Сборник работ. Двухтысячные [Эдвин Луникович Поляновский] (fb2) читать постранично, страница - 4

посмотрел на меня внимательно:

— Извините, а вы не из КГБ?

Мне стало весело, и он неловко улыбнулся.

Как непоправимо загублена жизнь человека.

— Вы это не пишете, но сейчас опять права у КГБ расширяются… Еще все может повториться. И теперь таких, как я, сразу подбирать будут. Я не за себя даже — за детей… Все может повториться.

Разговору этому без малого 10 лет.

Была у Моисеенко мечта — получить высшее образование. Родители — крестьяне, мать умерла от голода. Белорусская глубинка; школа-семилетка находилась в 25 километрах, он «нанимал ночлег». 7 ноября и 1 мая в самотканой холщовой рубашке выходил на школьную сцену и звонко декламировал Безыменского: «Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? — И голос скорбный мне ответил: «Партбилет».

Его заметку прочли по Всесоюзному радио. Сельского мальчика пригласили в Москву на первый слет детских корреспондентов.

Юноша с отличием закончил московский педагогический техникум. Поступил в юридический институт, и здесь, на 2-м курсе, его арестовали. По доносу поэта, песни которого десятки лет распевала вся страна.

Из разговора с Моисеенко десятилетней давности:

— Прямо во время занятий вошел маленький человек с одутловатым лицом в кожаной куртке: «Идемте со мной». На Лубянке следователь Лазарь Исаакович Шустерман задавал вопросы и сам же писал ответы: клеветал на СССР, член контрреволюционной организации. Меня били по ушам и в затылок, было страшно. Шустерман вышел, остался Соколов, видно, недавно демобилизованный — он был в шинели. У Шустермана на столе четыре телефона, у Соколова — ни одного. И Соколов мне шепчет: «Терпи, ничего не подписывай». Я и не подписывал. И получил пять лет.

Лубянка. Бутырка. Владивостокский пересыльный лагерь. Отсюда, после сортировки, слабых и беспомощных отправляли в Мариинские лагеря, остальных — морем на Колыму. Около 14 тысяч заключенных ожидали участи: зона уголовников, женская зона, «китайская» (три тысячи рабочих и служащих КВЖД) и, наконец, — «контрики».

Здесь, в лагере, он оказался на нарах рядом с Осипом Мандельштамом. Такую странную фамилию — Мандельштам — услышал впервые.

* * *

Пересылка — место не самое жестокое, но гнилое, нужды в своей рабочей силе нет — сохранять некого и незачем.

— Не было воды, нас морили. Водяной мор хуже голода. Хуже рабства, в рабстве можно хоть что-то заработать.

Два раза в год — перед Первомаем и Октябрьскими праздниками — разрешалось написать домой.

— «День письма» — это был день терзаний. Вспомнил, как с Покрова трава покрывается инеем. В ночном уже не пасут лошадей. После этих писем только на второй день в себя приходили, как после безумия. …А мне перед отцом стыдно было, он так мной гордился — сын в Москве. А теперь я из лагеря у него что-нибудь покушать прошу.

Самым милостивым временем были вечера. Косо били яркие прожектора, лагерь озарялся, но все равно и при таком свете голову поднимешь — видно темное небо и звезды.

— Смотришь на небо — мир так велик… И как будто ты не заключенный. День прожит — жив, и еще есть надежда на завтра.

Как упоительны в России вечера. Если бы завтрашний день начинался не с утра, а прямо с вечера.

Но наступало утро.

Каждый день кого-то выносили — либо в маленькую больничку, либо в морг, что одно и то же, потому что никто не возвращался. Свирепствовал тиф. Ни уколов, ни лекарств. Переносили в морг и тех, кто еще дышал.

Морг находился в зоне уголовников. Туда накануне нового 1939 года уносил мертвого Мандельштама ленинградец Дмитрий Маторин. У поэта было четыре золотых зуба и его ждали два веселых уркача с клещами в руках.

— У уголовников во Владивостоке своя скупка была — магазин. Лагерная администрация все, конечно, знала.

Моисеенко дважды уносили в лагерную больницу, и оба раза он сумел вернуться.

Потом его должны были расстрелять. После владивостокской долгой пересылки он попал в Мариинские лагеря, оттуда — в Смоленскую тюрьму. Началась война, немцы стремительно наступали, заключенных не успевали эвакуировать — их просто расстреливали. Но Моисеенко неожиданно получил второй срок — 10 лет — за антисоветскую агитацию. Новый срок спас, его этапировали.

Дважды писал Моисеенко письма Сталину с просьбой отправить его на фронт.

А все же для победы кое-что сделал. Еще в первый срок он строил под Новосибирском военный авиазавод. А потом всю войну работал на заводе минометного вооружения в Томске. Работал и день, и ночь, приближал победу. Его продукция обходилась Родине бесплатно.

Отсюда, из Томска, он и вышел на свободу в 1947 году. Его провожал армянин-дашнак, который не выходил из лагерей больше двадцати лет.

— Он разумный был, французский знал, немецкий. И он сказал: куда напишут — туда не езжай. Поезжай в любое другое место. С тобой расправятся. И не проси руководящую и интеллигентную работу. Иди рабочим. Если и возьмут, то за нарушение паспортного режима.