Разведчики [Борис Николаевич Полевой] (fb2) читать постранично, страница - 8


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

под берег ручья, где Харитонов возился у танка.

Танковый экипаж, сапёры и их командир, сидевшие поодаль у костра, совершенно измучились, ежесекундно ожидая рокового взрыва. Они промёрзли до костей. Им было страшно даже думать, каково-то их товарищу лежать под метелью на ветру, щека в щеку со смертью.

— Харитонов, эй! Командир приказывает погреться! Давай иди к костру! — кричали ему.

— Не могу, некогда!

Харитонов действительно не чувствовал холода. Он сбросил и подложил под себя шинель, скинул ремень с гимнастёрки. И всё же ему было жарко, он обливался потом. Промокшая от пота гимнастёрка сверху заиндевела, льнула и липла к телу. Сердце билось, как будто он поднимал невероятную тяжесть, дыхание перехватывало, перед глазами плыли круги.



А он по-прежнему лежал ничком на земле и тихонько скрёб ногтями снег.

Пальцы сапёра окостенели, их мучительно ломило. Когда руки совсем теряли чувствительность, он отогревал их под мышками, засовывая под рубаху, а потом опять окапывал снег у мины, кропотливо и упрямо. Так проработал он до сумерек. К ночи стало морозней, тёмное небо густо вызвездило, копать стало труднее.

Его товарищи не вытерпели, нарушили уговор: они пришли к нему с котелком горячих щей, с флягой спирта, с куском заботливо отогретого на костре, пропахшего дымом хлеба.

Но он есть не стал. Он не мог есть. Кусок не шёл в горло. Все его силы, всё его внимание были сосредоточены на этом проклятом красном блине, теперь уже почти подкопанном, лежавшем на столбиках мёрзлой земли. Он не чувствовал ни голода, ни холода, ни усталости. Он глотнул только спирта, не ощутив даже его вкуса, закусил хлебом и сейчас же сердито отогнал всех от танка.

Дождавшись, пока товарищи отошли, он снова лёг на шинель и приник к мине. Он проработал так четырнадцать часов. Уже стихла метель, облака затянули небо, пропали звёзды и лес зашумел протяжно, добродушно, по-весеннему тревожно и звонко, когда от костра увидели, что из-под горы медленно, шатаясь из стороны в сторону, поднимается человек в наброшенной на плечи шинели.

Харитонов нёс за ручку разряжённую мину-тарелку. Он бросил её у костра и хрипло сказал танкистам:

— Заводи — можно.

И тут же упал без чувств на руки товарищей.

Много интересных историй рассказали о нём сапёры, сидя вокруг коптилки в подвале одного из домов «подполковника» под Ржевом. Сам же он во время этих рассказов сосредоточенно строгал, весь поглощённый работой, и, когда ложка была готова, обтёр её осколком стекла, пополировал о полу шинели, полюбовался и протянул мне:

— Возьмите на память. Пригодится… Всё, что они тут рассказывали, было, случалось. Всякий на свой манер воюет. Только чего об этом писать… Мне и самому-то надоело — всё взрывать, да разрушать, да уничтожать. По хорошей работе душа тоскует, руки чешутся. Верите ли, каждую ночь во сне то стену какую на доме кладу, то бетон в формы заливаю, то арматуру вяжу… Поскорей бы уж весь фашизм рвануть к чертям да за настоящее дело взяться!

…И вот он стоит в этом просторном зале, полном солнечного света и тонкого пения работающих турбин, взволнованный, озабоченный, напряжённый. Он прислушивается к ровному гуденью новой машины, как мать к первому крику ребёнка, и в его серых глазах, растроганно глядящих из-под русых кустистых бровей, — большое, настоящее человеческое счастье.

В мгновение, когда запела последняя из трёх вновь поставленных турбин на возрождённой из пепла станции, этот человек, должно быть, брал реванш за четыре года тягостной, разрушительной работы, за те страшные минуты, что он пережил, взрывая днепровскую плотину, за тяжёлые часы, что он пролежал рядом с миной у танка, за подрыв жилых домов, именовавшихся на фронтовом жаргоне шпалами «полковника».

А сколько ещё впереди работы для его пытливого, неугомонного ума, для его жилистых, умелых, не знающих устали рук, так стосковавшихся по настоящему делу!