Кара для террориста [Анри Мартен] (fb2) читать онлайн

Анри Мартен Кара для террориста

I

В день своей казни Абдула Мехмет (настоящее имя неизвестно) обрил себе голову особенно тщательно и аккуратно^[1]. Брил, собственно, тюремный парикмахер, Абдула сидел, прикованный запястьями к твердым подлокотникам высокого стула, но, поскольку для бритья цирюльнику предоставили специальный остро отточенный кинжал, — неслыханная привилегия, дарованная смертнику, — Абдула чувствовал себя так, словно совершал ритуальную процедуру сам. Еще бы: он категорически потребовал для последнего бритья кинжал, и вот его требование удовлетворили. Возможно, дело облегчилось тем обстоятельством, что перед казнью на электрическом стуле голову по всякому полагается выбрить, но Абдула над этим не задумывался. Он знал: от неверных всегда можно добиться всего, чего захочешь, если только проявишь твердость. Поэтому он снисходительно-презрительно поглядывал на двоих верзил-охранников, не спускавших глаз с рук парикмахера.

К восьми утра Абдула, чисто выбритый, в свежей белой рубашке, уже сидел на застеленной койке в своей камере. Стул — виртуальную копию электрического — унесли; парикмахер удалился, охранники остались.

Предстоял еще завтрак: кофе, хлеб, масло, джем на подносе, — и Абдула не собирался им пренебрегать. Страха не было, только возбуждение и любопытство, как перед… Как перед свадьбой! — подумалось вдруг Абдуле. У него было две жены — одна… ну, там, неважно, где, другая здесь, в Америке, — и такое предсвадебное возбуждение он помнил очень хорошо: вот сейчас поднимешь вуаль с лица невесты… Точно так же и сегодня: вот-вот поднимется вуаль, только гораздо более таинственная, плотная, весомая… Для многих это будет не вуаль, а тяжкий занавес, который не поднимешь, который сам на тебя падает, давит, душит, заглатывает, обволакивает, увлекает в бездну, и это навсегда, навеки… Такова участь всех неверных, этих вот охранников, а также судий, прокуроров, присяжных, палачей, но и просто всех этих жирных обывателей, всех этих выродков, не познавших путей Всевышнего, променявших Его святую волю на самоуслаждение. Но чего стоят все их сладости, все эти души-унитазы, мобильники-кондиционеры, самолеты-интернеты в сравнении с той сладостью, в которую уже сегодня погрузится, с головою и со всеми внутренностями он, Абдула, верный воин джихада! Аллах акбар!

Абдула не был смертником. Предполагалось, что после теракта — взрыва в переполненном провинциальном торговом центре-гипермаркете — он может и сможет спокойно удалиться. Дело представлялось предельно простым. Не дело даже, так, разминка, тренировка. Взрывчатку с электронным взрывателем еще накануне заложил в подвале возле несущей опоры завербованный уборщик, которому за это обещали две тысячи долларов — тысячу сразу, тысячу потом, после взрыва. Первую тысячу он получил, вторую не получит никогда, разве только в аду: в раю долларов нет, к тому же в рай он все равно не попадет, потому что это страшный грех — убивать людей за деньги. Ему, конечно, не сказали, что взрывчатка настоящая, так, мол, пошумит, подымит, повоняет, попугает… — но взрослый человек, должен был понимать, что просто за «хлопушку» двух тысяч долларов никто никогда не заплатит.

Так что совесть Абдулу из-за того, что пришлось «подставить» мусульманина, совсем не мучила. Настоящий мусульманин не должен быть таким глупым и жадным.

А подставили этого мусорщика красиво, можно сказать, артистично. Конечно, проще простого было бы потом прирезать его где-нибудь без шума, но это возня с телом, лишний риск, всегда может случиться, что тело вдруг найдут, узнают, кто такой, где и в какую смену работал, и потянется цепочка — с кем когда встречался, когда с кем виделся… Кому это надо?

Поэтому избавляться от уборщика решили по-другому. Как избавляться, Абдула придумал сам, и очень из-за этого собой гордился…

Приятный ход мыслей прервала звякнувшая дверь камеры, а еще раньше, за добрую секунду до всяких звуков, напряглись-подобрались охранники: «Ишь ты, гяуры, а чутье имеют», — с усмешкой про себя отметил Абдула.

Дверь распахнулась, и в камеру вошли четверо, заполнив ее собою без остатка. Двоих Абдула знал: директора тюрьмы и прокурора, — а двое других — то ли агенты в штатском, то ли помощники в безликих темно-серых костюмах, — этих и знать не стоило.

Прокурор держал в руках развернутый лист бумаги. Глядя то в него, то в сторону Абдулы, он произнес:

— Абдула Мехмет, тысяча девятьсот семьдесят восьмого года рождения? — больше никаких данных Абдула о себе не сообщил, поэтому приходилось обращаться к нему именно так.

Дурацкие игры неверных Абдулу одновременно и забавляли, и раздражали: ну, чего ты спрашиваешь? Что, сам не знаешь, в какую камеру вошел? Меня что, подменить ночью могли? Или ты боишься меня с охранником перепутать, вместо меня его казнить?!. В ответ на эти глупости Абдула охотнее всего остался бы молча сидеть на своей койке, но охранники такой его охоты не разделяли, угрожающе подвинулись в его сторону, и Абдула нехотя, но не слишком медленно поднялся. Замешкаешься — налетят, рывком поставят на ноги, да еще непременно постараются побольнее головой о ребро верхнего яруса зацепить: в камере Абдула сидел один, но койка все равно была двухъярусная. Украшать свежевыбритую голову кровоточащей ссадиной Абдуле совсем не хотелось, он все утро предвкушал, как будет ослепительно отсвечивать его блестящая голова — голова воина, героя! — в свете фотовспышек, телекамер… Нет, лучше поберечься.

А на втором ярусе в первые дни после заключения в эту камеру располагался по ночам охранник, в обязанности которого, в частности, входило отстегивать Абдулу от койки, — в те первые дни его пристегивали на ночь, — если ночью ему приспичит.

Но хваленая приверженность неверных к собственным правилам и нормам («законам», как любят говорить эти придурки, как будто беззаконным хоть что-то может быть известно о законах!) в этом случае подвела. Абдула чуть не повизгивал от радости, представляя, как будет гонять охранника по двадцать раз за ночь, едва только тот разоспится, однако не тут-то было! С трудом дождавшись, пока с верхнего яруса донеслись первые похрапывания, Абдула заорал, что есть мочи:

— Эй! Мне надо отлить!

Храп прекратился. С верхнего яруса, далеко не сразу, свесилась голова. Охранник помолчал, потом внушительно произнес одно-единственное слово:

— Обоссышься!

Голова исчезла, и тут же возобновился храп.

Своих попыток Абдула возобновлять не стал. О том, что будет, если в туалет ему захочется по-настоящему, Абдуле думать не хотелось. К счастью, вскоре после этого ночные дежурства в камере отменили и пристегивать на ночь Абдулу перестали. Абдула почему-то записал это себе в актив — как победу.

Прокурор тем временем продолжал читать со своего листа:

— Согласно законам штата Нью-Айленд^[2], вы были осуждены за терроризм и приговорены к смертной казни на электрическом стуле. Казнь должна состояться сегодня, во вторник двадцать второго апреля две тысячи восьмого года, в десять часов утра по местному времени. Вы осведомлены об этом? — Прокурор умолк и пристально уставился на Абдулу. Тот молча то ли кивнул, то ли мигнул, и прокурор, сочтя это достаточным подтверждением, продолжил, уже не глядя в документ: — Так вот, казнь сегодня не состоится. Губернатор штата вас помиловал. Смертную казнь вам заменили на пожизненное заключение. — Пауза. Затем, снова глядя в бумагу: — Сегодня вас переведут в соответствующую тюрьму, где вы будете отбывать остающуюся часть заключения (иронию этой «остающейся части» никто, похоже не заметил). Конвой за вами уже прибыл. — И прокурор умолк, теперь уже окончательно.

Неизвестно, какой он ждал реакции на свои слова от Абдулы, но не дождался никакой. Абдула ему просто не поверил и потому оставался стоять спокойно, ожидая продолжения. Ему ли не знать всех этих гяурских штучек? — От смертника никогда не известно, чего ждать: какой-нибудь замухрышка вдруг такую прыть покажет, полдюжины охранников по углам раскидает; в иных случаях, слышал Абдула, приходилось смертника из камеры буквально пожарными крюками выковыривать, — недаром накануне из камеры стол со стулом вынесли и за решетчатою дверью всю ночь, сменяясь, продежурили охранники. А вот у русских, говорят, и того проще: ничего смертнику заранее не сообщают, а неожиданно пристрелят прямо в камере, а тело потом те же бедолаги заключенные вынесут и кровь с мозгами со стенок смоют. Ковров там нет, беречь нечего… Ну, здесь, хвала Всевышнему, не Россия. Крюками выковыривать или прямо в камере стрелять не станут, а вот так, постараются сперва расслабить, успокоить, помилование смертнику пообещать… Он и пойдет покорно, как баран, «в соответствующую тюрьму» за «остающимся сроком»… Но Абдула не баран. Когда помилование, акт показывают.

— Акт покажите! — прохрипел он и сам удивился: чего это я расхрипелся? — А, завтрак еще не давали, в горле пересохло!

— Вот, распишитесь, что с Актом о помиловании ознакомлены! — один из помощников поднес лежащий на папке еще один лист бумаги и протянул авторучку, а прокурор развернул документ, который перед этим зачитывал, лицевой стороной к Абдуле.

Быстро читать английские буквы Абдула не умел (арабскую вязь не умел тем более), но акт и без чтения выглядел солидно: сверху герб штата, под ним — жирный внушительный заголовок, затем аккуратные строчки текста крупными буквами, внизу листа — размашистая подпись и розовая печать с таким же гербом, как вверху.

Конечно, в наше время любой мальчишка на цветном принтере и не такое сварганит, люди доллары печатают, а не то, что подпись с печатью нарисовать, но, чувствовал Абдула, на такой подлог эти гяуры не пошли бы.

Так что, расписываться, нет? — Можно, конечно, и расписаться… Абдула едва не потянулся к протянутой авторучке, но привычка ни в чем не идти неверным навстречу взяла свое. Абдула не двинулся.

На лице у прокурора стало появляться недовольное недоумение, но тут всех отвлек какой-то шум при входе: все это время дверь камеры стояла нараспашку.

На пороге стоял разносчик пищи в тюремной синей «пижаме» с подносом на вытянутых руках и растерянно озирал неожиданную компанию. Наконец, его взгляд остановился на директоре тюрьмы:

— Завтрак для заключенного, сэр!

Выражение лица у прокурора стало еще более недовольным:

— Разве осужденный еще не завтракал? Ведь завтрак по расписанию в семь?

— Так, в семь… — проговорил директор тюрьмы слегка смущенным тоном, едва успев проглотить непрошенное «сэр»: прокурор не был его начальником, хотя, безусловно, относился к тем лицам, с которыми не стоит портить отношения. — Но осужденный Абдула Мехмет выговорил себе право совершать молитву… э-э… намаз до завтрака. Иначе он отказывался принимать пищу!

Под конец фразы голос директора окреп: морить заключенных голодом — такое не одобрил бы никакой прокурор Соединенных Штатов!

Абдула тоже приосанился, вспомнив, как добивался привилегии утреннего намаза и как добился ее всего за два дня — твердость, твердость! Конечно, ничего не мешало совершать намаз и после завтрака: мусульманин не раб предписаний и норм, он всегда свободен поступать сообразно обстоятельствам, не то, что эти гяуры, у которых каждый шаг обставлен таким числом инструкций и запретов, что никакой тюрьмы не надо, они сами в себе всегда носят свою тюрьму! Вот и тогда: заключенный от пищи отказывается? — Да пусть хоть подохнет! — Нет, сам директор уже на второй раз примчался, когда он снова от завтрака отказался (обеды и ужины Абдула поедал исправно), и сообщил, что Абдуле разрешается завтракать на час позже.

— Освободившееся время вы можете использовать по собственному усмотрению, — сказал он под конец.

— Мне нужен коврик для молитвы! — буркнул Абдула.

— Коврик? — не сразу «врубился» директор. — Хорошо, хорошо! Мы посмотрим, что можно сделать!

Коврик доставили на следующий день к вечеру. Из-за него Абдула шуметь уже не стал, но собирался, если бы доставку задержали.

Теперь можно было бы еще вдоволь покуражиться, усесться с завтраком поудобнее, растянуть его минут эдак на двадцать, пусть потопчутся, понервничают… Но Абдула вдруг почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска, ни глотка. Ни тепловатый бурый кофе, ни ватный хлеб, ни безвкусное масло, ни приторный джем (сегодня — желтый абрикосовый) его сейчас совершенно не прельщали. (Кофе ему всегда приносили тепловатым: «Горячий — в семь утра!» — заявил ему разносчик, когда в первый раз принес завтрак по новому расписанию. Но Абдула как раз предпочитал такой вот тепловатый, поскольку все равно этот напиток ни капли не походил на то, что знающие люди называют словом «кофе».)

— Не хочу завтрак, — проговорил Абдула.

Прокурор с начальником тюрьмы переглянулись и облегченно вздохнули. Они правильно оценили слова Абдулы не как демонстрацию, а как простое проявление отсутствия аппетита: люди перед казнью сплошь и рядом отказываются от еды.

— В таком случае мы можем отправляться? — спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, пошел вон из камеры (про подпись Абдулы он, видимо, забыл).

Времени на сборы не полагалось: никаких личный вещей у Абдулы не было. Все, что на нем, и даже зубная щетка, было тюремным.

Начальник и двое «агентов» двинулись к двери за прокурором, и Абдуле, поскольку охранники готовы уже были его подталкивать, пришлось последовать их примеру и выйти в коридор мимо посторонившегося разносчика. Еще раз глянув на поднос, Абдула подумал, что если это все обман и на самом деле его ведут на казнь, жалеть об этом убогом завтраке ему не придется: в раю для него уже готово не такое угощение! Но следом промелькнула непрошенная мысль: а если вдруг в аду? Ведь веки вечные ему будут вспоминаться вот этот теплый кофе, безвкусный хлеб, пресное масло и приторный джем как восхитительные яства, которыми он мог бы усладиться на последок и пренебрег! «И как же я буду тогда грызть себя за это!» — Бесконечные муки бессильного укора вдруг представились Абдуле так живо, что он даже вздрогнул. Но тут же потряс головой, отгоняя неприятное видение, и твердо пошагал по коридору вслед за «агентами», впереди охранников.

Руки в наручники не заковали, похоже, и вправду не на стул?.. — и Абдула вдруг понял, что, как ни странно, радуется этому, сильно и неожиданно. Даже неловко стало: подобает ли воину джихада радоваться, что не удалось погибнуть за святое дело и достичь райского блаженства? Но, видно, Всевышнему рассудилось по-иному, видно, Абдуле еще найдется, чем заняться тут, на земле. Еще бы, рано, как видно, отпускать на покой такого воина, отважного и хитроумного! Вот взять хотя бы того уборщика, как ловко Абдула сумел подстроить, что тот сам, своими ногами, полез в ловушку!

…Они договорились встретиться на площади у торгового центра утром после ночной смены, в пол-одиннадцатого: смена длилась двенадцать часов и кончалась в десять, там душ, переодеться, то, се, — спокойно через полчаса на противоположной стороне площади, откуда весь нарядный двухэтажный застекленный фасад отлично просматривается (просматривался!), а за ним проглядывал пространный, на оба уровня, вестибюль. Угадывалась даже дверка сбоку с надписью «только для персонала», ведущая в подвалы. Надписи, конечно, было не разглядеть, но Абдула знал, что она там имеется. За дверкой, в подвалах, и была заложена бомба, еще ночью.

Проще всего, конечно, было бы устроить взрыв при закладке, сказать уборщику: кнопку нажмешь, часовой механизм запустишь, — он бы нажал, и сразу взрыв. Так он и предлагал сделать, этот… — но Абдула даже в мыслях не позволял себе называть имена своих товарищей: кто их знает, этих гяуров, какие у них тут приборы, может быть, давно уже мысли читают (Абдула покосился на стены коридора, которым они шли).

Да, он предлагал, но Абдула не согласился и был, конечно, прав. Во-первых, взрыв надо делать днем, когда полно народу, а не ночью, когда в торговом центре никого нет. Но днем закладывать опасно: могут увидеть. Ночью — другое дело, в ночную смену народу мало, никто без дела не слоняется, а нету дела — дремлет-спит, друг за дружкой не следят. Словом, ясно, что закладывать надо ночью, а взрывать днем. Значит, взорвать закладчика при закладке не получится. Во-вторых, если бы даже днем он закладывал и кнопку нажимал, тогда его куски останутся на месте взрыва и их непременно опознают: генетическая экспертиза, вставные зубы, то, се… Опять-таки, кто знает, на что они способны, эти гяуры… А опознают, цепочка потянется, с кем знался, с кем встречался… Всегда может всплыть что-нибудь лишнее. Не надо.

Наконец, в-третьих, скажи уборщику: нажми на кнопку, — так он еще и заподозрит что-нибудь, не вовсе же дурак! Да, я нажму, а оно как рванет! — Нет, так тоже нельзя. Наоборот, уборщику сказали: заложишь от полуночи до пяти утра, когда тебе будет удобнее, и ничего не надо нажимать, само нажмется, когда нужно, а нужно в полдвенадцатого, вот циферблат (на двадцать четыре часа), при тебе ставим, видишь? — Он увидит и успокоится. Действительно, кто знает, от двенадцати до пяти когда он понесет закладывать? — Так что никак не угадаешь, при закладке не взорвешь.

Так все и вышло. Уборщик, ясно, колебался, не мог не чувствовать, но и отказываться уже поздно: не простят, — и тысяча долларов так хорошо выглядит, вот она, пятьдесят двадцаток, приятно-толстенькая пачка в красивом конверте: ему сперва деньги вручили, — сам Абдула и вручил, — а потом бомбу. Теперь от бомбы откажись, это что же — деньги возвращать?!. Словом, ушел уборщик, бомбу взял и ушел.

А утром, как условились, пришел на встречу в пол-одиннадцатого, за второй половиной денег. Оно бы, по-хорошему, деньги после взрыва надо было заплатить, но после взрыва Абдула с уборщиком встречаться никак не собирался, так он и сказал. Деньги еще до взрыва получишь, сказал, знаю, не подведешь! И посмотрел на уборщика со значением. Уборщик значение понял, не подведу, кивнул и слюну сглотнул.

И вот теперь они стояли ясным солнечным летним утром, в пол-одиннадцатого, как договорено, на площади напротив гипермаркета, для какой-нибудь столицы, пожалуй, небольшого, но здесь, в провинциальном центре, в самый раз, целые сотни покупателей, многочисленный персонал, будет, будет пожива!.. И потом, совсем не нужно, чтобы только жители столиц не чувствовали себя в безопасности. Нет, пускай и остальные жители этой страны, все эти свиньи не думают, что если они поселились в какой-нибудь дыре, то им уже ничто не угрожает. Нет, Абдула им всюду будет угрожать, карающий меч джихада всюду будет им угрожать!

А что они и вправду свиньи, так это только поглядеть на них. Это в кино они все такие стройные, поджарые, подтянутые, а на деле — каждый не меньше центнера, и даже дети, как бочонки… Это все от чипсов, от кока-колы, от гамбургеров… Свиньи едят свиней и свинят своих приучают. Вон, идут, и у всех в руках — пакетики, стаканчики, фунтики с орешками, жуют, не останавливаясь… Идите, жуйте, покупайте… Недолго вам сегодня покупать!

Уборщик держался скованно, заметно нервничал, зато Абдула лучезарно улыбался:

— Хорошие новости, дорогой! Все отменяется, ничего не будет!

Уборщик вздрогнул, и на лице у него отразилось, как пропечаталось: как не будет? А деньги?!

Вот ведь натура человеческая: только что боялся, дрожал, а как узнал, что отменяется, — нет чтоб обрадоваться, теперь ему денег жалко!

Абдула поспешил успокоить:

— Ты молодец, все хорошо сделал, свое получишь. Вот… — и приоткрыл пакет из плотного черного полиэтилена, который держал в руке и где лежал конверт, туго набитый, такой же, как вчера. — Только надо это дело снять, сюда принести. Присядем… — Абдула указал на скамейку, стоявшую на краю сквера, обрамлявшего площадь: травка, подальше кустики, еще подальше брызгает фонтанчик-поливалка.

— Значит, так, — продолжил Абдула, когда они уселись. — Надо было этих свиней, хозяев гипермаркета, — Абдула кивнул на торговый центр, — немного припугнуть. Не понимают, знаешь, как себя правильно вести. Но им, как надо, объяснили, намекнули, что могут бомбу-вонялку заложить, а может, и заложили уже… Теперь, понимаешь, если полицию вызывать, саперов, то бомбу или найдут, или не найдут, а шуму будет, паники, людей-клиентов распугают. Убытки! — Абдула картинно воздел руки и закатил глаза. — В общем, они поняли, что не в их интересах ссориться с умными людьми, и согласились правильно себя вести. Что там, как там, я подробностей не знаю и знать не хочу. Я свое дело сделал, ты свое сделал, мы оба молодцы, но теперь надо эту штуку оттуда забрать, побыстрее и незаметно. Сделаешь?

Уборщик заморгал.

— Ну, я понимаю, это дополнительная работа, — улыбнулся Абдула. — Дополнительная работа — дополнительная плата! — он снова кивнул на пакет. — Там вдвое больше, чем договаривались. Вот, — Абдула вынул из кармана такой же пакет, только сложенный вчетверо. — Сюда положишь, принесешь, мне отдашь, а вот этот заберешь, и все! Свободен!

Конечно, разговаривать вот так, прямо на скамейке, у всех на виду — не лучшая конспирация. Но если никакого взрыва не предполагается, то ведь и конспирации никакой не нужно! Здесь тоже важно — не перемудрить! Начни сейчас «хвосты» отрывать, так не поверит мусорщик, засомневается, сбежит и денег не захочет! Натура человеческая так изменчива!

— А спросит кто-нибудь, чего вернулся, скажешь, что-то забыл…

— Никто не спросит, — хрипло, но уверенно отвечал уборщик.

Дополнительная плата перевешивала, по крайней мере, пока что, все другие соображения.

— Ну, вот и хорошо! Ступай, я здесь подожду.

И мусорщик пошел, а Абдула остался, только поднялся со скамейки и сделал два шага в сторону: так лучше было видно фасад. Нужно было точно подгадать момент, когда уборщик скроется за дверцей для персонала.

Пакет, который дал ему с собою Абдула, был не простой пакет, хоть и выглядел точно так же, как обычный. Это был чрезвычайно сильный термитный заряд, разработка КГБ. Взрываясь, он давал такую мощную тепловую вспышку, что оказавшийся в радиусе метра-двух человек обычно тут же погибал от болевого шока, а если даже нет, на нем сгорала вся одежда вместе с кожей, и он умирал через несколько минут, как правило, не приходя в сознание^[3]. Но даже если мусорщик и прокричал бы в эти несколько минут что-то лишнее, никто его бы не услышал: ведь пакет взрывался от детонации, что значит, правильно, от того самого взрыва, который в подвале. Ну и кто же сразу после взрыва станет слушать вопли какого-то мусорщика? И кто из тех, кто мог бы его услышать, вообще уцелеет? И что еще приятно: если бы даже мусорщик в последний момент передумал, испугался, мол, только я за эту штуку, а она как рванет! — что, кстати, тоже предлагалось тем же самым, как его, не буду называть… Но тогда мусорщик, если бы на самом деле испугался, даже на деньги наплевал, то он и вправду смылся бы, ищи его потом, да и со взрывом непонятно, что бы получилось!.. Нет, так гораздо лучше, пугайся мусорщик, не пугайся, а все равно не пустится же он наутек прямо по площади, наверняка в универсам войдет и даже в дверцу непременно, в какую надо, чтобы, значит, подвалами уйти, служебными ходами… Настолько у любого мусорщика сообразительности хватит. А нам того и нужно! — Так что задумал Абдула все вполне надежно. Достаточно только подгадать момент, когда мусорщик скроется за дверцей, и нажать на кнопку. Так все и вышло.

Удобно. Даже чересчур. Потому этот заряд и не получил широкого распространения — слишком легко отзывался на детонацию, случалось, вспыхивал прямо в кармане у агента от слишком резкого выхлопа автомобиля или мотоцикла. Так что КГБ свою собственную разработку почти что не использовал, ну, а для нас — в самый раз. К тому же в этой стране автомобили не стреляют выхлопными трубами, как из пушки, а шумным мотоциклам въезд в центр города вообще запрещен. Да, изобретательны гяуры и хитроумны, но на что им все это хитроумие? Оно гораздо больше служит нам, воинам джихада, им же во вред. Автомобиль они изобрели, а нефть Всевышний дал нам. А у кого нефть, у того и власть, и скоро это все признают, все на свете!..

Ну вот, как только мусорщик скрылся за дверцей, Абдула нажал на кнопку. Дистанционный взрыватель выглядел как простой мобильник; собственно, можно было бы и вправду использовать мобильник, но телефону для соединения требуется несколько секунд, а мусорщик за это время мог бы подойти слишком близко к заряду. Не нужно, пусть его обгоревшее тело валяется где-нибудь подальше, среди десятков тел никто не станет слишком интересоваться именно этим. Так что взрыватель только выглядел, как мобильник, но был настроен на одну-единственную волну — электронного запала, и нажимать можно на любую кнопку: сработает. Сработало.

Абдула долго думал, где нажимать: в кармане или вынув? Решил — вынув. Держать завернутым в бумажный носовой платок — отпечатки пальцев! — нажать, секунду подождать, дождаться взрыва и тут же бросить в урну, вот она, рядышком, чугунная, удобная, пасть широко разинула. Здесь теракты до сих пор видели только по телевизору, чугунные урны на прозрачные мешки, как где-нибудь в Париже, еще не заменили. Ну, ничего, теперь заменят.

Так вот, решил он, лучше тут же избавляться, в кармане не держать: сразу во время взрыва все будут на здание смотреть, а не глазеть по сторонам, никто ничего не заметит, а в кармане уносить — это лишние минуты, потом доставать, выбрасывать — вот когда могут заметить! И далеко с собой не понесешь, мало ли, оцепление, обыск! Так решил Абдула, но, как выяснилось, ошибся.

Ждать целую секунду не пришлось: блестящий аквариум торгового центра тряхнуло почти одновременно с нажатием кнопки, тут же брызнули во все стороны стекла, но грохота не было, — то ли звук не успел долететь, то ли был такой громкий, что в уши не помещался. Абдула, не мешкая, выпустил из пальцев «мобильник» над пастью урны, едва успев подумать: «Все», — как вдруг наставшую густую тишину прорезал пронзительнейший визг:

— А-а-а! Он выбросил, я видела, он выбросил, нажал и выбросил!

Кто завизжал, Абдула увидеть не успел. Что-то огромное ударило его в лицо, свалило с ног, и прежде, нежели коснуться головой асфальта, Абдула впал в беспамятство. Но еще прежде промелькнуло в голове: «Как, неужели? Я же безопасно стоял!» — ибо ему подумалось, что это долетел до него кусок стены от здания.

Нет, это был, конечно, не кусок стены. Абдула и вправду стоял безопасно: инструктор по взрывному делу не подвел. Что это было и кто именно визжал, в дальнейшем выяснилось. На суде. Не выяснилось, как Абдула мог услышать этот визг, если не слышал даже все покрывший грохот взрыва. Ну, специалисты ихние как-нибудь это объяснили бы, еще бы спорили, что это, телепатия или же он бессознательно по губам прочитал? — но поскольку Абдула им не признался, что слышал что-то, никаких споров и не вышло.

…Визжала, оказалось, толстая старуха, — ну, не вполне старуха, лет шестьдесят, накрашенная, сдобная, в кокетливых очках и с прядкой золотистых крашеных волос из-под косынки. На суд она явилась в той же инвалидной коляске, в какой сидела, когда визжала. Дочь выкатила ее тогда из парикмахерской и пошла подогнать машину, которую припарковала где-то за углом. Старуха выглядывала машину, которую ждала, к несчастью, с той же стороны, где находился Абдула, и, сидя низко (Абдула ее и не заметил, оглядываясь верхом), в удобном ракурсе разглядела, как он «нажимал и выбрасывал». Все это она рассказывала на суде дрожащим голосом, а все присяжные не сводили с нее глаз. Защитник попытался было подвергнуть сомнению точность ее взгляда, но обвинитель — помощник прокурора, этого самого, что заходил сейчас вот в лифт с решетчатой железной дверью впереди процессии, — легко сомнения защитника развеял, став перед женщиной примерно так, как находился Абдула, зажав в платке мобильник — настоящий — и протянув его к воображаемой урне. Было вполне наглядно: старуха могла увидеть и увидела на самом деле, как Абдула «нажал и выбросил».

К тому же большого значения это не имело: «мобильник» Абдулы, естественно, нашли, на нем — микроскопические ворсинки от бумажного платка, а на платке — пластиковые микрочастицы от «мобильника», а еще — микроскопические капельки пота самого Абдулы, — о, хитроумные гяуры! — так что оспаривать принадлежность «мобильника» Абдуле не приходилось. Он и не пробовал оспаривать. Он вообще на том суде не произнес ни слова. Зачем? Защитник вон сколько слов произнес, а толку?

Больше всего защитник потратил слов на того парня, удар которого Абдула принял было за «кусок стены». «Парню» на вид было за шестьдесят, и он и вправду выглядел солидно, как стена: все еще подтянутый, с не слишком выдающимся брюшком, в два метра ростом, с обширной грудной клеткой и толстыми руками с большими кулачищами. Редкие рыжевато-седеющие волосы коротким ежиком над красным с крупными чертами лицом — в молодости наверняка с веснушками — и круглым мясистым носом.

Защитник наседал на «парня» в надежде обыграть такую тонкость гяурского законодательства, что ежели при задержании нарушены какие-то права задержанного, все задержание делается незаконным и все дальнейшие процедуры против него отменяются.

То есть если бы выяснилось, что Абдулу задержали незаконно, его вообще бы следовало освободить вчистую, не разбирая дела. Поистине, Всевышний лишил неверных разума! — Правда, не всех и не до конца. Обвинитель, например, легко отвел потуги защитника, указав, что «парень», хоть и бывший военный, на момент задержания не был ни полицейским, ни вообще госслужащим, а лишь обыкновенным обывателем, пенсионером, стало быть, Абдулу он вовсе не задерживал, но только «вырубил», что значит, максимум, совершил против него хулиганский поступок, но никакое не задержание с нарушением прав. Это полицейские сперва привели Абдулу в чувство, а потом уже задержали с соблюдением всех необходимых правил и формальностей. Так, в частности, наручники на него надели только после того, как зачитали необходимую формулу предупреждения: показания полицейских, рослых верзил, которым нечего было бояться, что щуплый Абдула сумеет от них скрыться, если загодя не надеть на него, еще бессознательного, наручники, суд уже заслушал до этого, на что защитнику и указали.

…И откуда они только нашлись в эдакой суматохе, эти полицейские! — А вот, надо же, нашлись и даже зачитать права не позабыли, — хотя, конечно, кто их услышал в том грохоте, и правда ли читали, — может, решили, с оглушенным Абдулой и так сойдет?

— Вы слышали, как вам зачитали ваши права? — насел теперь на Абдулу защитник, но Абдула, если бы даже собирался, ответить не успел:

— Я слышала! — раздался звонкий голос старухи-инвалидки: она кричала прямо со своего места, куда ее откатили после дачи показаний. — Я слышала, они ему прочитали все, как положено, «Мирандо-Эскобеда»!^[4] И он тоже прекрасно все расслышал! — ее палец описал торжественную дугу и уперся в Абдулу.

— Ваша честь! — возмущенно воскликнул защитник по поводу такой несанкционированной реплики с места, но тут вмешался прокурор, точнее, его помощник:

— Ваша честь, обвинение просит подвергнуть свидетеля дополнительному допросу!

Суд разрешил, даму в коляске подкатили и расположили возле свидетельской кафедры, — «парню» даже не пришлось ее покидать, — и дама честь по чести повторила свое утверждение.

— Все так и было? Вы действительно слышали, как вам зачитали ваши права? — глядя в упор на Абдулу, спросил его защитник.

Абдула, как всегда, промолчал. Что говорить? Слышал, не слышал, какая разница! Его слово против ее и двух полицейских, неужели не ясно, чья возьмет? А что он там слышал или не слышал, Абдула, честно говоря, толком не помнил. До того ли ему было, и какая, по сути, разница… Вот любят неверные маяться дурью, о всякой ерунде часами спорить!.. Потому у них суд неделями длится, а подготовка к нему — месяцами, если не годами! А ты сиди все это время! То ли дело шариатский суд, да и вообще, в тех обстоятельствах и суда бы никакого не понадобилось, прямо на месте бы прикончили, и дело с концом! Бывает, конечно, при такой поспешности не того прихватят. Ну, а здесь, что ли, судебных ошибок не случается, хоть в ту, хоть в другую сторону?..

А защитник, убедившись, что помощи от Абдулы ему не дождаться, отпустил старуху в коляске со свидетельского места.

Теперь он прицепился к предполагаемому хулиганству «парня», — имена, конечно, назывались, в том числе имя «парня», но Абдуле и в голову не приходило их запоминать: зачем? Кому надо, запомнят: процесс открытый, вон, сколько прессы, — и если надо, припомнят.

Поэтому «парень» так и остался для Абдулы «парнем».

Защитник, тоже росту немалого, заметно выше Абдулы, на фоне «парня» казался коротышкой. Выйдя со своего места, он так и кружил вокруг него, словно желая наглядно подчеркнуть масштабы «парня» по сравнению с некрупным Абдулой в глазах присяжных:

— Так значит, едва увидев, как посыпались стекла, и услышав, как кричит пожилая дама в коляске, вы сразу повернулись по направлению, в каком она указывала, и не раздумывая нанесли удар подсудимому? — переспрашивал защитник.

— Да, ваша честь!

«Парень» подчеркнуто обращался только к судье: в нем чувствовалась воинская выучка обращаться только к самому старшему по званию среди присутствующих. «Услышать» даму в коляске он за грохотом не смог бы, но ее жест оказался достаточно выразительным. Поправлять защитника «парень», однако же, не стал, да тот и времени ему не дал, сразу продолжил:

— От вашего удара подсудимый сразу потерял сознание. Вы что же, не подумали, что можете его покалечить, даже убить? — защитник подчеркнуто уставился на кулачищи «парня», а затем перевел взгляд в сторону щуплого Абдулы.

— Видите ли, ваша честь, — «парень» держался почтительно, но уверенно: — я воевал во Вьетнаме. Там быстро привыкаешь особо не раздумывать в боевой обстановке. Те, кто не привык, оттуда не вернулись…

«Парень» пожал широченными плечами, а потом сделал легкое движение корпусом в сторону Абдулы, как бы подчеркивая: вздумай я раздумывать, меня бы здесь сейчас не было, да и этого субчика тоже.

— Но вы же совершили немотивированное нападение на человека, про которого ровным счетом ничего не знали! — не унимался защитник.

— Немотивированное? — в голосе «парня» и на его круглом лице отразилось такое недоумение, которое лучше всяких слов выражало: вдребезги стекла, почва дрожит, здание рушится, дама криком заходится, пальцем указывает, — какие еще нужны мотивы?!

По ропоту в зале и среди присяжных защитник определил, что дальнейшими вопросами только усилит раздражение, и сник:

— У защиты больше нет вопросов к свидетелю, ваша честь! — но тут же спохватился: — Зато имеется вопрос к прокуратуре: не собирается ли уважаемый прокурор выдвинуть против данного свидетеля обвинение в немотивированном нападении?

Прокурор, не помощник, а этот самый, который сейчас в лифте, поднялся со своего места и внушительно произнес:

— Прокуратура не усматривает ни малейших оснований для такого обвинения.

И сел. Судья даже прореагировать не успел, да и на что тут реагировать?..

Так что попытка спровоцировать судебную ошибку, — а чем еще могло бы оказаться оправдание Абдулы? — защитнику явно не удалась. Еще бы, куда ему, замухрышке казенному: защитника Абдуле назначила казна… Какой-нибудь подлинный мастер своего дела смог бы, наверное, добиться если не оправдания, так хотя бы смягчения кары, но такие мастера берут такие гонорары, — ни у Абдулы, ни в организации нет таких денег, а даже если бы нашлись, пошли бы лучше на дело, Абдула сам бы так сказал, если бы спросили. А для себя — принять с достоинством смерть будет самое лучшее дело.

В этот момент лифт несильно дернулся, лязгнул и остановился. Надо же, поразился Абдула, сколько всего вспомнилось за такое короткое время! Только и прошли сотню шагов по коридору, да в лифте съехали на три этажа… Или на четыре?! — Абдулу обдало холодом. Он знал, что его камера находится на третьем этаже, а казни совершаются в подвальном. На сколько же мы съехали, на три или на четыре? На «стул» или же на свободу? — Абдула даже не удивился, что «соответствующую тюрьму» и «оставшуюся часть заключения» он назвал этим словом. Не до того было.

Щелкнула решетчатая дверь, на ослабевших ногах Абдула вышел за охранниками в вестибюль и первое, что увидел, это пробивавшийся из-за двери в дальнем конце вестибюля солнечный свет. Не подвал! Свобода!!!

Чувство облегчения так поглотило Абдулу, что все дальнейшее он видел, как сквозь сон: какие-то вопросы, подписи в журналах, — подписывал, не задумываясь, — щелканье замков, потом повели не к той двери, откуда свет, а в другую сторону, распахнули другую дверь, за ней — крытый ангар, и вплотную к двери распахнутые дверки тюремного фургона. Ступенька-другая откидной железной лесенки, и вот — мы уже в фургоне, тюремные охранники захлопнули снаружи дверцы, те двое в штатском тоже остались снаружи, а внутри, при тусклом свете лампочки, — окон не было, — Абдула увидел смутные силуэты двух других охранников, одетых в какие-то странные комбинезоны темного цвета. Ему указали на средний стул из трех у глухой передней стенки, спиной к движению и, только сел, пристегнули к подлокотникам запястьями. Охранники уселись по бокам.

— Оправка — там, — кивнул один из них на открытый унитаз у задней стенки фургона. — Вода — здесь. — Он указал на пластиковый бак между сиденьями и унитазом. — Понадобится, скажешь. Еда не предусмотрена: будем на месте к обеду. Поехали! — чуть громче, видимо, знак водителю.

И они поехали.

Перед сиденьями, на которых устроились Абдула с охранниками, стояло еще два, лицом к движению, вплотную к бортам, оставляя между собой проход, и охранники, усевшись, тут же, вытянув, уложили на них ноги, устраиваясь поудобнее. Как видно, они не собирались лишать себя прелестей сна, поскольку за судьбу надежно пристегнутого Абдулы беспокоиться не приходилось. Вскоре они уже посапывали, но чутко, время от времени то вскидываясь, то просто приоткрывая глаза, а где-то через полчаса один из охранников поднялся, прошел в конец фургона и шумно помочился в унитаз.

«К обеду», значит, где-то часа через четыре, прикинул Абдула. Сидеть пристегнутым целых четыре часа — не слишком-то приятно, кто не верит, пусть попробует, — но лучше четыре часа на этом стуле, чем четыре секунды на электрическом.

Поэтому, подергавшись на мягком в общем-то сиденье, Абдула устроился, как мог, удобно и тоже задремал. События сегодняшнего утра все-таки сильно его вымотали.

…Когда приехали, Абдула спросонья даже не сразу понял, где он и зачем. То, что он увидел, пониманию тоже не способствовало. Фургон подали задом прямо ко крыльцу, и распахнутые дверки загораживали обзор. Абдулу отстегнули, легонько подтолкнули к выходу, крыльцо высокое, лесенки не понадобилось, Абдула шагнул в распахнутую дверь здания, и она тут же захлопнулась. Охранники из фургона за ним не последовали.

Зато посредине помещения, в которое попал Абдула, стоял другой охранник, такой же рослый, как они все, и в таком же темно-сером комбинезоне, как на тех, что в фургоне, свободном, не стесняющем движений. На поясе комбинезона не было никакого оружия, ни наручников, ни даже дубинки. Понятно, чтобы справиться с безоружным Абдулой, такому парню никакой дубинки не понадобится.

Охранник смотрел на Абдулу. Кто перед ним, он не спрашивал, по-видимому, знал, не то что тот придурок-прокурор. Потом он произнес:

— Снимайте все, что на вас, и проходите в ванную.

При этом слове Абдулу передернуло: знаем эти ваши тюремные ванны, со ржавыми пятнами, с потрескавшейся эмалью, а в трещинах засела грязь от поколений узников. Хорошо, если душ есть, а если только кран?

— Там ваша новая одежда. — говоря, охранник указал рукой на еле заметную, сливавшуюся с фоном дверку в противоположной от входа стене. А сам тут же повернулся и вышел в другую такую же, только в другой стене, направо.

Абдула оторопело завертел головой: вот это прием! И помещение такое странное: просто комната, не маленькая, квадратная, футов пятнадцать на пятнадцать, и в ней совершенно ничего нет! Ни мебели, ни окон, ни стойки дежурного, ничего! Только входная дверь за спиной, дверка в ванную напротив, да та, в правой стене, за которой скрылся охранник. Стены, пол и потолок обтянуты ковровым покрытием одного грязно-серого цвета — «цвета сна», почему-то подумалось Абдуле. Освещение, откуда, непонятно, тусклое, хотя все видно, только видеть совершенно нечего, даже углы почти не различить. Абдуле сделалось не по себе, захотелось убраться отсюда как можно скорее, потому что в таком месте задержишься — с ума сойдешь!

Он начал торопливо расстегивать пуговицы на «пижамной» куртке, резко, путаясь в рукавах, сорвал ее с себя, снова огляделся, куда ее девать, — конечно, ни вешалки, ни стула за это время в комнате не появилось, и Абдула швырнул куртку прямо на пол. Следом слетели штаны, майка, трусы, Абдула сбросил тапочки, стянул носки, — босым ногам на ковровом покрытии пола было тепло, и Абдула немного успокоился. «Чего я психую?» — укорил он себя.

Кучка одежды в ногах выглядела на удивление убого, брать оттуда с собой Абдуле было нечего, ни носового платка, ни сигарет: насморком он не страдал и сигарет не курил, — когда имеешь дело со взрывчаткой, лучше сохранять обоняние чистым.

«Куда они это денут? — подумалось Абдуле. — Сожгут? Назад в ту тюрьму отправят? Э, мне-то что за дело, мне что, жалко, что ли?» — и, пнув напоследок ногой убогую кучку, Абдула решительно двинулся к ванной.

Никакой ручки не было, Абдула просто притронулся к дверце ладонью, и она поддалась, отворилась, а когда он шагнул вперед, быстро и совершенно бесшумно затворилась обратно. Абдула обернулся и сразу же понял, что изнутри ее не то что открыть, даже разглядеть невозможно — ни щелей, ни зазоров, пальцем провел, и то не почувствовал! Где я?!

После сумрака «квадратной комнаты» яркий свет заливал глаза, Абдула заморгал, а когда, наконец, огляделся, дикая мысль пронзила ему голову: а я вообще ЖИВОЙ?! — потому что того, что он увидел, просто не могло быть на земле, во всяком случае, в земной тюрьме такого точно не бывало.

Меня, может, все-таки казнили — во сне, например, а я и не заметил? — Потому что то, что он видел у себя перед глазами, никак не могло быть тюрьмой. Небом это, конечно, тоже не могло быть, но каким-то преддверием неба… Будь Абдула русским, он сказал бы: «предбанником», — но Абдула не был русским и словатакого он не знал, и потом, никакой это был не предбанник, а попросту баня, или, точнее, ванная (мы бы сказали «санузел», поскольку унитаз там тоже имелся).

Ванная, но какая! Не то что в тюрьме — не в каждом отеле такая найдется! Нет, не роскошная, этого не было, ни золотых кранов, ни мраморных фонтанов, — Абдула с неожиданным облегчением убедился, что ванная — не какой-нибудь «люкс», просто очень хорошая. Он перевел дыхание: нет, я не на небе и вообще не на том свете, слава Всевышнему! Нет, я на этом свете, вот мое тело, ноги ступают по мягкому теплому полу, на этом, на этом я свете, только свет этот очень уж странный. И ванная странная. Впрочем, никто нас не гонит, давай разберемся. И Абдула стал оглядываться, внимательно и неторопливо.

Взять хотя бы форму ванной комнаты. Овально-изогнутая в виде полумесяца с закругленными рогами. Углов тут не было вообще, и пол, и потолок переходили в стенки постепенно, и все, что только находилось в ванной, имело закругленные края.

Абдула стоял, как вошел, у одного края полумесяца, с внешней стороны, и озирался, сперва беспорядочно. Нет, свет вовсе не был слишком ярким, это после полумрака так показалось, напротив, он, хоть и белый, был приятный, вовсе не резкий, шел непонятно откуда, словно из стен, которые тоже были белые, как пена на молоке, но белизна их словно бы смягчалась каким-то сливочным оттенком, и это было приятно для глаз.

При этом были они не гладкие, а на вид и на ощупь, как кожа, и так же, как кожа, податливые, не твердые: твердость ощущалась поглубже, за упругой поверхностью.

Прямо у ног начиналась ванна, утопленная в пол, удобная, большая и, повторяя очертания комнаты, тоже изогнутая в форме полумесяца, только рога еще больше закруглены. Абдуле там, где он был, оставалось достаточно места, чтобы стоять. Одним краем ванна прилегала к внешней стороне полумесяца, а с другого края шел невысокий полукруглый валик-бордюр, из того же материала, что и пол, нетвердого, упругого, приятного для босых подошв, а между краем ванны и стенкой с внутренней стороны полумесяца шла довольно широкая, футов пять, изогнутая же площадка. Возле Абдулы площадка завершалась выступом вроде стула, а на этом стуле аккуратной стопочкой лежала сложенная одежда: сверху светло-голубые майка-трусы-носки, под ними — более темного цвета тюремная «пижама». Так, с одеждой не соврали.

В противоположном конце ванна закруглялась еще круче, оставляя больше места, и там сначала выступ-раковина, а за раковиной, в самой оконечности рога, — унитаз. Над раковиной помещалось большое зеркало. Абдула сделал шаг-другой вперед, — пол под ногами приятно поддавался, — и посмотрел на свое отражение.

Ему давно уже не приходилось этого делать: в той тюрьме зеркал не было, — и появившееся перед ним лицо, осунувшееся, с черными глазами, с обритой головой, с короткими усами, но без бороды, показалось ему сначала незнакомым.

Бороду ему сбрили сегодня — только сегодня? — утром, еще до того, как обрили голову. Прежде цирюльник во время еженедельного бритья головы бороды почти не касался, раза три за все время подстригал ножницами, и все. А тут, когда Абдула был уже пристегнут, он взялся намыливать ему бороду. Абдула задергался: э, ты что?! — и энергично затряс головой: даром, что пристегнутый, позволять сбривать свою бороду он не собирался. Но цирюльник негромко прошептал ему на ухо:

— Ты что, хочешь, чтобы она у тебя вспыхнула на электрическом стуле?

Абдула замер. Верить ли цирюльнику, он не знал; но вдруг и вправду вспыхнет? — Нет, Абдула этого совсем не хотел. Больше того, живо себе представив, как вспыхивает борода на лице, Абдула оцепенел и сидел неподвижно все время, пока цирюльник расправлялся с этой бородой. К усам, однако, он мыльной кисточкой не притронулся, а только подстриг ножницами. К этому моменту Абдула уже настолько овладел собой, что сумел спросить:

— А что, усы не вспыхнут?

— Нет, усы не вспыхнут, — отвечал цирюльник, — не успеют.

Новый приступ тошнотворного страха, правда, на этот раз короткий… — э, да что вспоминать! С усами, хоть и без бороды, я все равно на скопца не похож! — Абдула наконец признал в полузнакомом отражении самого себя. Пора оглядываться дальше.

…Да, золотых кранов тут не было, собственно, не было никаких. В стенке над ванной, над серединой, в полроста Абдулы — круглая дырка: кран? В потолке над центром ванны — кружок с дырочками: душ? Над круглой дыркой — два цветных овала, с левого краю густо-синих, к центру бледнеют до белого, сливаясь с фоном, а затем — от розового до густо-красного с правого краю. Только на верхнем еще штрихами с точками кружок изображен, душ, стало быть, а на нижнем — просто кружок, поменьше и без точек. Терморегуляторы, догадался Абдула, сенсорные. Он наклонился, протянул руку и коснулся кружка в нижнем овале. Из дырки тотчас хлынула струя воды, падая по дуге точно на середину ванны. Абдула подставил руку — температура воды не ощущалась. Тогда он провел пальцем другой руки сперва влево — вода заметно похолодела, а потом вправо, и вода сразу стала горячей. Абдула подержал руку под струей, примерился: хорошо, — и оставил воду течь. Трогать верхний овал он поостерегся: окатит, не нужно пока. Тоже ведь точно по центру ванны рассчитан: Абдула уже понял, что температуру воды он регулировать может, а вот силу напора — нет. Ну, и ладно, вполне достаточный напор, наполнит ванну минут за десять, а я как раз тут все до конца осмотрю… — тут на глаза ему попался унитаз, и сразу захотелось помочиться: в дороге-то он ни разу тем убогим унитазом не воспользовался!

…Шум струи заглушался журчанием воды в ванне. Потом Абдула коснулся пальцем черной точки над унитазом, и тут же, почти бесшумно, заработал слив. Жидкость была моющая, голубоватая, как в самолете. В стенке справа от унитаза имелись две щели, одна над другой, а из щелей выглядывали кончики туалетной бумаги. Возле каждой щели — черные точки. Нет, не черные, темно-синие. И для слива такая же, только побольше. Абдула нажал на верхнюю — из щели поползла бумага, потом остановилась. Абдула нажал еще — бумага поползла еще. Понятно. Потом нажал на нижнюю — ничего. Еще раз нажал — опять ничего. Так, ясно. Бумагу меняют с той стороны. Работает одна подача, вторая — в резерве. Первая кончится, вторая начнет подаваться, а первую тем временем заменят. А если обе сразу пускать, то могут одновременно кончиться, и получится задержка. Абдулу охватило смешанное чувство раздражения и восхищения хитроумием гяуров.

Ладно, что там с ванной? — Ванна заполнилась заметно, но еще недостаточно. Абдула потрогал пальцем ноги воду: хорошо, можно еще тепла прибавить. Прибавил. А захочу остановить? — Снова нажал на кружок в центре — струя прервалась. Еще нажал — струя потекла вновь, причем точно той же самой температуры. Запоминает, собака!

Следом Абдула обратил внимание на небольшой шарообразный выступ пониже струи, поближе к изголовью, и на нем — того же темно-синего цвета пятнышко в виде капли. Так, ясно, жидкое мыло, шампунь!

Абдула приложил палец, и действительно, тут же потекла тоненькая густая струйка розовой жидкости, капая в ванну. Абдула отнял палец — струйка прекратилась. Абдула снова приложил — струйка возобновилась. Абдула продолжал держать палец, но секунд через десять струйка прекратилась сама собой. Так, порцию отмерила. Вода в ванной начала пениться. Хорошо!

Ванна продолжала наполняться, скоро уже можно будет лечь, Абдула аж зажмурился от удовольствия, но сразу раскрыл веки: а когда наполнится, что будет? Неужто заливать начнет? Ведь никаких сливных отверстий в ванне не видно! Э, мне что за дело! — отмахнулся от этой мысли Абдула. — Кто это придумал, наверняка все предусмотрел…

Так оно и было. Когда Абдула, подождав еще немного, погрузился наконец в ванну, вода от его тела поднялась, очевидно, выше контрольного уровня, потому что тут же с резким всхлипом верхний слой воды быстро куда-то всосало. Так быстро, что Абдула даже увидеть не успел, куда именно: очевидно, приоткрылись какие-то щелки в бортах ванны. Абдула провел по бортам руками: ни щели, ни зазора, ничего, как с той дверцей. Одновременно прекратился шум падавшей струи. В наступившей внезапно тишине Абдуле сделалось не по себе: так плохо гармонировал резкий, какой-то «неприродный» звук засасываемой воды с остальной умиротворяющей обстановкой.

— Э, мы в тюрьме, однако, — вслух напомнил себе Абдула. Но, пока из ванны его никто не гнал, он решил продолжить удовольствие, благо, воды оставалось вполне достаточно.

Немного побарахтавшись и убедившись, что ванна, сделанная из того же материала, что и все остальное в этом помещении, — не мягкого, но слегка упругого, — куда приятнее обычных эмалированных. Абдула подумал, а как быть, когда захочется спустить всю воду, и стал оглядываться повнимательней. Ну да, вот они, пятнышки, круглые, темно-синие, и целых четыре: под правую руку, под левую, и там, в ногах, под обе ноги!

Съехав немного вперед, Абдула дотянулся большим пальцем правой ступни до пятнышка, прикоснулся, и вдруг! — С всхлипом еще более резким и громким ванна опустела почти мгновенно! Абдула аж подскочил от неожиданности, и тут же сверху хлынул душ, той же температуры, что и струя из дырки, смывая остатки пены с Абдулы и с боков ванны. Лился с полминуты, потом снова короткий всхлип, и все — в ванне чисто и сухо!

Наполнять ванну снова Абдула не стал, домылся под душем. Брызги, естественно, летели во все стороны, но, проследив за ними взглядом, Абдула не поверил своим глазам: и пол, и стены мгновенно впитывали воду и оставались совершенно сухими и чистыми! Аллах Всемогущий, сколько же все это стоит?!

«А может, — похолодел Абдула, — меня эти похитили, как их… инопланетяне?! Или выкупили — для опытов?» Ох, как нехорошо стало! Но мягкое освещение и теплый цвет всего вокруг успокаивали, поверхности приятно щекотали кожу ступней и ладоней, а напротив ванны, на выступе налево от двери — ну да, двери! не той, через которую вошел, другой, в стене напротив ванны, посередине (Абдула ее еще тогда заметил, как вошел, только внимания особо не обратил, успокоился только, что есть, куда выйти. Дверь вполне отчетливо была видна, с округлыми краями, немного выпуклая, и сделана из того же материала)… Ну вот, а здесь, как мы уже видели, одежда… Но прежде вытереться бы — ну, да! С другой стороны, справа от двери, но ближе к унитазу, такие же щели, как для туалетной бумаги, только пошире, а из них высовываются полоски бумажных полотенец. Рядом — такие же пятнышки. Абдула шагнул, нажал на верхнее — из щели потянулось полотенце, толстое, мягкое, голубоватого оттенка. Абдула с удовольствием вытерся, скомкал полотенце в объемный шарик, оглянулся — куда его? — и бросил в унитаз. Хлынула вода, шарик бесследно исчез. Довольный результатом, Абдула повторил опыт, вызвал еще кусок полотенца, обтерся досуха и отправил шарик вслед за первым. Теперь пора приниматься за одежду.

Все новое, сразу видно, а материал какой-то непонятный, мягкий, приятный на ощупь, но… Абдула натянул уже майку с трусами и брюки, но куртку, прежде чем надеть, повертел в руках: что же это за материал такой? Фланель не фланель, и вообще это не ткань, а… не войлок же, хотя… Нет, какой там войлок! Это просто бумага! Или нет? — Абдула не знал, что и думать, возмущаться — не возмущаться… Но бумага, если это была бумага, выглядела на удивление солидно, прочно, не сминалась и не рвалась, — а со всей силы Абдула и не рвал, но потянул основательно, и ничего.

Ладно, бумага так бумага, на ощупь приятно, тепло, чего еще надо? А раз бумага, значит, часто будут менять, и то хорошо.

Обуви не было, только носки того же цвета и материала, но как будто потолще.

Ничего, тепло, здесь можно вообще обходиться без носков. Хотя — посмотрим, как там, за дверью. Действительно, пора было смотреть, что же там, за дверью. Ручки на этой дверце тоже не было. Абдула слегка надавил ладонью — дверь поддалась, но упруго. Надавил посильнее — дверь распахнулась, но ладонь ощущала обратное давление. Ослабив нажим, Абдула увидел, что дверь готова затвориться снова. Значит, туда и сюда открывается, не запирается. Ясно. Ладно, пора. И Абдула шагнул за порог ванной.

Что там, за порогом, Абдула даже сразу не разглядел: первым и главным, что поглотило все его внимание, было… окно! Да, самое обыкновенное окно, большое, застекленное, безо всякой решетки, а за окном — яркий солнечный день, синее небо, и поводят листочками макушки деревьев! Окно — в камере?! — Абдула бросился к нему сломя голову, подскочил, прижался лбом, руки упер в округлый неширокий — в пол-ладони — на уровне чуть выше пояса подоконник. Стекло на ощупь оказалось не прохладным, а теплым и не твердым, а таким же податливо упругим, как и все в этом странном помещении. Абдула, конечно, этому удивился, но слегка, не всей головой, а как бы только лбом, не получившим ожидаемого ощущения прохлады: он уже начал привыкать к тому, что здесь обычным будет только необычное.

Но было стекло при этом удивительно прозрачным, глаза его как бы вовсе не замечали, а, широко раскрывшись, впитывали то, что за ним — и было, что.

Окно располагалось довольно высоко, какие-то не то кусты, не то деревья едва дотягивались до него своими ветками. «Этаж второй-третий», — прикинул Абдула (на заднем плане промелькнуло недоумение: а как же меня в фургоне подвезли прямо к двери? — Но Абдула нетерпеливо отмахнулся: «Э, пандус!»). За листьями кустов непосредственно под окном ничего было не разглядеть. Ладно, зимой опадут, всё увидим… — а «всё» это, скорее всего, будет стена, и больше ничего. Абдуле так и подумалось: «стена», а не «тюремная стена». С тюрьмой окружающее сочеталось все меньше и меньше. К тому же ни кустов и ни деревьев возле самой тюремной стены никто не сажает.

С наружной стороны стекло окна было заподлицо со стенкой, так что, как ни старался, Абдула ни кусочка «своей» стены не увидел. Зато вдаль!

Здание, очевидно, стояло на краю высокого крутого откоса, и вид из окна разворачивался обширный и замечательный. Далеко внизу простиралась широкая долина, где обработанные разноцветные участки перемежались с рощицами. Вдали по краям высились голубоватые горы, а прямо впереди сверкало на солнце озеро, большое, до самого горизонта, и только дальше, из-за горизонта, выглядывали серо-голубые, туманные верхушки гор.

Между озером и долиной пролегала асфальтовая полоса дороги, но машин на ней не было… нет, были, но мало, две или три и слишком маленькие, далеко. А на озере, с краю от сверкавшего на солнце пространства, виднелся крохотный парус. Песчаный берег походил на пляж, но были ли там купальщики или купальщицы, отсюда Абдуле, как ни старался, как ни напрягал глаза, было не разглядеть.

Да, безусловно, это пляж. Вон, и зонты виднеются от солнца, отсюда крохотными кажутся, а там, на месте, ярда три-четыре в диаметре, не меньше. Такие целый столик тенью накрывают со стульями вокруг. Столик… Ну да, вон там, правее, на краю рощи, их целая куча, и рядом какое-то строение проглядывает, наверняка кафе или же ресторан… Абдуле показалось даже, что над крышей строения он разглядел дымок: ну ясно, мясо жарят! — и тут, при слове «мясо», желудок Абдулы буквально взвыл: «Обед! Где мой обед?!» — еще бы! Ведь сегодня он даже завтрака не видел, бедный желудок!

Абдула без сожаления отвернулся от окна: будет еще время видами полюбоваться, пора побеспокоиться о том, что поважнее. Ну, где же мой обед? Ведь говорили эти гяуры-охранники, к обеду мол приедем, так что же? — Абдула обвел глазами помещение (слово «камера» на ум никак не шло). То, что было оно необычным, уже никак не удивляло: внезапно пробудившись, острое чувство голода занимало все его внимание. Абдула отметил только господствовавший всюду светло-зеленый, точнее, салатовый цвет, да еще то, что пол здесь, как, очевидно, и все прочие поверхности, был из того же материала, что и в ванной, и отличался только цветом.

Цвет Абдула в целом одобрил, не слишком на нем задержавшись: зеленый — цвет ислама, вот и прекрасно. Обед где?

Стоя спиной к окну, по левую руку от себя Абдула видел выпирающий из стены, за которой ванная, изогнутый выступ на высоте стола, с округлыми краями и шириной в два фута, — стол и есть, очевидно, а перед ним, повторяя его изгиб, выступ пониже, — как видно, лавка. Изогнутые потому, что повторяют форму стенки, к которой примкнуты, а стена эта круглая, и все помещение представляет из себя полукруг: с той стороны, где ванная, дуга, а с противоположной — ровная стенка по диаметру.

Окно у края дуги, почти вплотную к диаметру, а дальше — этот самый выступ, как полка, и для ног под ней имеется пространство, и тянется до самой дверки в ванную, то есть на добрых четыре ярда. Примерно ярд — окно, чуть меньше ярда — дверь в ванную, да следом еще пять ярдов стенки, значит, всего одиннадцать… Умножим на два, поделим на π, получится примерно семь ярдов диаметр. Гм, просторно, однако! Потом измерим поточнее, площадь вычислим — πr² пополам… И высота добрых четыре ярда — ого! Объемное, однако! Ладно, вычислим и объем… — Абдула неплохо разбирался в математике. Еще бы! Математику вообще придумали арабы! Даже слово «алгебра» — арабское, «аль джебр»! Сам Абдула, правда, не араб. Не надо думать, что мусульмане — только арабы. Много и других народов благодаря арабам приняли ислам, а скоро на земле вообще останутся одни мусульмане. А кто не мусульманин, тот не останется.

Но чтоб остаться, надо обедать! Как тут у них вообще обедают, водят куда-то, или… — Но что-то ясно подсказало Абдуле, что никуда тут никого не водят. Здесь, внутри надо искать.

Абдула стал внимательно разглядывать стенку над полкой-столом, и что же? — Как он сразу не заметил, вот же она, под рукой, стрелка, ярко-зеленая, на фоне выделяется, указывает вниз, в сторону стола, а под ней, — ну да, не видно ничего, но это наверняка так же замаскировано, как та дверь в ванную, в которую он вошел снаружи. Ну-ка, нажмем! — И Абдула нажал.

И тут же край стенки над столом начал приподниматься, как заслонка, а из-под него выполз овальный поднос, накрытый прозрачной крышкой. Выполз и замер, а заслонка за ним опустилась на место и застыла, сливаясь со стенкой, как ни в чем не бывало.

Утопленный захват для пальцев в крышке позволил Абдуле легко ее поднять, и там, под крышкой, он увидел, во-первых, четыре тарелки: ближе всего открытая с нарезанными огурцами с помидорами, посыпанными зеленью, политыми прованским маслом; дальше — две накрытые прозрачными же крышечками тарелки, поглубже — с супом и рядом — с горкой риса и кусками белого мяса, похоже, что куриного, следом — тарелка со свежей теплой белой лепешкой хлеба, а рядом — соусница, перечница и солонка. И на самом дальнем конце подноса — кофейник с чашечкой для кофе, чайник с пиалой для чая и стакан апельсинового сока, холодного, весь запотел.

Абдула отставил в сторону большую крышку от подноса, благо, места на столе хватало, и взялся за захват на маленькой над супом. Надо же, все как в хорошем дорожном ресторане! — Абдула даже удивился, откуда в нем нашлось еще место для удивления, но оказалось, что и это — не все! В дорожном ресторане не бывает такого запаха! — Тарелка с супом, слегка дымясь, издавала великолепный аромат свежего бараньего мяса!

— Шурпа!^[5] — воскликнул пораженный Абдула.

Не теряя времени, он уселся на лавку слева от подноса, ближе к окну, и придвинул к себе тарелку с шурпой. Прибор на подносе, конечно, тоже имелся — завернутые в большую светло-зеленую бумажную салфетку ложка, вилка и нож — из пластмассы, конечно, и того же цвета, что все здесь, но не такие хилые, как одноразовые приборы фаст-фуда, а вполне солидные, можно и мясо нарезать, и на вилку огурец свободно наколоть. Человека таким ножом, конечно, не проткнешь и харакири себе не сделаешь, — Абдула усмехнулся: он совсем не собирался делать себе харакири, но, судя по отсутствию в помещениях острых углов и сколько-нибудь увесистых предметов, те, кто его здесь содержал, подобной склонности за ним отнюдь не исключали.

Э, человек, если захочет, всегда сможет лишить себя жизни, какие ножи! Вон, можно просто язык себе откусить: Абдула сам видел такое в японском кино. Но сейчас этот язык можно скорее проглотить, чем откусить, — вах, какая шурпа!

Абдула накрошил в тарелку с шурпой хлеб, почти всю лепешку, и расправился с ней во мгновение ока. Рис и курятина, огурцы с помидорами, сок и кофе, и чай, — да, проглотив, обжигаясь с отвычки, чашечку кофе, Абдула сопроводил ее добрыми глотками чая, — все это последовало за шурпой с неимоверной скоростью.

Наконец, отставив пиалу, Абдула налил себе из кофейника еще одну чашечку и принялся медленно смаковать.

Да, кофе был настоящий, не то, что тепловатая бурда в тюрьме… — Абдула не говорил уже в «той тюрьме», поскольку вот эта была чем угодно, только не тюрьмой.

Да, не тюрьмой… Но чем же? — В вопросе Абдулы не было тревоги: с такой шурпой в желудке не тревожатся, однако разобраться все же стоило. Потягивая кофе, Абдула стал неторопливо водить головой из стороны в сторону.

Так, окно слева — это мы уже знаем. Здесь — обеденный стол, а для чего еще три метра стола? Гостей принимать, что ли? — Абдула хмыкнул.

Дальше дверь, там ванная, а дальше что? — Ба! Целый спортивный комплекс! Ну да, вон дорожка беговая, перед ней выступы из стены, как поручни, опираться и скорость наверняка регулировать, а рядом — шведская стенка, что ли? — Абдула не поленился, поднялся, перекинув ноги через лавку, и подошел поближе: так и есть, дорожка беговая, ярда полтора на ярд, и два удобных выступа, руками опираться, и под правой рукой — вытянутый треугольник вершиной к стенке нарисован, темно-синий, понятно, сенсор, пальцем поведешь, быстрее-медленнее дорожка под ногами побежит… Шаг вправо — рукояти из стенки выступают, ухватил, потянул, за ними из стенки вытянулись два жгута, вперед-назад, вверх-вниз, влево-вправо, можно тянуть в любом направлении, и тут же кнопка сенсорная — усилия регулировать, хочешь, в качестве гири используй, хочешь, как эспандер… А с другой стороны от дорожки, слева, стенка шведская, только не поручни, а тоже выступы с желобами-выемками: рукой удобно взяться можно, ногой тоже можно наступить, а вот обхватить целиком или веревочку просунуть-завязать — нет. Во как боятся, чтобы не повесился! А только не на чем тут вешаться, да Абдула и не повесится, ни за что! Вот пробежаться по дорожке, оттянуться на стенке — это да, это бы хорошо… И мячик покидать, но мячика тут нет. Мячик, наверное, на прогулке… — Но что-то подсказало Абдуле, что никаких прогулок у него не будет. Небось, попросишь, скажут: вполне достаточно условий тренировать все группы мышц… И воздух, скажут, совершенно свежий. Шайтаново племя. Кстати, воздух тут и вправду свежий, и мышцы можно действительно потренировать, но не сейчас, конечно, не после такого обеда! Сейчас прилечь бы… Вот и лежанка, пора ей уделить внимания побольше.

Лежанка стояла в центре у прямой стены, но не вплотную, а с отступом примерно в пол-ярда. Ни постели, ни даже подушки на ней не было, зато имелись округлые изголовья, прямо мутаки!^[6] Правда, руку под них не просунешь, как под настоящую, но зато целых две, и с обеих сторон! Хочешь, лицом к окну ложись, хочешь, ногами!

Абдула попробовал и так, и так. Лицом к окну, конечно, хорошо, на небо любоваться, но слишком ярко, глазам мешает. Другой раз как-нибудь. Абдула улегся к окну затылком. Все равно ярко, солнце там, за окном, сияет вовсю, хорошо, хоть сюда лучами не достает. Утром достает, наверное… Утром! Еще сегодня утром Абдула ждал казни на электрическом стуле, а сейчас — на такой кушетке лежит, такой обед переваривает! Хвала Всевышнему!

Лежать и вправду было хорошо, удобно. На ощупь и на вид материал, из которого была сделана лежанка, был такой же, как и везде вокруг, но заметно мягче, податливее. Абдула поерзал, укладываясь поудобнее, но, ерзая, подспудно ждал резкого сигнала, окрика: «Не сметь ложиться до отбоя!» Но ничего, ни окрика и ни сигнала не последовало. Да, странные, однако, здесь порядки. Не земные какие-то… Но мысль о неземных порядках с инопланетянами Абдулу уже посещала и радости не доставила. Ну его. Лучше спать, раз хочется и можно. Который, интересно, час? — Под потолком над дверью ванной виднелся белый на салатовом фоне овальный циферблат, а в нем светились ярко-зеленые цифры: 01:47 РМ^[7].

Американская манера обозначать время почему-то никак не давалась Абдуле. Казалось бы, что стоит запомнить: АМ, РМ, «до полудня», «после полудня», но вот, все время путал. К американским мерам длины он привык, к отсчету времени — никак. Потому, наверное, что АМ так и хочется расшифровать, как after midday, «после полудня», так нет, как раз наоборот! Абдулу это раздражало. Вот и сейчас не сразу сообразил, что 01:47 — это 13:47 и значит «без четверти (ну, без тринадцати) два». А, ну их, — повторил Абдула, отвернулся от часов, ложась на правый бок, лицом к прямой стене, и закрывая глаза. Свет из окна все-таки мешал; если не полениться, можно встать, нарвать бумажных полотенец в ванной и прилепить их к окну хлебным мякишем, но вставать было уже лень. Ладно, и так сойдет… — и скоро Абдула уже похрапывал.

Проснулся он от резкого и громкого, как выстрел или даже взрыв, хлопка над самым ухом. От взрыва Абдуле приснилось, что это универсам взорвался, а он стоит с пакетом-зарядом в руке, и тот у него как вспыхнет, и вот уже Абдула весь охвачен пламенем и кричит от ужаса и боли, да не кричит, ревет, и громко, как будто реактивный самолет рядом пролетает… С собственным криком Абдула и проснулся: звука взрыва-выстрела уже не было, только в ушах отголосок стоял, да показалось, что под Абдулой дрожит кушетка. Фу, что только ни приснится! Который час? — На циферблате услужливо мигало: 04:13 РМ. Ого, сколько же я проспал? Три часа? Нет, два… Два с половиной…

— Сегодня они что-то припозднились. Обычно начинают раньше…

Голос прозвучал так неожиданно, что Абдула застыл на месте. Хотя голос как голос, хрипловатый, то ли высокий мужской, то ли низкий женский. Нет, конечно, женский, и скорее приятный.

А голос тем временем продолжал:

— Тренировочные полеты. Утром начинают около восьми, а после обеда около четырех. Сверхзвуковые истребители-бомбардировщики.

Голос звучал так близко, словно женщина стояла или даже сидела возле кушетки, у изголовья. Но, обернувшись, Абдула не увидел никого. Больше того, он и стенки не увидел! Когда он засыпал, она была вот здесь — зеленая, салатовая, только руку протяни, а сейчас вместо нее что-то матово-черное!

А голос продолжал, как ни в чем не бывало:

— База ВВС, очень удобно. Во-первых, воздушное пространство над местностью охраняется, лучше не бывает! Любой сомнительный летающий объект сбивается без предупреждения…

Несмотря на растерянность, значение сказанного Абдула уловил: любой объект сбивается, значит, на воздушный налет ни с целью тебя освободить, ни с целью убить не рассчитывай.

— А во-вторых, — продолжал голос, — стоимость участков в округе сильно снизилась. Грохот, когда они проходят звуковой барьер, мало кому нравится. Но вам-то всякий грохот по душе, я полагаю?

В этот миг в черном пространстве перед глазами Абдулы вспыхнул конус света, и в этом конусе Абдула увидел говорившую: женщина была видна совершенно отчетливо, неяркий желтоватый свет давал рассмотреть все черты ее лица, все складочки одежды. Она сидела на стуле, очень близко, хоть рукой дотянуться, но дотягиваться Абдула, конечно, не посмел.

Строгий облик женщины не располагал к фамильярности. Она была в длинном темно-коричневом, почти черном платье из мягкого материала, похожего на бархат, складки юбки, ниспадая, скрывали ножки стула так же, как и ее ноги. Ладони спокойно лежали на коленях, ярко выделяясь на темном фоне ткани. Ногти на длинных пальцах не накрашены, ни на руках, ни на платье никаких украшений. Платье без выреза, с высоким наглухо застегнутым воротником, над которым возвышалось белокожее лицо, обрамленное черными прямыми волосами, стянутыми на затылке. Ушей под волосами не видно. Черты лица прямые, резкие, возраст — от тридцати до сорока, у этих гяурок не поймешь, может, и все пятьдесят, — подтяжки, диеты, то, се, но скорее, все-таки ближе к тридцати. На женщине были очки в черной солидной роговой оправе. Стекла очков бросали блики, и цвет глаз было за ними не разглядеть. Ничего не было видно и за пределами светового конуса: только густая тьма. Поэтому Абдуле оставалось только внимательно рассматривать женщину. Во всяком случае, никак не инопланетянка, — Абдула порадовался. Красавицей не назовешь, но, на гяурский лад, пожалуй, не уродка. Абдуле такая, конечно, даром не нужна: грудь не высокая, бедра не пышные, вся худощавая, лицо осунувшееся и совсем без макияжа… — не будучи записным «бабником», женщин Абдула, тем не менее, рассматривал всегда и прежде всего с точки зрения пригодности для постели… «Она что, мои мысли слышит?!»

— Постельного белья, как вижу, вы не нашли? — говорила тем временем женщина. — Ничего, освоитесь, времени у вас будет достаточно.

«Времени достаточно»? — Абдулу слегка дернуло при этих словах, но он быстро успокоил себя: ничего, еще посмотрим, кто кого пересидит.

— Кстати, там, правее, вы найдете монитор и клавиатуру, — женщина кивнула в сторону стола: руки оставались лежать на коленях неподвижно.

Абдула проследил за ее взглядом: «там», т. е. между обеденной частью стола и дверью в ванную, ничего было не разобрать, как будто гладкая стена, но раз говорит, значит, что-то там есть: наверняка сенсорный выключатель, присмотрюсь, найду, — а монитор с клавиатурой, конечно, здорово… Что там она про него?

— Там вы найдете все инструкции, всю информацию, изучайте себе потихоньку, спешить вам некуда…

Опять она про это?!

— Там вы найдете также электронные книги, фильмы, учебники, газеты… — и, словно отвечая на мысленный вопрос Абдулы, продолжила: — Интернета, конечно, нет.

«Точно, мысли читает, ведьма!»

— Почтовой программы тоже нет? — заговорил Абдула. — Письмо написать нельзя?

— Кому вы хотите написать?

— Мало ли… Жене, например.

— У вас есть жена?

У Абдулы, как мы помним, было целых две жены, но признаваться в этом он не собирался, даже выругал себя, что почти проговорился: жена, — начнут расспрашивать, следить, мало ли, до чего доберутся! Ай, баран, как можно было?.. — и поспешно произнес:

— Нету жены, умерла.

Женщина молчала, смотрела.

— А расписание тоже там? — отвлекая внимание от жены, спросил Абдула.

— Расписание? — женщина в знак удивления приподняла бровь.

— Ну, когда подъем, отбой, обед, прогулка…

— А! — женщина шевельнула рукой. — Никаких отбоев и подъемов тут нет, спите, когда хотите и сколько хотите…

Но тут, как по заказу, снова резкий взрыв и тут же рев самолета. Утром когда, она сказала? — около восьми? Вот вам и подъем…

Женщина тем временем, переждав удаляющийся рев реактивных двигателей, продолжала:

— Еда три раза в день, завтрак с семи до девяти, обед с двенадцати до двух и ужин с семи до девяти. Надеюсь, вы запомните, хотя, конечно, это расписание в компьютере тоже найдется… Там же вы найдете меню по выбору на каждый день.

Абдула не знал, что сказать: меню по выбору? В тюрьме?! Нет, это не тюрьма, никакая это не тюрьма, но что же?!

— В эти часы, как только вы нажмете на кнопку, в любое время в означенный период появится поднос с едой. Правда, потом его нужно будет аккуратно отправить обратно, сложив всю посуду и накрыв крышкой. Иначе в следующий раз никакого подноса не появится.

Абдула оглянулся на остатки своей трапезы: придется убрать, ничего не поделаешь.

— Это вовсе не сложно, вы справитесь, — успокаивающе продолжала женщина, — Это гораздо проще, чем управляться со взрывчаткой, и вполне безопасно.

— А следующий раз когда? — спросил Абдула.

— В следующий период! Вы же не захотите съедать по три обеда зараз?

Нет, Абдула и впрямь не захотел бы: легко представить, во что он здесь превратится, съедая по три обеда зараз, да еще таких.

— Но в промежутках, если вам захочется чаю, кофе или булочек, все это вы сможете получить без каких-либо ограничений. Кнопка там же, вы найдете, и в компьютере все подробно описано…

Абдула сглотнул: «Да где же это я?» Но если так питаться, да еще с булочками в промежутках, его и вправду разнесет, в ванной помещаться перестанет! Нужны прогулки!

— А когда прогулки?

— Прогулки здесь не предусмотрены, — спокойно отвечала женщина почти что теми же словами, какие предвидел Абдула. — Здесь достаточно просторно, есть условия для физических упражнений, — она повела подбородком в сторону беговой дорожки, — и воздух совершенно свежий. Тем более, что вы, к счастью, не курите.

— А если захочу начать? — ухмыльнулся Абдула: пора немного посбивать с нее спесь.

— Такой возможности у вас не будет, — спокойно отвечала женщина.

Голос ее оставался ровным, без угрозы и агрессии, но прозвучало это ничуть не менее решительно и безнадежно, чем краткое «обоссышься», брошенное тогда с верхней койки охранником. Абдула поежился. Снова лопнул взрыв и прогромыхал самолет, но прежней резкой реакции уже не вызвал. «Глядишь, привыкну», — подумалось Абдуле.

Когда рев затих, Абдула вновь услышал голос женщины:

— По пятницам вам будут брить голову, если захотите, а также по желанию подстригать бороду, если вы найдете нужным отпустить бороду… Одновременно вам будут измерять кровяное давление, пульс и температуру. Впрочем, измерять температуру и кровяное давление и даже, если понадобится, уровень сахара в крови вы сможете и сами, всякий раз, когда захочется. Там, возле тренажеров, — на этот раз она и подбородком не повела, — имеются все необходимые приспособления.

И не добавила: «Вы разберетесь». Ясно, что разберется.

— В случае нужды любая необходимая медицинская помощь вам будет оказана незамедлительно, на здоровье жаловаться вам не придется, — закончила женщина и слегка расслабилась на своем стуле, переложила руки поудобнее, чуть-чуть опустила и тут же снова выпрямила спину и плечи, перевела дыхание.

«Аллах Всемогущий, сколько же все это стоит?» — в который раз мелькнуло в голове у Абдулы.

— Наверняка вы задаетесь вопросом, сколько же все это стоит, — прервала паузу женщина.

Абдула вздрогнул: ну, ведьма!

— Пусть это вас не беспокоит, — все так же ровно продолжала она. — Для того, чтобы устроить вас как следует, мне ничего не жалко!

При этих ее словах Абдула вдруг с ужасом подумал: «Она сумасшедшая! Я попал в руки к сумасшедшей! — и безнадежно выдохнул: — Она меня съест…»

От этой мысли Абдуле сделалось так мрачно, что несколько фраз женщины он не расслышал, а когда собрался с духом, та заканчивала описание материалов, из которых все здесь было сделано: какие они прочные, гигиеничные и надежные.

— К тому же, — продолжала она, — как вы можете убедиться, они могут быть и совершенно прозрачными, как вот это стекло между нами…

Стекло? Ну, конечно, стекло… Не сидела же она с ним один на один вот так, на расстоянии протянутой руки… Абдула протянул руку и тут же уперся во что-то невидимое, но ощутимое. Правда, холода, как от стекла, не было — а, на окне такое же… Проминается вроде бы, но прочное.

— Да, потрогайте, потрогайте, — подбодрила женщина. — Можете кулаками побить, можете лбом поколотиться — не расшибете, как ни старайтесь, и стекла не разобьете. Так что до меня вам не добраться и ни малейшего вреда не причинить. Впрочем, ты уже причинил мне максимальный вред.

В английском языке нет, как известно, отдельных местоимений для «ты» и «вы», одно и то же «you» они говорят и Богу, и боссу, и ребенку, и одному, и многим, но знающий человек всегда отличит по контексту, по оттенку, какая именно степень близости либо фамильярности имеется в виду. Абдула хорошо знал английский, но даже если бы не знал, внезапный переход на «ты» он уловил бы все равно, такой тот был отчетливый.

Она поднялась на ноги, и Абдула отпрянул. Все это время он так и просидел на своей кушетке, но теперь, когда женщина выпрямилась-выросла над ним во весь свой американский рост, Абдула поспешил тоже подняться. Стоять как бы зажатым между кушеткой и прозрачной стенкой было неудобно, но перешагивать назад, делать неловкие попятные движения тоже не хотелось.

— Пора тебе узнать, кто я, — сказала женщина, и с этими словами поднесла руку к своим очкам и сняла их.

Абдула в страхе снова отпрянул, и поскольку сзади была кушетка, он так и шлепнулся на нее. Чего он ожидал увидеть из-под очков, блеска молний? Желтых змеиных глаз с вертикальными зрачками? — Во всяком случае, ничему такому он бы не удивился, но за очками были обыкновенные человеческие глаза, разве только необычно большие, а потемневшие веки в запавших глазницах делали их еще больше, да еще они были темно-темно-карие, почти черные… И смотрели они прямо на Абдулу, не мигая.

— Меня зовут Ким Барлоу, — сказала женщина. — Ким Барлоу, ты слышишь, Абдула? Ты помнишь это имя? Не помнишь? — Ничего, теперь ты его больше не забудешь. Я буду напоминать его тебе каждый день, изо дня в день, всю твою жизнь, проживи ты еще хоть полвека. «Ким Барлоу» — так звали мою мать. Меня назвали, как ее: мой папа очень ее любил. Ее все очень любили, а я, наверное, больше всех. И я пришла спросить тебя… Я буду приходить и спрашивать тебя об этом каждый день, Абдула…

Абдула ее слушал, замерев, не в силах вымолвить ни слова… Вопрос, сейчас она задаст вопрос!..

— Абдула! — спросила женщина, — Абдула! Зачем ты убил мою маму?

Золотистый конус света, окружавший женщину, постепенно померк, женщина скрылась из виду, все погрузилось в темноту… Затем бесшумно и стремительно прошла по стеклу волна, и перед Абдулой вновь была стена салатового цвета, как все вокруг.

II

Имя для Кимберли (сокращенно «Ким») Барлоу-старшей выбирал ее дед, Тим О’Рейли. В семье шутили, что он ее назвал в честь алмазных месторождений в Кимберли. Собственно, так оно и было. Основу своего громадного состояния старый Тим О’Рейли заложил именно благодаря алмазам. Тогда он, правда, вовсе не был старым, напротив, очень молодым, одним из самых молодых маклеров на бирже: в том 1929 году ему еще не исполнилось и тридцати. То, что он провернул тогда, в семье в дальнейшем с легкой руки самой же Кимберли в шутку прозвали «Операция Сибирский мужик».

Это произошло гораздо позже, в годы «челночной дипломатии» Киссинджера, и анекдот про сибирского мужика имел в виду именно неугомонного госсекретаря. Анекдот привезла Кимберли из колледжа, и звучал он так:

«Вопрос: как женить сибирского мужика на дочке Рокфеллера^[8] и сделать его директором швейцарского банка? Возможно ли это?

Ответ: Вполне возможно. Нужно только поступить следующим образом. Сначала вы едете к сибирскому мужику и спрашиваете его:

— Ты хочешь жениться на дочке Рокфеллера?

— Не хочу, — отвечает сибирский мужик, — она будет называть меня «сибирский валенок».

— Но зато ты будешь директором швейцарского банка!

— Тогда хочу! — говорит сибирский мужик.

Потом вы едете в швейцарский банк и спрашиваете:

— Хотите директором сибирского мужика?

— Не хотим, — отвечают они.

— Да, но при этом он зять Рокфеллера!

— Тогда хотим! — соглашаются в швейцарском банке.

Затем вы едете к Рокфеллеру и говорите:

— Хотите выдать дочь за сибирского мужика?

— Не хочу, — отвечает Рокфеллер.

— Да, но он директор швейцарского банка!

— Тогда хочу, — говорит Рокфеллер.

Наконец, вы идете к дочке Рокфеллера и спрашиваете:

— Хочешь замуж за директора швейцарского банка?

— Не хочу, — отвечает дочка Рокфеллера, — он скучный.

— Да, но он сибирский мужик!

— Тогда хочу! — восклицает дочка Рокфеллера».

Мораль: в любой ситуации нужно найти какую-то реальную опору и, если ее умело обыграть, можно достичь любых желаемых результатов.

Примерно так старик О’Рейли (т. е. тогда еще молодой О’Рейли) поступил с крупным пакетом акций фирмы, поставлявшей технические алмазы. Кризис 1929 года поставил эту фирму на грань разорения, производство сворачивалось, технические алмазы никому не были нужны, акции фирмы почти полностью обесценились, и тут О’Рейли, располагая некоторой суммой для долгосрочных инвестиций от одного аргентинского клиента, с ее помощью запустил длинную цепочку закладов, фьючерсов, учетов долговых обязательств и рассрочек платежей, в результате чего его собственный гонорар по завершении цепочки сделок, когда алмазы снова поднялись в цене, составил астрономическую по тогдашним временам сумму в двести тысяч долларов.

Помогло Тиму то обстоятельство, что до Аргентины кризис докатился не сразу, и его инвестор попросту не успел сориентироваться и отозвать свое поручение. Когда он спохватился, было уже поздно: средства уже вложены и извлечь их немедленно не было никакой возможности. Тим при этом действовал на совершенно законных основаниях, но все равно, несколько месяцев, почти год, он провел в ужасном напряжении: если бы дело в конце концов провалилось, у аргентинца появлялись основания обвинить Тима в профессиональной некомпетентности, а это означало бы конец его карьеры и полный крах. К счастью, во время одного из недолгих подъемов конъюнктуры подвернулся удобный случай завершить цепочку сделок, что и привело к вышеуказанному гонорару в двести тысяч.

«Будь у моего конфидента нервишки покрепче, мы бы огребли раза в четыре больше», — любил потом говаривать О’Рейли, имея в виду, что в дальнейшем цены выросли еще значительнее. При этом он умалчивал, что, завершая сделку, радовался не меньше своего конфидента. Ведь именно в эти месяцы родился его сын Патрик, будущий папа Кимберли, а в семье порой бывало нечем заплатить за уголь, и они мерзли.

Парень оказался крепышом, и временные трудности никак не отразились на его здоровье, а вот Хелен, его мать, так и не оправилась после родов и последовавших осложнений и, едва Патрику исполнилось пять лет, тихо скончалась посреди постоянно крепнувшего семейного благосостояния. Потеряв жену, Тим О’Рейли в дальнейшем так и не женился. В семье считалось, что никаких романов Тим О’Рейли никогда не заводил, и, по всей видимости, так оно и было. Всю его страсть, все его силы поглощали дела, которые он воспринимал прежде всего как игру, и был при этом игроком отважным, даже нередко дерзким, но удачливым: «Ирландская интуиция!» — похохатывал он. Дело, конечно, было не только в интуиции, но также в исключительной осведомленности и осмотрительности, составлявших необычное, но очень эффективноесочетание с его рисковостью. В результате он зарабатывал и на росте курсов, и на падении, и пока другие разорялись, он богател.

Ко времени кончины Хелен он уже давно перевалил за второй миллион и уверенно приближался к третьему. Свою маклерскую контору он продал, и теперь сам давал поручения маклерам, как правило, весьма удачные. С окончанием мировой войны активы многочисленных его инвестиционных портфелей и предприятий перешагнули за сотню миллионов. Дальше тоже рост шел по нарастающей, и к моменту смерти в 1981 году только личное состояние Тима О’Рейли оценивалось в полтора миллиарда. Львиную их долю, вместе со всеми остальными активами, стоимость которых была еще на порядок выше, унаследовала Кимберли, его единственная прямая наследница и любимица. Папа Кимберли, Патрик, был летчиком, героически воевал во Вьетнаме («Пурпурное сердце»^[9] и выход в отставку подполковником), а погиб уже дома, разбился на спортивном самолете во время обычного полета. Его жена, мать Кимберли, оставила его, еще когда он воевал, и вышла замуж за преуспевающего адвоката. Кимберли поэтому росла у деда, что очень устраивало их обоих.

В огромном доме деда всегда жило много народу: постоянно гостили две его замужние сестры вместе с мужьями, детьми, а потом и внуками. Жили дружно и весело, поскольку Тим О’Рейли любил свою «семью», как он называл всю эту ораву сестер, зятьев, племенников и племянниц, и старался, как мог, — а мог он немало, — благоприятно влиять на их судьбу. При этом никого из них он ни к чему не принуждал: те, кто хотели, работали с ним и на него, кто не хотел, занимался собственными делами. Так, один из зятьев руководил обширным сектором интересов Тима — инвестициями в нефть, будучи сам инженером-нефтяником, а другой подчеркнуто отстранялся от всякого участия в семейных предприятиях, живя, как он утверждал, на собственную ренту и занимаясь преимущественно живописью. При этом дети первого следовали скорее примеру своего дяди, ведя рассеянный образ жизни, тогда как дети второго все как один упорно делали карьеру в различных отраслях огромного холдинга другого своего дяди, т. е. Тима О’Рейли.

Вся эта «орава» ни в чем не нуждалась и при жизни старого О’Рейли, а по завещанию все они получили значительные суммы и сделались очень богатыми людьми, но даже всем им вместе было далеко до грандиозного состояния, которое досталось Кимберли.

Дед внучку баловал и одновременно воспитывал в строгости — еще одно парадоксальное сочетание, на которые так богата была его неординарная натура. На практике это выражалось в том, что Ким могла получить все, что хотела, но для этого ей необходимо было обосновать свое желание. С другой стороны, дед всегда настаивал на том, чего сам хотел, и, как правило, своего добивался. Деловой хватке он учил девочку при каждом удобном случае, не упустив даже такой, как развод ее родителей. Кимберли тогда, в 1967 году, было уже десять лет, она все понимала и все хорошо запомнила, тем более что дед намеренно держал ее в курсе всех подробностей.

Начал он с того, что, прознав, что его невестка собралась замуж за известного адвоката, именно к нему и обратился с предложением вести бракоразводный процесс своего сына. Гонорар при этом был назван такой, что адвокат, человек совсем не бедный, не сумел отказаться. Но дело вести реально ему не дали: по условиям контракта к нему был приставлен помощник, старый доверенный юрист Тима О’Рейли, без указания которого адвокат не вправе был произнести ни слова. Так он и провел весь процесс, как марионетка, поминутно оглядываясь на своего «помощника»-кукловода и повторяя все за ним, как попугай. Особенно унизительным получился момент, когда, уже после вердикта о расторжении брака и оставлении ребенка, т. е. Кимберли, на попечении отца, сиречь деда, адвокат с подачи своего «помощника» был вынужден выступить с дополнительным ходатайством о… взыскании алиментов с бывшей миссис О’Рейли в пользу ее дочери! (Тонкости юридической процедуры штата позволяли вносить подобные ходатайства отдельно от основного дела.)

Бывшая миссис О’Рейли собиралась уже покинуть зал, когда вдруг услышала голос своего будущего мужа, оглашавшего ходатайство. Едва разобрав, в чем дело, она не выдержала и завопила:

— Какие алименты?! Я для своей дочери ничего не пожалею!

— Допустим, — произнес ее будущий муж бесцветным голосом, — но моему клиенту требуются гарантии.

— Зачем нужны гарантии? Ведь я ее мать!

— Разумеется, — произнес в ответ адвокат тем же бесцветным голосом, а «помощник», склонившись над его плечом, диктовал ему чуть ли не слово за словом: — Но мой клиент убежден, что женщине, способной оставить мужа, пока тот сражается, не может быть доверия ни в чем…

— Сколько же ты ему заплатил, чтобы он смог решиться на такое? — спрашивала Кимберли у деда после судебного заседания.

— О, гораздо больше тех алиментов, которые ты получишь в результате. Но ты не беспокойся, я это сделал скорее в обеспечение твоих интересов. Как я предчувствую, их брак надолго не затянется (предчувствия Тима, как правило, сбывались, и это тоже не составило исключения), и мои деньги ему понадобятся, чтобы платить алименты уже ей… Ну, а она сможет из них платить алименты тебе. Иначе где она что возьмет?

— А тебе ее совсем не жалко? — спросила Кимберли.

— Жалко, Ким, конечно, жалко!

— Так почему же?..

— Именно поэтому.

Тим О’Рейли был католик, и Кимберли посещала католическую школу, так что слова: «Господь, кого любит, того наказывает» (Евр 12:6) — были ей небезызвестны. Ей подумалось, что дед, очевидно, мыслит себя в своих масштабах мини-богом, полагая, что от большого Бога ему поручена эта ответственность — любить и наказывать. Ну, говорится же: «Я сказал: вы боги»^[10]?

А я?!. — Кимберли тряхнула светлыми кудряшками (потом они потемнели): — А куда ты денешь эти алименты?

— Буду класть их тебе на особый счет. Когда ты вырастешь, ты сможешь их потратить, как захочешь.

— Тогда я верну их маме…

— А я тогда в судебном порядке взыщу с тебя все, что потратил на твое содержание и воспитание сверх самого необходимого!

Кимберли задрала головку: дед, конечно, шутит? Но смотрел Тимоти О’Рейли на нее так серьезно, что, показалось ей, нет, совсем не шутит…

…Абдула оторвался от монитора: вот гяур, родную внучку разорить грозит за то, что маму пожалела! А что не разорил, выходит, так и не пожалела? — Абдула читал все это в репортаже, который нашел в своем компьютере, — система поиска там самая примитивная, никакой даже не Виндоуз, а просто список-меню: «Инструкции», «Информация», «Персоналии», «Книги», «Фильмы»… Пока что было не до фильмов, после того, как исчезла «эта ведьма», — Абдула не мог ее называть никак иначе, — он сколько-то времени просто просидел на своей кушетке, тупо вглядываясь в салатовую стену. Потом оцепенение прошло: э, убил, значит, убил, надо было, вот и убил! Понадобится, всех вас убьем! — буркнул он напоследок и поднялся. На часах 05:17 РМ, до ужина далеко, надо чем-то заняться, вот он и занялся компьютером: легко нашел сенсорный выключатель, тут же засиял экран, никакого времени на загрузку, сразу появились слова «Инструкции», «Информация» и так далее.

Возиться сейчас с инструкциями не хотелось, Абдула нажал на «Персоналии», и тут же бросилось в глаза «Кимберли Барлоу» — она, эта ведьма!

Почти что против своей воли Абдула нажал даже не обратив внимания, что там их было две, одна над другой, и, оказалось, угодил на старшую, на мать.

На мониторе сразу же открылся обширный газетный репортаж с броским заголовком: «Ким Барлоу — самая молодая миллиардерша за всю историю планеты». И дальше шло вышеизложенное, с цветными и черно-белыми фотографиями: Тим О’Рейли в молодости, Тим О’Рейли в старости, дом Тима О’Рейли в нашем штате, вилла Тима О’Рейли в Калифорнии, Патрик О’Рейли в летной форме, Ким О’Рейли в десять лет, Ким О’Рейли в колледже, наконец, свадьба Кимберли О’Рейли. С этого момента она становится Ким Барлоу.

Кликнув по фотографии Кимберли в подвенечном платье, Абдула вышел на другой репортаж, о свадьбе, подробный и богато иллюстрированный. Таких подробных репортажей Абдула прежде не читал, а читал он спортивные репортажи да колонки политновостей, поневоле кратких и лаконичных. Неторопливый задушевный тон повествования напоминал заинтересованную беседу в кругу семьи, где говорят о самых близких, дорогих людях, о которых интересна мельчайшая подробность.

Вот колледж, где училась Кимберли, сперва общий вид — по-современному импозантный комплекс небольших учебных корпусов: темно-красного кирпича стены, огромные витринные окна, вокруг — зеленые лужайки и кучки невысоких лиственных деревьев (каких, Абдула не знал, он плохо разбирался в ботанике).

А вот комната в общежитии колледжа, которую Ким делила с подругой, — подумать только, внучка миллиардера, она бы весь этот колледж скупила и не заметила, а поселилась в общежитии, и даже не в отдельной комнате! — Абдула чуть не подпрыгнул от возмущения при виде такого лицемерия. Но автор (точнее, авторша) репортажа никакого лицемерия в этом не усматривала, для нее это была самая обычная скромность, простое нежелание привлекать излишнее внимание к своей персоне.

Фамилия «О’Рейли» не редкость у ирландцев, а ирландцы — не редкость в Америке, так что никому в колледже даже в голову не приходило связать веселую, общительную Ким О’Рейли с «Тим О’Рейли Корпорейшн», тем более что в этом штате особых интересов у «Тим О’Рейли Корпорейшн» не имелось.

Только однажды как-то на лужайке между лекциями кто-то из подкреплявшейся гамбургерами компании студентов мимоходом спросил:

— А ты случайно не внучка Тимоти О’Рейли?

— Ну да! — с усмешкой отвечала Ким. — И каждый день прилетаю на занятия в собственном вертолете, ты разве не заметил?

— Тебе бы больше подошло на помеле! — бросил реплику долговязый очкастый студент, сидевший чуть на отшибе от других.

На коленях у него лежала раскрытая книга, а свой гамбургер он держал в стороне от нее на вытянутой руке и, поднося его ко рту, старательно отворачивал лицо от книги, чтобы не капнуть кетчупом на ее страницы. Кимберли даже удивилась, что он вообще расслышал предыдущий диалог, настолько он казался поглощенным своим чтением.

Смысл его реплики до Абдулы дошел не сразу, но потом он вспомнил, что у гяуров на помеле летают ведьмы, а Кимберли с ее густыми темно-рыжими волосами, зелеными широко сидящими раскосыми глазами и слегка выдающимися скулами вполне могла сойти за ведьму. К тому же ведь ирландцы издавна славились своими ведьмами, это Абдула тоже вспомнил. Ну, да, конечно, ведьма, самая настоящая ведьма! Молодец этот парень, как там его?.. Ага, Дэннис Барлоу… Стоп, выходит, он и есть ее будущий муж? — Ничего больше Абдуле это имя не говорило, зато у Кимберли оно сразу же вызвало многозначительные ассоциации, едва только сидевшая рядом подружка прошептала:

— Это Дэннис Барлоу, отделение классической филологии, дипломник…^[11]

— А вы тоже поэт, мистер Барлоу? — подчеркнутым тоном простушки протянула она в его сторону, однако выделив при этом слово «тоже».

— Нет, сам я стихов не пишу… — буркнул парень в ответ, подчеркнув тоном слово «сам», и тут же вновь уткнулся в свою книгу.

Так началось их знакомство, а каких-то полгода спустя последовала свадьба. Дэннис тем временем защитил свой диплом, а Кимберли решила больше в колледж не возвращаться.

Дед был не против раннего замужества внучки, Дэннис ему понравился. Но в брачном контракте по его настоянию появился пункт, согласно которому все деньги Кимберли в случае ее смерти наследовали дети, а не муж, если же Кимберли умрет бездетной, то все ее деньги поделятся между кузенами с племянниками поровну, при этом муж получит равную со всеми долю. (Стоит заметить, что даже такая усеченная доля многократно превышала все материальные амбиции молодого филолога: еще бы, ведь все самые престижные гранты на свете, о каких ему только случалось мечтать или слышать, в совокупности не покрывали даже малой ее части.)

Завещание Тимоти О’Рейли было составлено в таком же смысле, причем все ограничения по наследованию заканчивались на детях Кимберли по достижении ими совершеннолетия. Если же эти дети, один или несколько, умерли бы по вступлении в права наследования, но до достижения совершеннолетия, им бы наследовал не отец, а братья-сестры, а за отсутствием таковых — все те же остающиеся на тот момент в живых кузены и племянники, наравне с отцом. На случай, если бы кто-либо из детей Кимберли вступил в брак и затем скончался бездетным до достижения совершеннолетия, супруг такого ребенка также не наследовал бы его состояния целиком, а только равную со всеми родственниками долю.

Абдулу такое перечисление возможных смертей всех наследников расстроило. Еще бы, получалось, эти неверные не столько боялись смерти, сколько интересовались ее юридическими последствиями!

Не понравилось ему и то, как свободно старый Тимоти обращался со своим огромным состоянием. Такое было вовсе не в обычае у миллиардеров: как правило, они прежде всего пеклись о сохранении и процветании своей империи, и в завещании наследниками назначали тех, кто, по их мнению — истинному или ошибочному, другой вопрос, — были наиболее способны этому содействовать. А Тимоти, не колеблясь, готов был разодрать свою «империю» на куски, лишь бы не обделить ни одного, даже самого никчемного, из огромной кучи своих родственников. Если же для Кимберли делалось исключение, то делалось оно именно для Кимберли, а не для империи. Правда, Тиму О’Рейли и тут, как всегда, повезло: вместе с деньгами внучка унаследовала все его таланты, и даже в превосходной степени, настолько, что, словно бы играючи и как будто не слишком занимаясь делами, она за четверть века более чем утроила состояние деда.

Но это казалось просто сказочным везением. Ничто заранее не указывало на то, чтобы Ким была хоть чуточку способнее содействовать процветанию империи, нежели остальные члены семейства. Такой вот субъективизм со стороны старого Тимоти, и это, повторяем, Абдуле совершенно не понравилось.

Свадебный репортаж ему вообще надоел: дальше пошла бабья дребедень о нарядах невесты, нарядах подружек, церковном убранстве, свадебном обеде, — кто в чем был да что там ели… — Кстати, как там наш ужин? — А, еще полчаса… — Абдула снова поводил большим пальцем правой руки по сенсорной панели, вернулся в главное меню.

И там на глаза ему сразу попалась ссылка, — как это раньше не заметил? — «Наша тюрьма (телерепортаж)».

Больше всего его поражала скорость загрузки: без малейшей задержки, сразу за нажатием, открывались картинки, надписи, меню… Видеофайл мгновенно развернулся на весь экран и чуть не оглушил Абдулу неожиданно громким звуком музыкальной заставки. Впрочем, регулятор виднелся. Абдула укротил громкость и, в очередной раз подивившись: вот это техника! — принялся смотреть.

Да, это был телерепортаж, причем прямо из камеры Абдулы или из точно такой же.

— Хелло, я Эллис Пирсон, — прозвучал уверенный женский голос.

Ведущая, сухощавая блондинка, подтянутая и энергичная, как все американские телеведущие, говорила в большой микрофон, который держала в руке, очевидно, для имиджа: наверняка в какой-нибудь брошке-застежке был у нее микрофон почувствительнее, но если у нас репортаж, надо, чтобы зритель видел ведущего с микрофоном наперевес: так выразительнее. Впрочем, у Абдулы такие женщины вызывали прежде всего раздражение, как раз вот этим своим «имиджем»: нескромная уверенность движений, белый брючный костюм, — шариат не возбраняет женщинам носить шаровары, но только ради скромности под платьем, а эти — таскают брюки, а не шаровары, и вовсе не из скромности, а чтобы подчеркнуть, что ни в чем не уступают мужчинам. «Ну, а не уступаете, тогда не жалуйтесь! — со злостью подумал Абдула. — Будем вас убивать наравне с мужчинами».

— Мы с вами находимся, — глядя в экран, говорила тем временем ведущая, — в помещении, которое мисс Барлоу, директриса данного заведения, называет камерой, а свое заведение в целом — тюрьмой. Однако я должна признаться, — тут ведущая доверительно понизила голос, — что никогда в жизни не видела ничего, меньше похожего на камеру или на тюрьму…

Абдула вынужден был целиком с ней согласиться.

Дальше, двигаясь по камере с раздражающей Абдулу живостью, ведущая словно бы из любопытства стала трогать, щупать, показывать все то, что Абдула уже более-менее в камере изучил: монитор — включила и присвистнула: «Вот это скорость!» — вывела на экран обеденное меню: камера ненадолго показала его наплывом, — потом потрогала окошко для обеда, окошко для напитков между едой, вынула белый пористый стаканчик с чем-то, отхлебнула: «Вау, супер!» — поискав, нашла, куда его выбросить, — Абдула прежде этой заслонки не видел; потом толкнула дверцу в ванную и осмотрела все, вплоть до унитаза, и даже слив нажала, бесстыжая, но душ пускать остереглась, не вовсе дура, а только кран и струйку геля, и комментировала, комментировала…

Абдула нехотя признал, что, будь он потупее, эти комментарии могли бы даже в чем-то ему помочь. Ну, как стюардесса в самолете показывает, как пользоваться дыхательным прибором при аварии. Только стюардесса при этом молчит, жестами обходится, а эта — трещит, не умолкая! — Абдула не вслушивался, но все же не отключался: мало ли что еще покажет… Ведущая тем временем, выйдя из ванной, подошла к шведской стенке, полазила по ней, поотгибалась, — «Вот обезьяна!» — буркнул Абдула, — побегала по дорожке с различной скоростью и все это время трещала, трещала без умолку, а потом, ступив на шаг влево от шведской стенки, приложила ладони к чему-то на стене и прижалась к ней всем телом. Постояла (молча!) несколько секунд, потом отступила, — телекамера тут же уставилась на появившийся на стенке человеческий силуэт и на ярко-зеленые цифры, возникшие там, где у силуэта виднелась голова.

— Вау! — снова испустила вопль ведущая. — Температура, частота пульса, давление! — Вот, значит, как тут это можно мерить, понял Абдула. — А можно еще смерить уровень сахара в крови! Попробуем?

Ведущая хитро улыбнулась зрителям, поднесла палец к невидимой отсюда точке справа от силуэта, тут же ойкнула, отдернула руку, но сразу торжествующе воскликнула:

— Сахар в норме!

Телекамера тут же подтвердила ее слова, показав новые зеленые цифры в окошке и надпись «Normal».

— А теперь, после спортивных занятий и медицинских процедур, не худо и отдохнуть! — воскликнула ведущая и бросилась на кушетку, тут же закинув ногу на ногу. — Удобно, ничего не скажешь! Можно лечь вот так… — Она положила голову на одно возвышение. — Или вот так… — Она ловко, одним движением перевернулась и легла головой уже на противоположное. — Но где же простыни?.. А, вот и они!

Опустив руку, ведущая как бы погладила стенку кушетки, и оттуда потянулась широкая, почти во всю длину кушетки, полоса того же салатового цвета. Ведущая, быстро-быстро перебирая руками, вытянула ее — край автоматически оборвался, — и завернулась целиком: получилось подобие спального мешка.

— Здорово! Очень мягко и гигиенично! А главное, постельное белье меняют каждый день!

Соскочив с кушетки, она сорвала с себя простыню, не удержавшись при этом от пары поз и жестов, напоминавших стриптизершу на подиуме: «Вот, как ни притворяется мужиком, а баба все равно есть баба!» — удовлетворенно хмыкнул Абдула. Впрочем, сценка с налетом эротизма продолжалась лишь одно мгновение: ведущая деловито скомкала простыню в огромный шар и ловко, носком ноги, не наклоняясь, протолкнула в заслонку в изножии кушетки: еще один мусоросборник, — отметил Абдула.

— Мне говорили, — доверительно продолжала ведущая, — что все это, и простыни, и полотенца, можно спокойно отправлять также в унитаз. Вода их со временем растворяет.

Абдула, собственно, так и думал.

— Но все-таки, — ведущая понизила голос и тоном заговорщика обратилась к зрителям: — Вы ведь наверняка уже давно себя спрашиваете: во сколько же все это обошлось?

«Вот именно!» — вслух воскликнул Абдула. Ему стало наконец интересно, а то бы еще чуть-чуть, и собирался выключить

— Давайте не будем гадать, а лучше спросим у самой основательницы и руководительницы этого бесподобного заведения, — ведущая сделала паузу, а потом воскликнула тем «фанфарным» голосом, каким объявляют номера во всяких шоу: — у мисс Кимберли Барлоу!

Абдула даже на мгновение удивился, что за возгласом не последовало никаких закадровых аплодисментов.

Телекамера отвернулась от ведущей и уставилась в прямую стенку, за которой Абдула уже видел сегодня мисс Барлоу. Дальнейшее не могло быть для него неожиданным: точно так же, как меньше двух часов назад, только в обратном порядке, по стенке неуловимо пробежала волна, — и все-таки он вздрогнул, когда вместо гладкой, солидной на вид салатовой поверхности появилась глухая пустота. Впрочем, пустоту немедленно заполнил яркий свет, заливший целиком все помещение, — а не конусом, как перед этим.

Помещение по форме выглядело, как вторая половина полукруглой камеры, в которой находился Абдула. Закругленная стенка была задрапирована темно-коричневой тяжелой тканью, складками ниспадавшей до пола и напоминавшей складки юбки, скрывавшей ноги мисс Барлоу во время предыдущей встречи. Пол и потолок «полукамеры» обтягивало ковровое покрытие того же цвета, но Абдула смотрел не на него. Ровно в центре «полукамеры», заметно дальше от кушетки, чем два часа назад, за массивным полированным столом овальной формы и с глухой передней стенкой сидела мисс Кимберли Барлоу. Цвет полировки напоминал цвет драпировки и покрытия, того же цвета было наглухо застегнутое платье с длинными рукавами, и только белое лицо мисс Барлоу и белые ее ладони выделялись на фоне окружающего. Юбку, скрытую столом, Абдула видеть не мог, но был уверен все равно, что платье то же самое: действительно, не станет же она менять из-за меня туалеты, — подумалось ему какими-то посторонними для него словами. Впрочем, как всякий настоящий мужчина, а не «бабник», Абдула не слишком обращал внимания на женские «туалеты»…

— Мисс Барлоу, — продолжала ведущая уже обычным голосом, и телекамера, мельком скользнув по ней, уставилась прямо в «эту ведьму»: иначе ни говорить, ни думать про эту женщину Абдула уже не мог, — прежде всего хочу поблагодарить вас за любезное приглашение посетить ваше заведение… («Тюрьму», — негромко, но отчетливо поправила ее мисс Барлоу). — Да-да, тюрьму… Но даже транспорт, каким нас сюда доставили, ничем не напоминал тюремный фургон. Во-первых, это был вообще не фургон, а вертолет, но какой! В жизни не видела таких вертолетов: нас совершенно не трясло, и было так тихо — для вертолета тихо, разумеется, но так необычно!

«А что тут обычно?» — хмыкнул про себя Абдула.

— Но что удивительно, — говорила ведущая, а телекамера, как всегда, внимательно следила за живыми ужимками ее подвижного лица, — там не было никаких окон, ни щелочки! Так что мы не могли увидеть, где мы пролетали и как выглядит эта… тюрьма снаружи, ровным счетом ничего!.. Кстати, здесь, — голос ведущей прозвучал так удивленно, словно она только что это заметила, — здесь тоже нигде нет никаких окон: сплошные стены!

Следуя за ее жестом, телекамера прошлась по кругу: сперва салатовые стены, потом коричневые, и окон не было нигде, — даже того окна, которое еще светилось за спиной у Абдулы вечерним светом, не было видно, — а в «коричневой» части к тому же не было и вовсе ничего, кроме стола мисс Барлоу, никаких предметов обстановки, вовсе никаких предметов, и только на столе рядом с ладонями мисс Барлоу лежала в одиночестве, подчеркивавшем ее значение, какая-то внушительная грамота пергаменного цвета: лицензия на право содержать частную тюрьму, наверное! Да, так оно и было: наплыв, камера задержалась на грамоте несколько секунд, но ухватить хотя бы ее суть могли успеть разве что самые продвинутые любители скорочтения.

— В камерах для заключенных, в частности, в той, где вы сейчас находитесь, окно имеется, — подала голос мисс Барлоу. — Они-то, заключенные, смогут вволю любоваться окрестностями тюрьмы, весьма живописными, поверьте мне на слово. Правда, только в одиночестве. В присутствии посторонних окна закрываются, вот как сейчас…

Камера безошибочно повернулась в сторону оконного проема, который только выемкой, но не цветом, выделялся на остальной поверхности стены.

Так, значит, и окно у них прозрачно-непрозрачное… А что еще тут, интересно, бывает непрозрачным… и прозрачным? Догадавшись, что прозрачным тут может оказаться практически все, Абдула поежился: он живо себя представил подвешенным в прозрачном, как аквариум, пространстве…

Ведущая тем временем приблизилась к окну, потыкалась в него пальцем, недоуменно повела плечами и снова повернулась к мисс Барлоу:

— Но почему?.. — она не договорила свой вопрос, выжидательно замерла.

— Потому что сюда предполагается значительный поток посетителей, и вовсе не нужно, чтобы они знали, где именно расположена эта тюрьма. Гарантии безопасности, знаете ли…

— То есть вы собираетесь всех посетителей доставлять сюда, как и нас, в закрытых вертолетах?

— Или автобусах, — кивнула мисс Барлоу, — но точно так же закрытых. Повторяю, из соображений безопасности.

— Но позвольте, — голос ведущей источал недоумение. — Не думаете же вы, что с помощью занавешенных окон сможете надолго удержать в секрете месторасположение вашего… вашей тюрьмы?! При современных средствах слежения!.. Опять-таки, куча народу осведомлены, где именно находится тюрьма: охрана, персонал, судебные чиновники, члены всяких комиссий… — ведущая кивнула на лицензию. — Если кто-то задастся целью выяснить, к его услугам, кроме средств слежения, также подкуп, шантаж, угрозы!..

— Ну, разумеется, я не рассчитываю сохранить надолго свое топографическое инкогнито… — мисс Барлоу слегка улыбнулась, чему Абдула даже не сразу поверил. — Но, во-первых, — продолжала она спокойно, — я совсем не хочу облегчать жизнь тому, кто задался бы целью разыскать мое… «заведение», — она снова иронично улыбнулась. — Пусть ищет, пусть тратит время, деньги и усилия. Пока он тратит их на поиски, чья-то жизнь остается в безопасности… — Мисс Барлоу умолкла. Затем продолжила после короткой паузы: — А во-вторых, вы сами упомянули шантаж и угрозы. Так вот, я хочу оградить от них и вас, и прочих посетителей. Пока вы ничего не знаете, нет смысла вам угрожать и шантажировать.

— Спасибо, конечно, — отозвалась ведущая, — но персонал и прочий осведомленный люд никак не застрахован?

— Персонал и прочий «осведомленный люд» знали, на что шли, поступая на службу и подписывая контракт, и, с одной стороны, принимают соответствующие меры предосторожности, а с другой, — получают соответствующее вознаграждение. Что до членов комиссий, все они доставлялись сюда точно так же, как и вы. Это, собственно, входило в круг их обязанностей: проверить все, вплоть до способов транспортировки. И, судя по результатам, — Кимберли повела ладонью в сторону лицензии, — способы транспортировки их удовлетворили.

— Ну, хорошо, — ведущая собралась с силами для новой атаки: — члены комиссий удовлетворены, персонал получает соответствующее вознаграждение, — наверное, не стоит спрашивать, какое?..

— Нет, почему же! — откликнулась мисс Барлоу. — Вся финансовая сторона нашего предприятия совершенно прозрачна! Вы сможете, как только захотите, получить доступ к любой интересующей вас информации. Но, разумеется, кто сколько конкретно получает, я наизусть не помню.

— Да, разумеется, — согласилась ведущая, — спасибо. Но ваши работники не возражают против такой прозрачности, хотя бы в части их вознаграждения?

— Нет, не возражают. Это оговорено в контракте, и такое неудобство тоже покрывается размером их вознаграждения.

«Ну, стерва! — полувосхищенно выдохнул Абдула. — На все готов ответ!»

На ведущую манеры мисс Кимберли тоже, по-видимому, произвели впечатление, но профессиональный навык взял свое, и она продолжила атаку:

— Ну, ладно, — она легонько тряхнула головой. — Мотивы ваших служащих понятны. Но можно вас спросить, что движет лично вами?.. Может быть, месть?..

— Месть? — Кимберли улыбнулась не без иронии. — Вы серьезно? Я им спасаю жизнь, я помещаю их в такие вот условия, — она провела ладонью в круговом движении, — и это все вы хотите приписать мести?

Ведущая, как видно, не нашла прямого возражения и потому приотступила и зашла с другой стороны:

— Да, условия… Раз уж ваши финансы полностью прозрачны, то не могли бы вы сказать, ну, в целом, без деталей, во что все это обошлось… И кто покрывает все эти расходы?

— Могу, — спокойно кивнула Кимберли и продолжала: — Расходы покрываются за счет созданного мною на мои собственные средства специального частного фонда. Налогоплательщики не тратят на это все ни цента. При этом покупка участка, проектирование, строительство, закупка материалов и оборудования обошлись… — Она спокойным голосом назвала очень крупную сумму. — Ежегодно на содержание тюрьмы, включая зарплату персонала, транспорт, коммунальные услуги и все прочее, предусмотрен бюджет в… — Она тем же ровным спокойным голосом назвала вторую крупную сумму.

Абдула хмыкнул в знак удивления, но больше потому, что просто ждал от себя подобной реакции: любой бы хмыкнул на его месте. На деле Абдула не слишком удивился. Во-первых, он и заранее знал, что речь пойдет об очень крупных суммах, а во-вторых, названные цифры были для него чистой абстракцией. Он прекрасно чувствовал разницу между одним долларом и десяткой, между десяткой и сотней, между сотней долларов и тысячей и между тысячей и десятью тысячами долларов. Это были реальные вещи, с которыми все время приходилось иметь дело, и разницу он чувствовал, что называется, кончиками пальцев. О разнице между десятью тысячами долларов и сотней тысяч он мог судить хотя бы теоретически, поскольку слишком далеко за десять тысяч долларов его личный опыт не заходил. Но разницу между сотней тысяч и миллионом долларов он воспринимал уже чисто умозрительно, а дальше — все терялось в соблазнительном тумане. Один миллион долларов или же восемьсот, Абдула практической разницы не ощущал. Он твердо знал, что ему лично одного миллиона хватило бы за глаза. Ну, двух миллионов. По миллиону на глаз. Особенно в той стране, откуда он сюда приехал…

Ведущая тоже, как и Абдула, нашла нужным изобразить изумление. Наверняка за сумму в десять тысяч долларов ей приходилось забираться немногим чаще и ненамного дальше, чем Абдуле (не на канале CNN работала!):

— Ва-ау!.. — в негромком восхищении выдохнула она. — На такие деньги можно открыть хоть целую сеть гипермаркетов! — но тут же осеклась: — Ой, простите, мисс…

— Ничего-ничего, — успокоила ее мисс Барлоу. — От слова «гипермаркет» я в обморок не падаю…

«Да в обморок ты ни от чего не падаешь!» — со злостью подумал Абдула.

— Но, раз уж мы заговорили о гипермаркете, — ведущая как бы запнулась, — вы позволите спросить?

Мисс Барлоу ободряюще кивнула, и ведущая продолжила:

— Что привело вашу мать в гипермаркет в тот ужасный день? Разве люди… — легкая заминка, — вашей категории…

«Миллиардеры, значит», — уточнил про себя Абдула. Ему вдруг в первый раз подумалось, что это ведь неслыханная удача, что под практически случайный взрыв попалась настоящая миллиардерша! — Но что-то в нем противилось признать удачей такое неслыханное совпадение: миллиардерша в гипермаркете и бомба. Да, что ни говори, а интуиция, — он бы сказал: «чутье», — у Абдулы была…

Все это промелькнуло у него за то мгновение, пока ведущая заканчивала свой вопрос:

— Разве люди вашего класса делают покупки в гипермаркетах?

— Вы правы, — согласилась мисс Барлоу, — люди моего класса очень редко делают покупки в гипермаркетах. Но в тот ужасный день… — голос у нее впервые дрогнул, но только на мгновение: — в тот день мама приехала не покупать… Напротив, мама собиралась продать этот гипермаркет. Она приехала на переговоры с покупателем. Ей захотелось напоследок самой предварительно посмотреть, как там и что… Она приехала за полчаса до встречи…

Мисс Барлоу замолкла, но тут же, только чтобы не затягивать молчания, пояснила:

— Да, гипермаркет принадлежал маме, но больше в этом штате у нас ничего не было, и она решила избавиться от лишнего анклава…

— А теперь в этом штате у вас есть тюрьма, которую вы решили построить вместо гипермаркета.

— Да, это, если угодно, моя частная тюрьма. Законодательство штата это разрешает.

— Частная тюрьма с бюджетом сети гипермаркетов… Простите, мисс Кимберли, а вы не боитесь, что с таким бюджетом ваша тюрьма окажется, как бы это сказать, чрезмерно привлекательной?

— То есть не могут ли найтись придурки, которым так сюда захочется, что они станут совершать ради этого теракты?

— Ну, не совсем ради этого, конечно, однако перспектива попасть не на электрический стул и даже не в обычную тюрьму, а вот сюда может кое-кому облегчить вступление на путь терроризма.

— Нет, — решительно возразила Кимберли. — Во-первых, терроризм — это не путь, это тупик. А во-вторых, именно это и будет демонстрировать моя тюрьма. Может быть, не сразу, но со временем поймут даже самые тупые.

— «Со временем»? — не без сомненья в голосе протянула ведущая. — А сколько может понадобиться времени?

— Не думаю, что слишком много, — отвечала Кимберли. — Я ведь все это завела не для того, чтоб их побаловать… — Абдула снова, уже в который раз, поежился от ее слов. — Они, как вы увидели, не будут тут испытывать ни малейшего физического дискомфорта… — Ведущая кивнула. — На этом фоне душевный дискомфорт скажется гораздо быстрее. Уверена, никто из них не сможет выдержать слишком долго…

Кимберли умолкла, телекамера крупным планом показывала ее решительное лицо.

«Вот тебе «не выдержу»!» — Абдула сделал в ее сторону неприличный жест и выключил монитор. Хватит смотреть всякую дребедень, ужинать пора!

Абдула выдержал два года и четыре месяца. Много это или мало? — Как оценить, пока не выработано никакой шкалы? Ведь Абдула был первым, с кого все началось, и только ради этого ему было обеспечено место в энциклопедиях: как террорист он выделялся не настолько. Возможно, догадайся он сейчас об этом, место в энциклопедиях ему бы польстило и даже слегка утешило, но ни о чем он не догадывался. Все его мысли теперь были заняты ужином. До девяти, конечно, еще далеко, но так другой раз на что-нибудь засмотришься — и жуй потом булочки вместо ужина! — сладкого на голодный желудок Абдула терпеть не мог, а манеру американцев злоупотреблять кленовым сиропом и поливать медом даже жареных цыплят вообще ненавидел.

…Получив свой поднос, Абдула снова включил монитор и стал искать себе кино. Нашел, включил и потом все время ужина и еще долго после наслаждался любимым с детства фильмом «Бродяга» с Радж-Капуром^[12], подпевая сквозь набитый рот: «Авара му, у-уу-у, авара му!»^[13]

III

Абдула выдержал два года и четыре месяца. Первый день из этих примерно восьмисот пятидесяти закончился у Абдулы легко: поужинав и досмотрев кино, он постоял под теплым душем: дневное стремительное купание оставляло чувство незавершенности, — поискав, где бы взять новую одежду, не нашел и остерегся выбрасывать «пижаму» в унитаз: ничего, завтра, наверное, найдется, успокоил он себя, насухо вытерся, натянул трусы с майкой, вышел из ванной, завернулся в простыню, как показала ведущая, и улегся, не беспокоясь о свете: в той, прежней камере свет на ночь тоже не выключали, к тому же здесь он был гораздо мягче. Поэтому, растянувшись поудобнее и мысленно повторив неприличный жест в сторону мисс Барлоу, Абдула спокойно уснул.

Наутро Абдула проснулся вовсе не от самолета, а просто потому, что выспался. Часы показывали 07.45 АМ, а тело — что прекрасно отдохнуло. Не слишком мягкая на первый взгляд кушетка оказалась куда удобнее слежавшегося матраса из прежней камеры, а свежий воздух всю ночь и превосходная пища накануне наполняли организм энергией и бодростью. Стремительно вскочив с кушетки, Абдула расправился с простыней, мимоходом двинул руку в неприличном жесте в сторону «этой стервы», т. е. в сторону прямой стены, по-прежнему салатовой, и направился в ванную. На «стуле», там же, где вчера, лежала свежая стопка одежды. «Вот это да!» — присвистнул Абдула и, завершив свои дела с унитазом, не без удовольствия полез под душ. Быть все время чистым было непривычно, но очень приятно. Когда, помытый и одетый в чистое, — носков на этот раз решил не надевать, — Абдула выходил из ванной, на часах было уже 08.20, но Абдула не беспокоился: он так понимал, что завтрак до девяти надо только успеть получить, а съесть совсем не обязательно: ведь не отнимут же! Впрочем, слегка и беспокоился: отнять, конечно, не отнимут, но вдруг поднос назад не протолкнется, и тогда что, могут обеда не дать? — Подвергать риску свой желудок не хотелось. Ну, ладно, время все равно есть, посмотрим, что там? — А там на мониторе пульсировала надпись в четыре строки: «Американский завтрак — Английский завтрак — Французский завтрак — По выбору».

«По выбору» — жаль, разбираться времени нет. «Американский» завтрак, — небось, оладьи с кленовым сиропом и жутким кофе: спасибо; «Английский» — это что, яичница с беконом? — Абдулу передернуло. Оставался только завтрак по-французски, что значит круассан, немного джема, может быть, кусочек плавленого сыра, стаканчик сока и, наверняка, приличный кофе. Немного, но в такую рань есть все равно не хочется.

Поднос с французским завтраком Абдулу не разочаровал, таким и был, как ожидалось, только еще наряду с кофейником имелся там и чайничек на выбор.

Прежде чем приступить к еде, Абдула покопался в меню на мониторе: нет ли каких-нибудь новостей? И, не слишком удивившись, нашел: информационных каналов там имелось множество. Включив сначала Си-эн-эн — никаких терактов нигде сегодня не было, — потом спортивную программу, Абдула принялся за круассан. Ел не торопясь, с удовольствием, но все равно уложился в срок и протиснул поднос под заслонку, когда часы показывали без одной минуты девять. Так, и что теперь?

…Да, самолеты за это время пролетали — раз или два, и Абдула с приятным удивлением подумал, что почти не обращает на них внимания: привык, наверное, а может, звукоизоляцию включили… — Как бы там ни было, но солнечное утро, вымытое тело, чистая одежда и вкусный завтрак внушали бодрость, да еще эти придурки, «Чикаго Криденс», кажется, наконец-то побеждают! — Ну вот, смотри-ка, вот еще один рывок… — монитор неожиданно погас, рев болельщиков и голос комментатора исчезли.

Словно в каком-то неимоверно отчетливом «дежавю» Абдула уже знал, что за этим последует. И не ошибся. В наступившей, от внезапности глубокой, тишине прозвучал спокойный, знакомый, но оттого ничуть не менее противный голос:

— Абдула! Абдула! Почему ты убил мою маму?

Абдула оглянулся почти против воли. Да, все как вчера. Вместо салатовой стены — черная поверхность, а за ней, в конусе желтоватого света, только в этот раз стоя, но в том же темно-коричневом платье она, Ким Барлоу. Смотрит, не мигая, на Абдулу и повторяет свой вопрос:

— Почему ты убил мою маму?

Свет гаснет, конус исчезает, но Абдула не успевает перевести дух, как тут же в другой части «зазеркалья» (дурацкое слово из их дурацкой сказки, но подходит!) зажегся новый конус, а в нем — парнишка в ковбойке и в коротких штанишках, невысокий, щуплый. Он смотрит на Абдулу и говорит:

— Я — Джонни, Абдула, Джонни Карр. В тот день мне исполнялось десять лет, и мама хотела мне купить… — мальчик сглотнул. — Но она ничего мне не купила, потому что ты убил ее. Абдула, почему ты убил мою маму?

Абдула не знал, что отвечать, да он и не успел бы ответить, если бы даже знал: конус погас, и Джонни исчез, как исчезла перед этим Ким Барлоу, но тут же зажегся следующий, и оттуда раздался такой же вопрос: «Абдула, почему ты убил…» И снова, и снова: конусы гасли и вспыхивали один за другим в разных концах «зазеркалья». Абдула, как завороженный, еле успевал вращать головой из стороны в сторону, и отовсюду доносились одни и те же вопросы: «Абдула, почему ты убил мою маму… мою девушку… моего мужа… брата… жену?..»

Сколько времени это будет продолжаться? — Абдула отвернулся: не буду, не буду смотреть! — А куда еще смотреть? — монитор погас, окно наружу стало непрозрачным, и только индикатор обещанных напитков с булочками продолжал успокоительно светиться. Абдула, сам не зная, что делает, нажал: приподнялась заслонка, возник стаканчик с кофе, Абдула схватился за него и тут же услыхал:

— Что, вкусный кофе, Абдула?.. Моему Билли кофе по-турецки тоже очень нравился… Только он больше никогда не выпьет кофе по-турецки, потому что ты его убил. Почему ты убил моего Билли, Абдула?

Не дослушав, Абдула швырнул свой кофе на пол, кофе разлился, и тут же пол, со всхрюком-всхлипом, всосал в себя всю жидкость без остатка, и только стаканчик остался лежать на салатовой поверхности. «Точно, как в ванной!» — почему-то с ужасом подумал Абдула и посмотрел в ту сторону: стенки у ванной не было! То есть она была, но стала вся, вместе с дверцей, совершенно прозрачной! — и значит, там не спрятаться, подумал обреченно Абдула. Недоступным взору оставался только унитаз, который заслоняла оставшаяся непрозрачной часть стены. Но сколько можно проторчать на унитазе? — целый день не просидишь (а что-то очень определенно произнесло у Абдулы в душе: «Не целый день. Всю жизнь»).

Абдула сел напротив погасшего монитора спиной к «зазеркалью», зажал голову в ладонях и постарался ничего не слышать.

«Значит, вот она что придумала, эта ведьма! Так и будут день и ночь жужжать мне в уши: Абдула! Зачем ты убил моего Джонни, Абдула!..» — Абдуле пришла на память история, которую рассказывал когда-то грузин Гизо.

Грузин Гизо работал на карьере, где добывали камень для строительства, кладовщиком: выдавал Абдуле заряды аммонала для взрывных работ, поскольку Абдула устроился туда подрывником в надежде раздобыть побольше взрывчатки.

Аммонал, конечно, барахло по сравнению с той, например, взрывчаткой, которую они использовали для взрыва гипермаркета. Но если его будет много, целый грузовик, то сгодится и аммонал. Можно подорвать, к примеру, развязку автострады в часы пик: Абдула даже место тогда присмотрел,на выезде из… — имя города по привычке проглотил, незачем говорить, даже мысленно, может, еще когда пригодится, — там пересекалось сразу четыре крупных автострады, многоуровневая развязка на плане лепестками расходилась во все стороны, а в самом низу — как раз возле опор — можно съехать на аварийную полосу, включить аварийную сигнализацию, постоять минутки три, поголосовать: якобы надо по спецтелефону техпомощь вызвать, — потом кто-то — свои, естественно, — подберет, отъехали на километр, нажали кнопку, и!.. — Абдула так живо представлял себе огненный цветок взрыва, падающие опоры и как проваливается дорожное полотно, да не одно, четыре уровня! — и десятки, сотни машин, не успевая затормозить, толкают одна другую и срываются в это бушующее пламя пополам с черным облаком дыма и пыли, потом, конечно, это будут многократно повторять по всем каналам: найдется непременно какой-нибудь любитель, который совершенно случайно окажется на просто замечательной позиции с готовой видеокамерой и успеет все заснять. Ха, знаем мы таких любителей! Да, мы хорошо их знаем… Но снято будет замечательно: паника на лицах сквозь лобовые стекла, ревут клаксоны, — это гораздо лучше просто взрыва, когда большинство гибнет, не успев даже понять, что происходит: нет, большинство здесь очень хорошо будет понимать, что с ними происходит!.. Welcome to ад, гяуры!

Но разжиться грузовиком с аммоналом на карьере не получилось, — обычно безалаберных американцев после 11 сентября как подменили, и ни о малейшем доступе к запасам аммонала не приходилось и мечтать: грузину Гизо привозили на карьер ежедневно ровно столько зарядов, сколько необходимо для сегодняшних работ, что значит полтора-два десятка, и ни одним зарядом больше. А где находится центральный склад, откуда это привозили, не полагалось даже спрашивать. Поэтому Абдула, поработав три месяца, уволился оттуда, но с грузином Гизо успел сойтись.

Они там все жили в общежитии при карьере и душными вечерами собирались на террасе маленького карьерного кафе-буфета. Завтраки-обеды тоже происходили тут. Это был единственный центр досуга и развлечений на двадцать миль вокруг, и те, кому было лень тащиться за двадцать миль в ближайший городок, сидели тут, пили пиво, играли в дартс, смотрели телевизор… Абдула тоже пил холодное пиво со всеми: во-первых, не стоит выделяться, во-вторых, очень уж хотелось, а главное, пива Коран не запрещает, это же ячмень, а не виноградный сок! (Насчет Корана и ячменя Абдула, конечно, биться об заклад не стал бы, но большой необходимости в углубленных богословских изысканиях по данному поводу не видел.)

Грузин Гизо, круглолицый полноватый курчавый брюнет лет пятидесяти, английским владел неплохо, хотя и со страшным акцентом, но поговорить любил, и акцент ему не мешал, как не мешал и собеседникам: никто ведь особо к его разговорам не прислушивался! По словам Гизо, прежде, при коммунистах, и потом, при Шеварднадзе, он занимал у себя в Грузии очень неплохое положение, но дальше у него там что-то не сложилось, и вот пришлось перебираться в Штаты, а здесь он застрял на должности кладовщика: карьера не ахти, но все же сыт, одет, и работа не пыльная… — Гизо слегка прокашлялся: «не пыльной» в буквальном смысле слова здесь, на карьере, никакая работа не была. — Конечно, здесь не Грузия, но что поделаешь!..

— Так ты откуда, говоришь? — переспросил кто-то из ребят за столом.

— Из Грузии! — с гордостью отвечал Гизо. — I’m from Georgia!

— Hay, boy! — радостно осклабился огромный негр, недавно поступивший на работу, и полез обниматься с Гизо: — I’m from Georgia too!

Гизо вытаращил глаза: не сразу до него дошло, что негр не претендует на грузинское происхождение, а имеет в виду американский штат Джорджия, который по-английски пишется и произносится точно так же: Georgia — «Джорджа».

Гизо стал торопливо объяснять, что он не из американской Джорджии, а из настоящей, которая на Кавказе, но почти никто из работников карьера ни про какую другую «Джорджию», кроме американской, и слыхом не слыхал, и потому Гизо с этой минуты превратился для ребят в какого-то «человека ниоткуда»… Абдула, в отличие от американцев, про Грузию слыхал, его страна располагалась не слишком далеко оттуда, и пару-тройку веков назад его предкам случалось даже воевать с грузинами, так что при нынешнем раскладе они с Гизо получались почти что земляки. К тому же перспектива грузовика с аммоналом тогда еще не растворилась окончательно, и Абдула сошелся с оказавшимся в своеобразной изоляции кладовщиком поближе. Гизо и до того вообще-то находился в каком-то промежуточном положении: ни работяга, ни начальник. Немногочисленное начальство начиная с мастера по вечерам на карьере не задерживалось, разъезжалось по окрестным городкам. А кладовщик, хотя и оставался: своего жилья в окрестностях у него не было, — однако, что ни говори, но слиться с кланом работяг окончательно не мог, тем более сейчас, когда вдруг всплыло его какое-то непонятное происхождение. Поэтому Абдула оказался для него желанной отдушиной. Что ни вечер, они встречались за холодным пивом, и Гизо, изрядный говорун, рассказывал смешные анекдоты и разные потешные истории из своей прежней грузинской жизни. В частности, вот эту, которая сейчас пришла на память Абдуле.

Благодаря своему «очень неплохому положению» Гизо нередко приходилось ездить по Грузии в служебные командировки, где принимали его, в силу того же «положения», тоже весьма неплохо. Грузины, впрочем, и вообще славятся своим гостеприимством, Абдула об этом знал и сообщить о том не преминул, чем вызвал радостную улыбку у Гизо, но все равно, человека «с положением» всюду принимали с особенным почетом.

— Of course! — кивнул согласно Абдула, еле удержавшись, чтобы не сказать: «Канешна!»: выдавать свое хотя бы шапочное знакомство с русским языком не годилось.

После короткой паузы, во время которой, очевидно, посмаковал воспоминания о своем прежнем «положении», Гизо продолжил свой рассказ.

В тот раз он приехал в отдаленную область Грузии, в Хевсуретию: отдаленную не потому, что далеко, от столицы там едва за сотню километров, но потому, что туда дорога трудная: «Там такие горы высокие, знаешь?» — и Гизо показал руками, какие там высокие горы. Строительный карьер, вообще-то, тоже располагался практически в горах, и Абдула обвел глазами открывавшийся с террасы горизонт, но Гизо, проследив за его взглядом, только пожал плечами: понятно, что эти отовсюду обступившие карьер невысокие, желтоватые, скалистые, почти лишенные растительности горы по сравнению с Кавказскими горами все равно, что табуретка.

Так вот, там, на Кавказских горах, Гизо оказался свидетелем необычайнейшего происшествия, впечатление от которого не изгладилось у него и по сей день. Случилось там убийство, а надо признать, при коммунистах убийства случались не так уж часто, подчеркнул Гизо: будучи при коммунистах «человеком с положением», Гизо и сам, несомненно, состоял в коммунистической партии, но заострять на этом внимания не стал. В конце концов, тогда все состояли… — Абдула понимающе кивнул: говори дальше!

В убийстве заподозрили «кровника» убитого, что значит человека, находившегося с ним в кровной вражде, все еще тлевшей кое-где в этих отдаленных районах.

«Кровник», однако, не признавался; милиция его задержала, но скоро отпустила: «допрос с пристрастием» он выдержал, а никаких улик против него не было.

И вот тогда его решили подвергнуть особому испытанию. Имелось там у них святилище, — Гизо описал, полуразрушенная часовенка на вершине горы, даже креста на ней не сохранилось, только люди приносили свечки и зажигали, прилепив прямо к каменной стене, кто внутри часовенки, а кто и снаружи, с подветренной стороны. Два раза в год там справлялся также местный религиозный праздник в честь святого Георгия: известное дело, Грузия — Георгия!^[14] Праздник заключался в том, что все собирались на полянке у подножия часовни, резали быков и баранов — столько, что там пониже речка вся красная была от крови! — Гизо взмахнул руками. — Люди собирались со всей округи, и даже из Тбилиси приезжали. Потом жарили шашлыки, пили местную водку «жипитаури» и пиво: виноград в Хевсуретии, понятно, не растет, высоко, вина нет, зато ячмень растет, и пиво у них очень хорошее, из ячменя, — и Гизо с Абдулой чокнулись баночками: здесь пиво тоже неплохое.

— А священника нет? — спросил Абдула.

— Ты что! — воскликнул Гизо. — Священников там при коммунистах три поколения людей в глаза не видело! Сейчас, наверное, появились…

Гизо приумолк, призадумавшись над сравнительными достоинствами и недостатками коммунистической власти и нынешней. Общий вердикт, очевидно, он все-таки вынес в пользу коммунистов. «Все равно, народ веру не забывал, жертву приносил!» — почему-то зарезать и съесть быка или барана у них считалось «жертвой». Впрочем, на родине Абдулы тоже справлялись сходные обычаи, только что пива при этом не пили.

— А зачем целого быка резать? — поменял тему Абдула: священники его, в конце концов, не очень интересовали. — Мяса же много останется.

— Ну, бычок молодой, небольшой… — объяснил Гизо. — И потом хевсуры, знаешь, как едят? Одного бычка вчетвером съедают! Горцы, они же великаны!..

Абдула спорить не стал, плечами пожал: великаны так великаны. Кто его знает, может, и великаны.

— Да ты слушай, слушай! — горячо продолжал Гизо. — Я же не про праздник тебе рассказываю!

— Да я слушаю! — подтвердил Абдула и открыл новую баночку пива.

— Вот часовня, да? («It’s the chapel, yes?») На вершине горы стоит. — Гизо изобразил руками гору. — И туда тропинка ведет, прямо по гребню горы, — вот так, видишь?.. — он провел правой рукой вдоль продолжавшей изображать склон левой. — И там вдоль тропинки, по краям, люди стоят, вся деревня, много людей!..

— Что, все время стоят? — не понял Абдула.

— Почему «все время»? — в свою очередь не понял Гизо. — Не все время, когда надо, тогда стоят. Потому что это не простая часовня. Там каждый человек правду говорит!

— «Детектор лжи», да? — усмехнулся Абдула.

— Не веришь? — возмутился Гизо. — Я сам видел, вот послушай!

— Да я слушаю! — повторил Абдула и пододвинул к Гизо новую баночку пива: платили они обычно по очереди, но Гизо все же чаще. Баночку он взял, но тут же, не открывая, отставил: не до пива пока что.

— Вот смотри, люди вдоль дороги стоят, а этого человека привели, и он должен среди них пойти, до часовни подняться.

— Что, насильно привели?

— Нет, почему насильно! Он же говорит, что ни в чем не виноват! Вот пусть пойдет и докажет!

— Значит, он согласился?

— Конечно, согласился! Ему же с этими людьми жить, как не согласишься?

Ну да, кивнул Абдула. На «детектор лжи» тоже многие соглашаются. По сходным причинам.

— Значит, чтобы себя обелить, достаточно подняться к часовне по тропинке и ни в чем не признаться?

— Вот именно! Только медленно надо идти, таким медленным шагом, а люди вокруг, пока идешь, говорят тебе: «Признавайся! Признавайся! Сними с себя кровь! Признавайся!»

— И вот, — я сам это видел, меня тоже позвали… Он идет, медленно так, но как будто спокойно, а люди вокруг: «Признавайся! Скажи! Сними с себя кровь! Сними! Сними!» — Гизо, заметно волнуясь, даже произнес несколько слов по-грузински: «сисхли моихсен, сисхли, сисхли!» — потом схватился за банку, но тут же выпустил. — «Скажи, признайся, скажи!» Там все стояли, старики, женщины, мужчины, и дети тоже, и все говорили: «Скажи, признайся! Скажи, скажи!» — Гизо перевел дыхание, затем продолжил: — И вот, я говорю, я сам это видел, другие бы рассказали, не поверил: он шел сперва так спокойно, да? А потом все тише, тише, все медленнее… И вот, даже до часовни не дошел, прошел только половину дороги, ну, может, немного больше половины, но до часовни не дошел — и вдруг как остановился! Как упал на колени! И как закричит: «Да, я убил! Я!» — Гизо откинулся на стуле, в упор посмотрел на Абдулу: — Представляешь? — и схватился за пиво.

Выдув почти всю банку зараз, он опустил руку с пивом и снова уставился на Абдулу. От волнения и от пива его глаза заблестели.

— И что потом? — спросил Абдула.

— Ну, что потом… Потом его милиция забрала, увезла.

«Потом» Гизо уже не слишком интересовало, про «потом» он рассказал равнодушным голосом.

— Нет, ты понимаешь? — снова встрепенулся Гизо. — Он же знал, что его арестуют, посадят на пятнадцать лет, вообще хорошо, если не расстреляют! И все-таки признался! Я сам видел… — Заметно было, что делится Гизо одним из самых сильных впечатлений жизни. — Он же милицейский допрос выдержал! А тут признался…

«Э, какой там был в деревенской милиции «допрос»! — хмыкнул про себя Абдула. — Ну, поколотили по ребрам сапогами, ну, разве что еще слегка по почкам… А потом устали и отстали. Небось, даже на бутылку посадить не догадались… Они же там к тому же все родственники в этих деревнях. Кто там захочет «кровника» нажить? Нет, настоящего допроса он не видел, настоящего допроса не выдержит никто…» — со знанием дела заключил Абдула.

«Но все-таки признался ведь, даже без настоящего допроса?» — неприятно шевельнулось что-то в голове уже у нынешнего Абдулы. «Э, слабак он был, вот и признался! — чуть не вслух воскликнул Абдула. — Я не слабак, да мне и прятать нечего: конечно, я убил! И еще убью!»

Он соскочил со своего сиденья и свирепо повернулся к прозрачной стенке. За ней стояла тьма: «завоспоминавшись», он даже не заметил, когда там смолкли голоса, и самолет как будто пролетал, а он не обратил внимания.

Стоило Абдуле повернуться, как тьма стала наполнятся все тем же желтоватым светом, и вскоре он, становясь постепенно все ярче, заполнил помещение. Там находилось двадцать или тридцать человек, — Абдула не стал считать. Они все стояли там и сям, поодиночке и группками, и молча смотрели в его сторону.

— Да, я убил, я! — закричал Абдула и погрозил в их направлении кулаком. — Убил и еще убью! Всех убью! Всех!!! — Люди за стеной молчали.

Вскоре Абдула почувствовал себя глупо. Кричать все время невозможно, глотку надорвешь. «Эти» все стоят, молчат. До двенадцати, до обеда, еще далеко: часы никуда не делись, время отсчитывают исправно, только очень медленно. До обеда, понятное дело, «эти» не уберутся, так и будут торчать, разглядывать… — И что теперь делать? Монитора нет, окно, и то закрыто. Абдула подошел к беговой дорожке — тоже не бежит, отключена… За брусья стенки ухватился, попытался потянуться и тут же бросил: что я им, обезьяна? — выкрутасы показывать!

В ванной не спрячешься, ну, хоть на унитазе посидеть… — Абдула уселся. Непрозрачная стенка укрывала неплохо, только светился самый край «зазеркалья». «Если вытянуть шею, можно туда заглянуть, а с той стороны, если в угол зажаться, тоже можно подглядеть кусочек моей задницы, — выставить им, что ли, задницу? Пусть полюбуются!»

На унитазе тоже не сиделось. Завершив процедуру, Абдула вышел из ванной, насвистывая. Все так же насвистывая, походил взад и вперед по своей камере, благо, было просторно, в сторону «зазеркалья» особо не смотрел, хотя и трудно было удержаться, бросал туда время от времени короткие взгляды. «Те» по-прежнему молчали. Походив минут пятнадцать, Абдула уселся на лавку, потом растянулся на ней, потом соскочил и бросился на кушетку. Полежал, повернувшись спиной к «зазеркалью», пять минут и вдруг неожиданным резким рывком подскочил, растопырив руки, разинул рот и, сделав страшные глаза, заревел-зарычал, как зверь: «А-а-а!..»

«Те» в «зазеркалье» от неожиданности дрогнули, а мальчик, стоявший ближе всех, наверное, тот, что спрашивал про маму, даже отпрянул. «Ну то-то же!» — удовлетворенно хмыкнул про себя Абдула. «Заперли, а все равно боитесь! И правильно делаете, что боитесь. Абдула еще своего последнего слова не сказал…» — Что за последнее слово и каким оно будет, Абдула, естественно, точно себе представить не мог. Но твердо знал: из любой тюрьмы люди выходят. «Мало ли, что эта стерва задумала! Неизвестно еще, как что повернется и сколько мне тут на самом деле сидеть!» — Абдула понимал, что только такими мыслями может себя удержать от уныния, да что от уныния: от отчаяния!

Так и прошли часы, остававшиеся до обеда: Абдула то ходил взад и вперед, то ложился на кушетку, то вскакивал с нее, но ревел уже не каждый раз, а то бы привыкли и не пугались, и не так громко: связки надо поберечь.

Шагая, Абдула размышлял о том, что надо придумать себе какое-то занятие: для начала, может, полотенец нарвать, на стекло налепить хлебным мякишем? — Но, вспомнив, как в одно мгновение исчезли с пола капли кофе, понял: не выйдет, не прилипнет хлебный мякиш, смоет его… Даже пробовать не стал, чтобы эту стерву не радовать. Наверняка уж это-то она предусмотрела…

Что еще? — Можно ночью не спать, когда их нет, а спать днем. Пусть себе кричат: «Абдула! Ты спишь, Абдула? Проснись, отвечай, почему ты убил мою маму?» — а я буду себе спать! — Правда, в это не очень верилось: кричать-то могут громко! И самолеты, кстати, вот, опять! — проревел-пролетел истребитель. Но посмотрим, посмотрим…

Ну, еще что? — «Думай, Абдула, думай! А не то эта стерва тебя вообще с ума сведет, она этого хочет!» — Абдула сердито пнул ногой ставшую прозрачной дверку ванной. Та закачалась на петлях, Абдула отскочил, чтобы не стукнула по лбу. Да что это, ни одного предмета нет, чтобы в руки взять, швырнуть!

— Абдула! — раздался негромкий женский голос, нет, не этой стервы: — Тебе плохо, Абдула?

Он не поворачивался, не смотрел, а голос продолжал:

— А ведь ты живой, Абдула, ты можешь ходить, тебе просторно, ты можешь разводить руками, махать руками во все стороны… А ты представляешь, каково лежать в тесном гробу, твердые стенки не дают шевельнуться, сыро, нечем дышать… Ты представляешь, каково это, быть мертвым, Абдула?

Нет, Абдула не представлял, а вот сейчас и впрямь представил, каково это — лежать закованным в гробу, ни шевельнуться, ни вздохнуть… Но тут же спохватился.

— Мертвецы ничего не чувствуют, дура! — заорал он.

— Да? — так же спокойно и негромко отвечал голос. — Ты в этом так уверен?

Абдула сейчас больше ни в чем не был уверен: действительно, откуда кто что может знать? — «Э, как откуда? А Коран? В Коране что написано?» — спохватился он. Но что написано в Коране, Абдула толком тоже не знал: читать священную книгу по-английски ему представлялось кощунством, а по-арабски он не умел. Поэтому ни в прежней камере, ни вообще в прежней жизни Корана у него не было.

Конечно, можно было бы раздобыть перевод на родной язык Абдулы: читать Коран на этом языке Абдула кощунством не считал. Но, во-первых, выдавать неверным, какой язык для него родной, Абдула не собирался, но еще вся беда, что и на своем родном языке читать Абдула считай что не умел. Пока был маленький, было не до школы, такие шли дела, потом пришлось кочевать из страны в страну — какой язык учить? Наконец, попали сюда, в Штаты, и здесь, по образовательной программе для иммигрантов, Абдула наконец-то научился грамоте, и неплохо научился: всегда был смышленым, — но грамоте, ясное дело, английской.

Сейчас, представляя себе, как было бы здорово утешаться священными сурами Корана, да и просто — иметь возможность уткнуться в книгу, отвернувшись от этих придурков за стеклом, Абдула решил, что при данных обстоятельствах читать святую книгу по-английски кощунством не является. «Мусульманин всегда вправе применяться к обстоятельствам», — напомнил себе Абдула.

«Значит, при первой же возможности потребовать Коран. Конечно, не у этих придурков за стеклом… Какая-то возможность подавать жалобы, требования, здесь, конечно, предусмотрена? Это же Америка, они же тут помешаны на праве и правах! В конце концов, этой стерве скажу, когда появится», — что «стерва» появится, Абдула ни минуты не сомневался: а чего сомневаться, сама же сказала: «Каждый день»! — «Коран, конечно, даст, — уверял себя Абдула, — не сможет отказать…»

За этими мыслями подошло наконец время обеда. Увидев на часах 11.55 АМ, Абдула сам себя поздравил с окончанием первого испытания. Почему он был так уверен, что на время обеда его оставят в покое? Однако так и вышло, он не ошибся.

Зазеркалье погрузилось во тьму, но ровно через минуту, в 11.56 АМ, свет загорелся снова, на этот раз конусом, и в конусе сидела, конечно же, она, «эта стерва», мисс Кимберли Барлоу, директриса.

— Ну, вот, Абдула, теперь ты знаешь, как будет проходить вся твоя оставшаяся жизнь. — Голос ее звучал, как всегда, ровно, спокойно, без каких-либо эмоций. — Да, стаканчик с пола убери, отправь, куда положено, а то следующего не будет.

Абдула послушно обернулся: а где стаканчик? А, вот он куда откатился, видно, ногой отпихнул, когда расхаживал. Спорить не стал, убрал: запомнил, где заслонка, телеведущая показывала…

Мисс Барлоу молча следила за его движениями, потом спросила:

— Какие-нибудь жалобы, пожелания?

11.58 на часах, в 12.00 она, ясное дело, исчезнет, и жди потом до семи вечера! И Абдула, чуть более настойчиво и торопливо, чем подобало бы, произнес:

— Коран хочу!..

— Коран? — переспросила директриса, приподняв брови. — Там, в библиотеке, имеется Коран! — Она указала глазами на монитор. — И даже, сколько помню, на всех возможных языках, включая твой родной!

«Откуда она знает, который мой родной? — встрепенулся Абдула. — Да нет, не может знать, блефует!» — и зло сказал:

— Книгу хочу! На бумаге хочу! Коран на мониторе читать нельзя!

— С чего ты взял? (А может, «с чего вы взяли?» — ведь это говорила директриса, а не Ким Барлоу: Абдула запутался.) Там, в самом начале, помещено мнение ваших авторитетных современных богословов, которые утверждают, что ничего неподобающего в чтении Корана в электронном виде нет. Особенно, когда у человека нет другой возможности…

Она умолкла с таким видом, словно бы говорила Абдуле: «Ты можешь в грош не ставить мнение современных богословов, но для меня его в данном случае вполне достаточно. И для Верховного Суда Соединенных Штатов тоже».

— Тогда коврик хочу! Для молитвы! — торопливо выкрикнул Абдула и тут же себя выругал за это «тогда»: «Что «тогда», почему «тогда»? Если бы не «тогда», что, не хотел бы?» — но было уже поздно ругаться: слово вылетело.

— Коврик? — переспросила мисс Барлоу и почему-то продолжила стихами:

Это Омар Хайям, — пояснила она, — тоже весьма авторитетный исламский мыслитель, поэт и богослов^[15]. Тем более, не современный… Ты не читал Хайяма, Абдула?

Абдула Хайяма не читал, хотя слыхал когда-то от кого-то что-то вроде: «Вода не утоляет жажды, — Я как-то пил ее однажды…» Богослов?! Разве бывают такие богословы? Может, это он для гяуров богослов, а для нас просто еретик?

— Если захочешь, почитай, — продолжала тем временем Кимберли, — Омар Хайям там тоже есть… — Она снова повела глазами в сторону монитора. — А еще там есть инструкция, из которой ты можешь узнать и про то, где взять коврик, и про много других небесполезных для тебя вещей…

Конус света медленно погас, мисс Барлоу скрылась в темноте, а через мгновение перед глазами Абдулы вместо «зазеркалья» появилась непрозрачная стена.

Есть Абдуле особо не хотелось, он решил начать с инструкции, действительно легко ее нашел, а набрав в окошке поиска «молитвенный коврик», тут же увидел картинку: окно, которое из камеры, даже штрихами обозначена условная панорама, чуть пониже кнопка, а из щели из-под окна выползает коврик.

Абдула подошел к окну, которое, кстати, снова сделалось прозрачным, не удержался окинуть взглядом панораму за окном: по небу плыли тучи, но дождя не было, и местами прорывались лучи солнца. Перевалило за полдень, прикинул Абдула, солнце уже у меня за спиной, значит, восток и вправду с этой стороны. Хорошо, в эту сторону и будем молиться! — Он легко нащупал кнопку, точнее, как все тут, сенсорное пятнышко, под подоконником приподнялась заслонка, которой раньше нипочем было бы не разглядеть, и оттуда выполз коврик: на вид обыкновенный, какого нужно размера и с вполне приличным узором, — темно-зеленое с бордовым по салатовому фону, на ощупь тоже приятный, но вот на вес: для настоящего он слишком легкий! Наверное, тоже из какой-то такой бумаги, а когда сотрется, можно будет спустить его в унитаз, чтобы он там растворился! — возмущенно подумал Абдула. Но знал уже: возмущайся — не возмущайся, а ничего другого все равно не будет. Наверняка у этой стервы наготове мнение «авторитетных современных богословов», что коврик совершенно подходящий… Но еще больше, чем бесполезность всякого протеста, Абдулу расстроило другое: что это мне тут все автоматически дают? — Из-за такой брезгливой старательности избегать физических контактов, из-за того, что все совершалось автоматически и ни один человек в помещение Абдулы не заходил, он себя вдруг почувствовал как зачумленный, как больной какой-то зловещей болезнью, какой-то зловонной проказой, которому все подают издалека, как раньше подавали все таким больным на длинных палках… Вот и здесь все как на палках, разве что палки намного дороже… К тому же стерильные «палки»… — и от этой мысли Абдуле вдруг сделалось как-то по-особому нехорошо.

Не утешил его и обед, замечательно вкусный, но теперь и это воспринималось уже почти как издевательство. Лучше бы дали баланду с черствым хлебом, только бы ее живой человек принес, пусть даже грубиян, как тот, в прежней камере!.. — и Абдула почувствовал, что вспоминает ту, прежнюю камеру чуть ли не с тоской.

После обеда, когда открылось «зазеркалье», Абдула уже не стал «пугать» стоявших за стеклом людей, не рычал на них и не бросался на стекло.

Люди по-прежнему что-то говорили, о чем-то его спрашивали: он не слушал и не слышал. Он даже не знал, те же ли это люди или другие: не приглядывался.

Он только вышагивал взад и вперед по своей просторной камере: теперь он упорно стал называть ее только так, словно отстаивая свое достоинство хотя бы узника. Пошагав с полчаса — полезно для пищеварения! — он только раз показал, что знает о присутствии людей за «зеркалом»:

— Что за стеклом от меня прячетесь, боитесь? — сказал он, повернувшись в их сторону. — Боитесь заразиться? — Правильно боитесь! Бойтесь, бойтесь! Я до вас еще доберусь! — и погрозил им кулаком.

Потом он растянулся на своей кушетке и больше ни на что не реагировал. Спал или не спал, но пролежал все пять часов до ужина почти неподвижно. Мисс Барлоу перед «закрытием занавеса» больше не появилась.

Время с начала ужина и до конца завтрака, то есть от семи вечера и до девяти утра, принадлежало Абдуле: он понимал, что в эти часы беспокоить его не будут. Значит, четырнадцать… ну да, четырнадцать: Абдула ругнулся, что не сумел сразу сосчитать, — четырнадцать часов подряд можно заниматься, чем хочешь: ужинать, мыться, бегать по дорожке, смотреть кино или же, наконец, читать Коран.

Но чтение Корана Абдула отложил на после ужина, чтобы уже не отвлекаться. Выбирать из четырех предложенных вариантов меню Абдула опять не стал: ткнул в самый первый, не беспокоясь, что вдруг там, например, свинина или что-нибудь еще из запрещенного для мусульманина: чувствовал, что к такой подлянке прибегать эта стерва не захочет, это не по ее правилам.

И действительно, едва поднял он крышку на появившемся подносе, как в ноздри сразу же ударил дивный, ни с чем не сравнимый запах бараньего мяса. Абдула любил баранину, но видел ее не слишком часто: у американцев она не в большом ходу.

Бешбармак на ужин, может быть, слишком жирно, однако спать никто не заставляет, успеет перевариться. Абдула с удовольствием принялся за еду, а когда запивал ее вкусным зеленым чаем, настроение у него и вовсе приподнялось. «Ладно, еще посмотрим, кто кого…» — бодро хмыкнул он, имея в виду и «ту стерву», и всех этих придурков за стеклом.

Ну, вот, пора и за Коран. Убрав посуду, умывшись, приготовившись, Абдула поудобнее устроился перед монитором. Как и все здесь, Коран нашелся быстро, без труда. «Красиво сделано», — одобрил Абдула при виде тщательно и художественно оформленной страницы: фон, узор орнамента, начертание букв, английских, но стилизованных под арабские, — все радовало глаз.

Торжественно, нараспев Абдула прочитал начальные стихи первой суры Корана:

«Вот Кто Властитель Судного дня, а не вы, неверные, с вашими придурочными судами!» — с удовлетворением отметил Абдула и принялся читать дальше.

Дальше Абдуле все тоже понравилось: Коран обличал неверующих и особенно лицемеров, тех, которых, когда им говорят: «Не творите нечестия на земле!» — отвечают: «Мы творим только добрые дела». Они-то и есть нечестивцы, но сами того не ведают.

Вот, точно про неверных. Только и твердят о себе, что творят добрые дела! И свои бомбы с ракетами сыплют нам на головы тоже с добром!..

Но чем дальше читал Абдула, тем больше падало его настроение. Да, про гяуров, неверующих и лицемеров тут сказано много, правильно и хорошо. Но мне-то, Абдуле, что делать, в теперешнем моем положении?.. — Он стал перескакивать со страницы на страницу, но прямых ответов на свой простой вопрос не находил: что делать узнику в темнице? С помощью функции поиска попытался найти в тексте слово «узник» и нашел только одно место: где Юсуф толкует сны своим сокамерникам, а потом, в результате, отправляется к фараону и, удачно истолковав его сны, делает потрясающую карьеру: фараон назначает его премьер-министром. Больше никаких упоминаний об узниках система поиска в тексте Корана не нашла.

Упоминание, конечно, утешительное: ни в каких обстоятельствах нельзя терять надежды, всегда можно из тюрьмы вознестись на самые вершины власти, если будет на то воля Аллаха… «Но у Юсуфа были для начала хотя бы сокамерники, а у меня нету даже этого…» — горестно вздохнул Абдула.

Да, все в Коране было правильно, возвышенно и красиво, но к Абдуле прямого отношения как будто не имело. «В другие времена писалось, для других условий», — некстати подумалось вдруг Абдуле, и тут же на память пришел непрошенный анекдот:

«Эй, Ахмед, почему твоя жена идет впереди тебя? В Коране написано, женщина должна идти за мужем! — Э, когда Коран писали, мин не было! Иди, Фатима, иди!»

Да, мин тогда действительно не было. Мужчины сражались мечами, глядя друг другу в лицо, а не ракетами, бомбами и взрывными устройствами…

Читать вслух и нараспев было все равно завораживающе-приятно, даже и на английском. Но так бы читать, когда эти за стеклом появятся, а сейчас — сколько можно так читать? Может, наизусть учить, раз книги не дают, и потом читать, чтобы их не слышать? — Но распевать Коран перед неверными, да еще не на арабском, Абдуле показалось неприемлемым.

«Ну, и что такого? — подумалось ему. — Времени у меня вдоволь, можно и по-арабски учить, в день по кусочку! Ах, да, я же по-арабски не читаю…» — мысль о транслитерации английскими буквами ему в тот момент в голову не пришла, а когда позднее пришла, он к самой идее что-либо заучивать остыл: не книжный был он человек, заучивать, учить, сравнивать, переводить — не для него это было! Математика — да, математика ему давалась и практические предметы, где руки мозгам помогают, а мозги рукам, потому и сумел закончить технический колледж. А вот язык он выучил, общаясь, а не по книгам, потому что не книжный был он человек… «Был бы книжным, здесь бы не сидел, — подумал Абдула и с неожиданным для себя самого раздражением додумал: — Те, которые для нас книги пишут, здесь не сидят!»

«Не сидят — правильно делают! — тут же одернул он себя. — Каждый там сидит, где ему Аллах назначил», — и вернулся к началу Корана. И здесь его глаза остановились на словах о том, что это Писание — руководство для богобоязненных, тех, которые веруют в незримое, всегда вершат молитвенный обряд, раздают милостыню из того, что Всевышний определил им в удел. «Ну, из моего удела милостыню раздавать мне некому, — подумал Абдула, — а вот молитвенный обряд!.. Не зря же я коврик выпросил!» — и Абдула, закрыв Коран, принялся искать в библиотеке руководство по молитве мусульманина.

Что-то он о молитве, конечно, знал: в учебных лагерях молились регулярно, и мулла-наставник объяснял, но с тех пор немало утекло воды, в дальнейшей жизни Абдуле все больше приходилось «применяться к обстоятельствам», что значит, вовсе не всегда и не везде соблюдать правило намаза. «Вот, может быть, поэтому Аллах и наказал…» — впервые у Абдулы шевельнулось нечто вроде покаянной мысли, но с непривычки он заострять на ней внимания не стал.

Там, в прежней тюрьме, он тоже ведь вытребовал коврик не столько для намаза, — он и слов-то положенных молитв толком не помнил и вообще был уверен, что такого героя в раю ждут — не дождутся безо всякого намаза! — а больше, чтобы покуражиться, но главное, чтобы обойти режим: подъем был в шесть часов, после чего лежать на койке больше не полагалось, а только сидеть, но даже сидя — не спать, а то сперва окликнут из-за двери, а снова «прикемаришь», — тут как тут ворвутся, на ноги рывком, да еще непременно бритой головой о ребристый бортик верхней койки припечатают…

А так — молитву совершаю, намаз, не смейте трогать, собаки! — и, спиной к двери, лицом к окну, хочешь, на коленях сидишь, хочешь, в поклоне до земли согнешься: сон не в сон, конечно, однако лишний часик для спокойного отдыха-полудремы из режима ихнего урвешь! То, что получался таким образом вовсе не намаз, а какая-то комедия, Абдулу не тяготило: в это время, уже после восхода, утренний намаз по правилам совершать вообще нельзя, так что это и была простая комедия для неверных, которым невдомек, когда что можно, что нельзя…

Но здесь — спать-лежать никто тебе не мешает, что уже очень хорошо, слава Всевышнему! — так что придется коврик для намаза использовать по прямому назначению!

Долго искать инструкций не пришлось, вот, «Ежедневный намаз для мужчин», и причем описаны обе основные традиции. Абдула машинально повел курсором в сторону своей, но вдруг замер: а я этим не выдам своего происхождения? — Нет, успокоил себя, не выдам, нашей традиции следуют десятки народов и государств, ничего они из этого про меня не узнают… Ну, сколько-то стран отпадает, и что? В конце концов, и так заметно, что я не малаец и не этот… как их по-современному: афро-африканец!.. — Абдула хмыкнул.

Так, весьма подробные инструкции, с фотографиями: как стать, как наклониться, как поклониться, как руки держать, как ноги… Даже план камеры имелся, в которой Абдула сидит, и стрелочкой у окна отмечено точное направление в сторону Мекки, в сторону Каабы, только и нужно стать прямо лицом к окну: неужто и это специально рассчитала, стерва? — ругнулся про себя Абдула. Хотя, чего ругаться? К окну направила, могла бы лицом и к унитазу поставить молиться! — Абдула решил воздать «стерве» справедливость. Тем более что на рисунке были дужками изображены волны, идущие от монитора в сторону коврика: ясно, молитвы можно слушать, есть аудиофайлы… Ну да, иначе как их повторять, не читать же с монитора, монитор в другой стороне… Ничего, скоро все запомню, повторять не понадобится… — Абдула не без удивления заметил, что проявляет необычную для себя покладистость: а пошуметь-подобиваться, чтобы… ну, что «чтобы», «что»? Что повторять молитвы за аудиозаписью ему вроде бы не пристало? — Да наплевать ей, что там тебе пристало — не пристало!.. Ехидно улыбнется, сошлется на современных богословов, и все останется, как было. Да, все так и останется… — Абдуле снова, уже в который раз, сделалось не по себе. Ладно, давай дальше смотреть про молитву…

Указание времени для каждой молитвы тоже есть, разумеется, по местному отсчету, поскольку традиционные указания: «Когда солнце поднимется над горизонтом на высоту копья» или «Когда тень предмета станет длинней его самого в два раза» — тут, ясное дело, не подходят, — при этом распорядок вполне удачно сочетается с расписанием завтраков-обедов-ужинов: молиться можно будет спокойно, без помехи. И слова, полузнакомые-полузабытые: по-арабски, арабской вязью и в английской транслитерации, а также перевод их на английский. Впрочем, Абдула в английском переводе не нуждался. Молитва на слова первой суры легко потекла у Абдулы, приятно лаская гортань, язык и нёбо:

На следующий день, в четверг, время для утренней молитвы Абдула проспал. Накануне, помывшись и совершив «магриб» — вечернюю молитву, — он включил кино, потом чаю попил, потом хотел совершить ночную молитву, но не дождался полной темноты, решил, ничего, завтра с утра начну, клонило в сон. И вот, пожалуйста, проснулся только от самолета, когда уже часы показывали 08:16 АМ. Обидно, конечно, однако, что поделаешь! В конце концов, он ведь не собирался прямо с сегодняшнего дня сделаться святым! И вообще Абдула не мулла, для героев свои правила! Ничего, завтра пятница, особый день, завтра и начну. А сейчас — хорошо, хоть на завтрак время остается, только надо поспешить, успеть перед «гостями»… Интересно, кто сегодня будет, те же, что вчера, или другие? — И, кстати, надолго ли «ей» хватит таких гостей?! — Абдула хмыкнул и побежал в ванную.

…Сегодня «гости» были совсем другие. Сначала в «зазеркалье» в конусе света появилась только «она», задала свой вопрос: «Абдула, зачем ты убил мою маму?» — помолчала, постояла и скрылась в темноте. Потом пространство за стеклом полностью осветилось, и там возникла группа людей, поменьше, чем вчера, человек семь-восемь… Да, семь… Нет, восемь… Трое сидели в центре в инвалидных креслах, две женщины, один мужчина, а за ними оказалась маленькая девочка, лет семи, щупленькая, светлые волосы, она вышла вперед и подошла к самому стеклу, протягивая к Абдуле обрубок своей правой руки (левую она прятала за спиной):

— Вот, посмотри, Абдула, — сказала она, — у меня больше нет руки… У меня теперь вместо нее железная… — она вынула из-за спины свою левую ручку, в которой сжимала какую-то никелированную клешню. — Она хорошая, мне можно ею рисовать, вытирать носик, а скоро мне сделают пластиковую, она будет еще лучше… Но все равно, моя родная была гораздо лучше! — голосок девочки перешел в крик: — Зачем ты оторвал мне руку, Абдула?..

Что говорили остальные, Абдула не слышал. Тут пролетел, по счастью, самолет. Абдула воспользовался шумом, уселся на лавку к ним спиной, лицом к погаснувшему монитору, и так и просидел все три часа, сжимая ладонями уши, пока из-за спины чуть слышно доносилось:

— Абдула! Зачем ты перебил мне позвоночник, Абдула?..

— Где мои ноги, Абдула? Что тебе сделали мои ноги?..

— Мои глаза! Абдула, зачем ты выжег мне глаза?..

«Кто это среди них без глаз? — Наверное, тот, слева, с забинтованным лицом!» — но Абдула не обернулся, не посмотрел…

Когда, не через три часа, а целую пропасть времени спустя, послышался знакомый ровный голос: «Что, Абдула, ты так и не ответишь, зачем ты убил мою маму?» — он даже с облегчением вдохнул: «Она»! Значит, время утреннего посещения истекло. Да, вот и на часах 11:58. Всего лишь через две минуты все закончится и можно будет обернуться… Правда, надо еще дождаться… Никогда не думал, что две минуты могут течь так долго.

Но вот упали в вечность и они. Абдула повернулся. Стена перед глазами приняла свой безопасный светло-зеленый цвет. Да, полдень. Время обеда, время полуденной молитвы. Но ни обед и ни молитва в голову не шли.

Абдула встал, прошел к лежанке и повалился на нее, лицом в подушку (в тот выступ, который заменял здесь подушку) и так и пролежал все два часа, не поднимаясь, не меняя позы… Только время от времени щеку менял, которой прижимался, да руки клал то на затылок, то вытягивал вдоль туловища.

Да, только три часа… А еще будет пять часов после обеда, а еще завтра все начнется снова, и через день, и через месяц, и через год!.. И так всю жизнь?! — Ну, нет! За всю жизнь решать сегодня еще рано! — за две минуты до конца обеденного времени Абдула рывком соскочил со своей лежанки. — Какое там «всю жизнь»! Да эти инвалиды сами скоро передохнут!.. Хотя девчонка, та, конечно, не «передохнет»… Так и будет являться, совать мне свой протез: «Зачем ты оторвал мне руку, Абдула?» («Хорошо, что я скрыл свое настоящее имя, — промелькнуло в голове у Абдулы. — Теперь они даже не знают, кого им надо проклинать…» В том, что проклятия, лишенные точного адреса, не достигают цели, он не сомневался.)

«А то еще какую-нибудь гитаристку мне притащит, постарше… За струнами в свой гипермаркет приходила, для гитары: будет мне культяшки свои протягивать: «Я так играла на гитаре, Абдула, я так любила свою гитару!.. Зачем ты оторвал мне пальцы, Абдула?»»

— Не только пальцы, головы вам поотрываю, всем! — заорал Абдула в сторону начавшего чернеть стекла.

Больше на лавку лицом к монитору он не садился. Все пять часов, не обращая ни малейшего внимания на тех, кто за стеклом, не сосчитав и не удостоверившись, те же ли это «гости», что были с утра, или другие, Абдула себя вел как можно более свободно.

Ложился на кушетку, старался разлечься поудобнее. Полежав, поднимался, расхаживал по камере, насвистывал (свистеть, вообще-то говоря, не дело, особенно в помещении, говорят, все деньги просвистишь, но денег тут и без того нет ни цента, ни… — Абдула прикусил язык, чуть было не назвав разменную монету своей родной страны).

Поотжимался у шведской стенки, поразмялся, поделал приседания. Взялся за поручни, представил, каково будет бежать по беговой дорожке: получалось ничего, неплохо…

Потом, через часок (точнее, через час и двадцать две минуты, часы-то вот они!) пропущенный обед дал о себе знать, и Абдула, картинно наслаждаясь, выпил зеленого чаю, съел целых три сдобных булки, запил еще чаем, а потом, подумав, добавил еще стаканчик кофе. На пол посуду бросать не стал, аккуратно спустил в мусоросборник.

После еды понадобилось в туалет, потом омыться. В ванну на глазах у всех Абдула все равно бы лезть не стал, но все-таки попробовал потыкать пятнышки и убедился, что вода в ванну ниоткуда не течет: «Ага, отключили, значит, на то время, пока прозрачно…»

Над раковиной возле унитаза вода, однако, текла исправно, и Абдула, подумав, оторвал большой кусок полотенца и, держа его на весу между собой и «зрителями» одной рукой, другой, как смог, омыл положенные места: пусть смотрят, если самим не стыдно.

Молитву совершать после такого «омовения», наверное,все-таки нельзя, но все равно так лучше, чем никак, жалко, вчера не догадался. Ну, ничего, помоюсь после ужина как следует!..

Кусок полотенца навел его на новую забавную мысль. Аккуратно оторвав новый кусок полотенца, поменьше, он вышел из ванной, уселся за свой стол и принялся складывать из этого куска «кораблик». Любопытно, что научился он этому сравнительно недавно, уже взрослым: в детстве не до того было… Да, уже взрослым научился, в семье у… — но не дело вспоминать, у кого именно в семье чему он научился. Главное, научился, много чему научился, вот и хорошо… Вечером, когда будет ванна, можно сложить побольше, а пока вот такой, самый маленький, в раковине пускать, там и затычка есть… А еще можно «голубей» складывать, «самолетики» — по камере пускать!..

Мягкая бумага полотенца складывалась плохо, но Абдула все равно был доволен результатом. Показав свой кораблик «зазеркалью» и скорчив рожу, Абдула ушел за прозрачную дверку ванной и принялся наполнять раковину водой, заткнув ее затычкой (служил затычкой мягкий резиновый шарик, который двигался вверх-вниз из отверстия для слива, затыкая, когда вверх, открывая, когда вниз, и повинуясь опять-таки сенсорной кнопке на стенке раковины: ни рычажок отломать, поскольку нету рычажка, ни шарик выковырнуть не представлялось возможным). Вода набралась быстро, но пуск кораблика на воду большой радости Абдуле не принес: и места мало, а главное, очень скоро бумага промокла, кораблик весь скукожился, превратился в полужидкий комочек цвета дерьма и тут же, прямо на глазах, растворился без остатка… Абдула выпустил из раковины воду. Ладно, с навигацией ничего не вышло, остается аэронавтика… И потом, сколько еще можно придумать игрушек, головоломок!.. Шашки, шахматы с самим собой разыгрывать! Нарды, зари^[17]… Да и там тоже (кивок в сторону монитора) что-нибудь, наверное, найдется… Проживем!

И то сказать, прожить остаток четверга получилось гораздо увлекательнее, нежели утро. Абдула с увлечением сложил несколько бумажных голубей и стал пускать их, выбирая те, что летают получше. Потом отобрал один побольше и два поменьше, запускал большой, и пока тот неторопливо двигался где-то под потолком камеры, Абдула пытался сбить его двумя другими, которые летали побыстрее. Получалось не очень, голуби никак не хотели сохранять прямую траекторию, но Абдула не огорчался: конструкцию доработаю, сам наловчусь… Буду сбивать, буду!

Послеобеденное время пролетело на диво быстро. Когда в последние минуты перед ужином «она» осталась за стеклом одна, Абдула глянул на нее не без вызова и не без торжества: сегодня я выиграл!

Она ответила ему своей обычной иронической усмешкой и сказала:

— Вам не придется заслоняться над унитазом обрывком полотенца, если вы дадите себе труд дочитать до конца инструкцию. Там сказано, как опускать завесу. — И с этими словами она исчезла.

IV

Утро пятницы Абдула начал, наконец, с намаза. Он проснулся сам как раз вовремя, в начале шестого, еще до восхода, совершил все предварительные процедуры и включил монитор, подумав при этом, как удачно получилось так проснуться, но впредь лучше не полагаться на случай, наверняка можно будет наладить в мониторе будильник, да еще так, чтобы он будил голосом муэдзина.

С голосом тоже получилось удачно: нашлась опция задержки запуска, так что не пришлось, запустив файл, сломя голову спешить к окну, чтобы успеть до начала. Нет, выбрав «Запуск через минуту», Абдула неторопливо ступил на коврик, принял положенную позу (только что проверил по картинкам), совершил все нужные движения, а затем с удовольствием принялся повторять за льющимся из монитора голосом напевные слова молитвы.

Весь утренний намаз не занял и десяти минут. Даже удивительно: такое легкое правило, — не больше часа все пять намазов вместе за целый день, даже заметно меньше, — и такое полезное: как можно им пренебрегать? — Вчера, однако, Абдула помолиться так и не собрался, за что себя сегодня упрекнул. Но — ладно, прошлого не исправить, в будущее надо смотреть. Сегодня пятница, будем особенно старательно молиться.

В пятницу полагается особый джума-намаз, но совершается он в мечети, и пленники, заключенные от этой обязанности свободны. Абдула подозревал, что в его положении он свободен вообще от всяких обязанностей, но намаз — не просто обязанность, это услада и опора. Нет, молитвой он пренебрегать не собирался.

(Надо заранее сказать, что получаться это будет у него когда как. Да, в известные дни он и вправду ревностно и старательно будет совершать все положенные молитвы и в эти дни будет чувствовать себя заметно лучше и бодрее; но будут и другие дни, когда он как-то даже незаметно станет пропускать намаз: один раз, два раза, — и вот постепенно протекут целые недели без памяти о молитве, и это будут очень гадкие недели, потом их даже вспоминать не захочется.)

До завтрака оставался еще целый час, даже больше, и Абдула сначала почитал Коран, потом прилег и подремал немного. Поднявшись, чувствовал он себя превосходно. Дал себе труд разобраться повнимательнее в сегодняшнем меню, выбрал блинчики с мясом (говядина), большое душистое яблоко и крепкий чай. Кофе оставил на потом: «Кофе днем буду пить, назло этим неверным. Пусть смотрят!»

Но злить неверных сегодня не пришлось. Когда в девять часов монитор погас-умолк, — Абдула, завтракая, наслаждался любимыми песнями популярной арабской группы, — «зазеркалье» не возникло, стена так и осталась непрозрачно-салатовой.

Вместо этого в ней вдруг обнаружилась дверца, с краю с той стороны, где тренажер со шведской стенкой. В дверцу вошли три фигуры: сперва охранник в темном своем комбинезоне, потом человек в зеленом врачебном халате со стетоскопом на шее и потом снова охранник. Войдя, все трое стали спиной ко входу, охранники по бокам, тот, что в зеленом, между ними, и кто-то из них сказал:

— Медосмотр! Подойдите к лежанке, пожалуйста!

Говорил, скорее всего, тот, что в зеленом, но ручаться Абдула не стал бы: у всех троих на лицах были плотные марлевые повязки, и от которого именно доносился голос, было сразу не разобрать. Да и не важно это! Присутствие охранников ясно показывало, что на «пожалуйста» слишком полагаться не следует: не подойдешь — подтащат. Абдула подошел.

Вошедшие двинулись туда же, охранники к изголовьям, а «зеленый», — понятно, что врач, — к центру кушетки со стороны Абдулы. Жестом он велел Абдуле садиться и показал, что надо раздеться до пояса. Ни строптивости, ни бестолковости Абдула демонстрировать не стал: не сядешь — усадят, не разденешься — разденут…

Врач принялся выслушивать, выстукивать, только и произнес два слова: «Дышите» — и следом: «Не дышите». Позволить снова задышать он, видимо, забыл, и Абдула сам себе это позволил, когда врач оставил стетоскоп и, приподнимая веки узника, стал разглядывать его глаза.

Потом Абдуле жестом же велели лечь, охранники пристегнули его в груди вместе с руками, в бедрах и в ногах ниже колен невесть откуда взявшимися резиновыми жгутами к лежанке, а врач потянул из-за двери браслеты-зажимы-присоски на проводах и стал лепить их к Абдуле, к запястьям, щиколоткам и груди: снимал кардиограмму.

Флюорографию Абдула проходил в прежней своей тюрьме не так давно и потому не ожидал, что сейчас к нему в камеру вкатят рентгеновский аппарат. Но в том, что вкатят, если понадобится, он ни секунды не сомневался.

Холодные зажимы и присоски приятно щекотали. Но вот процедура закончилась, все это сняли, а жгуты снимать не торопились. Наклонив голову, Абдула увидел, что врач маленьким шприцем тянется к вене на сгибе правого локтя. В вену он попал очень ловко, Абдула не успел ойкнуть даже мысленно, а шприц уж наполнился темной венозной кровью. «Для анализа, — подумал Абдула. — А кал и мочу, наверное, берут прямо из унитаза, там этого добра хватает!»

Врач вытащил иглу, потер место укола душистой ваткой и произнес последние слова за весь визит:

— Жалобы есть?

Жалоб, конечно, не было, но вроде бы такой вопрос полагается задавать в начале визита, а не в конце… Или он был так уверен, что жалоб не будет?..

Врач, не дождавшись ответа, — а ждал он секунды три, не больше, — поднялся (перед этим он присел к Абдуле на койку для укола), уложил свой шприц в поданную охранником коробочку, сунул коробочку в огромный боковой карман халата и двинулся к выходу. Один из охранников, подобрав провода кардиографа, последовал за ним, и дверь за обоими затворилась, неразличимо слившись со стеной. Второй охранник остался.

Из-за стенки ванной (кстати, тоже непрозрачной) донесся какой-то шум. Охранник махнул рукой в том направлении:

— Бриться! — «Пожалуйста» он не добавил.

В ванной у того входа, через который сюда впервые проник Абдула, имелся выступ вроде стула, на нем еще каждое утро появлялся новый комплект одежды: Абдула все еще не удосужился выяснить, как. Теперь возле этого выступа-стула стоял человек в белом халате и тоже в белой марлевой повязке на лице, очевидно, цирюльник, в одной руке он держал большую белую салфетку, а в другой… — ну да, электробритву! «Они что же, электробритвой собираются голову мне брить?! Да ни за что!» — Абдула возмущенно повернулся назад, к охраннику, но тот, сложив руки на груди, стоял так невозмутимо, что Абдула сразу же сник.

Ну да, сам не усядешься, такой в два счета скрутит, усадит… Да, собственно, и усаживать ему совсем не нужно! Не хочешь бриться? И не надо! Ступай себе, отпускай хоть косицу, хоть шевелюру!.. — от беспомощности Абдуле захотелось завыть. Может, и вправду отказаться, хотя бы на сегодня? — Абдула провел ладонью по голове. Брили его во вторник, сегодня пятница, за три дня волосы толком не отросли, только слегка покалывают. Можно и оставить, но следующее бритье когда, снова в пятницу? — за неделю слишком отрастут… Значит, сперва еще машинкой будут стричь… Э!.. — Абдула в отчаянии махнул рукой: — Пусть бреют, электробритвой так электробритвой (насчет наличия у «этой стервы» мнения «современных богословов» о допустимости ритуального бритья головы электробритвой он даже ни капельки не сомневался).

Бритва оказалась хорошая, почти бесшумная и совершенно не щипала. Снабженная к тому же вакуумным насосом, она всасывала сбритые волоски, значит, колоться ничего совсем не будет. Цирюльник работал быстро, сноровисто и молча. Только закончив, коротко спросил:

— Бороду оставить?

— Да, — кивнул Абдула, — оставить.

— Тогда все, — сказал цирюльник, снял с шеи Абдулы повязанную перед тем салфетку, скомкал ее, обмахнул голову, лицо и шею Абдулы от воображаемых волосков, скомкал салфетку еще больше и ловко, как заправский баскетболист, запустил ею точно в «очко» унитаза. Проводив глазами салфетку и снова повернувшись к парикмахеру, Абдула увидел его спину: тот уже собирался выходить.

— А следующий раз когда? — торопясь и злясь на себя за это, выкрикнул ему вслед Абдула.

— Следующий раз? — обернулся цирюльник. — В пятницу, конечно! Бритье у нас бывает каждую пятницу…

— А до тех пор разве не отрастет? — с сомнением в голосе произнес Абдула и провел ладонью по голове.

— Может, конечно, отрасти… Скорость роста волос у всех индивидуальна. Если хотите, могу оставить вам вот это, — и цирюльник вынул из кармана халата какой-то продолговатый пакет, размером с пачку сигарет «супер сайз».

— Что это? — недоверчиво протянул Абдула, не торопясь принимать пакет у цирюльника из рук.

— Особый депиляторий, очень надежный и совершенно безопасный, — быстро заговорил цирюльник: словно прорвалась долго сдерживаемая профессиональная говорливость. — Вот, здесь все нарисовано! — он повернул пакет к Абдуле и ткнул пальцем в схематический рисунок головы с натянутой на нее нашлепкой. — Натягиваете на голову: она достаточно эластична, растянется по всей нужной вам поверхности, — а нет, скажете, следующий раз подберем размер побольше… Подержите так десять-пятнадцать минут, не больше, потом снимаете — и!.. На голове ни волоска!

Он умолк, словно бы ожидая аплодисментов. Но дождался совсем другого.

— Что?! — возмущенно заорал Абдула. — Ты хочешь, чтобы я натягивал себе на голову то, чем ваши бабы себе ноги бреют?!

Он бы, наверное, даже набросился на цирюльника, забыв про охранника, но цирюльник и сам был росту не меньше, чем охранник, и бросаться на него Абдула поберегся.

— Как угодно! — пожал плечами цирюльник и так же ловко, как только что салфетку, отправил свой пакет туда же, в унитаз.

Сразу за этим он повернулся и вышел вон из ванной и потому глаз охранника не увидел. Их увидел Абдула, проследивший взглядом за полетом пакета, и выражение недовольства, читавшееся в этих глазах, подсказало Абдуле, что, пожалуй, этого цирюльника он больше не увидит. Так и оказалось: со следующей пятницы к Абдуле стал приходить другой цирюльник, постарше и помолчаливее, хотя и не менее рослый. И салфеткой он запускал не в унитаз, а проталкивал ее аккуратно в заслонку мусоросборника возле выступа-стула.

— Можете искупаться, если хотите, — бросил охранник, уходя, и дверь за ним закрылась.

Как «искупаться», а вода разве есть? — Ну да, конечно, есть! И стенки сегодня непрозрачные! «Выходит, пятница у меня действительно особый день?! Как хорошо, слава Аллаху!» — и Абдула, довольный, полез купаться.

Пока купался, на стуле появился свежий комплект одежды: ничего таинственного, выезжал-проталкивался из-под заслонки в спинке стула, она же стенка.

«Ну и механизмов тут понатыкано! — в который раз подумал Абдула со смесью ужаса и восхищения. — А что будет, когда все это начнет ломаться?»

Думать о том, что будет, когда что-нибудь сломается, плескаясь в теплой ванне, было приятно. Когда-нибудь ломается все на свете. Значит, ремонтники придут, новые люди, даже с инструментами… А меня, может, куда-нибудь переведут на это время, опять же новые впечатления… Словом, как ни крути, а существование пока что представлялось сносным.

Искупавшись, Абдула оделся в свежее, вышел в свою… нет, камерой это помещение называть все-таки язык не поворачивался, разве можно говорить «камера» про такое светлое, залитое солнцем, удобное пространство?! Скорее уж, апартаменты! Нет, поистине Всевышний лишил неверных разума!

Время до обеда, час с небольшим, Абдула провел с приятностью: напился кофе, погулял-походил, потом побегал по дорожке, — кстати, в первый раз! — было очень удобно. Поприжимался к датчикам: пульс, давление, — интересно же, что там этот гяур-доктор узнал! А что он мог узнать? — Все хорошо! И пульс, и давление — все в полном порядке!

— Не жалуешься на здоровье, Абдула? — неожиданно раздался знакомый голос.

Абдула вздрогнул, обернулся: ну да, она, конечно. И теперь не в конусе света, а сидит на стуле в полностью освещенном помещении, такое небольшое на этот раз — пещера, то ли будуар, — Абдула путался в таких понятиях, — складками тяжелой ткани того же темно-коричневого цвета огорожено-задрапировано пространство, и платье на ней, — ну да, конечно, то же самое. Она хоть пятьдесят лет будет приходить сюда, и все в таком же самом платье. Да, а чего это она так рано? До обеда вон еще четверть часа! Впрочем, она ведь не обязана придерживаться какого-то расписания… Ладно, пришла — воспользуемся случаем.

— Почему они в масках… ну, в повязках? — хрипло спросил Абдула и сам неприятно поразился хрипоте своего голоса. — Они что, так боятся от меня заразиться?

По-хорошему лучше было бы с ней вообще не разговаривать, но больше ни от кого ни на какие вопросы ответа не дождешься, Абдула это уже очень хорошо понял. А она — хотя бы отвечает. Хоть иногда. Вот, и теперь ответила:

— Нет, Абдула, заразиться от тебя они не боятся. Наоборот, они тебя боятся заразить.

«Как это?» — не понял Абдула, выразил лицом недоумение.

— Ты ведь у нас теперь стерильный!.. Я имею в виду, защищен от всяких вирусов и бактерий… И воздух, и вода, и еда — все, чем ты пользуешься, проходит самую тщательную очистку и обработку…

Вот тебе и раз!

— Пока что ты, конечно, еще вовсе не стерильный, прежний твой запас микробов при тебе остался, но постепенно они все вымрут, выведутся, и ты будешь чистый-чистый! — Кимберли поднялась. — Вот потому они и носят маски, чтобы новых микробов сюда не напустить. Ты хочешь спросить, не опасно ли это?

— Да! — кивнул Абдула.

— Не бойся, совершенно не опасно. Исследования велись многие годы. Установлено, что люди, очищенные таким образом и потребляющие чистые продукты, гораздо здоровее и живут много дольше остальных. Правда, если вдруг они вернутся к обычным условиям существования, они могут очень легко заразиться, заболеть и даже умереть: ведь иммунная система организма у них ослаблена от безделья… Да, такая опасность, вообще говоря, существует. Но тебя она не касается, Абдула. Тебе-то возвращение к обычным условиям существования не грозит!

Она подошла к стеклу вплотную, сняла очки и уставилась в Абдулу глубоко сидящими глазами. Абдула смотрел на нее как завороженный.

— Ты проживешь очень долго, Абдула.

И вопреки прямому смыслу этих слов (что, собственно, плохого в обещании того, что проживешь очень долго?) Абдула похолодел.

А Кимберли тем временем все так же ровно продолжала:

— У тебя будет очень много времени, Абдула. Наверняка найдется время и для того, чтобы подумать и даже, может быть, придумать и ответить: зачем ты убил мою маму?..

Свет, как всегда, постепенно погас, она исчезла в темноте, потом стена вернула свой обычный цвет. На часах — 11.51, меньше десяти минут до обеда. Но Абдуле пока что было не до обеда. Отогнать наваждение, рассеять навеянное этой ведьмой настроение — на это ушло около часа. Абдула долго любовался в окно на солнечный пейзаж, бегал по дорожке, делал приседания, потом включил на мониторе веселое кино: боевиков, как он и подозревал, в огромной фильмотеке разыскать не удалось, пришлось остановиться на комедии, где много пели, много целовались и часто попадали в смешные положения. Так им и надо!..

В душе все постепенно успокоилось: что она знает, эта ведьма, сколько кому жить, сколько кому сидеть? Вообразила себя Всевышним! Богом себя вообразили, сволочи! Ну, погодите, всем вам достанется, всем!..

Остаток пятницы, как оказалось, был отведен еврейской школе (Абдула-то надеялся, что на сегодня его уже оставили в покое: не тут-то было!). После обеда, — как раз кино закончилось, — открылось «зазеркалье», и Абдула с удивлением обнаружил там человек сорок мальчиков лет от семи до десяти, в аккуратных черных костюмчиках, в белых рубашечках, в кипах с черно-белым узором, и многие, конечно же, в очках. Вдоль щек у них свисали забавные прядки волос, у большинства прямые, у некоторых вьющиеся: «Пейсы», — догадался Абдула. У мальчиков постарше, которые явились вслед за этими, минут примерно через двадцать, пейсы были позаметнее и вились уже почти у всех («На бигуди, что ли, накручивают?» — подумал Абдула), а у самых старших, которые пришли последними, это были уже замечательные, артистически ухоженные локоны.

Каждую группу сопровождала одна и та же воспитательница лет пятидесяти, сухощавая, высокая, в строгом темно-сером платье, на глазах очки в металлической оправе, манеры угловатые, суровые. Дети и младшие, и старшие слушались ее беспрекословно. Заполняли помещение и выходили из него они совершенно бесшумно, — как это у них получалось в темноте? — Абдула, впрочем, не мог бы сказать, свет ли гаснет в «зазеркалье», или это просто темнеет у него стекло? — «Наверное, стекло темнеет, иначе как бы они так быстро и без толкотни сменяли там друг друга?» — подумал Абдула уже после первой группы. Гордость сделанным умозаключением какое-то время занимала его, потом он подумал: «А как же «она» тогда в конусе виднеется?» — и решил, что, наверное, иногда стекло темнеет, а иногда и вправду свет гасят. Можно будет сравнить оттенки…

Самые младшие сначала чинно выстроились за стеклом, в полуметре от него, — места как раз на всех хватало, — а воспитательница, стоя чуть позади в центре, что-то недолго, минуты три, говорила им на иврите.

Абдула не думал, что их притащили сюда аж из Израиля, нет. Просто и в Америке в еврейских школах детей обучают родному языку — и правильно делают. Евреи вообще молодцы, не то, что эти гяуры, а по-еврейски гои. Вон, и одевают детей, как положено, а не так, словно с детства готовят их к гей-парадам… Абдула родился далеко от Святой Земли и в отличие от большинства своих соратников никакой ненависти к Израилю не испытывал, скорее, наоборот, немного сожалел, что не выходит с ними договориться и вести борьбу против неверных вместе. Вслух со своими Абдула такими мыслями делиться бы не стал: не поняли бы, а жаль! Каких бы дел мы тогда вместе наворочали! Опять же дети Ибрахима — и они, и мы: они от Исхака, мы от Исмаила (который, кстати, старше), но все равно братья!.. — Абдула не вспоминал, что от Исмаила, собственно, происходят одни арабы: в исламе вера важнее происхождения. Хоть и не араб, он считал себя таким же потомком Исмаила, как и чистокровные арабы. Точно так же христиане числят себя потомками Авраама, хотя и чужие ему по крови…

Выслушав объяснения воспитательницы, дети какое-то время молча переминались с ноги на ногу, потом начали шевелиться резвее, постепенно поднялся самый обычный детский галдеж. Кто-то из мальчишек, из самых маленьких, первым догадался, закричал громко по-английски: «Террорист!» — и, сложив руку пистолетом, выставил ее в сторону Абдулы и начал как бы палить, восклицая: «Паф! Паф!» Остальные, словно ждали сигнала, тут же последовали его примеру, и скоро чинный ряд аккуратных ребятишек превратился в орущую потную группу, жмущуюся к центру, поближе к Абдуле, и с раскрасневшимися лицами ведущую по нему плотный беспорядочный огонь растопыренными пальцами: «Паф! Паф-паф!»

Воспитательница детям не мешала, спокойно стояла и ждала минут десять, а потом, когда положенное время, как видно, истекло, громко захлопала в ладоши, сразу перекрыв многоголосый «Паф! Паф!», и дети на удивление быстро умолкли и снова стали в ряд.

Свет в «зазеркалье» погас (или стекло потемнело), а минут через пять там стояла уже другая группа мальчишек, чуть постарше. Эти вели себя примерно так же, как и предыдущие, тоже довольно скоро от созерцания перешли к стрельбе, и Абдула даже подыграл им, вытянув в их сторону обе руки с растопыренными пистолетом пальцами и открыв ответный огонь: «Бах! Бах!»

Дети пришли в восторг и запалили с удвоенным энтузиазмом: «Паф-паф!» Кто-то из них закричал: «Я тебя убил, Абдула, падай!», — остальные подхватили: «Я тебя тоже убил, падай, падай!». Абдула послушно повалился на пол, картинно перекатился раз, два и замер. Дети, постреляв еще немного, смолкли, прижались к стеклу, глядели на лежащего неподвижно Абдулу, не отрываясь. И тогда Абдула неожиданно вскочил с пола и рывком бросился к стеклу, испуская жуткий рев: «Аа-а-а!!!»

Дети в ужасе отпрянули, свет немедленно погас. Никаких звуков из-за стекла больше не доносилось: очевидно, звук здесь, когда надо, перекрывался. Как там воспитательница наводила порядок, Абдула, следовательно, узнать не мог, но справилась она отлично: следующая группа возникла точно по графику, минуты от силы через полторы.

Этим было лет по тринадцать-четырнадцать, и никакой стрельбы с ними не произошло. Выслушав воспитательницу, они сперва спокойно постояли, негромко переговариваясь и обсуждая скорее обстановку в камере Абдулы, нежели самого Абдулу. Один из них, веснущатый и рыжеватый (и в очках, конечно), сделал было движение в сторону Абдулы, как бы намереваясь о чем-то спросить, но передумал и отступил.

Потом они все сгрудились плотной группкой и стали ходить вдоль стекла, следуя за движениями Абдулы, который в этот момент принялся расхаживать по своей камере. Кроме стекла, Абдулу отделяла от них только невысокая кушетка, так что и он их, и они его видели отлично.

— Абдула! — стали доноситься из-за стекла голоса, — сперва робко, потом погромче: — Абдула!

— Ну, чего вам? — повернулся к ним Абдула, остановившись у окна (теперь закрытого).

— Почему ты убиваешь людей, Абдула? Тебе нравится убивать, Абдула?

Вопросы сыпались вразнобой, скоро они слились в неразличимой перекличке, но один, не самый громкий, кстати, вдруг прозвучал совершенно отчетливо:

— А меня ты убил бы, Абдула?

Абдула посмотрел и увидел, кто спрашивает, — тощий невысокой парень, стоявший ближе всех, вытягивая тонкую свою шею и глядя на Абдулу большими карими глазами: очков он не носил.

— Ты хотел бы убить меня, Абдула? — и шея его вытягивалась все больше, как бы приглашая Абдулу сомкнуть на ней ладони и душить, душить…

К счастью, время этой группы тоже истекло.

Последними пришли самые старшие, частью подростки, частью уже юноши. Очков среди них не носил почти никто: может, носили контактные линзы, а может, кое-кто и вылечился, — с возрастом близорукость иногда проходит, особенно с такими, как у них, врачами… По этим, старшим, было ясно видно, что к слою они относятся не к самому среднему: если младшие мальчишки были одеты просто чисто и аккуратно, то эти — элегантно. И вели они себя сдержано, у стекла не толпились, из воображаемых пистолетов не палили и шеи свои для удушения не протягивали. Нет, они держались солидно, разговаривали меж собой негромко и на Абдулу поглядывали с откровенным презрением.

Один из них, повыше остальных, с широкими спортивными плечами, светлой шевелюрой из-под кипы (пейсов он не носил) и светлыми голубыми глазами без очков, отделился от группы парней, с которой беседовал, и со словами: «Да, я скажу» — подошел и стал за стеклом прямо напротив Абдулы, который сидел на кушетке.

— Абдула, — начал он, — я хочу тебе сказать… Да, нас предупредили, чтобы мы тут не ругались, и потому всего, что я хотел бы тебе сказать, я говорить не буду!

Воспитательница насторожилась, но пока не вмешивалась, а из группы, от которой отделился парень, донеслись одобрительные смешки.

— Так вот, — продолжал парень, — ругаться я не буду, это запрещено. Однако у меня есть мнение, и я, свободный гражданин свободной страны, имею право его высказать, и никто не может мне это запретить! — с оттенком вызова он бросил взгляд в сторону воспитательницы: та по-прежнему молчала.

— Так вот, — повторил парень, — по моему мнению, Абдула, ты самый вонючий говнюк на свете!

— Кевин! — строго подала голос воспитательница.

— Да, мэм! — Кевин поклонился в ее сторону. — Я закончил!

И под одобрительные возгласы товарищей он вернулся к группе, от которой перед этим отделился.

После этого наступила очередь девочек. Одетые в те же цвета, что и мальчики, — черные юбочки, белые блузочки, черные жилетки, — и с такими же, как у мальчиков, кипами-шапочками, из-под которых почти у всех выбивались кудряшки, и черные, и рыжие, и светлые, и просто никакие, они вели себя, конечно, по-другому: пальчики в пистолеты не складывали, «Паф-паф!» не кричали, а стояли в ряд, переминаясь, попрыскивая и перешептываясь. Те, что постарше, держались посвободнее, на Абдулу смотрели посмелее, но все равно вопросов никаких не задавали, по крайней мере, в двух первых группах, и что там у них по его поводу кружилось в головах, было непонятно.

Не ясно было Абдуле и то, из разных ли они школ, мужской и женской, или же из одной, — уж очень совпадала форма одежды, — но с раздельным обучением.

Раздельного обучения Абдула не мог не одобрить — и с точки зрения морали, разумеется: нечего недозрелым подросткам переглядываться, обмениваться записками, да и чем похуже заниматься, — но и с точки зрения учебы: мужчинам и женщинам в жизни надо знать разные вещи, разные предметы проходить, и даже те, что будут у них общие, хоть химия, хоть математика, хоть литература, мальчикам и девочкам надо преподавать по-разному… Сколько мир стоит, так было, но теперь этим придуркам разве что-нибудь втемяшишь? — Равенство! Равенство! Где они взяли это равенство? Не было никогда на свете никакого равенства, и впредь никогда не будет!..

В отличие от мальчиков, девочки, оказалось, были разбиты всего на три группы: то ли в этой школе их училось меньше, то ли просто не каждой захотелось посмотреть на террориста. Самые старшие, уже, собственно, девушки, вели себя совсем свободно. В упор, не стесняясь, разглядывали Абдулу, в голос обсуждали его внешность: «Какой коротышка! Злодеи всегда были коротышки! Ну да, Сталин, Гитлер…»

«Наполеон, Ленин!» — хотел добавить политически грамотный Абдула, но сдержался: не стоило с этими соплячками разговаривать, да и плевать он хотел на Ленина с Наполеоном! Слово «коротышка», однако, его задело: вовсе он не был коротышкой, среди своих считался даже крупным, а маленьким казался только по сравнению с этими дылдами…

Одна из девушек, полненькая, с рыжеватыми кудрями из-под шапочки, с дерзким выражением на круглом лице, отошла от подруг и, глядя прямо на Абдулу, который то расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину, то приседал на лавке или на кушетке, но совсем от девушек не отворачивался: молоденькие, приятно… — так вот, став прямо в центре и глядя в упор на Абдулу, она сказала:

— Среди погибших в гипермаркете в большинстве были женщины, пятьдесят три из восьмидесяти семи… Вы не могли не предполагать этого заранее: женщины всегда составляют большинство посетителей и персонала в гипермаркетах. Вы, наверное, ненавидите женщин?

— Ну да, он женоненавистник! — раздались голоса. — Или же просто не знает, для чего нужны женщины! Он женщин любит только убивать!

— Абдула, — спросила еще одна девушка, смуглая, с орлиным носом, — А ты когда-нибудь кого-нибудь любил?..

— Там, откуда ты родом, — снова вмешалась первая, — вообще кого-нибудь любят или только всех убивают?

— Там ваши всех убивают! Ваши! — заорал Абдула и уселся на лавку, повернувшись спиной к этим девчонкам.

Настроение испортилось от глупых вопросов и оттого, что в первый раз признался напрямую в своем неамериканском происхождении. «Там» значит «не тут». Прежде он никогда так не попадался, всегда такие вопросы-ловушки обходил молчанием, а тут вот разорался… Ладно, не велика беда. Из тюрьмы меня за это не выгонят, из Америки не депортируют.

Когда умолкли голоса за спиной, до ужина оставалось еще добрых два часа. Абдула обернулся и увидел, что вместо девушек в «зазеркалье» находится группа взрослых людей, четверо мужчин и трое женщин. По кипам и локонам-пейсам на всех мужчинах Абдула догадался, что это, наверное, преподаватели из той же самой школы или школ.

Эти не шумели, громко между собой не разговаривали, никаких вопросов Абдуле не задавали, а только постояли несколько минут, перекинулись двумя-тремя репликами и скрылись в темноте.

А следом появилась, ну, разумеется, «она», «эта ведьма», «стерва», директриса, словом, Ким Барлоу.

Мисс Барлоу, все в том же неизменном платье, расхаживала по пространству «зазеркалья» широкими шагами, заложив руки за спину, как перед этим Абдула, и молчала. Потом остановилась, повернулась к Абдуле и произнесла:

— Ну, как тебе сегодняшний визит?

Поскольку Абдула не отвечал, она продолжила сама:

— Надо сказать, мне стоило огромного труда убедить их приехать сюда сегодня: они боялись не успеть вернуться до первой звезды, боялись нарушить шабат. Переговоры начались четыре месяца назад, задолго до того, как ты сюда попал… Мне пришлось заранее приготовить все необходимое, транспорт, обед: еду мы заказали в кошерном ресторане, здешняя кухня бы не справилась, — ты представляешь себе, что значит приготовить триста порций?

Абдула как раз представлял и очень даже хорошо: дежурил в свой черед на кухне в учебном лагере. Там людей, конечно, бывало за столом поменьше, но все равно совсем непросто накормить даже сотню человек, а тем более такую вот ораву… «И для чего ей это все надо?» — в который раз недоуменно подумал Абдула.

— А еще помещения для занятий, — продолжала Кимберли, — ведь пока одна группа любовалась на тебя, с остальными занимались, читали Тору, пели псалмы…

«Ну да, не зря же навезли столько преподавателей!» — подумал про себя Абдула.

— В общем, все обошлось, — продолжала мисс Барлоу. — Сейчас их развозят по домам, уже последнюю партию, сначала на вертолетах: у меня два прекрасных пассажирских вертолета, по восемьдесят мест, — а потом каждого до своего порога, так что никто из них не нарушит шабат, все будут дома еще до первой звезды. Как видишь, сегодняшний визит мне стоил немалых средств и усилий! Будет жаль, если ты его не оценишь!

«Да она что, издевается?! — мысленно воскликнул Абдула и тут же с возмущением себя одернул: — А ты думал, она чем тут еще занимается? Она что-нибудь еще делает, кроме издевательства?»

— Когда-нибудь я непременно организую визит сюда студентов медресе, тебе, конечно, будет интересно…

Абдула молчал.

— Ну, ладно, — спокойным тоном заключила мисс Барлоу. — Оставляю тебя наедине с твоими мыслями. Тут кое-кто еще захотел на тебя посмотреть, но не думаю, чтобы они стали тебя сильно отвлекать. Это персонал нашей тюрьмы: охрана, повара, водители транспорта, — большинство из них ведь до сих пор в глаза тебя не видели! Но это люди занятые, работающие, им не до пустых разговоров, так что остаток дня ты проведешь спокойно. И сможешь хорошенько подумать на досуге: зачем же ты все-таки убил мою маму?..

С этими словами Кимберли исчезла в сгустившейся темноте. Потом, минуты через три, тьма за стеклом, как всегда, стала рассеиваться, но в этот раз не до конца, «зазеркалье» так и осталось погруженным в полумрак, так что те, кто там находился, — Абдула даже не мог разглядеть, сколько именно их там было! — видели Абдулу отлично, тогда как сам он видеть их не мог.

Субботним утром снова были школьники, но уже не из религиозной школы, а из обыкновенной, светской, государственной.

«Зазеркалье» здорово изменилось: когда они успели, всю ночь работали, что ли? — пространство за стеклом оказалось гораздо больше, чем обычно, как если бы полукруглую камеру Абдулы примкнули к другому кругу, побольше.

Границы круга обрамляли веселые расписные декорации — холмы, березки, кустики в цветах, пол поднимался к декорациям, образуя подобие пологого амфитеатра, на котором здесь и там виднелись скамейки, а пятна на полу складывались как бы в островки ромашек среди травы.

И вот, впервые прямо на глазах у Абдулы, это пространство стало заполняться детьми, причем разного возраста, от младших классов и до старших, то есть вперемешку семилетки, восьмилетки и почти взрослые подростки.

По половому признаку их тоже никто не сортировал, а отличить по одежде или по прическе, кто из них мальчик, а кто девочка, можно было далеко не всегда: на фоне вчерашних, строго и аккуратно одетых детей эти выглядели как стая распущенных, размалеванных, закормленных, — нет, не обезьян, для обезьян у них, конечно, слишком чистые физиономии, но все равно, каких-то все-таки животных, похожих на людей, но все-таки животных… Человека от животного порядок отличает, а эти ни о каком порядке слыхом не слыхали и слышать не хотели: врывались через завешенные прорези в декорациях, визжали, гонялись друг за дружкой, рассаживались как попало кто на скамейках, кто прямо на полу, и почти у каждого в руках пакетик с чипсами, стаканчик с колой… Пикник, одним словом!

Было их тут, наверное, человек сто пятьдесят, и поначалу ни один из них не обращал на Абдулу ни малейшего внимания: занимались они собой, своим междусобойчиком: кому с кем сесть, где кому встать… Они толкались, отпихивали друг друга от скамеек, потом общее внимание привлекли два парня постарше, типа лидеров или вожатых: они втащили в круг большой какой-то ящик, выяснилось, что это кола, и те из детей, кто до сих пор ее не получил, с радостным визгом кинулись туда.

Взрослых среди этой компании не наблюдалось, никто ни за каким порядком не следил. Те парни, что притащили колу, уселись с баночками на скамейке подальше и ни во что не вмешивались. Абдуле даже подумалось, что сейчас стекло между ним и «зазеркальем» непрозрачно с той стороны, настолько школьники игнорировали его присутствие.

Но вот наконец, минут через пятнадцать-двадцать, когда оживление от знакомства с незнакомым местом прошло, а заниматься, как выяснилось, тут было нечем, дети, один за другим, стали поворачиваться в сторону Абдулы, а кое-кто даже поднялся и подошел к стеклу поближе.

Абдула, как уже привык, расхаживал взад и вперед по своему пространству. Сесть, отвернувшись, он всегда успеет, а так — если они пришли сюда глазеть, то и он, Абдула, вдоволь на них поглазеет! Развлечение, почему нет? (Пускать кораблики или же голубей в присутствии детей ему, конечно же, и в голову не приходило: засмеют.)

Он долго вглядывался в лица за стеклом, потом вдруг выбрал себе жертву: довольно пухлого парня с нелепой прической в виде гребня, к тому же зеленого цвета, — такие носят панки или как их там? Уставившись на парня, Абдула протянул в его сторону руку, указывая на него пальцем, и деланно, но громко, захохотал:

— Ты кто, э? Человек или петух?

Парень стал пунцовым, заморгал растерянно: в его политкорректном окружении ему наверняка никто ни говорил ни разу, что выглядит он самым настоящим чучелом!

— А ты? — Абдула повернулся к неопределенного пола существу с короткой круглой стрижкой, в джинсах и свободной блузе: — Ты кто, парень или девушка?

Существо не смутилось, ответило девичьим голосом:

— Я девушка. Показать? — и девица сделала движение руками, словно собиралась задрать свой блузон.

— Отцу своему покажи, чтобы вспомнил, кто у него, сын или дочь!

Абдула отвернулся: внезапное желание посмотреть на то, что она могла бы показать, охватило его с неожиданной силой. «Вот только этого еще мне не хватало», — пробормотал Абдула, с неудовольствием чувствуя, что краснеет.

— И я тоже девушка!.. И я, и я! — донеслось из «зазеркалья». — Показать тебе? Показать?..

— Покажи! — Абдула повернулся, уселся на кушетке, довольно потирая руки. Он успел овладеть собой. — Значит, стриптиз будем смотреть? Отлично, которая начнет? Ты? — ткнул он пальцем в одну из школьниц. — Ты? — ткнул пальцем в другую.

— Вот тебе стриптиз! — показала ему язык та, с которой началась вся эта сценка, и все девушки, гримасничая, отвернулись.

Абдула был доволен: этот раунд он выиграл. Напряженный гул, пробежавший по мужской части аудитории, это подтверждал.

— Эй, Абдула, а ты мне нравишься!

Из толпы выделился и подошел к стеклу прямо напротив Абдулы невысокий худощавый парнишка лет пятнадцати. Скуластое широкое лицо, желтоватый оттенок смуглой кожи, волосы, многими косичками спадавшие на плечи, выдавали в нем ямайское происхождение.

— Я тоже хочу убивать, как ты. Ты меня научишь?

Такого оборота Абдула не ожидал: грех не воспользоваться!

— Ты, правда, мне совсем не нравишься, — осадил он парня. — Но почему не научить? Конечно, научу! Начинать?

Парень скривился, но головой кивнул: начинай, мол. Другие парни тоже пододвинулись поближе.

— Проще всего устроить взрыв природного газа, — начал свою лекцию Абдула. — У вас дома есть природный газ?

Парни согласно закивали. Все ли до одного или же имелись исключения, Абдула разглядывать не стал: важнее было донести мысль до аудитории.

— Ну, вот, достаточно открыть конфорку и подержать ее так… в зависимости от объема помещения и конкретного давления у вас в трубе. Природный газ взрывается при содержании в воздухе от четырех до шестнадцати процентов. Вам, значит, надо рассчитать примерный объем вашей кухни и сколько кубометров газа выходит из конфорки в минуту: эти данные найдутся на сайтах газовых компаний. Прикинули, примерили, наполнили, и потом достаточно мельчайшей искры, чтобы все взлетело на воздух! Здорово, да?

— Ребята, этот придурок вас учит, как взорвать свой собственный дом, а вы уши развесили! — раздался звонкий возмущенный голос девушки или парня, не разобрать.

Аудитория рассыпалась, парни, смущенно улыбаясь, расходились, но парень с Ямайки никуда не двинулся:

— Дом я могу взорвать, положим, не свой, а твой, — ткнул он пальцем в сторону обладателя, но скорее, обладательницы звонкого голоса. — А еще можно школу рвануть, там в кантине тоже газ имеется. Да мало ли что еще! — потом он повернулся к Абдуле: — А если будет больше шестнадцати процентов, не взорвется?

— Если больше, не взорвется, — подтвердил Абдула. — От шестнадцати до семидесяти двух процентов не взорвется, но загорится, пожар может получиться — хороший такой пожар, большой…

— А если больше семидесяти двух, то и не загорится? — допытывался парень.

— А если больше семидесяти двух, то, правильно, не загорится, но зато все тогда, кто будет в помещении, задохнутся. Тоже неплохо, да?

— Никто не задохнется! — крикнул кто-то возмущенно. — Вонь услышат, и разбегутся! Или просто проветрят помещение!

— Услышат, если днем, — возразил парень с Ямайки. — А если ночью, не услышат, задохнутся… Или сгорят… Или взорвутся.

Парень мыслил вроде бы правильно, однако нравился он Абдуле все меньше. Одно дело, если убиваешь людей за дело и ради дела. Совсем другое — убивать людей, скажем, за деньги: это никуда не годится, но самое поганое — убивать просто потому, что это тебе нравится. Такие люди — воплощение шайтана… Абдула поежился и чуть отодвинулся от стекла. А парень, словно слыша его мысли, подтвердил:

— Да, мне нравится убивать! Я непременно буду убивать, слышите, вы? — и он свирепо повернулся к остальным ребятам.

Наверное, надеялся, что испугаются, как-то прореагируют: девочки задрожат, малыши собьются в кучу, а парни выдвинутся ему навстречу, сжимая кулаки… Ничего такого не произошло, на его слова почти никто не обратил внимания, все уже снова разбились по своим группкам и болтали о своем. Только один, высокий парень лет семнадцати, стоявший близко, откликнулся на его слова:

— А для чего тебе понадобился газ, Мигель? Разве ты больше не веришь в «вуду» своих предков?

— «Вуду» надо всю жизнь посвятить, — буркнул Мигель, отходя от стекла, — газ дешевле…

Абдула мог бы еще много чего порассказать о подручных средствах устраивать взрывы, пожары и отравления, но, во-первых, больше его никто не слушал, во-вторых, он боялся, что все равно на самом интересном месте вмешается охрана и лекцию прервут: он и то удивлялся, что рассказать про газ ему позволили без помехи, просто потому, наверное, что взрывоопасность газа ни для кого не новость, — но, главное, глядя, как загорелись неподдельной жаждой желтые глаза Мигеля, Абдула задумался, а правильно ли помогать таким шайтановым отродьям? — С одной стороны, конечно,неверных сколько ни убивай, мало не станет. Но все-таки, насколько допустимо связываться ради этого с шайтаном? Сколько ни думал Абдула, ответить на такой вопрос он так и не смог. Ну, время до обеда пролетело, и то хлеб!

После обеда и молитвы, — если точнее, помолился он перед обедом, близкая встреча с сатаной располагала к благочестию! — Абдула немного походил — для пищеварения, немного послушал музыку: на кино времени бы не хватило, — а потом прилег: хорошо бы поспать подольше, пока «там», — он кивнул на «зазеркалье», — будут тусоваться очередные придурки…

Уснул он сразу, но проспал не больше часа, проснулся ровно в два: обидно, шума никакого, самолеты не летают, — уик-энд, суббота, а сна больше ни в одном глазу!

«Ладно, — подумал он, садясь и потягиваясь на кушетке, — посмотрим, что там еще эта стерва приготовила!» — ему это уже было даже любопытно.

Но «стерва» ничего нового на этот раз не приготовила: ту самую площадку, что и утром, в тех самых декорациях заполнила такая же точно группа детей и подростков, таких же расхлябанных и таких же упитанных. Их можно было бы принять за тех же самых, но, поискав глазами, Абдула не обнаружил среди них ни желтоглазого Мигеля, ни дерзкой девчонки, ни пухлого панка: другие панки были, целых три, но выглядели по-другому.

Задирать и заговаривать с ними Абдула поостерегся, и три часа прошли для него довольно скучно: ребята то обращали на него внимание, толпились у стекла и что-то там кричали, — Абдула подчеркнуто не слушал, — то расходились-разбивались по своим группкам и занимались чем-то своим: толкались, перекрикивались, бегали взапуски, пили колу, жевали чипсы…

Минут на сорок, — сытный обед располагал, — Абдула укрылся на унитазе, остальное время тоже как-то прожевалось и растворилось. Погасло, наконец, стекло, дети скрылись. 05:02 РМ, два часа до ужина.

«Стерва» появилась в «зазеркалье» в 05:07, ровно через пять минут. За это время поле зрения за стеклом ограничили, скрыв легкомысленные декорации, развесили темно-коричневую драпировку, покрыли ею пол, и перед глазами Абдулы снова было то небольшое помещение, в котором «стерва» появлялась чаще всего.

— Да, дети… — вздохнула она. — Послушай, Абдула, ты никогда не планировал взорвать какую-нибудь школу или детский садик?

Абдула возмущенно смолчал, и она продолжала:

— Это же так просто, не нужно даже никакой взрывчатки… Подучил какого-нибудь несмышленыша, чтобы пробрался в кухню, незаметно открыл конфорку… С этим даже пятилетний справится… А потом приходит в кухню повар, чиркает чем-то или просто включает свет, и — ба-бах!

Кимберли картинно вскинула руки, широкие рукава платья упали, обнажая руки до локтей. Потом руки снова опустились.

— Ладно, не жалей… В жизни не все выходит, как хотелось бы…

Она прошлась взад и вперед. Абдула по-прежнему молчал.

— Ну, хорошо, — снова заговорила она. — Сейчас тебя опять придут смотреть работники нашей тюрьмы, те, кто не смог вчера… Люди они, как ты мог уже убедиться, спокойные. Не поручусь, конечно, в их симпатиях к тебе, скорее, наоборот. Но, к счастью, между вами будет вот это вполне надежное стекло. К тому же среди них нет ни одного, кто лично пострадал бы от твоих… будем говорить прямо, Абдула: твоих преступлений. Пострадавшего я бы и не стала нанимать, чтобы не давать повода подозрениям в предвзятости… Так что ты можешь чувствовать себя в полной безопасности. Никто из них тебя не тронет, никто даже не спросит ни о чем, как спрашиваю я: Абдула: зачем ты убил мою маму?

Утром в воскресенье за стеклом возникло то же небольшое, задрапированное тканью помещение, в котором Кимберли появлялась чаще всего.

На этот раз она там находилась не одна, с ней был высокий немолодой мужчина с залысинами на все еще пышной седоватой шевелюре и в очках. Лет ему было хорошо за шестьдесят, но выглядел, как водится у гяуров, он очень свежим и моложавым. В правой руке он держал большую изогнутую трубку, но в рот ее не клал, зажимая большим пальцем чашечку, и было ясно, что табака в ней нет либо он не горит.

В помещении имелось два удобных полукресла, но оба, и Кимберли, и ее спутник, не сидели, а стояли вполоборота друг к другу и к Абдуле.

— Вот Абдула, папа, — сказала Кимберли, указывая рукой в сторону стекла.

Мужчина начал было какую-то фразу по-арабски, но с таким жутким акцентом, что сам смутился и умолк на полуслове. Абдула, даже если бы знал арабский гораздо лучше, все равно бы ничего не понял. Мужчина, а собственно мистер Барлоу, сделал шаг в сторону стекла и заговорил уже по-английски:

— Я хотел вас спросить, Абдула: почему вы так озлобились?

Абдула ничего не отвечал, и мистер Барлоу после короткой паузы продолжил:

— Неужели у вас не нашлось бы иного выхода, нежели закончить свою жизнь… вот здесь?.. — он обвел рукою с трубкой камеру Абдулы.

— Нет, я конечно, понимаю, — продолжал мистер Барлоу, — у вас наверняка было ужасно тяжелое детство: война, бомбежки, скорее всего, голод… Вам было тяжело…

«Что ты знаешь, что значит: «тяжело»?» — со злобой подумал Абдула.

— Я вовсе не хочу равняться с вами, но, знаете, мое детство тоже было несладким… По-своему, конечно, — без голода и бомб, но с вечно пьяным отцом… Для ребенка это, может, не намного лучше бомбежки.

Абдула ничего не отвечал, но мистер Барлоу, как видно, вовсе не нуждался в ответных репликах. Речь его текла спокойно, без долгих запинок: сказывался, очевидно, преподавательский опыт.

— Мы жили в Абердине, в Шотландии, — говорил он. — Моя мама шотландка, а папа шотландцем не был, но пить пытался, как шотландцы, а это безнадежная затея: нужно быть шотландцем, чтобы пить по-шотландски…

Абдула не знал, как пьют шотландцы, но помнил, как пьют русские, и потому не мог не согласиться, что в таких делах ни в коем случае нельзя недооценивать генетики и национальных традиций. Вот взять, к примеру, анашу (русские почему-то называли ее «план»). В тех странах, откуда родом Абдула, ее испокон веков употребляли все, от мала до велика, и курили, и даже плов, случалось, посыпали — и ничего, никто с ума от этого не сходил!

Сам Абдула тоже пару раз побаловался, еще в детстве, но ничего особенного не почувствовал. Ему так и говорили: надо «прикуриться», но специально «прикуриваться» как-то не захотелось, и Абдула так и остался в стороне от этого увлечения. Он мог иногда сделать затяжку-другую, чтобы поддержать компанию, как непьющий европеец может чокнуться с друзьями, но сам об анаше не вспоминал. И все соплеменники Абдулы относились к ней так же спокойно: при случае покурят, но всю свою жизнь завязывать на конопле никто не станет!

Исключения бывают, как не бывать, но уж никак не больше, чем в Европе пьяниц!

А что случилось с этими «культурными» и «цивилизованными», едва они дорвались до той же анаши и прочего, чем на Востоке всегда умели только баловаться? Какая пошла у них повальная наркомания! Сколько жизней искалеченных, сколько судеб покореженных! Какие меры драконовские принимают, сколько людей по тюрьмам сидят только потому, что нашлось в кармане чуть больше этой самой анаши, чем разрешил какой-то там Верховный Cуд?! Кстати, меньше бы запрещали, меньше бы употребляли: никто не стал бы специально по школам малышне бесплатно дозы раздавать, чтобы создавать себе клиентуру. Невыгодно бы было. А так — отдача докатилась и до самого Востока: на родине у Абдулы сегодня сельскохозяйственное производство прекратилось почти полностью, крестьяне выращивают продовольствия ровно столько, чтобы самим хватило, а все остальное засевают коноплей и маком: так гораздо выгоднее! Да что там — «выгоднее», иначе там сегодня просто не проживешь! «И вот теперь, по-ихнему, выходит, что мы — наркодельцы, а эти свиньи — пострадавшие?! У, зар-разы!» — Абдула едва сдержался, чтобы не зарычать.

Мистер Барлоу тем временем рассказывал, как ему приходилось прятаться от пьяного отца в углах пустынных комнат: дом у них был большой, достался от шотландских предков матери, но не обставленный как следует и неотапливаемый, холодный.

Однажды, когда папаша слишком сильно разбуянился, пришлось залезть даже в каминную трубу (для маленьких ног Дэнниса там нашлись достаточно удобные выемки-опоры) и проторчать там, коченея, чуть не два часа, пока родитель не угомонился.

Едва закончив школу, Дэннис ушел из дому. Отец к тому времени сильно сдал, съежился и, хотя скандалил и ругался по-прежнему, но больше рук не распускал: мать стала с ним справляться.

Дэннис добрался до Глазго, поработал в недорогой столовой подавальщиком, а потом устроился помощником стюарда на один из последних пароходов, все еще совершавших тогда регулярные пассажирские рейсы через Атлантику, а когда линию закрыли, Дэннис сошел на берег со своего последнего рейса не в Англии, а в Америке.

Дальнейшие подробности, про то, как Дэннис путем упорного труда и старательной учебы закончил колледж, и тому подобную сентиментальную информацию Абдула пропустил мимо ушей.

— Так что, как видите, можно и вправду подняться с самого дна… — мистер Барлоу как бы в смущении развел руками. — Если бы вы захотели, у вас бы тоже так могло получиться…

Ха, чтобы он сказал, если бы узнал, что как раз вот это у Абдулы прекрасно получилось? Что колледж он как раз закончил, не филологический, конечно, а технический, но кто сказал, что это хуже? Немного прирабатывать ему там тоже приходилось, но потом удалось получить стипендию, для студентов-выходцев из мусульманских стран, так что с учебой у него все прошло достаточно легко. И по математике он был там из самых первых, и по химии… потому, наверное, и заметили, потому и… что… завербовали? — подвернулось непрошенное слово. Да нет, конечно, не завербовали, возмущенно возразил себе Абдула. Не завербовали, а призвали, призвали на борьбу, достойную мужчины-мусульманина! Аллаху акбар! Велик, велик Аллах!

— Но вы, наверное, подумали, — продолжал мистер Барлоу, — что колледж — это пустяки по сравнению с тем, что я женился на миллиардерше… Однако, должен вам сказать, что я вовсе не женился на миллиардерше! Точнее, ни я и никто в колледже даже не подозревал, что Кимберли — миллиардерша! Мне нравилась она сама, а не ее миллиарды! Она вела себя так скромно, все время, пока я за ней ухаживал, ни разу не показала, что у нее много денег! И позволяла за себя платить — в кино, в кафе, повсюду и всегда, ну, почти всегда! У меня тогда уже был неплохой заработок, я мог себе позволить приглашать свою девушку в кино или в кафе. Но если я порой все же оказывался без гроша, она тогда делилась со мной своим кошельком так по-дружески, что мне и в голову не приходило что-то заподозрить! — он перевел дыхание. — Она призналась мне в своем богатстве только после того, как я ей сделал предложение, представляете? Она сказала: «В общем, я не против, но есть одно препятствие, не знаю, как ты на него посмотришь!» Я подумал, — ну, что я мог подумать, что бы подумал каждый на моем месте? Что у нее, наверное, кто-то до меня уже был! Я ведь вырос еще до «сексуальной революции»… В те годы, знаете ли, на это еще смотрели по-другому, не то, что в наши дни… Конечно, это бы меня не остановило, но все же было неприятно, я ждал, что вот сейчас она признается, а когда оказалось, что речь идет всего лишь о деньгах, я испытал такое облегчение!

«Еще бы!» — хмыкнул про себя Абдула.

— Ну да, я даже не сразу «врубился», как теперь говорят, а когда «врубился», так обрадовался! Мне ведь и вправду совершенно не нужны были ее миллиарды, ни тогда, ни сейчас! Я до сих пор живу на то, что зарабатываю сам, я ведь совсем неплохо зарабатываю: лекции, статьи, выступления… Меня много приглашают, меня считают очень квалифицированным специалистом, я часто езжу в интересные научные командировки, объездил весь Восток. Я ориенталист, бывал, наверное, и в вашей стране…

Абдула сделал каменное лицо: намеки о «своей стране» его по-прежнему нервировали. Сам факт, что все они так уверенно говорили о «его стране», то есть откровенно не считали его природным американцем, ему решительно не нравился. И почему, главное, как узнавали, — по акценту? Но, во-первых, говорил он по-английски довольно хорошо и бегло, свои все это признавали, а во-вторых, сколько народу говорят гораздо хуже него, хотя и родились в Америке, хоть тот же мусорщик из гипермаркета! Однако мистер Барлоу его реакции не замечал, он занят был своим:

— Конечно, если бы не Кимберли, не ее богатство, я летал бы в свои командировки не бизнес-классом и останавливался бы не в таких отелях, но мне бы и туристский отлично подошел… Это Кимберли хотела, говорила, что это ее право — оплачивать свои собственные удобства. Она ведь часто ездила со мной, особенно в первые годы, мы очень с ней дружили… Потом, когда у нас родилась Кимберли-младшая, — мистер Барлоу с улыбкой повернул голову к дочери, потом снова обратился к Абдуле, — она стала ездить реже. Я тогда думал пересесть в туристский класс, но она настояла, убедила… Доказала мне, что для ее бюджета это сущие гроши, а для ее спокойствия сознание того, что у меня не будет ни малейших неудобств, куда важнее грошовой экономии. В общем, я согласился, тем более что для того, чтобы полностью успокоить мою совесть, она предложила за каждую мою поездку бизнес-классом оплачивать поездку на каникулы какого-нибудь неимущего студента из дальних стран. Обычно это были студенты-африканцы, они, как правило, годами не могут съездить к себе домой: дорога в Африку стоит очень дорого, знаете ли… Да, в Африке бывать мне тоже приходилось…

Мистер Барлоу ненадолго умолк, как видно, вспоминая свои поездки. Потом продолжил:

— К маме мы с Кимберли тоже ездили каждый год, ей нравилось в Шотландии… Кимберли-младшей тоже там нравится…

Он еще раз посмотрел на дочь. Та больше не стояла на ногах, с удобством расположилась в полукресле и никакого в разговоре участия не принимала, только слушала: впрочем, это и разговором трудно было бы назвать, Абдула тоже ведь молчал, говорил один мистер Барлоу:

— У мамы все хорошо, особенно с тех пор, как умер мой отец…

Тут он снова сделал паузу, подумал, наверное, о том, каково это быть человеком, от смерти которого кому-то стало хорошо. Впрочем, таких людей, наверное, не мало? Наверняка кому-то стало хорошо и от смерти тех, о которых позаботился Абдула! Только сюда их почему-то не приводят… А мистер Барлоу, почтив секундной паузой память отца, продолжил свою мысль:

— Словом, денег мне вполне хватает. Свои доходы с капитала я почти не трогаю, — да, у меня ведь сразу появился капитал, как только я женился. Кимберли тогда положила на мой счет огромную сумму, я стал возмущаться, но она еще больше возмутилась: «Что, я не могу, как порядочная жена, принести своему мужу приданое?» Ну я и согласился (видно было, что соглашался он с женою часто и охотно), только мне все равно бы никогда не удалось придумать, на что можно потратить такую прорву денег. Тем более, что этот капитал под ее управлением постоянно возрастал… Он возрастает и сейчас: Кимберли-младшая унаследовала финансовые таланты своей матери и деда…

«Кто бы сомневался!» — хмыкнул про себя Абдула, а мистер Барлоу в третий раз с нежностью посмотрел на дочь.

— Ну, вот, — как бы смущенно пожал он плечами, — я попросту не знаю, что с ними делать, с этими деньгами, только жертвую, на колледж, на больницы, на стипендии для способных неимущих студентов… Ну да, вот это я могу дополнительно к своему заработку. — Он сделал очередную паузу. — Конечно, если бы не Кимберли, не ее богатство, я не носил бы такой костюм и ездил бы на «гольфе», а не в «плимуте»… Одежду и машины она всегда сама мне выбирала, теперь выбирает Кимберли-младшая (он упорно называл свою дочь именно так, словно слова «Кимберли-младшая» оттеняли существование, хотя бы в прошлом, Кимберли-старшей), ведь мне-то совершенно все равно, какой у меня костюм и на какой машине ездить… Да и куда мне ездить на машине? У нас в стране такие удобные железные дороги, такое замечательное воздушное сообщение… — при этих словах он слегка осекся и внимательнее глянул на Абдулу. — Да, летать на самолетах, впрочем, стало намного неудобнее, благодаря вам и вашим… компаньонам… Туфли на контроле приходится снимать, а недавно отобрали при посадке несессер: там были ножнички, всякая металлическая мелочь и еще такая металлическая штучка для трубки, набивать… Отобрали и выбросили в мусорный бак. Надо было спрятать в багаже, а в салон теперь даже такого брать с собой нельзя. Хорошо хоть трубку не отобрали… — Он повертел рукою с трубкой, заметил запонку на манжете: — Да, вот у меня запонки золотые, дочка подарила… — Он ласково глянул на Кимберли-младшую, в первый раз назвав ее «дочкой». — Я благодарен ей, конечно, ношу, раз ей нравится… Но мне-то совершенно все равно, какие у меня запонки! Мне все равно, каким я летаю классом! Кимберли предлагала мне купить для моих поездок реактивный самолет, большой, двухмоторный, с экипажем, с летчиками и со стюардессой, но мне совсем не нужен самолет! Мне вовсе был не нужен самолет ни с летчиками, ни со стюардессой, не нужны мне были ее миллиарды! — голос его повысился: — Мне нужна была она сама, Кимберли! Она была такая славная! Видели бы вы, какая она была славная!

Абдула ее видел, на фотографиях, и даже готов был согласиться с такой характеристикой, но внешне выражать этого не стал. А мистер Барлоу помолчал немного, переводя дыхание, а затем сделал еще шаг навстречу Абдуле и, глядя на него в упор, спросил, еще более высоким голосом:

— Абдула! Зачем ты убил мою жену?!

Вопрос, конечно, не был совсем уж неожиданным, но Абдула все-таки вздрогнул. Мистер Барлоу, отвернувшись, вынул из кармана зажигалку с хоботком, специальную, и принялся раскуривать свою трубку. Его дочь подошла к нему и ласково положила руку ему на плечо. Свет за стеклом погас. Стена осталась черной.

Абдуле впервые за все время сделалось как-то странно не по себе. Мистера Барлоу наверняка тоже можно было бы во многом упрекнуть, как всех этих свиней, но вот сам он свиньей определенно не был. Жену свою он по-настоящему любил и к миллиардам, судя по всему, действительно был совершенно равнодушен, а это редкость. Конечно, было бы смешно думать, что он и вправду жил на свои заработки: это на всем готовом, жена и дочь ему одежду выбирают, запонки-машины покупают, билеты в бизнес-классе оплачивают, да еще капитал приумножают! При такой жизни на свои собственные заработки он себе разве что газеты да табак для трубки покупает! И после стольких лет комфорта он вряд ли стал бы так охотно пользоваться туристским классом, это ясно. Однако сам он как будто верил тому, что говорил. И жена ему была действительно дороже бизнес-класса. Абдуле стало его жаль. Впервые испытав такое чувство, Абдула толком не знал, как к нему относиться. Можно ли жалеть врагов? — Подумал и решил, что можно. Это щадить их нельзя, а жалеть — почему нельзя? Можно. Но надо будет посмотреть в Коране…

Словно подслушав его мысли, «она» внезапно возникла за стеклом в конусе света, теперь уже одна, ни отца, ни мягких стульев в помещении больше видно не было.

— Мой отец очень любит Коран, Абдула, — сказала она, и Абдула чуть не подпрыгнул от такого совпадения. — Он говорит, что это замечательная поэзия, и часто читает оттуда целые отрывки, конечно, по-английски, чтобы мне было понятно…

«Да уж конечно!» — хмыкнул про себя Абдула: арабский мистера Барлоу он слышал.

— У тебя бы, наверное, получилось гораздо лучше… Ты бы мог читать и по-арабски, я думаю. А не умеешь, мог бы выучиться, там есть… — Она повела подбородком в сторону монитора за спиной у Абдулы. — Почему ты так мало читаешь, Абдула? Ты не любишь читать? Даже Коран? Там так много говорится о милосердии! Я ведь кое-что запомнила, хочешь, процитирую?

— Ваши говорили, даже дьявол может цитировать Священное Писание! — огрызнулся Абдула.

— Да, безусловно, может, — кивнула в ответ мисс Барлоу. — Может и цитировать, и комментировать, и даже переписывать…

«Что она, собственно, имеет в виду, эта стерва?» — возмущенно подумал Абдула. Но конус света вокруг нее уже погас, а стенка оставалась черной.

Вопроса своего сегодня Абдуле она не задала.

Больше до обеда Абдулу сегодня никто не беспокоил, свет за стеклом скоро зажегся, но помещение оставалось пустым.

После обеда тоже как будто никто не приходил. Стекло, утратив свой светло-зеленый цвет, все время оставалось черным.

Несколько первых минут Абдула полагал, что это просто случайная задержка, потом подумалось, что, может, и сегодня там персонал, прячется во тьме… Но в это время полыхнула короткая вспышка света, ровно на столько, чтобы убедиться: в «зазеркалье» пусто, — и снова чернота.

Казалось бы, нет никого, и ладно! Однако очень скоро Абдула почувствовал, что эта пустая чернота тревожит и раздражает его гораздо больше, чем дурацкие вопросы очередных визитеров. К тому же непонятно, в конце концов, правда там нет никого или же все-таки кто-то прячется, войдет и выйдет?

И эти неожиданные вспышки света, через неправильные промежутки и на неравные отрезки времени — то несколько секунд, а то и целых полминуты…

Не помогли ни «самолетики», ни долгая отсидка на унитазе: я тут сижу, а они там смотрят… Или не смотрят? — Да, вечер воскресенья показался Абдуле самым тяжелым.

V

Наутро в понедельник появилась очередная группа инвалидов, человек пятнадцать. Эти были заметно меньше покалечены, чем предыдущие: в колясках никто не сидел, на костыли не опирался, рук загипсованных на перевязи не держал, и лица забинтованные белыми пятнами не светились, только пять или шесть опирались на палки, да еще столько же сидело на стульях. В основном инвалидность выдавали осунувшиеся лица, нерезкие движения…

Абдула приготовился услышать: «Зачем ты перебил мне ноги, Абдула? Зачем ты отбил мне почки, Абдула?» — но посетители молчали.

Они молчали полчаса, сорок минут, час… Потом неторопливо удалились, так и не сказав ни слова. На этот раз при их уходе свет не погас, они так и вышли, раздвигая портьеры на глазах у Абдулы; тем, кто сидел, помогли подняться со стульев и выйти остальные. Что там, за портьерами, подглядеть не удалось, да и что там будет? — Пустое пространство, видел же, когда там школьники бесились!

«Самолетиков» при инвалидах Абдула не запускал, а когда они вышли и минут пятнадцать в «зазеркалье» было пусто, подумал, не взяться ли. Однако свет погас, потом минуты через две зажегся, и появилась новая группа, такая же, как перед этим.

«Э, ну вас!» — подумал Абдула. Разглядывать новых посетителей он демонстративно не стал: пошагал по своей камере, потом даже побегал, поотжимался от кушетки, раз десять: вы инвалиды? Ну, а я вот — нет! Глядите! Еще глядите! Он даже перекувыркнулся через голову: на мягком полу кувыркаться было легко и приятно.

Когда следом за этими явилась следующая группа, Абдула даже не видел, как они выходили-заходили, при свете или без, — к исходу часа он специально укрылся на унитазе. «Пусть они там ломают себе голову над сценарием: гасить свет, не гасить, — а я даже смотреть на это не хочу!» Абдула был доволен, записал себе очко. К тому же и движения его взбодрили.

На третью группу Абдула не удержался, посмотрел. Она была поменьше: четверо сидели — три женщины, один мужчина, семеро стояли — трое мужчин, две женщины и еще двое — сразу и не разобрать: короткие волосы, джинсы-блузоны, да нет, конечно, бабы, — всех округлостей не спрячешь, хотя и похудели, от переживаний… Ничего, для них это даже полезно, лишний жир согнать, и без диеты, за бесплатно! «Спасибо мне должны сказать!» — Абдула хмыкнул.

К физическим упражнениям после часа интенсивных занятий больше не тянуло, и Абдула растянулся на кушетке, спокойно пролежал весь этот последний предобеденный час. Глаза зажмурил, от стенки отвернулся: глядите, сколько влезет, на мою задницу!

Перед самым обедом, как всегда, явилась «эта стерва», мисс Барлоу. Прогрохотал, как по заказу, самолет, она немного помолчала, пережидая грохот. Абдулла, увидев ее мельком, больше в ту сторону не смотрел; уселся на кушетке к ней спиной и уставился на часы: 11:57 АМ, — терпеть от силы три минуты.

— Приятного тебе обеда, Абдула, — донесся из-за спины ее спокойный голос. — Но, переваривая пищу, не забывай подумать, ты помнишь, о чем… — пауза.

И — ожидаемый вопрос:

— Абдула, зачем ты убил мою маму?..

Обед принес, конечно, облегчение, но Абдула с унынием отметил, что прежней радости ему шурпа уже не доставляет. Привык, приелось, да и пожелание «приятного обеда» от «этой стервы» радости не прибавляло.

Шурпу он выбрал сам. Возможность выбрать что-нибудь другое, как всегда, имелась, но Абдула понимал: разнообразием тут делу не поможешь. Да и не привык он к разнообразию… Зачем оно? А если тут и вправду полвека просидишь, любое разнообразие покажется однообразным… Абдула пригорюнился. Вот и молитву надо было перед обедом совершить. «Эх, ты!» — укорил себя Абдула. В принципе, можно и сейчас, но настроения ни на молитву, ни даже просто на монитор не было никакого.

Абдула снова разлегся на кушетке и, упрекая себя, что тратит зря драгоценные свободные минуты, собственно, целый час, так с упреком и уснул… Спал он несладко, снилось что-то тягостное, часто просыпался и снова забывался в тяжелой дреме… Как бы то ни было, так пролетело добрых три часа. Когда совсем уже проснулся, на часах светилось 04:01 РМ. «Вот здорово! Выходит, добрых два визита я проспал!» — поздравил себя с небольшим, но явственным успехом Абдула.

Но — два проспал, а три еще осталось! Вот они, сидят, стоят — такие же, как утром… Нет, не совсем такие, переговариваются между собой, негромко так, вполголоса, но, сразу видно, обсуждают Абдулу, даже руками на него порой показывают, словно по статям разбирают. «Вот и спи при них!» — Абдула резко поднялся. Ну, туалет, умылся, минут пятнадцать одолел. А дальше? Ведь до семи еще так далеко!..

Откуда их столько? Если по группе в час, выходит восемь групп, да по пятнадцать человек на группу — выходит сто двадцать человек. Где она только их берет? Хотя, если восемьдесят семь убитых, то раненых должно быть в четыре-пять раз больше, вот и получается, как ни крути, четыреста. Если они будут вот так, по сто двадцать в день приходить, то дня на три их точно хватит. Ну, ладно, а потом? — «Э, про «потом» пусть эта стерва голову себе ломает!..» — Абдула выбросил эти подсчеты из головы.

Он вспомнил, как собирался играть с самим собою в шашки-шахматы, но дело не заладилось. В субботу вечером и в воскресенье играл на мониторе, неплохо было, — Абдула вообще неплохо играл в шахматы, средний уровень компьютера обыгрывал, хоть и не без труда. Но монитор с компьютером — это одно, а если без него? На мониторе и другие игры — сколько хочешь. Трехмерных с «терминаторами» и стрельбой, конечно, нет, но есть другие: Абдула еще не разглядел, какие именно, но тех, которые из Виндоуза, полный набор. Абдуле особенно нравился «сапер», еще на воле готов был ковыряться с ним часами, так навострился, что, бывало, меньше чем за 120 секунд находил все бомбы.

Но это если монитор включен, а тогда и без «сапера» найдется, чем заняться. Главное, вот сейчас, — а как? Фигурки можно вылепить из хлеба, это легко, но доску чем расчертишь? — Казалось бы, такой пустяк — доску расчертить, а получалось, нечем. Стол есть, поверхность подходящая, но линии чем, клубничным джемом, что ли, наносить? — Ведь ничего другого в камере не сыщешь!

Абдула с досадой представил, как будет липнуть клубничный джем, мазаться на пальцы, на фигуры… — нет уж. Попробовать нарвать квадратики из полотенца, поаккуратнее, прикрепить хлебным мякишем, в «шахматном порядке»?

Попробовал, восторга не испытал: мнутся, загибаются, отрываются… Ну, если постараться, можно и привыкнуть. Все равно, делать больше нечего. Теперь фигуры: булочки все одного цвета, надо за ужином хлеба ржаного в меню отыскать, если найдется… А если нет, придется вместо цвета выдумать для фигур разные формы… Скажем, одни плоские, другие круглые. Или круглые и квадратные. Э, все равно, нехорошо, путаться буду. Ну, тогда сначала шашки, легче будет разбираться. Потом уже за шахматы возьмусь. Времени много, спешить некуда… Стоп, кажется, придумал: бумагу можно слегка размочить, скатать из нее жгутики и такими жгутиками-колбасками выложить решетку, вот и получится доска! Черные клетки нашлепками из той же бумаги отметить, и все, играй! Здорово!

Абдулла тут же принялся за дело. Главная трудность — не перемочить, чтобы бумага не стала растворяться. С нескольких попыток удалось найти более-менее подходящую пропорцию, скатать и выложить два жгутика углом, но пока пробовал следующий, самый первый высох и начал рассыпаться в порошок. Вот тебе и на!

Ладно, придется просто расположить в шахматном порядке хлебные нашлепки. Тоже неплохо: чем не доска?

Возня со жгутиками и с хлебным мякишем напомнила Абдуле про «клейстер»: так люди, посидевшие в советских тюрьмах, называли особый клейкий материал, который умельцы производили там из черного хлеба. Хлеб для этого жевали, потом прожеванную кашицу протирали ложкой сквозь марлю или ткань и то, что получалось, размазывали тонким слоем по листу бумаги и вешали сушить. Подсушивали не до хрупкости, а все еще пластичный материал сминали, разминали и лепили из него всевозможные поделки: брелки, чаще всего в виде туфелек-мокасинов, те же «зари», то есть игральные кости… На мокасины наносили аккуратный узор из мелких обрезков соломы, а солому добывали из метелки, которая имелась в каждой камере: одной соломинки хватало на множество поделок. Подсохнув окончательно, клейстер становился твердым, как камень, и практически вечным: Абдула видел такие мокасинчики у «сидельцев», завершивших свой срок в советских тюрьмах добрых двадцать лет назад.

Да, «зари» бы из клейстера слепить, вот бы получилось развлечение! Играл бы сам с собой на визитеров: Абдула с удовольствием представил, какие у них будут рожи, когда он поставит на кон кого-нибудь из них — вот, скажем, этого, потолще. Стоит, на Абдулу кивает, что-то соседу говорит, а подойти сейчас к нему и крикнуть: «Эй, я тебя проиграл! Теперь придется тебя зарезать!» Ха-ха!

Но это точно надо клейстер: просто из хлеба слепишь, тут же рассохнутся, раскрошатся, развалятся… И чем на них очки прикажешь выцарапывать, ногтями? — Не получится. Не видно будет. На клейстере как раз бы получилось хотя бы цифры нацарапать, хоть римские, хоть арабские… Вот именно, «арабские»… Даже цифрами нашими пользуются, а туда же: «Наша культура! цивилизация!»…

Как уже отмечалось, Абдула в подобных случаях от арабов себя не отличал.

Однако клейстера тут не сделать: никакой тряпки в камере не найдется, чтобы процедить… А если не процеживать, просто пожевать немного и потом налепить?.. На что? — Бумаги нет, эта, от полотенца, растворится… Прямо на стену, на окно? — Нет, пачкать окно Абдуле не захотелось, давай на стену что ли…

Вынул из-под заслонки свежую булку, смял небольшой кусочек, прожевал слегка, ляпнул на стенку: ну, что? А вот что: кусочек прямо на глазах набух дополнительной влагой и вдруг всосался в стенку с ясно различимым всхлипом, как прежде мыльная пена на полу ванной или брызги кофе здесь, в камере.

Вот тебе и раз! Хорошо хоть, на столе нашлепки… Да нет, нашлепки тоже! Повлажнели на глазах и так же быстро, на глазах, всосались! На влагу, сволочь, реагирует! Ну, стерва! Ну, гадина!.. — Абдула чуть не заревел от злости. Хотя, чего реветь? Разве ты раньше об этом не догадывался, еще когда окошко думал, чем занавесить? — напомнил себе Абдула. — Но тогда еще более досадно, что забыл, дураком себя выставил… — Он раздраженно зашагал взад и вперед. Только тем и утешился, что за всеми этими занятиями-размышлениями время визитеров почти что истекло.

Абдула смахнул прямо на пол мятые бумажные квадратики от неудачной шахматной доски: сами пусть убирают, раз такие умные! — и повалился на кушетку.

Спать не хотелось, а хотелось просто себя жалеть. Этим Абдула и занимался, пока чуть не над ухом у него не прозвучал знакомый ровный голос:

— Сегодня тебя можно поздравить с первым юбилеем, Абдула. Прошла почти неделя, как ты здесь. Завтра пойдет вторая. Их у тебя будет еще много, Абдула! Спокойной ночи…

«Да, их и вправду может оказаться слишком много… — подумалось Абдуле. — Не дай бог, я действительно останусь тут на полвека, тогда… — он по привычке быстро сосчитал: — по пятьдесят две недели в год, за пятьдесят лет получится две тысячи шестьсот недель… И семь недель еще по дню на год накинуть, и високосных, начиная с этого… Нет, в этом году февраль уже прошел, значит, от високосных добавится еще двенадцать дней, без двух дней две недели… Да еще день на пятидесятый год… Всего выходит без одного дня две тысячи шестьсот девять недель».

Цифра получалась удручающей…

Абдула уже как будто бы привык ничему тут не удивляться, и все же утро вторника с самого начала показалось ему необычным. В девять часов, как ожидалось, монитор исправно погас, растворилась в своей неимоверной прозрачности стенка ванной, отключились спортивные тренажеры, намертво прильнули к стене рукояти эспандера: там ведь под ними еще углубления, в которые они утапливаются, нипочем не ухватишь, если неподвижны! Все предусмотрела стерва! Хорошо хоть, шведскую стенку не догадалась на день внутрь втягивать!.. Абдула подошел к ней, потрогал: как всегда, разминаться на глазах у визитеров, изображать им обезьяну Абдуле не хотелось.

Но дело в том, что никаких визитеров не было! Стенка-стекло, вроде бы пару раз нерешительно мигнув, — Абдула не уверен был, правда ли видел или почудилось, — так и осталась непрозрачно-салатовой. С чего бы это, неужто поломалась?!.. — Слишком поспешно радоваться Абдула не торопился: кто их там знает, что они задумали, — а уже минут через пять с удивлениием обнаружил, что радоваться, собственно, особо нечему!

Походил-померил камеру шагами, отжался пару раз на шведской стенке, и… — дальше-то что? Присутствие визитеров за стеклом, хотя бы предполагаемое, оказывается, мобилизовало… А вот сейчас минуты текли ну просто невыносимо! 09:05… 09:15… 09:25… Даже запускать бумажных голубей казалось ему сейчас занятием бессмысленным: кто его знает, в какой момент и кто именно там появится! И хотя какая как будто разница, кто бы там ни появился, а вот казалось Абдуле, что лучше быть готовым, быть настороже, чем погруженным в какое-нибудь идиотское занятие. Так и вышагивал он взад и вперед по камере, лишь изредка присаживаясь на кушетку или на лавку, дух перевести, передохнуть, всегда неизменно лицом к салатовой стене: 09:30… 09:35… 09:40…

Мигания стены не повторялись… 09:50… 10:00, ну же! Неужто опять ничего?

10:03… 10:05… 10:07… 10:10! Опять ничего! Абдула уже готов был закричать от нетерпения, еле сдерживался!

10:11! 10:12! 10:13! 10:14! И вот, наконец, только в 10:15 сперва едва заметная дрожь волною пробежала по стене, затем она, как водится, сначала почернела, потом мгновенно сделалась прозрачной, а за ней, в «зазеркалье», обнаружилась такая группа, что даже ко всему уже готовый Абдула не удержался, удивленно крякнул: «Эге!»

Вот уж кого он почему-то вовсе не ждал тут увидеть. Кроме мисс Барлоу, в «зазеркалье» находилось трое мужчин, о которых Абдула и думать позабыл: первым был окружной прокурор, вторым — его безликий помощник, а третьим… Кто же этот третий? — Ах, ну да! Защитничек! С самого приговора не виделись! Нет, виделись, конечно, в тюрьме, навещал, апелляцию давал подписывать, только Абдула и там ему большого внимания не уделял, никаких разговоров с ним не разговаривал… Вызовут на разговор, выйдет, что надо, подпишет — и назад в свою камеру.

Апелляцию подписывал он нехотя: не верил, что поможет, это раз, а главное, вообще никак не хотелось ему в этом гяурском представлении участвовать. Осудили, казнили, и дело с концом! Но, если честно, слишком на электрический стул Абдула не торопился. Стул никуда не уйдет, а пока пусть неверные дурью помаются, из пустого в порожнее попереливают… Мешать им в этом Абдула не собирался.

Так, а сейчас-то для чего они сюда явились? Вдруг?!. Молнией сверкнула мысль, что, может, это все была какая-то дурацкая интермедия, и вот сейчас ему объявят, что приговор вовсе не смягчен, и его немедленно повезут обратно в ту тюрьму, на казнь!.. Мысль была слишком мимолетной, так что Абдула даже не разобрал, обрадовался он ей или ужаснулся: мгновенно сообразил, что если бы с отменой, то сюда бы вошли, в камеру, да не одни, а с мордоворотами… А так — что-то другое, конечно. Чего это он там лопочет? — Прокурор успел уже произнести несколько фраз, и Абдула стал наконец-то его слушать. Прокурор говорил:

— Вообще-то вы теперь уже не в моей юрисдикции, но местный прокурор любезно согласился предоставить мне возможность этого визита. В следующий раз, — а прокурорские проверки будут происходить не реже, чем раз в полгода, — это будет уже работник местной окружной прокуратуры, но пока мне хотелось лично убедиться, что с вами все в порядке… Ведь с вами все в порядке? Сегодня истекает неделя, как вы здесь. Какие-нибудь жалобы, ходатайства?.. — Он умолк и выжидательно посмотрел на Абдулу.

«Какие у меня тут могут быть жалобы, придурок, какие могут быть ходатайства? — Кормят на убой, свежий воздух, стерильность даже… Книги, кино, все есть! Или попросить, чтоб отпустили на свободу?» — Абдула мысленно усмехнулся. Вслух он ничего не произнес: постоял, помолчал и равнодушно отвернулся от стекла.

Это простое движение принесло ему вдруг ощущение новой свободы: здесь, за стеклом, я могу вертеться, как хочу, мордовороты не ворвутся, головой по ребру койки не смажут! Такое неожиданное преимущество заставило его по-новому подумать и об «этой стерве»: что ни говори, а есть и светлые стороны у его положения! Под влиянием такой минуты Абдула признался сам себе, что относится к «этой стерве» не только с ненавистью, но и с долей уважения.

Ну, ладно, а с прокурором-то что делать? — А что с ним делать, пусть себе болтает хоть до посинения! Абдула улегся на кушетку и демонстративно отвернулся. Прокурор, как видно, тоже довольно скоро уяснил себе преимущества нового положения узника и умолк. Потом, подумав, прибавил:

— Во всяком случае, вы всегда сможете подать свою жалобу или ходатайство через администрацию тюрьмы в письменном виде, ее непременно рассмотрят. У вас, конечно же, имеются письменные принадлежности?

Это какие же, интересно? — Но тут подала голос мисс Барлоу:

— В распоряжении заключенного имеется компьютер с монитором и клавиатурой, он может им пользоваться шестнадцать часов в сутки и писать с его помощью все, что ему угодно…

Вот как важно грамотно сформулировать: «шестнадцать часов в сутки!» Чего еще желать? А то, что доступа нет в те самые восемь часов, когда он больше всего нужен, это уже, получается, капризы, никто считаться с ними не захочет…

Вот и прокурор благосклонно кивнул, а потом захотел было что-то спросить, но мисс Барлоу предупредила его вопрос:

— Если понадобится, то, что он напишет, распечатают и дадут ему на подпись.

Больше говорить было не о чем. Прокурор, однако, что-то еще пообсуждал вполголоса с мисс Кимберли, а потом все затихло. Выждав минут пять, Абдула приподнялся и увидел, что в «зазеркалье» остался один только защитник. Заметив движение Абдулы, он оживился, придвинулся к стеклу и быстро заговорил дружелюбным тоном:

— Ну вот, мистер Мехмет…

«Это он меня типа по фамилии называет, — догадался Абдула. — Ну да, он и раньше так делал…», — припомнил он тут же: специально запоминать повадки адвоката ему и в голову не приходило.

— Ну, вот, мистер Мехмет, — говорил тем временем адвокат, оживленно потирая руки, — теперь мы с вами наконец одни, можем говорить совершенно свободно, нам никто не помешает…

«Хорошо, не сказал: никто не слышит», — подумал Абдула. Слышат каждый наш звук, любое сопение, не то, что слова, и адвокат не может этого не знать…

Защитник вызывал у Абдулы чувство неприязни гораздо более сильное, нежели прокурор: притворный друг гораздо хуже открытого врага! Вот и сейчас: чего ты улыбаешься, ты что, и вправду мне добра желаешь, что ли?.. Ух, мог бы, врезал!..

Защитник понял недвусмысленное выражение лица у Абдулы, залопотал торопливо, что-то о новой апелляции — не сейчас, конечно, не сразу: надо будет сколько-то отсидеть, год или два, а потом уже начинать, но зато вполне можно будет добиться дальнейшего смягчения приговора, ссылаясь на примерное поведение, на положительные отзывы администрации…

— Вы ведь не собираетесь настраивать против себя администрацию тюрьмы, мистер Мехмет? — медовым голосом спросил защитник.

«Настраивать? Зачем? — пожал плечами Абдула, конечно, мысленно: звука своего голоса он удостаивать защитника не собирался. — Она меня и без того ненавидит, ваша администрация»… А что-то внутри у Абдулы добавило чуть слышно: «И есть, за что…»

— Словом, мы с вами непременно вернемся к этому вопросу через некоторое время… Приговор вполне может удастся смягчить до двадцати пяти, а то и до пятнадцати лет заключения! Вы еще достаточно молоды, мистер Мехмет: через пятнадцать, да хоть и через двадцать пять лет вы еще будете крепким мужчиной, сможете во всю силу насладиться радостями жизни, радостями свободы!..

Адвокат изобразил на лице такую радужную улыбку, словно ждал, что Абдула сейчас же кинется к нему с благодарными объятиями.

Кидаться обниматься через стекло Абдула не поспешил. Он занялся расчетами. Двадцать пять, а то и пятнадцать лет!.. — Абдула невольно зажмурился от такой перспективы. В первом случае это будет всего лишь тысяча триста четыре с половиной недели вместо двух тысяч шестисот девяти, а во втором и вовсе — сущие пустяки, сколько там? — Ну, грубо, десять лет — пятьсот двадцать недель, даже больше, значит, если отнять от двадцати пяти, останется только восемьсот! Меньше чем треть!.. Ну да, пятнадцать — это меньше трети от пятидесяти!.. И главное даже не то, что треть, а то, что появляется предел: сегодня восемьсот, через неделю — семьсот девяносто девять, потом — семьсот, потом когда-то — девяносто девять, и наконец — конец! Вот что самое главное: когда-нибудь покажется конец! — Приятно засосало где-то в области желудка, наполнился слюною рот, в коленях и в руках почувствовалась слабость…

«Вот именно! Он тебя расслабляет, этот придурок, а ты заслушался! Пятьдесят лет!.. Пятнадцать лет!.. Кто, кроме Всевышнего Аллаха, может знать, кому и сколько на роду написано? Я, может, уже завтра отсюда выберусь, а ты и до апелляции не доживешь!» — Абдула резко, с досадой, махнул рукой и вновь улегся на кушетке спиной к защитнику. Тот помолчал немного, потомзаговорил: еще бы адвокату не заговорить!

— Я вижу, мы вас утомили… Ладно, пока что я вас оставляю, нам еще надо осмотреть все прочие камеры, числом двенадцать… Ох, я, кажется, проговорился?..

Если он ждал ответа на свой вопрос от Абдулы, то, ясное дело, не дождался. А если проговорился, «эта стерва» ему врежет, мало не покажется!.. Абдула довольно улыбнулся. Впрочем, проговорился или нет, Абдула точно сказать не мог: число «двенадцать» как будто прозвучало для него впервые, но, кто его знает, может, не обратил внимания, та идиотка-телеведущая могла назвать, по новостям рано или поздно передадут, когда инкогнито тюрьмы раскроется, — а что раскроется, Абдула не сомневался так же, как и телеведущая, и как сама мисс Барлоу. И наконец, вполне возможно, что подробнейшее описание тюрьмы имеется где-то в компьютере, куда он до сих пор залезть не удосужился.

— Ну, вот, пока прощаюсь с вами, надеюсь, не чересчур надолго… — адвокат продолжил говорить как ни в чем не бывало. — Да, кстати, мы сегодня в известном смысле ваши гости. Обедать будем здесь, и нам дадут те самые блюда, что и вам… Прокурору, сами понимаете, надо знать, как кормят заключенных, а мне мисс Барлоу любезно разрешила присоединиться… Весьма достойная особа, вы не находите?

Чего там Абдула находит или не находит, с защитником делиться он не собирался. И тот промолвил напоследок:

— У меня будет к вам маленькая просьба, мистер Мехмет. Вы, если не ошибаюсь, сами выбираете себе меню? — Он знал и сам, что не ошибается, и потому, не дожидаясь подтверждения, высказал наконец свою просьбу: — Не могли бы вы воздержаться на сей раз от острых блюд? Мне острого нельзя, у меня, видите ли, больной желудок…

«Еще бы, столько врать!» — подумал со злорадством Абдула и решил непременно выбрать в меню остронаперченный бараний шилаплав: он уже давно его там заприметил, да все как-то руки не доходили. Кстати, грузин Гизо его прекрасно готовил, когда задерживался на карьере в выходные, а буфетчик в эти дни не работал: готовить его просто, рис, вода, баранина и специи — тот же перец, лавровый лист, — чем больше, тем лучше. Это не плов, который требует особого искусства, а просто вкусная рисовая каша с мясом. Гизо говорил, что в Грузии шилаплав подают только на поминках, и вздыхал при этом не то по Грузии, не то из-за того, что постоянно чувствовал себя здесь, как на поминках…

— Good buy! — донеслось наконец из «зазеркалья», но адвокат и после этого не исчез. Из-за стекла опять послышался его голос: — Да, мисс Барлоу просила передать, что больше вас сегодня до обеда никто не побеспокоит…

Вах, как я благодарен! Что там осталось до обеда? — Абдула приподнялся на кушетке: адвоката за стеклом уже не было. Однако свет на этот раз не погасили, стекло стеной не заменили, все помещение, задрапированное красно-коричневой тяжелой тканью, легко просматривалось в неярком освещении, и Абдула впервые, подойдя к стеклу вплотную, принялся внимательно его разглядывать. Глядеть там, собственно, было не на что: тяжелые складки материи полукругом, того же цвета пол и потолок, углы все сглажены, — и все же Абдуле вдруг неимоверно захотелось туда: пройтись, потрогать эту ткань, — ведь это не бумага и не дурацкий упруго-мягкий материал, готовый всхлипнуть по любому поводу! Ох, как вдруг сильно захотелось ему туда! До боли в сердце, до пустоты в желудке!

«С чего бы, собственно, чего я там не видел? — Абдула старался хотя бы рассердиться на себя, чтобы подавить искушение. — Защитничек проклятый, это он меня расслабил своими лживыми обещаниями! Никто мне срок не сократит, всегда тут буду сидеть, так что даже до этой дурацкой ткани не дотянуться!»

Ох, как нехорошо сделалось Абдуле!..

Отвернуться бы, да не на камеру смотреть, где все постыло, в окошко бы уткнуться, но ведь окошко наверняка закрыто, как всегда… Ба, что это? — Ну да, окошко-то как раз открыто! Вот это да!

Абдула со всех ног бросился к окну и жадно стал вглядываться в обширную залитую солнцем панораму. Какое облегчение! Большое, да… Но ненадолго. Очень скоро Абдула почувствовал, что туда, на волю, ему хочется гораздо больше, чем в тесное задрапированное помещение… «Ну да, — горестно подумал Абдула, — зря эта стерва ничего не сделает… Не для того она окно открыла, чтобы меня порадовать…» Абдула понуро отошел и от окна. Монитор она, конечно, не включила… Нет, не включила. Не дура, знает, что делает… Монитор у меня шестнадцать часов в сутки и ни минутой больше. Вполне достаточно, никто не придерется. Окно — дело другое. Ведь так и отчитается перед любой комиссией: «В отсутствие посетителей окно бывает открыто»… И любая комиссия найдет такое обращение весьма гуманным… «Ох, чтоб вам подавиться вашей гуманностью!» — последние слова Абдула выкрикнул во весь голос, а потом, чуть не рыча, повалился на свою кушетку и пролежал там, то ворочаясь, то замирая, добрый час, пока, уже перед самым обедом, над ухом у него не прозвучал знакомый ровный голос:

— Боюсь, тебе пришлось сегодня поскучать немного, Абдула! — мисс Барлоу стояла, как всегда, спокойно, поблескивая очками. Очки она снимала, как правило, перед своим вопросом. — Визит прокурора, никогда заранее не рассчитаешь, сколько он продлится! Поэтому я не могла запланировать какую-либо группу, времени для нее могло бы и не остаться! Но ничего, групп у тебя впереди будет еще много, Абдула!..

Она помолчала. Абдула тем временем уселся на кушетке, посмотрел на нее, а потом повернулся к ней спиной. Она, как всегда, не обратила на его реакцию ни малейшего внимания, продолжила, как будто так и надо:

— Ты, верно, задавался уже вопросом, Абдула, где я возьму для тебя столько групп? («Точно мысли читает, ведьма!» — в который раз содрогнулся Абдула. В приборы для чтения мыслей он верил не шибко, больше перестраховывался, а вот в способность этой ведьмы читать чужие мысли верил все больше и больше, и радости это ему не доставляло.) Можешь об этом не беспокоиться («Да стал бы я беспокоиться!»): когда иссякнут пострадавшие от этого теракта, я начну приглашать тех, кто пострадал от других. 11 сентября погибли 2998 человек, не считая самих террористов… Но родственники террористов, я думаю, наведаться к тебе не захотят…

Абдула тоже помнил наизусть число погибших 11 сентября; в официальных данных, правда, говорилось о 2974-х погибших и 24-х пропавших без вести, но Кимберли, конечно, не ошиблась, причислив их тоже к погибшим. Что значит: «пропавший без вести»? — он что, воспользовался заварухой и сбежал от алиментов? Ясно, все погибли, только тел опознать не удалось. Но говорить об этом Абдула не стал, он только изобразил на лице недоумение: с чего это родственники погибших 11 сентября станут к нему наведываться?

Кимберли правильно оценила выражение его лица и ответила на невысказанный вопрос, чему Абдула уже даже не удивился:

— Ты, может быть, скажешь, что непричастен к 11 сентября, но, может быть, и не скажешь… — она помолчала. — Однако причастен прямо или не причастен, а с теми террористами ты солидарен, сам делаешь то же, что они, значит, вина лежит и на тебе, ты ее разделяешь, и родственники погибших имеют полное право придти сюда и тебя спросить, как спрашиваю я, — она сняла очки: — Абдула, зачем ты убил мою маму?

…Обед у Абдулы прошел без удовольствия. Не утешил даже шилаплав, конечно, вкусный, но совсем не переперченный, поскольку перечницу тут ставили отдельно: сам наперчишь, как тебе нужно. Ну, будем надеяться, что с адвоката и того будет достаточно, что там уже есть… — Абдула придвинул к себе тарелку с шилаплавом, щедро поперчил — за себя и за адвоката — и принялся глотать еду без всякого энтузиазма.

По-хорошему, конечно, следовало бы перед обедом помолиться, но, во-первых, и после обеда не поздно, а во-вторых, чего скрывать, нет у него такого благочестия, признался самому себе Абдула. Конечно, если вместе со всеми, как было в учебном лагере, тогда помолишься охотно, даже с удовольствием, но так, самому, постоянно себе напоминать, заставлять… Этому с детства надо было учиться, а в детстве учить Абдулу было некому и некогда. В конце концов, воин, герой, который кладет свою жизнь за дело Аллаха, свободен от всяких ритуальных предписаний, место в раю ему и без того обеспечено!..

Но это в раю, до рая пока что далеко, а молитва очень помогает как раз на земле… «Да, — вздохнул Абдула, — конечно, надо бы привыкнуть, научиться… Ну, ничего, привыкну понемногу, времени у меня достаточно»…

Времени оставалось достаточно даже от обеда, добрых полтора часа, и Абдула, подумав, совершил полуденный намаз, а потом еще немного почитал Коран… Но сосредоточить мысли на прочитанном не удавалось: из головы не шли ее слова, что групп у него впереди еще будет много… «Где она их возьмет, даже со всеми пострадавшими 11 сентября, чтобы заполнить целых две тысячи шестьсот девять недель, или сколько их там осталось?» Но внутри себя Абдула был уверен, что дело за ней не станет: непременно что-то придумает, не группы, так что-нибудь похуже. Изобретательная, сволочь!..

Да, Абдула уже привык высоко ставить ее изобретательность, и в этом случае он тоже не ошибся.

VI

Послеобеденную группу во вторник Абдула уже не запомнил. Но зато утро среды глубоко впечаталось ему в память.

Прежде всего, в помещении, — на тот момент Абдула не расположен был называть это место «камерой», — стало необычайно темно: сразу после завтрака пригас свет, окно, естественно, тоже закрылось, а черная непроницаемая тьма «зазеркалья» сменилась тусклым зеленовато-желтым свечением, и в этом ненадежном свете замаячили там и сям чуть различимые мерцающие тени, как бы сгущения того же самого свечения. Границ пространства «зазеркалья» в этом неверном свете было не различить, но там, где было можно различить, поближе, этих теней виднелось шесть или семь… нет, восемь… «Э, пусть их шайтан считает!» — Абдула отвернулся было от «стекла», но свет в его камере тем временем окончательно угас, и все знакомые предметы — кушетка, стол, шведская стенка, еле заметная выемка окна — в проникавшем из «зазеркалья» зеленовато-желтом свечении выглядели отталкивающе-уродливо. Абдула поневоле снова повернулся к стеклу.

Ближайшая к нему фигура вдруг стала плотнеть, заметно выделяться из окружающего фона, даже как будто приближаться, как с невольным испугом подумал было Абдула, и скоро перед ним стоял… покойник, самый настоящий труп! Полуистлевший, зеленый трупной зеленью, еще подчеркнутой свечением, пустые запавшие глазницы, впалый рот, щетина на щеках, истертый до лохмотьев саван… И показалось: двигается!

Абдула вздрогнул, отшатнулся: фигура оставалась, однако, неподвижной. Это мерцание неверного свечения создало эффект движения. «Голограмма!» — дошло наконец до Абдулы. «Вот сволочь!» — это уже по поводу Кимберли.

И тут раздался голос — не замогильный, нет, без всяких там «леденящих душу» подвываний, а просто тусклый, приглушенный, как бы издалека. Из-под толщи земли? То есть, выходит, все-таки замогильный?

Голос говорил:

— Я Билл, меня зовут Билл Томпсон, Уильям Томпсон! То, что ты видишь, это как я выгляжу сейчас благодаря твоим стараниям, Абдула! Раньше, до того, как ты меня убил, я выглядел не так, совсем не так. Вот, посмотри!..

И тут в пространстве прямо рядом с «умертвием» засветился экран, а на нем фотография крупного полноватого парня со светлыми волосами, с широкой веселой улыбкой и в темно-красной рубашке.

— Вот, это я за неделю до смерти, — продолжал голос. — Тогда, как ты, наверное, помнишь, стояла очень теплая погода, сразу после дождей, и мы вышли на лужайку перед домом, собирались там пить чай, и Кэт стала меня снимать «без куртки». Кэт — это моя жена, — пояснило «умертвие», — вот она, Кэт… — Фотографию парня сменило изображение бесцветной худосочной блондинки в простом домашнем сером платье и с фотоаппаратом в руках.

Внезапно изображение задвигалось: муж, получается, снимал ее видеокамерой. Женщина улыбалась, подносила фотоаппарат к глазам, приветливо махала рукой, потом камера съехала и уставилась в двух упитанных мальчишек лет шести-семи в серых тренировочных костюмчиках, которые возились на траве с огромной бело-коричневой собакой.

— Это наши мальчики, Дик и Джон, — продолжал спокойно голос, как будто представлял их гостю. — Дику семь, Джону пять, они очень дружные ребята, а собака с ними — это наш Бетховен. Ты видел фильм «Бетховен», Абдула? Тебе нравятся собаки?.. А смотреть кино?.. А вообще что-нибудь тебе нравится, или ты любишь только убивать?..

Абдула уже слышал подобный вопрос от школьниц и тогда не сдержался, что-то проревел в ответ, но сейчас — глупо было бы реветь на голограмму!

Кадры на экране тем временем сменились, вместо мальчишек показался уютный чистенький одноэтажный дом с темно-красными стенами, широкими сверкающими окнами и обширной двухскатной крышей. Впереди — веранда, обсаженная яркими цветами, словом, воплощенная мечта любого представителя минимально-среднего класса!

Абдула раздраженно сплюнул, плевок с легким шипением немедленно всосало в пол. А мертвый голос продолжал свой комментарий как ни в чем не бывало:

— Это наш дом, Абдула. Мы выплатили уже больше половины за него. Я ведь совсем неплохо зарабатывал, особенно с тех пор, как сделался менеджером отдела готового платья в нашем гипермаркете. — Короткая пауза. — Родители Кэт нам тоже помогли с первым взносом, так что дела у нас шли совсем неплохо, пока ты не вмешался. — Голос опять помолчал. — Теперь, конечно, Кэт придется потруднее, но, ничего, она, конечно, справится. Во-первых, моя страховка… Мальчики теперь уже оба ходят в школу, так что она смогла начать работать. Скоро, наверное, встретит хорошего парня, я буду только рад, она ведь у меня сама очень хорошая, Кэт…

Снова пауза. Дом на экране замер: кадр остановился.

— Понимаешь, Абдула, — уже не так глухо заговорил голос, так что стало можно различить доверительные интонации: — Жизнь ведь не остановишь! Всех нас не перебьешь! Мы все равно будем жениться, строить дома, воспитывать детей! А вам и взрывчатки столько не достать, чтобы всех нас взорвать!

Экран погас, «умертвие» умолкло. Зеленоватый труп засветился ярче, потом начал тускнеть, но прежде чем ему окончательно слиться с желто-зеленым фоном, до Абдулы чуть слышно и слегка протяжно донеслось:

— Я не прощаюсь, Абдула! Мы еще увидимся с тобой, не раз увидимся!..

…Вот, значит, какими визитерами она заполнит мои две тысячи шестьсот недель! — в злобном возбуждении Абдула зашагал взад и вперед по камере, стараясь не обращать внимания на остальных «умертвий», сменявших за стеклом друг друга до самого обеда. Одна полусгоревшая старуха все же засела ему в сознание: так жутко выглядела ее наполовину сгоревшая голова, прижатая во время взрыва к загоревшейся пластиковой панели, что, показалось Абдуле, до него донеслась даже смешанная вонь плавящейся пластмассы и горящего человеческого мяса. А на возникшем рядом экране бабуля жизнерадостно позировала на большой семейной фотографии в окружении четырех десятков своих детей, внуков и правнуков, — ее и в гипермаркет занесло за подарком для очередного правнука. К старости Абдула привык относиться уважительно, и теперь его покоробило гораздо больше, чем от жалоб упитанного молодого менеджера отдела готового платья. И то — детишками своими вздумал меня разжалобить? Собакой растрогать? А то, что в наших краях нашим детям в неделю столько еды не достается, сколько ваш пес жрет в один присест, об этом кто-нибудь из вас подумал?!.

Так, то отворачиваясь от «умертвий», то поневоле прислушиваясь к их приглушенным, — потому ему стало казаться, гнусавым, — голосам, то растравляя себя, то стараясь отвлечься, скоротал Абдула время до обеда, и когда зазвучал наконец знакомый ровный, без всякой гнусавости голос мисс Барлоу, Абдула в первый момент ему даже обрадовался. Но, разумеется, зря: не для того она к нему ходила и с ним говорила, чтобы его порадовать. Вот что она ему сказала:

— Ну, что, не слишком ли много впечатлений? Трудно, наверное, удержать все в памяти, мешается одно с другим? Но ты не огорчайся, Абдула, и не слишком напрягайся, чтобы все запомнить: они к тебе не раз еще придут, усвоишь понемногу…

«Ага, — хмыкнул про себя Абдула, — «повторенье — мать ученья»»…

— А чтобы тебе легче было тренировать свою память, не забудь посматривать сюда… — она указала рукою перед собой, — увидишь, когда стекло погаснет…

Свет в камере у Абдулы, кстати, с ее появлением зажегся, как обычно, а «зазеркалье» тоже освещал теперь обычный желтоватый свет.

Кимберли между тем продолжала:

— Посмотришь и, может быть, настолько освежишь свою память, что вспомнишь, — она сняла очки, — зачем ты убил мою маму?

Стекло «погасло», что значит, сменилось непрозрачной стенкой, и Абдула не без робости уставился на нее. Как она сказала — «когда стекло погаснет»? Ну, вот, погасло, дальше что?..

А дальше по салатовой поверхности стены пробежала рябь, стенка заметно посерела, сделалась бесцветной, а потом на ней стали проявляться какие-то контуры, словно на фотобумаге в проявителе. Абдула когда-то занимался фотографией — не цифровой, традиционной.

Контуры оформились быстро, налились цветом, сделались как бы выпуклыми, объемными, как на лучших рекламных панно. И Абдула увидел перед собой два плана, два вида того гипермаркета, снятых как будто с той же самой точки, откуда он тогда смотрел и нажимал кнопку: план слева — до взрыва, целый, нарядный, сверкающий, цветной, зато справа — уродливая черно-белая груда битого стекла, бетона и арматуры. И резкую границу между ними, сверху донизу по стене, образует именно этот цветовой контраст.

— Я решила…

Голос раздался так неожиданно, что Абдула даже подпрыгнул: выходит, она еще здесь?! — а, собственно, почему бы нет?

А Кимберли рассказывала, что она решила:

— …что ты не настолько привязан к семитическому способу письма — справа налево, чтобы нам из-за этого менять привычный нам порядок. Поэтому слева у тебя — до, а справа — после, не возражаешь?..

Голос умолк и больше не раздавался, тем более что никаких возражений от Абдулы, конечно, не последовало. Однако он остался с неприятным чувством, что, оказывается, пока он тут все эти дни наслаждался кажущимся одиночеством, она всегда могла подглядывать за ним из-за стены… Нет, он, конечно, и раньше был уверен, что находится под постоянным наблюдением, но убедиться в этом так откровенно и внезапно…

Так, а это еще что? — На левом плане, том, что цветной, стали появляться там и сям, без всякого порядка, какие-то крупного размера прямоугольники, каждый с квадратный фут: первый, второй… четвертый, пятый… седьмой, восьмой!.. По всей поверхности и как-то косо, под разными углами. Потом прямоугольники начали светлеть, и в каждом из них стали проявляться — ну, да, конечно, фото! Цветные прижизненные фотографии тех, что побывали здесь сегодня в виде своих «умертвий»… А вот и сами «умертвия», милости просим! — симметрично «левым» фотографиям на правой поверхности замаячили другие, с голограммами… Да нет, не слишком симметрично, это сначала, пока не пригляделся, так показалось, а теперь видно, что и эти разбросаны без всякого порядка, — поди теперь, определи, которая которой соответствует…

Фотографии были очень крупные, отчетливые, даже на тех, что находились далеко, детали различались без труда, тем более что Абдула никогда не жаловался на зрение. Вот этот, сверху слева с собакой, — должно быть, справа тот, что третий снизу… А эта женщина, — должно быть, та фигура в центре… Но слишком пристально разглядывать «умертвия» Абдуле сделалось противно: ничего себе занятие перед обедом! И Абдула решительно отвернулся от стенки.

Обед, однако, сегодня в рот не лез, фотографии за спиной не давали покоя… В голове вертелись непрошенные расчеты: «Так, сегодня восемь человек, шестнадцать фотографий… Всего погибших в гипермаркете восемьдесят семь… Понадобится… Понадобится сто семьдесят четыре фотографии… Интересно, поместятся? Если по квадратному футу на каждую?» Но сомневаться не приходилось, безусловно, поместятся! Четыре ярда высота — двенадцать футов, семь ярдов длина — двадцать один, двадцать один умножить на двенадцать получается двести десять и сорок два — двести пятьдесят два квадратных фута, квадратный фут на фотографию — хватает с лихвой! «Вот зачем такую высокую камеру сделала, сволочь!»

Абдула чуть не заплакал от огорчения и досады: ему с такой отчетливостью представилось, как вся стена постепенно, визит за визитом, заполняется фотографиями — слева живые лица, справа «умертвия», — что неожиданно в его сознании возникли совершенно непривычные ему слова и мысли: «А она право имеет? Это же нарушение прав человека!»

Поймав себя на таких мыслях, Абдула даже смутился: ну, вот еще! Теперь не хватало садиться строчить жалобу прокурору… или кому там? — в Гринпис, в Эмнисти Интернешнл? Нелепость таких потуг представилась ему так ясно и так комично, что он приободрился и, усмехнувшись: «Ничего, фотографии тоже выдержим!» — решительно принялся за обед.

В следующей группе, заполнившей «зазеркалье» после обеда, — обычные люди, не голограммы! — обращала на себя внимание сухощавая женщина, до глаз закутанная в черный вдовий хиджаб.

Первая мусульманка за все время, что было даже немного странно: мусульман в эдаком захолустье, конечно, заметно меньше, чем, например, в Нью-Йорке, но все равно, среди тех же работников универсама их было не так уж мало, в этом убедились, еще когда подбирали кандидата на вербовку. Так что наверняка имелись мусульмане и среди погибших, — жаль, конечно, но невинно погибших вознаградит в раю Всевышний!

Может быть, их семьи тоже так считали, а может, эта стерва Кимберли готовила из них особую отдельную мусульманскую группу, — во всяком случае, до нынешнего дня ни одного мусульманина или мусульманки Абдула здесь не видел — и вообще-то, конечно, был этому рад. И вот, пожалуйста, явилась, причем одна, среди неверных, а не в составе особой группы мусульман. «Неужто стерва не догадалась собрать такую группу?» — хмыкнул про себя Абдула.

Как и подобает мусульманке, женщина держалась скромно, не выделялась из толпы, и, пока все они несли свою обычную околесицу: «Зачем ты убил моего Джонни, Абдула?» да: «Что тебе сделала моя Дженни, Абдула?» — она, потупившись, молчала. Но вот все, наконец, выдохлись, умолкли, и только тогда, и то не сразу, а через добрых секунд пятнадцать зазвучал ее голос, тихий, но отчетливый и очень ясно слышимый в наступившей тишине.

— Меня зовут Зейнаб, — сказала женщина, и головы всей группы повернулись в ее сторону: необычным своим обликом и поведением она привлекла внимание не только Абдулы. — Моего мужа звали Мустафа, у нас с ним четверо детей, вон они, там…

Дети — два мальчика, две девочки, от трех до десяти лет примерно, — тихо сидели у дальней стенки, девочки на корточках, мальчики прямо на полу, их было еле видно за остальными заполнявшими пространство людьми.

— Мы жили нелегко, но мы сводили концы с концами…

Женщина говорила как-то странно, без какого-либо явного акцента, но мусульманка в ней угадывалась сразу без всякого хиджаба.

— В тот день им дали премию, большую, тысячу долларов! — продолжала тем временем женщина. — Мы так обрадовались!

«Премия, тысяча долларов! — ударило в мозгу у Абдулы. — Мустафа — тот самый мусорщик! Его же звали Мустафой? — А, наплевать, как там его звали, главное, что вот это — его вдова!»

А вдова тем временем продолжала:

— Я так его уговаривала в тот день не брать с собою денег на работу и вообще, как сердцем чувствовала, просила: может, не пойдешь сегодня на работу, отпросишься, останешься вечером дома, я плов приготовлю, дети так давно не ели плов! Но он сказал: нельзя, надо идти, а завтра я с утра всем накуплю подарки и приду! — и ушел, даже на плов денег не оставил, все с собой унес, всю премию. А потом сгорел, и премия сгорела вместе с ним…

Голос Зейнаб звучал монотонно, без трагических ноток, всю трагедию она уже давно успела выплакать, и непонятно уже было, о чем она теперь больше горюет, о сгоревшем муже или о сгоревшей премии.

Но Абдуле было не до таких загадок, его сверлила другая мысль. Почему она здесь, одна? Что, других мусульманок не нашлось? Неужели раскрыли, догадались, что это именно ее Мустафа подкладывал бомбу?

Так, спокойно, теперь еще самому себя ничем не выдать! Все равно ничего не докажут, если даже догадались: премии-то никакой не было, это-то известно! Ну, а что у Мустафы она была, откуда известно? Может, и у него не было ни копейки, просто наврал жене с три короба, а так вон даже на плов денег в семье не оставил! А потом Мустафа и вовсе сгорел, да так сгорел, что и следов от денег не должно было остаться — во всяком случае, таких, чтобы определить, какие там были купюры, да сколько их всего было. Может, мусорщик носил в кармане десять долларов по одной бумажке! Сгорел, теперь не спросишь!

А Зейнаб все так же монотонно продолжала:

— Он так сгорел, мы его даже не узнали. Доктор узнал — по карте зубов, у него зубы вставные были, два золотых, еще в молодости вставлял, один пластиковый. По ним и узнали…

«Вот именно! — мысленно поздравил себя Абдула. — Хороши бы мы были, если бы просто зарезали, как этот, как его… — Абдула едва успел проглотить едва не выскочившее на поверхность сознания имя, — хм-к… — предлагал… Еще и деньги, того гляди, легавые на теле бы нашли: тому, кто убивает, времени на обыск трупа запросто может не хватить… А там, по номерам купюр, лишнюю дорожку могли бы отследить… Хотя, конечно, это вряд ли: купюры мы подбирали очень тщательно… А Мустафа-то, Мустафа, — ход мыслей Абдулы принял другое направление. — Про вторую тысячу жене ни слова!.. Правда, и про первую не должен был… Зря проболтался, только этим уже смерть свою заслужил!.. Ну, ладно, заслужил — получил, а все же, почему про первую сказал, а про вторую нет? И денег дома даже на плов не оставил? Может, он, того, решил с двумя тысячами дать от нее деру?»

Абдула с удвоенным вниманием стал разглядывать Зейнаб и пришел к выводу, что ничего удивительного, если бы так: тощая, сухая, как коза, а глазищи черные, глубокие, и брови такие густые, что наверняка и усики имеются… Требовательная, наверное! Значит, собрался наш Мустафа дать от нее куда подальше! А попал — дальше не бывает…

Зейнаб все говорила, так же монотонно:

— Я не хотела ехать, зачем?.. Но нам сказали: будет ужин, завтрак, обед, и мы поехали. Ужин был правда очень вкусный. Вчера, — мы вчера вечером приехали, — нам дали очень вкусный ужин и большую чистую комнату, там даже можно было помыться, мы помылись… Где мы живем, помыться негде…

Абдула не слушал, прочие тоже зашевелились, и Зейнаб умолкла, стушевалась, больше уже не выделяясь из толпы.

Специально ли ее сюда прислали, связал ли кто ее мужа с Абдулой, так и не выяснилось. Дни шли за днями, недели за неделями, но более никто ни про Зейнаб, ни про ее мужа Мустафу не вспоминал. Абдула тоже скоро успокоился и больше по этому поводу не тревожился. Собственно, он больше не тревожился ни по какому поводу. Он даже на визитеров перестал обращать внимание — и на живых, и на голографических. Разве что Кимберли порой еще удостаивалась его реакции, да и то чаще в виде ухмылки либо пожатия плеч, нежели слов.

Больше всего внимания и времени уделял Абдула, — нет, не молитве. Порывы к молитве, как мы уже отмечали, возникали у него спонтанно и длились недолго. Гораздо больше сил и времени он уделял забавам, какие только мог изобрести, и часто увлекался ими так, что продолжал и в те шестнадцать часов в сутки, когда мог бы смотреть кино или играть в шахматы на мониторе!

Вот, например, «три камушка»: нужно щелчком прогнать один из них между остальными двумя, словно в ворота. Не долетел, обминул или задел «ворота», и уступаешь ход противнику, а поскольку противника не имеется, то самому себе: Абдула I-й, так сказать, уступает ход Абдуле II-му. Цель игры — из конца в конец пройти весь стол, поэтому, получив ход, противник возвращается к началу, на исходную позицию в конце стола на стороне окна. А если уронишь камешек со стола на боковую сторону, все, кон проигран! Зато если выбьешь, — пройдя между двумя другими, разумеется, — за финишную торцевую, кон выигран! Правила выработались не сразу, поначалу варьировались, а камешками служили хлебные катышки, — не дело, конечно, с хлебом так обращаться, но грех на тех, кто его сюда запер! На этой стерве грех! И с особым удовольствием, как бы множа грех «этой стервы», Абдула щелкал указательным пальцем по катышку, посылая его все вперед и вперед, до самого конца стола.

Выиграв кон, удачливый игрок начинал сначала, и так до тех пор, пока не сделает ошибки. Тогда в игру вступал второй игрок. Поскольку Абдула I и Абдула II не сильно уступали друг другу в талантах, счет у них был всегда примерно равный, а игра получалась напряженной, тем более что счет приходилось вести в уме. Заканчивалась игра, как только кто-то из играющих набирал 100 очков. Победитель получал приз — сдобную булочку с джемом или кремом и чашку горячего чая или кофе. Причем если булочки Абдула I и Абдула II брали вперемешку, как попало, то с напитками скоро установилась строгая зависимость: Абдула I непременно выбирал чай, Абдула II — кофе, так что скоро и самих игроков Абдула перестал величать «Абдула I» и «Абдула II», а попросту стал называть «чай» и «кофе», и счет по ходу игры звучал теперь вот так: «7:5 в пользу кофе!»

Именно призовые булочки и привели Абдулу в конце концов к счастливому решению. Как-то раз то ли в автомате произошел сбой, то ли сам Абдула ткнул пальцем в несложное меню куда-то не туда, но вместо булочки на стол перед Абдулой вылезла пачка тонкого квадратного печенья. Распаковав пачку и повертев в руках печенье, Абдула попытался уловить промелькнувшую смутную мысль… Так, в пачке двенадцать галет, попросим-ка еще… А теперь еще одну… Вот, умница! Вот она! Теперь у меня 36 галет, а значит… А значит, 32 штуки я могу разложить на столе через одну в шахматном порядке, вот так… вот так… И вот вам, у меня шахматная доска! Доска, вы видели?! — За стеклом в этот раз находились «умертвия», так что реакции от них Абдула никакой не ждал и не дождался: он ликовал, и наплевать ему было на все «умертвия» с их фотографиями, которые уже, кстати, довольно плотно покрывали стену по краям, заметно приближаясь к середине…

Доска готова, что теперь, шашки? — Да, пока что шашки, бумажек нарву, смятые против скомканных, то есть, тьфу, конечно, гладкие против скомканных… А потом из хлеба фигурки слеплю, белые можно хоть сейчас, из булочек, а черные — за ужином взять зернового, он как раз достаточно по цвету отличается…

Слегка обидно было, что черные фигурки лепить придется в «собственное» время, после ужина: если до завтра хлеб оставить, может засохнуть, лепиться хорошо не будет, а за завтраком хлеба в меню может вообще не оказаться, разве только в английском, а это с беконом, бр-р!.. И придется тогда ждать обеда, а ждать так долго не хотелось.

Но неожиданно ни ждать, ни тратить собственное время на лепку не пришлось. Перед самым ужином, когда Абдула, вылепив восемь пешек, заканчивал вылепливать белого ферзя: эх, высохнет, растрескается, придется чуть не каждый день заново лепить, эх, клейстеру бы сюда, клейстеру! — за спиной у него внезапно раздался знакомый ровный голос:

— Тебе что, нужны шахматы, Абдула? Что же ты сразу не сказал? Завтра утром получишь!

Абдула обернулся, оторопело заморгал глазами, но все-таки нашелся, спросил:

— А что еще я мог бы получить завтра утром?

— Ну, заранее всего не угадаешь, — пожала она плечами. — Проси, посмотрим!..

«Ага, «проси»! Вон чего захотела! Не буду я тебя ни о чем просить!..»

Но директриса уже выиграла этот раунд, вернее, даже больше: не просто выиграла, а обратила хитроумное изобретение Абдулы себе на пользу. Получалось, что вот он как бы все же попросил, а она выполнила его просьбу. И это придавало их отношениям какой-то новый, неприятный для Абдулы оттенок. Небось довольна, стерва! Вон, встала, утонула в темноте, даже вопроса своего не задала… Впрочем, сегодня уже задавала, перед обедом. Словом, радоваться ли внезапно обретенным шахматам или же злиться на «стерву», Абдула не знал.

Наутро он почему-то ожидал увидеть шахматы лежащими поверх свежей одежды, но, выйдя в ванную, ничего там не обнаружил. И только лишь когда, помывшись, вернулся к себе в камеру, — упорно называл ее сегодня так, — увидел шахматы на обеденном столе перед окошком раздачи: они стояли строем на доске на том же месте, где стоял бы завтрак, на том же «завтрачном» подносе и под такой же прозрачной крышкой.

«Она их что, слепила из печенья и сунула мне вместо завтрака?» — возмутился было Абдула, но, схватившись за крышку и приподняв ее, сразу убедился: не из печенья, а все из той же удивительной бумаги, из которой здесь все, кроме того, что из шайтанской кожи, и коврик для молитвы, и полотенца, и одежда…

Коврик так и лежал сиротливо у окна, где Абдула им пользовался в последний раз, наверное, недели три назад, и Абдулу слегка кольнула совесть, но было теперь, если честно, не до коврика: завтрак-то дадут?

Однако он скоро успокоился: засветилось, как положено, призывное меню, Абдула, не раздумывая, ткнул пальцем во французский завтрак, а получив его без промедления, принялся разглядывать фигуры, не прикасаясь к ним руками, поскольку руки были заняты хрустящим теплым круассаном и чашкой с горячим кофе.

Ну, что ж, фигуры как фигуры, даром что бумажные, выглядят нормально… Доска, конечно, тоже из бумаги… Все бы ничего, но ведь истреплются, заразы, и что же тогда, новые просить? Интересно, их на неделю хотя бы хватит? — с сомнением подумал Абдула. Но хватило их даже не на неделю, а на целых четыре.

Могло бы, конечно, хватить и на дольше, но Абдула, поняв, что без просьбы все равно не обойтись, решил не доводить до края, чтобы не выглядело, — успокоил он себя, — как совсем уж вынужденное, и, повернувшись к стенке после ужина, когда там, ясно, никого видно не было, сдавленно произнес: «Шахматы новые нужны, пришлите завтра, please!» Слова «пожалуйста» он совершенно не собирался прибавлять, без него вся фраза выглядела бы не как просьба, а как распоряжение, но краткое непрошенное please слетело с языка так быстро, так незаметно!.. А, ладно, снявши бороду… или как там у русских? — В любом случае, по волосам не плачут!

Как он и ожидал, его услышали, и шахматы наутро появились (а старые, в виде бессильного протеста, он вместе с доской вместо мусоросборника затолкал в унитаз, — и меньше чем через полчаса от них осталась только желто-бурая жижа).

К удивлению Абдулы, шахматы, во всяком случае поначалу, отвлекали от «зазеркалья» меньше, чем «три камушка». Там, поглощенный расчетами: 57:48 в пользу чая! — он действительно часами не вспоминал ни об «умертвиях», ни о придурках за стеклом, тщетно пытавшихся привлечь его внимание. А с шахматами, погрузившись в партию, он вдруг выныривал в реальность и внезапно с неожиданной и неприятной ясностью замечал все окружающее, включая тех, конечно, что за стеклом… Вздумай они хотя бы комментировать его партии, стало бы, наверное, полегче, но, во-первых, им оттуда было, в общем, не разглядеть позиции на небольшой доске, а во-вторых, не станешь же подсказывать человеку, как ему играть против самого себя! Как-то раз Абдуле пришло в голову предложить поиграть кому-нибудь из придурков: он уселся на кушетке лицом к стеклу, пристроил доску у себя на коленях и с гостеприимным жестом предложил придуркам называть ходы. Но те, как ошпаренные, отпрянули от стекла: забавляться шахматами с убийцей своих близких им не захотелось.

Прямо хоть «умертвиям» партию предлагай! Кстати, что-то давно их не было, вспомнил вдруг Абдула. Их фотографии занимали уже почти всю стенку, оставляя, правда, четко выделявшееся свободное пространство прямо посередине, занимать которое директриса почему-то не спешила.

Прошло еще недели три, и Абдула догадался запасаться шахматными задачами: целую систему разработал!

Задачи в изобилии имелись в компьютере. С вечера Абдула расставлял на доске сразу две-три — на сколько хватало фигур и возможностей отличать фигуры одной задачи от фигур другой. Для первой задачи расставлялись фигуры «голые», для второй — одетые в бумажные накидки, для третьей фигуры ставились на бумажные подстилки, а до четвертой дело, как правило, не доходило. Ферзей и королей, конечно, не хватало, их замещали фигуры, не участвовавшие в данной задаче и как-нибудь еще отмеченные: ферзя Абдула обычно замещал слоном в бумажном воротничке, а короля — ладьей с бумажной же накладкой.

Мороки получалось много, фигуры разных задач, ясное дело, часто путались между собой: ладья-король так и норовил потерять свою накладку, восстановить позицию не удавалось. И хотя время за таким занятием и вправду пролетало довольно быстро, но и нервотрепка бывала изрядная. Поэтому Абдула очень скоро стал выставлять себе всего одну задачу посложнее, многоходовку, и если успевал с ней разобраться до обеда, — а это стало случаться все чаще и чаще, — то после обеда выставлял другую. А когда месяца через два задачи стали щелкаться слишком уж легко, Абдула придумал замену и для них. Теперь он стал разыгрывать партии знаменитых шахматистов, запас которых в компьютере тоже был неисчерпаем, и вот это оказалось и вправду очень увлекательным занятием.

Абдула брал партию с середины, т. е., если, условно говоря, она заканчивалась на сороковом ходу, то Абдула расставлял на доске позицию после двадцатого хода, и дальше пытался воспроизвести ее ход самостоятельно. Он очень правильно решил, что для начала главное — это запомнить исходную позицию, и потому, сделав один-два хода, непременно к ней возвращался, постепенно прибавляя число ходов, пока не обретал уверенность, что сможет вернуться к началу и после десяти, и после тридцати ходов. В этом-то и было все дело! Ведь если партия у него заканчивалась не на сороковом ходу, как было в действительности, а на тридцатом или на пятидесятом, это значило, что он воспроизвел ее неправильно, и надо было начинать сначала. Каждую партию таким образом в принципе можно было бы разыгрывать десятки раз, пока не выйдешь на правильное решение, которое потом можно еще проверить по монитору. Долгое время удача приходила скорее случайно после множества пустых попыток, но постепенно Абдула учился, впитывал логику знаменитостей, все реже ошибался, и вот наступил день его триумфа, когда, разыгрывая классическую партию «Гунсберг — Чигорин» на Гаванском турнире 1890 года, Абдула, не сбившись практически ни разу, уверенно воспроизвел на 42-м ходу блистательный чигоринский мат! Такое даже проверять не было смысла: если сам Чигорин завершил партию как-то по-другому, тем хуже для Чигорина!..

Абдула удовлетворенно потянулся, расслабился. Ага, вот и обед, очень вовремя! Просветлело окно, а за ним — уже поздняя осень! Верхушки деревьев роняют последние буро-багровые листья, в долине все сыро и серо, а озеро скрылось в туманной дымке, которую не в силах рассеять неяркое солнце… Абдулу охватило чувство умиротворения: жизнь идет, миновало полгода, лето сменилось осенью, потом придет зима, но и весна наступит, никуда не денется, жизнь идет, — и чем не жизнь, собственно говоря, здесь, в этой «камере»?

После обеда, чувствуя здоровую усталость, Абдула крепко поспал, потом поднялся, походил-погулял по камере, попрыгал возле стенки, напился чаю… На «придурков» за стеклом он уже вообще не обращал внимания, а когда перед ужином впервые за сегодняшний день за стеклом появилась «она», директриса, Абдула, ощутивший в себе новые силы, с давно забытой уверенностью спросил:

— А нельзя ли мне участвовать в шахматных турнирах по переписке?

Никакого положительного ответа он, конечно, не ждал, а просто было интересно посмотреть на ее реакцию, да и ей показать, что совсем он ее не боится, перед ней не стесняется и говорит с ней на равных.

— Нельзя, — ни секунды не колеблясь, отвечала Кимберли. — Слишком легко превратить шахматную переписку в обмен шифрованными посланиями…

«А главное, очень легко убедить в такой возможности Верховный Суд», — додумал за нее Абдула. Конечно, никаких поблажек сверх самого необходимого она ему давать не собирается, но все-таки ответ получился у нее слишком тривиальный. Ободренный успехом, он продолжил атаку:

— А в конкурсах? Решать задачи?..

Кимберли промолчала, только глазами показала: нет.

А кто бы сомневался? Но Абдула решил все-таки завершить атаку:

— Хорошо, но со своими сокамерниками… Или как там, соузниками… могу я хоть иногда в шахматы сыграть? Хотя бы через компьютер?

Высказанная возможность вдруг ударила в сердце Абдулы несказанной радостью: с людьми общаться, со своими, пусть через монитор! И это ведь вполне реально! Действительно, а на каком, собственно, основании могла бы она ему отказать на этот раз? Каждый человек имеет право на общение с себе подобными, и как бы она сумела убедить в обратном Верховный Суд? — Конечно, ни в какой гяурский Верховный Суд Абдула с жалобами, поджав по-гяурски хвост, не потащится, и она это знала не хуже него. Но в принципе ей доказать, что ее действия несправедливы, согласно ее же собственной логике, — она же тут за справедливость, разве нет? — уже была бы замечательная победа!

Охваченный возбуждением Абдула даже не сразу понял, что она говорит ему в ответ:

— Увы, мой дорогой Абдула (а «дорогой» здесь вовсе не метафора, поскольку обходился он ей и вправду очень дорого), но это совершенно невозможно, никаких соузников у тебя здесь нет, ты у меня один!..

«Один»?! — Как «один»?! — Абдула, как только до него дошло, ошеломленно замер, растерянно захлопал глазами, оглянулся: как — «один»? А как же тот придурок-адвокат говорил: «Двенадцать камер»?! Хотя, ну да, конечно! Придурок это я, а не тот адвокат! Уже тогда мне надо было догадаться! Будь в этих камерах народ, как бы они успели обойти их до обеда? Одиннадцать камер, если даже всего по десять минут на камеру, это сто десять минут, почти два часа! А времени там оставалось не больше часа! И про обед он у меня просил! Будь тут еще одиннадцать человек, чего просить: выбирай меню любого, где перца меньше!.. Хотя, если все арабы, то перца у каждого может оказаться много, лучше все-таки попросить у того, которого уже знаешь… — И Абдула, внезапно осознав, что за ерунда ему полезла в голову, подивился этой своей, а в целом, общечеловеческой суетности, способной проявляться даже в такие напряженные моменты…

— Вижу ваше недоумение, — спокойно (а когда она что делает беспокойно?) продолжаладиректриса, — но, сколько помню, никто ни разу не подавал вам повода думать по-другому… Конечно, нет, не подавал. Впрочем, — пожала она плечами, — положение легко исправить. Вам достаточно назвать своих сообщников, и камеры заполнятся! И тогда хоть в шахматы с ними играйте, хоть в нарды!..

Абдула аж поежился, представив, в какие нарды-шахматы захотят сыграть с ним его «сообщники», если он заполнит ими соседние камеры!

Кимберли тем временем поднялась, но уходить не спешила, раздумчиво поглядывала на Абдулу. Потом произнесла:

— Жаль, что ты больше не играешь в «камушки», Абдула… Персонал делал ставки, кто выиграет, «чай» или «кофе»…

Абдула поперхнулся: что, эти неверные ставили на меня, как на какого-то бегового таракана?! Побагровел, сжал кулаки, еще немного и бросился бы на стекло!

Кимберли между тем подняла руку к очкам, но снимать их не торопилась. Напротив, внимательно уставилась на Абдулу, как бы отыскивая признаки чего-то на его лице, а потом продолжила неторопливо, словно бы даже сочувственно:

— Похоже, ты все еще не очень понимаешь свое положение… Партнерских равноправных отношений, пригодных хотя бы для игры в кости, у тебя больше никогда не будет ни с кем, кроме своих сообщников. Для остальных людей ты можешь быть только предметом любопытства, наблюдения, даже ставок, но никак не взаимодействия, для всех и навсегда ты будешь оставаться чем-то посторонним, экспонатом, помещенным за стекло… Ты сам себя вычеркнул из общества живущих, сам выбрал ту сторону стекла, по которую находишься. Места среди нас для тебя больше нет. Вот среди них твое место!..

Кимберли наконец сняла очки и рукой с очками провела перед собой, указывая на стекло. Стекло стало тускнеть, скрывая Кимберли с ее так и не высказанным на этот раз вопросом.

Там, куда указывала ее вытянутая рука с очками, проявились, как обычно, фотографии на фоне панорамных планов гипермаркета: вот уже пара месяцев, как их был полный комплект, все сто семьдесят четыре, — и Кимберли за ними скрылась. Но там, где она только что виднелась, посередине, появился новый прямоугольник, вдвое больше остальных и расположенный необычайно ровно, как ни один из них. Граница между планами делила его точно пополам, и когда он стал яснеть и проявляться, изображение появилось только на левой его половине.

Ну, и кто же это? — Вах, это же я сам!..

В самом центре стены, чуть выше роста Абдулы, так что смотреть ему приходилось, немного задрав голову, улыбался на яркой фотографии Абдула живой, а рядом черный прямоугольник.

Абдула не сразу себя узнал, давно не видел своих фотографий, а вот эту и вовсе прежде никогда не видел: стоит веселый, на солнцепеке, в цветастой легкой рубашке с широко раскрытым воротом, а из-под ворота выглядывает густая черная поросль на груди, которой Абдула всегда гордился… Рубашку он помнил, в колледже носил. Стоп, фото тоже вспомнил: на правах оно было. Права — на имя Абдулы Мехмета, значит, никто до колледжа не добрался, только на правах фотография совсем не такая живая и яркая, потому и не вспомнилась сразу! «А это они его, значит, отреставрировали, да? Восстановили, как я в молодости выглядел?.. Ну и ну!» — покачал Абдула головой. Черный прямоугольник рядом, вверх и вбок от которого сплошь «умертвия», словно бы молча, но весомо свидетельствовал: как бы ты когда ни выглядел, в конце концов останется от тебя одна чернота…

VII

Прошел (пролетел, проплыл, прополз, исчез, растворился) целый год. Америка впервые выбрала себе цветного президента; одновременно на нее обрушился финансовый кризис, но Кимберли Барлоу, похоже, от кризиса нисколько не пострадала. Во всяком случае, меню у Абдулы сделалось даже богаче. Об этом можно было бы судить даже по его фигуре: несмотря на доступность физических упражнений и всевозможные тренажеры, Абдула раздался, обмяк, и если бы не свежая одежда ежедневно по утрам, давно бы ужаснулся, насколько шире делаются каждый месяц его шаровары.

Кимберли, такая же худая, как в первый день, время от времени пыталась обратить его внимание на быстрый рост его объемов, однако репрессивных мер типа ограничения меню не предпринимала: видимо, считала, что предоставлять возможность для долгой жизни, включая стерилизацию продуктов от бактерий, — это одно, а принуждать к ней — совсем другое.

Ну, что ж, по крайней мере, она последовательна в своей идеологии, надо отдать ей должное. Отдавать должное Абдула любил: ислам настаивает на справедливости.

Годовщина пребывания здесь выпадала на день рождения Ленина — или Гитлера? — Нет, тот родился на два дня раньше, 20 апреля, а еще на три дня раньше, 17-го, родился Никита Хрущев. Это инструктор в лагере подчеркивал. Он русский был, этот инструктор, а в Чечне принял ислам. Получалось, что апрель способствует политическим талантам или везению. Сам Абдула родился в ноябре, точную дату по европейскому календарю определить было непросто, сколько ни пытались, всякий раз получались разные числа. Но, в конце концов, какая разница? В американских документах поставили среднее арифметическое — 15-е число, — и ладно!

Минувшим ноябрем, 15-го числа, Абдула и не вспомнил бы про свой условный день рождения, если бы Кимберли, появившись, как всегда, у него перед обедом, не сказала:

— Сегодня можешь заказать себе к обеду какой-нибудь особенный пирог и даже с надписью, если захочешь… — и в ответ на его невысказанный вопрос продолжила: — Ведь у тебя сегодня, можно сказать, день рождения!..

Абдула растерянно кивнул.

— Но поздравлять тебя я воздержусь! — резко добавила Кимберли. — Ведь если бы ты не родился, ты не убил бы мою маму. Зачем ты убил мою маму, Абдула?

Сегодняшнюю дату Абдула помнил гораздо более отчетливо: еще бы, целый год прошел! («Первый из пятидесяти?» — противно что-то пикнуло внутри.) «Прошел, и ничего: я жив, здоров, с ума не сошел!» — подбодрил себя Абдула, а потом даже горделиво выпятил грудь, прошелся шаг-другой по камере, с вызовом поглядывая на стенку, всю в фотографиях «умертвий» и «предумертвий», как он недавно научился их называть: «Ну, кто там ко мне сегодня?»

Он ожидал чего-то необычного, и не ошибся. Ждать, правда, пришлось долго, до десяти с четвертью. Но в десять с четвертью из ванной вдруг донесся звук шагов, хотя была среда, до медосмотра далеко; дверь отворилась, и в помещение Абдулы один за другим вошли целых пять человек в обычных для такого рода посещений светло-зеленых халатах и марлевых респираторах, но ни врача, ни парикмахера среди них не было. Первым шел охранник, — несмотря на респиратор, закрывавший пол-лица, Абдула сразу его узнал, — за ним — мисс Барлоу, которую Абдула тоже почти мгновенно идентифицировал по очкам, а вот идущих следом троих — двое мужчин, одна женщина, — Абдула решительно не узнавал. Ничего, сейчас сами скажут! Хранить достойное молчание у неверных не принято, им надо обязательно представиться; как же, демократия! У них кто старший, называет себя первым, не то, что на Востоке, где старший за всю встречу может вообще ни слова не сказать. Кивнет — и то почет!

Впрочем, старший из новоприбывших представляться не спешил. Абдула сразу определил, который это: невысокий, с Абдулу ростом, полнеющий господин лет шестидесяти, с круглым оживленным, — заметно даже под маской, — лицом, обрамленным кончиками седых кудряшек, выбивавшихся из-под салатовой медицинской шапочки.

Он с озорным любопытством уставился на Абдулу, который встал еще при виде охранника, да так и остался стоять возле своей кушетки, потом обвел глазами помещение: стенка с фотографиями так его заинтересовала, что он шагнул к ней, постоял, повертел головой, но потом повернулся в сторону Абдулы и кивком дал знак директрисе. Первой заговорила, наконец, она:

— Абдула, это сенатор Эдвин Кларк. А это Абдула Мехмет, сенатор!

Правильно сделала, сперва гостя хозяину представила, потом хозяина гостю. Почувствовав себя хозяином, Абдула во второй раз за сегодняшний день приосанился.

— Располагайтесь, сенатор, присаживайтесь, господа, — продолжала мисс Барлоу, напоминая всем, что хозяйка здесь, тем не менее, именно она.

Сенатор тут же воспользовался приглашением, устроился на обедено-компьютерной лавке, вольготно раскинувшись и оперевшись спиной о стол как раз напротив окошка раздачи: Абдула приметил для себя, что стоит попробовать такую позу.

Второму, мужчине помоложе, повыше и постройнее, — очевидно, помощнику, — едва достало места пристойно утроиться по правую руку от сенатора ближе к окну. Вольно раскидываться он не стал, уселся прямо, свой тонкий дорогой «дипломат» поставил на колени и оперся об него локтями: удобно.

Кимберли стала слева от окна, — слева для Абдулы, который держался возле своей лежанки, там, где его застигло это неожиданное вторжение, — охранник занял позицию между гостями и Абдулой. Так, а эта где устроится? — глянул Абдула на третью гостью, женщину средних лет, средней комплекции и среднего выражения лица, в средних очках и с крашеной в средне-соломенный цвет реденькой челкой, свисавшей из-под шапочки на среднего размера лоб. Словом, пресная какая-то, на «эту ведьму» посмотреть и то приятнее… Абдула разочарованно отвернулся: «Пусть хоть на шведской стенке примостится, мне что за дело!»

Но тут охранник вынул из кармана своего халата какую-то штуку вроде дистанционного пульта и стал что-то на ней нажимать, одновременно зорко поглядывая на Абдулу: не вздумай безобразничать! — Абдула и не думал. А охранник уже спрятал пульт в карман, решительно повернулся корпусом к Абдуле, скрестил руки на груди и замер, зато за его спиной началось какое-то движение. Абдула не сразу поверил своим глазам: из пола, да-да, прямо из пола возле двери ванной стал выдуваться какой-то пузырь, скоро он вырос в целый шар высотой с табуретку, даже повыше, и Кимберли, как ни в чем не бывало, показала на него рукой: «Please!»

«Пресная», ничуть не удивляясь, уверенно уселась, сразу устроилась удобно, не ерзая, — шар под нею основательно промялся, — и тут же, вынув из черной сумки, раскрыла у себя на коленях небольшой плоский ноутбук, приготовившись записывать. Откуда же ей было знать, что Абдуле это сиденье в диковину?

Зато кресло-пузырь позабавило сенатора. Поглядев с любопытством, он даже поерзал на своем сиденье: Абдула не удивился бы, если бы оказалось, что у сенатора под задницей тоже что-то такое вздулось, чтобы ему было помягче. И совсем уже не удивился Абдула, когда возле окна у самых ног Кимберли из пола начал вздуваться точно такой же гриб-пузырь, превратившийся во второе сиденье. Кимберли, однако, не садилась, пока сенатор, спохватившись, не произнес:

— Пожалуйста, присаживайтесь, мисс Барлоу! — вспомнив, что главным хозяином здесь на данный момент является все-таки он. — Здорово тут у вас!.. — он одобрительно хмыкнул. — Ну, что ж, приступим? — и, повернувшись к Абдуле: — Вы тоже присаживайтесь, мистер Мехмет, присаживайтесь, не стесняйтесь!

«Не стесняйтесь»?! — Да не будь здесь охранника, я бы не то что присесть не постеснялся, я бы вообще улегся, задом к тебе повернулся, да еще бы воздух в твою сторону испортил, благо, после завтрака расположение имеется!» Но при охраннике… Они же, гады, такие штуки знают! Сенатор и не заметит ничего, а он тебя так ткнет — небо с овчинку покажется! Абдула эти штуки сам тоже знал, хотя, скорее, теоретически, но как раз настолько, чтобы ни капельки не желать испытать их поближе на собственной шкуре. Поэтому он не заставил долго себя упрашивать, уселся на свою кушетку лицом к сенатору, спиною к фотографиям.

С них, с фотографий, и началась беседа.

— Это все ваши… — сенатор запнулся, подбирая подходящее определение; наконец, решил называть вещи своими именами: — ваши жертвы? — и продолжил: — «На дело рук своих он смотрит с довольством».

По его тону Абдула догадался, что это цитата, причем, скорее всего, из Библии^[18]. Привычка нечестивцев по всякому поводу цитировать Книгу одновременно и раздражала его, и забавляла: осужденный любит цитировать свой приговор, ну, разве не забавно? А что «с довольством», то почему бы не с довольством? Абдула снова приосанился: «Она, эта стерва, думала, я убиваться буду, глядя на них, а я только радуюсь!» — и он быстрым движением повернул голову к стене, но там ему сразу бросился в глаза черный прямоугольник в центре, обозначавший место для собственного его «умертвия», и Абдула поспешно отвернулся.

Сенатор тем временем спрашивал у директрисы:

— А скажите, мисс Барлоу, как это вам удалось заполучить под свою опеку убийцу вашей матери?

— Лакуна в законодательстве, сенатор, — спокойно, как всегда, проговорила Кимберли. — Будь он моим сыном, близким родственником либо благодетелем, возникли бы препятствия, подозрения в семейственности. А так… Законодателю и в голову не приходило предусмотреть подобную… — Кимберли обвела рукой окружающую обстановку, — ситуацию.

— Что ж, на будущее, возможно, придется что-то в этом роде предусмотреть!..

— Для этого мы здесь, сенатор, — подал впервые голос его помощник, а «пресная» стенографистка за всю встречу ни слова не произнесла.

— Вот именно! — подхватил сенатор. — От нашего решения зависит прецедент. Видите ли, мистер Мехмет, — он повернулся к Абдуле, — я здесь по поручению сенатской комиссии, созданной для рассмотрения вашего дела. Требования раскрыть ваше, как выражается мисс Барлоу, — любезный кивок в ее сторону, — «топографическое инкогнито» становятся все громче. Утверждают также, что вы подвергаетесь бесчеловечному обращению, — он помолчал. — Мне предстоит дать предварительное заключение, от которого зависит, вызовут ли вас на слушания в Вашингтон и состоятся ли вообще такие слушания в случае, если я уже теперь приду к какому-либо определенному выводу и если, конечно, комиссия с этим моим выводом согласится…

И по тому, как уверенно сверкнули его глаза из-под очков и как одобрительно хмыкнул помощник, стало ясно, что стоит сенатору только придти к какому-либо выводу, а уж за комиссией дело не станет!

Абдуле тем самым недвусмысленно давали понять, что сейчас он может попытаться круто изменить свою судьбу. Весь вопрос — в какую сторону, и насколько желательна такая перемена?

«Э, ничего я не изменю!» — оборвал себя Абдула. Пожаловаться на бесчеловечное обращение? Но эта ведьма как дважды два — четыре докажет, что обращение здесь самое человечное: у нее все на этот случай предусмотрено. Начни теперь ершиться, только повод ей подашь покуражиться. Вон, как насмешливо поглядывает из-под своих очков! — Кимберли сидела возле окна боком к свету, стекла очков не отсвечивали, и глаза из-под очков виднелись на этот раз отчетливо.

«Нет уж, такого удовольствия я этой стерве не доставлю!» — и в ответ на незаданный вопрос сенатора Абдула уверенно произнес:

— Со мной здесь обращаются очень хорошо! — и с вызовом повернул голову в сторону Кимберли.

При слове «хорошо» его вдруг охватила мгновенная дрожь: а ведь и вправду — только сравнить, как я тут живу и как пришлось бы в обычной тюрьме! И Абдула внезапно понял, что после здешней жизни в обычной тюрьме он бы уже, пожалуй, не выдержал! От этой мысли ему сделалось страшно: а вдруг они решат, что меня тут содержат чересчур «человечно», да и отправят на баланду? Абдулу передернуло. Но еще больше передернуло от мысли: «До чего же я здесь освинячился!»

— Но послушайте, мистер… э… Мехмет, — сенатор не спешил удовлетвориться кратким ответом Абдулы и еще меньше последовавшим его молчанием. — Если вы опасаетесь негативных последствий своей откровенности… — сенатор перевел взор с Кимберли на охранника и обратно, — то я вам гарантирую, в моем лице Сенат Соединенных Штатов вам гарантирует полную безопасность! Ваше дело под постоянным контролем, никто не посмеет и пальцем вас тронуть!

— Никто и так меня не трогает, — решительно возразил Абдула. — Условия здесь правда очень хорошие! Желаю каждому жить в таких условиях!

И, встав на ноги, Абдула отвесил в сторону Кимберли дурашливый поклон. Та никак не отреагировала.

Сенатор тоже встал, заходил по камере, помощник и охранник тенью двинулись за ним. Он потрогал тренажеры, пощупал шведскую стенку, долго рассматривал фотографии «умертвий» с «предумертвиями», на фото Абдулы задержался, хмыкнул, оглянулся на оригинал… Потрогал кушетку, нажал на кнопку, отстранив помощника, пытавшегося услужливо его опередить: «Не надо, Билли, я хочу сам»… Выползла простыня, сенатор долго вертел ее в руках, потом скомкал и, следуя взгляду Кимберли, отправил в мусоросборник… Осмотр был тщательный и долгий, сенатор переходил с места на место, от предмета к предмету, обмениваясь репликами со своим помощником и с Кимберли, к Абдуле почти не обращаясь; тот лишь вертел головой вслед за движениями сенатора, а охранник при этом неизменно оказывался между сенатором и Абдулой, не сводя с последнего глаз. Особенно долго сенатор задержался у монитора — который был включен! — разглядывал меню, программы, задавал вопросы директрисе, обсуждал что-то со своим помощником: что именно, Абдуле из-за широкой фигуры охранника было не разглядеть, да он и не пытался: очень надо!

И кофе с булочкой сенатор тоже отведал, угостил помощника и предложил «пресной» стенографистке, но та безмолвно отказалась (Абдула, кстати, так и не услышал ее голоса). Разговаривали они все негромко, так, что если не напрягаться, почти не разобрать, о чем, — не потому чтобы таились от Абдулы, а просто — не считались с его присутствием.

«Ну, так а мне и вовсе наплевать!» — и Абдула уселся на своей кушетке, лениво провожая взглядом передвижения сенатора и директрисы. Подол ее длинного платья волочился по полу и непременно запылился бы, будь тут хоть малейшие признаки пыли… При этой мысли сердце Абдулы екнуло: а ну, как все же упекут в обычную тюрьму? Но повлиять на это он никак не мог, поэтому лучше не высовываться, потом хотя бы упрекать себя будет не за что, как бы дело ни повернулось… И он постарался поменять направление мыслей: почему она всегда в этом платье, даже брюк не наденет, что, неужели ноги такие кривые? Но Абдула понимал, что нет, скорее всего, вовсе не кривые, разве что щуплые: кривоножки так не держатся, да и ноги ее мамаши, помнил он по фотографиям, вполне себе ничего… Эта, конечно, покостлявее будет, вон, косточки на горле как выпирают… Эти бы косточки сдавить сейчас! Абдуле ясно представилось, почувствовалось, как бьется у него под пальцами та самая жилка, правильно нажав на которую… А можно и неправильно, можно просто резко сжать и рвануть эти косточки, Абдула точно знал — как: инструктор в лагере показывал неоднократно, и вот вам мисс Кимберли безжизненной куклой валится на пол… Представляя приглушенный стук от падения ее тела, Абдула аж зажмурился от удовольствия, а после глаз приоткрыл: может, и вправду рискнуть? — Всего-то секундочка нужна, а какой бы вышел номер!..

Но нет, не дадут тебе этой секундочки, Абдула, вон, охранник не даст. Он, как заведенный, перемещается по камере, неизменно оказываясь между посетителями и Абдулой, разве что секретарша время от времени оказывается на сторонней траектории, но она и без того слишком далеко сидит, да и кому она нужна!.. Словом, охранник свое дело знает, не зря ему эта сучонка деньги платит, наверняка огромные, небось, самого лучшего нашла… И Абдула обмяк, сидя на своей кушетке.

Тут со стороны обеденного стола донесся легкий шум, все повернулись туда и увидели, что из окошка раздачи выполз накрытый прозрачной крышкой поднос, такой же, как обычно, только вместо обеда на нем теперь лежал большой пухлый желтый конверт.

Помощник подскочил, достал конверт, раскрыл его и вытащил оттуда пачку блестящих фотографий:

— Взгляните, сенатор!

— Ба, наши фотографии! — сенатор выразил голосом радостное изумление. Подойдя, он взял их из рук помощника, разложил веером на столе и принялся разглядывать. — Ага, вот очаровательная мисс Барлоу, вот вид из окна, вот наш… хм… подопечный… (при этом «подопечный», не удержавшись, повел вокруг глазами: где это у них тут объективы запрятаны? — Хотя, чего там, где угодно могут быть!) А вот мы с ним вместе, попали в кадр.

Сенатор поднял со стола один из снимков, повертел так и сяк.

— Может, попросить у него автограф? Есть у него ручка? — вопросительно повернулся он к директрисе, но та решительно повела плечами:

— Заключенному (Абдулу дернуло: давненько он не слышал этого слова!) не позволяется пользоваться авторучкой! Для письма у него имеется клавиатура.

— Но почему? — удивился сенатор. — Какой вред может быть от авторучки?

— Авторучку можно вонзить в глазное яблоко, себе или другому, — невозмутимо объяснила мисс Барлоу. — Длины самой обычной ручки достаточно, чтобы при известной сноровке дослать ее сквозь глаз до головного мозга и вызвать тем самым смерть…

«Ого! — мысленно поразился Абдула. — Во дает, стерва! О таком даже инструктор в лагере не рассказывал!» А сенатор, выронив, словно обжигала, фотографию, с опаской посмотрел на Абдулу и заторопился вон из камеры. До него, как видно, только теперь толком дошло, что перед ним человек, убивший восемьдесят семь и покалечивший еще гораздо больше его сограждан. Следом, собрав со стола и торопливо сунув фотографии в конверт, двинулся помощник, затем, захлопнув ноутбук, поднялась секретарша. На этой юбка была обычная, выше колен, но ничего особо привлекательного ее колени, как и мясистые лодыжки, собой не представляли. Нет, если уж выбирать, Абдула определенно предпочел бы костлявую Кимберли: вон как она движется, как изящно пропускает перед собой эту корову… Замкнул процессию охранник.

Эмили Слоут, секретарша, произведшая на Абдулу столь удручающее впечатление, играла между тем в его судьбе гораздо более значительную роль, нежели он мог себе представить.

В бюро сенатора Кларка она занимала положение, подобное положению экс-рядового первого класса Уинтергрина из знаменитого романа Джозефа Хеллера «Уловка-22».

Состоя в штабе армии на скромной должности писаря, экс-рядовой первого класса Уинтергрин самовластно вмешивался в споры между генералами, обеспечивая победу того из них, стиль докладных которого нравился ему больше: такие докладные он посылал дальше по инстанциям, тогда как докладные оппонента неизменно отправлял в корзину.

Эмили, конечно, действовала не столь радикально и прямо ничего в корзину не отправляла, но проекты всех сколько-нибудь важных документов, исходивших из бюро, готовила именно она, и поскольку сенатор в семи случаях из десяти принимал ее проекты практически без замечаний, — долгий опыт научил его полагаться на ее здравый смысл, — в двух вносил косметическую правку и лишь в одном случае из десяти полностью отвергал проект, просто, чтобы напомнить всем, и себе самому в том числе, кто в доме хозяин, то можно сказать, что политику сенаторского бюро на девять десятых определяла именно она.

Вот и сейчас, через неделю после визита к Абдуле, она заканчивала по поручению сенатора «проект» отчета, который он собирался направить в Сенатскую комиссию, прекрасно понимая, что с его выводами там согласятся почти наверняка, а сам сенатор, как раз недавно «завернувший» предыдущий проект Эмили по совсем другому делу, сейчас навряд ли даже станет читать, что там она напишет, и занятый гораздо более важными для него в данный момент переговорами подмахнет не глядя ее выводы.

Но в том-то и была загвоздка. Легко закончив описательную часть, перед выводами Эмили запнулась. Она была совестливым человеком и не хотела все решать с бухты-барахты, как, может быть, поступил бы на ее месте экс-рядовой первого класса Уинтергрин. Нет, как человек ответственный она хотела во всем досконально разобраться и предложить Комиссии решение, которое сама считала бы справедливым.

Кимберли Барлоу, конечно, невозможно упрекнуть в негуманном отношении к заключенному, как этого хотели бы добиться те, кто инициировал расследование, — кстати, кто именно? (Сенатор держался по этому поводу загадочно, скорее всего, толком и сам не знал, а потому и угождать этим людям не собирался и предоставил Эмили полную свободу: в тех редких случаях, когда он принимал решение заранее, он его четко формулировал, и Эмили тогда оставалось только все оформить, но в этот раз такого и близко не было.) Во всяком случае, относительно возможных злоупотреблений со стороны мисс Барлоу дело представлялось предельно ясным. Все нормы, привилегии, права и правила, какие только можно было бы вообразить, в ее «заведении», как неизменно называют это место все, или «тюрьме», как неизменно называет его она сама, тщательно и досконально соблюдаются. Но что же, однако, так и оставить этого мерзавца, этого людоеда, этого убийцу, по меньшей мере восемьдесят семь раз заслужившего смертную казнь, кататься, как сыр в масле, в своей комфортабельной клетке, — в то время как другие заключенные, куда менее виновные, чем он, едят баланду в тесных и душных камерах?!

Какие там камеры и баланда у «других заключенных», Эмили представляла себе смутно, однако что там — заключенные! Правительственные служащие не живут в таких условиях, как этот Мехмет!

Под «правительственными служащими» Эмили в данном случае разумела самое себя — и вполне справедливо, между прочим, поскольку ее скромную зарплату сенатор ей платил из госбюджета. Сейчас она проедала эту скромную зарплату, сидя в свой обеденный перерыв в дешевом кафетерии недалеко от своей конторы и с грустью разглядывая сыроватые, плохо пропеченные блинчики с творогом и сиропом у себя на тарелке, которые запивала скверным кофе с молоком из большой чашки. Она бы и не знала, до чего он скверный, как не знала этого все годы своей жизни, если бы не тот изумительный напиток, который они пили там, за обедом «у Абдулы», и запах которого, даром, что фантомный, в это самое мгновение, с ощутимой силой, до головокружения, ударил ей в ноздри.

Абдула тогда обедал одновременно с ними, сидя к ним спиной за прозрачной переборкой (ради высокого гостя его лишили обеденного уединения), ел те же яства (Эмили сглотнула, в желудке защемило) и пил такой же кофе, в чем было нетрудно убедиться, поскольку движение всех блюд отлично прослеживалось на горевшем перед ними мониторе. Блюда по четыре порции (Кимберли с ними не ела) выставлялись на невидимом для Абдулы столе, Абдула выбирал, нажимал кнопку меню, и тогда одно отправлялось к нему, а остальные три шли к визитерам. Все делалось автоматически, персонала на мониторе видно не было. Конечно, картинку на мониторе можно и подделать, но проще и дешевле действительно накормить узника, тем более что сенатор время от времени покрикивал: «У нас тут превосходный плов из баранины, а у вас?»

Абдула в ответ неизменно молчал, но что бы ему помешало пожаловаться, будь у него не плов, а какая-нибудь бурда? Правда, насчет плова Эмили немного сомневалась, ей казалось, плов не бывает таким жидким^[19], но поправлять сенатора ей в голову не приходило.

Нет, Абдула не жаловался и не восторгался, он молча поедал свою пищу, угрюмо склонившись над своим столом, — впрочем, насчет «угрюмо» Эмили не стоило бы торопиться с выводами, ведь она видела его только со спины. Кофе, во всяком случае, он выпил с заметным удовольствием: Эмили видела, как расслабилась его спина, когда он глотнул из чашки.

«Ну ничего, скоро ты будешь пить то же, что и я, в обычной тюрьме ничего лучше тебе не дадут!» — Эмили уже практически решилась именно так и поступить с узником мисс Барлоу.

— Дерут, как в хорошем ресторане, а готовят всякую дрянь! — раздался неожиданно голос у нее над ухом.

Эмили вздрогнула, резко повернулась: совсем рядом, за столиком, стоявшим впритык к ее собственному, сидел высокий полный мужчина с округлой лысой головой и тонкими седеющими усиками. Занятая собственными мыслями, Эмили не заметила, как он подсел за этот столик: когда она устраивалась, там никого не было, и Эмили, воспользовавшись этим, протиснулась дальше от прохода, к окну. Мужчина между тем вертел в руках тарелку с такими же, как у Эмили, блинчиками и продолжал возмущаться:

— Два с половиной доллара порция, а за что, спрашивается?

Эмили смущенно улыбнулась в ответ и повернулась к своему прибору: разговаривать с незнакомыми она не любила, ей бывало неловко. Мужчина, однако, не успокаивался:

— А в это время какой-нибудь мерзавец-террорист, какой-нибудь Абдула Мехмет, уписывает за обе щеки шилаплав, и в ус не дует!

Эмили вздрогнула еще сильнее и испуганно уставилась на соседа: он что, мысли читает?

Незнакомец тем временем учтиво привстал, что при его комплекции стоило ему труда, и поклонился:

— Миссис Эмили Слоут, если не ошибаюсь?

— Да… — пролепетала Эмили. — Откуда вы меня знаете?

— Э, дорогая миссис Слоут, мэм, — хохотнул незнакомец, — в наше время вездесущей информатики можно знать все про всех, и даже в самых детальных подробностях! Можно знать даже то, чего человек сам о себе не знает!..

Эмили в панике оглянулась: «Кто это, что ему нужно, что мне делать?»

С противоположной стороны их столиков уселась, как на грех, парочка глухонемых индусов в живописных тюрбанах: обменявшись быстрыми знаками на пальцах, которые сопровождались краткой серией по-птичьему писклявых звуков (которых они, очевидно, сами не слышали), они склонились над своими тарелками и больше голов не поднимали, сосредоточенно разделываясь со своими макаронами под буро-красным острым соусом: до Эмили доносился запах чеснока и еще чего-то едкого. Даже на помощь не позовешь, хотя чего ради звать на помощь: он что, ей угрожает? Как всякая женщина, Эмили больше боялась скандала, чем опасности.

Поневоле приходилось слушать, тем более что, оказавшись у окна, она не могла встать и уйти: незнакомец загораживал ей выход. «Никогда больше не буду садиться у окна», — поклялась себе Эмили, а незнакомец тем временем продолжал как ни в чем не бывало:

— Вот например, неделю назад вы ездили с сенатором на встречу с Абдулой Мехметом, а куда, вы и сами не знаете: вас везли в закрытом салоне.

Эмили нехотя кивнула.

— А я — знаю! — возгласил незнакомец. — Хотите, скажу?

— Н-нет!.. — запнувшись, вымолвила Эмили.

— И не надо, все равно завтра это будет во всех газетах!

«Так это журналист! — с облегчением подумала Эмили. — Ну да, конечно!» — и вместе с этой мыслью к ней возвратилась уверенность.

— Извините, мне пора, — сказала она, вставая. — Пропустите меня, пожалуйста!

Незнакомец, однако, не шелохнулся:

— Пора? — спросил он удивленно. — До конца вашего обеденного перерыва еще целых двадцать минут, а вы уже так спешите вернуться на работу? Сколько же сенатор Кларк вам платит за такое рвение?

— Не ваше дело, сколько он мне платит! — бросила Эмили раздраженно.

Сцена становилась все более нелепой: она стоит в неудобной позе, зажатая между столиком и стулом, толстый журналист не шевелится… И сколько он так думает ее держать? Вон, даже индус голову поднял, белозубо улыбнулся и опять склонился над тарелкой. Ага, вот толстяк зашевелился: кажется, и вправду начал подниматься, но медленно-медленно, комплекция, видите ли, не позволяет быстрее. Наклонился, ладонями оперся о столик и говорит при этом:

— Дело, безусловно, не мое. Но все-таки обидно, вкалывать, как каторжная, а в результате даже не иметь возможности устроить сына в приличную школу…

— Что? — выдохнула Эмили.

Ноги у нее подкосились, и она сама собой упала на свой стул. Незнакомец угодил в самую точку: именно эта проблема тревожила Эмили в последние месяцы больше всего.

Эмили Слоут был сорок один год. Пятнадцать лет назад, закончив колледж, — училась она долго, поскольку особыми способностями не блистала, — и поступив на работу в юридическую контору в своем родном городе, она, сама не понимая, как, оказалась в близких отношениях с младшим партнером фирмы, как раз незадолго до того разведенным. Отношения привели к беременности, беременность к свадьбе, а свадьба — к разводу года два спустя. И Эмили осталась одна с Робертом-младшим на руках. Роберт-старший от отцовского долга злостно не уклонялся, алименты платил и поначалу регулярно навещал сына, а потом помог Эмили поступить на работу в бюро к сенатору от их штата Кларку: «сбагрил нас в Вашингтон, округ Колумбия, и доволен», — объясняла себе Эмили его мотивы, но, по сути, жаловаться было особо не на что, ни на какую более успешную карьеру Эмили рассчитывать все равно не приходилось. Она, собственно, и не жаловалась, по крайней мере, до сих пор. Но вот Роберту-младшему незаметно и неожиданно исполнилось тринадцать лет, из тихого покладистого мальчика он превратился в ломаного подростка, а из школы вместо хороших отметок и благодарностей стал приносить замечания и синяки, причем с каждым месяцем все больше.

— Понимаете, Роберт не умеет выстраивать отношения со сверстниками, — объясняла Эмили учительница-куратор класса. — Он уступает там, где стоило бы постоять за себя, и, напротив, лезет на рожон, когда следовало бы уступить…

— То есть ему следовало уступить, когда у него отнимали завтрак?! — напористо переспросила Эмили: последний свой синяк Роберт принес из школы именно из-за этого.

Учительница молчала, и Эмили распалилась еще больше:

— Разве мальчик ходит в школу не для того, чтобы здесь его учили, в частности, выстраивать отношения со сверстниками?.. А если не научить, то хотя бы оградить его от насилия вы могли бы?

— Как? — развела руками учительница. — Приставить к каждому школьнику полисмена? У нас тут по пятьдесят человек в классах, неделя, когда обходится без тяжких телесных повреждений, считается удачной!

Живо себе представив, как ее Роберта увозят из школы с тяжкими телесными повреждениями, Эмили безвольно уронила руки: такая перспектива была более чем реальной.

— Что же нам делать? — горестно проговорила она.

— Муниципальная школа, что вы хотите… — развела руками учительница. — Сейчас все ответственные родители стараются устроить своих детей в частные школы…

Эмили растерянно захлопала ресницами: осознавать себя «безответственным родителем» ей было внове.

— Если надумаете, могу вам порекомендовать, — поставила учительница точку в разговоре.

…Школа, которую Эмили посетила по рекомендации учительницы, произвела на нее неизгладимое впечатление. Не роскошью обстановки: роскошь как раз бы подавляла, отталкивала, а здесь роскоши не было, был комфорт, минимальный, но достаточный. Небольшие на первый взгляд классы, но если на двадцать учеников — столько там стояло столиков, — то вполне просторные, светлые и чистые; такие же светлые и чистые коридоры; обширный двор с цветами и газонами… Но главное — дети… Аккуратные подростки в красивых светло-синих форменных костюмах и белых рубашках весело и оживленно (а не разболтанно и агрессивно!) двигались на перемене по двору и коридорам… Сопровождавший Эмили молодой преподаватель в ответ на ее безмолвный вопрос пояснил:

— Да, здесь у нас одни мальчики. Для девочек есть такая же школа неподалеку, в конце квартала. У нас по меньшей мере два раза в месяц проходят совместные мероприятия: экскурсии, праздники, посещения театров или музеев. Но повседневный учебный процесс… Вы же понимаете, девочкам и мальчикам нужны не совсем одни и те же предметы, не одна и та же физкультура, и даже физика, химия и математика должны преподаваться девочкам и мальчикам несколько по-разному…

Эмили не знала даже, как ей отреагировать на такую идущую в разрез со всеми современными педагогическими принципами «ересь», но она не смогла не поддаться обаянию ее какой-то первозданной правоты и потому попробовала зайти с другой стороны:

— А разве, в отсутствие смягчающего присутствия… — Эмили запнулась: — Ну, в общем, в отсутствие девочек… лиц другого пола… они не делаются слишком агрессивны?

— Что вы, совсем напротив! — заулыбался учитель: — В отсутствие «лиц другого пола», — он чуть заметно подчеркнул тоном ее выражение, — у мальчиков исчезает львиная доля поводов, прямых и косвенных, для проявления агрессии!

«Не перед кем выделываться», — быстро перевела про себя Эмили. И вынуждена была тут же согласиться: ведь и между девочками, как она помнила, ссоры, главным образом, тоже происходили именно из-за мальчиков.

Больше всего Эмили поздравляла себя с тем, что догадалась не брать с собою Роберта для этого ознакомительного визита: его бы после этого от муниципальной школы просто стошнило. Ну, так за чем же дело стало? — А как всегда, за финансами!

Плата за обучение, сама по себе не маленькая, оказалась, правда, не такой астрономической, как опасалась Эмили. Но это ведь далеко не все! Понадобится заказать ребенку школьную форму и вообще одевать его теперь по-другому, покупать другую спортивную одежду, другие принадлежности… Не будет тех же скидок на учебники, что в муниципальной школе, да и самих учебников понадобится больше — и более дорогих изданий. Наконец, машина: до сих пор Эмили как-то обходилась со своим стареньким «фордом», но в ЭТУ школу ребенка на такой машине не повезешь! Не говоря уже о том, что школа нынешняя от них довольно близко, если «форд» закапризничает, а это с ним теперь случается все чаще, то мальчик и пешком добежит, а вот сюда не добежишь, далековато, и к себе в контору рискуешь опоздать, а это уж и вовсе никуда не годится.

Словом, плата за обучение, одежда, учебники, новая машина… кстати, дополнительные траты на бензин: ездить-то дальше… А еще всякие экскурсии, музеи — за них ведь тоже надо платить отдельно, или как? За что-нибудь платить еще придется непременно — праздники, вечеринки, и на карманные расходы ему теперь будет нужно все больше… Как ни крути, а выходило, что требуется дополнительно никак не меньше пятидесяти тысяч в год, что означало бы чуть ли не удвоение ее зарплаты!

Роберт-старший, которому по справедливости следовало бы взять на себя половину этих дополнительных расходов: сын-то его такой же, как и ее! — последнее время все чаще жаловался на застой в делах, задерживал выплату алиментов, так что справедливость справедливостью, но рассчитывать на его помощь получалось проблематично. Ну, ладно, а что тогда? — Завалиться к сенатору Кларку и заявить: «Удвойте мою зарплату!»? Так за это он может и вовсе на улицу выставить и взять на освободившееся место двух стажерок, молодых и энергичных («И симпатичных!» — добавил изнутри противный голос). Так что же делать? — вот над чем Эмили неотступно ломала голову все эти месяцы, и оставалось ей на эту головоломку всего лишь несколько недель: заявление в школу следовало подать до конца текущего семестра.

— Понимаю, как тяжело для вас, а главное, для вашего мальчика переносить все это, — продолжал между тем, доверительно понизив голос, незнакомец. — Да мало того, что тяжело, — воздел он руки. — Это ведь и небезопасно. Разве нет? Вы знаете, какая теперь ужасающая статистика несчастных случаев в муниципальных школах?

Эмили знала. Знала!..

— И ладно бы просто дети между собою дрались… — продолжал, как гвозди, вбивать в ее сознание незнакомец. — Но ведь любой верзила-хулиган может ворваться с улицы, учинить побоище, и поминай как звали!..

Книжный оборот, какого Эмили давненько не слыхивала, заставил ее еще раз пристально взглянуть на незнакомца: тот говорил как по писаному, произнося явно заготовленную речь. Но чего он добивается, чего?

— Что вам нужно? — наконец слабо выдохнула она.

— Мне? — удивленно поднял брови незнакомец. — Мне ничего не нужно, нужно вам! Это вам нужно, просто необходимо устроить сына в приличную, безопасную школу, иначе с ним может случиться все, что угодно!

— Но… как? — растерянно вымолвила Эмили и нервно оглянулась.

Индусы напротив все так же, ни на что не реагируя, хлопотали над своими тарелками; жизнь в кафетерии шла своим торопливым обеденным чередом, никто ни на кого не обращал никакого внимания.

— Сдвиньте вашу тарелку! — резко велел незнакомец.

Эмили рефлекторно повиновалась, и незнакомец, вынув из кармана пиджака большой конверт, раскрыл его и вытряхнул оттуда прямо на освобожденное пространство перед Эмили другой конверт, поменьше, а большой конверт тут же убрал обратно в карман.

— Здесь чек на пятьдесят тысяч долларов, на предъявителя. Он ваш, — и не оставляя Эмили времени даже пискнуть, продолжал: — Однако не спешите получать по нему, он пока ничем не обеспечен. Пока! — подчеркнул, подняв палец, незнакомец. — Деньги поступят на соответствующий счет, как только будет принято справедливое, — подчеркиваю, справедливое, — решение относительно Абдулы Мехмета. Ведь отправить этого негодяя из того санатория, где он сейчас прохлаждается и наслаждается, в обычную тюрьму будет только справедливо. Разве не так?

— Так, но… — слабо запротестовала Эмили, — причем тут я?

— Вы? — снова удивленно поднял брови незнакомец. — Разве я сказал, что вы тут хоть при чем-то? Считайте это, — он махнул ладонью на конверт, — случайным выигрышем в лотерею, если, конечно, случайно или нет, решение об Абдуле окажется справедливым… — незнакомец со значением промолчал. — Ну, а если не окажется, считайте это все своим огромным проигрышем.

Он стремительно поднялся, вопреки всей своей внушительной комплекции, и, не прощаясь, удалился; только индусы радостно покивали ему вслед.

Когда Эмили, все еще едва переводя дух, вошла в свое бюро, из-за полуоткрытой двери в комнату сенатора донесся его зычный рык:

— Эмили! Подите сюда!

Она повиновалась, и сенатор немедленно обрушил на нее свой гнев:

— Вы опоздали на пятнадцать минут! Мне уже пять минут, как следовало знать результат вашего звонка в Ассамблею!..

Таким разгневанным Эмили давно его не видела, но, охваченная собственными переживаниями, она держалась удивительно спокойно. Раскрыв неторопливо свою сумочку, Эмили вынула оттуда конверт, полученный от незнакомца, и протянула его сенатору:

— Мне только что предложили взятку в пятьдесят тысяч долларов, чтобы я повлияла на ваше решение относительно Абдулы Мехмета.

— Что? — изумленно выдохнул сенатор, беря конверт и вынимая оттуда чек: на нем и вправду значилась внушительная сумма в 50 000 долларов! — И что вы собираетесь с этим делать?..

— А вот что! — звонко сказала Эмили, беря чек у него из рук и начиная рвать на мелкие кусочки. — Вот что, вот что, вот! — Кусочки полетели в урну. — Они что, думают, я стану подыгрывать мерзавцам, способным угрожать моему ребенку?!.

Сенатор Кларк взирал на нее с безмолвным изумлением. Про звонок в Ассамблею он больше невспоминал.

Эмили не ждала продолжения этой истории так скоро, во всяком случае, до тех пор, пока решения об Абдуле не принято никакого, и потому старалась пока что вовсе о ней не думать. Однако в пятницу на следующей неделе, т. е. десять дней спустя, продолжение последовало, причем вовсе не такое, какое она могла бы себе заранее представить хотя бы отдаленно.

Сенатор Кларк позвал ее в свой кабинет в самом начале рабочего дня и указал на стул напротив себя:

— Присаживайтесь, Эмили!

«Присаживаться» здесь Эмили, конечно, и раньше нередко приходилось, но чаще все-таки сенатор отдавал свои распоряжения торопливо, на ходу, присаживаться не предлагал, и Эмили похолодела: увольняет! Уволит!

Сенатор, однако, увольнять не торопился: на столе перед ним лежала газета, и он пододвинул ее к Эмили:

— Вот, репортаж о нашей поездке к Абдуле…

Эмили видела подобные сообщения и прежде; незнакомец не солгал, уже на прошлой неделе в газетах появились шапки: «Местоположение террориста раскрыто!» Но такой, с фотографиями, репортаж появился впервые.

Фотографий было немного, всего четыре и не очень качественные, однако все равно и сенатор, и мисс Барлоу, и Абдула легко на них узнавались. Ни Эмили, ни Джонни (так звали сенаторского помощника) на фотографиях видно не было.

— У вас была с собою фотокамера, Эмили? — спросил сенатор. — Или мобильник?

— Что? — не сразу поняла Эмили. — Нет, сенатор, конечно, нет! Нас ведь предупредили!

— Ну да, предупредили! Ни фотокамер, ни мобильников брать в заведение мисс Барлоу не дозволяется, но для нас как для представителей Сената сделали исключение: мобильники были и у меня, и у Джонни. Так может, и у вас?..

— У меня? Нет, у меня не было! — решительно замотала головой Эмили.

— Конечно, не было, — согласился сенатор, — да я бы и заметил… А вот Джонни звонил по мобильному, правда?

— Да, раза три-четыре! — подтвердила Эмили.

— Значит, тогда и снимал… — сделал вывод сенатор и добавил: — Кроме того, по звонкам с мобильного, если за ним особым образом следить, можно определить место, откуда звонят: вот вам и местоположение!

— Как, Джонни?! — пораженно выдохнула Эмили.

Не то чтобы она была о Джонни какого-то особо хорошего мнения, но все равно, от человека, которого видишь каждый день и как будто бы неплохо знаешь, предательства не ожидаешь.

— Ну да, Джонни! — раздраженно воскликнул сенатор. — Ему, очевидно, предложили побольше, чем пятьдесят тысяч!.. — сенатор умолк.

Пауза затягивалась. Эмили не знала, что ей говорить, что делать: попроситься уйти, дальше сидеть?.. Она стала подниматься:

— Так я пойду, сенатор?..

Но тот остановил ее жестом руки:

— Постойте!.. Мне тут пришло в голову, что мы вполне можем сэкономить на вашей зарплате!

— На моей зарплате! — не сдержала Эмили восклицания.

Ноги ее подкосились, и она снова плюхнулась на сиденье: все-таки увольняет!

— Ну да! — продолжал сенатор как ни в чем не бывало. — Поскольку вы теперь будете получать зарплату Джонни, то вашу мы спокойно можем вернуть в бюджет!

У Эмили перехватило дыхание: посылая ведомости в банк, она прекрасно знала, какова чья зарплата, — зарплата Джонни превышала ее собственную более чем вдвое!

Абдула, впрочем, обо всем об этом ничего не знал. О результатах визита сенатора Кларка он узнал только то, что ничего в его собственном положении меняться не будет. Кимберли сказала:

— Сенатской комиссии не будет. Сенатор Кларк не нашел для этого ни малейших оснований: права заключенного соблюдаются досконально, сам заключенный ни на что не жалуется… Так что все у нас будет по-прежнему, уж не знаю, радует это тебя или огорчает…

Абдула толком и сам не знал.

— Впрочем, — продолжала Кимберли, — я вообще мало что о тебе знаю. Я даже не знаю до сих пор, — она сняла очки, — зачем ты убил мою маму?

VIII

Абдуле хватило мудрости понять, что как ни ломай голову, к лучшему все вышло или нет, ясно только одно: при любом обороте ему придется только жалеть. Это как в притче про Насреддина, у которого кто-то спросил совета, жениться или нет. Насреддин отвечал: «Что бы я ни посоветовал, ты поступишь по-своему. Но как бы ты ни поступил, ты об этом пожалеешь!»

Ну, а если жалеть все равно придется, то лучше не думать об этом, а стараться побольше развлекаться!

От посетителей, конечно, в этом смысле толку немного: как ни старается мисс Барлоу, а получается однообразно, ко всем категориям Абдула уже привык, знает, чего от какой ждать, как с какой себя вести… Так может, ей самой скоро все это надоест и она его отправит куда-нибудь? — Но нет, такой, как она, не надоест, и никуда она его не отправит, даже в Пакистан!..

Про Пакистан он вспомнил, потому что Кимберли сама недавно о нем упомянула, сказала, там захотели последовать ее примеру, парня, взорвавшего пригородный поезд, выставили вот так же на всеобщее обозрение. Только защита там была, конечно, совсем не та, что здесь, так что парень даже одного дня не просидел: толпа разъяренных родственников погибших сразу же до него добралась и растерзала буквально на мелкие кусочки.

— Ты рад, что ты не в Пакистане, Абдула, а здесь, у нас, в Нью-Айленде? — спросила она и следом, разумеется, сняла свои очки: — Зачем же ты убил мою маму, Абдула?

Раскрытие «топографического инкогнито», как она выражалась, тоже ни к каким заметным переменам в его положении не привело. Если с посетителями и стали обращаться как-то по-другому, строже подбирать, тщательнее обыскивать, здесь, в здешнем «зазеркалье», этого не ощущалось.

Кимберли, правда, как-то намекнула, что теперь можно ждать всяких сюрпризов, но каких именно, не уточнила, а очередной сюрприз преподнесла, как всегда, сама.

— Тут у тебя появились деньги, Абдула, две тысячи долларов, — как-то раз заявила она без всяких предисловий. — При аресте у тебя нашли сто сорок семь долларов в бумажнике, их зачислили тебе на тюремный счет, и ты потратил их в киоске, помнишь?

Абдула, конечно, помнил: деньги ушли на холодную кока-колу, — Абдуле она очень нравилась, особенно в жару, — на булочки для того старика, который говорил, что в жизни не ел ничего слаще, и на сигареты для того парня-палестинца, который курил так много, что тюремного пайка ему не хватало, а свой паек Абдула уже пообещал другому старику, афганцу. Что делать, Коран настаивает, чтобы мы не забывали о милосердии, а те соображения, что никакое это не милосердие, дескать, покупать человеку сигареты, от которых один вред, Абдула с раздражением отметал. Про вред на свободе надо думать, а здесь человеку нельзя отказывать ни в чем, что хоть как-то может скрасить его существование!.. Да, так что там она про две тысячи долларов-то?

— Но кроме того, при тебе нашли еще две тысячи долларов в конверте, — продолжала Кимберли. — Тогда решили, что они могут иметь отношение к делу и хотели включить в число вещественных доказательств, но потом в суматохе оформить это забыли, деньги так и провалялись на полке, а недавно на них наткнулись и теперь не знают, что с ними делать. Дело закрыто, поднимать его снова, чтобы, к примеру, законно зачислить эти деньги в бюджет, обойдется в пять раз дороже, так что решено, что проще всего признать их твоими. И ты можешь распорядиться ими по собственному усмотрению.

Кимберли умолкла. Абдула тоже молчал: как он может ими тут распорядиться? Ведь даже кока-колу покупать тут незачем, вон ее сколько дают, хоть залейся! А может, сигареты? Столько лет не курил, так может, начать, ей назло? Как она тогда: «Такой возможности у Вас не будет…» — а вот и появилась! — Но нет, ясно вдруг представился вонючий табачный дым, в глотке запершило, чуть не закашлялся: «Ну его! И жизнь к тому же сокращает, а мне еще эту стерву пережить надо!» Мысль пережить «эту стерву» вдруг показалась вовсе не безнадежной и придала ему энтузиазма. А та, зная уже, что никакой реакции от него не дождется, продолжала сама:

— Нет, на «джихад» их перечислить тебе, конечно, не позволят… Но ты можешь, например, заказать себе какие-нибудь особенные шахматы с мягкими фигурами, или завещать эти деньги, кому хочешь, подарить их или пожертвовать на благотворительность.

«Благотворительностью» они называют милосердие, то есть упор со внутреннего сердечного расположения переносят на внешние поступки: — творительность. И так у них во всем, одно слово — неверные!..

А Кимберли все говорила, необычайно долго для нее, кстати:

— Тут вот девочка была, с металлической рукой, помнишь, конечно? — Ей уже сделали пластмассовую. Но девочка быстро растет, протезы ей придется делать новые чуть ли не каждый год, так что твои деньги пришлись бы ей очень кстати!

— Нет! — Абдула помотал головой.

— Что «нет»? — вскинула брови Кимберли.

— Не пришлись бы! Такие протезы дорого стоят, две тысячи долларов ничем не помогут.

— Ну, допустим, — согласилась Кимберли. — А что ты предлагаешь?

— Тут женщина была, Зейнаб ее зовут, год назад… — Абдула вспомнил, когда, и сам удивился, что вспомнил так точно: год? Ну да, уже год. — У нее муж погиб, там, и все деньги при нем были, у нее с детьми ни гроша не осталось. Ей отдайте…

— Вот как! — сказала Кимберли странным голосом, сняла очки и внимательно посмотрела на Абдулу, не задав ему своего вопроса.

У худощавой, даже сухощавой Кимберли всегда отчетливо выделялись две вертикальные косточки на горле. Обычно, глядя на эти косточки или вспоминая их, Абдула с удовольствием представлял, как сжимает их пальцами, давит на них, сильно, глубоко, до хруста… С лица «этой стервы» падают очки, глаза закатываются, она хрипит, высовывается язык, Абдула резко отпускает, даже отталкивает ее, она безжизненно падает… Всё! Конец тебе, Кимберли Барлоу!

Сегодня ночью он увидел во сне свои руки у нее на горле с удивительной отчетливостью, ощутил биение прожилок, тех самых, которые так хотел сдавить и разорвать, но — удивительное дело: его пальцы скользили по ее горлу нежно, слегка, биение прожилок наполняло его руки неизъяснимым наслаждением, а ее лицо, которое никогда не казалось ему привлекательным, сейчас источало такую нежность и так влекло к себе… Знакомое теплое чувство охватило его… Абдула тут же, чертыхаясь, проснулся: поллюции! Это же надо: именно с этой стервой!

Свои поллюции Абдула очень ценил как естественный способ снятия полового напряжения. При здешней сытости и комфорте они с первых же дней происходили довольно регулярно: не так часто, как бы, может, хотелось, но организму виднее, с ним не поспоришь, — когда надо, тогда и будет.

Прибегать к онанизму Абдуле мешали три препятствия: вера, стыд и благоразумие.

Во-первых, вера: онанизм в исламе считается грехом, и его следует всячески избегать. Правда, по правилу «меньшего зла» можно прибегнуть к онанизму, если иначе существует риск совершить прелюбодеяние — большее зло; но к Абдуле это правило вряд ли приложимо, поскольку никакому риску совершить прелюбодеяние он, при всем желании, подвергнуться не мог.

Второе препятствие, это, конечно, стыд: сознавая, что день и ночь находишься под неусыпным наблюдением, не станешь «развлекаться» таким образом; тем более, смешно и думать прятаться для этого за занавеску над унитазом…

И наконец, благоразумие. Инструктор по выживанию настойчиво учил: оказавшись в руках врагов, ни в коем случае не делать ничего такого, что подрывает к тебе уважение. Поскольку уважение врага — главная, а часто и единственная твоя защита. Да и не только в защите дело: стоило себе представить, какими глазами станет смотреть на него «эта стерва», прояви он такую слабость, — и тут же всякие поползновения в эту сторону как рукой снимало!

А было еще и то неоспоримое соображение, что ежели начать «драчить»^[20], поллюции исчезнут, а ведь они куда приятнее! — «Были приятнее, до сегодняшнего разу!» — бурчал Абдула, поднимаясь с постели и двигаясь в ванную: предстояло омыться и утопить трусы в унитазе, — новых до утра не получишь, придется спать в пижамных брюках… Обычно это неудобство с лихвой окупалось предшествовавшим удовольствием, не то, что сегодня! — Хотя, что сегодня? Разве не было приятно? — И Абдуле пришлось признать, что да, приятно ему очень даже было…

— Должна перед тобой извиниться, Абдула! — неожиданной фразой начала как-то Кимберли утреннюю встречу. (Вообще-то первой по утрам она приходила нечасто, обычно сразу возникала какая-нибудь группа, а сама она являлась уже перед обедом. Но тут, поди ж ты, извиняться вздумала! Небось, такое приготовила… — Абдула заранее поежился.) — Я обещала тебе визит студентов медресе, но, представляешь, до сих пор не смогла найти ни одного желающего: все как один заявляют, что не хотят иметь ничего общего с террористами! — Кимберли развела руками. — Зато нашлась целая группа твоих друзей… — Абдула вздрогнул. — Они так и называют себя: «Общество друзей Абдулы», — хочешь взглянуть? Их кампус там, возле озера, кусочек можно увидеть из твоего окна… — Она повела подбородком в сторону окна. — Просятся к тебе, — пустить?

Абдула оторопело молчал, потом с трудом выговорил:

— К-каких друзей, откуда?..

— Откуда? — Из разных мест! — невозмутимо отвечала мисс Барлоу. — А друзья самые настоящие, можешь не сомневаться! Одна даже недавно родила дочь от донора… — Абдула не сразу вспомнил, что значит «родила от донора», а когда вспомнил, его передернуло от отвращения. — И назвала эту дочь «Абдула-Мехмет»! В твою честь, Абдула!

— Что ты мне голову морочишь? — возмутился Абдула. — «Абдула-Мехмет» — мужское имя!

— Что за беда? — пожала Кимберли плечами. — В газетах писали, после 11 сентября одна женщина на Украине поменяла свое имя на «Усама бен Ладен»…

Действительно, писали, вспомнил Абдула. Он тоже об этом слышал. Нет, мало, мало мы вас взрываем! — и показалось Абдуле, что в этот раз Кимберли даже чуточку с его невысказанной мыслью согласилась.

— Словом, она хочет, чтобы ты ей эту дочку благословил… Так что их, пустить?..

— Да пошли они все в ж…! — возмущенно воскликнул Абдула.

— Хорошо, я передам им твое пожелание, — спокойно кивнула головой Кимберли. — Врагов себе ты уже выбрал — сам, раз и навсегда, до конца жизни. Но вряд ли будет справедливо лишать тебя права самому выбирать себе друзей…

С этими словами Кимберли пристально поглядела на него, сняла очки, но ни слова не добавив, скрылась в сгустившейся темноте.

Больше до обеда Абдулу сегодня никто не беспокоил.

…А что же журналисты? Неужто пресса совершенно Абдулу забыла? Нет, почему забыла? После решения сенатской комиссии ничего не менять и раскрытия «топографического инкогнито» репортеры к Абдуле приходили два или три раза — сверкали фотовспышками, снимали на видеокамеры, задавали свои дурацкие вопросы… Кое на какие Абдула даже отвечал, чтобы не подумали, что он лишился дара речи. Потом Кимберли сказала, что следующие придут не раньше будущего года: будущего по счету Абдулы, который начинался 22 апреля… Ей удалось утвердить этот пункт тюремного распорядка в суде штата: посещение прессы один раз в год.

Абдула пожал плечами: один так один. А когда фотовспышки засверкали в следующий раз, он было вздрогнул от удивления: сказали же, что через год! — и лишь потом оторопело вспомнил: так ведь и вправду год! Сегодня 23 апреля 2010 года!

Год, целый год пролетел снова, а Абдула и не заметил! Куда же он девался? — Куда-куда!.. На посетителей дурацких разошелся, на шахматы дурацкие, на бумажных голубей дурацких… Но тут же понял, до чего ему это безразлично, и даже слегка обеспокоился: когда-то он встречал бы журналистов пламенными лозунгами, угрозами, постарался бы в завуалированной форме передать весть товарищам на свободе… Сейчас все это почти совершенно его не волновало, скользило мимо сознания, которое словно бы заплыло жиром. Настолько, что даже этот самый факт обеспокоил его самую чуточку, слегка.

И это год всего прошел, вернее, два, а что будет еще через два, через пять, через пятьдесят лет?

Абдула понимал, что следовало бы ужаснуться такому вопросу, но ужаса не было, была только лень. Вот час остался до обеда, вот два часа до ужина… Даже кино смотреть теперь нередко бывало лень. Абдула включал какое-нибудь бессмысленное шоу и часами следил за ним глазами, не сознанием… Про шахматы он и вовсе давно забыл. Забыл и о молитве. Кимберли даже как-то спросила его:

— Ты совсем не молишься, Абдула? Ведь Мухаммед сказал: «Между человеком и неверием стоит намаз». Ты не боишься потерять веру, Абдула?

Нет, Абдула не боялся. Он теперь вообще ничего не боялся. А молитва… Молитва, это, конечно, хорошо, и Коран читать замечательно, только… Абдула не чувствовал ни малейшей связи между своей жизнью и тем, что говорится в Коране. Там одно, у Абдулы совсем другое… Абдуле теперь даже просить стало не о чем. Все, что нужно иметь здесь, у него и так есть, а проситься отсюда выйти… Куда? На свободу? И что там, на свободе, делать со своей свободой?

«Здорово же я оскотинился», — приходило порой ему в голову. Но восстать и встряхнуться мешала мысль, что сейчас что ни сделай, ничего не изменишь, а для того, чтобы ждать терпеливо, лучшего состояния не придумаешь. «Встряхнусь, когда понадобится», — успокаивал себя Абдула и погружался в свою спячку дальше.

Обычные посетители его уже не донимали, до сознания их визиты почти уже не доходили, лишь изредка, просто чтобы развлечься, Абдула то рычал на них, то задавал какие-нибудь вопросы, ответа на которые не ждал… И сам на их вопросы отвечал нечасто и невпопад.

Больше, чем посетители, раздражали Абдулу телефонные звонки жертв 11 сентября, особенно женский голос, говоривший: «Здесь очень жарко, я вся горю…» Звонок из ада, каково? — и Абдула находил у себя все меньше сил для страха и злорадства.

Жарко было и за окном, выдалось очень знойное лето — как все последние, собственно. Земля мало по малу разогревается, как и было предсказано. «Слышите, гяуры, скоро совсем загорится!»

Хорошо, здесь кондиционеры замечательные. Да только, когда совсем загорится, никакие кондиционеры не помогут!

В один из очень жарких июльских дней, когда марево за окном, казалось, проникало в камеру вопреки всякой термоизоляции и кондиционерам, Кимберли, появившись перед обедом, не стала комментировать визит предыдущей группы, как нередко делала, но сперва помолчала, а потом произнесла:

— Ну, вот, ты, наверное, будешь рад, Абдула… — А тот, конечно, точно знал, что после такого предисловия радоваться будет совершенно нечему. — Мой отец, он умер… От инсульта.

Абдула заморгал: он сразу вспомнил Дэна Барлоу, его высокую фигуру, его трубку, его вроде бы сбивчивую, но по сути очень выразительную речь… Нет, радоваться было нечему.

А Кимберли неторопливо продолжала:

— Он ведь никогда ничем не болел, и сердце было крепкое, но после… после мамы так сильно изменился, тосковал, и вот… Так что ты можешь гордиться, Абдула, ты убил не только мою маму, но и моего отца…

И тут впервые за все время спокойствие изменило Кимберли, и следующий свой вопрос она произнесла не «заданным» тоном, нарочито сняв очки, а забыв про очки и жалобно, как ребенок:

— Зачем ты убил моих родителей, Абдула?..

IX

В понедельник 23 августа 2010 года, через два года, четыре месяца и один день после того, как Абдулу привезли сюда, за окном стояла еще жаркая, но уже не такая знойная погода. По голубовато-белесому небу плыли прозрачные перья облаков, листья на деревьях еще не желтели, но уже пожухли и всем своим видом выражали усталость и ожидание близкой осени.

Абдула после обеда лениво лежал у себя на койке: ничего неожиданного от остатка сегодняшнего дня он не ждал. Правда, сегодня утром, ровно в 8 часов, его разбудил оглушительный рев: самолет преодолевал звуковой барьер. На эти звуки Абдула давно уже не обращал внимания, практически не слышал, а тут ударило по перепонкам, словно в первый раз… Сейчас об этом вспоминать, в общем, было уже незачем: два или три пролетевших следом самолета уже таких заметных следов в сознании не оставили.

02:15 АМ, что-то задерживаются они сегодня… Абдула неторопливо повернулся на другой бок, лицом к стеклу: там уже было прозрачно и светло, комнату заполняли какие-то люди, десятка полтора, и в дальнем углу, в стороне, куда смотрели ноги Абдулы, на белом фоне (драпировки сегодня не было) вроде бы промелькнул знакомый силуэт мисс Барлоу в темно-коричневом платье. Но вглядеться Абдула не успел: стоявший прямо против него рослый мужчина в белой рубашке заслонял обзор. И тут живот мужчины внезапно брызнул во все стороны подобием красных лепестков, стекло перед Абдулой тут же заляпалось красным просвечивающим пятном с какими-то темными кусками — кишки?.. желудок?.. — и следом койку вместе с комнатой сильно тряхнуло, а по стеклу побежали густою сетью трещины, как тогда, по гипермаркету, — только не через площадь, а тут же, рядом, на расстоянии руки, и сразу полностью погас весь свет и наступила полная тишина.

«Я умер», — понял Абдула.

…Что должен чувствовать человек после смерти, Абдула не знал. Пока что он не чувствовал ничего, похоже, впал на какое-то время в беспамятство.

Первым возникло недоумение, следом возмущение: «Я — умер? Как? Почему? Меня что, взорвали? Меня?! Это я должен всех взрывать, а не меня!!!»

Но возмущение с недоумением продолжались недолго: в ушах у Абдулы раздался высокий, звонкий, но негромкий голос:

— Абдула! Ты не умер, Абдула, не бойся!

Тут же снова загорелся свет, Абдула все так же лежал на своей койке, а перед ним сияло совершенно целое и прозрачное стекло.

Пространство за стеклом было таким же белым, без драпировки, как перед этим, только вместо полутора десятков человек сидел там лишь один мужчина на стуле — тот самый, с «лопнувшим» животом, а рядом с ним стояла, разумеется, мисс Барлоу.

Так это у нее такой высокий звонкий голос?!

— Мы показали тебе, что бы случилось, если бы этому парню удалось то, что он задумывал… — и Кимберли похлопала «парня» ладонью по плечу, а голос ее приобрел обычное звучание.

Монтаж, кино, — понял Абдула и выдохнул со злостью, но и с облегчением: черная пустота, в которую он только что окунулся, внушала тягостную мысль: а что, если и вправду «там» только это — в смысле ничто? Да уж, тогда не надо никаких чертей со сковородками, потому что вечное переживание такого полного «ничто» будет пострашнее любого расцвеченного дьявольскими огнями ада…

— Посмотри на этого человека повнимательнее, Абдула, — пригласила мисс Барлоу. — Он тебе знаком?

Абдула посмотрел: нет, он определенно видел этого парня впервые. Рослый — заметно даже на стуле, полноватый, рыжеватые редкие вьющиеся волосы, веснушки на круглом лице, глаза с прищуром — нуждается в очках? Вон, как таращится, чего же не наденет? — А, руки-то за спину убраны, видать, наручниками за спинкой стула схвачены! И лодыжки прикручены к ножкам стула скотчем! — То-то она так вольготно его по плечу похлопывает: в таком положении он совершенно беспомощен. Но все же, кто это?

— Не узнаешь его, Абдула? — повторила свой вопрос мисс Барлоу, и Абдула отрицательно помотал головой:

— Нет…

— Его зовут Роберт Симпсон, так, во всяком случае, написано в его автомобильных правах… Так что, никогда не слышал?

— Нет, не слышал…

— Вот и о тебе никто из них никогда не слышал, не думал и не делал тебе ничего плохого… — Она указала подбородком на чуть просвечивающие на стекле между ними фотографии. — А ты пришел и всех взорвал! А теперь вот Роберт пришел тебя взорвать. Хочешь знать, каким образом?

И Кимберли, взяв Роберта ладонями за щеки, деловито приказала:

— Открой-ка рот!

Роберт послушно подчинился.

— Он проглотил презерватив, особый, очень прочный (не то что воздействие какого-то желудочного сока, — этот материал шесть часов выдерживает слабый раствор соляной кислоты!). Так вот, презерватив он проглотил, а кончик оставил торчать, и через этот кончик ему влили больше литра жидкой взрывчатки… Потом накрепко завязали, протолкнули в глотку, и готово! За шесть часов плюс-минус пять минут взрывчатка затвердевает и после этого взрывается сама…

Абдула знал эту взрывчатку: литр с лишним, полтора килограмма, разнесло бы здесь все к шайтану… Он оглянулся, живо представил себе свою кровь и кишки размазанными по этим стенкам, а себя самого навсегда погруженным в беспроглядную тьму, как минуту назад, и его замутило. Лучше встать, — хорошо, ноги держат, — постоять вертикально, а то и в правду стошнит…

— Заряд и время рассчитали они точно, — продолжала между тем Кимберли, бросив попутно реплику Роберту: «Закрой рот!»; тот послушно закрыл. — Он был в послеобеденной группе, взрыв произошел бы прямо здесь, как мы тебе показали…

Абдула поежился, чуть снова не сел на койку.

— Но они не учли одного, — Кимберли сделала паузу. — Они не учли того, о чем столь же давно и громко, сколь и безуспешно твердят сторонники Pro Life^[21]: презервативы ненадежны! В качестве защиты от СПИДа обычный презерватив вообще никуда не годится! Поры материала, из которого он сделан, — а ты ведь понимаешь, что поры должны быть обязательно, иначе он не будет эластичным, — так вот, поры обычного презерватива по сравнению с вирусом СПИДа — как футбольные ворота в сравнении с мячом, представляешь?

Абдула не представлял и прежде никогда вообще над этим не задумывался: сам пользоваться таким приспособлением всегда считал зазорным, а что там происходит со всякими педерастами, его ни капли не волновало: пусть хоть все перегниют от СПИДа, нам будет меньше работы! Но сейчас вопросы качества презервативов касались его самым непосредственным образом, и потому он слушал во все уши.

Кимберли продолжала свою лекцию. Роберт тоже не сводил с нее глаз, как видно, и ему это было интересно.

— В нашем случае они не поскупились, выбрали самый лучший, с порами, наверное, не как футбольные ворота, а как хоккейные, или пусть даже как баскетбольная корзина…

Абдула тут же представил себе, как вирусы СПИДа, словно пущенные со штрафной линии рукой спортсмена, один за другим проскакивают в эту корзину: 1:0, 2:0, 3:0… А спортсмен-то не один, их там десятки, сотни… И корзин не меньше, да их там тысячи, миллионы, видимо-невидимо и корзин, и спортсменов! Одна секунда, и счет уже 1000:0 в пользу СПИДа!.. «То-то на «презервативные» кампании миллиарды тратятся, а СПИД не сокращается!.. Эх, гяуры, гяуры, вас и взрывать-то незачем, сами себя уничтожаете… Но тогда, действительно, чего мы их взрываем?» — недоуменно спросил себя Абдула.

Кимберли между тем продолжала:

— Как бы там ни было, поры даже у этого, самого лучшего презерватива оказались настолько большими, что за четыре часа сквозь них просочилось достаточно паров взрывчатки, чтобы Роберта затошнило… Это произошло как раз во время твоего обеда, Абдула, ровно неделю назад, ты тогда остался без послеобеденных посетителей, не помнишь?

Абдула вчерашнего-то дня не помнил, а не то, что было неделю назад, но признаваться в этом не хотелось, да и не пришлось: вопрос был чисто риторическим.

— Так вот, его затошнило, — не затягивая паузы, продолжала Кимберли. — Наши медики его осмотрели и увидели в гортани кончик презерватива. Охрана сразу догадалась, что дело неладно, спустили его в подвал, — там у нас есть на такой случай особое помещение: взорвись в нем хоть фугас, тебя бы даже не тряхнуло, — и мы всерьез обдумывали, не запереть ли нашего гостя там на пару часиков и не предоставить ли собственной судьбе…

Абдула сглотнул, и Роберт, кажется, тоже.

Словно не заметив их реакции, Кимберли продолжала:

— К счастью для Роберта, среди охранников нашлись бывшие саперы. Двое вызвались добровольно, еще один взялся им помочь. Они все заперлись в этом подвале, подняли Роберта за ноги, перевернули головой вниз и некоторое время подержали в таком положении. И вся эта гадость вытекла из него в подставленный тазик… Долго вытекала, с трудом, уже начинала густеть, но организм Роберта тоже помог, он-то взрываться не хотел: спазмы желудка, пищевода, — словом, все вытолкнуло. Остатки осторожно вытащили из него вместе с презервативом, который вправду оказался исключительно прочным, фирма не подвела… Я бы сказала тебе, какая именно, да только вряд ли у тебя когда-либо возникнет случай воспользоваться их продукцией!

«Как же она меня ненавидит! — понял вдруг Абдула. — Но что, разве не за что? Я что ли этого парня очень люблю?»

Абдула пристально посмотрел на Роберта: нет, ненависти он не чувствовал, даже особой неприязни не было, а только недоумение, что вот это «чмо» чуть не отправило его в ту жуткую темноту, куда он сам отправил целых восемьдесят семь человек, включая мать Кимберли… Абдуле на мгновение вспомнилась Кимберли-старшая, какой он видел ее на фотографиях: яркая, радостная, веселая… И вот сейчас она неужто в этой неизбывной тьме?!. А Кимберли? Догадывается ли она об этой тьме? А эти ее охранники? — Да, ненависти к Роберту Абдула не испытывал, но запираться с ним в подвале и рисковать собственной жизнью, чтобы его спасти, он сам ни за что бы не стал!

— Ну, вот, — не меняя бодрого тона, продолжала тем временем Кимберли, — саперы все успели, взрывчатку обезвредили, желудок и кишечник основательно промыли, и вот, полюбуйся, сидит теперь как новенький и снова готов к употреблению… Ну как, Роберт, ты готов снова проглотить взрывчатку?

Парень по-прежнему молчал, только хлопал на Кимберли глазами.

— Нет, он все слышит и говорить умеет: врачи проверяли и утверждают, что с этим у него все в порядке. А что молчит, то это потому, что в ступоре или под наркотической либо гипнотической блокадой… Ничего, разберутся…

Кимберли щелкнула пальцами, и в помещении возникли два охранника, да так внезапно, что Абдула даже не углядел, откуда они появились. Кимберли отступила от Роберта на шаг, освобождая им место. Один охранник встал прямо перед сидящим, загородив его от Абдулы, другой зашел сзади, наклонился, одним движением расстегнул наручники, вывел руки заключенного вперед и тут же снова защелкнул наручники: они ведь так и оставались висеть на одной руке. Потом рывком за скованные руки Роберта подняли на ноги, а тот охранник, что стоял сзади, как-то очень легко выдернул ножки стула из обмоток, привязывавших робертовы лодыжки. Абдула автоматически отметил: значит, это не скотч, а просто какая-то лента; болтаться на ногах у заключенного ее, конечно, не оставят, сейчас его уведут и переоденут в здешнее, бумажное…

Взяв Роберта под руки, охранники повели его вон, а он всем этим манипуляциям нисколько не противился, держался безвольно, словно тряпичная кукла. Вели его прямо к белой стене, словно желая брякнуть об нее лбом, но вместо этого просто прошли сквозь стену и исчезли. Выходит, на этот раз стенка представляла собой не что иное, как световую или паровую завесу… А выглядела так основательно… Что ж, разве не все в нашей жизни снаружи выглядит вот так же основательно, а тронешь — всего лишь световая завеса или пар?..

Кимберли тем временем уселась на освободившийся стул, сложила руки на коленях и уставилась на Абдулу. Очки она сняла, держала за дужку неподвижно на коленях, но молчала при этом, ни слова не произносила, только пристально смотрела на Абдулу.

Нет, ненависти в ее взгляде не было. А что было? — Абдула понять не мог. Не понимал он и того, откуда, собственно, взялась та жуткая чернота, которая так его напугала, — вон, до сих пор ноги еле держат… Садиться обратно на свою кушетку Абдула, однако, не спешил, продолжал стоять: так легче думалось, а двинешься сейчас — можно сбиться с мысли. Мысли о чем? Об этой тьме… Откуда она взялась? Ведь ничего же не было, ну, картинку показали, ну страшную, ну, совсем, как реальную, и что же? — Она же всего секунду длилась, даже меньше! Ну, взрывом вроде бы тряхнуло, ну, свет погас… Что — раньше никогда не гас? Никогда не случалось очутиться в полной темноте? Чего было так пугаться?..

Чего?

Та тьма снова возникла перед глазами. И Абдула понял, чего он испугался: страха. Вернее, страх породил, страх вызвал, выпустил эту ужасную всепоглощающую черноту. А еще понял Абдула, что ад — это не то, что снаружи, а то, что человек носит сам у себя внутри. Носит и не замечает, морочит себе голову, застит себе глаза завесами, — уж у кого какими… Носит и сам не знает, покуда туда не погрузится. Горе тому, у кого в душе только ад!

«Горе мне, горе!..»

А параллельно этим мыслям вернулось то же недоуменное возмущение: «Кто же захотел меня отправить в этот ад?»

Кто он, этот Роберт, — родственник кого-то из погибших, чей-то безутешный муж, жених, любовник? Но на безутешного любовника Роберт своим обликом никак не тянул. И потом за два года любой любовник утешится и ради мести не пойдет на самоубийство — вот именно на такое… бр-р… — Абдулу передернуло. — К тому же безутешные мстители действуют в одиночку, а в одиночку с таким замысловатым способом такому «Роберту» бы нипочем не справиться. Тут надо и придумать все, и взрывчатку раздобыть, и выбрать правильный презерватив, а потом его правильно проглотить, а после всего этого еще и залить его взрывчаткой — одному тут никак, надо, чтобы кто-то особым шприцем ее тебе в рот заталкивал… Нет, тут не одиночка, тут организация нужна…

Едва в голове у него возникло это слово: «организация», — Абдула сразу понял, какая организация могла и захотела бы пойти на такое… «Ну да, — невесело усмехнулся он, — кому еще я нужен, ЦРУ, КГБ?» Нет, безусловно, это они, только они… Они, бойцы джихада… «Мои соратники, мои братья… И вот они подсылают это зомбированное наркотиками или гипнозом чучело, чтобы от меня избавиться… Зачем?! Я что, предатель? Я что, угроза?» — И в эту минуту Абдула с беспощадной отчетливостью понял: да, с точки зрения организации, пока ты жив, ты — угроза. Герой — не герой, кто тебя знает? С мертвецом надежнее…

Но, может, все же не они? Может, этот Роберт просто такой очень ловкий маньяк, взял и сам, в одиночку, со всем управился? «Но если Роберт маньяк, то я тогда кто? Я что, сделал что-то другое? — Нет, я то же самое все сделал, только гораздо хуже: этот Роберт по крайней мере себя не жалел, а я собой не рисковал, Мустафу послал, Мустафы не пожалел, никого не пожалел… Вот эту Кимберли не пожалел, другую Кимберли, ее мать, не пожалел, никого не пожалел, никого… Только себя… И что я сделал, зачем? Кому, ну кому от этого сделалось лучше? Мне? Им? Кому?.. Зачем?..»

…Кимберли все так же продолжала неподвижно сидеть на стуле, глядя на Абдулу, но силуэт ее вдруг стал расплываться. Абдула не сразу понял, что это от слез.

Сам не заметив, как, Абдула опустился перед своей кушеткой на колени, уперся в нее локтями, закрыл ладонями лицо. Из его глотки еле-еле — мешали всхлипы! — выдавилось:

— К… Ким… Кимберли!.. Зачем я убил твою маму, Кимберли?

И дальше были только всхлипы, а потом рыдания.

Абдула плакал, спрятав лицо в ладонях, мучительно и неумело, — в последний раз ревел совсем еще мальчишкой, — и потому не увидел, как Кимберли встала со стула и шагнула в его сторону. И того, что исчезла между ними стенка и куда именно она девалась: в пол ли утопилась, в потолок ли втянулась, в стороны ли разошлась или же просто растворилась в воздухе, — он тоже не увидел. Но почему-то совсем не удивился, когда почувствовал вдруг у себя на голове, на недавно появившейся на темечке залысине, ее сухую теплую ладонь.

Кимберли постояла над ним, потом тоже опустилась на колени по другую сторону кушетки, скрыла, как и он, лицо в ладонях и зарыдала вместе с ним.

Эпилог

В следующие недели до самого христианского Рождества Абдуле скучать не приходилось.

Роберт оказался не маньяк-одиночка, а действительно засланный смертник с нарушенным от наркотиков сознанием. Рассказал он, когда заговорил, не много, но и этого хватило, чтобы определить: его направляли, — а уж кто его направлял, Абдула знал и сам.

По ходатайству Абдулы дело о взрыве в гипермаркете было возобновлено, а по ходатайству Кимберли все допросы по этому делу проводились тут же, на месте: Абдулу никуда не вывозили. Поскольку Кимберли мотивировала это безопасностью свидетеля и при этом покрывала все дополнительные расходы, особых возражений ее ходатайство не встретило.

— Я сам не знаю, что я такого знаю, — сказал Абдула Кимберли в самом начале. — Но раз они хотели меня убить, значит, они знают, что я что-то такое знаю…

Так оно и было.

Абдула был готов подвергнуться хоть гипнозу, чтобы добраться до «глубин подсознания», но и того, что находилось в пределах досягаемости, оказалось вполне достаточно.

Абдула составлял подробнейшие словесные портреты и фотороботы, тщательно перечислял известные ему имена, клички, прозвища, привычки, особые приметы, называл адреса явок и места даже самых мимолетных встреч. И хотя с последней такой встречи прошло три с лишним года, все явки сменились, имена поменялись и главари разъехались, информации оказалось достаточно для первых арестов, за которыми потянулась дальнейшая информация.

Дело при этом вели, и весьма ретиво, не одни только штатные сотрудники ФБР, но и нанятая Кимберли им в помощь целая армия самых лучших психологов, экспертов-криминалистов и частных детективов, которым ФБР предоставило временный статус сотрудников. В результате, как заявил начальник отдела ФБР по борьбе с терроризмом Джонатан Экерсли, ни одно дело еще не расследовалось в столь благоприятных условиях. И плоды не замедлили: за первыми арестами последовали дальнейшие, в целый ряд стран были направлены запросы об экстрадиции, и ни одно правительство, даже из тех, которые доселе хотя бы скрыто поддерживали терроризм, не отказало в выдаче преступников.

Масс-медиа утверждали, что терроризму нанесен сокрушительный, чуть ли не смертельный удар, но это все продолжалось уже без непосредственного участия Абдулы.

Вскоре после Рождества — неимоверно быстро по всем судебным меркам — Абдула получил уведомление о смягчении «за содействие следствию» приговора с пожизненного до пятнадцати лет заключения.

Уведомление доставил адвокат — тот же самый, Абдула не стал его менять, хоть Кимберли и предлагала: зачем? Все равно защищаться он не собирался! При этом адвокат уверял, что легко мог бы добиться вообще условного срока, если не полного президентского помилования, пока Абдула у всех на слуху: достаточно будет только подписать соответствующее ходатайство да провести парочку пресс-конференций. Однако Абдула решительно отказался:

— Не надо! Получил, что заслужил, и даже мало получил. Досижу!

Досиживать оставалось уже не необъятных две тысячи шестьсот девять недель, как вычислилось когда-то, а, на середину февраля 2011 года, с учетом уже отбытого, всего только семьсот и даже меньше: точными расчетами Абдула не занимался, не до того было.

Кимберли попросили принять участие в разработке проекта для федеральной программы постройки аналогичных тюрем, и Абдула неожиданно для себя оказался самым компетентным ее помощником. Еще бы, ведь у него на этот счет имелся ни с кем не сравнимый опыт!

О’рейлиевского размаха федеральный бюджет позволить себе не мог, поэтому главным образом они с Кимберли обсуждали возможности сокращения функций жизнеобеспечивающих систем. Больше всего ресурсов поглощали, конечно же, прозрачно-непрозрачно-гигиенические стены, и правительственный чиновник напрочь отказался даже думать об этих «марсианских технологиях» (ни имени его, ни должности Абдула запоминать не стал: любой другой чиновник на его месте поступил бы точно так же).

Конечно, саморастворяющаяся бумага и самовсасывающие поверхности себя блестяще оправдали: если бы не они, со стыдом вспоминал Абдула, то в недели, когда он погружался в совершенно бесчувственное равнодушие, его камера превращалась бы в настоящий свинарник! Сам он, бывало, в такие периоды даже обеденного подноса не возвращал по три дня, жил без обеда, одними булочками…

Что ж, на такой случай придется предусмотреть какую-то принудительную уборку. Ничего страшного, если плюнуть на стерильность. Таких мотивов продлевать жизнь своим подопечным, как у Кимберли, у правительства все равно никогда не будет.

Ну, и много чего другого. Голограммы с «умертвиями», изображения на стекле можно прекрасно заменить обычными фотографиями. И вообще, Кимберли возводила свою тюрьму в эмоциональном порыве, a priori не желая ни на чем экономить, но если подойти рационально, без эмоций, то все можно упростить в сто, в тысячу раз, причем без малейшей потери эффективности!

И вот Абдула лазил по всей тюрьме, всюду проникал, во все вникал: система связи, коммуникаций, сигнализации, приготовление и подача пищи, доставка узников, продовольствия, посетителей… Дюжий охранник, неотступно сопровождавший Абдулу, как того требовал регламент, мог поспеть за ним далеко не во все щели, дыры и отверстия. Абдулу это забавляло, порой он даже нарочно слегка дразнил охранника, без особой нужды залезая в самые тесные закоулки, пока однажды охраннику не пришлось буквально вытаскивать его за пятки из вентиляционной трубы между этажными перекрытиями, куда Абдула неосмотрительно полез и где застрял.

Техническое образование и конструкторские способности Абдулы, которые он раньше употреблял на изготовление особо хитроумных зарядов, теперь использовались гораздо шире и разнообразнее, и это доставляло ему ни с чем не сравнимые радость и удовлетворение.

Избавившись от необходимости ежедневно задавать Абдуле свой вопрос, Кимберли проводила теперь в тюрьме гораздо меньше времени. Она уже не появлялась в своем изысканном темно-коричневом платье, носила все больше брючные костюмы обычного делового стиля, но выглядеть все равно стала гораздо мягче: черты лица разгладились и округлились, движения сделались не такими стремительными, и напряжение, которое прежде всегда охватывало Абдулу в ее присутствии, полностью исчезло.

На вид при этом она стала как будто старше… «Ей бы замуж, — думал иногда Абдула, — найти бы такого доброго парня, типа ее отца»… Сам он во сне ее больше не видел и вообще «в этом смысле» как на женщину на нее не смотрел.

Посетители к Абдуле приходили по-прежнему, но уже гораздо реже, раз или два в неделю. Теперь, поскольку надо было не стараться забыть об их присутствии, а напротив, с ними разговаривать, общаться, это было гораздо интереснее, но и труднее — забирало гораздо больше сил.

Встречал их Абдула в такой же камере, как его бывшая, но жил он теперь не здесь, а в обычной, хоть и очень просто обставленной комнате на самом верхнем этаже, где располагалисьпомещения для персонала и охраны, а также рабочий кабинет Кимберли.

Комната запиралась только на ночь, так что, по сути, Абдула находился теперь не столько в тюрьме, сколько под «домашним арестом».

Среди посетителей теперь нередко встречались студенты медресе и духовные лица, преподаватели. Абдула всерьез обсуждал с ними создание мусульманского движения «Ислам против террора». Для этих встреч им служил специальный конференц-зал, а не «камерные» помещения.

Впрочем, в бывшую свою «камеру» Абдула тоже наведывался ежедневно, правда, теперь с другой стороны «зазеркалья». Для этих посещений он даже заказал себе специальные очки со стеклами без диоптрий, поскольку видел безупречно. Очки ему были нужны для того, чтобы снимать их, задавая свой вопрос:

— Ну, что, Роберт, ответишь наконец, зачем ты хотел меня убить?..

Примечания

1

Описывая террориста-мусульманина, автор далек от мысли обличать или оправдывать ислам. Судить о том, насколько располагает или не располагает к терроризму исламское мировоззрение, не входит ни в намерения автора, ни в его компетенцию. В сегодняшнем мире террористы — это главным образом мусульмане, тридцать лет назад «главными» террористами на свете были католики-ирландцы, с ними небезуспешно соревновались цейлонские тамилы, взорвавшие Раджива Ганди, а еще прежде это были люди коммунистических убеждений («красные бригады»). Спектр достаточно широк; между тем, если я ничего не могу сказать о вере и убеждениях тамилов, то католичество и вообще христианство, исповедуя принцип «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Лк 10:27) и призывая вслед за своим Основателем: «Любите врагов ваших» (Мф 5:44), — к терроризму определенно не склоняют. И даже коммунизм, учение по своей сути террористическое, приветствуя и применяя массовый террор где только может, террор индивидуальный одобряет, как ныне модно выражаться, «не однозначно»: Ленин отвергал его, считая малоэффективным, а следует заметить, что по коммунистической шкале с ее десятками миллионов жертв даже такие масштабные акты, как 11 сентября, проходят по разряду террора скорее точечного, индивидуального. При этом, однако, люди становятся коммунистами не обязательно из любви к террору, и в рамках любого мировоззрения или веры делаться либо не делаться террористом человек решает сам.

(обратно)

2

Название условное (здесь и далее примечания автора).

(обратно)

3

Вышеописанный термитный заряд — литературный вымысел. О реальном существовании подобных зарядов автору ничего не известно.

(обратно)

4

Правильно «Миранда-Эскобедо»: условное название обязательной процедуры при задержании, по которой задержанному прежде всего должны зачитать формулу, в которой перечисляются его права. Установлена Верховным судом США на основании дел Миранды и Эскобедо.

(обратно)

5

Шурпа — густой жирный суп из баранины, очень вкусный.

(обратно)

6

Мутака — восточная подушка цилиндрической формы, вроде прямой сардельки или сосиски.

(обратно)

7

АМ, РМ (от лат. ante meridiem, post meridiem — «до полудня», «после полудня») — американский способ обозначать время суток, как по-русски мы можем сказать «два часа пополудни» или «три часа пополуночи» (хотя охотнее, конечно, говорим «два часа дня» или «три часа ночи»). Скрупулезнее было бы написать «01:47 p. m.» (или «а. m.», если до полудня), но создатели электронного циферблата, как видно, предпочли наглядность скрупулезности.

(обратно)

8

На то время имя «Рокфеллер» считалось символом богатейшего человека на свете, как в прежние времена имя «Ротшильд», а в наши дни, наверное, «Билл Гейтс». Впрочем, к подлинному первенству в богатстве эти имена-символы имели отношение скорее косвенное.

(обратно)

9

«Пурпурное сердце» — один из высших американских военных орденов.

(обратно)

10

Пс 81:6.

(обратно)

11

Дэннис Барлоу — персонаж повести Ивлина Во «Незабвенная», молодой английский поэт, работавший в Голливуде. Ухаживая за девушкой, Дэннис дарил ей стихи классиков английской поэзии, выдавая за свои. Когда обман раскрылся, их помолвка расстроилась.

(обратно)

12

Радж Капур — знаменитый индийский актер и постановщик начала второй половины прошлого века. Его самые популярные фильмы — «Бродяга» и «Господин 420». Во втором не без юмора и забавных приключений показана история со счастливым концом плутоватого авантюриста, что до фильма «Бродяга», его содержание вполне адекватно передается в известной блатной песенке: «Вон там, на горе, в белом доме, — Суровый живет прокурор, — Он судит воров беспощадно, — Не зная, что сын его вор!»

(обратно)

13

«Бодяга я, а-аа-а, бродяга я!» (хинди): припев песенки Раджа из фильма «Бродяга». Персонажи Раджа Капура, как и Чарли Чаплина, которому он заметно подражал, неизменно носили его имя: «Радж».

(обратно)

14

Не только два, но даже три праздника в году в честь св. Георгия в Грузии не редкость: во-первых, справляется общецерковный праздник св. Георгия 23 апреля по старому стилю, затем общегрузинский праздник — колесование святого великомученика Георгия 10 ноября по старому стилю, и наконец, во многих святилищах, посвященных св. Георгию, справляются местные престольные праздники. (В Католической Церкви память св. великомученика Георгия справляется 23 апреля по старому либо по новому стилю, в зависимости от принятого в данной поместной Церкви календаря.) Какие именно два праздника справлялись в Хевсуретии, Гизо не сообщил, поскольку, очевидно, сам не знал (слишком пристально интересоваться религиозными делами людям «с положением» в те времена не полагалось). Можно предположить, что это были общецерковный (по новому стилю — 6 мая) и какой-то местный, поскольку в конце ноября (23 число по новому стилю) в горах уже довольно холодно для празднования под открытым небом.

(обратно)

15

Русский перевод Г. Плисецкого. Кимберли читала, очевидно, в каком-то английском переводе, может быть, своего отца, который, в частности, увлекался переводами с восточных языков.

(обратно)

16

С английского эти стихи переводятся так:

(обратно)

17

«Зари» — игральные кости.

(обратно)

18

Абдула угадал: сенатор Кларк, хоть и не точно, процитировал библейский стих: «На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством» (Ис 53:11).

(обратно)

19

Эмили была совершенно права в своих сомнениях, поскольку, как читатель уже, наверное, догадался, это был вовсе не плов, а шилаплав.

(обратно)

20

Напоминаю читателю, что указанный глагол относится к нормативной лексике (ср. «драчевый напильник») и присутствует в «Толковом словаре» Даля.

(обратно)

21

Pro Life — «За Жизнь» — католическая организация, выступающая в защиту человеческой жизни и достоинства, против абортов, эвтаназии, небезопасных и аморальных контрацептивных средств.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Эпилог

*** Примечания ***