Наум Заревой — осиновый кол в руке революции [Константин Андреевич Чиганов] (fb2) читать постранично, страница - 3

Труп скорчило, когда острие вошло в кожу. Пальцы с синюшными ногтями заскребли по доскам нар, голова задергалась, из перекошенного рта вырвались хриплые, невнятные звуки. А Наум все бил и бил, навалившись на кол. Кровь не текла, но тело, содрогнувшись еще несколько раз, затихло. Сменяя бледность, побежала по лицу и груди восковая покойницкая желтизна. Черная щель рта выплюнула что-то вроде «нем-не-на…», и все кончилось.

Наум вытер лоб, завернул инструменты и вышел на двор, хромая больше обычного. Там он хлопнул по плечу все еще стоящего столбом чекиста. Тот захлопал глазами, не соображая, где он и что с ним.

— Перегрелись, товарищ начгуб, на солнышке! — ласковым голосом сказал Заревой. — Осмотр я закончил, можно хоронить. Идемте, хоть перекусим, я все ж с дороги.

Начгуб, совсем успокоившийся и повеселевший, хрупнул малосольным огурчиком из глиняной мисы. Наум принимал, не чинясь, как должно, но видимо не пьянел. Начгуб продолжал разговор:

— Ну, он и лежит… Так этого парнишку, покойного, я сразу почти вспомнил. Он нас с месяц назад очень выручил. Появилась в округе банда, небольшая, сабель десять. И так они, сволочи, ловко тут крутились, что не иначе кто-то в банде был из местных, знал округу до пяточки. Пяток обозов уже пограбили, мужиков клинками посекли, сучары. Ну и раз вечером прискакал этот парень, рассказал, что видел оружных на конях возле его деревни… Ши… Шишиговка, что ли. Мы туда, засаду на тропе, где он указал. Ну и покрошили их всех — у нас ручной Шош^[1] был с собой да пятнадцать карабинов. Показал им наш Шош шиш с перцем! Так никого и не оставили на развод — команды живых брать не было.

— Ага. Правильно положили, за заслуги, — поддакнул гость и спросил: — А похоронили бандитов где?

— Да там же, — чуть удивившись, сказал товарищ Коркин. — Еще им чего, с воинскими почестями, сукам? У дороги овраг подкопали, скидали и зарыли. Оружия взяли и даже пяток ручных бомб нашли. Хорошо, они понять не успели, откуда их и сколько нас… а то б устроили парижскую коммуну с фейерверком…

На следующее утро уполномоченный на серьезные дела выкатил из сарая мотоцикл, поглядел на не нужный никому узкий, некрашеный, заколоченный уже гроб на телеге. Из родни у комсомольца Васяни осталась только обезножившая полоумная старуха мать, и начгуб приказал похоронить парня силами Чека после полудня, с почестями, на краю площади, как павшего борца за власть трудящихся.

Наум даванул пяткой стартер, вишневый стальной конь зачихал, затрясся, затрещал. Пылью с первыми дождевыми каплями швырнуло в лицо Заревому — на пути собиралась летняя гроза, небо заволакивали беременные лиловые тучи. Наум чертыхнулся, оттолкнулся давно нечищеным сапогом и погнал мотоциклет в ворота Губчека. Теперь в Шишигове ему предстояло самое главное.

Явление 2,

в котором тревожат вечный покой

Село затаилось, не зная, что за беда постигла Васяню, и не ведая, что же теперь за это будет. И кому?

Поп Авдей хотел было сказать о Божьем наказании в проповеди, но поглядел на лица прихожан и мысленно махнул десницей. Напугать их больше нынешнего и не вышло бы. Отпевать комсомольца и атеиста было вроде как не положено, но для успокоения совести прошлым вечером поп прочел-таки положенное из Псалтыри. Все же когда-то он сам пацаненка Васю крестил в истертой медной купели и подавал мокрого писклю на руки отцу с матерью.

После обедни церковная паперть перед беленым храмом стала свидетелем явления если не нечистой, то нечестивой силы точно. С треском, от которого в истерике залились дворовые шавки, к высоким церковным дверям подкатил самодвижущийся двухколесный бес вишневого цвета, на котором восседал явный представитель новой безбожной власти.

В привычной для деревенских полувоенной одежде — отличии новых хозяев страны, в необычных выпуклых очках на ремешке, со здоровенным маузером. Если марку мотоцикла назвать не смог бы никто из деревенских, то уж в марках оружия люд того смутного времени разбирался отлично.

«Комиссар приехал! Горюшко!» — неслышно пронеслось по прихожанам. А страшный комиссар поставил свой навьюченный агрегат на подпорку и направился прямо к батюшке. Вместо «здравствуйте» сказал:

— Разговор есть. Да не трясись ты, преосвященство, не расстреляю! Отойдем…

Он о чем-то недолго поговорил со священником, и закончил странной фразой:

— Уважь, будь человеком, долгогривый.

Сел на мотоциклет, завел, затарахтел и уехал.

Отец Авдей, как ни странно, после разговора с комиссаром испуганным не выглядел, а скорее сделался печален.

Вскоре по деревне пошел невеликий крестный ход. Поп Авдей тщательно обрызгивал кропилом заборы, а в конце маленькой процессии горбатая старушка клирошанка сыпала из мешочка что-то белое, по виду обыкновеннейшую соль.

Наум остановил мотоциклет у кладбищенского забора. В том месте, где, как и обещал начгубчека, на коре белела свежая затесь.

На