Посмертное проклятие [Саддам Хусейн] (fb2) читать постранично, страница - 3

зимнего ветра. Раздались раскаты грома, сверкнула молния, забеспокоились овцы у входа в шатер, где они обычно располагались.

– Господи, пошли нам хороший год. Огради нас от бурь и превратностей судьбы, – произнес Ибрагим, и все повторили вслед за ним:

– Да будет так.

***

Пока Ибрагим вел беседу с внуками, Халима Добрая была занята своей пряжей. Когда кто-нибудь из детей задавал вопрос, она, прислушиваясь, улыбалась, и руки ее замирали. Потом снова возвращалась к своему занятию и прерывалась, только если Ибрагим или младший ребенок просили пить. Тогда она поднималась и приносила воды в ковше, сделанном из соломы и покрытом битумом^[3].

Посуду делали из пальмовых листьев, камыша или папируса и покрывали слоем битума. А его в те времена нигде, кроме Ирака, не добывали. Улица Процессий в древнем Вавилоне тоже была покрыта битумом. Стоит, пожалуй, знать, что битум, покрывавший улицу в старовавилонский период за 1900 лет до Рождества, превосходил по качеству тот, что добывают в наши дни. То же и с керамикой, которой пользовались иракцы в среднеассирийский период за 1400 лет до Рождества. Краски, которые были в ходу в Вавилоне и на севере Ирака, не потеряли свой цвет до сих пор, хотя некоторым из них уже больше шести тысяч лет.

Воду Ибрагим с женой хранили в бурдюке, который подвешивали обычно в углу шатра, чтобы какая-нибудь коза, овца или собака не добрались до него, чтобы напиться или забавы ради.

Ибрагим, кутаясь в меховую жилетку из овечьей шкуры, отвечал на вопросы ребят. Когда пламя костра, вокруг которого они сидели, угасало, дети подвигались к нему так, что огонь едва их не касался. А когда дрова превращались в золу, Ибрагим подкладывал в костер их несгоревшие куски и, чтобы огонь совсем не потух, отправлял Иезекиля за очередной порцией дров в дальний угол шатра, где их хранили, чтобы их не намочило дождем или росой.

В шатре было все необходимое для жизни – от каменного жернова, чтобы молоть и дробить, до бурдюка с водой, бурдюка с кислым молоком, ведра с веревкой, без которого невозможно было набрать воды для людей и скотины из вырытого недалеко от шатра колодца. Два ковра из овечьей шерсти на полу были сотканы руками Халимы с помощницами.

Когда наступала ночь и огонь угасал, самый младший, Махмуд, садился возле самого костра, расставив ноги так, что, бывало, открывалась его нагота. Из-за этого на его животе и ногах появлялись пятна. Все ребята грелись в такой позе, но Махмуд, по малости своих лет, садился к огню особенно близко. Напрасно старший и средний брат пытались внушить ему, чтобы он убрал ноги подальше от огня или прикрылся одеждой, – чем холоднее становилось перед сном, тем ближе подвигался Махмуд к костру. А мать окрикивала братьев:

– Оставьте младшего в покое, не приставайте! В его возрасте и вы такими же были. Вот вырастет он и поумнеет!

Отец и братья на это только смеялись.

***

В один из дней, когда все сидели у костра, младший сделал так, как делал обычно. Тогда Иезекиль стал палочкой незаметно подвигать уголек, пока не придвинул его вплотную к крайней плоти брата. Младший вскрикнул от боли, вскочил и набросился на брата, колотя его одной рукой в грудь, а другой таская за волосы. Ибрагим, Халима и Иосиф принялись упрекать Иезекиля за его выходку.

Не прошло и несколько дней, как язык Иезекиля поразил странный недуг. Несмотря на все старания Халимы и Ибрагима, излечить болезнь удалось не раньше чем через два месяца. А когда болезнь отступила, остались проблемы с речью, и оказалось, что Иезекиль картавит на многих буквах арабского алфавита. Особенно это было заметно на букве «ра».

– Два месяца тому назад меня очень сильно расстроила твоя выходка, когда ты обжег крайнюю плоть своего брата, – сказал ему дед Ибрагим. – Рана не заживала, и крайнюю плоть пришлось обрезать. Из-за того, что ты так сильно огорчил меня, я призвал на твою голову несчастья. А поскольку молитва отца не остается безответной, Аллах, Господь мой, откликнулся на нее. Я надеюсь и молю Аллаха, слава Ему, чтобы Он отвратил тебя с пути зла и защитил людей от тех бед, которые ты можешь им причинить. В отличие от своих братьев, Иосифа и Махмуда, ты все дальше удаляешься по этому пути, и нередко страдания, которые ты доставляешь людям, выпадают на долю твоих братьев. Молю, чтобы исчезла твоя алчность, ибо вижу, как часто стремишься ты завладеть тем, что принадлежит твоим братьям или нашим ближним. Жадность губит человека, Иезекиль, и заставляет людей его ненавидеть. Про тебя я знаю, что ты никогда не отдашь своего никому, даже своей матери Халиме. Ты никому не помогаешь. Ты даже «мочу свою для раненого не дашь», как говорит пословица.

Мочу применяли в те времена для дезинфекции легких ран, если под рукой не оказывалось золы, а пословица подразумевает крайнюю степень жадности: про жадного говорили, что он мочу свою для раненого пожалеет.

– Качества, которыми ты наделен, сын мой Иезекиль, не являются благородными, и Аллаху,