Край Мира [Ростислав Кравцив] (fb2) читать онлайн

Ростислав Кравцив

Край Мира

« Горячий песок крымской пустоши. Песок не заканчивается уже много

дней. Он как будто не хочет пускать Герта вперед, обдувает колючим

жаром его лицо, тянет вниз, хватаясь за тяжелые армейские ботин-

ки. Песок до самого края мира. Что стало с этой землей? Дед говорил,

что когда-то в этих местах была цветущая степь. Большие поля

темно-красных пионов на широких плоскогорьях, дикие лошади, зарос-

ли ежевики и кизила, ручьи с чистой водой... Песок навсегда похоронил

под собой все сказки прошлых жизней...

~

– Кто тебе сказал, что все они ошибаются? Многие боятся, а многие про-

сто извлекают из всего этого выгоду. Круг интересов остальных настолько

узок, что помещается в бутылку с разбавленным спиртом.»

ISBN: 978-1-329-11233-9

Copyright © 2015 Rostyslav Kravtsiv

All rights reserved.

www.crimeagame.com

ОГЛАВЛЕНИЕ

СОЛЕНАЯ ПУСТОШЬ

ДЖАНКОЙ

ТАВРЫ

ИЗГОЙ

ЧЕРНЫЙ ОТРОГ

БРЫЗГИ КОСТРА

СОЛЕНАЯ ПУСТОШЬ

— Сука ты!

Удар пришелся в скулу, и горячая струйка крови, на пару секунд за-

державшись на подбородке, закапала на соленый грунт таврийской

пустоши.

— А ну вставай, вонючее отродье! Или ты пожрать с утра забыл?

Охранник, пошатываясь от излишнего веса и браги, ударившей на

полуденной жаре в его незатейливый мозг, наклонился и сгреб в

грязную пятерню пучок полыни. Загоревшая, прокопченная смолой

и угольной пылью рука поблескивала тонкими полосками на запя-

стье — о носовых платках этот человек никогда не слышал.

— На, пожри, мразь! Жри, сссука! — для убедительности свое подно-

шение толстяк сопроводил ударом ботинка в бок заключенного.

— А, не хочешь? Голод прошел?

Бабэк (так звали охранника) наклонил голову на бок, и, подняв бро-

ви, некоторое время с грустью смотрел посоловевшими глазами на

свою жертву, затем похлопал широкой ладонью по окровавленной

щеке заключенного.

— Ты же смерд, ты смерд, — как бы поучая, проговорил он, — ты

скоро сдохнешь тут... и никто тебя не вспомнит.. предателей никто

не помнит...

Бабэк вдруг сдвинул брови, сфокусировал взгляд и, схватив узника

за грубую ткань тюремной робы, швырнул его вперед:

— Пошел, бля!

Слово «предатель» было в памяти на особом счету. Оно появилось

задолго до Катка, лежало в душном шкафу приграничной воинской

части, укрывшись желтыми страницами дела № 3487, в ожидании

очередного конвоя на восток.

Потом их привели к «Норе». Это был тоннель времен Первой вой-

ны. Затхлую вонь заплесневевших стен забивали резким запахом бе-

лого порошка, которым был обильно посыпан холодный бетонный

пол. Полностью освободив от одежды, арестантов завели в темный

узкий коридор, в конце которого мерцал свет. Несуразная металли-

ческая конструкция, в пылающее нутро которой то и дело подбрасы-

вали все, что поддавалось горению, была единственным источником

тепла и света в мрачном каменном подземелье.

— Не туда! Вон, направо, я сказал! Я сказал «третий»! - нетерпеливо

визжал худощавый чиновник с морщинистой лысиной. По его лов-

ким, натренированным движениям можно было с уверенностью

утверждать, что работал он здесь достаточно давно, чтобы морально

устать от всего этого. Сортировщик — такая должность, как правило,

говорила о наличии в прошлом некоторого грешка перед государ-

ством. Грешок этот не тянул на увольнение или арест, но давал осно-

вания для подобного двух-трехлетнего назидания. Скорее всего,

этот служащий просто не поделился «наваром», или поделился не в

той мере, на которую рассчитывал вышестоящий чиновник, в ре-

зультате чего провинившегося перевели на работу в место, где полу-

чить такой «навар» было крайне сложно.

— А тебя «в мясо». Пошел, второй коридор... Следующий. Да, «в

мясо» его, я же сказал! Так, имя.

— Герт.

— Это что?

Сортировщик вопросительно посмотрел на арестанта.

— Меня так прозвали из-за моей футболки. Ее в контейнере нашли,

на берег выбросило... На ней было «GERT» написано. А родители

мои погибли в Первой войне, и...

— Все, хватит, хватит мне рассказывать. Запишем «Герт». Меня эти

истории... как вы меня все... надоели!

Сортировщик закрыл лицо руками, массируя уставшие от мерцаю-

щего пламени глаза.

— Вот его дело, товарищ...

— Ага, — зевая, сказал чиновник, принимая у конвоира несколько

листов с потрепанными углами.

Морщины на его лице разгладились, и он посмотрел на заключен-

ного так, как будто образ арестанта не соответствовал тяжести его

проступка. Затем он еще раз перелистал дело, машинально, не чи-

тая текста.

— Предатель значит, — процедил он сквозь зубы.

— Я никого не предавал, — спокойно ответил Герт, — или вы считае-

те предательством то...

— Под Каток! — взвизгнул сортировщик, расправляя плечи, — Под

Каток его!

Взглядом, в котором зло граничило со страхом, он вцепился в по-

желтевшие страницы дела № 3487. Что-то чиркнув на первом листе,

нервно и быстро, чиновник повернул голову в сторону третьего ко-

ридора. Еще несколько секунд он смотрел в спину заключенного,

увлекаемого двумя конвоирами, словно желая убедиться, что тот бу-

дет благополучно доставлен в пункт предписания.

«Под Каток» попадали предатели, дезертиры и инакомыслящие. До

разговора с чиновником Герт еще надеялся на «Мясо». В «Мясе» —

передовом отряде, состоящем из зэков, вооруженных чем попало —

топорами, обрезками труб и арматуры — был шанс выжить, и после

двух-трех боев заключенный становился рядовым солдатом.

Каток даже такого шанса не давал. Он гарантировал лишь одно —

несчастный до конца своей жизни — теперь уже не долгой — будет

потом и кровью исправлять свой тяжкий грех перед государством. И

умрет не прощенным. Бабэк был прав — предателей никто не по-

мнит. Их даже не хоронят. Оставляют за катком на съедение терадо-

гам.

Каток несправедлив. Можно ограбить магазин, убить офицера, со-

вершить самое тяжкое преступление и в итоге попасть «в мясо». Но

за отступничество, инакомыслие, сомнения в правильности полити-

ки, проводимой государством, человек попадал «под Каток» — мо-

бильную каторгу империи без права на выживание.

— Ну че ты присосался? Дайхлебнутьбля! Кнур!

Кнур, как именовали второго охранника, протянул Бабэку флягу.

Сделав пару глотков, тот зашатался, и, теряя равновесие, схватил

напарника за плечо. Пытаясь настроить фокус, он взглянул на рабо-

тающих впереди людей.

— Да все нормально, не ссы, они в поряде... А тебе уже хватит, —

пробубнил Кнур, забирая флягу, — На, жратвы возьми закуси.

— Какое «закуси»! — весело заорал Бабэк, и они дружно заржали.

Солнце уже клонилось к закату, и слабый ветерок пробежал по скуд-

ной степной растительности. До самого горизонта тянулись разно-

цветные лоскутки таврийской пустоши. Буро-фиолетовая земля ме-

стами была покрыта выгоревшей травой, а кое-где была белой от

проступившей на поверхность соли. Суровую красоту крымской сте-

пи изредка нарушали изъеденные ржавчиной скелеты — останки

боевых машин Первой войны.

Полуденная жара ушла, и в поле зрения все чаще стала появляться

живность. Обычно это были птицы. Восседая небольшими группами

на высохших, сгорбленных деревцах, с интересом и непониманием

наблюдали они за монотонной работой узников Катка. Из скудной

жухлой травы доносился шорох ящериц и полевых мышей. Иногда

попадались звери покрупнее. Пару раз совсем рядом пробежал об-

лезлый, тощий заяц.

— Убегает от кого-то, — шепнул зэк, толкавший трубу справа от Гер-

та, — просто так он к нам не подошел бы.

Как бы в подтверждение его слов, из высохшей колючей поросли

вынырнула стая из четырех терадогов. Утробно рыча, псы проне-

слись совсем близко от края дороги. Слабое зрение этих животных

— одно из последствий радиационного воздействия — компенсиро-

валось превосходным обонянием и физической силой. Собаки не-

плохо приспособились к новым условиям, возможно, благодаря их

особенности утилизировать все, что не мог утилизировать человек,

включая самого человека. Другим видам повезло меньше. Лежащие

вдоль дорог скелеты и трупы мутировавших животных, которых не

трогали даже терадоги, постоянно напоминали о том злополучном

дне, изменившем облик всего острова.

— Работать, с-с-сраные отродья! — вопил Кнур, поднабравшись жиз-

ненной энергии урожая этого года. Раздухарившись, он орал все

громче, не забывая закусывать сушеным мясом вязкую муть из же-

стяной фляги, и с каждым криком из редких зубов охранника выле-

тали куски пищи.

Его напарник в беспамятстве свернулся в позе эмбриона в малень-

кой тележке с углем, в которую впрягли двух зэков.

— Скоро все заживем! — не унимался Кнур, — Император построил

вторую станцию... Энергия, мать ее! Дороги! Мы проложим дороги

по всему острову... ездить... еби... бля... все мы заживем! Только вы,

смерды, этого уже не увидите! А ну, живее, мрази!

Нужно отметить, что надсмотрщики и без того жили и чувствовали

себя довольно неплохо. Регулярные конвои подвозили им все необ-

ходимое. Государство не особо утруждало себя проверкой условий

жизни каторжан, главное условие — чтоб они не сбежали и прине-

сли хоть какую-то практическую пользу до того, как умрут под паля-

щим крымским солнцем — выполнялось надзирателями вполне до-

бросовестно.

Страна не испытывала недостатка в инакомыслящих — они постоян-

но и непредсказуемо появлялись, ниоткуда, словно мухи на прогре-

той солнцем стене ранней весной, выползали без приглашения, но с

собственными взглядами на окружающий их мир. Они обнаружива-

лись даже в самых благонадежных ячейках социума, несмотря на

колоссальные усилия, предпринимаемые для недопущения этого.

Так что дефицита рабочей силы не было, и по безвременно ушед-

шим узникам охранники не особо переживали. Мало того, они и

сами порой прикладывали к преждевременной смерти подневоль-

ных свои жирные руки.

Свое положение толстяки использовали по максимуму, измываясь

над заключенными так, как только позволяла скудная фантазия

надзирателя. Возможно, это и нравилось им больше всего в своей

работе, ради этого они были готовы мириться с трудностями жизни

под открытым небом и отсутствием женщин.

Вчера пришел очередной конвой с продовольствием. Это было хоро-

шее время не только для охраны, но и для заключенных. Почти все-

гда это означало перерыв в работе на пару дней, а несколько глотков

спиртного, которые они в эти дни получали, помогали забыть о реа-

лиях их подневольного бытия. Только одному узнику такое расслаб-

ление было не по душе. Его прозвали Философом — он был один из

немногих, кто умел читать.

Рабочий день подходил к концу. Бабэк подал признаки жизни, вы-

пав из тележки, зашевелился и уже пробовал ходить, а Кнур с двумя

помощниками погнали зэков разбивать лагерь. Близился вечер, и

воздух наполнился приятным ароматом полевых трав.

Вечер Философ ненавидел больше всего на свете.

— Давай, бля, прочти нам это в-ы-с-о-к-о-х-у-д-о-ж-е-с-т-в-е-н-н-о-е

произведение! — торжественно объявил Бабэк, а за его спиной за-

трясся Кнур, еле сдерживая утробный смех. Надзиратели уже

немного оправились от принятой дозы алкоголя, которая нетрени-

рованного человека просто убила бы.

Бабэк протянул многострадальному заключенному флягу с остатка-

ми мутного пойла.

— На, хлебни, тварь... чтобы с выражением... ты же знаешь, мы лю-

бим, чтоб с выражением!

Второй охранник едко хихикнул, облизывая потрескавшиеся от

жары и спирта губы. Его маленькие свиные глазки весело заблесте-

ли в полумраке вонючей палатки.

— Давай, потрудись на благо Родины... Как говорится, терпение и

труд плохому танцору все перетрут!

Философ стоял на коленях, держа в руках затертую до неузнаваемо-

сти книгу. Он выпил все, что ему оставили, и выпил бы еще столько,

сколько смог, даже больше.

— Ну! — нетерпеливо вякнул Кнур, почесывая промежность, и дав

легкий пинок под зад арестанту, — мы тебя долго ждать будем, а?

« Малашка вышла на свободную от лавки середину и, согнувшись,

уперлась руками в пол. Он подошел к ней сзади, громко хлопая по

мокрому заду... »1

Философ читал монотонно, не глядя на буквы. Он знал этот текст

1

Л. Н. Толстой. «Баня»

наизусть.

— С выражением читай, ссука... и страна тебя не забудет! — хищно

улыбнулся Бабэк, с предвкушением запуская потную руку себе в

штаны. Над пухлыми щеками толстяка выступила испарина.

« ...виляя крепкими бедрами и притоптывая в такт босыми нога-

ми. Постепенно темп пения стал нарастать, и вместе с тем

движения девки стали быстрее. Ее стройное тело с гибкой тали-

ей извивалось в непристойных движениях, с которыми она отда-

ется мужчине. Руками она как-будто обнимала воображаемого

партнера, а низом живота подмахивала его член...»

— А-аа, хорошо... давай, не отвлекайся, твою мать!

Философ опустил голову и закрыл глаза, но картина происходящего

вокруг него действа была так же ясна, как если бы он смотрел на

него в упор. Казалось, движения толстяков сотрясали воздух вокруг

него. Он продолжал:

« ...Хлопая то по низу, то по верху живота, Наташка, взвизгнув,

вдруг схватила мужской член у самого основания и прижалась к

барину, обхватив его за шею другой рукой. Член барина вдруг ока-

зался между ее ногами, и она стала водить его головкой по влаж-

ным губам своего полового органа...»

— Давай... давай...

« ...откинув одну ногу в сторону, она обхватила ею ноги барина, а

он, облапив девку обеими руками за крепкий зад и прижимая ее к

себе, впился страшным поцелуем ей в шею и вдруг схватив ее на

руки, понес к скамейке и кинув на спину навалился на нее. Их сно-

шение было бурным и страстным. Наташка отдавалась умело,

самозабвенно. Она закинула ноги ему за спину и, ловко помахивая

задом, ловила...»

— Давайбля... давай... высокохудо... а-а-а-ааааааа!

Философ продолжал читать, громко, пытаясь заглушить сопения и

оханья своих мучителей. Наконец движения в палатке затихли, и он

понял, что на этот раз ему повезло, и он не принял непосредствен-

ного, физического участия в этом грязном действе.

— Ну ничего, не распускай ты сопли, Архимед ебáный, — сказал Баб-

эк, вытирая пот рукавом, — дело твое нужное, и начальство выписы-

вает тебе, сука, благодарность, - надзиратель протянул Философу ку-

сок вяленой собачатины.

— Завтра отдохнешь немного от железа, — добавил Кнур, — поси-

дишь на кухне, а Старушка как-нибудь без тебя обойдется.

Хлюпая, пыхтя и сморкаясь вонючим черным варевом, Старушка

медленно ползла вперед. Вернее, ее тащили «ноги» — два десятка

невольников, обливаясь потом и кровью, струящейся по исхожен-

ным плетью бокам, налегли на трубы, вставленные в недра механиз-

ма. Двигатель катка уже давно был предусмотрительно извлечен —

управлять этим устройством все равно никто не умел, да и заклю-

ченные быстро уставали от лишней тонны металла. Из высокотех-

нологичной утробы Старушки один из подневольных умельцев сма-

стерил для охраны вполне функциональный перегонный аппарат.

Теперь конвой ждали не только из-за спирта, но и из-за сухофруктов

и сахара, столь необходимых для приготовления самопального варе-

ва.

Охрана внимательно следила за катком. Не столько для обеспече-

ния правильности укладки покрытия, сколько для предотвращения

возможного суицида. Многие зэки в отчаянии норовили сунуть го-

лову под многотонную массу механизма, таким образом прервав че-

реду своих страданий.

Старушка и сама была бы не прочь помереть, во всяком случае весь

ее вид говорил об этом. Она пережила многих и еще переживет всех.

Ржавое железо ее почерневших органов помнит их страдания. Пре-

дателей не хоронят, и этот механизм станет их надгробием.

Посыпая ржавчиной и кашляя черным дымом, под стоны невольни-

ков, Старушка медленно ползла к горизонту. Где-то там, за Соленой

пустыней, на самом краю мира, чернели обуглившимися костями

руины забытого Богом поселка.

~

— Эй, пацан!

Герт оглянулся. На небольшом возвышении, окруженном солеными

лужами Сиваша, стоял солдат правительственной армии, в пестрой

форме цвета выгоревшей травы. Руки бойца отдыхали на тяжелой

винтовке, на черном металле которой поблескивал шлифованной

сталью знак молнии. Интересно, поверят ли ему в поселке, когда он

расскажет, что встретил военных здесь, в заливе Гнилого моря.

— Ты слышишь? Что у тебя там в пакете?

— Червяки... в пакете, — ответил несколько смущенно Герт, не пони-

мая, почему армия интересуется пожитками столь скромной особы.

— Что? Червяки? — улыбнулся боец, расстегивая забрало каски.

— Да, это для рыбалки, — ответив Герт, немного приободрившись, —

мы на них пеленгаса ловим.

— Выкинь нáхер.

— ?

— Не до червей вам сейчас будет, — нахмурившись, авторитетно

заявил вояка, — тавры идут.

Герт застыл на месте. Про тавров часто стали говорить в последнее

время, и разговоры эти не внушали оптимизма. Тавров мало кто ви-

дел, но все твердили об их свирепости и бесчеловечности. Судя по

рассказам тех, кто забредал в Бухту, это были племена каннибалов,

обитающие на западе от Соленой пустыни, и дальше на юг почти до

Качи. «Еды сейчас у всех мало. А у людоедов еще меньше» — расска-

зывал один из торговцев — «Вот они и кочуют по острову в поисках

свежего мяса. Ловят все, что движется, обжаривают и едят. Все, что

не съели — поломают и сожгут. Такие вот они, тавры».

— Парень, ты можешь и дальше стоять тут, червей сушить, но я бы

на твоем месте бежал сломя голову в свой поселок и выводил всех на

восток, к Бирючьей косе.

— Выводить?

— Ну, если ты хочешь, чтобы они выжили. Тавров много. Во много

раз больше, чем вас. И мы вам не сможем помочь. Подкрепление

подтянется через неделю, не раньше, а нас осталось всего-то

несколько бойцов. Все, что мы можем сделать — это оповестить как

можно больше людей вокруг.

Только сейчас Герт заметил вдалеке, за кустарниками, обрамляю-

щими берег залива, машину, похожую на небольшую торговую мо-

тотелегу, в кабине которой сидели еще два человека в военной фор-

ме.

— Понял, — кивнул Герт.

— Повторяю — тавров очень много. Бери людей и выводи прямо

сейчас... стой! На, возьми вот это, — армеец бросил Герту не-

большой, но увесистый пакет, — это если тебе вдруг не поверят, что

ты встретил здесь армию Союза Городов.

Герт поспешил в родной поселок. Дорога, знакомая с детства. Тропа

вела вдоль побережья, огибала Черный Лиман и поднималась на не-

большое возвышение, за которым лежала Тихая Бухта. Сейчас мож-

но срезать путь, пробежать по мелководью. Прогретая солнцем вода

лимана вернула воспоминания детства. Много лет назад они бегали

сюда купаться и играть в мелкой воде залива. Иногда на дне можно

было найти что-то интересное, череп какой-нибудь птицы, кусок

стекла или просто красивый камень. Найти патрон или осколок

было за счастье — Первая война почти не коснулась этого края. А

Вторая и Третья не знала ни пороха, ни машин, ни патронов, как го-

ворил дед. Все, что было после Первой — мышиная возня, любил

повторять он.

«Но нельзя мышей сравнивать с людьми» — тут же поправлял себя

старик, — «Животные умнее людей. Одежда соткана из нитей, и мир

наш создан так, что все живые существа связаны друг с другом. Заяц

ест траву, терадог ест зайцев, чтобы они не расплодились и не

превратили остров в пустыню. Но и терадог не настолько глуп, что-

бы убивать сразу всех грызунов в округе. Он скорее побегает день-

два с пустым животом, чем обречет своих потомков на голодную

смерть. И он знает, что всему свое время, и сам он когда-то станет

землей и травой. Видишь как — все связаны, чтобы поддерживать

этот мир. Все, кроме человека. Он — не нитка в этой ткани, он —

нож. Еще и гордится тем, что режет этот мир на части.»

Каждый раз, когда дед говорил об этом, его голос немного дрожал,

становясь громче и выше, а лицо заметно краснело от волнения.

«Это животное давно бы сожрало всю Землю, потому что ни оно

само, ни другие звери не могли ограничивать его жадность», — про-

должал старик, — «Тогда, чтобы спасти нашу планету, Всевидящий

дал человеку еще и глупость, и теперь мы сами уменьшаем свое по-

головье, убивая друг друга без всякой на то причины. Как и подоба-

ет самому глупому животному, человек не может спокойно усидеть

на своей нетерпеливой заднице. Нам не живется в мире, и мы снова

придумываем очередную войну.»

Не все люди одинаковы. Не все слепы. Когда-то на западе жили

мудрые племена. Дед говорил, что они были нашими далекими

предками. Люди с западного берега дали нам немножко истины, но

даже эту часть мы ухитрились забыть. Кто бы мог подумать, что все

так переменится, и теперь с запада идет не мудрость, а смертельная

угроза. Еще и в каком виде! Тавры. Дикари, людоеды и детоубийцы.

Опять кольнуло в сердце. Может, от бега по жаре, а может... Герт по-

нимал, что, скорее всего, он видит этот берег в последний раз. Он

остановился, чтобы отдышаться. Нет, это было оправданием. Навер-

ное, он просто хотел еще раз взглянуть на этот мир, который завтра

может стать совсем другим.

Берег Сиваша. Запах йода и соли. Изрезанная бухтами и островками

мелководная гладь тянется вдаль, сливаясь с небом и криками птиц.

С другой стороны - поле до самого края земли, горячие соленые

лужи и колючая трава. Деревья в этих местах не растут, и негде

укрыться от обжигающего солнца. Нужно здесь родиться, чтобы так

любить этот край. Кто знает, может новое место будет не хуже. Но

уж точно оно не заменит ему Тихой бухты.

— Стоять!!! — воспоминания грубо прервал вопль Бабэка, — оттяги-

вай его, падлу! Быстрее! Не туда, твою мать! Не туда! Держи каток!

Каток держите, падлы, блядь! Ах ты сука!

Такую массу сразу не остановишь, зэки это знали, хоть и напрягли

все свои силы, уперлись в землю, пытаясь замедлить ход Старушки.

Впереди послышался треск и частые, глухие удары. Герт хорошо

знал причину этих звуков. Так бились в конвульсиях ноги очередно-

го отчаявшегося узника, сунувшего голову под каток.

— За ногу тяни! Вытаскивай его сука быстрее! Ах ты сраное уёбище!

Сдохнуть захотел бля раньше... ты что себе думаешь?!

Тело оттащили в сторону. Половина головы была раздавлена,

неестественно скрюченная левая рука заломлена за шею. Но это не

останавливало взбесившегося охранника. Он так привык распоря-

жаться судьбами своих подневольных, что в этот раз, видя, как

жизнь покинула тело без какого-либо участия и контроля с его сто-

роны, совершенно искренне рассвирепел. Вырвав из рук помощника

железную трубу, он принялся колотить труп что было силы, дробя

кости и разрывая кожу. Колотить так неистово, что не замечал ле-

тевшие во все стороны брызги крови и собственную ругань. Нако-

нец, обессилев, Бабэк сел на землю.

— Сука, а? — выдохнул он, бросая обрезок трубы в траву.

Досталось и живым.

— А ты че смотришь? — взвизгнул Кнур, отвешивая тяжелый подза-

тыльник одному из зэков, с разинувшим ртом наблюдавшим за всем

этим действом, — А ну за работу давай! Все за работу!

Брага у них вчера закончилась, вспомнил Герт. Вот и свирепеют. И,

если б не полуденная, плавящая мозг жара, то было бы еще хуже.

Еще несколько заключенных отделались легкими ушибами, и тол-

стяки немного успокоились. Вытирая рукавом пот и тяжело дыша,

они показывают на каток.

И опять зэки впрягаются в Старушку, навалившись на трубу тянут

огромную машину по раскаленной дороге. Солнце горячее и тяже-

лое, пышет жаром, прижимая тебя к земле. Мухи отлетают вместе с

каплями пота, когда отряхиваешься, как собака, всем телом. И через

секунду возвращаются опять. Назойливее мух только мысли. Чтобы

не сойти от них с ума, лучше погрузиться в воспоминания. В глазах

еще клубится пар вокруг окровавленного колеса катка, но память

опять мягко толкает сознание в те далекие дни на побережье Тихой

Бухты.

Что-то заставило Герта вернуться в родной поселок. Через два дня

после того, как его племя, под женский визг и собачий лай, в спешке

собрав самое нужное, навсегда покинуло этот берег. Он почему-то

чувствовал, что тавров здесь уже не будет. Его тянула сюда пустота.

Какая-то часть его души была с корнем вырвана из груди, и он хотел

найти и вложить эту часть обратно. Герт хотел побыть один. Ступить

на ту самую землю, на которую ступил — впервые в жизни — много

лет назад.

Подошвы самодельных ботинок с хрустом проваливались в пепел.

От земли еще шел жар. Обуглившиеся скелеты хижин нависли за-

стывшими черными монстрами над обгоревшей почвой. Только

соль, проступившая на поверхность, сохранила свой привычный

вид. Все остальное было превращено в угли.

Герт прошел вдоль черных дымящихся руин. Что-то еще можно

было узнать. На дне залива, возле самого берега — бочка, наполови-

ну затопленная водой. В детстве он мог часами сидеть здесь, ожидая

отца с рыбалки, глядя на плавающих по мелководью мальков. Тогда

он и сам был похож на малька. Затаившись под развешенным над

бочкой бельем, огромными глазами наблюдал он за движениями

этого мира. Мир тогда был совсем другой. Его край тянулся по пе-

стрящему островами горизонту, заворачивал за последней хижиной

у пригорка, проходил мимо лежащих на песке вверх брюхом лодок и

упирался в эту бочку.

Он просидел здесь до заката, безмолвно наблюдая за отражением

пепла и облаков на поверхности мелкого залива Гнилого моря. Пу-

стоту в его груди постепенно вытесняло другое чувство, кипящей

смолой разливаясь по спине, зажигая шею, щеки, и сжимая до боли

пальцы рук. Сжечь. Разрушить и сжечь все, что лежит по ту сторону

Соленой Пустыни. Жечь до тех пор, пока горячий восточный ветер

не сметет в море пепел последнего поселения тавров.

ДЖАНКОЙ

— Восемь лет — не так уж и много для службы на благо Родины...

Зато подумай, вернешься ты потом домой... с трофеями, званием.

Домик с собственным опреснителем на крыше, — сержант блаженно

обвел взглядом подернутый сизой дымкой горизонт крымской пу-

стоши. Голова его чинно покачивалась, то ли в подтверждение соб-

ственных доводов, то ли в такт движения кузова огромной мототеле-

ги, на котором они восседали.

— Участок дадут, не здесь, в Соленке, а нормальную землю дадут,

возле Кафы, там даже деревья растут, — продолжал сержант, — Ско-

ро тавров погоним, еще больше земли у нас будет.

Герт каждый раз невольно напрягался при слове «тавры», слишком

свежа была эта рана. В армию он пошел, как и все ребята с его де-

ревни, вовсе не ради звания и трофеев. Жаль только, всех их в

Джанкое раскидали по разным частям. Но если цель у всех одна, то

это не так уж и важно.

В Северном микрорайоне города, переполненном беженцами, они

оставили женщин и детей. На Бирючей Косе было слишком много

переселенцев, поэтому всех их сразу отправляли в Джанкой. Никто

не был против. Кроме того, что город хорошо охранялся, правитель-

ство обеспечило жителей едой и работой, развернув вокруг что-то

наподобие огромного огорода, где беженцам была предложена из-

нурительная, но посильная работа в обмен на пропитание. Почва

здесь была лучше, а насосы подавали воду для полива. Часть про-

дукции отправляли на юг, «в центр», остальное делили между со-

бой.

Двигатель мототелеги монотонно урчал. Поначалу этот звук раздра-

жал, но вскоре Герт к нему привык. Как и ко всему остальному. На-

липшая грязь на колесах стала покрываться пылью — дорога свер-

нула с пашни и увела к городским складам. Солдат у ворот прищу-

рился, всматриваясь в темноту кабины, затем вскинул брови,

утвердительно кивнул, зачем-то поднял руку и побежал открывать

шлагбаум.

В нос ударил запах гниющих овощей, мочи и мазута. Они въехали в

город. Ко всему новому нужно привыкнуть. Время сотрет острые

углы, и чуждое станет привычнее, добрее и лучше. Вокруг все новое,

и просто нужно потерпеть. Нет скудной, но живой степи, нет моря.

А, главное, нет ветра. Они проталкиваются, как рыбы в густой тине,

через застывший гнилой воздух узких улиц и серых бетонных стен.

Тесная дорога немного расступилась, сливаясь с небольшой площа-

дью. Стало светлее и как-то легче на душе. Уныние безликих строе-

ний на площади было скрашено яркими флагами и портретами им-

ператора. «ПОРЯДОК И СТАБИЛЬНОСТЬ» — успел прочитать Герт

на одном из транспарантов. Прохожие не обращали особого внима-

ния на все эти флаги и надписи, они сновали по площади, не отры-

вая взгляда от земли. Один из них, поравнявшись с мототелегой,

скучающим взглядом окинул кузов машины. Герт по привычке под-

нял руку, приветствуя незнакомца, но тут же отвел назад — камен-

ное лицо прохожего бросило холодный, рыбий взгляд сначала на

самого Герта, потом на его грязные армейские ботинки, и, зачем-то

плюнув, опять уставилось в землю. Герт с тоской стал замечать, что

все жители вели себя одинаково уныло. Даже дети. Только один че-

ловек был другим.

— Отойди от меня! Я тебе сказал, не трогай меня!

Щуплый костлявый человечек трудно определимого возраста сидел

возле железного мусорного ящика, и вел себя несколько возбужден-

но, почесывая щетину на впалых щеках, размахивая руками и по-

петушиному вытягивая шею, выпучивая глаза и громко разговари-

вая с несуществующим собеседником.

— Это ты зачем сделал? Я же тебе говорил... а ну не трогай меня! Ре-

миссия ее, видите ли... большое количество. Боброцефал... Циол-

ковский... Проход закрыт... электростанция... ишь ты какой! Я же

тебе говорил... дал старухе по яйцам! Слоняра, блядь...

Человек, казалось, не обращал никакого внимания на окружающий

его мир, и продолжал свою оживленную беседу, пока не повернул

голову в сторону проезжающей мимо него мототелеги. Увидев, что

на него смотрят, человечек встрепенулся, втянул шею, сжал кулаки,

и, глядя на Герта, вдруг закричал:

— А ты не пизди! А ты не пизди!

Герту стало немного не по себе, а сержант крякнул со смеху.

— Ты так на него смотрел, как будто ожидал услышать что-то умное,

— сказал он, почесывая затылок, — Ты лучше на город глянь. Тут

может и не так красиво, и не такая природа, но чувствуется мощь.

Здесь армия и промышленность, а значит — наше будущее! И де-

вушки здесь ничего... А вон памятник, смотри.

— Это еще кто такой? — спросил Герт, глядя на непропорционально

большую лысую голову из темно-серого гранита, сдобренную полос-

ками голубиного помета.

— Это памятник какому-то древнему тирану. Он, говорят, изничто-

жил целые народы и принес людям немало горя. В этих местах он

тоже зверствовал. Да. Но наш император уважает историю, и прика-

зал не сносить этот памятник. Как-то так.

Вид у тирана был совсем не злой. Лукаво прищурившись, с застыв-

шей ухмылкой и оттопыренной козлиной бородкой, стоял он посре-

ди площади, указывая рукой куда-то за дома, в сторону нагорного

кладбища.

— В целом я всем доволен. Только вот ногу починить надо, — про-

должал сослуживец, — нога барахлит, масть ее. И давно уже. Доктор

говорит «мениск», я хер его знает что это, но пока в колене скри-

пит... пока в колене скрипит, так и буду я конвои развозить с таки-

ми... как ты. Я ничего не имею против конвоев или тебя лично, я

просто говорю, что на такой работе ни денег, ни славы не заработа-

ешь.

— Сержант Сорочан! — раздался голос из кабины.

— Да, нах!

— Отставить "нах"! Притяни второй ремень у борта, справа. Ящики

сейчас полетят.

— Есть, на..., — лениво ответил сержант, хватаясь за один из ремней,

которыми фиксировались деревянные ящики болотного цвета, —

вот наше руководство, да? Нет, я ничего не имею против руко-

водства, но зачем везти на форпост столько оружия? Это ведь ору-

жие, ящики тяжеленные.

— А что еще им везти? — поинтересовался Герт.

— Ну как — что? Солдатики, они что, по-твоему, жрать не хотят? В

пустыне-то охотой особо не разживешься. Жратвы туда, браги кани-

стру мля... ну, ты понял. А этим сыт не будешь. Там в форпосте чело-

век тридцать, а оружия везем на целый батальон.

И, наклонившись, сержант громко повторил свой довод:

— Товарищ майор, я говорю — там двадцать человек, а оружия мы

везем на двести! А жратвы вообще...

— Сержант Сорочан, отставить разговоры! — послышалось вновь из

кабины, — Проверь что там по курсу. Дым какой-то.

— И правда, дым. Горит что-то.

Густые клубы дыма поднимались над западной частью города, в

районе площади Нового Порядка. Огня видно не было — вид на

площадь закрывала высокая бетонная стена спиртзавода, но донося-

щийся издалека шум и крики горожан не вызывали сомнений в

масштабе и зрелищности события.

— Конкретно занялось, — заметил сержант, — вон хрень еще ка-

кая-то летит. Бумага что-ли...

По мере того, как они приближались к площади, шум усиливался.

Прямо перед машиной из переулка выскочил пацан лет семи, весь

перепачканный сажей, с ворохом обгоревших листов, прижатых к

груди. За ним бежали еще двое.

— Вот дурачье... зачем им книги, никто ж читать не умеет! — усмех-

нулся сержант, — еще и дерутся за них.

Машина проехала еще один переулок и уперлась в заграждение.

— Перекрыли, — процедил майор сквозь зубы, — Иди узнай, что

там.

Сержант слез с кузова и, прихрамывая, завернул в узкую улицу, ве-

дущую к площади Нового Порядка. Ждать его пришлось недолго.

— Библиотека горит, — не без радости в голосе заявил Сорочан.

— Что горит? — переспросил майор.

— Библиотека. Так склады с книгами называют, — пояснил сержант.

— А-а-а, — кивнул майор.

— Ну, вернее, горела. Там уже одни угольки. Даже тушить не стали.

Говорят, все сгорело за несколько минут. Ну так это ж бумага, что ж

они хотели...

— А чего такой радостный? — спросил майор.

— Да кому они нужны были, книги эти. Никто читать все равно не

умеет. Сука, а воняет как! Глаза от этой вони режет... В книгах толку

нет никакого. Зачем они нужны, если есть радио? По радио нам го-

ворят все, что нам нужно знать.

Герт также не имел ничего против технического прогресса, и дина-

мики, щедро развешенные вдоль улиц города, поначалу приятно

разнообразили их путешествие. Они, хоть и резали слух постоянны-

ми щелчками, шипением и чрезмерно накрученной громкостью, все

же отвлекали внимание от мрачного антуража города. Ритмичные

гимны и восторженные речи не могли не вселять оптимизма. Прав-

да, повторяющиеся фразы через несколько часов начали немного

надоедать.

К тому времени они уже въехали в Кишку — старую часть города,

представляющую из себя длинную грязную улицу, вьющуюся вдоль

ободранных серых лачуг. Рваное тряпье, автомобильные покрышки,

ржавая металлическая сетка, пропитанные мазутом железнодорож-

ные шпалы, листы пластика, железа и гнилой фанеры, раковины и

трубы — все это соединялось с помощью навоза и глины и со време-

нем принимало форму человеческого жилища. Перекошенные

строения, хаотично налепленные вдоль узкой улицы, боками при-

жимались одно к другому. Самые ветхие дома подпирались шпала-

ми и трубами, на более благонадежных жилищах Герт заметил

подобие второго этажа или балкона. Весь архитектурный комплекс

был опутан сетью веревок и проводов, с которых пестрой бахромой

свисало выгоревшее на крымском солнце белье. Кишка источала

запах лука, тления и браги. В придорожной пыли копошилась голо-

жопая детвора.

— Здесь радио нет, — уточнил сержант, — и много всякого сброда...

так что будь начеку. Тут часто можно встретить всяких бродяг, му-

тантов, художников и прочую мразь. Но есть и нормальные люди,

просто бедные.

— К нам в Бухту тоже разные люди приходили. Но мутантов я еще

никогда не видел, — сказал Герт.

— Ваша Бухта далеко от Мертвого Города, вас почти не зацепило. Да

и Джанкой тоже. Но после того, как рвануло... в общем, сюда понае-

хало много народу. По человеку сразу не определишь, мутант он или

нормальный. Бывает, что внутри тебя что-то мутирует, и ты даже

сам не знаешь этого, кажется тебе, что с тобой все в поряде. А быва-

ет, что дети у нормального рождаются с мутациями — их конечно же

сразу отбраковывают. Тут уж как повезет.

Машина выехала с трущоб и повернула на запад. Впереди показался

холм, усеянный каменными плитами. Кладбищезанимало значи-

тельную площадь и, находясь на возвышении, было хорошо заметно

с любой части города.

— Вот у меня товарищ был боевой, нормальный с виду чел. Все было

хорошо, пока не ранили его. По ноге полоснули хорошо так, кусок

мяса наружу торчал. Принесли в палатку, раздели, чтоб зашить, гля-

дят — а у него всего два пальца на ноге. Нога на конце как свиное ко-

пыто раздвоена, и два больших пальца. Так его сразу в реактор от-

правили. Даже лечить не стали, в реакторе все равно долго не жи-

вут.

— По радио говорили, что реактор автоматизирован, и сам себя об-

служивает, — возразил Герт.

— Ну... почти автоматизирован. Он, говорят, работает автономно, но

надо же как-то топливо в него загружать, чистить там... я хер знает.

Знаю я только то, что там долго не работают. За пару недель лысеют

и... ну, ты понял. Трупы там и сжигают, чтоб зараза не выходила на-

ружу... Так что когда вырастет у тебя копыто или хвост, можешь по-

пробовать спрятаться в Кишке. Это лучше, чем реактор.

— За собой смотри! — огрызнулся Герт.

Со стороны центрального входа послышался шум. И только сейчас

Герт заметил некоторое несоответствие — на высоких каменных во-

ротах кладбища висел транспарант — тот самый — «ПОРЯДОК И

СТАБИЛЬНОСТЬ». Повешен он был криво, видимо, на очень ско-

рую руку. Так же поспешно его сейчас срывали. Двое полицейских с

широко раскрытыми глазами второпях скомкали красное полотни-

ще, нервно и поспешно запихали в мешок, завязали, будто опасаясь,

что оно выберется наружу. Три других блюстителя порядка так же

суматошно скрутили и теперь вели в неизвестном направлении

самого виновника этого спектакля.

— Смотри-ка, это же тот самый транспарант с площади! — восклик-

нул Сорочан, — вот клоун! Пошутить, блин, захотел. Теперь точно

под Каток попадет.

— Каток? Что это?

Сорочан посмотрел на покрытый могилами холм.

— Тебе лучше не знать, что это такое. И не дай Бог попасть туда.

~

Тяжелый ботинок с размаху ударил в лицо. В глазах опять замель-

кал узор из черных и зеленых кубиков. Герта откинуло на другой

бок. Он машинально попытался прикрыть лицо руками, забыв, что

они связаны. Еще один удар, в правый бок. Не в силах терпеть боль,

сковавшую тело, он открыл рот, чтобы набрать воздух и закричать.

Но тело его не слушалось. Герт скрючился, зашипел, и из открытого

рта на землю закапала кровь.

— Ну че, скотина, задумался, блядь? — Бабэк тяжело дышал.

— Куда ты собрался бежать отсюда? К таврам? В Реактор? Куда?

Кнур, иди поработай с ним.

Кнур, не выпуская из рук фляжку с брагой, подскочил и сходу заехал

ногой в голову Герта.

— Теперь ты у нас, сука, на особом счету, — толстяк сморщился и,

хрюкнув, плюнул в кровавую лужу на свежем асфальте, — Слышишь

меня? Будешь гнить на привязи, падла! Сдохнуть мы тебе не дадим,

но и жить ты здесь не сможешь. Ты слышишь, мразь?

~

Герт не заметил, что уже почти стемнело. Они остановили мототеле-

гу и спустились в небольшой овраг, чтобы развести костер и поужи-

нать.

— Все-таки немного продуктов они нам выдали! — сказал Сорочан,

волоча мешок с провиантом поближе к костру.

Пока они с Гертом готовили ужин, офицеры находились наверху, в

кабинке. Они выразили желание поесть позже, и подчиненные

были не против такого решения. Герту лейтенант сразу не понра-

вился. Невысокий, но крепкий, с короткой бычьей шеей и глубоко

посажеными темными глазами, этот человек за всю дорогу не про-

ронил ни слова, и старался ни на кого не смотреть.

Поужинав, армейцы отправились в палатку — было уже поздно, и

все изрядно утомились за день. Только Герт решил спать в кузове,

под открытым небом. Он никак не мог отойти от шума, запаха и

пыли Джанкоя, и теперь, уставший и довольный, лежал, раскинув

руки в стороны и забросив взгляд куда-то далеко между величе-

ственно плывущих наверху созвездий. Небо. Это то, что было у него

всегда. Небо никто не сможет отнять. Его нельзя разрушить, сжечь,

спрятать. Оно одинаково для всех — и императоров, и изгоев в

грязных джанкойских трущобах. Небо такое же, как раньше, такое

же, как и тогда, когда он родился. На это же самое небо смотрели

люди тысячи лет назад, и оно с тех пор не поменялось. Оно никогда

не меняется. Жаль, что мы не можем слышать его...

Тут Герт услышал какой-то звук, щелчок возле телеги. Будучи не по-

наслышке знаком с ремеслом охоты, он понимал, что лучше не вы-

давать своего присутствия, и немного выждать. Звук мог издать мел-

кий камешек, выпавший из кузова, птица или лопнувшая заклепка.

Но все-таки ему показалось, что это был кто-то покрупнее, и он по-

тянул руку за карабином, который предусмотрительно положил воз-

ле себя перед сном. Мысль о возможности подстрелить крупную до-

бычу заставила биться его сердце быстрее, и Герт стал осторожно,

неслышно переворачиваться, чтобы при необходимости быстро

встать и прицелиться.

Послышался еще один, похожий на первый, звук, за которым тут же

последовало тихое шуршание. Герт, смекнув, что в том месте, откуда

доносился шорох, лежит мешок с продуктами, в то же мгновение

вскочил, передергивая затвор.

Перед ним стоял человек, с широко открытыми от страха глазами.

Мгновение он смотрел на Герта, потом вцепился взглядом в ствол

направленного на него карабина и открыл рот. В свете луны ярко

блестели его глаза и металлический зуб, похоже, единственный уце-

левший в нижней челюсти. Длинные волосы и растрепанная одежда

говорили, что человек этот уже давно слоняется по пустоши. Незна-

комец стоял так несколько секунд, потом наклонил голову, криво

улыбнулся и, осторожно отпустив мешок, поднял руки, показывая

Герту, что он не заинтересован в возможных проблемах, таких, как,

например, застрявший в голове кусок свинца.

Герт знал, что по уставу он обязан пристрелить незваного гостя,

подошедшего к военному лагерю, но теперь, глядя в молящие о по-

щаде глаза бродяги, он думал только одно: «Смотри не закричи, а то

проснется майор, и мне действительно придется тебя убить». Дви-

жением карабина Герт дал понять незнакомцу, что время его визита

подходит к концу, на что тот, кивая и кланяясь с безмолвной благо-

дарностью, неслышно скрылся в темноте.

Герт вздохнул.

— Что там? — из палатки показалась голова сержанта, — чего не

спишь?

— Терадог, — ответил Герт, опуская ружье, — Показалось.

— Не, такое мы не едим. Спрячь мешок повыше, чтоб зверье не до-

стало, — предложил Сорочан.

К полудню они повернули на запад, и стали углубляться в дышащую

зноем пустыню. Дорога перешла на песчаник и глину, и телегу из-

рядно трясло.

— Дороги — это важно, — объявил Сорочан, который как раз сидел

за рулем, — император не зря говорит: «дороги — это кровь импе-

рии». Вот если б тогда не рвануло... были бы у нас дороги от Сиваша

до Кафы... и все-таки наш император молодец.

Дорога тем временем ухудшилась, и кабина погрузилась в пылевое

облако, постоянно клубящееся вокруг колес. И хотя на много кило-

метров вокруг не было видно ничего, кроме песка и редких колючих

кустарников, Герт знал, что граница лежит где-то в этих местах. Ма-

шина ехала по широкому плато, и слева открывался захватывающий

вид на крымскую пустыню.

— Товарищ майор! Небезопасно вот так вот ехать вдоль хребта, —

возразил сержант, — нас видно со всей долины внизу. Тавры хит-

рые, они своего шанса не упустят. Выследят и нападут ночью.

— Эх, сержант, — лениво ответил офицер, — не видать тебе повыше-

ния, как свои пять пальцев... Просто следи за дорогой, а об осталь-

ном позабочусь я.

До самого заката они ехали по краю плато, и под конец дня и мото-

телега с грузом, и пассажиры были покрыты слоем мелкой оранже-

вой пыли. Было уже темно, когда майор приказал заглушить мотор.

— Товарищ майор, вы уверены? — возразил Сорочан, — если мы

здесь разведем огонь, то он будет виден за много километров. Мо-

жет, хотя бы спуститься вон в тот овраг? Это территория тавров, и

они наверняка нас заметят...

— Слушай, сержант... ты, видимо, подзабыл, что ты находишься в

рядах императорской армии, а не в борделе Джанкоя? А? Будь добр,

не издавай звуков, пока тебя об этом не попросят. И еще — у тавров

нет и не может быть своей территории. Это бродячие племена людо-

едов и мутантов, и наша задача — очистить от них остров.

— Так точно, товарищ майор...

— А теперь заткнулся и пошел ставить тент. А рядовой Герт идет в

тот самый овраг, с боевым заданием — насобирать веток для костра.

Майор хлопнул дверью машины, посмотрел на небо, и повернулся к

сидящему в кабине лейтенанту:

— Сейчас?

— Я скажу когда.

Овраг был метрах в двухстах от стоянки. Но это было, пожалуй, бли-

жайшее к лагерю место, где можно было найти сухие ветки. Герт

несколько раз упомянул майора, пробираясь сквозь колючий ку-

старник при свете луны. В поисках прошло около четверти часа,

когда кусты перед ним озарилась теплым мерцающим светом. Герт

резко обернулся. На краю возвышенности ярким огнем полыхала

большая армейская палатка.

Не вслушиваясь в доносящийся со стороны стоянки шум, он рванул

к лагерю.

— Майор! — закричал Герт не своим голосом.

Когда он взбежал на пригорок, палатка уже почти сгорела, но огонь

успел перекинуться на ящик с продовольствием.

— Товарищ майор!

Никто не отзывался. Не было и мототелеги. Прицеп, до бортов на-

битый ящиками, одиноко стоял, поблескивая железом в свете огня.

Герт бросился ко второй палатке в надежде хоть там обнаружить

кого-то.

— Сержант Сорочан!

Сержант Сорочан лежал посреди тента с широко открытыми глаза-

ми. Правая рука его сжимала костяную рукоять ножа, торчащего из

груди.

«Тавры» — пронеслась мысль. Где майор с лейтенантом? Почему ни

его бросили?

Снаружи послышался лязг железа и чьи-то голоса. Кровь ударила в

виски. «Ружье». Герт кинулся во внутренний тамбур палатки, где

обычно держали оружие. Пусто. Голоса приближаются. «Есть еще

ящики в прицепе». Герт выскочил наружу. Кузов. Лязг железа. Кри-

ки. Нужен нож, чтоб разрезать ремни. Нож есть только один. Обрат-

но в палатку. Вокруг люди. Вспышка света. Свист. Пустая канистра

на земле.

Пустая канистра — наверное, это последнее, что он видел той ночью.

ТАВРЫ

— Мы убиваем ваших людей. Не потому, что нам нравится убивать, а

потому, что хотим выжить.

В это было трудно поверить, но тавры, которых Герт всегда считал

безмозглыми мутантами, дикарями, питающимися сырым мясом,

говорили на его родном языке. Другая особенность, которая не укла-

дывалась в рамки тех рассказов в таверне Джанкоя, которые обычно

сопровождали не один литр выпитой браги — одежда. На людях,

стоящих перед ним, была вполне человеческая одежда. И, хотя

ткань была выгоревшей и во многих местах заплатана кожей, метал-

лическими пластинами, пластиком, мехом и кусками трофейной

композитной брони, Герт не мог не признать, что одевались они со

вкусом.

Перед ним, немного выдвинувшись из разношерстной толпы, стоял

высокий крепкий мужчина лет сорока, на голове которого возвы-

шался шлем, гнутый из алюминиевых пластин и украшенный зуба-

ми терадога. Воин был одет в куртку из брезента с толстыми кожа-

ными вставками и кусками резиновых протекторов с торчащими из

них в разные стороны гвоздями. Видимо, это был местный воена-

чальник.

— Но ты не пришел нас убивать. Хоть появился ты на нашей земле с

оружием и без приглашения, но не представлял реальной угрозы...

наверное потому, что просто не умеешь пользоваться ни приглаше-

нием, ни оружием.

Толпа за спиной главаря разразилась хохотом. Герт вспомнил, как

вчера ночью он в панике метался между прицепом и палаткой.

— Наоборот, твое появление стало добрым знаком для наших вои-

нов (вторая волна смеха прокатилась среди дикарей) В прицепе

было столько оружия... Мы не любим оружие, потому что оно несет

смерть, но сейчас нам приходится его использовать, чтобы защитить

себя.

— Ага. И съесть побольше ни в чем не повинных людей! — не выдер-

жал Герт. Он почувствовал, что злость и бессилие опять сжали ему

горло, и его голос снова стал таким смешным.

Тавры переглянулись с грустной иронией.

— Да, вы не очень оригинальны, — ответил наконец главарь, — все

пленники твердят одно и то же, уверяют нас в том, что мы канниба-

лы и просят убить их до того, как мы начнем их есть... что с вами та-

кое?

Военачальник снял шлем и передал его стоящему рядом воину.

— Мы многого не понимаем в поведении ваших людей. Мы не пони-

маем, зачем вы пришли на эту землю. Вы забыли о своей земле, но

пришли захватывать нашу. Ваши бескрайние степи умирают от того,

что некому ухаживать за ними. У нас же за спиной лишь море, и нам

некуда отступать. Но больше всего нам непонятно то, что случилось

с вашими головами. Откуда все эти сказки про людоедов и дето-

убийц? Старики говорят, что когда-то наши народы жили в мире

друг с другом...

— Когда-то! — перебил его Герт, — О каком мире вы говорите? Вы

совершаете набеги на наши деревни, убиваете и разрушаете все на

своем пути. Какой тут может быть мир! Или вы думаете, что я пове-

рю вашим словам и прощу вам все то, что вы сделали? Зачем вы со-

жгли мой поселок?

Воин нервно сжал рукоять ножа, пристегнутого к ремню. Несколько

секунд он пристально смотрел на Герта, прищурив глаза, затем раз-

вернулся и ушел, не проронив больше ни слова. Остальные дикари

так же молча последовали за ним.

— Зачем вы сожгли Бухту?! — крикнул им вслед узник.

Время в ожидании тянется долго. Прошло уже несколько недель,

рана перестала сочиться, утихла боль в голове, но бедро, которое

приняло на себя удар таврской дубинки той злополучной ночью,

продолжало ныть. Герт уже почти поверил в то, что его не употребят

в ближайшее время в пищу. Тавры питались в основном рыбой и ка-

кими-то клубнями, которые они выкапывали в степи и запаривали

цельными над жаром углей. Иногда готовили на огне дичь — зайца

и желтых куропаток.

— Здесь мы едим что придется, — сказал Сила Лошади, здоровен-

ный парень лет двадцати, которому поручили присматривать за

Гертом.

Сила Лошади перевернул тушку зайца на другой бок и присыпал

сверху смесью морской соли и степных трав.

— Почти готово, — сказал он, — на побережье питание получше. Там

большие фермы. Разводят дафнию, это такие мелкие рачки, суп из

них варят, и сушат про запас. Возле моря водоросли выращивают.

Тоже вкусно. Большой Взрыв научил нас многому. Мы стараемся

брать меньше еды в степи. Ты меня слушаешь? Я понимаю, тебе сей-

час не до этого. Возможно тебя скоро убьют. Но обычно мы таких

отпускаем назад.

Герт ничего не отвечал. Упоминание про море опять навеяло ему

мысли о Тихой Бухте.

— Сначала тебя хотели отпустить, — продолжал Сила Лошади, — у

тебя был такой жалкий вид... там, на плато. Но Харч заподозрил

что-то после разговора с тобой. Мудрые люди говорят, что если бе-

шеную собаку нельзя вылечить, то приходится ее убивать, чтобы она

не заразила других собак и не покусала людей. Болезнь...

— Я не собака, — отрезал Герт.

— Ты уже можешь ходить, — продолжал тавр, не обращая внимание

на реплику Герта, — скоро тебя переведут в поселок и покажут Ти-

хой Голове. Если он захочет тебя видеть.

— Это ваш главный?

— Это наш... мудрый.

— А кто у вас за главного? Харч?

— Нет, Харч — сотник. И то только сейчас, на время войны... Все мы

верим, что война скоро закончится. Тихая Голова так сказал.

— А в поселке кто начальник?

— Это у вас начальники. А у нас Бог один, а на земле все люди.

— Без начальника не будет порядка. Будь у вас нормальный прави-

тель, как наш император, вы бы построили сильное государство и

жили бы не хуже нас.

— Мы живем так, как живем. И я лично этому рад. Почему ты дума-

ешь, что мне станет лучше оттого, что мой правитель будет указы-

вать мне и моим детям, как нужно жить? Вы думаете, что живете

лучше. Но одно дело думать, а другое - жить.

Тавр перевернул тушку зайца, понюхал, и, бросив на угли пучок

пряных трав, подержал мясо в поднявшемся ароматном дыму.

— У нас, конечно, есть управляющие. Но тебе понять будет трудно, у

вас другая система. Наши управляющие — это наши слуги. Мы сами

их выбираем, для того, чтобы они выполняли свою работу... следили

за порядком, узнавали кому что нужно, заказывали вещи из города.

Они работают бесплатно... ну, мы их кормим, конечно. Но ничего

своего у них нет, такие правила. Хочешь посвятить свою жизнь слу-

жению людям — пожалуйста. Только не каждый на это способен. Я

бы так не смог, наверное.

— Правитель — не слуга. Правитель должен быть сильным, автори-

тетным. Его должны уважать и бояться. Только тогда будет порядок.

Тавр наклонил голову на бок, пожимая плечами.

— Зачем мне бояться осла, который всего лишь таскает мешки с про-

дуктами? Зачем мне давать ему какую-то власть? У него есть кон-

кретное задание, и мне до задницы его авторитет. Мне нужно, чтобы

осел выполнял свою работу... А ты что предлагаешь? Посадить осла

на телегу и впрячься в нее всей деревней? Еще и уважать и бояться

его?

— Не сравнивай осла с вождем народа, — раздраженно ответил Герт,

— умный правитель знает, что нужно его людям. А мы должны под-

чиняться его власти и его решению. Без силы не будет ни порядка,

ни стабильности.

— Ну а если вдруг умный правитель на старости лет тронется рассуд-

ком и начнет чудить? Такое ведь со всяким случиться может...

— Будет чудить — заменят на другого.

— Как же вы его замените, если вы его боитесь?

— Это уже наше дело, и не вы нам будете указывать. Вы-то сами хо-

рошо живете? Рассказываешь мне тут про ослов! А сами на чужие

земли набеги устраиваете...

Тавр одним движением вскочил с тракторной покрышки, служив-

шей ему скамейкой. Сила Лошади был вспыльчив, но по природе

добр, и быстро успокаивался.

— Что там такое? Я же сказал — с пленным не разговаривать! Бу-

дешь слушать байки про каннибалов, и сам в этот бред поверишь, —

сказал подошедший к ним Харч, — Даже если бы я был людоедом, я

бы побрезговал есть существо с изнасилованным мозгом.

— Уж я-то в этот бред никогда не поверю, — открестился Сила Ло-

шади.

— Никто не может быть уверен, что эта зараза его не коснется. Мы

вот их осуждаем, а будь мы жителями Джанкоя или Кафы, где радио

на каждом углу расписывает подвиги императора и выдумывает но-

вых врагов для доверчивой толпы... мы бы с тобой сейчас тоже

брызгали слюной: Тавры! Людоеды! Пожар!.. Я это болото хорошо

знаю, сам в Джанкое много лет прожил. Да ты садись, че ты вско-

чил-то? Подопечного твоего завтра в деревню отправят, Голова ска-

жет, что с ним дальше будет.

~

— Тихая Голова не любит шума, — предупредил мускулистый тавр с

обвитым цепями торсом, — Не говори, пока он тебя не спросит, не

издавай никаких звуков и старайся ни о чем не думать, когда ты бу-

дешь возле него. Понял?

Перед входом в палатку стоял еще один охранник, который держал

в руке разрисованную дубину, расплющенную кверху наподобие ло-

пасти весла. На его правой руке Герт заметил необычную татуиров-

ку в виде зубастой птицы.

Высокий тент отличался от других строений в деревне, в конструк-

ции которых использовались самые разнообразные материалы — от

железнодорожных шпал, металлических бочек и автопокрышек до

шкур и полиэтиленовой пленки. Палатка Тихой Головы стояла в

центре поселения и была обтянута тканью, разрисованной орнамен-

тами из растений, стилизованных птиц и непонятных знаков. Вну-

тренность этого странного жилища источала запах трав и кореньев,

которые дымились в небольшом глиняном горшке при входе. В па-

латке было сумрачно, и после яркого солнца Герт не сразу смог раз-

глядеть ее обитателя.

Тихая Голова, старик лет восьмидесяти, лысый, с жабьим подбород-

ком и дряхлым телом, закутанным в серую ткань, сидел в центре па-

латки на небольшом возвышении из тряпья, и ел странное блюдо,

накалывая на можжевеловую спицу куски овощей, обваленных в су-

шеных травах. Не обращая никакого внимания на пришельца, ста-

рик жевал и чавкал, чмокал губами, иногда вытирая рот лежащей

рядом тряпкой.

Герт ждал. Он почувствовал легкое головокружение и необъяснимое

желание выбраться наружу. По непонятной ему причине с каждой

секундой его тело ощущало все больший дискомфорт, который

перерос в беспокойство и раздражение. Он не мог говорить. Мысли

путались, обрывались в самом начале своего появления, и, когда ти-

шина в голове стала перерастать в свист, Герта охватила паника.

Ему показалось, что тело его съеживается, затягивается в полумрач-

ную тишину палатки, и что если он ничего не предпримет, он навсе-

гда потеряется, забудет самого себя. Разум подсказывал, что ему

нужно бежать от этого непривычного состояния, срочно что-то

подумать, сделать или сказать.

— Почему ты не смотришь на меня?! — внезапно выпалил Герт.

— Смотрит тот, кто не видит, — ответил старик.

Звук собственного голоса вернул Герту способность мыслить при-

вычным ему способом, и он тут же, не задумываясь над ответом

старца, задал вопрос, который волновал его больше всего:

— Зачем вы сожгли мою деревню?

— Твою деревню сожгли у тебя в голове.

— Что?! — вскрикнул Герт, наклоняясь вперед.

Коренастый детина, стоявший сзади, грубо толкнул его в плечо, от

чего Герт развернулся на пол-оборота и чуть не упал.

— Он не повторяет дважды. Хватит, выходи, — сказал охранник, хва-

тая пленника за ворот армейской куртки, но тут же отпустил, увидев

поднятую руку Тихой Головы. Старик посмотрел на Герта, отчего

тому снова стало не по себе.

— Стоит ли убивать рыбу, которая носит в себе икру? Нам нет поль-

зы от его смерти, но его жизнь еще нужна его народу. Отпустите его.

И странный старик беззвучно засмеялся, подрагивая всем телом.

~

Горячий песок крымской пустоши. Песок не заканчивается уже

много дней. Он как будто не хочет пускать Герта вперед, обдувает

колючим жаром его лицо, тянет вниз, хватаясь за тяжелые ар-

мейские ботинки. Песок до самого края мира. Что стало с этой зем-

лей? Дед говорил, что когда-то в этих местах была цветущая степь.

Большие поля темно-красных пионов на широких плоскогорьях, ди-

кие лошади, заросли ежевики и кизила, ручьи с чистой водой... Пе-

сок навсегда похоронил под собой все сказки прошлых жизней.

От стоянки тавров Герт пошел на восток. Он знал, что рано или

поздно выйдет к одному из городов Союза, и когда аромат сухой по-

лыни сменился запахом железа и мазута, Герт понял, что не ошибся.

Выглядывающие из песка куски черного асфальта, изорванные пла-

стиковые пакеты на редких колючих кустах и ржавые каркасы ма-

шин говорили о том, что когда-то здесь была дорога.

На горизонте поднимается к небу силуэт незнакомого города, но

внутри такое же чувство гнетущей пустоты и безысходности, точно

такое же ощущение, как в тот день, когда он возвращался к испепе-

ленным руинам Тихой Бухты.

Песок не зря не пускал его сюда. Странный город надвинулся тем-

ной массой высоких бетонных стен и поглотил его своим холодным

нутром. Город-памятник, безмолвный призрак из прошлого. Мерт-

вый мир, время в котором остановилось много лет назад. Полураз-

ложившиеся утробы огромных серых домов цепляются ржавой ар-

матурой за бетонные сваи, поднимаются в небо и тонут там в желтой

пыли. Улицы, опутанные проводами и усеянные осколками стекла,

кусками железа и пластика, пробиваются сквозь безжизненные руи-

ны. Человеческие кости в истлевших одеждах на потрескавшемся

асфальте, внутри изъеденных ржавчиной машин, среди обвалив-

шихся стен и перекрытий.

Герт зашел в один из домов. Лестница вела наверх, по бесконечному

серпантину одинаковых этажей, пока не уперлась в серый потолок,

покрытый кругами черной плесени. Шаги эхом разносились по эта-

жам, и это был единственный звук в этом окаменевшем мире. Не

слышно птиц за окном, и на покрытых пылью стеклах не видно на-

секомых. Все это похоже на сон. По полу разбросаны странные пред-

меты, многие из которых он видел впервые. Прогнившее, заплесне-

вевшее тряпье, листы пожелтевшей бумаги, черные пластиковые

ящики с проводами, осыпавшаяся краска на деревянных шкафах,

потрескавшиеся кожаные диваны с вываливающейся на пол ватой,

безглазые куклы, человеческие волосы и кости. Однако самое гнету-

щее впечатление на Герта производили портреты людей, висевшие

на стенах комнат — то ли от ощущения того, что глаза на портрете

безмолвно и неотрывно смотрели на него, в какой бы точке комнаты

он ни находился, то ли от осознания того факта, что все эти люди

давно уже были мертвы.

Вырвавшись из затхлого воздуха мертвых помещений, Герт поднял-

ся по скрипящей железной лестнице на покрытую серой смолой

площадку на крыше.

В нескольких километрах к западу, за полем, огороженным колючей

проволокой, зиял огромный кратер. Над образовавшимся гигант-

ским обрывом нависли почерневшие скелеты оплавленных зданий,

согнутые и разорванные неведомой силой железнодорожные рель-

сы, трубы и металлические балки. На краю обвалившихся в черную

бездну улиц навсегда застыли в растопленном асфальте обугливши-

еся каркасы машин. Вокруг царило безмолвие. Большой мертвый

город пристально смотрел на него исполинским глазом-кратером,

оцепенев, не отрывая взгляда, как будто удивляясь появлению жи-

вого существа среди так надоевших ему многоэтажных надгробий.

Герт присел, облокотившись на кирпичную тумбу. Он еще долго

смотрел на вечернее небо над мертвыми руинами, на то, как крова-

вое солнце прячет свое лицо в черных силуэтах выбитых окон и раз-

рушенных стен.

Может ли быть правдой то, что говорят тавры? Может ли быть ло-

жью то, что столько лет нам говорили, то, что твердит, не умолкая,

радио в Джанкое и десятке других городов империи? У каждого своя

правда? Нет, двух правд быть не может, две правды — это сумасше-

ствие или самообман, оправдание лжи и страх признать свою ошиб-

ку.

Уже далеко за спиной безжизненные руины, но песок снова держит

его, не пускает вперед, как будто уверен, что у своих ему будет хуже,

чем у дикарей или среди безжизненных строений забытого города.

Может, песок ошибается. Но это уже не важно. Он устал сопротив-

ляться ему. Лежит на боку, закрываясь рукавом армейской куртки

от злопекучего солнца. Вечером еще были силы. Вечером еще была

вода во фляге из высушенной тыквы, которую ему оставили тавры.

Сейчас есть лишь усталость, кровь, боль и горячий песок.

Он не смог заночевать на крыше многоквартирного кладбища. Вы-

шел на улицу и направился на восток, почти наощупь, вглядываясь

в темные силуэты домов, вдоль разрисованных кирпичных стен,

парков с навсегда потухшими фонарями, безжизненных детских

площадок и холодных спин автомобилей. Завод — последний фор-

пост мегаполиса. Забор из проволочной сетки уводит к железной до-

роге. Вагон с порезанными, покрытыми слоем жира и пыли сиде-

ньями — неплохое место для ночевки.

Большим кухонным тесаком, найденным в одном из домов, он про-

бует открыть дверь вагона. Свист дыхания, утробный рык и шорох

за спиной. Терадогам все равно где спать и кого есть. От неожидан-

ности удар получился сильным и резким. Послышался хруст костей,

пронзительный визг и лязганье собачьих челюстей. Тесак рассек

морду терадога, и животное, визжа, перекатилось через голову. По-

чувствовав открытыми ртами вкус брызгающей крови, его сопле-

менники набросились на своего сородича, разрывая его на куски и

отталкивая друг друга в алчном исступлении. Герт отскочил в сторо-

ну, на диск сцепления между вагонами, и, прыгнув, зацепился за

выступ на крыше.

Наверху он в безопасности. Терадоги получили порцию свежего

мяса и были всецело поглощены кровавой трапезой. Пройдя вперед

по крыше вагона, Герт присел на возвышении люка и только тут за-

метил вереницу темно-красных капель, тянущуюся за ним по жестя-

ной крыше вагона. Кто-то из собак все же успел полоснуть его клы-

ками в пылу борьбы, и по разорванной выше колена ткани ар-

мейских штанов медленно расползалось горячее пятно. Вслед за

этим, пульсируя по всей ноге, пришла боль.

Это было ночью. Сейчас есть лишь усталость, кровь, боль и горячий

песок. Но больше всего он, наверное, устал от вопросов, на которые

так и не получил ответа.

Верить можно разным источникам. Рассказам других людей, своим

глазам, здравому смыслу... Возможно, тавры врут. Но и свои обма-

нули, по крайней мере в одном — тавры не каннибалы. И даже если

допустить такую мысль... только предположить... если тавры гово-

рят правду, то... Трудно, очень трудно признаться самому себе, что

тебя так долго обманывали. Использовали твой мозг и твой голос,

твое тело и твою жизнь. Мог умереть, не зная зачем, и кому нужна

была моя смерть. Еще труднее, чем самому себе, признаться в этом

другим. Тот, кто знает правду, вряд ли поделится ею с остальными.

А тот, кто решится на это, скорее всего, проведет свои последние дни

на Катке.

Сквозь веки пробивается в сознание красный свет пустыни. Горячий

ветер несет облака песка, обдувает лицо. Голос старика из поселка

тавров повторяет одну и ту же фразу. Песок засыпает его слова, но

они снова и снова выбираются на поверхность. Высоко в небе кру-

тится огромная мельница, на которой время перемалывает камни, и

посыпает землю песком.

Он просыпается от боли в потрескавшемся, пересохшем горле. Пы-

тается пошевелить распухшим языком. Уже не видно песка перед

глазами, только размытые темные пятна на фоне красного света.

Скрип мельницы. Песок.

— Сразу не давай много, помрет. Пусть привыкнет...

— Да не даю, не даю... смотри, он и не выпьет, рот открыть не может.

ИЗГОЙ

Изгой был лысым. Единственным человеком на каторге, у которого

не было волос. У него даже бровей не было. Но это его не беспокои-

ло.

Герт встретил его «на привязи». Привязью называли особую меру

наказания, когда за какую-то выходку зэка приковывали к катку.

Там он работал, ел, если это считали нужным, и спал, если мог ус-

нуть после невыносимых побоев. Как, правило, привязь не подразу-

мевала последующего прекращения наказания. Фактически, это

были последние дни заключенного на Катке. Плавный переход в ад,

как говорил Бабэк.

У каждого осужденного бывает ощущение, что происходящее вокруг

нереально, что когда-то все это должно закончиться, исчезнуть, как

кошмарный сон, испариться с первыми лучами солнца. Но утро

опять разрушает эту сказку, одинаково, каждый день в течение мно-

гих лет бьет тебя с размаху тяжелым молотом по голове в тот самый

момент, когда ты открываешь глаза. Рано или поздно самая прочная

крепость рушится от этих ударов, и, когда приходит понимание того,

что ты никогда больше не увидишь своего дома, близких тебе лю-

дей, не пройдешь теплым вечером по берегу моря, то становится не-

выносимо тесно в собственной груди.

Он тоже не выдержал. Бежать было некуда — в этом Бабэк был прав,

рано или поздно его вернут на каторгу. Но несколько дней свобод-

ного человека стоят больше, чем вечность раба.

Глупый и рискованный способ — перетирать цепь. Если повезет

найти твердый камень, то можно управиться за несколько месяцев.

Цепь трут ночью, когда тебя не слышно на фоне треска сверчков, а

под утро «забивают блеск» куском битума и присыпают пылью. Гер-

та вычислили по характерному признаку — стертой коже на костяш-

ках пальцев.

Когда Изгоя привели к Катку, Герт даже не взглянул на новичка. Он

слышал от других арестантов, что на каторгу прислали полуживого

зэка с Реактора, и что ему осталось жить всего несколько дней.

Впрочем, Герта сейчас совершенно не интересовала судьба ходячего

трупа, поскольку сам он находился в ненамного лучшем состоянии

— скрутившись возле колеса большой железной машины, он то и

дело менял положение тела, переворачивался, стучал от безысход-

ности ботинком по железу катка, резал язык об острые кромки ско-

лотых зубов, чтобы хоть как-то отвлечься от непрекращающейся

боли во всем теле.

Он давно уже не обращал внимания на мух, ползающих по запек-

шейся крови на его лице, и такая мелочь, как появление еще одного

соседа по страданию его совершенно не беспокоила. Он лишь по

привычке повернул голову, когда послышался лязг замка, и тяже-

лые звенья железной цепи упали на колесо Старушки. Краем глаза

он заметил спину охранника, который, привязав Изгоя, направился

в тень под навесом.

— Здравствуй, Герт, — тихо произнес незнакомец.

Герт посмотрел на заключенного. Здесь уже давно никто не произ-

носил его имени. Другие пленники звали его «Гера», это слово зву-

чало сочнее.

— Не исключаю того, что нас специально свели здесь, — продолжал

Изгой, не обращая внимания на молчание собеседника, — импера-

тор, видимо, очень хочет «скрасить» мои последние дни... зная, что

мы с тобой знакомы.

— Ты меня с кем-то путаешь, человече, — не глядя на собеседника,

пробубнил Герт, облизывая разбитую губу.

— Я редко обращаюсь к прошлому, но тебя я помню хорошо. Ведь

здесь ты находишься во многом благодаря мне.

Герт хорошо помнил, благодаря кому он здесь находится. Торговцы

водой привезли полуживого скитальца в ближайшую военную

часть, где жирный красномордый подполковник не без интереса

изучал содержимое его армейского рюкзака.

— Фляга украшена вражеской атрибутикой. Изображение ящерицы

с треугольной головой, перевернутого вниз трезубца, рыбы... Топо-

рик серо-дикого цвета со следами крови. Наверняка тоже подарен-

ный таврами.

— Топорик я нашел в Мертвом городе, — возразил Герт.

— Молчать! И отвечать когда тебя спросят. Ты встрял в такую жопу,

что выбраться оттуда тебе будет очень не просто. Ты — рядовой им-

ператорской армии, в рюкзаке которого, вместо оружия — сухая

ТЫКВА, разрисованная врагом! Ты вернулся с поля боя без своей

армии, без своего командира, и действия твои могут расцениваться

не иначе, как дезертирство, предательство и шпионаж!

Пухлыми пальцами-сосисками офицер продолжал брезгливо рыть-

ся в пыльном рюкзаке.

— Карты с голыми бабами. Разврат. Отложим для экспертизы, —

открыв ящик стола, подполковник быстро смахнул туда колоду, —

Дальше. Черное пластиковое зеркало с кнопками. Провода. Две

гайки. Маленький мальчик с луком, крыльями и жопой... сделан из

блестящего белого камня... Да ты, брат, совсем забыл, для чего на

фронт ушел... На, вот здесь подпиши.

Ни в воинской части, ни в распределительном тоннеле, куда его

направили вскоре после задержания по подозрению в предатель-

стве, он не встречался ни с кем, похожим на Изгоя, и слова его сосе-

да по привязи звучали, мягко говоря, неправдоподобно.

Изгой подсел поближе. Лысый, с белым лицом, вспухшими кровото-

чащими губами, без бровей, этот человек был похож на фарфоровую

лягушку с тонкими лапками, одну из тех фигурок, которые Герт на-

шел в городе-призраке.

— Я тебя не помню, — сухо ответил Герт, — отойди, мне и без тебя

хреново.

И, повернувшись на другой бок, он уткнулся в колесо, надавливая

лбом на острые кромки гаек, пытаясь новой болью заглушить ста-

рую.

— Ведь это я сжег твой поселок.

Герт замер. Что-то щелкнуло в его голове, попало извне в крутящие-

ся части мыслительного механизма, от чего тот резко заклинил, не

зная, что делать дальше.

— Ты сжег Бухту?

— Да. Это было сделано по моему приказу, и по распоряжению им-

ператора.

Герт с трудом оторвал тело от земли, пошатываясь, приподнялся,

сжимая в руках ржавую цепь.

— Да, ты можешь меня сейчас задушить этой цепью, — продолжал

Изгой, — но это уже ничего не изменит. Не сегодня-завтра я умру, и

ты, вероятно, не намного переживешь меня.

Герт тяжело дышал, глядя сквозь синюшно-красные гематомы под

глазами на своего странного соседа. Изгой продолжал, как ни в чем

не бывало.

— С недавнего времени я перестал врать. Так уж получилось. Без

вранья жить среди людей нелегко, но я этому рад. Кроме того, жить

мне осталось совсем недолго, и эту тайну, как и многие другие, нет

смысла забирать с собой в могилу.

— Говори, — прошипел Герт.

— Я выполнял стандартное задание. "Северная заря". Мы предупре-

ждали население о наступлении тавров, а потом уничтожали опу-

стевшиепоселки.

— Ты продался таврам?

— Нет. Я работал на императора.

— На нашего императора?

— Это для тебя он наш. Для меня и многих здравомыслящих людей

он скорее наш... палач.

Изгой облокотился на железный щиток, прикрывающий боковые

колеса катка.

— Сжигая поселки, правительство решает сразу несколько целей, —

звучал, приглушенный водопадом безумных мыслей, голос Изгоя в

разбитой голове Герта, — во-первых, набирает добровольцев, жа-

ждущих крови, в имперскую армию. Во-вторых, переселяет оставше-

еся трудоспособное население в так называемую коммуну, где люди

работают практически за бесценок на благо империи. В-третьих, со-

здает и надежно закрепляет образ внешнего врага в твоей голове.

Потому что без внешнего врага империя рассыпется, как вспоротый

ножом мешок с отрубями.

— Ну и тот факт, что поселения на Сиваше очень похожи на поселе-

ния тавров, а их жители являются прямыми потомками так называ-

емых «дикарей с запада», не мог оставить наше правительство рав-

нодушным.

Герт вспомнил следы военных ботинок на пепелище — деталь, на

которую он, охваченный горем, тогда не обратил внимания.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил Герт.

Изгой вздохнул, вытирая пот над глазами.

— Без волос и военной формы я выгляжу немного иначе, чем рань-

ше. Помнишь молчаливого лейтенанта в кабине мототелеги? На

самом деле у меня, конечно, звание было повыше...

Непросто было поверить, что его собеседник, который сейчас с тру-

дом шевелил своими конечностями, и был тем самым лейтенантом,

немногословным крепышом, полным сил и здоровья. Но Герт не

мог не отметить тот же взгляд и характерные черты лица, теперь

уже обезображенного неведомой болезнью.

— Да, Реактор высушил меня, — как бы читая его взгляд, прогово-

рил Изгой, — но это цена, которую я, не задумываясь, заплатил бы

еще раз. Это плата за свободу. Император не мог оставить в живых

человека, который знал так много его тайн, но и не мог позволить

умереть быстро и без мучений тому, кто наплевал и на его систему, и

на него самого. Излучение в Реакторе такое, что человек сгорает за

несколько недель. Ты чувствуешь этот жар, также, как жар от солн-

ца, только ощущаешь его не кожей, а своими внутренностями. Когда

у меня от боли начали плавиться кости — это последняя стадия —

меня перевели на Каток, чтобы продлить мои мучения. Кроме меня,

никто не выходил живым из Реактора.

Изгой с горечью усмехнулся.

— Что произошло тогда, в пустыне? Кто убил сержанта? — спросил

Герт.

— Все было спланировано. Сержанта убил я, через несколько меся-

цев убрал и майора.

Герт, закашлявшись, выплюнул сгусток крови в пыль у себя под но-

гами. Он задыхался от боли в отбитом боку и от того, что ему при-

шлось только что услышать.

— Я думаю, что после всего, что ты сделал, ты заслужил свою

смерть, — сказал он устало.

— Все люди заслужили смерть. Иначе бы они не умирали...

— Думаю, ты заслужил именно такую смерть.

Убить его этой ночью? Сил хватит. Да сила и не нужна. Хватит одно-

го зла. Зла у него больше, чем мышц. Оно столько лет в нем росло,

питаясь его надеждой и болью, так его поглотило, что и сам он уже

стал злом. И даже если кто-то мог его вернуть в те годы, в те далекие

времена в Тихой Бухте... нет, ничего не получилось бы — он уже дру-

гой, не поместится он с этим злом в тот добрый мир, где дед вырезал

из дерева фигурки для маленького мальчика. Кораблики в океане,

океан внутри старой бочки. Крохотный малек с огромными глаза-

ми... Глаза уже давно закрыты гематомами, и ничего не видно, кро-

ме крови в своей голове. Нет, ничего ни вернуть, ни сделать он уже

не может, только от безысходности и злобы убить это жалкое суще-

ство, которое, по правде говоря, ничем не хуже его самого.

— Скажи мне, это тоже было... стандартное задание? — спросил

Герт.

Изгой задумался, подбирая слова.

— Нормальному человеку трудно будет это понять, но я постараюсь

тебе объяснить. Империя началась вместе с появлением врага. Не-

важно, существует этот враг на самом деле, или он создан искус-

ственно. Лишь бы он был в твоем озлобленном мозгу. Ведь если

твой ум не будет занят войной, он начнет думать. Ничто не может

испугать хозяина сильнее, чем мыслящий раб. Кровососущая систе-

ма не может жить без войны. Она рухнет сразу, когда наступит мир.

— Тавры — не очень хорошие кандидаты для внешнего врага, — ска-

зал Герт.

— Хорошие или плохие — не важно. Война идет не против тавров,

война идет за твою голову и внутри нее же. И основной трофей — не

земля, не ресурсы, нет, главный трофей в этой войне — это твое вни-

мание. Отвлечь твое внимание на внешнего, несуществующего, вра-

га, только для того, чтобы ты не видел настоящего — внутреннего,

который уже много лет сосет твою кровь, взамен отдавая лишь зло и

безысходность.

— И ради этого внимания ты убил сержанта и сдал таврам прицеп с

оружием?

— Я предупреждал, что нормальному человеку понять это будет не-

просто. Но постарайся дослушать до конца... Неимоверными усили-

ями и средствами императору удалось добиться того, чтобы наши

народы возненавидели друг друга. Выжженные деревни по обе сто-

роны фронта, Большой взрыв, десятки тысяч невинных человече-

ских жертв... даже самый миролюбивый народ не выдержит этого, и

тавры взялись за оружие. Но тяжело воевать с дубинками и само-

стрелами против электропушек и фарад. Такая война закончилась

бы в считанные месяцы и государство лишилось бы своей основной

опоры — искусственного, придуманного им зла. Тогда император

нашел гениальное, как ему казалось, решение — тайно поставлять

оружие противоборствующей стороне. Ты уже знаешь каким об-

разом. А то, что в ходе таких поставок погибнет часть личного соста-

ва... ну так, люди у нас всегда были расходным материалом, подруч-

ным мясцом, которым, не задумываясь, затыкали пробоины нашего

прогнившего судна.

Слова бывшего лейтенанта сопроводила трель сверчка, спрятавше-

гося под тяжелым железным брюхом Старушки.

— Так ли страшны те враги, которыми нас пугают? — спросил Изгой

— Посмотри, от чего умирают люди в Джанкое... того зарезал друг

по пьяни, тот тещу зарубил топором, третьего жена отравила, чет-

вертый просто спился, как и большинство его товарищей. Кто нас

убивает массово? Тавры, жители других островов, лунные человеч-

ки? Да мы сами убиваем друг друга! Но, хлебнув браги, снова брыз-

жем слюной, во всем обвиняя каких-то тавров.

Герт молчал. Все, что говорил Изгой, было для него шоком. Слиш-

ком много информации, слишком похожей на правду, которую

часть его сознания отказывалась принять на веру.

— Не может столько людей ошибаться, — возразил Герт.

— Кто тебе сказал, что все они ошибаются? Многие боятся, а многие

просто извлекают из всего этого выгоду. Круг интересов остальных

настолько узок, что помещается в бутылку с разбавленным спиртом.

При этом все молчат.

Все в этой структуре продумано до мелочей. Система подпитывает

сама себя — страхом, взятками и молчанием. Маленький чиновник

кормится и передает навар вышестоящему. Наверху снимают слив-

ки... Все, казалось бы, прочно и незыблемо, и будет работать веками.

Но не учтен один фактор — у человека внутри всегда есть... человек.

И какой бы толстой кожей он ни покрылся — у света всегда будет

возможность пробиться сквозь нее.

— Не надо мне про свет рассказывать! — раздраженно отрезал Герт,

— ты столько пролил человеческой крови, что о свете можешь за-

быть навсегда. Ты разве думал об этом... человеке внутри себя, когда

убивал людей, когда жег Бухту? Света тогда было много, наверное!

Как ты вообще стал... этим?

Изгой так же спокойно смотрел на Герта ничего не выражающим

взглядом, с таким видом, как будто он в очередной раз наблюдал

знакомый спектакль с известным концом. И, как ни в чем не быва-

ло, он продолжил свое повествование.

— Когда-то я гордился тем, кем я, казалось, являлся. У меня, офице-

ра КПРС, контролирующего особые задания, было все. А если чего-

то мне не хватало, я всегда мог отнять это у других.

Герт взглянул на собеседника. Среди всех служб, военных и поли-

цейских структур империи, КПРС — комитет по работе с сознанием

— был этакой священной, неприкосновенной коровой, имя которой

чиновники не решались печатать, а люди — произносить.

— Ни одна государственная служба не дает такой возможности вы-

местить зло на других людях, как КПРС — продолжал Изгой, — осо-

бенно, если это зло глубинное, возникшее в результате страшной

психической травмы в прошлом. Травмы такой, от которой хочется

умереть, зачеркнуть свою жизнь и начать новую. Или забыть ее,

притвориться другим человеком, покрыться толстой непроницае-

мой коркой. Я не знаю ни одного существа из этой структуры, вклю-

чая императора, психика которого не была бы покалечена в детстве.

Это психические уродцы, ущербы с маленькой и злой душой, зали-

вающие свою раненую память чужими слезами и кровью.

— Себя ты тоже относишь... к ущербам?

— Если бы я им не был, я бы не служил в КПРС. Нормальному чело-

веку попасть туда невозможно. Нужно иметь очень толстую кожу,

чтобы выполнять эти задания. Смотреть немигающим взглядом, как

расстреливают целые семьи, как корчится в дорожной пыли человек

с отрезанными конечностями. Такую толстую кожу нельзя нара-

стить никакими тренировками. Она появляется сама, как защита от

реальности, защита от мира.

Изгой поднял с земли мелкий железный осколок, и швырнув его в

сторону заходящего солнца, продолжил:

— Я убил своих родителей, когда мне было пять лет. Случайно уви-

дел, как отец отравил чужого пса и все что было потом. Плакал, не

мог уснуть. Под утро встал и высыпал оставшийся яд в кастрюлю с

вареной фасолью... Проснулся я от ужасных криков. Мой мозг так и

не принял того, что увидели мои глаза, и я много лет верил, что у

меня никогда не было родителей. Я не помнил и не хотел помнить

ничего, что было со мной до интерната. Мне легче было жить чело-

веком, никогда не видевшим свою маму, чем принять ужас того

утра. Именно тогда у меня и выросла эта кожа.

— Но сейчас-то ты все помнишь. Что-то произошло в твоей жизни,

что вернуло тебе память? Или сквозь твою кожу все-таки пробился

солнечный свет?

— Кожу я потерял много лет спустя, на пепелище.

Герт взглянул на Изгоя. Он все еще не мог понять, насколько прав-

дивым был его рассказ, и насколько адекватен сам рассказчик.

Изгой наклонил голову и закрыл лицо руками.

— Это был день тишины, — продолжил он после недолгой паузы. Я

вернулся на то место, где накануне по моему приказу сожгли оче-

редной поселок — такой же, как и ваш. Разница была лишь в том,

что жители того села не захотели оставлять свою землю. Их сожгли

вместе с их домами.

В то время у меня было странное, болезненное увлечение. Я возвра-

щался, чтобы еще раз увидеть поверженного, беспомощного врага,

посмотреть в его глаза, поглумиться над его застывшей болью. По-

ходить между трупами, подолгу рассматривая их лица. Это были

фотографии — увековеченные секунды прощания с жизнью, а себя я

считал большим ценителем этого чудовищного искусства.

Но в тот день все было не так, как обычно. Сам день был другим.

Небо тяжелее земли, его темно-серое тело нависло над выгоревшей

пустошью, придавило, обездвижило все вокруг. Вязкий, мокрый

воздух обволакивал меня со всех сторон, потрескивал электрически-

ми разрядами, оседал мелкими каплями на кожаных погонах. За

годы службы я научился чувствовать эти минуты гнетущей тишины

— моменты смертельной опасности, и пальцы по привычке обхвати-

ли толстую кожу клапана кобуры.

Пепелище приближалось. Я уже не шел к нему, оно само медленно

и бесшумно надвигалось на меня. Уже видны между черных свай

перекошенных хижин обуглившиеся части человеческих тел, торча-

щие из мокрого пепла, руки, скрюченные в страшных, нелепых по-

зах, открытые рты и пустые глазницы.

Холодный ветерок трусливо пробежал по ногам и спрятался в жел-

том тумане.

Я остановился на границе обгоревшей земли, возле изуродованного

огнем черного скелета маленькой хижины на самом краю деревни.

Какая-то часть меня стояла сзади, отчаянно тянула за брезентовую

ткань, звала бежать отсюда, зная, что умрет. Гробовая тишина на-

крыла место вчерашней трагедии. Все вокруг было в оцепенении, и

я тоже стоял, не в силах шелохнуться. Между мертвыми телами в

плотном, неподвижном воздухе висели мелкие хлопья серого пепла.

Застыв на месте, я смотрел, как редкие капли медленно падали с

неба и погружались в золу, поднимая в воздух сизую пыль.

И тогда я увидел ее. Маленькая девочка шла по холодному пеплу,

между выгоревших домов и людских тел, шла, трогая дрожащими

руками воздух перед своим лицом. Она приближалась ко мне, хотя и

не могла меня видеть — все ее лицо было покрыто коркой ожогов, и

черные ручейки стекали по сшитому из лоскутков маленькому пла-

тью, присыпанному седой золой.

Тишина стала невыносимой. Закрутившись во мне с бешеной скоро-

стью, она переросла в неистовый свист. «Почему ты не убил ее сра-

зу?» — услышал я голос в голове, и офицер КПРС, не дожидаясь от-

вета, выскочил в страхе, разорвав брезент моей армейской куртки, и

навсегда оставил меня самого.

Она уже совсем близко, я слышу свист ее дыхания, чувствую движе-

ние воздуха вокруг ее дрожащих рук. Я замер, окаменел, стараясь не

дышать, и только гулкие удары сердца в груди выдают мое присут-

ствие. Девочка сделала шаг вперед, задела рукой мое колено, вз-

дрогнула, и крепко, так крепко, как только может трехлетний ребе-

нок, обняла мою ногу и прижалась обгоревшим невидящим лицом к

грубой ткани армейских брюк.

Мог ли я выжить после этого?

Задыхаясь, я поднял голову к небу. Сильная боль взорвала меня от

самой глубины, пролетела по позвоночнику и пробила череп. Не-

проницаемый панцирь, каменный дом, который я, как улитка, всю

жизнь таскал на себе, столько лет покрывая цементом, в один мо-

мент раскололся, брызнув в небо гнилым нутром. Куски этой брони

отрывались с мясом, с кровью, улетали в небо с моим криком, и чем

меньше меня становилось, тем меньше становилась и моя боль.

Целая вечность пролетела мимо, все жизни — и моя, и те, которые

оборвались благодаря мне, и те, которые я не успел погубить. В бе-

шеном вихре неслись сквозь нас человеческие цивилизации, огром-

ные миры рождались и разбивались друг о друга. А мы стояли, не

двигаясь, в самом центре этой вселенной. Девочка замерла, уткнув-

шись лицом в мою ногу и, боясь пошевелиться, не выпускала меня

из своих объятий.

За весь день она не издала ни звука. Кто-то скажет, что это можно

объяснить болевым шоком от полученных смертельных ожогов. Но

мне не нужно объяснений. Для меня она — Бог, который сжалился

над уродством моей покалеченной души, и пришел, чтобы исцелить

меня.

Вечером она умерла, ушла из моей жизни так же тихо, как и появи-

лась. И я умер тоже. Ночью пошел дождь. Я лежал в мокрой золе

под летящими каплями и плавился, растворялся в падающей с неба

воде, пока сам не стал маленькой каплей, затерявшейся в бес-

крайней вселенной. Я знал, что уже никогда не вернусь в старый

панцирь, не стану прежним самодовольным опарышем, с суетливым

рвением поглощающим все на своем пути, радующимся чужому

горю, которое столько лет было моей пищей.

Настало утро первого дня. Я ничего не знал, но это меня больше не

пугало. Я снова забыл о себе. В детстве я прятался от прошлого, не

желая принять действительность, а теперь просто сбросил его с плеч

и оставил за собой на дороге, как будто это был вонючий мешок с

тухлой рыбой. А сам ушел вперед.

Изгой улыбнулся. В оранжевом свете заходящего солнца он казался

не таким болезненным, как обычно, и только сеть мелких кровопод-

теков под кожей выдавали настоящее состояние его организма.

— И что было дальше? — спросил Герт.

— Дальше была жизнь. Не по приказу и не по расписанию. Новые

дни сменялись новыми, и я шел по краю мира — когда за солнцем,

когда за облаками. Армейская форма скоро выгорела, а из инвента-

ря у меня остался только нож.

Иногда я забредал в поселения, говорил, если меня спрашивали и

ел, когда меня угощали. Я редко общался с людьми , но никогда не

скрывал правды ни о себе, ни о нашем государстве. В Союзе меня

объявили сначала пропавшим без вести, потом — врагом народа, за-

блудшей овцой, изгоем и предателем.

Потом началась травля. Ничто так не отвлекает внимание толпы,

как травля. Схватить одного из безликой массы, разорвать на глазах

у всех, окропить его кровью площадь, и без того красную, дать им

кусок его свежего мяса. Им все равно, кого есть, и брат очень скоро

станет врагом.

Я ни от кого не прятался, но они долго не могли меня найти. Навер-

ное, потому, что у меня не было никаких планов и порядков. Им

просто не за что было зацепиться. Я бродил по пустыни, не зная, ка-

ким будет мой завтрашний день, и в какую сторону света я направ-

люсь утром. И, говоря откровенно, мне просто было не до них. Так

ли интересно копошение червей под ногами, когда перед тобой весь

мир, и каждый глоток воздуха больше, чем жизнь всех этих мелоч-

ных существ, вместе взятых?

Я остановился в селении возле Арабатской стрелки. Один из мест-

ных жителей, услышав мой рассказ, донес на меня в КПРС. Дальше

— пытки под пристальным вниманием императора, Реактор и Ка-

ток. Сейчас мне осталось совсем немного... возможно, несколько ча-

сов.

Герт посмотрел на солнце, прячущееся за рваный край крымской

степи. Высоко в небе, в теплом свете заката, расправив крылья,

медленно кружили две большие птицы.

— Ты уверен, что так скоро умрешь? — спросил Герт.

— Да. В тишине одиночных скитаний я научился чувствовать при-

ближение некоторых... событий. А, если учесть мое текущее состоя-

ние, то и пророком не нужно быть, чтобы знать это.

И, как бы в подтверждение своих слов, Изгой хрипло закашлял, со-

трясаясь всем телом.

— Вы тоже все скоро умрете. Все, включая охрану, — спокойно доба-

вил он, глядя вдаль.

— Это что, очередное твое предчувствие?

— Нет, это логика. И опыт. Вас уничтожат из-за меня. И, опять же,

из-за страха. Я слишком хорошо знаю того, кого вы называете импе-

ратором.

— И что ты еще можешь рассказать о нем?

— Да нечего рассказывать, в том-то и дело. Это просто мыльный пу-

зырь. Снаружи — переливающаяся радуга, а внутри — страх, что вот-

вот лопнешь. Когда у существа нет массы, но есть болезненное жела-

ние казаться больше, чем оно есть на самом деле, то все силы такое

ничтожество тратит на создание и удержание тонкой радужной

пленки вокруг себя.

Некоторое время Изгой сидел молча, рисуя на песке волнообразные

линии. Потом усмехнулся чему-то своему.

— Поначалу кажется, что это глупость. Но это болезнь. Со здоровы-

ми людьми такого не происходит. Но когда маленький кусок говна

получает возможность выглядеть большим куском, он обязательно

ей воспользуется. Раздуется до неимоверных размеров, пуча от стра-

ха глаза, и непременно лопнет.

Когда-то я думал, что ему еще можно помочь. Человек в любом слу-

чае умрет, но кем — вот вопрос. Если ты не можешь признаться в

правде — хотя бы самому себе — ты так и умрешь жалким ничтож-

ным паразитом. Но чтобы признать правду, нужна сила. Я его слиш-

ком хорошо знаю. Силы в его составе нет. На девяносто процентов

он состоит из страха, и на десять — из косметики.

— Знаешь, новость о том, что мы скоро умрем, как-то не настраивает

меня на твои философские сравнения, — сказал Герт.

— Если сравнение хорошее, правильное — оно может помочь чело-

веку в поисках истины, а может и спасти кому-то жизнь... и не одну,

— возразил Изгой.

— Тавры тоже любили говорить притчами, — вспомнил Герт, — нас

они сравнивали с бешеными животными.

— Хорошее сравнение. Правильное. Добавлю лишь, что на самом

деле никаких «их» и «нас» не существует. Внешне, конечно, все вы-

глядит так, как будто больные и здоровые собаки враги друг другу.

Здоровые животные стараются держаться в стороне от больных,

больные от безысходной боли кусают здоровых. Им может даже по-

казаться, что они принадлежат к разным видам, что они всегда

были врагами. Но они не понимают, что их единственный враг —

это вирус. Он их разделяет и убивает. А на самом деле цель у них

одна — вылечиться любой ценой — потому, что без этого условия не

будет жизни ни тем, ни другим.

— Бешеной собаке до задницы все твои теории, — возразил Герт, —

она не способна додуматься до каких-то целей. Она кусает, пока не

сдохнет.

— И то, как сильно она кусает, говорит лишь о том, насколько тяже-

ло она больна, — вставил Изгой, — ты прав, когда существу нет дела

ни до каких теорий, просто потому, что в чане его черепной коробки

остатки мозга захлебываются в браге, трудно говорить о каком-то

выздоровлении.

Мозг человека отдыхает в двух случаях — когда приходит мудрость,

и когда приходит глупость. В первом случае человек не думает, по-

тому, что знает. Во втором случае ум тоже не нужен, поскольку вме-

сто тебя и целой толпы таких, как ты, думает один общий мозг, он

тебе говорит что хорошо, а что плохо, кто тебе друг, и кто враг.

На вечернем небе загорелись первые звезды, и над травами крым-

ской пустоши тихо пробежался приятный холодный ветерок, дразня

дыхание пленников ароматом чабреца и полыни. Трель затаившего-

ся в железном корпусе сверчка иногда разбавляла монотонный гул,

доносящийся со стороны лагеря. В лагере было весело.

— Да, спирт сегодня льется рекой, — как бы читая мысли Герта, ска-

зал его собеседник, — день Союза Независимых Городов, мать его!

Только не совсем понятно, от чего они независимы. Разве что от сво-

его мозга. А чтобы ни у кого не возникало лишних мыслей по этому

поводу, их щедро топят дармовым бухлом.

Герт знал, что утром из города пришел конвой. Кто-то из зэков гово-

рил, что по такому поводу даже привезут женщин из города, таких

же доступных, как казенный спирт. Но женщин в этот раз не при-

везли, к неистовому огорчению некоторых обитателей каторги.

~

— Ах ты сука ты! Ты это где, падла, взял, а? Ты слышишь, Кнур?

Смотри, что этот, блядь, Ньютон, хотел закрысить!

— Етить тебя в ухо! Чистоган! — подскочивший охранник вытара-

щил глаза на пол-литровую склянку с пестрой красной этикеткой, —

где он его нашел?

— Из штанов у него выпало... у, падла!

— Ты что же это, государство родное хотел наебать, педрила? —

вскричал с нескрываемой радостью Кнур, не сводя глаз с глянцевого

пузырька.

— А? Государство наебать?! — вторил ему Бабэк, всаживая тяжелый

кулак в солнечное сплетение многострадального заключенного, —

отвечай, сука!

— Ты его сильно не прессуй, — просвистел Кнур, с нетерпением цеп-

ляя жестяную пробку остатками гнилых зубов, — он нам нужен це-

лым.

— А он уже давно не целый! — заорал Бабэк, хлопнув с размаху ла-

донью по худосочному заду Философа.

И два похотливых толстяка опять дружно заржали.

Вечер Философ ненавидел больше всего на свете. Но в этот вечер он

загадал свое заветное желание.

— А-а-арррггх, — фыркнул Кнур, вытирая губы засаленным рука-

вом, — пробирает как, а? Это хор-р-роший! Дай закусить че-нить.

— Тут сука нехуй что закусывать, — Бабэк нетерпеливо вырвал бу-

тылку из рук напарника, — Наш самопал будешь закусывать, а эту

нужно...

— Дегустировать, — робко подсказал Философ.

— А тебя, блядь, кто спрашивал?! Вялого щас будешь

дегустировать... А ну раздевайся давай! Дегустировать ему, видите

ли...

~

Ночную тишину за лагерем разрезал протяжный, жалобный вой

терадога. Сверчки умолкли, насторожились на мгновение, но тут же

опять наполнили темноту своими трелями. Ночь накрыла влажной

прохладой широкую крымскую равнину. Луна ползет вверх по небо-

склону, медленно и спокойно, как огромная белая улитка, мимо ты-

сяч мерцающих звезд, заливая холодным светом островки колышу-

щейся на ветру травы. С безучастной грустью на плоском, как блюд-

це, лице хозяйка ночного неба смотрит вниз на двух неприметных

обитателей одного из миллиардов миров, окружающих ее. Луна зна-

ет, что некоторым узникам сегодня не суждено уснуть.

— Тебе, похоже, нерв защемили. Недели две еще будешь мучиться,

— сказал Изгой, глядя на Герта, перекатывающегося с одного бока

на другой от тупой, непрекращающейся боли в правом плече.

— А ты чего не спишь? — выдохнул не без злости Герт.

— Реактор меня здорово отутюжил. Уже несколько дней я не могу

уснуть. Кажется, что кто-то топит печку, кидая дрова прямо в нутро

моих костей... Ты слышишь? Эти звуки... Что там у них такое?

— Лучше не слушать, — ответил Герт безразлично, — Философа тя-

гают... Хотя, в этот раз как-то... странно.

Со стороны ближайшей к ним палатки послышались звуки отбор-

ной ругани и падающей жестяной посуды, и что-то тяжелое и

бесформенное вывалилось наружу, треща прогнившей тканью ар-

мейского тента. Быстрые неуверенные шаги понесли чье-то тело

прямо к катку. Разгоняясь, оно то падало, то вставало вновь, икая,

захлебываясь в блевотине, тяжело дыша, хватало руками пустоту.

На освещенную лунным светом дорогу упала тень, которую с тяже-

лым грохотом накрыл центнер бессознательной плоти. Герт вздрог-

нул. В полутора метрах от него лежал охранник, всадив окаменев-

ший взгляд в свежеуложенный асфальт. Тело Кнура непроизвольно

дернулось, и, со свистом испустив последний выдох, замерло окон-

чательно.

Через мгновение тишину разрезал вопль второго надсмотрщика.

— Сука, Кнур! Где ты бля? Я ничего не вижу! Блядское пойло!

Бабэк выбрался из палатки, шатаясь и размахивая в темноте рука-

ми, доковылял к дороге, сделал несколько нелепых телодвижений и

рухнул, споткнувшись о бездыханное тело своего напарника. Широ-

ко открыв глаза, охранник водил руками по воздуху, по асфальту во-

круг себя, пытаясь разглядеть хоть что-то вокруг и найти в своем за-

туманенном мозгу объяснение происходящему.

— Блядь, что это? Я ничего не вижу... туман... сетка в тумане... Кнур!

Кнур, твою мать!!!

Бабэк попытался встать, но снова упал, беспомощно дергая непо-

слушными конечностями. Ночной воздух рассек резкий свист, и

ржавая труба с треском опустилась на затылок охранника, обрызгав

кровью прикованных к катку заключенных. Удары, исполненные

ярости и боли, продолжали сыпаться до тех пор, пока голова Бабэка

не превратилась в кровавую кашу.

Философ, вытирая слезы и пот со своего лица и тяжело дыша, бро-

сил трубу на дорожное покрытие. Его щуплое тело еще некоторое

время сотрясалось от самопроизвольных всхлипываний.

Герт удивлялся, откуда взялись силы у этого маленького, тщедушно-

го человечка, у Изгоя, и у него самого, еще несколько минут назад

задыхающегося от боли во всем теле. Каждый из них теперь нес по

тяжелому ящику к краю лагеря, где в лунном свете поблескивал по-

ручнями на угловатых боках новый БТМ.

Старое тряпье, нож «комбат», консервы, вода и аккумуляторы — все,

что они обнаружили в палатке своих бывших мучителей.

От попытки освободить других заключенных они сразу отказались

— чтобы попасть во внутреннюю часть лагеря, так называемую

«жилу», опоясанную электродротом, им пришлось бы пробираться

сквозь палатки охранников соседнего отряда, в которых, судя по до-

носящимся оттуда звукам, еще вовсю бурлила жизнь.

Герт впервые видел БТМ изнутри. Мобильные броневички на дар-

мовой электротяге — основа армии Союза — с успехом заменили тя-

желые танки времен Первой войны. Трудолюбивые железные кре-

пыши превосходно выполняли столь нужную для государства рабо-

ту — обеспечивали порядок в городах и стабильность на фронте, за-

бирали новобранцев и возвращали их обратно в жестяных ящиках,

служили веским аргументом при выяснении спорных вопросов, ко-

торых с каждым годом люди задавали все меньше.

— Я знаю, как обращаться с этим бульдогом, — Философ жестом по-

казал Изгою, что сам может справиться с незатейливым органом

управления бронированного автомобиля, — два года служил в штабе

у одного подполковника. Приходилось всякое осваивать, от химии

до электротехники.

— Повезло тебе со службой, — сказал Изгой, — в империи не любят

науку, но на фронте без нее не обойтись, и им приходится ценить

специалистов.

— Ну, не совсем повезло... Во-первых, наша часть была на границе, в

песках, недалеко от Мертвого города — место, скажу я вам, не самое

веселое. Во-вторых, именно этот подполковник, красномордый жир-

ный боров, и запек меня сюда.

— Так ты тоже «предатель Родины»? — спросил Герт.

— Не совсем. Я украл карты у него из стола.

— Это вполне тянет на предательство, — авторитетно заявил Изгой,

— тем более с твоим неплохим знанием географии и других опасных

наук.

— Да какая география! Карты с голыми бабами... говорят, изъяли у

какого-то бродяги в пустыне, а потный хряк их себе прикарманил.

~

Герт вылез из люка и примостился на ребристой крыше БТМ. При-

ятное, почти вежливое урчание электродвигателя добавляло ка-

кое-то необъяснимое чувство уверенности, хотя все прекрасно пони-

мали, что выбор дальнейшего направления их жизненного пути

крайне ограничен. Но сейчас почему-то совсем не хотелось об этом

думать. Бронированная машина тихо и уверенно несла их по ноч-

ным пустынным дорогам, по залитым лунным светом долинам,

мимо редких полуразрушенных строений прошлых цивилизаций.

Изгой хорошо знал расположение армейских КПП, и сейчас им в

очередной раз пришлось углубиться в поле, чтобы объехать опасную

точку на карте. Когда они проезжали мимо возвышающихся посре-

ди поля кирпичных развалин, которые Изгой назвал «фермой»,

Герт заметил мелькнувшие между руин темные силуэты, и инстинк-

тивно потянулся к лежащему рядом ножу.

— Расслабься, — сказал Изгой, глядя на кучку прячущихся в разва-

линах людей, прикрытых рваным выгоревшим тряпьем, — это коло-

ния мутантов. Мирные санитары крымских пустошей. Подбирают

все, что могут засунуть в свой голодный рот — падаль, отбросы, тра-

ву и насекомых... Им уже нечего терять, как, впрочем, и некоторым

из нас. Государство наградило их бесплатной дозой радиации. Где

они приняли этот дар — в мутной воде канала, бетоне Мертвого го-

рода или пыли урановых рудников — сейчас уже не разберешь, да

это и не важно. Никто не хочет провести оставшиеся дни в Реакторе,

и людям приходится искать убежище в самых непригодных для

жизни местах.

— Еще неизвестно, что было причиной их мутации, радиация или

химия, — дополнил Философ.

— А черт его знает. Бескрайние просторы нашей родины изобилуют

и тем, и другим, и никто не может знать заранее, с чем ему придется

столкнуться. Мне довелось на собственной шкуре почувствовать

гамма-излучение, а два наших знакомых сегодняшней ночью про-

шли краткий курс химии.

— Да, кстати... что это было? — спросил Герт, — выпивка им при-

шлась явно не по вкусу.

— Метиловый спирт, — сказал Изгой, не дожидаясь ответа Филосо-

фа, — похожие симптомы раньше приходилось наблюдать и мне.

— Да, — ответил Философ, — Метанол я нашел на складе, когда со-

ставлял опись перед приездом комиссии из Кафы. Несколько меся-

цев ждал удобного случая, и накануне праздника, при разгрузке

очередного конвоя с продовольствием, припрятал маленькую буты-

лочку с разноцветной наклейкой. Метиловый спирт по вкусу почти

такой же, как и пищевой, а подготовленный, смоченный мозг с ра-

достью примет все, что ему подсунут в красочной этикетке.

Степные равнины постепенно сменились холмами, и вскоре в

грязно-желтом тумане горизонта показалась темная спина Караби.

Весь северный склон нагорья был усеян сгорбленными металличе-

скими конструкциями. Большие маховики монотонно кивали тяже-

лыми клювами, и по ржавым, связанным проводами корпусам спол-

зали полосы мазута. Герт почувствовал идущий от земли низкий,

вибрирующий гул.

— Уран производит энергию для добычи урана, — заключил Изгой,

— это второй по величине промысел в Союзе. Ничего удивительного

здесь не происходит. Как всегда, высасывают последние соки из зем-

ли, ими же ее потом и травят.

— Это человеческая жадность, — задумчиво сказал Философ.

— Нет, это паразитизм. Просто он бывает разным. Все мы в силу

своей природы и происхождения — паразиты, но при этом парази-

тизм бывает минимальным, самодостаточным, а бывает болезнен-

ным, ненасытным, при котором ты уже не в силах остановить само-

го себя от пожирания всего вокруг.

— Ну, по поводу всех я, конечно, с тобой не согласен, — возразил Фи-

лософ.

— Несогласие очень незначительно влияет на факты, — продолжал

Изгой, — а факты говорят нам о том, что человек на самом деле ни-

чего не создает, ничем не управляет, и способен только использо-

вать. Даже наше тело не принадлежит нам полностью.

Философ оторвал руки от рулевого рычага и вытянул их в открытый

люк над своей головой.

— Ну вот! — сказал он, — мои руки принадлежат мне, и я ими сейчас

управляю и использую их, чтобы доказать тебе абсурдность твоей

теории!

— Можно с некоторым успехом шевелить частями тела — руками,

ногами, мозгом, но нельзя ими управлять в полном смысле этого

слова. Процессы роста, старения, обновления тканей происходят не-

зависимо от нас. Восстановление утраченной конечности мы счита-

ем фантастикой. Но не забывай, что твой сложнейший организм

был сформирован несколько лет назад всего из 1 клетки! Только не

говори мне, что его создал ты! Даже ум - не собственность человека.

Мозг был дан при рождении, а характер складывался под действием

внешних факторов, и нашей заслуги в этом нет никакой. Мы пара-

зитируем с самого своего рождения, не придумывая ничего принци-

пиально нового, и наша основная функция — не создание, а исполь-

зование.

— А как же быть с великими открытиями, законами? — возразил

Герт, — Разве люди не сами пришли к этому?

— Предлагаю называть вещи своими именами. Не «открытие», а

«получение доступа». Никаких открытий человечество никогда не

совершало. Мир со своими свойствами и законами, равно как и сам

человек, существует независимо от того, был ли он кем-то открыт

или нет. Разве незнание людьми закона о всемирном тяготении ме-

шало падать яблоку до того, как этот закон сформулировал один из

нас? Если даже это и открытие, то уж никак не открытие человеком,

а открытие для человека. Любое так называемое открытие — это

всего лишь понимание некоторой части одного из миллионов видов,

населяющих нашу планету, возможности расширить границы своей

паразитической деятельности.

Герт заметил, что Изгой уже с трудом шевелил пересохшими губа-

ми. Время от времени он кашлял, вытирая рукавом куртки кровь в

уголках рта. Тем не менее глаза его оживленно блестели, и он про-

должал делиться со спутниками столь важной, как ему казалось, ин-

формацией.

— Если мы такие всесильные, хозяева, цари природы, почему мы по-

стоянно одалживаем все у нее? И никогда не возвращаем, потому

что платить нам просто нечем. Мы всю жизнь просим, и так редко

благодарим. Нет, все, что человек способен открыть — это понима-

ние того, что он является иждивенцем этого мира. Ведь из всех па-

разитов только человек делает вид, что не знает этого. Только чело-

век считает, что он что-то создает, накапливает, чем-то обладает и

управляет. И продолжает доказывать это с пеной у рта, до тех пор,

пока смерть не ткнет его, как слепого котенка, в конечный результат

его земных стараний.

— Ты слишком много говоришь, — заметил Философ.

— Я слишком долго молчал. Много месяцев в пустыне и много лет

до этого. Но пусть тебя не беспокоят мои рассуждения. Очень скоро

они закончатся.

— Надеюсь, — буркнул Философ себе под нос.

— Сейчас дорога упрется в горы, — вдруг сменил тему Изгой, —

когда будете подниматься на плато, не пропустите руины. Статуя

древнего тирана в центре заброшенного поселка — такая же, как в

Джанкое, только поменьше — будет ориентиром. От нее дорога при-

ведет на плоскогорье, к старому военному объекту. Он замаскирован

под небольшой ветхий дом, но под ним целая система бункеров и се-

кретных лабораторий. Если постараться, можно попасть внутрь...

— Зачем нам вообще эта лаборатория? — спросил Философ.

— Все зависит от того, как вы хотите дальше жить, аглавное — кем

умереть. Вариантов не много. Прятаться всю оставшуюся жизнь в

Кишке, среди мутантов в пустоши, или попробовать что-то изме-

нить.

— Ты думаешь, у нас есть шанс на свободную жизнь? — поинтересо-

вался Герт.

— У вас — вряд ли. Но у ваших детей такой шанс есть... возможно,

они уже не будут рабами. Иначе страх и раболепие они примут от

вас по наследству, как фамильное достояние.

Изгой закрыл рот рукавом куртки, и его тело затрясло от хриплого,

сухого кашля. Наконец он сказал:

— Все еще можно исправить. У императора есть маленькое пристра-

стие, тяга к обладанию и контролю над информацией. Все записы-

валось на пленку, фиксировался каждый разговор и каждое секрет-

ное заседание, в том числе КПРС. Много людей было уничтожено с

помощью шантажа, по сути так он и пробился к власти. Но эта же

информация может его погубить.

— Ты предлагаешь нам проникнуть на военный объект? — спросил

Герт.

— С ножом и банкой свиных консервов! — съязвил Философ, и, вз-

глянув на Изгоя, добавил: — Такие лаборатории обычно неплохо

охраняются, и кому, как не тебе, бывшему КПРСовцу, знать об этом.

— Нет ничего невозможного, — сквозь закрытые веки проговорил

Изгой, — охрана там, конечно, имеется... не такая, как раньше, ведь

лабораторию собираются закрывать. Оригиналы записей они давно

изъяли, про копии никто не знает, а научные изыскания... да кому

они, нáхрен, нужны?

— Нейтрализовать охрану двум безоружным полудохлым каторжни-

кам будет непросто, — сказал Герт.

Философ недовольно фыркнул.

— Я этого и не предлагал, — ответил Изгой, — Сеть подземных ходов

довольно обширна, она была построена задолго до Первой войны.

На поверхности есть несколько замаскированных вентиляционных

выходов... проникнуть внутрь, думаю, не составит труда.

— Но охрана наверняка есть и внутри. Да и ученые не прибегут

встречать нас хлебом и солью.

— Я уже говорил... в каждом человеке... может, несмотря ни на что...

обнаружиться человек. В лаборатории есть один ученый... светлая

голова, ученик школы Ландау... таких сейчас мало осталось...

остальные — натренированные обезьяны. Григорий... это он изгото-

вил первый мультиповерхностный энергоэлемент, который питает

БТМ, снаряды и заводы по всей империи... Найдите его... и напо-

мните про меня... Я пойду прилягу...

Изгой оторвался от кресла, пошатываясь, встал, и, проходя мимо

Герта, схватил его за ткань рукава.

— Единственное, что меня сейчас волнует, — сказал он дрогнувшим

голосом, — простят ли они нас когда-нибудь? Простят ли нас тавры?

Затем он снял с себя куртку, свернул ее, и подложив под голову, лег

в проходе между сиденьями, сложив руки на груди.

Изгоя похоронили возле большого утеса, на том месте, где дорога,

упираясь в северный склон Караби, поворачивает на Кафу. Герт не

знал, что написать на самодельном кресте из буковых веток. Имя

бывшего офицера КПРС, променявшего власть и достаток на одино-

кие скитания по просторам крымских степей, навсегда осталось для

него загадкой.

ЧЕРНЫЙ ОТРОГ

— Нож забери себе, — сказал Философ, протягивая Герту армейский

«комбат», — в городе он мне не понадобится. Веревка тоже тебе при-

годится. А консервы предлагаю поделить...

— Ты все-таки решил идти в Кафу?

— А ты считаешь, что мы можем что-то изменить? Лысому теперь

все равно... его планы может и были хороши... в теории. А в реально-

сти... Изгою, в отличие от нас, уже терять нечего. Смерть ему точно

не страшна. А нас за такие фокусы отправят сразу в Реактор.

— Может, это и лучше, чем прятаться всю оставшуюся жизнь...

Философ сморщил нос, задумавшись, стоит ли делиться с Гертом та-

кой информацией.

— Не все так плохо. В старой Кафе есть один человечек... он может

дать тебе «второе дыхание». Не бесплатно, разумеется. Пару лет

придется на караванах мешки посуетить — не рай, конечно, но все

же лучше, чем кашлять над урановой топкой. При должном подходе

обрастешь связями и станешь человеком.

— Чтобы быть человеком, не обязательно куда-то ехать и что-то суе-

тить.

Философ, не глядя, хлопнул Герта по плечу:

— Давай. Если все же решишь остепениться, разыщи в старом горо-

де Морана, его мастерская недалеко от кафе «Три Пера». Он сведет

тебя с нужными людьми... Мы с тобой в прошлом достаточно вкуси-

ли зла, и, поверь, никакие идеалы не стоят того, чтобы провести всю

оставшуюся жизнь в страхе.

Герт почему-то вспомнил слова мудреца из поселка тавров.

Страх и злость — это одно и то же животное, которое питается наши-

ми мыслями. Если мы думаем о прошлом, животное кажется нам

злостью, если о будущем, то оно ощущается как страх. Это очень

прожорливое существо, и нам приходится кормить его всю свою

жизнь.

Туман обхватил мохнатой белой обезьяной северный склон плоско-

горья. Лишь в некоторых местах из плотной пелены ползущего по

краю плато облака пробивались черные резцы горных вершин.

Одиночные походы в неизвестность дают необыкновенную легкость.

Никто и ничто не раздваивает, не тянет тебя назад. Только в тишине

начинаешь замечать мир вокруг и перестаешь чувствовать себя и

свою боль. Нет уже боли в настоящем, зла в прошлом, и страха в бу-

дущем. Есть только дорога куда-то вверх, в белое облако высоко в

горах, и, двигаясь по ней, ты сам становишься таким же легким,

большим и спокойным, как это облако, дышишь им и растворяешь-

ся без остатка в теплом тумане. Возможно, то же ощущал и Изгой,

когда он впервые оставил на дороге груз своего тяжелого прошлого.

Изгой не обманул. Вскоре Герт почувствовал запах плесени и гнили,

и в клубах белой дымки проступили угловатые руины заброшенных

человеческих жилищ. Кирпичи. Повторяемость и догма — симпто-

мы человеческой цивилизации.

Посреди переплетенных корнями кирпичных развалин и гнилых

досок расступилась потрескавшаяся асфальтная плешь, в центре ко-

торой, на почерневшем от грибка цементном монолите стоял знако-

мый персонаж. Эти лысые карлики удивительно похожи друг на

друга. В Джанкое, в Мертвом городе и здесь — та же ухмылка, тот же

бесноватый огонек в безудержно смеющихся глазах, упорно не заме-

чающих окружающей гнили и грубо перемолотых руин и человече-

ских судеб. Как будто он, в отличие от всех его усопших современни-

ков, так и не был награжден земным покоем. Каменных изваяний

тирану в империи немало, но где его настоящий памятник, где его

успокоила, приняла в свои объятья мать-земля на самом деле? И

приняла ли?

Тавры не верят, что земля принадлежит человеку, что ее можно по-

делить, продать, передать по наследству. Они говорят, что землю

можно унаследовать только одним способом — слиться с ней в ре-

зультате погребения. Как земля может принадлежать человеку, если

сама его жизнь невозможна без этой земли? Человек порожден из

земли, ест то, что она дает, ходит по ней и поглощается ею же после

своей смерти... Может ли блоха иметь право на собаку, на которой и

благодаря которой она живет?

~

Под землей находилась основная часть секретной лаборатории,

именуемой Черным Отрогом. На поверхности возвышался лишь

бункер, замаскированный под бомбоубежище, и какое-то полуразва-

ленное одноэтажное строение с покосившейся ржавой антенной над

ним. Колючая проволока, в два ряда опоясывающая секретную тер-

риторию, нигде не повреждена — явное свидетельство того, что

объект этот все еще охраняется армией Союза. Герт решил не риско-

вать и не приближаться к бункеру, а начать поиски, обходя террито-

рию на некотором удалении, и осматривая многочисленные расще-

лины и пещеры, которыми изобиловала поверхность плато.

Вентиляционное отверстие выдало себя еле уловимым теплым пото-

ком, влажное дыхание которого слегка покачивало пряди полевой

травы над карстовой воронкой. Запах железа, жженых трансформа-

торов, желтых страниц и человеческого пота. Герт сдвинул в сторо-

ну большой известняковый валун, наполовину прикрывающий вход

в шахту, заклинил вентилятор ржавым арматурным прутом, и, обвя-

зав веревкой лопасти ротора, уперся ногами в стены искусственной

норы. Какое-то мгновение Герт колебался, но, вспомнив о грязных,

вымазанных навозом лачугах джанкойской Кишки и несчастных

обитателей пустоши, ищущих спасение в отравленных руинах, он,

обмотав кисть веревкой, спрыгнул вниз.

Герт не ожидал увидеть такого запустения. Редкие лампы на темных

потолках узких коридоров уныло приветствовали его мерцающим

синим светом. Сырой бетон холодных стен медленно линял, сбрасы-

вая на пол толстую кожуру бледно-зеленой краски, под которой за-

мысловатыми формами проступал черный плесневый узор.

Хруст крупинок цемента под осторожными шагами предательским

эхом разносится по темным коридорам подземного комплекса, под-

хватывается тревожным писком крыс. Но есть ли здесь люди? Кори-

дор повернул направо. Здесь меньше мусора под ногами. Теплый,

кислый запах старых книг. Тонкая полоска желтого света из-под

кривой фанерной двери. Нарисованная чьей-то шаловливой рукой

буква "Г" над покосившейся табличкой «СНИЛ 314». Осторожно

прикоснувшись обеими руками, Герт надавил на скрипящую дверь.

Сквозь толстые линзы очков на него смотрел пожилой, немного

сгорбленный человек. РП4, шариковый пистолет «Регион Пистолс»,

тоже смотрел на Герта, подрагивая в костлявой руке научного работ-

ника.

Новость об Изгое удивила Григория не меньше, чем появление

самого Герта.

— Он ведь меня предупреждал еще тогда. Но мне его слова казались

бредом. Я вообще считал, что он сошел с ума, и просто не знал, что с

ним делать, когда он проник в лабораторию через вентиляционную

шахту, весь в рваном тряпье, как бродяга, как...

— Как я?

— Ну... да. Я никогда не лез в государственные дела. Государство

всегда было для меня чем-то... гарантирующем, обеспечивающем

основу для моих научных изысканий. Ни больше и не меньше. Ни-

когда я не тратил время на то, чтобы обсуждать или даже думать о

поступках сильных мира сего. Но тогда это не касалось науки. А нау-

ка для меня — святое! Я бы никогда и не решился на ту авантюру,

которую предлагал мне Изгой, но не так давно я узнал, что прави-

тельство собирается уничтожить и эту лабораторию. Им мало сго-

ревших библиотек, переделанного в казармы Кафского университе-

та, они теперь хотят отнять последнее! Что мне остается делать?

— Кому помешала эта... лаборатория? — спросил Герт.

И он, и профессор успели в уме подставить «забытая Богом» в се-

кундную паузу посреди заданного Гертом вопроса.

— У них все есть, — ответил Григорий дрогнувшим голосом, — Изгой

прав. Зачем им наука? Улучшать свою жизнь? Да они и без того жи-

вут, как цари. Чтобы убивать, жрать и трахать, научный прогресс не

нужен. Нужно ли им улучшать жизнь простых людей, повышать их

уровень образования? А зачем? Чтобы стали они «как боги, знаю-

щие добро и зло»? Не проще ли содержать в террариуме толпу неан-

дертальцев с заспиртованным мозгом, играть с ними, кормить, и

убивать, если слишком расплодятся?

Григорий вздохнул, шмыгнул носом и вытер вспотевшие руки об

полу халата.

— Мне обещают пенсию... спокойную старость на окраине Региона...

Они просто покупают мою душу. Но я устал продаваться. Я хочу спа-

сти хоть какую-то часть своих, и не только своих, трудов. Сколько

унесу. Черт с ним, со всем остальным... Взять хотя-бы что-то из за-

писей, сохранить для потомков... Я бы решился на это и без Вас, но

раз уж вы здесь... А знаете, этот бродяга, Изгой, сказал замечатель-

ные слова. «Мы тратим столько лет и сил, выпрашивая у мира сред-

ства на то, чтобы увидеть мир.» И он его увидел, а я — нет.

— Ну, раз так, может, не будем терять времени, и займемся

сборами? Я помогу Вам, и я надеюсь, что Вы поможете и мне. Изгой

говорил про архивный отдел...

— Спешка сейчас ни к чему. Нужно все обдумать. Я понимаю, моло-

дость суетлива... Если бы вы видели тех молодых специалистов,

выпускников, которых ежегодно присылали к нам в СНИЛ. Лени-

вых и тупых. Не проработав и года, они убегали, как продажные го-

родские бляди, туда, где больше платят — на производства, в тор-

говлю... Хотя никакой ценности, как научные работники, они, ко-

нечно, не представляли. Некоторые из них даже не знали элемен-

тарных истин... Ну, вы-то хоть помните правила Кирхгофа?... Ну, не-

важно...

Сборы заняли несколько часов. Григорий категорично отказался от

какой-либо помощи со стороны Герта, и тому, впервые за двое суток,

предоставилась возможность отдохнуть, чем он тут же воспользо-

вался, уснув на поставленных в ряд стульях.

Ученик школы Ландау много лет провел в мрачном подземелье

СНИЛа, и в сети темных коридоров он чувствовал себя, как крыса в

старой, обжитой норе. Зная на память каждый поворот бетонного

лабиринта, сгорбившись и немного вытянув вперед шею, он, рассе-

кая темноту большим крючковатым носом, уверенно двигался

вперед. Герт едва поспевал за ним. Правда, стоит заметить, что не-

званый гость профессора тащил при этом большой рюкзак, набитый

на удивление тяжелыми научными трудами. При этом ему еще и

приходилось выслушивать длинные монологи научного гения.

— Вам повезло, что вы проникли через центральную шахту. На вос-

точной вас бы непременно встретила вохрушка. Бабка вооружена со-

ленóидным дробовиком, и, в силу своей природной незамысловато-

сти, не привыкла задумываться перед совершением судьбоносных

поступков.

Коридор повернул налево и перешел в более узкий проход. Вдоль

облупленной серой стены длинной желтой кишкой тянулась кривая

железная труба, покрытая пятнами черной слизи.

— За этой стеной химическая лаборатория, так называемый "хим-

хлам". Сначала мы пройдем в южный корпус и заберем те самые за-

писи, которые Вам так необходимы. Потом вернемся к центральной

шахте, чтобы выбраться наружу. Герт не возражал. Профессор же,

впервые за много лет испытывающий мощный прилив адреналина,

заметно оживился, и активно делился с собеседником своими науч-

ными теориями.

— Знаете ли Вы, что в физике элементарных частиц мы имеем дело

с такими размерностями, что акт измерения становится небезразли-

чен для объекта измерения! Я бы даже сказал, что это уже не столь-

ко физика, сколько математика, ведь мы не имеем никакой возмож-

ности, используя наши привычные органы восприятия и самые со-

вершенные измерительные приборы, увидеть, скажем, тот же элек-

трон — какая глупость! — а можем лишь говорить о некоторой мате-

матической вероятности нахождения электронного облака в той или

иной части пространства.

— Находясь здесь, — продолжал Григорий, — практически в полном

одиночестве в течение последних нескольких лет, я по-другому стал

смотреть на сам подход к научному процессу, процессу открытий,

если позволите... Те ученые-оборонщики в Регионе, работающие на

армию... они думают, что, окружив себя модными довоенными

компьютерами, они добьются научного прорыва... Не тут-то было!

Посмотрите на историю открытий, и вы будете поражены. Ведь ум

человека никогда не совершал действительно значимых научных

прорывов! Никогда еще мозговой штурм не порождал фундамен-

тальной научной идеи, новой ступени зиккурата. Можно годами об-

думывать, улучшать уже найденное, но новое, свежее открытие все-

гда приходит к тебе само, не спрашивая разрешения у твоего много-

страдального научного ума, приходит из пустоты, когда ты уже и не

ожидаешь его встретить.

Возможно, так и пришла ко мне эта теория — Теория Пустоты.

Понимаешь, если устремить к пределу саму тенденцию уменьшения

предметов материального мира, не цепляясь математически за кон-

кретные объекты и их описания... а тенденция эта такова, что с

уменьшением размера частицы увеличивается объем окружающей

ее пустоты, то предел этот приведет к парадоксальному, на первый

взгляд, утверждению, что все в мире состоит только из Пустоты. Но,

позвольте, откуда же берется плотность, корпускулярные свойства,

материальные, казалось бы, атомы и молекулы... А их, я вам скажу,

попросту нет! Это все свойства Пустоты! Все состоит из Пустоты, ко-

торая подчиняется лишь одному абсолютному закону, уникальному

ключу, который, так сказать, «закручивает», придает этому Ничему

определенные свойства, характер, рисунок, форму, если хотите.

Благодаря этой «закрутке» Пустота обретает энергетические свой-

ства, и, как следствие — плотность, и превращает часть себя в при-

вычную нам форму, которую мы назвали бы «частицей».

Пустота закручивается в энергию, и чем сильнее она скручена, тем

плотнее кажется нам объект. Вот я сейчас толкаю эту стену... это

масса? Нет, конечно! Массы нет, есть лишь плотность, а плотность —

понятие не материальное, а энергетическое, это всего лишь частота

распределения в Пустоте энергии. Итак, плотность, условно говоря,

третична, энергия вторична, а первична лишь Пустота.

— Почему же стена не распадается обратно на пустоту и энергию? —

спросил Герт.

— Потому, что закон совершенен! Это тот самый уникальный ключ,

расшифровав который, человек сможет делать с материей все, что

угодно. И я молюсь, чтобы человек никогда не раскрыл тайну этого

закона.

— Вы верите в Бога? — вдруг спросил Герт.

— Что? — вздрогнул профессор.

Герт повторил вопрос. Григорий остановился, огляделся по сторо-

нам лабиринта, из темных углов которого до его слуха доносилась

лишь пискливая перекличка крыс.

— Как же мне не верить, если теория Пустоты научно, математиче-

ски доказывает присутствие творческой, неслучайной силы? Этого

самого закона, который, по принципу образа и подобия закручивает

Ничто, превращает его в привычные нам формы. Закон этот беско-

нечно свободен, но неумолим. Среди миллиардов деревьев ты не

найдешь двух абсолютно одинаковых, но при этом необычайном

разнообразии бук всегда будет оставаться буком, а сосна — сосной.

— Вашей теорией кто-то уже заинтересовался?

Профессор аж подпрыгнул.

— Заинтересовался?! Да крысы в этих катакомбах проявляют к моим

трудам больше интереса, чем... кто-то. Наука основана на догмах, а

догма возникает тогда, когда одни боятся, что кто-то придумает что-

то лучше, чем придумали они, а другие боятся придумывать что-

либо новое. Наука обросла многовековыми заплатками, она не

способна переродиться. Как мы придем к чему-то новому, если бо-

имся оторваться от многотомных талмудов? Далеко ли уйдет чело-

век, который, переплыв реку, продолжает таскать за собой плот —

по горам, по лесам?

— Надеюсь, я не зря таскаюсь с этим рюкзаком, — сказал Герт, — и

твои научные труды кому-то пригодятся. В будущем.

— В будущем! — с горечью повторил Григорий, — поверь мне, фун-

даментальных открытий в этом рюкзаке хватит еще на много лет. И

теоретических, таких как теория Пустоты и гравитации, и практиче-

ских... магний-углеродные элементы, и так далее. Кстати, гравита-

цию я объясняю ничем иным, как побочным, фоновым полем, воз-

никающим при формировании плотности... из энергии, естествен-

но... Это как костер и свет от него — энергия света ничтожно мала по

сравнению с энергией тепла, но она неизменно присутствует... э...

Ну, вот мы и пришли. Кстати, что это за пленки, из-за которых

столько шума?

— Это пленки с записями некоторых заседаний КПРС, которые про-

ходили в бункере. Ничего сверхъестественного, но, возможно, эти

пленки помогут изменить наш мир к лучшему.

— Что, вот так прям, изменить целый мир?

— Да. Во всяком, случае, в это верил наш общий знакомый.

Григорий задумался. Он выдал Герту ключ и, молча указав на не-

большой сейф, стоящий в углу архива, присел на стул посреди ком-

наты, с грустью глядя на теплый свет, пробивающийся из-под тол-

стого слоя пыли на колбе настольной лампы. Герт, поглощенный

изучением содержимого сейфа, не заметил этой перемены в на-

строении старика.

Все пленки умещались в небольшую жестяную коробку, и почти ни-

чего не весили, в сравнении с многокилограммовой кипой профес-

сорских научных изысканий. Герт разложил пленки по карманам

куртки, и необычная пара — профессор и беглый каторжник — мол-

ча двинулась обратно, к центральной шахте вентиляционной систе-

мы СНИЛ. Уже знакомые повороты не казались такими таинствен-

ными, как в первый раз. Желтые трубы вдоль узких проходов хим-

хлама, облупленные стены коридоров северного комплекса, хрустя-

щие под ногами окатыши старой штукатурки, высокий потолок во-

круг вентиляционного отверстия... И вдруг Герт застыл на месте. Ве-

ревка! Ее не было ни на лопастях ротора, ни рядом на полу.

— Дьявол! — прошипел профессор, — этого еще не хватало...

Жестом он указал на южный коридор:

— Теперь есть только один выход — из химхлама. Там можно за-

лезть со стены. Нет, не сюда, направо... заскочим в лабораторию. Я

забыл взять пистолет.

Они рванули по южному тоннелю, но, как только в темноте коридо-

ра стали вырисовываться очертания знакомой двери СНИЛ-314,

профессор вдруг замер, и резко поднял руку, останавливая Герта.

— Стой, — прошептал он, — Там кто-то есть.

— Ты уверен?

— Да, — ответил профессор, — идем, потом расскажу.

Герт поправил лямку рюкзака, резавшую и без того больное плечо, и

последовал за Григорием.

— Я никогда не закрываю дверь лаборатории наглухо, — объяснял

по пути профессор, — из-под нее всегда видна полоска света... Види-

мо, охрана нашла и сняла веревку, и теперь осматривает кабинеты в

поисках возможного нарушителя. Вот как... решили не поднимать

тревоги... что ж, надеюсь, они еще не добрались до химхлама. Так...

а сейчас пригни голову... тут трубы низко висят.

Они зашли в комнату, заставленную многоярусными стеллажами со

стеклянными емкостями всевозможных форм и размеров, странны-

ми установками, переплетенными сетью резиновых трубок, ванноч-

ками и большими контейнерами, где в мутной жиже покоились ча-

сти животного происхождения. Тесное пространство лаборатории

источало резкий, неприятный запах.

— Там, — коротко отрезал Григорий, указывая на стоящий в углу

стол, над которым большой перевернутой воронкой нависала вы-

тяжка с уходящей в стену широкой жестяной трубой.

Григорий забрался на стол, и, отодвинув в сторону контейнер с

заспиртованным двухголовым младенцем, резким движением со-

рвал проволочную решетку, закрывающую вход в трубу. Герт насто-

рожился.

За дверью послышались быстрые шаги, и тяжелый кирзовый сапог с

грохотом ударил по жестяной обшивке.

— Открывай, твою мать! Мы знаем, что ты здесь!

И, после секундного затишья, дверь затряслась от неистовых ударов,

посыпая пол под собой желтой пылью старой штукатурки.

— Дверь в этот раз я действительно запер, — сказал Григорий, — Но

это их не остановит. Быстрее... Придется сделать рывок.. готов?

Они выскочили из душной жестяной трубы, и, под вой сирены поне-

слись над густой травой на юг, где на фоне вечернего неба темнели

силуэты скал.

Пробежав метров сто, Герт оглянулся. В пульсирующем над бунке-

ром сигнальном свете он увидел снующих кругами людей в зеленой

форме. Темноту вокруг строения разрезали полосы фонарей и кри-

ки военных. Солдаты разделились на небольшие группы, прежде

чем броситься прочесывать местность. Вдруг что-то внизу схлопну-

лось, схватило Герта за штанину, крутануло небо в глазах. От

неожиданности он вскрикнул.

— Что там такое? — прошипел профессор, — Что ж ты под ноги не

смотришь?

Герт не чувствовал боли. Сейчас он просто пытался отцепить кап-

кан. После минутной борьбы с упрямым пружинным механизмом,

он сдался и, припадая к земле, поковылял за профессором. Капкан

был прикован цепью к тяжелой буковой колодке, и установлен в

правильном месте, как раз там, где в изгороди из колючей проволо-

ки зияла брешь.

— Нам еще повезло, что сейчас темно. Но оторваться от охраны те-

перь будет непросто! — негодовал Григорий.

Профессор забрал у Герта рюкзак, и наклонился за колодкой. На его

лице Герт прочитал тревогу. Все отчетливее крики за спиной, все

громче хлопки электроганов. Их еще не заметили, и люди в зеленой

форме от злости рвут пулями небо.

— С этим я справлюсь, — сказал Герт, поднимая на руки тяжелый

чурбан, — Беги вперед. Я доковыляю сам.

— Нет. Нужно разделиться, так больше шансов... хоть кто-то спасет-

ся... или что-то, — Профессор тяжело дышал, волоча за собой тяже-

лый рюкзак, — Двигай на юг, а я за скалой поверну... зажигалка и

нож у меня есть... обогну Кара-Тау, а там найду, где отсидеться.

С этими словами Григорий наклонился, подкинул задом рюкзак по-

выше, поправил неудобные лямки и рванул в сторону спасительных

скал на западе.

Было темно, но Герт уже видел край плато. Морской воздух южного

берега уже обдувал его лицо свежей прохладой. Знакомый с детства

запах йода и соли. Запах свободы. Побережье близко, надо только

дотащить проклятую колодку. «Нет ничего невозможного», говорил

Изгой.

«Но ему, в отличии от нас, уже терять нечего» — прозвучали слова в

голове, прозвучали так же ясно, как и голоса вооруженных людей за

спиной.

Зачем он себя обманывает? Ему не оторваться. Они все-таки побе-

жали сюда, люди в зеленой форме, побежали в его сторону. Почуяли

открытыми ртами вкус его крови. Слышны их голоса, свист дыха-

ния, лязганье шлифованного металла. Глухие удары кирзовых сапог

совсем рядом бьют землю, с мясом вырывая из нее траву... Что те-

перь? Убьют его сразу, или отправят в Реактор? Возможно, это и

лучше, чем джанкойская Кишка...

Свет фонаря полоснул по темноте перед его глазами, замелькал яр-

кими зигзагами по траве.

Герт упал, прижался к земле. Заметили? Скорее всего.

Он закрыл глаза. Голоса все ближе. Все? Каток? Реактор?

Свет все ярче. Как будто два десятка фонарей освещают траву перед

его закрытыми глазами. Мерцающий, живой, теплый, потрескиваю-

щий свет.

Герт открыл глаза и повернул голову в сторону западных скал.

Яркий костер взвился до небес, беснуясь, прыгая от радости, жадно

облизывая ночные звезды языками горячего пламени. Знакомый

запах огня, знакомый, теплый, кислый дым старой бумаги. Дым, от

которого слезы закрывают глаза.

БРЫЗГИ КОСТРА

— Ты же не верил, что можно что-то изменить?

— Все изменилось, — голос Философа не скрывал радости, — люди

уже другие! Нас здесь долго не было... может, мы что-то пропустили,

но люди проснулись, начали думать. Они поняли, что их задурива-

ют, отвлекают таврами, этой никому не нужной войной... Народ на-

чинает догадываться, кто его настоящий враг.

— Ты зря не верил Изгою. Помнишь, он говорил: «Сколько наших

детей должно вернуться в гробах, чтобы мы, наконец, поняли, с ка-

кой стороны летят в них пули?»

— Да, в чем-то он был прав... Шанс у нас теперь точно есть, и мы его

должны использовать! — Философ хлопнул ладонью по сколочен-

ной из кривых дубовых досок столешнице.

— Нужно трезво оценить ситуацию, — ответил Герт, — Кафа всегда

была свободным городом. Даже дремучие бухари здесь мыслят дру-

гими категориями. Чего не скажешь, например, про Регион или

Джанкой...

Философ покачал головой.

— Люди меняются, и меняются везде. Весь остров проснулся. Люди

не умеют читать, но они рассказывают анекдоты, травят власть весе-

лыми картинками на заборах, поют песни, а главное — они стали ду-

мать, а это больше всего пугает хозяйло.

— Хозяйло?

— Так теперь величают императора. Какой-то музыкант в Кишке

придумал. Есть и сокращенный вариант, и песенка веселая ходит в

народе. Власть паникует, истерит все больше с каждым днем... Все

громче голосят динамики на площадях, в городах пустили патрули,

и по всему Союзу участились аресты инакомыслящих... Но это все

похоже на истошный вопль умирающего лебедя. Император уже

поджал от страха яички, а эти записи разнесут гнилой пень в труху.

И, взяв со стола коробку с пленками, Философ потряс ей, как погре-

мушкой, возле своего уха.

— Тебя долго не было, — сказал Герт, — Больше недели прошло, как

я отдал тебе пленки. Я уже начал думать, что тебя опять повязали.

— Пришлось немало побегать, пока я нашел все необходимое для

старика Сорки. Без него мы бы не сделали копии. Да и тебе нужно

было время, чтобы отойти... Как твоя нога?

— Барахлит еще немного... Ему можно доверять?

— Кому? Сорки? Да, он свой человек. В прошлом глава ремесленни-

ков Кафы. За особые заслуги ему выписали Каток, но он бежал, и с

группой единоверцев основал движение «Волки Пустоши». А то, что

ты еще не слышал имени Сорки, говорит лишь о том, насколько на-

дежны его бойцы.

«Волкам» Герт был обязан своим спасением той ночью, когда, хро-

мая, спускался он по южному склону Караби, неся за пазухой завет-

ные пленки с Черного Отрога. Когда за спиной послышалось глухое

рычание собачьей своры, и сомкнувшееся вокруг него кольцо за-

сверкало во тьме оранжевыми глазами, все, что он мог сделать, это

поднять над головой тяжелую буковую колодку, чтобы из последних

сил швырнуть в первого пса, который бросится на него. Но это были

не терадоги. Повстанцы разбили палатку на склоне горы, и собаки,

служившие им верой и правдой в обмен на скудные объедки, подня-

ли тревогу, почуяв шаги непрошеного гостя.

Герта освободили от капкана, перевязали рану и поселили на черда-

ке одного из заброшенных домов на южной окраине Кафы.

— Сейчас хоть с тобой можно поговорить нормально, — усмехнулся

Философ.

— Тогда у меня так болела нога, что я никого не хотел видеть, — от-

ветил Герт, — да и плечо еще не прошло от катковых побоев.

От упоминания о Катке Философу стало не по себе. Он потупил вз-

гляд, затем отвернулся, и, что-то, буркнув под нос, отошел к стойке

бара. Через минуту он вернулся с двумя стеклянными кувшинами.

— Попробуй кактус-тоник, — сказал он, — это из сока опунции... со-

гласен, вид не аппетитный... Как вариант, можешь заценить еще Ча-

бер-Бобер.

— Чабер? — спросил Герт.

— Чабер-Бобер, — гордо ответил Философ, — Настойка из крайне

полезных трав. Кизил, ежевика, чабрец... в общем, способствует!

— Полный чабрец, — сказал Герт, глядя на темный осадок из корич-

нево-зеленых хлопьев на дне стакана.

Кафе «Три Пера», по тяжелым, грубо сбитым деревянным столам

которого медленно ползли утренние косые лучи, не страдало от

перенаселения. Кроме двух беглых каторжников, в его пустом зале

сейчас никого не было. Даже хозяин, «хороший знакомый», как на-

звал его Философ, сидел на улице у входа в заведение, и, громко

сопя, кропотливо вырезал из можжевельника фигурки на заказ

местных ремесленников.

— Как думаешь, пленки на все ретрансляторы хватит? — спросил

Герт.

— Не хватит. Сорки посоветовал другой план. Нужно выбрать самую

высокую точку, которая будет охватывать весь город, и установить

там свой, мощный динамик. Он уже собрал систему с усилителем.

Динамик будет подниматься на мачте с помощью полиспаста. Так

можно обойтись всего одной пленкой на город.

— Но есть еще динамики Союза. Все вместе они перекричат любой

усилитель.

— Это он тоже продумал. Волки отрежут центральный кабель, чтобы

полностью обесточить город. Кроме радиоточек, оружейного завода

и винокурни, электричество никто не потребляет. Наш динамик

запитаем с генератора... Вопрос только в том, сколько продержится

оборона вышки. Если хотя бы пару часов, то, думаю, этого будет до-

статочно. В Регионе будем использовать старую телебашню, а здесь,

в Кафе, вышкой послужит портовый кран. Кабина сама по себе на-

дежно защищена от пуль, но ее еще усилят железными щитами.

~

«За считанные секунды целый город был превращен в радиоак-

тивный пепел! Мертвый Город! Вы только посмотрите на эти

руины! Даже мутанты не решаются заходить в его пропитан-

ные ядом стены! А ведь когда-то он был жемчужиной крымских

городов, столицей нашей великой империи. Его счастливые гра-

ждане мирно трудились, созидая на благо Родины... Но были и те,

кто не мог без зависти смотреть на чужое счастье... Тавры! Ди-

кари, которые не способны к добрососедским отношениям, кото-

рым неведомо слово «мир», которые могут только разрушать,

грабить, убивать! Они не могли спокойно наблюдать за процве-

танием нашего мирного государства. Вот почему их коварные во-

жди решили любой ценой уничтожить гордость Крыма, обескро-

вить нашу империю, стереть с лица земли великий город и навсе-

гда ввергнуть остров в пучину хаоса!»

Стоящий посреди сцены пухлый, выряженный в черный довоенный

костюм человечек натренированным движением сорвал кепку с

запревшей лысины, в кротком смирении склонил голову, и, выдер-

жав необходимую паузу, продолжил:

«Да. Теперь мы, конечно же, знаем, что реактор взорвали нелюди,

подлые, вероломные дикари. И когда смертоносное облако радио-

активной пыли накрыло нашу землю, паника, мародерство и раз-

врат захлестнули остров. Настали суровые, смутные времена...

И тогда, среди всеобщей разрухи и хаоса, власть взял в руки силь-

ный и молодой правитель... Наш вождь. Наш Император! Именно

благодаря его мудрой политике на острове наступили стабиль-

ность, мир и порядок. Именно он смог поднять страну с колен,

сплотить разрозненные города, создать единую империю! Однако

неуемные дикари все еще лелеяли мечту завладеть нашей землей,

и продолжали совершать свои набеги, разрушая, сжигая дотла

наши мирные села, убивая стариков и детей, насилуя женщин, и

заставляя Императора начать так называемое Принуждение к

Миру!»

С каждой минутой человечек все сильнее выпячивал глаза, тряс ще-

ками на покрасневшем от возбуждения лице, яростно брызгал слю-

ной, подбадривая самого себя истеричными криками. Наконец,

заученные фразы переросли в поросячий визг.

«...и их трусливые вожди, порожденные похотливыми суками

западных степей, падут от справедливого гнева наших воинов!»

Последний вопль сопровождался ударом пухлого кулачка по дубо-

вой трибуне и яростным рукоплесканием.

Площадь Союза Городов — самая большая в Регионе, да и, пожалуй,

на всем острове, была оцеплена фургонами и стоящими в два ряда

людьми в зеленой форме, и если в центре, возле сцены, царило ли-

кование, то по краям чувствовались напряжение и страх.

«Натянутая штыками улыбка на лице мертвеца», — подумал Герт, —

«В глубине души эти люди, конечно же, осознают, что отдают себя и

своих детей в рабство, но сделать ничего не могут. Орут еще громче,

чтоб заглушить свою совесть, рукоплещут до синяков, механически,

как заводные игрушки, повторяют одни и те же фразы... Впрочем,

когда-то и он был таким же.»

Регионом называли промышленную часть некогда большого ку-

рортного города. Этот район выжил и развился благодаря несколь-

ким сохранившимся довоенным предприятиям, которые были с

успехом приспособлены для оборонной, вернее, наступательной,

промышленности. Старое, довоенное название курорта уже никто не

упоминал, оно было слишком лирическим, слишком мягким, даже

оскорбительным для мегаполиса, ставшего столицей Союза Незави-

симых Городов после судьбоносного взрыва на атомной электро-

станции.

Для поддержания соответствующего настроения и боевого импер-

ского духа на огромной, вымощенной брусчаткой площади регуляр-

но проводились масштабные парады, наполняемые живой массой с

помощью бесплатной браги и добровольной системы принуждения

на двух заводах, где приходилось работать большей части трудо-

способного населения города.

С западной стороны над площадью возвышалась телебашня —

древнее строение, нижнюю часть которого использовали для хране-

ния и подачи воды. Выше нее был только Дворец Союза, служив-

ший резиденцией императора — единственное высотное здание, по-

строенное после Первой войны.

— Вот она, башня, — Философ прищурился, глядя на вершину высо-

ченного бетонного строения, — видно отовсюду. А если постараемся,

то и слышно будет неплохо. Охраны здесь нет, двери запираются на

навесной замок. Сорки выдал термитовые капсулы, их хватит, чтобы

порезать замки. Волки нас прикроют.

— Нам понадобится очень хорошее прикрытие, — сказал Герт.

— Только сначала, пока будем срезать замки. Потом мы справимся

вдвоем. Волкам и без нас будет чемзаняться, когда динамик зарабо-

тает.

— Вдвоем мы не удержим оборону, — возразил Герт.

— Нам и не нужно ее удерживать. Двери открываются вовнутрь, на

каждом этаже. Изнутри мы упрем железные трубы между дверью и

стеной, и поднимемся наверх, блокируя так каждый этаж. Затем

выйдем наружу, с верхней площадки спустимся по двойной веревке

и уберем ее снизу. Таким образом, нам не нужно будет держать обо-

рону вышки. А военные потратят немало усилий и времени, выгибая

стальные двери на каждом этаже, пока смогут добраться к динами-

ку. Ну, им не привыкать. Военные любят работать мышцами, и не-

навидят мыслительный процесс.

~

Генерал Тамбовцев любил крепкие напитки и ненавидел жару. Этим

утром, заходя в свой кабинет, он думал о том, что пройдет еще не

меньше девяти часов, прежде чем короткие пальцы его мясистой

руки с трепетом обнимут холодную и влажную от конденсата бутыл-

ку довоенного «Коктебеля». А до тех пор ему придется сидеть в жар-

ком, душном кабинете, слушая жужжание застрявших в стекле мух

и однообразные рассказы секретарш за стеной о том, у кого что тол-

ще, и возможна ли жизнь после сорока.

Первым делом старый вояка открыл пошире окно и, пройдя по ком-

нате и осмотрев свое рабочее место с разных углов, погрузился в

мягкое кресло за большим дубовым столом. Служба в рядах вну-

тренних войск не баловала генерала приключениями, и в это утро

он занимался привычным делом — отточенными до совершенства

движениями вращал пальцами огрызок карандаша, с тоскою глядя

на трепещущие от ветра листья за окном. Высоко на белой стене, по-

чти под самым потолком, висел, немного покосившись, портрет им-

ператора, а из динамика, подвешенного на соседнем доме, излива-

лись надоевшие до безумия звуки.

«...и всегда подчеркивал это — я выступал и буду выступать ис-

ключительно за мирное решение любого вопроса, любого конфлик-

та. Но мог ли я бездействовать, видя, как тавры совершают свои

кровавые набеги на наши земли, как они день за днем опустоша-

ют, сжигают деревни, разрушают города? Всем нам давно было

понятно, что это заговор, что они просто хотят подорвать,

уничтожить наше миролюбивое, процветающее государство...

Конечно, как главнокомандующий нашей армии, как гарант без-

опасности, я вынужден был применить силу...»

«Главнокомандующий» — повторил в уме генерал. Интересно, ка-

кой боевой путь прошел этот главнокомандующий, где воевал, был

ли ранен?... Почему никто не слышал о нем во время Второй войны?

Вторая война — война городов — была долгой. Как и все войны, она

ничего не решила. Но жизнь его в те далекие времена была чем-то

большим, чем монотонно тикающий механизм, счетчик оставшихся

лет и выпитого коньяка. Были ранения в двух боях, но не было двой-

ных складок на откормленной шее. Двадцатилетнему рядовому ар-

мии Региона тогда еще неведом был божественный вкус пятизвез-

дочного Коктебеля, но он и не думал целыми днями о выпивке, от-

сиживая свинцовый зад в четырех стенах министерства.

Генерал тяжело вздохнул, бросил на стол карандаш, поднял из кре-

сла живот и подошел к окну. На улице не происходило ничего ново-

го. Те же дома, с трескающейся от жары штукатуркой на розовых

стенах, те же люди, неподвижные лица, смотрящие себе под ноги, и

тот же голос, эхом разносящийся по сонному городу.

«...Эта трагедия коснулась каждого из нас. Тот черный день мог

навсегда перечеркнуть всю нашу историю, культуру, уничто-

жить нас как нацию, отбросить человечество на много веков на-

зад... Я принял страну в трудное время... В то время, когда над

нами нависла уг...»

– Уг! — машинально повторил генерал, и его голос прозвучал не-

привычно громко во внезапно наступившей тишине. Тамбовцев по-

смотрел на стену. Часы медленно отстукивали секунды. Десять.

Тридцать. Минута. Минута десять секунд абсолютной тишины. Это

было ненормально. Это было неправильно. Ему даже показалось,

что он слышит, как мухи стучат маленькими тоненькими ножками

по пыльному стеклу. Он высунул голову из окна, зачем-то понюхал

воздух, сделал несколько кругов по комнате и вдруг замер на месте.

«...А? Или тебе, императора, блядь, надо было увидеть?... Ну что,

ты заткнулся, или еще что-то хочешь меня спросить?... Вопросы

есть у тебя? Или язык в жопу засунул?...»

Генерал широко открыл глаза, посмотрел на свое отражение в

зеркале, перевел взгляд на висящий на стене портрет. Затем подо-

шел к двери, закрыл ее на ключ, но тут же, поняв, что лично его

вины в происходящем нет абсолютно никакой, открыл ее опять.

«...У меня нормально все? Сюда смотри, идиот! С этой стороны

ничего не торчит? Что «товарищ император»? Ты мне, блядь, не

руки, а галстук смотри!»

Тамбовцев опустился в кресло. Боковым зрением он замечал, как

открываются окна в соседних домах. Одно за другим. И город, скуч-

ный, безжизненный город, который по его плану должен был пре-

бывать в ленивом оцепенении целых девять часов, сейчас наполнял-

ся живым, трепещущим гулом.

«...Ну так разберись с ним, как следует, это ж мразь последняя...

да мне посрать, кто он, писатель или, блядь, поэт... Известный...

Ну просто, блядь, уже... есть же какая-то мера... сука... Отвезти

в пустыню и выкинуть там на хуй... Или привезти туда, раз-

деть, блядь, без штанов оставить... говнюк он просто, блядь... за-

ткните ему рот...»

Тамбовцев следил за стрелкой часов. Сколько прошло времени? Уже

не меньше часа. А гул нарастал. Он уже ощущался физически, дро-

жью оконного стекла от ударов тысячи ног по мостовой.

«...Не понимаешь! Ты ни черта не понимаешь! И гнешь свою ли-

нию! Эти люди... это тупая, безмозглая масса, глина, говно,

блядь, из которого можно лепить все, что я захочу... Они и долж-

ны быть тупыми, над этим нужно работать, а не то что ты

мне тут... Запомни — чем меньше они знают, тем крепче спят...

и они, блядь, и вы...»

Генерал вздрогнул от стука в дверь. Не дожидаясь ответа, в кабинет

вошел невысокий худой человек лет тридцати. В гражданском, что

само по себе было необычным явлением в этом помещении, куда

без знаков различия заходила разве что уборщица. Не глядя на Там-

бовцева, человек прошелся по комнате, вразвалочку, не вынимая

рук из карманов, по-обезьяннему шевеля костлявыми плечами, вы-

ступающими над сутулой, наклоненной вперед шеей. Ленивым дви-

жением он захлопнул окно, сдвинул набок кепку, поставил ногу на

стул для посетителей и, наконец, взглянул на генерала. Лицо, ис-

кривленное пренебрежительной, ехидной ухмылкой — единствен-

ная деталь его внешности, которая не менялась во времени.

— Вы кто такой? — Тамбовцев встал.

Человек-обезьяна криво усмехнулся, и, не отрывая от генерала вз-

гляда, достал из-за пазухи и швырнул на стол маленькую картонную

карточку, обернутую красной тисненой кожей.

Генерал молча сел.

Посетитель прищелкнул языком, оторвал костлявый зад от под-

оконника, подошел к генералу, и, хлопнув пятерней по столу, сгреб

карточку себе в карман. Так же лениво он поставил ногу на другой

стул и наклонился над Тамбовцевым.

— Товарищ...

— Генерал, — поправил Тамбовцев.

— Товарищ! — перебил человек-мартышка, бросая кистью руки в

сторону окна, — Вы видите, что происходит?

— Это что-то... я не знаю, — ответил Тамбовцев.

— Это бунт. Заговор узкой группы лиц, которая, сука, подстрекает

толпу на совершение этих... противозаконных, блядь, действий...

против законно избранного главы нашего, блядь, государства!

Генерал не знал, что ответить.

— И мы здесь с Вами для того, — продолжал незнакомец, махая

пальцами возле лица Тамбовцева, — чтобы бунт этот, блядь, пода-

вить, в самом его, сука...

— Зародыше? — спросил генерал.

— Да, нахуй! Зародыше!

Генерал несколько секунд молча сидел под пристальным взглядом

работника КПРС.

— То есть, Вы предлагаете мне... воевать с ними? — Тамбовцев по-

смотрел в сторону окна.

Незнакомец наклонился над покрасневшим, покрывшимся мелки-

ми каплями пота, лицом генерала.

— А с кем ты, блядь, еще собрался здесь воевать, если не с врагами

императора? Ты кому присягу давал, генерал?

Последнее слово прозвучало с каким-то презрением. Обезьяна, за-

драв к потолку голову, продолжала театрально размахивать в возду-

хе руками.

— Ну, если ты разучился держать в руках оружие... мы найдем на

твое место кого-то другого. А ты, генерал, пойдешь откуда пришел...

Или ты, блядь, забыл, кто тебе звание дал, и двухэтажный домик с

винным погребком? А? Может, вот эта срань за окном тебе все дала?

Тамбовцев сжал в пухлом кулаке огрызок карандаша. Мог ли он уда-

рить сейчас этим кулаком по дубовому столу, или по перекошенной

идиотской ухмылкой физиономии, в экстазе корчившейся над его

головой? Этот клоун наверняка ниже его по званию. Да какое там

звание! Он и не воевал никогда, военного человека сразу видно по

выправке. Эти ужимки характеризуют его скорее как представителя

уголовного мира в прошлом, которому случайно, а может и неспро-

ста, а как раз в силу его преступных навыков, подвернулась работа в

нестройных рядах внутренних органов.

Мог ли он хоть что-то сделать сейчас? Конечно, мог. Остаться на ста-

рости лет без семьи, без денег, без редких довоенных сортов коньяка

в погребе его шикарного дома с видом на Аю Даг. И пойти под Ка-

ток.

Генерал с размаху ударил кийком по металлическому паркану.

— Держать строй!

От непрекращающегося рева даже в шлеме болели уши. Густой чер-

ный дым разъедал глаза. Тамбовцев опустил забрало и щелкнул за-

стежкой кожаного ремешка.

— По щиту, дробью - БЕЙ!

Тысячи воинов, повинуясь его приказу, подняли щиты и заколотили

по ним дубинками, пытаясь заглушить рев толпы. Бойцы. Они вы-

полнят любой его приказ. Он для них – пример для подражания.

Каждый из этих прыщавых юнцов мечтает стать таким, как он. Дру-

гой авторитет сегодня умер для них навсегда, и его голос, теперь уже

такой жалкий, эхом разносится по огромной площади.

«...Если мы перестанем жечь деревни, люди перестанут думать

про тавров. Наша же цель — сделать так, чтобы у них не было

других тем для разговоров...»

Диким ревом встречала толпа каждое слово императора. И была в

этом реве и ненависть, и радость оттого, что, впервые за столько лет,

они слышат и то, что он говорит, и то, что думает. Тамбовцев же

благодарил Бога, что стоит сзади, за спинами бойцов, и не видит их

лиц. Но он видел лица людей по ту сторону щитов.

— Вы же слышите, что он говорит! Солдаты! Посмотрите! Снимите

же свои каски! Кого вы защищаете? И от кого? От меня, от своей ма-

тери, брата, или сестры? От кого вы его защищаете?!

Тамбовцев знал эту женщину. Соседка. Каждое утро она приносит

им кувшин свежего молока. Вот с каким противником он встретился

на поле боя на закате своей карьеры!

— Скажи... скажи мне, солдатик... Ты же давал присягу — защищать

свой народ... Что вы делаете? Что вы детям своим потом скажете?

Посмотри на меня! Ну что вы молчите? Послушайте! ЧТО вы сейчас

защищаете?

Бойцы опустили головы, переминаются с ноги на ногу. Они никогда

не воевали с таким врагом. Они оглядываются, смотрят на своего ге-

нерала. И, не находя ответа, прячут взгляд в землю.

Тамбовцев нахмурился, отвернулся. С крыши дают сигнал — насту-

пать на толпу.

— Противник с фронта, цепью становись! — не своим, хриплым го-

лосом кричит генерал.

«...И я, как главнокомандующий, с великой ответственностью

принял эту миссию — защищать нашу Родину, защищать наш

народ...»

Тамбовцев закусил губу. Кто он, тот «главнокомандующий»? Где он,

к черту, воевал? В какой подворотне? Чем этот «главнокомандую-

щий» отличается от той обезьяны в кепке?

Но приказы не обсуждают.

— Боевой порядок «ЧЕШУЯ» — К БОЮ!

«...Мирные они или не мирные — нет такого народа, которого не-

льзя было бы заставить воевать... Значит, нужно усилить об-

стрелы и поджоги, как на территории тавров, так и у нас...»

Чем это все закончится?

Эта женщина... сейчас ей нужно бежать, назад бежать, а она стоит,

умоляет противника... Если даже останется жива и не попадет на ка-

торгу, уже не принесет его жене кувшин молока ранним утром, и

даже близко не подойдет к их дому.

И его дети вряд ли когда-нибудь расскажут о подвигах генерала

своим внукам. Его боевые награды спрячут в подвале, а потом про-

дадут антикварам в старом городе. Генерал посмотрел на своих сол-

дат. Каждый из них мечтал стать таким, как он. Что-то зашевели-

лось в груди, вырывается из тесной генеральской формы, просится

наружу, и писк его куда громче рева толпы. И нет рядом крепкого

напитка с маслянистым привкусом горных цветов, чтобы залить,

успокоить, приспать этого мальца, до боли скребущего его грудь.

Чем все закончится? Да чем бы ни закончилось — кем он умрет?

«...Их нужно направлять, постоянно давать им пищу для раз-

мышления. И пищи этой должно быть много... Чтобы ни о чем

другом это тупое быдло даже не помышляло. Потому, что, если

оно, блядь, выбежит из стойла, мало не покажется никому из

нас...»

— Кругом, — прохрипел Тамбовцев.

Бойцы не понимают. Или не расслышали его сорвавшийся от волне-

ния голос.

— ПОВЕРНУТЬСЯ КО МНЕ! — заревел генерал, срывая каску, — ЗА-

ЩИЩАТЬ СВОИХ! ЛЮДЕЙ ЗАЩИЩАТЬ!

Солдаты повинуются. Они выполнят любой его приказ. «Свои!

Свои!» — пронеслось по толпе. Генерал развернулся, расправил пле-

чи, посмотрел вверх.

В ответ с крыши захлестали пули, рубя камень под его ногами. Одна

ударила в плечо, вторая в бок, развернула, швырнула его на мосто-

вую. Еще удар и свист.

Стоять... Стоять до конца! Подниматься, генерал! Не мусор, не обе-

зьяна в кепке... Генерал! Но тело не слушается, двигается само по

себе, бьет по мостовой ногами. Потемнело в глазах, и жар расплав-

ленным свинцом течет по позвоночнику. Кто-то сзади подхватил

его, тащит в сторону.

Пули хлещут, бьют толпу, пытаясь ее усмирить. И толпа побежала.

Не от пуль, а вперед, к отражению неба в решетке зеркал на огром-

ной стене Дворца Союза.

Бойцы не подведут. Выполнят его приказ. Но есть еще Боспорский

легион и два легиона императорской гвардии, охраняющие дворец.

И слышны новые выстрелы, крики, и неистовые удары.

~

Еще один удар по железной двери. Сил больше нет. Труба выскаль-

зывает из рук и с грохотом падает на металл перекрытия этажом

ниже. Там, внизу, тоже колотят, рвут железо, медленно, этаж за эта-

жом, подбираясь к ненавистному им динамику. Герт прислонился

спиной к двери.

— Философ, твою мать!

Все получилось приблизительно так, как представлял себе Герт. Все,

за исключением последнего этапа плана, когда Философ выскольз-

нул на смотровую площадку, заперев за собой дверь.

Кричать бесполезно. Нужно поднимать трубу и пробиваться наружу.

«...Все эти годы я пахал, как раб, чтобы заставить их думать

так, как я хочу. Если они будут думать так, как хотят они, то

полетят головы — и моя, и ваши. Тогда всплывет все, и взрыв ре-

актора, и поджоги, и наша связь с криминалом... Мы с вами крепко

повязаны... прикрывая мою жопу, вы прикрываете и свою...»

Металл медленно, миллиметр за миллиметром, поддается. Край

двери уже выгнут достаточно, чтобы в светящийся уголок неба про-

тиснуть кусок трубы и попытаться продавить толстый лист стальной

обшивки.

«...Как идет снабжение тавров оружием? Это я тебя

спрашиваю...»

На смотровой площадке пусто. Нет ни Философа, ни веревки. Крюк,

защелкнутый за стойку ограждения — единственное, что оставил

ему бывший сосед по каторге. Свежий ветер ударил в лицо. Но ветра

не слышно. Стальное покрытие под ногами дрожит от звука колон-

ки, привязанной к уголку опоры. Герт посмотрел вниз.

Одеяло густого черного дыма, застилавшее площадь, местами раз-

рывалось, обнажая языки пламени, черные шлемы, людей в рваных

одеждах, налетающих на сверкающие белым металлом щиты, и за-

литую кровью брусчатку.

Герт обошел стоящий возле двери генератор. На востоке, отражая

заходящее солнце тысячью зеркальных пластин, подпирал небо

Дворец Союза. Крыша гигантской четырехгранной призмы пред-

ставляла собой искусственное озеро, по периметру которого пыш-

ной зеленью свисали над водой ветви деревьев. Ближе к центру озе-

ра четыре каменных великана стояли по колено в воде, держа на

плечах стеклянный куб, разделенный на этажи. На верхнем этаже, у

высокого, на всю стену, окна, опустив голову на дымящуюся под

ним площадь, одиноко стоял маленький человек.

Полковник Васин стоял у окна. Грустным взглядом он провожал

красный шар, который медленно заползал за темный силуэт

древней телевышки. Высоченная башня всегда раздражала его, как

и все высокое в этом мире, и он давно собирался дать команду ее

снести. Но, как всегда, находились дела поважнее. За этими делами

он потерял концентрацию, потерял контроль.

Эти пленки... пленки, с которых начался его стремительный взлет к

вершинам власти, когда он, никому не известный работник внутрен-

них органов, подсовывал нужным людям ненужные им фрагменты

их прошлого — фотографии, пленки, документы, взамен получая

все, что просил.

Останавливаться было нельзя — чтобы не упасть, и взлет был таким

быстрым, что в один момент он осознал, что при всем том, что он за-

получил — деньги, власть, контроль над генералами и чиновниками

— его не знает никто из простых людей, и он так и останется полков-

ником КПРС, если не привлечет к себе внимание толпы.

Что же мог предложить людям тот, кто привык добиваться всего с

помощью шантажа, создавая для объекта взаимодействия личную

трагедию или смерть?

С толпой он поступил точно так же. Гениальное решение — превра-

тить мегаполис в радиоактивный пепел, и «взять на себя ответствен-

ность за управление страной в самый тяжелый период ее истории»,

как это тогда назвали.

Полковник Васин оторвал взгляд от полыхающего огнем города и

посмотрел на свое отражение в полуоткрытой створке окна. Внешне

он никогда не был императором.

Маленький, плешивый, с крысиным рыльцем и бесцветными водя-

нистыми глазами — образ, прямо скажем, не вдохновлявший толпу.

Нужно было придумать хоть что-то, чтобы будущий император вы-

глядел если не достойно, то хотя бы не жалко в глазах народа. Тогда

и явились миру все эти картинки и выдуманные истории о подвигах

молодого правителя, спасением детей от стаи терадогов, портреты в

кабине БТМ, огромные транспаранты «СПАСИБО ИМПЕРАТОРУ»

на площадях, песни на пьяных парадах, и, наконец, радио, в тысячу

ртов прославлявшее его по всей империи.

Радио, которое создало и погубило его.

Знает ли его кто-то в этом мире? Не императора, не работника

КПРС, а его? Вспомнит ли о нем кто-нибудь как о человеке, а не яв-

лении, выкидыше зла местного разлива, вирусе, поразившем один

из островов в этой вселенной?

Вдруг из глубоких пластов памяти вынырнула на поверхность сцена

его детства, такая пронзительная, что он невольно закрыл глаза.

Лучи яркого золотого света пробиваются сквозь весеннюю листву, и

он бежит вдоль берега, между огромных деревьев, летит над травой,

боясь уронить маленькую рыбку, свой первый улов, трепещущий в

руках. Он слышит дыхание в детской груди, чувствует на лице брыз-

ги солнца, тогда еще живого. Что в этой сцене такого, что заставляет

его вздрогнуть? Может ли одна минута детства быть больше всей его

последующей жизни? Может ли самое простое, что дается всем, да-

ется бесплатно, быть дороже всех тех вещей, массивных, осязаемых,

желанных, за которые он пролил столько чужой крови? Что нужно

сделать, купить, захватить, чтобы еще раз пронестись в маленькой

детской груди над залитой золотым светом травой?

На самые простые вопросы труднее всего ответить.

Сколько он прожил? Как и все люди, очень мало. Не больше девяти

лет. Потом он всерьез начал думать о жизни, и жизнь сразу закончи-

лась. Затем была погоня — за деньгами, за властью. И страх. Страх

потерять все эти вещи.

Васин посмотрел на силуэт маленького человека, одиноко стоящего

на верхнем ярусе телебашни, и почувствовал раздражение и злость.

Тень человека закрывала собой часть заходящего солнца, возможно,

последнего солнца в жизни полковника. Он никогда не любил лю-

дей. Может, это связано с тем случаем, произошедшим много лет

назад, с тем черным днем, о котором он до сих пор не решается

вспоминать? Нет, даже думать об этом он не будет, и, чтобы от-

влечься, он смотрит вниз, на бушующую в волнах ярости площадь.

Полковник задумался, погрузился мыслями в черное облако пыла-

ющих на площади покрышек, и другая картина предстала перед его

глазами так же ясно, как будто он уже пережил ее в прошлом.

Он движется над землей, лежа на спине, медленно парит над зали-

тыми кровью, посеченными пулями камнями огромной площади.

Лицо его смотрит вверх, сквозь закрытые веки, в затянутое тучами

небо, и зализанные дождем волосы прикрывают желтую плешь.

Всеобщее ликование вдруг стихает, как будто на клетку с крикли-

вым попугаем набросили черный платок. Все взоры устремлены на

его тело. Но вовсе не потому, что кому-то оно интересно — нет, те-

перь он являет собой еще более жалкое зрелище — а потому, что им

стыдно взглянуть в глаза друг другу, еще вчера наперебой обоже-

ствлявшим своего палача, в пьяном угаре орущим гимны, посвя-

щенные, как оказалось, собственной глупости.

Ему хочется спрятаться от миллионов сверлящих взглядов, от раз-

дирающих грудь криков женщин в черных одеждах, зарыться

поглубже в теплую влажную землю, но закоченевшее тело летит в

обрыв, разбивается на куски об острые скалы.

Васин вздрогнул, услышав шаги за спиной. Он потерял концентра-

цию, потерял контроль. Недооценил людей, даже не предполагал,

что кто-то, так же как он много лет назад, захочет воспользоваться

чужой слабостью, чтобы заполучить власть.

— А ты что здесь делаешь?

Впервые в жизни человек, ниже его по званию, не смотрел ему в

глаза. Васин все понял. Он попятился назад, вглубь своего кабинета,

где на всю стену растянулась карта острова — куска материка, искус-

ственно отрезанного много лет назад от внешнего мира.

«Бесполезно» — последняя мысль сменилась калейдоскопом карти-

нок. Сцены его жизни менялись с такой неимоверной скоростью,

что их можно было лишь увидеть, не трогая мыслью. Впрочем, мыс-

лительный процесс был теперь не только бесполезным, но и совер-

шенно невозможным — мозг вождя народа бесформенным месивом

сползал по карте острова, роняя желеобразные фрагменты своей ма-

териальной сущности на дорогой пол из корня карельской березы.

~

Герт узнал этого человека. В свете луны ярко блестели его глаза и

металлический зуб, похоже, единственный уцелевший в нижней че-

люсти. Это был тот самый бродяга, который пытался стащить мешок

с продуктами из кузова мототелеги. Те же растрепанные волосы, тот

же глуповатый взгляд, поднятые брови и отвисшая челюсть. Только

теперь вместо лохмотьев он был выряжен в милицейскую унифор-

му.

— Шнырь! — послышался голос из надстройки.

— Да, товарищ...

— Надеюсь, ты додумался связать его?

— Да, товарищ лейтенант. Я приковал его к железкам...

— Ну хоть что-то ты сделал правильно... Скажи Сяве, пусть выдаст

тебе карабин и один боевой патрон. Пристрели и спускайся вниз.

Мы будем на четвертом.

Шнырь наклонил голову и криво улыбнулся. Некоторые люди не

меняются со временем, или их эволюция происходит настолько

медленно, что в течение одной человеческой жизни крайне сложно

заметить, в каком направлении идет развитие. Шнырь привык та-

щить в карман все, что плохо лежит, и продолжал практиковать это

умение на службе, благо работа в милиции как нельзя лучше подхо-

дила для развития этой способности. Убедившись, что сослуживцы

спустились на несколько этажей вниз, он щелкнул затвором и сунул

патрон себе в карман.

— Думаешь, я тебя не помню? — Шнырь перекинул лямку карабина

через плечо, — Думаешь, я забыл, как ты мне еду зажилил?

Герт молчал. Сквозь прутья ограждения, к которому он был прико-

ван, он смотрел на небо за городом. Огромные созвездия медленно

плыли по черной пустоте, и здесь, на высоте, звезды были такими

яркими, что казалось, это отражаются в небе брызги костров, рассы-

панных по площади.

— А... ну смотри, смотри... Скоро твои побегут... повстанцы хреновы.

Шнырь уже успел принять небольшую дозу спиртного, его слегка

пошатывало, и тянуло поговорить.

— Все же было нормально. Был же мир... Нет, блядь, захотелось им

повоевать... Мало им, что деды наши воевали, чтобы мир, блядь,

был... нет, блядь, захотелось им, сука, свободы... Ну и получайте те-

перь свободу... Вот вам, сука, свобода ваша, пидары...

Краем глаза Герт заметил, что Шнырь, выгнув назад спину, пошаты-

ваясь, мочится на площадь с высоты птичьего полета.

— Свобода им, видите ли... не хватает... Вчера у подворотни, а сего-

дня... Пиздой накрылась ваша свобода! С Боспора пришел легион, и

еще два легиона с центра!

Шнырь разгорячился, замахал в воздухе руками.

— Что ты тут молчишь сидишь? Скоро твои повстанцы хреновы о

пощаде попросят, сдадутся нам. Встанут на колени перед императо-

ром!

— Нет, — ответил Герт, — теперь у них один Бог. И у меня тоже.

Лицо Шныря перекосила гримаса, и он, размахнувшись, ударил

прикладом по голове Герта.

Шнырь наносил удар за ударом. Своим неизбалованным размышле-

ниями мозгом он и предположить не мог, что через несколько часов

этот карабин понадобится ему снова.

Люди по-разному реагируют на удар. Кто-то подставляет вторую

щеку, кто-то бьет что есть силы в ответ. Но есть и такие, которые

способны отличить агрессию от болезни, и, видя, что человек уже в

состоянии принять помощь, протягивают ему руку.

Шнырь еще не знал, что когда на востоке покажутся первые лучи

солнца, он, поливая мочой площадь с верхнего яруса башни, увидит

на горизонте флаги цвета весеннего неба. Флаги тавров. И, когда,

объединившись с повстанцами, огромное войско сметет с окровав-

ленной площади охвостье имперской армии, он достанет из кармана

патрон, щелкнет затвором, широко откроет рот — так же, как тогда,

в ночной пустыне, и блестящий зуб упрется в прокопченную порохо-

выми газами сталь карабина.

Но сейчас он в хмельном исступлении наносит удар за ударом. А

внизу, на площади, повстанцы бьются до спасительного рассвета, не

зная, что их ждет, но зная, кем они умрут.

Герт уже не чувствует боли. Нет уже и злости. В мягкой белой тиши-

не виден край мира, который тянется вдоль мелкого теплого лима-

на, заворачивает за хижину у пригорка, и упирается в старую желез-

ную бочку. Он уже может поместиться в тот мир, где дед вырезал из

дерева фигурки для маленького мальчика. Мир, который всегда был

рядом, который никто не мог у него отнять. Кораблики в океане,

океан внутри старой бочки.

Document Outline

СОЛЕНАЯ ПУСТОШЬ

ДЖАНКОЙ

ТАВРЫ

ИЗГОЙ

ЧЕРНЫЙ ОТРОГ

БРЫЗГИ КОСТРА