Живые и мёртвое [Роман Максимович Водченко] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

студентов и школьников, французское правительство едва не рухнуло (С. 349—352).

Среди майских «пионеров» Трофименков выделяет троцкистов из «Революционно коммунистической лиги» — они зашли дальше всех. Лидерами «Лиги» были Морис Нажман — спустя тридцать лет он станет представителем субкоманданте Маркоса во Франции, Ромен Гупиль — сын Пьера Гупиля-Шарпантье, который был оператором Жак-Ива Кусто, а затем стал известным режиссером, и Мишель Реканати — внебрачный сын известного режиссера-коммуниста Луи Дакена. Реканати был главой боевого отряда «Лиги». В июне 1968-го «Лига» в союзе с маоистами решила проучить неофашистов из «Нового порядка», которые митинговали в одном из залов Парижа. Фашистов по старой традиции, конечно же, охраняла полиция. Прорываясь в зал, леваки смяли оцепление и отправили в больницы от 80 до 150 полицейских. После этого левую «Лигу» запретили одновременно с неофашистским «Новым порядком». Реканати скрывался в Бельгии, затем руководство «Лиги» решило, что он должен сдаться. Отсидев несколько месяцев, он пропал. Лишь в 1981 году стало известно, что он еще в 1978 году бросился под поезд. В 1982 году отец его товарища Пьер Гупиль-Шарпантье снял о нем фильм «Умереть в тридцать лет» (С. 355—356).

Все же мало оказалось среди парижских студентов-бунтарей таких героев, пошедших на мятеж, готовых на жертву.

Вызывает иронию Трофименкова и то, что в Европе принято называть «свинцовыми» годами наступившие следом 1970-е, когда свою деятельность развернули террористы — как левые, так и правые: за 1969—1985 года жертвами политического террора по всей Европе стали более 4,5 тысяч человек; из этого числа более половины были убиты североирландскими борцами за независимость[3], еще пятьсот — басками, а из остальных полутора тысяч большинство погибло от рук неофашистов, а вовсе не левых. Трофименков скептически говорит о «свинцовых» годах: «термин выдает нервическую уязвимость европейского сознания» — за послевоенные годы «общество потребления» слишком быстро отвыкло от подобных методов политической борьбы. (С. 343).

Ну а чужие беды европейским потребителям и не снились: если там, в Европе, годы «свинцовые», то как тогда назвать годы борьбы за независимость Вьетнама и Палестины?

А месяцы террора ультраправой ОАС в Алжире в начале 60-х — с жертвами в несколько тысяч человек? (За шесть месяцев 1962 года ОАС совершила в четыре раза больше терактов, чем Фронт национального освобождения за восемь лет! (С. 271)).

А недели пиночетовского террора в Чили в 1973 году — с жертвами в десятки тысяч?

А дни резни в Индонезии в 1965 году — с жертвами в сотни тысяч?[4]

В этих и других странах интенсивность террора — и именно правого террора — была невероятно высока по меркам степенной Европы. И ведь это лишь отдельные эпизоды трагедии этих стран: после дней и недель резни шли годы вялотекущего белого террора. Но даже вялотекущий террор в «третьем мире» был в сотни раз кровавей, чем «свинцовые годы» Европы.

Наверное, стоит это назвать «напалмовыми» годами. Или — переходя от образов к характеристике — словами субкоманданте Маркоса: «войной объединенного правительства против объединенного народа».

Трофименков даже отказывает во внимании Че Геваре и Кубе — эти героические образы, кстати, бесстыдно затаскали именно мещане богатых стран. Больше половины книги он посвящает Алжиру. Алжир — подноготная Франции. Алжир — предыстория Кубы. Алжир — родина революционного кино этой эпохи.

Начиная рассказ об Алжире, Трофименков предупреждает, что здесь больше всего будет «политики, из варева которой на ощупь рождалось революционное кино» (С. 16).

8 мая 1945 года празднование дня победы прошло и в Алжире, народ которого тоже воевал против фашистов. Французские власти разрешили алжирцам автономное шествие, но наложили множество запретов. Полиция начала пальбу, когда в воздух поднялись запрещенный алжирский флаг и плакаты «Мы хотим равенства!» и «Долой колониализм!». Результат — десятки погибших. В следующие дни — уже сотни. Армия утюжила селения. Оказалось, что фашизм живее всех живых. Расстрел демонстрации повторился и в 1953 году, но уже в Париже — пострадало полсотни сторонников Мессали Хаджа (С. 62).

Прошло еще восемь лет. 1961 год. Снова улицы Парижа: «Бульвар затопил проливной дождь, мрачный, черный, ни единого автомобиля, ни звука, мертвая тишина. И горки — другого слова не подобрать — алжирцев перед каждыми воротами, через каждые 50 метров. Было не понять, кто из них мертв. Текла кровь. Они не шевелились, они не кричали, они не говорили ничего…» (С. 258—259). 17 октября 1961 года семь тысяч парижских полицейских расстреливали и добивали демонстрантов-алжирцев. Алжирцев можно было сбрасывать в Сену, складывать штабелями, делать что угодно. Правило было только одно: белых не трогать (впрочем, через четыре месяца парижские полицейские забивали мраморными столами уже и белых —