Черный маг [Нина Абрамовна Воронель] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

по-простому: «Ах, Ализа, какое дивное платье! Так тебе к лицу!». И все бы заулыбались, закивали, приняли бы за свою и впустили в оранжерейное дамское братство — а точнее, сестринство. Или может, подружество? Впрочем, не все ли равно? Главное, что не впустили. Не захотели совместно нанизывать и рассыпать стеклянные бусы, а оставили одиноко топтаться в дверном проеме между комнатой и балконом, на нейтральной полосе и между перестрелкой мужских голосов и перезвоном женских.

Габи так бы и превратилась там в соляной столб, если бы не выручило долгожданное двузубчатое кукование дверного звонка. Не дослушав Дунского, Ритуля ринулась открывать: «Наконец-то!». Дунский не обиделся на такое очевидное предпочтение. С наблюдательной позиции у балконной двери Габи был хорошо виден настороженный блеск его очков — он ждал Перезвонова. Губы его, выпукло очерченные сердечком, — не из-за этих ли губ Габи, не разобравшись толком, смолоду выскочила за него замуж? — что-то шептали, готовили приветственную речь.

Речь эту он сочинял уже дней десять, — с тех пор, как Ритуля пригласила их на свой прием для избранных. Их, собственно, для того и пригласили, чтобы обеспечить Перезвонову подходящего собеседника, — ну кто еще, кроме Дунского, мог быть на уровне Перезвоновской эрудиции? Кто еще мог бы небрежным бархатным говорком определять вехи развития русской культуры?

«Эмиграция, батенька, это стиль нашей российской словесности, столь же полноправный, как романтизм или реализм. Эмиграция внутренне присуща русской литературе. Ведь вы — поэт истинно русский, — вы были эмигрантом и дома, не правда ли? Так что здесь ничего для вас не изменилось, кроме разве гастрономического изобилия и разнообразия марок спиртного».

Тут должна была возникнуть естественная пауза, чтобы Перезвонов мог ответить — согласиться или возразить, неважно. Важно, что он был бы потрясен тем, какие умы таятся здесь, в отдаленной жаркой провинции за семью морями, ну пусть не за семью, а всего лишь за двумя, но все равно отдаленной и жаркой. Дунский бы выслушал его с почтительной, хоть и несогласной улыбкой эрудита, а потом, как опытный теннисист, перехватил бы Перезвоновский мяч и послал бы его через сетку под неожиданным стремительным углом. А преуспевшие зубные врачи, инженеры и профессора математической лингвистики слушали бы эту беседу авгуров, затаив дыхание, хоть Дунского привезли сюда на чужой машине и зарабатывал он почасовые копейки внештатно вычитывая одну из бессчетных зачуханых газетенок на русском языке.

Но напрасно Дунский ровными вдохами втягивал в легкие воздух, налаживая голосовые связки, — Ритуля, как выскочила отворять дверь, так и не возвращалась. Из-за увешанной тряпичными куклами деревянной перегородки, отделяющей прихожую от гостиной, доносились всплески Ритулиного голоса, неожиданно пронзительные и даже, вроде бы, истерические. Второй голос, мужской, которому все не удавалось проникнуть с лестницы в квартиру, никак не мог быть голосом знаменитого русского поэта — слишком он был картав и по-одесски певуч.

Безобразие это продолжалось так долго, что мужчины начали понемногу стихать и прислушиваться, и даже два-три цветка с дамской клумбы заколыхались в дверном проеме за спиной Габи. Ритулино сопрано выкатилось на лестничную площадку и запричитало там на высоких нотах, но натиск картавого баритона преодолел сопротивление сопрано, и оба они в конце концов затрепыхались в узком волноводе прихожей.

«Немыслимо! Почему именно сегодня? — Ритулин голос взвился аккордом, похожим на рыдание. — В такой день!»

Певучие перекаты баритона затопили было следующую Ритулину фразу, но конец ее все же прорвался прозительным заклинанием: «Поэт… знаменитый поэт…из Парижа-а-а!».

Похоже, на этом протяженном «а-а-а!» Ритуле не хватило воздуха и она на миг смолкла, уступая дорогу реплике баритона:

«Уверяю тебя, поэты тоже в уборную ходят».

Ритуля явно сдавалась, ее обнаженная рука уже нащупывала опору по эту сторону перегородки. Не найдя ничего надежного, она вскрикнула, как раненая птица: «Боря, ну подойди же!», и, покинув поле боя, стремительно убежала на балкон, всем своим видом выражая несогласную покорность обстоятельствам.

Боря в прихожую не пошел, а остался стоять, где стоял, почесывая мохнатую поросль, курчавящуюся из распахнутой на груди рубахи с голубой надписью «Пьер Карден», вышитой по карману стебельчатым швом. Из прихожей навстречу его обреченному взгляду выкатился бодрый старичок, ловко составленный из набора шаров разной величины, причудливо насаженных один на другой. К среднему шару он прижимал картонную коробку от пылесоса, перевязанную шпагатом.

«Боря, представь папу!» — весело прокукарекал старичок и направился к накрытому для ужина столу.

«Папа, у нас люди», — с упреком сказал Боря без всякой надежды.

«Конечно, люди, а кто ж еще, — согласился папа и начал деловито отодвигать в сторону Ритулин английский фарфор