За пригоршню оренов [Роберт Уралович Ибатуллин] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

распространённым женским взглядом на человека моей профессии.

— Типа того.

— Подковать? — Она не сразу перевела глаза на мою кобылу.

— Да. — Я положил на землю седло. — Сколько?

— Сотка. Но давай после схода. — Она кивнула в сторону площади, где уже замолк набат, и слышался гул толпы.

— Это вроде как малый сход, для старшин. Или ты старшина?

— Нет, слава Иисусу. Просто хочется поглазеть, как будут решать с этим уродом.

Я хмыкнул.

— Нравится смотреть, как убивают? — Во взгляде Касымовой появилась неприязнь, и я ушёл с темы: — Ладно, проехали. Мне надо побыстрее. Пропусти сход.

— Тогда десятка за срочность. — Кузнечиха накинула фартук и быстрым движением затянула волосы в хвост. — Она у тебя смирная? — спросила, беря клещи и подставку для пясти.

— Вроде не кусается.

Эсфирь потрепала Тойоту по морде, та приветливо фыркнула. Девушка ещё раз бросила на меня заинтересованный взгляд и наклонилась уложить лошадиную ногу на подставку. Наклонилась так, что это граничило с нарушением запрета публичного обнажения, и она это знала.

— Куда так торопишься? — спросила она, вытягивая клещами гвозди. — Не понравилось у нас в Юзбулаке?

— Экспозиция краеведческого музея, — сказал я, — довольно скудная.

Сказано было наугад, но кузнечиха не стала спорить.

— Зато люди хорошие. — Она метко швырнула снятую подкову в ящик для лома, взяла нож для обрезки копыт и принялась за чистку. — Ещё не надумал где-нибудь осесть?

— Меня устраивает моя работа.

— Ты С-позитив, что ли?

Обычно люди произносят это слово с отвращением, но её тон скорее поддразнивал: «Пытаешься изобразить из себя опасного парня?» Касымова флиртовала. Но я сам пока не знал, чего мне хочется — вывести этот флирт на финишную прямую или поставить точку.

— А тебя заводят С-позитивы? — Всё-таки я решил поставить точку. — Остынь, сестрёнка. Я бетризованный. Я охочусь на людей только ради денег.

Эсфирь презрительно фыркнула и перешла к обработке другой лошадиной ноги, уже не стараясь соблазнительно наклоняться. Я вышел. Ей оставалось работы на полчаса или больше. Вполне можно было поглазеть и на сход.

Преподобный Константинов стоял на крыльце администрации, а перед ним в тени тополя кругом девять мужчин и женщин — старшины обществ, на которые делилась Юзбулакская община. Вокруг поодаль толпились рядовые граждане, вполголоса переговаривались, но сходу старшин не мешали. Махмутка сидел всё там же, но теперь с тряпкой во рту. Кляп ему соорудили неумело, я бы лучше справился, но теперь это была уже не моя забота.

— … Две тысячи за арест и пятьсот за исполнение приговора, — объяснял староста. — Две тысячи поимщику я выплатил, Оренбург нам возместит эти деньги, когда всё закончится. Тут вопросов быть не может. Остаётся исполнение…

— У нас по Уставу смертной казни нет! — заявил рыжий старшина в безразмерных штанах и камуфляжной безрукавке на голое тело.

— Для своих нет, — не очень уверенно возразила другая, пожилая женщина в строгом сером платье.

— Ни для кого нет, — отрезал рыжий. — Надо этого поганца везти в Оренбург. Пусть синие сами казнят, если у них так можно.

— Тогда плакали наши пятьсот оренов, — заметил третий, молодой и долговязый. — И двух тысяч не получим, пока оренбургские его не казнят. И везти за наш счёт. А если он сбежит по дороге? Тогда и две тысячи наши плакали.

— Согласен! — яростно взвился вдруг четвёртый старшина, седоусый старик, зачем-то вооружившийся до зубов: с помповым ружьём за спиной, в разгрузке с оттопыренными от обойм карманами. Другие, следуя Уставу, тоже были вооружены, но в основном символическими ножами на поясе. — Согласен с братом Иезекиилем! И деньги тут ни при чём. Это ж бандит! Мы при батьке Вавеле с такими ублюдками не церемонились. Мой голос — казнь! Сам его шлёпну хоть сейчас!

В ответ поднялся хор негодующих голосов. Я ещё постоял, послушал, убедился, что голоса старшин разделились примерно пополам, не без сочувствия поглядел на Махмутку и вернулся в кузницу.

Эсфирь Касымова успела не только перековать мою Тойоту, но и заседлать. Я проверил упряжь, кое-где ослабил, полюбовался на новенькие сверкающие подковы, провёл кобылу по двору — больше не хромала — и полез за кошельком. Предупредил:

— У меня только урал-тенге.

— Годится. — Эсфирь отерла пот со лба и быстро сочла в уме: — С тебя семь.

Немного меньше, но я не стал крохоборствовать — пусть будут два орена чаевых.

— В расчёте. Бывай, сестрёнка. — Я сунул ногу в стремя.

— Храни тебя Иисус, бетризованный.

Я так и не понял, было ли в её голосе сожаление. Я сел в седло и поехал прочь со двора.

Сход всё шумел. Старшины уже проголосовали большинством за казнь, но теперь спорили ещё жарче, кто будет казнить. Дедушка — вавелевский ветеран — все звали его Семёнычем — надрывался, что лично пристрелит гадину, но его урезонивали: Устав есть Устав, Семёныч сам под ним подписался, и раз в Уставе