Журнал «Вокруг Света» №10 за 1986 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

За кромкой бирюковского берега

Кончился материк. За окном — белая мгла Ледовитого океана. Каким же хрупким существом кажется человек перед этой устрашающей безмерностью холода. И вдруг — кружка горячего чая со сгущенкой возвращает тебя к той жизни, что цветет, зеленеет, бурлит и меняется... Внизу под тобой в бесконечном однообразии — сморози ледовых полей. Но, всмотревшись, понимаешь, они тоже зыбкие, как все живое и уязвимое.

У Новосибирских островов широкая полынья тянулась на сотни миль; и даже после острова Жохова, который находится в тысячекилометровом отдалении от материка, здесь в высоких широтах клубились облаками разводья и трещины. Во всем этом было что-то дремотное, затаенной мощью постоянно напоминавшее, что идет извечная борьба человека и стихии.

Но как бы океан ни настораживал, ни отвлекал, я ни на минуту не забывал, что лечу на СП-28 в очень неудобное время: люди только-только высадились на льдину, устраиваются, нервничают в запарке; до 21 мая, дня открытия дрейфующей станции, остались какие-нибудь три недели, а из девяноста самолетных рейсов с грузами сделано только девять-десять. Нет там у ребят пока ничего, кроме белого поля и забот. Самим некуда приткнуться... Все это я знал и хорошо представлял неудобство появления на необжитой льдине постороннего человека.

К этой мысли меня исподволь готовили еще в Черском. В штабе Высокоширотной воздушной экспедиции «Север-38», регламентируя мое пребывание на льдине лишь двумя днями, говорили, что «Двадцать восьмую» Арктика приняла немилосердно. Особенно не повезло с подбором льдины. Затянулись ее поиски, а теперь затягивается устройство и развертывание станции...

За те двое суток с лишним, что я провел в штабе, я ни разу не видел, чтобы начальник экспедиции Владимир Киселев или его заместитель Сергей Савостин ложились спать, раздеваясь. По ночам то и дело с жутким пулеметным тарахтением включался телетайп, постоянно звонил телефонный аппарат — диспетчерская служба аэропорта, как правило, сообщала о приходе очередного борта за грузом для открывающейся научной станции. Сергей Савостин, очень вежливый молодой человек, который от постоянного недосыпания, кажется, пребывал всегда в состоянии смущения, вставал, поднимал ребят — это были те из участников СП-28, которых временно оставили в Черском,— и они шли вниз, на лед Колымы, загружать Ан-12 или Ан-26, следующий на остров Жохова.

Киселев молчал, ходил хмуро. Как-то, очевидно, почувствовав, что никак не может найти удобного случая для беседы со мной, он сказал:

— Жаль, что Василий Иванович Шильников улетел в Певек, он бы вам рассказал, как искал льдину для «Двадцать восьмой»... Правда, я и сам немного увлекся этими поисками.

После такого признания он коротко и четко выложил мне все по порядку.

...Обстановка в Арктике весной этого года была крайне неблагоприятной: разломы, сильная подвижка льдов. И вот в таких условиях начали искать льдину для СП-28. Сначала обследовали льдину, обнаруженную на снимке, полученном со спутника. Пришли в этот район и нашли ее. Посмотрели, полетали — льдина большая, хорошая, но не было рядом ровного поля, пригодного для взлетно-посадочной полосы. Поэтому пришлось от нее временно отказаться и поискать такую, чтобы она и поближе находилась к базе — острову Жохова,— и сразу можно было на нее сажать самолет и начинать завозить грузы. Отыскали. И как будто пригодную для принятия даже тяжелых самолетов. Но при обследовании выяснилось, что это огромное поле состоит из сморози небольших льдин. При таянии они развалятся, и маневрировать, то есть переносить станцию, будет некуда.

Нашли и другие варианты. Последний, как говорил Киселев, был самым удачным: полное сочетание необходимых условий — льдина для организации станции и взлетно-посадочной полосы. На нее-то и собирались высадить СП-28. Даже назначили день. Но когда в начале апреля пришли сюда и снова осмотрели льдину, увидели — она разломана пополам. Тогда вернулись к первому варианту — к льдине, обнаруженной спутником. Нашли рядом «подскок» — промежуточную ледовую базу с взлетно-посадочной полосой, на которую можно было бы предварительно завезти грузы. Высадили туда группу РП — руководителя полетов. Но вскоре и этот лед раскололся. Пришлось РП перебросить на запасной «подскок», и уже с него вертолетом перебрасывать грузы на новую дрейфующую станцию.

Помню, после нашего разговора с Киселевым проснулся я ночью от трескотни телетайпа и подумал: чего это так долго он стучит? Неужели случилось что-то еще...

Чем ближе — по времени — к «подскоку», тем чаще летчики выходят в салон размять ноги, усиливается говор. Кто-то греет чайник на плите, кто-то предлагает чаю и сам садится за откидной столик и начинает готовить бутерброды... За переборкой с открытой дверью я слышу разговор и вдруг понимаю, что речь идет о СП-27, которая в дрейфе уже целый год и сейчас находится где-то в приполюсном районе. Особенно раскатисто доносился до меня чей-то бас, и я, все еще не веря услышанному, таращил глаза на загорелого и очень седого, не по возрасту, пилота за чайным столиком. Наши взгляды встретились, и я, кивая в сторону пилотской, спросил:

— Вроде опять кого-то поломало?

— «Двадцать седьмую»,— очень обыденно и спокойно ответил он.— Плохо, конечно, полосы лишились.

— И что теперь будет?

— А выход один — парашютный сброс...

— Ты же знаешь, на него в первую очередь рассчитывает СП-28. Без топлива и трактора ребятам не открыть станцию,— слышу бас за переборкой, и вдруг у дверного проема появляется светленький парень в кожаной тужурке, и я понимаю, что он и есть обладатель баса.

— Придется, значит, удовлетворить и тех и других,— говорит мой основной собеседник.— Хорошо еще, закрыли «Двадцать шестую», вовремя сняли с нее людей, а то пришлось бы разрываться между тремя станциями.

— «Двадцать шестая», по-моему, ушла далеко, потому-то ее и закрыли,— с легкостью заправского полярника пытаюсь поддерживать разговор.

— Перед самым Новым годом их так поломало, что начальник станции с людьми остался на одной половине льда, а кают-компания с праздничным столом — на другой...

Слушаю, стараюсь запомнить все, о чем говорят, иногда спрашиваю сам, пока, наконец, не потрясаюсь вдруг удивлением — это же так обычно! Естественно. Здесь ломало всех... Почти все научно-дрейфующие станции, начиная с папанинской, устраивали вот на таких же морских льдинах обычной толщины, как и СП-28. Если перевернуть, перелистать всю историю наших научно-дрейфующих станций, то выяснится, что, несмотря на разломы, трещины, необходимости переноса лагеря — кстати, папанинскую тоже ломало потом, когда они пошли,— несмотря ни на что, можно работать и брать ценный научный материал с этих «белых пятен»...

Вспомнил я чкаловские, громовские перелеты через Северный полюс. И вот папанинская станция, находясь в единственном числе в точечном центре Ледовитого океана, давала температуру, давление воздуха, ветер... Прогнозистам не надо было рисовать, домысливать синоптическую обстановку на трассе полета. Переданной с этой точечной станции фактической погоде цены не было в самом прямом смысле...

Обрадовавшись неожиданному прозрению, что человеку здесь условия предлагает только Арктика, я обнаружил, что за окном, внизу, больше нет ни разрывов, ни разводий. Мерный гул моторов и дымка однообразных, сплоченных белых полей убаюкивали, и я снова, откинувшись на спинку сиденья, мысленно возвращался на другие льдины, на которых когда-то бывал с «прыгающим отрядом» высокоширотной воздушной экспедиции «Север-27». Вспоминал СП-22, домик на краю лагеря полярников, где меня тогда устроили... Еще многое такое, что на материке со временем становится чем-то нереальным, растворившимся в недосягаемости расстояния... Вспомнил вдруг и совсем недавнее знакомство с Владимиром Киселевым, его слова, сказанные напоследок: «Вот на «подскоке» встретитесь с руководителем полетов Павлом Петровичем Бирюковым... Как бы тяжело ни было ему самому, рядом с ним спокойно и надежно».

Самолет шел на снижение. Я долго еще пытался представить себе человека, о котором так тепло отзывался сдержанный, несловоохотливый Киселев, как вдруг почувствовал глухой удар под сиденьем. Шасси нашего Ила коснулись «подскока» — последнего «берега» на пути к СП-28.

Как только спустили трап, несколько молодых людей молча, ни на кого не глядя, принялись за разгрузку самолета.

Сразу же на белом поле бросилась в глаза крупная фигура человека, всем своим обликом напоминающего полярников старых времен. В валенках, стеганых штанах — этакий медведь, хозяин. В нем нетрудно было признать руководителя полетов Павла Петровича Бирюкова, ибо всех остальных, кого я видел на льду, уравнивала общая схожесть: смешение одежды — полугородской, полуарктической. На всех новые кирзовые сапоги и вместо ушанок — вязаные шапки-«петушки». И не только это... Уравнивала их и молодость.

В тяжелых полярных доспехах рядом с этими ладно скроенными парнями я был похож на великовозрастного младенца, которого укутали и выпустили во двор подышать морозным воздухом. Инстинктивно затянув поясом непомерно великий полушубок, я с удивлением высмотрел и узнал среди ребят Александра Чернышева, начальника СП-28. Однажды я уже видел его в Ленинграде. Потом в моей зрительной памяти закрепились его портреты, появившиеся на газетных полосах. Правда, на них он выглядел аккуратно выбритым, строгим ученым юношей. А сейчас я видел начальника станции с молодой бородой на огрубевшем загорелом лице.

Он тоже заметил меня и после некоторого замешательства быстро подошел ко мне.

— Здравствуйте! — зазвенел его голос. Он протянул руку.— Работать будете?

— Да, но я полагал с первым же вертолетом отправиться к вам, на СП-28.

— Нет. Я улетаю на Жохов,— нервно сказал он и заторопился к самолету. И уже когда одной ногой был на трапе, бросил мне: — Подождите меня здесь...

Борт улетел, и все вокруг погрузилось в тишину. В ушах звенела одна пронзительная нота от звука бесследно исчезнувшего мотора. Глаза слепила белизна... Две красные палатки, две мачты. Одна с коническим полосатым колдунчиком для определения направления ветра, другая — с флагом. Один сборный домик, несколько бочек с горючим. Торосящиеся поля. И чистое небо.

— Пойдемте к теплу! — услышал я голос за спиной, обернулся и увидел Павла Петровича, еще более крупного вблизи и спокойного.— Давайте знакомиться,— сказал он

И в следующее мгновение я почувствовал крепость его руки.

Солнце не поднималось над торосами, но и не опускалось ниже. Просто днем оно было яркое, слепящее, а ночью — блеклое, потерявшее окраску.

На гул самолета выходили все обитатели «подскока»: и ребята с СП-28 — их здесь оставалось трое, и ребята Павла Петровича — их было пятеро. Быстро, всем скопом выгружали прибывший Ил-14 и снова поворачивали к своему жилью. Потом приходил Ми-8. Загружали его, провожали и опять ждали борта. Но теперь уже с острова Жохова.

Павел Петрович в передышках между рейсами обычно находился в домике, только что собранном для службы РП. Сооружал лавки; торопился скорее со своей группой и радиостанцией перебраться из палатки сюда, поближе к взлетно-посадочной полосе. Да и в палатке, уставленной раскладушками, было тесно, тем более что приходилось здесь и готовить пищу, и работать радистам — их было на «подскоке» двое — и размещать гостей или экипаж прибывшего вертолета, который в ожидании груза был вынужден коротать время на РП. Я же присмотрел себе место рядом с Павлом Петровичем. Старался быть ему полезным: пока он занимался плотницким делом, подавал ему нужный инструмент, что-то замерял, придерживал, одним словом, вел себя вроде подручного. Постепенно, в неспешном знакомстве, узнавали друг друга. Иногда появлялся радист Миша Комаров — он мне запомнился тем, что был сыном бакенщика с Колымы, вкусно готовил и выказывал ко всем необычайное внимание,— так вот, приходил он в домик, открывал дверь и прямо с порога сообщал о приближающемся Иле. И тогда Павел Петрович надевал шапку с торчащими в стороны ушами, брал на плечо карабин и, выйдя на «двор», секунду-другую водил по сторонам головой и, обычно вприпрыжку, уходил осматривать взлетную полосу — не появилась ли на ней трещина. Тысячу метров туда, тысячу обратно — быстро, в один миг... Смотрел я на него со стороны и невольно напрашивалась мысль: а ведь мужик-то он уже в возрасте, прямо скажем, давно уже прошел через комсомольский задор. Кажется, был летчиком, потом стал руководителем полетов, открывал многие дрейфующие станции. На всем куполе Ледовитого океана стал самым желанным человеком и для ученых, и для авиаторов... И, встретившись с ним, узнав его, пусть даже немного, трудно представить, чтобы Павел Петрович где-то располагался, а там у него было хлипко, бестолково и неуютно. Он пришел в Арктику руководить полетами, так будьте уверены: полеты будут происходить как надо. Связь, люди — все будет работать.

Не знаю, может, во мне говорила психология человека, которому не случалось долго жить на льдине, но что такое «подскок», думал я, или в данном случае РП? Это вроде бы передний край нашей цивилизованной жизни, вынесенный настолько, насколько можно ближе к той последней позиции. И наверное, находясь, пусть даже всего в тридцати километрах отсюда на необжитой льдине — я имею в виду СП-28, на этой последней позиции, люди понимают: их ближайший тыл — там, где Павел Петрович Бирюков.

На следующий день вернулся на «подскок» Чернышев. Как только борт, на котором он прилетел, поднялся в воздух, он сообщил Павлу Петровичу о том, что договорился на базе и экипажи Илов согласны работать все майские праздники. Потом повернулся ко мне:

— С завтрашнего дня все закрутится,— заявил он.— Три борта по два рейса в день — это минимум десять тонн.

Александр Чернышев пребывал в хорошем расположении духа и от той отчужденности, с какой он встретил меня вчера, не осталось, казалось, и следа.

— Когда же вы собираетесь к себе? — спросил я, имея в виду скорее себя.

— К вечеру, с последним вертолетом. Возьмем с собой Павла Петровича, его людей... В общем, мы решили собраться за праздничным ужином у нас на СП, сказать какие-то слова ребятам, поздравить с Первомаем.— И очевидно, догадываясь, что я жду разговора с ним, сразу же, без перехода засыпал меня вопросами:— Как вы думаете, сколько груза было завезено папанинской станции? — И тут же, видя мою растерянность, ответил сам: — Всего десять тонн. Четыре самолета прилетало к ним. И все! Мало? Много? Не знаете. Вот. А сколько груза понадобится сейчас для нашей станции?

— Наверное, много,— ответил я неопределенно.

— Около трехсот тонн. Конечно, с топливом.

Я признался Чернышеву, что это меня ничуть не удивляет и что хорошо представляю масштабы работ сегодняшних дрейфующих станций; знаю, как изменилась в последнее десятилетие ситуация в арктическом бассейне: здесь работает автоматика, есть множество буйковых станций — сам видел, как их несколько лет тому назад ставили участники экспедиции «Север» в различных точках океана. И данные этих станций — давление воздуха, температуру, ветер...— автоматически собираются по спутниковой системе...

— Правильно вы понимаете,— прервал мои рассуждения Чернышев.— Иначе говоря, ценность дрейфующих станций, как обычных метеостанций, где сидят люди и ведут традиционную гидрометеорологию, измеряют параметры океана, упала... Вот представьте, сначала был первый десяток станций, второй, теперь приближаемся к третьему десятку, и за это время от первой и до последней полярники давно уже перешли к более углубленному изучению природы Арктики. И морских течений, и самого льда, включая его структурные данные. То есть появилась необходимость в нестандартных наблюдениях, специальных. Ведь что важно знать, например, для судоходства? Прочность льда. И она зависит от температуры. Чем ниже температура льда, тем он прочнее. И наоборот. Верно?! Короче, океан, лед и атмосфера находятся в тесном взаимодействии, и надо их изучать совместно и синхронно. Изучаешь свойство льда, изучай и его температурное состояние; облучается он солнцем, изучай прохождение лучистой энергии через лед, ее взаимодействие и с приледным слоем воды...

Незаметно мы с Александром прошли палатку РП, дошли до трещины на окраине лагеря. Постояли у торосящейся кромки льдины. Послушали.

— Океан дышит,— заметил вскользь Чернышев, и мы пошли обратно.

Под ногами снова захрустел снег, и среди белого безмолвия отчетливо послышалось струнное гудение движка — немного глуховатое, немного тревожное... Чернышев заговорил, продолжая начатый разговор, а я стал вслушиваться в непростые ученые слова его.

Многое, о чем он говорил, сводилось, во-первых, к тому, что СП-28 — станция молодежная, а потом — и во-первых, и во-вторых, ее отличает от всех предыдущих станций совершенно новая программа. Станция прежде всего должна будет работать на современном уровне — с центром по обработке гидрометеорологической информации с использованием вычислительной техники. Чернышев делал упор на то обстоятельство, что все отряды и группы будут работать на одну научную идею: взаимодействия океана, атмосферы, динамики ледяного покрова... Одним словом, вся природа Арктики должна будет изучаться в комплексе. И это подчеркивал он несколько раз. Много наблюдений, говорил он, значит, много приборов: самопишущие, электронные, приборы постоянного действия; аппаратурный, датчиковый парк. Дальше: материалов пойдет много, а раз так, то обычная ручная обработка не годится. Нужны машины вычислительные... Параметров много и средств много... Атмосфера должна наблюдаться, лед, океан в приледной части — изучаться, спутниковая информация ледовой обстановки Арктики — приниматься.

Чернышев называл вихри и струйные течения. Их впервые открыли океанологи в Атлантическом океане. Затем такие же процессы были обнаружены и в Ледовитом океане. Задача океанологов СП-28 изучить этот сложный процесс на глубинах от поверхности до четырехсот метров и провести полигонные работы...

И все это начальник молодежной станции привязывал к службе, называемой «Гибкий автоматизированный измерительно-вычислительный центр по сбору, обработке и систематизации данных научных наблюдений». Эта служба должна будет выдавать оперативную информацию — чего не было раньше — не в закодированном, а в простом и удобном виде, прямо непосредственно потребителю — ледоколу, штабу морских проводок...

Нагулявшись на открытом морозном воздухе, изрядно продрогнув, мы возвращались к теплу. Чернышев после недолгого молчания добавил:

— Конечно же, хочется в будущем приблизить дрейфующие станции к возможностям тех же научно-исследовательских судов.

Мне послышалась грустная нотка в его голосе, и я сказал:

— Чего греха таить, дело предстоит нелегкое.

— Если у нас не получится, то идущим вслед за нами будет трудно. Многим и так не нравится, когда мы критикуем старые методы работы на СП. Так что назад дороги у нас нет.

Настало время, и мы стали собираться на СП-28. Погрузили на Ми-8 целый разборный щитовой домик, новенький «Буран» и полетели. Ребята из зимовочного состава долго уговаривали Павла Петровича пойти с нами. Но он сомневался, не хотел обижать, оставлять кого-то из своих людей на РП. Чернышев попросил меня вмешаться. Никто не скрывал, что без Бирюкова не будет полноты праздника. Все ребята Чернышева прошли через «подскок»: прежде чем попасть на льдину, на которую еще не ступала нога человека, здесь они отогрелись, отдохнули, порадовались этому бирюковскому оазису. И особенно те, что добирались сюда из Ленинграда на свое первое «белое пятно».

Знаю, до СП-28 всего около тридцати километров, это от силы пятнадцать минут лету. Пытаясь представить, какая она, льдина, вспоминаю остров Жохова. Пока там я пересаживался с Ан-12 на Ил-14, а точнее в ожидании Ила, сбегал в пункт приема спутниковой информации, к Геннадию Сиземову и Виктору Цапину, которых знал по Институту Арктики и Антарктики. Они показали мне спутниковый снимок льдины, на которой устроилась теперь чернышевская станция, говорили, что это блок сморози нескольких крупных полей... Пятно ярко выраженное... И что-то еще в этом роде. И вот вертолет кружит, садится, и мы выходим на лед. Я пытаюсь сравнить увиденное на снимке, соотнести услышанные слова с реальной картиной. Но передо мной бескрайнее белое поле, стылое, всхолмленное и освещенное тусклым незаходящим вечерним солнцем.

Четыре сборных домика стоят скученно, на снегу глубокие борозды от гусениц трактора, ведущие далеко к центру этого просторного белого поля, где стоит красная палатка. То там, то здесь виднеются склады грузов. На иных ящиках и предметах, некогда предназначавшихся для СП-26, цифра 6 зачеркнута, переправлена на цифру 8.

Пока Миша Комаров, которого взял с собой Павел Петрович, и местный повар распаковывали продукты, пока сдвигались столы и на плите жарились куски мяса, мы с Чернышевым сходили и обошли льдину.

Конечно, нужно было много исходить, проваливаться в глубоком снегу, уставать, передохнув, снова пускаться в путь, постоять у трещины, почувствовать под собой глубину океана, увидеть рядом с лагерем расколовшееся поле, на котором зимовщики хотели устроить взлетно-посадочную полосу; нужно было, наконец, увидеть своими глазами, как в толще льда, в ледовой горе, зимовщики рубили холодильник; войти и постоять под сияющим, как стекло, сводом, чтобы осознать: лагерь устроен на мощном многолетнем монолите. Поле, о котором трудно сказать, где у него концы и края, скрывало под глубоким снежным покровом многометровой толщины ледяной остров. Остров с центром тяжести, как мне казалось, у ледовой горы.

Зимовщики заполнили временную кают-компанию как-то сразу, неожиданно и шумно, но, увидев чужих, притихли, с озорством подталкивая друг друга, озираясь в тесноте, стали устраиваться за столом.

Как только Павел Петрович сказал какие-то праздничные слова, пожелал крепкого льда ребятам, принялись за еду. Незаметно пошли реплики, усилился говор. Естественно, я вглядывался в незнакомые лица и, откровенно говоря, пытался среди них узнать тех, о ком мне уже говорил Чернышев. Кого-то узнавал я сам, кто-то невзначай обращал на себя внимание, возникал самым неожиданным образом, и не спросить о нем у сидящего рядом Чернышева я не мог. Например, видя, как повар откровенно радуется Мише Комарову, спросил и выяснил, что он вовсе не повар, а аэролог Володя Кочуров. Просто он временно замещает человека, еще не прибывшего с материка.

На Сергея Лабинского показал мне сам Чернышев. Он сидел на противоположном от нас торце, немного поодаль, вытянув длинные ноги, настолько, насколько это было возможно. Сидел с отсутствующим видом, а взгляд его был обращен куда-то внутрь себя. Я знал, что Чернышев зимовал с ним на СП-26, а потом пригласил работать на «Двадцать восьмую» своим заместителем... Но как бы Лабинский ни казался мрачным и усталым, тонкие черты его лица выдавали в нем натуру вдохновенную и цельную. По профессии он был механиком, а это значило, что человек он на станции самый необходимый. Недалеко от меня сидел еще один молчун: Николай Панин, метеоролог. Чернышев, во время нашей беседы несколько раз упоминал его имя. «Он тоже зимовал со мной на СП-26,— вспоминал я слова начальника станции.— Коля собирался ехать в Антарктиду. Сами понимаете, там и больше платят, и условия быта лучше. Но, узнав о нашей научной программе, загорелся...»

А вот знакомство с Алексеем Озимовым, с белесеньким парнем, напомнило мне прогулку по острову Жохова. Шел я и наткнулся на гору всякого груза — упакованного и неупакованного, предназначенного для «Двадцать восьмой», и вдруг вижу волокушу и на ней кем-то оставленную надпись: «СП-28, Озимову. Тяни, Алексей, только вперед». С ним я был знаком по «подскоку». Там же я узнал, что на станции он будет заниматься проблемами сжатия льда... Сережа Каргополов на «подскоке» руководил погрузочно-разгрузочными работами. И теперь наблюдая, как он увлекал Павла Петровича рассуждениями о том, как надо правильно катить бочки с керосином, я невольно улыбался. «Аппендицит тебя беспокоит? — спрашивал он при первом знакомстве с Чернышевым.— Тебя легко будет оперировать, ты худой».— «Я сразу почувствовал хватку хирурга»,— вспоминал начальник станции, когда заочно знакомил меня со своим врачом.

В дальнем углу от нас сидел Петр Полянский, радист станции, крупный блондин. Он привлек мое внимание какой-то особой раскованностью. Я не слышал его слов, но, судя по тому, что в его окружении то и дело раздавались взрывы хохота, он рассказывал о чем-то необыкновенном. В свои двадцать восемь лет он уже зимовал на станции «Восток», на СП, не один сезон проработал в высокоширотной экспедиции, даже был награжден орденом Трудового Красного Знамени...

Но как бы ребята сейчас ни бодрились, на их лицах лежала печать усталости. И кем бы они ни были: инженерами, кандидатами наук или просто новоиспеченными специалистами, пока они только и знали, что грузили, разгружали, сколачивали и собирали домики, рубили во льду холодильник... А жизнь на льдине, существующие организационные неурядицы диктовали свои условия. Вот они летели из Ленинграда, пересаживались с самолета на самолет, мытарились, ждали, где-то застревали — помогали открывать станцию. Наконец, высадились на льдину, на которой никто еще не топтался, никто не ходил, казалось бы, надо начать и делать свое дело. И вдруг не все идет по задуманной схеме, не так быстро, как хотелось бы. Часть людей еще в Черском, часть на Жохове, некоторые еще в Ленинграде; грузы тоже разбросаны — на «подскоке», на льду Колымы, на островной базе... И сейчас, глядя на этих молодых и ершистых парней, видя на их лицах тень озабоченности, мне казалось, что у всех сидящих за столом одно желание: скорее бы закончились завозы грузов, продовольствия, топлива, жилых домов. Развернуть бы станцию полностью, начать наблюдения — неважно, готовы ли они полностью к работе или нет. Важно другое — все на льдине. Поставили мачту, подняли флаг. Первая метеосводка ушла. Станция открыта.

Вроде бы грустно должно быть, когда и самолеты улетели, и единственная нить, связывающая с материком,— радио. Но я знаю, большинство полярников воспринимают это обстоятельство с большим вздохом облегчения. Дальше, все остальное — их забота: испортится ли что-то, замкнет ли где-то, заторосит или поломает...

Почему-то именно за столом я вспомнил, что у ребят был другой лихой период. Ходили, снимались на телевидении, выступали в газетах, ездили в Москву... Помню, будучи в Институте Арктики и Антарктики, слышал реплики: «Не пора ли кончить эту шумиху?» И вдруг сейчас мне захотелось спросить об этом у Чернышева...

Откровенно говоря, я не ожидал, что он встанет и огласит мой вопрос за столом, чем я был немало смущен.

— Внимание,— сказал он, поднявшись,— прошу внимания, ребята, тут нас спрашивают: «Как же отнеслись в институте к той шумихе, которая предшествовала нашей высадке на льдину?»

Но каково же было облегчение мое, когда за столом раздался взрыв хохота.

— Отвечаю,— сказал Чернышев. Наступило молчание.

— Если вы помните, у нас в институте был опрос. Один из вопросов касался нас: «Что вы пожелаете СП-28»? — Александр повернулся ко мне: — Практически все пожелали нам скромности...

И ребята зааплодировали. Мне показалось, они радовались скорее откровенному разговору.

— Полярники народ скромный...— сказал Чернышев.— Понятно. Но нам шуметь надо было, потому как нужна была поддержка не только Госкомгидромета, ААНИИ, а поддержка в масштабах страны. Времени оставалось у нас мало. Нужно было в кратчайшие сроки получить необходимую технику, оборудование, средства...— Александр сел и, снова обратившись ко мне, добавил: — Я же вам говорил, у нас совершенно новая программа. И вот эта, как хотите называйте, эта реклама сработала.

Вспоминаю, как он на «подскоке» говорил, например, о том, как добывали домики. Поехали на завод, поговорили с молодежью, предложили свои руки и за одну субботу изготовили 20 домиков. Вот с этого все, кажется, и началось. Когда был виден результат, пошли дальше: поехали ребята в Волгоград, Бердянск за трактором; в Риге получили дизели... Как же быть с вычислительной техникой? И снова все закрутилось. Чернышев ездил к министру приборостроения, в Госплан. Наконец выделили три машины, пообещав в третьем квартале. Но это поздно. Станция в это время должна будет находиться в дрейфе. Пришлось ехать в Киев на завод. Вот так. Выбили вычислительные машины — встал вопрос о специалистах, которые могли бы работать на этой технике. Нашли людей, и вот что интересно: они рискнули, оставили свои большие оклады и перешли в Институт Арктики и Антарктики на должности рядовых инженеров с зарплатой сто сорок рублей.

Не в этом ли крылось объяснение необъяснимого, думал я тогда, слушая Чернышева. Наверное, большинство людей, впервые попадающих на дрейфующие станции, меньше всего думает о заработке — пусть с полевыми и не с полевыми. Так было и с моими друзьями в свое время. В чем же секрет? — рассуждал я. Необычность работы? Избранность, что ли? Или это связано с возможностью попасть на СП? Много ли их, этих станций, дрейфует в Ледовитом океане? Одна, две, ну от силы — три одновременно. Всего несколько десятков людей.

Я знал немало случаев, когда, например, повара покидали лучшие рестораны, шли на СП и некоторые из них приживались в Арктике на многие годы. Нетрудно догадаться, хорошему повару в московских, скажем, или ленинградских ресторанах живется неплохо. И он оставляет вдруг свое место, меняет на труднейшие условия работы. На льдине у него нет подручных. Он один. Сам был свидетелем: и пилит лед, и готовит воду, топит печку и еще делает многое такое, чтобы прокормить двадцать-тридцать человек... Чего ему там надо? Понятно, ученый на льдине добывает, вырывает очередную тайну, делает диссертацию, в конце концов ведет тему. Повар же никакого открытия не делает. Но тем не менее он идет туда; идет механик, идет врач, который бросает хорошую клинику. А здесь, на станции, у него нет никакой практики. Большинство зимовщиков, за редким исключением, народ здоровый...

В кают-компании душно, и я после основательной кружки какао выхожу на воздух. Вокруг стылая, отчужденная, холодная природа. Ну, казалось, чего в ней хорошего? Ну чем она может быть человеку дорога? Что в ней? Плюнуть и улететь отсюда... И тем не менее никто из тех, кто пробыл на льдине полгода, год, не проклял ни свою судьбу, ни этот год, не посчитал его пропавшим для жизни. Рассказывал о нем с гордостью и много. Почти все, кого я знал, если имели возможность, снова и снова возвращались на новые льдины.

И вдруг ловлю себя на мысли: неужели когда-нибудь я не смогу вернуться сюда?

Надир Сафиев

(обратно)

Р. Сиразетдинов. Урок истории

Учитель истории Владимир Светов готовился к этому уроку особенно тщательно. Накануне в учительской директор школы отозвал его в сторонку и предупредил, что на следующем уроке у него будет проверяющая из министерства.

— Ты уж, пожалуйста, постарайся,— извиняющимся голосом произнес директор.— Она женщина требовательная...

Темой урока была Парижская коммуна. Тема знакомая, больше того — любимая. Владимир увлекся ею еще в пединституте.

В ту ночь Светов почти не спал. Он еще и еще раз просматривал план урока, свои выписки и старые конспекты. Под утро, чтобы немного рассеяться, он достал с полки купленную недавно в букинистическом магазине книгу о Парижской коммуне. Владимир медленно листал пожелтевшие страницы, вглядываясь в старинные гравюры...

Светов вошел в класс и сразу заметил на последней парте пожилую седеющую женщину в старомодных очках, которая старательно раскладывала перед собой толстую общую тетрадь и авторучку.

Класс, обычно встречавший его шумом, сегодня молчал. Только изредка ребята искоса поглядывали на заднюю парту.

Владимир раскрыл журнал, затем подошел к окну и, не поворачиваясь к классу, начал говорить.

И неожиданно услышал свой голос словно со стороны и удивился его странному звучанию. Он отошел от окна...

Перед глазами высилась баррикада. Кругом сновали вооруженные люди, гремели ружейные выстрелы. Запахи гари и пороха, дым стлались волной по узкой улочке. Кругом валялись пустые гильзы, обрывки каких-то бумаг, тряпок, окровавленные бинты. Вдруг Владимир увидел себя, а вокруг — притихших ребят своего класса. Из-за угла показалась колонна версальцев, и Владимир потащил ребят в ближайшую подворотню, откуда поле битвы было видно как на ладони.

Над баррикадой взвилось красное знамя. Странно, но Светов сразу узнал среди ее защитников булочника из соседнего квартала — Жана. Вот женщина с красной повязкой на голове — это цветочница Мари... Этот долговязый парень с пистолетом в руке и саблей в другой — Антуан-башмачник... Владимир вдруг стал ясно различать крики обороняющихся:

— Да здравствует свобода!.. Да здравствует коммуна!..

Ребята, взволнованные не меньше его, рвались на баррикаду. Кто-то ловко брошенным камнем сбил каску с головы версальца. Владимира захватил азарт сражения. Еще бы минута, и он сам бросился на баррикаду.

Но... не размахивает больше саблей Антуан, сраженный вражеской пулей... Истекает кровью Жан... Знамя коммунаров в руках у красавицы Мари, вставшей во весь рост на баррикаде...

— Назад, отступайте,— вдруг вскрикнул кто-то из девчонок.— Там пушка!

— Эх, гранату бы сюда! — прошептал Светов.

Грянул выстрел. Снаряд разорвался прямо на баррикаде. Когда дым рассеялся, знамени не было. И вдруг зазвучала «Марсельеза». Это пел Светов, пели ребята. Песня звучала все громче и громче, заполняя всю улицу, весь Париж... Офицер что-то приказал солдатам, и те подняли ружья...

— Вы не смеете! — крикнул Светов и, сжав кулаки, бросился вперед.— Это же дети!

Раздался залп, и все вдруг окутал дым.

Класс молчал. Было слышно, как билась о стекло проснувшаяся от весенних лучей муха. Светов разжал кулаки и поднял голову. На глазах у ребят застыли слезы, проверяющая не успевала что-то записывать в свою огромную тетрадь, изредка бросая на учителя недовольный взгляд. О домашнем задании он даже не вспомнил.

— В жизни не слышала ничего подобного! — как сквозь сон доносился до него уже в учительской хрипловатый голос проверяющей.— Это не урок, а бог знает что... Ни плана, ни методики, ни закрепления пройденного материала, даже домашнего задания не задали... А этот дикий возглас про какую-то гранату? Может, вы нездоровы?

Светов помотал головой и, не дослушав до конца, вышел в коридор. Там, сгрудившись у окна, его ребята что-то рассматривали.

— Что у вас тут? — устало спросил Владимир у Мальцева, заводилы класса.

Тот протянул ему гильзу от старинного ружья.

— Я нечаянно...— пробормотал Мальцев,— тогда... у баррикады подобрал.

(обратно)

Кир Булычев. Город наверху

Продолжение. Начало в № 7—9.

Крысолов был маленький, бледный, какой-то полупрозрачный, похожий на привидение. Он возник перед Крони неожиданно, словно прошел сквозь стену. Через плечо у него висели две убитые крысы, а в руке было короткое копье с широким лезвием. Он издали поклонился стражнику, спешившему вдоль туннеля, и Крони подумал, что опасности крысолов не представляет, потому что если его и спросят, не видел ли чего подозрительного, то он ответит лишь, что встретил стражника.

— Доброе утро, господин,— сказал охотник, когда Крони поравнялся с ним. Крысоловы неплохо бы зарабатывали, если бы крысиная охота не была монополией господина Штури, Директора отдыха и развлечений. Ему сдавали шкурки, и он выдавал процент охотникам — маленькой замкнутой касте, сохранившейся с давних времен.

— Крысолов? Ты не видел здесь бунтовщиков?

— Никак нет, господин,— удивился крысолов, и Крони ему не поверил.— Какие могут быть здесь люди? Никто сюда не ходит. Даже трубари сюда не забираются.

— Врешь ты, крысолов,— сказал Крони.— Палка по тебе плачет.

— Нет, разве я посмел бы? Ни один трубарь сюда не забирается. Даже такой отважный и ловкий трубарь, как Крони.

Крысолов смотрел на Крони преданно и невинно.

— Ты его знаешь? — спросил Крони.

— Я его видел,— сказал охотник.— Как вас, господин стражник.

— Это любопытно,— сказал Крони, потому что ничего лучшего не придумал.

— Осмелюсь сказать,— продолжал крысолов,— что у шахты за поворотом сидят в засаде три агента. И вы, без сомнения, будете рады их встретить.

— А если нет?

— Если нет, то господину лучше следовать за мной.

Через пять минут быстрой ходьбы крысолов остановился у стены, раздвинул кабели, и за ними обнаружился люк. Люк вел в вентиляционный колодец, к стене которого были прикреплены скобы.

— Шестой ярус отсюда, господин,— сказал охотник.— Я посоветовал бы вам снять фуражку, потому что бунтовщики могут выстрелить без предупреждения.

— Спасибо,— сказал Крони, ставя ногу на первую скобу. Он снял фуражку и протянул охотнику.— Возьми, может, пригодится.

Шестью ярусами ниже Крони обнаружил в стене такой же люк. Люк не открывался. Видно, был закрыт на задвижку. Крони решился постучать в него.

— Кто там? — голос прозвучал неожиданно и глухо.

— Мне нужен инженер Рази,— сказал Крони.

— А ты кто?

— Трубарь Крони.

— Погоди, спрошу.

Вскоре по ту сторону люка возникли голоса. Слов Крони разобрать не смог. Потом крышка распахнулась, и показался слабый свет переносного фонаря. Крони сразу выключил свой.

— Входи,— произнес тот же голос.— Только без шуток.

Крони схватился за край люка, подтянулся и спрыгнул в коридор. Переносной фонарь был подвешен за крюк к потолку, и, оттого, что свет падал сверху, лица встречавших показались зловещими.

— Здравствуйте,— сказал Крони.— К вам нелегко добраться.

— А ты добрался? Помог кто-нибудь? Спрашивал приземистый горбун с черным лицом шахтера.

— Помогли. Ну, веди меня к инженеру Рази.

Вместо ответа горбун двумя пальцами попробовал материал мундира и сказал укоризненно:

— Чего ж не переоделся?

— Он мне больше не пригодится,— сказал Крони и начал снимать мундир.— Возьми себе. Это я надел, чтобы пройти сюда.

— Чистый ты, гладкий,— горбун как будто жалел Крони.

— Где инженер Рази? Мне некогда.

— Ах, он спешит,— горбун обратился к напарнику, тонкому высокому юноше.

— Кричал он громко. Наверное, и вправду спешит,— сказал юноша, который оказался обладателем гулкого голоса. Голос не помещался в его тонком горле и, говоря, юноша запрокидывал голову.

— А ты не спеши, друг,— посоветовал шахтер Крони.— Попался, молчи. Я таких, как ты, очень не люблю. Заблудился, говоришь, от своих оторвался?

В глубине туннеля загорелся огонек. Он покачивался, приближаясь.

Крони не мог разглядеть лица того, кто подошел,— фонарь светил прямо в глаза.

— Что происходит? — спросил вновь пришедший. Голос у него был чуть надтреснутый и высокий.

— Поймали одного,— сказал горбун.

— У меня важные сведения для инженера Рази,— перебил его Крони.

— Инженера Рази у нас нет,— пожал плечами человек с фонарем.

— Неправда,— сказал Крони.— Если вы мне не доверяете, то передайте ему, что пришел трубарь Крони.

— Он такой же трубарь, как я Мокрица,— опять вмешался горбун.— Не верь ему, техник Джинь. Он мундир забыл снять.

— Подожди,— остановил его человек с фонарем.— Ты говоришь, тебя зовут Крони? А откуда ты знаешь инженера Рази?

— Я был на его Чтении.

— Та-а-к,— сказал человек с фонарем, не выпуская глаз Крони из луча света.— А известно тебе, что группу инженера поймали?

— Известно,— сказал Крони.— И меня взяли. Но я потом ушел.

— От Мокрицы ушел?

— Да что ты его слушаешь, техник! — возмутился горбун.— Он сейчас тебе скажет, что умеет сквозь стенки проходить.

— Некогда инженеру заниматься с лазутчиками,— отрезал техник.

Луч фонаря отпустил Крони, и перед его глазами пошли радужные круги. Техник уходил.

— Погодите! — закричал вслед Крони.— Будет поздно! Через час начнется общая облава!

— Что? — луч фонаря вернулся и на расстоянии вновь отыскал лицо Крони.— Что? Ты откуда это знаешь?

— Мои сведения верные. Вызывайте Рази!

— Он еще пугает! — озлился, возвращаясь, техник.— Бросьте его в шахту!

Лицо техника приблизилось, и единственный глаз, обрамленный прядями прямых черных волос, гневно горел.

Крони осекся: «Одноглазый!»

Он попытался выхватить бластер, но горбун оказался проворнее. Он повис на локтях Крони, а юноша вырвал оружие из схваченных, словно тисками, рук.

— Еще и вооружен! — сказал юноша.

Тогда Крони набрал воздуха в легкие и отчаянно закричал:

— Раа-зи! Рааа-зи!

— Заткни ему глотку! — Одноглазый бросился на Крони.

Эхо перекатывалось по подземным туннелям: «Раа-ази...»

Они навалились на Крони втроем, а поскольку были очень злы на Крони, дали выход своему возмущению и оттого мешали друг другу, и Крони не только успешно оборонялся, но и умудрился крикнуть еще раз.

Шагов он не услышал, но возглас: «Прекратить!» — услышали все.

Груда тел распалась, и Крони поднялся последним, придерживая оторванный рукав.

В ухе Крони послышался глубокий вздох. Он попытался угадать, кто же наверху перевел дух. Но лишь улыбнулся.

— Он еще улыбается,— осуждающе сказал басом тонкий юноша, у которого из носа текла кровь.

— Что здесь происходит? — спросил инженер Рази. За его спиной стояло несколько человек, грязных и всклокоченных. Видно, эти люди только что таскали камни.

— Лазутчика поймали. Техник Джинь велел его в шахту кинуть, а он сопротивляется,— доложил горбун.

Одноглазый держался за грудь и пытался вздохнуть поглубже.

— Где лазутчик? — Рази близоруко оглянулся и только сейчас увидел Крони.

— Ты? — спросил он.

— Я. Меня не хотели пускать к тебе, инженер.

— Я рад, что ты жив,— сказал Рази.

— Инженер, мне нужно срочно с тобой поговорить.

— Пойдем ко мне,— сказал Рази. Он взял у юноши бластер и передал трубарю.

Инженер Рази занимал одну из комнат в коридоре, где когда-то Крони нашел книгу с планами подземелий. Рази прошел первым, сел за стол. Сказал:

— Сначала я должен поблагодаритьтебя за книгу планов и пистолет. Я уж не говорю об остальном.

В комнату набилось человек двадцать.

— Ты давно оттуда? — спросил кто-то.

— Часа полтора, как начал спускаться.

— А мы уже четвертый день,— сказал человек с таким узким лицом, что на нем было мало места для двух глаз.

— Мой заместитель,— представил его инженер.— Сапожник Лоди.

— Очень рад,— сказал Лоди.— Рази говорил о тебе. Мы делали завалы, чтобы обороняться, когда придет полиция.

— Я предлагаю всем вернуться к своим делам,— продолжал Рази.— Останутся Лоди, Джинь и я.

— Теперь можешь говорить,— сказал инженер, когда остальные нехотя покинули комнату.

— В твоем отряде есть чужие уши,— ответил Крони.— Поэтому я буду говорить только с тобой. А ты — с кем сочтешь нужным.

— Я тебя с ним не оставлю,— сказал одноглазый.— Он вооружен.

Крони вынул бластер и положил на стол.

— Крони прав,— заговорил вдруг Лоди.— Ты нам потом расскажешь, Рази. А у нас есть дела.— Он обнял одноглазого за плечи и повел к двери.

— Ну вот, мы и вдвоем, Крони,— сказал инженер.— Ты сильно изменился. Где ты был?

— Я расскажу тебе обо всем, но сначала — главное. Я знаю точно от молодого Спела, что примерно через час Мокрица начнет облаву. У тебя есть карта этого уровня?

Рази, не говоря ни слова, достал план.

— Я позову Джиня. Он был взрывником в шахте.

— Не надо.

— Почему? — инженер поднял голову.

— В вашем отряде агент Мокрицы. Спел сказал, что он одноглазый.

Рази выглянул в коридор и позвал Лоди. Потом в двух словах передал ему разговор с трубарем. Лоди ничем не выказал своих мыслей.

— Я скажу одному из моих мальчишек пристроиться к Джиню, как хвост к крысе. А что касается облавы, то надо поднять часть людей на уровень выше и зайти сзади. А мы пока будем держаться здесь.

Лоди вышел.

— Мне следует быть там,— сказал Рази.

— Погоди. То, что я скажу, важнее. Мне нужно десять минут.

Крони уложился в восемь.

Рази ни разу не перебил его, лишь постукивал карандашом по столу. Иногда за дверью топали быстрые шаги, потом протащили что-то тяжелое. Где-то вдали вспыхнули крики, раздался выстрел, и все снова смолкло.

— Ты счастливый человек, Крони,— сказал Рази, когда рассказ трубаря подошел к концу.— Я хотел бы побывать на твоем месте.

Лоди распахнул дверь, остановился на пороге.

— Джинь удрал. Оглушил моего мальчишку и удрал. Наши побежали за ним по коридору, но боюсь, что поздно.

— Поздно,— согласился Рази.— Он много знает.

— Зато теперь нам есть куда уходить,— сказал Крони.

— Лоди,— обернулся к сапожнику инженер, — Крони был в Городе Наверху. Там можно жить. Там свежий воздух, вода и свет.

— Я там был,— подтвердил Крони.— И там остались мои друзья. Они помогут нам, если мы поднимемся наверх.

— А почему они не могут спуститься вниз? Почему они не перебьют полицейских и не освободят нас?

— Они здесь чужие,— сказал Крони.— И они не знают нашего города. Если бы не облава, мы могли бы не спешить. Но теперь у нас нет времени объяснять.

— Я скажу своим людям,— сказал Лоди.— Им будет легче драться, если они будут все знать. Мы сидим здесь четвертый день и ждем, когда нас передушат. Потому что некуда было уходить.

— Зови всех старших групп сюда, Лоди. Мы посоветуемся.

Но сделать этого не удалось.

Накатываясь из темноты дальних коридоров, заполняя узкие трубы туннелей, рассыпаясь по пещерам, загремели выстрелы. Стража пошла на штурм города Предков.

Крони спрятался за низкой баррикадой и старался стрелять по вспышкам выстрелов.

За поворотом слышны были крики. Блики света выплескивались из-за угла, словно из открытой дверцы печи. Там стража установила прожектор. Знакомая Крони растрепанная девчонка подбежала к нему, пригибаясь, чтобы не высовываться из-за баррикады.

— Здравствуй,— узнал ее Крони.— Ты тоже сбежала?

— Они решили, что я дурочка,— сказала она с гордостью.

С первых минут боя выяснилось преимущество стражников — они были обучены владеть оружием и знали, как вести себя в облавах. Восставшие стреляли плохо и легко впадали в панику.

Баррикаду в боковом проходе закончить не успели — гряда каменных глыб не доставала до пояса, и в ней зияли бреши. Прожектор полосовал по камням, слепя защитников. Лоди сидел, скорчившись в нише и придерживая левой рукой окровавленную правую.

— Тебя перевязать надо,— сказал Крони.

— Некогда. Да и нечем. Ты не можешь уничтожить прожектор?

— Мой бластер здесь не поможет,— сказал Крони.— У вас есть какое-нибудь ружье покрупнее?

— Погляди там.

Лоди показал на открытую дверь в комнату.

Крони заглянул туда. В комнате было свалено найденное оружие. Горбун возвышался над арсеналом, примеряя по руке тесак.

— А, трубарь...— ухмыльнулся он при виде Крони.

— Погоди,— сказал Крони.— Лучше помоги мне отыскать что нужно. Сними светильник с полки.

Горбун подчинился. Он уже знал о бегстве одноглазого.

Крони отыскал ружье большого калибра. Оно было заряжено.

Прожектор светил в глаза, как солнце. Но здесь никто, кроме Крони, не видел солнца.

Крони выстрелил в самый центр солнца, и оно вспыхнуло еще ярче, разлетаясь осколками по стенам туннеля, и центр его еще несколько мгновений светился красным тускнеющим светом, будто там умирал короткий огненный червь.

Крони оставил тяжелое ружье у баррикады, а сам отполз к Лоди.

— Это ты? — спросил Лоди.— Рука болит. Удивительно, сначала только горячо было, а теперь болит. Мои люди должны были уже давно подняться и зайти к стражникам сзади. Если с ними что-то случилось, нам не выбраться отсюда. Тут мы еще держимся, но от Рази прибегал человек, говорит, что им приходится отходить.

— Тогда я потащу ружье туда,— сказал Крони.

— Подожди немного. У инженера больше людей. И у него шахтеры, они лучше обращаются с оружием. Где же наши?

В туннеле было тихо. Только трудно дышать от дыма и пыли.

— Не нравится мне эта тишина,— раздался вдруг в наушнике голос Круминьша.— Погляди, Крони.

Крони понял, что неприятное предчувствие, владевшее им, беспокоило и Круминьша.

Крони пригнулся за баррикадой, отставил на вытянутую руку фонарь и зажег его. Луч фонаря был яркий и почти не рассеивался.

Круминьш был прав. Совсем рядом — можно разглядеть оскаленные в напряжении зубы — луч натолкнулся на лицо стражника.

— Стреляйте! — закричал Крони.— Стреляйте!

И попытался нашарить на земле тяжелое ружье. Но не нашел. А пока вытаскивал бластер, стражники уже достигли баррикады.

И в этот момент из-за баррикады раздались выстрелы и донесся крик:

— Нас окружили!

Удивительное дело: ткачи, техники и писари, которые только что готовы были отступить, уже гнали стражников на неровную цепочку фонарей.

...Троих стражников взяли в плен. Их связали и посадили у стены, там, где лежало тело Лоди. Голова сапожника была рассечена тесаком. Почти все были ранены. Крони послал горбуна к Рази, чтобы узнать, как там дела, а остальным велел зарядить оружие.

Жива была и встрепанная девчонка.

Минут через десять вернулся горбун. Он тяжело дышал.

— Все в порядке,— сказал горбун, моргая под лучами фонарей.— Рази зовет трубаря Крони.

На этот раз горбун улыбнулся, показывая редкие черные зубы.

— Останешься за меня,— сказал Крони горбуну.— Не забудь поставить человек пять к баррикаде.

С Крони увязалась девчонка. Она громко шаркала башмаками.

Рази встретил Крони у двери своего штаба.

— Как ты думаешь, они пойдут снова с твоей стороны?

— Сейчас нет. Мокрица может и не знать, что случилось. Ведь никто из того отряда не ушел. Оружие вам не нужно?

— Нет, оружия хватает. У нас здесь прочные завалы, не то что с той стороны.

— А сверху? Снизу?

— Они пытались. Был взрыв. Но перекрытие — метров пять камня.

Крысолов вышел из стены рядом с ними. Он был так мал и тих, что Рази и Крони не сразу поняли, что он стоит рядом.

— Мы проведем вас,— сказал он.— Туда, где сидит Мокрица.

— Ты как здесь очутился?

— Наши пути — древняя тайна,— коротко ответил крысолов.— Я рад, что ты, Крони, дошел благополучно.

— Спасибо за доброе пожелание,— сказал Крони.— Сколько мне взять людей?

— Возьми тех, что защищали завал,— сказал Рази. Крони и Рази положили друг другу руки на плечи, прощаясь.

— Если не выйдет,— сказал Рази,— выводи людей наверх.

Крони вернулся к своей баррикаде. За ним шел маленький крысолов. Девчонка топала сзади.

— Ты возьмешь меня с собой? — спросила она Крони.

— Нет,— сказал Крони.— У тебя башмаки очень стучат.

Крони отобрал шестерых, к ним напросился и горбун.

Крысолов провел их ходом мимо черных ниш, сквозь белый сталактитовый лес. Потом они оказались в освещенном служебном туннеле, где был штаб стражников.

Хоть Мокрица и ощущал некоторое беспокойство от того, что бунтовщики добыли оружие, он не допускал и мысли о поражении. Наоборот, все складывалось удачно. Мекиль давно считал, что пора разделаться со старыми грибами в Совете Директоров. А для этого их сначала надо было припугнуть так, чтобы они сами умоляли его взять власть. Вот они и перепугались.

У Мокрицы было отличное чутье, подобное чутью крысы, знающей заранее, что в туннель прорвется вода или лава. Только что он сидел спокойно, закрыв глаза и запрокинув голову, вычислял свои последующие шаги — и вот он на ногах... Неладно.

Что-то неладно... Хотя ничто не предвещало беды. Издали доносились глухие удары — подрывники били ниши для зарядов, чтобы проломить потолок над городом Предков. В передней комнате Спел спорил с дежурным офицером.

Мокрица быстро прошел к двери, выглянул в щель. Все тихо.

Но хотелось бежать. Мокрица распахнул дверь и в ответ на взгляды офицеров сказал:

— Дойду до подрывников. Что-то они тянут. В коридоре стоял одноглазый Джинь.

— Джинь,— сказал ему Мокрица,— спустись к вспомогательному отряду, что-то давно нет от них вестей.

Мокрица не стал ждать, пока Джинь скроется в глубине коридора. Он поспешил в боковой ход, ведущий к подрывникам.

И Крони с его отрядом опоздал на какие-то пять минут.

— Здесь,— сказал крысолов.

Крони жестом остановил остальных. Распахнул дверь и вошел в штаб Мекиля.

Стражник в углу, бубнивший что-то в переговорную трубку, лишь взглянул на него и отвернулся. Спел и второй офицер, колдовавшие над планом подземелья, увидели Крони не сразу.

— Где Мокрица? — спросил Крони.

— Вышел,— ответил Спел, прежде чем догадался, что никто не смеет назвать Директора обидным прозвищем.— Крони?

Второй офицер старался вытащить пистолет.

— Не надо этого делать,— сказал Крони.— Нас больше. Кто-нибудь, возьмите у них оружие.

Горбун подошел к офицерам, и те безропотно передали ему пистолеты. Спел обернулся к Крони.

— Послушай, трубарь...— сказал он.

— Он такой же трубарь, как ты, красавчик,— сказал горбун.

— Господин Крони,— сказал Спел. Ему было тяжело перенести такое унижение.— Крони, я тебя умоляю, именем сестры умоляю. Не отбирай моего пистолета. Это пистолет моего деда.

— Этого я не могу сделать,— сказал Крони и смутился, потому что его голос звучал виновато.— Ты — стражник.

Горбун заглянул в заднюю комнату.

— Сбежал,— сказал он.

— Куда пошел Мокрица? — спросил Крони у офицера.

— Сказал, что к подрывникам.

— Кто проведет нас туда?

— Я,— неожиданно сказал стражник, сидевший у переговорной трубы.

— Оставь мне двух людей,— сказал Крони горбуну,— и беги к подрывникам. Их много?

— Нет,— стражник был рад, что его не убьют.— Там только трое полицейских, а остальные — техники с шахты.

— Крони, я умоляю тебя. Два слова,— сказал Спел. Второй офицер беспрекословно прошел в заднюю комнату.

— Крони, я хочу говорить с тобой один на один. Ты же знаешь, как много мы с Герой сделали для тебя. Я тебе не враг.

И Крони не считал его врагом. Спел был младшим братом Геры...

— Я рад бы,— сказал Крони. Он был искренен.— Но оружия оставить тебе не могу. Я не верю тебе.

— Ты отказываешься от друга,— сказал Спел.— И от победы. И ты обрекаешь на смерть нас обоих.

Спел резко повернулся и четко, как на параде, поднимая колени, направился к задней двери.

«Мальчишка,— подумал Крони.— Он играет в войну».

Мокрица провел у подрывников от силы три-четыре минуты. Старший техник сказал ему, что взрыв будет минут через двадцать. Здесь было мирно, и Мокрица велел техникам торопиться.

Предчувствие гнало его дальше, он поспешил из тупика назад, но не к штабу, а задержался на развилке, размышляя, куда идти. И эта заминка спасла его — он услышал шаги, приглушенные голоса и успел вжаться в нишу—люди горбуна прошли мимо. Мекиль понял, что, если он сейчас не поднимет тревоги, подрывники будут захвачены врасплох. Он даже поднял пистолет, прицелился в последнего из бунтовщиков, но не выстрелил. Если будет погоня, ему не убежать. Надо сделать иначе — необходимо успеть к вспомогательному отряду. И, стараясь не греметь высокими каблуками о камни, Мекиль свернул налево, туда, куда послал Джиня.

Отряд горбуна возник из темноты так неожиданно, что стражники сразу бросили оружие. Горбун велел связать пленным руки и повел людей к баррикаде Рази, чтобы напасть на стражников сзади.

А Мокрица брел по туннелю, не смея зажечь фонарь и чувствуя, как опасность подстерегает его. Когда он увидел впереди огонек, то присел у стены и выставил вперед руку с пистолетом.

Огонек приближался медленно, и луч фонаря шарил по стенам, словно владелец фонаря был напуган и неуверен.

— Кто ты? — спросил Мокрица.— Если не ответишь, стреляю!

— Господин Мекиль! — донесся голос.— Это вы, господин Мекиль?

Мокрица вышел на середину прохода и узнал Джиня.

— Ну, что там? — Мокрица не ждал добрых вестей.

— Я не думал, что увижу вас.— Джинь как-то обмяк, ослабел.— Боялся, что вас уже нет.

— Объясни толком,— оборвал его Мекиль.

— На баррикаде стоит прожектор и светит вдоль туннеля. Не подойти. Я сначала думал, что там наши. Я пошел по туннелю, а они стали в меня стрелять. Я крикнул, что меня вы послали. А они стали смеяться и кинули мне вот это.

Джинь достал из кармана мешочек и протянул Мокрице. Рука дрожала. Мешочек был увесистый. Мокрица развязал его, и на ладонь высыпалась кучка опознавательных знаков погибших стражников. Мокрица отшвырнул жестянки в сторону.

— Все ясно,— сказал Мокрица.— Мы их жестоко покараем.

— Мятежники — идиоты,— сказал он, направляясь к штабу,— они проникли с помощью измены в наши ряды и смогли заманить в ловушку один из наших отрядов. Но вместо того, чтобы наступать, сидят за баррикадой.

Джинь послушно кивнул.

— Они не знают правил войны,— продолжал Мокрица.— Их никто не учил этому. Главное — быстрота, и мы их обгоним.

Важно было предупредить засаду, которая не принимала участия в бою и ждала, когда убегающие бунтовщики попадутся в ловушку. Если Мокрица сумеет вывести стражников оттуда, не все проиграно. Мокрица не верил в возможность поражения, но когда оно стало реальным, он мысленно поблагодарил судьбу, спасшую его, и стал планировать снова. Он был человеком действия.

— Джинь,— сказал он.— Если ты сделаешь, что я тебя попрошу, то будешь жить на верхнем ярусе и станешь богаче Спела.

— Слушаюсь, господин Мекиль.

— Возьми этот ключ. У нижнего лифта стоит преданный мне человек. Когда он увидит ключ и услышит от тебя слова «Посланник бога Реда», он поможет тебе подняться на Главный ярус. Там у входа в лифт ждет инженер. Он тоже знает про ключ. Ты передашь ему, что Мекиль сказал: «Пора». Ясно тебе?

— Мне все ясно, господин Мекиль. Я скажу патрулю «Посланник бога Реда», а инженеру на Главном ярусе скажу: «Пора».

— Беги. И помни, что я караю обманщиков смертью. А преданных мне людей награждаю щедрее, чем Совет Директоров.

Джинь повернул обратно и затрусил по коридору.

Мокрица думал о Спеле-младшем. Тот знал о плане и был жив. Он замешан в деле с Крони — сбежавшим трубарем. Сейчас Мокрица вернется в штаб и уберет Спела.

Мокрица выключил фонарь, чтобы его не заметили. Бунтовщики могли просочиться и сюда, но Крони с одним из ткачей вышли из-за угла так неожиданно, что Мекиль ослеп от лучей их фонарей.

— Да это же сам господин главный стражник! — в восторге сказал ткач.— Это же сам Мокрица.

На этот раз инстинкт обманул Мокрицу. Он трижды испытывал судьбу и исчерпал свое счастье.

Мокрицу заперли с офицерами. Оставив охотника у запертой двери, Крони с ткачом побежали к Рази сообщить о захвате штаба.

Добежав до завала, Крони увидел, что там все кончено. Стражники, попавшие в ловушку, сдались, сбились в кучку посреди зала.

— Крони! — закричал инженер Рази.— Мы победили, и путь наверх открыт для всех.

— У меня новость еще почище,— сказал Крони.— Мы поймали Мокрицу.

— Мокрицу поймали,— услышал кто-то и повторил громко.

— Пойдем туда,— сказал Рази.— Своими глазами хочу убедиться. Переговорное устройство там работает?

— Да.

— Тогда сообщим на электростанцию, чтобы наши ждали.

— Я с вами, дяденька,— заявила растрепанная девчонка, которая успела уже оказаться здесь.

— А башмаки? — Крони посмотрел на ее ноги. Башмаки были примотаны к ногам проволокой...

Дверь в штаб была открыта.

— Крысолов,— позвал Крони.

Он вошел во внешнюю комнату. Она была пуста. Дверь во внутреннюю распахнута. Мертвый охотник лежал у самого порога.

Уронив голову на стол, раскидав распростертыми руками бумаги и планы, сидел Спел.

Крони подбежал к нему. Выстрел пришелся в спину. С близкого расстояния, так что вокруг входного отверстия мундир почернел. Крони дотронулся до затылка Спела. Ему показалось, что Спел чуть шевельнулся. Он осторожно положил стражника на пол.

— Сбежал Мокрица, вот хитер,— сокрушался горбун.— Как же он крысолова внутрь заманил?

— Я виноват,— сказал Крони мрачно, опуская Спела на пол и кладя его голову на колени.— Я не обыскал Мокрицу.

— Эх, трубарь,— сказал горбун.— Всегда от тебя приходится ждать какой-нибудь глупости.

Крони боялся, что там, наверху, археологи сердятся. Но они молчали.

Спел открыл глаза. Он открыл их с трудом, нехотя, как человек, разбуженный среди ночи.

Он увидел Крони, но узнал его не сразу. Потом сказал:

— Я же тебя просил...

Говорить ему было больно. Он захрипел. Горбун сказал:

— Я сейчас воды принесу. У них в той комнате вода была.

— Я быстрее,— сказала встрепанная девчонка.— А то мне здесь страшно.

— Крони,— сказал Спел.— Он выстрелил мне в спину. Ты не взял у него пистолет. А у меня взял... Крони...

Девчонка принесла воды, но Спел не стал пить.

— Его надо срочно вынести наверх,— услышал в наушниках Крони голос Аниты.

— Я умру...— сказал Спел.— Но ты ведь не бросишь Геру?

— Мы вынесем тебя наверх,— сказал Крони.— Там есть врач.

Спел старался что-то вспомнить. Он наморщил лоб, не от боли, какая-то мысль беспокоила его, не давалась, но была важна.

— Скорее наверх... Мокрица стрелял в меня потому, что я знаю о Плане. Он взорвет стену на шестом ярусе. Он взорвет...

Спел опустил голову и будто заснул. Лишь билась жилка на шее. И Крони понял, что Спел еще совсем мальчишка. Глупый мальчишка, который никогда не видел солнца.

— Что здесь произошло? Он ушел? В дверях стоял Рази.

— Спел сказал мне, что Мокрица имеет какой-то план. Он должен взорвать стену на шестом ярусе. Что это значит?

— На шестом? Ты говоришь — на шестом?

— Там нет разработок? — спросил Крони у горбуна.

— Там никогда не копали.

— Спел,— пытался вернуть его к жизни Крони.— В чем состоит план Мокрицы?

Спел старался ответить.

— Вода...— сказал он, наконец.— Вода...

— Я дурак,— воскликнул Крони.— Я же был трубарем. Там старый водозаборник. Оттуда когда-то шла вода. Спел, там озеро?

Спел был мертв.

— Что же делать? — спросил растерянно инженер Рази.

— Что делать? — повторил Крони на языке Земли, осторожно отпуская голову Спела.

— Ты можешь связаться со старшим Спелом? — спросил Круминьш.

— Я знаю его номер.

— Скажи ему о взрыве. И скажи, что Мокрица побежден.

— Хорошо,— сказал Крони и вышел в переднюю комнату, к переговорной трубе.

— 888,— сказал он оператору.— Мне нужен директор Спел...

Инженер Рази дотронулся до его локтя.

— Я попробую подняться на шестой ярус,— сказал он.

Мокрице все время казалось, что его бегство обнаружено и по следу уже спешат преследователи. Собственные шаги отдавались в голове, как чужие. Надо добраться до засады раньше, чем туда донесутся слухи о разгроме. Армия Мекиля, никогда раньше не встречавшая сопротивления, к войне оказалась неготовой. И сам он был самоуверен. И думал весь день не о бунтовщиках, а о том, что скажет, когда войдет в зал Заседаний.

Мокрица остановился. Стало жарче. Он постарался вспомнить план этого уровня. За Зеленым залом — засада. Там прожектора, которые должны ослепить бегущих бунтовщиков. Но бунтовщики сюда не побегут. Сюда бежит только диктатор подземного города.

Уверенный в победе, он предусмотрел и поражение. В этом величие Мокрицы. Если Джинь доберется до верхних ярусов, через полчаса будет взорвана перемычка, отделяющая шестой ярус от подземного озера. Масса воды обрушится на нижние уровни. Бунтовщики погибнут. Или как мокрые крысы поползут наверх, где Мокрица, собрав квартальных и жреческую охрану, уничтожит их. Уничтожит. Это крайний случай. Он погубит теплостанцию, погибнут люди на нижних бедных ярусах. Но половина города останется. Достаточно для Мекиля. А теперь скорей к засаде, вывести стражу наверх, поставить у лифтовых шахт...

Из-за угла выплыло голубое сияние. Сначала Мокрица не различил его формы, но вдруг понял, что видит привидение.

Каждый знает, что привидение предвещает смерть. Но Мекиль не верил в сказки.

Из всех жителей города лишь крысоловы и Крони знали, что привидения голодны и выпрашивают у людей пищу. Мокрица видел только, что призрак смерти загородил ему дорогу, и потому выстрелил в привидение. Пронзенный пулей голубой столб содрогнулся, но не упал.

Мокрица всаживал в привидение пулю за пулей, пока не кончились патроны, и затем, обходя дрожащее привидение, побежал дальше. Он бежал медленно, потому что устал. Он не привык бегать и с отвращением ощущал, как колышется его живот и дрожат щеки.

Мокрице казалось, что он узнал туннель, который приведет его в Зеленый зал. Но тут перед ним выросло сразу несколько привидений. Они сливались, соединялись в светящиеся шары, вновь превращались в столбы... Привидения перекрыли туннель, надвигались на Мокрицу, не хотели пропускать дальше.

Предсмертный стон привидения, неслышимый для человеческого уха, донесся до его единомышленников. Они никогда не нападали на людей, потому что встречались только с крысоловами, которые не обижали жителей темноты. Но Мокрица принес смерть.

Мекиль повернул обратно. Он трусил по туннелю, оглядываясь, не догоняют ли его привидения. Вдруг он увидел: привидения расступились и образовали проход, в котором появилось что-то белое.

Белое существо вылетело из отверстия и бросилось вдогонку за Мокрицей. Тот вытащил кинжал. И тут же вздохнул с облегчением. Это была всего лишь крыса. — Уйди! — крикнул на нее Мокрица, и крыса остановилась.

Дальше шествие двигалось, как процессия, идущая к Бездне, чтобы казнить преступника. Впереди плелся осужденный. У него уже не было сил бежать. За ним шел палач. Замыкали процессию судьи...

Над головой образовалось отверстие. Черный четырехугольник.

Мокрица замер. Если забраться туда, преследователи останутся внизу.

Крыса подбежала близко, будто пугала. Оскалилась. Мокрица никогда не встречал такой нахальной крысы. Мокрица ткнул в ее сторону кинжалом, но не достал. Привидения все ближе...

Мокрица подпрыгнул, вцепился в ржавый крюк, на котором когда-то держались кабели. Крюк выдержал. Мокрица уперся ногами в стену, чтобы схватиться рукой за другой крюк, ближе к потолку. Крыса прыгнула, стараясь вцепиться ему в ногу, но промахнулась и уселась внизу, подняв кверху острую морду, и спокойно наблюдала за его подъемом.

Почти в беспамятстве Мокрица перевалился через край отверстия и оказался на следующем ярусе.

Он некоторое время лежал на полу и мелко, часто дышал. Но отдыхать было нельзя. Одноглазый уже наверху. В любой момент может раздаться взрыв. Тогда он не только не выведет стражников, но и сам не доберется до лифта.

А над кромкой люка вдруг показалась голубая голова приведения.

— О Бездна! — вырвалось у Мокрицы.

Глава 6. Последние минуты города

Когда одноглазый Джинь поднялся на Главный уровень, и передал сонному инженеру-взрывнику ключ, и сказал «Пора», он не знал, для какой цели этот ключ предназначен. Взрывник имел приказание отправиться в туннель в сопровождении посланца с ключом. О том же, что будет, когда Джинь откроет нишу на шестом уровне, а взрывник нажмет на рычаг, знал лишь один Мекиль.

Когда Джинь брел за взрывником по длинному широкому, как улица, туннелю вдоль разрозненных и проржавевших секций труб, он понял, что хочет одного — убежать и спрятаться. Вера в могущество Мокрицы таяла на глазах.

— Долго еще идти? — спросил Джинь хрипло.

— Сейчас придем,— ответил взрывник, не оборачиваясь.— Скоро.

— И что будет? — спросил Джинь.

— Ты откроешь нишу, а я нажму на рычаг,— сказал взрывник.

— Зачем? Взрывник не ответил.

«Наверное, там тайный архив Мокрицы, который не должен был попасть в руки врагов. Или тюрьма с секретными преступниками. И они должны ее взорвать. А вдруг взрыв похоронит и его исполнителей?» — подумал Джинь.

— Пришли,— сказал взрывник, показывая на квадратный железный люк.

Джинь повернул ключ, и открылась небольшая ниша с серым ящичком посреди. Из ящичка торчала высокая рукоять, в стену убегали провода.

На ящике был еще ряд кнопок.

Джинь взглянул в туннель. Там было пусто. Где пряталась тюрьма или архив — неизвестно. Джинь начал отступать назад.

Взрывник проверил провода, подключил приборчик с циферблатом и посмотрел внимательно, как дрожит на нем стрелка. Потом навалился всем телом на рукоять.

И раздался гром. Закачались стены туннеля, мигнули, погасли и снова зажглись лампы. Пол ушел из-под ног. Грохот не умолкал, и Джинь, прижавшись к стене и ощущая всем телом ее страшную дрожь, ждал одного — чтобы это прекратилось.

Гул не прекратился, но стены перестали трястись. Смерть, заглянувшая в единственный глаз Джиня, отступила в темноту.

— Теперь,— сказал взрывник, поднимаясь с пола, как будто ничего и не произошло,— еще раз, и все.

— Что? Еще раз?

Джинь возмутился. Он был убежден, что взрыв будет один.

— Конечно,— ответил взрывник.— Так по инструкции.

— Ты с ума сошел! — крикнул Джинь, стараясь перекрыть растущий гул.— Ты нас погубишь. Разве ты не видишь, что творится?

Взрывник смотрел на Джиня удивленно.

Джинь понял, что не должен допустить второго взрыва, и рванул взрывника на себя. Они упали на гудящий пол, и Джинь, оказавшись сверху, ударил свою жертву. Тот затих.

Джинь встал, пошатываясь, и побежал по туннелю.

Первый взрыв создал в перемычке глубокую трещину. Второй должен был довершить разрушение. Тогда бы вода из подземного озера хлынула внутрь, как из открытой трубы. Но второго взрыва не было. И потому вода в первые минуты лишь сочилась сквозь трещину. Но напор ее был так силен, что с каждой секундой трещина расширялась, и из нее начал бить фонтан холодной воды.

Избранные, которые правили подземным городом, собрались в Зале Совета Директоров уже третий раз в день — усилие поистине невиданное. Сначала им угрожал Мокрица, потом Спел сообщил о Городе Наверху. Они игнорировали эту новость. Страх перед Мокрицей был куда реальнее. Они убеждали друг друга, что Мекиль не посмеет сделать ничего плохого, что он свой, что и его отец был Директором, сидел вот здесь... нет, здесь...

Место Мокрицы пустовало.

Спел-старший остановился во главе стола и сказал громко, чтобы нарушить солидную бесстрастность собрания.

— Положение критическое,— произнес он.

Директора откладывали карандаши и личные колокольчики — знаки власти. Их взгляды сошлись на упругом толстощеком лице Спела.

— Начальник стражи потерпел поражение. Мне сообщили, что он скрылся. Власть на нижних ярусах захватили бунтовщики, во главе которых стоят инженер Рази и трубарь Крони.

Спел видел, как медленно проникает сквозь толстые черепа Понимание.

— А мы? — спросил Директор шахт.— Что будет с нами?

— Но это еще не все,— Спел навалился животом на край стола, чтобы приблизиться к вопрошающим глазам Директоров.

— Я получил также сведения о том, что Мокрица решил взорвать перемычку между шестым уровнем и подземным озером.

— Как? — вскочил Калгар.— Он же затопит нижние ярусы города!

— Вот именно,— сказал Спел.

— Идиот! — не сдержался Калгар.— Он же погубит тысячи людей! Он хочет утопить всех, кто внизу. Кто будет добывать руду и ткать? Кто будет убирать, кормить, освещать город? Кто будет покупать в магазинах и чистить трубы... Это безумие!

— Я говорил с вождями мятежа,— сказал Спел.— С минуты на минуту они будут здесь.

— Здесь?!

— Вы боитесь их больше, чем Мокрицу,— заметил Спел.— А они сейчас для нас куда менее опасны. Если мы сможем договориться с ними, то сохраним жизнь, состояние и, возможно, власть.

— Они образумятся,— сказал Калгар,— как только мы проявим гибкость.

— Вожди мятежников полагают, что мы должны убедить население нижних ярусов подняться наверх...

— А если Мокрица ничего не взорвет? — спросил Калгар.

В этот момент пол подпрыгнул под ногами, мигнул свет, и гул, шедший снизу, был настолько глубоким и сильным, что заложило уши.

— Мы опоздали,— сказал Калгар.— Я до последней минуты надеялся, что он не посмеет. Надо немедленно включить Оповещение. И затем спасаться.

— Я не могу уйти! — воскликнул Директор шахт.— Все мои ценности внизу.

Спел фыркнул, медленно поднялся и направился к задней комнате, неся перед собой ключ, как и положено в церемонии Оповещения.

Остальные Директора встали. Лишь Директор шахт, охваченный ужасом, что не успел взять ценности из сейфа в конторе, метнулся к выходу. Но Спел задержал его.

Мекиль с трудом поднялся на ноги.

Он брел по коридорам, заглядывая в ниши, надеясь встретить хоть кого-нибудь, хоть бунтовщика — но человека, а преследователи снова двигались за ним и не пытались догнать. Они не спешили.

Мекиль увидел узкий проход в стене и побежал туда. Он рисковал: там мог оказаться тупик. Но тупиком мог кончиться любой из туннелей. Мекиль оказался в комнате, перегороженной каменной стеной из неровных глыб.

И в этот момент он услышал, как вздрогнула земля и загудели стены, как глубоко вздохнула каменная толща подземелья.

И понял, что это означает.

Мекиль рванул воротник мундира, и хрустальные пуговицы посыпались камешками по полу. Затем выхватил висевший на цепочке на шее сигнализатор, нажал красную кнопку, и кнопка щелкнула. Мокрица отбросил в сторону ненужный уже аппарат. Он знал, что наверху, где сидят в ожидании приказа четыре агента, загорелся красный сигнал.

— Все,— сказал себе Мокрица и огляделся. Каково место его последнего успокоения? В углу черным пятном лежала груда тряпья. Мокрица сделал шаг в ту сторону, направил свет фонаря.

Под тряпками лежал мертвец. Неизвестно, когда человек умер, но в сухом воздухе подземелья тление не коснулось его. Он лежал спокойно и был похож на статую. Мокрица лихорадочно копался в памяти. Откуда он знает этого человека? Ему стало страшно. Судьба и смерть человека почему-то были связаны с его судьбой.

— Инженер Лемень,— прошептал Мокрица.— Это ты, Лемень?

Калгар включил аппаратуру.

Директора стояли за его спиной и наблюдали за тем, как нагреваются красные волоски ламп.

Калгар отошел в сторону, и Спел вставил ключ в отверстие над рядом кнопок. Из отверстия он вынул микрофон.

Директор шахт незаметно выскользнул из комнаты и на цыпочках поспешил к двери. И погиб первым. Четверо агентов Мокрицы, получившие последний приказ начальника, встретили его в дверях. Остальных Директоров они расстреливали в упор в маленькой комнате у передатчиков, и каждая пуля настигала цель, потому что спрятаться было негде.

И потому первыми звуками, которые послышались в оживших громкоговорителях, установленных на всех перекрестках, были короткие и частые звуки выстрелов, стоны и крики...

Выполнив приказ, агенты ушли.

Окончание следует

(обратно)

Осторожно: анаконда

Хармут Шуберт, кинооператор из ФРГ, был близок к отчаянию. За месяц пребывания в Бразилии он так и не сумел отснять заказанный ему ролик о ловле крупнейшей в мире змеи, легендарной анаконды. И даже не представлял, удастся ли это сделать. Из Белена его послали в Манаус, оттуда в Карвуэру, однако никого из профессиональных охотников не оказалось на месте. Теперь Шуберт направлялся в Табатингу. Там, заверили его, неподалеку от колумбийской границы живет пятидесятилетний Майк Чаликис, для которого болота в верховьях Амазонки что дом родной, а поймать анаконду не труднее, чем курицу.

...Крохотный самолетик, на котором летел оператор, стремительно пошел вниз сквозь белые облака навстречу потокам горячего влажного воздуха, поднимавшегося над джунглями. Внизу, насколько хватал глаз, расстилался густой ядовито-зеленый лес, прорезанный множеством узких извилистых речушек в дымке испарений. Даже с высоты чувствовалось, что земля насыщена влагой, как губка.

Точного адреса Майка Чаликиса Шуберт не знал. К счастью, тот, очевидно, был местной знаменитостью, потому что шофер первого же такси в маленьком аэропорту вызвался отвезти его к охотнику, жившему, как выяснилось, не в самой Табатинге, а в небольшом поселке, довольно далеко от города.

Хозяин, кряжистый мужчина неопределенного возраста, встретил приезжего довольно сдержанно. Да, он ловит всякую живность, в том числе и анаконд. Завтра он покажет, как это делается.

Утром Шуберт натянул высокие резиновые сапоги, принесенные охотником, и последовал за ним. В полумиле от поселка на опушке леса протекал небольшой ручеек. Прямо в воде был устроен довольно просторный вольер из сетки, частично захватывавший оба берега. Через калитку Чаликис ввел туда оператора и сказал, чтобы тот приготовился снимать.

— Но кого мне снимать?— удивился оператор.

— Ты же хотел анаконду.

Приглядевшись, Хармут действительно обнаружил лежавшую в ручье змею длиной по крайней мере метров пять. В прозрачной воде можно было разглядеть пестрое тело, растянувшееся на илистом дне. Охотник ткнул анаконду шестом, после чего та зашевелилась, подняв клубы мути, совершенно скрывшей ее. Тем не менее оператор достал кинокамеру, и, как оказалось, не зря. Вскоре между пучками водяных растений из грязноватой пены показалась плоская черная голова. Словно завороженный, Шуберт смотрел на черно-желтую змею, выползающую из воды и свертывающуюся кольцами на берегу.

Кольца эти были толщиной в бедро взрослого мужчины.

— Теперь нужно заставить анаконду поднять голову, чтобы можно было схватить ее за шею,— объяснил Чаликис и шагнул в ручей, держа шест наперевес.

Чаликису пришлось раз шесть ткнуть шестом гигантского удава, прежде чем над кольцами вдруг взметнулась голова и широко раскрытая розовая пасть попыталась схватить палку, которую ловец моментально отдернул назад. Анаконда трижды повторила свой выпад, но Майк не спешил вступить в единоборство, давая оператору возможность во всех деталях снять первую фазу схватки.

Наконец Шуберт крикнул Майку, что тот может заняться анакондой вплотную. Однако героиня будущего ролика была в очень плохом настроении — потом Хармут узнал, что анаконды редко бывают в каком-либо другом,— и поэтому отведенная роль явно не доставляла ей удовольствия. Во всяком случае, вместо того чтобы продолжать поединок, она неожиданно стала быстро уползать в гущу росших на берегу кустов.

Чаликис схватил анаконду за хвост и вытащил обратно. Но стоило ему отпустить противника, как тот опять устремился в убежище. Так повторялось несколько раз. Наконец, убедившись, что удрать не удается, зловредная змея свернулась в клубок, спрятав голову под кольца.

— Сегодня ничего не выйдет,— объявил Майк, утирая с лица обильно струившийся пот.— Анаконда не в настроении, да к тому же устала.

— А нельзя ли снять настоящую ловлю анаконды? — поинтересовался Хармут у охотника.

— Можно. Но это будет стоить вам недешево.

...Рано утром на следующий день из поселка вышла маленькая экспедиция: Майк Чаликис, двое молодых парней, которых он взял в помощники, и Хармут Шуберт. Продравшись сквозь заросли колючего кустарника за ручьем, они миновали густой лес и очутились на краю заросшего травой болота. Время было уже около десяти, солнце нещадно палило, и Шуберт совсем выбился из сил, бредя по колено в воде. Часа через два группа вышла к маленькому островку с купой невысоких деревьев. Чаликис объявил привал.

— Можете передохнуть, а я пока посмотрю вокруг,— сказал он.— По моим расчетам, анаконда должна была находиться где-то здесь, но, видно, уползла дальше, чем я предполагал.

Лежа в тени раскидистого дерева, Хармут лениво следил, как охотник бороздит болото, медленно прокладывая дорогу в плавающих водорослях. Когда ярдах в тридцати из воды в сторону Чаликиса взметнулась темная лента, в первую секунду оператор даже не сообразил, что произошло. И, лишь разглядев, как обнаженное до пояса тело охотника обвивают пятнистые кольца, вскочил на ноги. «Быстрей! Сюда!» — донеслось до него.

Пока Шуберт дрожащими руками доставал из кофра камеру, помощники Майка опередили его. Увы, первые же шаги показали, что бежать по вязкому дну невозможно. Так что, пока он доберется, толку от него все равно не будет. Поэтому Хармут остановился и поспешно нашел в видоискатель фигуру Чаликиса.

Сначала оператор подумал, что тот лишь специально разыгрывает для него сцену борьбы. Но потом убедился, что она идет не на шутку. Стиснутый железными объятиями анаконды, Чаликис потерял равновесие и опрокинулся в воду. К счастью, его руки остались свободными. Схватив змею позади головы, Майк с трудом удерживал ее перед собой. Но удав все сильнее сдавливал кольца. На лбу Чаликиса вздулись жилы, лицо побагровело. Было ясно, что ему удастся продержаться совсем немного. А стоит потерять сознание, как он тут же захлебнется в болотной жиже.

В этот момент к месту схватки подоспели помощники Майка. Один перехватил голову змеи из слабеющих рук охотника. Второй ухитрился нащупать в воде хвост анаконды и принялся тащить его в сторону. Мало-помалу кольца удава распустились, и Чаликис поднялся на ноги. Держа побежденного противника на весу, змееловы притащили его на остров и упрятали в брезентовый мешок.

Только после этого Шуберт оторвался от видоискателя. Ролик должен был получиться без всякого обмана или инсценировки. Анаконда подтвердила установившуюся за ее родом репутацию свирепости и мощи.

С. Барсов

(обратно)

Трагедия «Гросвенора»

13 июня 1782 года в порту Тринкомали можно было встретить все сливки местного общества. В далекую Англию уходило грузо-пассажирское судно Ост-Индской компании «Гросвенор», увозя на родину 150 пассажиров. В основном это были высокопоставленные чиновники и офицеры, закончившие здесь свой срок службы в колонии. Многие уезжали с семьями.

Но отнюдь не только доставкой именитых пассажиров намеревались эмиссары Ост-Индской компании порадовать хозяев в Лондоне. Помимо традиционных золотых и серебряных слитков, монет и драгоценных камней на сумму в четыре миллиона фунтов стерлингов в специально оборудованной каюте, на судне находилось и нечто более ценное. Об этом намекнул в письме жене, посланном еще за месяц до выхода «Гросвенора» в море, его капитан Коксон: «Я скоро прибуду с сокровищем, которое потрясет всю Англию». Если сопоставить туманное признание Коксона со слухами, которые ходили тогда среди чиновников, готовивших «Гросвенор» к плаванию, то можно предположить, что на судне находился легендарный трон, некогда украшавший резиденцию Великих Моголов в Дели.

Искусные индийские мастера сделали трон из золота, его боковые стороны изображали собой павлинов, раскрытые хвосты которых были сплошь покрыты драгоценными камнями. 12 золотых стоек поддерживали инкрустированный камнями золотой балдахин. Павлиний трон признавался священной реликвией Великих Моголов, и его запрещалось показывать иноверцам. Одним из немногих европейцев, которому по милости правителя Северной Индии удалось увидеть трон в 1665 году, был французский ювелир и путешественник Тавернье. «Я объездил много стран, восхищался многими сокровищами,— писал он позднее,— но смею уверить, что никогда не видел и вряд ли увижу что-либо подобное этому восточному чуду». Восхищение, однако, не помешало Тавернье оценить трон в 6 миллионов фунтов стерлингов.

В 1737 году полчища персидского завоевателя Надир-шаха вторглись в Северную Индию. Надир-шах наряду с другими шедеврами индийского искусства увез с собой и павлиний трон. После убийства персидского властелина его приближенными трон некоторое время находился у одного из его потомков, а затем был тайно продан представителю Ост-Индской компании...

Итак, 13 июня 1782 года из порта Тринкомали вышло в море английское судно «Гросвенор» с бесценным грузом на борту. Однако к месту назначения оно так и не прибыло...

Из укрепленного форта на южном африканском побережье выехал конный голландский патруль. Отъехали мили полторы от порта Элизабет, и вдруг сонно гарцевавший впереди офицер выпрямился в седле и поднял руку, призывая остальных к вниманию. По дороге, навстречу им, опустив в изнеможении голову и еле передвигая ноги, брел человек. В руках у него было ружье, на которое он с трудом опирался. Вид его был ужасен, чувствовалось, что незнакомец находился в пути не один день — он оброс, одежда превратилась в лохмотья. Но именно по ней патрульные догадались, что перед ними европеец. А тот остановился, поднял голову и рухнул на землю.

Привести его в сознание патрульным не удалось, и он был срочно доставлен в форт. Лишь к вечеру незнакомец пришел в себя. Обведя мутным взглядом склонившегося над ним врача и стоявшего рядом офицера, он прошептал:

— Где я?

—Не волнуйтесь, дикари вам уже не страшны. Это порт Элизабет. Но кто вы? Как оказались здесь?

— Значит, дошел...— Больной тяжело задышал, но нашел в себе силы добавить: — Я — Вильям Хаббернс — с «Гросвенора»...

К 4 августа 1782 года «Гросвенор» пересек Индийский океан и, по расчетам капитана, находился примерно в 100 милях от восточного побережья Южной Африки. Этот день выдался солнечным и тихим. Правда, к вечеру погода испортилась, небо покрылось тяжелыми тучами, и пошел дождь. А ночью разразился сильный шторм. Будучи уверенным, что судно находится достаточно далеко от берега, капитан ограничился приказом убрать паруса и увеличить количество вахтенных офицеров и матросов. Но не успели помощники капитана покинуть его каюту для выполнения отданного приказа, как раздался страшный грохот. «Гросвенор» наскочил на риф почти у самого берега. Третий помощник капитана и один из матросов сумели бросить якорь и закрепить канат за выступ рифа. Цепляясь за канат руками и ногами, пассажиры и матросы, почти касаясь бушующих волн, перебирались на риф, многие срывались и тонули, либо разбивались о скалы. Из трех наскоро сколоченных плотов, на которых команда пыталась перевезти женщин и детей, один опрокинулся, и все находившиеся на нем погибли. Между тем «Гросвенор», получивший огромную пробоину, стал крениться на левый борт и вскоре затонул.

К утру погода не улучшилась, хотя шторм несколько ослаб. Предпринятые поиски показали, что из 220 членов экипажа и 150 пассажиров осталось 123 человека, а среди них 20 женщин и детей.

Спасенные высадились на берег где-то между Дурбаном и портом Элизабет. После короткого совещания было решено идти вдоль побережья к порту тремя партиями. Второй помощник капитана возглавил первую партию, состоящую главным образом из матросов и офицеров «Гросвенора», вооруженных двумя винтовками и пистолетом с несколькими отсыревшими зарядами пороха. Эта партия должна была вести разведку, прокладывать путь и обеспечивать безопасность всей колонны.

Вторую партию — из женщин, детей и людей преклонного возраста — возглавил третий помощник капитана. Третью партию прикрытия возглавил капитан Коксон. В нее входили пассажиры-мужчины и несколько матросов. У капитана был пистолет и на два заряда пороха.

Уже первые мили пути показали, что переход предстоит предельно трудный. Впереди простирались непроходимые тропические леса. Из-за нехватки боеприпасов люди вынуждены были питаться только морскими водорослями, устрицами и иногда рыбой. Начались болезни. От кишечных заболеваний начали умирать дети. Колонну подстерегали и другие опасности. Португальские и голландские завоеватели в Южной Африке огнем и мечом покоряли местные племена. Особые военные подразделения колонизаторов жгли селения, убивали стариков, а молодых мужчин и женщин грузили на суда и отправляли на рынки живого товара в Европу и Азию. Белый человек стал для африканцев олицетворением насилия, жестокости и лжи. Вот почему уже с первых дней пути отряд Коксона стал подвергаться нападению со стороны аборигенов. В стычках несколько человек было убито и ранено.

Стало ясно, что большинство людей не выдержит перехода. Решили отобрать сорок наиболее крепких физически мужчин и отправить их в порт Элизабет за помощью. Остальные разобьют лагерь и будут ждать спасения. Командование лагерем приняли на себя капитан Коксон и его второй помощник. Третий помощник возглавил отряд, который пошел на юг...

Лишь через два с половиной месяца эту трагическую историю расскажет матрос Вильям Хаббернс, единственный из сорока человек, кому удалось добраться до порта Элизабет.

Уже через два дня по маршруту, указанному Хаббернс, к месту расположения лагеря была снаряжена экспедиция из трехсот человек. Она прошла более 300 миль и обнаружила место, на котором, вероятно, и располагался лагерь. Но, кроме кострищ, нескольких взрослых и детских скелетов, полуистлевших кусков европейской одежды, никаких следов пребывания живых людей найти не удалось. Поиски периодически возобновлялись в течение двух с половиной лет, но результатов не дали.

В 1790 году голландский губернатор в Кейптауне получил сообщение, что на земле Пондо среди жен вождей некоторых племен есть белые женщины. Вновь созданная экспедиция подтвердила эти сведения. Женщин оказалось пять, и они действительно были с «Гросвенора». Но самым удивительным для голландцев было то, что женщины категорически отказались вернуться в Англию и даже не захотели встретиться с губернатором. Видимо, они отлично понимали, с каким презрением встретит их родина, и предпочли остаться со своими новыми семьями...

Между тем слух о сказочных богатствах «Гросвенора» достиг Европы и Америки. К месту гибели судна потянулись авантюристы. В начале 1800 года англичане Александр Линдсей и Сидней Тернер снарядили экспедицию и в июле того же года, наняв три десятка ныряльщиков-малайцев, начали обшаривать дно вокруг «Гросвенора». Найденные ими более тысячи золотых и серебряных монет, несколько десятков золотых колец с трудом окупили затраты экспедиции, но не принесли желанных прибылей, и в сентябре англичане прекратили работы.

В 1842 году адмиралтейство Великобритании решило разработать технический проект подъема «Гросвенора», используя силы прилива. Для предварительной разведки к месту гибели «Гросвенора» был направлен военный корабль под командой капитана Болдена и группа военных инженеров — специалистов по глубинным подводным работам. С помощью все тех же ныряльщиков-малайцев экспедиция разыскала останки судна. «Гросвенор» затонул между двумя рифами и лежал на боку в глубоком котловане, окруженном подводными скалами. Корпус судна занесло песком и тяжелыми горными породами. С учетом этих обстоятельств инженеры пришли к выводу, что о подъеме «Гросвенора» не может быть и речи и в данных условиях нет никаких перспектив высвободить «Гросвенор» из каменного плена.

В течение последних 50 лет серьезных попыток поднять «Гросвенор» не предпринималось. Правда, поисками его сокровищ занимались рыбаки из прибрежных селений, но их добыча ограничивалась, как правило, нескольками монетами либо ювелирными изделиями.

Бурное развитие в конце XIX — начале XX века водолазного дела, казалось, открыло путь к сокровищам затонувшего судна. В 1905 году газеты Йоханнесбурга оповестили своих читателей об учреждении международного синдиката по подъему «Гросвенора». Идея была предельно проста. От берега к останкам судна следует проложить канал, по которому судно подтаскивается к берегу. Опубликованный в газетах проект дополнялся комментариями крупных специалистов и экспертов, гарантировавших успех предприятия.

И вот летом 1905 года в район гибели «Гросвенора» прибыли три судна, оборудованные по последнему слову инженерной техники того времени. Но среди возвышающихся на дне океана многочисленных песчаных холмов водолазы только через месяц разыскали холм, под которым покоился «Гросвенор». Уже первые попытки проложить канал столкнулись с непреодолимыми трудностями. Из-за частых штормов работы приходилось постоянно прерывать, а новые наносы песка сводили к нулю все проделанное накануне. Безрезультатными оказались и попытки взорвать горные породы на пути к судну. К середине 1906 года капитал синдиката поистощился, а сокровища «Гросвенора» оставались по-прежнему недосягаемыми. После гибели во время подводных работ двух водолазов и выплаты их семьям значительной компенсации совет директоров почел за благо оставить «Гросвенор» в покое и объявил синдикат обанкротившимся.

После первой мировой войны страсти вокруг «Гросвенора» разгорелись с новой силой. Сколачивались крупные и мелкие компании, инженеры наперебой предлагали головокружительные проекты подъема «Гросвенора». В 1921 году интерес к его сокровищам проявил американский миллионер Пит Крайн. Восторгаясь предприимчивостью Шлимана, раскопавшего Трою, Пит Крайн решил увековечить свое имя, овладев павлиньим троном. Проект подъема судна, взятый Крайном на вооружение, но существу, представлял собой модернизированный вариант идей международного синдиката в Йоханнесбурге, то есть от берега через рифы проложить к «Гросвенору» туннель. К месту работ прибыла целая флотилия судов, на берегу строились административные здания, бараки для рабочих, складские помещения. Работы велись в течение двух лет. Специалисты трижды с разных точек приступали к прокладке туннеля, и трижды он рушился. Бесполезно потратив весьма ощутимую сумму, Пит Крайн убыл восвояси. Его флотилия отплывала под своеобразный салют — на берегу взрывали запасы неиспользованного динамита.

Судя по сообщениям печати, одним из последних искателей легкой наживы был бельгийский миллионер Гвидо Бакер. Желая лично участвовать в подъемных работах, он на своей вилле под Брюсселем построил глубокий бассейн и в течение нескольких лет обучался там премудростям водолазного дела. Гвидо намеревался проложить к корпусу «Гросвенора» стальную трубу большого диаметра, через которую водолазы могли бы проникнуть на судно. В интервью корреспондентам Бакер оценил успех своего предприятия как 99 шансов против одного.

...Индийский океан по-прежнему хранит тайны сокровищ «Гросвенора».

Возникает вопрос: неужели сейчас, в век грандиозных достижений техники, нельзя поднять «Гросвенор»? Наверное, можно. Пока, однако, рисковать миллионами обладатели денежных мешков и официальные лица не хотят. И причин здесь несколько. Одна из них, видимо, состоит в том, что рано или поздно придется вернуть все награбленные колонизаторами сокровища их законным хозяевам — народу Индии.

Юрий Лобов, кандидат юридических наук

(обратно)

Топор в скрипичном футляре

На выезде из Канберры высокий костлявый старик энергичным жестом остановил нашу машину:

— Не на сельскохозяйственную выставку торопитесь?

Получив утвердительный ответ, он молча открыл дверцу и уселся на переднем сиденье. Потом представился:

— Роберт Паркер. Зовите меня Боб. Что собираетесь делать на выставке? Смотреть племенных животных, новые машины? Соревнования стригалей? А как насчет соревнования по разрубке бревен на скорость? Приходилось слышать об этом? Нет? Этот спорт — наследие стародавних австралийских бушменов-лесорубов (Здесь — житель Австралии, проживающий в лесу (буше) или в сельской местности. (Прим. авт.)). Наши фермеры только и делали, что с первых дней жизни на континенте валили деревья. Нужно было расчищать земли под плантации, строить жилища, сараи, загоны для скота... И рассказывают, что первое соревнование по рубке бревен прошло около ста лет назад на Тасмании.

— На Тасмании? А не в Новом Южном Уэльсе? Там ведь тысячи лесорубов тоже валили деревья.

— Вы правы. В Ма Стейт, Новом Южном Уэльсе, ярра-джеркеры — лесорубы на нашем сленге,— наверное, начали этим заниматься пораньше, чем на Тасмании. Но важно, где первым назвали рубку леса состязанием; помнят и год первого соревнования — 1874-й, и имена зачинателей этого спорта — Смита и Джека Биггса...

Постепенно соревнования,— продолжил свой рассказ Боб,— совершенствовались. Появились определенные стандарты длины и толщины бревен, длины топорищ, их конфигураций... Ввели форму: белые майки и белые брюки, белая спортивная обувь. Начали проводить состязания не только в Австралии, организовали международные. В Новой Зеландии, Канаде и Соединенных Штатах лесоруб — тоже была профессия массовая.

Все это Боб высказал скороговоркой, не дожидаясь вопросов. Замолчал он вместе с мотором — у самой выставки.

— Через сорок две минуты приходите вон туда,— хлопнув дверцей, сказал Паркер и указал на площадку, где бок о бок стояли машины, прицепы и взад-вперед сновали мужчины в белом. За площадкой просматривались завалы рыжеватых бревен.

Выставка встречала посетителей шеренгами новых моделей тракторов, комбайнов, различных машин для обработки почвы. И парадом лошадей, быков, коров, овец, домашней птицы...

Боб появился ровно через сорок две минуты, словно из земли вырос.

— Вы небось думаете: какого черта я привязывался к вам с разговорами? Что за старикан — под восемьдесят, а разглагольствует о борьбе людей с бревнами. Так вот, тридцать лет подряд я был участником таких соревнований. Чемпионом страны, правда, мне стать не удалось ни разу. Но один рекорд штата за мной есть — в соревнованиях на выставке Роял Истер Шоу в Сиднее.

Так вот, есть три вида стандартных соревнований: «валка дерева», «подручный» и «бревно стоймя». Сегодня, правда, будут выполняться лишь два последних упражнения.

— А как подобрать абсолютно одинаковые бревна? По длине, конечно, можно, а вот по диаметру? — перебили мы Боба.— При соревновании на скорость рубки и полсантиметра, наверное, имеют значение?..

— Участники сами отбирают для себя и чурбачки и стволы. Бревна тщательно замеряют, и, если есть необходимость, стесывают лишнее. Таким образом, у всех шансы равны. Кроме того, при разрубе в соревнованиях в этом виде, участник вырубает по краям бревна небольшие площадки шириною двенадцать-пятнадцать сантиметров и становится на эти площадки. А рубить ему надо по центру внизу, ниже ступней своих ног. Участники расчерчивают бревно, проводят мелом центральную линию и наклонные к ней. Таким образом, с обеих сторон бревна наносят по сферическому равнобедренному треугольнику. Словом, стой на бревне врастопырку да долби его посредине.

...Тем временем спортсмены готовили бревна к соревнованиям, а судьи производили замеры, проверяли прочность креплений. Позиция каждого установленного в станке бревна была обозначена номером.

Мы, как и все зрители, стояли за невысоким, до пояса, барьером. Лесорубы — сильные рослые мужчины — примеривались к бревнам, становились на них, поднимали топоры и плавно опускали. Они еще не рубили, а только прицеливались к линиям, по которым следует нанести первый и, возможно, предрешающий победу или поражение удар. Здесь необходимы расчет и точность удара, определенный наклон топора и максимальная сила.

Но вот закончились подготовительные работы, и лесорубы стали на бревна — всего было их девять. Сигнал—и топоры одновременно пришли в движение.

Мы буквально физически ощущали силу ударов, страшную в сравнении с кажущейся легкостью движений. Удары топора, то звонкие, то гулкие, то чавкающие, то стреляющие, перебивали один другой.

Боб делал замечания:

— Слышите, заглох топор у второго номера, заклинился, а он упустил момент, только момент, чтобы сразу вырвать его из древесной мякоти... И потерял секунду. А слышите, как рубит пятый? У него звонкий и чавкающий звуки перемежаются. Но чаще они чистозвонные. Хорошо! Коли так пойдет дальше — пятый выиграет соревнование! Если только восьмой его не перегонит...

Восьмой в это время стоял согнувшись на бревне и, позволив себе секундную паузу, массировал руки. Топорище стояло торчком.

— Растирает пальцы — судорога от напряжения. Ничего. Через секунду-другую он развернется на сто восемьдесят градусов и будет рубить бревно с другой стороны. Пока он первый в девятке!

Действительно, восьмой уже развернулся и заработал с такой силой, словно и не он, обмякший и обессиленный, только что растирал руки.

Боб насторожился:

— Поглядите-ка на четвертого! Пока мы тут разговариваем, он вырвался вперед...

Четвертый и в самом деле вовсю рубил уже с обратной стороны, и его топор с удивительной быстротой отсекал толстые пласты древесины. Щепа выскакивала из-под топора и, кувыркаясь, ложилась на траву. Еще взмах, еще удар... Последний! Бревно перерублено. Лесоруб спрыгнул на землю... И затанцевал.

Один за другим спортсмены сошли с перерубленных бревен. И тут, что-то буркнув себе под нос, Боб трусцой побежал к судьям. Через несколько минут, возвращаясь, еще на подходе, он громко выкрикнул:

— Этот парень, который перерубил бревно первым, недобрал две секунды до рекорда Нового Южного Уэльса! Восьмой от него отстал тоже на две секунды!

— А кто он, победитель в этой девятке? Настоящий лесоруб?

— Я его лично не знаю,— ответил Боб.— Но, говорят, что бухгалтер фирмы, заготавливающей древесину.

Начались соревнования «бревно стоймя». Тут бревно устанавливают вертикально, на специальной подставке, так что центральная его часть должна находиться на уровне пояса спортсмена...

По команде к установленным торчком бревнам уверенно двинулись семеро молодцов — разного возраста, сильные кряжистые мужчины.

Каждый обхаживал со всех сторон свое бревно — примерялся к нему.

Вот все семеро застыли на своих местах, и... их удары слились в один звук, напоминающий по силе выстрел, когда дерево лопается на свирепом морозе. Тела лесорубов изгибались соответственно ударам, наносимым изо всех сил; ноги то совершали как бы постоянные па, то пускались в переборы, как у боксеров на ринге. Топоры упорно врезались в твердую плоть древесины.

— Кто идет первым?

— Не сказать пока. Иногда до последнего удара не определишь, мало ли какие срывы могут быть. Помните, шел впереди восьмой, а победил четвертый...

Казалось, что топоры застучали все чаще, то и дело слышались как бы всхлипывающие звуки.

— Здесь все участники — свои, канберрские,— заметил Боб.— Сейчас кто-то из них перерубит.

И вот верхняя часть одного из бревен отломилась и покатилась по земле.

Мы захлопали в радости. А победитель тут же пустился в пляс.

— Боб, а что, танцевать обязательно?

— Нет, конечно. Но надо же разрядиться после величайшего напряжения. Думаете, лесоруб тратит меньше энергии, чем штангист, борец или боксер? Столько же, а может, и больше.

...И снова судьи подводили итоги, а Боб вертелся среди них, как свой человек. Возвратившись, он радостно заявил:

— Победитель — стопроцентный ярра-джеркер из Ма Стейт. Он из молодых, я его не знал раньше. На работе действует электропилой, но и топором, как видите, владеет лихо. Только что подтвердил рекорд своего штата, Нового Южного Уэльса. Хороший парень! Ну, что же, пошли, на сегодня все,— как бы сожалея, сказал Боб.

— А можно и нам пройти на площадку для соревнований?

— Со мной можно.

И вскоре Боб представил нам лесорубов и судей.

— Этот парень,— говорил он о мужчине под восемьдесят,— лет двадцать тому назад так махал топором, что участвовал даже в международных соревнованиях. Да как еще! А вот тот, что стоит, скрестив руки, подле главного арбитра,— мой старый друг. Когда-то был рекордсменом Австралии по двум видам. Эй, Стив!

Мощный мужчина средних лет приветливо улыбнулся и с почтением ответил:

— Рад вас видеть, мистер Паркер. Давно не бывали в Канберре?

— С прошлого года. А почему не участвовали сегодня? Вы же король в «бревне стоймя».

— Перетренировался. Плечо не работает...— Как бы в доказательство он поднял левую руку на высоту груди.— Не идет дальше.

— Стив,— сказал Боб,— это ваш ящик? Надеюсь, в нем и топор лежит? С больным плечом, а все же захватили? Может, покажу, как он хранится?

Если бы ящик предназначался для хранения скрипки, изготовленной знаменитым Страдивари, то и он никак не мог быть лучше — из хорошего полированного дерева, обитый внутри мягким материалом. Сам топор покоился еще и в кожаном чехле с эластичной мягкой подложкой, нежно обволакивающей и металлическую часть, и топорище.

Боб открыл чехол, вынул топор. Лезвие его было отточено, словно бритва.

— Если хотите, можете им побриться. Стив это делает каждое утро. Как видите, топор для лесоруба-спортсмена — что любимое дитя, уложенное в колыбельку...

Стив скромно кивнул.

— Привык к топору. Иначе и бриться-то не умею. Да и остроту лезвия так проверяю.

— Помнишь Джека О"Тули? — спросил Боб.— Двадцать четыре раза первенствовал! Так вот, он первую бритву себе купил, когда вышел из игры и подарил топор зятю.

— А Эмос Мюрелл? — басом вторил Стив.— Соревновался пятьдесят лет и лишь в семьдесят сел на скамью зрителей. И отпустил бороду.

Боб обернулся к нам:

— Завтра будьте здесь к одиннадцати,— сказал он.— Соревнования продолжаются.

Представьте себе обтесанный, как телеграфный столб, ствол эвкалипта высотой метров в семь, стоящий вертикально. В этом столбе вырубают на разных высотах три гнезда, разнесенных на сто двадцать градусов по отношению друг к другу. В каждое из них вставляют толстые опорные доски. На доске шириной в двадцать сантиметров и стоит спортсмен.

Первая группа начинает рубить ствол, стоя на верхней опоре, затем вторая — на средней, третья — на нижней. Лесоруб забирается на опору, помогая себе топором: всаживает его в ствол и подтягивается. Есть сто причин, чтобы упасть во время этих соревнований. Представьте: вы на высоте четырех метров с силой рубите топором твердую эвкалиптовую плоть. Очень торопитесь! Хотите быть первым! И все это время нужно сохранять равновесие. Утратили внимание — и...

«Валка дерева» — очень впечатляющий вид состязаний.

Владимир и Марина Кудиновы

Канберра — Москва

(обратно)

Динозавры возвращаются

Как ни фантастически это звучит, но за последние десять лет мне трижды довелось встретиться с динозаврами. С теми самыми доисторическими ящерами, которые, как считает наука, вымерли более 60 миллионов лет назад. Последняя встреча, совсем недавняя, произошла на юго-востоке ГДР, в округе Дрезден.

...В парке на окраине деревни Кляйнвелька пустынно и тихо. Вечереет. Спускаюсь по вытоптанной в снегу тропинке к пруду. И вдруг сквозь заснеженные ветви вижу на берегу огромного ящера. Бело-серая туша нависла над схваченной льдом водой; длинная тонкая шея с маленькой головой... Невольно отступаю и натыкаюсь на припорошенную снегом решетку арматуры — устрашающую челюсть другого гигантского ящера...

Из-за стволов деревьев — то там, то здесь — выглядывают динозавры. Массивные ноги держат тяжелое туловище, бугристая кожа кажется живой и грубой, раскрытая пасть усеяна острыми зубами.

На полянке два ящера уперлись в жестокой схватке лоб в лоб. Вот еще один, с тремя рогами на голове... Как очутились эти доисторические животные здесь, в Центральной Европе, в зимнем лесу под городом Бауцен?

Тишину нарушают звонкие удары молотка по металлу. Иду на звук. Тропинка выводит к дощатой будке. Стучу.

— Открыто, входите!

Из-за стола поднимается коренастый плотный человек. У него округлое доброе лицо, шапка седеющих волос, крупные кисти рук. Догадываюсь: это и есть Франц Грус, художник, скульптор, чье имя уже знакомо многим — весть о его Парке динозавров вышла далеко за пределы округа.

Хозяин мастерской расчистил стол от инструментов, отодвинул на край столешницы толстые книги и альбомы по палеонтологии. Помолчал, обдумывая мой вопрос — «Как возникла идея Парка?» — и неспешно заговорил, легкой улыбкой как бы извиняясь за свой бесхитростный рассказ:

— Это было лет десять назад... Детишки мои тогда были маленькие, и я задумал их позабавить. Сам я по профессии художник-декоратор, работал на строительно-монтажном комбинате в Бауцене. Знал, как обращаться с цементом, бетоном, стальными конструкциями. Много рисовал, особенно любил — да и сейчас, конечно, люблю — рисовать животных. Интересовался естественной историей... Вот так и родился первый динозавр. Поставил я его около своего дома, смотрю — все ребятишки деревни пришли ко мне в гости. Да и взрослые тоже заинтересовались. Начал лепить следующего динозавра...

— Вы говорите так, словно натура бродит под вашими окнами...

— Теперь у меня уже отработана технология,— неспешно поясняет Франц Грус.— Делаю чертеж. Произвожу расчеты. Потом изготовляю стальной каркас. Наращиваю «мясо» из бетона. Из цемента делаю «кожу», тщательно прорабатываю ее фактуру. Как видите, совсем просто...— заключил художник и вдруг неожиданно спросил: — А вы о находках в Гоби знаете?

Я удивилась нечаянной точности вопроса. Ведь мое первое знакомство с динозаврами произошло именно в Гоби. Тогда «газик», прыгая по черным, покрытым «пустынным загаром» камням и растрескавшимся такырам, вез нас в Большой гобийский заповедник, и шофер не умолкая рассказывал, что где-то здесь, на этих необозримых каменисто-песчаных просторах, научные экспедиции обнаружили кладки яиц, динозавров... Потом в Улан-Баторе и в Москве я узнала обстоятельства и подробности этого открытия.

В Северной Гоби, в грубых красно-цветных толщах гряды Ологой-Улан-Цав, палеонтологи нашли странные шаровидные образования величиной до 15 сантиметров, покрытые зернами песка и гравелитов. Некоторые из них были как бы отпрепарированы природой — отчетливо виднелась хорошо сохранившаяся скорлупа. Яиц было много. Встречались вцементированные в породу целые кладки — до полутора десятка штук!

Исследовав микроструктуру найденных яиц, ученые доказали, что они принадлежали динозаврам. Этот вывод подкрепила и реальная находка: обломок скорлупы, на внутренней поверхности которой сохранились кости эмбриона.

После удачи в Ологой-Улан-Цав последовали новые открытия...

— А знаете, что, может быть, самое любопытное в этих находках? — спрашивает Франц Грус и, не дожидаясь ответа, продолжает:— Они отличались друг от друга, так же, как яйца, обнаруженные в Ологой-Улан-Цав, отличались от яиц, кладка которых была открыта в красных песчаниках Баин-Дзака еще в двадцатых годах. Тогда в Гоби работала американская палеонтологическая экспедиция. Значит, в этом районе в позднемеловом периоде обитали самые различные группы динозавров! Ведь тогда пустыня была совсем не такой, какой ее видели вы. Впрочем, она вовсе и не была пустыней...

В Улан-Баторе, в палеонтологической лаборатории Геологического института АН МНР, хранятся скелеты двух динозавров, сцепившихся в яростной схватке. По мнению монгольских палеонтологов, этот поединок произошел в воде, и скелеты оказались захороненными на илистом дне озера.

— В отдаленные эпохи на территории Гоби существовали обширные озерные системы, с ними и была связана жизнь динозавров,— заключил Франц Грус.

Когда весть о первых динозаврах Франца Груса дошла до столицы, в деревню Кляйнвелька выехали специалисты по естественной истории. Они осмотрели скульптуры и поразились их точности. Все детали соответствовали данным палеонтологии, и, что очень ценно, доисторические животные были вылеплены в натуральную величину. Этого принципа Франц Грус придерживается неизменно, потому только в его Парке можно увидеть «настоящих» динозавров, самый крупный из которых достигает в длину 30 метров! Сотрудничество художника с учеными продолжается и по сей день. Академия наук ГДР отметила работы Франца Груса медалью Лейбница — самой высокой наградой, какой удостаиваются ученые-любители.

...На стене мастерской, в которой мы беседуем, висит иллюстрированная схема развития жизни на планете — от простейших до современного человека. Заметив, что я рассматриваю ее, Франц Грус сказал:

— Мне хотелось бы отразить эволюцию жизни на Земле: ящеры, первые млекопитающие, питекантроп... Когда углубляешься в столь давнюю историю, поражает — сколько тысячелетий затратила природа, чтобы создать высшие формы жизни. Мысль не новая, но донести ее до человека, по-моему, очень важно. Именно сегодня.

Я понимаю, о чем говорит и думает художник. Рассказываю, что в Чехословакии уже встречалась с бронтозавром. Так — «Операция «Бронтозавр» — назвали в стране широкое молодежное движение, целью которого стала защита природы. «Но почему именно бронтозавра вы извлекли из прошлого?» — спросила я тогда одного из организаторов движения. «Мы его полюбили,— ответил он.— Однажды один художник нарисовал картину: тоскливый бронтозавр среди дымящих заводских труб. Длинная шея его не может дотянуться до чистого неба, до свежего воздуха. В глазах — страдание. И подпись: «А ведь бронтозавр этого не пережил». Правда, как символ мы взяли бронтозавра бодрого, уже отдышавшегося. В надежде на то, что сумеем вернуть земле ее чистоту...» Операции «Бронтозавр» уже более десяти лет, а работа продолжается: ее так много...

Разговаривая с Францем Грусом, я подумала, что его динозавры тоже могли бы стать символами движения молодежи ГДР в защиту природы. Ведь в стране задумано и осуществляется немало акций: охрана леса и водной системы, улучшение облика деревень, озеленение столицы... Об этом мне рассказывал в Берлине Ханс

Ульрих Роголь, молодой руководитель одного из отделов Союза свободной немецкой молодежи. Говорил он и о молодежных научно-исследовательских коллективах, которые тоже работают в этом направлении.

Число таких коллективов растет, они приносят ощутимую пользу. Так, в Лейпциге, на электротехническом комбинате молодые инженеры разработали технологию сокращения выброса вредных веществ при сжигании бурого угля. А ведь это проблема проблем: большинство электростанций страны питается бурым углем. Не случайно ГДР является координатором по теме «Чистый воздух» в Комитете по охране окружающей среды, работающем в рамках СЭВ.

— У нас и у наших соседей одинаковые заботы,— сказал Франц Грус, поднимаясь из-за стола.— Любопытно, что о динозаврах вспомнили и в других странах. Мне рассказывали о скульпторах Польши, Швеции, Японии, тоже воссоздающих ископаемых ящеров...

Художник накинул куртку. Пересчитал разложенные на краю стола свинцовые заготовки, видимо, прикидывая объем работы на завтра.

— Что это?

— Зубы,— Франц Грус протянул продолговатый, чуть заостренный с одного конца кусок металла. Он едва уместился на моей ладони... Так вот что означал стук молотка в зимнем предвечернем лесу: мастер ковал зубы динозавра!

Мы вышли на просеку. Слева и справа белели в сумерках гигантские тела ящеров.

— Кто этот, с тремя рогами на голове? — спросила я.

— Трицератопс,— ответил художник и добавил:— Я хочу создать пятьдесят скульптур. Апатозавр, игуанодонт, стегозавр, зауролоф — в этих названиях слышатся звуки ушедших геологических эпох... Динозавры жили в мезозое. Были хищные динозавры и растительноядные, одни передвигались на двух ногах, другие — на четырех, одни жили на суше, другие в воде...

— А этот, длинношеий, на берегу пруда?

— Диплодок. Длина его шеи восемь метров. В расчетах мне помог инженер из Шверина. Вообще у меня много помощников...

Пять лет назад Франца Груса поддержал Совет округа Дрездена. Отвели парк в Кляйнвелька, и мастер стал его штатным художником-оформителем. Местный сельскохозяйственный кооператив поставляет материалы, Совет общины закупает цемент, с завода в Бауцене присылают прут, проволоку для каркасов...

Возле дома художника стояли несколько чудищ. Из плеча одного торчало колено печной трубы, в боку была прорезана дверца. Представляю, с каким любопытством забирались ребятишки в этот динозавр-дом! Да, начиналось это с игры...

А за перилами веранды виднелась голова неандертальца: скошенный лоб, выпуклые надбровные дуги... За короткое время художник сумел «прожить» миллионы лет.

Прощаясь, Франс Грус вернулся к разговору в мастерской, словно ранее не досказал главное:

— Вы не думайте, что палеонтологи целиком где-то там, в мезозое. Реконструируя прошлое, ученые думают прежде всего о будущем Земли. Вот и динозавры мои ожили не просто так. Они рождены нашей общей тревогой за судьбы планеты...

Бауцен — Кляйнвелька — Москва

Л. Пешкова

(обратно)

Герти из парка «Окаменелый лес»

Группа палеонтологов из университета штата Калифорния, возглавляемая Робертом Лонгом, изучила ископаемые остатки динозавра Герти, как его назвали, обнаруженные в прошлом году на территории национального парка «Окаменелый лес» в штате Аризона, и пришла к выводу, что Герти является древнейшим прозавроподом, возраст которого составляет 225 миллионов лет. Анализ остатков динозавра и их сопоставление с уже имевшимися в запасниках музея в Беркли остатками других ископаемых ящеров показали, что Герти принадлежит к новому для науки роду и новому виду прозавроподов, от которых в ходе дальнейшей эволюции могли произойти гигантские бронтозавры. Размеры Герти не превышали в длину 2,4 метра, а масса составляла всего 67 килограммов.

Судя по всему, это было растительноядное животное, причем строение и необычно большой размер его задних конечностей указывают на способность динозавра к весьма быстрому бегу. Очевидно, столь значительная подвижность спасала представителей этого вида от преследования со стороны многочисленных в триасовую эпоху хищных динозавров — текодонтов.

Найден «виновник» гибели динозавров?

В северо-западной части канадской провинции Новая Шотландия группой американских палеонтологов, руководимой Полем Э. Олсеном, было обнаружено крупнейшее во всей Северной Америке скопление остатков животных, обитавших здесь 200 миллионов лет назад, то есть в важнейший для эволюции период, когда с лица земли исчезли многие группы пресмыкающихся и появились прямые предки современных нам животных.

Среди более 100 тысяч отдельных скелетных частей общей массой в три тонны, найденных учеными, остатки различных видов динозавров, древних крокодиловых, ящериц, акул, примитивных рыб. Обнаружены также окаменелые отпечатки ног динозавров, чья ступня размерами не превышала копеечную монету. Это самые мелкие свидетельства подобного рода во всем мире.

Те организмы, которые здесь встречались, представляли собой виды, перенесшие одну из крупнейших природных катастроф — массовое вымирание, случившееся менее чем за 500 тысяч лет до этого. Ныне распространена гипотеза, объясняющая катастрофу столкновением Земли с небесным телом. Если это так, то «виновный» в катастрофе астероид мог упасть всего в 800 километрах к северо-западу от места находки, где обнаружен крупный кратер, образовавшийся примерно в то же время.

(обратно)

Прогулка с дядюшкой Ваном

В те дни, когда 25-метровый горизонтальный свиток был выставлен для обозрения, посетителям музея Мэйшугуань подойти к нему было непросто. Пекинцы и приезжие медленно шли вдоль свитка, внимательно его рассматривая и живо обсуждая запечатленный Ван Дагуанем уходящий старый Пекин. Когда-то во время праздника Весны у храмов устраивали ярмарки. Одна из них, возле храма Дунюэмяо, и запечатлена на свитке. Для нас, начавших постигать Пекин — город стремительно растущий, облик которого на глазах пополнялся новыми современными штрихами,— свиток Ван Дагуаня «Старый Пекин в конце зимы» стал путеводителем в прошлое столицы. Путеводителем достоверным — ведь здесь можно отметить устойчивое возрождение интереса к народным промыслам.

Проблемами сохранения и развития народных ремесел занимается Пекинский научно-исследовательский институт искусств и ремесел. Здесь работают и старые заслуженные мастера, и молодежь. Надо отметить, что народные пекинские промыслы отличаются издавна удивительным разнообразием. Простое перечисление их, вероятно, не имеет смысла. Но тем более стоит, следуя за свитком дядюшки Ван Дагуаня, познакомиться хотя бы с некоторыми из них.

Глиняные пекинские игрушки часто воспроизводят сюжеты классических литературных произведений. На прилавках сувенирных киосков появились и фигурки европейских клоунов, русалок, ангелочков. Порой среди этой малоинтересной продукции вдруг увидишь фигурки традиционные.

Вот одна из работ — мышь уютно пристроилась на кувшине с красной наклейкой — иероглифом «счастье»: так принято было украшать посуду по праздникам. Великолепно передана настороженность серо-голубого зверька с острой мордочкой и длинным хвостом, забравшегося на кувшин полакомиться рисом.

Фигурки-композиции «Девушка на ослике» и «Девушка с флейтой на буйволе» выполнены тоже из нехитрого материала — глины, кусочков ткани и меха, цветной тесьмы и щепочек. И все это движется, подрагивает — уши, хвостики и конечности животных смонтированы на пружинках.

На свитке изображено, как такой игрушкой торговали прежде.

Пожилой ремесленник сидит перед открытым ящиком, на дне его — разноцветные полоски, расходящиеся от центра, где укреплена вертушка. На поднятой крышке расставлены фигурки. Малыш перед ящиком внимательно следит, где остановится вертушка и какую игрушку он выиграет.

Пекинские мастера и сейчас делают глиняные игрушки. Теперь их чаще продают через магазины. И лишь изредка можно увидеть, как мастер разложил свои изделия на тележке. И ее немедленно окружают покупатели.

Особенно любимы пекинской детворой глиняные свистульки в виде петушка или белой птицы с лаконичной росписью, воспроизводящей яркое оперение. Традиционно и изображение лунного зайца — этот образ связан с праздником середины осени. И лунный заяц тонко и мастерски вылеплен, затейливо расцвечен.

Как и прежде, любят в народе многофигурные композиции, воспроизводящие сцены народных празднеств и гуляний. Ярко отмечают приход весны: на улицах устраивают шествия, в парках театрализованные представления. И мастера тут же воссоздают народные праздники,

Каждая из шести фигурок весенней серии иллюстрирует какой-то из моментов новогоднего праздника. Вот дети с надписями на красной бумаге, среди которых чаще всего традиционная «Гунхэ синьси» — поздравление с новыми радостями. Один из малышей, держа на палочке хлопушку, пытается закрыть уши; а на лице — любопытство и ожидание взрыва. Считается, чем громче взрывы, тем больше напугаются злые духи.

В первой половине XIX века мастер — по совпадению тоже Ван — изготовлял композиции из фигурок обезьян. Тела их он делал из пушистых бутонов магнолии, а головы, ноги и руки — из голов и лапок цикад. Они быстро нашли ценителей, а сам мастер получил прозвище «Ван — мохнатая обезьянка». Это уникальное ремесло было надолго забыто. Лишь несколько лет назад снова появились на ярмарке мохнатые обезьянки. Возродил их мастер Цао Ицзянь. Теперь эти композиции под стеклянными колпачками — весьма распространенный сувенир.

Знатоки любят и ценят сцены из жизни старого Пекина.

Вот композиции о глупом судье. Чванливый и напыщенный, он не способен принять правильное решение; но ему под силу присудить виновному 40, а невинному 58 ударов палками. Персонажи этой сценки отличаются выразительностью: надутый судья, застывшие истуканами стражи, жестокие палачи и поверженные, униженные подсудимые. Скрупулезно воспроизведены формы и цвета головных уборов персонажей, строго определяющих их социальное положение.

Еще один сюжет: две обезьянки за столом с миниатюрными деревянными палочками, которыми достают из кипящего самовара кусочки мяса — одно из любимых пекинцами блюд.

А вот обезьянки-малыши беззаботно восседают на тележке, а их отец с напряжением ее толкает. Эти условные, но столь похожие на людей персонажи позволяют мастерам с нежностью и любовью, а частенько и с иронией трактовать человеческие отношения.

Названия некоторых пекинских улиц до сих пор напоминают о том, что тут жили ремесленники. Хуашидацзе — «улица цветочного рынка». Еще в начале Цинской династии (1644—1911) здесь появились мастерские по изготовлению украшений из ярких шелковых ниток и тонких проволочек для женских причесок.

Лет тридцать назад на улице Хуашидацзе была создана фабрика, объединившая несколько мастерских по производству изделий из бархатных нитей. По-китайски продукция фабрики называется «жунняо» — бархатные птицы. Образцы продукции фабрики — фигурки птиц и животных, настенные украшения — выставлены и в крошечном магазинчике у входа на фабрику.

Надо сказать, что бархатные украшения и по сей день дарят на свадьбу, в дни рождения. Легенда так объясняет рождение этого ремесла: у любимой наложницы танского императора Сюань Цзуна (713—756) был на виске шрам. Она закрывала его цветком, вставленным в прическу. Но настала зима, и служанка ее смастерила цветок из ткани. С тех пор круглый год женщины украшают себя искусственными цветами. Их назвали «гунхуа» и поначалу использовали во время различных дворцовых церемоний. К концу девятнадцатого века украшивание цветами причесок распространилось и среди простолюдинок.

По сей день эти изделия сохраняют традиционные формы: летучая мышь из красной и зеленой бархатных нитей, с блестящими глазами-бусинками, черными пушистыми усами, в сочетании с изящными аппликациями из золотой бумаги в виде старинных монет, символизирующих богатство. Эти слова «летучая мышь» и «счастье» звучат одинаково — «фу». Подарить подобное украшение для прически — значит пожелать счастья.

В последнее время мастера используют и шелковые и синтетические волокна. При этом, к сожалению, теряется характерная тонкость и миниатюрность изделий, они становятся грубее, в колорите преобладают резкие «химические» тона.

На современном свитке «Старый Пекин в конце зимы», с которого начался наш рассказ, немало сцен из театральных представлений — и на лубочных картинках, и в глиняной игрушке, и в виде бумажных вырезок. Театру обязан своим рождением и особый вид народного искусства, так называемые «щетинные человечки» — «цзун жэнь». Впервые их сделал мастер Ван Чунпэй лет сто назад. Продолжил развитие этого уникального жанра мастер Бай Дачэн, и поныне живущий в Пекине.

Разрисованные головки, на лица которых нанесен традиционный грим персонажей пекинской оперы, укреплены на туловищах из ткани и ваты, которым придает устойчивость глиняное основание. К этому основанию снизу по окружности приклеена кайма из жестких свиных щетинок.

Герои пекинской оперы представлены в точнейшим образом выполненных костюмах; в руках у них булавы, посохи, мечи. Щетинные человечки хороши и сами по себе, а если поставить фигурки на металлический поднос, а затем слегкапостучать по его поверхности, фигурки оживут, задвигаются и вроде начнут ритмично танцевать. Чем не спектакль?

Особое место среди изделий народных мастеров — у фигурок, вылепленных из теста. Их прежде продавали с лотков, громко зазывая покупателей. Изделия, предназначенные ко дню рождения, делали в виде персика — символа долголетия.

И при нас в праздник Весны продавали фигурки из теста на палочках, которые изображают героев китайских сказаний.

Мне особенно полюбились небольшие, ювелирной тонкости фигурки, воспроизводящие сценку из пекинской оперы «Белая и Зеленая змейки». Эти женские фигурки высотой не более двух с половиной сантиметров изготовлены из рисового теста. И в столь крошечной композиции мастер передал церемонность и грацию движений, сложность причесок, украшенных цветами, тончайшую отделку костюмов, игру складок одежды, развеваемой ветром.

Повезло однажды нам увидеть, как мастерица раскатывает тонкие полосочки цветного рисового теста и лепит из них миниатюры. Работа эта сродни искусству ювелира.

Видела я и работы Чан Юйлин, представительницы четвертого поколения семьи мастеров, изготовляющих виноград из стекла. Им украшают витрины, конторы, развешивают гирляндами дома.

Меняется темп жизни, многие традиции, а вместе с ними и ремесла. Одни уходят, другие по-прежнему популярны, любимы и в столице, и по всей стране.

Интерес к народному искусству сейчас велик — о чем свидетельствуют и постепенное возрождение многих пекинских жанров народного искусства, и более бережное к ним отношение. Этому в последнее время посвящен ряд публикаций ведущих китайских искусствоведов. Были организованы выставки изделий народного искусства.

Многие жанры народного искусства неотделимы от традиций пекинцев. И сейчас, например, невозможно представить себе свадьбу без того, чтобы вход в дом не был украшен красной бумажной вырезкой, изображающей иероглиф «двойное счастье». В дни праздников, когда город наполняется грохотом хлопушек, на улицах видишь малышей с бумажными фонариками, глиняными игрушками и красочными вертушками из бамбука и бумаги.

Пекин — Москва

Ирина Алешина, Фото автора и В. Супруна

(обратно)

Если верить легенде

Отдыхая в Чехословакии, я набрел в окрестностях Карлови-Вари на памятник Петру I. Именно набрел, потому что бронзовый бюст скрыт густыми кустами на вершине горы Елени Скок. Место для него более чем странное. Позже экскурсовод рассказал красивую легенду, связанную с этой горой. Но хотелось бы знать истинную историю этого «потаенного» памятника.

Н. Г. Ситников, г. Кременчуг

На вопрос Н. Г. Ситникова отвечает другой читатель, Борис Камышев, не раз выступавший в нашем журнале:

— Хотя Елени Скок относится к окрестностям Карлови-Вари, путь туда от площади Рынка занимает минут двадцать. Сперва шагаешь по улице «Под оленьим прыжком», потом выходишь на лесную дорогу.

И вот сама гора. В переводе название ее означает «Олений прыжок». Внизу простирается город. Вдали — гребни Рудных гор. В названии города увековечено имя его основателя — короля Чехии Карла IV, слово «вари» обозначает горячие источники, а название горы связано, возможно, с легендой, которая повествует о том, как в середине XIV века были открыты эти источники.

Впервые Петр I посетил Карлови-Вари в 1711 году. Его деятельная натура сказалась и тут: он знакомится с ремесленниками, приглядывается к их работе, даже принимает участие в строительстве дома. Об этом рассказывает бронзовая доска, находящаяся в коридоре курортного дома «Петр», и бронзовый рельеф. Оба посещения курорта Петром (второе состоялось год спустя) сказались на судьбе города: стечение русской и польской знати заложило основу международной известности курорта.

Еще одна доска в память о Петре установлена на доме «Орел». Его именем назван и один из проспектов Карлови-Вари.

11 ноября 1712 года, во время второго приезда, Петр удивил чехов своей удалью. По крутой тропе, проходившей среди густого леса, на неоседланной лошади, он поднялся на вершину Елени Скок. При этом, дабы подтвердить бесспорность своего успеха, царь собственноручно вырезал на стоявшем там деревянном кресте свои инициалы. Так это место вошло в легенду.

Впоследствии на месте царского молодечества был установлен бюст Петра I работы пражского скульптора.

(обратно)

Все четыре стороны света

На крыльце отчего дома сходятся все четыре стороны света. И все четыре поры суток. Сходятся и разворачиваются в чистую и полную стихию всех четырех времен года. И четыре раза надо приехать в этот город, чтобы в круговороте времени и меняющейся красоте места мог засветиться смысл действия, которое и есть жизнь...

«Бёлев, г., райцентр в Тульск. обл., пристань на р. Оке. Ж.-д. ст. 3-д по переработке с.-х. сырья. Изв. с 1147». Вот и все, что сказано в «Советском энциклопедическом словаре». Да больше пока и не надо. Ясно: это один из множества древних городов, которые возникли одновременно с Москвой. Которые вместе с Москвой укрепляли и украшали русскую землю, создавали и шлифовали национальный характер. И какую бы славу ни стяжал в веках тот или другой город, только вкупе судьба их составляет историю России.

Тот, кто здесь вырос, живет в ощущении единства времени, места и действия. Тому, кто сюда приедет, приоткроется, быть может, причина единения природы, истории и человека.

1. Зима. Полночь. Север

В родном городе хочется побывать неузнанным. Вместо шапки-невидимки была на мне полугодовая борода. И на заснеженной улице, среди непрестанно здоровающихся людей, вскользь обменивающихся новостями, ко мне обратилась только одна старушка, вся увешанная связками детских лапотков:

— Дедок, купи внукам на сувенир. За трояк отдам.

Середина января. Ясно. Воздух — мороз пополам с солнцем — чист и крепок. По въезжей улице, которую нет-нет да и назовут Верстовой, заиндевевшие лошади тянут розвальни, беговушки, подреза, съездки, не обращая внимания на КамАЗы и «Икарусы». Окраинные слободы Завырка и Паниковка по пояс в свежем снегу.

Старинный монастырь сверкает листовой медью шпиля и вытянутым крестом надвратной колокольни, с которой не сняты еще реставрационные леса. Это высшая точка окрестного ландшафта. И место первого поселения людей в городской черте Белева. На сто саженей вздымалась некогда круча над широкой плодородной поймой. С трех сторон омывали ее воды трех рек: Оки, Вырки и Белевы. С четвертой змеился крутобокий суходольный овраг. Удобное место для расселявшегося славянского племени вятичей. Здесь было покойно, богато, красиво.

Но наступило время, когда в верховьях Оки сошлись державные интересы Московского государства, Золотой Орды, Великого княжества Литовского, Крымского ханства, Польского королевства. Белев приходили «воевать» Батый и Витовт, крымский хан Давлет-Гирей и польский гетман Лисовский. Несколько раз деревянная крепость сгорала дотла. И снова вырастала в прежнем виде. Только в 1460 году монахи заложили здесь Спаспреображенский монастырь, который строился почти семьдесят лет. Позднее рядом с ним расположился Крестовоздвиженский девичий монастырь.

Сложившийся к первой половине XVII века архитектурно-культовый ансамбль был своего рода достопримечательностью тульско-орловских земель. Сюда заезжали в свое время даже такие чуждые клерикализму люди, как Иван Тургенев и Лев Толстой. Теперь это музейно-заповедная зона. Знатоков восхищает ажурная кирпичная кладка, образующая как бы двойной ряд нимбов по карнизу и фризу Спаспреображенского храма; удивляет северный фасад двухъярусного Крестовоздвиженского собора, инкрустированный многометровым крестом. Но есть еще нечто, подспудно воздействующее здесь на зрителя,— эстетический союз истории и географии.

Белевские монастыри подковообразно растянулись по крутой излучине Оки. Тонкие колокольни и угловатые соборы, не заслоняя друг друга, создают характерный силуэт, по которому Белев можно узнать среди тысяч других городов.

С севера, востока и юга заокской поймы видна фронтально развернутая панорама монастырей, как будто у них нет «вида сбоку». А если стоишь под стенами монастыря, видишь просторную долину Оки, что от горизонта до горизонта разостлана под кручей. И ни один холм не «застит», ни один проселок не теряется. И даже, удивительное дело, все лощины раскрыты глазу, словно они специально сориентированы на Спаспреображенскую церковь.

Если человек вырастает в Белеве, его самое яркое пейзажное переживание практически предопределено. Притом, что у каждого оно свое и неповторимое, а приходит случайно. У меня было так: забраться на купол церкви предложил Блудный (был у меня в шестом классе приятель с таким библейским прозвищем). По заваленным переходам и запыленным чердачным перекрытиям пролезли мы к пробоине в кровле. Выжавшись на дрожащих от напряжения руках, я ступил на покатую крышу и замер, потрясенный невиданной по широте и яркости картиной. Окоем был все такой же круглый с привычной синей щеточкой леса по краю неба. Но сколько же вмещал он теперь деревень, полей и лесных урочищ. «Кураково... Сестрики...» — узнавал я ближайшие деревни. «Боровна... Жабынь... Важенка...»,— показывал Блудный. Откуда-то он уже это знал. Взгляд мой стал петлять по извивам дорог, убегавших за отдалившийся горизонт ко все новым деревням, полям, урочищам, которые страстно хотелось увидеть сейчас же, немедленно.

Может быть, не случайно выходцы из Белева на вопрос: «Какой вам видится Родина?» — отвечают почти одинаково: «Река под городской стеной... Заливной луг... Синий лес на горизонте...»

Зимой очертания каменных громад жестки. Прозрачны сады и палисадники монастырского подворья. Реставрация видна как она есть — разобранные перекрытия, сугробы на папертях и новенькие кресты на куполах. Тропинка к Спаспреображенскому собору глубока и извилиста, как боевая траншея. По узким витым переходам с истертыми кирпичными ступенями поднимаюсь на звонницу. В углу прямо в сугроб брошен ранец с учебниками. Деталь для меня отрадная. Значит, как обычно, белевский мальчишка приходит сюда, чтобы искать подземный ход за речку, на спор ночевать в разрушенной церкви, а главное, лазить, со страстью лазить по стенам, проломам, подземельям и куполам. В сущности, здесь непрерывно действует фантастических размеров тренажер, который дает смелость и ухватистую силу, развивает глазомер, живость воображения и выдержку, в то же время исподволь приучая к гармоническим пропорциям архитектуры, приобщая к таинству истории. Неписаное право белевской улицы осуждает праздное любопытство взрослого к забавам и заботам мальчишек. Не без сожаления отказываюсь я от мысли разыскать владельца ранца и оставляю заповедную территорию детства нынешнему ее хозяину.

Прощальный взгляд окрест. Матовая белизна от горизонта до горизонта. Прямо внизу широкая лента Оки смутно угадывается, словно переметенная вьюгами дорога на север, к чернеющим вдали корабельным соснам Жабынского бора. Начинающиеся у реки главные магистрали города легли словно по меридиану — прямо на север. На белевских кручах их прямизна обернулась крутизной — раздолье для игр и катаний. Помнится, в гулкие от мороза январские ночи улицы, по старинке именуемые Уланова гора, Машина гора, Новая гора, выглядели как сплошная куча мала, скользящая по склону под уханье, хохот и выплески девичьих голосов. Тут главное — сани, конные сани, розвальни или дровни, но лучше всего беговушки на подрезах. Сани как-то чудодейственно сплачивали ребят и девчат. Дружно подтаскивали они какие-нибудь утлые розвальни к краю оврага, шумно рассаживались (девчат в середину!), с замиранием сердца отталкивались и летели вниз, управляемые только законом всемирного тяготения, который в конце концов ссыпал всю ораву в сугроб.

Снег в эту пору сухой, как песок, и нежный, как вода. На сиреневых полночных сугробах вскипали под юными руками фонтаны брызг, осыпая лица, плечи, платки, ушанки... Игра в снежки — грань удали и ухаживания. Когда, схватив «противника» за запястья, ты вдруг растерянно застываешь, ошеломленный неведомым ощущением мягкости и округлости человеческих рук, вовсе не похожих на привычно жесткие, словно сплетенные из ремней, руки твоих сверстников мальчишек. «Магия первого прикосновения», словно кромка берега между детством и юностью... И постепенно от общей компании отбивались то пары, то группы, уходившие на дальний Крылов бугор с салазками, в которых больше, чем двоим, и не уместиться.

Съехать с Крылова бугра! Для мальчишки это было делом самоутверждения. Жуть, решимость и гордость до предела обостряли переживание. И как же понимать теперь вот эту строку из письма старого друга: «У нас становится престижным взъехать на Крылов бугор на мотоцикле»? Другое время и другой спорт?

...Наутро я спустился по Машиной горе к подножию Крылова бугра. Он вздымался под углом градусов этак в семьдесят, пухлый от снега, в нескольких местах перехваченный косицами. Он не казался таким уж легким препятствием. И наверняка стоил мотоциклистам яростных усилий. Некая символичность ощущалась в том, что Крылов бугор остался в городе пробным камнем ловкости и удальства. Но все-таки сильнее волновало другое.

Прямо по центру склона, в самом крутом и высоком его месте, перевитые метелями сугробы были сверху донизу распороты глубокой и широкой бороздой. В соседнем переулке у дощатой изгороди валялась изогнутая, ободранная дверца от промышленного холодильника. Сомнений не оставалось: совсем недавно, может быть, минувшей ночью, какие-то парни и девчата летели в вихрях снега на этих импровизированных санях с Крылова бугра.

2. Весна. Восход. Восток

Солнце восходит из-за Беженского леса. Светать стало давно. Но все вокруг словно дожидается прямого солнечного луча. Он ударяет сначала по верхам куполов, потом расплескивается по беленым стенам городских строений. И вот на мощно струящемся стрежне половодья, как плоская речная галька, пущенная сноровистой мальчишеской рукой, запрыгали световые зайчики.

Небо ровно голубое, без белесых закраин, которые появляются в погожий день зимою. Гвалт грачей то вскипит волной, то стихнет. И тогда слышно, как шуршат, рассыпаясь в талой воде, рыхлые черноватые льдины. Это последний, как говорят в Белеве, «орловский» лед с самых верховьев, из черноземных уже краев. Его ждут с напряженным вниманием, потому что вместе с черными льдинами приходит самая высокая вода. В том году разлив оказался меньше, чем прогнозировала паводковая комиссия. Но все же Ока затопила пойму километров на шесть, на 12 метров подняла воду в Вырке и ворвалась на белевские улицы, грозя отрезать районы Завырки и Паниковки от центра города. Для белевцев это не внове. На приречной стороне улиц дома так и построены на высоких фундаментах, словно на сваях. И чуть ли не каждую весну жильцы их с неделю добираются до дому на лодках.

Почти вся знаменитая белевская круча уже под водой. Сильный поток крутит в излучине льдины, какие-то доски, хворост и небольшой стожок сена, прихваченный паводком у незадачливых хозяев. А в устье Вырки поверхность ровная и глянцевитая. Стока нет. Вода поднимается вертикально, заполняя глубокий овраг, подбираясь к черным шапкам птичьих гнезд на вершинах вековых ракит. В одной из крон, ветвящейся прямо из глади вод, мечется сорока. По прутику перетаскивает она свое гнездо на более высокое дерево.

— Во хитрая птица,— слышу я рядом,— теперь ее вода не достанет.

— Чует, должно, что реке еще подниматься...

— Откуда же ей подниматься? Орловский лед со вчерашнего дня идет.

— А может, дожди выпадут...

Четверо крупных мужчин в ватных бушлатах и резиновых сапогах не торопясь покуривают, поглядывая вокруг. Их разговор своей лаконичностью и глубокомысленной интонацией напоминает разговор гоголевских мужичков, рассуждающих, «доедет это колесо до Казани или не доедет». Но он невольно притягивает внимание, и ты не замечаешь, когда и как вступаешь в этот разговор, главное в котором вовсе не стремление что-то выяснить или уточнить. Неважно, кто первым замечал или разглядывал некий тонкий штрих в картине ледохода. Достаточно было короткого слова, чтобы обострить общее внимание. Это было не наблюдение, а редкое для современного человека глубинное и совместное переживание контакта с природой, спокойное и мощное ощущение полноты бытия.

Народу у реки становилось все больше. Наша группка, то разрастаясь, то разделяясь, влилась в единый круг пестрой толпы. Снова и снова заходил разговор о том, как некто

Юров пытался вчера переплыть Оку на пугачьей лодке. (Так называют здесь крохотный одноместный дощаник, которым «пугают» рыбу, загоняя ее в заранее расставленные сети.) Юров греб стоя, одним веслом, и довольно долго увертливое суденышко ловко проскальзывало между льдинами, пока не наткнулось на неприметный топляк. Лодку тряхнуло. От неожиданности Юров потерял равновесие и выпал за борт. Благо на берегу возле конторы совхоза «Белевский» стоял вездеход-амфибия. Из воды вынули не только Юрова, но и его лодку. Теперь над ним посмеивались: «Хваленку не вытянул», «Страху натерпелся». Но даже сквозь эту легкую насмешку пробивалось уважение...

Белевская улица умеет чтить сноровистость и отвагу, умеет и прощать едва ли не «все-все-все» за смелость, гордость и находчивость. Надо ли удивляться, что многие белевцы потом в любых местах и при любых занятиях не могут забыть той пронзительной радости, которую испытали, совершая какое-то дерзкое действо на виду у людей?

По улицам, ведущим к Оке, густо, как на демонстрации, шли люди. Говорят, в пору разлива каждый белевец хотя бы раз в день приходит взглянуть на ледоход. Кругом только и слышно было что о прибылой воде; мой утренний круг общения, похоже, раздвигался до масштабов всего города. Но вдруг ухо уловило еще одну ноту.

— Мы — вятичи! — с нажимом выговорил звонкий голосок в легкой стайке девчонок, спускавшихся к реке.

Надо сказать, пращуров в Белеве вспоминают довольно охотно. Каждый год число посетителей Белевского художественно-краеведческого музея вдвое-втрое превышает число жителей города Белева. На улице Чехова, наискосок от старинного здания банка, не так давно вырос четырехквартирный двухэтажный коттедж из белого силикатного кирпича. Каменщики, возводившие здание, выложили по фасаду красно-кирпичной вязью «ВЯТИЧИ»... «Одно из самых загадочных древнерусских племен», как выразился известный в прошлом историк А. Л. Погодин, по-прежнему волнует воображение.

Вятичи дольше всех на Руси оставались язычниками, и потому считались культурно отсталым племенем. Однако «акающий» говор приокских «вятических» губерний: Орловской, Тульской, Калужской, Московской и Рязанской — стал нормой русского языка.

Официальные летописи о вятичах упоминают главным образом как о воинах. Они ходили с Вещим Олегом на Царьград в 907 году. Их регулярно «усмирял» Владимир Мономах. Они составляли малую дружину Евпатия Коловрата, не убоявшуюся сразиться со всей ордою Батыя. Но «в отличие от большинства славянских племен вятичи никогда не клали с покойниками оружия»,— констатирует известный археолог А. В. Арциховский. В курган, в котором погребали мужчину, клали только орудия труда: нож, топор, стамеску. А в захоронениях женщин археологи находят обильные наборы украшений и среди них семилопастные подвисочные кольца, которые похожи на опрокинутую вниз зубцами корону и которых не было ни у каких других племен, кроме вятичей.

Человеку, живущему в верховьях Оки, природа давала полное приволье. А история то и дело бросала его в нужду и разорение, которых он не мог избежать и в которых не был виноват. Приходилось до времени терпеть нестерпимое. Приходилось «переть на рожон», ибо без риска чести не сохранишь. Какие контрасты должно было порождать в сознании столь противоречивое бытие! Судя по историческим документам и устным преданиям, в характере такого человека практическая сметка опровергалась жаждой подвига, самоотверженность могла обернуться равнодушной покорностью, застенчивость сменялась запальчивостью, а превыше всего ценилась личная независимость, которую подчас неизвестно куда было и девать. Идеализировать такой характер не стоит. Труден он и для окружающих, и для самого человека. Но тогда это было то, что нужно, чтобы не бросить родную землю под натиском могущественных врагов, не уйти и не впасть при этом в глухое рабство, не принять чуждых взглядов и ценностей, а выстоять и одолеть. На крутых поворотах истории такой характер — главное национальное достояние.

Вряд ли имеют смысл жесткие параллели между сегодняшними белевцами и летописными вятичами. В исторической бесконечности, разделяющей их, все параллельные прямые уже, фигурально говоря, пересеклись по нескольку раз и завязались в узел. Но гудят, как Ярилово игрище, берега весенней Оки. Блистает солнце. Крошатся льдины. Переливчато булькают ручьи. Прямо по середине мостовой сквозь взгляды парней идет группа девушек. Они в разноцветных пальто модных мягких очертаний, тонких брюках и кроссовках. И упоенно грызут семечки...

«Буйство глаз и половодье чувств» — это сказал Сергей Есенин, между прочим, тоже приокский уроженец.

3. Лето. Полдень. Юг

Кирпичный особняк с цифрой «1898» на фронтоне окружен длинными пятиэтажками, на панельных торцах которых не поблекла еще цветная смальтовая облицовка. Бывшая стрелецкая слобода превращается в поселок Трансмашзавода. Разобраны избы, повалены заборы. И только яблони пришлись кстати и новому укладу жизни. Они толпятся возле игровых площадок, детских садов и яслей. Белевцы охотно вселяются в современные квартиры, однако при этом сетуют, что нарушается архитектурный облик города да и весь привычный порядок жизни... Когда-то подобные психологические противоречия просто старались не замечать. В лучшем случае утешались благодушными рассуждениями, что в представлениях и чувствах будущих поколений старинные особняки и панельные пятиэтажки сольются в единый архитектурный стиль.

Нет, речь не идет об отрицании всяческих перемен. Они неизбежны и необходимы. Но подходить к этому вопросу нужно с пониманием не только благости своих намерений, но и ценности веками складывавшихся нравственных и психологических особенностей быта, образа жизни, народных характеров, с ясным сознанием того, какие традиции следует разрушить, а какие сберечь. Традиции — это фактор стабильности во внутреннем мире личности, потому что это приобщение к истории народа, его социальной памяти.

..На пятом этаже крупнопанельного дома щебечущий перестук коклюшек. Как-никак работают две плетей (так исстари в Белеве именуют кружевниц). Перед каждой на легких козлах — круглая и продолговатая, как валик от старомодного дивана, дотверда набитая ржаной соломой подушка из белой бумазеи, из которой столбиками торчат бесчисленные латунные булавки с широкими шляпками. Десятка полтора коклюшек, похожих на длинные восковые свечки, а еще больше на барабанные палочки, на которые сверху намотана нить, то перекатываются между пальцами плетей, то повисают на булавках, образуя гирлянды. На глазах сплетается замысловатый узор, который не с чем сравнить, потому что природе такого изыска не требуется. Реликтовое белевское кружево, отличное и от вологодского, и от елецкого, и от любого другого, плетут у себя дома Римма Николаевна и Наташа Мудровы, преподаватели Белевской музыкальной школы.

— Я к ней в Тулу приезжаю,— кивает Римма Николаевна на дочку,— у нее сессия в музыкальном училище. А она вместо того, чтобы заниматься фортепиано, плетет, негодяйка, косынку.

По тону не понять, осуждает она дочку или любуется ею.

— У нее как пойдет,— продолжает Римма Николаевна.— То не усадишь за подушку, то на улицу не выгонишь. Да это у всех так. Когда плетется, когда нет, как вот певцу, когда поется, когда нет. Но вообще-то работа по-настоящему идет только после четырех часов сидения. А дорывками не получится...

— Но зато если досидишь до конца,— тихо произносит Наташа,— кружево снимаешь с подушки с чувством облегчения и радости. Каждое кружево. Только старайся, и будет красиво. Обязательно. Не то что делаешь-делаешь иное что, а потом все чепухой оборачивается.

— Да, постарались прапрабабки,— смеется Римма Николаевна.— Любая девчонка по их следам может стать художницей.

Мысль эта приоткрывала тайну живучей притягательности всякого рода старинных рукоделий. Но Римма Николаевна частила дальше:

— В искусстве главное дело мастерство. Когда мы только учились, принесли нам показать свои кружева довоенные еще плетей бабушки Маношина, Миронова, Бочарова. Мы так и поникли: нам никогда не сделать такое. А сейчас понимаю, вполне обычная работа. Сегодня можно даже плести и покрепче, и рисунок тверже дать. Мои кружева,— продолжала Римма Николаевна,— висят в Тульском краеведческом музее. Не знаю, правда, есть ли там моя фамилия, ну да авторство меня не волнует.

Было удивительно слышать это в доме, если хотите, артистическом. Но, видно, фольклорное искусство смиряет чрезмерный пыл честолюбия...

Возвращаясь от Мудровых, иду берегом Оки. По мягкой тропинке у самой воды. Кривая лента реки залита полуденным солнцем. Но довольно прохладно. И мальчишки, ныряющие с моста, выскакивают на берег слегка ошалелые, долго потом прыгают на одной ножке. На пляже ни одного взрослого. Как в те годы, когда все отцы были на фронте, а все матери с утра до ночи в поле. Здесь на зеленых берегах и желтых песчаных плесах была общегородская детская. Сотням мальчишек и девчонок хватало места, чтобы купаться, ловить рыбу и раков, жечь костры, собирать резко пахнущую чесноком сергибку и молочник, стебель которого пропитан сладким и тягучим соком, загорать до радужного отлива на сгибах локтей... Все к десяти годам выучивались плавать: кто «по-собачьи», кто «вразмашку», а кто и «по-морскому». Варварские стили, конечно. Ни один белевец не стал пловцом-рекордсменом. Но не слышал я, чтобы кто-нибудь из детей утонул. А купались все. И река была судоходной. Впрочем, дело не в стилях. Когда еще не умевший плавать Сашка Новиков свалился с моста в О

ку, за ним, не раздумывая, прыгнул Ленька Сорокин, который был на два года постарше, подхватил его за волосы, прижал к свае и держал так, пока не подошла лодка. Наверное, каждый белевский мальчишка хоть кого-то, да «спас на водах»...

В детских играх укреплялась уверенность: что бы ни случилось, тебя не бросят. И с раннего детства зарождалась убежденность: нельзя бросать человека в беде, постыдно не прийти на помощь. Не на этой ли первооснове зиждятся исконные добродетели народного характера? Ока — большая голубая дорога белевского детства — течет в будущее из глубины веков. И кто же прав: философ, сказавший, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, или белевская песня: «А Ока бежит, не убегая»?

4. Осень. Закат. Запад

Манипулятор, десятками пневматических присосок удерживая на весу четырехметровые стальные листы, раздает работу головным агрегатам поточной линии. Компактные прессы выбивают тяжелые заготовки, которые потом накаляются до малинового сияния в термических камерах давильных станков и под неотвратимым ходом поршня превращаются в огромные стаканы тормозных цилиндров... Внушительная и не лишенная эстетической привлекательности картина. Да и слесари-наладчики вовсе не выглядят безликими и отчужденными «придатками машины». Плотный круглолицый Владимир Крюков не без апломба объясняет начальнику цеха, как нашли они со сменщиком причину сбоя. Виктор Патрушев явно озабочен: «Манипулятор сегодня какой-то себе на уме, не разберу, в чем дело». Люди обустраивают цех, как обживают дом, обкатывают станки, как объезжают коней. Но мысль о психологической несовместимости новейшей заводской технологии и оставшихся за проходной тихих улиц, старинной архитектуры и заливных лугов не оставляет меня.

— А зачем, собственно, городу Белеву Трансмашзавод? И что такое древний город Белев для Трансмашзавода? — спрашиваю я, отбросив деликатность, у директора предприятия Сергея Ивановича Плюханова. И вопрос мой не лишен скрытого умысла. Сергей Иванович — инженер современной формации. Тульский механический институт он окончил в 1971 году. Но главное, может быть, в том, что он местный уроженец. В сущности, от этого человека, знающего Белев через собственное и недавнее еще детство, больше, чем от кого другого, зависит теперь будущее старинного города.

Сергей Иванович с ответом не промедлил:

— Белев без Трансмашзавода будет стареть. Прежние наши предприятия малопривлекательны для молодежи. А мы за десять лет всего двоих отправили на пенсию. Молодежь и роботы подходят друг другу. Но Трансмашзаводу нужны не абы какие рабочие. Наше производство требует людей мастеровитых, смекалистых, смелых и к тому же артельных, дружелюбных и не подсчитывающих каждый свой шаг. Таких работников дает и будет давать Белев. Если останется Белевом. Его традиции не забава. Это технология формирования характера. У меня какая мечта? Чтобы завод и город стали бы в психологическом плане единым целым...

Подобный оборот разговора не показался мне таким уж парадоксальным. Белев по-настоящему стал расти и богатеть только после укрепления Русского государства и изгнания с верховьев Оки всяческих завоевателей. Когда здешние стрельцы да казаки стали мастеровыми, жизнестойкость, сметка и готовность идти на риск пригодились и в мирной жизни. Когда в силу своего географического положения Белев оказался на перекрестке торговых путей, он быстро стал богатым городом. А в Петербурге было учреждено Белевское поле, где торговали кожами, пенькой, солониной, гречихой с верховьев Оки. Для русской армии Тула ковала оружие, Белев готовил провиант. В 1778 году утвержден был белевский герб: на голубом поле ячменный сноп, охваченный пламенем. Но не от одних только горожан зависела история города. Пролегли стороной железные дороги от Москвы и Тулы на Орел и Киев, захирело судоходство на Оке. И остался Белев уездным центром сельскохозяйственной провинции. Потонул в яблоневых садах, оберегая свои трудовые традиции. Ведь только со стороны древние обычаи кажутся беззаботными празднествами. Но исторически даже карнавальные шалости на масленицу имеют глубокий подтекст. И вот что любопытно: все основные сезонные циклы традиционных празднеств приходятся на периоды, предшествовавшие самому напряженному, срочному и важному труду. Из труда и для труда родится народная традиция, и в этом ее непреходящее культурное значение.

Считается, что зимние гадания и катания на санях приурочены к празднованию Нового года (в язычестве — к зимнему солнцестоянию). И как-то не вспоминается, что сразу после святок, на которые приходятся самые лютые морозы («крещенскими» назвали их в христианскую уже пору), отправлялись люди на заготовку строевого леса. В выстуженном дереве меньше всего влаги. Оно и легче и крепче. И нужно спешить, пока не набралось оно весенних соков. Тяжела лесорубная страда. Но весел предшествующий ей праздник.

Весна — это вспашка. Труд тяжелый и не терпящий промедления. Но пока ледоход, пока земля не поспела, радостна игра в лапту на прогретой проталине, сладок березовый сок и прекрасна первая песня жаворонка. Кстати сказать, языческая «масленица» приходилась на пору весеннего равноденствия. Христианство сдвинуло ее на февраль, но отменить не смогло.

Короткая пора между сенокосом и жатвой — «петровки», когда, по народному поверью, на восходе «солнце играет». Как оно «играет», никто мне не мог объяснить толком. Я сам лет пять подряд на петров день «встречал солнце». Но всякий раз упускал момент восхода — заворачивалась такая кутерьма, что становилось не до того.

Думается, современному человеку не дано в полной мере прочувствовать всей глубины переживания теми же вятичами своих неведомых ныне ритуалов. Академик Б. А. Рыбаков писал, что «древние торжественные языческие обряды по мере выветривания веры в их магическую силу превращались в веселую забаву деревенской молодежи и постепенно снижались до полуосмысленной детской игры». Но уже одно только ощущение восторга перед жизнью, наслаждение своим существованием, которое давали эти игры, порождали психологически бесценное чувство готовности к предстоящему напряжению всех сил и неясное еще желание трудных испытаний. Как это было нужно потом на заснеженной лесосеке или знойной августовской ниве!

И вот теперь осеннее равноденствие — «бабье лето», праздник урожая в преддверии хлопотливой подготовки дома и скотного двора к суровой и долгой зимовке. Иду по Коноплинской улице, мимо золотого от палой листвы приусадебного пруда. Под оглушительный гвалт грачей, слетевшихся на березы Петропавловского кладбища, выхожу на шоссе, ведущее на запад, к самым плодородным землям района. Раньше оно называлось Красный большак. И название это имело буквальный смысл. Когда в городе стало не хватать стройматериалов, решили разобрать на кирпич несколько церквей. Однако же получился только кирпичный бой, который для строительства не годился. Но ему нашли применение: утрамбовали шоссе. Дорога получилась отменная: широкая, сухая и чистого кирпичного цвета. Как-то сам собою Красный большак стал местом прогулок, а осенью шли по нему обозы с хлебом нового урожая...

Осенний вечер настраивает на философский лад. На прозрачном фоне заката ветви яблонь прорисовываются четко, словно нанесены тушью. Дивная тонированная графика яблоневого сада кажется бесконечной, уходит за горизонт. Память подсказывает: четвертая часть земельных угодий Белевского района — яблоневые сады. В сущности, это означает переход к промышленному садоводству. Старые отрасли тоже не забыты. Приокская пойма щедра на урожаи овощей. Заливные луга дают прекрасное сено.

В сентябре по западному шоссе машины идут часто. Везут зерно, картофель, яблоки, яблоки и опять яблоки. Красные, желтые, зеленоватые и словно бы исчирканные в полоску розовым карандашом.

По себе знаю, что для белевца яблоко — это не фрукт, это поэма, символ урожая. Недаром вершинное достижение местной кулинарии — чисто яблочная пастила, какой нигде, кроме Белева, не делают и никогда не делали. Испеченная в первые дни бабьего лета, она сохраняет аромат и вкус антоновских яблок до нового урожая. А то и два-три года. И без всяких холодильников. Когда-то это был предмет промышленного производства, статья экспорта. Маленький город имел мировую известность благодаря своей пастиле, которая и в Париже и в Чикаго так и называлась — белевская. Сейчас на заводе ее не пекут. Пекут дома. Чтобы в соответствии с традицией накрыть семейный стол. А еще чаще, чтобы послать старинное яство детям, внукам, разлетевшимся по всей стране. Но, как не раз уже приходилось убеждаться, в бесхитростном личном интересе — вся живучесть ремесел. А высокий канон традиции способен поднять житейское дело до искусства.

...Уже третий день кряду прихожу я в этот шлакозасыпной домишко (тоже, если хотите, архитектурный памятник, образец первой послевоенной застройки). Хозяйка его, Анна Васильевна Кольцова, которую все в Белеве знают как тетю Нюру, собралась поехать к внукам и готовит гостинцы. Уже отобраны в саду гладкие и легкие, ровно желтые антоновские яблоки. Уже они старательно промыты и высушены на ветру. Уже девять часов пеклись они в русской печке на березовых дровах. Уже протерты сквозь металлическое сито широкой стеклянной толкушкой. Уже два часа смесь из протертых печеных яблок, сахара и яичного белка сбивали в эмалированной кастрюле деревянной ложкой. Уже в заново протопленной печи на специальных протвинях белая вязкая яблочная масса зарозовела и стала упругой. Уже и я понял, что нет секрета белевской пастилы, а есть скрупулезный труд, неотличимый от художнических мук творчества. А работа все еще длилась. Предстояло нарезать пласты спекшейся массы, сложить слоистые буханки, обмазывая их со всех сторон свежим яблочным сбитнем, и снова поставить в печь. И лишь к концу третьего дня работы хозяйка остудит буханки на обсыпанном сахарной пудрой кухонном столе — готово!

Вкус белевской пастилы. Его или знают, или не знают. Оказывается, я не забыл его за все годы отсутствия...

— Все мою пастилу ждут,— говорила между тем Анна Васильевна.— Но пора ее в другие руки передать. Только вот дочка на Урале живет. Антоновки там нет... А сын женился под Тулой. У невестки руки хорошие. Акушерка она. Вот поеду к ним в Узловую. Я при ней сделаю. Потом она при мне сделает. Она поймет. Молодая. И фамилия у нее такая же — Кольцова.

Белев — Москва

Евгений Пронин, доктор филологических наук

Фото Н. Жиляева и В. Устинюка (цвет).

(обратно)

«Следы слонов святого деда»

Когда лучи восходящего солнца коснулись крон гигантских кипарисов, влажный и жаркий воздух содрогнулся от тяжелых ударов по воде и от мощных трубных звуков затрепетали длинные, в несколько метров, глянцевые кожистые листья саговника, чем-то напоминающего пальму, и оттуда с испуганным криком взметнулся крылатый ящер. Планируя от дерева к дереву, он устремился к границе болота, которое обрамляли леса гинкго. Листья этих деревьев вырисовывались на фоне безоблачного неба огромными зелеными веерами, и в них было легче укрыться от опасности.

Но вот плотная стена зеленой массы колыхнулась, разошлась, и на открытый участок болота вышел динозавр. Он двигался на мощных задних конечностях, равномерно ударяя сильным хвостом по воде. Плоская и вытянутая его голова, завершающая длинную шею, казалось, состояла только из двух челюстей, усеянных острыми зубами. Гигантское пятнадцатиметровое чудовище шевельнуло недоразвитыми передними конечностями, оглянулось и, подминая ростки молодого папоротника, прямиком направилось в сторону леса гинкго. За ним вышел второй хищник, третий...

— О чем задумались, Курбан Непесович?..— Чей-то голос вернул меня в настоящее. Глаза слепит от яркого солнца, которого здесь, в Ходжапильском урочище — местности гористой и голой, в предостатке.

— Да вот наблюдал... за динозаврами,— с улыбкой отвечаю я, оглядывая участников экспедиции, готовых после пятиминутного отдыха продолжать путь. — Представилось, как они тут расхаживали.

— Да уж погуляли,— говорит подошедший Виталий Иванович Плуталов.— Мы тут целую карту-схему «маршрутов» динозавров нарисовали. В этом отношении хребет Кугитангтау просто уникален...

Это уже третья экспедиция, которую проводит Институт геологии АН Туркменской ССР в районе Ходжапиль-ата. До недавнего времени следы древних меловых рептилий, живших примерно 100 миллионов лет назад, были известны только в Раватском ущелье, на хребте Бабатаг в Таджикистане и на горе Сатаплиа — к северо-западу от Кутаиси — в Грузии.

А не так давно в Узбекистане нашли наконец следы юрских динозавров, обитавших на Земле 150 миллионов лет назад. Но наибольшее количество верхнеюрских следов — ив нашей стране, и во всем мире — приходится на Туркменистан. Они обнаружены на западном склоне Кугитангтау, недалеко от селения Ходжапиль-ата. Если перевести это название с туркменского, то получится — «Следы слонов святого деда». По легенде, огромные следы на плато более двух тысяч лет назад оставили слоны войске Александра Македонского.

Сейчас в районе Ходжапиль-ата протяженность всех известных следоносных площадей достигает 10 километров. В настоящее, время на склонах хребта обнаружено 2500 следов! На одной лишь «центральной» площади «маршруты» древних животных образованы 1365 хорошо выраженными отпечатками. На Сары-Кая (Верхнее) прослежены 22 линии из 360 следов. На площади «ростовская», которую открыла группа студентов из Ростовского государственного университета под руководством профессора В. И. Седлецкого,— более 400 отпечатков. Такое количество следов верхнеюрских динозавров впервые обнаружено на нашей планете и не имеет аналогов.

Лучше всего следы сохранились на «центральной» площади к западу от Ходжапиль-ата, где мы совместно с В. Плуталовым, О. Горбачевым и другими участниками экспедиции составили карту-схему «маршрутов» динозавров. Площадь более 500 метров в длину и около 200 метров в ширину. Здесь мы нашли 35 цепочек следов различных направлений и протяженности. Встречались и параллельные: вероятно, некоторые животные «гуляли» парами.

Изучив более 2500 следов верхнеюрских динозавров различных особей, мы выделили из них три типа, принадлежавших животным, которые отнесены нами к новым родам: туркменозаврус, ходжапилозаврус и гиссарозаврус. Первый был, очевидно, двуногим гигантом с тремя массивными лепестковидными короткими пальцами на ногах. Характерно, что ширина пятки округлой слоноподобной ступни составляет не менее половины длины следа. А вот у ходжапилозавруса на трехпалых ногах пальцы вытянутые, длинные, средний значительно выдается вперед, зато последний всегда короче первого. Клиновидная пятка, по очертаниям треугольная, суживается к задней части следа, и ширина ее не превышает трети длины следа животного.

У гиссарозавруса — двуногого, но уже четырехпалого динозавра — пятка прямоугольная, широкая. Следы глубоко вдавленные, встречаются на плато редко.

Нами был обнаружен и двупалый след. Впрочем, такая находка — не единичный случай. Ранее в нижнеюрских отложениях центральной части Высокого Атласа (Марокко) были найдены дву- и трехпалые следы небольшого размера: предположительно они принадлежат мелким хищным динозаврам — целурозаврам.

Несколько выше по склону хребта Кугитангтау мы открыли большое скопление мелких трехпалых следов, потому и назвали площадку «детской»...

Солнце жжет все сильнее, а застывшие гигантские следы в каменной тверди плато ведут нас дальше. В большинстве своем они трехпалые и принадлежат, по-видимому, динозаврам, которые шли по незатвердевшему грунту мелководья — волноприбойные знаки на поверхности следоносной площадки хорошосохранились. Здесь «гуляли» в основном двуногие ящеры, относящиеся к подклассу архозавров. Каждый след мы тщательно описываем, измеряем и фотографируем. Вообще размеры их в различных линиях неодинаковы. Наиболее крупные имеют в длину 86, а в ширину 73 сантиметра. Мелкие — соответственно 23 и 21 сантиметр. Средняя длина шага — 220, наименьшая, же — всего 105 сантиметров.

— Однако равномерно шагали,— задумчиво говорит Плуталов.— Следы в линиях расположены почти на одном и том же расстоянии друг от друга.

— Есть и еще одна любопытная деталь,— замечаю я.— Смотрите, практически на всех следах сильнее вдавлены пальцы, нежели пятки.

Это наводит нас на мысль, что животные передвигались довольно быстро. Но тут мое внимание привлекли не очень четкие небольшие вмятины на плато чуть в стороне от цепочки следов динозавров и шедших параллельно им. Когда я приблизился к ним, одного взгляда было достаточно, чтобы понять — эти следы не принадлежали ящерам. Но кому? Правда, один из них, наиболее отчетливый, вроде напоминал... Я взглянул на озадаченно молчавших рядом сотрудников и сразу догадался, что они думают о том же — окаменевший отпечаток был явно похож на след... голой человеческой стопы. Нет, правильнее будет сказать — человекоподобного существа.

— Длина 26 сантиметров,— измеряя след и записывая, проговорил Виталий Иванович.

— Примерно на сорок третий размер,— подхватывает Олег.— Выходит, не ахти и какого роста...

— Не забудь сфотографировать,— останавливаю я их.— Выводы делать рано.

Наши предки — современники динозавров? Если обнаруженный след действительно принадлежит человекоподобному существу, то история человечества станет насчитывать не 5 или 10,а 150 миллионов лет. Ведь и в долине Пэлэкси Ривер в Техасе (США) были найдены так называемые «следы человека», соседствовавшие со следами динозавров. Похоже даже, что «человек» этот преследовал громадного ящера. Как установил американский палеонтолог К. Догерти, в техасской «Долине великанов» существовали сотни следов динозавров, и рядом с ними повсюду встречались отпечатки «босых человеческих» ног. В 1931 году американский геолог Г. Бурру сообщил об отпечатках «человеческих» ног, заключенных в слоях, возраст которых 250 миллионов лет! Еще десять подобных следов он обнаружил в нескольких милях к северо-западу от Маунт-Вернона. Может быть, это подделка? Но на фотографиях, выполненных Г. Бурру, очень хорошо видно, что там, где подошвы оказывают обычно наибольшее давление, песчинки спрессованы сильнее, чем между пальцами ног и под сводом стопы...

Ближе к полудню мы завершили свой путь по еще одной линии движения динозавров. Возвращаясь на базу, я думал о том, что к следам, оставленным доисторическими рептилиями около 150 миллионов лет назад, ученым еще придется вернуться не раз. Но увидят ли эти следы в целости и сохранности участники будущих научных экспедиций — в том полной уверенности ни у кого из нас не было. Разрушительные силы природы миллионы лет не смогли стереть их с лица земли. Однако что не сделало время, «исправляют» туристы. Следоносные площади уже покрыты различными надписями, около хорошо сохранившихся следов валяются куски цемента и гипса — результат чьей-то неумелой попытки снять слепок с отпечатка.

А ведь, кроме многочисленных, имеющих мировое научное значение следов верхнеюрских динозавров — уникального памятника истории развития жизни на нашей планете, в этом районе находятся и арчевые леса с редкими и эндемичными видами флоры и фауны, крупнейшая в Средней Азии и редчайшая по своему образованию группа Карлюкских пещер — они также нуждаются в защите.

Наши опасения оказались не напрасными. Совсем недавно стало известно, что обнаруженный нами единственный четкий отпечаток человекоподобного существа кто-то разрушил, собираясь, очевидно, увезти его как сувенир.

От редакции

Как нам сообщили, в целях комплексного изучения, сохранения и восстановления природных систем и объектов Гаурдак-Кугитангского региона Совет Министров Туркменской ССР создал в Чаршангинском районе Чарджоуской области Кугитангский государственный заповедник площадью 27,1 тысячи гектаров.

К. Аманниязов, член-корреспондент АН ТССР, директор Института геологии АН Туркменской ССР

(обратно)

По хребту многоводного моря

«Арго» прекрасно перенес зиму (О плавании Тима Северина на лодке «Арго» по следам аргонавтов из Греции в Колхиду см.: «Вокруг света» № 11, 1984 и № 7, 1986.). Правда, его пришлось подновить — этого требовали новые мифологические условия путешествия: в мае 1985 года мореход Северин должен был поднять парус, чтобы совершить второй этап своего «Путешествия героев» — повторить маршрут (насколько это возможно) легендарного хитроумного Одиссея.

У Гомера слово «корабль» часто сопровождается эпитетами «пурпурнощекий», «чернобокий». И вот почему: в те седые времена нос корабля окрашивали суриком, а остальную часть корпуса смолили. В точном соответствии с этим правилом «Арго» тоже выкрасился в черный цвет. Изменился и парус. Когда Северин вел корабль в Колхиду, на парусе издали были видны фигуры трех ахейских воинов. Теперь же четырехугольное полотнище украсилось ликом бородатого мужчина — точной копией изображения, обнаруженного на одной из античных чаш. Ее нашли при раскопках дворца микенской эпохи в Пилосе — том самом городе, где когда-то правил царь Нестор, участник Троянской войны. Как известно из «Одиссеи», у Нестора в гостях побывал Телемах, чтобы узнать о судьбе своего отца. Может быть, чаша и не имеет прямого отношения к Нестору, но именно это изображение бородатого мужчины (предположительно — морехода) Северин избрал символом экспедиции «Одиссей» и перенес на парус «Арго».

В этом плавании у «Арго» нашелся спутник — шхуна «Андромеда». Ее экипаж совершал экспедиционное плавание под названием «Аргонавтика-85», и у него тоже была своя предыстория.

Авторы этой статьи впервые повстречались за несколько месяцев до того, как Тим Северин отплыл на «Арго» из Волоса, намереваясь достичь страны золотого руна. Нас объединил предстоящий визит в Грузию античного судна. Мы договорились о том, как будем встречать Северина в Поти, а потом расстались, чтобы свидеться уже в Колхиде. Один из нас ждал Северина на берегу, а второй — сотрудник Болгарской академии наук — надеялся подкараулить путешественника в море и поздороваться с ним с борта яхты. Яхта называлась «Аврора» и была приписана к порту Варна. На ней научно-экспедиционный клуб ЮНЕСКО города Софии совершал экспедицию «Аргонавтика-84».

Северина заинтересовали болгарские мореплаватели, и он пригласил технического руководителя «Аргонавтики» — журналиста и яхтсмена Теодора Троева — принять участие во втором этапе «Путешествия героев». Так был заложен фундамент «Аргонавтики-85», а в интернациональном экипаже «Арго» стало одним моряком больше.

Сейчас уже трудно установить, кто именно — то ли один из нас, то ли Теодор — задал тогда, в августе 1984 года, вопрос Северину о связи между аргонавтами и плаванием Одиссея, но формулировался он примерно так:

— Скажите, Тим, почему вы не придаете особого значения возвращению аргонавтов, а идете сразу из Батуми в Стамбул! Ведь обратный путь Ясона и его товарищей тоже спорен. Существуют десятки версий, от прекрасно аргументированных до попросту смехотворных. Но главное в том, что возвращение аргонавтов — так же как и путь в Колхиду — широко раздвинуло пределы ойкумены. Может быть, с познавательной точки зрения плавание Одиссея даже менее выигрышно...

— А для меня все это — единая проблема! — сказал как отрубил Северин.— Возвратный путь аргонавтов, на мой взгляд,— совершенно самостоятельный экспедиционный проект. Чем тщательнее изучаешь его, тем он видится сложнее. И чем глубже вникаешь в текст античных авторов, тем чаще находишь отголоски путешествия Одиссея — в самых, казалось бы, неожиданных документах. Какие-то нити тянутся от аргонавтов к Одиссею, иные — от царя Итаки к Ясону. Распутать этот клубок поможет только современная Одиссея...

В этих словах Северина — связь между экспедициями 1984 и 1985 годов. Они же сыграли еще одну роль: экипаж «Авроры» задумался о продолжении «Аргонавтики».

И вот в конце мая 1985 года, когда обновленный «Арго» проплыл недалеко от развалин Трои, ознаменовав начало экспедиции «Одиссей», в Варне (античное название — город Одесс) подняла паруса красавица шхуна «Андромеда» варненского яхт-клуба «Капитан Георги Георгиев». Красивое судно длиной 14 метров было полностью готово, чтобы совершить длительное плавание по Черному и Эгейскому морям. На борту, провожая глазами берег, стояли научный руководитель экспедиции, археолог, сотрудник Варненского археологического музея Михаил Лазарев, технический руководитель Теодор Троев, журналистка Мария Иорева, опытные яхтсмены во главе с капитаном Димитром Михайловым, кинооператор Румен Костов и один из авторов этих строк. Позади остались Босфор, Мраморное море и Дарданеллы, «Андромеда» повернула на север, и, миновав Саросский залив, пошла вдоль побережья греческого нома Эврос. В микенский период здесь обитало фракийское племя киконов. Возвращаясь из-под стен Трои, Одиссей высадился где-то здесь на берег и, руководствуясь этическими нормами своей эпохи, не считавшей позорными грабительские набеги на землю соседей, напал на киконов:

Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов,

Исмару; град мы разрушили, жителей всех истребили...

Многие спутники Одиссея жестоко поплатились за разбой, но сам царь Итаки уцелел...

Впереди по курсу «Андромеды» лежал остров Тасос — место встречи с «Арго». По пути выяснилось, что экспедиционные дела потребовали присутствия Северина в Лондоне, а возвращаться он должен был через аэропорт города Кавала. От Тасоса это недалеко — километров тридцать-сорок. «Андромеда» повернула к Кавале, взяла на борт шкипера Тима и доставила его на «Арго», который смирно стоял у берега Тасоса. Встреча двух экспедиций наконец-то состоялась. Кто-то из экипажа «Андромеды» не утерпел и, едва шхуна встала на якорь, нырнул с аквалангом. Первое, что он увидел на дне, была, конечно же, старинная амфора...

Из дневника Теодора Троева

«Я переправился на борт «Арго» около Тасоса и оказался среди десятка молодых людей различных национальностей: там были англичане, ирландцы, американцы, австралиец, грек, сириец. Различными были и их профессии: радиоинженер, механик, художник, студенты... Географ, историк и писатель Тим Северин объединил нас под флагом любви к истории и морским путешествиям. Одиссея была рассчитана на три месяца, и все это время мореходам суждено было иметь спутниками открытое небо над головой и весла, которыми предстояло сделать бесчисленное количество гребков.

Мы отплыли к островам Скиатос и Сколелос из группы Северных Спорад. А в это время быстроходная шхуна «Андромеда» успела посетить остров Самотраки и тоже подойти к Скопелосу.

Еще Гомер упоминал остров Самотраки, называя его Самосом Фракийским. Но остров носил и другое имя — Саонесос, земля саитов — одного из фракийских племен, раньше прочих проникшего в бассейн Эгейского моря. С Самотраки идентифицируется и остров Электры, упомянутый в поэме «Аргонавтика» Аполлония Родосского. Это одна из тех самых «нитей», о которых говорил Северин.

Во время стоянки в Скопелосе Сергей Куприянов ушел под воду с аквалангом — и что же! На дне обнаружилась целая россыпь обломков амфор. Нам определенно везет — мы натыкаемся на следы античности буквально всюду: на суше, на воде, под водой. Не говоря уже о том, что я плыву на самом настоящем античном судне. К сожалению, мы лишены возможности поднять на борт «Андромеды» даже крохотный осколок амфоры: греческие законы на этот счет очень строги.

В Скопелосе я взял «отгул» и на один день вернулся на родную шхуну. Надо было поделиться впечатлениями с «дядей Миию» — Михаилом Назаровым — и согласовать следующие этапы маршрутов «Арго» и «Андромеды». При сильном ветре мы дошли до острова Скирос, где я снова присоединился к экипажу Северина, а капитан «Андромеды» Димитр Михайлов направил шхуну к острову Наксос».

Как соотносятся маршрут «Арго», проложенный Северином, и путь Одиссея, который можно «вычислить» по тексту поэмы Гомера! Не будем вдаваться в текстологический анализ и соотносить географию с мифологией: во-первых, это уже сделал Тим Северин, а во-вторых, подобная работа не входила в наши планы.

Существуют десятки версий маршрута Одиссея, многие из них, казалось бы, впрямую подтверждаются указаниями, разбросанными в поэме. Есть экзотические гипотезы — например, не имеющая никаких оснований идея о том, что Одиссей в своем плавании выбрался за Геркулесовы Столбы, и его носило по Атлантическому океану. Отметим, что Тим Северин ограничивает район странствований Одиссея, в основном Эгейским и Критским морями, а также юго-восточной частью моря Ионического. У этой версии немало оппонентов. Ведь Гомер помещал остров нимфы Калипсо — Огигию — далеко на западе, и, в сущности, путь Одиссея домой — это движение с запада на восток:

...он бодрствовал; сон на его не спускался

Очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно

В море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы

Имя носящей и близ Ориона свершающей вечно

Круг свой, себя никогда не купая в водах океана.

С нею богиня богинь повелела ему неусыпно

Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.

Правда, до того, как царь Итаки попал к Калипсо, он претерпел множество приключений, но и эти беды обрушивались на героя, в основном к востоку от родных мест. Многие исследователи достаточно уверенно идентифицируют остров циклопов с Сицилией, остров Коз — с Капри, Эолию — с островком Стромболи, Эю — остров Цирцеи — с местечком Монте-Чирчео в итальянской области Лацио, Скиллу и Харибду — с Мессинским проливом, Тринакрию — остров Гелиоса — опять же с Сицилией... Впрочем, не будем вдаваться в полемику. За версией Северина тоже вздымаются горы прочитанного и осмысленного материала. И самое главное: эта версия — пока единственная — подкреплена плаванием «по хребту многоводного моря», совершенным по античным рецептам.

Остров Скирос, где Теодор Троев воссоединился с экипажем «Арго», известен и по «Илиаде», и по «Одиссее». Здесь, во дворце царя Ликомеда, богиня Фетида пыталась спасти своего сына Ахиллеса от предсказанной тому гибели под стенами Илиона. Одиссей хитростью выманил Ахиллеса, одетого в женское платье, из дворца, и тот с радостью согласился участвовать в походе. Пророчество сбылось: Ахиллес пал у стен Трои от стрелы Париса. И снова Одиссей выступил в прежней роли: он прибыл в Скирос, чтобы уговорить сына Ахиллеса Неоптолема выступить против троянцев и отомстить за отца. Опять боевые корабли отплыли от Скироса к Трое...

Сейчас один из заливов острова носит имя Ахиллеса. Неподалеку ведутся археологические раскопки. В местном музее, куда, разумеется, сразу отправился Тим Северин со своим экипажем, много экспонатов, относящихся к микенскому периоду. На одной из ваз, датируемой XIII веком до нашей эры — веком Троянской войны,— в глаза бросается изображение корабля...

Из дневника Теодора Троева

«После Скироса мы прошли мимо острова Кея и направились к мысу Сунион. Ночью наконец задул попутный ветер! Тим Северин сразу приказал поднять парус. На современной яхте такую команду может выполнить и один человек, но на «Арго» для подобной операции необходимы по меньшей мере девять матросов — четверо у мачты поднимают тяжелый рей с прямоугольным парусом, двое на корме и двое на носу оттягивают и закрепляют шкоты и брасы, наконец, кто-то должен стоять на руле, следить, как ветер наполняет парус, и подавать команды на языке, понятном всему интернациональному экипажу.

Таковым языком на «Арго» был принят английский. И может быть, самым трудным для меня в первые дни было научиться быстро реагировать на непривычные команды. Конечно, помог опыт плаваний на крейсерских яхтах, но нередко я не мог найти соответствий между приспособлениями из обихода «Арго» и устройствами, встречающимися на современных яхтах. Все-таки не нужно забывать: мы были на борту судна, чей пращур бороздил это «многоисплытое» море более трех тысяч лет назад.

Мы успели справиться с парусом до наступления темноты, и наконец те, кто был свободен от вахты, смогли залезть в спальные мешки: пора и отдохнуть. Сон, правда, не шел. Повозившись в мешках, мы стали напяливать на них специальные непромокаемые чехлы: ветер усилился, наморщил море, и волны, перекатываясь через низкий борт лодки, начали заливать тех, кто спал на банках у весел.

Следующая наша стоянка была в рыбацком порту Вуркари на острове Кея. Руины, открытые поблизости от этого порта, свидетельствуют, что за две тысячи лет до нашей эры здесь процветал город, обнесенный внушительной крепостной стеной,— с богатыми храмами, шумным торговым центром.

На следующий день ветер утих, и, наблюдая восход солнца, мы видели, как сквозь остатки туч пробиваются розовые лучи — «пурпурные персты Эос». Вскоре богиню утренней зари сменил бог солнца Гелиос, и нам пришлось несладко. Под палящими лучами безжалостного светила «Арго» долго переваливал с волны на волну, добираясь до мыса Сунион. Мы отдали якорь в заливе под известным храмом Посейдона...»

В «Одиссее» об этом месте упоминает Нестор, рассказывающий Телемаху о возвращении из-под стен Трои:

Мы же, покинувши землю троянскую, поплыли вместе,

Я и Атрид Менелай, сопряженные дружбою тесной.

Были уж мы пред священным Сунионом, мысом Аттийским...

Конечно, Тим Северин не мог не высадиться на мысе Сунионе и не подняться на шестидесятиметровую высоту к храму Посейдона. Ведь именно этому богу обязан был Одиссей своими злоключениями. Разгневанный на Одиссея за то, что тот выжег единственный глаз любимому сыну Посейдона — циклопу Полифему, людоеду и извергу, бог морей долго гонял царя Итаки по волнам, пока героя не выручила Афина Паллада. Удивителен все-таки этический склад греческих мифов!

Сунион являет собой юго-восточную оконечность Аттики. Эта местность была населена еще в доисторические времена. Предполагается, что культ Посейдона набрал здесь силу к IX—VIII векам до нашей эры. Сначала святилище сложили из белого камня — скорее всего известняка. Позднее здесь вырос мраморный храм, сохранившийся до наших дней. Раз в четыре года близ Суниона проводится морской праздник: кульминация его — регата в честь древнего «лазурнокудрявого» бога, в которой принимают участие вполне натуральные триремы.

К следующей стоянке Тим Северин приближался с замирающим сердцем: «Арго» должен был бросить якорь у Спеце — того самого острова, где был заложен и построен корабль в зимние месяцы 1984 года.

Из дневника Теодора Троева

«Мы приближались к Спеце. Тим сразу стал очень торжественным и занял свое обычное место, откуда можно наблюдать за действиями и перемещениями экипажа наилучшим образом. Это весьма важно. Когда «Арго» в движении, правильное распределение веса экипажа имеет огромное значение. Ведь лодка, в сущности, небольшая: 16 метров в длину и только три в самом широком месте, осадка ее — всего тридцать сантиметров, а водоизмещение — пять тонн.

Когда Северин замыслил свое «Путешествие героев», он объездил всю Грецию, пытаясь найти место, где могла бы быть построена лодка наподобие античного судна эпохи бронзы. В конце концов путешественник остановился на острове Спеце. Там он познакомился с Василисом Делимитросом, потомственным кораблестроителем, и понял, что нашел настоящего мастера. Василис построил «Арго» менее чем за пять месяцев.

Больше года прошло со дня спуска лодки на воду. «Арго» успешно преодолел расстояние от Волоса до Колхиды по пути аргонавтов и теперь продолжал путешествие по следам Одиссея. Северин с нетерпением ожидал встречи с Делимитросом, надеясь, что мастер осмотрит лодку и определит ее состояние.

Василис Делимитрос стоял на небольшом деревянном причале перед своей мастерской в старой гавани Спеце. Ширококостный, немного неуклюжий на вид мужчина, седовласый и седоусый, Василис, не говоря ни слова, сделал знак Тиму следовать за ним. Вооружившись молотком, мастер начал простукивать корпус судна — доску за доской. Закончил. Подумал. И решил, что необходим более тщательный осмотр. Северин приказал освободить лодку от багажа. Целый день мы выносили вещи и складывали их под навесом около мастерской. Зато потом Тим расщедрился и наградил нас несколькими свободными днями. Тем временем мастер Делимитрос буквально обнюхал «Арго» с носа до кормы и вынес вердикт: годен к дальнейшему плаванию».

У острова Спеце пути «Арго» и «Андромеды» разошлись. Раньше каждое судно следовало своим курсом, но все равно исправно приходило в точку рандеву. Теперь команды должны были расстаться окончательно. Тим Северин оставил запись в дневнике болгарской шхуны: «Надеюсь, что экипажи наших двух парусников будут поддерживать отличные контакты и в будущем!» И команда «Андромеды», сердечно простившись с аргонавтами, взяла курс на афинский порт Пирей. Оттуда дорога вела участников «Аргонавтики-85» — с остановками на островах Хиос и Лесбос — в Болгарию.

А что же с дальнейшим курсом «Арго»!.. Пора дать слово самому Северину:

— Много написано об Одиссее и его возвращении домой. Были люди, которые плавали по отдельным отрезкам пути Одиссея, или посещали некоторые объекты, путешествуя по суше. Но никто еще не пытался восстановить маршрут от начала до конца, пройдя его на древнем корабле, причем маршрут, выверенный логически с точки зрения античного мореходства. К сожалению, у нас очень мало информации, чтобы распознать остров волшебницы Цирцеи. Или, например, остров Калипсо. Возможно, и то и другое — сказочные элементы в эпосе. Но что касается царства теней, Скиллы и Харибды, острова Гелиоса, то мы в состоянии сделать вполне определенные предположения, основанные на истории, географии, мифологии...

Из дневника Теодора Троева

«Последний день на Спеце. Северин распределил между нами задачи. С австралийцем Кларком я должен был сделать новые ременные уключины для рулевых весел. На первый взгляд — несложная работа, но она помогла мне почувствовать, насколько трудоемка подготовка к плаванию древнего деревянного судна. Все детали нестандартные, все сделаны вручную, инструмент старых мастеров непривычен. Прежде всего мы намазали ремни свиным салом. Затем стали тереть их о деревянный столб, чтобы кожа стала мягкой. Наконец, мы проделали в ремнях отверстия и, соединив по три полоски кожи в жгуты, сшили крепкими просмоленными нитками. Только к вечеру Тим получил новые уключины.

На следующее утро мы вышли из старой гавани Спеце и направились к мысу Малея. Через несколько часов сильный ветер нагнал волну. Продвигаться на юг стало совсем тяжело, и Тим решил укрыть «Арго» в ближайшем заливе. Прошла ночь. Ранним утром мы снова направились к мысу Малея — одному из пунктов странствований Одиссея. До самого мыса погода нам благоприятствовала, но когда Северин захотел сменить курс и направиться к острову Китира, ветер снова усилился и задул нам в лоб. Впрочем, сетовать на Зефир нам было не к лицу: если бы не встречный ветер, «Арго» отнесло бы в открытое море и притом далеко в сторону от предполагаемого маршрута Одиссея. А сейчас, когда мы повернули к берегу, ветер быстро втолкнул «Арго» в пустынный залив непосредственно перед мысом Малея. Мы бросили два якоря, а также привязались двумя тросами к скалистому берегу. Они сразу же натянулись как струны. Ветер срывал вспененные гребни волн и хлестал нас ими, как розгами. На ночь мы выставили дополнительных вахтенных, но все равно никто не мог уснуть. Мысль была одна: удержат ли якоря, не перетрутся ли тросы! Интересно, что испытывали в таких ситуациях у незнакомых берегов древние мореплаватели!»

Словом, у мыса Малея экспедиция Северина в какой-то степени повторила злоключения, постигшие и Одиссея именно в этом месте.

Мы невредимо бы в милую землю отцов возвратились,

Если б волнение моря и сила Борея не сбили

Нас, обходящих Малею, с пути, отдалив от Киферы.

Девять носила нас дней раздраженная буря по темным

Рыбообильным водам...

Остров Кифера ныне называется Китира. «Арго» пристал к нему, и в маленькой гавани Капсали на борт взошли четыре новых участника экспедиции — грек, двое англичан и ирландец. А дальше лодка двинулась к одному из главных объектов путешествия — Криту.

Этот остров занимает важное место в исследованиях Тима Северина: легендарного Одиссея многое связывает с Критом. Не раз на протяжении гомеровской поэмы царь Итаки, рассказывая о своей родословной, упоминает Крит и перечисляет населяющие его племена. Возвратясь на Итаку и не спеша раскрывать себя, Одиссей прикидывается критянином. Некоторые исследователи «Одиссеи» пытались отождествить Крит с островом Калипсо, где герой провел более семи лет. По другим версиям, Одиссей вообще был родом с Крита, и легенды о дальних морских путешествиях имеют минойское происхождение, а следовательно, Одиссей — образ, сложившийся задолго до того, как сформировались мифы о подвигах ахейцев. Случайно ли, что в одной из версий своей родословной Одиссей представляется как внук легендарного царя Миноса!..

«Арго» бросил якорь в рыбацкой гавани критского города Кастели. Естественно, современные аргонавты не могли не посетить Кносса — столицы царя Миноса, развалины которой английский археолог Артур Эванс обнаружил в начале века к югу от города Ираклиона. А возвратясь в Кастели, экипаж подготовил «Арго» к отплытию на крохотный островок Грамвусис, лежащий близ одноименного мыса. По мнению Северина, местоположение Грамвусиса логически совпадает с описанным в «Одиссее» островом Эолия, владением бога ветров Эола.

Остров плавучий его неприступною медной стеною

Весь обнесен; берега ж подымаются гладким утесом...

Некоторые исследователи «Одиссеи» считают, что это описание подходит к Кипру: ведь еще с древних времен он известен как «медный остров». По мнению иных историков, приверженцев «классической» версии, Эолию нужно искать в районе Сицилии. Напомним: «классическая» версия гласит, будто обратный путь Одиссея, отброшенного бурным северным ветром к африканскому берегу, пролег около берегов современной Италии. В таком случае на роль Эолии более всего подходит остров Мальта.

Тим Северин не согласен с этой гипотезой: очень уж большое расстояние отделяет Трою от итальянских берегов и Мальты. А ведь греки не любили открытых морских пространств, смертельно боялись их. Северин считает, что при чтении «Одиссеи» нужно быть предельно внимательным и стараться не приписывать мореходу больше качеств и возможностей, чем это диктовалось его эпохой.

Из дневника Теодора Троева

«Приблизившись к Грамвусису, мы обошли остров, чтобы увидеть эффекты освещения при заходе солнца. Действительно, остров будто «медной стеною весь обнесен». Его гладкие скалистые берега возвышались как неприступные стены, на гребне виднелись развалины крепости. Впрочем, идентифицируя остров с Эолией, Северин отталкивался не столько от физического сходства, сколько от стратегической позиции, которую занимает Грамвусис. Его не может миновать ни одно парусное судно, идущее из Африки к западному берегу Крита. Взять мористее затруднительно: с севера часто дуют сильные ветры, поэтому в древности корабли, направлявшиеся к Пелопоннесу, по обыкновению останавливались здесь, чтобы дождаться благоприятного ветра. Чем не гавань ветров!

Обследовав Грамвусис, мы отплыли к древнему минойскому городу Комосу, расположенному на южном побережье Крита. В заливе здесь были найдены каменные якоря — свидетельство того, что это место с незапамятных времен использовалось как гавань. Мы тоже устроили здесь стоянку, чтобы встретиться с группой канадских и греческих археологов, работающих на объекте уже десять лет.

Главный вопрос, занимавший наши мысли, был следующий: существуют ли на южном побережье Крита места, которые можно связать с пещерой циклопа, описанной в «Одиссее»! На нашем маршруте были три подходящие точки, но самым обещающим представлялся район Комоса. Археологи объяснили нам, что во время Троянской войны Комос по неизвестным причинам был заброшен, а здешние пещеры заселили примитивные племена, враждебные к пришельцам, и только случайные суда бросали якоря в этих водах. Может быть, среди них была и флотилия Одиссея!

При возвращении к Пелопоннесу движение «Арго» замедлили сильные встречные ветры. Лишь с третьей попытки мы вышли из небольшого порта Хора-Сфакион и продолжили путь вдоль западного побережья Крита. Ветры дули необыкновенно сильные и продолжительные для летнего сезона, их сила достигала шести-семи баллов по шкале Бофорта. Волны перекатывались через борт «Арго», и дальнейшее плавание стало невозможным. Пришлось бросить якорь в небольшом скалистом заливе. Ближайший населенный пункт — поселок Кампос — был примерно в десяти километрах от берега. Штормовая погода держала «Арго» в заливе больше недели, при этом даже на надувной моторной лодке мы не всегда могли добираться до берега, опасаясь сильного волнения, ветра и подводных камней, усеивавших акваторию. Позднее мы узнали, что в это время в Эгейском и Критском морях было приостановлено всякое движение яхт и небольших судов».

Когда погода нормализовалась, «Арго» продолжил плавание и направился к знаменитому мысу Матапас (Тенарон) на юге Пелопоннеса. Северин искал здесь страну лестригонов, а точнее — ту самую гавань, в которой великаны-людоеды уничтожили флот Одиссея. Близ селения Мезапос мы обнаружили место, очень точно соответствующее гомеровскому описанию пристани, которая якобы лежала близ «многовратного града» лестригонов — Ламоса:

В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы,

Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле

Устья великими, друг против друга из темныя бездны

Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая.

Далее последовала стоянка в заливе Войдколия, где, как предполагают археологи, размещался микенский порт. Неподалеку можно видеть развалины дворца. Это древний Пилос, столица царя Нестора. Возможно, именно в эту гавань вошло судно Телемаха, сына Одиссея, когда он искал участников Троянской войны, способных рассказать о судьбе отца.

И наконец, финальный этап плавания — Ионические острова: знакомые по «Одиссее» «каменистый Зам» (ныне Кефалиния), «лесистый Закинф», «многопшеничный Дулихий» (не идентифицированный пока ни с одним из островов), «тучная Схерия» (мифическая страна блаженных феакийцев, бывший остров Корфу, ныне Керкира) и, конечно, «издали заметная Итака», родной остров героя. Этот архипелаг играет важнейшую роль в «Одиссее». Именно с Ионических островов съехались 116 женихов, претендовавших на руку Пенелопы и встретившие смерть от руки Одиссея.

«Арго» побывал у берегов Закинфа и Кефалинии, Лефкаса и Пакси, бросал якорь в устье Ахерона — реки, которая, как считали древние греки, вела в подземное царство теней: на его берегах тоже побывал Одиссей, неутомимо искавший дорогу к дому.

— В районе Ионических островов,— рассказывает Тим Северин,— есть много объектов, вроде бы относящихся к «Одиссее», но пока еще не объясненных. Я приезжал сюда и раньше, чтобы опознать некоторые места, но сложнейшие проблемы только множились, и я не знал, как их решать. Однако, в этот раз — может быть, потому, что мы пришли на «Арго» и, таким образом, физические обстоятельства нашего плавания совпали с логикой пути древнего морехода,— многие проблемы словно разом прояснились. Сейчас я верю, что вторая часть странствий Одиссея — от того момента, когда он покинул Эолию, до возвращения на Итаку — представляла собой достаточно прямолинейный маршрут, чреду событий, которые, сменяя друг друга, уложились в краткий период времени и, может быть, были ограничены только восточной частью Ионического моря...

Обойдя Итаку, «Арго» бросил якорь в заливе Полис. Неподалеку располагалась пещера, в которой археологи обнаружили древнее святилище. Среди находок — двенадцать бронзовых треножников и керамика микенской эпохи. На одном из осколков, который хранится в местном музее, есть надпись, посвященная Одиссею,— свидетельство того, что здесь существовал культ героя. На восточном побережье острова «Арго» остановился в естественной гавани, защищенной от ветров и удобной для стоянки судов.

Сравнивая ландшафт Итаки с гомеровскими описаниями, Тим Северин укрепился во мнении, что город Одиссея, вероятно, был расположен на холме Аэтос в центральной, гористой части острова («Мы ж ни широких полей, ни лугов не имеем в Итаке; Горные пажити наши для коз, не для коней привольны»). Так это или нет — покажут раскопки.

У берегов Итаки закончилось плавание «Арго» по следам Одиссея, но для Северина это не было финалом экспедиции «Одиссеи». Ему предстояло осмыслить все увиденное во время плавания, обсудить итоги с видными учеными — знатоками Гомера и микенской эпохи, а потом вернуться в некоторые точки маршрута для дополнительных исследований. Северину предстояла еще одна Одиссея.

Сергей Куприянов, сотрудник Болгарской академии наук Виталий Бабенко

(обратно)

Дары штормов

Этот год просто поражает обилием аномальных погодных явлений: затяжные морозы в Канаде, проливные дожди в странах Восточной Азии, снегопады в Шотландии... Не обошла разгулявшаяся стихия и Черноморское побережье Болгарии Налетевший ураган поднял громадные волны, которые буквально перепахали береговую полосу близ Созопола, смыв центральный курортный пляж. Когда буря утихла и вышли рабочие бригады восстановителей они обнаружили на берегу какие-то камни и черепки древней керамической посуды. Вызвали археологов...

Когда-то на месте Созопола стояло прибрежное селение фракийцев. Затем возник торговый античный город Аполлония, о котором упоминается во многих древнегреческих источниках. Часть его кварталов и порт давно поглощены морем, и болгарские подводные археологи не раз находили на дне бухты амфоры, куски мрамора, якоря парусников.

И вот волны выбросили на берег еще несколько якорей — каменных у свинцовых, происхождением из раз личных районов Эгейского моря. Из возраст более 2500 лет.

Но стихия подарила археологам еще и мраморное надгробие. Но овальном камне античный скульптор умело изобразил полулежащего человека около стола с яствами, а рядом замершую прислужницу. Гражданин Аполлонии, имя которого стерла морская вода, держит ритон — рогообразный сосуд из бронзы.

До этого близ Созопола находили десятки подобных надгробий, но они относились ко времени завоевание Балкан римлянами. На прежни: находках рельефные фигуры людей изображались с керамическими сосудами — кратерами и канторосами. Здесь впервые встречается изображение бронзовой посуды и заметно влияние греческого искусства

Странный комок «горной породы» оказался при тщательном лабораторном исследовании смесью медной руды, кусков металла, шлака и древесного угля. Он стал первым вещественным свидетельством древней металлургии в этом районе побережья. По письменным источникам известно, что в Аполлонии с VII века до нашей эры ремесленники делали бронзовое оружие, отливали статуи по заказам других городов Причерноморья. Бронзовую фигуру Аполлона, стоявшую в центре города, во II веке до н. э. римляне вывезли в качестве военного трофея и установили на Капитолийском холме

Среди городских ремесленников имелись и специалисты по бронзовым украшениям для носовой части боевых кораблей. Теперь стало ясно, что в городе работали и металлурги выплавлявшие медь из местных руд.

(обратно)

Сосны на склоне

На свой участок Анатолий Алексеевич Шацких добрался раненько — солнце едва поднялось над морем. После автобуса километра полтора топал прямиком по чахилам, голым глинистым склонам, по оврагам, сквозь шибляк продирался. Шибляк — это кустарничек да корявые деревца, где густо, а где пусто — ни лес, ни выгон... Потом не спеша обошел свой оставленный на горе террасер — желтый Т-130, проверил узлы, масло, попробовал ключом болты. Поглядел на море, на горы. Горы стояли нарядные, смотрели ясно. Липнувшего к ним многодневного тумана — как не бывало. На скалах — зеленые пятна: потемнее — тисы, посветлее — сосны. Под ними сплошь коричнево-фиолетовое — буковые леса. Еще ниже желтеют неопавшей прошлогодней листвой дубняки. И среди них — строчки молодых сосняков. Сколько их? И на склонах у моря, и на самой яйле, там, за свадебно белыми утесами, где родятся облака и туманы, откуда приходят дожди, где берут начало речки и ручьи, откуда по каплям собирают влагу родники...

На террасах Анатолия Алексеевича стояли еще молодые невысокие деревца. А где-то там, дальше, в окрестностях Ялты, Гурзуфа, на горе Чамныбурун, росли сосны в два обхвата.

— Ничего, и тут вырастут такие же,— твердо пообещал он кому-то. А себе скомандовал: — По коням!

Мотор отозвался сразу, будто ждал, когда хозяин займет место в кабине.

Грунт не тяжелый — весна. Не то что летом или осенью, когда спекается до бетонной твердости, хоть динамитом рви. Много, пожалуй, успеет за день. Гора не противилась ему. Шифер крошился легко, послушно сыпался из-под ножа. Щебень мыльно поблескивал — скользкий даже на вид. Террасер, не встречая большого сопротивления, только подрагивал, позвякивая дверцей.

— Удачная машина,— говаривал, бывало, Шацких товарищам.— Уже четыре года, как она у меня. И ни разу не подвела. Повезло.

Те лишь улыбались в ответ. Знали: он от нее не отходит. И не понукает до тех пор, пока не убедится, что все исправно.

...Все шло хорошо. Но встречался какой-либо мысок, и порода начинала сопротивляться. Террасер напрягался, грозно рычал, выхлоп сгущался, гусеницы бешено рыли землю. Толстые пропластки песчаника дыбились перед ножом, растрескивались. Каменные глыбы давили друг друга, высекая искры и дымя.

— Одичала, совсем одичала,— огорчался Анатолий Алексеевич.— Своей пользы не понимает! Тебе же добра хотят.

Он разговаривал с горой.

Часа через два работы Шацких заметил: кто-то идет к нему. Но не по свежей террасе, а выше, чуть ли не на четвереньках карабкается и какие-то знаки подает. Шацких остановился, вгляделся попристальнее, узнал Якова Петровича Герта, директора Алуштинского лесхоза.

— Глянь-ка, что там у тебя сотворилось! — подходя, крикнул Яков Петрович.

Шацких оглянулся. Часть террасы сползла, размазалась по склону.

— Придется переделывать, в материк зарезаться глубже,— огорчился он.

— Смотри осторожнее, ас,— посоветовал Герт.

Яков Петрович понимал, как трудно работать на этих склонах.

Каждая терраса должна быть строго горизонтальной, и, чтобы добиться этого, трактористу, работающему на нарезке, нужно особым глазомером обладать, как летчику. Он знал, что Шацких обладает им, и, вообще, у него к «террасному» делу талант.

В Алуштинском лесхозе первыми в республике стали высаживать лес на террасах. Всего на полуострове посажено сейчас около 60 тысяч гектаров леса, свыше 20 тысяч из них на террасах. Уже принялись террасировать склоны в 35 градусов!

Но дело не только в градусах, а в сложности склонов. Они волнистые, изрезаны разветвленными оврагами и промоинами, старыми оползнями, скальными глыбами и утесами. Шиферная толща перемежается каменистыми навалами, выходами плотных коренных пород: песчаников, конгломератов, диабазов, известняков.

Вот и на этой площадке, к которой прежде подступиться не смели, работал теперь желтый террасер...

Попытки разводить лес на южных склонах Крымских гор, на яйле делались еще в прошлом веке. Но, может быть, не умели должным образом готовить почву и ухаживать за саженцами — от тех посадок мало что осталось. После Великой Отечественной войны лесопосадки начали вести практически с нуля. Не прижились здесь испытанные породы — тополь, береза, черемуха, грецкий орех, шелковица, айланд, акация, гледичия. Зато пошли в рост кедры, кипарисы, можжевельник, дуб, фисташка. Но сосны, крымская и судакская, оказались самыми подходящими. Сосна и приживалась лучше, и росла быстрее. А ведь лесоводы еще думают и об отдаче: древесина в хозяйстве не последнее дело.

Так-то оно так. И все-таки значение горных лесов для Крыма гораздо шире. На одном научном симпозиуме начальник областного управления лесного хозяйства Олег Борисович Исаенко говорил:

— Сохраняя и умножая горный лес, мы имеем в виду прежде всего эстетический и водоохранный результат. И то, что мы посадили на яйле три тысячи гектаров леса, равноценно строительству водохранилища на сорок миллионов кубометров воды...

Вот почему Исаенко не поддержал идею создания Крымского национального парка с его задачами не столько охраны ландшафта, сколько окультуривания и освоения его для отдыха. Крымскому лесу, от которого, кстати, как и от моря, зависят лечебные свойства южнобережья, нужен, по мнению Исаенко и многих его коллег, заповедный режим. Заповедник — Ялтинский горно-лесной — был организован после того, как окрестные леса перенесли несколько губительных пожаров. Создан, чтобы уберечь эти леса от огня.

Наверно, ни Исаенко, ни Герт, ни Шацких не смогли бы сегодня сказать точно: поднимутся ли со временем на склонах Крымских гор, там, где они работают, полноценные леса, то есть леса, возобновляющиеся естественным путем. Слишком мал срок для уверенных прогнозов: что для сосны каких-то тридцать лет? Но одно они доподлинно знали, и это придавало им уверенность: сосновые леса в окрестностях Алушты были.

Шацких развернул машину, и вот снова снует террасер поперек горы, взад-вперед. Тракторист резал террасу от кусточка к кусточку, от вешки к вешке. Выбираясь на открытый склон, ловил верхним обрезом кабины морской горизонт. Это главный ориентир.

На каждом шагу, на каждом метре склон уже другой. Попадется вот такая теснина, пока ееобработаешь, семь потов сойдет... Зайцем не раз насторожишься, чувствуя, как насыпь под гусеницей оседает.

В самом деле, с тесными узкими оврагами — «щелями» — беда. В них уклон резко увеличивается, «зарываться» в материк приходится глубже. Тут смотри, чтоб он, обваливаясь, стекла в кабине не высадил. А в самой «щели» нужно еще и развернуться. Значит, площадку приходится делать не четырехметровую, как по инструкции положено, а шире.

Пока одолевал очередную «щель», раздумывать было некогда. Но когда выбрался на ровный склон и заглушил мотор — передохнуть, нахлынули воспоминания... Был он как-то в Ивано-Франковской области, в одном селе. Пригласили его нарезать террасу. Гора — шеи не хватает голову закидывать. Зеленые гладкие склоны. Пихты стоят, стога сена, усадьбы: игрушка — не гора. Стал взбираться, волоча массивный нож по земле, чтоб центр тяжести пониже опустить. Лез — не оглядывался. Залез — оглянулся: хоть с парашютом прыгай. Заробел, но делать нечего. Разворачиваться надо, боком к косогору становиться. Угломер показывал: допустимо, но на пределе. Стал ерзать, фрикционами подрабатывать. Тут любая кочка, любой камень могут машину подбросить, и — до встречи внизу. Однако развернулся и малость в косогор «зарезался». А как «зарезался», гора тебя уже не сбросит. Вышел из трактора дух перевести, пот смахнуть — бегут к нему, руками машут. Прекратить приказывают — сами испугались своей затеи. Однако террасы все же нарезал. Теперь и тамошние механизаторы склонов не боятся — режут, лес сажают.

Или, например, в Болгарии случай был. Отдыхал он тогда в Родопах. Недалеко от гостиницы, где жил, террасировали склон. Не удержался, пошел посмотреть. И ко времени поспел — что-то застопорилось у тракториста. Засучил рукава, давай помогать — и дело пошло. Потом террасой по горе расписался.

Первый его наставник по террасному делу учил: спиной, ногами чувствуй машину, гору. Без этого никакие приборы не помогут. На косогоре, когда сиденье из-под тебя уходит, трактористу впору пристегиваться, как в самолете. Но нельзя — есть шанс выпрыгнуть, если что.

А напарник его так и не выпрыгнул...

Давно это было. Пришел Шацких домой после смены, помылся, сидит ужинает. Стучится бригадир, жену его кличет. Вышел сам — тот бледный, растерянный.

— Так ты живой... А кто же тогда?

Милиция сообщила, что на террасах перевернулся трактор, Анатолия Алексеевича трактор, и тракторист погиб. Думали — Шацких. Оказалось — сменщик его. Значит, чувство горы не сработало. Грустные дела. Человека схоронили. Помянули. Надо машину выручать. Вверх не сдвинешь, вниз — обрыв. Подрезался Шацких террасой под нее и стянул на себя. Да неудачно. Навалился трактор спасателю на корму. Разбил бак, навесную систему. Анатолия Алексеевича из кабины без сознания вытащили, помятого, соляркой залитого.

Можно было б и уйти с такой работы. И уходил ведь, устроился на хлебозаводе. С домом рядом, и в тепле, в спокойствии, свежими булочками пахнет. Год поработал — не выдержал. Вернулся на террасы свои, получил новый трактор...

Так, размышляя и вспоминая, Анатолий Алексеевич снова вернулся к недавнему разговору с Гертом. Приятно, когда тебя ценят. Награду получал вместе с лесником Леонидом Константиновичем Акопским — вместе и работали в Канакской балке. Ему — медаль «За трудовое отличие», Акопскому — орден Ленина. Шацких — воронежский, Акопский — местный, за горами его родная Алексеевка. В годы войны партизанил. А в лесниках уже лет тридцать с лишним. Работать с ним нелегко. Душу вытрясет — дело ему делай только на «отлично». Недаром говорят: лес — зеркало лесника. У Акопского что на бумаге, что на террасах — сосенка к сосенке. И переделывать террасы заставлял, и подсаживать, если саженцы с первого раза плохо принимались. И ухаживал за посадками не пять лет, как все, а семь.

...Шацких взялся за рычаги. Терраса прошла чуть выше старой кевы, стоящей на корнях, вылезших из земли, словно на ходулях. Кеву еще дикой фисташкой зовут. Как только заступил к участку, заприметил он эту фисташку: лет сто ей, поди. Видел Шацких, стоит она на ходулях оттого, что ушла из-под нее земля. Смыло дождями, выдуло ветрами. Исчез слой земли сантиметров восемьдесят толщиной. Эрозия... Глянешь на эту кеву — и не надо объяснять, что это такое. Грызет эрозия землю, выедает овраги и ущелья, разрушает горный склон, сносит почву. Только лес — единственная от нее защита.

Это из-за кевы сегодня конфуз получился. Там — мочажинка, вода сочится, потому терраса и уползла. Нужно было бы обойти мочажинку, но тогда кеву пришлось бы завалить. Пожалел ее Анатолий Алексеевич. Пожалел. Чуть в стороне прошел. Пусть стоит еще сто лет.

Шацких вышел из кабины, похлопал по стволу кевы. Вздохнул облегченно: терраса получилась что надо. Посмотрел вдаль, на горы — и замер. На Демерджи стлался дым.

— Горит,— ахнул Шацких. — Яйла горит!

Яков Петрович Герт заметил дым, когда возвращался от Шацких. Он как раз собирался в эти края, и машина была наготове. Герт взял с собой четверых, кто оказался рядом,— и с места в карьер. Они рвались на «уазике» по горной дороге вверх, а дым набирал силу. Горела трава. Пока трава. Но ведь там есть и сосняки — не одна сотня гектаров...

Когда Герт с людьми выскочил на яйлу, дым почернел — занялись первые сосны. К ним и бросились. Стали рубить, сбивать пламя с травы, засыпать его землей. Фронт огня был километра полтора, их — пятеро.

О пожаре на яйле узнали и в Симферополе. Исаенко, выйдя на связь по рации, предупредил пожарников и летчиков быть наготове.

Сначала пятерым на Демерджи показалось, что им самим не справиться: поднялся ветер. Герт вызвал подмогу. Но ветер снова утих, и они все-таки погасили пожар. Рассеялся дым: стройные сосны стояли, как прежде, почти не тронутые огнем.

И тут Герт заметил пропажу — потерял часы, именные, подаренные министром лесного хозяйства республики за отвагу на пожаре.

Пошутили: пожар дал — пожар и взял.

...Тогда в ущелье Авунда у Герта было 600 человек, а всего пожар тушили около пятнадцати тысяч человек. Поднялась вся область, даже из Николаевской и Херсонской областей прислали людей и технику. Пожарные машины гнали воду на километровую высоту. 24 километра пожарных шлангов было раскатано! Ветер раздувал огонь. От жары трескались утесы, рушились раскаленные камни, сметая все на своем пути.

Не только в открытую шел огонь. Он затаивался в дуплах, пнях, в трещинах скал. Разгорался снова, уже в тылу, в отвоеванных людьми гарях. Исаенко руководил с вертолета. Тогда без тактики и стратегии, без техники ничего сделать было нельзя. Сегодня все оказалось проще. Измученные, чумазые, спускались Герт и его помощники с Демерджи. На въезде в Алушту их встретила колонна машин с подмогой. В одной из них Герт заметил Шацких.

Герт поблагодарил людей. Извинился, что сорвал их с рабочих мест.

— Сберечь бы лес, а мы каждый свое наверстаем,— откликнулся Шацких.

Вот и окончился день, обычный рабочий день тех, кто растит и охраняет крымский лес.

Возвращаясь домой, Исаенко, наверное, думал, что надо бы разбавлять сосну в посадках какими-то лиственными породами.

Герт лечил обожженную руку и беспокоился о завтрашней поездке в Канакскую балку к Акопскому. Весна сухая, жаркая. А с водой там не очень.

Шацких ублажал расходившийся радикулит и мечтал о горах, которые будут зелеными в любое время года...

Симферополь — Алушта

В. Терехов

(обратно)

Случайная остановка

Тонкий ледок потрескивал под ногами высокого широкоплечего человека, не спеша ходившего взад и вперед по кромке пустынного в этот ночной час шоссе. Из-за колючего холодного ветра лицо было почти до глаз спрятано под пушистым мохеровым шарфом. Метрах в десяти на обочине сиротливо приткнулся «остин» с поднятым капотом. Изредка среди быстро бегущих туч проглядывала луна, и тогда становилась видна унылая заснеженная равнина, расстилавшаяся вокруг.

Дверца «остина» приоткрылась. Раздался негромкий свист, заставивший мужчину поспешить назад.

— «Дубль три» сообщил, что объект миновал развилку. Минут через двадцать будет здесь. Пора будить Мери.

Широкоплечий молча кивнул, открыл заднюю дверцу и принялся тормошить молодую женщину в норковом манто. Та нехотя выбралась из машины, поежилась.

— На, глотни, а то окоченеешь,— протянул ей плоскую бутылку сидевший на водительском месте толстяк в анораке.

Выезжая из Лондона, Вернер Розе рассчитывал быть в Ньюбери еще до наступления темноты. Но когда он остановился перекусить в маленькой придорожной гостинице, кто-то проколол все четыре колеса у взятой им напрокат малолитражки. Пришлось ждать до самого вечера, пока приедет вызванный по телефону механик. Если бы не поджимало время, Розе, конечно бы, не поехал на ночь глядя по незнакомому маршруту. Но на завтра в Гринэм-Коммон была намечена массовая антивоенная демонстрация протеста: ровно шесть лет назад по указке Вашингтона сессия совета НАТО приняла решение о размещении в странах Западной Европы «першингов» и крылатых ракет.

Луч фар выхватил из темноты стоящий на обочине «остин» с поднятым капотом и молоденькую блондинку. Одной рукой она заслоняла глаза от яркого света, а другой как-то неуверенно махала перед собой.

Остановившись почти впритык к «остину», Розе вылез из машины и вежливо приподнял шляпу:

— Добрый вечер, мисс. Может быть, я чем-нибудь могу помочь?

— Я не знаю, в чем дело, только она почему-то не заводится,— с трудом пролепетала незнакомка.

— Идите погрейтесь в моей машине, а я попробую оживить вашу лошадку,— предложил Розе, хотя не слишком надеялся на успех: водить он научился еще в гимназии, но вот в моторах разбирался слабо.

Блондинка вымученно улыбнулась и направилась к малолитражке. Едва Вернер наклонился к мотору, как кто-то рывком вздернул его правый рукав, оборвав запонку в манжете рубашки. Он почувствовал прикосновение холодного предмета и слабый укол, похожий на комариный укус. Розе попытался вырваться, но ставшее вдруг ватным тело отказалось повиноваться. В голову хлынула волна горячего тумана, и сознание покинуло его.

Двое мужчин втащили обмякшее тело на заднее сиденье малолитражки. Один сел за руль, а второй направился к «остину», куда уже забралась блондинка в манто. Машины развернулись и разъехались в разные стороны...

Сейчас трудно сказать, кто первым — БФФ, МАД или БНД (БФФ (Бундесамт фюр ферфассунгсшутц) — Федеральное ведомство по охране конституции; МАД (Милитеришер абширмдинст) — военная контрразведка; БНД (Бундеснахрихтендинст) — Федеральная разведывательная служба.) — начал эту необъявленную войну. Большинство утверждает, что Федеральное ведомство по охране конституции, образованное в 1950 году. Официально оно было создано для «сбора сведений и пресечения антиконституционных действий». Однако в мрачном шестиэтажном здании по Иннерканальштрассе в Кёльне, где обосновалась его штаб-квартира, с первых же дней занялись преследованием «политически неблагонадежных лиц» — коммунистов и членов левых, демократических организаций. А когда в конце 70-х в стране стало набирать силу движение сторонников мира, на Иннерканальштрассе взялись и за них. Весь улов политического сыска оседал в секретных досье.

...Вернер Розе считал, что ему здорово повезло: шутка ли сказать, стал студентом старейшего университета в Гейдельберге, который называют «колыбелью германской мудрости». Юноше нравился утопающий в зелени город с выверенным за века размеренным ритмом. Особенно любил он сидеть на холме, откуда открывалась живописная панорама неспешно несущего свои воды Неккара, окруженного разноцветными, похожими на игрушечные домиками, величественного замка курфюрстов, ажурного здания альма-матер, построенного еще в XIV веке. Здесь, на холме, стали собираться студенты из университетской ячейки Немецкого союза мира, к которой примкнул и Розе.

Это движение сразу пришлось ему по душе своей гуманной целью: избавить человечество от угрозы ядерной смерти.

Вернеру навсегда запомнилась суббота, 22 октября 1983 года, когда во время «Недели действий» он впервые участвовал в массовой манифестации сторонников мира. Несмотря на непогоду, сто пятьдесят тысяч человек, взявшись за руки, образовали гигантскую живую цепь, протянувшуюся на двести километров от Хассельбаха до Дуйсбурга через Кобленц, Бонн, Кёльн, Дюссельдорф. Плечом к плечу стояли коммунисты и «зеленые», профсоюзные активисты и священники, рабочие и студенты, врачи и актеры. Тот ненастный день стал для Розе настоящим праздником.

А потом был его родной Арсбек, по-весеннему солнечный и радостный. Обычно тихие улицы со сверкающими чистотой двухэтажными домами и аккуратно подстриженными газонами, казавшиеся Вернеру воплощением безмятежности, заполнили съехавшиеся отовсюду люди. К полудню центральная площадь была забита до отказа. Из громкоговорителей неслись антивоенные песни, сновавшие в толпе подростки распространяли листовки, значки. Когда начались выступления, поднялся на маленькую трибуну и Розе. После митинга колонна демонстрантов направилась к американской военной базе. За рядами колючей проволоки и высоким забором из металлической сетки виднелись массивные бетонные бункеры — стартовые позиции «першингов». С внутренней стороны ограды настороженно застыли солдаты в пятнистых куртках, с автоматами на изготовку. Развешанные по всему периметру забора таблички грозно предупреждали: «Не подходить! Нарушители будут обстреляны!» И все-таки они не испугали демонстрантов. Колючая ограда вмиг запестрела сотнями флажков и плакатов с лозунгами: «Нет — «першингам» и крылатой смерти!», «Работу вместо ракет!» Применить оружие охрана не решилась. После этого Вернер понял, что главное — не отступать.

Вскоре жизнь устроила Розе суровую проверку. На государственных экзаменах он был признан лучшим из четырехсот выпускников филологического факультета, однако место школьного учителя в маленьком баварском городе Обинге все же не получил, поскольку в картотеке БФФ числился в категории «враждебных элементов». Вернер подал жалобу в суд по трудовым конфликтам. Пришедший ответ гласил: «Оставить без последствий по причине конституционной неблагонадежности». Хотя вся вина несостоявшегося педагога заключалась лишь в том, что он активно участвовал в акциях Немецкого союза мира. Конечно, БФФ во всей этой истории нигде не фигурировало, но было ясно, что без него не обошлось.

И тогда Розе решился на смелый шаг: отправился в земельное ведомство по охране конституции в Мюнхене. Особых надежд он не питал, просто хотелось посмотреть, что будет, если поставить вопрос ребром. Вернер так и начал:

— Меня лишили работы незаконно. Ведь в статье третьей конституции записано, что «никто не может ущемляться в правах... из-за его политических убеждений». Наш Немецкий союз мира не принадлежит к организациям, которые преследуют враждебные, конституции цели. Он выступает...

Однако принявший Розе чиновник тут же перебил его:

— Ваше движение инспирируется коммунистами по указанию Москвы. Можете убедиться сами.— Он сунул Вернеру какую-то брошюрку, раскрытую на странице с ветвистой схемой.

«Управление антивоенным движением в ФРГ»,— прочитал Розе. В квадратиках были названия: «Германская коммунистическая партия», «Немецкий союз мира», «зеленые», «Женщины за мир» и многие другие. Тут же рядом «Роте армее фракционен» и «Революционере целлен» — названия левацких группировок, прославившихся ограблениями банков, убийствами, похищениями людей. Нити-стрелки от всех квадратиков сходились в прямоугольнике с островерхими башенками и жирной надписью «Москва».

Розе понял, что спорить бесполезно. Какие бы доводы он ни приводил, «охранники конституции» в школу его все равно не допустят.

Так началась новая жизнь Вернера Розе. Социального пособия ему не полагалось как «никогда ранее не работавшему». На помощь стариков родителей рассчитывать не приходилось. Выручало хорошее знание языков — английского, французского, испанского. Время от времени в маленьких фирмах удавалось получать заказы на перевод коммерческой корреспонденции. На эти случайные заработки он и перебивался.

Зато теперь у Розе появилась масса свободного времени, и он с головой ушел в работу в земельном комитете НСМ: писал и распространял листовки, выступал на собраниях. И конечно, участвовал в демонстрациях и пикетировании американских баз.

...Как-то впятером они несли вахту на шоссе возле деревни Линдах под Мутлагеном, куда по ночам доставлялись американские «першинги». Вахта выдалась нелегкой: часами мерзли в садовом домике, предоставленном одним из жителей. Но как только показывались синие мигалки конвоя, все выбегали на дорогу. Двое вставали прямо перед тягачами с прицепами, трое ложились у их ног. Раздавался отчаянный визг тормозов. Американцы выскакивали из машин, осыпая ругательствами живой барьер. Тут же прибегали невесть откуда взявшиеся полицейские, хватали за руки, за волосы, волокли с шоссе. Иногда ставили к стене: «Руки вверх». Фотографировали. Когда конвой проезжал, озлобленные стражи порядка нередко пускали в ход дубинки. В таких случаях Розе стискивал зубы и повторял про себя: «Главное — не отступать».

А в Хайльбронне пикетчиков опекал весь этот маленький город, чье название в переводе со старонемецкого значит «святой колодец». Пекари приносили к ним в «палатку мира» свежий хлеб, мясники — колбасу, аптекари — таблетки от кашля: хайльброннцы на собственном опыте уже познали, чем грозят им заокеанские ракеты. Ясным январским днем над горой Вальдхайде, у подножия которой расположена американская военная база, вспухло огромное черное облако. Вскоре по городу пронеслось страшное известие: на базе взорвалась ядерная ракета «Першинг-2». Трое американских военнослужащих погибли, многие получили ранения. Причем взрыв произошел всего в нескольких сотнях метров от склада ядерных зарядов. Сдетонируй они, и масштабы катастрофы трудно было бы даже представить. Поэтому, когда спустя два месяца на узкой горной дороге появились тягачи с прицепами, на которых под брезентом угадывались толстые сигары ракет, к «часовым мира», как называли себя Розе и его товарищи, присоединились и хайльброннцы. Тогда они так и не пропустили смертоносный груз к главным воротам базы. Это была пусть маленькая, но победа.

В тот вечер граждане ФРГ, сидевшие перед экранами телевизоров, испытали настоящий шок. В программу новостей были включены документальные кадры, снятые во время зверского избиения участников символической блокады военной базы США в Рамштейне. Дюжие парни в форме с буквами «МР» («Милитари полис» — американская военная полиция.) на касках ожесточенно лупили по головам демонстрантов метровыми дубинками. От ударов люди валились с ног. Текла кровь. Сквозь прозрачные забрала были отчетливо видны плотоядные ухмылки на лицах вояк. Причем били манифестантов не свои западногерманские полицейские, а американские. Так заокеанские «гости» наглядно продемонстрировали, что не намерены церемониться с какими-то «мирниками», создающими им неудобства.

Впрочем, со временем Розе убедился, что арсенал средств, используемых американцами для борьбы с антивоенным движением, не ограничивается полицейскими дубинками. Как-то ему в руки попал издающийся в далекой Калифорнии журнал «Электроник уорфзр». В нем он обнаружил любопытные вещи. Оказывается, не доверяясь тотальной слежке за «подрывными элементами» со стороны федеральных спецслужб, американцы организовали еще и собственную систему негласного контроля. Подразделения АНБ (Агентство национальной безопасности США, занимающееся электронной и радиоразведкой. Его штат насчитывает 120 тысяч сотрудников.) широко применяют специальные электронные устройства, которые могут подключаться к сети автоматической связи федеральной почты и таким образом подслушивать любой частный телефонный разговор. Причем для этого используется компьютер, способный с помощью ключевых слов самостоятельно отбирать нужное из перехватываемых телефонных переговоров.

Когда в связи с решением совета НАТО разместить в Западной Европе американские «першинги» и крылатые ракеты там стали быстро набирать силу движения сторонников мира, вашингтонская администрация поставила перед своими спецслужбами задачу дискредитировать, разобщить и подорвать их, чтобы сбить накал антивоенных выступлений. На это выделили солидные средства — 210 миллионов долларов. Главная роль отводилась ЦРУ, но не были забыты и союзники США по НАТО. Для координации тайных операций в Брюсселе создали специальный центр под названием «комитет действий 46», через который передаются инструкции и директивы, разрабатываемые в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли для западных коллег.

Помимо письменных предписаний, из-за океана шлют и обученную агентуру с заданием внедряться в антивоенные группы и организации. По этому поводу Розе подготовил даже листовку-предостережение. В ней приводились слова одного из сотрудников ЦРУ о том, как готовят будущих осведомителей и провокаторов: «Их обучают теории и специфической терминологии, принятой у «левых» и «мирников», дают натаскаться среди них в каком-нибудь американском колледже. Когда они достаточно «покраснеют» и «освоятся в стаде», их направляют в Западную Европу с конкретными заданиями».

Регулярный просмотр европейской и американской прессы, которым занялся Розе, потребовал немало времени. Зато перед ним постепенно вырисовывалась картина всего гигантского фронта необъявленной войны, которая велась против сторонников мира в Западной Европе. Порой он наталкивался на прямо-таки фантастические сообщения. Например, в одном из них рассказывалось об использовании моделей самолетов с дистанционным управлением, названных «механическими пчелами». Такие «пчелы», снабженные маленькими шприцами, предполагалось выпускать во время мирных демонстраций, чтобы с помощью инъекций, психохимических отравляющих веществ привести ее участников в бессознательное состояние и «спокойно, как овечек, переправить в какой-нибудь концентрационный лагерь».

Что ж, возможно, такие планы действительно существуют, подумал Вернер, если учесть, какие огромные средства выделяются в США на совершенствование химического оружия. Но пока это сильно смахивало на бред. Другое дело, что в течение прошлого года женщин из знаменитого английского «лагеря мира» в Гринэм-Коммон регулярно одолевали приступы необъяснимой усталости и апатии. Причем они обратили внимание, что это происходило с ними, как правило, накануне запланированных акций протеста, например, перед выездом тягачей с крылатыми ракетами на учение.

Статья, опубликованная в журнале «Электроникс тудей», связывала эти заболевания с возможным применением против «мирниц» электронного оружия. Все симптомы, подчеркивалось, совпадают с теми, которые возникают у человека, подвергающегося воздействию сильнейшего микроволнового излучения. В статье утверждалось, что испытание такого рода оружия уже проводилось в прошлом. Английское министерство обороны категорически опровергло возможность применения против «лагеря мира» какого-либо вида лучевого оружия. Но это еще ни о чем не говорило. Американцы вполне могли держать все в секрете от своих союзников.

«Странные болезни» в Гринэм-Коммон заинтриговали Розе. Он написал в штаб-квартиру Движения за ядерное разоружение (СНД) в Лондоне. Увы, в ответе, полученном оттуда, ничего нового не содержалось. На этом можно было бы поставить точку. Но ему не давала покоя одна мысль: если за непонятной историей что-то все же кроется, опасность может грозить манифестациям сторонников мира и у них, в Западной Германии. В конце концов, взяв из банка свои скудные сбережения и перехватив сотню-другую марок в долг у друзей, Вернер решил съездить в Англию, чтобы попытаться на месте самому разобраться в «странных болезнях».

Откуда было Розе знать, что он уже давно находится «под колпаком» не только собственного ведомства по охране конституции, но и американцев, а его письмо СНД, прежде чем отправиться в Лондон, с гамбургского почтамта было доставлено в таинственный особняк на Виллиштрассе, где разместился «информационный центр» БНД. Там с помощью инфракрасных лучей его скопировали, даже не вскрывая конверта, и включили в сводку для американских спецслужб.

— В «лагеря мира» можно подбрасывать маленькие капсулы, наполненные специальным составом с отвратительным запахом. Стоит ему проесть оболочку, и находиться поблизости становится невозможно. Кстати, в Гринэм-Коммон американцы уже опробовали эти штуки. Потом на месте митинга агенты могут рассыпать мелкий прозрачный порошок. Поднимаясь из-под ног вместе с пылью, он действует как слезоточивый газ. Есть еще самовоспламеняющиеся таблетки, дающие большое количество удушливого дыма. В пищу можно подмешивать вещество без вкуса и запаха. Несколько капель достаточно, чтобы человек потерял контроль над собой и начал безостановочно молоть чепуху. Короче, научно-техническое управление ЦРУ на новинки не скупится. Всю их дьявольскую кухню не знают, пожалуй, и в отделе Ф-4 нашей контрразведки, который работает против Си-эн-ди,— подвел итог Тим Портер, активист молодежной секции, дежуривший в лондонской штаб-квартире Движения за ядерное разоружение.

От него Вернер услышал много интересного и... страшного. Так, некоторое время назад при таинственных обстоятельствах была убита активистка антиядерного движения Хильда Муррел. За несколько месяцев до этого на вересковой пустоши в Шотландии обнаружили тело известного противника ядерного оружия Уильяма Маккре. И это не считая того, что телефоны активистов СНД по всей стране постоянно прослушиваются, их всячески терроризируют, а в домах производят негласные обыски. По словам Портера, такие случаи стали настолько частыми, что даже получили официальное название — «политически мотивированные налеты».

Но вот относительно главного, «странных болезней», ради чего, собственно, Розе приехал в Лондон, его собеседник ничего сообщить не мог. Значит, нужно ехать в Гринэм-Коммон...

Сознание возвращалось медленно, словно толчками. Первой мыслью было, что он все-таки жив, раз чувствует, как ужасно болит голова. Память нарисовала обледенелое шоссе и блондинку в ярком свете фар. Кажется, он хотел помочь ей. Что же произошло потом? Увы, как Розе ни старался, больше ничего вспомнить не смог.

Зато теперь Вернер отчетливо осознал, что лежит на жесткой кушетке в темной комнате. Судя по полоске света, пробивавшейся из-под двери, стояла ночь. Вопрос только какая: та же самая или нет? А главное — где он?

За дверью послышались голоса, и Розе напряг слух:

— ...Еще раз повторяю, Ларвик: никакой самодеятельности. Об операции сообщено в Лэнгли. Эта важная птица залетела сюда с Рейна. Скорее всего советский агент. В десять приедет шеф и займется им. А пока он остается под вашей опекой. Не беспокойтесь, хлопот не доставит. Будет спать до утра, как младенец.

— Слушаюсь, сэр.

Голоса затихли. Вернер вскочил было с кушетки, но тут же едва не грохнулся на пол — так вдруг закружилась голова. Осторожно он сделал несколько шагов к двери и потянул ее на себя. Дверь приоткрылась. За ней был обычный кабинет с книжными шкафами и письменным столом. Немного поколебавшись, Розе пересек комнату, приник к другой двери, прислушался. Голоса звучали чуть слышно, и он рискнул приоткрыть ее. Оказалось, что она вела на маленькую галерею с резной балюстрадой, сквозь которую внизу был виден холл, где стоял хозяин дома, только что проводивший своего гостя. Но вот Ларвик сунул правую руку под пиджак, очевидно, поправляя кобуру, и, насвистывая, направился к ведущей наверх лестнице. Что делать?

Вернер обежал взглядом кабинет. Ничего, что можно было бы использовать как оружие. Он распахнул дверь в комнату с кушеткой: она была пуста, если не считать его ложа и табуретки с тонкими ножками. Видимо, хозяева конспиративной квартиры редко пользовались этим помещением и поэтому не потрудились хоть как-то обставить его.

«Придется обходиться тем, что есть»,— подумал Розе, притворяя дверь.

Дальше все происходило, как в плохом кино. Ничего не подозревающий охранник возникает в освещенном прямоугольнике дверей и тянется к выключателю. В следующее мгновение табуретка с треском опускается ему на голову. Тот шатается, затем сползает по стене. Не спуская с него глаз, Вернер отступает к окну и срывает штору. Скрутив ткань в некое подобие веревки, он туго связывает руки и ноги Ларвика.

Теперь нужно побыстрее выбраться из этой западни. Розе проверил свои карманы. Вроде бы все на месте.

В холле Вернер поспешно сдернул с вешалки свою зимнюю куртку и открыл входную дверь. Приближался рассвет. В холодном полумраке сыпала снежная крупа, уже успевшая покрыть белым чехлом стоявшую у подъезда малолитражку. Значит, ее тоже пригнали сюда. Прекрасно. Проблема транспорта решалась сама собой: ключ торчал в гнезде зажигания.

Он сразу рванул машину с места. Это напоминало езду по стиральной доске, поскольку грунтовая дорога, петлявшая между голыми холмами, казалось, вся состояла из выбоин. Миль через десять она привела к шоссе. В первом же городишке — Вернер не разглядел на щите его название — он нашел полицейский участок. Жаловаться на похитителей из ЦРУ — кто бы ему поверил? Поэтому Розе лишь выяснил у сонного дежурного кратчайший маршрут до Ньюбери. А уж оттуда до Гринэм-Коммон рукой подать.

По материалам иностранной печати подготовил С. Милин

(обратно)

Лихорадка Серра Пелады

Разгульный город Мараба

Все началось с яйца — из самородного золота. Именно с него пошел прииск Серра Пелада — самый большой, как считают бразильцы, прииск в мире,— а потом и целый переворот в мировой торговле золотом.

В жизни Жозе да Силвы, который нашел этот самородок, тоже произошли большие перемены, хотя он сейчас живет в такой же мазанке, как и семь лет назад, когда еще был пастухом. Но теперь Жозе окружает легенда, слава первооткрывателя и безмерное уважение соседей в пыльной и грязной фавеле Примавера — «Весна»,— что на окраине Марабы. У него есть свой участок в Серра Пеладе размером в шесть квадратных метров. И память о золотом яйце.

Впрочем, может быть, лучше бы о нем и не помнить. Фортуна, единожды поманив, отвернулась от Жозе, и самородок превратился в какое-то наваждение. Поэтому, как ни тоскует Жозе по дому на прииске, едва повидав семью, он тут же рвется обратно. До Марабы — сто пятьдесят километров, и возвращается из побывки он обычно к рассвету, чтобы успеть к подъему флага. Иначе майор Курио — а его не зря назвали «императором Серра Пелады» — будет недоволен.

Тихонько, чтобы не разбудить детей, Жозе прощается с женой.

— Подожди, я тебе соберу что-нибудь в дорогу.

— Некогда мне,— отказывается Жозе.— Ничего не возьму. На прииске перебьюсь, а вам тут на что жить? Когда еще приеду снова?

Женщин в поселок при Серра Пеладе — «Лысые горы» — не пускают, и семье Жозе пришлось обосноваться в Марабе. Поселок при глухой пристани на притоке Амазонки реке Токантинс — перевалочный пункт для собранных в округе плодов бразильского каштана, Мараба в 70-е годы, когда через нее прошла Трансамазонская магистраль, начала понемногу расти. По магистрали в Амазонию потянулись тысячи безземельных крестьян с засушливого и нищего северо-востока.

Среди них был и Жозе да Силва. Правительство тогда распределяло наделы вдоль Трансамазоники. Но и на земле, чтобы преуспеть, нужен был первоначальный капитал. Так что Жозе пришлось наняться в пастухи к более удачливому переселенцу сеньору Женезио. Тогда и произошло с Жозе событие, достойное, в силу его общественной значимости, быть запечатленным по меньшей мере на кинопленке. Сколько народу теперь смотрело бы ее вновь и вновь!

Затемно пробираясь к шоссе по узким и кривым улочкам Примаверы, Жозе в который раз прокручивал в памяти ту самую несуществующую киноленту...

В сентябре 1979 года он пошел искупать маленькую дочь в речке. Весна выдалась засушливая и жаркая, травы на холмах пожухли. Для Амазонии такое — редкость, тут дожди идут не по сезонам, а по часам, после обеда. Но Жозе, уроженец северо-востока, где недостаток дождей зимой и весной — предвестник страшной беды, почувствовал тревогу. Из-за засухи уровень воды в речке понизился, она стала совсем прозрачной. Купая дочку, Жозе увидел, что на дне что-то блестит. Он подумал, что это осколок бутылки, и наклонился, чтобы поднять и выбросить его. В руке оказался тяжелый округлый камешек, покрытый тиной. Лишь с одного бока он тускло поблескивал... Как и положено золоту.

— Жена, мы разбогатели!— закричал Жозе, врываясь в хижину.

Тогда он и не ведал, что крик этот отзовется во многих виллах, дворцах и конторах. Разные люди в разных местах будут, потирая руки, повторять слова пастуха: «Мы разбогатели». Эхо докатилось до служащих бразильского министерства финансов, замученных вопросом, где взять миллиарды и миллиарды в валюте, чтобы заплатить внешний долг страны. До рантье, нашедших в плитках драгоценного металла самое надежное и прибыльное помещение капитала. До предпринимателей транснациональных компаний, быстро пристроившихся к золотоносным месторождениям Бразилии... До пяти представительных джентльменов, собирающихся каждое утро в лондонском отделении транснационального банка «Ротшильд и сыновья», чтобы определить международную цену тройской унции золота (31,1 г) на текущий день...

...У выезда из Марабы на изрезанном колеями пустыре несколько десятков человек ждут транспорта до Серра Пелады. Опытный взгляд Жозе сразу выделяет пропившихся до последней нитки счастливчиков бамбуррадос. В Серра Пела де с развлечениями плохо, запрет распространяется также на спиртные напитки, оружие и азартные игры. И когда беспросветно однообразный, тяжелый труд гаримпейро-старателя приносит наконец первые щепотки драгоценного металла, немногие могут устоять перед искушением. С появлением Серра Пелады Мараба выросла в несколько раз, в основном за счет публичных домов и питейных заведений.

Жозе вырос на северо-востоке, где скрупулезная честность крестьян бросается в глаза прежде, чем их бедность. Жозе принес яйцо сеньору Женезио, ибо оно было найдено на его земле. Закон к этому не обязывает, но Жозе не знал законов, а сеньор Женезио не стал их разъяснять. Помещик взял самородок и через неделю выдал пастуху пачку крузейро, подобную которой он не только прежде не держал в руках, но и не видывал. О том, как сильно ударила ему в голову эта куча денег, свидетельствуют дальнейшие поступки Жозе. Он появился в Марабе с чем-то вроде конского хвоста, скрученного из банкнот, и с криком: «Пусть они теперь побегают за мной, как я раньше бегал за ними!»— промчался по улице. Впрочем, скоро выяснилось, что пачка уже сильно изъеденных инфляцией крузейро не столь уж весома: их едва хватило, чтобы исполнить заветную мечту жены — снять в городе маленький, но настоящий дом — из кирпича, с черепичной крышей и цветником.

А Жозе, преисполненный надежд, вернулся к ручью, где уже копошились сотни пришельцев...

К Марабе приближался быстрый тропический рассвет, когда на пустыре появился крытый грузовик. Толпа потянулась к нему: старожилы — пошустрее, новички с оглядкой. Люд подобрался пестрый — кого только не приносит ветер золотой лихорадки.

В большинстве народ был смуглый, одетый в униформу бразильского бедняка—шорты и шлепанцы. Но и на сей раз не обошлось без людей, как говорят в Бразилии, «из общества», или «докторов», то есть обладателей университетских дипломов. Эти были и лицами посветлее, и одеты гораздо основательнее, и с багажом посолиднее. Рядом с Жозе на скамью уселись двое с яркими дорогими нейлоновыми рюкзаками на металлических рамах. Они оживленно вертели головами, явно взволнованные приключением.

Жозе с усмешкой представил, как будут выглядеть эти чистюли, карабкаясь по отвесным стенам одной из ям, которыми гаримпейро изрыли бывшие Лысые горы... Да еще в дождь, когда раскисает глубинная мертвая глина, растоптанная, перемешанная тысячами ног. Впрочем, скорее всего эти чистюли сами работать не будут, сходят на прииск разок-другой, а потом обоснуются на проспекте Миллионеров, наняв из попутчиков кого победнее — копать для них золото. А день станут коротать на площади Врунов, где собираются состоятельные жители Серра Пелады похвастаться добычей и пощекотать нервы историями о сказочных находках и превращении нищих в королей...

Грузовик трясло на дрянной дороге, красная пыль тучей клубилась за ним, но не то было настроение у пассажиров, чтобы долго молчать. Жозе пришлось познакомиться с соседями. То-то выкатили они глаза, узнав, кто он такой! И — сколько уже раз так было! — начали объяснять ему, что именно он открыл и какова его роль в истории страны. Скромный вид Жозе словно подстегивал их словоохотливость.

Золотое яйцо для «Англо-Америкэн»

Пока Жозе в дороге, есть время припомнить и оценить значение золотого яйца.

Целых двести лет после открытия Бразилии португальцы не могли найти там ни драгоценных металлов, ни драгоценных камней. И изнывали от зависти, наблюдая, как испанцы целыми караванами кораблей вывозят сокровища из своих американских владений. Но век восемнадцатый вознаградил португальцев сторицей. На рубеже столетия безвестный мулат, пробираясь безлюдными просторами нынешнего бразильского штата Минас-Жерайс, что значит «Главные шахты», остановился утолить жажду в ручье Трипуи и заинтересовался камешками на его дне. Это было долгожданное золото.

За сто лет португальцы вывезли его из Бразилии больше, чем испанцы из своих колоний — за двести. Бразилия давала в восемнадцатом веке более половины мировой добычи. Но к середине двадцатого столетия бразильское золото иссякло. Четыре сотни шахт в Минас-Жерайс были заброшены, затоплены, заросли кустами.

Действовали единицы, которыми распоряжалась транснациональная компания «Англо-Америкэн». Ей же принадлежат и главные шахты ЮАР, основного поставщика золота в западном мире. Но того, что добывали бразильские рабочие компании «Англо-Америкэн», задыхаясь на двухкилометровой глубине, не хватало даже отечественным стоматологам и ювелирам.

Бразильские рудники держали в резерве до тех времен, когда южноафриканские месторождения истощатся — как полагают специалисты, к концу века, и вместо нынешних 700 тонн в год ЮАР будет давать едва ли половину. На этот случай «Англо-Америкэн» и ее младшие транснациональные сестры и приглядели месторождения в Бразилии, не собираясь притрагиваться к ним до конца века.

Однако еще один простой смуглый бразилец — это и был Жозе — спутал планы компании, случайно подняв камень со дна ручья...

С 1980 по 1983 год добыча золота в Бразилии подскочила в десять раз. Теперь одна Серра Пелада дает его в несколько раз больше, чем прежде все прииски страны. Находка Жозе повлекла искателей не только в Лысые горы — сотни тысяч старателей забрались в нехоженую глушь Амазонии. И скоро вся геологическая карта бассейна великой реки запестрела значками, обозначающими месторождения золота...

«Доктора» говорили наперебой, но Жозе рассказ волновал явно меньше, чем их самих. И не только потому, что он уже и так все знал. Как могли тронуть его эти далекие от него дела, когда в последние годы каждый его день был наполнен переживаниями? Наконец и попутчики поняли это.

— Где же теперь знаменитое яйцо? — спросил один из них.

— Бог весть. Как попало в руки сеньора Женезио, так и пропало.

— А могло бы стать главным украшением минералогического музея! Хотя там теперь есть самородки килограммов в шестьдесят, поболее футбольного мяча, но началом всему было яйцо.

— Думаю, что в музей самое интересное не попадает,— заметил Жозе.— Старатели не любят, когда правительство накладывает руку на их находки. Я слышал о самородках и по сотне килограммов. Но их, едва обнаружив, тут же разбивают на куски.

— А вы так больше ничего и не нашли?

— Как не находить! Но пока дойдешь до гравия, надо кормить семью и жить самому. Дети часто болеют, а на что купить лекарства? У нас тут все дорого. Вот и выдаешь с будущего фарта — бамбурро — процент зеленщику, аптекарю, муниципальному чиновнику. Да мало ли кому! В Марабе каждый лавочник, шофер, который нас везет, и полицейские держат кучи расписок гаримпейро с обязательством отдать ту или иную часть бамбурро. И когда действительно найдешь золото, начнешь намывать песок, все уходит в уплату долга. У нас один чудак нашел гнездо самородков ценой в два миллиона, но ему предъявили расписки на полтораста процентов. Так и забрали все без остатка, он еще и остался должен. Теперь ждет нового бамбурро. Но везет, дай бог, одному из тысячи. У меня было четыре участка, сейчас я прохожу последний шурф, и до гравия уже недалеко.

Тут и услышал Жозе тяжкую весть:

— Торопитесь, кончается отсрочка, скоро Серра Пеладу у старателей отберут. Мы ведь только что из столицы.

— Но майор Курио тоже недавно вернулся оттуда и нас обнадежил.

— Не везде у вашего депутата такая власть, как тут.

Соломонов суд

Грузовик еще резвее запрыгал на выбоинах, когда мимо побежали поставленные вкривь и вкось одноэтажные хибарки.

— Серра Пелада?

— Нет, до нее еще несколько километров, а это Курионополис.

— Это что же, в честь майора Курио? А почему вы с семьей не живете здесь? К прииску-то гораздо ближе.

— Ну нет. В Марабе каждый день кого-нибудь убивают, но хотя бы соседи — люди приличные. А тут две с половиной тысячи публичных домов... Где тут место семейной женщине с четырьмя детьми?

Грузовик в последний раз тряхнуло, и он встал у шлагбаума. Прежде чем попасть в Серра Пеладу, надлежало по указу майора Курио пройти полицейский досмотр. «Доктора», скрестив руки на груди и склонив головы, наблюдали за процедурой:

— Смотри, как шарят! Только что в рот не заглядывают.

— Чувствуется опыт работы в охранке. Набили руку на политзаключенных.

Новички знали, что говорили. Майор Курио и его люди действительно были заброшены сюда Национальной службой информации еще в начале 70-х годов. Золота тогда и в помине не было. Но в районе Марабы противники военной диктатуры пыталисьосновать базу повстанческого движения. Секретная служба и десять тысяч солдат получили приказ подавить эту попытку. Через три года приказ был выполнен — из шести десятков партизан в живых остались едва ли шесть человек.

Но майора Курио с подчиненными оставили в Марабе на случай непредвиденных осложнений. После находки Жозе сюда повалили толпы авантюристов. Заявки отбивали друг у друга кулаками и оружием. Двенадцать участков, самых многообещающих, один за другим отняли у Жозе наглые и хорошо вооруженные пришельцы. Но и «порядок», который установили люди майора Курио, ничего ему не вернул. Жозе был достаточно научен горьким опытом, чтобы не жаловаться попутчикам на этот «порядок». Они и сами скоро с ним познакомятся.

После досмотра приезжие влились в толпу. Она стекалась из дощатых бунгало проспекта Миллионеров, из-под навесов, сделанных из подпертых палками кусков толя или брезента. Гаримпейро шли к конторе с бронзовой доской в честь майора Курио, возле которой высилась мачта. На ней майор каждое утро в восемь часов собственноручно поднимал флаг. Окруженные пропотевшими и перемазанными лиловой глиной старателями, Жозе и его спутники выслушали речь майора, тоже составляющую обязательную часть церемонии.

Жозе услышал, как попутчики-«доктора» перебрасываются едкими репликами:

— Что это он так напустился на коммунизм? Тут коммунизма, наверное, днем с огнем не сыщешь.

— Мы же с тобой видели майора на днях в столице. Ему там в палате депутатов приходится заседать с Женоино Нето, уцелевшим после расправы партизаном. Не встретились в сельве, зато оказались вместе в конгрессе. Злобу майора можно понять.

— Я думаю, он зол потому, что это его лебединая песня. Не будет старателей в Серра Пеладе, кончится и политическая карьера майора.

— Бывшие коллеги не дадут пропасть.

Было самое время для Жозе расстаться с новыми знакомцами. На прощанье они сетовали, что ни город, ни одна улица не названа в его честь, нет даже бронзовой доски. Всю славу перехватил майор Курио.

— Но ничего, мы прославим вас в нашей книге о Серра Пеладе,— пообещал один.

— Где тут можно получить участок? — спросил другой.

— В Соломоновом суде,— ответил Жозе.— Есть у майора два верных человека. Горный инженер Алмеида и председатель кооператива гаримпейро Бонифасио, бывшие агенты спецслужбы. Эти двое все и решают. И участки распределяют, и лицензии на торговлю в Серра Пеладе выдают.

— Представляю, сколько к их рукам прилипает золота! И майора, надо думать, они не обижают.

— Побывайте в суде, поймете, за счет чего майор собирает голоса гаримпейро и как велика его власть,— не удержался Жозе.

В суде «доктора» сначала увидели помост. Стоящие на нем люди — одни с наполовину обритой головой, другие с простриженной в волосах дорожкой — были связаны друг с другом нейлоновой веревкой, стягивавшей им запястья левых рук.

— Это осужденные,— пояснил прохожий.— Потом их всех вывезут на Трансамазонику и там бросят на произвол судьбы.

— За что?

— Майор Курио знает.

Перед зданием собралась толпа. Таяла она быстро — суд вершился с завидной скоростью: ни прокуроров, ни адвокатов, ни присяжных, ни предварительного следствия.

— Что у вас?

— Поймали этого типа на участке бамбуррадо.

— Сержант, в каталажку вора!

— Сеньоры, я просто шел мимо к своему шурфу.

— Решение Соломонова суда окончательное и обжалованию не подлежит.

«Доктора» переглянулись.

— А как же презумпция невиновности и неприкосновенность личности?— пробормотал один.

— И сомнение, видно, здесь не истолковывают в пользу подсудимого,— заметил другой.

Нельзя сказать, что приезжие были особенно поражены этой сценой. Телерепортаж из Марабы видела вся Бразилия. Перед камерами телевидения как-то раз репортеры брали интервью у местного сыщика Абаде, разоблачавшего махинации здешнего муниципального советника Жоана Шамона. Во время передачи в студию вошел брат Жоана Салвадор, начальник полиции Серра Пелады, с одним из подчиненных. И на глазах у изумленной публики приказал Абаде:

— Давай выйдем!

Затем выстрелил ему в ногу и вместе с подчиненным выволок сыщика в соседнее помещение. Телеоператоры последовали за ними.

Спустя некоторое время Салвадора отстранили от должности, ибо скандал получил слишком широкую огласку. Но еще не одну неделю начальник полиции Серра Пелады пребывал на свободе, объясняя интересовавшимся журналистам, что он «наказал» сыщика за неисполнение приказа. В империи майора Курио он к такому хамству не привык.

Потолкавшись перед Соломоновым судом, «доктора» регистрировать заявки не стали. Новые шурфы начинать не имело смысла, а те, где уже шла работа, стоили дорого. Оставив рюкзаки в гостинице возле роскошного универсама японской фирмы, приезжие пошли посмотреть прииски.

Цепь огромных ям, напоминавших вулканические кратеры, кишела полуголыми, измазанными с головы до ног людьми. Одни ковыряли закаменевшую глину мотыгами, другие набивали породой мешки, третьи по бесчисленным лестницам и крутым тропкам гуськом тащили мешки на поверхность. Ручей, некогда прикативший золотое яйцо, был заставлен промывочными лотками. Старатели, победнее и хуже оснащенные, довольствовались тазами.

— Больше половины золота у них пропадает, остается в земле.

— Да, техника во много раз увеличит добычу.

Обменявшись мнениями, «доктора» начали спускаться в кратер. Им пришлось встать в очередь, потому что путей для спуска было немного. На откосах виднелись следы многочисленных оползней. Креплением тут никто не занимался, лишь иногда служащие горного министерства обрушивали особо опасно нависшие карнизы. Но оползни не раз хоронили под собой ловцов счастья.

— Вот где пригодилась бы любовь майора Курио к порядку.

— Он сюда не заглядывает.

Не имея сноровки, «доктора» постоянно падали, съезжали на спине и перемазались глиной не хуже гаримпейро. Они разодрали рубашки, понаставили синяков и исцарапались, но упорно продолжали двигаться. Даже на дне не было ровного места, потому что гаримпейро копали шурфы с разной скоростью, кто сам, а кто с помощью наемных рабочих. Надо было то карабкаться на уступ, то сползать вниз, то балансировать над провалом.

— Самая глубокая часть в центре ямы называется Мальвины. Там больше всего находят золота, и потому все время идет война между старателями из-за каждого сантиметра на границах участков. Чуть выше ищите заявку Жозе да Силвы.

Такой адрес дал им гаримпейро, и он оказался точным. Усталые «доктора» уселись прямо на мокрую глину, поглядывая, как тот же путь, только наверх, с наполненными землей мешками на плечах, проделывали старатели. Наверняка каждый надеялся, что несет золото...

— Бамбуррадо что-то не видно,— заметил один из приезжих.— Значит, кругом одни «блефадо» — невезучие. Это они вырыли кратеры Серра Пелады. Это их волокут на Соломонов суд. Восемьдесят тысяч гаримпейро работают на прииске. Восемьдесят тысяч блефадо.

— А наш Жозе, он бамбуррадо или блефадо?

— И то и другое. Хотя в итоге он скорее все же блефадо. Пожалуй, и впрямь надо отбирать у них прииск. На что Жозе потратил семь лет? Работай он по-прежнему пастухом, только бы выиграл. По крайней мере хоть с семьей не пришлось бы расставаться.

«Доктора» подошли к краю шурфа. На его дне Жозе мерно, как машина, бил и бил мотыгой по окаменевшей глине, отковыривая крохотные ломтики. Оттуда слышалось тяжелое дыхание и время от времени доносился свистящий шепот:

— Я еще разбогатею. Дайте только добраться до гравия!

Рио-де-Жанейро — Москва

Виталий Соболев

(обратно)

Оглавление

За кромкой бирюковского берега

Р. Сиразетдинов. Урок истории

Кир Булычев. Город наверху

Осторожно: анаконда

Трагедия «Гросвенора»

Топор в скрипичном футляре

Динозавры возвращаются

Герти из парка «Окаменелый лес»

Прогулка с дядюшкой Ваном

Если верить легенде

Все четыре стороны света

«Следы слонов святого деда»

По хребту многоводного моря

Дары штормов

Сосны на склоне

Случайная остановка

Лихорадка Серра Пелады