Порабощенные. Сборник рассказов [Дмитрий Аморов] (fb2) читать онлайн

Тень головы каменной

Помню, была захолустная деревушка с сочными степями и богатырями-медведями. Упала на землю пьяным дикарем между западом и востоком, ни с тем, ни с другим не подружившись. Между северными скалами и южными морями: от камнепадов мучалась, а плавать не научилась. Торговала деревушка с друзьями и воевала с врагами. И дань платила могучей империи, игом скованная. Пыталась она с копьями за свободу бороться, но империя ее без труда усмиряла. Пока сама себя не погубила. И вздохнула тогда деревушка воздухом вольным – впервые за долгие годы.

Помню, выросла захолустная деревушка до городка. Пришли в городок короли и заковали горожан в цепи. И стали горожане рабами. Работали без устали, а в свободное время слезы лили да молились. И дети у них голодные плакали, и старики подыхали от немощи. А короли вино хлебали и пиры затевали. А в свободное время смеялись радостно да молились. И жили они так вместе: несчастные со счастливыми, и другой жизни не ведали.

Помню, пришел в городок купец. Необычный был купец, на бродягу похожий. Словно кто из богов в обличье странца явился. Направился купец к рабам и к разуму их обратился. Про свободу кричал, про права незыблемые. А рабы глазами хлопали и рты разевали. Не верили они купцу, думали, сказки рассказывает. Купец их ругал за сомнения глупые, а рабы рукой на него махали. Вынес тогда купец на площадь клетку прутовую. А в клетке сидел дракон. Малехонький был дракон, с осла ростом, но страшенный как смерть: с очами змеиными, клыками волчьими и рогами бычьими. Рабы как завидели его, закричали в ужасе. А дракон сам боялся: плевал на них струйкой огненной. И наказал им купец дракона забрать и откормить. Чтоб любили его как дитя родное. А как вырастет зверь, свободу им вернет в благодарность. Сомневались рабы. Локти грызли да губы кусали. А купец говорил, что в дар им дракона оставляет, взамен просит лишь принять его достойно на старости в городе рабов овольневших. Так сказал купец и ушел себе дальше странствовать, в капюшоне спрятавшись.

Помню, приютили рабы дракона, страхи свои проглотив и надеждой смутной согревшись. Спрятали клетку в подвале и кормили зверя ночами глухими. Кухарки шпики свиные таскали, псари отбирали кости у гончих, а крестьяне овощей подкладывали. Но зверю ненасытному все мало было: рычал на рабов несчастных и добавки просил. А когда хозяева суровые недостачу чуяли, рабы уносили клетку в другие дома. И кочевал дракон по подвалам да каморкам. А рабов на кражах ловили и руки рубили нещадно. А кто не сознавался, тому язык отрезали. А кого дважды ловили, тому голову на плахе отсекали. И в зубах носили еду безрукие, и губами целовали дракона онемевшие, и с облаков молились безголовые. Все больше рабов свои страхи отсеивали и к делу общему подключались. Все они со временем полюбили зверя грозного. И каждый раб его хоть хлебной крошкой, но подкармливал. И быстрее рос дракон.

Помню, потаскуха бордельная ласкала дворянина толстого. Накормила, бедная, борова, ублажила его как мужа и спать уложила на кровати скрипучей. А когда захрапел наглец, она остатки еды в фартук спрятала и потащила дракону. Хозяин борделя это дело углядел и отправил за ней стражника. Следил за ней, суровый, до самого подвала. А как дракона увидал, язык проглотил и меч из ножен достал. Девица в слезах кинулась на него, хрупким телом зверя спасать. А стражник испуганный ей грудь мечом и рассек. До самого сердца пронзил. И упала девица замертво, испустила дух, бездыханная. А дракон разозлился и испепелил стражника огневом жарким. Только доспехи и остались на куче пепла лежать. Стали дворяне подозрительными. У всех ведь запасы пропадали и рабы ставали безумными, а тут еще стражник исчез. И следили они внимательнее. Плетью пороли больнее и чаще.

Помню, вырос дракон и разломал клетку крыльями размашистыми. Сказал он рабам опешившим, что улетит ночью в пещеры скальные, а они туда будут пищу таскать. Удивились рабы, что дракон говорящий, но согласились послушно. И улетел дракон к скалам. И таскали ему пищу в пещеры. Собирались рабы по ночам, слушали сказы егошние. О будущем свободном и революции великой. Ждали рабы и готовились. А потом был праздник плодородия. Принесли рабы жертвы богам, а дракона обидели. Он их и отругал: нельзя, говорит, в ложных богов веровать. Нет богов на свете, кроме революции и свободы. Поверили ему рабы, несмотря на сомнения, и не носили больше скотину в храмы.

Помню, дряхлая поломойка предала дело общее. Боялась, старая, перемен и рассказала все хозяевам. Про дракона поведала и про заговор. Благо, не знала она, где зверь прячется. А хозяева испугались и королю передали. А король спецотряд собрал и приказал дракона искать. А спецотряд рабов пытал, ногти им вырывал и члены рубил. Не выдержал кто-то и сознался во всем спецотряду. И побрела строем боевым армия королевская, прямиком к скалам холодным. Кольчугой звенела и ножнами бряцала.

Помню, битва была великая. Столкнулись рабы безродные с ратниками отборными. И сражалась вера голая с опытом циничным. Бились вилы крестьянские об кирасы стальные. И падали головы немытые. Что есть мочи сражались рабы, не жалели бедные жизни. Самые хитрые в башню сторожевую пробрались и оружие там утащили. И поделились с братьями по несчастью. Разгорелся бой повсюду: и на улицах городских, и на полях засеянных. Везде кровь лилась да слезы текли. Падали рабы под натиском воинов могучих, отчаянием охваченные. И послышался рык драконий. Содрогнулись скалы в тряске ужасной. Прекратили драться враги и прильнули к земле, испуганные. И упала скала великанья, на камешки раскололась. Вылетел из нее дракон исполинский. Вырос он до размеров невиданных: крылья как паруса, от взмаха единого в округе ветра поднимались, чешуя как павезы тяжелые, а зубы – точно копья всадничьи. И принялся дракон жарить пастбища и поля, никого не жалея. Дохли бедные воины в доспехах раскаленных. Окутал дракон пламенем всю округу и в городок полетел. А за ним стрелы летели из луков натянутых. Как шелуху чешуя их отбивала. И сжигал дракон лучников надоедливых, плевал он пламенем на весь город. И дома жег. И площади жег. И дворцы жег. И даже храмы не жалел. Армия рабская бежала по следам огненным и добивала недобитых. Добежала она вместе с драконом до замка королевского. И вытянула она семью королевскую на площадь обугленную. Раздела она всех жен и детей королевых, и родителей его, и дядь, и теть, и племянников. Всю семью королевскую рабы осмеивали и пытали.

Помню, испражнялись рабы обезумевшие на трупы дворянские. И руки рубили королю и королеве, жрецам и дворянам. Кожу сдирали и шеи пронзали. Смеялись в дурмане победном. Детишкам головы резали на глазах матерей ревущих. Кровью черной все заливали. И пили кровь, и купались в ней. Жен дворянских насиловали поочередно, и всей толпой. А как наскучит, жизни лишали. Короля дольше всех мучали, не отпускали бедного на свет иной. Бегал он голышом по городку и выполнял их желания безумные. А когда и от него места живого не осталось, отрубили голову бородатую. И сожгли тела опороченные в пламени драконьем. И поднялось над руинами городка знамя с драконьей пастью.

Помню, случилась революция. И проснулись рабы свободными гражданами. Долго они по руинам блуждали и слезы лили по павшим братьям. Кто-то прочь уходил, в поисках жизни новой, не в силах горе побороть. А дракон, видя это, запретил городок покидать и часовых на вратах поставил. Много ведь рук нужно, говорил он, чтобы городок восстановить. Поддержали его граждане. И строили они городок на руинах рабского прошлого. Работали еще больше, чем раньше. Зато ради светлого будущего, а не живота хозяйского. И вырастали дома в городке из кирпича невзрачного. Серые дома росли, многоэтажные. Без сна трудились люди, падали насмерть в полях и на стройке. Не выдерживали многие и жаловались вовсю: зачем, говорят, мы боролись за новую жизнь, если она худее рабской? А дракон им и запретил жаловаться: нечего, мол, дух подрывать. Поддержали его граждане. А кто законы драконьи нарушал, того на шахты гнали. Или голову рубили. И прозвали таких нарушителей предателями.

Помню, отстроили городок по новой. И кончилось время мрачное. Отпраздновали граждане в кои-то веки. Собирались они на площади по выходным и благодарили дракона за помощь. На колени падали граждане и кричали лозунги светлые. И запретили в городке торговлю: ведь все несчастья рабские от нее исходили. Гнали прочь караваны торговые. И жили граждане сообща, и все у них было общее. А дракон свои запреты временные не отменял. Жаловались ему люди, а он отвечал, что не время еще. Других проблем хватает. Поддержали его граждане. Улетал дракон из городка, а возвращаясь поведывал о краях далеких. Нигде, говорил, нет такого мира слаженного. Всюду умами монеты правят, а богатые бедных обижают. И радовались граждане, как у них все хорошо. И благодарили дракона.

Помню, король, злом охваченный, воевать пошел по миру. Весь белый свет поработить задумал, безумный. Вспомнили граждане и про империю древнюю, и про рабство несчастное. И затрясся городок страхом новым. Трясся себе над землей, соседям спать мешал, а король кровожадный захватывал городки окрестные и страх трясучий почуял. И пошел он войной на городок. Тогда дракон граждан успокоил, молвил им речи яркие. И начали люди готовиться. Мужи учились мечом махать да броню ковать. А бабы с детворой пахали денно и нощно, кормили защитников храбрых. На шахтах стражи вместе с предателями руду добывали, чтоб доспехов на всех хватило. И вышли воины неумелые за городские стены, сражались в полях с королем злополучным. Дохли как мыши да опыта набирались. И длилась война годы долгие. Кончались запасы у граждан. Измотались все до единого, помирали от голода да усталости. Хоронили бабы мужей да сынов. И ревел весь городок дождями, вздыхал по своей доле тяжкой. Бежали от войны дезертиры, а дракон их ловил и пламенем жег. И гражданам огнем грозил, чтоб трудились стойко и не ревели.

Помню, добрался враг до стен городских. Рвали граждане волосы в ужасе и ждали порабощения нового. А дракон призвал всех, кто меч удержит, и собрал из них армию многолюдную. И была армия большая, да неумелая. Полудохлая была, с детворой безусой и старичьем седовласым. Двинулась армия королю навстречу. А король, как демон свирепый, встал под городком и кричал. Глаза его красные огнем горели, и хвост бесовской из штанов торчал. Кинулась на него армия городская и сражалась из последних сил. Падали воины несчастные один за другим. Трусы бежали позорно от битвы, а дракон их ловил на пути и жег. А воины не понимали, почему он своих предателей карает, а короля проклятого не трогает. Думали так и умирали под сталью вражеской. А враг в городок пробирался, заполнял его как саранча. Мирных граждан убивал и дома жег нещадно. С землей хотел городок сравнять. Взлетел тогда дракон над городком и принялся жарить улицы. Вырос он за годы спокойные, одна тень полгорода прятала, а в пасть без труда бы целая хижина влезла. Жег он всех подряд, не разбирая своих и чужих. И умирали все под его рычанием грозным. А король в глаза ему посмотрел, не выдержал и помер со страху. И сгорел король посреди городка, в окружении армии побитой.

Помню, праздновал городок победу. Смеялись над королем обугленным, навозом в него кидались. И скорбели выжившие по семьям покойным. А дракон запретил все что можно и работать призвал. И рожать призвал. Работали люди без устали и рожали тоже без устали. А дракон говорил, что весь мир теперь узнал об их силе. Не оставят их соседи коварные, шпионов хитрых зашлют. Собрал дракон особую гвардию, поручил ей наблюдать за народом. И полетели головы в городке. За мысли предательские, за шутки предательские, за взгляды предательские. Всюду предателей находили. Если баба предателя рожала, ее вместе с ним на плаху вели. А другие бабы дальше рожали. И росли новые граждане, строили городок под взором драконьим. И помнили они о войне великой и о рабстве отцовском. Предателей взглядом чуяли и молились свободе по дням особым. Дракону молились и миру равному. И работали что есть сил во имя светлого будущего. Заводы открывали да фабрики. И спрятался городок под куполом дымным.

Помню, разросся городок до целого мегаполиса. Тесно стало гражданам, потекли они через край сквозь врата городские. И решили нести власть драконью по миру, освобождать соседей несчастных. Всех принимали под крыло свое. А кто не хотел, того силой захватывали. И утвердил дракон пропаганду внешнюю, отправил шпионов в селения чуждые. Шпионы тамошних бедняков подначивали, революции учили. И объединился городок с соседями в союз, и стали его жители собратьями. Жил союз едино, и все в нем было общее. Прослышали как-то собратья, что держава соседняя строит статую исполинскую: самую большую на всем свете белом. И решил дракон перегнать соседей самонадеянных – свою статую построить, еще более великую и прелестную. Пригласили архитекторов заморских, решили самого дракона и изваять. Весь народ в работах участвовал, а кому места не хватило – следил с интересом. А дракон рассказал про металл волшебный, в скалах глубоких спрятанный. И добывали из скал камень магический, и строили статую под стенами городскими. Что есть сил трудились, все запасы на строительство тратили. Не укладывались работяги в сроки короткие, а дракон пламенем им грозил. По ночам работали, бедные. И собрался весь союз на открытие статуи. Увидел народ огромного каменного дракона. Плакал народ от счастья и в ладоши хлопал. А когда солнце выше поднялось, тень головы каменной на город упала и спрятала его во тьме. Во мрак погрузились улицы средь бела дня. Замолк народ и не хлопал больше в ладоши, а архитекторы хитрые сбежали из города незаметно. На строителей простых легла кара драконья: предателями они оказались и в шахтах темных дни доживали. Так и стояла статуя исполинская, в паре с солнцем город мрачила.

Помню, вернулся в город купец престарелый. Ходил по улицам тоскливым, наблюдал за жизнью народной. Целый день бродил, а вечером плюнул наземь и сказал, что как были они рабами, так рабами и остались. И дракона ругал, предателем его обзывал. Граждане затылки чесали и плечами жали. А купец пропал куда-то, и больше его никто не видел. Ушел из города, поговаривают. А потом засуха нашла, все посевы съедала. За ней и производство встало. Как-то задумались люди, стоя в тени каменной, и разочаровались в союзе. Разуверились они в светлом будущем, не хотели больше иго драконье терпеть. Вспоминали дедов несчастных, что за свободу боролись, вспоминали наказы их бородатые, и понимали, что так их народец и остался в порабощении. Зря деды жизнь на светлое будущее поменяли. Какое же оно светлое в тени драконьей?

Помню, разозлился народ и возжелал дракону погибель. А зверя крылатого уже месяц не видал никто. Улетел в земли дальние и пропал. Люд от этого еще больше серчал. До зубов горожане вооружились и толпой на главную площадь двинулись. Сорвали там знамя с драконьей пастью и хором позвали змея. Мечами в небо серое тыкали и грозили зверю суровому. А небо им в ответ громом кричало и тучами их поливало. И появилось в нем тулово чешуйчатое. Огромное тулово, с шеей длинной и мордой оскаленной. Покружило тулово драконье над городом и упало посреди площади, развалив чей-то дом на куски. Провалился дракон в асфальт помятый и вытащил голову вверх. А народ кричал на него, прогонял из города, мечами замахивался. Не видел народ, что дракон был старый и немощный. Давно он уже застарел, на грани гибели мучился, а люди так и не заметили. На чешуе угольной кровь с пылью засохли. Клыки пообламывались, крылья дырами свистели. Засыпали глаза змеиные, с большим трудом отворялись. И сказал дракон хриплым голосом, что отпускает рабов в свободное плавание. Чтоб искали себе новую мечту и новое будущее. Боялся за них дракон, думал, не смогут они без контроля сурового. Извинялся он перед народом. Клялся, что желал им только добра. И попрощался дракон с рабами. Сложился клубком посреди развалин кирпичных и закрыл глаза свои грозные.

Помню, умер дракон. Точно помню, как стоял народ перед мертвым каменным телом и не чуял слов никаких. Хорошенечко помню, как пахло среди них ужасом животным и надеждою дикой. Страхом леденящим пахло и свободой туманной. А что дальше было – не помню. Хоть убейте, никак не припомню. Вылетело из головы, и с концами.

Инструкция

Услышав шаги на лестнице, испугавшийся кот перепрыгнул с подъездных перил на подоконник и скрылся за окном. Звонкое клацанье брутальных подошв отпрыгивало от обхарканных ступеней, пока агент поднимался на последний этаж. Он углядел лишь рыжий облезлый хвост, макарониной исчезающий в солнечном свете. Агент по привычке поправил галстук и поочередно заколотил в двери каждой из четырех квартир.

Штукатурка ленивым ручьем сыпалась на пол, пока электричество громко бежало по оголенным проводам. Серый и болотный цвета делили стены подъезда на две части. Настенная летопись юных живописцев раскрывала заблудшим гостям тайны местных жителей. Стеклянная банка в углу перемешала в себе запах курева и кофейных зерен. Одинокая, давно перегоревшая лампочка роняла под себя пыль, повесившись в центре площадки, а на лестничном пролете в нос въедался отвратительный запах мочи.

Жители квартир игнорировали настойчивые стуки. «Ну и хуй с ними!» – подумал агент. Пусть от количества открытых дверей зависела сумма его заработка, но после сотни обойденных квартир отдых был ему важнее, чем деньги. Когда он уже собрался уйти, дверь квартиры номер тридцать шесть распахнулась перед его носом.

– Ты чего долбишь?

Показался заспанный невзрачный мужик. Пятна разных цветов давно въелись в его белую футболку, таз скрывали широкие семейные трусы, а редкие немытые волосы слиплись в неравные кучки. Картофельный нос тяжелым грузом падал на бесцветные губы, а широкие глаза отдавали алкогольным блеском. Вслед за ним из квартиры вынырнула ядреная смесь из запахов алкогольного перегара, сигаретного дыма и разлагающейся еды. Агент невольно пошатнулся.

– Добрый вечер! – Его рука машинально потянулась в карман за удостоверением, а заученный текст проговаривался с отточенным энтузиазмом. – Плановая проверка документов в вашем районе. Интересуют граждане от двадцати до сорока пяти лет. Вы подходите по возрасту?

От взгляда мужика веяло недоверием.

– Еще разок ксиву покажи.

Когда агент вновь протянул удостоверение, собеседник попытался его выхватить. Предвкушая нечто подобное, агент резко отдернул руку и спрятал документ в пиджак.

– Ты чего? Я ж просто на твою фотку глянуть хотел.

Мужик облокотился на стену, приоткрыв часть квартиры: узенькая прихожая, забросанная зимней одеждой и грязной обувью, вела в облезлую гостиную, откуда доносились знакомые голоса говорящих голов из орущего опиума-телевизора. Мерзкий запах больно бил по носу.

– Не позволено давать документ в руки, извините. Повторяю, вы подходите по возрасту?

– А ты сам не видишь? Я молодой еще, только четвертый десяток пошел.

Он ласково погладил ладонью по огромному пузу.

– Отлично. Официальный стаж работы за последние десять лет более одного года?

– Ну тебе какая разница? Ты что сейчас от меня хочешь?

– Хочу услышать от вас ответ. Я же говорю: плановая проверка.

– Нет.

– Что нет?

– Не более одного года.

– Как это так? Чем же вы занимались эти десять лет?

– Сидел.

– В смысле?

– В прямом. В тюрьме сидел, чего ты докопался?

– Да просто странно. Вы уже четвертый человек за сегодня, кто отбывал заключение.

– А что ты хотел: у нас колония на районе. Все, как откинутся, здесь и оседают.

– Но вы же работали в колонии, пока отбывали срок, верно?

– Конечно! Батрачил как лошадь полевая.

– Какой у вас был срок?

– Шесть лет. Мы на допросе, что ли, я не понимаю?

– Конечно нет. Ну вот, смотрите: делим ваш срок пополам и получаем три года рабочего стажа, за который государство по закону начисляло вам средства.

Мужик глубоко вздохнул.

– И дальше что? Тебе от меня что нужно?

– Сейчас объясню. По закону все граждане от двадцати до сорока пяти лет, у которых общий стаж работы за последние десять лет превышает один год, должны были получить документ обязательного пенсионного страхования.

– Так ты из какого-то фонда?! – Он схватил дверную ручку. – Мне все это дерьмо неинтересно, я нигде регистрироваться не буду.

– А я вам ничего такого и не предлагаю. – Агент убедительно изобразил обиду. – Я из госслужбы, вообще-то. Меня направили в ваш район проверять у граждан наличие ОПС. Сейчас пробьем по базе, и, если у вас он имеется, я просто пойду дальше.

Выпятив морщинистый локоть, мужик громко почесал затылок.

– Что еще за ОПС?

– Я же и хочу вам объяснить, просто выслушайте до конца. ОПС – документ обязательного пенсионного страхования. По закону работодатели (а в вашем случае это управляющие колонией) обязаны каждый месяц перечислять четверть заработка своего подчиненного государству. Перечисленная сумма делится еще на две части: медицинское и пенсионное страхование. За медицинское отвечает вот такая зеленая карточка. – Он достал из папки образец документа. – У вас же есть такая?

Мужик, скучая, уронил затылок на стену.

– Ну есть.

– Вот. Она обеспечивает вам бесплатную медицинскую помощь в больницах.

– Ну и хорошо. Если геморрой прихватит, пойду и вылечусь. Так что все у меня зашибись, ты можешь идти.

– Нет, вы не поняли. Пожалуйста, дослушайте меня. Вторая часть перечисляемой суммы идет в пенсионные накопления человека. За это отвечает ОПС, про который я у вас и спрашиваю.

– Смотри, если у меня есть эта зеленая херня, значит и ОПС тоже где-то валяется. Все, пока, братан. Я только со смены пришел, спать хочу, не могу, а ты тут задрачиваешь.

Он попытался закрыть дверь, но агент остановил его на полпути.

– Зеленую карточку государство выдавало всем в обязательном порядке, а ОПС человек должен был оформить себе сам.

– Что за бред?

– Государство не имеет права заниматься коммерческой деятельностью, поэтому оно ежегодно выдает пятидесяти коммерческим пенсионным фондам лицензии на оформление ОПС, которые дают им право распоряжаться накоплениями человека. Если же вы не оформляете ОПС с помощью одного из этих фондов, то государство считает, что вы не интересуетесь своими деньгами, и забирает их в госбюджет. – Агент достал из папки образец письма. – Скажите, вы получали от пенсионного фонда такие письма?

– Да не знаю я, может и получал.

– Вот и большинство граждан так же, как вы, проигнорировало письма. Статистика показала, что ОПС оформило меньше двадцати процентов подходящего под реформу населения.

– Понятно. Схожу в пенсионный фонд и все там у них сделаю. Прощай.

– Это нужно было сделать два года назад. Теперь заставляют нас ходить по домам и выдавать ОПС людям лично в руки. Скажите, наши ребята раньше не приходили к вам?

– Не помню. В том году приходили какие-то черти, но я их, скорее всего, на хер послал.

– Они не грубили, не хамили, денег не требовали?

Мужик засмеялся.

– Нет, а могли?

– Всякое бывает, лучше убедиться. Не помните, они не оставляли вам документы для оформления ОПС?

– Братан, не помню. Даже если оставляли, я не ебу, где эти бумажки.

– Ладно, ничего страшного. Будьте добры, принесите вашу зеленую страховую карточку. Я по ее номеру проверю у вас наличие ОПС.

– Да ты смеешься?! Вот мне искать ее еще.

– Поймите, если не сделать это, все накопленные вами средства сгорят. Чиновники приберут их к карману и потратят на свои яхты и виноградники. Это не займет много времени: если все оформлено, я не буду вас задерживать. Если нет, оставлю документы и уйду.

Мужик недовольно вздохнул.

– Ладно, щас гляну, вроде в лопатнике было. Но я не обижусь, если ты свалишь, пока меня нет.

– Вы этого не дождетесь!

Агент наигранно засмеялся, сбросив маску, как только дверь перед ним захлопнулась. Он посмотрел время и обрадовался скорому окончанию рабочего дня. Свет закатывающегося солнца пробирался через оконце, освещая подъездную грязь. Подступала головная боль. Когда дверь квартиры снова открылась, запыхавшийся мужик протянул агенту страховую карточку.

– Фух, я уж испугался, что проебал лопатник.

– Но ведь нашли же! А если бы я не пришел, то и вовсе бы потеряли.

– Ага, конечно. Давай быстрее пробивай.

Агент отправил номер документа в рабочий чат.

– Пока совершается операция, давайте я вам на простом примере объясню, как работает пенсионная реформа.

– Братан, объясни мне лучше вот что: ты всех так заебываешь или лично я тебе чем-то не понравился?

Он издевательски улыбался.

– Да я же, наоборот, помочь пытаюсь. Чтобы вы свои деньги не потеряли.

– Ага, только от твоей помощи я теперь не высплюсь.

– Вот, смотрите. – Инструкция обязывала убить время ожидания идиотскими примерами. – Как вы думаете, медицинскую помощь вам гарантирует государство или коммерческий фонд?

– Ума не приложу. Без обид, но мне как-то по барабану.

Агент хорошо это понимал, но ежедневные стажировки отпечатали в его голове две священные заповеди: четкое следование инструкции и сохранение позитивного настроя. Порой эти догматы противоречили друг другу: сухое повторение прописанных реплик бесило потенциальных клиентов фонда, а их бешенство убивало всякий позитив. Чтобы его сохранить, нужно было отклониться от точных абзацев инструкции и найти индивидуальный подход к собеседнику. А инструкцию необходимо было знать наизусть. С первого дня агенты зубрили ее от корки до корки, а начальство постоянно подчеркивало ее идеальную эффективность. По их словам, этот документ содержал все необходимые реплики, ответ на любой потенциальный вопрос. Она поможет выйти из любой ветви разговора, подскажет подход к самым сложным клиентам. Всякая инициативность недопустима. Работники фонда молились на инструкцию, она была их Евангелием, Торой и Кораном. Они преклоняли перед ней колени и никогда бы не посмели в ней усомниться. Агент маститым оратором поведывал об устройстве пенсионной реформы, на опыте выработав каждую паузу и интонацию. Он не понимал смысл произносимых слов. Зачитывал их как молитву, как заклинание. Очередной собеседник скучал вместе с ним, а в мыслях крутились лишь правила инструкции, позитивный настрой и желание отдохнуть.

– Ебать ты на уши приседаешь. У меня чуть мозг не взорвался, отвечаю.

Завибрировал телефон. Из офиса пришел ответ.

– Так, операция завершилась. Тут сказано, что у вас не оформлен ОПС.

– И что это значит?

– Давайте по-быстрому заполним документы, и я вас покину. – Не дождавшись ответа, агент достал из папки все необходимые бумаги. – Это займет всего пять минут.

– Слушай, да на кой оно мне надо? Я все равно не доживу до пенсии.

– Тогда накопленные средства перейдут по наследству. Подумайте о своих детях.

– Не хочу я о них думать, алименты за меня нормально думают.

– Но мало ли что! – Он опер бумаги на ладонь, но при нажатии ручки, копейщик-стержень безжалостно протыкал лист. – Можете вынести мне табуретку? Неудобно так заполнять.

– Еще чего, заходи в прихожую и там пиши.

Агент следом за ним прошел в квартиру и закрыл за собой дверь. В нос ударила вонь грязной обуви. Глаза заслезились.

– Вот.

Мужик указал на заваленный мусором комод. Агент аккуратно подвинул вещи и приступил к заполнению.

– Подайте, пожалуйста, ваш паспорт.

– Это еще зачем?

– Для заполнения ОПС необходимы ваши данные.

– Ага, сейчас кредит на меня оформишь. – Серьезный тон не мешал ему улыбаться.

– Даже при всем желании, я не смогу этого сделать. А если как-то ухитрюсь, меня сразу же посадят.

– Ну конечно, знаем мы таких. Ходишь по домам и у бабушек квартиры на себя переписываешь, обещая накопления какие-то. А тут меня увидел, думаешь: «ага, он уставший, сонный, только со смены пришел… дай-ка и его наебу». Раскусил я тебя.

– Мои данные тоже будут указаны в договоре. Передадите их полиции и меня найдут.

– Да я сам тебя найду, не переживай. – Его улыбка становилась все шире. – Связи есть.

– Улица Альянса Счастливых Работников, дом семнадцать, квартира сорок семь. – Агент улыбнулся тоже. – В случае чего.

– Ну все, жди в гости теперь.

– Так вы принесете паспорт?

Мужик недовольно фыркнул.

– Какие данные тебе нужны?

– ФИО, дата рождения и номер паспорта.

– Анатольев Павел Георгиевич, родился двадцатого апреля, восемьдесят пятого.

– Так, Павел Георгиевич, записал. Теперь номер паспорта.

– Да я тебе щас сам продиктую.

– Вы наизусть его помните?

Мужик в подтверждение своих слов вслух перечислил десяток цифр. Агент никак не мог вспомнить, что в таких случаях нужно делать по инструкции.

– Может, все-таки принесете паспорт?

– Нахуя? Я ж тебе только что сказал номер, ты чего?

– Откуда мне знать, может, это просто набор цифр. Если выяснится, что я ввел в документ ложные данные, меня уволят. В лучшем случае.

– А че, ты мне не веришь, что ли?

– Верю, но лучше убедиться.

– Ну ты даешь, конечно. – Он пошел в гостиную за паспортом. – Приходит ко мне, поспать не дает, дрочит какой-то херней, кредит на меня пытается оформить, а потом еще и не верит! Я думал, после всего этого дерьма мы с тобой уже перешагнули, так сказать, порог доверия.

Агент глуповато отшутился и продолжил заполнять документ. С каждой минутой спертый воздух прихожей душил его все сильнее. Плотный зловонный смрад настаивался здесь не меньше недели, а батареи жарили вулканом. К тому же квартира давно не проветривалась. Прихожая казалась еще меньше из-за разложенных повсюду курток и шуб, табуреток и коробок. Если чуть-чуть повернуться, тут же во что-нибудь врежешься. Агент ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Щеки и спину гладили мелкие капельки пота. Буквы в заполняемом документе находили друг на друга и смешивались в несуразную мешанину. Они плясали по листу бумаги в дислексическом танце, издеваясь над этим скучным процессом. Старательно вглядываясь в буквы, агент, несмотря ни на что, преданно следовал инструкции и перечислял клиенту преимущества пенсионной реформы.

– Братан, а у тебя жена есть? – перебил его собеседник.

Агент на секунду смутился.

– Нет, только девушка.

– Жалко ее. Тяжело ей с тобой, наверное. Ты же как на уши присядешь, так повеситься можно. А ей постоянно терпеть приходится.

– Вроде не жалуется.

– Ну конечно! Ты же зомбировал ее давно. Прям вижу, как ты начинаешь это свое: «ОПС, эффективность, фонды, бла-бла-бла». – Он вытянул руки, изображая зомби. – А она слушает тебя и такая: «Да, господин. Что прикажете, господин?»

Его горло скрипело хриплым смехом, попутно изрыгая слюни. Дышать было все тяжелее. Оставалось заполнить еще пару листов. Убивая время по заветам инструкции, агент принялся рассказывать об истории фонда.

– Слушай, а знаешь, что я понял? – снова перебил мужик. – Тебе в телевизор надо идти.

– Вчера клиент говорил, что мне нужно стать психологом.

Головная боль усиливалась.

– Или психологом. Но лучше все-таки в телевизор. Там шутники эти пиздят без остановки: их тоже хуй разберешь. В зале народ уссывается, типа сечет фишку, а я сижу на диване с пивасом, как долбоеб, и нихуя не вдупляю. Вот и ты так же: пиздишь и пиздишь, пиздишь и пиздишь. Ты бы им хорошую компанию составил.

Он отпил глоток из появившейся откуда-то бутылки пива и тихо рыгнул.

– Ты долго еще? Сказал, что пять минут, а сам уже полчаса строчишь.

Среди невнятной кучи запахов почуялась протухшая рыба.

– Нет-нет, я уже заканчиваю.

– Сначала чуркабесы ебаные со своим ремонтом шумят, теперь ты тут роман написываешь. Что за день такой, а?!

Агент закончил заполнять договор и протянул ручку мужику.

– Вот и все, Павел Георгиевич! Распишитесь там, где стоят галочки.

Павел Георгиевич расписался не читая, после чего агент отдал ему бумаги.

– Так, ну все. Сегодня-завтра вам должны позвонить, чтобы вы подтвердили ваши данные.

– Да сколько можно-то?!

– Они не будут вас долго мучать. Только убедятся, что я использовал ваши данные с вашего разрешения. Потому что в ином случае меня ждет уголовный срок.

– А-а-а. Хорошо, я им все расскажу. На зоне тебя достойно примут, я договорюсь.

– Тогда я точно на вас кредит оформлю, – полушепотом ответил агент, впервые пошутив в обход инструкции.

– Ах вот так значит! Ну хорошо, хорошо.

Они одновременно засмеялись.

– Так, Павел Георгиевич, раз в год необходимо продлевать договор, и с выходом на пенсию можно будет получить свои накопления. Документ не терять, не выкидывать, пирожки в него не заворачивать.

– Еще чего! А если мне в толчок приспичит, а бумаги не будет. Что тогда?

– Уж не знаю, но документ лучше сохранить. Иначе к вам вновь направят агентов.

– Не-не-не, еще одно такое чудо я не переживу.

– Я тут в углу листа написал свой номер. Если будут какие-то вопросы, звоните: подскажу и проконсультирую.

– Буду теперь среди ночи названивать и доебывать так же.

– Звоните на здоровье. Ночью я так крепко сплю, что даже не услышу ваших звонков.

Агент впервые за долгое время улыбался искренне.

– Это мы еще посмотрим. Я ж, блять, настойчиво буду, прям как ты. Пока не ответишь – не успокоюсь. – Он уставился на собеседника, ожидая реакции. – А ты чего красный такой? Стыдно стало все-таки?

Оторвав глаза от умиротворяющей белизны бумаг, агент почувствовал горячий свет лампы над ним. Стены медленно сближались, а кучи разбросанного хлама становились все выше. Дышалось еле-еле. Содержимое комнаты плавилось и налезало друг на друга, словно в невесомости. Ватные ноги ломались тлеющей ветвью. Агент уперся ладонью о стену, попутно роняя вешалки с одеждой. Мужик поставил пиво на комод и схватил его под руки.

– Ты чего это вдруг?

– Ничего. Просто… душно немного. Все хорошо.

После каждого произнесенного звука он жадно глотал воздух ртом. Мужик довел его до гостиной и усадил на диван. Агент пялился в пол и уворачивался от запаха пота, а его спаситель открыл балконную дверь. Колючий настойчивый ветер охватил комнату. Он ронял предметы со столов и кружил в танце со шторами. Бумаги только что заполненного договора разлетелись по комнате, вальсируя туда-сюда от пола к потолку. Убегающее солнце тоже заглянуло попрощаться. Внезапный холод обдавал тело мурашками, а настойчивый ветер невпопад свистел соловьем. Все мерзкие запахи вмиг испарились, а внезапная свежесть постепенно привела агента в себя. Мужик ругнулся под нос из-за разлетевшихся бумаг и вышел из комнаты.

Агент набрался храбрости, чтобы осмотреться. Старый разложенный диван выворачивал из себя белые ватные кишки, а залежавшаяся простынь упала на пол. У стен скопились шкафы с сервизами: их деревянная основа давно облезла, а половина стекол была выбита. На табуретке возле дивана красовался выразительный натюрморт: рюмка с водкой, разрезанный батон докторской колбасы и затупившийся кухонный нож. В пузатом ламповом телевизоре шпилили на синтезаторах архаичные электронщики в кожаных куртках и футуристических очках. Патлатый солист недвижимо и хладнокровно, словно строгий полководец, пробивал камеры взглядом, надрывая голос в поразительно звонком припеве.

– Ты живой или как? – спросил мужик, вернувшись со стаканом воды.

Агент залпом осушил его.

– Да, полегчало. Спасибо. – Он взглянул на крепкий граненый стакан. – Извините, что так вышло. Душно там, зашатало немного.

– Бывает, хули. Ты же весь день на ногах, любого зашатает. И ведь по-любому часто попадаются долбоебы типа меня. Небось, к вечеру весь мир ненавидишь.

– Да нет, все в порядке. Главное, сохранять позитивный настрой, а с этим у меня проблем нет. Да и интересно же так работать: постоянно с людьми новыми общаешься.

Мужик подозрительно на него взглянул.

– И ты сам себе веришь?

– Конечно.

– Ну понятно. Значит, платят хорошо.

Они рассмеялись.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я просто шучу? Я ж знаю, что тебе тоже нелегко, не воспринимай мои подъебки всерьез.

– Конечно, понимаю. Все в порядке.

Агент глубоко вздохнул. Он пытался прочувствовать кожей каждое прикосновение ветра.

– Ладно. Документы мы с вами оформили, если появятся какие-то вопросы – звоните, не стесняйтесь. Не буду вас больше задерживать. Извините за отнятое время.

– Да говно вопрос, пойдем провожу тебя. Сейчас, только бумажки соберу.

Мужик нагнулся, подобрал разлетевшиеся документы и, сложив их в кучу, бросил взгляд на верхний лист. Найдя в нем что-то интересное, он сузил глаза и принялся изучать его содержимое.

– Слышь, а что здесь написано про какой-то фонд «Будущее»?

Он продолжал читать, не отрывая глаз от документа. Агент остановился в дверном проеме.

– Я же объяснял вам: это коммерческий фонд, выдающий ОПС гражданам в вашем районе…

– Нет, погоди. – Он поднял глаза на агента, пожирая его возмущенным непониманием. – Я же сказал, что не буду регистрироваться ни в каких фондах.

– Но я и не регистрировал вас. Согласно договору, вы лишь сотрудничаете с фондом, для сохранения ваших средств. Документ по закону оформляется только так.

– Лапшу на уши не вешай. Ты мне что втирал? Что никакой фонд не представляешь. Что из госслужбы пришел, помочь мне. А сам напиздел какую-то хуйню и втихушку зарегистрировал где-то.

– Нет, я же все пояснил вам как есть…

– Блять, вот так повсюду в этой стране. Вроде, сука, все добрые такие, помочь тебе хотят. А на деле – лишь бы наебать. Ты-то нормальным пацаном показался… А оказался крысой!

Мужик медленно пошел в его сторону. Агент попятился и, заикаясь, пытался его успокоить:

– Да что вы? Я же вам подробно объяснял, как осуществляется операция. У меня и мысли не было вас обманывать. Это же вам во благо делается, чтобы вы свои деньги не потеряли.

– Ну теперь-то не пизди уже. Во благо, ага.

Агент отходил, боясь повернуться спиной к разгневанному клиенту.

– Куда ты идешь-то, щенок? Куда ты собрался?

– Мы заполнили договор, я не смею больше отнимать ваше время.

– Сейчас ты, сука, отнимешь мое время.

Он схватил с табуретки нож и кинулся на агента. Тот сделал рывок, но уперся спиной в стену. Среагировав на секунду раньше, он успел бы убежать, но мужик опередил его и закрыл своей широкой тушей выход в прихожую. Он прыгнул на агента голодным волком и резко воткнул грязный кухонной нож в его печень. Дыхание на миг перехватило. Кусок затупившегося металла холодил тело изнутри, против воли выдавливая темно-красную жидкость. Мужик тяжело дышал хмелем в его лицо. Через мгновение он с усилием вытащил нож, обагрив свою футболку новыми пятнами, и еще несколько раз с размаху вогнал его в юное тело агента. Колкая боль свирепела внутри. Живот горел кипятком.

– Не того ты наебать решил, урод.

Мужик плюнул в его лицо, прикурил сигарету и спокойно ушел на балкон. Тело агента покрыли мурашки. Он наивно надеялся, что боль скоро пройдет. Потная рубашка намокла: доныне белая ткань заливалась разрастающимся красным кругом. Агент приложил ладонь к животу, но убегающая ручьем жидкость протекала сквозь пальцы. Вместе с кровью тело покидали силы. Голова закружилась каруселью, все перемешивалось в расплывчатую кашицу. Не в силах противиться слабости, агент громко упал на грязный линолеум. Он видел перед собой свои грязные кроссовки. Куча другой обуви за ними хлебными крошками вела в прихожую. Агент посмотрел на закрытую дверь, ни разу не сомневаясь, что сейчас кто-то зайдет и поможет ему. Вызовет врачей и остановит кровь. Но дверь не открывалась.

Вытекающая кровь образовала широкое озерцо, в центре которого лежало умирающее тело и уплывающим сознанием разглядывало свои последние мысли.

«А ведь все-таки подписал договор! Так или иначе, я его убедил… Интересно, кто-то другой смог бы раскусить такого непрошибаемого? Очень сомневаюсь».

Нить сознания спутывалась в узлы и теряла осмысленность. Кровь выедала пятна грязного пола и падающую сверху пыль.

«Это меня бог наказал за то, что пошутил не по инструкции… Сам заслужил, что поделать».

В соседней комнате выключился телевизор.

«Значит, сегодняшний план уже перевыполнен… Завтра можно особо не стараться, премия уже у меня в кармане».

Агент закрыл глаза.

«До повышения осталось недолго…

Главное, сохранять…

…позитивный настрой».

Его сердце перестало биться.

На балкон запрыгнул старый рыжий кот. Любимый хозяин не ответил на его ласки, пришлось искать еду в гостиной. На табуретке лежала ароматная колбаса, но вспоминая вчерашний пинок, кот не решился ее дегустировать. Он выбежал в коридор и обнаружил на полу странное тело. Раньше его никогда здесь не было. Кот с любопытством осмотрел его, подозрительно понюхал темно-красную лужицу и осторожно макнул в нее язык. Убедившись, что жидкость съедобна, он с усердием принялся слизывать ее с пола. Шершавый язык тихонечко хлюпал. Облезлый хвост развивался парусом. Грязь возвращалась с кашляющим дымом, прогоняя, к чертям, чужеродную свежесть. Исконное неизбежно.

Гнозис

Товарищ старший мент ювелирно изучал мой паспорт, тщательно выискивая что-то промеж буковок и циферок. Позабыв грациозную фуражку в машине, он вытирал пот со смешных зализанных волос и покашливал потной усталостью. Товарищ старший мент был миловидным пузаном, нуждавшимся в рюмке беленькой и мамином борще. Его тяжеловесные вздохи молили об отдыхе.

– Чего это вы не спите посреди ночи?

Смешной голосок подпрыгивал грозными интонациями, а ночь откровенно халтурила, освещая спящие улицы полуденным светом. Полчетвертого на часах. Где-то далеко в это время растворялся таинственный холодный мрак, а у нас белые ночи стукачески выдавали ментам проходимцев. Не доверял мне товарищ мент, смотрел как на непутевого шкодника. Еще бы, ведь на мне были черные как гопник спортивки с тремя православными полосками, черное как падик богатырское худи и черная как семки шапка. Без полосок, жалко, шапка. Ну да и бог с ней.

– Чего молчим?

Любопытный товарищ мент. Я искренне поведал ему, как сидел за компом и распивал всякое-разное. Поведал, как вискарь начал душить глотку и сужать желудок. Как я возмущался на стакан, бутылку, холодильник и спящую подружку, пока до меня наконец не дошло, что кончился запивон. Поведал, как я оделся, засунул в уши хуавейные блютусные залупы, включил что-то между Бахом в исполнении Гульда и Елизаровым в исполнении Елизарова и телепортнулся сквозь громоздкий покрашенный лифт в полуденную питерскую ночь. Поведал, как тишина и одиночество ярко солировали в антураже, раскрашивая атмосферным волшебством мой пьяненький путь до хач-ларька.

– Это что еще за выражения?!

Товарищ старший мент не одобрял разжигание ненависти. Я с улыбкой пояснил, что сами работники прозвали так наш любимый магаз. Ах, этот прекрасный магаззаслуживает подробного описания. Он любвеобилен и круглосуточен. Он радует распутной грязненькой теплотой и продажей алкоголя после десяти. Он пугает нуарной харизмой и смуглыми кассирами. Это укутанное магической аурой заведение было Меккой для полуночных алкоголиков и бессонных гуляк. Во мраке крыльца дежурили бессмертные невидимые вурдалаки, стреляя у прохожих курить и позвонить. Но эти отважные часовые оставили свою крепость беззащитной, покуда мрак отступил за белыми ночами.

– Молодой человек, вы немного отвлеклись.

Торопливый товарищ мент не любил лирические отступления. Я, точно покорная Шахерезада, шептал ему, как откопал среди полок пыльную двухлитровую колу и пристроился у кассы за мужичком. Мужичок был старый как библия, толстый как жаба, с глазами как у Сартра. Пока ему пробивали целительную чекушку и красную «Яву», мое внимание привлек беззвучный телек в углу.

А по телеку шло первобытное немое кино. Там испуганная девица в полупрозрачном платье привидением блуждала по лесу, пока не увидала подвешенного на дереве суженого. Девица дрожащими пальцами дотронулась до его ноги, а суженый упал с дерева и воскрес, протянув ей костлявую ладонь. По ладони ползла змея. Девица сбежала к мраморным античным колоннам: виляла меж них, пытаясь спрятаться, но ее повсюду преследовали призраки грязных похотливых пролетариев и злобный исполинский хамелеон. Девица села на белую лошадь и полетела на ней по небу, пока не сорвалась от бешеной скорости и не упала.

– Ты накуренный, что ли?

Товарищ старший мент панибратски перешел на ты. Значит, доверие между нами росло. Я уверил его, что не употребляю такие гадости, и продолжил свою сказку. Немой отрывок фильма столетней давности открыл мне истину. Я стоял в очереди в магазине и, созерцая в размышлениях тайное знание, вслух произнес, что теперь понял все. Стоявший передо мной Сартр ругал сонливого кассира, но, услыхав меня, отвлекся и уточнил, что именно я понял. Я не мог так просто ему объяснить: внезапную истину слишком сложно истолковать. Сартр психовал еще больше, брызгал слюнями и кричал. Испуганный кассир тщетно пытался его успокоить, а я бросил помятую сотку на кассу и выбежал на улицу.

– Так а че ты понял-то?

Наивный товарищ мент. А ведь строит из себя серьезного дядьку. Я махнул рукой и дорассказал, как спустился с крыльца, закинул колу в рюкзак и встретил сутулый ментовской бобик.

– Значит, просто убрал колу в рюкзак и ничего оттуда не доставал? А по-моему, ты вытащил бутылку с вискарем и пластиковый стаканчик. И начал наполнять этот стаканчик, а когда нас увидел – выбросил в урну. Или мне показалось?

Увы, у меня не нашлось ответа на его саркастичный вопрос. Мои мысли окутало тайное знание.

– Положи-ка пока рюкзачок в машину.

Когда я выполнил его вежливую просьбу, товарищ старший мент теплыми прикосновениями обыскал мои карманы. Казалось, ему просто не хватало объятий. Пока он нащупывал в глубинах моей одежки ключи, мелочь и сигареты, товарищ младший мент, сидевший все это время за рулем, незаметно положил что-то в мой рюкзак. Он думал, что незаметно.

– Давно приехал?

Товарищ старший мент закончил обыск, не найдя ничего интересного. Я честно ответил, что приехал год назад.

– А регистрации, как я понимаю, нет.

Он правильно понимал.

– Значит, сейчас поедем в отдел, будем оформлять. За пребывание больше трех месяцев без регистрации полагается штраф от полутора тысяч.

Будучи законопослушным гражданином и мудрым обладателем тайной истины, я покорно согласился ехать в отдел. Товарищ мент был разочарован: он надеялся, что я воспротивлюсь, буду возмущаться и пререкаться. Чтобы хоть как-то его утешить, я спросил, на основании какого закона мне полагается штраф. Улыбнувшись, он достал из внутреннего кармана мятую голубенькую конституцию, открыл нужную страницу и протянул ее мне. Пришлось изо всех сил сосредоточить взгляд:

«Администрация указанных организации в части седьмой настоящей статьи или учреждения за исключением уголовно-исполнительной системы в виде лишения свободы на безвозмездной основе в сфере внутренних дел граждан Российской Федерации или принудительных работ входящих в состав сети Федеральных законов от данного гражданина из населенных пунктов в жилом помещении вправе не регистрировать населенных пунктов Ленинградской области в сфере внутренних дел информацию о регистрации населенных пунктов не превышает 90 дней со дня его прибытия в данное место пребывания.

– Закон РФ от 1Z.X8.0000 N».

Я ничего не понял. Нет, не то чтобы я не получил никакой информации, наоборот: я почувствовал отчетливое и капитальное непонимание. Попав в мою голову, всепоглощающая неясность столкнулась в битве с всеобъемлющей очевидностью. Знание и незнание породили сумасшедший диссонанс, из-за которого меня затошнило.

– Что тебе непонятно? Дурака не валяй, запрыгивай в машину и поехали. Рюкзак по пути проверим.

Товарищ старший мент рыхленько нервничал. К сожалению, я не мог выполнить его просьбу, не заблевав пропотевший салон бобика. Мой взгляд прирос к дырявому асфальту, а в голове порядок и пустота в битве рождали универсум. Главное, чтобы диссонанс превратился в синтез прежде, чем меня стошнит.

– Хорош умничать, блин. Давай залазь, не тяни время!

Товарищ старший мент схватил меня за плечо и хотел было силой затащить в машину, но его отвлек чей-то крик. С крыльца магазина зарычал грозный Сартр, допивший свою животворящую чекушку. Заметив меня, он, точно гранату, швырнул в нашу сторону пустой фунфырик. Стекло разлетелось на осколки, ударившись о крышу машины, а неуемный кидок подошел к нам и продолжил атаку.

– Че ты понял, а?! Скажи, пес, хули жмешься? Мне же тоже интересно!

Товарищ старший мент схватил Сартра за руки, но мощное пьяное тулово отказывалось поддаваться. Пока оно брыкалось и бодалось, на помощь пришел товарищ младший мент. Вдвоем они кое-как нацепили на него холодные браслеты и запихали на заднее сиденье машины. Дружный ментовской дримтим. Сартр пытался ногой выломать дверь, младший мент крикливо его успокаивал, а меня стошнило на проржавевший бампер. Старший мент услужливо подождал, пока я закончу, и протянул мне рюкзак.

– Ладно, иди дальше пей свой вискарь. И без тебя тут с ним намучаемся. Только регистрацию сделай обязательно!

Добродушный товарищ мент. Я искренне поблагодарил его, попрощался и двинул в сторону дома, вспоминая что там было со знанием и непониманием. Сначала я все понял, потом ничего не понял, потом жуткий диссонанс, приступ тошноты, и наконец тихий умиротворенный синтез.

Как бы там ни было, щедрые товарищи менты сюрпризом оставили для меня подарок в рюкзаке. Не зря сходил в магаз, в общем.

Самая знойная седмица

Солнечные лучи партизански пробирались в окна и душили уставшие глаза. Отвлекали мысли от пропущенной работы и опаздывающей прислуги. Нет, прислуга – слишком грубое слово; наверняка использовать его оскорбительно. Домработница, горничная, гувернантка? Лучше что-нибудь из этого. Она опаздывала уже на десять минут – непозволительная халатность в первый рабочий день. Ради нее мне пришлось отпрашиваться с работы у бесчувственных роботов, а они ведь не злятся и не выговаривают: лишь губой механической дернут, невидимо ухмыльнутся и запомнят каждый твой отгул, каждое опоздание и ошибку. Для чего? Чтобы использовать против тебя в самый неудобный момент, когда ты по глупости и недоразумению, словно быстроногий Ахилл, подставишь им слабое место. Репатриировать бы в пещеры с таким искусственным интеллектом.

Когда раздался злополучный звонок в дверь, безжалостные лучи довели меня до слез. Я вытирала лицо безуспешным утопленником, но внимательная гостья разглядела красный блеск над штукатурными морщинами. Вместо «здрасьте» заволновалась: все ли в порядке, спрашивает. Отвечаю, что все хорошо. Не так я ее себе представляла. Думалось, придет массивная тетка, под стать мне самой, но явилась старехонькая как смерть, сморщенная как инжир, почти что бабулечка. Сгорбившись точно Сизиф, закинула за спину тяжелый улиточный панцирь и забежала в квартиру удивительно резво. А глаза-то какие! Две маленькие точечки, пусть спрятались под многослойной дряхлостью, зато так и лучатся добром, так и обнимают тебя из последних сил. Нет, не буду про опоздание начинать.

Но она сама начала. Извинялась и извинялась, всю душу себе вывернула. Говорит, заблудилась – найти нас не могла. Да бог с ним, отвечаю, ничего страшного, но ее не остановишь: пока все соки из себя не выжмет, пока не убедится, что простили, не успокоится. Пока мы с ней любезничали, она сняла свои лакированные ботиночки, аккуратно задвинула в уголок и пошла вслед за мной на кухню. Я выключила чайник, усадила ее за стол и предложила наконец познакомиться.

– Кратия Сатраповна, – говорит.

Ну и ну. Когда я тоже представилась, она достала тощую тетрадку из смутного детства и записала туда мое имя-отчество. Кухонные окна за милость пропускали деспотичные лучи, а я щурилась от них как от утреннего будильника. Лицо бабулечки даже при усилии не разглядывалось. Спряталась, старая, в свете солнечном. Телевизор дружелюбно нашептывал с холодильника рецепт супа, а я договаривалась с солнцеликой домработницей о ее графике. С понедельника по пятницу – с восьми до восьми. В субботу – с десяти до шести. Воскресенье – выходной. Ее все устраивает, но я решила подстраховаться:

– Может, позвонить в контору, кого другого пришлют?

Она машет головой лучезарной, мол, не надо, а я сквозь солнце вижу только улыбку ее не проглаженную.

– Вы точно справитесь с таким графиком?

– Точно, – отвечает. – Точно.

А голос такой скрипучий, как дырявая ступенька на дачном крыльце; с мужицкой хрипотцой, поддувающей опытом и опекой. Понравилась она мне, в общем. Как ее? Кратия Сатраповна, да уж. Лицо вроде наше, хотя не уверена: морщины спрятали происхождение. Попили мы с ней чаю и пошли с квартирой знакомиться.

Пряничная кухня выгнала нас в пустынный коридор, где я указала на редкую мебель и пыльные углы. Коридор пригласил в просторную икеевскую гостиную. Встретили на диване полуспящего мамонта-мужа, он негостеприимно представился, воткнул ногу в тапку и запрыгнул обратно в телевизор. Гостиная отправила в четыре спальни поочередно: нашу с мужем и три детские. Благо, детей дома нет – разбежались по садикам, школам да институтам – а то не дали б покоя. Завершили экскурсию в ванной. Показала ей, где тряпки, губки и швабры.

– Вот вроде и все, – сказала я, вспоминая забытое. – Ах да, по будням детям нужен завтрак, а вечером ужин, соответственно.

– Не переживайте, не переживайте, – зашептала она в ответ. – Все будет хорошо, никого голодным не оставлю.

И так убедительно улыбается. Ладно, наверное, правда не нужно переживать. Отпустила ее готовить-убираться и пошла к мужу в гостиную. Жара, конечно, невероятная. Муж давно расплавился на диване, а у меня мозг только начал закипать: надо бы поубавить огонь, но предатель-кондиционер давно поломался. Села на диван и тут же прилипла потной тканью к пыльной коже. Спрашиваю у мужа, что он думает, а он кроманьонцем бурчит что-то невнятное, даже в вопрос не вникает. Честно говоря, не помню, когда в последний раз слышала от него что-то содержательное. Как будто на разных языках разговариваем. Я на латыни, а он на санскрите. Кладу ему руку на плечо, а она голограммой насквозь проходит. И так всегда.

Быстро мы с ней управились все-таки. Зачем, спрашивается, на весь день с работы отпрашивалась? Еще понедельник сегодня, первый рабочий день: наверняка решат, что на выходных загуляла. Чтобы провести редкий свободный день с пользой, полетела по магазинам, парикмахерским и маникюрным. Домой вернулась под ночь и незаметно уснула.

А вторничным утром чуть свет на работу, сквозь просыпающееся солнце и грязные небесные автобаны. Девять часов ритмичных кликов, тысячи бессмысленных напечатанных символов и десятки одинаковых заскриптованных разговоров по кричащему скримеру-телефону. Где-то посередине – обед с улыбающимися рубашками и ворчливыми пиджаками. Липкая рутина пропахла литрами автоматного кофе. А вечером домой, сквозь засыпающее солнце и грязные небесные автобаны. В депрессивный клишированный ситком с инопланетным мужем и мутантами-детьми.

Однако сегодня все было иначе. Вместо повторяющегося сурком эпизода меня встретила картина то ли из советской живописи, то ли из театральной репетиции. Наша новая работница гордой кошкой стояла у стены, уронив плечо на закрытую дверь, и смотрела на ползающую по полу личинку – младшего моего. У личинки в руках синяя мокрая тряпка, в глазах слезы, а под ногами – мокрый пол. Взгляд плавило закатное солнце, а толстячка-жара не прекращала душить. Я поспешно разулась, распахнула оконце и подошла к домработнице.

– Что здесь происходит? – тихонько спросила на ухо.

А она в плывущем воздухе прячется и улыбается кропотливо.

– Малыш учится ответственности.

Я чувствую себя идиоткой, наблюдая за ее мудрой ухмылкой. Она возвращает меня в детство.

– Что это значит?

– Мы с ним подружились так хорошо, играли весь день. Он помогал мне убираться, зайчик, рассказывал, как в садике дела. Потом переборщил самую малость: когда я ведро несла, прыгнул на меня, лягушонок, и все разлилось прямо на пол.

От нее пахло то ли старыми шторами, то ли мамиными духами. Не разглядев лицо сквозь плавленый воздух, я подошла к ребенку и села на колени. Сгибающиеся ноги слиплись омерзительным клеем.

– Все хорошо? – спросила, положив ладони на игрушечные ручки.

Он, сжав зубки, слюну проглотил и с поднятыми бровками закивал.

– Ты кушал?

Малыш не успел ответить, работница его опередила:

– Ужинать пойдем, когда пол будет чистый и сухой. Но ваша, дорогая, порция уже накрыта на кухне.

Что-то неудобно закололо внутри, но запах вкусного ужина вскоре отнял навязчивое чувство.

Картошка с сыром и жареная говядина.

Ребенок в слезах домывает пол.

Нож с муравьиной пытливостью скребет по тарелке.

Ребенок выжимает коричневую воду в ведро.

Соки рейрной говядины льются в тарелочный фарфор.

Надо на выходных сводить малыша в кино.

Или в зоопарк.

Работница возилась вокруг стола. Прибирала что-то, улыбалась по-матерински. Тяжелый пожилой взгляд давил на меня в паре с жарой. Я ушла в гостиную, оставив на столе недоеденное мясо. Старшие дети, расслышав мои уставшие приветы, разбежались по комнатам словно тараканы под включившейся лампой. А мужу все равно, он заблудился в футбольных матчах. Села рядом с ним, отобрала остывший чай и уставилась в телевизор. За окнами пролетали крылатые автомобили и смешные супергерои в ярких экзокостюмах. Стерильно белые стены дизайнерской гостиной обещали ощущение свежести и прохлады, но рождали лишь нервную дрожь по телу. Попросила мужа починить кондиционер. Он промычал что-то и переключил скучный рекламный тайм-аут на тягучее фестивальное кино. Вспотевший герой медленно умирал в жарком гостиничном номере, а камера лениво уплывала от него, срастаясь с закипающим воздухом.

Тошнота подыгрывала духоте.

Я расстегнула горячие пуговицы и ушла в спальню. Сопливое шмыганье мелкого поломойщика проводило меня до кровати.

А в среду проснулась раньше обычного и полетела на работу, пока солнце не вышло в смену. Воздушные асфальты еще не успели обрасти пробками. Добралась за час до начала рабочего дня: роботы монотонно похвалили, тут же стерев это с жесткого диска. Кофе прокатывалось мимо мозга, пока нескончаемые клавиатурные щелчки наигрывали монотонный дабстеп в перепонках.

Час, два часа, три часа.

Пробежка до столовой с техноповарами и киберофициантами.

Безвкусная космическая каша.

Громкий кофейный аппарат с повадками перепившей кислотницы.

Ностальгия по юности.

Затертое рабочее кресло.

Шаблонные разговоры с одинаковыми клиентами, как будто каждый раз с одним и тем же.

Еще час, еще два часа, еще три часа.

А дальше время спряталось за головной болью. Несчастной болью, уставшей не меньше меня.

Автомобильный затор посреди пухлых облаков не пускал меня домой. Радио напевало одинаковые колыбельные Уильяма Басински. Я совсем забыла, что на воскресенье куплены билеты в театр – ставят очередную вариацию Спартака, в антураже футуристических антиутопий. Не пойдем, значит, в кино с малышом. А до выходных еще нужно дожить. Хорошо хоть, от домашних забот отделалась.

Душная квартира с первого шага схватила меня за легкие. Солнце снова оккупировало помещение.

– Окна откройте! – крикнула в пустой коридор.

А в ответ тишина. В гостиной младшенький натирал пыльные полки. Красное лицо намекало на недавние слезы. Подошла к нему и спросила, чего это он делает, а он молчит. Безмолвно трет, будто не услышал вопроса. Погладила его по головке лохматой, эйкнула раз-другой, но малыш не отзывается. Чувствую, разревется, если рот откроет. Еле держится. В поисках домработницы вышла на кухню, а там средняя дочка нагнулась над раковиной и губкой по тарелкам водит.

– Тебя кто заставил посуду мыть?

Глядит на меня с подростковым презрением. Переходный возраст, что поделать.

– Никто не заставлял. Кратия Сатраповна попросила помочь, она не управляется сама.

– Мне ты, значит, не помогаешь, когда я не управляюсь, – обиделась я в шутку. – А Кратии Сатраповне вот так сразу.

Я ей руку на плечо положила и улыбнулась игриво, а она цокает в ответ:

– Кратия Сатраповна старенькая и больная, а ты вроде в порядке еще.

Вроде в порядке.

– А папа где?

– На работе задерживается.

Как странно, впервые за двадцать лет такое. Может, любовницу нашел? Еще чего. Оставила дочку на кухне и отправилась в спальню. А на моей кровати лежит искомая бабулечка, упершись в потолок закрытыми глазами.

– Вы чего здесь?

Она соскочила солдатиком и принялась унижаться.

– Извините меня, – говорит. – Простите, ей-богу. Поплохело мне что-то, голова закружилась. Годы берут свое. Рухнула на кровать, чтоб голову об пол не расшибить.

– Да бросьте…

– Нельзя было так, понимаю. Нет у меня права такого: на хозяйской кровати разлеживаться. Простите меня, дорогая.

– Перестаньте…

– Весь день у меня голова кружится, вот даже детишек о помощи попросила. Вы уж не обижайтесь на меня, старая я и немощная. Не повторится больше такого.

Кое-как успокоила: и таблетку ей предложила, и воды, и полежать еще полчасика, а она все отказывается. Побежала убираться в итоге. Ну и бог с ней. Я открыла в спальне окна, спрятав ненавистный свет за плотными бордовыми шторами. Разделась догола и легла на нагретое место. Засыпающий взгляд, как терпеливый лев на охоте, следил за медленно текущей по руке каплей пота. Она начала путь на шее, спустилась по крутому плечу и старалась доползти до кисти.

Нужно будет позвонить утром в контору, сказать, чтобы поменяли работницу. А то помрет еще тут, не дай бог. Я лежала на том же самом месте, где только что скапливалась нафталиновая близость смерти. Странно чувствовать это тепло. Последнее, или предпоследнее тепло. Странно, неуютно, но притягательно.

Нащупала рукой пульт и включила первое попавшееся. Вросший в стену широкоугольный фулл-эйчди гипнотизер показывал черно-белого волосатого парня в фетровой шляпе и меховой шубе. Он ходил по лесу с индейцем, молчаливо поглядывая по сторонам, а на фоне невпопад бряцала гитарка. Глаза слипались. Ходили они по лесу, общались непонятно о чем. Когда индеец нарядил волосатого в клоунский наряд и уложил его в лодке, я уснула.

Проснулась посреди ночи от потных движений и громкого храпа. Интересно, давно он вернулся? Вышла на кухню, выпила стакан воды и нащупала в мужниных штанах сигареты. Все домашние спали, а я закурила в окно. Впервые за десять лет. Внизу светились реактивные фонари и голографические баннеры. Ночные гуляки как обычно бежали по лезвию, а я жадно затягивалась крепким табаком. Время тянуло меня по жизни как по желейному морю. Кажется, не только муж говорит со мной на чуждом вымершем языке, а все, кто существуют вокруг. Дети, коллеги, родственники, друзья. Кассиры, секретари, таксисты, уборщицы. Начальники, родители, чиновники, боги. Как будто меня забросили в чужую вселенную и стерли память. Внушили, что я живу тут с рождения. За окном летели торопливые мотоциклы, оставляя за собой розовые неоновые следы. Пепел растворялся в теплоте ночи. А мне не хватало деревенского жужжания комаров. Кажется, мои воспоминания тоже были фейковыми, навязанными кем-то свыше, как и жизнь вокруг, как семья, любовь и это самое, вечно ускользающее счастье. Реальность ведь должна быть четкой и понятной, да? А тут все плывет. Невнятно плывет и никак не сфокусируется.

Уснула только под утро, прячась от удушливого рассвета. Когда поняла, что проспала работу, помчалась как обезумевшая: превышала скорость и облетала сверху сонные пробки. Небесные гаишники остановили посреди облаков и лениво выписали штраф. Опоздала на полчаса. Роботы вызвали в свой кабинет и прилюдно отчитали, напомнив про понедельник. Про вчера почему-то не вспомнили. Насыпали горку дополнительных задач, а когда я покорно согласилась, попросили выйти на работу в воскресенье. Извините, дорогие, но в воскресенье никак – у нас долгожданный спектакль. Они бросили осуждающий взгляд, зафиксировали отказ и проводили работать.

Набрала в контору: сказали, что на следующей неделе поменяют работницу, сейчас свободных сотрудников нет. Потом стучала по клавиатуре быстрее обычного, взбираясь на горку дополнительных задач. Когда часы напомнили об обеде, попросила коллегу принести мне космическую кашу и ведерко с кофе. Она недовольно улыбнулась, но согласилась. Старое доброе лицемерие. Забравшись на горку, выпила две таблетки от головы. Нет, три таблетки – две уже не берут. Как ни торопилась, к вечеру не успела закончить. Пришлось задержаться после работы. Впервые за двадцать лет. Интересно, муж об этом задумается?

Возвращалась домой на закате, солнце плавило сильнее обычного. Смирившись с пробками, опустила температуру в кондиционере, откинула кресло и перестала торопиться. А дома меня встретил шум пылесоса, выстрелы духоты и сидящий на пороге малыш. В одной ручке он держал щетку для обуви, в другой – лакированный ботинок работницы. Как меня увидал, поднял глазки кверху.

– Тебя Кратия Сатраповна попросила?

Кивает. Я засучила рукава и, готовясь ругаться, пошла в гостиную. Там старший сын пылесосом углы вычищает, а муж смотрит телевизор, не замечая шума.

– Ты с каких это пор у нас пылесосом орудуешь? – спрашиваю, улыбаясь.

А сын смотрит, как на фашиста, и злобу проглатывает. С кухни вылетело облако плотного пара. Смотрю: там дочь овощи режет, картошку чистит – в общем, готовит что-то. А бабулечка наша сидит за столом и чай пьет. Я подошла к мужу и шепотом спросила:

– Тебя ничего не смущает?

Он взглянул на меня с раздраженным непониманием, но ничего не ответил. Ушла на кухню и, не здороваясь, кинулась на работницу:

– Почему дети выполняют вашу работу, а вы чай пьете?

Ее глаза искрились блеском недавних слез. Вода болезненно испарялась в кастрюлях, затуманив все помещение. Кухня спряталась в кулинарных запахах и банной духоте. Только грустные старые глазки выглядывали из мутной хмари. Дышалось сквозь силу.

– Простите меня, дорогая. – Она поставила чашку на стол. – Мне сейчас начальство звонило: говорят, вы отказались от меня. Я, конечно, заслужила это. Слишком я плохо управлялась эти дни. Все болезнь эта! Захворала из-за жары треклятой. Поделом мне, поделом.

– При чем здесь это?..

– Я так расстроилась от их звонка, что все из рук повалилось. Вы же не первые: уже третий раз за сезон меня отстраняют. А я ведь не могу не работать, жить-то нужно на что-то. Но в этот раз меня точно уволят…

Ее хриплые вздохи проглатывали пар, но мгла не отступала. Я на ощупь добралась до окна и распахнула его сильным толчком.

– Я спрашиваю, почему дети…

– Они у вас такие хорошие. Как увидели мое состояние, сами помочь предложили. Святые малыши у вас, добрые. – Она спрятала лицо в ладони. – Извините меня бога ради. Сейчас я вещи свои соберу, и вы меня больше не увидите.

Уличный воздух не спасал от боли. Солнечная жара стала союзником кухонной духоте: они задорным дуэтом колотили меня по мозгам. Я уронила плечо на стену и медленно побрела к двери.

– Никуда вы сегодня не уйдете, они только в понедельник подберут вам замену. – Я пыталась говорить спокойно, но проницательная старушка чувствовала мое недомогание. – Если эти два дня хорошо отработаете, скажу им, что передумала.

Кое-как добралась до прохода и высунула голову в гостиную. Плотный кастрюльный пар сменился на мотыльков аллергенной пыли. Пылесос визжал забойной свиньей. В голове кололись грецкие орехи.

– Дорогая, с вами все хорошо?

– Все отлично. – Подбиралась тошнота. – Извините, мне нужно идти.

Пьяный морской побег до туалета.

Переваренная космическая каша вылетает из унитаза, не находя под собой гравитации.

Откуда в космосе гравитация?

Ледяной душ – единственный старый друг, ни разу за всю жизнь не предавший.

Согретая солнцем кровать.

Мокрые волосы на подушке превращают преисподнюю в рай.

Откуда космос в преисподней?

Битва сонливости с шумом.

За стеной плита, пылесос и телевизор.

Дочь, сын и муж.

Одинаково неодушевленные.

Сон побеждает в битве триумфальным нокаутом.

Утром проснулась с неожиданной легкостью. Казалось, вся хворь вышла со рвотой. Быстро донеслась до работы по пустому небесному автобану и принялась нащелкивать однотипные компьютерные заклинания, в предвкушении долгожданных выходных. Коллега рассказала, что роботы вчера вечером переборщили с машинным маслом и остались в техническом сервисе, а значит можно прекратить изображать энтузиазм. Продолжала нащелкивать спустя рукава.

Щелк щелк щелк. Особенно вкусный обед. Щелк щелк щелк. Навязчивые звонки от клиентов. Щелк щелк щелк. Колючие пиксели монитора. Щелк щелк щелк. До конца рабочего дня еще два часа. Черт с ним, уеду пораньше.

Пятничный вечер уютного дома. Рабочая неделя сгинула позади словно развязное отрочество. Только старая добрая духота сгущала вокруг носа запах порабощения. Пригляделась, а запах не ложный. Дети, все как один, озабочены хлопотами: младший ласкал губкой собственные рисунки на обоях, средняя намыливала кухню, старший массировал кондиционер отверткой. Ненастная домработница засыпала на диване, а муж – нет, я не шучу – муж подпиливал ногти на ее дряхлых ногах. Морщинистые старые палки торчали из-под юбки словно засохшие корни сгоревшего дерева. Рядом с диваном воняли безобразные сетчатые чулки, а муж, вырванный из футбольно-сериальных миров, сидел возле них на полу, упершись коленями в пыльный линолеум, и трудолюбивым папой Карло работал пилкой туда-сюда. Поверить этой картине было сложнее, чем обещаниям начальства, но в тяжелых вздохах пузатого тулова чувствовалось искреннее усердие, сильное желание выполнить свою работу как можно лучше.

Я стряхнула пот со лба и вопросы из головы. От мужа последовала невнятная череда слов: дорогая, решили, педикюр, кратия, сатраповна, помочь, болеет. Лучше бы он завел любовницу. Я проглотила слюну и решила поговорить с младшим – он ответил усталой детской скромностью. Попыталась завести разговор с дочкой – она плюнула ядовитой желчью. Приобняла старшего – взмахнул плечами и закатил глаза. Я смирилась и медленно, словно к финальному боссу, направилась к домработнице. Ее то ли светлая, то ли смуглая кожа разливала внутри меня то ли что-то горячее, то ли что-то холодное. Морщинистое бульдожье лицо привычно пряталось в мерзком свете. Упавшие парашютом губы умоляли о крупице жалости. Я через силу начала ей предъявлять.

– Почему? – почему – Вы? – она – Сидите? – сидит – А остальные работают? – а я ей не помогу.

Ее глаза грели меня любовью. Эта теплота не жарила как жестокое солнце, она была мне в сладость, несмотря на хладнокровную духоту. Ее любовь целовала самые глубокие раны. Доброта ее улыбки убивала все напрасные горести. А прозрачные слезы заставляли меня ненавидеть саму себя. Это невыносимо.

– Простите меня, дорогая…

– Перестаньте…

– Извините…

– Прекратите…

– Я не хотела…

– Хватит! – Мразь. – Все в порядке, Кратия Сатраповна. Я все понимаю. Сидите, отдыхайте. Если вам нужна моя помощь, только скажите.

– Нет-нет, дорогая. Вы же устали после работы, отдыхайте на здоровье.

Детишки подглядывали как любопытные заключенные. Муж верной дворнягой тряс языком, усердно теребя ее кривые ногти, а я возненавидела себя за то, что никак не могла помочь. Куда она, бедная, без помощи? Эта престарелая хрупкая женщина была невинным божьим дитятей. Она – святая, точно Франциск из Ассизи, точно матушка Тереза. Точно сам Иисус Христос, прости меня, Господи. А я стала всего лишь гнусным отродьем. Забытым Богом ничтожеством.

– Не кори себя, милая… – читала она мои мысли.

Мое нутро обгладывали крысы духовной обиды. Душу высасывали комары собственной бесполезности. Я, словно горделивый двоечник, проглотила оскорбленность и побрела переодеваться.

Потный пятидневный воротник окончательно осточертел и отправился в стиралку.

Сухое морщинистое тело размягчилось в теплой пенистой ванной.

Колючее полотенце прогнало чужеродный холод.

Влажное гладкое тело спряталось в толстом махровом халате.

Самоистязающие мысли чуть поостыли, но вот так вот вернуться в гостиную у меня не хватит совести. Крутилась вокруг зеркала, наблюдала за своей мерзкой неблагодарной рожей. Позвонила в контору, сказала, что не нужно менять работницу: все нас устраивает. Отпустив этот грех, все-таки дошла до гостиной.

– Не переживайте насчет увольнения, – начала говорить, отбиваясь от презрения родственников. – Я сказала им, чтобы не заменяли вас.

Светлые глаза бабулечки разлились благодарностью, но семья не позволила мне возгордиться: они находили меня белой вороной, расстреливали взглядами, как врага народа. Их ненависть давила асфальтовым катком. Как я могла их разочаровать? Как я могла вести себя столь неблагодарно? Моя совесть требовала искупления, словно циничный коллектор. Эта беспощадная артиллерийская атака мне не по силам.

Я вновь ушла в спальню, кинула на пол халат, обнажив стареющую плоть, и легла на кровать, прямо поверх одеяла. Солнце медленно закатывалось, пропитывая дефектным солярием каждую клетку тела. Никогда не любила загорать. В беззвучном телевизоре потный мальчишка продавал траву в холодильнике из-под мороженного. За ним собачкой следовал лысый морщинистый дядька, надеясь спрятаться от атакующей старости в общении с молодежью. Наивное кино про наивных людей. Пока я закипала от солнца, за стеной кипела жизнь. Мне бы хотелось кипеть вместе с ней, лишь бы не сгорать от духоты. За стеной слышался голос и смех, но у меня не было сил подняться с кровати. Я упиралась локтями в простыню, но руки проваливались в матрас, будто в болотную трясину. Зубы скалились голодным койотом, а вместе со слюной глоталась слеза. Я прожигала потолок взглядом, пока солнце не выпустило на сцену сумерки. Встретив их, сон укрыл меня от обиды.

Будильник закричал в шесть утра, помогши мне проснуться впервые за эту неделю. Субботнее утро с первых секунд сулило искупление. Я неспешно обошла квартиру, убедившись, что все еще спят. Позавтракав и приведя себя в порядок, я с инфантильным энтузиазмом разбудила всех домашних. Меня подначивал какой-то неестественный оптимизм. Когда сонная семья построилась вокруг меня недоумевающим легионом, я воодушевляюще обратилась к ним:

– Скоро придет Кратия Сатраповна. Она изо дня в день убирается за нами, готовит, терпит нашу безалаберность. Сегодня у всех нас выходной: давайте хоть раз отблагодарим ее. Давайте встретим ее в чистоте! Чтобы она пришла и вместе с нами отдохнула в теплый субботний день…

Мне не дали договорить до конца, прервав речь единодушным согласием. Дети накинулись с поцелуями, а муж признался в любви. Впервые за… много лет. Их вчерашнее презрение мгновенно выветрилось. И даже солнце не успело загадить расцветающее утро! Очевидно, эта суббота была украшением недели.

Позавтракав, мы синхронно, точно трудолюбивые муравьи, принялись за работу. Муж с сыновьями чинили и прибивали, двигали и пылесосили. Мы с дочерью готовили и терли, мыли и чистили. Счастливые взгляды то и дело встречали друг друга улыбками. В какой-то момент мы даже запели все вместе странную песню:

Пороховницы не пусты

И мы спокойно

Слагаем песни о Любви

И о Свободе

Ума не приложу, откуда мне знакомы мотив и слова. По сути, это и не важно. Наша семья впервые за все свое существование была счастлива. Не кто-то один, отдельно от остальных, а все целиком. Впервые мы чувствовали себя частью чего-то большого, какой-то важной, почти что священной совокупности, а не никчемными одиночками, потерявшимися в собственном отчуждении. Приятнейшее ощущение.

Когда пришла Кратия Сатраповна, мы встретили ее одной большой сектантской улыбкой. С кухни доносился запах вкусного завтрака, а декорации блестели божественной чистотой. Непонимающая бабулечка прошла в квартиру, словно в обитель подозрительных саентологов. Я постаралась сгладить непонимание:

– Дорогая Кратия Сатраповна! Мы очень рады, что вы появились в нашей жизни. За эту неделю каждый из нас привязался к вам, как к родному человеку, и мы решили отблагодарить вас за помощь и доброту. Сегодня мы сами будем следить за порядком, а вы отдыхайте и ни о чем не заботьтесь.

Когда дочка под конец моей речи принесла свежеиспеченный торт, скромная благодарность работницы вовсю перемешалась со слезами. Дети утешили ее объятиями, а я словами. Она не хотела принимать нашу благодарность: все норовила сбежать убираться. Но мы категорично отказывали ей в этом, попутно провожая на кухню и усаживая за столом.

Беспардонное солнце все-таки забралось на небосклон. Кратия Сатраповна поглядывала утреннее телешоу и по ложечке клевала торт, то и дело приговаривая, какой он вкусный и какие мы молодцы. Я затеяла стирку и глажку. Дочь с энтузиазмом и удивительной добротой помогала мне. Ее рассказы о школе и подругах лучились редким доверием. Муж с сыновьями дочинивали кондиционер, раздумывая над следующими целями. День бежал в удивительном ритме всеобщей заинтересованности. Всех обуяла мощная энергия совместной цели. Мы периодически отрывались от дел, чтобы обновить нашей работнице чай или накормить ее обедом. Устав от жесткой кухонной табуретки, она перебралась в гостиную, скромно усевшись на краешке кресла. Заметив эту милую стеснительность, я предложила ей перебраться в спальню и прилечь. Она вежливо отнекивалась, но мое упорство победило: проводила ее до спальни, открыла скрипучую форточку и уложила бедняжку на мое место. Пусть отдыхает.

Ближе к вечеру усталость приятно усыпляла все семейство. В ней таилось сладкое чувство выполненного долга. Все искрилось божественной чистотой, только лениво текущий пот омрачал наши светлые лица. Дети разбежались по делам бурной юности, а мужа нигде не было видно. Я наконец-то сходила в душ и, залипнув на диване в бесконечные новости, медленно задремала.

Когда проснулась, было еще светло. Блаженную тишину съедало жужжание кондиционера и тихие новости. Колонизируют галактику, совершенствуют киборгов – ничего нового. Я допила остывший кофе и побрела в спальню. Распахнутая дверь явила мне странную картину: на краю кровати сидела наша домработница с широко раздвинутыми ногами и откинутой головой. Кривые зубы экстатично впивались в нижнюю губу. Перед ней, у кровати, на коленях сидел муж, спрятав лицо под ее длинной шерстяной юбкой. Они не заметили моего появления. Домработница периодически постанывала умирающим хрипом и хватала мужа за сальные волосы. Он явно не собирался вылезать оттуда.

Я незаметно ушла обратно в гостиную. Взгляд уперся в стену, а в голове бурлило непонимание: почему я не ощутила ни доли ревности? Ни доли обиды или злобы. Наоборот, я гордилась им. Радовалась, что в нем сохранилась эмпатия, доброта и забота. Он бесстрашным рыцарем отправился в темные и опасные земли, чтобы убить дракона и спасти мирных жителей. А если он получал удовольствие от процесса – это еще лучше! Это делает его гораздо гуманнее и храбрее. Правда, не должен же он творить добро через силу. Ожидая шаги из спальни, я, признаюсь, выкурила сигарету. Пусть не торопятся. Надеюсь, мой суженый отработает на все сто, как в свои лучшие годы. Пусть победит всех монстров и принесет как можно больше счастья. Главное, чтобы с бабулечкой все было в порядке.

Долгожданные шаги послышались, когда за окном уже стемнело. Минули три чашки кофе и полтора скучных фильма. Уставшая домработница подошла ко мне вплотную и согрела своим хриплым дыханием. Ветвистые морщинки на ее лице сложились в счастливую улыбку.

– Спасибо вам за этот день, – прошептала она, взяв меня за руки. – Никто никогда так обо мне не заботился. Вы – святые люди.

– Бросьте, вы это заслужили. – Я ненароком взглянула на время. – Уже поздно, может быть, у нас переночуете?

– Ну уж нет! И так вас целый день смущала, так еще на ночь оставаться? Нет, поеду я.

– Вы далеко живете?

Она отвела взгляд.

– Около двух часов дороги, но я уже привыкла. Ничего страшного.

– Нетушки, никуда вы сегодня не поедете. Думаете, я отпущу вас посреди ночи на улицу? Еще чего! Давайте поужинаем, и я вам постелю.

Она долго сопротивлялась, но в итоге отступила и покорилась. Сонные птицы врезались в стены нашего дома, а я торопливо варганила ужин. Когда счастливая гостья вышла из душа и принялась уплетать недоваренные макароны, я ушла в спальню и прогнала засыпающего мужа раскладывать нам диван.

Вскоре нагулявшиеся дети вернулись домой, и квартира погрузилась в сон. Я лежала на разложенном диване, слушала щетинистый храп и разглядывала потолок. Казалось, в жизни наступает новый этап. Более светлый и радостный. С приходом этой милой домработницы наш дом окутался любовью и теплом. Отчуждение сменилось взаимопониманием, неприязнь – доверием. Сложно в это поверить, но сталкиваясь взглядом с детьми или мужем, я понимаю, что и они чувствуют то же самое. Даже скользкая жара перестала меня топить.

– Какой ты у меня молодец, – шепнула спящему мужу, погладив лохматую голову, и с улыбкой на глазах уснула.

Воскресенье встретило меня звонком с работы: роботы просекли, что в пятницу я ушла пораньше. Пригрозили увольнением и оштрафовали, но это не испортило мой светлый настрой. Я разбудила домашних, наказала им не шуметь и пошла готовить завтрак для домработницы. Тихонечко зашла в спальню – ее сказочный сон был точно как у младенца – забрала ее одежду и постирала вручную, поручив деткам высушить феном. Когда бабулечка проснулась и позавтракала, я повезла ее домой.

Грязные выхлопные тучи два часа не выпускали нас из заторов. В этой поездке мне открылись новые кварталы, казалось, хорошо знакомого города. Под металлическим каркасом машины уродливо торчали крыши кирпичных муравейников. В округе каркали полицейские сирены, валялись мусорные пакеты и бездомные люмпены. Не представляю, как она здесь живет, учитывая, что большую часть дня проводит у нас: в уютном добрососедстве с нулевой преступностью и люксовым благоустройством. А вечером возвращается сюда: в грязное полузаброшенное гетто, заваленное шприцами, бутылками и тараканами. Обида застряла в горле тяжелом колом. Когда добрались до ее зловещей многоэтажки, мне еще сильнее поплохело от антуражика. Серость перемешалась со ржавчиной, солнце плавило выбитые окна, а от подъездов несло алкоголизмом и коммуналкой. Проглотив слюну, я ненадолго задумалась и с серьезным видом повернулась к бабулечке:

– Кратия Сатраповна, я тут подумала: вам же крайне неудобно вот так каждый день ездить, по два часа туда-обратно. Давайте вы к нам переберетесь.

– Да что вы!..

– Так! Никаких споров. Заселитесь в нашей спальне, нам с мужем и на диване неплохо. Вы нас ни капельки не смутите. Наоборот, вместе будет куда удобнее и веселее.

– Но как же…

– Все! Идите, собирайте вещи. Я вас тут подожду.

Она поупиралась еще немного и пошла за вещами. Я позвонила мужу предупредить – он полностью поддержал мое решение. Сказала ему, чтобы не собирался в театр, уже никак не успеем, но он даже и не помнил о сегодняшних планах. Похоже, этот поход казался долгожданным лишь мне. Через полчаса бабулечка вынырнула из подъезда с чемоданами, и мы поехали обратно.

Остаток дня муж переносил наши вещи из спальни, а я маникюрила домработнице ногти. Чтобы больно ее не напрягать, договорились с семьей о дежурстве: каждый день один из нас брал на себя ответственность за уборку, кто-то другой за готовку. Муж принял на себя некоторые дополнительные обязательства. Без работы не остался никто. Кроме Кратии Сатраповны. Мы изо всех сил постарались лишить ее любых забот и нагрузок. Превратить ее жизнь в королевскую сказку. Мы добровольно надели на себя оковы, стали ее верными псами. Ради нее и ради нас самих. Ради всеобщего счастья.

Тяжелая неделя наконец-то закончилась. Воскресное солнце спряталось в последний раз. А из-за ночи выглядывала новая жизнь, поддающая прохладной свежестью и тем самым фантомным и вечно ускользающим счастьем.

Он ушел

Он ждал. Укрывшись кипящими макаронами и кошачьим мяуканьем. Январскими батареями и злыми ток-шоу. Он ждал, пряча усталость и ложь, ритмичную тревогу и плавленую мысль. Ждал пения телефона и визжания домофона. И он дождался. Дождался любимого голоса в трубке и скромной просьбы спуститься. Спуститься и помочь занести пакеты.

Он спустился. Через громкий металл покрашенного лифта. Через сырой, прожеванный человеческим запахом подъезд. Через утробу мусоропровода, прячущую все его пороки. Он спустился с крыльца, оставляя печати подошв на свежем снегу. Невинном ночном снегу. Он спустился, выдыхая горячий пар еще не остывших легких. Согретого теплой квартирой тела.

Он увидел. Увидел игрушечное такси, объезжающее спящие машинки жильцов. Неузнаваемое белое такси с небелым водителем, грезящим по высокому рейтингу и хорошим чаевым. Он увидел неуклюжую остановку и открывшуюся дверь. Ее мрачные синие глаза, вылившие все тяжеловесные эмоции. Выблестевшие все яркие впечатления. Глаза, сохранившие спокойное стабильное счастье, еще не переросшее в тошнотворную усталость. Он увидел волосы, пахнущие тем же самым шампунем, что и в самом начале. Новое бежевое пальто, слишком колючее, зато самое теплое.

Он обнял. Забрал пакеты, поставил их на стеклянный снежок и обнял. Прижал к себе хрустальное тельце, обхватил узкие мышиные плечики и отдал все то тепло:тепло кипящих макарон и шерстяного мурлыканья, январских батарей и злых ток-шоу. Он обнял и прикоснулся губами к холодной щеке. Теплый вздох выдал все, что пряталось дома: усталость и ложь, ритмичную тревогу и плавленую мысль. Но она…

Она улыбнулась, притворившись, что все хорошо. Прижала его еще крепче, чтобы не вывалилось накопившееся. Чтобы накопившееся утряслось и испарилось, как переваренная добыча. Как истлевший воин. Она…

Да что она, если он пытался проглотить мысли, но любовь изжогой мешала пройти всему остальному. Он пытался обнять ее еще крепче, но боялся услышать хруст костей. Он пытался мечтать, но уезжающий таксист выхлопами возвращал в явь. Пытался прочувствовать сонную жизнь в ее животе. Пытался пойти с ней домой, но утроба мусоропровода не пускала назад. Он пытался вернуться домой, в квартиру, но не смог и попросил ее подняться самой. А он немного поласкает холод и догонит. Он попытался крикнуть вслед что-то важное, провожая ее взглядом, но циничная подъездная дверь прокурором разлучила их.

И он ушел. Ушел сквозь заставленную игрушками парковку и спрятанный в пудре бордюр. Сквозь хлопья бутафорского снега и сбегающий изо рта пар. Он ушел сквозь ритмичную мысль и плавленую тревогу, сквозь уставшие батареи и лживые ток-шоу. Сквозь объятие, прячущее смерть. Смерть Кощея или смерть маски. Он ушел сквозь серую зрелость девятиэтажек. Сквозь добрую седину пятиэтажек. Ушел сквозь сонные остановки, кашляющие нервным ожиданием, и бессонные дороги, зевающие бесконечным движением. Он уходил сквозь свежую молодость высоток, виляя в их несносных парках как пьяный садовник. Он уходил, подглядывая за оконными снами и оконными страстями, оконным весельем и оконным одиночеством. Уходил сквозь стелы и указатели, сквозь звонки и переживания. Перепрыгивая шлагбаумы родительской заботы. Уворачиваясь от камней дружеской тоски.

Он бежал. Бежал, минуя январский озноб и февральскую слякоть. Выхлопы марта и безумие апреля. Минуя майское цветение, слишком неестественное и противоправное. Минуя солнечное слабоумие июня, шашлычные озера июля и понурую усталость августа. Минуя удушливую сонливость сентября и октябрьское омертвение, самое честное и естественное. Минуя отмороженные пальцы ноября и суету декабрьских гирлянд. Бежал через робкую ревность немолодой матери, через ненависть глупого подростка. Он бежал, минуя вяло текущие дни и стремительные недели, такие разные месяцы и такие одинаковые года. Бежал сквозь упертые десятилетия и непрошибаемые века, круша их своей безжалостной скоростью.

Он летел. Разогнался и воспарил над смертью от блаженной старости и от предательской печени. Над свадьбой нерожденных детей и рождением страшных идей. Над смертью родителей и старостью внуков. Над веянием времени и культурными парадигмами. Он летел, наблюдая сверху за ржавыми крышами поездов, кругами на полях и солнечной лысиной холмов. Он летел, уворачиваясь от самолетов и птиц, туч и дождей. Летел, поднимаясь выше, к бездыханному величию космоса, к ледяному пунктиру звезд. Летел, погружаясь в черные дыры, проникая в соседние вселенные. В слезах созерцая мир незримых идей. Летел сквозь всеобъемлющую вечность человеческих пороков, сквозь каждый из них. Он залетал в каждую несчастную душу и левитировал вокруг хлебных крошек печеного счастья. Спрятанного в самой глубине. Он залетал во внутреннее зло священника, окутанного таинством крещения. Он подлетал к спящему благу нервного маньяка, притаившегося за деревом в парке. Он летел через все, что есть, к тому, чего нет.

Но он упал. Споткнувшись то ли о солнечный луч, то ли о стену пустоты, упал, ударился лбом и рухнул вниз. И он падал мимо блага и зла, несчастного счастья и веяния вечности. Мимо всех апрелей и сентябрей, ревности и ненависти, мимо оконных сует и кирпичных снов. Он падал вдоль цветения и омертвения, несносных парков и всевозможных этажек. Падал, окруженный взглядами совокупляющихся слепцов и отстрелянных собак. Завороженный запахом вишневого пирога и горящего тела. Падал мимо радости старика, нашедшего монетку на замерзшей реке. Мимо липких слез промоутера, вспотевшего в костюме арбуза. Мимо свободы и порабощения. Он упал на ночной снег, лишенный своей холодной невинности выхлопами такси. Упал на след своей рифленой подошвы. Упал и выдохнул.

Он поднялся. Поднялся на ноги, отряхнувшись от пятен и запахов. Сплюнув опыт и тяжесть. Поднялся на истоптанное нежитью крыльцо и открыл циничную подъездную дверь пластмассовым ключом-адвокатом. Он поднялся через теплый, задышенный слабым человеком подъезд. Через утробу мусоропровода, назло ее истеричным протестам. Через сладкую краску лифта, согретую безопасным металлом. Поднялся в родную квартиру, замерев от головокружения. Нырнув в сваренные макароны и кошачьи ласки, в объятия щедрых батарей и потешность добрых ток-шоу.

Он почувствовал. Почувствовал просыпающуюся жизнь внутри ее живота. Любовь внутри ее поцелуя. Заботу в ее усталости. Счастье внутри теплого ужина. Почувствовал иронию в ее вопросе. «Чего так скоро?» Почувствовал понимание в улыбчивом молчании. Он почувствовал то, чего не чувствовал никогда прежде. И не почувствует больше никогда.

Пеан I

Стажер нервно поднимался по эскалатору. Мадонны и Джоконды на рекламных плакатах пытались заманить его в творческий магазин, но сейчас было не до этого: он опаздывал на первый стажировочный день, отчего поспешно перешагивал медленные ступени механической лестницы. Достигнув третьего этажа торгового центра, он поплыл глазами и умом от лабиринтов, ведущих в самые разные отделы и магазины: налево уходила «Галерея Еды» – цитадель разноцветных фудкортов, вперед вел коридор с магазинами одежды, а справа притаился уютный кинотеатр.

Стажер вслух перечитал сообщение от работодателя: «ТЦ "Меркурий", третий этаж, серая стойка возле кинотеатра». У стены напротив касс кинотеатра, между постерами с задумчивым Мэтью Макконахи и жутковатым Джеком Николсоном, притаилась высокая зеленая стойка, за которой сидела девушка в такого же цвета футболке. Стажер подошел и скромно к ней обратился:

– Извините, не подскажете, где здесь ИП «Фантазии муз»?

Девушка, натянув торгашескую улыбку, подняла на него взгляд. Ее длинные черные волосы торчали в разные стороны, а нетронутое косметикой лицо казалось сонным и помятым. Смуглая кожа выдавала в ней приезжую.

– Вы попали куда нужно! – заголосила она с восточным акцентом. – Рада приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз». Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия по самым фантастическим мирам. Возьмите каталог и выберите, где бы вы хотели очутиться…

Не снимая притворной улыбки, девушка подвинула к нему широкую книгу с распечатанными скриншотами анимированной Атлантиды, джунглей и других волшебных мест.

– Нет, вы не поняли, я от Константина Парнасовича. На стажировку.

Улыбка исчезла с ее лица.

– Какую еще стажировку?

– На самую обычную стажировку. Я по вакансии.

– Странно, он ничего мне не говорил. – Фальшивое дружелюбие сменилось искренним недовольством. – Подожди, я ему позвоню.

Девушка набрала номер и отошла в сторону, а стажер принялся листать каталог, найдя в нем море поражающих воображение локаций: от ледяных пещер до космических станций, от древнего Рима до неонового киберпанка. Каждую из них сопровождало рекламно-восхваляющее описание.

– Эй, ты сюда?! – послышалось откуда-то спереди.

На стене за стойкой все это время была дверь, спрятанная под фотографией Моргана Фримена. Когда она приоткрылась, щетинистый подбородок актера, отрываясь от остального лица, исчез где-то внутри, а из-за двери выглянула полная девушка с по-настоящему сонным лицом.

– Да, я стажироваться пришел.

Он вгляделся в лицо девушки: губы были накачаны силиконом, а большие щеки пытались спрятать изъяны под тонной тонального крема.

– Еще чего не хватало. – Она манерно цокнула и покрутила головой. – А где эта обезьяна?

– Кто?

– Ну, эта… Каллиопа! Темненькая такая.

– А, понял. Она отошла позвонить Константину.

– Господи, ну-на-ху-я?! Ладно, если что, ты меня не видел.

Дождавшись утвердительного кивка, она снова скрылась за дверью. Подбородок Моргана Фримена вернулся на место. Стажер облокотился на стойку спиной и оглядел проход к кинотеатру: редкие парочки сидели за столиками, ожидая своих сеансов, кто-то проходил мимо, закупившись новой одеждой. Людей было удивительно мало. Когда Каллиопа вернулась, она облегченно выдохнула и залпом осушила стаканчик с водой.

– Лучше бы не звонила, – шепнула она куда-то в сторону и повернулась к стажеру. – Значит так. Он поручил показать тебе, что тут да как, объяснить правила, как работать с клиентами, и часа через два-три отпустить домой.

Стажер молча кивнул. Каллиопа нахмурила брови и взглянула на него обвинительным взглядом.

– Он все это время отчитывал меня за то, что ты пришел на двадцать минут позже, чем вы договорились.

– Ой, извини, что так вышло. Я просто заблудился тут немного: сначала эскалатор не мог найти, потом вашу стойку. Константин написал, что она серая, а на деле оказалась зеленая.

Каллиопа улыбнулась.

– Какой же неблагодарный мудак. Сам заставил нас после смены красить эту гребаную стойку в зеленый, чтобы, видите ли, клиенты замечали лучше… И сам же теперь забыл!

Она возмущалась и смеялась одновременно.

– Ладно, черт с ним. Давай я тебе все объясню.

Она подозвала стажера поближе и подробно рассказывала о распорядке и правилах, указывала на штекеры, которые по утру необходимо втыкать в розетки, и многочисленные журналы, фиксирующие каждое действие работников.

– Рабочий день с одиннадцати утра, до одиннадцати вечера. Торговый центр закрывается в десять, но у нас есть свои ключи. После закрытия нужно выключать аппаратуру, заполнять журнал, исполнять пеан и всякое такое.

– Это занимает целый час?

– Нет, конечно, но объясни это Константину. Мы управляемся минут за десять и из-за правила тупо сидим здесь еще пятьдесят минут. – Она грустно вздохнула. – Как приходишь утром, первым делом включаешь лампы и моник, потом отмечаешь в журнале и общем чате о прибытии. Тебя уже добавили?

– Пока нет.

– Ладно, Константин сам решит. Потом идешь внутрь подключать аппаратуру. – Она подошла к подбородку Моргана Фримена, но остановилась, прежде чем открыть. – Там сейчас Талия дремлет, так что потом покажу…

– У вас во время рабочего дня можно дремать?

– Формально нет. Просто она приболела немного, бедняга. Всю ночь не спала. Пусть хоть здесь отдохнет. Я надеюсь, ты не расскажешь Константину?

– Нет конечно.

– У него не очень простой нрав, как ты уже мог понять, поэтому лучше ему об этом не знать. Над стойкой висит камера, она в прямом эфире транслирует Константину, что тут у нас происходит, так что, пока сидишь здесь, надо строго соблюдать правила. А камера внутри транслирует изображение только сюда, на монитор, и то лишь когда приходят клиенты. Поэтому если нужно позвонить, поесть или поспать – беги внутрь, а здесь не пались.

Стажер понимающе кивнул.

– Но лучше, конечно, этим не злоупотреблять. Я стараюсь не обедать в течение дня и тем более не спать, чтобы смогла Талия, в случае чего. Ей нужнее, как правило.

– А разве по закону не предусмотрен обеденный перерыв?

Каллиопа усмехнулась.

– Еще чего придумаешь? Урания – она здесь дольше всех работает – говорила, что, когда она пришла, Константин разрешал выходить на перерыв не больше пятнадцати минут, но вскоре и это отменил. А если вдруг приспичит в туалет, необходимо отмечать это вот здесь, в журнале. А еще писать в чате, когда отошел и когда вернулся.

– Но это же незаконно. Он обязан выделять вам время для перерыва.

Каллиопа вздохнула, взглянув на него как на наивного ребенка.

– А где ты видел, чтобы все было законно и справедливо? Константин относится к нам более чем хорошо, так еще и платит столько, сколько никто в этой сфере платить не будет. А такие мелочи можно и потерпеть. В общем, ладно. – Она осмотрела все вокруг и остановила взгляд на камере видеонаблюдения. – Ах да, если пойдешь внутрь поесть или типа того, и Константин увидит, что тебя нет у стойки – говори ему, что проверяешь машину. Это, так или иначе, надо делать дважды в день и потом отмечать в журнале и чате.

Стажер в очередной раз понимающе кивнул.

– Ну вроде и все. Можешь пока посидеть, почитать правила. – Каллиопа указала ему на стул под камерой, недалеко от двери. – Только когда выйдешь уже полноценно работать, сидеть там будет нельзя.

– Почему?

– По правилам ты должен стоять за стойкой и, когда ходят люди, зазывать их сюда. Если Константин увидит, что ты сидишь на стуле, лазишь в телефоне или молча стоишь, он выпишет штраф, который будет вычтен из твоей зарплаты. Талия специально перенесла стул под камеру, чтобы ее не было видно. – Каллиопа улыбнулась, оценивая проницательность Талии. – Такая она хитрюга! Но я все равно не рискую туда садиться. Мало ли что.

– Еще и штрафы, значит…

– Ну а как ты хотел! Чтобы не бездельничали почем зря. Мы же его заработок потеряем.

Пока они разговаривали, к стойке подошел старичок с девочкой лет пяти. Они засмотрелись в монитор над стойкой, где в пустынном низкодетализированном космосе туда-сюда летали метеориты.

– Ладно, читай правила, – шепнула Каллиопа и, натянув фальшивую улыбку, принялась зазывать клиентов в увлекательное путешествие, предлагаемое Интерактивным Пространством «Фантазии муз».

Стажер открыл устав и сразу наткнулся на объемный раздел со штрафами. Работники лишались той или иной части оклада практически за любой проступок: за опоздание более чем на минуту, за использование мобильника, чтение книги или игнорирование проходящих мимо клиентов. Даже если работник не уведомил о каком-либо своем действии в общем рабочем чате, ему назначался штраф.

Пока Каллиопа рассказывала клиентам о фантазиях, из двери снова выглянула Талия: она беззвучно зевнула, осмотрела все вокруг, а увидев стажера, тут же подошла к нему.

– Ну и че, уговорила она их?

– Не знаю, пока непонятно.

– Правильно, я бы на их месте тоже испугалась.

– Почему?

– Ну ты видел ее? Когда черномазые предлагают какую-то хрень, лучше бежать от них подальше. – Сложно было понять, шутит она или говорит всерьез. – Ладно, пойду покурю. Если Константин напишет, скажи, что я проверяю машину.

– Меня пока не добавили в чат.

Талия недовольно отвела взгляд.

– Черт с тобой. Иди пока внутрь, что ли, осмотрись. Как вернусь, покажу тебе, что там да как.

Чтобы не увидела камера, Талия прислонилась спиной к стене и прошла так до поворота. Стажер проводил ее взглядом и направился к подбородку Моргана Фримена.

Дверь захлопнулась сама собой, оставив стажера в беспредельном мраке. Он сделал два шага вперед, наступая на многочисленные провода, и наткнулся на металлическую поверхность, горкой поднимающуюся от краев помещения к его центру – та самая машина. Стажер шагал по ней взад-вперед, то поднимаясь выше, то опускаясь, отходя к стене. Когда глаза привыкли к темноте, он начал различать предметы: большие кубические аппараты у стен, множество проекторов под потолком. Но в центре машины нашлись куда более интересные детали: в воздухе мерцало множество малозаметных белых точек, словно звезды на ночном небосводе. Они неспешно летали из стороны в сторону, менялись друг с другом местами, но непрестанно продолжали светить. Стажер попробовал поймать одну из них в кулак, но она просто прошла сквозь него и полетела дальше, а он совсем ничего не почувствовал.

– Просто свет…

Стажер разглядел в точках какую-то магическую притягательность. Они напоминали бесстрашных сверчков, совершенно не обращавших на него внимания. Они наслаждались своим полетом, играли друг с другом в догонялки и не находили ничего интересного в окружающем машину мире.

В помещении внезапно включился свет, точки тут же исчезли, отпустив загипнотизированного стажера. Пришла Талия.

– Как я и говорила, эта обезьяна упустила клиентов! – крикнула она, захлопнув за собой дверь. – Дедок полистал каталог, а когда услышал цену – схватил внучку и свалил.

Свет помог осмотреть комнату: кубическими аппаратами у стен оказались блоки, передающие что-то от проекторов к машине по электрическим проводам. Пол был беспорядочно завален проводами, а машина делилась на широкие двухметровые плиты: между ними под защитным стеклом угрями текло электричество.

– Так, значит. – Талия прошла к одному из блоков и подозвала стажера. – Тут все не так сложно, главное – запомнить.

Она по пунктам объясняла, в каком порядке подключать провода, включать блоки и проекторы, как активировать платформу и выбирать фантазию. Стажер конспектировал ее объяснения в блокнот.

– Когда нет особо клиентов, я складываю на блоки куртки и тихонько сплю, пока она там батрачит. Как вот сегодня, например. Ночка выдалась жесткая, утром столько аспирина выжрала! Последний шот явно был лишним…

– Каллиопа говорила, что ты болеешь.

Талия, улыбнувшись, пожала плечами.

– Пусть так и думает. Меньше знает – крепче спит.

Стажер увидел на блоках пустые пакеты из «Макдоналдса», пачки чипсов и разлагающиеся огрызки фруктов.

– Это я тут перекусываю, – пояснила Талия. – Этот придурок Константин запрещает отходить от стойки, а ближайшая урна стоит возле кинозала. Так что сам виноват, пусть на хер идет.

– А если увидит?

– Так ему и скажу! Вообще-то он редко приходит… Но любит без предупреждений заваливаться, тихонько сидеть в стороне и наблюдать, как ты тут работаешь. Особенно если ты новенький и ни разу его не видел: может даже клиентом притвориться, вопросы всякие задавать. Так что осторожнее будь.

– Я ведь даже не знаю, как он выглядит.

– Значит вдвойне осторожнее! Я вообще впервые его увидела только через месяц. Притом он завалился прямо перед закрытием, во время пеана. Я просто в шоке была!

– Что еще за пеан?

– Каллиопа еще не говорила? Потом у нее спросишь, лень объяснять.

Дверь снова отворилась: показалось смуглое лицо Каллиопы.

– Эй, вы чего тут? – улыбнулась она. – Константин звонил. Спрашивает, куда вы пропали и почему не зазываете клиентов.

Талия закатила глаза.

– Я показываю стажеру, как запускается машина! Неужели нельзя было ему сказать?!

Она искала поддержку во взгляде стажера, но не получила желаемого. Каллиопа виновато пожала плечами.

– Пойдем тогда уж! Сейчас же он еще больше вскипит.

Вся троица поспешно вернулась к стойке. Талия возмущенно строчила начальнику оправдания, а Каллиопа, умиляясь, подглядывала за ней.

– Тебе не писала Клио? – спросила она, когда Талия убрала телефон.

– Что она должна была мне написать?

– Константин писал ей с претензиями. Снова начались недостачи.

– В смысле?! Как это возможно? Эвтерпу уволили же.

– Вот это и непонятно. – Каллиопа шпионски осмотрелась. – Походу, я была права: эта сука Урания, небось, сама и воровала…

– Права она была, – усмехнулась Талия, закатив глаза. – Вон лучше этих своих прими.

К стойке приближалась пара парней, еще более смуглых, чем Каллиопа. Они общались на смешном восточном языке, наблюдая за дикими зелеными джунглями на мониторе.

– Здравствуйте! – вновь заулыбалась Каллиопа. – Рада приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз». Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия по самым фантастическим мирам…

Клиенты задавали ей глупые вопросы, а Талия отошла в сторону и не скрывала своего омерзения:

– Бля-я-я-ть… – шептала она стажеру. – Откуда они повылазили-то в таком количестве?!

– А что такого?

– Я не понимаю, почему в последнее время столько черномазых? Никогда раньше такого не было: че они тут все забыли?! – Она брезгливо дернулась. – Я не удивлюсь, если Каллиопа сама все это время ворует и просто так сваливает вину на Уранию. Только она на такое и способна, уверена.

– В каком смысле ворует?

– Долгая история. Кто-то из сотрудников тырит деньги из общей кассы, перед тем как их отправляют Константину. Уже вроде узнали, что это Эвтерпа, Константин уволил ее, но теперь вот опять начались недостачи.

Каллиопа приняла деньги, сложила в кассу и пригласила клиентов внутрь. Талия дождалась, пока все трое скроются внутри, и продолжила говорить:

– Если Константин спросит моего мнения, я ему прямо скажу, что это сраная Каллиопа…

Ее отвлек забурчавший живот. Предупредив, что пошла на обед, Талия прижалась спиной к стене и убежала к фудкортам. Когда Каллиопа вернулась за стойку и отметила клиентов в журнале, стажер подошел к ней.

– Талия опять курить пошла?

– Нет, за едой.

– Ничего нового.

– Ты к ней слишком добра. Она открыто над тобой насмехается, а ты в ответ улыбками лучишься.

– Она не насмехается надо мной, тебе показалось. У Талии непростой характер, да. Так еще и проблем всяких навалом. Константин докапывается постоянно. Но в душе она добрая, не думай о ней плохо.

Стажер вздохнул, пожал плечами и уставился на монитор. Черно-белая камера транслировала темное помещение, в центре которого выросли низкополигональные пальмы и лианы, между ними кружились тропические птицы и животные: леопарды, слоны и аллигаторы, а вдалеке появился неестественный горизонт, убедивший двух впечатлительных парней в глубине и трехмерности пейзажа. Им вполне хватало пикселей, чтобы отказаться от неверия и получить сильнейшие эмоции. Платформа поднималась и опускалась, меняла плиты местами и непрестанно вибрировала, имитируя движение, когда парни пытались убежать от диких зверей. Из головы Моргана Фримена слышались крики и смех. Стажер, щурясь, пытался разглядеть в мониторе мерцающие точки, но безуспешно: они скрывались тут же, стоило только пробраться инородному свету, исходи он хоть из ламп, хоть из сочиняющих фантазии проекторов.

– Сколько ты будешь стажироваться? – Каллиопа отвлекла его от наблюдения.

– Три дня.

– Ого! Я всего день стажировалась. Все три дня у нас?

– Нет, Константин сказал, каждый день в разных точках.

– А, ну тогда понятно. Меня-то он изначально здесь хотел поставить, а с тобой, походу, еще не решил: хочет, чтобы везде обучился, на всякий.

– Наверное.

– Я даже догадываюсь, почему так. Он еще не понял, кто из сотрудников ворует деньги, поэтому не знает, кого увольнять и вместо кого ставить тебя.

– А много у него точек вообще?

– Нет, как раз три. Но, уверена, ты будешь работать в «Венере» вместо Урании.

– Почему ты думаешь, что ворует именно она?

– Да потому что… – Ее отвлекли вышедшие клиенты: они сощурили глаза, привыкая к яркому свету, невнятно поблагодарили и ушли. – На самом деле неважно почему. Потом сам узнаешь.

Стажер равнодушно пожал плечами, отошел от стойки и приземлился на стул. Минуты не спешили бежать. Он дважды прочитал устав от корки до корки, не запомнив ни одного правила. Закрывая глаза, он представлял таинственное мерцание, окружившее его на темной платформе, однако воображение не передавало этот опыт в полной мере. Он хотел зайти внутрь и остаться наедине с волшебными точками, но Талия опередила его, закрывшись там с картонными пакетами из «Макдоналдса». Стажер от скуки придумывал поводы выгнать ее оттуда: «Мне нужно переодеться», «Я хочу попробовать подключить машину сам», «Константин сказал тебе выйти за стойку, а мне зайти внутрь, чтобы…»

– Чтобы что? – произнес он вслух.

– Ты что-то сказал? – повернулась Каллиопа.

– Нет-нет.

Так или иначе, он не стал бы разговаривать с Талией. Когда он, размечтавшись о таинственном свете, начал засыпать, у Каллиопы зазвонил телефон.

– Опять он… – вздохнула она и тут же ответила: – Да, я слушаю… Я клиентов зазываю, ты же сам видишь по камере… Талия убирается в зале… Это еще зачем?.. Хорошо, сейчас! – Она повернулась к стажеру: – Позови Талию, пожалуйста. Скажи, что Константин звонит.

Стажер нашел Талию лежащей на блоках со стаканом колы и сериалом на телефоне. На ее груди копошились хлебные крошки, а вокруг воняли грязные салфетки и упавшие овощи. Когда они вышли, Каллиопа включила громкую связь и положила телефон на стойку.

– Включила? – Из динамика послышался низкий мужской голос. – Талия слышит меня?

Талия громко вздохнула.

– Слышу! К чему этот цирк?

– Так, ты за языком следи! – Динамик телефона хрипел и проглатывал звуки. – Скажи мне лучше, во сколько ты сегодня пришла на работу?

– К одиннадцати, как обычно. А что?

– А то, что ты врешь, как всегда! Где сообщение в чате?!

– Как где? – Талия достала из кармана телефон и принялась судорожно скроллить чат в поисках заветного сообщения. – Неужели забыла написать…

– Забыла, да? – ухмылялся голос из динамика. – Но, с моей точки зрения, ты вообще сегодня не вышла на работу. Уведомления ведь от тебя так и не поступило.

– Но как же?..

– А что это значит? Мы делим твою зарплату на два…

– Да че за херня?! – Талия перешла на крик. – Ты же знаешь, что я здесь. Сам по камерам видел сегодня. Просто забыла написать, что такого? Столько всего требуешь, все невозможно запомнить!

– Ты еще спорить со мной будешь?! Хорошо, ты пришла, не буду отрицать… Но, так или иначе, ты не предупредила. А что об этом написано в уставе? За задержку уведомления на десять минут – минус пятьсот рублей из зарплаты. Если мы сложим время с одиннадцати утра до этого разговора, получится, что ты в этом месяце не получаешь ни-че-го…

– Да ты охренел?!

– Талия! – шепнула Каллиопа, пытаясь снизить накал.

– И более того, ты теперь должна несколько дней отработать за бесплатно. Но тебе повезло, что я такой добрый: ограничимся тем, что ты лишаешься месячной зарплаты.

– Да с какой стати?!

Прохожие оборачивались на ее крик.

– Талия, успокойся… – увещевала Каллиопа.

– А тебе еще непонятно? – смеялся Константин.

– Да пошел ты на хер!

– Талия!

Она не слышала заботливую коллегу.

– Так, я сейчас отрабатывать тебя заставлю!

Казалось, Талия вот-вот взорвется. Она тяжело выдыхала огнем, смотря на телефон красными от злости глазами, но Каллиопа предупредила взрыв, взяв телефон в руки:

– Послушай, ты все неправильно понял. Я сегодня пришла чуть раньше открытия, где-то за десять минут, чтобы успеть тут немного прибраться. Когда пришла Талия, я уже была за стойкой. Я сказала ей, чтобы раздевалась, а я сама напишу тебе в чат, что она пришла. Так что вина за это лежит на мне.

Константин, ничего не отвечая, какое-то время обдумывал услышанное. Талия молча смотрела на Каллиопу, Каллиопа – на телефон.

– И почему же ты ничего не написала? – наконец спросил Константин абсолютно спокойным голосом.

– Забыла, судя по всему. Отвлеклась на что-то, и вылетело из головы.

– Ну, как скажешь. В таком случае зарплаты лишаешься ты.

Каллиопа проглотила слюну.

– Ну, что поделать. Заслужила.

– Талия до сих пор здесь? Тогда пусть слушает меня внимательно. Если ты думаешь, что так легко отделалась, спешу тебя расстроить: я прекрасно знаю, что ты постоянно жрешь в зале с машиной и ничего за собой не убираешь. Внутреннюю камеру уже настроили, и я все прекрасно вижу.

Лицо Талии побелело от страха.

– Знаешь, на кого ты похожа?

– На кого?

– На грязную жирную свинью. Как с тобой вообще можно работать? Ты своим видом всех клиентов распугиваешь. Только и можешь, что забиться в угол и тихонечко обжираться, пока никто не видит. – Талия закрыла глаза и опустила взгляд в пол. – В принципе, почему только похожа? Ты такая и есть: тупорылая уродливая скотина. Ты слышишь меня?!

– Да…

– С сегодняшнего дня ты работаешь с девяти, до одиннадцати. Выходные в этом месяце на вашей точке отменяются. Пеан будешь исполнять еще и в полдень, закрывшись внутри. А теперь побежала внутрь – убирать свое дерьмо! Скоро приеду, буду проверять.

Талия убежала, пряча заплаканное лицо ладонями. Из головы Моргана Фримана послышались громкие всхлипы и рыдание.

– Это все? – спросила Каллиопа.

– Да, все. Работайте. Стажера отпускайте домой, хватит ему на первый раз. Завтра пусть к двум часам едет в «Венеру». И, не дай бог, опять опоздает!

Каллиопа и стажер молча смотрели в пол, все мысли и эмоции куда-то ушли. Дверь одного из кинозалов открылась, выпустив изнутри немногих зрителей и тихий клавишный саундтрек.

– Ты же слышал, можешь идти домой!

– Ты правда сказала Талии, что сама предупредишь его в чате?

– Конечно нет, – она усмехнулась. – Только что сочинила эту хрень.

II

Торговый комплекс «Венера», как ядерный бункер, опустился на четыре этажа под землю. Стажер приехал за полчаса, нашел стойку у кинотеатра на минус первом этаже и неспешно гулял по отделам. Он посетил все закоулки навязчивого творческого магазина, тщательно рассматривая кисти и холсты, барабаны и гитары, камни и стамески. За ним повсюду подглядывали одноухие Ван Гоги, мраморные Давиды и крикливые безумцы Мунка. В час пятьдесят он вышел оттуда и направился к кинотеатру, но его отвлекла вибрация зазвонившего в кармане телефона.

– Привет, это Константин. Ты не опаздываешь?

– Нет-нет, уже подхожу.

– Молодец. Послушай, у меня к тебе есть небольшое дело… – он замялся. – В общем, кто-то из сотрудниц ворует деньги. Уже несколько месяцев, когда я получаю недельную выручку, она не совпадает с количеством клиентов по журналу. У нас тут очень кривая система: программа объединяет выручку со всех точек в одну сумму, поэтому определить, где именно случилась недостача, невозможно.

– А от меня-то что требуется?

– От тебя? Да, я подозреваю, что сотрудницы из-за бабской солидарности скрывают от меня воровку… А ты тут у нас единственное незаинтересованное лицо, вот я и хотел тебя попросить: понаблюдай-ка за ними. Может, кто проговорится. Или даже с поличным поймаешь. В общем, если найдешь воровку, я тебя поставлю над ними администратором. С более легким графиком и увеличенной зарплатой.

Стажер не хотел соглашаться, но не знал, как отказать.

– Я, конечно, постараюсь, но не обещаю, что получится.

– Ты уж постарайся, прошу тебя. Просто последи за их поведением, за разговорами. Мало ли что. Я еще вчера хотел тебя попросить, но не был уверен… Так что, договорились?

– Я попробую, но…

– Хорошо, буду на тебя надеяться! Ладно, удачного дня!

Вокруг кинотеатра яркими лампами светились симуляторы гонок и шутеры, пинбол и ретро-игры из восьмидесятых, между автоматами уместились столы с настольными хоккеем и футболом, а двое прогуливающих школу мальчишек направляли пластмассовые пистолеты на экран, целясь в наступающих зомби. Стойка ИП «Фантазии муз» спряталась в дальнем углу, возле зоны с кинозалами. За ней была девушка с пухлыми щеками и короткой стрижкой. Она стояла недвижимо, как манекен, и сосредоточенно водила глазами из стороны в сторону. Когда подошел стажер, ее взгляд уперся в него и больше не отпускал.

– Привет, – добродушно сказал он. – Я стажироваться пришел.

– Ты один? – взволнованно спросила девушка тихим низеньким голосом.

– Конечно, а с кем я должен быть?

– Да неважно. Тебе вчера все по работе рассказали или нужно что-нибудь объяснить?

Она, будто бы окаменев, двигала лишь губами и глазами.

– Не нужно, вроде бы уже все объяснили.

– Вот и хорошо. Тогда оставляй верхнюю одежду внутри и иди зазывать прохожих. Если будут вопросы – спрашивай. Я, если что, Урания.

Стажер благодарно кивнул и ушел в зал с машиной. Когда дверь захлопнулась и помещение окутал мрак, он сразу разглядел над платформой мерцающие сгустки света. Они вынырнули из небытия тут же, как только чуждый свет испарился. Будучи ничтожными, почти что невидимыми крупинками, вскоре они набрали яркости, не потеряв при этом своей особенной нежной скромности. Они не слепили глаза, их света было достаточно, чтобы находить друг друга, сливаться воедино, через мгновение снова разъединяться и продолжать этот нескончаемый удивительный хоровод. Стажер медленно подходил к летающим точкам, протянув руку им навстречу. Они, ни капли не боясь, окружили его ладонь и медленно вертелись вокруг нее, словно планеты вокруг своей звезды. Стажер не пытался поймать их, боясь злоупотребить доверием самых странных живых существ, которых он встречал. Он ни на секунду не сомневался, что они живые, иначе не находил бы их настолько увлекательными. Он сделал медленный шаг вперед и оказался прямо посреди светового хоровода. Вокруг него носились десятки миниатюрных звездочек, до боли похожих на настоящие. Они в полнейшем мраке пролетали мимо глаз, тела и ног, окружив его со всех сторон. Казалось, он очутился в открытом космосе, где-то далеко от ярких звезд и планет, видимых вдалеке. Это ощущение было настолько убедительным, что гравитация исчезала, и он уносился куда-то вверх…

Дверь распахнулась.

– Ты уснул здесь, что ли?

Урания впустила свет коридорных ламп, вмиг уничтожив все волшебные точки.

– Нет, прости, – нелепо оправдывался стажер. – Просто стало интересно, как устроена эта платформа.

– Успеешь еще насмотреться, пойдем работать.

Стажер грустно вздохнул, мысленно попрощался с волшебным светом и покорно отправился к двери.

– Ты здесь одна работаешь? – спросил он, вернувшись за стойку.

– Нет, Клио отпросилась – в который раз. Скоро должна подойти… – В однотонном голосе послышались нотки осуждения. – Ты идешь клиентов зазывать?

Стажер кивнул и нехотя побрел к коридору. Завидев редких прохожих, он изо всех сил заставлял себя улыбаться, предлагая им невероятные путешествия по самым разным мирам, но как только до людей доходило, что он обычный зазывала, они тут же сбегали прочь. Он искренне этому радовался. Двое школьников потратили последние деньги и, провожая автоматы влюбленным взглядом, ушли из торгового центра. Стажер ходил туда-сюда, почитывая устав и разглядывая постеры грядущих кинопремьер. Он находил забавным, что большая их часть – ремейки старых культовых фильмов. Ковбои и супергерои, гигантские монстры и динозавры, космические разбойники, роботы и путешественники во времени: все эти лица и герои всем хорошо знакомы, изменился только актерский состав и качество спецэффектов. Венчал этот разнородный рекламный карнавал огромный картонный Годзилла с широко открытой пастью. Он вытянулся во весь рост до самого потолка, грациозно приглашая прохожих на очередной ремейк.

Впереди коридора показалась девушка с длинными волосами. Она на бегу расстегивала куртку, а стажер, точно матадор, вылавливал ее взглядом, чтобы красной тряпкой вывалить зазубренную речь.

– Добрый день! Предлагаю вам посетить Интерактивное Пространство «Фантазии муз». Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия по самым фантастическим мирам…

– Константин тут?

Стажер на секунду потерялся.

– Нет, а ты…

– Клио. Я отпросилась у него на утро, экзамен был. Он не спрашивал про меня?

– Вроде нет.

– Здорово. Надеюсь, Урания не настучала. Он просто до полтретьего меня отпустил, но препод задержал. – Клио достала телефон и посмотрела время. – На двадцать минут опоздала! Ладно, могло быть и хуже.

Где-то далеко Урания вперилась взглядом в Клио, а пальцами в телефон.

– Константин должен быть тут? – спросил стажер.

– С чего ты взял?

– Ты спросила у меня, здесь он или нет.

– Ах, ты об этом. Да, возможно. – Она взяла его за плечо и отодвинула, взглянув на Уранию. – Ладно, я побегу.

Когда Клио подошла к стойке, лицо Урании впервые за все это время изменилось: на нем появилась легкая улыбка, а голос обрел почти что искреннюю доброжелательность. Стажер наблюдал за ними, пока Клио не исчезла в зале с машиной, не заметив, как кончился очередной киносеанс, и на него гигантским монстром направилась куча людей. Внутренности этого уродливого мутанта разрывали свой собственный организм. Даже жутковатый картонный Годзилла на его фоне казался куда симпатичнее. Когда люди окружили стажера, он принялся проговаривать речь: куда-то вперед, в пустоту, не в состоянии сосредоточиться на ком-то конкретном. Опустив взгляд в пол, он повторял раз за разом одно и то же, давясь окружившими взглядами и улыбками. Одни пугались, находя в нем безумца, отталкивали прохожих и сбегали прочь. Другие, наоборот, притормаживали, наблюдая за его нелепой заикающейся речью. Они смеялись над его смущенностью и продолжали безмолвно атаковать. Стажер всем назло повторял заученный текст, не утруждая себя фальшивой улыбкой, никому не вручая взгляд. Секунды копошились на месте, толпа казалась бесконечной. Стажер хотел растолкать всех вокруг и убежать, и, когда волнение уже почти достигло апогея, последний человек прошел мимо него, оставив за собой пустой коридор.

Последние посетители кинозала скрывались вдали за углом, лишь где-то в отдалении Урания наблюдала за ним из-за стойки. Стажер глубоко вздохнул и вытер рукой вспотевшее лицо, мечтая выйти на свежий воздух.

– Эй! – За спиной появилась Клио. – Курить пойдешь?

– Так нельзя же отходить.

– Да забей, я ему такой пеан исполнила, пусть только попробует докопаться!

– Что за пеан еще? Может, хоть ты мне объяснишь.

– Господи, ты идешь или нет?!

Стажер смирился и последовал за Клио. Они бегом преодолевали многочисленные коридоры, огибали повороты и поднимались по служебным лестницам, открывая их ключ-картой. В технических помещениях торгового комплекса изредка встречались уборщицы и охранники, провожающие их побег ленивым взглядом. Служебные лабиринты выпустили их в полуоткрытое помещение возле парковки, с жужжащими двухметровыми кондиционерами. Клио угостила стажера сигаретой, прикурила и подняла взгляд вверх, к бетонному потолку многоэтажной парковки. На шее под длинными темно-русыми волосами светились свежие кровавые полосы, в будущем – шрамы.

– Ты вчера видел баттл Талии и Константина? – спросила она.

– Да, это было омерзительно.

– Ну а как иначе. Талия вчера написала, что собирается увольняться.

– Ее можно понять, после такого-то отношения. Похоже, придется искать еще одного стажера.

– Не, не придется. Уже в сотый раз они так срутся, и в сотый раз Талия угрожает уйти.

– И почему она до сих пор здесь?

– Потому что больше нигде не сможет работать. Здесь, хоть и через задницу, зато все привычно и понятно. Да и платят неплохо, в отличие от конкурентов.

– Не думаю, что после этого случая она опять передумает.

– Уже передумала! Сегодня утром написала, что успокоилась. После бурной ночки, правда, но это другая тема.

Стажер беззвучно посмеялся, представив, как Талия снова спит в зале с машиной, а Каллиопа работает за двоих.

– Сегодня будь как можно аккуратнее, постоянно смотри в оба. К клиентам обращайся по уставу и с широкой улыбкой…

– Я так и стараюсь.

– Молодец, но лучше старайся вдвое больше. Константин должен прийти с проверкой.

– Именно сегодня?

– Да, чтоб его… Все из-за вчерашнего скандала и… В общем, есть еще причины.

– Ты про воровство? Мне вчера уже рассказали.

– Значит, ты в курсе. Он всех нас подозревает и может заявиться в любую точку в любой момент. Поэтому сегодня все на лютом кипише: все чинят, убираются, клиентов дрочат. Он уже месяц, наверное, не приезжал.

– Как-то странно, учитывая под каким вы у него надзором.

– Да он просто живет в другом городе, пытается там тоже бизнес развивать. Поэтому и поставил камеры повсюду. Мол, не могу лично проверять, значит буду по интернету следить. Большой брат хуев. – Она выбросила окурок через бордюр, открыла служебную дверь и пропустила стажера вперед. – И да, будь осторожнее с Уранией: не косячь при ней и лишнего не болтай. Дашь ей повод, она тут же настучит на тебя Константину.

– С чего ты взяла?

Клио закатила глаза.

– Еще узнаешь, дружок. Впереди еще много интересного. Главное, что тебе стоит понять: все сотрудницы этого блядского предприятия – ядовитые змеи, готовые удушить друг друга при любом удобном случае. Каждая ненавидит каждую. Все преисполнены презрения и готовы идти по головам, лишь бы добиться своего.

Им навстречу вышел из-за угла широкоплечий грузчик с длинной тележкой на колесиках, которую он толкал перед собой. Клио и стажер прижались спинами к стене коридора, чтобы он смог пройти.

– Больше всего я завидую Мельпомене! – продолжила Клио. – Сидит в своем «Сатурне» одна-одинешенька, вдалеке от всех этих разборок. Работает себе спокойно и ни о чем не парится.

Когда они вернулись, их внимание привлекла громкая музыка в мониторе над стойкой: однообразная восьмибитная мелодия, резкие стуки и взрывы повторялись раз за разом каждые тридцать секунд, аккомпанируя зацикленному видеоролику с эффектными отрывками лучших фантазий. Звуки больно давили на перепонки и глушили собственный голос.

– Зачем так громко? – спросила Клио у Урании, натянув притворную улыбку. – Убавь немного, пожалуйста.

Урания ответила ей сухим взглядом, с точно такой же улыбкой.

– Константин позвонил, сказал прибавить до пятидесяти процентов. Чтобы прохожие обращали внимание. Поэтому никак, терпеть придется.

– Пятидесяти?! Он с ума сошел? На тридцати уже голова трещит!

Зацикленный видеоролик повторялся раз за разом, заглушая слова девушек.

– Я ничего не могу поделать, – Урания пожала плечами.

– Слушай, может, убавим хотя бы до тридцатки? Он же все равно не узнает… А если позвонит – прибавим перед тем, как брать трубку.

– Клио, дорогая, не стоит. Нельзя нарушать приказы начальства, ты же понимаешь. Раз Константин сказал до пятидесяти, значит прибавляем до пятидесяти и терпим. Таковы правила.

Они, как герои спагетти-вестерна, вперились друг в друга взглядами и соревновались в широте улыбки. Редкие прохожие, слыша раздражающий шум, отворачивали головы и убегали прочь. Клио, сдавшись, повернулась к стажеру.

– Пойдем, научу тебя машину проверять. Как раз пора уже.

Оставив Уранию наедине с изрыгающим шум монитором, Клио принялась подключать платформу к проводам, а провода к блокам. Она настраивала нужный режим на проекторах, подробно объясняя порядок действий, после чего отключила все провода, выключила проекторы и приказала стажеру подключить все самому. Он с трудом и подсказками справился с задачей. Клио искренне похвалила его и начала вводить что-то в пульт управления машиной. Стажер увидел на полу у платформы кучку широких зеленых листьев, на вершине которой лежал объемный травянистый венок.

– А это что такое? – спросил он.

– Плющ, не видишь, что ли? Забей.

Стажер пожал плечами и запрыгнул на блоки. За стеной приглушенно стучали колонки монитора. Клио зло улыбнулась, представляя, как мучится Урания.

– Ничего что мы тут так долго? – спросил стажер. – Мы же клиентов должны зазывать.

– Во-первых, мы еще не закончили проверку. – Она не отрывала глаз от пульта управления. – А во-вторых, ты хочешь, чтобы кровь из ушейполилась? Я вот не хочу, поэтому торопиться не собираюсь.

– Ну, как скажешь.

– Какая же она все-таки сука. Неужели так сложно чуть-чуть убавить? Нет, нужно и тут подсосать этому Константину…

– Это глупо, согласен.

– И если бы она просто подсасывала, так она еще и других подставляет! – На экране управления машиной началась загрузка обновления. Клио наконец отстала от пульта и подошла к стажеру. – Ты слышал про Эвтерпу?

– Совсем немного. Ее за воровство уволили, да?

– Ага, она работала здесь, в «Венере», вместе с Уранией, еще до меня. И именно Урания сказала Константину, что Эвтерпа ворует. Якобы она своими глазами увидела. Он, конечно же, прислушался к ней: Урания ведь самая старенькая, работает чуть ли не с самого открытия точки! Он тут же попер Эвтерпу, еще и ментами ей пригрозил. И что в итоге?

– Воровство не закончилось…

– Воровство не закончилось. Значит, это была не Эвтерпа. Значит, Урания соврала, что поймала ее с поличным.

– Но зачем ей это делать?

– Да потому что она сука эгоистичная. Она плевать хотела на остальных – главное, получить похвалу Константина, премию и в лучшем случае повышение до админа. Она спит и видит, как будет тут всеми командовать. И в этом деле для нее все средства хороши.

Клио посмотрела на экран. До конца загрузки оставалось десять процентов.

– Может, она действительно поймала Эвтерпу, а сейчас ворует кто-то другой?

– Сомневаюсь, что кто-то из девочек на это способен. Кроме самой Урании, разве что. Вполне возможно, что она специально начала воровать, чтобы потом подставить Эвтерпу.

– Ты преувеличиваешь.

Платформа резко включилась и завибрировала. Клио подошла к экрану загрузки и запустила одну из фантазий.

– Чего расселся?! – крикнула она стажеру. – Вставай и беги на платформу!

Он вмиг соскочил с блока и запрыгнул на одну из металлических плит. Клио выключила в зале свет и встала рядом с ним.

– Единственный плюс этой проклятой работы – на халяву играться в эту хрень.

Машина завибрировала сильнее, вместе с ней затряслись ноги. Платформа удерживала равновесие, поднимаясь с той стороны, в которую клонило. Проекторы резко включились, на мгновение ослепив работников. Пыльный мрак помещения превратился в имитацию песчаного берега. Иллюзорное пространство старалось создать объем и глубину, но, всматриваясь в текстуру, стажер находил в ней очень низкую детализацию. Искусственное солнце освещало полуденный пейзаж, но совсем не слепило глаза. Позади было сонное море, впереди поднимался заросший травой холм. Металлические плиты превратились в золотистый песок, на котором даже не оставалось следов. Зато под ногами слышалось, как подошвы скрипят о металл.

– Побежали! – крикнула Клио и, схватив стажера за руку, ринулась вперед.

И они побежали, слыша, как плиты под ногами двигаются в обратном направлении, подобно беговой дорожке. На место иллюзорного берега приходил широкий зеленый холм. Стажер изо всех сил старался разделить радость Клио и погрузиться в эту фантазию; он всматривался вдаль и пренебрегал плохо проработанными объектами. Но неверие не отступало. На вершине холма появился белый языческий храм с высокими античными колоннами. В центре храма стояли девять стройных девушек в длинных белых хитонах, полы которых ниспадали на землю. Тонкие полупрозрачные одежды позволяли рассмотреть тела, свободные и от стыдливости, и от белья. Лица девушек, как на полотнах Моне, смазывались в невнятные кляксы и не позволяли себя разглядеть, будто бы программа зависла и текстуры не прогружались из-за сбоев.

– Иди! – Клио толкнула его в спину. – Специально загрузила вариант «восемнадцать плюс».

Стажер покраснел, но покорился. Он медленно пошел к девушкам, которые подняли свои невидимые кляксы-взгляды и вмиг его окружили. Они касались его рук ладонями, но стажер не чувствовал прикосновений – он пытался внушить их себе. Девушки сбросили с себя хитоны, оголив кофейную кожу, и подошли вплотную. Стажер прикасался к ним, но руки проходили насквозь. Девушки мурчали усыпляющую мелодию. Им подпевали пролетающие птицы.

Безумный стук и скользкая вибрация внезапно разрушили идиллию. Фантомные девушки вскрикнули от страха: у колонн храма появился огромный каменный воин в чешуйчатых доспехах и закрытом шлеме. Словно сошедшая с постамента статуя, будто родосский колосс, он вытянул спину и достал из ножен длинный двуручный меч. Замахнувшись им, он принялся рубить беззащитных девушек. Они кричали от боли и ужаса, пока под ударами стали их руки отрывались от тел и улетали за пределы храма. Воин рубил им головы, из длинных шей фонтаном брызгала кровь. Он вонзал свой клинок в груди и с яростью отрубал ноги, после чего оставшееся от торса мясо, хлюпая, падало на пол. Доселе белоснежный храм превратился в кровавую баню. Когда последняя девушка испустила дух, воин обратил свой взор на стажера и замахнулся мечом. Стажер поднял руки и закричал, но за секунду до удара фантазия кончилась, вернув его в темный пыльный зал. В воцарившейся тишине стажер расслышал смех Клио.

– Господи! – кричала она сквозь хохот. – Каждый раз одно и то же. Как же это смешно!

– Это смешно, по-твоему?! Я чуть не умер со страху!

Клио засмеялась еще сильнее.

– Это лучшее лекарство от похоти! Ну, справедливости ради, ты не так уж плохо держался. Клиенты обычно сразу с появлением воина кричат и убегают.

– Ну уж спасибо!

Они смеялись вдвоем, пока у Клио не зазвонил телефон.

– Так, тихо. Этот придурок звонит, – сказала она и сняла трубку. – Да… Нет, мы машину проверяем… Я же сказала: проверяем машину! Ты сам говорил дважды в день проверять… Так его же научить нужно, как он потом сам будет?.. Я поняла. Хорошо!.. Пока. – Убрав телефон, она печально вздохнула. – Как он затрахал! Говорит, идти клиентов зазывать. «Слушайтесь Уранию, я у нее потом спрошу, как вы тут работаете. Она старшая, лучше всех все знает». Ага, знает она! Как подсасывать тебе она знает.

Стажер опустил взгляд в пол. Клио подошла поближе и продолжила шепотом:

– Недолго этой Урании осталось. Я тут на днях придумала, как от нее избавиться. Пока она клиентов рассчитывала, я ее незаметно сфоткала. Как раз, когда она деньги в кассу убирала… Немного работы в фотошопе – нужно убрать от стойки клиентов – и уже есть доказательства ее воровства. Останется скинуть их Константину, и все! Можно спокойно работать.

– Но это же… Неправильно.

– Да брось, не морализируй. Когда ее выгонят, тебя поставят сюда, со мной. Работать будет куда комфортнее, несмотря на Константина. Ты-то адекватный, в отличие от нее.

– А если ворует кто-то другой? Ты не знаешь точно, что это Урания. Ты же ее подставишь и оклевещешь.

– Ну… – она потупила взгляд. – Так или иначе, она этого заслуживает.

Клио сверлила взглядом пол, не осмеливаясь поднять глаза на стажера. Он ждал этого, вонзив в нее безмолвное презрение. Он надеялся, что она передумает. Однако ничего не произошло. Он обиженно вышел из зала, остановился у стойки и уставился на Уранию.

– Все хорошо? – подозрительно спросила она.

Стажер смотрел в бесцветные глаза, ища в них ее сущность; вглядывался в зрачки, находя в них только собственное отражение. Уже четвертая пара глаз скрывала от него таинственную вселенную своего хозяина. Когда Урания повторила вопрос, он еле заметно кивнул и оторвал от нее взгляд.

Все оставшееся время он задумчиво зазывал прохожих. Один и тот же текст машинально проговаривался, но мысли витали где-то далеко. Клио прошла поодаль и зазывала клиентов в другом конце коридора. Урания одиноко стояла за стойкой, опустив массивные локти вниз и прижав уши ладонями. Тревожный шум монитора убивал ее.

Когда время стажировки подошло к концу, Константин спросил, не обнаружил ли он вора. «Нет, я ничего не видел», – написал стажер и нажал «Отправить». Он попрощался, забрал вещи, сходил в туалет и, когда шел обратно, в сторону выхода, бросил случайный взгляд на стойку. Стажер увидел Уранию, выключающую видеокамеру из розетки. Спрятавшись за поворотом, он смотрел, как она вытаскивает из кассы стопку купюр и поспешно прячет в карман, после чего снова подключает камеру и принимает свою любимую недвижимую позу. В ее взгляде читались страх и коварство, а на трясущихся губах чуялась легкая ухмылка. Совершив эту скрытую шалость, она скрестила пальцы на руках и удовлетворенно вздохнула.

– Нет, я ничего не видел, – повторил про себя стажер.

III

Механический голос лифта извинялся за технические неполадки и уверял, что не стоит паниковать. Посетители торгового комплекса «Сатурн» забили его полностью, смеясь, цокая и крича. Где-то среди них стажер кое-как достал телефон, убедился, что не опаздывает – до семи часов было еще десять минут – и, дождавшись починки, доехал до девятого этажа самого высокого торгового комплекса в городе. Словно отбившаяся от стаи рыба, он кое-как вклинился в поток бесконечно текущих людей. Течение толпы виляло, огибая торговые островки и скамейки. Стажер уловил ритм потока и стал частью толпы; он чувствовал монолитность и единство не только в движении по коридору, но в целом жизненном цикле торгового комплекса.

Уже знакомая стойка нашлась прямо возле кинозала. За ней стояла стройная девушка с яркими волосами цвета зреющей пшеницы. Девушка была чуть курносой, с острым подбородком и огромными мешками под глазами. Она просверливала взглядом что-то под стойкой и не заметила подошедшего стажера.

– Эй! – громко позвал он.

Девушка вскрикнула от неожиданности и выбросила из рук мобильный телефон. Телефон пролетел около метра, ударился о стену и громко шлепнулся на пол. Послышался звук разбивающегося стекла. Девушка подошла к стене, села на корточки и обнаружила возле разбитого телефона остатки дисплея.

– Блин! – шепнула она высоким голоском и принялась собирать стекло.

Стажер присел рядом и помог ей собрать осколки. От нее пахло полевым ветром.

– Черт, прости, – искренне извинился он. – Я не хотел тебя напугать, просто ты меня не видела.

– Ничего страшного. Вы хотели что-то узнать? Рада приветствовать… Вы можете испытать уникальный опыт… Фантастические миры и все такое… В общем, посмотрите каталог пока.

Стажер улыбнулся.

– Нет-нет. Я стажер, меня Константин сюда отправил. Я до этого был в «Меркурии» и «Венере».

Девушка подняла на него глаза и наградила коротким отстраненным взглядом.

– А, хорошо. Я – Мельпомена. Иди пока осваивайся тут.

Стажер подобрал последний осколок, собрал все в кучу и протянул ей.

– Правда, извини, что напугал. Экран можно заменить, это сейчас на раз-два делается.

– Да брось, сама виновата. Залипла в новостную ленту и забылась. Когда ты эйкнул, я подумала, что Константин завалился. Ходят слухи, что он с проверкой собирается приехать, а по правилам телефон можно доставать только чтобы отчитываться перед ним в чатике.

– Да я уже понял.

– Поэтому, когда услышала твое «эй!», сразу почувствовала, как из зарплаты вычитается штраф. – Они рассмеялись. – А вообще, обидно, конечно. Уже два месяца за эту безделушку кредит плачу… Впереди еще четыре.

– Не переживай, починят и будет как новый…

Мельпомена опустила голову и положила телефон на стойку. По ее щеке скатилась одинокая слезинка. Девушка резко отвернулась, вытерла лицо ладонью и, успокоившись, повернулась обратно.

– Так, напомни, тебе нужно что-то объяснять? – Стажер отрицательно мотнул головой. – Ну и слава богу. Тогда можешь… Не знаю, делай что хочешь… Решай сам.

– Зазывать клиентов?

– Да, пожалуй. От меня они как раз уже шарахаются.

– Это еще почему?

Мельпомена посмотрела ему в глаза. Вокруг зрачков древесными корнями расплылись красные полосы.

– Что почему? – Она прикрыла рот кулаком и тихо зевнула, после чего легонько пошлепала ладонью по щеке. – Прости, я сильно туплю.

– Почему от тебя шарахаются?

– А, да потому что выгляжу как зомби. Уже десять дней подряд тут фигачу без выходных.

– Десять дней?! С одиннадцати до одиннадцати?!

– Ага. Я же одна тут работаю, сменщиц никаких нет, вот Константин и заставляет меня мучаться, пока он ищет новых работников. Судя по всему, тебя ко мне и поставят.

– Почему ты не пошлешь его? Десять дней по двенадцать часов – это откровенная пытка.

– А что делать-то еще? «Сатурн» же на окраине, работать здесь никто не хочет. А для меня это хорошая возможность побольше заработать и быстрее закрыть кредит. Правда, надоело уже просыпаться по ночам из-за того, что во сне зазываю клиентов, но это мелочи. – Она улыбнулась. – Ладно, иди зазывай народ. А то увидит сейчас по камерам, что мы общаемся, и орать начнет.

Он кивнул и направился к проходу. Пристроившись с краю потока, как автостопщик на обочине, он беспринципно атаковал людей фальшивой улыбкой. Мельпомена села на стул отсутствующей билетерши кинозала и почти сразу уснула, прислонившись затылком к стене. В какой-то момент ее тело начало клонить в сторону. Стажер, испугавшись, что она упадет, отстал от прохожих и побежал к ней с вытянутыми руками, но стоило ему подбежать, как она, не просыпаясь, выпрямилась на стуле, проглотила слюну и снова облокотила голову о стену. Глубокие серые мешки под глазами были больше самих глаз. Бесцветные губы искусаны унынием.

Стажер вернулся к проходу и отстраненно ходил по коридору, заплутавши в размышлениях и периодически вываливая речь прохожим. Один из них – небритый мужчина с признаками алкоголизма на лице – остановился возле него и попросил рассказать поподробнее.

– Э-э… Это вообще-то для детей развлечение…

– Так ты же сам мне предложил, епта!

– Да, я подумал, что… Может, вы с детьми… Вообще, конечно, и вы можете воспользоваться, но… Не уверен, что вам понравится…

– Долбоеб! – лаконично ответил мужчина и манерно ушел.

Проснувшаяся Мельпомена тихонько посмеивалась, сидя на стуле. Стажер пожал плечами и, чувствуя ее взгляд, невольно становился растерянным. Его отвлек от работы телефонный звонок. Константин.

– Привет. Как работается?

– Хорошо, людей вот зазываю.

– Я вижу, активнее зазывай. Еще не поймал воровку?

– Нет… Не видел ничего подозрительного.

– Ладно, дай трубку Мельпомене. Только на громкую сначала поставь!

Стажер добежал до девушки, перевел звонок на громкую связь и протянул ей мобильник.

– Скажи мне, Мельпомена, – начал Константин. – Почему я не могу до тебя дозвониться?

– У меня телефон разбился сегодня, я его выключила… Если не веришь, могу показать тебе на камеру.

– Не нужно, я тебе верю. Тогда, будь добра, объясни мне, какого черта ты тут расселась посреди рабочего дня?

– Просто устала стоять, ноги сильно болят. Людей-то пока все равно стажер зазывает…

– Ах, устала! Ты думаешь, другие не устают? Думаешь, я не устал?! Все, блять, устали, но работают и не выебываются.

– Я села всего на минуточку… – ее голос срывался. – Я же не одна сегодня, стажер нормально зазывает… Прости.

– Я тебе плачу зарплату, чтобы ты на стуле сидела?! Если у тебя что-то болит, увольняйся и ищи другую работу! Не хочешь? Тогда вставай и зазывай вместе с ним! Если увижу, что опять отлыниваешь, – штрафану тебя так, что еще должна останешься. Ты поняла?

– Да…

– И активнее будьте! Лентяйка гребаная.

Гудки. Мельпомена вернула телефон стажеру, проглотила слюну и грустно вздохнула. Ее глаза слезились.

– Пойдем работать, – тихо сказала она, опустив голову, и встала со стула.

Они вернулись к потоку людей.

– Это уже перебор, – сквозь злобу сказал стажер. – Десять смен подряд по двенадцать часов в день, а он называет тебя ленивой. Не понимаю, зачем это терпеть.

– А что еще делать-то?

– Увольняться!

– Хорошо, а дальше что? Думаешь, в другом месте лучше будет? Сейчас уволюсь, найду другую работу, а там начальник окажется еще большим психом.

– Ты не можешь этого знать.

– А ты не можешь знать, что будет лучше. Здесь-то хотя бы все знакомо и привычно. Да и платит он куда лучше конкурентов…

– Да, я уже это слышал. – Стажер вздохнул.

– У него и так с работниками беда. Эрато и Полигимния уже не выдержали, ушли… Эвтерпу уволил вот за воровство. Терпсихора только через полгода с декрета выйдет. Остались только я, Талия, Каллиопа, Урания и Клио. И то, кто-то из них ворует, то есть надолго не задержится… Я подставлю его, если уйду сейчас.

– Конечно, лучше терпеть такое отношение…

– Да брось, не так уж все и плохо. Константина тоже можно понять. Он столько отваливает за аренду помещения, нам на зарплаты. По итогу, чуть ли ни в минусе остается. Будь у тебя свой бизнес, ты бы не старался его контролировать?

– Уж точно не так.

– Это ты сейчас так говоришь. Кроме того, он сейчас в другом городе начал тоже точки открывать. В общем, забот выше крыши. И тут он видит, как его сотрудница просто сидит на стуле и ничего не делает… Можно понять такую реакцию.

Стажер промолчал, не желая ничего понимать. Толпа множилась с каждой минутой. Свободного пространства в коридоре не осталось совсем. Самые торопливые прижимались к стенам, обходя остальных. Залипшие на витринах врезались в других прохожих, которые стреляли в них возмущенными взглядами. Стажера медленно охватывал страх, такой же мерзкий и наивный, как вчера в «Венере». Он достал телефон посмотреть время и увидел новое сообщение от Константина.

– Он написал, чтобы мы никого не пропускали и приглашали каждого, вне зависимости от пола и возраста. И дальше: «Вы думаете, я просто так открыл точку у кинозала? Приглашайте всех, кто идет на сеанс или с сеанса».

– Как он себе это представляет?!

– Идешь ты такой в кино, с попкорном и колой, опаздываешь на сеанс, и тут тебя зовут в какое-то интерактивное пространство.

– Ага, в такой ситуации скорее не клиента получишь, а вылитую на голову газировку.

Они улыбнулись. Пробегавший подросток толкнул стажера в плечо, из-за чего он чуть не упал на Мельпомену. Она удержала его, поймав за плечи.

– Прости. Народу сегодня ужасно много. В первые два дня было совсем пусто, а сейчас хаос какой-то.

– Пятница же. Всегда так на выходных. Да еще и вечер: девять часов уже. Ты до этого во сколько выходил?

– Вчера в два часа, позавчера в полдень.

– А сегодня аж в семь! Видимо, он специально так поставил, чтобы ты постепенно привыкал.

– Наверное. – Стажер посмотрел на людей. – Но что-то не легче от этого.

– А что не так?

– Толпа раздражает. Дико выбешивают эти взгляды и усмешки… Вчера зазывал людей, выходящих с сеанса, так чуть в обморок не упал.

– Это поначалу только тяжело, потом привыкаешь. Я уже машинально это делаю, без особых проблем… Просто не думай о них как о людях. Рассматривай их как движущиеся предметы типа машин… Или станков на заводе!

– Как-то не особо они походят на станки.

– Да? Если честно, ума не приложу, как выглядят станки… Сказала первое, что в голову пришло. – Они засмеялись. – В общем, не думай о том, что у них есть мысли, и эти мысли направлены на тебя. Не ищи в них личности.

– Да я не столько личностей в них вижу, сколько… – Стажер задумался. – Как бы сказать. Личность индивидуальна и обособлена. Личность одна, она цельна и тождественна самой себе. А толпа… Толпа – это монстр!

Мельпомена громко усмехнулась.

– Монстр?

– Да, именно! Смотри, за пределами торгового центра можно видеть в человеке личность с собственным сознанием, взглядами, мнениями, мыслями. Но когда ты заходишь в это царство потребления, ты перестаешь быть таковым. Ты объединяешься с остальными гуляками в единое целое и превращаешься в частичку огромного монстра-потребителя. Огромное бесформенное чудовище, которое, как осьминог, растянуло щупальца по коридорам и магазинам. Пока одно щупальце покупает джинсы и футболки, чтобы монстр был модным и современным, другое щупальце, уплетая попкорн, смотрит новую кино-жвачку: расслабляет мозг, забивает его легкой и интересной информацией, чтобы монстр не задумался над собственной сущностью и ничего в ней не поменял. Третье щупальце поглощает бургеры и наггетсы, запивая их колой, чтобы у монстра всегда были силы и энергия потреблять. Есть много других щупалец, у каждого свои задачи и цели, но все они в совокупности стремятся к одному: тотальному бесконечному потреблению. Потреблению с большой буквы «П».

Мельпомена улыбалась, слушая его.

– Так ты коммунист, оказывается?

– Что? Нет-нет, упаси боже, – засмеялся стажер. – Я не вкладываю в это все никакого осуждения или негативного оттенка. Просто лично мне тяжеловато управляться с этими щупальцами. Перетягивать их на себя. Обслуживать их. Зарабатывать деньги на их потребности потреблять, прости уж за тавтологию. Если бы я видел в этих людях как раз-таки личности, думаю, было бы куда проще.

Мимо них пробежала билетерша: она отворила дверь кинозала и крышку огромного мусорного ведра. Из зала слышалась финальная музыка, сопровождающая титры. Мельпомена повернулась к стажеру.

– Сейчас одно из этих твоих щупалец выползет оттуда и оккупирует проход. Пойдем зазывать его к нам, как требует Константин. Как раз потренируешься.

Они переместились ближе к дверям. Было видно, как объемная масса людей постепенно генерируется у выхода из кинозала.

– Что он там сказал? Чтобы мы не пропускали ни одного человека? Тогда слушай мой план. Первого беру на себя я. Следующего – ты. Когда поток увеличится, будем по очереди приглашать каждого.

– Они же целой кучей попрут! Мы тупо не успеем каждому проговорить речь.

– Будем стараться! – Она улыбалась. – Этот придурок приказал, значит надо звать.

Из кинозала вышел полный мужчина, уставившийся в телефон. Он не видел никого рядом с собой и нервно дернулся, услышав внезапную речь Мельпомены.

– Рада приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз»! Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия по самым фантастическим мирам… – Уловив смысл ее слов, мужчина ускорил шаг. – Космические баталии, забытая Атлантида, дикие джунгли: любая ваша фантазия будет явлена вам за небольшие деньги…

Пока она кричала вслед мужчине, из двери вышли две девушки, которые многословно решали, куда им пойти теперь. Стажер, как охотник в лесу, дождался их приближения.

– Рад приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз»! – Девушки улыбнулись и начали перешептываться. – Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия…

За ними появилась большая компания студентов. Мельпомена натужно улыбалась, решая, к кому из них обратиться.

– Рада приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз». Только у нас вы можете…

Они сразу отошли в сторону. Поток выходящих из кинозала увеличился. Куча людей толпилась, толкалась и не могла разбрестись. Стажер выбрал случайное тело и вперился в него взглядом.

– Рад приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз». Только у нас…

Человек вмиг растворился среди остальных. Мельпомена, подчиняясь принятому плану, просто переключалась на следующего прохожего.

– Рада приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз»…

Стажер почувствовал соревновательный дух и не хотел отставать: увидев, что туловище, к которому обратилась Мельпомена, прошло, он принялся проговаривать речь следующему туловищу, несмотря на то что его соперница еще не закончила.

– Рад приветствовать вас в Интерактивном Пространстве…

Мельпомена говорила одновременно с ним, но не пропускала ни одной пары ног.

– Рада приветствовать вас в Интерактивном Прост…

– Рад приветствовать вас в Интерактивном…

– Рада приветствовать вас в Интерак…

– Рад приветствовать вас в Инт…

– Рада приветствовать вас в…

– Рад приветствовать вас…

Их устремленные речи, не в силах синхронизироваться, превращались в неразборчивую какофонию. Они сквозь смех продолжали кричать в сторону невнятной толпы. Прохожие смотрели на них недоумевая.

– Рада приветствовать…

– Рад приветствовать…

– Рада привет…

– Рад приветствовать вас в Интерактивном Пространстве «Фантазии муз»! – Последний вышедший из зала человек убегал от безумного смеха стажера, который нагло кричал ему вслед. – Только у нас вы можете испытать уникальный опыт путешествия по самым фантастическим мирам… Эй, ты куда?! Тут космические баталии! Атлантида! Клево будет, не убегай! Эй!

Мельпомена уткнулась лицом ему в плечо и громко смеялась. Стажер вытирал слезы, смирившись с побегом потенциального клиента. Билетерша смотрела на них как на идиотов.

– Константин должен нами гордиться!

– Еще бы, ни одного не пропустили! А какой фильм они смотрели?

Мельпомена подобрала с пола выкинутый кем-то билет.

– Очередная экранизация Кинга.

– Тогда понятно, чего они такие испуганные. – Он глубоко выдохнул. – Должен признать: сейчас соприкасаться с толпой не было страшно и неприятно.

Мельпомена резко подняла на него взгляд. В ее уставших глазах виделся счастливый блеск, а на губах легкая улыбка.

– Правда? Это замечательно.

Она прикрыла рот рукой и протяжно зевнула, после чего посмотрела на камеру и о чем-то задумалась.

– Пойдем машину проверим, – наконец сказала она. – Пора уже.

– Константин же опять наорет, что людей никто не зазывает.

– Да черт с ним! Скажу, что учу тебя, и все.

Переместившись в зал с машиной, Мельпомена широко потянулась и начала подключать ее, но стажер подбежал к ней и отобрал провод.

– Давай лучше я. Посиди, отдохни хоть немного.

– А ты справишься?

– Конечно. Мне уже дважды объясняли, что да как.

Она, сомневаясь, кивнула, улеглась на блоки и закрыла глаза. Стажер подключал провода как можно медленнее. Он рассматривал пространство над машиной, надеясь увидеть светлячков, надеясь, что они остались тут и без темноты, но его надежды не оправдывались, как бы он ни вертелся вокруг. Пока Мельпомена медленно засыпала, ее футболка поднялась чуть выше пупка. Приглядевшись, стажер увидел на ее животе свежие шрамы: длинные окровавленные полосы, стремившиеся обрасти кожей, ярко выделялись на белом теле. Подавив любопытство, стажер поставил машину обновляться.

– Ну что там, ты закончил? – спросила Мельпомена спустя время.

– Заканчивается загрузка, какую фантазию включить?

– Какую хочешь, мне все равно.

Мельпомена выключила свет, а стажер выбрал первую попавшуюся фантазию и запрыгнул на плиты. Платформа несносно завибрировала. Прожекторы зажужжали, выплевывая из себя свет. Темный зал превратился в чуть менее темный космос. Стажер и Мельпомена стояли на метеорите, который медленно летел по бездыханному вакууму. Они постепенно набирали скорость. Навстречу летели стремительные кометы и камни, огибающие их метеорит, чуть-чуть его не касаясь. Встречные предметы должны были напугать их, но порождали лишь скуку. Слишком неубедительно, слишком смешно, слишком примитивно. Они пролетали яркие звезды и разноцветные планеты, кольца Сатурна и газовую массу Юпитера. Пролетая совершенно ненастоящую, почти что пиксельную голубую Землю, метеорит сбросил скорость, а из колонок заиграла загадочная и величественная музыка. Стажер ненароком усмехнулся.

– Если это и может кого-то восхитить, то разве что маленьких детей, – отстраненно сказала Мельпомена.

– Не понимаю, почему люди не требуют возврата денег. Неужели им искренне это нравится?

– Я тоже не понимаю.

Мельпомена посмотрела на него. На ее лице отсвечивались лучи искусственного солнца и далеких звезд. Казалось, ее лоб и щеки покрылись разноцветной сыпью.

– Когда фантазия кончится, покажу тебе кое-что действительно стоящее, – сказала она.

Стажер кивнул и еще раз постарался поверить в этот программно созданный мир. Их метеорит улетел далеко от солнечной системы, попав в дальний космос, пестрящий розовыми межзвездными облаками и ярко синими звездами. Они пролетали смертельный танец убивающих друг друга космических шаров, опускались к атмосфере странных, покрытых растительностью планет и сталкивались с маленькими безобидными кометами. Путешествие окончилось в черной дыре, которая засосала их в себя вместе с метеоритом. Когда показалось, что все закончилось, зал ослепило взрывами начального космоса: бесконечным красным огнем, откуда-то взявшимися ядерными грибами вкупе с сильнейшей вибрацией и звуками взрывов из второсортных протухших боевиков. Эта феерия бесталанных программистов кончилась так же быстро, как и началась, избавив стажера от растущего раздражения.

– Наконец-то, – прошептал он воцарившейся тишине и собрался уходить с платформы.

– Стой! – крикнула Мельпомена и схватила за руку. – Я же сказала, что покажу кое-что покруче.

Стажер повернулся обратно, Мельпомена не отпускала его руку. Он не мог разглядеть ее лицо в темноте, зато чувствовал своей рукой ее ладонь. Над ними появилась яркая точка, медленно опускавшаяся к их лицам. Она застыла в воздухе посередине между ними, на уровне глаз, засветившись чуть ярче в добродушном приветствии.

– Ты видишь ее? – прошептала Мельпомена.

– Да…

Точка пролетела между их висками и продолжила кружить где-то позади. Их с разных сторон окружали другие светлячки. Некоторые группки появлялись сверху, другие сзади, какие-то поднимались из-под платформы. Вскоре они заполонили собой все пространство, медленно вальсируя вокруг двух завороженных созерцателей. Стажер витал вместе с ними, он чувствовал себя легким и невесомым, хотя и оставался на месте. Он провожал взглядом полет каждого светлячка. Бережно охранял их от хаотичной суеты. Группка из нескольких точек спряталась за головой Мельпомены. Наблюдая за ними, стажер ненароком столкнулся с ней взглядом. Ее бледное уставшее лицо точечно озарялось нежным и скромным светом. В ярких глазах отражались блестки пролетавших светлячков. Стажер видел в лице Мельпомены точно такое же восхищение, каким был окутан сам. Она была очарована полетом света, лишена голоса и мыслей. Все витающие вокруг них точки сгруппировались широким кольцом и окружили их. Мельпомена с удивлением взглянула на них и тут же вернула свой взгляд стажеру. Диаметр кольца сужался, заставляя их становиться ближе друг к другу. Стажер огляделся, не увидев вокруг себя ничего, кроме многочисленных белых, но не слепящих пятен. Вглядываясь между ними, он находил где-то позади темноту мрачного зала в громком торговом центре на окраине мертвого города. Он перестал искать темноту. Внутри кольца из света был только он и Мельпомена, прижавшаяся к нему, чтобы не испугать прикосновением этих загадочных существ. Стажер опустил лицо чуть ниже и прикоснулся щекой к ее лицу, к неожиданно холодной щеке. За ее головой пролетела пара заблудившихся светлячков, которые вскоре скрылись в светлых волосах девушки. Мельпомена обняла стажера. Он перестал чувствовать жесткую металлическую плиту под ногами. Казалось, кольцо света подняло их куда-то вверх, лишив веса и уничтожив гравитацию. Вокруг больше не было ничего, кроме бесконечно чистого, беспредельно искреннего и беспрестанно благого света. Стажер отвел лицо от щеки Мельпомены и дотронулся губами до ее губ. Она положила руки на его шею и забрала возможность отстраниться. Он бы все равно ей не воспользовался. Стажер аккуратными прикосновениями целовал ее губы и щеки, пока светлячки вальсировали вокруг, радуясь достигнутой цели. Мельпомена гладила его волосы и отвечала более смелыми поцелуями. Их тела растворялись. Кожа на лице, руках и ногах сначала становилась прозрачной, потом исчезала и превращалась в бестелесный свет. Это превращение сопровождалось приятным чувством исчезновения. Возвращение в небытие было приятнее любых мирских удовольствий. Стажер хотел ускорить его, почувствовать целиком и сразу, но, к своему сожалению, не мог: этот процесс не терпел спешки. Все вокруг останавливалось и замирало; окутанное хаотичным движением бытие исчезало и утихало. Он больше не чувствовал своей плоти, не ощущал биение сердца и пульсацию крови. Он слился с Мельпоменой в единый вечный свет, не обеспокоенный ничем, кроме бесконечного блага. Любая наимельчайшая телесная сущность, зримая гадость, могла вмиг уничтожить это сакральное превращение, эту коронацию Лишенности. Нужно быть самым большим неудачником, чтобы обнулить достигнутое сейчас, когда процесс уже практически завершился…

– Блять! Сука! Ебаный в рот!

– Не кричи… Иди возьми трубку, может, что-то важное.

Стажер включил в зале свет, взял с блока телефон и ответил на звонок Константина.

– Да… Нет, еще здесь… Мы проверяем машину… Хорошо, сейчас…

Он протянул телефон Мельпомене. Она грустно выслушала очередные претензии, разочарованно вздохнула и вернула ему телефон.

– Уже десять часов, тебе пора домой, – сказала она.

– Что? Нет, я не хочу. – Стажер залез на платформу и подошел к Мельпомене. – Я посижу с тобой до одиннадцати.

Он попытался прижаться к ней и обнять, но Мельпомена отстранилась.

– Нет, не нужно. Я сама справлюсь…

– Справишься, да, но вдвоем будет легче.

Мельпомена нахмурилась, отошла от него и открыла дверь, озарив опустевший коридор торгового центра.

– Не стоит. Во-первых, тебе нельзя здесь находиться после закрытия: тебе еще не выдали разрешение и ключ. Во-вторых, мне нужно исполнять пеан, Константин будет смотреть… – Она окинула взглядом камеры. – Он и сейчас уже смотрит, уверена. Уходи, прошу тебя.

Стажер покорился.

– Могу я хотя бы дождаться тебя на улице и проводить до дома?

– Не нужно…

– Да почему?!

– Уйди уже, а! Он ждет пеана, понимаешь? Умоляю тебя, вали!

Стажер проводил Мельпомену негодующим взглядом, собрал вещи и обиженно вышел из помещения. Там, где полчаса назад толпы людей приводили его в ужас, сейчас была лишь пустота огромного зала, утыканного дверями и витринами. Уснувшие магазинчики спрятались под опущенными ставнями. Перед кассой кинотеатра исчезла неисчезающая очередь. Островки посреди коридоров лишились всех своих товаров. Торговый комплекс «Сатурн» окутался величественным мраком.

Стажер собрался уходить, но его остановил звук, донесшийся из зала c машиной: то ли вздох, то ли напев с растянутой высокой гласной. Поддавшись любопытству, он на носочках подкрался к двери и прижался к ней ухом. Мельпомена плавно стонала то ли в сладком удовольствии, то ли в тяжелой боли. Стажер медленно опустил ручку и чуть-чуть приоткрыл дверь. Внутри, как и раньше, горел свет. Обнаженная Мельпомена лежала с закрытыми глазами посреди платформы на спине. Вокруг были разбросаны футболка с джинсами и белье, а на девушке только старый плющевый венок растянулся вокруг головы. В ее руках две черные плети старательно колотили бледный животик, тощие ноги и руки. Скрипучие стоны сопровождали каждый удар. Мельпомена изо всех сил замахивалась плетью и истязала свою изувеченную плоть. Ноги вздрагивали от боли, но она, казалось бы, привыкшая к острым ударам плетей, не останавливалась ни на миг. Ее губы тихо и почти беззвучно, смиренной молитвой проговаривали что-то.

Когда раны от ударов закровоточили, Мельпомена убрала плети в сторону и кое-как поднялась на ноги. Она взяла с пола зеленые листья плюща и приложила их к окровавленным полосам на теле. Она кусала губы, но продолжала обклеивать широкими листьями руки и ноги. Зеленый быстро превращался в красный, но все-таки сдерживал под собой кровь. Когда открытые раны спрятались под добрым растением, Мельпомена достала откуда-то миниатюрную палицу, больше похожую на жезл. Деревянная продолговатая палка, узкая снизу, к верху набирала ширину, закруглялась и обрастала короткими кольями. Мельпомена вертикально поставила палицу посреди платформы и, придерживая ее рукой, медленно опустилась на колени. Она продолжала что-то шептать, пока нагое изувеченное тело принимало молебную позу, а маленькое деревянное оружие постепенно входило ей внутрь. Мельпомена закрыла глаза и сомкнула зубы. Холодные ягодицы коснулись ног – палица полностью вошла в нее, оставив снаружи лишь малую часть рукоятки. Мельпомена постепенно повышала тон, раз за разом проговаривая сквозь зубы заученный текст. Другой заученный текст.

– Восславьтесь прекрасные музы и их святые фантазии… Восславься могучая Ананке и мудрые мойры… Восславься наш прекрасный труд… Восславься непрестанное веселье добрых гостей… Восславься Константин… Восславься Интерактивное Пространство… – Она подняла голову к видеокамере и перешла на срывающий голос крик. – Во славу машины! Во славу прибыли! Во славу плана! Во славу! Вославу! ВОСЛАВУВОСЛАВУВОСЛАВУ!!!

Не в силах сдержать эмоций, стажер захлопнул дверь снаружи. Голос Мельпомены тут же затих. Стажер сорвался с места и быстрым шагом рванул в коридор. За его побегом следили манекены, спрятанные во мраке витрин. Он огибал островки и вертелся по коридорам в попытках найти лифт. Интерактивные карты выключились, а указатели скрылись во тьме. Боясь, что Мельпомена побежит за ним, он то и дело оглядывался. Но коридор оставался пустым.

Оставив позади девять этажей торгового центра, стажер уже почти вышел на улицу, но его остановила вибрация телефона в кармане. Сообщение от Константина:

«В общем, отдыхай субботу и воскресенье, а с понедельника выходи в «Сатурн». Стажировку прошел хорошо, молодец. Договор позже заключим».

Следом пришло еще одно сообщение:

«Жалко только, что воровку не нашел. Ну ладно, сам разберусь».

Подняв взгляд, стажер обнаружил перед собой витрину закрытого творческого магазина. С объемного плаката ему загадочно улыбалась Джоконда. Он написал ответное сообщение Константину:

«Я не буду у вас работать. Никогда и ни за что».

Перед тем, как нажать «Отправить», стажер задумался, пропустил две строки и дополнил сообщение:

«И да, я нашел воровку. Это Мельпомена. Она воровала из кассы все это время. Эвтерпа была ни при чем».

Отправить.

Рядом с ним был островок с аксессуарами и высокая алюминиевая стойка, на которой утром появятся моднейшие солнцезащитные очки. Убрав телефон в карман, стажер взял эту стойку в руки, подошел поближе к творческому магазину и, широко размахнувшись, изо всех сил швырнул ее в стеклянную стену. Тысячи мелких осколков разбившейся вдребезги стены громко посыпались на пол. Шум стекла, сталкивающегося со стеклом, оживил весь торговый комплекс. Перекричать его смогла только включившаяся в магазине сигнализация.

– Творчества не существует, – сказал стажер, вытащив из руки застрявший осколок, и отчаянно побрел к выходу.

Станция Хтоническая

Если бы в метро были швейцары, отворяющие дверь посетителям, у них был бы нереально здоровый бицепс. Потусторонний хтонический ветер кружил тут непрестанно, прогоняя непрошеных гостей из холодного подземного царства. Это забытые языческие боги наказывают людей за неверие. Бедные мертвые демоны, сегодня они наконец получат долгожданное жертвоприношение: в моем рюкзаке лежит самодельная бомба, способная разорвать в щепки целый вагон. Главное, суметь до него добраться.

Когда перемещаешься в уютный холл метрополитена из колючей осенней слякоти, сыроватая теплота тут же заряжает похеренный дух. Невидимое колдовство спящих подземных богов. Триумфальные арки-металлодетекторы лениво сканируют торопящихся манекенов, передавая эстафету настороженным взглядам охранников, а сквозь затычки-наушники доносится многоголосый гам: объявления, реклама, голоса, кряхтение, пыхтение, музыка, ветер. Хаотичная какофония спешащей куда-то жизни. Роботизированной динамиками, поездами и эскалаторами. Одушевленной одинаковыми людьми. Запечатленной моим взглядом.

Я проглотил слюну и постарался не выделяться, проходя через рамку металлодетектора. Она приветливо пискнула надо мной и умолкла в ожидании следующего пришельца. На меня покосились еретические взгляды охранников, вынюхивающих подозрительных лиц. К счастью, я не подпадал под их критерии: на мне не было тюбетейки и бороды; глаза не прятались под очками, лицо под шрамами, тело под рясой, а голос под акцентом. Я – самый простой обыватель, перешагнувший средний возраст и последнюю черту. Массовка в провальном второсортном сериале, снятом по зарубежной лицензии. Давно пора было снять его с эфира.

Очередь к кассе палкой тянулась по коридору, пожирая людей, как ненасытная Харибда. Где-то в ее нутре считалась мелочь и анлочились мобилы. Я нырнул в нее щучкой и окончательно исчез из поля зрения наивных стражников.

– Один жетон, пожалуйста, – обратного пути не планируется.

Один жетон для одной последней поездки. Ржавая похотливая монетка в очередной раз проникла в отверстие, раздвигая заветные врата в обитель злосчастной хтони. А потом ведь будут раздумывать, что послужило мне мотивом. Спешу огорчить предсказуемых журналистов: я не мракобесный фанатик, не поддерживаю Кроули, Ла-Вея и другие милые фэндомы. Я слишком стар, чтобы рушить психику видеоиграми и веществами. Меня не травили одноклассники, родители и коллеги. Я не слушаю писклявых скопцов-металлистов – в моих наушниках меланхолично настукивает Эрик Сати.

«Так почему же вы решились на этот яркий перформанс?!», – нетерпеливо спросит воображаемый интервьюер. «А какая, на хуй, разница?», – иронично отвечу я. Действительно, когда цель выполнена и желаемое свершилось, уже бессмысленно размышлять о причинах. «Но причину нужно знать, чтобы предотвратить подобное в будущем!» – возразит воображаемый опер, и будет неправ: для предотвращения достаточно разобраться в средствах, но не в причинах. А средств я не скрываю: простая самодельная бомба по инструкции из Ютуба, обернутая курткой, чтобы не заметил металлодетектор.

Эрик Сати дождливо наигрывал в наушниках первую гносьенну, посыпая пеплом сонные клавиши, а я врастал в эскалатор, скромно держась веткой за торопливый поручень. Спрятавшись под металлическим скрежетом, незримые гномы раболепно толкали ленивую лестницу. В отверстиях рифленых ступеней прятались жвачки, монетки и муравьи. Муравьи побольше прятались в мобилах: нафталиновая тетка передо мной, еще куча экранов перед ней. На ступень по мобиле. Слева поднимались понурые големы-ветераны, выжившие в многолюдной поездке. Из потного поезда в сопливую осень. Неестественно длинные модильянивские шеи вырастали из преждевременных пуховиков, а пустые, из тех же полотен, глаза искали что-то живое в людях напротив. Но после первого же взгляда, смиренные, прятались обратно в мобилы. Закурить бы сейчас вместе с Эриком Сати, да ведь спалят, сволочи.

Рекламные баннеры ненавязчиво ютились промеж бесцветных шариков-фонарей. Сходи на стендап, возьми ипотеку, поменяй оператора. Повсюду капслоком кричало слово бомба, подразумевающее, конечно же, взрывные скидки. Но все равно коробило. Ладно, в угоду любопытным до причин признаюсь, что меня просто все заебало. Да, за этой короткой бессодержательнойфразой может спрятаться кто угодно – от затравленных школьников, до религиозных фанатиков, но в ее лаконичности, в отсутствии всякой конкретики и кроется красота. А плоскость красиво гораздо важнее плоскости потому что. Прекратите искать причины – ищите эстетику!

Нервная лестница высадила меня на станции и тут же спряталась под грязный мраморный пол. Вот я и добрался до тронного зала пропавших без вести королей. Их барочная роскошь поросла паутиной поездов, в которой медленно дохли глупые человеческие мухи. Блестящие бриллиантовым ожерельем люстры угрожали спрыгнуть вниз, ювелирная мозаика на стенах поросла безвкусными указателями, а изысканные дорические колонны стали опорой для чужеземных варваров. Милые и наивные варвары ждали свои поезда, не задумываясь о тлеющем благородстве этого подземного олимпа.

Я маневренно сбежал к платформам от упрямых промоутеров, приглашающих на какой-то хэллоуинский карнавал прямо в метро. Боюсь, вечеринку придется отменить. Намалеванная желтой краской черточка оберегала зевак от случайного падения, но они все равно перешагивали ее и вставали у края платформы. Смешные бунтовщики. А ведь наверняка слышали в новостях про маньяка, который сбрасывает людей под поезда. Уже пару месяцев не могут его поймать, а жертв все больше и больше. Еще бы, работенка-то у него – проще простого, они же ничего перед собой не видят. У этого никчемного дилетанта слишком мелочный подход. Главное, чтобы меня с ним не спутали.

Металлический червь скрипя дымом выполз из туннеля. В желтых окнах нарисовались сотни голов, мечтающих первыми добраться до эскалатора. Сбежать из этого умирающего места. После многозначительного пшшшш отворились тревожные двери, и из вагона посыпались торопливые манекены, слишком невнимательные, чтобы разглядеть на мне испуганный взгляд и вспотевший лоб. Да что там, они в принципе меня не замечали: врезались в плечи, неловко извинялись и убегали. Как же им повезло. Когда орда бездыханных слепцов семечками высыпалась из вагона, я неспешно перешагнул последний порог, вздрогнув от закричавшего из динамиков высокопарного предупреждения:

– Осторожно…

…сердце останавливается. Как же много все-таки решает случайность. Стоило мне прибыть сюда на пять минут раньше, и другие родственники скорбели бы, лили слезы и презирали несправедливость бытия. Другие перспективные судьбы и дальше подавали бы большие надежды. А если кто-то ненароком проспал свою остановку, именно его сновидение станет вечным и беспрерывным. Зловредная случайность. Вспомнился этот модный фильм про маньяка Мэнсона, который порешал глупую голливудскую артисточку. В фильме его подручные сектанты не сумели добраться до жилища своей жертвы – случайно нарвались на выдуманных режиссером героев и получили от них люлей. А зрители получили красивую сказку, уродующую честную реальность. Злую, но честную. Тогда я вышел из кинотеатра и впервые задумался о важной роли случайности; вилял по ночному городу, выискивая наименее опасные переулки. Свернешь не туда – согреешься грязной сталью пьяного ножика. Свернешь куда надо – продолжишь разлагаться от фоновой ненависти. Зловредная случайность.

Большинство манекенов опустошило вагон на моей станции. Когда тронулись в путь, передо мной осталось человек пять, не больше. Я прислонился спиной к надписи «Не прислоняться» и терпеливо выжидал, пока вагон снова заполнится. Ржавеющая станция медленно исчезала за моей спиной, позируя последним взглядам уезжающих несчастливцев. Вскоре ее сменила черная туннельная пустота. А эти дурашки все прятались в наушниках, книгах и сновидениях. Сонные студентики, нервные пенсионерки. Рядом со мной сидел то ли стареющий мужик, то ли молодящийся дед в пухлых очках, с расчесанной бородой и мудрой сединой. От его тяжелых вздохов и блестящих глаз веяло добрым хмелем. Вонзил в меня взгляд и не отпускал, а когда я ответил тем же, он начал унылый поддатый монолог:

– Нет, значит, сил больше. Значит, сидят целый семестр – кивают, слушают – потом приходят, значит, на зачет и мычат. Спрашиваю про Хайдеггера, а они мне, значит, про императивы кантовские. И мне потом зарплату режут, значит! Как будто я виноват, да? А я ведь не виноват… Раньше хоть на лапу давали, а щас зашугали всех! Коррупция, значит… А я, значит, на пенсию хочу. А врач говорит, что многого хочу. Ну а я тогда, значит, не хочу на пенсию… Я тогда сдохнуть хочу. Чем раньше, значит, сдохну, тем лучше!

Достал из пыльного пальто кожаную фляжку и вылакал пару капель. Все эти значит не вписываются в мои планы: я ведь хотел против воли останавливать их сердечки, а он тут сам желает на тот свет. Ладно, одно выполненное желание делу не повредит. Может, мне за него еще и зачтется.

Проехали две остановки. Профессор продолжал заискивать передо мной сизым нытьем, а вагон обрастал влажными куртками и душными шеями. Ткань терлась о ткань, рекламные плакаты пряталась за шапками, но людей все еще было недостаточно много. Уловил взглядом юную семейную пару. Шептались о чем-то, переглядывались недобро. Их счастливые улыбчивые щечки постепенно превращались в пустые заебанные глаза. Чем громче шуршал металл, тем выше становились интонации молодоженов. Муженек ревниво допрашивал раздраженную дамочку. Она уворачивалась от предъяв и яростно контратаковала. Когда их смутили любопытные взгляды окружающих, они отошли в конец вагона и там продолжили битву. Злоба накалялась как олово, вспышки горячих слов брызгали ожогами. Из уст счастливого мужа вытекло слово «тварь». Уста влюбленной жены стрельнули слюной в его морду. Он покраснел, вытер лицо рукавом и осмотрелся в поисках насмешек. Безудержная злоба сжала его руку в кулак и с незаметным размахом ударила возлюбленную в живот. Та согнулась от боли и проскрипела сквозь зубы:

– Сдохни, урод. Я тебя ненавижу.

Муж желчно улыбнулся и прошептал в ответ:

– Сначала тебя, к хуям, изрешечу.

И эти туда же. Чертова случайность продолжает свои идиотские шутки: именно мне попался вагон, где все мечтают о смерти. Пока план совсем не пошел под откос, я достал со спины рюкзак и проверил бомбу. Все в порядке. Подрубил подготовительную фазу, чтобы в нужный момент просто дернуть рычажок. Проедем одну станцию, наберем еще чуток неудачников и полетим.

Вот, если задуматься, убивать других людей ведь более-менее просто, по крайней мере, это можно понять: убийца ведь ничего не потеряет, кроме совести, если он благороден, и свободы, если его поймают; но другое дело – убивать самого себя. Это же гораздо сложнее! Не говоря даже об инстинктах, как можно лишить себя жизни, когда на свете еще столько не постигнутого опыта? Столько неувиденных мест, непрочитанных книг, несказанных слов. Столько не встреченных людей. Нам же дается самая малость, ничтожная капелька времени на жизнь, на бытие, по сравнению с вечностью. Почему бы не взять отсюда все, что есть, как ненасытный обжора, попавший на шведский стол, даже если меню так себе? Как обладатель победного лотерейного билета, даже если приз во многом уебищный. На халяву ведь и уксус сладок.

Как минимум потому, что обладание этими халявными ништяками будет куда менее продолжительным, чем их отсутствие. Они не способны затмить созерцание вселенской тоски, отражение мировой скорби. Все это моментально, ничтожно, преходяще. Одним словом, просто большое наебалово. Примерно такое же ложное самовнушение, как про последнюю рюмку или первую внутривенную. Весь этот ваш опыт, чувства, эмоции, любовь, искусство, слезы – все это сгинет куда быстрее, чем кленовый листик в горящем лесу, и не оставит ни единого воспоминания. В небытии ведь нет памяти, верно?

Двери сомкнулись на очередной остановке. Последней остановке. В вагон забежала усталая женщина со шкетом лет пяти. Теплый слоеный свитер закрывал ее шею, а строгие очки отражали застенчивость, хотя и сомнения не было, что дома она пригубит бутылочку красного. Под глазами волнами разрастались морщины, а в слезливых радужках любовь целовала грусть. Встала у двери напротив меня и не отпускала руку мальчонки. А он поднял к ней глазки и спрашивает:

– Мама, а что будет там, впереди?

Мама сладостно улыбнулась, поймала мой взгляд и присела на корточки.

– Впереди будет наша станция, – нежно шептала она малышу, не отпуская мои глаза. – Потом ты пойдешь в садик. После садика начнется школа. Потом институт. Когда получишь диплом, будешь работать. Потом ты женишься, у тебя будут свои детки, которые тоже спросят, что впереди. Иногда будет любовь, а иногда грусть. Когда состаришься, останутся только воспоминания… А потом ты умрешь. И я тоже умру, и твои друзья, и жена умрет. Все, что ты любишь, – умрет. Когда-нибудь умрут и твои детки, которые всю свою жизнь будут думать о том, что впереди. И их детки умрут, и все другие люди, и города, и даже целые страны. Все когда-нибудь умрет, дорогой.

Мальчик смотрел в начало вагона, пытаясь пробить взглядом стену и рассмотреть эту таинственную и всемогущую смерть, поджидающую каждого из нас где-то впереди, во тьме туннеля, в столовой садика, в кабинете математики или в затхлом офисе. Мама гладила его по головке и смотрела на меня, улыбаясь, как будто знала, где на самом деле прячется судьбоносная старуха с косой. Я снова достал рюкзак и просунул руку в его фундаментальную, решающую глубину. Пожалуй, пора.

Поезд резко остановился. Все стоячие пассажиры, включая меня, повалились на пол, сталкиваясь друг с другом и ударяясь о поручни. В вагоне отрубился свет; неуютная чернота пробралась сюда из туннеля и обняла все пространство. Не уверен, дернул ли я за рычажок. Если нет, значит опозоренные мертвые боги воспротивились моему подаянию. Надеюсь, что это не так, и бомба все-таки взорвалась. Испуганные манекены кряхтели и возмущались, вопрошали и предполагали. Пожилые порицали нездоровую старость и халатную власть, молодые фантазировали об обвалах и террористах.

– Надеюсь, это конец, – прошептал сизый профессор.

Свирепые молодожены не останавливали перебранку, несмотря на аварию. Наоборот, использовали темноту для незаметного рукоприкладства.

– Если заявится маньяк, попрошу его завалить тебя в первую очередь. – Эта нелепая угроза звучала до смешного серьезно.

– Замолчи!

Любопытные головы вертелись в поисках скандалистов, но не находили их за многослойным мраком. Мальчишка расплакался и прильнул к маме, тщетно пытавшейся его успокоить. Когда ужас обуял весь вагон, двери внезапно распахнулись, озарив тревожные лица приглушенным красным неоном. В вагон стремительно забрались демоны и черти: неся с собой инфернальный хардбасс, они кричали и танцевали, разливали шампанское по фужерам и раздавали их ошарашенным пассажирам. Красные рогатые бородачи в латексных хвостатых костюмах, мертвенно бледные нимфы с кошачьими зрачками и живыми щупальцами, привидения, спрятанные под простынями, зомби, окровавленные кетчупом, – несчастный Врубель заплакал бы, увидев этих гротескных чудовищ.

Они брали людей за руки и призывали пуститься в пляс, праздновать освобождение духов из потусторонних миров. Где, как не здесь, в подземелье, более всего приближенном к обители бесов, устраивать этот вакхический карнавал? Пассажиры постепенно отпускали тревогу и, позабыв торопливость, вливались в безбожное безумное празднество. Гневные молодожены прекратили ругань, отвернулись друг от друга и слились в танцах с крылатыми инкубами. Зубастые вампиры делились пьянством с профессором. Малыш перестал плакать и взлетел под потолок на плечах пузатого сатаны, поражающего нечестивых грешников резиновым трезубцем. Кто-то зачитывал на латыни непонятные заклинания в такт мертворожденному хардбассу. Бородатые некроманты в самодельных мантиях воскрешали мертвецов по заказам наивных пенсионеров. Из темных углов, куда не доносился кровавый неон резиновых фонарей, слышались вздохи и поцелуи. А мой план окончательно пошел ко дну. Мы должны были вместе выйти из подземного удушливого уныния в освобождение через смерть, но вместо этого уныние сменилось ужасом внезапной остановки, а из ужаса родилась радость безумного карнавала. В итоге ритуал подземной поездки раскрасился новыми неожиданными цветами, и моя роль в нем потеряла смысл.

Я выпрыгнул из вагона на рельсы и споткнулся о сырой крысиный холод. Застегнул куртку и зашагал вперед вдоль поезда, заглядывая в разноцветные окна вагонов: повсюду криво тряслись пьяные головы, подчиняясь хромому ритму мелодии. Я марал ладони о ледяной металл поезда и влажный бетон туннеля. Когда поезд исчез далеко позади, со мной остались только невидимые капли воды, крысиный писк и эхо нервных шагов. Туннель приобрел необычайно крутой склон. Вонючие рельсы вели меня вниз, по пустой темноте, даря смутную надежду, что этот путь никогда не закончится.

Но надежда оказалась ложной. Вместо станции или депо мне открылось пространство огненной красноты, пораженное бесконечным пламенем. В нем ревели от боли терзаемые души и слышался визжащий смех омерзительных мефистофельских уродцев. Где-то внутри невидимый орган кричал токкату и фугу ре минор, проклиная божественное наследие великого Баха.

Я обратил взгляд назад, на темный туннель, вспомнил детский карнавал наивных манекенов и оставил мимолетную идею вернуться обратно. Достав из рюкзака бомбу, я положил ее у хрупкой бетонной стены, поставил таймер на тридцать секунд и отбежал вперед, в самый конец туннеля. Грохочущий взрыв разрушил потолок, завалив воздух пылью, а туннель камнями. Теперь никто из них не сможет проникнуть сюда. А я, даже при желании, не смогу вернуться.

Из недр кровавого пламени слышалось щебетание раскаленных котлов и приглашающие крики безумцев. Не переживайте, дорогие, я уже бегу. Случайность, перемноженная на случайность, перемноженную на случайность, довела меня до конца. До вожделенного и заслуженного страдания.

VR I

Когда огонь коснулся табака, я несколько раз глубоко затянулся и выкинул спичку на асфальт. Старый знакомый промышленный ад уже научил меня радоваться, видя его. За моей спиной на километр растянулся серый офисный центр, в котором прятались обмудки, мнящие себя императорами вселенной, а вокруг вездесущие заводы убивали веру в добро своей напускной монументальностью. Проржавевшие трубы выскакивали посреди цехов, точно флаги, дым что есть мочи хреначил из труб, образуя над районом серый купол, а через дорогу, по которой почти никто не ездит, стоял еще более монументальный, но давно заброшенный научно-исследовательский институт. Он тоже был серым. Как асфальт, как офисный центр, как заводы вокруг. Как долбаное небо.

На парковку въехала старая убитая газелька, это бригада грузчиков пару раз в неделю привозит из цехов коробки с новыми партиями продукта, чтобы руководство проверило его качество или что-то типа того. Из кузова газельки поочередно, словно солдатики, выпрыгнули молодчики в комбинезонах. Они курили и бездельничали, пока из-за руля не вылез водила – бригадир их команды – и не наорал на них. Грузчики тут же затушили сигареты и принялись нехотя вытаскивать коробки из кузова, унося их внутрь офисного центра. Оставшись один, бригадир разложил на капоте бумажки и с огромными умственными усилиями пытался разобраться в них, чтобы заполнить без ошибок. Закончив возиться, он собрал бумаги в кучу и пошел в сторону входа, где наконец увидел меня.

– О, здорово! – Бригадир протянул мне грязную, потрепанную работой руку. – Как сам?

Он был низкорослым и всегда выпрямлялся, как мог, стоя рядом с двухметровым мной. Посреди грязных волос постепенно прорастала проплешина. Наверное, только мне довелось наблюдать процесс ее взросления. Морщинистый подбородок прятала грубая щетина, а тараканьи глазки то и дело бегали туда-сюда.

– Потихоньку. – Я выкинул окурок на асфальт и прикурил еще одну сигарету. – У тебя че? Бухаешь все?

– Обижаешь! Уже неделю как ни капли в рот.

Он стрельнул у меня сигарету и тут же спрятал за ухо.

– Мерси, епт. – Бригадир плюнул под ноги. – Пойду счастья попытаю. Может, хоть щас повезет.

Всякий раз, приходя сюда по работе, этот хрыч бежит к игровому автомату в вестибюле офисного центра. Автомат устроен до боли просто: за толстым стеклом на нескольких полках аккуратно разложены призы, которые получит игрок в случае успеха. Всякие навороченные мобилы, наушники и прочая херь. Игрок должен кнопками направить металлическую палку на желаемый приз и жмакнуть краснющую кнопку «Пуск!», после чего палка, если повезет, вытолкнет приз с полки, и он через дырочку упадет в руки счастливому победителю. Стоимость одной игры – сто пятьдесят рублей.

Бригадир никогда не отличался прозорливостью. Сейчас он в очередной раз прошляпит деньги, в очередной раз обматерит автомат и в очередной раз начнет жаловаться мне на жизнь. Иногда входит в азарт и покупает по пять игр подряд. А потом получает люлей от жены.

В семейной жизни он еще менее прозорлив. Его жена работает бухгалтером здесь же, в офисах. Тут они, собственно, и познакомились. Но не прошло и года после свадьбы, как жить друг с другом им стало в тягость. Он любит прибухнуть с товарищами и прохлопать бабло на всякую чушь, а она вынуждена и работать, и детишек воспитывать, и за домом следить. Охуевая от несправедливости, она ежесекундно запиливает его до маразма, а он, охуевая от ее охуевания, только сильнее норовит свалить из дому. Жена остается с ним по привычке и ради детей, а имей она хоть малость воли – давно б уже ушла.

Вам, небось, интересно, откуда я все это знаю? Дело в том, что уже пару лет как его несчастная супруга спит со мной. Пока он ездит по району, уворачиваясь от тумана, и орет на придурков в комбинезонах, зарабатывая свои копейки, она греется в моей постели. И меня фантастически раздражает, что после каждого, извините за выражение, акта она начинает жаловаться на мужа, жизнь, судьбу и вселенную. А потом еще недвусмысленно намекает, что с удовольствием ушла бы от семьи ко мне, если бы я ей предложил. Очевидно, что на деле у нее не хватит сил бросить их. Хотя моего предложения она в любом случае не дождется.

– У-у-у-х, ебать! Да! – послышалось внутри здания.

За окном хрыч-бригадир держал в руках какую-то коробку и в дичайших эмоциях рассказывал что-то администраторше. Она слушала с каменным лицом и не разделяла его восторга. Потом он вышел на улицу, достал из-за уха сигарету, прикурил и, сука, подошел ко мне.

– Видал? – Его морда светилась от счастья. – Выиграл наконец!

– Повезло. Че выиграл?

Бригадир пожал плечами и попытался прочитать наименование приза на коробке.

– Вэ… Эр… Гласес… Во как!

– И что это такое?

– Да хер пойми. – Он зажал сигарету уголком рта и перевернул коробку в поисках описания на русском. – Очки виртуальной реальности… Та-а-ак… Короче, устанавливаешь на мобилу какую-то штуку, потом вставляешь ее в эту елдовину, и все, епт! Попал в виртуальность.

Я никогда не видел его настолько возбужденным.

– Только вот мобила у меня старая, кнопочная. Нужно с сынковской попробовать, у него-то блатная какая-то. Столько бабок за нее отвалили!

– А ты еще сыграй: может, мобила выпадет.

– Нет уж, нужно меру знать.

Бригадир выкинул окурок, подошел к газельке и, положив коробку на капот, засмотрелся внутрь здания.

– Хотя… – сказал он наконец. – День сегодня до боли удачный. Может, реально попробовать? Как думаешь?

Я пожал плечами. Он достал из кармана купюры и старательно пересчитывал их, периодически поглядывая на автомат. Его рожа искривилась от тяжелых размышлений, но Геракла на распутье спасли выскочившие из дверей грузчики: они надоедливыми чайками окружили бригадира и заклевали его синхронным «ачеэто?».

– Руки убрал! – рявкнул он на самого любопытного и спрятал коробку под мышку. – Ну-ка переместились все в машину! У нас еще две точки сегодня, бля!

Переговариваясь и смеясь, грузчики мгновенно исчезли в кузове. Бригадир захлопнул за ними дверь, сел за руль, положив коробку на панель перед собой, махнул мне грязной лапой и угнал прочь.

II

Господь мой бог! Черт бы побрал тот ужасный день. Сколько уже прошло? Месяц! Уже целый месяц продолжаются эти мучения… Не сказать, что раньше все было хорошо, но по сравнению с этим! Нет никакого сравнения. Не помню, какой тогда был день, кажется, понедельник. В общем, я уже пришла с работы: дома, как обычно, срач, дети ничего не ели. Все не стирано, все разбросано, под раковиной тараканы ползают… Могли б хоть их сожрать!

В общем, у меня руки в разные стороны: кастрюлю – на плиту, тарелки – в раковину, мусор – в ведро, кота – в окно. Потом намыливала тарелки, пока вода не закипела. Вымытую посуду переместила в шкаф, сполоснула тряпку и начала протирать стол. Когда стряхивала крошки в ведро, увидела там здоровенного таракана. Со страху прикрикнула и раздавила мерзавца тапкой. Кот еще орал из окна, его же тоже никто не покормил! Примерно в этот момент и приехал Пашка.

Пашка, Пашка, Пашка… Что ж ты сделал с моей жизнью. Когда хлопнула входная дверь, я сразу поняла, что это он, и мысленно переключилась на режим безумной ярости. Одно и то же, изо дня в день, из года в год. Я была уверена, что еще чуть-чуть, и меня отправят в дурдом. Эх, знала бы я тогда… В общем, когда Пашка пришел на кухню, и я начала что есть сил его поносить, он встретил мой крик идиотской улыбкой. Я несколько растерялась от такой реакции.

– Ты напился опять, что ли?!

– Сдурела? Ни капли в рот уже неделю!

– А чего радостный такой? Я тут мучусь после работы, дома ужас, а он лыбится как полоумный! Что смешного увидел? Поди в зеркало взглянул?

– Хорош пилить, а! Угадай лучше, что я принес.

Только тогда я заметила, что он прятал руки за спиной.

– Пистолет, надеюсь? Чтоб я застрелилась наконец.

– Не дождешься.

– Ну говори, давай. Не тяни кота…

Кот, к слову, продолжал биться в окно.

– Во! – Он достал руки из-за спины и триумфально протянул мне какую-то коробку.

– Это еще что такое?

– Очки. Виртуальной. Реальности, – задрал нос так, будто это его изобретение.

– Господи! Опять ползарплаты на какую-то чушь спустил. Сколько ж можно-то, а?! – Я замахнулась на него грязной тряпкой. – И где ж ты деньги только берешь? Заначку из дому воруешь, да?! Не водка, так автоматы эти треклятые, не они, так еще какая херь, прости, господи.

Я замахнулась на него тряпкой, но он, зараза, увернулся.

– Да угомонись ты уже, а! Бесплатно это досталось, слышишь? Бес-плат-но.

– Кто же тебе бесплатно что-то даст? Ты ж в долгах по горло.

– Только сам! Мое личное мастерство и маленькая капля удачи. – Он все лыбился и лыбился, боже, как это раздражает. – Да в автоматах выиграл! Из-за которых ты тут орешь вечно.

– Ну еще бы! Как я сама не догадалась…

– Ну ума-то ведь нема. Не зря, получается, я всегда играл. Опыт нарабатывал. Вот и вернулось все: эта штука ведь куда дороже, чем все мои игры вместе взятые. – Мне казалось, я сейчас взорвусь. – Кто был прав? Я! Кто же еще? Ты-то только орать и умеешь, а я тихо-мирно проворачивал свой план… И вот тебе результат!

– Не доводи меня лучше, прошу тебя.

– Ба! Она опять недовольна.

– Скажи сыну, пусть продаст по интернету эту байду, и отдай долги наконец.

– Ну вот опять… Ей бы только о плохом.

Я еще раз долбанула его тряпкой, опять не попала по нему, зато случайно задела коробку. Улыбка исчезла с его лица. Мне стало чуть полегче.

– Дура! Че творишь?

– Щас вообще в окно вышвырну!

– Я потом тебя туда вышвырну! – Кот надеялся, что кто-нибудь да распахнет окно. – Не буду я ничего продавать! Такая штука интересная, как попробуешь, сама не дашь продать. А-то любит она, не зная дела, решения решать!

– Ты-то уже напробовался, я смотрю. Когда успел-то? По дому помочь у него времени нет, а как очки носить, так сразу!

– Не пробовал я еще сам! Сейчас разберемся с Сережкой и вместе попробуем. Только фигню какую-то установить надо…

Паша развернулся и пошел в комнату сына, попутно оповещая всех домашних о гостинце.

– Ты куда собрался?! По-моему, мы не договорили!

Только я пошла за ним, как за спиной зашипел убегающий кипяток – вода полилась прямо на плиту.

– Да еб вашу меть! – крикнула я, извинившись перед Богом, и убрала кастрюлю на другую конфорку.

То ли от злобы, то ли от готовки, мне стало душно. Я расстегнула верхнюю пуговицу рубашки и открыла форточку, через которую вмиг запрыгнул котяра. Чтоб не орал, кинула ему какую-то кожуру и осталась подышать у окна. Воздух с улицы шел холодный, но ни разу не свежий. Все такое серое, дым отовсюду валит… Риэлтор говорил, что хороший район, перспективный. Надо покупать квартиру, пока недорого, потом цены взлетят… Работа рядом к тому же. Район – как они там говорили? – промышленный, кажется…

– Жрать идите! – крикнула в дверной проем, когда пельмени доварились.

Я разложила тарелки с ужином на стол и предвещала появление шумного семейства на маленькой кухне. Трудно в этом признаться, но я их всех ненавижу. Раньше меня раздражал только Паша, сейчас же понимаю, что любовь к детям тоже исчерпала себя. Нельзя так, знаю, неправильно это; дети ни в чем не виноваты… Но я не могу! Вот правда, сил уже никаких не осталось. Сейчас одинокие стулья еще пустовали, но через мгновение на них появятся эти шумные козявки: будут безобразничать, кричать и не слушаться. Над кругляшками из теста с фаршем клубился пар, унося тепло к потолку. Я торопила их к ужину, но в душе не хотела, чтобы тепло моей заботы досталось им. Я хотела одаривать им Аркадия, хранить его очаг и сторожить его любовь.

Он работает у нас в офисе охранником. Уже два года как мы с ним пересекаемся на совпадающих выходных и проводим их вместе. Он совсем не похож на Пашку. Аркадий другой, особенный. Он хотел бы забрать меня из этого ада, приютить и обогреть, отпоить теплым чаем и укрыть своими сильными плечами. Я давно догадалась, что он собирается предложить мне переехать к нему, но Аркаша ведь такой скромный, такой стеснительный. Он переживает о детях, может, даже о Паше, оттого и не соберется с силами. Как я только ни намекала, что готова хоть сейчас собрать вещи – и к нему, но он все не догадается. Аркадий – интеллигентный мужчина; пусть на вид суров, зато в общении такой нежный. В художниках разбирается, про книжки всякие рассказывает. Как его такого угораздило к нам в охранники? Непонятно. Не любит он про себя говорить, зато меня всегда слушает с радостью…

– Уже остыло все! Вы идете, нет?!

Ноль эмоций. Как собака в колесе кручусь-верчусь, а они даже не реагируют, сволочи! Я взяла тряпку и, готовая убивать, пошла в комнату Сережи. Там они все и собрались. В центре комнаты стоял Пашка. На глазах хренотень, что он приволок: широкий пластмассовый прямоугольник, цепляющийся к башке двумя лентами. По центру всунут Сережин телефон. Вокруг Пашки собрались дети и с протянутыми ручками выпрашивали у него игрушку.

– Вы издеваетесь надо мной?!

– Да погоди, не ори ты! – говорил он вслепую, не видя меня из-за очков. – Только разобрались!

Паша крутил башкой как пьяный, руки вытаращил вперед, словно собрался падать, и у-укал как сова.

– Вот это да, епт!

– При детях не выражайся!

Я кинула в него тряпку, грязная вода брызнула в скуксившихся деток, а ему хоть бы хны. Паша нагнулся задом кверху, мордой впрямь, будто бык, и медленно шагал вперед, клонясь то влево, то вправо.

– Плешь на башке! – Я прикрыла рот рукой и засмеялась, указав на лысину детям. – Полысел, старый, вот те раз!

– Не выдумывай! Нет там ничего…

Пашка тут же выпрямился, но продолжил бродить как ошарашенный. Дети смеялись над ним вместе со мной.

– Так тебе и надо, дураку! Бог наказал за то, что издеваешься надо мной.

Младшая положила ручку мне на пояс.

– Мама, а я тоже полысею? – испугалась, дуреха.

– Конечно полысеешь, если не будешь меня слушаться! Вот папа плохо себя вел, видишь, что с ним стало? Сейчас он еще в диван врежется, дурак старый, Паша, чтоб тебя, осторожнее!

Он задел ногами диван, чуть не свалился на пол, но сумел-таки удержаться. Дети захохотали пуще прежнего. Хотела заругать их, но не удержалась и рассмеялась тоже… Никуда я от них не уйду. Злюсь порой, конечно: столько ведь проблем, столько зла. Но оставить этих звездочек мне совесть не позволит. Нет уж, все мы стерпим, все будет хорошо…

Вот вспомнила и как-то легче стало. Но воспоминания – штука противная: вроде приятно, но жизнь не заменят. Ничто жизнь эту дряхлую не заменит. Но Пашка думает иначе. Заигрался он с этими очками, ой как заигрался. Сначала всерьез не воспринимали: новая игрушка, всем интересно, виртуальность эта или как ее. Даже меня уговорили попробовать! Нацепила эту хреновину – как клоун в ней была – но меня затошнило сразу, на том и хватило. Пашка первые дни с детьми напополам игрался, потом кричать на них стал, мол, меры не знаете, уроки идите делать. Я ведь даже поддержала его тогда. Потом, смотрю, Сережа просит его телефон вернуть, а Пашка не дает: говорит, нечего делать – сам решу, когда отдам. Ладно, бог с ним, думаю, о детях в кои-то веки задумался, но он ведь все свободное время стал в этих очках ходить. Пить перестал! Поверить не могу, но действительно ни капли в рот за весь месяц не взял. Грузчики его звонят мне, спрашивают, где Пашка, куда пропал, а я и не знаю, как им объяснить.

В общем, как ни вернусь с работы – он всегда в этих очках. Спать ложусь – до сих пор в них. Утром встаю, будильник стукаю, смотрю – все лазит по дому. Поговорить пыталась, он будто и не слышит меня. А вчера что было! Вчера звонили с работы, говорят, не появлялся уже две недели. А я и знать не знала! Думала, раньше меня домой приходит. Ну я ему такой разнос устроила: очки эти треклятые сорвала к херам собачьим, принялась орать, а он… Он как зарядит мне по голове. Я до сих пор поверить не могу. Сколько мы ругались, сколько грязи вылили, но чтоб руку поднять! До такого он никогда не опускался. Говорит: «Тронешь очки, убью, на хер!» И взгляд такой дикий-дикий, словно бес вселился. У меня душа в пятки, мурашки наружу, слезы из глаз. Убежала, в общем, – в ванной закрылась. А он снова в очки запрыгнул и сидит в них: ничего не видит, никого не слышит.

Не знаю я, что с ним делать. Нешуточно меня все это тревожит. Завтра у меня выходной, схожу к Аркадию, спрошу совета. Может, он поможет чем, мозги ему на место вправит. Ох, все у нас не слава богу.

III

Бумаги, бумаги, бумаги. Такое ощущение, что все это оцифруют, только когда я выйду на пенсию. Ладно если бы случаи были интересными, незаурядными, но тут одни старые маразматики и мамкины сынки, косящие от службы.

Кто-то постучал в кабинет. Я на носочках подошел к окну в коридор и чуть сдвинул жалюзи. На скамейке сидел мальчуган лет четырнадцати. Не успел его разглядеть, как дверь распахнулась и показался санитар Петя.

– Ой, вы тут. – Туповатый дылда был не по уму стеснительным. – К вам можно?

– Вообще-то, я занят сейчас. Что ты хотел?

Петя зашел в кабинет, но остался у двери.

– Мужичка привезли, не в себе совсем. Что с ним делать?

Как же невовремя, чтоб их всех.

– Откуда привезли?

– Из стационара. Сынок скорую вызвал, они забрали, осмотрели и к нам переправили. Говорят, тяжелый случай.

Я окинул взглядом сложенные хрупкой чешуей бумаги и нервно вздохнул.

– Заводи, что делать!

Петя послушно кивнул и скрылся за дверью. Ну что ж, давайте гадать: либо встретивший красноглазую белку синяк, либо переборщивший с дешевой химией нарик. В крайнем случае дедуля познакомился с Альцгеймером. Был бы тут тотализатор, я закинул бы пару тысяч на горячку. Уж больно много их в последнее время: на заводах который месяц сокращают работяг; работу хрен найдешь, зато алкомаркет всегда за углом. Грустно, но куда деваться.

Вернулся Петя и еще один санитар, ведя между собой под руку низенького мужчинку. Старая, прожженная потом рубашка с разных сторон торчала из брюк, воротник с одной стороны поднялся, с другой скомкан абы как. Грязные волосы засохли в попытке сбежать к потолку, а глаза источали страх и безумие. Я встал со стула и подошел. Санитары продолжали держать его под руки.

– Мужчина, вы как себя чувствуете? – спросил я абсолютно спокойно, пока рассматривал глаза.

– Куда вы дели очки?!

Зрачки в порядке, но взгляд бегает туда-сюда. Я завернул ему рукава.

– Какие очки?

– Мои очки! Они были на столе… Проснулся, смотрю: исчезли! Куда вы их дели?!

Следов от инъекций на венах нет.

– Может быть, вы сами их убрали?

– Нет! Они всегда были со мной, всегда! А потом пропали… Где они? Где очки?! Куда вы дели их, а? Куда дели, сволочи?! Я порешаю вас всех, если не вернете… – Он опустил голову, ища ответ на полу, потом резко дернул ее вверх. – Это Сережа! Спросите у него, это он украл! Он постоянно выпрашивал их! Отвечаю, это он спиздил. Щенок, блять, убью, на хер…

Чуть приподнял ему рубашку: кости рвались из натянутой кожи. Он давно не ел.

– Или Светка! Тварь, сука, так и знал. Она пыталась отнять их, сука. Потом вроде успокоилась… Пока спал, тварь, забрала. Забрала и ушла! Мразь! Найдите ее, прошу вас, найдите: я просто поговорю с ней. Скажите, пусть вернет очки, очки пусть вернет и делает что хочет. Прошу вас, это вопрос жизни и смерти.

– А если не найдутся, что тогда?

– Тогда все! Пиздец! Конец всему, понимаете? Всему пиздец, ебать его рот. Найдите, прошу вас, умоляю, найдите их всех! Найдите очки, верните их мне, и я все исправлю. Все спасу, вот увидите. Иначе пиздец полный, полнейший крах иначе, понимаете? Прошу вас…

Мужик положил щеку на плечо и разревелся. Я кивнул санитарам, чтоб уводили в палату.

– Мальчишка в коридоре с ним? – спросил в спину Пете.

– Ага. Сынок.

– Позови его сюда.

Пацан зашел сразу же, как только они вышли. Видимо, подслушивал у двери. Я указал на стул и налил ему воды из фильтра.

– Тебя как зовут?

– Сережа.

Он говорил абсолютно спокойно. В шоке, походу.

– Сереж, расскажи, что с папой случилось.

– Его очки с ума свели.

– Какие очки?

– Очки виртуальной реальности. – Его безмятежная речь лилась плавно и отстраненно. – Он их в автоматах выиграл.

– И папе они сильно понравились?

– Слишком сильно. Он их вообще не снимает и кричит на всех, когда ему мешают.

Я отметил симптомы на листе. Помешался мужик. Хорошо, что тут нет тотализатора.

– А где он их потерял?

Мальчуган замялся и сжал стаканчик руками.

– Я не знаю.

Я положил ладонь на его руку.

– Не бойся, я ему не расскажу.

– Ну… – Он хмурился и сомневался. – Я выкинул их в мусоропровод, пока он спал. Только не говорите ему!

– Ни в коем случае. Не переживай. – Моя улыбка не убедила его. – Это ты, получается, скорую вызвал?

– Ага. Он, когда проснулся, кричать начал, побить меня хотел, а я к соседям убежал и от них позвонил.

– А где ваша мама?

– Она уехала… Не знаю куда.

– Давно уехала?

– Ну… Месяц назад, наверное.

– И больше не приезжала?

– Один раз приезжала, неделю назад… С большим страшным дядей. Собрала одежду в чемодан и уехала.

Еще чего не хватало.

– А ты не спрашивал, куда это она?

– Спрашивал. Она не сказала. Сказала, чтобы не переживал, и ушла.

– Получается, вы с папой вдвоем уже месяц живете?

– Сестренка еще.

Совсем озверели. У этих заводчан что ни день, так новая грань безумия. Никакой совести не осталось! Теперь еще и с опекой возиться.

– Ты сестру дома одну оставил?

– Нет, она в школу сама ходит. Это недалеко.

– Так, Сереж, не переживай. Папу твоего вылечим, вернем домой, будет как новенький. – Я отрыл под бумагами вазу с конфетами, собрал пучок в кулак и выложил возле пацана. – С мамой тоже сейчас созвонимся, к вечеру уже вернется.

Мальчик ловким движением развернул фантик и принялся разгрызать спрятанный в шоколаде орех сильными юными зубами.

– Посиди пока тут, в кабинете. Сейчас с мамой разберемся и отвезем тебя домой.

– Не нужно! – крикнул он с набитым конфетами ртом. – Нам и так хорошо! Я бутерброды делаю с колбасой… А еще пельмени варить научился! Мы с сестрой сами справимся, не нужно нам маму… И папу.

Я улыбался как идиот, не зная, что на это ответить.

– Ну как же вы без родителей будете? Маленькие же еще.

– Нет, не маленькие! С ними только хуже, не возвращайте их, пожалуйста. Прошу вас, не надо! – В его глазах заблестели слезы. – Только скажите маме, чтобы кота вернула, а их самих нам не надо. Пожалуйста, оставьте нас одних, не возвращайте родителей!

Я облокотился на спинку стула и уставился в потолок. Черт бы их всех побрал…

Видео Х

Знаешь, видео X всегда ускоряло мое сердцебиение. Оно заплетало мое будущее в клубок из плесени и выдавливало гной ностальгии. Уже пять лет.

Пять лет назад будущее впервые окуталось толстым слоем грибка. Пять лет назад прошлое отрубилось безжалостным мясником. Помнишь, как мы отказались от всех настоявшихся словно домашнее вино ценностей? Как смыли в унитаз всех важных, проверенных временем людей? Как закрылись в подвале гангстерского трактира с позолоченным кастетом и безжалостно избивали весь свой опыт, все свои мнения и идолов? Я уничтожил все, что было важным, и остался один перед толстым слоем плесени. Впервые в жизни будущее перестало читаться, перестало угадываться и выглядывать из фантазий и планов. Ох, ты точно помнишь, как между было и будет нашлось что-то временное и невнятное, что-то моментальное, поразительно свежее, невыразимо новое.

В этом путешествии по счастью нашим хостелом стал интернет, нашим гидом стал алкоголь. Было и много другого, но оно ушло, став жертвой беспамятства. Это время было квинтэссенцией впечатлений и эмоций, квинтэссенцией дружбы, квинтэссенцией любви. Какие-то грани ожидаемо оказались временными, другие греются рядом до сих пор. Так или иначе, потом плесень сгорела, и это сладкое, страшное и самое необычное время прошло.

Прости, я слишком углубился в абстрактное, хотя речь была о конкретном. А конкретное сосредоточилось в этом странном видео X, которое сопровождало главный период в наших жизнях. Когда все мы изнасиловали прошлое, как языческого идола, но не смогли узреть будущее, как незримого Бога, видео X стало нашим храмом. Появившись в бесконечных просторах Ютуба, оно объединило нас собой, стало скрепой и гимном. Гимном затворничества и беспечности, гимном настоящего, этой самой секунды. Безошибочного счастья по заветам Бродского. Плевком в лицо самодовольным Хемингуэям. Мы влюбились в главного героя видео X – ненастоящего, глупого, одиозного. Маргинального, как и мы. Видео X создало для нас культ маргинальности, оно добило все нафталиновые идеалы прошлого. Автор видео – анонимный волшебник, наш личный Гэндальф, наш добрый Мерлин – сделал своего героя невероятно сексуальным, невероятно обаятельным, сделал из него символ. Создал так необходимое нам двоичное божество.

В пред-предыдущем абзаце я уже сказал, что этот прекрасный период закончился, туман неизвестности рассеялся, и очевиднейшая, рутиннейшая и обывательнейшая бытность поглотила нас. Я сжалился над зрением и перестал убивать его монитором, покорился печени и больше не сжигал ее огненной водой, прекратил насмехаться над наивными дурашками, обзывая их самыми грубыми, непростительными и уголовно наказуемыми словами. «Ты вырос!» – посмеялась бы ты надо мной, но мне совсем не смешно. Выбравшееся из клубков плесени будущее подарило новых идолов, новые мнения и ценности, такие же скучные и бессмысленные, как в изнасилованном прошлом. Было и будет объединились, оставшись противоположностями; они неожиданно оказались братьями-близнецами, уродливыми жертвами инцеста времени и памяти. Где-то между ними оазисом остался тот прекрасный период, и единственным порталом, единственным «Делорианом» все эти годы было загадочное видео X.

Всегда, в самый тяжелый момент, в самую страшную секунду этого тягучего стало, когда кого-то из нас поглощали пузатые церберы в потных костюмах, кого-то съедали усатые змеи с блестящими погонами, кого-то пасли грязные черти в оранжевых касках, а кого-то грызли коричневые черви глубоко под землей, – это знаменательное видео X становилось защитой, броней и танком. Оно уничтожало сраных пузатых ублюдков в касках, с погонами и червивой кожей, оно кастовало в наши руки «калашниковы» и «мосины», «молотовы» и СВД. Видео X спавнило рядом чиповую полторашку пива, джина или водяры. Оно бодяжило ужасный спирт с лимонадом за четырнадцать рублей, а ужасный спирт хилил наш дух, кикал отчаяние и заряжал стамину. Поверь мне, прошу тебя, это видео стало ложкой меда, единственной отрадой, стало недосягаемым светом в конце туннеля.

А сегодня, ты не поверишь, видео X перестало работать. Спустя пять лет после публикации на Ютубе. Сегодня меня в очередной раз съела вонь сбывшихся мечт, в очередной раз это вызвало тошноту. Я закрылся с собой и включил видео X, но оно не спасло. Оно стало случайным смешным видосом из далекого прошлого, превратилось в протухший мем, не вызывающий никаких эмоций. Видео X просто есть. Оно милое и забавное, но его герой больше не влюбляет в себя, он вызывает самое очевидное отвращение. Я не понимаю, что произошло. Я звоню человеку из того времени, но он не отвечает. Пишу другому оттуда же – у него нет времени поговорить. Звоню третьему – его телефон не существует. Кто-то говорит, что вчера было сорок дней. Я не понимаю. Я охуеваю. Видео X больше не грузится. Ютуб сообщает, что оно удалено по требованию правообладателя. На бутылке написано, что ее содержимое конфисковано в пользу потерянного прошлого. Паника. Я не знаю, что это. Обнаженный эмбиент в наушниках превращается в безумный нинтендокор. Сторчавшиеся плоскоголосые евнухи зовут меня в восьмибитную «Сегу», зовут в кубриковское ультранасилие, к Берджессу и в «Хотлайн Майами». Тиндер уведомляет о тысяче новых мэтчей с разложившимися трупами спящих красавиц. Все мертвы. Уродливая незнакомая шмара гладит плечи и просит быть потише. Через секунду она держится за посиневшую челюсть и ревет. Взгляд устремляется в монитор. Видео X проигрывается в десятый раз, но снова не вызывает никакого эффекта. Ни слезинки. Мне перезванивает первый человек из прошлого – он воюет в бородатых пустынях и не помнит никакого видео X. Приходит сообщение от второго – его жена шлет меня на хер и блокирует. Я в одиннадцатый раз включаю видео X. Главный герой – некогда наш Бог – вызывает тошноту. Нимб над святой головой протыкают демонические рога. Это дьявол притворялся Богом. Я запиваю тошноту, спирт пронизывает убитый желудок, и я блюю на широкий монитор переваренными пельменями: бесформенными розовыми кусочками теста. Когда-то идеального Бога, неприкасаемого защитника нашей безмятежности, залило вонючими кусками переваренного времени, привходящего момента. Это ли не победа Гераклита над Парменидом? Плевать, если честно. Это победа вонючего времени над надеждой, над возвращением того самого,безмятежного, неизвестного и необъяснимого счастья. Бывший символ из видео X поет свои песни, как умирающий делосский Аполлон перед иудейскими проповедниками, которые безжалостно сносят его храмы. Я блюю на монитор слезами последних язычников перед монументом погибающего божества. Мой глупый чиптюн подыхает перед клауд-рэпом, как подыхает дикая вакхическая флейта перед стройной лютеранской ораторией. Мне настает конец, пока мои братья не задумываются о закате нашей жизни, о смерти Карфагена. Они утопают в тупорылых сериалах, в дешевом алкоголе, в насущном дерьме, как подкупленные римские сенаторы в преддверии варварского господства. Они поехавшие. Но я не могу разлюбить их, как ни стараюсь, как ни сую себе пальцы в рот, чтобы выблевать все это прошлое. Но им как было все равно, так все равно и осталось. А что, как не это, говорит о самом лютом, самом неизбежном и трагическом конце нашего времени? Ничего.

Мы. Больше. Ничего.

С любовью, из будущего.

Карантин

Матвей Денисович малость захворал. Мигрени замучили, кашель какой-то нездоровый, к тому же душа болит. Записался он к терапевту, пришел за пять минут до записи, дождался врача на жесткой скамеечке и поведал ему о своих болях. А врач отправил Матвея Денисовича на флюорографию. Ну, раз сказали – надо идти, врачу-то виднее.

Выстоял он в очереди добрых полчаса, познакомился со всеми милыми старушками и задержал кривое дыхание в холодной коробке.

Принес Матвей Денисович результаты флюорографии терапевту, а тот почитал их задумчиво, бороду почесал и отправил его кровь сдавать. Ну, раз надо – сдаст, врач-то лучше знает.

Занял Матвей Денисович очередь на кровь, уперся взглядом в угрюмую белую плитку и спустя резиновый часик отдал вампирам свою нерадивую кровь: стукнули ему лезвием в палец и подставили ледяную трубочку. Жадно насосали, не стесняясь. Но им и этого мало: в упругую вену кольнули и оттуда еще подпили.

Вернулся Матвей Денисович к терапевту, пряча лохматую ватку, отдал результаты крови, а врач мусолил их, сравнивал что-то, сомневался. По итогу отправил его сдавать мочу с калом. Матвей Денисович не особо хотел, но раз доктор сказал – постарается. Вдруг там серьезное что.

Сходил он в лабораторию, взял там две баночки и закрылся в грязной кабинке. Окружили его стенка обшарпанная, пол мокрый, да ободок коричневый, кошмарили бесстыдно, но он изо всех сил поднатужился. С мочой проблем не случилось, а вот с калом пришлось постараться: минут двадцать сидел, не меньше. Гордый успехом, отнес баночки в лабораторию и дождался результатов.

Пришел Матвей Денисович к терапевту и триумфально вручил результаты, а тот еще больше растерялся. Встал из-за стола своего и шагал взад-вперед по кабинету. Матвей Денисович уже сам испугался, спросил – неужто серьезное что, а терапевт говорит, что пока непонятно. Рано выводы делать. И отправил он бедного Матвея Денисовича семя сдавать. Тут у него совсем взгляд оробел, лицо в краску, но спорить не стал – если доктор говорит, надо делать даже через не хочу.

Побрел Матвей Денисович в генитальное королевство, получил там журнал непотребного содержания, прозрачную баночку и улыбку медсестры, и снова закрылся в кабинке. На радость, случилось легче, чем с калом. Похабные картинки так и высасывали из него семя.

Смущенный Матвей Денисович взгляд в пол опустил и побежал из генитального в терапевтическое, вручать результаты семени. А терапевт читал их, искал что-то между строк. Так внимательно, что аж пот проступил. Тогда он салфеточкой лоб вытер, форточку приоткрыл и обратился к Матвею Денисовичу почтительно и осторожно. Говорит, ситуация до боли нетипичная, скорее сказать, пугающая, оттого и методы нужны нестандартные. В общем, водил вокруг да около, мямлил чего-то и вывалил наконец, что нужно Матвею Денисовичу к хирургу идти и почку сдавать на исследование. А Матвей Денисович слюну тяжелую кое-как проглотил и сигарету закурил прямо в кабинете. За три затяжки до фильтра добрался, помолчал еще минуту-другую и согласился. Раз все так нетипично и пугающе, значит другого решения нет – врач-то врать не будет.

Принял он у терапевта направление, как присягу, и нехотя поковылял к хирургу. Усатый хирург с блестящими безумием глазами накачал его звездной анестезией, и провалился Матвей Денисович в глубокие буераки сновидений. А когда проснулся, почувствовал грузную слабость внутри, как будто и не спал вовсе.

Поплыл, точно зомби, по вымытым коридорам больницы к терапевту, за новым заданием. А терапевт его чаем напоил, шоколадкой угостил и категорически запретил волноваться. Как мог успокаивал. Матвей Денисович вроде прислушался, выдохнул усталую грусть и выслушал следующее поручение: надо теперь идти к дерматологу и пожертвовать ему палец. На изучение болезни, так сказать. Матвей Денисович попросил у терапевта чего покрепче зеленого чая, а тот, ругаясь, про почку напомнил, но все-таки налил сто пятьдесят коньячку.

Проглотил Матвей Денисович его одним глотком и побежал к дерматологу, пока спирт из головы не вылетел. А лучезарный дерматолог еще и анестезией в руку угостил, перед тем как скальпелем рубануть. Матвей Денисович глаза закрыл и не открывал, пока не оказался в коридоре с перевязанной кистью.

Осмотрел он бинт окровавленный, не досчитался указательного пальца и вернулся к взволнованному терапевту. Тот встретил его радушно, руку, хмурясь, осмотрел и позвонил дерматологу. Минут двадцать обсуждали что-то на непонятном медицинском наречии, а как закончили, врач наказал Матвею Денисовичу к окулисту идти. Дескать, болезнь может на глаза перепрыгнуть: надо их осмотреть и, в случае чего, вырезать.

Матвей Денисович воспринял это дело без чувств, не осталось уже сил на переживания. Пришел он к глазному, вычитал буквы из столбика сначала левым глазом, потом правым. А окулист записал что-то и в операционную пригласил. Принял Матвей Денисович очередную порцию наркоза и моргнул двумя глазами в последний раз. Когда очнулся, мир стал для него вполовину меньше, а вместо левого глаза к лицу прилипла марлевая повязка.

Вернулся одноглазый Матвей Денисович к терапевту, тот пожалел его дружески и спросил про семью. Матвей Денисович рассказал про жену любимую, про детишек несносных. Про мать больную рассказал. Вздохнул тогда терапевт и попросил пригласить их сюда. Матвей Денисович не понял, зачем это, но спрашивать не стал – если врач говорит, значит так надо. Позвонил он жене, сказал, чтобы детей взяла, за матерью заехала и мчалась в больницу как можно скорее. Пока ждали их, еще чая попили. Обсудили здоровье и перспективы: светлого мало виделось, но однозначно утверждать пока ничего нельзя. Коварный терапевт даже болезнь не называл.

Потом приехала семья испуганная: как увидали изувеченного Матвея Денисовича, слезами весь кабинет залили. Он попытался их успокоить, попутно представляя всех врачу, а тот наказал не волноваться и попросил медбрата увести их в закрытую палату. Говорит, опасно им сейчас с ним находиться – вдруг болезнь заразная. А может, и того хуже – уже заразились. Надо, говорит, изолировать их и обследовать тщательно, поэтому теперь они в больнице жить будут. Матвей Денисович расстроился и слезу одинокую выдавил – как же он один, без семьи будет? – но возмущаться не стал. Здоровье важнее.

А терапевт почуял его грусть и утешил рукой по плечу. Говорит, не до слез сейчас – лечиться надо. И напомнил он Матвею Денисовичу о гнусном вопросе, финансовом. Для изучения проблемы, говорит, много денег надо, а для лечения – тем паче! И назвал он приблизительную сумму. Матвей Денисович как услыхал, чуть со стула не рухнул. Но куда деваться, медицина – штука затратная, а ради здоровья не грех раскошелиться.

Позвонил он в банк, попросил все счета обналичить и сразу кредит запросил. А врач дослушал разговор и предупредил, что маловато этой суммы будет. Нужно как минимум еще столько же. Тогда Матвей Денисович позвонил помощнику и приказал выставить на продажу машину с квартирой. Грустно ему все это, конечно, но не так, как расставание с семьей. Не отпускала его мысль, что забрали всех у него.

Расплакался Матвей Денисович и попросил врача вернуть семью, а тот разозлился нешуточно и отругал его. Чего это он, говорит, хочет заразу передать родным? Матвей Денисович плечами пожал и разревелся пуще прежнего. А врач впился в него взглядом глубоким, но недовольным, и пялился несколько минут, пока Матвей Денисович не испугался и не успокоился. Тогда терапевт сказал ему, что любовь, конечно, очень приятное чувство, но в его состоянии оно слишком много волнений вызывает.

В общем, запретил он Матвею Денисовичу любить. А тот не понял, как это так: не может же он просто взять и разлюбить. Но настойчивый терапевт часами напролет его любовь ампутировал: про жену гадости говорил, про детишек несносных, про мать несчастную. Не хотел его слушать Матвей Денисович, но это же все-таки врач, он же о здоровье волнуется. Надо слушать покорно и верить. И наконец-таки эти злые разговоры вырезали всю его любовь. Даже без анестезии.

Перестал реветь Матвей Денисович, стал угрюмым и недовольным, все бровь над глазом единственным хмурил. А терапевт ненасытный такими же беседами у него и веру всю высосал. И в бога неведомого, и в счастье заоблачное. А потом и от надежды ни грамму не оставил. Все ради лечения, ради здоровья все.

И остался Матвей Денисович без семьи, без любви, без веры и надежды, без денег, почки, пальца и глаза. Бесчувственный остался Матвей Денисович, только о лечении последние грезы держал. Да и те вскоре выветрились, когда его вели в очередную операционную к очередному доктору.

Привели, значит, положили на кушетку головой кверху, чтоб взгляд уперся в слепящую лампу, и, даже не угостив наркозом, отрезали от него руки, ноги и голову. Растащили его конечности на исследования, и осталась одна голова лежать на кушетке. И не надеялась она больше на выздоровление. А на лице бездушном последняя мысль осталась: раз врач решился на такое – значит иначе никак. Значит надо так. Значит все.

Аутодафе

Они никогда меня не замечают. Болтают там о всяком, трутся друг о друга, вздыхают. Порой кричат от услады. Порой от злобы. А я сижу себе тихонечко на стенке и наблюдаю за ними. Только по ночам спускаюсь полакомиться теплой кровушкой. Только вот вчерашний ужин, похоже, был прощальным: вчера они весь день генералили, сегодня уже чемоданы собирают. Съезжать собрались, значится. Меня это, если честно, не сильно расстраивает. Пару месяцев назад они хладнокровно убили все мое семейство, не пощадив ни стариков, ни детей. Привезли наемников с отравой и сгеноцидили целый род. Только мне повезло: отделался легкой контузией. Поэтому пусть валят подобру-поздорову, моих слез они не дождутся. Главное, чтобы новые кровобаки не задержались.

– Где он лежит?!

Заявился самец. Нарядный такой клерк, в рубашечке, с зализанной наскоро шерстью. По человеческим меркам еще молодой, как и его самка. Около года назад обручились, когда я только родился. Еще даже яйца не отложили.

– Глаза разуй! – донеслось с кухни. – На полке!

С подсказкой он-таки нашел на полке утюг и понес его к чемодану, но его самка причалила с кухни и загородила путь:

– Слушай, а что с дверью делать будем?

Эта особь отчаялась гнаться за сладкой молодостью, оставив себе только скромное каре, невзрачный полосатый свитер и воздушный макияж под очками с тонкой оправой.

– А что с дверью?

– Ты что, забыл? – Она указала на дверь в коридор. – Ручка расшаталась, плотно не закрывается.

Самец вручил ей утюг и закрыл дверь, но та тут же распахнулась вновь. Тогда он плотно навалился на нее плечом, изо всех сил прижимая к проходу, но, когда отпустил, дверь сразу же отворилась. Он недоуменно почесал затылок.

– Ну мы же не будем при ней ее закрывать, не входная дверь все-таки. Она даже не заметит.

Самка нервно елозила взглядом по комнате.

– Еще и ножка у стола отходит… И окна я как-то плохо помыла!

Из-за переживаний она лихорадочно грызла ногти. Самец ободряюще улыбнулся и отнял ее руку от лица, а из другой забрал утюг и кинул его на диван.

– Милая, не переживай, – нежно прошептал он, обнимая самку. – Все будет хорошо. Ты же сама знаешь, какая она добрая. Сколько раз нас в гости звала, помнишь? А что привозила каждый месяц?

– Фрукты, – отвечала она, умиляясь. – И конфеты.

– Да, и пряники всякие. А когда ты заболела, помнишь, как она завалила всю квартиру вареньем? Как названивала каждый час с советами? Ну правда, нет никаких причин переживать.

Самка выпустила переживания вместе с глубоким вздохом и провалилась в океан его объятий.

– Ты прав. Это я от усталости разнервничалась: вторые сутки на ногах, без передышки.

– Ладно уж, потерпи еще самую малость. Сейчас ключи ей вернем, и все закончится. Двадцать часов ехать будем, хватит тебе, чтобы отдохнуть? – Держа ее в кольце рук, он покачивался подобно движущемуся поезду. – Чух-чух, чух-чух.

Надеюсь, их поезд сойдет с рельсов. Хозяйка квартиры – старая овдовевшая карга – действительно не жалела для своих жильцов любви. Всегда шла на уступки, ремонтировала поломки за свой счет, не возмущалась, когда им задерживали зарплату. Она живет в какой-то пригородной деревне и, случись что непредвиденное, тут же срывается и, не ленясь, два часа колесит сюда на трамвае. Ее любимый сынуля потерялся в холодных лагерях, а эти счастливые молодожены пали жертвой обильной материнской заботы. Все полгода, что они тут живут, она подкармливала их своей добротой. Но эта проклятая старуха потеряла мое доверие, когда позволила им вызвать киллеров, и притом сама оплатила услугу! А пособники нацистов, как известно, не меньше их ответственны за холокост. В общем, грязная ведьма была под стать своим арендаторам.

Стоило им только расслабиться, как звонок в дверь засвистел соловьем. Придурки тут же сорвались, а я поднялся по стене чуть выше, чтобы разглядеть коридор.

– А вот и она, – сказал самец. – Пойду открою.

Он, как обычно, встретил каргу с гостеприимной улыбкой, но, к общему удивлению, гостья не ответила тем же. Она состроила кислую мину и раскинула по квартире раздраженный взгляд. В ее смердящих точно бутафорский парик волосах горел избыток морковной краски, на лице избыток столетней косметики, а в темном платье избыток узоров с цветочками.

– Здрасьте, Людмила Сергеевна! – прокричал самец, не снимая идиотской улыбки. – Как добрались?

– Нормально, – проскрипела карга. – Вы прибрались?

– Конечно!

– Щас проверять будем.

Она медленно снимала куртку и зимние кожаные сапоги. Ее жильцы молча ожидали в проходе. Они, так же, как и я, заметили ее неожиданно угрюмый настрой, отчего не решались издать ни звука. Но карга сама прекратила неловкую паузу:

– Подставили вы меня, конечно, ребятки, – шептала она, выдирая ногу из ботинка. – Я-то надеялась, что вы надолго ко мне. На пару лет хотя бы. А теперь снова мучаться с агентством, новых жильцов искать…

– Так мы сначала и собирались на длительный срок! – оправдывались жильцы. – Кто ж знал, что начальство переведет аж в другую область.

Карга иронично угукнула и, закончив разуваться, пошла проверять квартиру. Растерявшаяся парочка следовала за ней солдатиками, пристально наблюдая за каждым ее вздохом и взглядом, за каждой проглоченной слюной и закатом глаз. Бабка, точно опер на обыске, тщательно проверяла ванную и туалет. Плюя на радикулит, нагибалась под раковину и поднимала ободок унитаза. Когда пошли смотреть кухню, они скрылись с моих глаз, но в медленных шагах и взвешенном молчании чувствовалась строгая тщательность хозяйки.

– Холодильник помыли? – донеслось с кухни.

– Конечно!

Послышался громкий хлопок двери холодильника.

– Могли бы и лучше помыть. – Она показушно отвешивала негодующие вздохи. – И на плите какая-то ржавчина.

– Так, когда мы заехали, она уже там была. Вы же сами говорили, что пора менять плиту.

– Разве? Ну теперь это не имеет значения. Для кого менять теперь? Жильцов-то у меня больше нет.

Они не решались ей ответить.

– Пойдем гостиную смотреть, – сказала карга и поковыляла в мою комнату. – Екатерина, посчитайте пока счетчики.

Обычно Катенька-Катюша, а тут – Екатерина. Что-то новое. Придя в гостиную, взволнованная самка села за стол и, погрузившись в калькулятор и бумажки, принялась высчитывать цену пролитой воды и прожженного электричества. Карга первым делом захлопнула дверь в коридор и обнаружила расшатанную ручку.

– Иван, а что вы сделали с дверью? Почему она не закрывается?

Иван растерялся, точно пойманный с поличным хулиган, и невнятно бубнил, придумывая оправдание:

– Ой, а я и не видел даже. Мы обычно не трогали эту дверь, она всегда открыта была. Видимо, проглядели.

– А как она тогда расшаталась, если вы ее не трогали?

Самец пожал плечами.

– Давайте просто вычтем цену ремонта из залога.

Карга загадочно улыбнулась и продолжила смотр. Она разглядывала каждый угол комнаты, поднимала с дивана матрас, всматривалась в окна, пока ее жильцы в ужасе обменивались взглядами и готовились к худшему. Даже мне стало малость не по себе, когда она подошла к стене и пристально всмотрелась в обои, как будто намеренно выискивая меня. Благо, обошлось. Просмотрев квартиру по второму кругу, карга подошла к столу с самкой.

– Посчитала? – Она облокотилась на стол ладонями и чуть провалилась вперед. – А что со столом? Чуть не упала!

Самка умоляюще уставилась на своего кавалера. Тот мигом пришел на помощь:

– Ножка немного отходит…

– Ах, вот как. А предупреждать не нужно? Если бы сама не увидела, так бы и не узнала.

Самка скорчила извиняющуюся улыбку и пропела:

– Вычтите тоже из залога, да и все.

В этот раз карга не отделалась загадочной ухмылкой – она в голос захохотала.

– Из какого залога? О чем вы, милая?

– Ну как же, из нашего залога. Который мы оставили вам, когда заезжали. В договоре же указано.

– В договоре указано, конечно. А еще в договоре указано, что залог не возвращается, если вы съезжаете раньше, чем через год.

Взбудораженный самец подошел поближе:

– Нет, по договору он возвращается, если мы предупреждаем за тридцать дней до съезда.

– Правильно, Иван. Теперь напомните мне, пожалуйста, какого числа вы сообщили мне, что съезжаете?

– Тридцатого, но…

– А сегодня какое число?

– Двадцатое, но…

– Так сколько дней прошло? Екатерина, если не верите, можете воспользоваться калькулятором.

Карга триумфально лыбилась.

– Но ведь мы же сразу вам сказали, что можем дожить до конца месяца, – отвечала самка. – Что для нас это не проблема. Просто было бы удобнее съехать чуть раньше. Я же специально подчеркнула, что если вам это принципиально, то мы останемся тут до тридцатого. Чтобы было как по договору: за тридцать дней.

– А вы ответили, – подхватил самец, – что вам тоже непринципиально. Что вы вернете залог, несмотря на то что прошло меньше месяца.

Карга пожала плечами:

– Не выдумывайте, я не говорила ничего подобного.

– Но как же…

– Все, хватит! Я сказала, что не верну залог. Точка. Если хотите, пишите заявление: пусть суд решает, кто прав.

– Какой суд?! У нас поезд через два часа!

– Это не моя проблема.

Морда самки покраснела, из глаз полились слезы.

– Людмила Сергеевна, я прошу вас, – заревела она. – Верните нам наши деньги. У нас квартира в другом городе оплачена на месяц вперед, в кармане ни копейки.

– Нужно было предупреждать за тридцать дней, Катенька. Как в договоре написано! А еще лучше вообще не заселяться, если через месяц съезжаете…

– Мы полгода у вас жили!

– Ну полгода, какая разница? Вы думаете, мне легко? В моем возрасте искать жильцов, чтобы порядочные были, платежеспособные. Ездить сюда каждый день, показывать квартиру. С агентами этими ругаться, чтобы лишнего не своровали. Бедненькие какие, посмотрите на них: ни копейки в кармане. В вашем-то возрасте! Справитесь как-нибудь, ничего страшного. Проявите хоть чуточку уважения: признайте свою вину, верните мне ключи и бегите на поезд, пока не опоздали.

Все, сцена кончилась: вся троица замолчала. Карга ждала свои ключи, а парочка переглядывалась, не представляя, что делать дальше. К сожалению, у меня нет юридического образования, так бы просчитал, какие шансы отсудить у нее залог. Хотя им сейчас явно не до судов. Так или иначе, они точно не врут про пустые карманы: в залоге-то сумма за полгода аренды. Весь их резерв. И как бы я ни презирал всех троих, ума ни приложу, кто из них врет. Предупреждали они ее или нет. Даже если они правы, я все равно бы их не поддержал: не прыгнул бы на голову и не покусал. Они сами убили во мне своего союзника. Так им и надо, фашистам.

– Ну, долго еще ждать?

Карга вытянула ладонь, безмолвно требуя вложить в нее ключи. Самец поднял взгляд к потолку, глубоко выдохнул и засмеялся.

– Нет, что ты, – выдавливал он сквозь хохот. – Ты своего дождалась, старая ведьма.

Лицо карги покраснело и надулось по-жабьи.

– Что вы себе позволяете?!

Самец схватил ее за протянутую руку и прижал ее к столу.

– Как это, что? – Он достал из кармана ключи и повертел перед собой. – Возвращаю вам ключи.

Длинный зубчатый ключ, поблескивающий ржавеющим серебром, с разгона воткнулся в дряхлую ладонь, прижатую к столу. Окровавленное дерево треснуло под порванной плотью, ножка окончательно оторвалась, и стол вместе с бумагами и калькулятором рухнул на пол. Карга завизжала от боли.

– Ой, вы посмотрите, – говорил самец, оставив ключ в ладони. – Теперь точно придется вычитать деньги за ремонт.

Он поднял оторванную ножку и, похлопывая ей по своей ладони, подошел к ревущей карге.

– Умоляю, прекратите!

– Не нужно умолять, Людмила Сергеевна. Как вы там говорили? Думаете, нам легко? Проявите же хоть чуточку уважения!

Карга заорала на весь подъезд:

– Спасите! Кто-нибудь!

– А вот это ты зря, – прошептал самец и с размаху засунул ножку стола ей в рот. – Зачем выносить сор из избы? Мы же не жалуемся в суд. Сами все порешаем, по-свойски.

Несколько зубов покрошились на осколки и упали в хриплую глотку. Деревянные занозы копьями вонзались в пересохшее нёбо, пока самец надавливал на конец ножки и просовывал ее глубже в старую пасть. Побелевший язык придавило к зубам, темная кровь вытекла из него и, смешавшись с последней слюной, потекла по губе к подбородку. Карга и дальше пыталась кричать, звать на помощь, но выходили лишь хриплые стоны, которые точно никто не услышит: давеча они обложили стены панелями, чтобы улучшить звукоизоляцию. За ее счет, кстати.

Карга схватила свободной рукой ножку и пыталась вытащить ее изо рта, но самец, увидев это, взял ее пальцы в свой кулак и что есть мочи выгнул назад. Послышался хруст.

– Эй, ты сама хоть договор читала? «Без предупреждения в квартире нельзя ничего менять, передвигать и ремонтировать». Хочешь убрать ножку – предупреди. Ну, я жду. Будешь предупреждать, нет?

Спрятанные в слезах глаза старухи умоляли его прекратить, но грязное советское дерево не давало ей вымолвить ни звука. Самец одной рукой заталкивал ножку ей в глотку, а другой дырявил покрасневшую ладонь ключами. Карга тряслась как эпилептик, но была не в силах сопротивляться. Она умоляющим взглядом искала помощь самки, но та спокойно встала и ушла к двери, принявшись возиться с расшатанной ручкой.

– Милый, – кликнула она развлекающегося мужа. – Раз уж ты решил заняться столом, может, и с дверью сразу разберемся?

Ее улыбка заплутала между добротой и безумием, но самец все прекрасно понял.

– Конечно, дорогая!

Он ухватил каргу за подмышки, насильно притащил к двери и зафиксировал ее растрепанную башку в дверном проеме. Она вертела ей в разные стороны, похрюкивая сквозь торчащую изо рта ножку, но самец плотно вцепился в морковные волосы, не позволяя ей сбежать.

– Давай, милая! Дерни-ка разок, да посильнее. Авось починится.

Самка кивнула и со всей силы швырнула дверь, которая, конечно же, не захлопнулась: она наткнулась на препятствие в виде барахтающейся старческой головы. Дверь обиженно ударила ее висок и, приобретя на ребре небольшое красное пятно, снова врезалась в стену.

– Нет, любимый. Она все еще не закрывается.

– Как странно. Ну-ка попробуй еще раз.

Дверь снова врезалась в хрупкий висок, отбилась от него и вернулась к стене. На пол капало красное. Карга перестала кричать, ее глаза закрылись, и, если бы самец не поддерживал тело, оно бы рухнуло на пол.

– Видимо, не судьба, – сказал самец. – Ладно, тогда все-таки вычтем ремонт из залога. Вы не против, Людмила Сергеевна? Эй! Ох, она вырубилась. Как невовремя, мы же еще не закончили.

Он бросил бессознательное тело на диван и огляделся по сторонам.

– Катюш, ты уже убрала утюг?

– Нет, вот же он. – Она указала на диван.

– Замечательно! Включи его, будь другом, а я пока займусь нашей любимой хозяйкой.

Пока самка искала удлинитель и нагревала утюг, самец притащил с кухни стул и целый ворох инструментов: несколько ножей, плоскогубцы, скотч. Усадив вырубившуюся каргу на стул, он привязал к нему скотчем ее вздувшиеся венозные ноги. Липко поскрипывая, скотч проделывал один круг за другим. Первый круг, второй, третий, – надежнее некуда. Потом самец выгнул старушечьи руки за спинкой стула и обвязал их оставшейся лентой.

– Милая, утюг нагрелся? – Она кивнула. – Налей мне стакан воды, пожалуйста.

Самец протянул удлинитель к стулу и, взяв утюг, подошел к карге. Когда самка принесла стакан, он поцелуем поблагодарил ее и вылил ледяную воду в лицо старухи. Та резко очнулась и зачерпнула воздух ртом. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, где она и что ее ждет. Когда это произошло, она заревела от боли и ужаса.

– Ну что вы, Людмила Сергеевна, все только начинается! – сказал самец и приложил раскаленный утюг к ее груди.

Уродливые цветочки на платье превратились в горячий пар и растворились в воздухе. Вслед за ними испепелился объемный бюстгальтер, оголив обвисшую бульдожью грудь. Грудь на глазах краснела и покрывалась ожогами. Связанное тело тряслось на стуле, рискуя повалиться на пол, но заботливая парочка поддерживала его.

– Аккуратнее, вы же сами просили не шуметь. Соседи могут пожаловаться!

Когда кожа выжигалась до мяса, самец отрывал утюг от тела и прикладывал к другим частям груди. Самка залила рот карги водой: обмякшая ножка стула плавала в ней Ноевым ковчегом. Вибрируя под беззвучными стонами, капли воды выпрыгивали из раскрытой пасти. Оставив от груди сплошное красное пятно с выглядывающими тут и там окровавленными костями, самец отложил утюг в сторону, подарив своей жертве ложную надежду.

– Кстати, как вы и просили, мы наточили ножи! – сказала самка, повертев двумя кухонными ножами перед ее лицом. – Проверим? Вы же сегодня так и хотите все досконально проверить.

Она вручила один из ножей муженьку и, вытянув руку карги, завернула рукав ее платья к плечу. Пока она держала руку, самец ювелирно провел лезвием остро заточенного ножа по плечу. Шкура рвалась покорными полосами. Несчастная плоть мироточила кровью. Самец безжалостным татуировщиком вырезал широкий квадрат на ее плече и, поддев кожу пальцами, отодрал ее от тела. На месте квадрата пеклось темное мясо. Карга выплевывала воду в беззвучных криках, но самка заливала рот по новой.

– Не переживайте, Людмила Сергеевна, – говорила она, опустошая стакан. – Мы просчитаем по счетчикам, сколько воды истратили.

Самец опустился чуть ниже по руке и, филигранно вырезав вдвое больший квадрат, отодрал всю кожу от локтя до кисти. Его скучающая жена взяла другой нож и принялась таким же путем свежевать другую руку старухи. Она поглядывала за работой мужа, пошагово вторя ему в этом тонком ремесле. Когда шкуры на руках не осталось, они принялись свежевать живот и ноги, никуда не торопясь и наслаждаясь каждой секундой. Стоны и дрыганья карги становились медленными и безжизненными. Полудохлые зимние мухи чуяли несвежее мясо и усаживались на руки. Запах крови пробудил аппетит и во мне, но ползти было слишком долго.

Сложно было понять, жива карга или нет, когда ее обезображенное освежеванное тело издыхало от надрезов и ожогов. Это мало заботило ее обезумевших жильцов: не теряя пыла, они откопали в кладовке запылившиеся топор и ножовку. Самец спрятал их за спиной и сказал:

– Выбирай.

Самка, почесав подбородок, указала на левую руку.

– Хороший выбор! – похвалил самец и отдал ей ножовку.

Он по-джентельменски позволил ей начать. Нервничая, как на первом экзамене, самка приложила серую ржавеющую ножовку к освежеванному плечу и, выдохнув, начала пилить. Острые зубцы проваливались в мясо, облегчая ей работу. Доныне безжизненная карга очнулась в изнемогающей тряске, разбрасывая по полу куски мяса с руки. Она скулила, как умирающая гусыня, доводя до мурашек своими безумными инопланетными стонами. Когда ножовка уперлась в кость, самка приложила все силы, чтобы пробить ее, но задача оказалась ей не по размеру. Самец довершил ее работу одним хорошим ударом топора. Кровь зашипела струями, как из шланга, окрашивая стены, мебель и пол. Жизнь выплескивалась вместе с ней.

Далее, они таким же путем отрезали другую руку, потом отложили ножовку в сторону и, ограничившись топором, словно трудолюбивые дровосеки, отрубили мясистые затекшие ноги. Во все четыре стороны хлестала теплая красная жидкость, чуть-чуть не доставая до моей стены. Лишившееся конечностей тело более не поддерживалось скотчем и метеором рухнуло на пол. Скромным завещанием на лице сохранилась маска ужаса, боли и мольбы. Самец, нацепив триумфальную мину, вонзил ножовку в шею и усердными движениями отпилил несчастную голову.

Когда холодеющий шарик рухнулся на пол, самец взял его за ножку стула, торчащую изо рта, словно пластмассовая рукоятка у сладкой ваты, и поднял к потолку, высокомерно хвастаясь своим трофеем. Самка аплодировала и улюлюкала своему любимому герою. Обнимала его окровавленными руками и пошло-пошло целовала. Их языки сплелись морским узлом, возбуждая и без того возбужденные сердца. Теплая кровь расползалась по их оголившимся телам в горячих объятиях. Они предались безумной любви, разложившись посреди кучи пахучих конечностей. Самец спаривался с самкой в ритмичных толчках, его ноги задевали кровавое мясо карги. Они прилипали к мокрому фаршу, крича от удовольствия. Ни в чем себя не сдерживая, они бесстыдно испражнялись на непогребенное мясо. К сочному аромату крови прибавилась вонь экскрементов этих грязных животных.

– Сожжем жалкую клятвопреступницу!!! – заорал самец.

В угаре нечеловеческого безумия они собрали останки в кучу, обложили креслами и простынями, счетами и договорами, шторами и коврами, и зажгли все спичечные коробки, что удалось найти. Пока ритуальный костер неспешно разгорался, самка включила на кухне газ и закрыла все окна.

Двое обнаженных, заляпанных кровью дикарей плясали вокруг горящих оскверненных останков, держась за руки и тряся гениталиями. Их смех похрипывал демонической святостью. Может быть, кого-то и удивило бы это действо, но я раскрыл их безумную сущность уже давно, когда они не менее цинично расправились с моими близкими.

Газ стремительно выходил сразу из четырех конфорок, проникая в каждый квадратный метр приличной, хоть и старенькой однушки. Бабушкин клоповник, как они говорили. Пусть сервант из бордового дерева занимал слишком много места, пусть ковер на стене страшно смердел совком, пусть стена в туалете потекла ржавыми пятнами, а на кухне с трудом умещалось и два человека, зато метро рядом, район обжитый и аренда в пределах разумного. Так они постоянно себя утешали – и что в итоге? В итоге наспех оделись и сбежали отсюда, к чертям, пока разбежавшийся газ не поцеловал аутодафный огонь.

Спаслись, трусливые, а меня помирать оставили. Оно и к лучшему, наверное. Раньше хоть месть подначивала, а теперь… Теперь я встречусь с родными на клоповых небесах. А эта старая хрущевка все позабудет. Каждая хрущевка забывает своих тихих палачей.

Я очень боюсь мышей

Я очень боюсь мышей. Их острый как лезвие писк прожигает перепонки больнее ножа, танцующего на стекле. Тянущиеся пожеванной резинкой хвосты щекочут пятки смешнее томительных клоунов. Неуклюжие комки шерсти, собранные будто со свитера, отжившего свой век отцовского колючего свитера, тут и там шпионскими жучками прячутся по квартире, откармливая внутри меня скользкую паранойю.

Я всегда боялся заглядывать в мышеловки, услышав знаменательный щелчок; видеть это переломанное пополам серое тельце, опрокинутую набок головку; чувствовать запоздалую вину. Я всегда включал в коридоре свет, боясь наступить на пробегающую мимо мышь, на испугавшегося гигантской ноги грызуна, виляющего по полу как трусливый беглец на поле боя; наступить и почувствовать, как гармошкой складываются миниатюрные косточки, собираясь в двухмерную плоскость с крупицами мяса, ничтожным мозгом и другими биологическими причудами.

Я прислушивался к фоновым шумам, стоя в холодной душевой кабине, холодной не в градусах, а в цветах – в бледно-синих водостойких лампах, просвечивающих сквозь горячий пар прячущего меня кипятка; прислушивался, как бы кто не запищал, не заерзал маленькими коготками по влажной плитке, подглядывая за стеклянной дверцей и облаком бледно-синего пара. Как бы мышь не привела за собой другие страхи, освободив их из внутреннего ада заклинаниями на вульгарной латыни, когда я предельно расслаблен, усыплен мокрым пледом, бесконечно скатывающимся, как опытный сноубордист, с головы до пят.

Но объятия горячей как страсть, как бухенвальдские печи и сибирские леса воды прятали меня и от мыши, и от тревоги, и от фоновых шумов, а иногда, но совсем не часто, вернее сказать – изредка, и от бессонницы. Я помню запотевшую душевую кабину и темную ванную комнату за ней, освещенную лишь скупым синим светом, уже покусанным ненасытным паром. Я помню время на дисплее кабины – три часа ночи. Помню очередную бессонницу и какую-то особенную тревогу, особенный страх, как будто вовсе и не от мыши, а может, именно от нее, втихаря приволоченный ей, как я и сказал, из запредельно темного нутра.

А вода стекала каплями по нетвердым ногам, уползая по керамическому полу кабины в сладострастную алюминиевую дырочку. И вокруг никого, ни единой души: ни в квартире, ни в целом доме и, рискну предположить, в квартале. Какие-то жалкие тысячи тел беспечно спали, нацепив на головы подушки, как терновые венки, но все они не живые, все они покончили с собой до утра, позволив себе уснуть, позволив душе переместиться в далёко: то ли прекрасное, то ли ужасное, но однозначно очень далекое; они оставили меня одного, одного наедине с бессонницей и тревогой, с кипящей водой и сакральной ночью.

Тяжелый, невыносимо тяжелый взгляд рухнул на керамический пол кабины и нашел там красные пятна, капающие откуда-то сверху сонливой росой. Мутные красные пятна тут же касались воды, размазывались в ней как акварель и погребали себя в сладострастную дырочку. Пятна слабой человеческой субстанции, будто бы первый девичий цикл, словно бы режущий раковый кашель, красные пятна испачкали мой тяжелый бессонный взгляд и подбодрили этот новый безымянный страх вместе с его помощницей тревогой. Неизвестно откуда взявшийся страх, он точно повязан с неизвестно откуда взявшейся кровью.

А что было перед душем? Скомканный телефонный разговор, гавканье нервных криков, глянцевые извинения. Не помню. После душа был вихлявый побег до кровати, побег по темному коридору, впитывающему следы уже остывшей воды. И ни мысли о мыши, ни единого страха раздавить миниатюрное тельце. Потом глубокая облачная кровать и вожделенный сон, вожделенный, но, как всегда, не оправдавший ожиданий, он поместил меня в стамбульские дворы-лабиринты, дворы-колодцы, связанные друг с другом темными арками.

Я бежал по ним, как бежал из душа в кровать, бежал, на ходу выбирая правильный поворот в другой, точно такой же двор, а из соседних арок крича преследовали сначала пьяные малолетки, наркоманы и маньяки, потом ожившие статуи исполинских коней и быков. Я хватал их за каменные рога, отворачивал в стороны и убегал, все это время держа за руку миловидную беловолосую юницу, влюбленную в меня изо всех сил. Мы с ней спрятались в одной из бесконечных темных арок, я закрыл глаза и выдохнул, но голос зашептал мне, что именно во тьме прячется тот, кто высосет всю кровь, высосет всю мою душу. Я открыл глаза и увидел беловолосую юницу сидящей передо мной на коленях с залитыми кровью глазами, иссушенными скулами и мертвенно бледным лицом – она высасывала кровь из моей руки.

Вожделенный сон испарился быстрее, чем пришел, оставив меня наедине с холодным туманом, вроде бы утренним, но не уверен: телефон не показывал время, цифры превратились в скрюченные крестами каракули. В окно заглядывал серый туман, плотный и беспросветный туман, будто бы сбежавший из душевой кабины пар. Сердце заколотилось невнятной целью, подогретой той же самой ночной тревогой, тем же самым необъяснимым страхом; целью выйти на улицу и найти ту юницу из сна. Жизнь разделилась на додушевую – забытую, обычную, мышиную – и последушевую, где туман обволок каждую молекулу воздуха, а страх каждую клетку меня; и эта вымышленная юница была единственным звеном, связывающим две жизни. Я знал, что она – причина тех скомканных телефонных разговоров, нервных криков и извинений, причина той неведомой крови в запаренном душе.

Я выбежал на улицу в одном халате и пробирался сквозь туман в поисках подсказок и знаков, голосов и тел, но не было ничего, не было никого, как будто зловещее далёко не выпустило спящих самоубийц, отплатив им за все легкомысленные путешествия. Я отталкивал тяжелый туман, ватненько плыл по нему, пока не встретил соседа дядю Сережу, умершего пару лет назад от цирроза. Он спрятался в капоте своей ржавой шестерки, копался в ее металлических кишках. Его желтое лицо было таким же, как на отпевании, и пахнул он точно так же: поповскими благовониями и машинным маслом. Дядя Сережа был добрым медвежонком из мультика Норштейна, он посоветовал мне, испуганному ежику, найти белую лошадь, белогривую юную кобылку. Он вытянул руку указательным знаком, и я поплыл по серой дымке в поисках маяка.

Поплыл по невкусной сахарной вате, по маминой манке, по чердачной паутине, поплыл по раскуренному бонгу, по сгоревшему пирогу, плыл дырявым фрегатом, а рядом чайками кричали стамбульские дворы и акварельная кровь; плыл импрессионистской фантазией, зарисовкой рассеянного художника, забывшего дома все краски, кроме серой, плыл фантазией на пленэре случайного мариниста, скорее Ренуара, но никак не Айвазовского. Я искал свет маяка, какого угодно маяка, пусть слепяще яркого, пусть невзрачно тусклого, лишь бы разбавил эту вечную серость, лишь бы унял туманную тревогу; я медленно вертел головой, но не видел никакого маяка: ни маяка Вирджинии Вулф, ни маяка Роберта Эггерса, ни унылой радиостанции, вгоняющей в сон за рулем, ни белокурого юного маячка, ростом на две головы ниже меня, маячка, искрящего влюбленным светом.

Когда я устал, подо мной из тумана рассеялась скамеечка, одинокая скамеечка в сонном сосновом парке возле римского форума, между дворцовой площадью и площадью согласия, холодная скамеечка возле чего-то монументального, исторически ценного, возле самого главного. А около скамеечки урна была завалена мусором, стаканами колы, пакетами из «Макдоналдса», забросана стеклянными бутылками «Балтики Семь» и «Балтики Девять», урна была переполнена и окружена горой вчерашнего мусора, сиротливого мусора торопливых туристов, которых больше здесь нет, которые уснули со всеми остальными и не смогли проснуться. Я прилег на скамеечку отдохнуть, уложил голову на ее рифленые деревяшки – между ними провалились мои лохматые локоны, прилег отдохнуть на одно мгновение, на жалкую минуту. Прилег и задремал.

Меня разбудил космический ксилофон, невыразимо объемный, растворяющий в своих воздушных звуках, как тающее во рту пирожное; ксилофон заиграл где-то позади, кто-то сонливо невидимый и, видимо, бессонный, как я, заиграл на нем ласковым будильником, заиграл в этом остановившемся времени, в замерших на месте шести часах утра. Я увидел перед собой грязный заброшенный фонтан, заброшенный беспечными дворниками, заброшенный суеверными монетками и пустыми бутылками «Балтики Семь» и «Балтики Девять». Из фонтана пила воду белогривая лошадь, маленькая бесстрашная лошадка, не испугавшаяся тумана и грязной воды, не разлюбившая и не уснувшая. Золотистые локоны падали в воду хмельного фонтана, в его балтийские воды.

Я опешив соскочил со скамейки и хотел подкрасться к ней, нежно подкрасться, чтобы не испугать, чтобы не разбудить в ней кровожадного вампира, но по туманной земле на меня побежали мыши, десятки мышей, сотни безобразных грызунов, тысячи рабов бубонной чумы, миллионы выкидышей антихриста; они врезались в мои ноги и убегали дальше, повизгивая животным страхом, гораздо меньшим, чем мой, но очень на него похожим. Я запрыгнул на скамейку и обнаружил, что все вокруг заросло мышами, серым живым полом, волнующимся, как ветреная река, и только маленькой сероглазой лошадке было плевать на них, она не замечала мышей, а они не видели ее; она спокойно пила из фонтана, не разделяя нашу тревогу.

Я очень боюсь мышей, но есть страхи гораздо беспощаднее, гораздо злее и холоднее, готовые расправиться с тобой, как не расправятся милые беспомощные мышата; я очень боюсь мышей, но все же спрыгиваю на них со скамейки, давлю мягкой тапочной подошвой двух или трех, давлю как страх, ощущая его размозженные внутренности, давлю и бегу по испуганным грызунам, слыша их предсмертные писки, вымаливая их упокой, бегу по пушистой беговой дорожке, поскальзываясь и падая вниз, убивая десяток грызунов спиной, чтобы их собратья теперь бежали по мне. И они побежали по мне, по моим ногам, по животу и лицу, щекоча шею хвостами, царапая щеки торопливыми коготками, как плитку в ванной комнате, как лезвие несчастные вены. Но я отряхиваюсь от них как мокрая дворняга, поднимаюсь на ноги, опершись ладонями о блохастые спины, чувствуя линией жизни ломающиеся позвоночники, маленькие как зубочистки; поднимаюсь на ноги и снова бегу, и снова давлю, и снова вымаливаю прощение и упокой, бегу, пока не добираюсь до беспечной лошадки.

А добравшись, обнимаю ее, как Фридрих Ницше, как спаситель-пожарник, как любящий Бог на небесах; обнимаю и упираюсь лицом в волнистую гриву, вздрагивая от ее опрометчивого выдоха. Вздрагивая от ее выдоха, я выдыхаю сам, выдыхаю кофейный туман и безумных мышей, необъятный страх и его назойливую помощницу тревогу. Из тумана появляется скомканный телефонный разговор, нервный и дислексический разговор с таксистом, просьба отменить машину, а в ответвозмущение, в ответ недовольство – машина уже под окном; из тумана появляется изнасилованная паром душевая кабина: я варюсь в ней как пивные раки, как дышащий картошкой ребенок, но не я один – рядом со мной миловидная беловолосая юница, вода обнажает ее злобу, спрятанную под влюбленным взглядом, злобу и усталость.

Мы переплетаемся с ней телами под бледно-синими водостойкими лампами, под кипящей водой, и никто не думает о мыши, никто не прислушивается к фоновым шумам, ничего такого не было и в помине. Она развязывает узел наших тел, толкая меня в керамическую стенку, а акварельная кровь лениво катится из моего затылка, а неожиданная ежемесячная кровь лениво катится из ее розового нутра; грязная женская кровь напоминает ей, что человеческий узел непрочен и обманчив, напоминает ей о такси, об усталости и злобе. И она исчезает, оставляя меня наедине с бессонницей и тревогой, с кипящей водой и сакральной ночью.

Я очень боюсь мышей, но их острый как лезвие писк режет не так больно, как стамбульские дворы-лабиринты, их тянущиеся пожеванной резинкой хвосты не такие щекочущие, как укус белокурого вампира, их неуклюжие комки шерсти шпионят не так бесстыдно, как тревога, спрятанная в тумане. Но когда туман рассеивается, додушевая и последушевая жизни объединяются в одну, в бессонную и тягучую мышиную жизнь, где единственное объединяющее звено – миловидная беловолосая юница – снова становится всем, становится на место тумана, становится любовью и предательством, мимолетным чудом, притворяющимся вечностью, и разочарованием в нем.

Сюрреалистичное путешествие Ахилла по Атлантиде I

Аэропорт походил на декорации какой-то стерильной антиутопии. Пока он стряхивал с себя последние капли дождя, я стоял на автобусной платформе и наивно боролся с упрямым телефоном, который не ловил связь: перегружал, фигачил симку туда-обратно, изучал режимы и настройки, тщательно продуманные китайским гением. Но связь так и не появилась.

Платформа постепенно обрастала пассажирами. Многочисленные бабки, дедки, молодчики с крестьянским бицепсом и красавицы со столичными губами возмущались из-за опаздывающего автобуса. Главой этого недовольного восстания стала малорослая бабка с разноцветной шевелюрой в парадной, похожей на новогоднюю скатерть рубашке. Она стояла в авангарде толпы и громче всех негодовала. Кто-то из местных поведал мне, что континентальные операторы не поддерживают связь на острове. Внезапно для себя я оказался дикарем: без связи, без налички, в чужом тропическом мире.

Ржаво-голубой немецкий автобус-пенсионер пыхтя и кряхтя появился из-за здания аэропорта, доковылял до платформы и распахнул свои заветные врата. Толпа единым организмом побрела вперед. Бабка была здесь идеальным группенфюрером: она одновременно ругала водителя за задержку, умело руководила толпой и порицала младших солдат своего отряда репликами в духе: «куда ты лезешь, шакал?!». Водитель тем временем вышел на улицу, закурил жгучую самокрутку и смеялся над торопливым стадом туристов.

– Алло, вы шо ломитесь как тараканы? – кричал он характерным говором, лениво протягивая последние слоги. – Все уместятся, места в билетах прописаны!

Толпа устыдилась, а я подошел к водителю с просьбой высадить меня в Форельске. Он ответил, что остановит, если я напомню, после чего харчнул под ноги, бросил окурок и зашел в пассажирскую дверь. Я поднялся вслед за ним и сразу нашел свое место: на первом ряду справа, у окна. Окруженный, но не сломленный водитель принялся проверять билеты у пассажиров, протянувших к нему полтора десятка лавкрафтовских щупалец.

– Спокойнее! – кричал он, надрывая бумажки. – Спокойнее, говорю вам, успеете еще на море. Дождя больше не будет.

Среди потных торсов затесалась злобная бабка. Она точно жук пролезла к водиле со скомканным билетом и недовольно пробурчала:

– Непорядочно вы поступаете!

Водила опешившим гопником уставился на нее сверху-вниз.

– В каком это смысле?

– Я заняла очередь у входа за час до автобуса! За час, понимаете?! Чтобы первой зайти, занять место и вещи рядом сложить. А вы! Вы зачем заднюю дверь открыли? Молодежь вперед меня ломанулась… Это было очень непорядочно!

Водила выдохнул через плечо и вроде бы посмеялся.

– Непорядочно? – тихо переспросил он и резко повысил голос: – Щас я высажу вас всех, на хер, на улицу и уеду один – вот это будет непорядочно! Хотите мою порядочность проверить? Хотите, спрашиваю?!

Бабка что-то невнятное забурчала и махая лапками побрела к своему месту. Из толпы послышалось ироничное «не хотим!».

– То-то же, – смеясь, ответил водила.

Среди простоватого большинства выделялась столичная парочка. Модный столичный денди с барберной бородой и зализанным андеркатом то и дело поправлял свою джинсовую куртку. Его возлюбленная – в карамельном платье до колен, с выпрямленными волосами и ювелирным маникюром – искренне, извините, охуевала от местного контингента. Они остановились у служебных мест, за водителем.

– Чей тут чемодан?! – недовольно заверещал моднявый кавалер. – У нас места – первое и второе! Кто у наших мест оставил чемодан?!

– Это не ваши места, – спокойно ответила главная бабка.

Ребята на миг растерялись.

– Как это не наши, женщина? Смотрите, первое! – Он показал ей билеты. – И второе!

Бабка закатила глаза и показушно вздохнула. Зря они ввязались в эту игру.

– Молодой человек, глаза разуйте! Это служебные места! Первое и второе прямо за ними.

Молодой человек внимательнее оглядел таблички с местами и обнаружил, что бабка была права, однако на их настоящих местах ютилась провинциальная парочка, которая тихо улюлюкала, якобы, не заметив весь сыр-бор. Встретившись с недовольным взглядом столичного хипстера, его простоватый собрат был вынужден объясниться:

– Братан, наши места тоже заняли: тут всем пофигу, куда садиться. Залазьте на служебные, да и все. Просто чемодан выдвинь в проход.

Хипстер покраснел от злобы и принялся выдвигать чемодан. Это оказалось не так просто: хозяин плотно-плотно засунул его между сидений, а толкать назад мешала окружившая толпа.

– Может, поможешь? – обратился он к своей кукольной леди.

– Дурак?! – Она вытянула пальцы перед его лицом. – У меня ногти!

– Понятно, – покорно смирился кавалер, но, изнемогая от тяжести, заверещал: – Да чей это блядский чемодан?!

– Молодой человек, – ответила главная бабка, – не выражайтесь, пожалуйста. И будьте аккуратнее, там хрупкие вещи!

Хипстер не осмелился возмущаться дальше, проглотил тяжелую слюну и то ли от злобы, то ли от тяжести еще сильнее залился краской. Ко мне подошел полулысый дядя в узких спортивных очках и черном поло. Он строго предъявил мне, что я занял его сиденье. Я пожал плечами, вылез в проход и пропустил его на место у окна, а сам сел рядом, у прохода. Внешний вид этого серьезного дяди очень контрастировал с милым желанием сидеть у окошка. Ну да ладно.

Водитель тем временем из-за руля смеялся над всей перебранкой. Он был человеком особого склада, чисто местного темперамента. Такие, как он, по словам бородатых экспертов из телевизора, должны оздоровить новую Океандию, освежить ее своими яркими душами и мощной внутренней энергией. Но пока новой Океандии было не до тропической свежести душ, ее потенциальные спасители руководили перевозками, торговлей и прочей выгодной сезонкой. Наш водила выражал все качества местного уберхарактера. Он был многофункционален как абсолютный монарх. Он находил подход к любому недовольцу и мастерски управлял наглой толпой, приручал ее как дикого зверя, не опускаясь при этом до жалких скандалов. Порой повышал голос, но всегда заканчивал речь улыбкой и шуточкой. Случись, не дай бог, в этих землях война, водила стал бы главным партизаном, прячась в гористых лесах с небольшим отрядом, без каких бы то ни было проблем с выживанием. И даже самый хитроумный враг не сумел бы вынуть его из подполья, зато точно наломал бы дров и наловил бы заноз. Смешав в себе кровь и культуру разных народов, эти местечковые пассионарии светились особой харизмой, забрав себе лучшее из людского, рыбьего и черт разбери какого еще.

Когда закончилась суетная посадка, мы тронулись в путь и очутились на плохих дорогах торопливого Атлантополя. Из хрипучих колонок заголосили бодрые французские напевы Стромая, а сзади меня стеклянный дедуля, весело подпевая, распивал традиционный прилетный пузырь. Мы маневренно объезжали престарелые халупы и воткнутых между ними панельных мутантов. Повсюду кашляли выхлопы, воняли потные чебуреки и, хоть до моря было еще далеко, душу сдавливала приторная кукурузно-чурчхельная энергетика. Водила легче легкого объезжал монументальные, почти недвижимые троллейбусы, бандитских немцев из девяностых и бесконечные «волги». Дороги Атлантополя (и их обитатели) стирали оттенок времени, возвращая нас лет на двадцать назад: ретровидные машины вовсю объезжали ямы, то и дело паркуясь у сигаретных ларьков, угрюмые адидасные горцы, клюя семечки, сдавали проезжим жилье, а уличные торговцы, точно плохенькая шаверма, вытекали на улицы города с рыночных площадей. Грустный Стромай прикрикивая искал папу, оставляя небольшой отпечаток нашего времени. Но и он постепенно стирался.

Вневременная атмосфера Атлантополя вскоре сменилась на серпантин. Виляя по узким двухполосным дорогам между высоченных лохматых джунглей, мы проникались мнимо девственной природой на деле блудливого острова. Чувствовали недвижимую вечность вековых деревьев и выглядывающего из-под обрыва моря. Однако вечное спокойствие снаружи убивалось хаотичной суетой внутри: кто-то бесконечно беседовал и ругался, смеялся и храпел, вонял курицей, потом и колбасой. Свирепая бабка на весь салон требовала у водителя ехать аккуратнее. Он периодически отвечал ей что-то в духе «ага, старая», но она не слышала его за двумя воркующими парочками и танцующим Стромаем. Я поинтересовался у своего угрюмого соседа, не знает ли он, когда будет Форельск, но, услышав меня, он вздохнул и отвернулся к окну.

А из-за окон зеленели горы. Травянистые, спрятанные деревьями. Пережившие не меньше сицилийских холмов. Пережевавшие океаны крови. Атлантидские горы наплодили в своих долинах массы венозных дорог, ведущих туристов непонятно куда: то ли к имперским дворцам, то ли к безжизненным джунглям. Мы рьяно колесили по одному из этих узких зигзагов. Чуть правее деревья убегали в небо. Чуть левее обрыв обласкивал взгляды морем. Солнце плавило металлическую крышу автобуса, но пробиравшийся в окна ветер более-менее сглаживал духоту. Хотя я и утопал в поту, это было сугубо моей проблемой: акклиматизация мне тяжело дается. Зато дедуля, уничтоживший к этому моменту целый пузырь, акклиматизировался удивительно просто. Приоткрывши вторую порцию традиционного прилетного снадобья, он проникновенно рассказывал мне о жизни.

Водитель внезапно остановился прямо посреди серпантина.

– Разве по маршруту здесь есть остановка? – спросил я у дедули.

– Ос-та-нов-ки, – отвечал он с большим трудом, – это главное условие жизни!

На обочине недвижимо стоял местный кентавр. Его накаченный торс скрывался под пальмовой рубашкой, с головы свисали черные немытые кудри, а в горячий асфальт упирались четыре лошадиных копыта. В грязной спутавшейся гриве давно поселились жуки. Кентавр медленно подошел к автобусу и протянул в переднее окно желтый «магнитовский» пакет, который тут же убрал себе в ноги водила. Он улыбкой поблагодарил кентавра, пожал его длинную мускулистую лапу и снова тронулся в путь, подозрительно поглядывая в зеркало за любопытством пассажиров.

– Сколько можно останавливаться?! – кричала главная бабка.

– Бабуль, будь другом, не задрачивай, а!

Как только мы отъехали, кентавр побрел обратно в горы, изо всех сил впиваясь копытами в крутые лесные подъемы. Когда он исчез в тени ветвей и зелени листьев, я понял, что чем глубже мы укатываемся в остров, тем хуже время поддерживает с нами связь. Оно не работало здесь, как сотовые операторы и банковские карты: еще в Атлантополе время пыталось спрятаться за смутными флешбэками из девяностых, а в серпантинистых горах Атлантиды оно и вовсе было бессильно. Вместе с ним дробилось пространство, исчезали рациональность и здравый смысл. Хорошо это или плохо, опасно или безмятежно – эти вопросы больше не имели смысла. Остров медленно, но хладнокровно поедал все нелепые размышления.

Одна рука водителя рулем огибала горы, а другая, на пару со взглядом, изучала содержимое пакета. Нащупав что-то интересное, он вытащил это в кулаке и кинул в рот, аппетитно чавкая в аккомпанемент Стромаю, прославляющему Сезарию. Но аперитив подпортился появившимся откуда-то запахом дерьма. Красные туристические носы принюхались, рты под ними зафукали. Столичная пара пыталась загуглить такси, провинциальная в голос смеялась. Водитель вместе с бабкой возмущенно вопрошали: «кто развонялся?!», а я кое-как сдерживал рвотные позывы. Оказалось, доныне стеклянный дедуля разбился на осколки, развалившись на оба кресла, и пустил традиционную прилетную подливу прямо себе в штаны. Кто-то кричал, кто-то смеялся, кого-то тошнило, кому-то плохело. Бабка умоляла выкинуть дедулю прочь. Водила тормознул у обочины, перелез в салон и, расталкивая возмущенную толпу, схватил бессильное тело под плечи. Когда он выносил дедулю на улицу, возмущенная бабка кричала им вслед:

– Куда ты его понес?! Он же подохнет тут один, в горах!

Но водила был благороднее, чем она подумала. Он открыл багажный отсек в конце автобуса и упаковал там дедулю посреди чемоданов, после чего вымыл руки слюной и снова двинулся в путь.

– Господи! – кричала главная бабка, прижав руку к груди. – У меня с этой поездкой точно сердце остановится!

Водитель улыбнулся.

– Остановки, – отвечал он, – это главное условие жизни!

Через какое-то время бабка перестала быть главной: ее возмущения надоели даже самым жизнерадостным пассажирам. Вздохи перемежались просьбами замолчать, атмосфера накалялась. В ее отряде готовился мятеж. Мой угрюмый сосед громко храпел, прижавшись лбом к стеклу, а я вытирал сопли с носа и пот со лба. Порой почихивал неприятно. Часовое путешествие по горам сменил неуютный город Кораллово Рифово, где из автобуса вылезла половина пассажиров. Бабка раз за разом спрашивала, что за остановка, не слыша многочисленные ответы. Водитель, закипев, подошел к ней вплотную и крикнул во всю глотку:

– РИФОВО!!!

Бабка припугнулась, но не растерялась.

– А сразу нельзя было сказать?! Весь автобус у вас полчаса уже выпрашивает! – Весь автобус бесстыдно смеялся. – Лучше бы помог мне чемодан выгрузить!

Водитель послушно поднял чемодан и, размахнувшись, выкинул его на улицу. Бабка, завидев это, схватилась за сердце.

– Да что ж ты делаешь, негодяй?! Там же хрупкое все: гостинцы, вареньице… А если разбилось? Что ж ты творишь-то такое?!

Водитель джентльменски вывел бабку на улицу и тут же захлопнул двери изнутри. Когда мы отъезжали, она, не отпуская сердце, упала наземь и отключилась возле своего чемодана. Стоявшие рядом туристы поспешно разошлись, оставив ее одну. Быть может, температура помутила мой взор, но я видел, как вокруг ее головы растеклось темно-красное пятно. Надеюсь, мне показалось.

После Кораллово Рифово вернулись горы и серпантин. Полупустой автобус больше не отличался суетливой крикливостью: оставшиеся пассажиры засыпали, жара ушла, а водитель убавил музыку. Автобус отрывался от земли и врастал в тропический воздух, петлял в размашистых кедрах и растекался в океане. Торопливая машина наконец приняла вековое спокойствие этих земель, и они тут же отблагодарили ее прохладой. Сменив настроение, атлантидское небо укрылось тучами и закричало громами. Солнце в страхе сбежало на материк. Стромай под тревожную электронщину настойчиво просил тишины. Его мотивы кошмарили пейзаж, в котором все чаще пыжились молнии.

– Обманули вы нас! – обвинил кто-то водилу, обещавшего, что дождя больше не будет.

Он не ответил. Казалось, он сам этого не ожидал: глаза впивались в дорогу, а челюсть сжалась в напряжении. Встревоженный водитель, почувствовав под колесами воду, сбавил скорость, еще больше погружая своего механического коня в спокойную меланхолию. Провинциальная парочка нашла общий язык со столичной: с полчаса обсуждали модных рэперов и горячие мемы, пока одновременно, вчетвером, не уснули. Девушки нашли подушки в плечах своих кавалеров, кавалеры – в холодных стеклах. Даже детишки в конце салона перестали кричать. Казалось, не спали только мы с водилой: он из-за дороги, я из-за насморка.

Тем временем, дождь переквалифицировался в ливень. Дворники, точно фэнтезийные маги, стряхивали воду с лобовухи, но она тут же утопала по новой. Смутные силуэты мокрых деревьев исчезли в сплошном сером пятне. Сложнее всего было водителю, который почти недвижимо плелся по серпантину, пристально всматриваясь в окно. В стекла боксерскими хуками стучала вода. Посреди нее медленно летели расплывчатые контуры чего-то извилистого. Когда дымка чуть отступила, контуры явили свою сущность: вдоль автобуса спокойными прайдами проплывали рыбки и черепахи. Казалось, начинающийся потоп внушил им, что их стихия расширилась, они покинули грязные воды океана и взлетели к горам, поплыли по воздуху над разбитыми дорогами, не страшась автобусов и машин, как не боялись крейсеров и теплоходов.

Рыбы-клоуны и рыбы-мечи, окуни и форели, крабы и медузы – все они медленно пролетали по плачущему туману вдоль окон немецкого автобуса-пенсионера. Водитель то и дело хотел посигналить закрывающим обзор черепахам, но не решался тревожить их меланхоличный полет. Над дорожным ограждением у обрыва проплывала небольшая зубастая акулка, изящно огибая столбы и провода. Даже она отказалась от своей кровожадности ради этого тихого, почти что ритуального путешествия. Пока я рассматривал изгибы ее влажного тела, салон автобуса погрузился во мрак – с другой стороны проплывал кит. Он преисполнился теплой вибрации и тихо мурлыкал, усыпляя все вокруг. Дождь поддался его дружелюбному флирту и наконец поубавил пыл. Огроменный уставший глаз рассматривал пассажиров, вонзив взгляд в окно, пока не обогнал наш спящий автобус и, махая на прощание исполинским хвостом, не исчез в тумане. Медузы, словно комары, прилипали к лобовому стеклу, но дворники безжалостно их прогоняли. Мелкие кильки кучковались в стаи и кружили в медленном вальсе.

Интересно, посмел бы этот волшебный мир предстать перед нами, если бы туристы не уснули? Заглянули бы эти морские звери в Атлантополь или на материк, где время и разум имеют власть над природой? Или же они сами, подчинившись витающей здесь магии, усыпили все лишние глаза перед своим выходом? Нет, все это совсем не интересно. Пока розовые щупальца инопланетного осьминога волнами сгибались и разгибались под крышей автобуса, пока зоркие кентавры выслеживали в горах дикие племена, пока рэкетиры из девяностых играли в карты с античными пельтастами, – никакие ответы не должны были здесь звучать. Да они бы и не прозвучали.

Внезапное экстренное торможение распугало морских жителей и разбудило половину туристов. Кто-то появился из тумана прямо перед автобусом, размахивая поднятыми руками. Водитель распахнул дверь, и снаружи тут же залилась вода. Из-за туманного дождя на ступеньках автобуса появилась промокшая девушка.

– Идиотка?! – полушепотом ругал ее водитель. – Совсем рехнулась? Чуть не сбил, к хвостам кошачьим!

Девушка, вытирая воду с лица, поднялась ближе к нему. На вид ей было от шестнадцати, до двадцати.

– По-другому бы не остановился. – Она, улыбнувшись, положила на панель смятую купюру и горстку монет. – А в такую погоду остановки – главное условие жизни.

Водитель недовольно цокнул. Девушка кротко спросила разрешения посидеть на ступеничках.

– Та садись прям тут! – ответил водитель и, отодвинув коробку с деньгами, пригласил ее на панель.

Откуда она здесь взялась, посреди тумана, гор и деревьев? Казалось, она Ариэлью отбилась от рыб и медуз и, заплутав в незнакомых землях, решила доехать с нами. На ходу спрятала хвост, чтоб не заигрывать с туристическим любопытством. Нет, эти земли хорошо ей знакомы, и она точно не была в них заблудшей русалкой. Русалки слишком девственны и наивны, тогда как она была роковой женщиной, местной Марлен Дитрих – чуткой, хладнокровной и проницательной. Ее сильные крестьянские руки выжимали воду из черных промокших кос прямо на пол автобуса. Свежее, но помятое лицо светилось солнечным теплом, а девичье тело скрывалось под белой архаичной сорочкой с вышитыми вручную пшеничными узорами. Тщательно выжав косы, она с недоверием осмотрела автобус, случайно споткнулась об мой взгляд и спряталась в разбитом четвертом айфоне. Она была принцессой этих гор и лесов. В воображаемой партизанской войне она поставляла бы припасы лесным защитникам, войдя в доверие злобных захватчиков. Вдохновляла бы потерявших дух и с любовью лечила бы раненых. Как суровая атлантидская природа убедительно притворялась девственной и беззащитной, так же эта промокшая светлощекая девица прятала суровый характер и могучую силу под простоватой деревенской милотой. Она, точно как и водитель, была персонификацией Атлантиды, потенциальным оздоровителем новой Океандии. Неслучайно она встретила нас уже после потных солнечных бань, душных дебатов с бабкой и сонным часом посреди морской фауны. Ой как неслучайно.

Пока я изучал ее опущенные в инстаграм глаза, за окном автобуса стемнело, а дождь набрал обороты для третьей волны. В истерике молнии выглянул указатель, но я не успел его разглядеть. На часах уже восемь, стемнело поразительно рано. Я запаниковал и сорвался с места, чтобы напомнить водиле про Форельск, но мой сосед, незаметно проснувшись, схватил меня за руку и хрипло прошептал, что еще рано.

– Шеф! – крикнул он. – На перекрестке тормозни, не забудь!

Водила кивнул и сбавил скорость, а сосед закинул за спину рюкзак, пробрался к проходу и повернулся ко мне:

– Двадцать минут засеки, потом напоминай. А то высадит тебя посреди серпантина.

Я искренне поблагодарил его, а он протянул мне руку, пожелал удачи и скрылся в новой волне ливня. Исчез в непроглядной черни. Такой же необщительный и загадочный. Очередной вопрос без ответа.

Через двадцать минут я, по его совету, напомнил водителю про Форельск. Еще минуты через три меня высадили посреди спящих чернил и громкой воды. Я проводил взглядом засыпающую псевдорусалку, уставшего водилу, две влюбленные пары, теперь уже совсем одинаковые, – и с достоинством прыгнул в лужу. Дверь тут же закрылась, и укатившийся автобус скрылся за ближайшим поворотом.

II

Насильник-ливень изо всех сил хлобыстал меня по макушке, пока я не добежал до остановки. Над проржавевшей алюминиевой крышей значилось: «Форельск Трасса». Все, что мне оставалось, – стоять и ждать Протея. Если бы не эта умирающая автобусная остановка, установленная здесь то ли варварами-кочевниками, то ли подводными колонистами, я бы точно потонул в безжалостном наводнении. Остановки – главное условие жизни. Узкая двухполосная дорога почернела в ночи и превратилась в невидимое морское дно. Горы за остановкой претворились в исполинские атласовы тени. Дожидаясь Протея, я слышал, точно слышал, как в деревьях шуршали кентавры. Но, увы, они не решились мне показаться.

Вскоре загромыхал туберкулезный мотор старых «жигулей». Черная четырехглазая «шестерка», покрывшаяся ржавыми морщинами, повсюду тащила за собой грязный выхлопной дым. Она, словно спасательная шлюпка, остановилась прямо у остановки. Протей с трудом открыл дверь и пригласил меня внутрь, после чего крепко обнял, пожал руку и поплыл по асфальтовой гористой реке. Я осмотрел салон: вместо задних сидений повсюду валялась одежда водителя, пол спрятался в сигаретных окурках, пропитавших своим запахом всю машину. Нуарный саксофон наигрывал из колонок джазовые вариации Стинга.

– Этот мудак высадил тебя не там! – резко крикнул Протей низким прокуренным басом. – Нужно было в самом Форельске – там тоже остановка есть, а он высадил за километр.

Протею было уже за пятьдесят, но язык не поворачивался назвать его стариком. Его серебряная щетина заканчивала превращение в бороду, а блестящая лысина пряталась под разноцветной растаманской кипой. Парой оставшихся зубов он крепко держал сигарету, а сильной волосатой рукой нервно переключал передачи. Машину то и дело трясло. Его рубашка, несмотря на погоду, была расстегнута и оголяла мохнатую грудь, а во взгляде кричала какая-то добрая, чуточку влюбленная, но все же дикая-дикая страсть.

– Темно было просто, – отвечал я. – Сам тупанул, не увидел.

– Да ла-а-адно! – Протей, прокашлявшись, засмеялся и похлопал меня по плечу. – Это местные придурки все через жопу делают! Ну а как ты хотел, в этом аду все только о своем очке и думают. К слову, об очке: ты как добрался, сильно устал? В туалет не хочешь?

– Нет, все в порядке. Приболел только чутка, но это акклиматизация. Скоро пройдет.

– Ох, дорогой ты мой, столько лет тебя не видел! Как же время бежит, мать его. Жаль отца твоего сейчас нет с нами: вот мы бы тебе показали, как умеем отрываться.

Я чувствовал в нем ту же энергию, ту же харизму, что и в водителе автобуса, и в таинственной пассажирке… Хотя нет, его энергия не отличалась по силе, но была иной по характеру. Очень похожей, но все же другой. Болезнь и усталость мешали мне ее понять, не давали разглядеть сущность отличия. Но это было неважно: мы заехали в уютный Форельск. Здесь не было бешеного ритма, кучи народу и бесконечных торгашей. Город стоял на склоне, из-за чего каждая его улочка была ниже предыдущей, а из окон домов открывался вид на соседские крыши. Яркие желтые фонари мешали городу полностью погрузиться в сон, но на улицах не было ни души. Крикливая шестерка Протея портила атмосферу европейского средневековья, резво виляя по спящим улочкам, пока не остановилась у одного из домов.

– Так, должен тебя предупредить, – начал Протей, заглушив мотор. – Моя возлюбленная, у которой я жил, обиделась на меня: пока она была на работе, я культурно проводил выходной в компании нашей соседки, и в самый неподходящий момент моя дама вернулась домой. Было, конечно, неловко – она себе понакручивала всякого – как будто мы не могли лежать под одеялком просто так, без всяких подтекстов. Испорченная женщина, что с нее взять! В общем, домой она меня теперь не пускает, и ночевать нам с тобой придется в сарае.

Протей пожал плечами и пригласил меня во двор. После всех гигиенических процедур мы спрятались от дождя в беседке под бумажным навесом. Опустилась глубокая ночь, когда заботливый гостеприимец накормил меня размякшими мантами, напоил приторным домашним вином и поведывал о своей веселой жизни: в последние годы он выживает в атлантидских городках, разочаровавшись в остальном мире, и не позволяет себе зачахнуть на одной работе, в одном доме и с одной женщиной. Я бы без проблем слушал его рассказы всю ночь, но температура с усталостью атаковали меня с двух сторон, поэтому вскоре, когда бутылка закончилась, я тактично отпросился в кровать.

– У вас случаем нет жаропонижающего? – спросил я перед уходом.

Опьяневший Протей мотнул головой.

– Может, тут рядом аптеки есть?

– Не-а. Городок маленький, на него всего одна аптека. И та давно закрылась – время-то ночь уже.

Просто прекрасно. Я передислоцировался в маленький деревянный сарай, оккупированный пыльными полками со старыми инструментами. Под одной из них, прямо на земле лежал дырявый, пожеванный жуками матрас. Я упал на него как в королевское ложе. В маленькое окошко над головой стучался скучающий дождь, но мне было слишком мокро и без него: пот стекал литрами. Безжалостный жар обнимал меня изо всех сил, терся об мурашечное тело с головы до ног, сдавливал виски двумя раскаленными утюгами. Жар был безумным маньяком, кровожадным Чикатило. Он наслаждался моими страданиями. Смаковал их, облизываясь. Гром бесстыдно аккомпанировал ему над сараем. Я залипал и пробуждался, не понимая, сколько времени проспал: несколько секунд или несколько часов. В какой-то момент эта нещадная пытка растворила меня между двух состояний, между сном и явью. Я открыл глаза и увидел возле двери толстого рыжего кота. Хитрые глаза-фонари намекали, что этот кот был знаком. На его морде не было улыбки, но он был тем самым уроженцем графства Чешир, который встречает заплутавших путников в Вандерленде.

Я встал с матраса и отворил дверь сарая. Кот тут же выбежал на улицу и растворился в ночи. Дождь наконец закончился, но его место занял туман. Скоро начнет светать. Я прошел через двор, нигде не встретив Протея, и вышел на спящую улицу Форельска, спрятавшуюся в тумане. Яркие фонари одновременно были целью и чекпоинтом: я двигался от одного к другому, не видя ничего, кроме них. Крутая улица спускалась куда-то вниз. Чтобы не упасть, я придерживался за холодные каменные стены домов. Жар остался в сарае, зато его напарник озноб обдувал меня леденящим кондиционером. Я сжимался испуганным ежиком, натирал плечи ладонями, но брел куда-то дальше. Брел и брел, видя только опускающуюся мощеную дорогу, черно-серый воздух и желтый свет. Брел и брел, больше не упираясь в столетние каменные домища – они куда-то исчезли. Брел и брел, слыша над головой проплывающих по небу рыб и медуз.

Я так и брел бы дальше, но что-то больно укололо меня в задницу. Позади, в полутора метрах над землей висел огромный сарган: длиннющая рыбина с крылатым виляющим хвостом и острой игольчатой пастью, длиной с пехотинскую алебарду. Изумрудная чешуя ярко светилась, а из пасти торчали толстые черные поводья, которые крепко держал оседлавший его наездник.

– Ты чего тут бродишь один? – послышался знакомый женский голос.

Я зашел рыбине за бок и, прогоняя туман руками, увидел на ней псевдорусалку из автобуса. Сейчас она была бодрой и сухой, с офицерской осанкой и менторской ухмылкой. Она видела во мне нелепого беженца, пересекающего берлинскую стену глубокой ночью.

– Мне… очень плохо… – нелепо оправдывался я. – Аптеку ищу…

Девушка натянула поводья, и ее верный сарган опустил свое скользкое тело.

– Залазь, подвезу! – приказала она.

Я с трудом забрался на рыбину позади нее и схватил наездницу за талию.

– А ты что здесь делаешь?

– Патрулирую, ты что, не видишь? – Она бесстыдно посмеивалась надо мной. – Так и знала, что ты тут заблудишься: попросила поставить мне смену в Форельске.

Ее сильные руки натянули поводья, после чего изумрудный сарган поднялся высоко над землей и, извиваясь, полетел по улицам. Я всем телом прижался к загадочной наезднице. Зад скользил по влажной рыбьей спине, а на поворотах резко клонило в стороны.

– Да я не заблудился. – Скорость заглушала мой голос. – Просто уснуть не мог из-за температуры, вот и решил аптеку поискать… А что ты патрулируешь?

– Медуз видишь? – Я огляделся по сторонам: мимо пролетали голубоватые морские твари. – Браконьеры с материка ловят их и увозят отсюда. А это категорически запрещено!

– Что в них такого особенного?

– А вот это уже секрет!

Я замолчал. Казалось, моя общительность убивала этот покой, нарушала какие-то неизвестные мне законы. Рыба тащила нас по вязкому туману, опускаясь все ниже и ниже. Она облетала медленных черепах и закрытые ларьки, долго колесила по мраморной набережной. Оставив позади все рукотворное, мы причалили к тихому дикому побережью. Моя спасительница высадила меня на жесткую гальку и пожала мне руку.

– Нужна будет помощь – зови! – крикнула она напоследок и тут же скрылась в ночи, оставив эхом только свой пронзительный смех.

Передо мной, впервые за все это время, рядом оказалось море. Оно нежно поглаживало замерзшую гальку, оставляя молочную пену повсюду, где соприкасалось с твердой стихией. Где-то вдалеке береговую полосу покидали морские жители: они с разгона ныряли в черную пучину, к себе домой, как вернувшиеся с вахты газовики. Соленые подлунные волны изредка покушались на вездесущее спокойствие, хотя у них не было полномочий его нарушать. Я погладил воду ладонью и тут же покрылся мурашками. Ее холодная соль не вылечит мою болезнь.

Рядом со мной был короткий деревянный причал, а перед ним из ниоткуда выросла охранная будка. В ней сидел дядя-охранник: тридцатилетний ПТУшник в камуфляжной робе с солдатской стрижкой. Он записывал что-то в тетрадь, пока я не отвлек его, постучав в окошко.

– Извините, вы не знаете, где поблизости аптека?

Дядя-охранник недовольно вздохнул и знакомым голосом спросил:

– Молодой человек, вы откуда звоните?

– В каком смысле?

– В прямом! Вы откуда сюда звоните?

Я непонимающе смотрел ему в глаза.

– Что значит звоню? У меня связь на телефоне не ловит!

Дядя-охранник закипал от негодования.

– Как я могу вам помочь, если вы не отвечаете на элементарный вопрос?!

Его вздохи и раздражение напомнили мне, где я его видел: он сидел рядом в автобусе, прогнав меня с места у окна.

– Мы вчера ехали с вами вместе, вы не помните? Я сидел рядом с вами, мне еще в Форельске нужно было выйти!

– Так вы с Форельска звоните?

Теперь закипал я.

– Ну а откуда еще! Господи, вы что издеваетесь? Я всю ночь с температурой мучусь, а у вас тут будто необитаемый остров: ни связи, ни аптек, ничего! Туристический город вроде бы, и такие проблемы. А если кому из туристов плохо станет? Даже скорую не вызвать! Еще вы мне мозги пудрите: «откуда звоните», «откуда звоните». Да какая разница откуда?!..

– Молодой человек, успокойтесь! Ишь разошелся, а! – Я продолжал выпускать пар, несмотря на его увещевания. – Угомонитесь, я вам говорю! Бредить начал, что ли? Слышишь? Остановись! Остановки – главное условие, без него подохнешь тут. Труп ведь потом никто заберет, чайки заклюют скорее.

Он был прав. Я дважды громко чихнул, высморкался и успокоился.

– Так вы мне скажете, где аптека, или нет?

Охранник набрал на стационарном телефоне чей-то номер, сказал кому-то о моей просьбе и долго слушал ответ, после чего положил трубку и обратился ко мне:

– В общем, просто иди за своим отцом.

Что?

– Что?

Он указал пальцем мне через плечо. В отдалении, где гальковый берег переходил в травянистую землю, темный силуэт мужчины стоял к нам спиной. Почувствовав на себе мой взгляд, он зашагал в противную берегу сторону.

– Откуда он здесь?

– А мне почем знать?! Хочешь вылечиться – иди за ним. Сам ты лекарство в любом случае не найдешь.

Не нравится мне эта идея, но другого выбора нет. Я покорным кочевником направился за силуэтом невидимого отца. Заблудившись между болезнью и безумием, сновидением и реальностью, я не хотел показываться ему в таком виде, поэтому старался незаметно идти в отдалении.

Два сонных силуэта медленно шагали по мокрому берегу и холодному полю. Две не поспевающие друг за другом тени шли по волосатым горам и морщинистым асфальтам. Раненый Ахилл и старая черепаха ползли по прокуренным набережным и арендованным улицам. Ахилл не догонял черепаху, хотя был быстрее нее, а мир между ними делился на бесконечно малые части. Спрятанные в тумане, холоде и соплях. И чем ближе быстроногий Ахилл приближался к седовласой Тортилле, тем больше раздельных черт появлялось между ними. Невероятно маленьких, но бесконечно много. Когда отстающий герой вгляделся в корень бесконечности и осознал бессмысленность этой сизифовой погони, его тень замерла на месте и упала. Он упал вслед за ней. Упал и уснул. И лежали они с тенью вдвоем посреди рассветного бульвара в полном изнеможении, и не видели ни одного сна…

III

Утром температура прошла, но похрипывало горло и мучил насморк. Протей разбудил меня в десять утра, напоил чаем с имбирным вареньем и приказал двигаться в путь. Покой усердно сторонился меня второй день. Когда мы рассекали обтекаемые солнцем серпантины, Протей искренне удивлялся продуктивному ремонту дорог.

– Годами приходилось по ухабам ездить, а тут за месяц все починили!

– Так Нептун же приезжает, – отвечал я. – Вот они и торопятся привести все в порядок.

– Нептун! Как-то ты без уважения о нем говоришь. – Протей наградил меня осуждающим взглядом и резко повысил голос: – О великий! О солнцеликий! О лучезарный! Самый красивый, самый храбрый, самый лучший и любимый наш Нептун! Богом избранный царь! Вот так ты должен о нем отзываться.

В ответ на мое непонимание он плюнул в окно и продолжил:

– А для меня этот ебаный Нептун – всего лишь вонючая блевотина! – Он изо всех сил застучал кулаком по рулю. – Трехдневная протухшая блевотня! Настолько омерзительная, что ее даже голодные кошки жрать не станут. Засохший кусок собачьего дерьма. Фальшивый, сука, царь фальшивого, на хуй, царства.

– Фальшивого?

– Фальшивого! А какого еще?

Он достал из бардачка потертый паспорт Союза Суши и Океана.

– Вот мое государство! А эта ваша Океандия – всего лишь частная фирма. И правят ей эти гондоны! Воруют у народа ресурсы, сука, и оставляют ни с чем. Тьфу!

Протей, скалясь от злобы, прикурил сигарету.

– Но ведь Союз давно распался, а другой страны у нас нет.

– Распался, ага! Это гондоны сверху вам всем внушили. Это была главная афера в истории! Сейчас я тебе все расскажу… Ты видел документ о выходе Океандии из ССиО? Нет, ты его не видел, потому что такого документа нет! У Суши – есть, у всех ебаных варваров – есть, а у Океандии – нет! Морской банк знаешь, где зарегистрирован? На Олимпе! Я не шучу, потом покажу тебе документ. Эти сволочи всех наебали. Сделали из великой империи жалкую контору и воруют, воруют, воруют… Ну ничего, если не они, то их дети точно за это ответят. Жизнями, сука, ответят!

Руль сигналил под его яростными ударами. Проезжающие автомобилисты непонимающе сбавляли скорость.

– Уроды, сначала всю страну просрали, теперь и Атлантиду потопить решили. Местные сначала радовались, когда от земных отделались, – теперь от морских плюются! И правильно делают! Потому что жить стало гораздо хуже. Потому что всех за рабов держат! Частная контора же…

Я высморкался в салфетку и закурил. Дым раскалял заболевшие легкие, а таинственная энергия Протея постепенно мне открывалась.

– Вот знаешь, вы все подстраиваетесь, но я того рот бомбил. Ни разу в жизни я не платил за свет и воду. Поставил свой счетчик, провел свою трубу, а когда приходят уроды и просят денег, я им всегда говорю: ресурсы – достояние народа!

– А если перекроют?

– Пусть попробуют! Я найду выход, не переживай. Помню, взял как-то в кредит бабла, накупил барахла: компьютер, холодильник, еще что-то. Ну и, конечно же, не платил. Потом уроды стали названивать, выпрашивать, а я говорю: умер ваш должник! Они спрашивают, кто я такой, а я отвечаю: я на кладбище работаю, помогал могилу копать, мне родные его телефон за помощь оставили. – Он расхохотался на всю машину. – С тех пор не звонят больше.

Я открыл окошко, чтобы выкинуть окурок, но Протей меня остановил:

– На пол бросай! И так пизда природе, нечего больного добивать.

Затоптав умирающие огоньки, я разгадал главное отличие Протея от других местных характеров. Издалека он казался точно таким же, только постаревшим, заматеревшим и разочаровавшимся. Но в действительности он был совсем другим. Местные герои были частью острова: они вместе с ним сражались против времени, против иноземного вмешательства и скучной рациональности. Они были носителями живой эмоции, волшебства жизни. Протей был среди них предателем: он притворялся таким же бойцом, но на деле, наоборот, приносил сюда время, задерживал его на Атлантиде и не отпускал. Он приносил сюда мелочную актуальность, поддерживал связь с чуждой действительностью. Все эти разговоры про Нептуна, фальшивое царство, морских и земных – они были его тайным оружием, кинжалом, спрятанным в рукаве. Он не позволял отпустить все это отсюда, мешал достигнуть идиллической вечности, хотя изображал типичного солдата атлантидской армии. Протей был тайным агентом насущности. Наверняка он грешил неосознанно, но это не умаляло его вины. Он – настоящий Иуда, Штирлиц, лицемерный шпион, заслуживающий самого тяжелого наказания. Он – кровожадный гэбист, террорист с бомбой в рюкзаке. И его добрая душа не поможет ему оправдаться: это недопустимо по законам военного времени. Военного времени, которое никогда не заканчивается.

Вскоре судьба подарила Протею возможность продемонстрировать его анархическое начало: за очередным горным поворотом на обочине под торчащей скалой притаилась новехонькая полицейская иномарка. Ленивые гаишники увлеченно беседовали, пока не увидели нашу катящуюся шестерку. Один из них тут же подскочил к дороге и махнул отполированным жезлом, приказывая нам остановиться. Протей в ответ на это манерно отвернул голову в другую сторону и сильнее зажал педаль газа.

– Нам махнули, – сказал я на всякий случай.

– Не видел ничего подобного, – иронично ответил он.

Опешившие гаишники исчезли за поворотом, а мы разогнались еще сильнее. Умирающая шестерка выжимала из себя последние силы.

– Они же сейчас погонятся, – сказал я. – Проще было остановиться.

– Еще чего! У тебя много свободного времени, чтобы тратить его на них? У меня нет!

Спорить не было смысла. Мы завязывали гору невидимым узлом, кое-как вписываясь в повороты. Казалось, старые жигули вот-вот откажутся двигаться дальше, но, верные упрямому хозяину, они изо всех сил продолжали гнать. Редкие встречные автомобилисты смотрели на нас со страхом и недоумением. Через какое-то время сзади послышалась сирена. Протей затаптывал педаль газа. Еще чуть-чуть, и она продырявила бы пол. Вслед за сиреной появилась белая полицейская иномарка. Она, светя мигалками, пристроилась к нам сзади. Раздраженный голос выглядывал из рации, приказывая остановиться. Как бы Протей ни старался оторваться от них, его престарелому коню было не по силам тягаться с породистым японцем. Гаишники выехали на встречную полосу, сравнялись и начали жать нас к обочине. Терзания моего спутника не знали предела: он метал взгляд от дороги к гаишникам, от них к спидометру, но рассудок все-таки вынудил его остановиться. Остановки – главное условие жизни.

Молодой светловолосый гаишник не без опаски подошел к водительскому окну.

– Почему не останавливаетесь, когда вам машут? – спросил он, когда водитель без желания опустил стекло.

– Представьтесь для начала. – Протей говорил тоном разозлившегося начальника.

– Старший лейтенант Хроненко. – Он протянул удостоверение в окно. – Теперь ваши документы можно?

– По какой причине остановили?

– Вы документы покажите, я вам все объясню.

– На каком основании я должен вам их показывать? Вы кто?

Гаишник на секунду замялся.

– Я – сотрудник дорожно-постовой службы, мужчина.Вы в порядке? Выйдите из машины, пожалуйста.

– Еще раз вопрос повторяю: по какой причине вы нас останавливаете?! – Протей возмущенно повышал голос.

– Будьте добры, выйдите из машины.

– Не могу.

– Почему?

– Нога болит.

– Что у вас с ногой? Вы инвалид?

– Да, инвалид. Я не пойму, вы чего допрос мне устроили? Причину остановки назовите.

– Справку об инвалидности можно увидеть? И документы ваши тоже.

Напарник гаишника подозрительно поглядывал из машины.

– Старлей, не зли меня лучше. Хочешь документ? – Он достал свой союзный паспорт и протянул его встревоженному гаишнику. – Получай.

– Это что такое?

– Документ, ты же сам просил. Паспорт гражданина ССиО. И останавливать меня могут только служители закона Союза Суши и Океана! А кто ты такой и что тебе от меня надо, я до сих пор понять не могу.

– Мужчина, вы пьяны? Мне нужны от вас ваши водительские права и страховка.

– По-моему, это ты уже пригубил с утра. Или оглох, я не знаю. – Протей прожигал его взглядом. – В сотый раз спрашиваю: какова причина остановки?!

Лейтенант сдался.

– Вы видели ваши номера?

– Видел, а что с ними не так?

– В каком государстве они зарегистрированы?

– В моем родном государстве! – Только теперь до меня дошло. – В великом союзе морских и земных народов! А что, у вас с этим проблемы? По-моему, по территории Океандии разрешено ездить с номерами, зарегистрированными в другом государстве.

Отчаявшийся лейтенант вытер пот со лба, снял свою изящную тарелку-фуражку и замахал ей перед лицом, словно веером.

– Разрешено. Но когда номера зарегистрированы в государстве, которое больше не существует, это вызывает подозрения. Мы вынуждены такой автомобиль проверить. Теперь можно ваши документы?

– Сначала причину остановки назовите.

– Да я же только что назвал!

Протей усмехнулся, не торопясь достал из бардачка водительское удостоверение и вальяжно протянул его лейтенанту. Тот внимательно осмотрел и спросил:

– Так, а где страховка?

– У меня ее нет.

– Почему?

– Она мне не нужна.

– Это кто так решил?

– Я! Кто же еще?!

Гаишник проглотил очередную немую слюну, вернул Протею права и окинул взглядом машину.

– Что перевозите? – спросил он наконец. – Багажник можно осмотреть?

– Нет, нельзя.

– Почему?

– Чтобы его открыть, нужно выходить из машины, а у меня болит нога.

Гаишник глубоко выдохнул и опустился ближе к окну.

– Мужик, может, хватит этой клоунады уже, а?

Протей щелкнул челюстью и вперился в лейтенанта взглядом. Гипнотизируя его безмолвным презрением, он открыл свою дверь, поднял штанину и продемонстрировал громадную забинтованную шишку на икре. Пока гаишник искал потерянную речь, Протей достал из бардачка справку об инвалидности и сунул ему в лицо.

– Теперь у меня к тебе, старлей, пара тезисов. – Протей принялся загибать пальцы. – Во-первых, для патрулирования у вас есть специально отведенные посты, а на обочинах обычно проститутки стоят. Во-вторых, если хочешь кого-то тормознуть, нужно это делать заранее, а не поднимать дилдак в последний момент. В-третьих, первым делом обозначь себя, представься и объясни причину остановки, уже потом высказывай свои пожелания. Я доступно объяснил? Надеюсь, все запомнил.

Лейтенант поднял взгляд к небу, глубоко вздохнул и вернул Протею документы.

– Счастливого пути, – пожелал он и пошел к своей машине.

Протей с третьего раза завел свою измученную шестерку и, трогаясь, крикнул в окно:

– Прекратите ебать людям мозги и начните уже работать!

Дальнейшее путешествие было на радость спокойным и размеренным. Протей без остановки высказывал недовольство нынешним режимом и вспоминал былые прекрасные времена, а я израсходовал все салфетки и, шмыгая носом, созерцал живописную природу. Чем выше в горы мы поднимались, тем сильнее у меня кружилась голова. То ли опять повышалась температура, то ли горный воздух покушался на мой рассудок. Когда под нами было уже больше тысячи метров суши, сильный ветер принялся сталкивать нас с дороги. Лесные джунгли постепенно редели. Я потерял целостность восприятия и вылавливал из действительности невнятные отрывки: случайные образы за окном и короткие комментарии Протея.

Заброшенный долгострой в окружении вековых деревьев – «Лесник строил себе дом, вложил в него все деньги, а гондоны пришли и отжали». Забытая с древних времен туристическая база – «Приезжали на ночь с подругой. Сначала запугал ее до смерти, потом отодрал до воскресения». Густое зеленоватое болотце под входом в пещеру – «На рассвете, когда туристов нет, приезжаю сюда черепах ловить: суп вкуснейший получается». Громадная трехэтажная вилла с множеством гостевых домиков – «Дача Тритона, ему там всей партией туз дырявили». Дикое озеро посреди каменного пустыря – «После шашлыков я не позволил ей так просто уснуть». Бывшее виноградное поле, давно заросшее сорняками – «Когда переберусь, засею его табаком, виноградом и ганджой». Умирающий горный ручей-водопад – «Прямо в водичке милашку осчастливил». Почерневшие от сажи остатки сгоревшего коттеджа – «Семья вложила деньги, хотела открыть кафе, а ублюдки отобрали и не уследили». Якобы античная беседка у крутого обрыва – «Я притворился Зевсом и по-божески по ней проехался». Хрупкий висячий мост над обрывом в две тысячи метров, ведший к узкой скале с одиноким деревянным крестом – «После пары пузырей нам с твоим батяней этот мостик был совсем не страшен…

…

…

…

Где кончается прямая речь и закрывается кавычка? Где реальность перестает быть дискретной, и Ахилл догоняет черепаху? Или точную грань провести невозможно? Возможно ли наконец остановиться и спокойно все обдумать? Остановиться…

…

…

…

Мы остановились на самой высокой точке острова. Нет, не совсем: на самой высокой точке стояли кафешки и ларьки с сувенирами, там фоткались сотни туристов, поднявшихся по канатной дороге, а мы проехали дальше, оставив карнавальную суматоху позади. Черная как ангел апокалипсиса шестерка давила траву, проросшую на забытой грунтовой дороге. Черная как улыбка смерти шестерка проехала проржавевший знак-кирпич. Черная как прихожая ада шестерка остановилась на райской зеленой поляне. Эта поляна сошла сюда с триптиха Босха, потеряв по пути все земные наслаждения. Ее насыщенная зелень сгибалась под агрессивными ударами ветра. Где-то вдалеке ее пожевывали шерстяные козлы. Посреди поляны одинокое дерево уронило тень своих плечистых ветвей. Чуть дальше крутой обрыв дробил потенциальную вечность. Очередной солдат дискретности, он поссорил эту райскую лужайку с остальным миром, уронил его запредельно низко.

Мы остановились перед поляной, чтобы выйти из машины и снова прийти в движение. Медленное, неторопливое, но движение. Протей рассказывал, что мой отец, приезжая сюда с палаткой, чувствовал себя счастливее всего. Я его не слушал. Дерево подозвало меня к себе и показало свои вычерченные ножом татуировки. Имя отца. Еще чьи-то имена. Я осторожно прикоснулся к некрасивым буквам. Палец собрал занозы во впадинах гласных и согласных. Так мне и надо. Когда дерево отпустило мое любопытство, я подошел к обрыву. Встал у самого края, на метафизической грани, и засмотрелся вниз, в другой мир, который только что покинул. Мне виделся весь путь, проделанный за эти два дня, месяца, года, тысячелетия. Он обрамлялся бесконечным лесом, бесконечным морем и бесконечным горизонтом. Бесконечными городами, бесконечными машинами и бесконечными людьми.

Интересно, если бы Ахилл не останавливался всякий раз, достигая прежнего положения черепахи, он бы ее догнал? Нет, не интересно. Я достал из рюкзака черную фарфоровую урну и с усилием открутил крышку. Солнце выдавливало из меня пот, а запредельное прошлое – слезы. Я вытянул руку с урной над обрывом и…

– Не вздумай! – Протей схватил меня за плечо. – Зачем ты это делаешь? Оставь, это же последняя память! Тебе говорю, остановись…

– Хватит. Больше никаких остановок. – Моя рука наклонила урну и освободила из нее прах. – Условие жизни не имеет смысла, если самой жизни нет.

Холодный серый пепел рассыпался на миллиарды частичек. Исчез из глаз и поделился на атомы. Ветер благородно подхватил его и забрал туда, где Ахилл варит черепаший суп. Безвозвратно украл его у нас. Улетел и больше не останавливался.

Федон

Моей подлунной работе, как обычно, аккомпанировал Платон, его голосом был хриплый советский актер озвучки. Золото древней мысли доносилось до меня битрейтом в сто двенадцать килобит. Сегодня диалог «Федон», в котором описывался последний день из жизни Сократа. Веселый старик сидел в афинской темнице, предвкушая собственную казнь; он сочинял стихи, смеялся и отважно дожидался конца. Ученики и друзья пришли попрощаться и откровенно поражались его спокойствию.

Платоновский Сократ долго и подробно рассуждал с ними о душе и идеях. Он сформулировал четыре убедительных аргумента, причины, доказывающие бессмертие человеческой души. Первый из них говорит о том, что все в нашем мире рождается из противоположностей: без теплого не было бы холодного, а что стало большим – раньше было малым; так же, как бодрствование появляется из сна, так и жизнь снова родится после смерти. Это только один из аргументов, другие глубже и сложнее.

Сократ вроде бы убедил своих близких, но не смог унять печаль в их душах. Когда настал знаменательный момент и милосердный палач принес ему чашу с ядом, философ хотел совершить возлияние богам, но ему не позволили – порция рассчитана точь-в-точь под него. Тогда он доблестно опустошил чашу, лег на ложе, попросил принести в жертву Асклепию петуха – это делается при выздоровлении после болезни – и бесстрастно испустил дух.

Платон, будучи прекрасным драматургом, непомерно живо передал ощущение приближающейся смерти; настолько чувственно, что заставил меня самого поверить в ее таинственный шепот. Я не смог отделаться от этих мыслей до утра. Примеряя на себя роль Сократа, я подобно ему не чувствовал страха. Однако в отличие от него, меня не отпускала тревога. Несмотря на скептическое отношение к идее Бога, я поверил, что смерть – не конец. Умирающий старик из забытой античности смог убедить меня в этом. Сознание не может просто взять и исчезнуть, что бы ни говорили мои умнейшие современники. Вселенная не может быть настолько унылой.

Выкуривая очередную сигарету, я не смог сфокусировать взгляд на деревьях в окне: зрение стремительно ухудшалось из-за постоянной работы за компьютером. Тело медленно умирает. Сократ говорил, что разумный человек не должен думать о теле – важна лишь душа, но для меня эта позиция слишком радикальна. Пусть тело – временная темница, но, если она пребывает в чистоте и порядке, даже заключение будет менее тягостным.

Я налил себе кофе и, закончив сегодняшнюю норму, включил какую-то второсортную экранизацию Клейста. По сюжету Гомбургского принца за неповиновение приказу на войне приговорили к смерти. Малодушный принц не смог подавить страх и был готов на любые унижения, лишь бы избежать приговора. Во время очередной скучной сцены я отвлекся на сообщение в телеграме: Настя написала, что на выходе из метро видела мертвого человека, который одиноко лежал на ступенях, не волнуя никого из прохожих.

Собака грустно скулила на первом этаже. Я не хотел звать ее к себе. Завтра не станет и ее – мы купим новую. Гомбургский принц кое-как победил страх и решился принять приговор. До титров еще пятнадцать минут, но никакого интереса к судьбе героя уже не осталось. Нужно еще раз покурить. И купить очки.

НИИ им. Вечности

Синий грузовичок черепахой полз по мрачным лабиринтам ночи. Большущие промышленные шалаши, спрятавшись под пледом мрака, изо всех сил старались его запутать: казалось, они перепрыгивали с места на место, словно фигурки из Тетриса, в поисках наиболее удобного. Грузовик-черепаха объезжал ухабы морщинистого асфальта и разглядывал номера домов среди потухших фонарей.

Один фонарь, второй фонарь, третий фонарь. Поворот за угол. Спящее двухэтажное чудовище растянулось на половину улицы. Снова фонарь, и даже два! Рог неизвестного вымершего зверя выдыхает дым первобытных цехов. Еще сколько-то фонарей, и наконец тот самый: единственный настоящий, страдающий бессонницей металлический столб. Он освещал вокруг себя чуточку тротуара, самую малость проезжей части и зловещую дверь в один из бесконечных промышленных шалашей.

Черепаха медленно остановилась под фонарем. Из ее панциря, боясь и сомневаясь, вылезла А. Она была то ли кэрролловской Алисой, то ли феллиниевской Джульеттой. На ней был скучный комбинезон и спрятанная сонливость. А. забрала у черепахи тяжелую сумку и проводила ее взглядом в снедаемый зубами-заводами мрак, затем подошла к недружелюбной двери и громко побила ее кукольным кулачком. Единственный дружелюбный фонарь дважды подмигнул и предательски потух. Улица погрузилась во мрак.

Самовлюбленная дверь, заразившись зевотой, широко распахнула пасть. Из нее вышел Е. Он еще не вырос из замученного отличника, но давно перерос целеустремленного карьериста. На нем была надувшаяся дедушкина рубашка и уродливые лупы-очки. Рядом елозила старая подруга скука. Е. недоуменно уставился на А.

– З-з-здравствуйте, – тихим ознобом прошептала она. – Я по адресу?

Е. оценивающе оглядел ее с ног до головы.

– Смотря, какой адрес тебе нужен.

Руки нырнули в голодные карманы комбинезона, но искомую бумажку проглотила противная черепаха.

– Потеряла! – взвизгнула А. – Если ничего не путаю, звонили из какого-то института. Вы – институт? Если нет, то где мне его найти?

– За моей спиной.

А. сжала зубы, точно маленький злобный фашист.

– Обязательно смеяться надо мной?

Е., нелепо улыбаясь, пожал плечами. А. спросила:

– Это вы вызывали клининг? – Он кивнул. – Тогда чего мы ждем?

– Ничего. Лишь настраиваемся на нужный лад. – А. вопросительно нахмурила брови. – Без правильного настроя внутри делать нечего. Космонавта не пустят в небеса без тщательной подготовки, а тебе трудно подождать пару минут?

– Но ведь мы не космонавты. По крайней мере я. У меня работа простая.

Е. закатил глаза.

– Ладно, пошли.

Проклятая дверь пустила их внутрь и захлопнула пасть. Они очутились в темном бетонном дворце скучных научных королей. Длинный кишкообразный коридор, покрытый плешивым линолеумом, зазывал в пустующие кабинеты-лаборатории. Проходя по сырой кишке А. заныривала в распахнутые двери полуленивым любопытством. Зеленые древние парты хулиганисто разбежались по углам, где-то переворачиваясь вверх ногами, где-то забравшись друг на друга. Вялый ветерок залетал сквозь разбитые окна, их стекла минами разлеглись по всему помещению. Разрисованные баллонами стены болезненно кашляли штукатуркой.

– В старом научно-исследовательском институте давно исчерпалась жизнь, – говорил Е. голосом заядлого экскурсовода, знакомя ее со своими землями.

А. грустно вздохнула, предвкушая груду тяжелой работы.

– Это место кажется заброшенным, – сказала она.

– Пока здесь я, оно только кажется таким.

Он пригласил ее в химический кабинет, в котором после забористой пьянки отсыпались разбитые колбы и реторты, разбросанные ватки и дистилляторы. Забравшись на расписанную двоечниками парту, Е. усадил А. напротив.

– О чем бишь я? Ах да, об исчерпанной жизни. Не совсем правильно было с этого начинать. Жизнь здесь исчерпалась слишком давно, еще когда старцы в халатах вовсю напрягали извилины в этих кабинетах. Уже тогда о какой бы то ни было жизни смешно было вспоминать в этих стенах… Наука важнее жизни, живее жизни! Здесь руководила вечность: монотонная, упрямая и необщительная. А если бы на этих одинаковых улицах, как и ты, заблудился бы какой-то наивный романтик и заглянул бы сюда с вопросом: «Извините, а не подскажете, где я могу найти жизнь?», на него бы взглянули как на идиота и снобистски пожали плечами. Так что да, жизнь никогда не была здесь необходимым элементом.

А. завороженно слушала его, разглядывая разбросанные ошметки безжизненной жизни.

– А что же было необходимым?

– Тогда еще ничего. Необходимое понадобилось, когда унылые халаты поисчезали отсюда. Понимаешь, когда чувствуешь себя хорошо, здоровье не кажется такой уж великой ценностью. Когда ты имеешь необходимое, оно мнится чем-то само собой разумеющимся… Но, как писал один любопытный мыслитель, покой после зла превращается в благо, а после блага… – Он опустошенно вздохнул. – В зло.

А. водила пальцем по вмятинам в парте, расписанным матерными словами и экстремистскими символами.

– Когда в старом научно-исследовательском институте вовсю кипела работа, никто не задумывался, насколько здесь важен прогресс. Нет, не прогресс – лишь его идея, потребность в нем. Развитие, познание и ответы были невидимой целью с самого открытия этого здания. Но когда бородатые крысы в белых халатах сбежали с тонущего корабля, эта тайная цель начала медленно выдыхаться. А без нее нет ни института, ни науки, ни вечности. Без нее все медленно рушится и погибает.

А. слезла с парты и принялась исследовать погибающий корабль, слушая грустную лекцию своего неожиданного преподавателя. Она подходила к забитым досками дверям и пропитанным старостью шкафам. Они устало скрипели, выдыхая пыль, когда она открывала их стеклянные врата и вглядывалась в толстые переплеты никому не нужных манускриптов.

– Тогда что вы здесь делаете? Почему вы не ушли вместе с остальными, позволив умирающему организму спокойно отдать душу?

– Я последний паломник нашей сложной религии. Пусть наивно и самонадеянно, но я верю, что божественное просветление откроется, лишь когда все святыни будут посещены. Верю, что тогда все можно будет спасти.

Е. вышел из кабинета и позвал ее за собой. Коридорная кишка вновь повела их по залам заброшенного института. Минуя замшелые бумагами лаборатории и утонувшие в одиночестве кабинеты, они приплыли в конечное помещение, спрятанное под пугающей железной лестницей. Помещение, переполненное доисторическими компьютерами с толстыми мониторами и кирпичными системными блоками. Старые экраны разбились, а кнопки на клавиатурах срослись воедино, склеенные пыльным временем. Е. бродил промеж компьютерных рядов, роняя ладони на клавиатуры, но ни одна из машин не ответила на его легкомысленные прикосновения. Уснувшие без электричества, погибшие без опеки – все они давно превратились в памятники.

– И как много святынь вам осталось?

– Всего одна! Самая главная, самая прекрасная и самая дремучая. Чтобы добраться до нее, стойкий паломник должен преодолеть труднопроходимые болота, высоченные горы и бурные моря. Мало кому удавалось достичь ее… Да что там, вообще никому! И я могу с гордостью похвастаться, что подобрался к ней ближе всех остальных. Никому до меня это не удавалось! Наверное, поэтому все они отчаялись, струсили и сбежали.

А. боязливо тронула выключатель света, но оттуда выпрыгнула лишь резвая капля тока, вредно шикнув и исчезнув в небытии.

– Электропитание не работает. – Он улыбнулся, уловив ее наивный испуг. – Оно подается только в мой кабинет, остальной комплекс не получает никакой энергии: ни электричества, ни тепла, ни воды. Поэтому я и сказал по телефону, чтобы ты оделась теплее.

– Видимо, мне забыли передать. – Пар убегал из нее вместе со словами, а комбинезон даже не пытался согреть. – Почему нельзя работать здесь днем?

– Днем я живу другой жизнью. В институте некому мне платить, а чтобы продолжать исследования, нужно быть сытым и здоровым. Вспоминаются идиотские истории про супергероев, вот только Кларк Кент снимает очки, а я их, наоборот, надеваю.

– Я имела в виду, почему меня нельзя было вызвать днем?

– Ах, да потому что кто-то должен тебе объяснить, в чем заключается твоя работа.

– Можно просто передать по телефону, где необходима уборка. Вы думаете, я не справлюсь без ваших подсказок?

– Уборка? – Его хмурое непонимание смягчалось ухмылкой. – Нет, тебе не нужно убираться. Пожалуй, этот заказ покажется тебе чуть-чуть более необычным, чем все прежние.

Е. вышел из компьютерного кабинета и поднялся по лестнице, не позволив ей задать вопрос. Возмущенная А. поплелась за ним, гулко стуча подошвами по тяжелым пупырчатым ступеням. Сверху доносились грузные удары брутальных барабанов, им подпевали скрипучие нотки футуристического синтезатора и перкуссионное кваканье ржавых заводских труб.

Второй этаж отличался от первого чуть более настойчивым ветром и чуть менее разбитыми окнами. Могильный мрак отступал в далеком конце коридора благодаря теплому свету, настойчиво вытекающему из открытой двери кабинета. Свет дразнившим фонариком озарял стену напротив себя и забинтованное скотчем окно. Двое слепых путешественников поплелись к нему. Мелодия кибернетического пролетарского оркестра становилась громче с каждым шагом.

– Хотя, наверное, эту работу тоже можно назвать уборкой, разве что пыль будет куда более въевшейся.

– Я вас не понимаю.

– Мое паломничество подходит к концу, но добраться до главной святыни в одиночку невозможно. Поэтому ты и очутилась здесь этой ночью.

– Да, но… Мне до сих пор ничего непонятно.

Е. отчаянно вздохнул.

– Всему свое время.

Когда они добрались до кабинета, их облило батарейным теплом единственной живой комнаты на этой мертвой бетонной планете. Поверх монументальной мелодии внезапно разразился вокал. Из динамиков старого магнитофона звонкий мужской голос почти речитативом произнес:

Порабощенные трудом

Мы греем руки

Мы греем руки

Мы греем руки

Трижды повторяющаяся строка эхом исчезла, вернув главную роль мускулистым ударным. Е. по-джентельменски пригласил А. в кабинет, пока безрадостный солист продолжал свою монотонную мантру:

Считаем бережно потом

Удары сердца

Удары сердца

Удары сердца

Пробираясь сквозь затор рабочего мусора, Е. нашел свой старенький магнитофон и убавил громкость, но исполнитель все же успел допеть поражающий в своем молебном отчаянии припев:

Но наши руки не знают ветра!

Но наше сердце не ищет боли!

Е. включил спрятавшийся где-то чайник и искал на полках чайные пакетики. А. уставшим бедуином изучала его уютный оазис. Маленькая комната, некогда принадлежавшая секретарю, сейчас превратилась в лабиринт из расставленных буквами «Т» столов, будто безумный дизайнер-логопед выразил здесь свои больные фантазии. Пыльные горы книг, бумаг и инструментов поднимали лабиринты столов до потолка.

На табурете в углу торопливо закипал треснутый электрический чайник. Убегающая из пластмассовой бани вода стремительно текла по основанию сосуда, опускалась на несчастную табуретку и громко падала на пол. Пока А. вытирала кипяченое озерцо, Е. перепрыгнул через нее и вылил содержимое чайника в суровый граненый стакан. Жестоко задушенный чайный пакетик отправился в мусорное ведро, а крепкое чаеподобное нечто согрело засыпающую А.

– Вы так и не объяснили, что вам от меня нужно, – говорила она, обняв ладонями грани стекла.

Е. ходил между столов, обводя невидимым контуром бессчетные «Т».

– Скажи, ты ведь слышала про дракона? – спросил он, остановившись у самой большой груды бумаг.

– Дракона?

– Да. Бабушкину сказку, миф из книжки, лекцию по истории. Неважно.

– Ах, да. Конечно, слышала.

– Что ты об этом помнишь?

А. стыдливо уронила взгляд в стакан.

– Честно говоря, уже почти ничего. Был дракон, которого все любили. Потом его все разлюбили, и он скоропостижно помер. Как-то так.

Е. по-учительски улыбнулся.

– В целом все верно, но давай я тебе напомню некоторые важные детали. Дракон не просто был. Он пришел, чтобы спасти всех нас: даровать смысл и цель, помочь достигнуть их под своей мощной опекой. Но люди оказались недостойны его. Они были слишком порочными и неблагодарными. Вместо того чтобы прислушиваться к его советам и двигаться вперед, навстречу вечности и прогрессу, они прониклись завистью к дракону: ведь без него они никчемные пешки, неспособные добиться никаких значительных результатов. Они завидовали его силе, его добродетелям и благородству.

– Я слышала, что дракон издевался над людьми: заставлял работать без сна и жестоко наказывал за мельчайшие ошибки и прегрешения.

– Нет, нет, нет! – Е. размахивал руками. – Нас с рождения кормят этой лживой пропагандой, но нельзя быть такой наивной! Нечестивые слабаки, уничтожившие единственную возможность стать счастливыми, никогда не признают своей вины, поэтому и выдумывают эти клеветнические бредни. Они предали своих родителей и родителей их родителей, которые с огромными усилиями, не жалея жизней, вскормили и вырастили дракона, превратили его в лидера и защитника… Знали бы они, что ближайшие потомки предадут все их старания и мечты, да еще и оболгут их!

– Но если он умер, то значит… Люди все-таки оказались сильнее?

– Конечно нет! Неблагодарные, они пошли на него с оружием, безрассудно намереваясь убить своего благодетеля. Если бы он был менее добросердечным, ему ничего не стоило бы истребить всех их одним-единственным выдохом пламени… Но он слишком любил наш народ. Он не тронул их и не проучил, но добровольно умер, благородно согласившись с их безумными требованиями.

А. выкрала из стакана последние капли чая и поставила его на стол. Скромная мелодия кое-как жужжала из приглушенного магнитофона.

– Даже если так, какое это теперь имеет значение? Все осталось в прошлом, дракон мертв и его не вернуть.

Е., хрустнув пальцами, натянул на улыбку загадку.

– Не все так однозначно…

– В смысле?

– Вот скажи, тебе нравится исследовать забытые места?

– Даже не знаю, а что?

– В них можно найти массу редких и неожиданных вещей. Насколько ты понимаешь, в этом старом институте много забытых мест, так и ждущих своего исследователя. Я пытаюсь уделить хоть каплю внимания каждому из них. Так вот, одной из подобных ночей я добрался до сырого институтского подвала. Когда я лазил с фонариком по его страшным коридорам, совершенно неожиданно мне открылась такая забытая вещь, какую я совсем не ожидал там найти.

Е. взял с полки алюминиевое кольцо с ржавыми ключами и вышел обратно в коридор, позвав А. за собой.

– Поднять эту штуку с подвала на второй этаж было нелегкой задачкой, – говорил он, идя по холодному коридору. – Попробовал в ту же ночь, когда нашел, – чуть не надорвал спину. Пришлось звать помощников. Втроем кое-как донесли.

Он остановился у двойной деревянной двери и просунул длинный как меч ключ в хрупкую замочную скважину. За скользким скрипом открылся темный актовый зал. Вдоль стен неуверенными солдатами построились маленькие деревянные стулья. Бордовый, поеденный молью занавес давно упал на сцену, превратившись в грязный потоптанный ковер. Широкие окна оккупировали всю стену, но, объединившись с грязными заводскими тучами, не позволяли лунному свету принести сюда свою красоту.

Когда А., по приглашению Е., прошла в центр зала, ее взору открылась каменная драконья голова, лежащая на полу монументальным памятником, окруженным десятками удивленных стульев. Раскрытая в беззвучном рыке пасть выпячивала ряды острых как скалы клыков. Зловещие, размером с человеческую голову глаза вселяли ужас и покорность, а гордая чешуйчатая броня защищала от любого возможного врага.

– Что это? – изумленно спросила А., обвязывая взглядом спящую голову.

– То, что осталось от статуи. До смерти дракона его каменная копия озаряла весь город, поднявшись до самых небес… Кто бы знал, что последний ее кусочек спрячется в подвале старого научно-исследовательского института.

А. подошла к металлической пасти и села на колени, протянув руку к гладкому носу, разделенному двумя гигантскими пещерами. Взглядом спросив у Е. разрешения, она положила руку на холодную сталь и нежно погладила голову безжизненного памятника.

– Зачем вы подняли ее сюда?

– Чтобы завершить паломничество.

Глаза А. пронзали его вопросом.

– Не злись, скоро ты все поймешь. – Он подмигнул ей и побрел к выходу, развернувшись перед самым уходом. – Жди здесь, сейчас вернусь.

А. осталась в компании стульев созерцать величественную каменную голову. Справляясь со страхом, она засовывала руку в пасть дремлющего дракона, гладила его чешую и прижималась щекой к ледяному носу, пока ее разум терзала нерешаемая загадка: дружественно ли ей это таинственное существо? Что прячут суровые глаза: ненависть и презрение или жалость и любовь? Замерзшее в пасти пламя стремится сжечь или согреть? Пока А. безуспешно искала ответы в прикосновениях, Е. вернулся в зал, держа в руках завернутый в старые газеты предмет.

– Иди сюда.

Когда А. подошла, он развернул желтые заголовки, криминальные хроники и просроченные анекдоты, обнажив склизкое бесформенное нечто: ни жидкое, ни твердое, оно вибрировало при потряхивании словно желе. Сквозь прозрачную основу выглядывали ладони Е. Нестабильная форма постоянно менялась и с натяжкой походила на грибную шляпку.

– Этот артефакт изучали халатовые брюзги, пока не убежали отсюда. Теперь им занимаюсь я.

– Артефакт?

– Именно! Философский камень, Святой Грааль, кольцо Гига. Тут его называли просто медузой. Очень уж похож на эту тварь.

– А что в нем такого особенного?

– По преданиям, он способен наделять жизнью неодушевленное, воскрешать умершее и обессмертить тлеющее. Когда медуза попала в руки наших мозгоголовых, какие они только эксперименты ни проводили: проверяли взаимодействие со всеми химическими элементами, вмешивались в ее состав, бестактно изучали со всех сторон, но таинственная медуза так и не открыла им свои тайны… – Он горделиво задрал подбородок, подойдя к драконьей голове. – Им – нет! Зато мне…

Е. упер локоть в непробиваемую чешую, ожидая вопросов А.

– Вам открыла?

– Не сразу. Первое время я продолжал идти по их пути, просиживая штаны в душных лабораториях. Никакого успеха предсказуемо не было. Но стоило мне немного прогуляться по институту и найти эту прекрасную головушку… – Он сгорбился как квазимодо и с любовью чмокнул дракона в глаз. – Прогресс тут же явился мне! Я отпилил от статуи маленький камешек и взял его с собой в лабораторию. Шутки ради, ни на что особо не надеясь. Но оказалось, что это необычный камень: его состав поразителен и совершенно мне незнаком. Я попробовал установить взаимодействие с медузой, и неожиданно она проявила реакцию. В камешке заголосила жизнь! Да – мимолетная, да – незначительная, но это сумасшедшее открытие взорвало мне голову. С тех пор я готовился к полноценному эксперименту: воскрешению всего памятника целиком.

А. постепенно начала понимать.

– Вы хотите сделать это сегодня?

– Да! И чем скорее, тем лучше. Это чудо слишком долго ждало своего часа.

А. видела в его страсти доктора Франкенштейна, но изо всех сил боролась с испугом.

– А что требуется от меня?

– Смотри. – Он зашагал по залу, виляя взглядом по сторонам. – Чтобы медуза выбросила из себя жизненную энергию, ее нужно искусственным образом зарядить, – для этого сейчас перенесем сюда компьютер и всю необходимую аппаратуру – но если подключить ее к дракону слишком рано, он поглотит лишь первый, минимальный выброс энергии, после чего клапаны закроются и весь остальной выброс пройдет мимо него. Поэтому нужно соединить его с медузой только в тот момент, когда она зарядится на полную мощность: ты будешь стоять наготове и ждать моей команды, пока я ее не заряжу. Потом ты соединишь голову с медузой и – вуаля! – дракон снова жив и здоров.

– Но я же… – Она с надеждой посмотрела на дверь. – Совсем не готова. Я приехала навести уборку, не более. Не уверена, что хочу принимать в этом участие.

Е. совсем не ожидал услышать отказ и с мольбой уставился на нее.

– Ты понимаешь, насколько это важно? – А. пожала плечами. – Благодаря тебе весь наш народ обретет счастье! Причем тебе не нужно делать что-то сверхъестественное: лишь постоять возле статуи с проводами в руках и воткнуть, когда я тебе скажу. И все!

Ее сомнения сражались в смертельной битве. Под звон их мечей А. то проглатывала слюну, то топталась на месте, то громко цокала и вздыхала. Когда один из бойцов наконец проткнул абстрактное сердце своего противника, она повернулась к Е.

– Ладно. Только давайте закончим это поскорее.

Он благодарно кивнул и начал готовиться к эксперименту. Старый магнитофон, к своему удивлению, покинул насиженный стол и переместился в темную драконью обитель. Е. забрал в компьютерном зале кучу запыленных сетевых фильтров, перенес их в свой кабинет и подключил друг к другу, протянув горячее электричество через коридор в актовый зал. Потом он оторвал шляпку у одной из «Т», позвал А. и вместе с ней понес стол в зал: Е. тащил стол спиной вперед и вперился влюбленной улыбкой в свою помощницу, но она смущалась и прятала глаза. Закончив, они принесли с первого этажа компьютер.

Е. подключил компьютер к электричеству, медузу к компьютеру, а провода к медузе. А. продолжила изучать каменную голову, лаская ее взглядами и прикосновениями. Хмурая, почти похоронная мелодия готовила к чему-то плохому, разливая по залу постапокалиптические басы. Компьютер включился и завизжал пылесосом. Пока запускалась нужная программа, Е. распутывал узлы проводов. А. засыпала, уронив лицо на холодный драконий нос, под ледяные песенки давно потерянной, никогда не существовавшей империи.

– Эй, держи! – разбудил ее Е.

Он передал ей стопку червей-проводов и указал на места, куда их нужно будет воткнуть: один – в пасть, два – в ноздри, еще два – в уши. А. покорно кивнула и вросла в пол возле дракона, ожидая самого странного и самого важного в своей жизни приказа. Е. вернулся к компьютеру и застучал по клавиатуре.

Доныне бесцветная медуза озарилась яркой синевой, нежным усыпляющим цветом. Бесформенные грани твердели и набухали, медуза издавала неприятный писк, будто изнемогая от боли, но продолжала нагреваться и набирать силу. А. слышала тихий звон энергии, бегущей по проводам, чувствовала ладонями нагревающееся тепло внутри них. Е. нервно бегал взглядом по возбуждающейся медузе, теплым проводам и спящему дракону. Непонятные показатели на мониторе помогали ему контролировать процесс, но волнение не отступало. Медуза набухала и набухала, сияла все ярче, пищала все громче. Она превратилась в твердый, будто стеклянный фонарь, освещающий все помещение синим неоном. Ее оглушающий писк перекрикивал унылый бубнеж магнитофона, но к мольбам несчастной медузы никто не прислушивался. Разогнавшаяся жизнь убегала из нее, падая в тайные просторы пустоты, а кипящие провода перестали греть руки А., но начали неприятно их колоть.

– Долго еще? – кусая губы, спросила она.

– Почти все.

Он не отпускал взглядом показатели монитора, не замечая, что кричавшая на весь институт медуза уже несколько раз увеличилась в размерах. Казалось, она вот-вот лопнет, не выдержав настолько мощного напора жизни, но ее боль была необходимым условием, неизбежной жертвой на пути к великой цели. Величайшей цели!

Когда мифические показатели заявили о готовности, Е. уронил ладонь на долгожданную клавишу запуска и крикнул шипящей от ожогов А.:

– Давай!

От внезапного крика она случайно выронила провода, но тут же поймала, не дав им коснуться земли. А. опустилась к каменной голове и просунула два провода глубоко в ноздри, один в зловещую зубастую пасть и два последних в острые уши.

– Готово!

Е. напечатал в программе длинные математические заклинания и еще раз щелкнул кнопку запуска. Свирепая медуза щедро накачивала каменную голову жизнью, безрадостно эякулируя в омерзительные провода. Голова завибрировала. Испуганная А. тут же спряталась за спиной Е. и с любопытством подглядывала оттуда. Наполняясь потоками энергии, голова двигалась на месте, а сотворивший ее камень постепенно терял серость и жесткость и медленно обретал цвет. Медуза продолжала пищать, но теряла набухлость и синеву, отдавая драконьей голове все свое дыхание и тепло. Огромные окна залихорадили в дрожи от режущего лязганья артефакта и тяжелой вибрации камня. Голова каталась с места на место, рискуя выронить провода, а истерика медузы пробуждала весь безжизненный институт. Когда окна разбились, опрокинув на пол тысячи осколков, Е. обнял А. спрятав ее под своими тощими плечами. Лампа под потолком тоже не выдержала крика медузы, оторвалась от слабого проводка и раскрошилась вдребезги посреди стульев. Убегая от страха к любопытству, Е. и А. оторвались друг от друга и взглянули на каменную голову. Чешуя потемнела, сменив цвет на суровый коричневый, а мощные клыки стали кристально белыми. Проснувшиеся веки распахнулись, явив кровавые, пропитанные ненавистью глаза. Стеклянный взор ожившей головы вцепился в своих воскресителей, неблагодарно нахмурившись.

Над сценой рухнул потолок, помещение спряталось в грохоте и пыли. Вслед за ним развалилась стена: груда цемента провалила сцену и упала куда-то вниз. Е. взял свою помощницу за руку и побежал к двери, но потолок над ней рухнул и забаррикадировал выход. Бегая туда-сюда, они откашливались пылью и прятали глаза руками. Они не заметили, как хаотичный побег привел их к драконьей голове, устремившей на них зловещий кровавый взгляд. Но молить о пощаде было уже поздно, ведь последний, решающий ход принадлежал не дракону, а назойливо пищащей медузе. Она вспыхнула что есть мочи, ослепив беззвучным взрывом все вокруг, и выкрикнула на прощание резкой волной воздуха почти неслышимое фух.

Фух, и никакого пугающего грохота. Фух, и никакой ослепляющей пыли. Фух, и никакого бьющегося стекла. Фух, и никакого давящего камня. И никакого режущего холода, и никакой плавящей духоты. И никаких несбыточных надежд, навязчивой боли и пожирающих душу страданий. Никакого убивающего чувства. Никакой радости, никаких удовольствий, сильнее боли напоминающих о стремительном течении циничной жизни. Фух, и никакой жизни. И никакого порабощения. Ни снаружи, ни внутри.

Фух, и тишина.

Фух, и все.

Неизвестно, сколько времени прошло после знаменательного фух, но неожиданным, запускающим становление будильником стал хрип умирающего магнитофона. Он пробудил их посреди пустоты. В ней не было неба и горизонта, божественной природы и рукотворных городов. Не было безграничного космоса и манящих звезд, свежего воздуха и твердой земли. В этой пустоте была лишь бесконечная груда скомканного металла, как на автомобильной свалке или взорванной Хиросиме. Проржавевший угловатый металл, когда-то бывший городами и заводами, автомобилями и дорогами, мечами и щитами, танками и бомбами, уходил далеко в бесконечность. Где-то внутри него магнитофон напевал свою последнюю мелодию.

– Где мы? – А. бесчувственно осмотрелась.

Она не увидела вокруг себя серых и черных цветов, к которым так привыкли глаза. Вечная пустыня была скупой на яркость и контраст, на время и движение. Вглядываясь в металл, трудно было понять, как давно он здесь упокоился. Чем он был раньше.

– Где? – Е. глубоко вздохнул. – На развалинах вечности.

Он сел на один из ржавых блоков и отряхнул от пыли лицо. А. изо всех сил пыталась разглядеть границы бесконечных развалин. Безуспешно пыталась.

– И что нам здесь делать? – спросила она.

Е. улыбнулся и пожал плечами. Взмахнув ногой, он пнул стальную трубку, торчащую из груды металла, но та осталась на месте. Е. не услышал удар и не почувствовал боли.

– То же, что и раньше, – наконец ответил он. – Только теперь без всякой надежды.

А. и Е. медленно двинулись в путь. Когда они, перешагивая торчащие повсюду трубы и штыки, ушли куда-то вперед, магнитофон попрощался с ними последним припевом своей надоевшей мелодии:

Но наши глаза не смотрят в небо!

Уже ничего не слыша, больше не сказав ни слова, они тихо растворялись в тождественных им развалинах. Ржавели и врастали в металл. С каждым шагом исчезали как целое и возрождались невидимыми шестеренками.

Но наши глаза не ищут неба!

Оглавление

Тень головы каменной

Инструкция

Гнозис

Самая знойная седмица

Он ушел

Пеан I

II

III

Станция Хтоническая

VR I

II

III

Видео Х

Карантин

Аутодафе

Я очень боюсь мышей

Сюрреалистичное путешествие Ахилла по Атлантиде I

II

III

Федон

НИИ им. Вечности