Странное чувство [Юло Туулик] (fb2) читать постранично

Однажды Павел Иванович спросил у юного судового радиста Ольшевского: о чём, мол, люди пишут или радируют? Разумеется, насчёт писем тот был несведущ, но вот если взять радиограммы… Сначала Ольшевский с лёгким недоумением взглянул на своего начальника.

— Вы всерьёз спрашиваете?

— Конечно, всерьёз. Мне иначе нельзя.

— Стало быть… кто о чём. Старпом, например, сильно на любовь налегает. Случается, целый бланк испишет; люблю да люблю, раз десять по-всякому объяснится, и всё о любви.

— Значит, действительно любит.

— Наверно!

Тут Ольшевский почему-то покраснел, а Павел Иванович, наклонясь над газетой, сделал вид, что углубился в чтение. Немного погодя как бы между прочим добавил:

— О чём ещё с моря писать? Кругом вода и вода. Не будешь любить — очерствеешь.

Потом он снова ушёл в свою роскошную каюту, на двери которой были начертаны внушительные слова: «Начальник экспедиции». Отдых (а отдыхом он называл недолгие посещения юных и весёлых радистов) подошёл к концу. И разговорам о любви тоже пора, видно, положить конец. К чему говорить об этом странном чувстве, если тебе за пятьдесят и волосы уже седые?

Вроде ни к чему. А всё же тянет его к юнцам-радистам. С ними и сам словно молодеешь. Куда как не к ним пойти поговорить об этом.

Рассеянно он пробежал взглядом листовку, сброшенную на прошлой неделе американским самолётом. Листовка предупреждала, что недалеко проходит кабель международной телефонной линии и надо тралить осторожнее. Но ни о чём деловом сейчас не думалось. Был чудесный полуденный час, любимейшая пора Павла Ивановича — время между двумя и тремя, — час, когда ты счастлив и даже сам не знаешь отчего.

Полулёжа на диванчике, Павел Иванович видел в иллюминаторе слепящий блеск океана. Погода стояла солнечная — редкое явление в здешних широтах. Свет, проникавший через иллюминатор, больно резал глаза, и ему пришлось подняться, чтобы взять с полки тёмные очки. А вернувшись на прежнее место, он заметил в кружке иллюминатора нечто такое, от чего сразу зашлось сердце. Неподалёку, на вершине айсберга, стоял мужчина и размахивал руками. Казалось, что он стоит чуть ли не на самом небе, потому что горизонта не было видно. Ясность воздуха позволяла превосходно различить чуть ли не все оттенки его затасканного ватника: серый, чёрный, ржаво-коричневый. На судне, подошедшем к ледяной громаде, несколько человек разматывали пожарный рукав, а тот, на айсберге, с трудом тянул его наверх.

Они запасались водой.

Павел Иванович внезапно обессилел от страха. Кровь словно застыла в жилах. Забраться на айсберг, который, того и гляди, опрокинется, рухнет…

Сразу до мелочей припомнилась участь норвежской шхуны. Это было в прошлом году. Им осталось подбирать только щепки. Из всей команды спасся лишь один белокурый скандинав, беспрестанно повторявший: «Water».

Сколько раз он предупреждал о такой опасности капитанов всех судов экспедиции. Но…

Человек, стоявший на айсберге, вытянулся во весь рост и простёр руки к изобильному солнцу. Так животные после зимней спячки или растения тянутся к пробудившему их светилу. Потом вынул из кармана пачку сигарет и сел на белый лёд, на тот опаснейший лёд, что летом приплывает сюда от берегов Гренландии.

— Это Семеров затеял, — тихо сказал самому себе Павел Иванович, — самый молодой из капитанов.

В дверь постучали — Ольшевский принёс радиограмму и сразу удалился.

Павел Иванович снял со стены бинокль. Хотелось поближе рассмотреть человека, сидевшего на льду, молодого матроса с одного из траулеров. Парень глядел прямо в окуляры бинокля: у него было бородатое открытое лицо и усталые глаза. Из-под воротника ватника виднелся коричневый шарф.

— Что, если рухнет? — снова ужаснулся Павел Иванович и с таким же ужасом отогнал от себя эту мысль. Что было делать? И неожиданно он подумал почему-то о своём недавнем разговоре с Ольльшевским. Ведь этот парень на льду тоже, поди, любит кого-нибудь. Иначе на море нельзя.

— Ах, черти вы, черти, — беспомощно протянул начальник и отвернулся от иллюминатора. Ничего не предпримешь, ровным счётом ничего.

На столе лежала радиограмма от его жены: «Почему поздравляешь с опозданием на два дня? Кира».

Он отложил радиограмму в сторону и снова глянул на море. Парень курил, по-прежнему сидя на айсберге.

«Ну чего они не уходят? Не слышал, что ли Семеров о норвежском «Тенерифе?». — спросил он самого себя. — Неужели и правда не слышал? Ерунда! Наверняка слышал. А вот рискует, чёрт возьми!»

— Вот чёрт, — вновь сказал он и снова взял телеграмму от жены.

«Почему поздравляешь с опозданием на два дня?»

— Н-да, — буркнул Павел Иванович. Вот какую весточку шлёт ему жена — сорокапятилетняя женщина, мать двух дочерей, шлёт сюда, за три тысячи миль. Даже его, Павла Ивановича