Трепанация [Анастасия Муравьева] (fb2) читать постранично, страница - 2

даже после смерти. То есть простынка ни о чем не говорит. Решительно ни о чем. Успешно ли прошла операция? О ней знают слишком многие. Очень хорошо, что все они здесь. Больше никому. Ни единой душе. Даже любовнице.

Чем она занята, интересно? Вот глупая мысль. Мне бы задуматься, в чьи руки перейдет чемоданчик, если меня самого переложат в ящик побольше. Кнопка нажата, код введен – и вот зреет, наливаясь чернотой, инфернальный гриб на сизой ноге, с неба обрушивается стена огня, мир превращается в адов котел, ну туда и дорога. Потолок операционной обваливается, странно, что в таком грохоте я различаю, как трещит, отскакивая, кафель, огонь подбирается ко мне. Лежа у обугленного остова стены, я поднимаю глаза и вижу полыхающее пожарищами небо. Надо мной штатив и обмякший мешочек капельницы, сморщенный, как моя мошонка. Мир заходится в предсмертном крике, всадник Апокалипсиса поразил его копьем, а я лежу и смотрю себе между ног.

Если я валяюсь здесь со вскрытым черепом и мозгами, раскиданными по столу, чем я думаю, вот что интересно. Неужели сердцем? Тогда понятно, откуда такие глупые мысли. В них нет смысла. Что сейчас делает любовница? Может, она сидит и, зевая, ногу чешет. Почему я ее выбрал? Честно сказать, красивой ее не назовешь, просто подвернулась под руку, взгляд натыкался каждый день, привычка. Мог бы найти и получше. Где обитают красавицы – рестораны, показы мод? Прежние начальники не брезговали – театральные премьеры, балет. Не сходить самому, так послать кого-нибудь. Можно даже этого, в очочках. Пусть выберет самых-самых.

Меня, похоже, зашивают, потому что все оживились. Мне кажется, что врачи второпях собирают со стола все подряд и спешно засовывают мне в черепушку. «Погодите, погодите», – хочу крикнуть я, но язык не слушается, он распух и им не пошевелить, – «Не положите лишнего. Стойте, я не помню, чтобы это было в моей голове-е-е». Мой безмолвный крик обрывается, меня перекладывают на каталку, я ловлю слепок своего отражения в зеркальном кафеле, бесполое существо со складками на животе, брыли, сиськи.

Меня везут, я ощущаю под собой простынку (это хорошо), значит, едем не в морг, подо мной дребезжат колеса, в этой больнице что, нет нормальных каталок?

– Трепанация прошла успешно, – говорят мне, точнее, уже докладывают. Я свешиваю ноги с каталки и порываюсь встать, спрашиваю, где бумаги на подпись, ведь лежат со вчерашнего дня, велю подать мне список звонков, назначить завтра прием, совещание, заседание, что там назначают люди, которые хотят похвастаться новыми, с иголочки, мозгами, но меня подхватывают с обеих сторон и переносят на кровать. Забинтованная голова утопает в подушке, как в сугробе снега, подушка холодная, как ладонь моей жены.

Глаза закрываются против воли, я еще не отошел от наркоза, и вновь попадаю в парадный зал – моя точка невозврата, отсюда меня привезли на операцию. Я вижу настоящий лес колонн, уходящий в небо, колонны толстые и гладкие, как ноги деревенских баб. Я шел к трибуне и заблудился, как давным-давно в детстве, когда мать взяла меня на рынок. Поначалу я цеплялся за ее подол, но был слишком мал и слаб, толпа нас разъединила. Я бегал взад-вперед и кричал до хрипоты, улитый слезами, пока сильные руки не подхватили меня, а сейчас бреду меж колонн и натыкаюсь на них, как слепец, умоляя, чтобы кто-то наверху поднял меня на ручки. Я заблудился в колоннах, как в ногах задастых баб, но на этот раз должен выйти сам. Все, кто мог мне помочь, давно в могиле.

Я приказываю себе собраться и, покраснев от натуги, выхожу на ковровую дорожку. Я держусь молодцом, иду к трибуне, почти не шатаясь, красная дорожка с желтыми полосами по бокам не дает мне отклониться в сторону. Я знаю, что должен что-то сказать, наверное, выступить с речью, но не помню, что говорить, надеюсь, помощники выложили текст на пюпитр возле микрофона. Еще я рассчитываю, что не упаду, прежде чем дойду до трибуны, смогу опереться на нее обеими руками и перестану чувствовать себя парусником, который заваливается на бок и скоро зачерпнет бортом.

Я беру листки с текстом речи, строчки напечатаны вкривь – вкось (выговор секретарше!), скачут перед глазами. Я надеваю очки, положенные заботливо тут же, но это не помогает. «Сегодня же вызову и уволю», – я непозволительно часто думаю о секретарше, и с этим действительно пора кончать.

Я вспотел от софитов, они уже давно наставлены на меня, и, пожалуй, мое замешательство попало на камеры – как я чертыхаюсь, цепляю на нос очки, вожу пальцами по строчкам. Кашлем я прогоняю слабость и начинаю говорить без бумажки, потому что все равно не вижу, что там написано. К моему удивлению, слова текут рекой без всяких усилий.

Хранитель в очочках встревает, оборвав меня на полуслове, когда кто-то в зале, мокрица из мокриц, поднялся и заговорил, звонким от собственной смелости голосом. Хранителя придется тоже уволить, ведь не объяснять же взрослым людям простейшие вещи: