Чёрная осень [Алёна Задирей] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

дубовый затылок.

– Дышала она чутко. А осень нынче холодная. Видно, и поймала какой холод.

– Да-а, – тянет Кулаков. – Холод он и есть холод. И добра от него ещё никому не было. Вот разве соседку вспомнить, Матвевну. У ней того года всю картошку морозом побило. Сколько к ней ходил в долг, всё ругала, да и лопатой могла наподдать. А тут прихожу, сама не своя, сидит, щеку подперла, слёзы дрожат, ан не плачет. У ней тогда ведь последнее было, а она махнула только, горько так, мол, забирай. И сколько ведь корил себя, что денег тогда взял. Смотрю на неё, у самого слеза, а рука всё тянется. А ведь злющей её считал. А она вон какая. А сейчас-то у людей, где она, доброта? Эх, люди, человеки, разве можно так, чтоб совсем никакой доброты? Может, плохо душе, может, душа мёрзнет. А никому и дела никакого. Цены-то на водку поднимают – пропадай, замерзай, человек. Оттого и люди обозлились – от безразличия. Каждый если о выгоде только думает, что тогда? Тогда – мёрзнуть только, по одиночке-то, оно всегда холодно…

Может, и верно говорит всё этот краснолицый огромный Володя, размахивая руками и назидательно качая указательным пальцем. Только уже не слушает его Сергей, он далеко, там, в палате, где на маленькой железной койке с грязными подушками его бледное светловолосое чудо. Он гладит горячими руками худенькие ручки, острые плечики, и они кажутся такими холодными. Целует больное серое личико с впалыми, такими недетскими, глазами, и тоненькое ватное одеяло уже слегка влажное от его слёз. Текут часы, идут дни… Свет больничных ламп над головой, серые стены коридора, запах лекарств и сырости. Монотонные шаги фельдшеров, снующих туда-сюда: осень холодная, больных много, а мест нет. И царящее безразличие во всём: в скрипящих по коридорам звуках, в лицах сестёр, ежедневно подносящих лекарства, и в голосе главврача, таком же сером, как и его лысина: "Мне очень жаль".

С горькой усмешкой вспоминает Сергей: "Очень жаль… Да, если бы это было так, хотя бы, не так горько было бы сердцу. Но ведь это не так. Это я потерял самое дорогое, самое чудесное из своей жизни. А вам всё равно. У вас, разве что, не каждую неделю умирают".

– Вот я и о чём… Если человек один совсем остаётся, ему только водкой себя и греть. Вот ты не один, скажем, у тебя жена есть, уже хорошо. Она тебе руку подаст, иначе, зачем жена вообще нужна, морока с ней только, – рассуждает Кулаков. – С тебя жена, небось, пылинки сдувает.

– Любка-то, – Сергей вздыхает. – Веником, разве.

– Лупит, что ли? – гогочет Володя.

– Да вот, хоть и жена, а только на кулаках с ней и можно. В дом стоит зайти, крику – на всю округу. Обругает бездельником, капустой кислой и веником – хрясь! – по спине.

– Да с чего ж она тебе такая? – не унимается Кулаков.

– Да ведь не такая она. Была, впрочем. Как женился, ласковей женщины не знал. Молодая была, прекрасная, кровь волновала кипятком. И любила безумно.

– Да. Бабы – тот же холод. Как лёгкий – так приятно, а как долго – так кусаться начинает. Что ж, стало быть, никого у тебя и не осталось?

– Мать осталась. Хотя, вернее сказать, наверное, я у матери остался. Больная она, всё причитает, всё жалеет себя. Плачет и плачет по целым дням.

– А как её, говоришь, по имени? – спрашивает зачем-то Кулаков.

– Надежда Сергеевна.

– Надежда… – морщит лоб Кулаков, видимо, просто, чтобы что-нибудь сказать.

Ветер порывом срывает последний мокрый лист с низкой голой ветки и с неудовольствием швыряет его об мёрзлую землю. В воздухе повисает молчание. Оба, и Сергей, и Володя, сидят в глубокой задумчивости. Первый думает о своей судьбе, о любимой дочке. О том, что давно не навещал мать, что она уже не надеется на выздоровление. Что, небось, жена его, Любовь Юрьевна, приготовила на ужин заливную рыбу, и, быть может, вечером его снова ждёт скандал. Второй думает, что небо уж слишком тёмно, и может пойти дождь, а потому желательно отправиться домой, и неплохо было бы по пути спустить полученные деньги, согреваясь на них вечером под выпрошенный у Матвевны жареный кусок мяса.

– В общем, это. Пойду я, Сергей… Как тебя по отцу? Павлович. Вот тебе рука Владимира Кулакова, и если что, то мы, это, завсегда, – подмигивает Володя.

Ветер снова порывается что-нибудь сорвать, но, не найдя ничего подходящего, скулит от досады. Сергей Павлович остаётся один, его взгляд снова пустеет. Костяшки пальцев его побелели, но он как будто не замечает холода.

Ещё одним порывом одергивает его пальто и растрёпывает мне волосы. Я как будто пробуждаюсь от долгого оцепенения. Видимо, так заворожил меня этот странный разговор, невольным свидетелем которого я стала. Какие чувства я испытываю сейчас к этому незнакомцу, который стал таким родным, даже не сказав мне слова?.. Дрожат руки, но, вряд ли, от холода, а глаза наполняются влажным туманом. Я порываюсь вскочить, бежать к нему. Но останавливаюсь. Что я