Дом с крыльцом [Марат Исаакович Баскин] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

влюблен.

— И больше в ни кого?

— Не успел, — честно признаюсь я. — Меня рано засватали.

.— А ты говоришь, что я твоя первая любовь! — на лету схватывая мои слова, смеется Дагмар.

— Но я же тебе сказал, что родители договорились, а не я, — пытаюсь я ей объяснить сложности еврейского шыдэха, сватовства. — Я с ней один раз поговорил и все. Больше до свадьбы нельзя.

— И не спал с ней? — удивляется Дагмар.

— О чем ты говоришь?! Я — еврейский ребенок из еврейской семьи. Мо татэ раввин. Это все равно, что у вас пастор. Если бы не война, я бы то же был раввином.

— А со мной спал, — задумчиво замечает Дагмар. — Значит, теперь пастором не будешь.

— Не буду, — соглашаюсь я. — Но твоим мужем буду!

— А ты представляешь, что будет, когда мы доберемся до твоего Краснополья?

— Представляю. Все будут говорить, что единственный сын ребе сошел с ума. Все Краснополье будет стоять на голове!

— На голове? — дословно понимает меня Дигмар. Она делает большие удивленные глаза и смеется. — Я представляю. Будет, как в цирке.

— Вот именно, как в цирке, — соглашаюсь я.

— А ты не хочешь, что бы было, как в цирке? — Дагмар вопросительно смотрит на меня.

И я, по-еврейски, отвечаю ей вопросом на вопрос:

— А ты хочешь?

— Не знаю, — Дагмар пожимает плечами. — Я до приюта жила в цирке. Там было хорошо. Мой папа был воздушным гимнастом. Потом он разбился. И жена его брата фрау Эльза отдала меня в приют. Там было плохо.

Я не задаю больше вопросов. Я молчу.

И тогда задает вопрос она:

— Ты хочешь назвать меня Двосяй, что бы все думали, что я еврейка?

Я киваю. И замираю, в ожидании ответа. Она ощущает мое тревожное молчание и, смеясь, успокаивает:

— Nicht schlecht Namen. Gefaellt mir! All. Mehr Дagmar nicht. Ist Dvosya![2]

4

А еще мы говорили про дом с крыльцом. Двося никогда не имела дома ни с крыльцом, ни без. Ее домом был бродячий цирк и приют. Дом с крыльцом был у брата ее отца Отто. Про Отто она всегда говорила хорошо.

— Он добрый! Когда он приходил к нам в цирк и потом, когда навещал меня в приюте, всегда приносил мне домашнюю колбасу. Он сам ее делает. Она дымом пахнет, просто голова кружится… Я, наверное, этот запах никогда не забуду!

— Но он отдал тебя в приют, — замечаю я.

— Не он, а тетя Эльза, — возразила Двося. — Он мне сказал, что тетя Эльза сказала, что бы он сделал выбор: я или она?! И что ему было делать?

Двося вопросительно смотрит на меня, и сама себе отвечает:

— Конечно, выбрать Эльзу! Жена главнее всех родственников! — потом заметив мой сомневающийся взгляд, добавила: — И муж главнее всех родственников! Так говорила моя мама. Она убежала из дома ради папы. Семья от нее отказалась. Она была бы баронессой, а стала циркачкой. У нее был дом с крыльцом и у них были свои лошади. Поэтому в цирке она стала вольтижером. Ты знаешь, что это такое?

— Не знаю, — говорю я. — Я вообще ничего не знаю про цирк! К нам в местечко цирк не приезжал.

— Вольтижер — это гимнаст на лошадях, — объяснила мне Двося. — Мама делала упражнения на скачущей лошади. Она погибла, когда я была совсем маленькой. Упала с лошади и та ударила ее копытом. Нечаянно. Так мне папа сказал, — Двося ладошкой вытирает появившеюся слезу и несколько минут молчит. А потом говорит: — Когда папы не стало, мы тогда выступали в Нюрнберге, хозяин цирка гер Шнитке сам меня отвез к папиному брату в Ганновер. Я просилась оставить меня в цирке, но он сказал, что дал слове папе, если что-нибудь с ним случится, отвести меня к дяде. Папа не хотел, что бы я стала циркачкой.

Вообще, мы никогда с Двосей не говорим о нашем прошлом, и узнаю я о нем, из вот таких нечаянных разговоров. Мы больше говорим с ней о будущем, таком же неясном, как и наше прошлое.

5

В плену Хаим работал на стройке, и, вернувшись в Краснополье, на удивление всем, сын ребе устроился плотником в строительную бригаду в только что созданном райпотребсоюзе. Бригада строила магазины по всему району, и Хаим неделями не был дома, перебираясь из одной деревни в другую. Двося устроилась учительницей немецкого языка в еврейскую школу, в которую революция преобразовала ешиву. Церковь и синагогу закрыли, но первое время не трогали ни батюшку, ни раввина, и те продолжали службу у себя дома. Неделями, оставаясь без Хаима, Двося чувствовала себя неловко в доме его родителей. Относились они, конечно, к ней хорошо, но особой близости не было. Все было, как когда-то в приюте с подружками по комнате: и вместе вроде бы жили, а мыслями были далеко. Двося, как-то назвала реб Аврума татэ, как называл его Хаим, но ребесн ее поправила:

— Называй реб Аврумам рэбэм. Так его все зовут.

После этого Двося не решилась назвать Двойру мамой. И, как все в местечке называла ее ребесн. Один раз она попыталась помочь ребесн на кухне, но та замахала руками, сказав, что сама справляется. Когда она рассказала про это Хаиму, тот успокоил ее, сказав, что еврейская кухня, как