Литературный меридиан 20 (08) 2009 [Журнал «Литературный меридиан»] (pdf) читать постранично, страница - 3

стихотворения, со «сказаньями бесчисленней песка» и с «несжатым хлебом» вины, –
замечательная; да и начало заденет едва ли не каждого:
и в самом деле, наша привязанность к этой земле, так
часто «нелюбящей» нас, – действительно «странная».
(Хотя слова «родной язык… не столько дорог мне»
сводят на нет библейскую ассоциацию с «купелью возмущенной», и без того сомнительной, и, более того,
вызывают подозрение в некоторой позе: ведь «родной

4

язык» для поэта – это не просто составная часть того,
что им подразумевается под словами «родная земля».)
Не смущают меня и литературные «адреса» – ни открыто
заявленный названием лермонтовский («Люблю отчизну я, но странною любвью!..») с его тоже тройным «ни»
после отрицания «Не победит ее рассудок мой…», ни
мандельштамовский, чем-то опосредованно отзывающийся в «молочной мгле», ни пушкинские, постоянно
и незримо у нее присутствующие: тем ценнее на этом
фоне пронзительность строк, где слышен свой голос,
например – заключительных строк стихотворения, особенно – последней.
Но кое-что у меня все-таки вызывает недоуменные
вопросы, и (в первой части) прежде всего – «ветхие черты давно прошедшей нищеты» и «поля, где сеялась тоска». Можно сделать вывод, что, поскольку ко времени
написания стихотворения нищета (в общепринятом значении этого слова) у нас не только не прошла, но лишь
распространилась, речь у Седаковой идет о нищете в
библейском понимании – нищете духовной («блаженны
нищие духом» – то есть просящие его, смиренные); этот
смысл поддерживается и следующей строкой: «премудрости неразличенной». Но как это согласовать с «давно
прошедшей»? И с «ветхими чертами»? Ведь такая нищета
непреходяща – всегда есть алчущие духа (иначе к кому
она обращается своими стихами?), а «ветхие черты» противоречат и такой «нищете», и «давно прошедшей»; тем
более мало уместно это определение и по отношению к
«премудрости неразличенной».
Существует и другое толкование слов «блаженны нищие духом» – как «блаженны обнищавшие, все отдавшие или раздавшие – вплоть до нищеты, сделавшие это
благодаря своей высочайшей духовности», хотя с русской грамматикой это и не согласуется. Однако, допустив саму возможность такого истолкования, мы видим,
что «ветхие черты давно прошедшей нищеты» с таким
пониманием этих слов согласуются еще меньше: в этом
случае можно было бы подумать, что в России раздача
собственного имущества до последней нитки когда-то
(«ветхие черты») была типичным явлением. Между тем
такая высокая духовность чрезвычайно редка во все
времена – и во все времена непреходяща.
Что же до «тоски», то она вполне могла бы сеяться, но,
если исходить из сути этого слова, разве посев тоски
всходит «виной перед землей и небом»? Разве не посев
всех наших бесконечных грехов, всех наших проступков

k ,2е!=23!…/L

ме!,д,=… ó № 8 (20)

2009 г.

l`qŠepqj`“
khŠep`Šrpm{i
orŠebndhŠek|
перед Богом и людьми? И, больше того, разве тоска как
следствие «вины перед землей и небом» не есть «сухой
остаток» этого несжатого «урожая»? Если исходить непосредственно из церковного понимания уныния как
одного из самых тяжелых грехов (падение духом, отчаянье, потеря надежды, нежелание жить, конечно же,
впрямую противоречит воле Божьей), то тоска (по Далю
– «стесненье духа, томленье души, мучительная грусть,
душевная тревога, беспокойство, боязнь, скука, горечь,
печаль, нойка сердца, скорбь») – менее всего грех и
уж во всяком случае не тот грех, вина за который так
глобальна, что ее самовыражению подошел бы эпитет
распространенности «бесчисленней песка». Даже если
современное значение этого слова изменилось в сторону усиления сопутствующих качеств состояния души и
духа.
Ощущение такое, что поэта иногда ведет не смысл, а
рифма и звучание слова, что не только не противопоказано поэзии, а является ее основой – но только при
контроле со стороны смысла. Все же в любой речи, в
том числе и поэтической, последнее слово за ним (если
только не сводить творчество к игре языка «в его молочной мгле», полагая, что наш язык – еще во младенчестве). Неточность мысли может сделать смысл всего
стихотворения темным, приблизительным, с флером
чрезмерной многозначительности. Но есть и еще одна
«ветхая черта», как мне кажется, свойственная поэзии
Ольги Седаковой: она иногда пользуется словом не в
его современном смысле, а в том, какой оно имеет только в церковно-славянском. В этом не было бы беды,
если бы не такое использование слова наряду с почти
сленговым, современным словоупотреблением в одном
стихотворении, а то и в соседних строчках.
К примеру, выражение «один святой полюбит Божий
суд» (само по себе замечательное, поэтически-афористичное), где слова «один святой» сказаны абсолютно
современно, в смысле только святой, – это выражение
невольно подводит нас к современному же пониманию
слова «хвалит» в следующей строке – «и хвалит