Мой дом — не крепость [Валентин Григорьевич Кузьмин] (fb2) читать постранично, страница - 4

Мамонте Дальском или Вербицкой.

А ведь дед мой по материнской линии служил всего-навсего мелким чиновником почтового ведомства. Бабушка была епархиалкой. Позднее, правда, когда дед умер, она посещала еще курсы иностранных языков и участвовала в воскресных чтениях.

Не мудрено, что в нашей семье слились плебейские традиции отцовской, так сказать, ветви и мещанский снобизм моей образованной бабушки, которая сделала все, чтобы ее сын и дочь (мои дядя и мать) получили высшее образование. С таким же пристрастием моя мать (да и бабушка, которая дожила до восьмидесяти) старались приготовить из меня утонченную личность, ограждая от всего «грубого и некультурного».

Как-то я гостил у стариков отца. Мне у них понравилось. Там все было просто, без затей. И жизнь, и отношения. И еда. Вернувшись домой, я попросил у матери сала. Что тут поднялось!.. Долго мне внушали, что сало — пища грубая и от нее огрубеют черты лица.

Имя свое я получил тоже не как все дети. Еще до моего рождения бабушка перетрясла сверху донизу святцы, чтобы отыскать нечто символическое. Итогом ее поисков и явилось мое имя Евгений, происходившее, оказывается, от греческого eugenes (благородный), что как нельзя более устраивало бабушку и всех остальных членов семейства, кроме отца.

Впрочем, слабохарактерный отец мой вскоре смирился не только с этим и больше помалкивал. Когда бывал трезв. Пьяный, он иногда «бузил», но основ нашего домашнего мирка его протесты не потрясали.

В детстве я был мальчишкой довольно шустрым и общительным, хотя старшие делали все возможное, чтобы воспитать рафинированного паиньку, который никогда не оборвет яблок в чужом саду и не расквасит носа в потасовке со своими сверстниками.

Улицы я не знал. Родителям моим она представлялась ненасытным коварным чудовищем, которое проглатывает неискушенных младенцев.

В школу до третьего класса меня не пускали, благо в тридцатые годы, когда мне надлежало начинать ученье, слово «всеобуч» еще не звучало так государственно строго, как теперь, и один ребенок, вовремя не записанный в первоклассники, мог оказаться вне поля зрения Наробраза. Словом, двухлетний курс изначальных наук я одолел под присмотром домашних учителей — отца, матери, дяди и бабушки. Отец — арифметика (он был инженером); мать — музыка и диктанты из «Записок охотника», в которых я на первых порах умудрялся делать по сорок ошибок и, размазывая по тетрадке слезы, выписывал каждую несчетное количество раз; бабушка — немецкий (она знала его неплохо); дядя — тоже арифметика, когда отцу бывало некогда, и рисование.

Азы книжной премудрости, отпускавшейся нерегулярно, но достаточно увесистыми порциями, без всяких соображений методики, давались мне довольно легко. И только пианино было вечной Голгофой, на которую я взбирался мучительно трудно. Моя больная нервная мать, кончившая в свое время два курса консерватории, никак не могла понять, что не все дети моцарты, и частенько колотила меня карандашом по пальцам за какой-нибудь злосчастный диез. Она не признавала ничего развлекательного. Ни пьесок, ни песенок. Ганон, Черни, Бах и гаммы, гаммы… Когда я играл их до боли в запястьях, мне казалось, будто по железному желобу с высокой крыши один за другим скатываются огромные куски черепицы.

И все же у меня оставалось достаточно времени, чтобы, взгромоздившись коленками на стул и прилипнув носом к оконному стеклу, с тайной завистью следить за бесшабашным, свободным, как ветер, племенем, которое у нас в доме именовалось не иначе как уличными мальчишками.

Наверное, еще в те годы я научился присматриваться к окружающему и размышлять об увиденном, насколько слово «размышлять» применимо к семилетнему мальчугану.

И чего только не вытворяли сорванцы под нашими окнами! Носились со свистом и гиканьем, гоняя босыми ногами по брусчатке тряпичный мяч, играли в чехарду, дрались длинными палками, изображая красных кавалеристов, таинственно перешептывались, с опаской поглядывая на окна.

Как бы я хотел узнать, что они затевают, очутиться среди них, в самой гуще их вольного, ничем не стесненного детства!

Были и у меня свои игры. Конечно, я старался повторить те, что каждый день гремели на улице. Но я был один; самые дерзкие и шумные затеи моих босоногих сверстников увядали, становились скучными и пустыми.

Ареной моих развлечений бывал обыкновенно материнский письменный стол с затейливыми надстройками в виде разнокалиберных тумб и ящичков. Сооружения эти словно нарочно были приспособлены для того, чтобы с помощью пустых коробок из-под конфет и папирос, кубиков и игральных карт возводить на столе причудливые постройки, населяя их шахматными фигурами.

Сначала это были сказочные дворцы, принцы и солдаты, королевы и придворная челядь. Позднее, после того, как отец однажды рассказал мне о революции, о штурме Зимнего, я без сожаления забросил сказочную экзотику и материнским лаком для ногтей перекрасил черные шахматные фигуры в красный