Свои люди [Илья Георгиевич Митрофанов] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Хамка! Не обращайте внимания! Сюда! Сюда проходите. Здесь у нас горячий цех…

Об этом, впрочем, она могла и не говорить, Мишаня и так догадался. Пахнуло в лицо сытным мясным духом. Вспомнил моментально, что ел последний раз вчера в гостиничном буфете. Да какая там еда? Здесь, в кухне, понаваристей запахи царствовали.

Из бокового помещения, опрятно белевшего кафелем, выплыла женщина. Круглое, под высоким крахмальным колпаком лицо ее лоснилось. Дышала она трудно, с одышкой. Но чинная хозяйственность крепко держалась в ее полном теле.

— Заведующая горячим цехом, Анна Васильевна, — отрекомендовала директриса.

— Она самая… — ответила Анна Васильевна, и в серых, словно высушенных кухонным жаром глазах ее мелькнуло недоверие. — В повара, что ли?

— Механик! По холодильникам! — сжала недовольным сердечком губы Аза Францевна.

Лицо Анны Васильевны словно помолодело. И даже глаза молодо взблеснули. Бывает так — улыбнется пожилой человек, и на мгновение сквозь морщины проглянет другой, молодой, давно отживший.

— Как раз ты, сыночек, вовремя! Как раз вовремя!

— Ко мне дорогу не забывайте! — пропела, кокетливо склонив голову, Аза Францевна и исчезла.

— Идем, идем, сынок! — Анна Васильевна повела Мишаню через подсобку к огромному, застывшему белой глыбой шкафу.

— Вот он, родимый! Десятый день молчит…

Мишаня похлопал ладонью умолкнувший агрегат, вздохнул, впуская в себя начальственного Михаила Петровича, окреп голосом.

— Что здесь хранилось?

— Сметана, сынок! Молоко, творог, маслице! Что покладешь, то и хранилось, — живо ответила Анна Васильевна.

— Масло-молочные продукты, значит? Я-я-я-яс-но! — Мишаня открыл дверцы морозильных камер. Потихоньку-помаленьку возвращалось в душу спокойствие. Чувствовал спиной сдержанное дыхание Анны Васильевны.

— Ты б, сынок, очки снял! А? Чего ж в их видать, в очках?

— Увидим! — ухнуло из кислой пустоты холодильного шкафа. И стук услыхала Анна Васильевна, легкий проверочный, согнутым пальцем.

Не было инструмента у Мишани. Какой уж тут ремонт? Глянул в настороженно ждущее лицо Анны Васильевны, выдохнул устало.

— Компрессор надо ремонтировать!

— Монтируй, монтируй, сынок! — согласно закивала. — Я рази против? Монти-и-ируй! — Она все стояла в сторонке, но вдруг морщинки на лоснящемся лбу сжались, и словно испуг мимолетный мелькнул в ее выцветших глазах.

— Ты это… Может, кушать хочешь? А?

— Нет, я нет! — ответил Мишаня. Но твердой уверенности в голосе не было. Словно защищался. И слабину этой защиты Анна Васильевна почувствовала.

— Хочешь, хочешь! Я виновата, старая! Как же не покушать? Идем, идем, родный…

И повела Мишаню в подсобку. Засуетилась, принесла из кухни тарелку.

— Ешь, сынок! — К жаркому и картофельного пюре не пожалела, навалила парную горку. — Поправляйся, механик!

Угощение поставила на столик у стены, на которой опрятно лоснились в солнечном свете алюминиевые бока многодетного семейства кастрюль, половников, шумовок. И в шкафу, по соседству, светились слюдяным блеском кастрюли, да и сам Мишаня в светозащитных очках отражался в стекле шкафа пока еще необжившимся гостем.

Анна Васильевна примостилась рядышком, с минуту деликатно помолчала, но потом не стерпела:

— С каких же ты краев, сынок, приехал? — Голос у нее был добродушно-доверчивый, и Мишаня вдруг почувствовал, как напряжение, нервная тревога неудачного начала его новой жизни развязалась. Глянул в лицо Анны Васильевны и будто обратно домой вернулся — все рассказал ей, все, о чем вспомнить мог, о доме. Как далеко был этот дом! И как близко казался сейчас…


…В родную Курманаевку из областного центра, где Мишаня учился в техникуме, он приезжал по праздникам. Радость жила в эти дни в сердце Сенцова, победная, щекочущая душу, гордая радость. Там, в техникуме, он был пока еще учащимся, а дома почти что специалист. Непривычно чудной казалась ему в зги дни уважительная почтительность матери, отца, деда Прокопия Семеныча. Даже младший братишка Степка и тот с полдня робел перед пожившим городской жизнью братом. Мишаня с ним особо и не разговаривал, отсыпался. Мать в такие дни вставала рано, тормошила Прокопия Семеныча для экстренной расправы над курицей.

Прокопий Семеныч ворчал:

— Народ пошел, едри твою двадцать… Птицу зарезать и то не могете… — Но, осознавая незаменимость свою в этом ответственном деле, с поручением справлялся быстро. Седоволосый, жилистый, перепоясанный в пояснице шарфом из собачьей шерсти, в застиранных добела галифе, вправленных в грубой вязки носки и новеньких (по случаю приезда внука) галошах, старик был еще крепок. Он присаживался на крыльце, читал газету, дожидаясь, когда проснется Мишаня, и тут же подкатывал к нему с расспросами насчет техникумовской учебы и вообще городской жизни.

Мишаня отвечать не спешил. Оглядывал двор, старую яблоню у кузни и с потайным смущением