Повести и рассказы [Дина Михайловна Калиновская] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

— Да ушли. Пиво допили — и ушли. Но только, Парамоша, — зашептала Аполлинария торжественно и виновато, как будто сама накликала беду, — завтра, сегодня, значит, опять грозился прийти. На коленях, грозился, просить будет!

Парамон обозлился:

— А ты не пускай! Ты закройся — и не пускай! Чего тебе глядеть, как он на коленях просится? Кому это весело — глядеть, как кто-то на коленках перед тобой ползает?

— Так оно, так. — Аполлинария полностью соглашалась.

— Нечего тебе на такое глядеть,— уже помягче наставлял Парамон. — И пиво тратить было нечего. А мастера придут? Дрова пилить собираешься? Это без пива-то?

И Аполлинария закручинилась, закивала: так, мол, все верно, дура я. Она прислонила к коленям валик, собрала в горсть коклюшки. Хорошо, мол, ты у меня есть, говорил весь покорный ее вид, советчик мой самый лучший, прав, мол, ты совершенно во всем, и буду я всегда тебя одного слушать.

Парамон досыпал в кружечку пятую ложку сахара.

— Непонятно мне только, — он с трудом размешивал густой сироп, — зачем же малиновый платок-то на тебе? Праздник разве?

— Как же!

Аполлинария вскинулась, заулыбалась редкими щербатыми зубами, вздернула морщинки на лбу, глаза сделала кругленькими и опять, как приставучего теленка, отстранила валик.

— Как же, Парамоша! Для женщины хоть какое сватовство — всегда главный праздник жизни!

— Скажешь! — Парамон покрутил головой, как бы удивляясь вечному женскому легкомыслию. — Главнее Восьмого марта?

Но Аполлинария с веселым упорством подтвердила:

— Главнее.

Парамон не спеша запустил руку за ворот, почесал, где и не чесалось, поцыкал зубом с видом человека, попавшего в чуждую по взглядам компанию, но имевшего в запасе козырный аргумент.

— Главнее Первого мая? — спросил он, заранее жалея побежденную Аполлинарию. Аполлинария поправила платок на темени.

— Ей-богу, главнее!

— Спорщицей вдруг сделалась... — неодобрительно буркнул Парамон и сердито задолбил босой пяткой по ножке табурета. — Пьяница твой дед Николашка!.. — подсигивая от злости, заорал он.— Алкаш самый что ни есть слюнявый! — Парамон сотворил наиотвратнейшую, как считал, рожу — рот наперекосяк, глаза к носу. И понес с горючим презрением: — Нашла себе!.. Бросил же! С малыми детями!.. И крышу дыряву оставил!.. И дров не напас!.. И корове сена не вывез из леса!.. Забыла?

Аполлинария глядела на него, не плела, потерянно сложила руки на коленях.

— Да я б такого!.. — слез с табурета и наступал на нее Парамон. — Ухвата у тебя, что ли, нету? Тридцать лет не являлся, а счас чего ж? Может, дом у него сгорел в Кнышове? Небось конура-то со­бачья не сгорела, в ней бы и жил!.. Пошто к тебе пристал и путает? Ты, мол, плети, гни спинушку, а ему чтоб денежки на пропой?..

— Чего ж такого ты наслушался, робенок? — сказала Аполлинария. — Старухи плетут языками, ты и набрался у них...

Парамон успокоился от ее жалостного голоса, вздернул чертовы штаны — они непрестанно сползали.

— Не ходи ты за него. Аполлинария виновато сморщилась.

— Говорит, любит меня, Парамоша. Говорит, одну тебя всегда и любил, Поля.

— Так любил, что бросил с детями? — безнадежно махнул он и опять влез на табуретку. Раскинул руки по столу, щекой положил голову. — А Наталья?

— А Наталья, говорит, была как дурман... — Аполлинария поводила вокруг головы руками. — И считаться с покойницей, говорит, нехорошо, грех, Поля, — робко объясняла она.

— Ну и женись с ним, пропадай!.. — выдохнул Парамон. — Будет он тут... сидеть! Аполлинария помолчала, потом снова приобняла валик и невесело стала играть коклюшками над

почти готовым воротником. Воротник плелся из черных ниток — широкие волнистые дороги по краю и маленькие юркие волны в середине. Парамон не одобрял черное кружево, «Сделала бы паучки красными нитками, что ли!» — требовательно предлагал он. «А где же взять красных катонов-то?» — прикидывалась незнающей она. «В слободе возьми, в магазине», — поучал Парамон. «Вот за пенсией пойду на почту, тогда и куплю», — заверяла Аполлинария. Ей нравились одноцветные кружева — черные ли, белые, но обижать Парамона не хотела, соглашалась. «Чего ждать-то? Когда еще пойдешь! Сгоняй меня в магазин, я и куплю», — настаивал Парамон. «Детям не продают», — сокрушалась Аполлинария.

Сейчас Парамон молчал. Расплющился по столу, размазывал пальцем чайную лужицу, горевал. Аполлинария не выдержала.

— Пошто рассердился, Парамон? — позвала она тихим и веселым голосом. Он не ответил.

— Не пущу я его сюда. Ей-богу, не пущу! Зачем он нам?

Он не ответил, перелез с табуретки на лавку, высунулся в окно. Вокруг недостроенной зайцевской бани проснувшиеся братья гонялись друг за другом — плевались из камышовых трубок прошлогод­ней рябиной.

— Колька! Толька! — крикнул Парамон вместо утреннего приветствия. Братья в азарте не обернулись.

— Точно не пустишь? — спросил он у Аполлинарии через плечо.

— Кого? — слукавив, не поняла она.

— Да деда-то Николашку!

— Не пущу. —