Горы слагаются из песчинок [Шаролта Раффаи] (fb2) читать постранично, страница - 3

интуитивно, часто с опорой на опыт других, живые человеческие характеры.

В своей книге Шаролта Раффаи дает свой урок добра и зла и напоминает о том, что душа юного человека одновременно хрупка и очень сильна. Герой, взрослея, проходит сквозь испытания, видит людей, себя уже другими глазами.

Его взгляд, вобравший и обиды и печаль, остается все же светлым и по-юношески нежным. Перед ним маленький город на Дунае — и весь распахнутый, необъятный, полный противоречий и светлый мир, в котором несправедливость пытается найти себе место, точку опоры, плацдарм, но в конце концов не закрепляется, отступает.

Владимир Амлинский

ГОРЫ СЛАГАЮТСЯ ИЗ ПЕСЧИНОК

Опять эти трое шушукаются.

И конечно, о нем, а то о ком же.

Его бойкотируют откровенно и вызывающе.

Каждое утро — да и днем, если только случается свободная минутка, — вся троица собирается за смотровой ямой у дальней стены мастерской.

Недурно они там устроились. На смотровой яме, напоминая замученного жука, беспомощно замерла легковушка. Ее окна глядят на них пусто и равнодушно, ничего не отражая, — дальняя стена сплошная и ровная, без единого светового проема. Для шушуканья лучшего места не придумаешь.

Сегодня из-за безжизненной, отсвечивающей мертвенным блеском жучьей спины не долетает ни слова, даже невнятного, которое, засев в голове, будоражило бы воображение, требовало бы разгадки. Даже отдельные звуки, обрывки слов могли бы весь день блуждать по закоулкам сознания в поисках чего-то знакомого, как обычно терзая его и нагнетая безотчетный страх… Все же это было бы больше чем ничего… Но вынести одиночество в этой мрачной, глухой тишине нечеловечески тяжело.

Мать, вернувшись из авторемонтной мастерской, куда его взяли учеником, с едкой горечью в голосе заметила:

— Да, не сидеть тебе в кабинете за обитой дверью, как отец твой сидел.

После смерти Отца она не упускала случая поставить его в пример сыну. Особенно в первое время. Неизвестно, может, знай она меру, все сложилось бы по-иному. А может, и нет. Ну да лучше об этом не думать.

Что касается двери, массивной, обитой мягкой кожей, то она, как и все, что с ней связано, никогда прежде Подростка не волновала. Но с недавних пор эта дверь все же так и притягивает его воображение. Обхватить ее руками, ощутив надежную толщину, завладеть ручкой, одним нажатием на которую можно по собственному усмотрению избавиться от одиночества или, напротив, уединиться, — это же здорово!

Но Мать, конечно, имела в виду другое: власть, положение, почет… Мужчина, вошедший следом за нею, примиряюще дотронулся до ее плеча. Подросток даже взглядом не выразил ему благодарности. Потупившись, он смотрел на замысловато извитые и, казалось, пульсирующие стебли орнамента на ковре. Приминая цветы, по ковру прошагали ноги. Женские и мужские.

У Матери на ногах были черные лаковые лодочки — модные, с высоким язычком, на уродливом сплюснутом каблуке. Он до сих пор их терпеть не может: Материны ноги делаются в них короткими и толстыми, хотя на самом деле они совсем не такие. У нее красивый высокий подъем и тонкие щиколотки — словом, ноги что надо.

Мужские туфли, ступая широко и мягко, размытыми тенями проследовали за женскими. Взрослые скрылись в комнате Отца, и, хотя дверь почти не приглушала их голосов, Подросток к ним не прислушивался. Его ждал Том Джонс. Нажав на клавишу магнитофона, он выпустил из кассеты музыку, окутавшую его с головы до пят мягкой и непроницаемой магической пеленой.

* * *

Здесь, в мастерской, он как на ладони, у всех на виду. Даже старые колымаги с широко раскинутыми крыльями капота и высоченными кабинами не отбрасывают в его сторону тени. С той стороны, где он стоит, в стене мастерской множество окон, и, как бы ни налипала на стекла жирная копоть, солнечные лучи освещают Подростка — вот он, весь на виду.

Свет неоновых ламп раздражает гораздо меньше: он слепит, заставляя щуриться не только его, но и тех, за смотровой ямой. Правда, там за предметами влажно и маслянисто синеют сгустки теней. Идеальное место для шушуканья. Во всяком случае, ранним утром, пока не явился Шеф. Особого облегчения его приход не сулит, напротив, жизнь с его появлением в конечном счете становится еще тяжелей, но тяжко не так, как теперь. Солоно уже одинаково всем, без исключений.

Большая стрелка часов замирает на цифре 12 и, оттолкнувшись, пускается вниз по ступенькам минутных делений. Он вздыхает и поворачивается к утреннему солнцу, подставляя лицо теплым лучам: вот он, подросток-ремесленник Петер Амбруш, на месте минута в минуту, третий месяц без опозданий и — без надежд. Принятый и все же отверженный, долговязо-нескладный (целых сто семьдесят пять сантиметров), темно-русый, с застывшим лицом. Ощущая спиной три пары буравящих глаз и стараясь не выдавать внутренней дрожи, он готовится к трудному дню, который, как и все последующие,