Смерш (Год в стане врага) [Михаил Мондич] (fb2) читать постранично, страница - 54

не слушал его. Теперь всему конец. Я любил Веру так сильно, — полюблю ли я еще кого-нибудь? Если и полюблю, то уже не так. Такое чувство приходит раз в жизни. Вера, Вера! Если бы знала, сколько мучений перенес я из-за тебя. Но, если ты действительно счастлива, я все прощаю тебе. Все. Как-нибудь переживу, может быть… забуду. Говорят, что там, где бессилен человек, всесильно время. Через год, два… Время — огромная сила.

Мать Васи подала ужин. И во время и после ужина все мои мысли были о Вере.

— Переночуешь у нас, — не отпускал меня Вася. — Куда тебе зря ходить? Места у нас хватит. В отношении документов — не беспокойся, все сделаю. Вообще, решим общими силами, что тебе делать дальше…

13 августа

Знакомые тропинки, знакомые изгибы дороги, с детства милые нивы и деревья, вот и церковь. Крестьянские хаты…

Приближаясь к родному селу, я испытывал волнующее чувство…

В жизни я только бродяга, но мне было приятно сознавать, что меня встретит сейчас деловитый отец-домосед и всепонимающая, всепрощающая мать. Встретят в родной хате, где я родился, где меня качали в люльке, где был мне знаком каждый гвоздь, каждая безделушка.

В августе работы очень много, и я не удивился, не застав никого дома. От соседей узнал, что отец косит в саду.

И на этот раз отец встретил меня по своему обыкновению.

— Пришел?

— Да.

Наступило молчание. Мамка долго разглядывала меня, потом заплакала.

— Как тебе нравится мой сад? — спросил отец с гордостью.

— Замечательный.

Отец любил сад, и я понимаю эту его любовь. Будучи мальчиком, он помогал деду сажать новые деревья. Сад — его рук дело.

Развесистые яблони, груши, черешни… Вот та яблоня, под которой лежали вилы и грабли, посажена мною, когда мне было десять лет. Выросла как! И плоды в ней будут хорошие. А было это давно, очень давно. Тогда я еще не знал, что, кроме Хуста, есть на свете и другие города, и что мир такой разнообразный и несовершенный. Да, тогда мне было хорошо. Как я переменился с тех пор. Верить не хочется.

Мы присели на покос, в тени под грушей. Мамка рассказывала про сельские новости, про нового старосту, священника, почтальона.

— Я часто заходила к бохтеру^[8], все справлялась, нет ли от тебя писем… — в голосе мамки был едва заметный упрек.

Я опустил глаза. Действительно, в течение семи месяцев я не написал ни одного письма домой. Не мог, по серьезным причинам.

Я не стал оправдываться, я знал, мамка давно простила мне.

Отец в разговоре не принимал участия. Он сидел, сдвинув брови, глядя куда-то вдаль. Мамка продолжала посвящать меня в сельские новости. В течение получаса я узнал, что цены на землю упали, так как крестьяне, боясь колхозов, продают ее, — но покупать никто не хочет; что многие убегают в Чехословакию и Венгрию; что в соседнем селе открыли десятилетку…

Каждое слово мамки будило во мне воспоминания. Одно за другим всплывали в моей памяти знакомые места, знакомые лица людей.

— Ты надолго приехал? — спросил неожиданно отец.

— Нет, на один день.

Мамка испугалась. В ее глазах появились слезы.

— Всего на день?.. — переспросила она, как бы не веря моим словам.

Впервые в жизни между мною и родителями пробежала тень недоверия. Такие теперь пошли времена. Даже родителям нельзя во всем доверяться.

— Я, сыну, никуда не поеду, — говорил отец с расстановкой, и я почувствовал по тому, как он говорил, что это было твердое, выношенное многими месяцами, решение. — Здесь, на этой земле, жил мой дед и мой отец. Здесь хочу и я дожить свои дни… Много ли мне их осталось? Твой дед был в Америке. Пять лет отработал в угольных шахтах. Возвратился домой, потеряв там здоровье. Нет, сыну, везде хорошо, но дома лучше. Я на своему веку пережил много режимов, — были у нас венгры, потом румыны, за ними чехи и украинцы. Опять пришли венгры… А теперь у нас русские. Видишь, мои руки — и отец показал свои мозолистые ладони — такими они у меня всегда были. Ты, слава Богу, не маленький. Поступай, как хочешь. Один Бог тебе судья.

Я и не пытался возражать отцу. Он прав, он глубоко прав.

Но, прав был и я. Мне было обидно, что я не мог поделиться с отцом своими мыслями. Да навряд ли он и понял бы меня? Живет он своей, крестьянской мудростью. Земля — его стихия. Он к земле прирос. Одна смерть может оторвать его от этого родного сада, родных нив и родной хаты.

У каждого в жизни своя дорога. Может быть, если бы я не получил образования, то работал бы точно так же на земле и был бы счастлив.

После же всего, что я видел и пережил, мне осталось одно — борьба.

Завтра утром я еду.

Об авторе

Михаил Дмитриевич Мондич (псевд. Н. Синевирский) родился 5 марта 1923 года в селе Нанково, на Карпатской Руси. Это была крепкая русскими традициями и верой в Бога православная крестьянская семья. Отец и