Синтез [Мацей Войтышко] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Уважаемые читатели!
Повести мы делим на реалистические и нереалистические. Реалистическая повесть рассказывает о событиях и вещах реальных. Нереалистическая повесть — наоборот.
Если автор не может определиться, он называет свою повесть научно-фантастической.
Если при этом автор испытывает еще большую нерешительность, он называет свою повесть приключенческой.
Если автор продолжает сомневаться, ему не остается ничего другого, как озаглавить:
«Синтез»,
повесть в шести частях.
Часть первая, или Легче начать, чем кончить
*
Тетка влетела, как ракета, сразу же после завтрака. — Чудесно! — крикнула она, бросаясь в кресло. — Ты чудесно выглядишь, моя дорогая! Для своих лет, конечно! — добавила тетка, окидывая маму Эли и Петруся критическим взглядом. — Почему дети еще не в школе? Ах, да! Каникулы... Ну так о чем это я говорила? А где Аль? Уже поехал в Институт? Так это его я, наверно, видела на крыше... Он садился в какой-то шумный авиакоптер. Это ваш? Интересно, отчего Аль так поспешно стартовал? Не мог подождать, раз видел, что я высаживаюсь?! Ну да ладно... Сколько же это лет Эле? Четырнадцать или пятнадцать? Четырнадцать! Большая девочка! Я в ее возрасте выглядела моложе... — Бум! — громко произнес Франтишек, который как раз внес тарелку с фруктами. — Что за вздор мелет эта машина! — удивилась тетя. — Сколько я к вам ни прихожу, этот робот ведет себя ненормально. Вы должны отдать его в ремонт! А уж назвали его!! Робот может называться Макс, Рекс, Икс, — но Франтишек?! Я бы ничего подобного не допустила... — Бум! — грохнула машина пуще прежнего. — Ну, вот! — с триумфом заявила тетка. — Совершенно очевидно, что-то портится! Не понимаю, как ты можешь жить в таком доме. Бедная ты моя... — Бум, тик, тик, тик! — радостно крикнул Франтишек. Он поставил на стол тарелку с фруктами и явно иронически заморгал огнями. Мама была красная от стыда. Она смущенно произнесла: — Это идеальная самоорганизующаяся машина. Только вчера Петрусь сменил программу и, видно, что-то перепутал. Франтишек, — обратилась она к роботу, — ликвидируй причину этих неполадок. — Я не понимаю... — начала было тетка и хотела сказать: «я не понимаю, как можно ребенку доверить столь ответственную работу», — но не докончила. Произошла страшная вещь. Франтишек схватил тетку за талию своими длиннющими грейферами, поднял в воздух, подъехал к двери, открыл ее, выставил тетку на крышу, тщательно затворил дверь и встал около нее. Во время этой операции тетка вопила: — Свершилось! Это бунт! Бунт! Ох, до чего я дожила! А мама и Эля, как парализованные, смотрели на ужасающую экзекуцию. Петрусь был в своей комнате. Услыхав крик, он прибежал и потребовал от робота, чтобы тот сейчас же впустил обратно тетку Флору. Франтишек послушно выполнил требование, и тетка получила возможность войти в квартиру, но не переступила порога до тех пор, пока «этот безумный робот», как она говорила, не был, на всякий случай, закрыт в кухне. Правду сказать, Петрусь не хотел признаться, что должны были означать эти таинственные «бумы», и достаточно туманно объяснял, какого рода программой он наградил бедного Франтишека. Но мама, бросив сыну один из тех суровых взглядов, которые говорят больше, чем самая длинная тирада, принялась развлекать тетку разговором. К счастью, тетку никогда не надо было принуждать к беседе. Едва оправившись от пережитого потрясения, она уже тараторила: — Может, мне принять что-нибудь успокаивающее? Хотя, собственно говоря, я чувствую себя уже нормально. У меня идеальный характер, дорогая Эва: я никогда не волнуюсь и не люблю сплетен. Кто-нибудь другой моментально дал бы знать о случившемся в Управление Контроля Машин, но я предпочитаю, чтобы все осталось между нами. В конце концов, Александр — превосходный специалист, и он наверняка справится сам... Дети потихоньку выскользнули из гостиной. — Увидишь, чем это кончится, — зловеще засмеялась Эля. — Вся близкая и дальняя родня будет знать, что мы натравили на тетку компьютер. — Я пытаюсь понять, как это получилось, — в задумчивости ответил Петрусь. — Хорошенько подумай, — язвительно сказала Эльжбета, — потому что папа наверняка тоже призадумается. — Расскажи мне, как протекал этот разговор с начала до конца.*
Отец вернулся из Института днем и начал настоящее расследование. — Петрусь, — спросил он таким мягким голосом, что даже мурашки побежали по спине, — что это за программа? Петрусь опустил голову. У него не было сил продолжать сопротивление. — Детектор вранья, — признался он. — Детектор чего? — Вранья. Аппаратура, которая обнаруживает любое фальшивое заявление. О каждом вранье сигнализирует звук «бум!», а после третьего вранья раздается «бум, тик, тик, тик!» Я хотел сделать назло Эле, чтобы она не рассказывала разных небылиц. Вот я и раздобыл специальную аппаратуру, раскрывающую фальшь в голосе. Я считал, что только Эля будет... что только она иногда что-то... — Понимаю, — отец испытующе пригляделся к сыну. — Детектор лжи. Робот должен выставлять за дверь твою несчастную сестру за каждое неосторожно сказанное слово. Хорош братишка! — Нет, нет! Приказание удалить тетю исходило от мамы, — горячо запротестовал Петрусь. Мама была поражена. — Я ничего подобного не говорила! — Как это? — жалобно спросил Петрусь. — Ведь ты же сказала: «Ликвидируй причину этих неполадок». А причиной была тетя Флора. Если бы ты сказала «перестань» или «помолчи», а то — «причину неполадок»... — Мы уже поняли, что ты называешь причиной неполадок, — прервал отец. — И мне кажется, что будет лучше всего, если мы с мамой ликвидируем причину наших неполадок. Иначе за эти два месяца каникул вы наломаете еще столько дров! Я быстро все устрою! Петрусь и Эля в отчаянии посмотрели друг на друга. — Я-то за что? — заныла Эля. — Ведь я же ничего не сделала! — Воображение — это замечательный природный дар, — сказала мама. — Но если кто-нибудь рассказывает, что у родителей дома имеется настоящий телевизор... Эля была изумлена. — Разве я что-нибудь подобное рассказывала? Это невозможно! — Бася, твоя лучшая школьная подружка, включила сегодня видеофон и со слезами на глазах умоляла меня показать ей наш телевизор. Эля пожала плечами. — Эта Баська страшно наивная. Все принимает всерьез. Ведь известно же, что телевизоры — только в музее. Что ты ей ответила? — Что и наш мы как раз отослали в музей! Девочка была явно растрогана. — Спасибо тебе, мама, ты спасла мою честь! Петрусь с возмущением смотрел на сестру. — Постоянно врет, — сказал он. — Это наверняка какое-то заболевание! Может, ее надо обследовать? Ведь она выдумывает с такой легкостью, что даже детектор лжи способен ошибиться. — Брат называется! — с обидой прошипела Эля. — Мать всегда защитит человека от людской зависти, но брат...*
Да, да, в 2059 году отправить детей на каникулы — задача далеко не из простых. Некоторые полагают, что, учитывая ребячье пристрастие к приключениям, детей попросту следует закрыть в комнате с головизором — и делу конец. Ведь объемное, головизионное изображение дает полную иллюзию реальности: все, что открывается взору зрителя, имеет абсолютно натуральные размеры и цвета. Он может с одинаковым успехом наблюдать заход солнца над морем — и заснеженные горы. Может загореть под лучами этого несуществующего солнца или замерзнуть во время метели. А можно также при помощи электронной машины запрограммировать кровавую схватку с индейцами, футбольный матч, прекрасный бал, на котором нас выбирают королем или королевой торжества, прогулку в низовья Нила с охотой на крокодилов, путешествие на какую-нибудь отдаленную и таинственную планету... Правда, некоторые родители выступают противниками головидения, не без основания считая, что дети должны встречаться с реальными людьми, преодолевать настоящие трудности, а не воображаемые препятствия. Такие родители утверждают, что длительное пребывание детей в условиях, где любая опасность (индейские стрелы и томагавки, пасти крокодилов и удары шпаги) рассеивается в последнюю минуту, буквально в десяти сантиметрах от носа, сделает ребят незащищенными перед лицом реальной и неумолимой повседневности. Случалось, что ребенок, привыкший к головидению, не убегал от надвигающегося транспорта, думая, что явление должно испариться. Поэтому, несмотря на решительные протесты детей, им разрешалось включать головизор только в семейном кругу и довольствоваться передачами в разумных пределах. Зато обучение разным наукам, особенно истории, значительно выгадало на этом открытии. Каждому намного легче запомнить, кто такие фараоны, если несколько часов провести на церемонии восшествия фараона на трон, воспроизведенной в соответствии с самыми новыми исследованиями. Петрусь и Эля были слишком взрослые, чтобы, подобно малым детям, просиживать у головизора, но и они собирались во время каникул кое-что посмотреть. А тут пахло какой-то ссылкой! — Явная, продуманная измена, — сказал Петрусь Эле, когда они вечером шли спать. — Родители хотят остаться одни, и потому запустят нас хоть бы даже на Луну. — Не терплю Луны, — возмутилась Эля. — Когда три года назад я была там в харцерском лагере, то думала, что спячу. Мы носились по кратерам в тесных, душных комбинезонах, а инструктор хоть бы что — только пытался увлечь нас селенологией[1]. — Подумаешь, лунные приключения! — фыркнул Петрусь. — Вот полететь куда-нибудь дальше в Космос — это я могу, это пожалуйста! Но на Луну — тоска зеленая! Годится только для малышей. — Ты сам во всем виноват, — ехидно засмеялась сестра и пошла спать.*
Кандидат медицинских наук криобиолог Александр Зборовский работал в Институте криогеники одиннадцать лет. И годы эти не назовешь легкими. В криогенных[2] исследованиях, проводимых учеными мира, было заинтересовано все двадцатимиллиардное человечество, а польские специалисты уже давно лидировали в этой области знания. Заказы сыпались со всех сторон, поскольку низкие температуры использовались как превосходное средство для транспортировки фруктов, облегчения сложных операций, увеличения проводимости металлов и хранения произведений искусства. Отец Эли и Петруся разрабатывал прежде всего методы перевозки скота на планеты, расположенные в нескольких световых годах от Земли, и достиг на этом поприще больших успехов. Маленькие телята и поросята проделывали весь путь в виде твердых брусков льда, с тем чтобы потом, пройдя через размораживающую установку О-24, гулять, радостно мычать и похрюкивать на лугах каких-нибудь далеких планет, где другие специалисты создали меж тем атмосферу, подобную земной. Потом Александра Зборовского повысили в должности, и он стал руководителем научного коллектива, занимающегося замораживанием и размораживанием людей. По правде говоря, проблема в основном состояла в размораживании, поскольку замораживать научились уже давно. Размораживание людей, замороженных после двухтысячного года, не представляло никакой трудности. Кроме того, специальный криогенный кодекс регулировал юридическую сторону вопроса: кто, когда и где имел право быть замороженным. Гипотермии[3] подвергали, например, пилотов, летящих на далекие расстояния, чтобы они не расходовали свою жизнь на пребывание в неудобных условиях космического корабля. Гипотермию применяли также к немногочисленным людям, чьи болезни пока еще оставались неизлечимыми. Таких больных случалось двое или трое в год, и они, конечно, вызывали сенсацию среди всего человечества. У них брали интервью для головидения, публично обсуждали их заболевание, а врачи моментально принимались за исследования, чтобы через год, самое большее — через два разморозить и вылечить пациента. К сожалению, до сих пор, а это был 2059 год, не удалось еще разморозить людей, неумело гипотермированных между 1970 и 2000 годами. Ученые с огромным рвением и энергией пытались спасти хоть одного из этих пионеров, которые рисковали, не зная, что их ждет. Но результаты были весьма скромные. Не удалось спасти нескольких американских миллионеров, не было шансов вернуть миру двух политиков, которые под конец плодотворной жизни предпочли холодильник достойным похоронам. С трудом вернули жизнь одному пилоту, гипотермированному в 1997 году после взрыва термоядерных двигателей экспериментального авиакоптера, и это был единственный успех группы, руководимой Зборовским. Кроме не наилучших результатов исследовательских изысканий, его донимали и другие заботы. Пока Александр не стал шефом, он не мог себе даже представить, до чего неприятно им быть. Зборовский как раз шел по коридору, стараясь каким-то образом отделаться от ассистента Пацулы, который настойчиво его атаковал. — Во-первых, — перечислял Пацула, — я уже двадцатипятилетний полноправный гражданин. Во-вторых, я добился больших успехов в работе. В-третьих, уже почти все в нашем Институте получили разрешения. В-четвертых, местком дал мне наилучшую характеристику... — Я понимаю вас, Кароль, отлично понимаю, — выкручивался Зборовский, — и целиком поддерживаю ваше заявление, но... к сожалению... вы сами знаете... если лимит исчерпан... — Каким-то образом для вас лимит не оказался исчерпанным, — язвительно прошипел ассистент Пацула. — Я свое разрешение получил пятнадцать лет назад, — в сердцах ответил отец Эли и Петруся. — И тогда мне было тридцать пять лет. А вы не можете подождать еще год. — И так уже три года меня водят за нос: то одно, то другое. Если бы вы как начальник присоединили свое мнение... — А вы знаете, какой кромешный ад мне потом устраивают в Управлении? — рявкнул Зборовский. — Вызывает меня директор и начинает: «Так вам не известно, что у нас лимиты, что нужно придерживаться инструкций, что у нас превышения!» — А мне жена дома каждый день одно и то же: «У всех соседей уже есть, а вон те напротив так уже и третье разрешение в течение пяти лет получили, только мой муж такой недотёпа. Авиакоптера добивался дольше всех в районе, лучшую квартиру мы ждали почти год...» — и так далее и тому подобное. Я не могу в таких условиях работать. — Хорошо, зайдите потом в мой кабинет, я посмотрю, что удастся сделать, — произнес подавленный Зборовский. — Благодарю, от всей души благодарю! — вскричал ассистент Пацула и, будто на крыльях, помчался на свое рабочее место. А Зборовский продолжал свой путь по коридору, в отчаянии размышляя о том, как это страшно быть шефом. Никто не любит принимать решений, если, так или иначе, за это ждут его неприятности. Александр преохотно отдал бы все прелести власти, кабинет и автоматическую секретаршу, любезные приглашения на научные конгрессы, самый высокий оклад — за крупицу душевного спокойствия и возможность заниматься в тиши своими исследованиями. К сожалению, в этот день ему не было суждено так просто дойти до лаборатории, которую острые на язык коллеги из других отделов называли «криптой»[4] или «катакомбами» из-за целого ряда стоящих там специальных ящиков с замороженными людьми. Едва он прошел несколько шагов, как на горизонте уже замаячила доцент Ирена из Управления. — На следующей неделе летишь в Найроби, — сказала она. — Им нужна экспертиза. Александр печально кивнул. — Да, еще вот: пятнадцать минут назад я отвела в твой кабинет Элю и Петруся. Они сказали, что подождут. — Что? — изумился несчастный научный работник. — Каким образом они попали в Институт? — Я их впустила, — невозмутимо ответила доцент Ирена. — Они сказали, что у них к тебе важное дело. — Благодарю тебя, но, может, лучше было... — Они выглядели очень смущенными. В голове Зборовского блеснула отчаянная мысль. — Прекрасно, — сказал он. — Они здесь, мои ангелочки. Спасибо тебе, Ирена. Александр нажал вмонтированный в верхний кармашек аппарат связи с сотрудниками и произнес: — Прошу ассистента Пацулу зайти ко мне, — после чего почти радостно вошел в кабинет. — Папа, — заявила Эльжбета, — произошла ужасная вещь. — В чем дело? — Мы не можем никуда выехать! — Это почему же? Эля перевела дыхание и сказала: — Потому что тетка Флора на нас донесла. — Что ты такое говоришь, дитя мое? — Да, да, сегодня появился какой-то человек из Управления Контроля Машин и заявил, что ему сообщили о взбунтовавшейся машине в нашем доме. Он тщательно осмотрел Франтишека и затем потребовал, чтобы никто из нашей семьи не выезжал из города в течение двух месяцев! — Ах, так, понимаю, — отец покивал головой. — Ассистент Кароль Пацула, — доложила секретарша-автомат. — Прошу, прошу, Кароль, — обрадовался отец. — Вы ведь знаете моих детей, правда? Эля, может быть, ты повторишь историю, которую рассказывала минуту назад? Эля недоверчиво посмотрела на отца и на ассистента Пацулу, перевела дыхание и начала: — Вчера наш робот Франтишек вышвырнул тетку Флору из квартиры, вернее выставил, поскольку Петрусь запрограммировал его так, что когда мама сказала «ликвидировать причину», то Франтишек тетю выставил, и тетка... — Эта выставленная? — живо спросил ассистент. — Ну да... видимо, дала знать в Управление Контроля Машин, и пришел кто-то из Управления и запретил нам всем выезжать на кан... то есть на двухмесячный срок из города. — А вы, — обратился Пацула к Зборовскому, — должны ехать через две недели на конгресс! Вот так удружили вам! — Минутку, Кароль. А как выглядел этот человек, Петрусь? Петрусь некоторое время молчал, опустив голову, потом произнес: — Ну... такой... обыкновенный. — Высокий, интересный брюнет с голубыми глазами, — вставила Эля. — Желтая курточка, прошитая оранжевой строчкой, белые брюки, черные мягкие ботинки. Прилетел на фиолетовом авиакоптере. — Так я его, пожалуй, знаю, — подтвердил Пацула. — Он как-то был у нас, когда испортился... — Простите, — прервал его Зборовский. — Петрусь, повтори точно, что сказал этот брюнет. Петрусь, не поднимавший глаз от носков ботинок, откашлялся: — Ну... чтобы остаться и не выезжать. — Однако, это ни на что не похоже: наложить запрет, не предупредив вас лично, — удивился Пацула. — Ведь такие запреты вводятся только в исключительных случаях: какая-нибудь опасная авария оборудования, что-то... Александр иронически посмотрел на него. — Прошу соединить меня с Главным Управлением Контроля Машин. — Эта информация могла туда еще не поступить, — торопливо проговорила Эля. — Он, этот брюнет, полетел куда-то дальше... — Кончай, — прервал Петрусь. — Никого не было. Мы полетим на Луну. — На какую еще Луну? — поразился Кароль. — Папочка, никого не было, — с раскаянием признала Эля. — Просто мы считали это нашим последним шансом, чтобы не лететь на Луну. — Я вовсе не думал о Луне, — ответил отец. — Я имел и виду поездку к дедушке и бабушке. — Правда? — крикнул Петрусь. — Папочка, ты чудесный, любимый, неповторимый! — Папка! — взвизгнула Эля. — Это бесподобно. — Но после такой страшной лжи я сам не знаю, что делать, — сказал Зборовский. — Ведь вы лжете без зазрения совести. — Ну разве я не говорил тебе, папа, что Франтишеку необходим детектор! — обрадовался Петрусь. — Убирайтесь отсюда побыстрее, иначе я вас убью, — заявил отец. — А вечером поговорим!*
— Ну и что, Кароль? Вы по-прежнему настаиваете на своей просьбе? — спросил Александр, когда Петрусь и Эля вышли. Кароль Пацула был поражен. — Значит, они все это выдумали? — спросил он. — Не все. Робот действительно испорчен, — ответил Александр с иронией, как и подобает криогенику, холодной. — Неслыханно... — Да... Так поддерживать ваше заявление? — Что? Ну да, да! — После всего, что вы тут видели? — Что в этом такого? Обычные детские шалости. — Я должен это понимать так, что вы по-прежнему настаиваете? — Конечно, конечно, это разрешение меня осчастливит... Александр сочувственно покивал и продиктовал автоматической секретарше заключение в Управление: — Поддерживаю просьбу гражданина Кароля Пацулы о предоставлении ему права на обзаведение двумя детьми. Несмотря на превышение нашим Учреждением установленных лимитов, вышеупомянутое разрешение должно быть выдано гражданину Каролю Пацуле, поскольку он является добросовестным работником и, полагаю, будет терпеливым отцом. Руководитель исследовательской группы Института криогеники, кандидат медицинских наук Александр Зборовский.*
Дедушка и бабушка обслуживали огромную плантацию водорослей. Они жили на красивом искусственном островке, полном цветов, деревьев и зверей. Организация Пенсионеров старалась находить для своих членов малоутомительные, но общественно полезные занятия. К ним-то и относилась прежде всего плантация. Те, кому перевалило за восемьдесят, не очень успевали за темпом исследовательских работ, поэтому им поручались более легкие дела. Разве трудно два-три раза в день нажать кнопку, чтобы выловить и перенести в глубь острова очередную порцию водорослей? А потом раз в месяц к острову подходил супертанкер, который уже имеющиеся заготовки доставлял на базу. А дальше... из водорослей делалось все: тефтельки и салатики, пряники и сосиски, шоколадки и булочки. Дедушка с бабушкой любили свой остров и последовательно превращали его в дикую пущу, где обитали всевозможные звери. Дедушка не желал пускать на остров чужих, которые пугали животных и губили природу. — Самое важное, чтобы все было настоящим, — говорил дедушка. — Никаких там киношных деревьев, поддельных цветов, бутафорских пейзажиков. Камень — так камень, туча — так туча, земля — так земля. И хотя у него всегда были точные метеорологические данные и он мог без труда заказать дождь или вёдро по договоренности с Главным Управлением Погоды, он никогда ни о чем не просил. — Водорослям все равно, а я люблю естественность, — объяснял он приятелям. — Знаете Робинзона Крузо? — Все эти рисованые деревья, — вторила ему бабушка, — просто отвратительны! Иду я себе по городу, смотрю: цветет красивая липа, пахнет, шумит... Подхожу ближе, дотрагиваюсь до коры, а рука моя проходит насквозь! Оказывается — головизионная проекция! Вроде бы действительно липа, ан — нет... Самое удивительное, что дедушка и бабушка перед уходом на пенсию работали архитекторами и проектировали разные необычные по своей конфигурации дома и города. — Пока еще приходилось сажать единичные дома, все шло замечательно, — сетовал дедушка, — но потом, когда настали времена огромных жилых массивов, тут уж мы были сыты по горло. «Сажать дома» на языке архитекторов означало сыпать порошок, из которого после поливки специальной жидкостью вырастала двухметровая цветная стена. По заказу клиента проектант делал на ней эскиз дома, и если заказчик выражал согласие, автор начинал рассыпать порошок в соответствии с наброском. Потом все поливал особым составом, и спустя четыре часа дом вырастал, будто гриб. Оставалось только покрыть его крышей, подождать часок, пока все затвердеет, и вносить имущество. Такие дома, несмотря на красоту и легкость как их возведения, так и ликвидации (достаточно было опрыскать дома другими химическими препаратами, чтобы они съежились и превратились снова в порошок), утратили популярность, когда численность всего земного населения превысила пятнадцать миллиардов. Индивидуальных заказов было все меньше, и только бабушка, которая консультировала по интерьеру стандартных квартир в жилых массивах, еще чувствовала себя немного полезной. Впрочем, что тут скрывать, и бабушка, и дедушка достаточно от всего устали и свои последующие восемьдесят лет (после уже прожитых восьмидесяти!) мечтали провести чуточку спокойней. Поэтому они с удовольствием согласились работать на острове, который постепенно превращали в заповедник и музей. Бабушка даже ткала вручную маленькие комнатные коврики, а в кабинете дедушки стояла деревянная мебель без единого кусочка пластмассы! Внуки и старики очень любили друг друга, но во время учебного года не могло быть и разговору о встрече: их разделяло слишком большое расстояние. Однако и на каникулы Александр не всегда охотно отпускал своих детей на волшебный остров, поскольку считал, что с педагогической точки зрения им полезнее находиться в коллективе, среди своих ровесников. — Это как с мороженым, — рассуждала Эля. — Оно потому вредно, что больше всего мне нравится. — Мороженое вредно в количестве, превышающем полкило, — отвечала мама. — Даже для потомков криогеников. На этом острове вы страшно дичаете. Эля по возвращении скачет, как коза, а Петрусь крушит мебель. — Во всем виновато тяготение, мамочка, — пытался объяснить Петрусь. — На острове немного другое притяжение... Но мама только махнула рукой и заявила: — Поговорим об этом дома. Разве вы не видите, что у меня уйма работы? — и выставила их из лаборатории.*
*
Ассистент Пацула застыл: стрелка измерительного прибора сдвинулась с места! Возможно ли?! Неужели же наконец?! Ну да, сомнений нет... отклоняется все дальше и дальше... — Тревога! Тревога! — закричал Пацула. — Посмотрите, — сказал он дрожащим голосом подбегающему шефу, — указатель поднялся на пять делений. Вся группа стояла сейчас, наклонившись над большим металлическим ящиком. Внутри был человек. Человек на грани жизни и смерти. А может, уже давно за этой гранью? Может, это какой-нибудь ложный сигнал, еще одна ошибка?.. Может... Они с таким напряжением всматривались в стрелку аппарата, будто хотели подтолкнуть ее своими взглядами вверх, к жизни! И стрелка послушно следовала все выше и выше по шкале — до восьми, до десяти... — Полная блокада, — распорядился шеф. — Приступаем к регенерации! Сотрудники сразу же бросились по своим местам и как угорелые взялись за дело.*
Спустя пять часов они обрели надежду, хоть и не очень большую. Нужно было подождать по меньшей мере неделю, чтобы надежда превратилась в стопроцентную уверенность, несущую либо успех, либо очередное разочарование. Для каждого сейчас нашлась работа: анализировать, сравнивать, искать позитивные реактивы, наконец, отгадывать, кто же тот замороженный далекий человек, которого пытаются вырвать из небытия. Потому что сотрудники «катакомб» не знали, кого спасают. Таково было предписание, выданное Советом Наций много лет назад и обеспечивающее полную беспристрастность исследователей. Безымянные ящики разных видов и образцов не имели никаких опознавательных примет, и только после целой серии регенерационных мер, когда уже не оставалось сомнений в дальнейшей судьбе пациента, криогеники выясняли, кто он такой. «Если это кто-нибудь из самоуверенных богачей, — думал ассистент Пацула, — то ему будет совсем нелегко. Все изменилось. Никто ему не позволит иметь столько денег, помыкать людьми, вмешиваться в политику. Бедняга увидит, что такое холодный прием. Однако, с другой стороны, он станет очень популярным: сможет работать консультантом при подготовке сериалов типа «Любовь приходит на рассвете». Тьфу, такое не пожелаешь и самому злому врагу!» «Может, это женщина, — думала доцент Ирена. — Вроде моей бабки Агаты — немного взбалмошная оригиналка, полная радужных идей, поборница женского равноправия». «Ученый, настоящий ученый, — мечтал криобиолог Зборовский. — Коллега во цвете лет, которого жестокая болезнь вынудила к риску. Как он будет счастлив, когда убедится в триумфе своей науки, когда поймет, что получил еще пятьдесят или сто лет для дальнейших исследований! А уж когда мы покажем ему все то, чего нам удалось добиться за восемьдесят лет!.. Было бы даже справедливо, чтобы кто-нибудь из создателей этой области знания мог в награду увидеть ее нынешние достижения». Сейчас же ничего не известно. Кроме того, что необходимо использовать этот мизерный шанс на пробуждение человека, который давным-давно был охлажден. Ведь основная человеческая истина гласит: «Жизнь — самая большая ценность. Жизнь — это и цветы, и ванильное мороженое, и стихи, и приключения, и запах липы, и даже пусть скверный, но любимый головизионный сериал. Жизнь — это страх и радость, ложь и правда, тетка Флора и селенология». И поэтому, хоть на Земле и слишком тесно, хоть логика и велит иначе, ассистент Пацула добивался разрешения на две новых жизни. И поэтому движущаяся стрелка аппарата пробуждала во всех трепет.*
Вовсе не было никакого скандала. Отец вернулся в возбужденном, приподнятом настроении только к ужину. — Мы на верном пути к полному успеху, — заявил он. — Поэтому прошу не мешать: я должен поспать несколько часов и сразу же возвращаться в Институт. — А что с детьми? — Поговорим с родителями, Эвуня. Закажи разговор! — Привет, старина! — гаркнул дедушка с экрана видеофона как раз, когда они закончили ужинать. — Что-то ты у меня неважно выглядишь. Слишком много волнуешься или что? — Добрый день, мама! Добрый день, папа! — поздоровался Александр. — А где Эва? — поинтересовалась бабушка. — Где дети? — Эва в соседней комнате берет с обоих клятву, что если я позволю им приехать к вам... — Ура! — закричал дедушка и даже подпрыгнул. — Наконец-то ты решился. Тебя нужно уговаривать, как упрямого робота. Ты читал такой рассказ Лема об упрямой машине? — К сожалению, не читал. — И очень плохо. Нужно интересоваться не только своей узкой специализацией, но и классической литературой. — Олечек, — тревожилась бабушка, — у тебя какие-то тени под глазами. Береги себя, детка... — Какая там детка! — возмутился дедушка. — Мужику пятьдесят лет. Взрослый мужчина. — Для меня он всегда будет деткой, Артур. Ведь это же наш ребенок... — бабушка растрогалась и вытерла нос платочком. — Дорогие! — Александр протянул к ним руки. — Не сердитесь на меня. Мой долг — день и ночь быть сейчас в Институте. Я на пороге очень важного события. Можно ли послать к вам детей? — Что за разговор! — возмутился дедушка. — Он еще спрашивает! — Ура! — завопили дети, выскакивая из соседней комнаты. — Мы все слышали! Спасибо! Спасибо! — скандировали они. — Будет, не кричите так! Я вполне хорошо вас слышу, — успокоил их дедушка. — Как ты думаешь, — спросил он Александра, — от кого из нас они унаследовали импульсивность?Часть вторая, или Жар и холод
Было туманное сентябрьское утро 1979 года. Листья начинали понемногу желтеть и опадать, а ревматизм диктатора Муанты Портале и Грасиа все ощутимее досаждал не только самому владыке, но и окружающей его свите. Постоянно кто-нибудь из адъютантов попадал в немилость и отправлялся на двадцать лет каторжных работ в лагерь для заключенных, именуемый «Милая Родина», уповая только на пожилой возраст диктатора и давно ожидаемый переворот. К сожалению, Кровавый Муанта, несмотря на свои восемьдесят семь лет, правил с остервенением и так судорожно цеплялся за власть, как способны только те, для которых не существует других радостей и удовольствий, кроме возможности повелевать. А воля тирана была в государстве наивысшим законом, который уже много лет не подлежал никаким изменениям, если не считать того, что во время ревматических приступов Муанты этот закон становился еще более лютым и мстительным, чем всегда. — Гонсалес, чертов сын! — брюзгливо обратился Муанта к своему единственному адъютанту, который выдержал все приступы боли диктатора. — Эти люди когда-нибудь закончат свою работу? — Конечно, ваше превосходительство. Ректор Диас просил сегодня аудиенции. Впрочем, сдается мне, что он как раз прибыл. Прошу прощения... Гонсалес сбежал по многочисленным ступенькам, тщательно охраняемым вооруженными стражниками, и вскоре ввел ректора Диаса в покои властелина. Ректор Диас относился к числу исключительно красивых людей. Высокий, седоватый мужчина с бронзовой кожей и живыми голубыми глазами, он мог бы успешно рекламировать костюмы, пасту для зубов или заграничные путешествия. Кроме того, ректор Диас говорил на нескольких языках и относился к числу ведущих биофизиков в мире. Все эти достоинства не мешали ректору быть весьма гадким и бесхарактерным типом. — Диас, дрянь! — рявкнул диктатор. — Родина ждет тебя. Когда, черт возьми, вы смонтируете пусковые установки? — Пусковые установки уже готовы, ваше превосходительство, сейчас присоединяем боеголовки. Это замечательное оружие, ваше превосходительство. Правда, замечательное. Мы перегнали все страны на пятьдесят, шестьдесят лет. Ничто не может помешать нашему триумфу. Вы будете владыкой мира... — Что я! — фальшиво возразил диктатор. — Главное — наша любимая родина. Я забочусь только о ее престиже, о ее будущем. Сам же я всего лишь старый, уставший человек. Вы хорошо замаскировали бункеры? — Мало сказать хорошо — гениально! — заявил Диас. — Генерал Астериа приказал высверлить в глубине горы отличные проходы, а выпускать наши снаряды мы будем с морского дна. — Хорошо, Диас. А когда я смогу все осмотреть? — Послезавтра, ваше превосходительство. — Гонсалес, нужно подготовить дипломатические ноты для всех стран... — Слушаюсь, ваше превосходительство. — Напиши их сам. Необходима строжайшая тайна. Ясно? — Так точно. — Гонсалес, ты глуп как пробка и никогда в жизни не напишешь самостоятельно ни одной ноты. Зачем же ты говоришь «так точно»? Я разрешаю расстрелять того, кто будет за тебя писать эти ноты. — Благодарю, ваше превосходительство. — Диас, ты ничего не слышал. — Конечно, ваше превосходительство. — Санта Мадонна! — вдруг взревел Кровавый Муанта. — Ну и ломает меня! Вызови какого-нибудь врача! Быстрее врача! И запустил в полковника Гонсалеса женской статуэткой, которая символизировала свободу. У «Свободы» издавна был отбит нос и обе руки, но диктатор не позволял убрать ее с письменного стола: она была очень сподручна.*
Мама Петруся и Эли работала в лаборатории, где исследовались пригодность и полезность продуктов питания. Поскольку все вкусовые вещества получали химическим путем, нужно было внимательно следить за тем, чтобы какая-нибудь новая пикантная приправа, оригинальный кулинарный эликсир не содержали компонентов, вредных для потребителей. Поэтому мама и ее сотрудницы подвергали каждое лакомство сложным испытаниям, направленным на выявление разных вредных веществ. В соседнем отделе работала тетка Флора, и обе женщины время от времени навещали друг друга. Точнее — тетка Флора навещала маму. — Ну что там со взбунтовавшейся машиной, моя дорогая? Надежно ли она обезврежена? Ведь с этим шутки плохи. Я знаю случай, когда робот маленькую девочку... — Перестань, Флора. Петрусь ошибся и вложил в робота какую-то смешную программу. — Нечего сказать, смешную! Ведь я же могла умереть от ужаса... Какие аппетитные пирожные! Это из той партии, что для проверки? Мне, пожалуй, надо уже бежать к себе, мы сейчас исследуем сосиски, груды сосисок! Меня тошнит от одного их вида. Кажется, был какой-то несчастный случай, и хотят все изъять. А вот когда я вижу сладости, то так бы на них и набросилась... — Флора, прошу тебя, — сказала мама, но было уже поздно. Тетка вовсю уплетала пирожное, взятое с подноса, и продолжала тараторить: — М-м-м, вкуснота! Зачем это анализировать? Я сама нёбом чувствую, что все в порядке: запах, вкус, выпечка… Говорю тебе, достаточно обыкновенной дегустации. Впрочем, я уверена... — лицо тетки постепенно изменилось, застыло, и тетка очень спокойным голосом медленно произнесла: — Не знаю, о чем... Эта неслыханная метаморфоза, которая произошла с теткой, ужаснула маму. — Флора! — закричала она, тряся кузину. — Флора! — Да, что? — тихонько отозвалась Флора. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Хорошо... вроде хорошо... — Что с тобой произошло? — Со мной? Ничего... — Как это? А почему ты молчишь? — Потому что... так... — Что — так? — Зачем... — Что — зачем? — Не знаю... — Ты можешь встать? — Могу. — Тогда встань! Тетка послушно встала. Мама никогда не видела тетку в таком состоянии. — Почему ты молчишь? — Я? — Да, ты! — А... зачем? — Что — зачем? — Говорить... Для мамы это было уже слишком: тетка Флора, которая не хочет говорить! — Посиди еще минуточку, моя золотая, а я сейчас вернусь. Флора послушно села. Вскоре в лабораторию вместе с мамой вошел местный врач. — Пожалуйста, сюда,доктор. Мы сидели, разговаривали. Флора взяла пирожное, начала его жевать, и вдруг с ней сделалось что-то такое... — мама беспомощно указала рукой на тетку, застывшую на табурете. — Прошу дышать, — сказал Флоре врач. Тетка начала пыхтеть, будто переплыла озеро. — Прошу не дышать. Тетка затаила дыхание. — Итак, все симптомы свидетельствуют... Да дышите же! — крикнул он, так как пациентка, хоть и начинала постепенно зеленеть, по-прежнему не дышала. — Полагаю, тут что-то очень серьезное. Мы отвезем вас в клинику. Флора грустно кивнула. — А пирожные надо сразу же изолировать. Вы должны их тщательно исследовать. Я подозреваю, что в них попало какое-то психотропное вещество. Поразительный случай. Мог ли какой-нибудь транспорт попасть к потребителю? Если нет, то мы избавили себя от больших хлопот. Сообщите, пожалуйста, начальнику. Мама послушно побежала сообщать начальнику предприятия. На обратном пути ей еще удалось увидеть выходящую тетку Флору, которую заботливо вели под руки санитары. «А как мне хотелось этих пирожных! — подумала Эва. — Удивительная история! Я чувствую, это только начало какого-то скандала или аферы. Бедная Флора! Она оказалась жертвой собственной невоздержанности. Жаль, что с ней это случилось». Мама напрасно жалела тетку. Если бы не этот случай, быть может, дело кончилось бы намного трагичней, хотя тогда еще никто не мог ни о чем подозревать. Эта неделя тянулась поразительно долго. Уже сам факт, что тетка была выпущена из больницы только спустя пять дней, свидетельствовал о серьезности ее заболевания. После первого посещения больницы мама сообщила отцу: — Найдено какое-то очень замысловатое вещество, вызывающее атрофию воли. Доза, по всему, была так велика, что ее хватило бы на восемь человек. Чудо, что Флора не свалилась на месте и еще способна была сидеть, говорить. Она оказалась удивительно стойкой. Мы исследовали в лаборатории все пирожные, но лишь несколько обладают таким страшным свойством. Выдвинута гипотеза, что мы имеем дело с каким-то не поддающимся фильтрации химическим веществом, которое присутствует в малых количествах в океане и оседает на водорослях. Уже послано несколько исследовательских партий, которые пытаются установить происхождение яда. Ты понимаешь, чем это грозит всему миру? — Что касается меня, то я могу не есть пирожных, — беззаботно отозвался Александр. — Ты, наверно, шутишь! — возмутилась мама. — Парализующее волю вещество, которое не поддается фильтрации, — да ведь это грозит голодной смертью! Уже сейчас должна быть остановлена вся переработка водорослей, пока нет уверенности, что мы способны как-то отделить яд от продуктов питания. Отец даже свистнул. — Тогда другое дело, — сказал он, только теперь осознав, что около семидесяти процентов человеческой пищи — именно водоросли. Если действительно... — Моментально установят дополнительные фильтры, — утешил он маму, — можешь быть совершенно спокойна. — Но пока что их нет — и вот какие возникли серьезные проблемы. Послушай, Олек, только все, о чем я рассказала, — строгая тайна, — добавила мама. — Помнишь, сколько было напрасной паники, когда распустили слух, что целлюлоза способствует старению? — Что тут удивительного? Люди хотят жить как можно дольше. Признаюсь, что я бы и сам много дал за третью или четвертую сотню лет жизни. — Шансы увеличиваются с каждым днем. Тысячи институтов занимаются этой проблемой. А как твой пациент? — Вот здесь-то как раз и сенсация!*
Инженер-криогеник Анджей Торлевский никогда бы не отважился на что-либо подобное, если бы не поддержка со стороны друзей. Жестокая и коварная судьба отбирала у Анджея все самое для него дорогое. В 1968 году жена инженера погибла трагически и бессмысленно под колесами огромного грузовика. Осоловелый, пьяный шофер одним неосторожным жестом лишил Анджея счастья. Он остался один с трехлетним сыном Мареком. Нелегко было инженеру воспитывать резвого, неистощимого на выдумки мальчика. Сколько усилий Анджею стоило, чтобы Марек был всегда прилично одет, накормлен, чтобы как следует делал уроки, чтобы не перегрелся, не простудился... Всю свою любовь к жене Анджей излил теперь на сына, на этого несносного Марека с глазами и волосами матери. Вдобавок, со здоровьем у мальчика было неблагополучно. Когда в 1974 году Марек впервые лег в клинику, врачи не стали скрывать от инженера своих опасений по поводу дальнейшей судьбы ребенка. И Анджей Торлевский, как только мог, стал проявлять чуткость и осторожность. — Маречек, — просил он, — не играй сегодня в футбол... Твое сердце... — Так я, папа, правда отлично себя чувствую. Со мной все в порядке. Тебя просто напугали. И больше всех — доктор Земба. — Может быть, но прошу, береги себя. — Хорошо, папочка, я только немножко, совсем немножко поиграю. Марек не был черствым ребенком. Неоднократное пребывание в клинике научило его сочувственно относиться к человеческому страданию, а он видел, что его отец страдал. Правда, Марек был уверен, что отец мучается напрасно, потому что он, Марек, отличается лошадиным здоровьем, а все эти неполадки с сердцем не так уж и опасны... Марек бредил футболом. Сейчас из-за больного сердца он стоял во время игры обычно в воротах, но зато был главным организатором огромной, замечательной, победоносной дворовой команды «Черные молнии 76», которая в чемпионате 1978 года чуть не победила даже «Ураган». А известно, что в «Урагане» играли пять, а может, и шесть переростков! Инженер Торлевский вместе с сыном волновался по поводу каждого его успеха и каждого поражения. Анджей, как мог, заботился о Мареке, но был не в состоянии сотворить чудо и продвинуть медицину на пятьдесят лет вперед. Он в отчаянии слушал, как его друг доктор Земба говорил: — Если бы Шопен жил сейчас, мы вылечили бы его за год! Точно также Словацкого. Оба еще смогли бы создать о-го-го! Один с полсотни мазурок, полонезов и этюдов, а другой с десяток драм. Да, да, мой дорогой, мы бежим наперегонки со временем. Жаль этих людей, правда, жаль. Инженер знал, что в этом соревновании медицина непрерывно стремится вперед, и страстно желал, чтобы в случае с Мареком она успела вовремя.*
Александр Зборовский с нетерпением открыл полученную папку и вынул первый лежащий сверху лист. Какое-то время он с удивлением разглядывал материал, из которого этот лист был сделан. Бумага! В молодости он еще видел книжки у некоторых коллекционеров, но все его собственное обучение протекало с помощью лазерных проекторов. В такой проектор вкладывается тоненькая пластинка, и текст проецируется на стену. Благодаря этому изобретению каждый может иметь дома библиотеку, которая прежде заняла бы три огромных книгохранилища. Александр с изумлением читал: Уважаемый неизвестный коллега! Прости, что обращаюсь прямо к тебе и только к тебе, а не в Научный Совет или исследовательский коллектив. Но я по собственному опыту знаю, что всегда, по существу, кто-то один-единственный отвечает за весь эксперимент в целом, рискует и лучше других представляет себе размеры риска. Я отважился на этот шаг из разных побуждений. Трудно определить, сколько здесь надежды, сколько эгоизма, сколько веры в знание и прогресс. Я решился на это прежде всего потому, что не было иного спасения для моего ребенка. Я давно знал, что меня ждет. Я был предупрежден и подготовлен, и однако теперь, спустя две недели, как Марек... Нет, я не хочу писать это слово, которое просится на бумагу, так как верю, что есть шанс... А раз есть шанс на его пробуждение, то он только уснул. Правда?! Ты где-то там далеко, коллега... И как же однако близко! Ты сделаешь все, что в твоей власти, я уверен — сделаешь! Если бы я мог совершить это сам, если бы мог пробудить Марека через десять-пятнадцать лет и сказать: «Сынок, твой отец не допустил твоей гибели!» Но я отдаю себе отчет в том, что мне уже не дожить до этой минуты: понадобится еще немало времени, чтобы медицина шагнула так далеко вперед. Однако я верю, что наступит день, когда ты, неизвестный коллега, попытаешься, и тебе удастся завершить мой эксперимент. Прошу тебя помнить о том, что этот четырнадцатилетний мальчик — еще ребенок, что он даже не был посвящен в мой план и окажется совсем не подготовленным к той ситуации, с которой столкнется. Для пользы эксперимента и в интересах дальнейшей судьбы моего сына я вкладываю в эту папку все данные, какие только сумел собрать, всю информацию о технике, которую мы использовали, и о болезни, которая вынудила нас к этому шагу. Я вкладываю также несколько писем, адресованных моему сыну, которые, быть может, приободрят его, когда он поймет, что за удивительный путь он проделал. Я пишу это с такой уверенностью, которую дает только исступленная надежда. Мне даже кажется, будто я знаю, что скажет Марек, когда очнется (загляни тогда в приложение № 8). Дорогой коллега, прости мне этот неофициальный тон, но как инженер-криогеник и как отец Марека я, наверно, имею право так к тебе обращаться. Пожалуй, никто и никогда не желал никому столь горячо удачи, как я желаю тебе. Анджей Торлевский*
Сверкающий черный автомобиль остановился перед шлагбаумом, выкрашенным в красно-желтые полоски. Эскорт мотоциклистов свернул и отправился в сторону города, а машина диктатора, будто гигантский навозный жук, вползла на территорию, огражденную колючей проволокой, рядами окопов и бетонными куполами бункеров. Огромный полигон был укреплен так, чтобы никто посторонний не мог проникнуть вглубь даже на десять метров, не оказавшись подкошенным пулеметным огнем, подорванным на минах, изгрызенным злющими немецкими овчарками. Этот полигон был для Муанты любимым местом прогулок, чего нельзя сказать о лагере «Милая Родина», хотя и охраняемом точно так же, но не вызывающем слишком большого интереса у диктатора. Расположенный в горах полигон был окружен с трех сторон океаном, а формой своей походил на кинжал. Поэтому и сам полуостров издавна звался Кинжалом или Горным Кинжалом, а в последнее время попросту Кинжалом Муанты. Там стояли всего лишь три роты, но это были самые отчаянные люди Муанты, настолько прославившиеся преступлениями против отчизны, что их собственная подлость служила гарантией их верности. Они отлично сознавали, что разъяренный народ с большой охотой их всех бы утопил, перестрелял, а в лучшем случае отправил бы в долгосрочный отпуск в каменоломни лагеря «Милая Родина». Еще и поэтому они бдительно и рьяно следили за тем, чтобы ничто не изменилось и господствующих порядках, и дрожали при одной мысли о смерти своего повелителя. Генерал Микеланджело Астериа — кутила и изверг, всегда подвыпивший, всегда омерзительно потный и вытирающий шелковым платочком свою заплывшую шею, относился, наряду с ректором Диасом и адъютантом Гонсалесом, к самым доверенным лицам диктатора. Между этими тремя приближенными была, однако, некоторая разница. Гонсалес боялся Муанты и понимал, что его, Гонсалеса, зыбкая карьера зиждется, в основном, на подхалимстве и повиновении. Диас без зазрения совести готов был служить каждому, кто больше платил. А генерал Микеланджело боготворил и почитал своего властелина. Генерал был глуп и всегда полагал, что категоричность и сила превыше всего. К подчиненным он старался применять эти требования в полную меру, зато рабски обожал своего шефа, видя в нем непревзойденный образец двух упомянутых достоинств. Итак, Астериа стоял гордый, вытянувшись в струнку, перед двадцать шестым бункером и ждал, когда высокий гость выкарабкается с помощью Гонсалеса из автомобиля. — Гонсалес, кретин, поломаешь мне ноги! Привет, старик, привет! Вольно. Поверишь ли, Микеланджело, что этот оболтус истребит у нас скоро всех писателей и поэтов? Генерал смущенно захихикал, не зная, что ответить. — Да, да. Я постоянно велю ему что-нибудь написать — какие-нибудь там дипломатические ноты, выступления, ну, всякий, знаешь ли, вздор. Он, конечно, нанимает для этого специалистов, но не в состоянии толком объяснить, что от них требуется. Поэтому всё, ими написанное, ни к черту не годится. Я его отчитываю, а он отправляет их в каталажку. Это неимоверно повышает политическую активность художников. В каменоломнях работают секции прозы, поэзии и литературной критики. А говорят, что мы не заботимся о культуре! Харчи, помещение, прогулки на свежем воздухе. Недавно он посадил нашего лауреата, и поднялся страшный шум. Однако, что это за лауреат, если даже приличного выступления не может из себя выжать?! Все они только умеют писать заявления о выезде за границу. Я вынужден был назначить этого кретина Гонсалеса уполномоченным правительства по делам культуры, так как вспыхнули протесты против якобы беззаконного вмешательства войска. Говорю тебе, Микеланджело, сплошные заботы... А что у тебя? Как работа? — Ректор Диас трудится очень добросовестно. Остались последние испытания, — и будем готовы. — Отлично, голубчик, веди. Вниз, на последний, двенадцатый этаж они спустились в пневматическом лифте. Так глубоко внутрь горы проник генерал Микеланджело Астериа, заставив узников и солдат прорубать ходы. Он добрался даже до подземного озера, на поверхности которого плавала сейчас небольшая военная подводная лодка. Ректор Диас со своим помощником поручиком Онетти ожидал в шлюпке, на которой властелин и сопровождающие его особы доплыли до лодки. Муанта смело спустился по узкой металлической лесенке внутрь корабля. Они погрузились под воду. Поручик Онетти четко знал подводный маршрут. Через полчаса диктатор со своей немногочисленной свитой оказался в другом скальном гроте, на этот раз уже лишенном всяких входов, кроме подводного. На маленькой каменной платформе, выбитой лично Онетти, Диасом, Астериа и Гонсалесом, покоились шестьдесят две пусковых установки. — Своим видом они напоминают мясорубки, а не опаснейшее оружие двадцатого века, — невозмутимо заметил Муанта. — Ну, ребята, если наши расчеты верны, то через пару дней мы наведем порядок на этой праведной планете! Диас, ты уверен, что боеголовки достигнут намеченной цели? — Бесспорно, ваше превосходительство. — Ну вот! С этим не сравнится даже термоядерное оружие!*
— Франтишек, дорогой, запакуй еще кольца для игры в ринго, — попросила Эля, — и мой ящичек с красками. Франтишек послушно отъехал, а Эля принялась объяснять брату, каким образом можно обмануть Головолома. — Как-то спрашивает меня Головолом, кто такой был Аснык. Я знала, что поэт, но больше — ни в зуб ногой. Я себе думаю так: за каждую ошибку получу минус, за каждый правильный ответ — плюс. И говорю: «Он не написал „Балладины" — поскольку это Словацкого, не написал „Дзядов" — поскольку это Мицкевича, не написал „Мести" — поскольку это Фредро...» И так все время! И удалось! Он немного поворчал, но поставил очень хорошую оценку. — Врешь, — ответил брат. — Головолом имеет обратную связь и прекрасно знает, какой ответ по существу. — Уверяю тебя, что я тысячу раз добивалась замечательных результатов! Замечательных! — Тысячу! Да ведь у тебя занятия с Головоломом два раза в неделю! Итого, в течение года ты можешь обмануть его около ста раз. Но, естественно, тебе не удалось это никогда. Головолом был огромной машиной, обучающей польской литературе и сеющей страх среди всех приверженцев гуманитарных наук. Каждый, кто хоть немного интересовался историей литературы, рано или поздно наталкивался на этот поразительный аппарат, который не только все знал, но еще и умел задавать каверзные вопросы. — Наша учительница набирает общую сумму очков от пяти до шести тысяч, а вроде бы есть и такие, которые дотягивают до двадцати тысяч. — Но будто бы есть авторы, которые вовсе не имеют хороших результатов. — Ну, конечно, ведь талант не состоит исключительно в эрудиции. Можно очень много знать, а не уметь ничего создать. — Скажите, пожалуйста! — произнес отец, войдя в дом. — Какая милая семейная сценка! Братик и сестра сидят в креслах и беседуют. Не дерутся, не кидаются разными предметами, не обвиняют друг друга во лжи и вообще выглядят так, будто испытывают немножко взаимной симпатии. Поразительно! — Добрый день, папочка! Мы готовы к отъезду, — сообщил Петрусь. — Знаю, мои дорогие, что вы готовы. Уже три дня знаю об этом. — Вот именно! И все время откладываешь наш отъезд. Скажи, наконец, что случилось. Вы с мамой впервые выглядите так таинственно. Это как-то связано с нашим поведением? Мы правда стараемся, как можем, — Петрусь тяжело вздохнул. — Мне жаль, что я вынужден был изменить планы. Поедете через несколько дней. Это объясняется кое-какими делами, но сейчас я бы предпочел ни о чем не говорить. Потерпите, и вас ждет сюрприз. — Обожаю сюрпризы! — одобрила Эля.Часть третья, или Пирожные, маскарады и революция
Туман перед глазами начинал рассеиваться. Огромные голубые и зеленые пятна постепенно приобретали золотистый, а потом оранжевый оттенок. Свет все настойчивее проникал под веки, а головная боль отступала перед желанием встать и пойти, как можно быстрее вскочить с этого стола, на котором пролежал, наверно, часа два. — Моргает, — услышал он за собой какой-то незнакомый голос. — Он моргает! „Каждый бы моргал на моем месте, — подумал он. — Этот свет с самого начала ужасно яркий". Постепенно он припомнил, как все было. У него вдруг забарахлило сердце, и доктор Земба кричал, чтобы срочно в операционную. Срочно! Ну и, конечно, он, Марек, еще просил сестру кое-что ему сказать, но уже не оставалось времени... а потом — вот этот туман перед глазами... „Вставили мне новые клапаны, — решил он. — Доктор Земба — гениальный хирург, и он наверняка все исправил как надо. Он ведь неоднократно говорил об этой операции. Ну и людей здесь! Вроде вначале было меньше. Где же это сестра Ирена? Может... Да... Она не любит, когда ей говорят „сестра"...» — Пани Ирена, — сказал он слабым голосом. — Пани Ирена... Ирена побледнела. — Он... Он зовет какую-то Ирену, — прошептала она. — Вы слышали? — Ну так ответьте, — с таким же изумлением, хоть и сердито, отозвался Зборовский. — Да, я слушаю. — Пани Ирена, а какой результат? — Спокойно, Маречек, спокойно. Результат операции положительный. Лежи спокойно. — Да я не о результате операции, а о том, что хотел узнать еще раньше... час назад... но... но... Кажется, это я не вас спрашивал. Извините. Доктор Земба наверняка знает. — А может, я бы мог тебе чем-то помочь? — спросил Зборовский, наклоняясь над столом. — Меня интересует результат матча „Легион" (Варшава) — „Движение" (Хожув). Они играли днем. Зборовский отошел и вынул из папки приложение № 8. Это была пожелтевшая газета от 9 сентября 1979 года, где бросалась в глаза очерченная рукой инженера большая колонка. Александр откашлялся и прочитал: «Два — ноль в пользу „Движения" (Хожув)». — Я так и знал! — буркнул Марек. — Мазилы! А потом заснул.*
Внушительный Совет Наций собрался в пятницу вечером 8 июня 2059 года, чтобы рассмотреть отчет, представленный польским делегатом. Может, это покажется кому-нибудь забавным, но все собрание интересовалось, прежде всего, самочувствием тетки Флоры. — Итак, по вашему мнению, вещество, которое попало в этот продукт питания, вызывает неизбежные изменения в организме? — спросил председательствующий на сессии вьетнамец Бинг. — Именно так. — И одновременно не поддается фильтрации? — Пока нет. — Что же в таком случае вы предлагаете? — Выводы предоставляю сделать уважаемой ассамблее. Слова попросил профессор психологии Гюнтер Майлер. — Мы подвергли пациентку тщательным исследованиям. Есть определенный шанс на возвращение пострадавшей здоровья путем регенерации ее как личности. Я бы назвал это помощью извне, реконструкцией. Но перед нами задача нелегкая. — Прошу уточнить, что вы имеете в виду. — Влияние этого вещества на личность напоминает действие клина, вбитого между двумя системами — управляемой и управляющей. Человек, лишенный самоуправления, собственной воли, в то же время может быть управляем со стороны. Любой исходящий извне приказ кажется ему правильным, важным и обязательным. Впрочем, может, мы продемонстрируем на примере. Принесли головизионный передатчик, и между президиумом и залом заседаний показалась тетка Флора. Кто-то невидимый ей приказывал. — Вам холодно, — произнес голос. Тетка стала щелкать зубами и потирать синеющие руки. — А теперь тепло. Тетка покрылась испариной. — Вы любите серьезную музыку! Шуберта и Стравинского! — Да здравствует Шуберт! Да здравствует Стравинский! Да здравствует Шуберт! Да здравствует Стравинский! — скандировала тетка с безумным восторгом. — Вы ненавидите эту музыку. Ненавидите! — распорядился голос. — Долой Шуберта! Долой Стравинского! Долой! Долой! Долой! — в бешенстве кричала тетка. И так она реагировала каждый раз. Делала, что ей приказано: любила и ненавидела то, что от нее требовали, соглашалась с каждой фразой, каждым мнением. — Есть вероятность, что после установления всех воззрений пациентки, — продолжал профессор Майлер, — можно будет закрепить их в ней навсегда приказом и таким образом хотя бы частично вернуть ее индивидуальность. Надо заставить рану затянуться. — Ужасающее явление, — констатировал председательствующий. А он в данном случае выражал мнение всех делегатов. — Каких размеров достигает эта опасность? — обратился он к присутствующим в зале статистикам. Француз, русский и швед единодушно признали, что если будет остановлена переработка водорослей, начнет голодать половина человечества. Если все оставить по-прежнему, то даже при очень жестком контроле нельзя исключить таких случаев, как этот. Сколько их может быть? Трудно сказать. От одного до нескольких тысяч ежегодно. Может, все-таки существует какой-нибудь способ выявления данного вещества? Это было бы оптимальным вариантом. Совету Наций предстояло принять немаловажное решение. Конечно, необходимы изыскания. Но это, по правде говоря, поиски иголки в стогу сена. А фильтры? Сигнализационные приборы стоили бы миллиарды. Обнаружить эти минимальные дозы в тысячах тонн водорослей не могли бы даже наиболее чувствительные аппараты. Поэтому все пока колебались и не предпринимали никаких шагов. К сожалению, весть о случившемся разнеслась со скоростью света, и потребление пирожных устрашающе снизилось. Это было, разумеется, совершенным абсурдом. С тем же успехом яд мог оказаться в любом другом продукте, изготовленном из водорослей. Однако факт остается фактом: пирожные переполняли магазины, и никто, даже самый большой лакомка так и не решался на них покуситься, несмотря на аппетитный вид этих изделий.*
Ассистент Кароль Пацула дежурил у постели Марека и ждал его пробуждения, о котором должен был сразу же уведомить шефа и Ирену. Пацула чувствовал себя не в своей тарелке: он был одет в какой-то допотопный наряд — льняную рубашку, голубую жилетку и такие же джинсы. — Надевай, надевай быстрее, — торопила Ирена. — Проснувшись, Марек не должен увидеть ничего непонятного. Это могло бы вызвать шок. — Как они могли в таком ходить! — удивлялся Пацула. — Ведь это ужасно! — Ходили вот... А в средневековье вообще носили металлические кольчуги... Кароль не был уверен в том, что не предпочел бы кольчугу этому материалу, который все больше казался ему жестким, неэлегантным и неприятным. — Бедные люди, — кряхтел он. — По сколько дней они носили на себе вот такое, не меняя? — Не знаю. Может, неделю, может, две. Рубашки-то, наверно, меняли чаще. — Я решительно предпочитаю одежду одноразового употребления. — Вот уж бы напугал ребенка! Он вообще не видел такой одежды! Принял бы тебя за призрак в этих твоих оранжевых куртках в желтую и фиолетовую крапинку! Ведь такую одежду носят только последние тридцать лет. — Ну да, маскарад, конечно, необходим. Но ты не могла выбрать что-нибудь поудобнее и покрасивее? — На складе костюмов я получила именно этот. Машина, которая выдает, сообщила, что такая одежда — самая правдоподобная. Не нуди! Нам уже и так хватает забот с оборудованием комнаты! Ассистент Пацула чувствовал себя кошмарно. Он любил элегантно одеться, а голубое тряпьё, как ему казалось, было особенно не к лицу, явно его старило. Как они могли такое носить!.. А ботинки! О, у них был каблук в три сантиметра и кожаный, добротный верх — истинные подковы! Итак, измученный Кароль Пацула сидел и зорко вглядывался в лицо спящего мальчика, который, впрочем, выглядел обычно. Гораздо обычнее своего окружения. Огромная металлическая кровать, ночной столик с деревянной столешницей, на нем архаичный термометр, ночничок с электрической лампочкой! Ба! Даже с потолка свисала электрическая лампочка! Обе с великим трудом были одолжены в музее. Марек повернулся на другой бок и что-то пробормотал во сне, потом нервно дернулся, открыл глаза и широко-широко зевнул. Кароль незаметно включил аппарат связи и шепнул: — Проснулся! — Простите, что зеваю, — сказал Марек, — но я спал, наверно, сто лет. — Ну, не совсем, — довольно неискренне ответил Кароль. — Хотя что-то около этого... — Какой сегодня день? — Понедельник. — Ну, не так уж и долго. Два дня. Извините, вы тут врач? — Не вполне. В дверях появились Зборовский и Ирена. — Отлично, Марек, ты замечательно выглядишь! — Я вас, кажется, знаю, доктор. — Мы виделись во время операции. Ты спрашивал меня про матч. — Ах, да, припоминаю. Правда же, доктор, они страшно опозорились? — Да... пожалуй, да... Хотя, честно говоря, такой позор мне не представляется чем-то очень важным. — Но ведь это полное поражение, полное! Конец света! Они летят в самый низ таблицы розыгрыша. Доктор Земба абсолютно со мной согласен. — А как ты себя чувствуешь? — Отлично. Мне уже можно есть? Я проснулся очень голодный. — Да, да. Сейчас получишь еду. — А мой папа знает, что все в порядке? — Да, да. — Доктор, скажите мне честно: он очень волновался? — Очень. Он был страшно встревожен, страшно! — Ну и совершенно напрасно. Теперь уже все будет хорошо, правда? — Да. Теперь у тебя впереди долгая жизнь. Но пока надо еще полежать, поспать, отдохнуть. — А можно мне что-нибудь почитать? Какие-нибудь газеты, книги... — Конечно, конечно... — А папа когда сможет меня навестить? — Пока никто тебя не может навещать — полная изоляция.*
Гитарная струна сорвалась так неудачно, что поранила ему пальцы рук. Несмотря на это, он снова играл сегодня, как и вчера, и позавчера, как всегда с того момента, когда с товарищами ушел в горы. Как только отряды Муанты теряли след, можно было разжечь костер и послушать, как Рауль поет. А Рауль Сермено пел так, что ко всем возвращалась вера и надежда. Бородатый, всегда улыбающийся, он был легендой своего народа. Троекратно приговоренный к заключению судом диктатора он бежал и собирал вокруг себя единомышленников. Троекратно во время процессов он отвечал судьям собственными песнями. Процессы велись при закрытых дверях. Судьи были из самых трусливых, а стражники — из самых жестоких, и тем не менее уже на следующий день все вокруг повторяли эти песни. Рауль не сочинял сложных мелодий, слова казались простыми, и все-таки лишь он мог исполнить свои песни по-настоящему вдохновенно. Может, оттого, что он так страстно, необычайно страстно был уверен в необходимости и справедливости борьбы.Муанта ненавидел Рауля так сильно, что оказался не в состоянии приговорить его к смерти. Пока он позволял Раулю жить, то мог внушать себе, что всего лишь презирает его. Презирает настолько, что даже проявляет к нему жалость, как к чему-то мелкому и незначительному. Если бы Муанта его убил, он бы уже никогда от Рауля не освободился. Диктатор знал об этом, и ему оставалось только делать все возможное, чтобы сломить и унизить врага. Какие у тиранов сны? В минуты наилучшего самочувствия Муанте снился Рауль не побежденный, не убитый или брошенный в тюрьму, а Рауль, добровольно пишущий панегирики в честь властелина, с угодливой улыбкой чистящий диктатору ботинки, снился, прежде всего, Рауль испуганный и обесчещенный. Муанта свято верил, что в сущности каждый человек низок — на этом убеждении строилось все его господство, вся его философия. Поэтому он не понимал Рауля и тешил себя иллюзией, что играет с ним, как кошка с мышкой. Хотя чем дальше, тем сильнее становились отряды партизан и более грозным освободительное движение. Каждая баллада, каждая легенда была пронизана жаждой свободы, а когда люди хоть раз познают прелесть свободы, трудно их удержать в слепом повиновении — это возможно слишком дорогой ценой, слишком жестокими мерами. Партизаны, укутавшись шерстяными одеялами, внимали голосу Рауля и звукам его гитары. Партизаны собирались с силами: завтра они начинали марш на столицу. Никогда еще их отряды не были так многочисленны и так подготовлены, никогда общество не ожидало их с таким нетерпением. Но армия Муанты превосходила партизан своей численностью в двадцать раз, у нее были танки, самолеты, вертолеты. Рауль знал обо всем, и, может быть, именно поэтому он запел сейчас вполголоса что-то совсем не похожее на прежние песни. Зазвучала старая, звенящая радостью мелодия:
— В мокрой шляпе ты прими меня! — обрадованно рявкнули вдруг несколько сотен глоток, и это было настолько задорно и весело, что Кровавый Муанта изумился бы, услышав, что можно так радоваться, даже не будучи диктатором.
*
Муанта Портале и Грасиа занемог совершенно неожиданно, вернувшись из подводной экспедиции. Он потерял сознание, идя по красной дорожке, расстеленной на мраморных лестницах, и если бы не бережная рука Гонсалеса, свалился бы с высоты двух этажей. Гонсалес уложил его в старинную кровать черного дерева и созвал консилиум, который единодушно признал, что если даже к диктатору и вернется сознание, то лишь для того, чтобы покинуть его окончательно и бесповоротно. Когда главный врач приглушенным шепотом информировал адъютанта о безнадежности ситуации, Муанта совершенно неожиданно открыл глаза. — Хорошенькое дело, — простонал он. — Одним словом, произносите мне приговор? У главного врача выпал монокль и со звоном ударился о паркет. — Ваше превосходительство! — пробормотал он. — Я только говорил... — Я слышал все, что ты говорил. Я уже много лет слышу все, что говорится в этой стране, а тем более в моей собственной спальне. Значит, спасения нет, так? — Никогда не следует терять надежды, ваше превосходительство! — Та-та-ра-та! Как раз нечто прямо противоположное вы констатировали минуту назад. Может, я и полупокойник, но не идиот. Вызовите Астериа и... приготовьте это устройство... Ну, вы знаете... то, о котором мы говорили. Сколько у меня времени? Без вранья... Час? Полчаса? Главный врач беспомощно развел руками. — Вы бы хоть что-нибудь когда-либо знали! Беритесь за дело! Только быстро! Микеланджело Астериа прибыл молниеносно. Со слезами на глазах он стоял у постели властелина. — Привет, старик! При свидетелях передаю все государственные посты в твои руки. У нас не слишком много времени. Поклянись, что как только я начну протягивать ноги, ты позаботишься, чтобы меня впихнули в этот холодильник. Что ты так таращишь глаза? Я уже давно напал на эту мысль. Оставьте нас одних! Гонсалес, ты можешь не уходить. Вся свита на цыпочках покинула спальню. — То оружие... Микеланджело... то оружие — самое важное. Смотрите, не примените его преждевременно: должна быть полная неожиданность... Проклятая смерть! Уж не могла подождать! Старайтесь разыграть все толково... А холодильник — это мысль! Возможно, это еще не конец! Может, я вернусь и вас проверю? Помните... я вас проверю... про... Он умолк и вытянулся в резком приступе боли. — Доктор, быстрее! — крикнул Астериа. Вбежал доктор и схватил умирающего за руку. — Или сейчас, или никогда! — сказал он. На мгновение Астериа застыл, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих. А потом склонил жирную шею в знак согласия.*
— А почему в комнате нет окон? — спросил Марек ассистента Пацулу. — По гигиеническим соображениям. Зато у нас прекрасное кондиционирование. Не возражаешь, если я прочту тебе отрывок из книжки? — Может, я сам? — Лучше — я, потому что хочу тебе кое-что прокомментировать. — Пожалуйста. — В 2059 году человечество, вероятно, станет жить в многоэтажных домах-городах, в которых с молниеносной быстротой будут сновать лифты. Войдут в обиход также легкие авиакоптеры: они упростят передвижение в разных направлениях. — Здорово будет! Только вовсе неизвестно, правда ли это. Я читал в «Горизонтах техники», что один француз предсказывал двести лет назад, будто в 1960 году в Париже появится столько конных повозок, что во всей Франции не хватит овса. Он доказал это с помощью очень точных расчетов. — Но головидение наверняка будет. — Головидение-то, пожалуй, да. — А ты хотел бы перенестись в то время? — Навсегда, мне кажется, не хотел бы. Только ненадолго. — А если бы у тебя не было выбора? Если бы ты вынужден был остаться? Марек почесал затылок. — Скажите честно: вы боитесь, что потребуется еще одна операция? — Да нет! Что это тебе взбрело в голову? — Нет? Вы все время сидите около меня и пытаетесь отвлечь мое внимание от действительности. Вы вообще не говорите мне о том, что вокруг происходит. Только будущее, будущее... Даже радио нет в этой комнате. — Видишь ли, такое дело... В связи с этой операцией твоя жизнь немного изменится. — Я не смогу ходить? — Нет, нет! Ты сможешь ходить и бегать значительно лучше, чем до операции. Я гарантирую тебе отличное здоровье. — Так что же изменится? — Твоя жизнь будет другой, совсем не похожей на прежнюю. Марек стал серьезным. — Что-нибудь... что-нибудь случилось с папой? — Мне трудно объяснить... Это очень... непростая история. Мальчик схватил ассистента за руку. — Он жив? Скажите мне: он жив? — Успокойся! Это сложнее, чем ты думаешь. Это очень трудно объяснить... Это... Марек уткнулся в подушку и расплакался. Лицо ассистента Пацулы было слишком искренним, чтобы мальчик мог обмануться. Он понял, что потерял отца.*
Маречек! Дорогой сынок! Если ты прочтешь это письмо, значит — удалось!! Да, сынок, удалось нам обоим. Мы добились огромного, замечательного успеха. Только теперь ты должен быть мужественным! Ты должен войти в мое положение и понять: у меня не оставалось другого выхода. Наука была бессильна, а ведь речь шла о тебе. Если теперь ты читаешь это письмо, то прошло, может, пятьдесят, а может, шестьдесят лет с момента, как я расстался с тобой. Мир уже иной, и меня на свете нет. И, наверное, нет никого из твоих знакомых и друзей. Для тебя же время остановилось, чтобы ты мог сейчас начать все сначала. Я уверен, что люди, которые вернули тебя к жизни, позаботятся о тебе, посоветуют и помогут. Но помни: ты должен принять их такими, какие они есть. Если ты не хочешь скомпрометировать нас, людей двадцатого века, не удивляйся обычаям своих спасителей, учись у них как можно больше, поскольку они наверняка мудрее и благоразумнее нас. Сынок! Будь мужественным! Тебе нельзя плакать и впадать в отчаяние. Ведь тебя ждет необычное, захватывающее приключение. Ты должен узнать и понять эту новую, неожиданную действительность. Ты должен с ней свыкнуться. Помнишь? «Узнать можно только те вещи, которые приручишь»[5]. Я думаю, твои новые знакомые очень скоро перестанут быть для тебя чужими. Хотя бы этот «кто-то», кто дал тебе мое письмо. Ведь это, несомненно, друг. Мой коллега. Доброжелательный и смелый. Сколько же ему пришлось потрудиться, чтобы вернуть тебе жизнь! А ты его, наверно, не поблагодарил. Начни, пожалуй, с этого. А потом все как-нибудь образуется! Увидишь! Помнишь, месяц назад, когда мы обсуждали ваш матч с «Бонитой», то вернулись к давно волнующей нас теме: каковы границы человеческих возможностей? Сейчас, Марек, ты будешь иметь случай узнать, действительно ли «стометровку» можно пробежать меньше, чем за десять секунд, а в длину прыгнуть на одиннадцать метров. Ты, будешь знать все показатели экстракласса на протяжении нескольких десятилетий! Бросься в это приключение, как бывало в ту пору, когда ты ездил в туристский лагерь. Вначале ты просил, чтобы тебя оттуда забрали, зато потом не хотел возвращаться. А пока что держись — со временем тебе станет легче. Надеюсь, что ты еще получишь мои последующие письма. Напишу и запечатаю столько, сколько смогу. Твой отец*
— Идите быстрее! — позвала Эля. — Папу показывают по головидению! Мама и Петрусь вбежали в комнату. Отец сидел в кресле, а рядом с ним — известный ведущий Мартин Рыпс. — Скажите, — как раз обратился он к отцу, — чем можно объяснить успех вашего коллектива? Отец ответил, что, конечно же, неустанными творческими поисками со стороны всех сотрудников, и представил нескольких из них, которые сидели тут же. Комната как бы расширилась, и появились, а точнее стали видны доцент Ирена, ассистент Пацула, двое специалистов в области хирургии сердца и еще пять или шесть сотрудниц, которые участвовали в эксперименте. — Как давно вы занимаетесь этой проблемой? — спросил ведущий у присутствующих. Ирена перевела дыхание и сказала, что уже несколько лет. — Отец очень хорошо выглядит, — отметила мама. — Совершенно на себя не похож. Может, ему надо было надеть голубую куртку, а не эту? — Ну что ты говоришь, мама?! — возмутилась Эля. — Голубое очень плохо смотрится при искусственном освещении — бросает на лицо тени. — Тихо, девушки, — попросил Петрусь. — Потом поговорите. — Но мы ведь ничего не говорим. Ирена тоже очень элегантна. Только напрасно волосы зачесала наверх. С челкой ей было лучше. — Что ты говоришь, мама?! С челкой она выглядела гораздо менее серьезной. — И очень хорошо, моя дорогая, и очень хорошо! Женщина в ее возрасте... — Мама, — взмолился Петрусь. — Я не слышу, что говорят. Мама махнула рукой и умолкла. Элька бросила на брата уничтожающий взгляд, но воздержалась от комментариев. В это время Кароль Пацула рассказывал о первых минутах после пробуждения Марека: — Должен сказать, что мы старались смягчить ожидаемый шок и устроили целый маскарад. Но это удивительно толковый и сообразительный мальчик. Он быстро сориентировался, что здесь что-то не так. Со вчерашнего дня он знает обо всем. Ведущий объявил зрителям, что через минуту они увидят Марека Торлевского. И действительно, все участники встречи исчезли, и появился Марек, который что-то ел, сидя за столом. В изображение вошел Мартин Рыпс, одетый уже несколько иначе. — Вкусно, Марек? — спросил он. — Да, — ответил Марек. — А как ты себя чувствуешь? — Спасибо, очень хорошо. — Ты хотел бы дать мне интервью для головидения? — Может, лучше потом... Сейчас я еще не совсем знаю, что сказать. — Хорошо. Но давай договоримся, что вскоре мы встретимся и побеседуем, ладно? — Да. Марек исчез, и снова появились все участники эксперимента. Ведущий Рыпс сидел в кресле и выглядел очень довольным после своего разговора с пациентом коллектива Зборовского. — Замечательный парнишка! — заявил он. — Замечательный! Все собравшиеся радостно поддакнули. — Замечательный! — согласились Эля и мама. — Что в нем такого замечательного? — изумился Петрусь. — Обыкновенный парень, но только размороженный. Он даже не знал, что с ним происходит. — Боюсь, что мой сын растет циником, — сказала мама. — Интересно, был бы ты таким храбрым, если бы очнулся через сто или двести лет без мамочки и папочки?! — Каковы дальнейшие планы коллектива? — спросил ведущий. Зборовский объяснил, что они собираются в скором времени разморозить остальных пациентов. — В таком случае желаем удачи, и я надеюсь, что мы еще не раз встретимся в цикле «Следующий шаг», — закончил Мартин Рыпс. В головизоре мигнуло, и показались заснеженные вершины гор, а на их фоне золотисто-серебряные титры: «Глория Лэмб и Даниэль Стоун в очередной части сериала „Любовь приходит на рассвете"». — Дети, спать! — сказала мама.*
Наступление шло сверх ожидания удачно. В первый же день Освободительная Армия почти достигла столицы, нигде не встречая большого сопротивления. Гарнизоны сдавались один за другим, а офицеры или переходили на сторону повстанцев, или же, арестованные собственными солдатами, отправлялись в предварительное заключение. Только теперь оказалось, как правильно делал Рауль, складывая свои песни. Солдаты, в основном крестьяне, были безграмотными и не прочитали бы ни одной листовки, ни одного печатного текста, призывающего к восстанию. Зато они знали песенки, повторяемые до этого шепотом, и сейчас могли их петь в полный голос. И улица пела вместе с партизанами, солдаты пели вместе с улицей. Люди несли вересковые ветки, которыми повстанцы пользовались для маскировки, и этот «день вереска» был самым знаменательным днем за многие десятилетия в истории измученного народа. Под вечер пришло известие, что Муанта умер. Поначалу в этом усомнились, но сообщение оказалось достоверным. Генерал Микеланджело обратился с воззванием к верной и лояльной армии, но армия ответила свистом — она свистела в такт повстанческому маршу. Наутро почти без выстрелов сдалась столица, а Гонсалес, Астериа и остальные самые горячие сторонники Муанты укрылись на полуострове Кинжал. В спешке они даже не забрали тяжелый, металлический ящик с замороженным телом диктатора. Правда, Микеланджело приказал погрузить его в машину, но она застряла на дороге, перекопанной рабочими, поддержавшими повстанцев. — Все не так, как рисует наше воображение, — тихо сказал Рауль своему другу Пабло, когдаони стояли перед откинутым бортом автомобиля, в котором покоился металлический ящик. — Сколько раз я пытался представить себе этот день, но никогда не видел вереска. Я видел дым, вспышки выстрелов и Муанту — такого, как на параде, в мундире, с орденами, преследующего нас на военной машине. Я хотел его встретить и боялся этой встречи. Он был очень плохим человеком. Я боялся, что он так ничего и не поймет. А теперь я вижу огромный металлический ящик и вовсе не уверен, действительно ли там, внутри находится Муанта. — Хочешь проверить? — Нет, это ведь неважно. Оставим его в покое. Есть более неотложные дела. Генерал Микеланджело Астериа вовсе не считал себя побежденным. На дне подводного грота притаились грозные пусковые установки, которые могли обеспечить ему власть не только над этой маленькой страной, но и над всем миром. И как раз в тот момент, когда он вместе с Гонсалесом, Диасом и Онетти обсуждал возможность применения этого оружия, прибыл посол повстанцев. — Скажите своему главарю... — начал кичливо Астериа. — Рауль Сермено не главарь, — поправил Пабло. — Он вождь. Микеланджело иронически фыркнул. — Велика разница! — Не столь велика, но для нас существенна. — Скажите ему, что стоит мне топнуть, и я уничтожу вас всех. Но поскольку я забочусь о благе народа, то даю вам шанс. Если вы сдадитесь, я обещаю вам амнистию и небывалый расцвет страны. Небывалый! Но стоит мне топнуть... — Генерал, когда народ топнет ногой... — Избавьте меня от афоризмов! — огрызнулся Астериа. Вдруг стены бункера затряслись, как от взрыва, и висящая под потолком лампа начала резко качаться. — Вниз! — взвизгнул Астериа. — Это покушение! — И выхватил револьвер, чтобы пальнуть в Пабло. Раздался выстрел, но как раз в этот момент пол закачался и накренился под углом в тридцать градусов. Все покатились в одну сторону. — Измена! — вопил Астериа. — Ко мне, ребята! И вместе с сообщниками вскочил в лифт, чтобы спуститься в нижние этажи. Трудно было принять более неудачное решение. Потому что это был не взрыв бомбы, подложенной Пабло, а только небольшое землетрясение. Оно уничтожило в поте лица возведенные бункеры и заграждения, засыпало коридоры, выдолбленные несчастными узниками, разрушило минные поля и погребло под грудами скал троих обладателей опаснейшего оружия в мире.Часть четвертая, или Знакомство
Петрусь заметил в головизионной комнате какое-то движение. «Видно, Эля включила», — подумал он и заглянул внутрь. — Элька! Иди быстрее! — крикнул он. — Показывают этого замороженного фрукта! Эля появилась в дверях. — Кого? — спросила она удивленно. — Ах, Марека Торлевского! Да это повторение вчерашней программы — он сидит и ест. — Ну прямо! Вчера он был с Рыпсом, а сегодня один. О, смотри — взглянул! А теперь встает. Что там у него — звук отказал? — Собирает тарелки. Ну и тупой этот замороженный фрукт! Не знает разве, что тарелки надо выбрасывать в контейнер?! — Куда выбросить? — спросил Марек. — Смотри, Элька, как будто услышал! — обрадовался Петрусь. — Интересно, эта сосулька что-нибудь сечет? — Так куда я должен выбросить эти тарелки? — Могли бы ему и сказать, — заметила Эля. — Они не слишком любезны. — Они над ним экспериментируют, — объяснил Петрусь. — Пацула, наверно, выясняет коэффициент интеллигентности. — Пока я вежлив, — сказал Марек. — Но я бы предпочел, чтоб мне ответили на мой вопрос. — Видала, как хорохорится, — прокомментировал Петрусь. — С ним будет трудно сладить. — А мне кажется, легко, — возразила Эля. — Сейчас он немного раздражен, а потом это у него пройдет. — Так я в последний раз спрашиваю: куда выбросить тарелки? — произнес Марек сквозь зубы, хмуро глядя в пол. — Смотри, какой надутый! — фыркнул Петрусь. — Замечательный мальчик, нечего сказать! Вы так восхищались: «что за смелый и отважный, без папочки и мамочки...» А этот ребеночек бесится из-за глупой тарелки. Я бы его... Он не докончил. Марек в бешенстве кинулся на Петруся, одной рукой схватил за шею, другой — за ногу, опрокинул на пол, уселся на него верхом и сказал: — Послушай, сопляк, меня ты можешь проверять тестами на интеллигентность, но к родителям не цепляйся! Петрусь был слишком поражен, чтобы выдавить из себя хоть слово. — Ох! — вскрикнула с испугом Эля. — Так ты настоящий?! Марек посмотрел на нее с обидой и презрением. — А ты? — спросил он. Эля, вся пунцовая, не знала, что ответить. — Видишь ли, вышла ошибка... Сейчас все выяснится. Сейчас... Мы попробуем тебе объяснить... Папочка! — обратилась она к Александру, который как раз вошел. — Мы по ошибке приняли его за головидение! — Я вижу, мои дорогие, что вы уже познакомились, — сказал Зборовский. — Только я не уверен, что все протекает так, как я запланировал. — Я совершенно не заметила, папочка, что ты пришел домой и к тому же не один. Пётрек болтал страшные глупости. Марек уже отпустил Петруся и стоял смущенный. — Ты должен простить их, Марек, — объяснил Александр. — Они приняли тебя за фантом, за объемное изображение. На беду я решил накормить тебя в головизионной комнате. — Это я прошу прощения, доктор. Я не знал... Мы с папой дома тоже, сидя перед телевизором, разговариваем... Разговаривали... Мне казалось, что они издеваются. Простите за недоразумение. Петрусь подозрительно смотрел на Марека. — Папа, — спросил он, — ты уверен, что он четыре дня назад перенес операцию? — Конечно. Впрочем, он сам все вам расскажет. У вас много времени. Вы вместе с ним едете на остров к дедушке и бабушке. Они стояли вот так вчетвером и смотрели друг на друга. Ситуация была неловкая. Александр думал: «Пожалуй, найдут общий язык. Дети всегда дрались. Это в какой-то степени нормально». Эля думала: «Если бы меня кто-нибудь так оскорбил, я бы его возненавидела. Он меня наверняка возненавидит. Всех нас возненавидит. Жалко». Петрусь думал: «Вот это здоровяк! Одним рывком меня повалил. Ну и ну... Хорош замороженный фрукт!» Марек думал: «Все-таки вляпался! А так старался быть начеку. И авиакоптера не испугался, и робота, и ужасающего зрелища небоскребов, и многоэтажных автострад... И только этот сопляк... Но, по крайней мере, я знаю, что они настоящие. Если все-таки мне это не снится. Вроде это не сон». Зборовский откашлялся и произнес: — Я возвращаюсь на работу. Оставляю вас, но надеюсь, что вы не перебьете друг друга. Эля, будь хозяйкой. — Да, папочка. — Мама должна вернуться через час. — В случае чего, если, например, Марек себя плохо почувствует, связывайтесь с Институтом. Там наверняка кто-то будет. У меня совещание в Женеве. Вернусь вечером. Привет! И он ушел. Эля отважно решила прервать молчание, которое воцарилось после ухода отца. — Хочешь кофе или чаю? — Если можно, чаю, — вежливо ответил Марек. «Ненависть, — промелькнуло у Эли в голове. — Ненависть, маскируемая любезностью. Это ясно! Ничего не поделаешь. Я не уроню своего достоинства!» — Франтишек! — позвала она. — Франтишек! Франтишек бесшумно въехал. — Три чая, — распорядилась Эля. Франтишек сверкнул огнями и произнес:*
Совет Наций с изумлением узнал, кем оказался следующий пациент группы Зборовского. — Вся имеющаяся информация, — докладывал Зборовский, — свидетельствует о том, что возвращенный нами к жизни Муанта Портале и Грасиа является военным преступником, особой, заслуживающей наказания и порицания. Этот диктатор — личный знакомый таких пресловутых фашистских выродков, как Гитлер, Франко и Пиночет! Преступления Муанты против собственного народа, совершенные им на протяжении многих лет, снискали ему прозвище Кровавого Муанты. Он был подвергнут гипотермии как раз в тот день, когда партизанская армия окончательно освободила страну из-под его гнета. Решение дальнейшей судьбы Муанты не в моей компетенции. Впрочем, уважаемый Совет ознакомился с рапортом соответствующей комиссии. Как криогеник я хочу только заверить, что оживление остается вопросом двух-трех дней. Поднялся делегат того народа, чьим владыкой и тираном некогда был Муанта. — Наше государство по сей день отмечает Праздник Освобождения, и великий президент, гениальный поэт Рауль Сермено, который сверг режим Муанты, относится к числу наших самых прославленных народных героев. А низкий, подлый и бесстыжий Муанта остался в истории моего народа столь же ненавистной и мрачной фигурой, как, например, в истории Италии — Муссолини. Мы стыдимся Муанты. Президент Рауль Сермено, известный своим великодушием, отослал в 2000 году ящик с телом диктатора в Институт криогеники. С одной стороны, трудно наказывать человека за преступление, совершенное восемьдесят лет назад. С другой же — неужели платой за кровь и слезы невинных должны быть последующие восемьдесят лет счастливого существования в достатке и благополучии, гарантированном современным уровнем развития? К тому же не следует забывать, что когда этот человек проснется, в его представлении время, минувшее с момента последнего вынесенного им приговора, будет исчисляться не годами, а неделями или даже днями. Так что ситуация складывается парадоксальная. Председатель Совета озабоченно спросил: — Что предлагает ваша делегация? — В соответствии с существующим законом, возбудить дело против Муанты. Наши архивы переполнены доказательствами его злодеяний. В связи с отменой во всем мире смертной казни Муанте грозит пожизненное заключение. К тому же мы предполагаем, насколько это возможно, заняться его перевоспитанием. — А как выглядит правовая сторона вопроса? — Теоретически каждое преступление по истечении восьмидесяти лет списывается за давностью. Исключение составляют, однако, положения, касающиеся гипотермированных пилотов космических кораблей. Мы предлагаем распространить эту клаузулу также на тех лиц, которые были заморожены до двухтысячного года. — Ни один закон не должен иметь обратной силы! — Да, но это еще не аргумент в пользу безнаказанности столь чудовищного преступления! Разгорелась страстная дискуссия о том, какую судьбу следует уготовать Муанте. Мнения разделились. Одни считали, что надо возбудить дело, другие — что оставить в покое, а третьи — что попросту не размораживать. Наконец, после многочисленных выступлений и полемики Особый Трибунал удалился на совещание, а на вечернем заседании председатель Трибунала огласил окончательное решение. — После размораживания Муанта Портале и Грасиа будет подвергнут общественному перевоспитанию в собственной стране, а затем пожизненно отдан под надзор компьютеров. В остальном он останется свободным. В случае безупречного поведения ему следует дать возможность реабилитации. Трибунал обосновывает свое решение тем, что главная задача правосудия не платить злом за зло, а разъяснять преступнику его ошибки.*
Дедушка ходил по комнате взад и вперед, взад и вперед и говорил бабушке: — Как только Олек включил видеофон, я понял: произошло что-то необычайное. Будто я Олека не знаю! Он счастлив, говорю тебе, страшно счастлив. Тут уж не в том дело, что его всюду показывают, берут интервью, а понимаешь... важно, что он осуществил свой замысел, оказался превосходным специалистом, не зря потратил несколько лет жизни. Важно, что он спасет людей! Жаль, что ты его не видела. — Что он говорил? Скажи мне, наконец, что он говорил? — рассердилась бабушка, которая как раз была на прогулке, когда Александр Зборовский сообщил отцу, что пришлет на остров детей вместе с Мареком Торлевским, первым размороженным человеком из 1979 года. — Ты что, не мог включить регистратор? — спросила бабушка неизвестно в какой раз. — Не мог, да? — Ну, не включил, забыл. Так обрадовался, что забыл. Ну убей меня! — Не говори глупостей! — возмутилась бабушка. — Так когда они приезжают? — Сегодня, наверняка сегодня. Олек специально заказал аппарат на воздушной подушке. — Они приедут вместе с этим Мареком Торлевским? — Вместе. Знаешь, вроде бы эту фамилию я уже когда-то слышал. Тебе она ничего не говорит? — Ничего. — Странно. Мне кажется, мы знали кого-то с такой фамилией. — Я вообще не припоминаю такой фамилии. Иду кормить слонов. Слоны были огромным бабушкиным хобби. Когда в одном из больших африканских государств бабушку и дедушку собирались наградить орденами за достижения в развитии местной архитектуры, бабушка сказала, что отказывается от своего ордена, но просит дать ей слона или даже двух, поскольку пару легче воспитывать. И тогда бабушка получила орден, а впридачу пару слонов. Это было как раз перед уходом на пенсию и переселением на остров. Слоны прекрасно освоились на острове и участвовали в сюрпризах, которые бабушка и дедушка устраивали по разным поводам. — Когда-то это называлось happening[7], — объяснял дедушка. — Это очень старый, забытый жанр. Мы же называем такие представления сюрпризами. Сюрпризы были разнообразные. Как-то дедушка и бабушка пригласили гостей собирать грибы. Утром позавтракали, а потом — в лес. — Грибов полно, — уверял всех дедушка. — И какие ароматные, пахнут лесом, осенью, солнцем! Гости углубились в чащу. И тут началось! Одни грибы убегали, прятались и кричали грибникам: «Ку-ку!» У других вырастали лапки, которые они заламывали в отчаянии. Грибы срывали шляпки, подгибали ножки и покорно просили: «Только не срывайте! У меня жена и дети! Я несъедобный!» А были такие, особенно мухоморы, которые вели себя по-хулигански, свистели, задирали грибников окриками: «Фу, какие противные, наверняка ядовитые люди!» Под конец грибы обступили гостей на большой поляне, и один пожилой боровик прочитал свою поэму, которая начиналась словами:Эля изумленно посмотрела на Петруся. — Словацкий? — спросила она. — Мой брат знает наизусть стихи Словацкого? — Что ты так удивляешься? — ответил Петрусь, смущенный непонятно почему. — Я это проходил с Головоломом. Да и вообще я очень интересуюсь поэзией! Перед Мареком возник мысленный образ преподавательницы польской литературы, которая усталым голосом читала им эти самые строки, пытаясь объяснить, в чем состоит ценность произведения. Вдруг ему показалось, что он в какой-то мере ощутил ту силу, которая таилась в языке. Прошло восемьдесят лет, мир теперь другой, и люди тоже. Он, Марек, мчится в гравитационном поезде в обществе двух ровесников и робота, с трудом подыскивая тему для общей беседы. Все было бы чуждым, если бы не тот факт, что они тоже знают Словацкого. ««Жил я с вами, терпел я, и плакал я с вами...» — мысленно повторил он. — Я тоже когда-то... А этот Пётрек — парень что надо...»
Последние комментарии
21 часов 15 минут назад
21 часов 50 минут назад
22 часов 43 минут назад
22 часов 48 минут назад
22 часов 59 минут назад
23 часов 12 минут назад