Наваждение в метрополитене [Александр Анатольевич Трапезников] (fb2) читать онлайн

Александр Трапезников. Наваждение в метрополитене

Я отправляюсь на работу в шесть часов утра — как и сотни ненормальных, толпящихся на нашей конечной станции метро. Всем, естественно, сидячих мест не хватает, и они досыпают стоя, с угрюмым выражением лица. Наверное, такое же лицо и у меня. Когда мне все-таки удается сесть, я достаю «Советский спорт», и глаза становятся более осмысленными, хотя не все победы наших славных спортсменов доходят до моего еще не до конца пробужденного сознания. Но читать надо, иначе войдет какая-ни-будь жирная тетка и тяжело задышит тебе в лоб, изнемогая от советской действительности. Пройдут две минуты, отпущенные тебе на размышления, и она скажет:

— Сидят, расселись...— Потом добавит: — Совести у них нет.

«У них» — значит, у меня. Я — во множественном числе. Далее может последовать поток брани, поэтому благоразумно встаю и пробираюсь подальше от вулкана. Интересно, что, плюхнувшись на мое место, тетка заметно розовеет, оживает, наливается соком, хоть пиши с нее плакат «Эх, хорошо в стране советской жить!»

Впрочем, чтение газеты — защита слабая, поэтому в сидячем положении я успеваю проехать только остановки две-три. А впереди еще семь, да две пересадки, и силы постепенно убывают, жизненная энергия рассасывается снующими по метро вампирами, аура ломается, сжатая в толпе, и ангел-хранитель думает уже больше о своем спасении, чем о моем.

Одна находчивая знакомая ведет в метро сидячий образ жизни. Она входит в вагон, наклоняется к кому-нибудь и говорит:

— Молодой человек (или: «гражданин...»), я беременна, уступите, пожалуйста, место.

Кто ж не встанет перед беременной женщиной? И поди разбери, какой у нее срок — три месяца или две недели? В общем, садится.

Как-то раз я вошел следом за ней; она выбрала очередную жертву, согнала ее с места, уселась. Глаза сделались измучен-ные-измученные, прямо сейчас родит. Я встал рядом, смеюсь. А она даже голову набок склонила, словно силы ее окончательно покидают, и губы покусывает. Вдруг случайно заметила меня.

— Ой, Мишка! — Головка на место встала, и глазки заблестели.— Сколько месяцев не виделись?

— Привет, привет,— говорю,— ты куда направляешься?

— Да тут, на одну вечеринку. Поехали со мной, только в винный магазин заскочим.

— Света,— отвечаю я,— ты, по моим подсчетам, уже пятый год беременной ходишь, когда же наконец родишь?

Я немного отвлекся. Речь в этой истории пойдет не о Свете, а о совсем другой женщине, мне даже имя ее неизвестно, неизвестно, где она живет и чем занимается. Могу только предположить, что она работает на каком-то заводе, потому что ее рабочий день начинается так же рано, как и у меня.

Каждое утро в начале седьмого она стоит на платформе, мы вместе втискиваемся в последний вагон, а потом она выходит на «Бауманской». Почему я обратил на нее внимание? Не знаю. Наверное, было в ее лице что-то запоминающееся, хотя ни красавицей, ни дурнушкой назвать ее нельзя. Худощавая, бледная тридцатилетняя женщина с наспех подведенными глазами, светлые волосы, ладная фигурка и, конечно, отрешенность во взгляде, как и у всех нас. Обручальное кольцо на пальце правой руки, большая коричневая сумка. Наверное, эта сумка к вечеру наполнялась продуктами, и она спешила домой кормить мужа и ребенка. То, что у нее есть ребенок, я определил так. Как-то стоял рядом с ней и дремал, держась за поручень. Вдруг почувствовал, что она встрепенулась, поставила сумку на колени и стала в ней что-то искать. Видно, то, что она хотела найти, осталось дома, но зато на свет появились пудреница, японский зонтик, пачка сигарет, удостоверение, какая-то мелочь: сломанный карандаш, две конфетки «Чебурашка», пуговицы, вырванные из блокнота листки, календарик и фотография мальчика в школьной форме лет десяти — двенадцати.

Она засунула все это обратно в сумку и покачала головой. Я тоже покачал головой, наблюдая за ней из-под полуопущенных век. «Ага, куришь»,— подумал я и снова задремал. В конце концов, какое мне до нее дело? Что она там забыла дома? Паспорт? Деньги? Лекарство? Судя по всему, это очень неаккуратная женщина, растеряха; наверное, разбрасывает вещи по всей квартире, швыряет куда попало. И гора грязной посуды в раковине. И наспех приготовленные котлеты, надоевшие мужу за двенадцать лет. И сын-лодырь, не «врубающийся» в арифметическую задачку. И— долги, долги, долги. Что еще? Скука, тоска, жалость к себе, слезы, страх, что так и пройдет вся жизнь, а другой-то не будет, не в сказке живем, не в раю с милым, да и милый ли он? Когда последний раз целовал? Когда выпьет, подбодрит себя дешевым портвейном, а так сиднем сидит да телевизор смотрит, либо газеткой шуршит, шуршилло. Господи, зачем завел на эту дорогу, зачем бросил на ней?

Она вышла на «Бауманской», а я продолжал размышлять. В сущности, это интересная современная женщина. Но какого черта она встает в такую рань, глотает стакан горячего чая, мажет глаза и мчится на работу, чтобы не дай бог не опоздать? Да что она — не может сидеть дома и спокойно воспитывать ребенка? Положим, не может — нет средств, муж мало зарабатывает. Так найди работу полегче, рядом с домом, в какой-нибудь конторе, вон их сколько развелось. Займись индивидуальной трудовой деятельностью, шей платочки с зайчиками, разводи кактусы. В конце концов женщина должна быть женщиной, а не придатком производственных механизмов. Женщина должна любить и быть любимой. Сидеть дома и ждать мужа. Или смени его к чертовой бабушке, раз он не может тебя обеспечить. Что за семья, в которой жена встает в пять утра? Это не семья, а конвейер. И какая радость от такой жизни? Собачья радость, В общем, голубушка, жалко мне тебя, жалко и боязно за наше будущее.

А может, я все нафантазировал? Может, она вполне счастлива и довольна всем, что ее окружает, и с песней встречает мужа и ребенка-отличника? А на столе их ждут изысканные яства, и вечером они будут вслух читать Тургенева, передавая книгу из рук в руки. Но почему же тогда так скорбны и бесчувственны ее глаза, почему в них погашен живительный огонь?

Дня через три, когда я вновь встретил ее в последнем вагоне поезда, я вдруг с некоторым негодованием обнаружил, что ее персона интересует не только меня одного. Напротив сидел курчавый, длинноволосый парень, лет двадцати пяти, с широкими плечами и мощной шеей, и бросал на нее осторожные, словно рассеянные взгляды. Эта уловка была мне знакома. Я сам, прежде чем взглянуть на симпатичную девушку напротив, сначала посмотрю куда-то вдаль вагона и медленно начну поворачивать голову на заинтересовавший меня объект, как поворачивается пеленгатор, улавливающий радиоволну; или оторву взгляд от газеты, как бы осмысливая и переваривая прочитанное, затуманенным взором созерцая прелестное личико. Вот и этот парень смотрел вроде бы куда-то вбок, а сам искоса поглядывал на мою «подопечную». Что-то знакомое было в его лице, где-то я видел его нахальную физиономию с перебитым носом и упрямой линией губ. Я не мог вспомнить и от этого начинал злиться. Кроме того, мне было неприятно, что он изучающе смотрит на нее, словно примеривается к поединку. Я, кажется, даже заревновал ее немного, почувствовал легкую обиду. «Нахальная харя, а ну, опусти глаза к полу и не смей смотреть на то, что тебе не принадлежит. А ты что же, голубушка, не видишь, что тебя самым беззастенчивым образом изучают?»

И тут я вспомнил, где видел этого парня. Конечно же, по утрам он вместе со всеми вталкивался в наш последний вагон и оказывался то в сидячем, то в стоячем положении, то рядом со мной, то совершенно в другом конце; я даже вспомнил, на какой станции он выходит— на «Курской».

Если приглядеться повнимательней, я узнал бы и всех других пассажиров, все мы начинали свой день на одной станции, все мы стекались в одну точку, чтобы некоторое время представлять единую общность, прежде чем оторваться друг от друга. Но оторваться до конца мы не могли, потому что к утру вновь собирались все вместе, и только какая-то вселенская глупость не позволяла нам узнавать друг друга. А ведь не такими уж безликими были мы в нашем продвижении вперед, просто в это время мы словно в каком-то молчаливом, безмолвном и жутком карнавале масок смотрели друг на друга пустыми глазницами, раскачивались безжизненными телами, и ни единое слово не могло вырваться из наших уст. Только внезапный плач ребенка мог ненадолго пробудить наш поезд, всколыхнуть душу; но не плакал ли он от невозможности понять и принять нас, от непостижимости нашего странного существования, в которое он оказался ввергнут?

Парень, как я и предполагал, вышел на «Курской». На следующий день мы снова все вместе очутились в одном вагоне. На этот раз он и она стояли, а я сидел. Они стояли рядом, почти касаясь плечом плеча. У нее была большая коричневая сумка, у него — спортивная, которую он чуть не опустил на мои ботинки. Нет, не случайно стояли они рядом, не волею людского-водоворота,— он нарочно протиснулся сквозь толпу поближе к моей «подопечной», она явно интересовала его. Я понял это, как только увидел его взгляд. Он наблюдал за ней, а я за ним. Она же стояла с отрешенным видом, словно в спешке позабыла лицо дома где-то на тумбочке.

«Что тебе надо? — подумал я с неприязнью.— Ведь она старше лет на пять да к тому же замужем. Ищи девочек на дискотеке, не суйся не в свое дело»...

Так продолжалось несколько дней. Волею судьбы мы всегда оказывались рядом, в одном вагоне, только они не замечали меня, а я фиксировал каждое их движение, каждый взгляд, словно опытный частный детектив, посланный по следу ревнивым мужем. Менялись лишь мизансцены: она сидит — мы стоим; стоят все трое; он сидит— мы стоим; и так далее. Но развития действия не происходило, он продолжал наблюдать за ней, я — за ними обоими, и это начинало походить на затянувшуюся паузу в театре абсурда, где участники пьесы, да и зрители тоже, исчезали каждый на своей станции.

«Ну же, смелее! — мысленно подбадривал я его.— Ведь ты хочешь с ней познакомиться? Чего тянешь? Ага, понятно. Трудно подкатить к женщине в метро в шесть утра — это тебе не Большой театр. Здесь как на прифронтовой полосе, того и гляди получишь выстрел в упор. Лично я не рискнул бы. Тут от каждого бьет током, только дотронься». Действительно, как познакомиться в метро? Чтобы привлечь к себе внимание, можно наступить на ногу, а потом извиниться, но скорее всего этим дело и закончится. Можно уступить место и попросить подержать на коленях свою сумку или притвориться слепым и крепко схватить ее за локоть. Можно сказать: «Девушка, давайте дружить, а там видно будет, может, и поженимся».

Вообще-то способов много, но все они никуда не годятся. И я уже начал подумывать о том, что нам долгие годы суждено существовать этим странным треугольником, пока кто-то не умрет или не сменит работу. Но однажды я с удивлением увидел, как мой долговязый парень, набравшись храбрости, вышел вслед за ней на станции «Бауманская».

«Дай-то бог,— подумал я.— Может быть, на свежем воздухе произойдет долгожданный контакт». Была пятница, когда душа рвется к выходным дням. В субботу и в воскресенье я как-то позабыл об их существовании, а в понедельник, войдя в последний вагон, разыскал обоих в самом конце. И вот что меня поразило. Они ехали не порознь, а вместе, определенно вместе в нашей сонной, враждебной друг другу толпе. Они не разговаривали, иногда смотрели друг на друга, иногда улыбались, и была между ними маленькая тайна, которую совсем не следовало знать нам, посторонним. Даже видом своим они отличались от нас, нахмуренных, замкнувшихся в себе, пытающихся запереть свой мир в клетку. Он что-то шепнул ей, она ответила — не слышно, одними губами,— я так и не понял, что они поведали друг другу. Она вышла на «Бауманской», он— на «Курской».

...А дальше покатился с горы снежный ком. Всякий раз, встречая их, я подмечал видимые только мне изменения в их отношениях. Не знаю, как он с ней познакомился, но, видимо, сумел, черт побери, заинтересовать ее... Интересно, как далеко могут зайти их отношения? Как-то раз он взял ее под руку и держал всю дорогу, что-то оживленно рассказывая. Я стоял рядом и слышал отрывки его фраз— этот весельчак рассказывал анекдоты. И я почувствовал, что само их присутствие в этом вагоне — противоестественно. Им надо было бы побродить по московским улицам, поехать в Лефортово, в Сокольники, съесть по порции шашлыка, выпить по бокалу сухого вина, сходить в кино, а не трястись в душном и безмолвном вагоне, среди напряженных людей, вызывая досаду своей радостью.

Впрочем, на следующий день так и произошло. Они проехали «Бауманскую», «Курскую» и вышли на «Площади Революции», вернее, просто выбежали из вагона. «Эй! А как же работа? — подумал я.— Решили сбежать, взяли отгул? Ну и правильно. Счастливого отдыха». Я даже позавидовал им: той легкости, с которой они выпорхнули из вагона, взявшись за руки, словно влюбленные. (И это она — тридцатилетняя женщина, еще месяц назад входившая в метро с отрешенным, измученным видом, почти равнодушная к своей внешности, скованная домом, дорогой, работой.) Их лица изменились и уже не напоминали застывшие маски. А глаза... Не буду говорить, какие у них стали глаза — чтобы не расстраиваться. Мне-то, в отличие от них, каждое утро предстояло пожинать пустоту Московского метрополитена, будто действительно я находился здесь один, а ребра мои сдавливали лишь собственный страх и отчаяние. Если бы я даже закричал во весь голос от смертельной тоски по своей жизни, закричали бы и другие, и никто никого не услышал бы.

Наверное, они все-таки стали любовниками; может быть, в тот «побег» из метро или позже, может быть, у неЛ или у нее на квартире. Теперь они целовались на глазах у всех, не обращая на нас никакого внимания. Целовались при встрече и расставании, а иногда и во время пути, целовались бережно и нежно. Им казалось, что никто этого не замечает. Лишь как-то раз пожилой жлоб в малиновой шляпе разрушил созданную ими иллюзию, громко проворчав, вернее, прочавкав в их сторону:

— Скоро срам свой наружу выставят...

А мне вспомнилось: «Мертвые сраму не имут». Ведь они, должно быть, были мертвы от своей любви. Спустйвшись под землю, в царство Аида, они обрели друг друга, но вырваться им отсюда невозможно. Тот из влюбленных, кто уходит наверх, всегда оглянется на остающегося — и останется вместе с ним. А если они живые, в мире мертвых их все равно сделают мертвыми, вытравят душу, бросят под поезд, чтобы многопудовые жернова колес протащили их безжизненные тела по рельсам в назидание другим подземным обитателям.

Им надо бежать отсюда, бежать, позабыв рассудок; бросить работу, семью, опостылевшего мужа, бросить все, всю видимость ползучего благополучия, и не расточительствовать в своем счастье. Плюнуть на все и бежать, уйти, скрыться, чтобы быть вдвоем, если уж так стало угодно судьбе... Но они этого не сделали. Они предпочли последний вагон, где можно украдкой поцеловаться, и томительное ожидание редких встреч наедине — в какой-нибудь пустой квартире приятеля, или того хуже — так и хочется сказать гадость — на чердаке. Честное слово, я был зол на них, порою даже ненавидел, словно они обманули мои надежды. Пусть я такой беспомощный в тисках толпы, пусть все мы такие, но они-то могли показать нам пример?! Я готов был взять грех и ложь этих людей на себя — я, наблюдавший за ними со стороны, не обратившийся к ним ни разу, но уже почти понимающий их,— и прожить под землей три жизни, лишь бы чувствовать, что хоть два сердца наконец-то счастливы. Но они не смогли подняться, не смогли прозреть.

Любовь, фарс и драма часто неплохо уживаются рядышком. Я так и предполагал, что рано или поздно должен прийти черед фарса. Однажды (мы, как обычно, ехали в последнем вагоне) я заметил рядом с собой мужчину, прикрывающегося газетой. Вернее, он делал вид, что читает этот несчастный «Труд», а сам заглядывал из-за моего плеча на них, стоящих в конце и о чем-то разговаривающих. «Еще один наблюдатель»,— подумал я. И тут меня осенило. «Ба! Да это муж». Таким я его почему-то и представлял. Кругленьким, щекастым, с куриными глазками — и обязательно в галстуке, который он не снимает даже по ночам. Муж выглядывал из-за моего плеча, а они вдруг взяли и поцеловались. Я почувствовал, как он буквально вцепился мне в локоть своими цепкими пальчиками.

— Извините,— прошептал он.

— Ничего-с,— также прошептал я.— Бывает.

Проехав еще одну остановку, муж снова схватил меня за локоть и развернул спиной к себе. Так он среагировал на ее взгляд в нашу сторону.

— Прошу прощения,— еще раз прошептал он, возвращая меня в прежнее положение.

— Понимаю, качает,— ответил я, а про себя подумал: «Эдак он меня еще долбанет чем-нибудь по темени и опять попросит прощения».

Муж выскочил на «Электрозаводской», и я облегченно вздохнул. Наверное, он узнал то, что хотел узнать.

Признаюсь, первой мыслью у меня было подойти к ним и сказать: «Ребята, вас накрыли. Спасайтесь». Но кто я? Всего-навсего посторонний, случайный свидетель их романа. Пассажир в метро. Имеет ли пассажир право рвать ручку стоп-крана? Не у всякого хватит духу — а если ты-то и окажешься виноват? Мое дело ехать, пока везут. И я не подошел к ним: пусть будет, что должно быть. Я — зритель; в конце концов не я играю для них, а они для меня. Встретимся завтра.

А «завтра», встретив ее на платформе, я понял, что дома у них было жарко. Об этом говорил весь ее вид, и главное — заплаканные глаза. Она стояла чуть в стороне от толпы, растерянная и беззащитная, словно заблудившийся ребенок.

Когда появился ее избранник, я входил в свой любимый последний вагон и, пока поезд не тронулся, наблюдал за ними сквозь стекло. Они стояли друг напротив друга, и у него был такой же растерянный вид, как и у нее. Двое заблудившихся на одной станции — это уже много. Что они могли решить на станции, ведь поезд уже ушел?.. Поезд ушел тогда, когда они не решились вырваться из этого заколдованного круга, в который мы втянуты еще до нашего рождения всей пустотой подземелья. Мы призваны толпиться в нем, потому что нам кажется, раз нас много, то с нами и правда, и бог, а снаружи — одиночество и смерть. И мы повторяем движения друг друга и проклинаем тех, кто ушел наверх, к чистоте и свечу. Мы же принимаем за свет лишь электрические лампочки.

Что будет дальше? Опустимся ли мы еще ниже, к полному безразличию, когда остается одно— завалить рухнувшими стенами все это наваждение, или есть все же путь, ведущий к спасении)? Так хочется спастись, пусть даже немногим. Пусть даже не нам, а только рождающимся в муках.

Я предполагал, что будет дальше. Целую неделю муж сопровождал ее на работу, цепко держа за руку и зорко рыская глазами по сторонам. Избранник ее садился в соседний вагон. Она осунулась и подурнела, глаза ее снова потухли, и муж выводил ее на станцию «Бауманская», как сомнамбулу. Наверное, он так же встречал ее у работы и провожал домой. А дома, конечно, начинался ад.

Потом... Потом я неожиданно встретил ее одну; то ли толстяк проспал, то ли она сумела ускользнуть из семейного гнездышка. Она шла по платформе, и я бы не узнал ее, если бы не предчувствие беды. Это было живое отчаяние. Она не замечала людей, ее толкали, а она шла к краю платформы. Глаза ее были уже мертвы. Никто не видел ее, никто — словно бестелесный дух проходил мимо. Да и что можно увидеть в подземелье?

Когда поезд выскочил из туннеля, она наклонилась перед ним, как бы прося прощения. Я схватил ее за руку, рванул и прижал к себе.

— Дура! — прошептал я.— Какая же ты дура!..

Она смотрела на меня, не видя и не понимая, что происходит. А толпа уже втискивалась в открытые двери.

— Да, да... конечно,— прошептала она.— Пустите меня... мне больно.

— Ничего, это пройдет. Ведь пройдет же?..

— Пройдет.

Я отпустил ее, но мы еще долго стояли рядом, не говоря ни слова. Да и не нужно было ничего говорить. Потом появился «избранник», посмотрел на нас и сел в проходивший мимо поезд...

Вот и весь рассказ об Айне Карениной Московского метрополитена имени Владимира Ильича Ленина. Теперь, когда мы встречаемся по утрам, я вижу ее в нашем последнем вагоне, немного похожую на себя прежнюю, с большой коричневой сумкой в руках. «Избранник» перебрался в соседний вагон, поближе к машинисту. Они не здороваются и даже не смотрят друг на друга. Любовь кончилась, началась жизнь. И скоро мы все будем очень и очень счастливы. Как дети.

Оглавление

Александр Трапезников. Наваждение в метрополитене