Северная корона [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 5


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

В палатке находился и Муравьев, адъютант старший батальона.

Когда комбат, еще не потушив карманного фонарика, просунулся в дверь, Муравьев вскочил, звякнул шпорами — он не расставался с ними и в пехоте, куда попал после госпиталя. И фуражку носил старую, кавалерийскую — с синим околышем. На свежем, детски румяном лице его — радость. Папашенко ревниво покосился: он знал, что Муравьев влюблен в комбата.

Наймушин сказал Муравьеву: «Сиди». Скинул ватник на руки ординарцу, присел на раскладной трофейный стул.

— Ну, начальник штаба, как там дела?

Муравьев, звякнув под столиком шпорами, стал докладывать, как устроились на ночь минометчики, пулеметчики, связисты. Не дослушав, Наймушин сказал:

— Ладно, как-нибудь переночуют. А завтра делать шалаши. Сдается, задержимся…

На стене замаячила тень Папашенко:

— Товарищ капитан, ужин собирать?

— Ужин? Обожди маленько. — И, понизив голос, Наймушин спросил Муравьева: — Придут?

— Катерина обещала привести.

— Ну, ну. Так вот, Папашенко, готовь ужин на четверых. Часам к девяти, понял? К ужину сооруди…

— Чую, что соорудить, товарищ капитан. — И ординарец щелкнул себя пальцем по горлу.

Когда он, захватив пустой вещмешок, вышел, Наймушин сказал:

— Золото, а не ординарец.

Муравьев звякнул шпорами.

Пока Папашенко ходил, они умылись, причесались, попрыскались одеколоном. Муравьев подшил чистый подворотничок.

Вернулся Папашенко, стащил с плеча увесистый вещмешок, в котором булькало и позвякивало. Длинными ухватистыми руками он выкладывал на стол флягу со спиртом, американские мясные консервы, куски вареной говядины, буханку хлеба, галеты. На печурку поставил два котелка с пловом.

«Золото, а не ординарец, — снова подумал Наймушин и вспомнил жиденький пшенный суп, который сегодня пробовал. — Черти! Интенданты! А этому Бабичу я пропишу!»

Ровно в девять часов пришли девушки. Одна из них была в хлопчатобумажных шароварах и сапогах, с резкими мужскими жестами, конопатая и чернобровая — батальонная телефонистка; Муравьев звал ее Катериной, а Наймушин — Катенькой. Другая была Наташа. Она смущенно улыбалась и не знала, куда деть свои обветренные, красные руки. Наймушин взял ее за локоть, усадил на кровать рядом с собой. Муравьев с Катей устроились у противоположного края стола.

Катя, взбивая волосы, охорашиваясь, говорила грубым, не женским голосом:

— Вы только подумайте, капитан и старший лейтенант: Ната ни за что не соглашалась идти к вам. «Отчего, да почему, да неловко…» Еле уломала!

— Конечно неловко, — сказала Наташа, пряча руки под скатерку. — Разве что посидеть, потолковать…

— Именно! — подтвердил Наймушин, разливая спирт в кружки и стаканы. — Посидим, поболтаем. Заодно отметим мое назначение.

Муравьев легко поднялся — при каждом его движении шпоры звенели — и схватил кружку:

— За утверждение капитана Наймушина в должности командира батальона! Нынче получен приказ.

Муравьев выпил спирт, из второй кружки хлебнул воды, то же проделал Наймушин. Катя долила в стакан воды и осушила его, не поморщившись. Наташа в нерешительности держала стакан:

— Нет, не смогу.

Наймушин налил остальным еще и сказал:

— Наташенька, не пожелали за меня? Тогда за фронтовую дружбу!

Все чокнулись. Наймушин взял Наташину руку в свою и заставил наконец отхлебнуть.

Стало шумно, бестолково. Разлохмаченный Муравьев изображал в лицах анекдот о том, как Гитлер попал в ад и что получилось из этого. Катя, не таясь, обнимала Муравьева. Наймушин, наклонившись к Наташе, говорил, что война — жестокая штука, но люди и на войне остаются людьми, им по-прежнему нужна дружба и любовь.

— Да, именно: без сердечного тепла, Наташенька, как без солнца, не прожить.

Наташа рассеянно улыбалась припухшими губами, синие глаза подернуты хмелем. Наймушин соображал: «А она миленькая. Как раньше не примечал?»

У печки над котелками с пловом — Папашенко; он не забывал незаметно прикладываться к фляге.

— Крой сюда! — позвал его Наймушин. — С нами чарку…

Папашенко уверял, что терпеть не может этого зелья, но опорожнил целую кружку. Затем пили за победу, и снова Наташа отхлебнула глоток.

У Наташи кружилась голова; на свежий бы воздух, но ноги как ватные. Ей самой непонятно, зачем она здесь. Катя привела? Да и Катю-то она как следует не знает. Наверно, просто захотелось забыть хоть на время, что ты на войне…

Она плохо разбирала, что шептал ей Наймушин. А тот в свою очередь не слышал, как Муравьев, расстегнув ворот гимнастерки, бубнил ему:

— Товарищ капитан, мы за вас… горой…

Посидели еще с полчаса. Муравьев рассказал новый анекдот — про Геббельса, Папашенко показал фокус с картами, Катя пожаловалась на командира взвода связи, который сплетничает про телефонисток, и стали собираться.

— Вы, Наташенька, обождите, — сказал Наймушин и сжал ей локоть.

Катя и Муравьев быстро ушли, исчез и Папашенко. Силясь подняться, Наташа сказала:

— Мне