Обещание жить. [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 69

пропустим!

Макеев стрелял из автомата, следил, чтобы стреляла его рота — восемнадцать человек, и у него было единственное желание: побольше набить фашистов, мстя за товарищей, за Шумиличи. Сейчас в этом, в прямолинейном и жестоком, заключался весь смысл жизни — побольше набить. Макеев подавал команды, целился, нажимал на спусковой крючок и спрашивал себя: сколько уже так вот стреляет? И отвечал: с рождения, с пеленок. И будет стрелять до смерти.

Пуля ударила его в плечо, он пошатнулся, но не упал, прислонился к стенке ячейки. Сбоку визгливо закричали:

— Ротного ранило! Лейтенант ранен! Санинструктора сюда!

Правильно. Ранен, а не убит! Его не убьют, он дал обещание жить. А ранить — пожалуйста. Да, плечо как обожгло, под нижним бельем что-то теплое, мокрое, сползающее вниз, он знает: это кровь. Он поранен в боях под Шумиличами. Неважно, что до деревни целый километр. Будем считать: она рядом. Так ему легче: ранен в боях за Шумиличи.

В ячейку вбежала санинструкторша — перетянута в талии, белокурые кудельки, восковое личико, девчонка девчонкой. Макеев ее ни разу не видал. Новенькая. Взамен саниструктора-казаха, что был вчера с Ротным.

Санинструкторша велела сесть на ящик из-под мин, он сел, она принялась стаскивать с него гимнастерку. Он старался сам снять, отводил помогавшие и мешавшие ему руки, и вдруг из его глаз покатились слезы, лицо было совершенно спокойное, он не всхлипывал, сжав рот, а слезы лились неудержимо, точно сами по себе. Санинструкторша растерянно и сердито выговаривала ему:

— Ну, чего ты? Больно? Потерпи, не маленький.

Не маленький — правильно. Плачет же он не от боли. Однако Макеев не стал объяснять санинструкторше: «Оттого плачу, что тебя увидел, женщину, ты женщина, как и Рая, которая открыла мне чудо любви, а что прекраснее, чем любовь мужчины и женщины?» Это разве скажешь санинструкторше? Или скажешь разве:

«Ты жива, и я живой, а Рая, видать, погибла безвозвратно»?

Санинструкторша расстегнула большую сумку с красным крестом и начала рыться в бинтах, вате, пузырьках с йодом. А он смотрел на ее кудельки, на свежее личико, на губы, незнакомые с помадой, и плакал не облегчающими душу слезами.

В медсанбате ему обработали рану, сделали перевязку и наметили к эвакуации в госпиталь. Когда? Когда будут машины. Повезли очередную партию раненых, вернутся — и вас отвезем. А пока отдыхайте, товарищ ранбольной. И ранбольной отдыхал как отдыхалось: валялся на койке, уткнувшись в подушку, сидел на пне, уставившись в одну точку. А после ужина ушел в рощу за санбатом и просидел там на срубленной березе дотемна.

Приковылял в санбат и получил взбучку: разгуливая, моционя, прозевал автобусы, забрали раненых, опять укатили в эвакогоспиталь, а он остался при пиковом интересе, разболтанность допустил, лейтенант, и разгильдяйство.

Командир медсанбата, хорошенький, как херувим, капитан с пистолетом на боку, бушевал:

— Моционит в лесочке, променадничает, а никому не доложил! Самовольщик ты, лейтенант! Теперь покукуешь: машины будут только завтра!

Замполит, на возрасте, с животиком майор, тоже с пистолетом, но не на боку, а на заднице, успокаивал своего начальника:

— Да эвакуируем завтра, переспит ночку в санбате.

Тот позволил себя утихомирить:

— Пускай переспит.

Макеев переночевал в брезентовой палатке — ночью просыпался и тихонько, безутешно плакал в подушку, — а утром его осмотрели хирург и лично командир медсанбата.

И капитан сказал:

— А может, тебя совсем не надо эвакуировать? Рана в хорошем состоянии, заживает. Останешься в санбате, лейтенант?

— Останусь, — сказал Макеев, а хирург недоверчиво кашлянул.

Так Макеев очутился в команде выздоравливающих, сдав обмундирование в обмен на линялый байковый халатик, из-под которого высовывались неприлично волосатые голени. Он был доволен: зачем ему отрываться от своих, попадешь в госпиталь — ушлют черт знает куда. А тут свои под боком, поправится — и в строй, добивать немца, мстить за все. Идти с боями до Берлина, закончить войну и не вспоминать о ней. Нет, не так: закончить войну и никогда не забывать о ней.

Неподалеку доколачивали немцев, гудело и дымило, а здесь, в березнячке, в расположении медсанбата, посыпанные битым кирпичом дорожки, никакой стрельбы, хотя по дорожкам меж палаток ковыляли раненые и, случалось, из операционной на носилках выносили умерших, и при медсанбате было свое, пусть небольшое, кладбище. Макеев выспрашивал вновь прибывших, как там положение, на передке, что взяли? Раненые рассказывали: бои кровопролитные, но гитлеровцы не прорвались-таки, кольцо окружения сжимается, отбили такую-то деревню и такую-то, скоро гитлеровцам каюк.

Это здорово — каюк! Звягинцы свое сделали, стояли насмерть, внесли долю в победу. Многие жизнь отдали, многие, как Макеев, кровь пролили. У победителей раны заживают быстрее. И Макеев скоро поправится. И в строй. За этой победой будет другая, а за той — третья, и так до Берлина,