Ржаной хлеб с медом [Эрик Карлович Ханберг] (fb2) читать онлайн

Ржаной хлеб с медом

РАССКАЗЫ

МАКИ В ПШЕНИЦЕ

Каждый цветок имеет свой цвет.

Маковым цветом цветут только маки.

Поэтому не спрашивайте Артиса, какой маков цвет.

Не допытывайтесь, когда маки расцветают.

Цветут маковым цветом, распускаются в маковую пору.

Рожь и пшеница стоят стеной, зелены-зеленехоньки, кажется, тронь — и брызнет сок. Жара такая, что хоть рубашку снимай. Набежит тучка, прольется дождем, отхлещет градинами покрасневшую на солнце спину.

Это и есть маковая пора.

Как только на меже шириной в шесть борозд зацветут маки, глядишь, Артис нарвал охапку и несет домой Ингриде. Жена, поджидая мужа, замешивает дрожжевое тесто для блинов и достает баночку брусничного варенья. Это любимая еда Артиса. Поэтому в воскресные дни по утрам Ингрида печет блины. И один раз в году — вечером. Когда на краю поля, на полоске шириной в шесть борозд зацветают маки. В этот вечер на столе стоит ваза, полная маков. И по комнате плывет густой запах вянущих цветов.

Ингрида каким-то чутьем угадывает, когда маки распускаются. Никто не говорит ей, да и не ходит она смотреть, просто чует.

Вот и снова замесила Ингрида дрожжевое тесто. Накрытое льняным полотенцем, оно всходило и шевелилось, норовя перевалить через край. Ингрида сняла полотенце, проткнула тесто пальцем. На время оно успокоилось. А потом снова стало подниматься. Артис обещал прийти к ужину. Еще не наступили те горячие сенокосные дни, когда на селе перестают вести счет времени и никто не знает заранее, в котором часу вернется с поля.

Сельские работы не рассчитаешь с точностью до минуты. Но ребята его звена уже пришли. В поселке все видно и слышно. Случись поломка, разве не прибежали бы, не сказали? Сколько раз так бывало. Звено бригадного подряда — не пустой звук. Ребята держались одной стайкой не только на работе, но и дома, благо жили по соседству на центральной усадьбе. У каждого своя семья, дом, но им, молодым, по-прежнему хочется вместе повеселиться, потанцевать, собраться по праздникам за одним столом. И хотя все они давно вышли из подросткового возраста, в селе их называли школьниками. В противоположность второму звену, прозванному артелью пенсионеров. «Пенсионерам» до пенсии еще пахать и пахать. Но они не обижались, что зачислены в ранг пожилых. Молодые и пожилые между собой соревновались, придирчиво подсчитывали очки, подначивали друг дружку, но отношения сохраняли добрые. Как обычно в коллективах, где здоровый дух поддерживается делом.

Ингриде никто не позвонил. И она никому не стала звонить. Неизвестность раздражала. Она чувствовала себя обиженной.

Дети давно помыли рожицы, ножки, поужинали и крепко спали.

Стало смеркаться. Слились с темнотой очертания миски. Тесто выползло на стол.

Неужели маки не раскрылись и тесто для блинов замешено слишком рано?

Ингрида зашла в детскую. Все четверо сладко посапывали и наверняка проспят беспробудно до утра.

Две дочки и два сына.

Ржаной мальчишка.

Клеверная девчонка.

Кукурузный сынок.

Картошкина дочка.

У каждого было имя, год рождения и день рождения. Называли они друг друга по имени. Родители тоже. Лишь в вечера сказок, когда семья собиралась у камина, имена исчезали. Оставались сказки о ржаном поле, откуда выбежал Ржаной мальчишка. О поле клевера, откуда выбежала Клеверная девчонка. Еще была сказка о кукурузном поле — оттуда выскочил Кукурузный сынок. И еще одна о картофельном. С этого поля прибежала Картошкина дочка.

Детям не надоедало слушать. Иногда, в обычное время, они сами рассказывали — каждый о своем поле. Присочиняя подчас так много, что получались совершенно новые сказки.

Родители рассказывали детям о ржаном поле, клеверном, кукурузном и картофельном. О меже, где цветут маки, они не упоминали. То была уже не сказка, а быль, и рассказывать ее детям было бы преждевременно.

Ингрида и Артис не помнили, цвели раньше маки на их полоске или нет. Но в тот день, когда они встретились, край поля полыхал маковым цветом.

С того раза Ингрида и Артис остались вместе. И взяли с собой в жизнь цвет и запах цветущих маков. В день свадьбы к волосам Ингриды был приколот мак. И все. У Артиса на отвороте пиджака тоже мак. И ничего больше.

Свадебные гости с тревогой ждали, когда опадут лепестки. Кто не знает, как недолговечна красота маков. Поэтому для свадебного наряда выбирают веточки мирты с невянущими, неосыпающимися листьями. Ингрида и Артис нарвали цветов, которые пламенеют лишь миг. Но они и хотели себе таких мгновений — коротких, прекрасных. Чтобы следовали одно за другим. Именно расцвета, а не постоянной зелени, что со временем приедается и начинает утомлять. Лепестки держались до тех пор, пока невесту не обрядили в бабий чепец. Но опади они раньше, маковки с зародышами семян все равно бы остались.

Каждый год Ингрида угадывала мгновение, когда распускаются маки, и в этот день встречала мужа с блинами и брусничным вареньем. И каждый год на этот вкуснейший из ужинов Артис приходил с охапкой цветов. Соседи великолепной полоски менялись. Маки росли, не ведая о севообороте. Артис, конечно, знал о нем. Механизаторов в училище обучали не только наукам о машинах, но и о земле.

Маки расцветали каждое лето. Каждое лето Артис приносил Ингриде охапку. И из всех этих охапок через каждые два года выбегал ребенок. Из той, что была нарвана у ржаного поля. Из той, когда по соседству с маками цвел клевер. Когда рядом росла кукуруза. А потом — картошка.

Дочери и сыновья все родились в феврале. Как можно девчонок и мальчишек, родившихся в феврале, называть ржаными, клеверными, кукурузными да еще картошкиными детишками, если кругом метут метели?

Послушает кто-нибудь со стороны — не поймет. Откуда ему понять, если ничего не знает о меже шириной в шесть борозд.

Так-то она ничем особым не отличалась. Цветы, занесенные в Красную книгу, на ней не росли. Во всю длину поля она пестрела разнотравьем, маками, рассыпанными то тут, то там кустиками земляники. Среди аккуратно ухоженных квадратов и треугольников сохранила первозданную прелесть и простоту. Артис, когда пахал рядом, старался не задевать ее лемехами. Проедет вдоль всей полосы шириной в шесть борозд — и былинки на ней не сомнет. Здесь можно было прилечь и растянуться среди трав, как у себя во дворе на лужайке.

Агроном ворчал:

— Мог бы поаккуратней вспахать это поле.

— Тебе маки не нравятся? — спросил Артис.

— Лирик нашелся. Посчитал бы лучше, сколько мы теряем с гектара.

— А ты видел, чтобы птичка свила гнездо в ячмене? Ей опушка нужна.

— С чего ты вдруг стал за птичек болеть?

Разве мог Артис рассказать ему о том дне. Об их с Ингридой решении пожениться через год, когда снова распустятся маки. Агроном бы не понял его: серьезный механизатор, а мелет бог знает что. Поэтому Артис сослался на птичек. По крайней мере, звучало убедительно. Агроном наверняка заставил бы вспахать маковую полосу, если бы Артис так рьяно не защищал ее. В последнее время, правда, агроном притих. После весеннего сева кажет приветливое лицо. В конечном счете Артис со своим звеном возвысил и его. Целая передача прозвучала по радио о звене бригадного подряда, которым руководил Артис. И о втором звене «артели пенсионеров», которую «школьникам» удалось опередить на несколько очков. Шутка ли, два звена из одного и того же хозяйства на пьедестале победителей!

Руководители агропромышленного объединения в этом году положили начало славной традиции: объявили и торжественно отметили праздник надежды на новый урожай. Выбрав для него относительно свободные дни перед сенокосом. В районной газете над репортажем о празднике был помещен коллективный портрет звена-победителя. Ниже в лирически-деловой тональности рассказывалось о том, как все происходило.

«Звучат фанфары. На бетонных плитах Октябрьской площади сияет множество разновеликих солнц. Каждый детский рисунок — это еще одна благодарность тебе, Сеятель. Сколько солнечного оптимизма в каждом из них!

Праздничное шествие открывают труженики колхоза «Дзинтарс». Впереди шагает Артис Зенне. О возглавляемом им звене механизаторов мы уже рассказывали.

Два раза дзинтарцев приглашают на эстраду: звено комсомольцев и звено старейших механизаторов, отставших от молодых всего на несколько очков. Победители награждаются плетеными сетевами, кубками и дубовыми венками».

Поэтому агроном и не ворчит, делает вид, что не замечает межи.

Наступает минута, когда тесто больше не всходит и начинает опадать.

Ингрида сняла полотенце, положила на полку. Беречь тепло не имело больше смысла. Включила телевизор. Заканчивалась вечерняя программа — выступали звезды мировой эстрады. Песни, которые обычно ей так нравились, скользили мимо сознания, не задевая слух. Ингрида прошла на кухню и вывалила содержимое глиняной миски в ведро для свиньи. Не печь же блины из перебродившего теста!

Может, маки еще не распустились? Может, Артис сегодня окучивал картошку на большом поле? Хотел дело довести до конца, чтобы завтра взяться за что-нибудь другое. Но почему один? Когда все остальные успели отдохнуть, насидеться перед телевизором, позевывают, наверно, спать собираются.

Голову распирало от невеселых мыслей. Ингрида выключила телевизор. Уж лучше залезть под душ, постоять под горячими и холодными струями. После этого хоть заснешь.

Утром по дороге в мастерские Артис дал круг, чтобы посмотреть, как пошла в рост пшеница. Вот так чудеса — солнце успело выгнать колосья. С ума сойти, как быстро весна перешла в лето. Прошагав до конца поля, звеньевой свернул на полоску шириной в шесть борозд. И замер. Маки, которые должны были распуститься самое меньшее недели через две, стояли во всем великолепии и улыбались ему маковым цветом.

Артиса охватила щенячья радость. Вот уж удивит он вечером Ингриду.

— Что такое? — спросит изумленно. — Маки цветут, а оладий нет!

В мастерских Артис узнал от ребят, что приехала комиссия из агропромышленного объединения. Будут проверять культуру земледелия. С некоторых пор за это дело взялись всерьез, требования стали жестче. Смотры — более действенными. Приезжали с проверкой, получив, например, отчет, что все камни с полей убраны. Находили неубранные, тыкали в них пальцем. Через неделю снова являлись. Выставляли вторую оценку. За то, что сделано в хозяйстве после проверки, какие приняты меры по замечаниям. То же самое было с посевами. Записывали все незасеянные пустые полоски. Ни один клочок не оставался незамеченным. Через неделю снова приезжали. Проверить, засеяны ли клочки-полоски. Мужики возмущались, крохоборство, мол. Но делать нечего, доставали дедовские сетева и засевали пустоши. Позже сами радовались порядку.

В этот раз, сказали ребята, комиссия намерена осматривать канавы, обочины, межи. Подсчитают, сколько осталось очагов сорных трав и определят — ни больше ни меньше — уровень эстетического воспитания. Каждый раз, когда приезжала комиссия, кто-нибудь нет-нет да и вспоминал событие, случившееся года четыре назад. В тот год Артисова кукуруза установила рекорд по высоте — три метра и четыре сантиметра. Приехали из Риги ответственные товарищи, смотрят не нарадуются. Вдруг раздвигаются стебли и выходит грязный, весь в земле мужик. Кидается представителям министерства на шею:

— Спасибо, люди добрые, — спасли! Услышал голоса, выбрался наконец.

Выяснилось, что накануне трое парней скинулись по трояку, купили несколько бутылок и в поисках укромного местечка зашли в кукурузу. Произошло это скоро после открытия магазина. Выпили, закусили и начали подумывать, что не мешало бы показаться на работе. Двое к вечеру выбрались. Третий заночевал в поле, а с утра стал снова плутать. Думал: леший его водит. Дал слово себе: никогда больше спиртного в рот не брать. Оттого и обрадовался так, когда услышал голоса. За кукурузу рижане не пожалели добрых слов, но за нарушение трудовой дисциплины колхозникам влетело. Впрочем, не особенно — случай был настолько забавен, что стоило заговорить о нем, как все начинали давиться от смеха. Вспоминали о происшествии всякий раз, когда требовалось прорабатывать пьяниц. И чтобы похвастаться кукурузой. Не упускал случая предаться воспоминаниям и Артис. Да и дети по вечерам сказок просили:

— Расскажи, папа, о той высоченной кукурузе, где трое взрослых дядей заблудились, неделю ходили и не могли выйти.

Так у Кукурузного сынка появилась своя сказка. Как многие сказки, она пришла из жизни. С той лишь разницей, что сутки в ней растянулись до недели. Суть, однако, от этого не менялась. Кукуруза вымахала рекордной высоты. Люди в ней заблудились. А из охапки маков выскочил Кукурузный сынок.

Очень часто в хозяйствах знают заранее, когда прибудет комиссия. В этот раз она нагрянула раньше времени — обкашивать канавы лишь только собирались, хотя давно настала пора.

С того дня, как хозяйство перешло на бригадный подряд, изменилось распределение обязанностей. Прежде механизаторы заботились лишь о поле. За канавы, углы, излуки отвечали другие. Заинтересованность в конечном результате все изменила. Круг производственных интересов, равно как и угол зрения, стали шире.

Обычно, если обстоятельства позволяли, комиссии приглашали механизаторов с собой. В этот раз тоже. Поскольку работы не подгоняли одна другую так, что дохнуть некогда, в автобус сели и «школьники» и «пенсионеры». Замечания так и сыпались: тут недоглядели, там просмотрели. За то минус, за это минус. Но больше всего нареканий вызвала полоса шириной в шесть борозд. Посреди чистых, добротно возделанных полей, — гнездилище сорняков. Ну как только не стыдно! Такие чистые посевы, а тут за версту видно — маки!

В самом деле, если внимательно сосчитать, пять цветков, грешным делом, в поле забрались. Что тут скажешь. На то и маки, чтоб бросаться в глаза издалека. За час езды механизаторам намылили холку как еле дует. Возражать не имело смысла. Комиссия права. Канавы должны быть чистыми. Обочины нужно обкашивать еще до того, как созреют семена. И вообще, как можно так бесхозяйственно относиться к земле? Посчитал ли уважаемый агроном и еще более уважаемый Артис Зенне, сколько центнеров можно было бы взять дополнительно, если бы земля не лежала запущенной без пользы? Артис хотел было заговорить о птичьих гнездышках, но прикусил язык. Те, кто взял курс на одни вычисления, к пению птиц глухи. Кроме того, Артиса с маковой полоской связывали настолько интимные воспоминания, что в какой-то миг ему даже почудилось — его видят насквозь. Еще и поэтому не мог он ни слова вымолвить в ее защиту.

Комиссия была рада подсыпать перцу: носятся с этим звеньевым, хвалят, на празднике урожая шагает впереди всех — и нате вам. Пятно на весь колхоз!

Артис вежливо попрощался, целый день усердно работал, справился с огорчением, временами на него даже накатывала утренняя дурашливость. Снова представлял он, как удивится Ингрида. Ей и в голову не придет, что маки так рано распустились.

Вечером он вместе с товарищами загнал трактор на машинный двор. И пошел на свою маковую поляну. Глянул — и радости как не бывало. Межа была скошена. Агроном распорядился пройтись косилкой, чтобы проучить строптивого звеньевого.

Артис стал подбирать маки в обвядшей траве. Но погода была жаркая, а маки такие хрупкие, что от красоты не осталось и следа.

Разве можно в день, когда распускаются маки, явиться домой без цветов! Артис пошел обратно к мастерским. Застал Робиса Глейзду, возившегося как раз возле своих «Жигулей».

— Проси что хочешь, но выручи!

— Что случилось?

— Поехали в Ригу.

— Зачем?

— Я должен купить цветы.

— Ты сегодня на тракторе мозги, часом, не повредил?

— Нужно, понимаешь.

— Все сады в цветах, аж в глазах рябит. Пошли ко мне. Нарвешь, каких хочешь.

— Таких у тебя нет.

— Ей-богу, спятил.

Но Артис смотрел так серьезно и решительно, что Робис Глейзда не мог отказать, и машина рванула из поселка. Механизаторы поехали в Ригу за цветами. За шестьдесят три километра! Чокнутым надо быть, ворчал про себя Робис. Точно, сотрясение мозга у звеньевого.

Кто знает, куда Артис уговорил бы его поехать еще, если бы на цветочном базарчике напротив магазина «Сакта» маков не оказалось. Но у одной тетушки их было полное ведро, и Артис купил все до одного.

Забитое транспортом шоссе, ограничения скорости, две проверки автоинспекторов, и минуты складывались в час, второй… Стало темнеть. Дневную жару сменил душный вечер.

Артис сгреб с заднего сиденья цветы. От долгой езды они примялись, головки поникли. Но он этого не заметил. Как всегда, в этот день в руках у него охапка маков. И он снова мчится домой. С той лишь разницей, что в этот раз Ингрида не догадывается о сюрпризе. Так думает Артур Зенне. Но он не знает своей жены. Она догадалась. Только было это, да сплыло. Теперь в доме тихо. Жена спит. Артис высыпает маки на одеяло. Ингрида, конечно, глаз не сомкнула. Лежала под одеялом и пряла свою думу. А та все цеплялась, да не в ту сторону наматывалась. И как было ей не цепляться, не путаться, если любимый человек в такой день будто в воду канул.

Ингрида руками дотрагивается до подарка, но не чувствует свежести маков. Бог знает где Артис бродил с нарванными цветами, если они похожи на валок скошенной травы, что пора переворачивать. Ингрида сбрасывает одеяло вместе с маками, выпрыгивает из постели и встает перед Артисом. Нет, не для того, чтобы прильнуть. Артис не слышит ее вопроса, но понимает — жена комок упреков. Не положишь руки на плечи, не объяснишь, что случилось. Не стоит и пытаться. Артис поворачивается и уходит на кухню. Всю дорогу страшно хотелось есть. А теперь нет. Ладно, посидит за столом, чего-нибудь перекусит. Чтобы собраться с мыслями, успокоиться. Он чувствует себя так, будто его ударили. Бежал, искал, нашел — и, оказывается, зря. Весь пол в маках. Хочешь — ходи по ним, наступай ногами. Хочешь — оставляй до утра. А нет — вымети хоть сейчас.

Ингрида уже в платье, промелькнула в дверях, бросив скупо на ходу:

— Выйду подышу свежим воздухом.

Иной от переживаний не закроет глаз до утра. Весь изведется и на следующий день уже не работник. Артису в таких случаях хочется спать. Счастливчик, раз так может. Сон — спасение от неприятностей. И Артис спасается. Поднимает с пола одеяло, маков не трогает, накрывается и засыпает. Со старой как мир мыслью: утро вечера мудренее.

Ингрида кружит по саду, но ей там тесно. Она выходит за калитку и медленно бредет по главной улице поселка. Ей кажется, окна домов смотрят, посмеиваются:

«Мы знаем, где был твой муж, а ты — нет».

Ингрида бежит от окон. Подальше, вон из поселка. Поговорить с полем тимофеевки, что начинается за водонапорной башней. И посмотреть, как ранняя жара выгоняет у хлебов колосья.

Опомнилась она на меже шириной в шесть борозд. Под ногами зашуршала скошенная трава. Маки. Откуда-то выплыли слова, которые произнес Артис тогда, в тот далекий день:

— Никогда не буду косить наше маковое поле.

Ингрида побежала домой.

Артис не слышал, как она вошла. Проснулся от шепота:

— Не спи. Маки отцветут.

Артис увидел Ингриду и увидел вазу: маки источали маковый запах и полыхали маковым цветом.

Я НЕ МОГ ЗАСТРЕЛИТЬ КОРОВУ

Мне позвонила Тайга — сестрино чадо, как ее называли Стефания с Терезой. Какое уж там чадо в пятьдесят четыре года. У самой двое детей, трое внуков. А для Стефании и Терезы она как была сестриным чадушком, так и осталась. Мы с Тайгой одноклассники. Не то чтобы закадычные друзья, на дни рождения друг друга не зовем. Но если нужна помощь, дважды просить не приходится. Вот Тайга и звонит мне:

— Ты не мог бы взять ружье и приехать? Нужно корову пристрелить.

Я, видно, долго не отвечал. Тайга забеспокоилась:

— Ты где?

— Пристрелить корову? — переспросил я.

— Да. Только не мою, а тети Стефании и тети Терезы.

Ладно, что зря трубку мусолить. Сяду-ка лучше в машину, поеду. Восемь километров — не расстояние. Тайга живет на центральной усадьбе, я — в поселке. Стефания с Терезой — чуть дальше, километра на три. Там разберемся. Да, но почему она сказала: корову тети Стефании и тети Терезы? Стефания же умерла. Когда это было? Прошлым или позапрошлым летом? Запамятовал. Старухами, что доживали век за Белым болотцем, я никогда особо не интересовался. Помню, Тайга рассказывала, что хотела перевезти теток к себе, но те ни в какую. Нечего, дескать, у молодых под ногами путаться.

Я заехал за Тайгой. Она села в машину и стала объяснять:

— Мы с мужем пытались задобрить ее, накинуть на шею цепь. Не дается! Сущий зверь. Даже не ест, когда мы рядом. Бросили охапку хорошей, сочной травы — забилась в угол и шипит.

— Раз так, надо звать ветеринара, — вставил я.

— Глупости. Она не бешеная. Просто тетки избаловали. Вот и дичится чужих. Не корова, а черт знает что!

Я не ошибся. Стефания действительно умерла. Мы зашли к Терезе. Не знаю, что Тайга наговорила ей, но радушия, с каким встречают гостей, я не почувствовал. Разбитая параличом хозяйка сидела в постели, откинувшись на подушки, обложенная скатанными одеялами.

— Пришел корову убивать? Один тут уже пробовал с ножом подступиться. Значит, теперь будут из ружья палить. Ленятся скотине есть подать, душегубы. Дождались бы хоть моей смерти! Ну иди! Стреляй! Чего стоишь? Больного человека не видал?

В неподвижной массе шевелился только рот. Воинственно, желчно. Мне даже казалось: веки не мигают, настолько сверлящим был взгляд. Было жалко, что она так немощна. И зло разбирало: обругала ни с того ни с сего. Впервые в жизни я рассердился на Тайгу. Я не навязывался. Сама просила. И вот те на — впутала в историю. Я повернулся и, не попрощавшись с хозяйкой, сказал:

— Пошли в хлев!

Распахнул дверь. Так иногда кидается прочь перепуганная насмерть кошка, готовая со страху взбежать по стене до потолка. Казалось, корова чует, что в стволе ружья — ее смерть. Она носилась из угла в угол, пока не выдохлась и не села. Да, села, как на рисунке в детской книжке. Спиной к балкам. Передние ноги повисли, будто просили пощады.

Корова замерла. Жили только глаза. Вспыхивая в полумраке, умоляли и ненавидели. Привалившееся к стене животное поразительно напоминало прислоненную к подушкам Терезу. Стоило мне подумать об этом, как ружье само опустилось. За спиной у нас послышался крик. Случилось невероятное. Тереза вышла во двор. Сколько живу, не слыхал, чтобы парализованный человек вдруг встал и пошел. Но дано ей было только выйти и крикнуть. Когда мы подбежали, Тереза была мертва.

Услышав этот предсмертный крик и узнав свою хозяйку, корова вскочила, бросилась к дверям и тихо промычала. Проем был загорожен — старые оглобли и доски крест-накрест заколочены гвоздями. Старуха, как могла, пеклась, чтобы любимица не вырывалась из заточения.

Мне надо было сперва перетащить Терезу на кровать, а потом поехать за врачом. Когда я проходил мимо хлева, корова опять сопя носилась из угла в угол. Потом на поминках я узнал, с чего все началось.

Обе старухи жили на старом хуторе, копошились в огороде, держали стадо овец, а молоко брали у Тайги.

Как-то раз во дворе появилась телочка. Вошла будто в свой дом и сразу бросилась сосать Терезины пальцы. Сестры пустили ее в хлев и принялись ждать, не станет ли кто телочку искать. Тайге в первые дни ничего не сказали. Думали, если владельцы спохватятся, племянница сама расскажет об этом. Но что-то не слышно было в колхозе разговоров о пропаже. А объявления в газету тетки не давали, записки к столбам не прикалывали. Пришла телочка — и ладно. Явилась, как видение с Белого болотца со звездочкой во лбу.

Старушки стали телочку баловать, как комнатную собачку. Корм носили, пасли по очереди. Коровенка росла и не отходила от них ни на шаг. Пока не пришло время течки.

Тут Звездочка помчалась без оглядки на осеменительную станцию, находившуюся в четырех километрах от дома. Случилось это в сенокосную пору. Быки, привязанные цепями, кружили каждый вокруг своего колышка. Звездочка подбежит к одному, к другому, а те в ус не дуют. Все травку щиплют. Откуда им было знать, что надобно коровенке, когда они сроду с такими дел не имели. Звездочка побежала дальше, пока не нашла быка, который ее понял. После чего к величайшей радости тетушек бесценная скотинка вернулась домой. Тетки пообещали подарить Тайге теленка. Наказали растить, если будет телочка, а если бычок, то пусть решает сама, что делать с ним. Появился бычок. Старухи позволяли сосать матку, сколько он захочет. Сами они корову не доили, а Тайге сказали:

— Не мы ее покупали, не мы ее привели. Сама пришла, пусть сама и выбирает, как ей жить.

Когда бычок перестал торкаться в материнские соски, Тайга его увела. Тетки остались одни со своей Звездочкой. У той как на диво и вымя не воспалилось, и молоко не капало. Была она ласкова до тех пор, пока снова не приспело время искать быка.

В этот раз тетки восприняли исчезновение любимицы спокойнее.

— Пусть живет как хочет.

Старушки заплатили косарю, чтобы запас кормов на зиму. Обе так увлеклись коровой, что из-за нее продали всех своих овечек.

Три раза пробегала Звездочка мимо осеменительной станции в поисках понятливого быка. Когда она принесла третьего теленка, умерла Стефания. Теперь Тереза пасла одна. Но силы ее убывали, она чувствовала, что больше за коровой не поспевает. Поэтому заперла ее в хлев. Только и могла, что доковылять до загородки, бросить охапку сена и подать лакомство: морковку или свеклу. Летом, бывало, еще и травки накосит. Теплую водичку с мукой доставляла из комнаты в хлев зимой на санках, летом в коляске. Тайга не раз пеняла теткам:

— Зачем держать корову, которую не доишь?

На что обе неизменно отвечали:

— Пусть живет как хочет.

Когда Стефании не стало, Тайга снова попыталась заговорить о корове:

— Стоит ли так мучиться?

Но ничего нового в ответ не услышала.

Я не мог поверить, что наша Латвийская бурая, истинно домашнее дойное животное, каким ее сделали естественный отбор и селекция, способна жить по законам дикой природы. Видать, течет все-таки в потомках первобытных животных кровь древних туров. Собственно говоря, если корову приручили в позднем палеолите, то по сравнению с вечностью нас от того времени отделяет лишь миг.

Также не укладывалось у меня в голове, что две старые крестьянки держат в доме корову и не доят ее. Ценность буренки всегда составляло молоко. Единственная мера ее полезности. На похоронах Терезы я стал расспрашивать Тайгу, как могло такое случиться. Сестрино чадо пожимало плечами. Потом вспомнило, что однажды несколько лет назад старушки случайно зашли на ферму. Мужу Тайги там что-то понадобилось, и он остановил машину возле коровника.

Первой из машины вылезла Стефания.

— Пойду погляжу, как живется скотине в этих колхозных хлевах.

В тот год все лето и всю осень шли дожди. Мокрые, водянистые корма в силосных ямах и хранилищах для сенажа прокисли. Людей мутило. Коровы и те отворачивались. Но куда денешься — есть что-то надо.

Старухи своими глазами увидели, как еще неродившегося теленка привязывают к трактору, чтобы вытащить из материнского чрева.

Захудалая, прокисшая ферма произвела на тетушек Стефанию и Терезу настолько жуткое впечатление, что они долго не могли произнести ни слова. Наверное, потому прибежавшую с Белого болотца телочку приняли за божий подарок, который надобно оберегать и лелеять. Чтобы хоть одна коровенка на свете получила от жизни все, что пожелает. Как знать, может, отношением к Звездочке старушки выражали свой протест против нерадивости, которая, помноженная на бесчисленные беды дождливого лета, довела стадо до такого убожества.

С того раза Стефания с Терезой к ферме близко не подходили, а разговоры Тайги и слушать не хотели. Повторяли, как заведенные:

— Это издевательство над скотом.

Их вовсе не интересовало, что за минувшие годы в центре построили с десяток жилых домов, поскольку колхоз попал в список экономически отсталых хозяйств, нуждающихся в помощи. Далеким, непостижимым осталось для них понятие — агропромышленное объединение. За Белым болотцем не знали, что объединение с помощью всеобщей заинтересованности в конечном итоге не только вычистило хлева, но и прогнало пьяниц-доярок, которым было все равно, сам теленок является на свет или его вытаскивают трактором.

У старух за Белым болотцем была своя коровенка. И она жила как потомок древних вольных туров.

В тот день, когда у меня опустилось ружье и Терезу сразил последний удар, приехала пожарная машина. Мощная струя воды в два счета выбила Звездочку из сил. Потом пришел Ешка Килпис и сделал все честь по чести. Без ружья. Просто. Как положено.

ЕЦИТ

Что представляет собой птицефабрика, Виестур Лапа не знал. Он ею не интересовался. У колхозного электрика и так голова идет кругом от коротких замыканий, перегоревших анкеров и кабелей. Зачем занимать мозговые извилины еще мыслями о фабрике. Глупее занятия Виестур не мог представить. И вообще, если сгоняют вместе тысячи кур, то почему птичий двор сразу называют фабрикой? На фабрике штампуют и точат. А из чего штампуют кур? Яйца еще куда ни шло. Положим, по одной трубе можно пускать желтки, по другой — белки. И те и другие разом впрыснуть во влажную оболочку, чуть подержать на жару, и глянь — яйцо готово.

Шутка, конечно. Но добавить к этому ему было нечего. И вот настал день, когда он должен был во всем этом разобраться, обследовать все, как говорится, воочию и на ощупь.

Виестур Лапа, дипломированный инженер-электрик со средним образованием, попал на фабрику благодаря женитьбе. Арита с часу на час ожидала своей очереди на квартиру, и электриков принимали на работу с распростертыми объятиями. На производстве, мол, все лишь на них держится.

Лапа вовсе не прозябал и в колхозе. Жил в родительском доме, зарабатывал хорошо, с обязанностями справлялся. Но любовь выдирает из почвы и не такие корни.

Пока оформляли документы, Виестур ходил смущенный. Он принадлежал к категории послушных комсомольцев и опасался, как бы его не сочли летуном, поменявшим родное хозяйство на материальные выгоды. Никто, впрочем, его не попрекал. Арита за сортировкой яиц дослужилась на фабрике до звания передовика. Колхоз ничего подобного предложить ей не мог. В конце концов, все понимали, что квартиры с неба не падают.

Жилой квартал фабричных работников, по сути, был не чем иным, как разбухшим колхозным поселком. Только народ здесь одевался шикарней, как бы подчеркивая этим свою принадлежность к городу.

То была и в то же время не была деревня.

Птицефабрика, ежели вдуматься, заведение самое что ни на есть сельскохозяйственное. Однако разделение на зоны и цеха, покрытые асфальтом площадки и вокруг всего этого забор сразу же уподобляли ее промышленному предприятию.

Ничего дурного сказать о своей работе Виестур не мог. Но он был человеком деревенской закваски. В колхозе ведь как? Захотел — начал работу раньше, кончил позже. По надобности. Крестьянин всегда приноравливался к солнцу, к ветру, к дождю. Когда требовалось поднажать, нажимал.

На фабрике — прибежишь пораньше, будешь путаться у других под ногами. Задержишься — начнут поглядывать с подозрением. Словом, тут было принято от гудка до гудка. Случался, конечно, и сверхурочный ремонт, когда сменные рабочие не успевали сами залатывать повреждения. В таком крупном предприятии каждый день что-нибудь ломалось да портилось.

Виестур в часы аварий расцветал. По телу пробегала бодрящая дрожь. Умом он понимал, что всякая порча — так или иначе — беда. Но не мог ничего поделать с собой. Радоваться, скажем прямо, не радовался, но ощущал внутренний подъем. Такой же азарт захватывает крестьянина в сенокосную пору, когда по небу расползаются черные тучи и надвигается дождь. Если при этом на лугу лежит высушенное благоуханное сено, то за неполный час можно провернуть столько, сколько иной раз не одолеешь за полдня. И когда за последней охапкой тебя настигают первые капли, в мышцах играет такая силища, что кажется — ничего не стоит повторить все сначала. Это непередаваемые мгновения, и из них складывается век деревенского жителя.

На фабрике этой радости единоборства недоставало. Лишь аварии вышибали из однообразного течения времени.

Виестур отвечал за вентиляционные устройства. Оставаться без пищи в бетонных помещениях куры какое-то время могли. Но если заклинивало подачу воздуха, это была катастрофа, от которой жди наихудшего.

При знакомстве директор сказал:

— Будете поддерживать жизнь.

Поддерживают огонь в печке.

А жизнь?

Виестур мгновенно представил больницу, где в особой камере лежит подключенный к сложной системе человек. Больной медленно угасает, а клубок проводов упрямо поддерживает в нем жизнь.

Когда Виестур обошел фабрику, он пал духом. Даже говорить не хотелось. Тысячи кур. Миллионы яиц. Заточенная в исполинских машинах пернатая живность, при виде которой одну отдельную птичью жизнь воспринять невозможно.

Несушки содержались в металлических клетках. Механизмы ссыпали корм, и тысячеголовый дракон клевал, клевал… и нес яйца. Гнезда, собственно, не было. Вместо него проволочная сетка. Яичко докатывалось до скользящей ленты — и все дела. Куры толкали, друг друга, отпихивали. В тесноте им толком и развернуться нельзя было.

На совещаниях никто не говорил:

— Вчера куры снесли…

Докладывали:

— Вчера мы произвели…

Со временем Виестур притерпелся. Он стал воспринимать кур как некую яйценосную массу, которая быстро сокращается и которую после определенного срока заменяют другой. Точно отслуживший механизм.

Иногда, правда, накатывала тошнота.

Если в металлической клетке у какой-нибудь несушки появлялась болячка, другие сестры, не ведая жалости, жадно набрасывались на нее. Возможно, давала себя знать естественная потребность. Догадка о живом червяке, которого птице положено клюнуть. Кто знает. Копошиться и самим найти что-нибудь негде. На полу худо-бедно можно хоть когтями поскрести. А чем заниматься на проволочной сетке? Тут позволялось лишь пить, есть да нестись. Нельзя было даже посидеть на шестке. Спать полагалось — припав к той же металлической сетке, которая пропускала через себя только помет.

Виестур знал, в каких помещениях производят больше, в каких — меньше. И уже не позволял себе глупостей — не говорил, что куры несутся.

Скоро Лапе казалось, что он весь пропитан тошнотворным приторно-сладким духом. В столовой он на курятину смотреть не мог, стал отказываться от самых вкусных блюд.

Если случай сводил Виестура с бывшими товарищами, он рассказывал, как заправский фабричный рабочий:

— В прошлом месяце мы произвели сверх плана столько-то яиц. Говорят, премию дадут.

Электрик стал равнодушным к заточенной в клетках яйценосной массе. Такова работа.

Но человек остается человеком. Кого-то поласкать, потрепать по шее надо. Мало ли рабочих, провозившихся на фабрике целый день с живыми существами, придя домой, подставляют плечи под собачьи лапы? А сколько их гладит кошек? Кто считал?

Нить человек — скотинка в промышленном производстве обрывается. Видно, потому и хочется снова завязать ее где-нибудь в другом месте. Только так можно объяснить всеобщую привязанность к Ециту.

Ецит был обычным петухом, который вел себя на фабричной территории как полновластный хозяин. Встречал людей, провожал, клевал с ладони, прыгал на плечо. Строители приучили Ецита лазить по лесам. Короткими, но энергичными перелетами петух возносился на крыши помещений, на кузова автомашин. Экскурсанты, вдоволь нагулявшись по фабрике, увидев Ецита, поднимали восторженный крик.

Его величали Родоначальником.

Шутники рассказывали приезжим, что петух послужил художнику моделью для фабричной эмблемы. Экскурсанты верили на слово, не замечая, что на эмблеме промышленного гиганта изображена голова курицы.

Виестуру Лапе ходить по территории завода приходилось чаще, чем другим. Лапа и Ецит внимательно следили друг за другом. Если петух куда-нибудь запропастился, мастеру по вентиляторам стоило лишь позвать:

— Дружок, дружок!

И Ецит несся к нему, крича и кудахча во всю свою петушиную глотку.

В тот день Виестур получил очередное задание: явиться в седьмое помещение исправить вентиляционное устройство.

Лапа закинул на плечо сумку с инструментами и выбежал из каморки электриков. Дело не ждало, и он забыл о Еците. Петух напомнил о себе сам. Вскричал так жалобно и необычно, словно попал в когти ястребу. Радоваться и в самом деле было нечему.

Ецит висел в кабелях, тянувшихся от столба к столбу до самой строительной зоны. Там воздвигали новые помещения для кур. Провода были протянуты довольно высоко. Чтобы под ним могли проехать не только автомашины, но и автокраны.

Куда Ецита потянуло, куда он хотел вознестись, неизвестно. Можно было лишь догадаться, что сперва он взобрался на крышу. Потом пытался долететь до перепутавшихся кабелей. Но, видно, оступился, потерял равновесие, упал на бок — и теперь висел на одной ноге, хлопал крыльями и истошно кричал.

Оставить Ецита в беде было нельзя. Добраться до петуха оказалось не просто. Если прислонить к кабелям стремянку, не выдержат временно поставленные столбы. С крыши дотянуться невозможно. Выковыривать его багром? Эту мысль Виестур Лапа отбросил сразу. Надо бежать на строительный участок, хоть он и расположен не близко, попытаться найти автокран и вскарабкаться к петуху по стреле. Ничего другого на ум не пришло. Да и не с кем было посоветоваться. Весь коллектив сидит на собрании, ломает голову, как уплотнить кур. Сумей они втиснуть в те же клетки побольше несущейся массы, сколько яиц можно было бы получить сверх плана! Сразу бы подскочили премии. Виестур в говорильне не участвовал — сидел на посту дежурного.

Строителям стоило лишь услышать, какое несчастье случилось с Ецитом, и автокран на всех парах понесся к месту происшествия.

Стрела, известно, предназначена не для лазанья, тем не менее Лапа по распоркам быстро добрался до изнемогшего петуха. Наверху он обнаружил, что Ецит не просто застрял. Вдобавок и нога пополам. Электрик бережно выпростал птицу из кабелей. Освобожденный Ецит прильнул к спасителю, совсем тихий, съежившийся. Только хрипел и, наклонив голову, преданно глядел в глаза.

Лапа помчался на санитарную бойню. Уж конечно, не для того, чтобы прикончить петуха. К санитарному врачу, который там вспарывал подохших кур. Птицы ни с того ни с сего не околевают. Доктор обязан был выследить причину, чтобы уберечь здоровых от заразы и чтобы на фабрику не напал мор.

Дверь была открыта, а внутри пусто. Виестур успел забыть, что идет собрание. Но не оставлять же Ецита со сломанной ногой. Пришлось набраться нахальства, открыть дверь зала заседаний и послать доктору записку.

Ветеринар свирепо спросил:

— Какая сволочь это сделала?

— Несчастный случай на производстве, — пошутил Виестур, чтобы как-то унять его гнев. Рядом с доктором он воспрянул духом. Теперь Ецит, считай, спасен.

Вскоре нога была обмотана так же плотно, как черенок ножа у сапожника. Ецита опустили на пол. Петух сел. Видно, накапливал силы. Посидел недолго, стал подниматься.

— Пошел! — обрадовался доктор своему мастерству.

— Прихрамывает, — поскромнее оценил успех Виестур.

Это снова был тот самый Ецит, что и прежде. Только еще чуть осовелый.

Доктор поискал хлебных крошек.

— Толи перекормили его, то ли не оправился после шока.

Будто поняв, Ецит подобрал несколько крошек.

Виестур потер ладони:

— Снова в строю! Колупается!

Доктор ничего не сказал. Только смотрел и смотрел. Не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь накладывал шины на ноги петуху или курице.

Домашнюю птицу с переломанными конечностями забивают. Лошадей с переломанными ногами пристреливают.

Доктор работал не в цирке и не в зоопарке. Он заведовал ветеринарной частью на производстве.

Петух испугался бурного всплеска Виестуровых чувств и отковылял несколько шагов в сторону.

Только сейчас Лапа увидел сумку с инструментами и сник. Точно его стукнули по голове.

Не сказав ни слова, рванул с места. Ецит за ним. Всю порогу не отставал от своего спасителя. Так вдвоем и бежали по асфальту. Один — большими шагами, придерживая рукой заплечную сумку, второй — дробно мельтеша лапами и на каждом шагу заваливаясь вправо.

Электрик распахнул дверь седьмого помещения.

— Эй, хозяйка!

Хозяйка не отозвалась.

Виестур выругался — сколько можно трепаться на собрании! — и пошел дальше.

Того, что открылось его взору, он никогда еще не видел.

На повисших шеях болтались тысячи голов. В нос ударил сладкий, приторный запах. Сильнее, чем когда-либо.

У Виестура закружилась голова, его затошнило, но он устоял.

Он не знал, сколько стоит одна курица. Как-то не приходило в голову спросить. Да и не было нужды. С какой стати этим интересоваться инженеру-электрику.

Если заставят платить, ему с Аритой долго придется жить в пустой квартире. А может, не вычтут? Бывают же несчастные случаи. Сколько продукции каждый день увозят на санитарную бойню! Сколько цыплят перемерзло зимой, когда вдруг ни с того ни с сего отключили ток!

Ецит приподнял крылья и обошел вокруг Виестура. Прижался, наклонив набок голову, заглянул в глаза и в первый раз после несчастья запел.

Виестур погладил Ециту шею. Крепкую. И податливую на ласку.

РЕКСИС В ЦВЕТАХ

Агию бросили в пустыню и наказали сделать оазис. С чем еще сравнить строящийся колхозный центр, как не с песками пустыни? В один год подведены под ключ шестьдесят пять квартир. Улицу обозначили домики Ли́ванского домостроительного комбината. Зелененькие, как брошенные в землю горошины. Еще непривычные, оттого похожие на детские кубики. Но сколько их всего? Две короткие полоски по обеим сторонам дороги. Остальное — высокие многоэтажные дома.

Председателя часто упрекали:

— Неужто нельзя было построить поселок-сказку? Речка чуть ли не колечком опоясывает. Кругом взгорки, низинки, куда ни поставишь дом, — глазам радость. Ты жепонатыкал многоквартирные коробки и всю красу испортил.

Председатель кивал, но не соглашался.

— Что я, глупее тебя? Покажи мне колхоз, который в течение года построит шестьдесят пять особняков. Специально я, правда, не интересовался, ну, может, «Адажи». Зато теперь у меня шестьдесят пять квартир. Смекаешь? Вам подавай виды, панорамы, пруды да пригорки. А я, прежде чем предлагать работу, должен подносить на ладони квартиру, иначе нам не ударить по рукам.

Атвар Иннис знал, что говорит. Три года назад его выбрали руководителем колхоза, попавшего в список экономически отсталых хозяйств. В районе с ними носились как с писаной торбой, лишь бы сдвинуть с мертвой точки. Отсюда и размах строительства.

Атвар Иннис говорил:

— В красивый пейзаж можешь посадить парочку, чтобы пошептались, помиловались. Но и они, чуть только повеет вечерней прохладой, захотят под крышу или хотя бы в стог сена.

Он был вне себя, когда однажды прикатил автобус с представителями творческих союзов. Вознамерились, мол, помочь отстающим хозяйствам! Исходили, осмотрели все вдоль и поперек. И наговорили с три короба о равновесии человека и природы в современном поселке.

— Ладно, скажу вам как на духу, — не выдержал председатель. — Три года я ходил, клянчил, точно нищий с сумой. Кто пойдет к тебе, если нечего дать взамен? Теперь у меня грудь колесом. Вон на календаре список: желающих больше, чем могу принять. И это сейчас, когда в центре еще ничего путного нет. Ни садика. Ни столовой — вместо нее хибара. Школу закончат лишь через год. И тем не менее стоят в очереди. Потому что квартира — это капитал. А вы о цветочках. Кто решил к нам прийти, мечтают не о них.

Атвар Иннис все понимал. Он был не дурак и заботился не только о коровниках и загородках для свиней. Но руки были коротки. Хотелось скорее привлечь людей. Впрочем, люди шли. В том числе и специалисты. Всех манила перспектива проявить себя, начать с целины.

Полная сил, как бутон, готовый распуститься, пришла Агия Лангседен, набравшись в Булдурском техникуме знаний по декоративному садоводству.

Председатель при знакомстве не сулил легкой жизни. Скорее, наоборот, словно родниковой водой окатил:

— Сперва мы должны выжать из земли зерно, из соска молоко. И пустить консервный цех. Без золотой жилы нам не сделать рывка — потащимся, как сани по гравию. Надеюсь, ты это понимаешь. Поэтому: даю тебе полную свободу, делай что хочешь и как можешь Я в твои дела вмешиваться не стану. Палки ставить в колеса не намерен, за руку водить — тоже.

На летучке специалистов Атвар Иннис представил ее:

— Цветовод-декоратор. Прошу любить и жаловать в пределах наших возможностей.

Центр был раскопан и завален мусором. Будто там сатана кувыркался.

«Любить и жаловать в пределах наших возможностей». И ничего конкретного. Бульдозер ходи вымаливай, автомашину — выклянчивай. Всегда находится деле поважнее. Деревья, кусты, цветы подождут. Вокруг ли́ванских домиков легче народ поднять. Хозяева худо бедно заинтересованы прибрать свое жилье. А из общего дома утром разбегутся во все стороны, а вечером юркнут каждый в свою нору. Не достучишься.

В городском доме друг друга не знают, хотя изо дня в день топчут одни и те же ступени. На селе о соседе известно все, даже чуточку больше, чем надо. Вроде жильцам должно быть неловко друг перед другом. Но ни в подъездах многоквартирных домов, ни во дворах не увидишь хозяйского отношения к общему жилью. Будто под одной крышей собрались временные попутчики. Хотя сообща могли бы и украсить свой дом, и посадить цветы, кусты, деревья, как в самом лучшем парке. Особенно когда под боком дипломированный консультант. Но роптать вслух Агия не смела. Наслушалась от сокурсников, как им живется в других хозяйствах, даже утешала их:

— У меня ведь тоже по-всякому бывает, но в общем — грех жаловаться.

В конце концов председатель и другие специалисты тоже искали, тоже обивали пороги, доказывали. Были рады, когда удавалось что-нибудь выбить. Неужто Агии все должны подносить на блюдечке, раскатать в центре озеленение, будто ковер, так что самой осталось бы только отщипнуть лишнее и подключить распылитель.

У Агии дело двигалось. Но, человек с размахом, она хотела все сразу: привести в порядок остатки старого баронского имения, напустить в высохшие пруды воду и одновременно озеленить в духе времени ту часть центральной усадьбы, которая еще только воздвигалась.

Она без устали могла ходить по поселку, снова и снова лазить по местам, которые все обходили стороной, где властвовали крапива с чертополохом. Вычитанное в книгах требовало применения. В голове вертелось: элементы пейзажа следует умело сочетать с жилой и производственной зоной… Уличная сеть должна организовать застройку композиционно, функционально и пространственно… Извилистые улицы… Принцип цветущей растительной перспективы… Движение по таким улицам открывает взгляду новые фасады зданий, кварталы, акценты, формы…

И вдруг в такую минуту:

— Позволь, прелестная садовница, немножко пройтись с тобой.

И, как правило, это один их тех, кто мчит на своей машине напрямик: не ставя ни во что ее тропинки, дорожки, не говоря уже об углах газонов.

Агия была против нагромождения камней в этих многострадальных местах. Но поскольку нежная зелень не в силах была пронять сердца людей техники, пришлось пойти против собственного принципа. И в центре всюду на перекрестках навалить большие и малые камни. Такие, чтобы водителям, сидящим за баранкой, волей-неволей пришлось бы их объезжать. Некоторые называли кучи декоративным элементом и хвалили Агию за выдумку. Куда больше ее порадовало бы, если б люди замечали хрупкую зелень, цветы и ряды высаженных кустов. Но видели почему-то только камни. Агия надеялась, что настанет день, когда искусственные ограды можно будет убрать. Надеялась, что со временем мужики научатся обращаться с тракторами, комбайнами и машинами так же осторожно, как с лошадьми, которых пацанами водили по борозде, следя, чтобы те не оттаптывали им босые ноги и не наступали на ботву.

А так вообще — грех слезы лить. Жить было можно. То, что она сделала, за что принялась, замечали даже те, кто обычно ходит задрав нос. Сказать по правде, мужики были не злые, не ленивые, только пораспустили языки да ходили больно развинченно.

Гадкие ямы и кучи покрылись корочкой чернозема, а затем и травкой. Стали смотреться настолько естественно, что казалось — так было всегда.

К тому времени, когда в крупных многоэтажных домах, что строились три года, отделочные работы подходили к концу и двери все чаще стали распахивать будущие жильцы, Агия успела кое-что и прибрать, и пригладить, и даже воткнуть в землю саженцы будущей красы.

Когда радость новоселья бьет ключом, всяк смотрит, как бы подъехать поближе, чтобы удобней было перетащить в дом вещи. Хоть стой рядом с хворостиной, все равно что-нибудь растопчут, сломают. Агия это понимала и прощала. Настоящие переживания начались чуть позже, когда дома наполнились жильцами.

В многоэтажки перебрались семьи из четырнадцати старых хуторов. Большая часть — из жилищ, которые давно сопрели и развалились. Тот, кто живет перелетными настроениями, на крышу поднимается редко. Лишь когда уже льет на голову. Люди ждали, когда к их жилищам вплотную подберется мелиорация и центр магнитом вырвет их из гадючников, где все кругом заросло, а дороги превратились в сплошные колдобины.

Новые жильцы радостно обегали новые квартиры, раскручивали краны, пробовали душ, включали газовые плиты и, как косули на льду, ощупывали ногами гладкие полы. Все казалось удобным, сподручным до тех пор, пока не привезли вещи. Комнаты и коридоры наполнялись барахлом, вещи громоздились одна на другую, мешали. Достаток вламывался в дома через окна, через двери.

Самая большая беда была с собаками. В каждом крестьянском дворе есть свой сторож. В ином целых три: цепной, дворовый и комнатная такса — верные друзья, а куда их девать? Бросить нельзя. Этого не позволяет совесть крестьянина. Вообще-то в каждом местечке имеется человек, к которому прибегают, если у хозяев не поднимается рука убить дорогое существо. Утопить котят, щенят — это еще туда-сюда, но лишить жизни старого коня или собаку, которые с доверием смотрят тебе в глаза, — на это не способны даже мужики с железными нервами.

В тот день Фредис, обиженный богом человечек, не чуравшийся самой грязной работы, видно, куда-то отлучился. Отстрелять собак пригласили охотников. У них, дескать, и глаз натренирован, и рука набита на ликвидации бродячих животных.

Охотники заявили, престиж, мол, не позволяет им стрелять в привязанных на цепи. Пусть хозяева отвяжут их и полюбуются, как те упадут замертво после первого выстрела. Десять псов и в самом деле остались лежать. А по трем пришлось палить трижды-четырежды. Один, наполнив полмира жутким воем, все же увернулся и удрал в лес.

В тот день в старых яблоневых садах, по обочинам канав закопали джеков, джери, лацисов, рыжиков и бобиков. Хозяева, еще вчера ласкавшие любимцев, успокаивали себя:

— Куда в городском доме девать собаку? Был бы свой дворик, другое дело.

Восемь сторожей хозяева все же забрали с собой в многоквартирное жилище. Таксы сразу вписались в городской уют. Но бывшие цепные псы кидались из комнаты в комнату, прыгали чуть не до потолка, чтобы поймать муху. В благодарность за освобождение от цепей с медвежьей неуклюжестью клали лапы хозяевам на плечи, едва не сбивая их с ног.

Цепные чудища, что захлебываются от лая и готовы разорвать незнакомца в клочья, отпущенные на свободу, — на людей даже не смотрят. Обычно таких с цепи и не спускают, чтобы знали свои обязанности. Говорят, у побывавшего на воле пса портится нрав. Посаженный снова на цепь, он якобы ярится пуще прежнего, но причиной тому не бдительность, а жажда неизведанного, которую успел познать за час-другой на свободе.

Именно с такой сторожевой собакой въехал в многоквартирный дом землеустроитель Илгмар Луксис. Его позиция по этому вопросу не оставляла сомнений:

— Бросить сразу две святыни — колодец и собаку — грех. Забрать с собой колодец, как вы сами понимаете, я не мог.

Илгмар Луксис был слаб на язык, каждый свой шаг сперва обосновывал. Частенько чтобы просто поболтать. О собаке и колодце вроде бы со смешком. Чтобы не выглядеть сентиментальным. Человеку, родившемуся и выросшему на деревенском хуторе, трудно разом перечеркнуть свое прошлое. Наверное, это понимал и председатель Атвар Иннис, которого все считали заклятым рационалистом. Не кто иной, как он положил начало традиции: оставлять на месте хутора купу деревьев или хотя бы одно дерево. Чтобы человек спустя годы мог показать своим детям и внукам:

— Тут я родился и вырос.

Колодцы осыпаются, век собаки короток. Лишь деревья остаются и, по меньшей мере, еще одному поколению напомнят о связи времен и вечном коловороте.

Пребывание собаки в сельском многоквартирном доме лишено смысла. Бывший цепной сторож в квартире подобен корове, которая отучена давать молоко и живет для того, чтобы представлять собой вид.

Примерно в такой роли очутился Рексис — любимец землеустроителя. На редкость быстро освоился в трехкомнатной квартире. Уже через неделю равнодушно щурился на мух, которые нахально ползали у него чуть ли не по носу. Лежал в гостиной, свернувшись или вытянувшись во весь богатырский рост на пушистом ковре. И лишь временами вздрагивал во сне. Но стоило здоровенного телка, как прозвали его обитатели дома, выпустить во двор, как начиналось светопреставление. Рексис всеми четырьмя лапами истово царапал землю, даже когда прятать ему было нечего. Носился вокруг дома, восторженными прыжками встречал каждого встречного и поперечного, охотно кувыркался с детьми. Никому и в голову не могло прийти, что недавно Рексис, брызжа слюной, давясь, осатанело лаял на цепи, готовый вцепиться в горло любому прохожему.

Если бы Рексис и подобные ему четвероногие только разворошили кусочек газона да оставили бы кучку возле цветника, Агия стерпела бы. Но дюжая псина, пробегая мимо зеленой изгороди, хватала в пасть что ни попадя, трепала, выдирала, упершись в землю всеми четырьмя лапами. Нежные всходы, с таким трудом добытые, привезенные и только что начавшие укореняться, редели на глазах.

Вначале Агия пробовала поговорить с Илгмаром по-человечески:

— Неужели вы не можете унять свою собаку?

Землеустроитель отмахнулся:

— А что мне делать? Бегать за ним, что ли?

— Купите поводок.

— Что я, пижон городской? Не хватало, чтоб я тут театр устраивал.

— Неужели вам не жалко посадок?

— Скоро вы нас завалите цветами, кустами так, что не войти, не выйти. Не надо превращать декоративное садоводство в самоцель.

Разве имело смысл разговаривать с таким дундуком?

Агия пошла к председателю. И не вовремя. Навалилась ранняя весна, подгоняла всех в хвост и в гриву. Председатель, не желая плохого, отрезал:

— И ты еще тут со своими корешками.

Первый раз за все время Агия горько расплакалась. Роняла, бывало, слезы и раньше, но чтобы так, о работе, — впервые. Хотела написать заявление об уходе. Даже написала, понесла в контору. Но тот самый председатель, который так нехорошо накричал, встретил ее самым что ни есть доброжелательным тоном:

— Что ты все берешь в голову? Нашла о чем рыдать. Укоренятся кусты, угомонятся и собаки. А что прикажешь с ними делать? Травить?

Агия осталась.

Но после того, как однажды вечером Рексис снова учинил погром, она написала заявление. Теперь уже не председателю, а в правление. И для вящего впечатления сдобрила текст латынью:

«Уничтожены многие Дафне мезереум, Рибес алпинум, Симфорокарпус рацемоса».

Можно было бы написать: волчье лыко обыкновенное, смородина альпийская, снежноягодник кистевидный, но зато теперь документ имел другой вес.

Атвар Иннис снова отмахнулся:

— Успеем еще рассмотреть. Сейчас некогда заседать. Работа горит, справимся с ней, тогда поглядим.

Но Рексис не ждал. Кляцал зубами, обдирая ветки, — не пасть, а циркулярная пила.

Агия не выдержала. Вбежала в квартиру соседа, сняла со стены ружье, зарядила оба ствола и вылетела в сад. Рексис несся мимо зеленой изгороди, перемахнул в цветник. Садовница выстрелила в воздух. Телок одним прыжком оказался возле нее. В сторожевой псине проснулась былая остервенелость. Сперва хватил за голень, потом вцепился в плечо. Агия в страхе и в ярости пыталась повернуть ствол против него. Грянул выстрел, но — мимо. Выскочил сосед, отобрал ружье, вытер пот. Все были целы. Но тишину предвечернего часа растревожил дикий вой и скулеж. Рексис удирал в лес не чуя под собой ног. Остальные собаки кто в ужасе прижался к земле, кто смотрел вслед беглецу. Точно так же выл и скулил раненый сородич, когда охотники расстреливали хуторских собак.

Рексис, видно, так перепугался, что от страха обезумел и больше домой не вернулся. Этого было достаточно, чтобы его объявили бешеным. К болезненным укусам присоединились не менее болезненные уколы против бешенства.

Голень мастерски зашили, плечо тоже. Закончился курс инъекций. Состоялось также и заседание правления. Даже раньше, чем планировалось. Агия могла праздновать победу: начальство зашевелилось и начало наконец проявлять заботу о декоративном садоводстве. Искусанный да еще исколотый шприцами работник невольно вызывает жалость. Такого хочется пожалеть, чем-то обрадовать.

Пройдут годы, Агия будет вспоминать:

— Теперь-то что: получаем на конкурсах первые места. Но каково было вначале? Правление приняло специальное постановление, лишь когда меня искусала собака.

Если Агия в эту минуту не будет слишком увлечена цветами, кустами, деревьями, она добавит, что на том самом заседании было принято еще одно решение: собак держать на цепи или водить на поводке и в наморднике.

Поди узнай, то ли из сочувствия, то ли желая насолить, но владельцы собак подарили Агии на день рождения щенка. Пусть покажет пример, как нужно обращаться с собакой на центральной усадьбе и в каких манерах следует этого бобика воспитывать.

Еще не пришло время, когда колхозники ринутся приобретать породистых собак. Но волна уже подкатила. Уцелевшие джеки, джери, лацисы, рыжики, бобики не догадывались, что скоро настанет и их черед — интересы общежития потребуют от поселка новых жертв.

Агия купила для своей собачки роскошный намордник и поводок, ходила по центру, петляла по тропинкам, которые сама проложила, любовалась цветами, кустами, деревьями, которые вошли в силу, радовали красотой.

Все было хорошо. Только любимец, как назло, страдал запорами. Собака должна бегать, а если такой возможности нет, жди болячек.

Когда ведомый на поводке Рикий присел на краю дорожки перед окнами обоих многоквартирных домов, Агия, наверно, надеялась: сделает свое дело — и побежит дальше. Но Рикий сидел и постанывал. Садовница раскрыла сумочку, достала бело-розовый платочек, отломила то, что само не отламывалось, завернула в тряпочку и с гордо поднятой головой удалилась по тропинке.

И надо же было, как на грех, появиться в это время возле дома Илгмару Луксису. Несколько щелчков, и на выставке фотолюбителей появилась весьма выразительная фотография с подписью:

«Деревня сближается с городом».

НЕОБЫЧНОЕ ХОББИ

Все началось с развеселого броска.

Русинь сидел за выскобленным добела кухонным столом и уминал суп из копченых ребрышек. Окно по левый локоть было распахнуто. Комнату заливало апрельское солнце. В оконном проеме, повиснув, словно вертолет в небе, гудел шмель. Как раз на том самом месте, где свежие запахи двора смешивались с парами супа из свиных ребрышек. Во дворе сквозь прошлогодние листья пробивались первые зеленые всходы. Русинь ел быстро, насколько позволяла горячая похлебка. За хлевом, на краю огромного поля, простиравшегося на целых шестьдесят гектаров, его ждал трактор. Колхоз пообещал закончить сев до майских праздников. А Русинь был не из тех, по чьей вине срываются планы. Так совпало, что суп из ребрышек сварили именно в тот день, когда бригада работала рядом с его домом. Поэтому Русинь отказался от привозного обеда и побежал к себе. Так-то он не стал бы отрываться от своих ребят, но тут не устоял. Уж очень хотелось домой. Манил суп, само собой. Но главным образом Кайва. Четырехмесячная девчушка, которая беспрерывно писала в пеленки и плакала, изумленно замолкала, когда Русинь склонялся над ней и заговаривал.

Пока он ел, вершилось очередное перепеленанье. Хенриета возилась вокруг коляски, которую во время обеда закатывали на кухню. Тут же суетилась Лапсардзиене, мать Русиня. Обе красные от жарко натопленной печи, от солнца, заливавшего комнату, и от дитяти, которое вертело ручками-ножками, как мотовило. Надо же, такая кроха, а задаст работу десяти взрослым людям, окажись они поблизости.

Лапсардзиене вынянчила и вырастила троих, а волновалась не меньше невестки.

Когда тарелка была пуста, Лапсардзиене заботливо подсказала:

— Возьми, сынок, в поставце вишневое варенье и запей молоком. Я побежала в хлев.

Хенриета вытерла взмокший лоб:

— Сейчас возьмусь за пеленки. Видишь, какую гору наворотила.

Русинь видел. И понимал: Хенриета от недосыпанья валится с ног. Сам-то он плача Кайвы не слышал, спал как медведь, поднимет голову, лишь когда жена, успокоив малышку, свернется калачиком у него под боком. Стоило механизаторам ненадолго освободиться от забот посевной с ее безумной гонкой, они немедленно засыпали, точно в воду проваливались.

Лапсардзиене тянула на себе хлев, ухаживала за огородом, да еще ездила на велосипеде на центральную усадьбу в двух километрах убирать контору и Дом культуры. Часто помогала накрывать столы для колхозных и семейных торжеств. Хенриета одна не успевала переделать все дела по дому. Оттого и накопилась на столе груда немытой посуды.

Русинь умял еще один кусок белого хлеба с вишневым вареньем, выпил пол-литра холодного молока, приложился рукавом рубашки к губам и разразился шумной благодарностью:

— Спасибо, Хенно-Хенни, за ребрышки!

Обежал вокруг стола, обхватил жену, как на качелях, и стал осыпать поцелуями губы, щеки, лоб и успокоился, лишь когда прильнул к вырезу блузки. Ради этого мгновения он бросил поле, товарищей, общий обед, все.

Хенриете порыв мужа был приятен, но в то же время казался несколько неуместным. Поэтому, замахав руками, она стала его отпихивать:

— Шутник ты мой, когда же я посуду вымою?

— Посуду?

В два прыжка Русинь оказался на прежнем месте, схватил левой рукой тарелку и выкинул во двор. Шмель, круживший в оконном проеме, испугался и улетел. Тарелка стукнулась о камешек и раскололась на четыре куска. Вектор взлаял, подбежал, обнюхал и лениво облизнул черепки.

— Ну, ей-богу, шутник!

— Чтобы я позволил тебе уродоваться с грязной посудой! Никогда!

И вслед за тарелкой в окно полетел кувшин. На этот раз Русинь бросал правой рукой, поэтому кувшин упал на пять метров дальше. Вектор опять подлетел к осколкам, обнюхал со всех сторон и весело кинулся навстречу появившемуся в дверях Русиню.

Щебетали птички.

Точно ручейки под косогором, сочились березовые соки.

Сев за день продвинулся вперед на десять процентов.

Хенно-Хенни после родов стала еще соблазнительней.

Кайва писала в пеленки и тренировала голос.

Русинь был доволен жизнью настолько, насколько это вообще возможно. Поэтому от избытка чувств запустил в окно тарелку, а потом еще и кувшин. А что?

— Я зарабатываю, могу себе позволить!

Зарабатывал Русинь и впрямь хорошо. Закалка, приобретенная на военной службе, враз закинула его на гребень волны, разносящей далеко вокруг его славу. О нем говорили почти как о чуде:

— К тому же не пьет!

Коллеги завидовали Хенриете, экономисту механизированного учета, которой так посчастливилось в жизни. Многие жены всю жизнь сражались со своими полупьяницами, чтобы те не сползли в ранг законченных алкоголиков.

Русинь выбрал себе хорошую жену и продолжал свой род в отчем доме. Только отец до этого не дожил. Первой зарплате сына и то не успел порадоваться.

Русинь после армии вернулся в привычный с детства круговорот. С коровой, грядками, поросятами и бороздами, курами и яблоневым садом. К сожалению, для дома у него почти не оставалось времени.

Кто тянет, на того наваливают. И механизатор тянул. Точно ему одному доверили обмотать земной шар нескончаемой бороздой.

Деньги ломились в дом Лапсаргов через окна, через двери. Заработок Русиня существенно дополняла выручка за молоко, бычков и поросят. Одна премия ложилась к другой.

Слава механизатора вышла за пределы родного колхоза, имя его украшало все агропромышленное объединение района. Своим трудом заявил он о себе и во всесоюзном масштабе. Когда во двор Лапсаргов прикатил подарок — легковая машина, завидовать в колхозе не стали. Только поговорили, посудачили:

— Везет парню Лапсардзиене — лимузин даром достался.

Русинь созвал родственников и друзей. Отпраздновать первый юбилей Кайвы и обмыть лимузин. Стол ломился от яств, традиционных деревенских угощений и копченых угрей, выловленных тут же, в колхозном озере. Русинь разрезал веревки, которыми были обмотаны горлышки бутылок с березовым соком. Пробки выстреливали в потолок еще громче, чем из бутылок с шампанским.

Кто-то снова заговорил о даром доставшейся автомашине.

Механизатор в ответ лишь рассмеялся:

— Даром только вору с неба падает. И то не век веревочке виться. Когда-нибудь сам засыпется.

В этот раз Русинь не отказался от рюмочки. Быстро захмелел и стал рассказывать о своей Кайве, о каждодневном ее быте так, будто открывал людям невиданные ранее чудеса.

Когда все напились, наелись так, что и крошки уже не проглотишь, а хозяйки все продолжали потчевать, Русинь встал и произнес застольную речь. По сути своей это было грандиозное слово благодарности, которое он хотел передать всем, кто был с ним рядом, особенно Хенно-Хенни, подарившей ему такую прелесть, как супердитя Кайва. Еще он сказал несколько слов о лимузине.

— Даром, не даром — дело не в этом. Но если бы государство не расщедрилось, пришлось бы взять несколько тысяч с книжки. А так они остались. Впрочем, я зарабатываю, могу себе позволить.

Тут у Русиня замелькали руки, и в окно одна за другой стали вылетать тарелки. Когда гости пришли в себя от изумления, во дворе успела вырасти солидная кучка осколков. Двадцать одна тарелка вылетела так быстро, что могло показаться: механизатор кончил цирковое училище.

Компания не знала, как быть — следует ли принимать упражнения с тарелками как шутку подвыпившего человека или нужно хватать его за руку. Наверно, они так и сделали бы, потянись Русинь еще за каким-нибудь предметом. Но, расправившись с тарелками, он, довольно улыбаясь, сел. Поскольку вид у гостей был растерянный, Русинь решил поставить точку еще раз:

— Я зарабатываю, могу себе позволить.

Лапсардзиене, в чьей памяти прочно хранились даты и годы, рассказывала после:

— Первую тарелку он бросил в окно двадцать шестого апреля. Я запомнила. На редкость теплый день стоял тогда, и шмель долго висел в окне. Кайве еще не исполнилось пяти месяцев…

Лимузином, что свалился словно с неба, никто больше не интересовался. Все разговоры в колхозе вертелись исключительно вокруг двадцати одной тарелки, которые одна за другой были выброшены в окно. Говорили об этом с уважением:

— Русинь на дне рождения дочери разбил двадцать одну тарелку!

Разговоры, описав круги по колхозу, возвращались к механизатору, вызывая у него приятное возбуждение.

Однажды в обычный день после обычного ужина Русинь сидел за столом и размышлял. Хенриета укладывала спать Кайву. Лапсардзиене хлопотала в хлеву.

Механизатор размышлял о тарелках и людских пересудах. Первый бросок помнила только мать. О втором гудел весь колхоз. Русинь открыл окно, выбросил оставшуюся после ужина тарелку и стал ждать, что будет. Лапсардзиене вошла, не заметила. Жена бросила взгляд на стол и сразу сказала:

— Шутник ты мой неуемный. По будням уже начал бить посуду.

— Я зарабатываю, могу себе позволить.

Хенриета надула губки.

— Хенно-Хенни, разве я пьяница или лодырь? А ты тарелку жалеешь, не даешь выкинуть в окно. Поеду в магазин, привезу новую.

И ведь привез. Тридцать суповых тарелок по тридцать пять копеек штука.

— Шутник мой ненаглядный, ты, ей-богу, становишься странным.

— Курильщик за месяц выкуривает вдвое больше.

Так вот случай с битьем посуды на дне рождения Кайвы перерос в регулярно совершаемое действие. Отныне Русинь бил посуду во время ужина, за обедом, если случалось быть дома. А иногда — во время завтрака. Кучка черепков быстро превратилась в кучу.

Когда в колхоз приезжали представители соседних агропромышленных объединений, их всегда знакомили с Русинем Лапсаргом. Председатель или кто-нибудь из специалистов, сопровождавших гостей, перед встречей коротко объясняли, что он собой представляет, и добавляли шепотом:

— Знаете, у него необычное хобби, внепроизводственное, так сказать, увлечение. На обратном пути заедем к нему домой. Тогда сами увидите.

Справка производила впечатление.

Вначале Лапсардзиене и Хенриета не знали, как себя вести. Заходят какие-то люди. Окинут глазами двор — что может быть особенного в старом деревенском доме — станут возле кучи черепков и пялятся на разбитую передовиком посуду. Слушают, как он рекордами высекает свое имя на скрижалях почета. Рекорды, разумеется, были, но давались нелегко. Русинь изматывал себя до последнего. Иной раз поздно вечером только и хватало сил, что выкинуть в окно очередную тарелку.

Почти каждый гость спрашивал, не кажется ли хозяевам, что знаменитый тракторист, как бы это сказать, несколько странноват? Председатель и специалисты уверяли:

— Совершенно здоров. Имеет среднее образование. Не пьет, не курит. Заботливый сын, хороший муж, любящий отец.

Раз так, больше вопросов у приезжих не возникало. Зато, вернувшись домой, все только и делали, что рассказывали о механизаторе, который ежедневно бьет посуду. Подумаешь, отвечали им, кого этим удивишь. Мало ли таких, кто не только посуду перебьет, но и жену оттузит и детей перепугает. Удивляться начинали после слов: передовик, не пьет, не курит и все равно колотит посуду.

Куча во дворе Лапсаргов продолжала расти. Вектор после каждой трапезы обнюхивл ее, а если находил на свой собачий вкус что-нибудь подходящее, — облизывал. И еще ножку поднимал, чтобы обозначить место и время. Если случалось забежать соседскому псу, тот проделывал то же самое.

Со временем ко всему привыкают. Поговорили о Русине, посудачили и успокоились. Иссяк поток обратной информации, что так приятно тешил слух механизатора. И сразу стало чего-то не хватать. В конце концов, что тут особенного. И трудно ли потратить тридцать, сорок, даже пятьдесят рублей, если в иной месяц зарплата, премии, приусадебное хозяйство приносят в домашнюю кассу целую тысячу. Много ли уходит на еду, если почти все получаешь готовым в собственном хлеве или в огороде? Одежду тоже не каждый день покупают, старая мебель, чья ценность растет с каждым днем, стоит как новая. Ей-богу, куда еще деньги девать?

Русинь начал покупать сервизы. И снова о нем заговорили. Как о человеке, которому доставляет удовольствие бросать деньги на ветер. Подсчитывали, сколько за одну трапезу вылетает.

— Я зарабатываю, могу себе позволить, — неизменно отвечал Русинь, когда начинали его спрашивать или пытались образумить.

На тех, кто свой заработок оставлял на дне бутылки и просаживал за месяц еще больше Русиня, никто уже внимания не обращал. Пропил свою зарплату? Подумаешь, новость. То ли дело выбросил в окно сто рублей. Какие там сто? На прошлой неделе, говорят, купил сервиз за двести тридцать на двенадцать персон. Даже если вслед за тарелками запустить в окно супник и блюдо для жаркого, и то не растянешь удовольствие на месяц. Сами посчитайте.

Раньше на кучу только поглядывали. Теперь стали перебирать осколки и рассматривать фирменные знаки.

Русинь, интересовавшийся до сих пор лишь техникой и технологией производства, принялся расширять свой кругозор в области фарфора и фаянса. В краткие минуты отдыха в мастерских механизаторы с удовольствием слушали рассказы о хрупких чашечках и вазах, что были не просто чашечки или вазы, а воплощение искусства, науки и истории вместе взятых. Механизаторы то и дело подзадоривали его, чтобы не иссякло вдохновение. Но Русиня и упрашивать не надо было. Ему только дай поговорить о фарфоре, тотчас нарисует картину, как венецианский купец и путешественник Марко Поло, например, увидел в Китае чудо из чудес, а потом дома никак не мог описать землякам, как оно выглядит. Пока не вспомнил о перламутре морской ракушки «конха кипрака». Тут сограждане сразу смекнули, о чем разговор, хотя не поверили, что можно из куска глины сотворить подобную красу.

Русинь рассказывал о современных тоннельных печах, о цехе декалкомании. О бывшем заводе Кузнецова, чьи изделия украшали фигуры китайцев и маркизов. О заводе Ессена, выпускавшем посуду, расписанную цветочками.

Русинь так увлекся изучением фарфора, что получил прозвище Порцелан. Иной раз, чествуя передового механизатора, забывали даже настящую фамилию упомянуть. Не называли его и по имени. Все Порцелан да Порцелан. Случалось, что и на колхозном собрании у ораторов соскакивало с языка прозвище.

Все бы ничего. Один собирает марки. Другой ездит на экскурсии, третий гоняется за медными подсвечниками. Ладно покупал бы Русинь сервизы, рылся в книгах. Но зачем выкидывать такие дорогие вещи в окно и разбивать?

— Я зарабатываю, могу себе позволить.

Разлетались на куски отечественные и заграничные тарелки, чашки, миски, супники. Вклад на сберегательной книжке таял как весенний снег. Лапсардзиене, которая никогда не была транжирой, да и покойный муж таким не был, с материнской любовью защищала, бранила, хваталась за голову, пыталась понять. Умоляла, чтобы невестка хоть что-нибудь сделала, положила конец безобразию.

До того еще не дошло, чтобы Русинь как отпетый алкоголик уносил из дома последнюю рубашку.

Но гордость района явно начала себя компрометировать.

— Работает замечательно. Но знаете, из-за своего фарфора ну прямо как чокнутый стал.

Пока еще на трибунах осыпали похвалами. Пока еще ездили в колхоз за передовым опытом. Пока еще куча не начала зарастать травой…

Пришла снова весна, и начался сев.

Работы за день продвигались на десять процентов.

Щебетали птички.

Точно ручейки под косогором сочились березовые соки.

Кайва озорничала в детском садике.

Русинь был доволен жизнью настолько, насколько это вообще возможно.

Перед самым севом ему удалось купить в Риге в комиссионке сервиз на шесть персон за четыреста рублей.

Бригада Русиня опять работала на большом поле, которое начиналось сразу за хлевом. В обеденный перерыв Русинь прибежал домой, потому что ему страсть как нравился суп из копченых свиных ребрышек и он по-прежнему любил свою Хенно-Хенни. Только жена больше не называла мужа «мой дорогой шутник». У Хенриеты болела душа. А Русинь беспечно выбросил одну из шести тарелок, что были куплены в рижской комиссионке, и пошел в поле отстаивать звание передовика. Шел мимо кучи, что поддерживала его на гребне странной сомнительной славы.

Поздним вечером во двор Лапсаргов прикатила машина «скорой помощи». Никто не знал, кто ее вызвал — мать, жена, соседи или кто-нибудь из центра. Русиня отвезли в больницу, где двери комнат открывают только с наружной стороны. Притом ручками, которые вынимаются. Когда медики увидели у Лапсаргов кучу разбитой посуды, у них не осталось сомнений, с кем имеют дело.

Сев уже не продвигался за день на десять процентов, потому как самого дюжего механизатора в самое неподходящее время вырвали из строя. Колхоз не укладывался в запланированный десятидневный график. Не за горами был и сенокос. Если Русинь останется в доме, где двери без ручек, полетят все планы. Поэтому председатель взял цветы, выловленных в колхозном озере угрей и поехал в больницу, чтобы поблагодарить персонал.

После довольно продолжительных переговоров медики признали, что Русинь совершенно здоров. Просто он коллекционирует переживания от битья посуды. Так сказать, доставляет себе маленькое внепроизводственное удовольствие. Завел себе хобби. Разве коллекционеров марок и медных подсвечников сразу кладут в больницу? Нет, конечно. Упрекнуть его можно лишь в том, что он слишком часто повторяет:

— Я зарабатываю, могу себе позволить!

Но если человек и впрямь зарабатывает, почему бы ему и не потешиться. Кто имеет право лишить заботливого сына, хорошего мужа, любящего отца его скромного внепроизводственного увлечения, хоть и стоит оно бешеных денег?

Чтобы колхоз снова уложился в графики и чтобы в семье был мир, председатель обещал Лапсардзиене и Хенриете, что впредь сервизы будет покупать колхоз и выдавать Русиню как премию за хорошую

МУЧНОЙ БРАНДМАУЭР

Если бы не трое детей, Лония, ей-богу, наложила бы на себя руки. С мужем бы она рассталась с легкой душой. Любовные безумства позади. Уж Вилис нашел бы другую — в бобылях не засиделся. Сил в нем достаточно. Лицом, правда, не киноактер, но сверкнет зубами, — любая баба растает.

Но какая несправедливость! Какое коварство! Прямо хоть вешайся.

Если бы не детишки… Детишки… Дура я взбалмошная! Убить меня мало! О своем счастье плачу, будто оно горе какое. Золотые вы мои! И как мне могло такое в голову прийти? Покинуть вас и этот свет. Дура неблагодарная! На судьбу клевещу. Да пусть они подавятся! Пусть удушатся в своем хлеву! Как пришла, так и уйду. На душе только тошно: воровкой выставили, беспутницей прозвали.

Лаздиене умерла, и на ферме бывшего хутора Мазги остались четыре доярки: Берта, Херта, Погулиене и тетушка Викштрем. Сообща вчетвером стали они доить и ухаживать за осиротевшими коровами — пятой группой. Временно. И уже с первых дней подняли крик, что выбиваются из сил, так, мол, и дух испустить недолго. Пусть начальство даст человека. Им-то какое дело, что ферма на отшибе. Они тут годами живут, не жалуются. Вон хутор Кадикисов стоит пустой. Домина там — что твой замок.

К тому времени, когда доярки грозились пригнать лишних коров к конторе, все разрешилось само собой.

Лония с Вилисом, свекровью и тремя детишками распрощались с городом и стали подыскивать место в колхозе. Лонии, недавней деревенской девчонке, до смерти надоело шить сорочки на фабрике. Вилис работал на дорожном катке, утюжил асфальтовые покрытия. Квартирка была мала, жили скученно, ссорились. И на той, и на другой работе очередь на жилье еле-еле продвигалась.

На хутор Кадики семейство Межгаров переехало под осень. Обзаводиться коровой, покупать сено не имело смысла. Но раз нет коровенки, запускать в загородки поросят тоже не дело. Для почина раздобыли петуха, шесть кур, пушистого котеночка и щенка. Молоко и мясо можно было купить в колхозе. За хлебом, как и за всем остальным, приходилось ездить в центр.

Лонии досталась пятая группа коров, Вилису — довольно приличный трактор.

Колхоз помог привезти сухие дрова. Можно было начинать топить. На всю катушку, как выразился Вилис. Бревна и каменный фундамент требовалось сызнова приучать к теплу.

Как водится, в построенном на совесть доме старохозяев, оставшемся без должного присмотра, изъянов обнаружилось множество. Случайные прохожие да сезонники ничего не прибавляли, лишь отдирали то, что стало пошатываться или отлупилось.

Семья Межгаров была не из тех, кто ищет легкой жизни, приглядывает местечко, где можно полеживать на боку.

Лония была жива, расторопна, легко могла взвиться. От детей требовала честности всегда и во всем.

Как-то раз Юрка принес домой карманный нож. Нашел, говорит, на дороге. Мать заставила его протопать назад все пять километров и положить нож на то место, где он лежал.

— Может, тот, кто потерял, пойдет искать и увидит.

— Я-то положу, мама, а кто-нибудь другой возьмет и унесет.

— Его дело, важно, чтоб ты не унес.

Вилис смотрел на случившееся куда спокойнее:

— Раз ты так, могу приколоть на дверях конторы записку.

— Никаких записок, пусть сходит и положит на место.

Юрка надулся, но пошел. Знал: с мамой лучше по-хорошему. Иначе огреет хворостиной по ногам, а то и по спине.

В хлеву чувствовался достаток. Коровы спокойные. Доярки на вид приветливые. Швыряться кормами не могут, однако всего, что нужно скоту, хватает. Показателями ферма не блещет, но никогда не опускается настолько, чтобы ее прорабатывали на собраниях или пропечатывали в газетах.

В Мазгах не было доильного зала, не было и молочного провода. Доили аппаратами и в бидоны. Каждая доярка заботилась о своей группе коров. Зарабатывали хорошо, председателя и зоотехника не ругали, с воплями и жалобами в хлев не зазывали. Начальство и без того понимало: дальнюю ферму нужно хорошенько набить кормами. Главная распорядительница в хлеву тетушка Викштрем не раз предупреждала:

— Если скоту давать будет нечего, мы уйдем.

Это были не пустые угрозы. У всех поблизости были дома, семьи. Херта, Погулиене и тетушка Викштрем уже вошли в лета, когда можно выбирать — работать или нет. Только Берта пребывала в той зрелой поре, когда мужчины оглядываются: как там, мол, с обратной стороны.

Лония, мать пацана-школьника и двух дошколят, в этом обществе выглядела девчонкой. И, видно, была такой же наивной. Поэтому старшие не скупились на поучения. На третий день принесли в хлев вина, выпили за новенькую и наговорили семь бочек арестантов.

Херта:

— В среднем мы с коровы надаиваем три с половиной тысячи. Не бог весть что, но не так уж и мало. Что бы ты ни делала, всегда помни о среднем надое. Если начнешь равняться на рекордисток, хлебнешь лиха. Нечего коров взвинчивать.

Берта:

— Не смей!

Погулиене:

Тетушка Викштрем:

— Всем жить надо: скотинке, тебе, нам.

Лонии малиновая настойка быстро ударила в голову. На глаза навернулись слезы. К каким замечательным людям попала! Она начала рассказывать о детстве, о том, как мама брала ее с собой в хлев. Как учила кормить скот. Она бы осталась в деревне и поныне, жила бы, работала. Но после одной слякотной осенней толоки Вилис посадил ее в грузовик и привез в свою городскую квартиру. Отец Лонии скоро умер. Мать пережила его ненадолго. Так вот порвалась связь между городом и деревней.

Когда обстоятельства потянули обратно в село, возвращаться в родные края не захотелось. Лучше на чужом месте начинать все заново.

Говорят, если хочешь узнать человека, поработай с ним годик в хлеву.

Лония успела проработать всего три дня. Она глядела на окруживших ее женщин влажными от умиления глазами. По дороге домой слезы высохли, но волна пережитых чувств докатилась до хутора. Вилис добавил радости, сказав, что в мужском кругу был принят за своего. Начинает понемногу осваиваться.

Скотницы как бы поставили точку трехдневной вступительной части. Херта, Берта, Погулиене и тетушка Викштрем высказали свои соображения. Лония с ними чокнулась. Значит, поняла все.

Во время вечерней дойки новенькая не знала, как быть, что говорить. Со склада, где хранились комбикорма, каждая доярка отсыпала часть муки себе. Немного, правда, — всего кулек, чтобы удобно было опустить в хозяйственную сумку. Рядом со складом на стене висела шикарно оформленная доска объявлений. На ней разные сообщения, краткий обзор соцсоревнования и подписанная главным зоотехником карта дневного рациона. Сколько скоту положено сена, сколько сенажа, силоса, корнеплодов. А также — сколько комбикормов.

Горсть муки весит немного. Но горсточка к горсточке, кулек к кулечку — и глядишь, вымя не такое налитое, как хотелось бы.

Лония понимала: стоять у доски и демонстративно читать раскладку зоотехника глупо. Но не нашлась, что делать.

Упрямая поза, прикованный к машинописному листку взгляд, естественно, действовали на нервы.

Первой не выдержала тетушка Викштрем:

— Ну, что сверяешь, изучаешь? Хлев не лаборатория. Разве лучше покупать в магазине хлеб и крошить в корыто?

Лония обернулась.

— Что покупаешь, то куплено,а что берешь так, то крадено.

Будто горячий уголь ткнула в воспаленное место. Херта затрясла вымазанным в муке пальцем у Лонии под носом.

— Допрыгалась в городе! Голодранкой вернулась! И еще поучать нас вздумала!

Берта уперлась руками в широкие бедра, глаза вспыхнули, засверкали:

— Не смей!

Лишь Погулиене пропела как ни в чем не бывало:

— Что вы, сестрицы, юбками трясете! Расшумелись, развоевались! Мы должны друг за дружку держаться. Нам вместе жить, работать. У тебя, деточка, еще нет своей скотинки. Из коровьей муки мужу каши не сваришь. Появится телочка, поросеночек, понадобится горсточка-другая и тебе. Сейчас твою долю утруски мы замесим для своих животных. Наладишь хозяйство — твоя доля не пропадет.

Воркование Погулиене не помогло.

Лония дрожала от негодования.

— Что моей группе положено, то она получит. Если не взвесит тетушка Викштрем, попрошу весовщика из центра.

Тут застрекотали все разом. Они, мол, порядочные женщины! Новенькой все равно никто не поверит! Как она докажет? И кто сюда побежит, какой дурак захочет врагов себе наживать?

Потом пар вышел. Берта опустила руки.

— Не смей! Лучше принеси завтра банку, промочим горло, восстановим в хлеву мир.

Позже Лония не раз задумывалась. Может, надо было по-хорошему? Поговорить, поспорить, попытаться усовестить. Может, бабы и вняли бы. Но у кого вспыльчивый нрав, тому в подобном случае сдержать себя трудно. Скажем прямо — невозможно.

Так за считанные минуты в хлев пришла вражда и отрезала пятую от остальных четырех, что недавно с такой сердечностью приветили ее и обласкали.

Возбуждение Лонии тоже прошло. Остались тяжесть в голове и опустошенность.

Но разве обязательно ходить со всеми в обнимку? Впрягусь в работу, и пусть попробуют мне помешать. Буду стараться! Докажу! Посмотрим, чья возьмет!

Мысли складывались в фразы, краткие, как лозунг. Наверное, в тот миг иначе и нельзя было. Каждое внутреннее решение прежде всего призыв к самому себе. Самовнушение, тормошение, а уж потом рывок!

Отныне каждое утро походило на прыжок в прорубь. Прыжок новичка. В ледяную стужу.

Осталось одно утешение — коровы. Они по-человечьи тянулись навстречу. Приветливо мотали головой, будто понимали одиночество Лонии в хлеву. Скотина сразу чует человека. Но разве другие бабы к своим коровам относились плохо? Вовсе нет. Так же ласково с ними разговаривали. Ногами не пинали. Рукоятками вил по ногам не били. Трудились с грубоватой сердечностью деревенских баб. И обкрадывали их. Тех самых буренок, для которых не жалели добрых слов, которым почесывали лбы.

Откуда скотине знать, сколько муки отпустил ей зоотехник. Она доверчиво смотрела на кормилиц, которые одной рукой давали, другой отнимали.

Херта, Берта, Погулиене и тетушка Викштрем после первой схватки несколько притихли. Выжидали, наверное, и впрямь не прибежит ли кто ферму проверять. Набивали кулечки не так откровенно. Выбирали время, когда Лония хлопотала у своей группы.

Но отношения не изменились к лучшему ни на каплю. Лония не хотела, да ей и нечего было сказать. Доярки, проработавшие в хлеву невесть сколько лет, считали себя здесь хозяйками.

В первые дни вражды четверка трудилась молча. Но постепенно вернулись разговоры, зазвучал смех. Бабы переговаривались, рассказывали друг другу сплетни. И делали вид, что не замечают Лонию.

Их было четыре. Новенькая одна. Строптивая в своем одиночестве — нате выкусите! Работящая и требовательная.

Комбикормов — чтобы до грамма!

Одержимая страстью доказать!

Заткнуть за пояс тех четырех!

Она как-то слышала, что сколько раз в день корову ни дои, выжать молока побольше не удается. Зато если кормить чаще, удои повышаются.

Назло четверке Лония Межгаре стала лишний раз наведываться в хлев. Чтобы задать корм своей группе. И никакой не дополнительный. То, что отпущено по норме. Стала как бы подносить коровкам полдник. Это уже был вызов.

Коровки Лонии смачно уплетали подношение. Остальные тянули шеи, беспокойно переминались и мычали.

Бабы прибежали в хлев. Не для того, чтобы натрусить своим сена. А накрутить хвост упрямице. Гвалт стоял почище, чем весной, когда коров впервые выпускают на пастбище.

Взбучка не пошла впрок. Лония продолжала приходить к полднику.

Тетушка Викштрем как главная распорядительница в хлеву немедля позвала бы кого-нибудь поважнее из начальства. Но четверка опасалась начать контрнаступление при публике. Поди догадайся, что у этой Межгаре за пазухой. Возьмет еще расскажет про корма, наговорит черт знает что. Доказать-то не докажет, но коллектив ославит. Поэтому лучше самим с ней справиться. Только вот как?

Кто знает, как долго бы кипели страсти из-за коровьего полдника, не нагрянь бригада с проверкой, одна из тех, что время от времени сваливаются как снег на голову. Проверяющие были люди толковые. Говорили по делу, голоса не повышали. Подсчитывали запасы, сравнивали с количеством дневного рациона на доске объявлений.

Долго размышляли о полднике.

Лония слушала и ушам своим не верила. Доярки, которые только что готовы были растерзать ее, выцарапать глаза, ворковали, будто сестры родные.

Херта:

— Мы тут пробуем и так и сяк, как лучше, чтобы побольше взять молока. Лония вон согласилась, первая начала. Ишь что получается, когда коровам еще и полдник подносишь.

Берта:

— Только не надо обезьянничать. В тот раз, когда нас повезли в Сигулду опыт перенимать, там по конвейеру пять раз в день корма подавали. Так то хлев ученых! Наука!

Погулиене:

— Да, мы еще так щедро не можем. Деревенского человека того и жди какая-нибудь напасть подстережет. Не сегодня, не вчера так повелось. У наших предков тоже всякое бывало.

Тетушка Викштрем:

— Мы-то хотели бы, да и скотинке охота. Но вот не всегда получается. Лучше, пожалуй, нажимать на другие кнопки. Придется с этим полдником кончать.

Комиссия была того же мнения. Еще дружески пожурила опытных тружениц. Взвалили, мол, на горожанку лишнюю работу. Разве можно? Так недолго и от села отпугнуть.

А тетушка Викштрем подхватила на своей дудочке:

— Что правда, то правда. Молодому ведь всегда кладут воз повыше. Но Лония у нас боевая. Сама рвется! Мы, старухи, за ней не поспеваем.

Лония хотела вмешаться, сказать, что все это ложь. Уже открыла было рот, но запнулась. Руководитель комиссии, видя, как меняется выражение ее лица, решил, что это от робости. Расхваливали человека, он и не знает — улыбаться ему или оставаться серьезным.

Члены комиссии пожимали ей руку, кто-то крепко стиснул локоть, кто-то дружески похлопал по плечу.

Дверь закрылась. Все пять женщин оказались рядом. Когда гости — званые и незваные — уезжают, для оставшихся наступают секунды легкого смятения.

Старшие не сказали пятой ни слова. Пусть сама смекает, кто в хлеву посеял вражду, а кто всей душой за мир.

Лония вошла в раздевалку, сняла халат, набросила на плечи черный полушубок и вышла из коровника. До вечерней дойки времени достаточно. Можно часок повозиться дома.

Хитрость доярок ничего не изменила. Лония по-прежнему следила, чтобы ее коровы получали строго по норме. Четверка, как обычно, опускала в сумки кулечки.

Кормить полдником Лония перестала. Но в хлеву все равно задерживалась дольше остальных. Чтобы скребком и щеткой прочесать спины и бока своим коровам. Брала с собой на ферму сына-школьника.

Пусть проветрит голову после школы, привыкает к скотине.

— Глянь, хочет молоко лобызаниями выжать.

Сказала это Херта. Полушепотом Погулиене. Но так, чтобы Лония услышала.

От одной ласки бидоны не наполнятся. Но если коровенку кормить как положено, а вдобавок холить, она отпускает молоко щедрее. Неукраденные граммы делали свое. В сводке соцсоревнования Лония медленно, но неуклонно поднималась вверх.

Этого нельзя было допустить ни в коем случае. Когда литром больше или меньше, не беда. Но если разница накапливается в сотнях, того и жди начнут искать причину. Почему Лония может, а вы нет? Стартовали-то все вместе, откуда у одной вдруг такой рывок?

Что было делать четверке?

Побежать за Лонией со щеткой в руках? Ходить с дурацким видом по хлеву со скребком? Отказываться от мешочков? Потребность взять горсточку уже вошла в кровь. Осталось одно — отравлять радость труда. Рано или поздно выжить из хлева. Неугодных людей выживают. Это древний и хорошо проверенный способ. Если умело им пользоваться, ни одна душа не догадается. Нужно лишь выставить неугодного человека в таком виде, чтобы даже собака не захотела взять хлеба из его рук.

В трудолюбивой и насквозь порядочной Лонии нельзя было найти червоточинки. Не за что было зацепиться. Значит, надо продолжать старым способом: капать на нервы, пилить до тех пор, пока не лопнут.

Муж Лонии, человек с технической жилкой, смастерил ей легкую, как игрушка, лопату выгребать навоз. Когда Лония в первый раз увидела свое орудие в навозной жиже, в самом мокром месте, она подумала, что это случайность. Вытерла гладкую, как зеркало, рукоять и продолжала работу. Но когда в свежей коровьей лепешке нашла скребок и щетку, все стало ясно. Потом пришлось подбирать в проходе и части доильного аппарата. Оставить коров недоеными? Бежать за зоотехником и милиционером? Сегодня лопата, скребок, щетка, аппарат. А завтра? Разве мыслимо уследить за каждой дояркой, предвидеть следующую пакость. Сама начала борьбу, сама ее и веди. Молча. Без единого слова ругани. Внешне спокойно, в полном согласии. Глянет кто со стороны, ритм на ферме — лучше не бывает. Все доярки ловко орудуют аппаратами, подают корм, чистят проходы, следят, чтобы коровы лежали на сухом — любо-дорого глядеть.

Подытоживая результаты соцсоревнования, в хозяйстве все чаще стали упоминать имя Лонии Межгаре. После очередной победы в окно дома влетел камень. Выбитую раму завесили одеялом. Вообще-то вставить стекло — раз плюнуть. Но Лония отговорила мужа — пусть останется как есть. Прохожие удивлялись — до чего дожили людишки: дырки в окне тряпками затыкают. Даже председатель заметил, спросил:

— Стекла, что ли, нет больше в колхозе?

Но окно продолжало глядеть на мир, заткнутое старым домотканым одеялом. Будто обвиняло. Но кого? В чем? И станет ли кто над этим голову ломать? Вряд ли намек понимал даже тот, чья рука подняла камень.

Каждый раз, отправляясь в хлев, Лония шла навстречу неизвестности. Она не удивилась бы, если одну из своих самых молочных коров нашла бы околевшей. И ветеринарный врач определил бы, что скотина съела какую-то гадость.

Каждый раз, когда коровы поднимались после ночного сна, приветливо тянулись к ней головами, у Лонии вырывался вздох облегчения.

Болезнь на месяц уложила в постель тетушку Викштрем.

Начальство доверило обязанности заведующей Лонии, животноводу с самыми стабильными показателями. О которой никто слова критического не слышал. Которую в тот день, когда приехала комиссия с проверкой, в один голос хвалили все доярки. И которая охотно согласилась лишний раз приходить в хлев, чтобы подать коровам полдник.

Что могли возразить начальству Херта, Берта и Погулиене? Ничего.

Ключи от склада комбикормов перешли в распоряжение Лонии. Она взвешивала муку по предписанию, а в корыто каждая сыпала по своему усмотрению.

Когда тетушка Викштрем поправилась, у главного зоотехника состоялся разговор с ней. О том, что в хлеву надо бы повнимательней изучить практику Лонии Межгаре. И что всем не мешало бы сделать такой же рывок. Со стороны глядя, никаких чудес обнаружить не удается. Но на ферме, где все на виду, лучше выведать, в чем там загвоздка.

Тетушка Викштрем слушала, слушала и вдруг предложила:

— Пусть Лония останется на моем месте насовсем. Я старею, силы уходят. Межгаре здоровая, крепкая, будто глиной набита. Рванет нас и коров вверх.

Кувырком прокатилась зима. Настал день выгонять коров на пастбище.

Это был праздник Погулиене. Ее настоящая фамилия была — Салмрозе. Погулиене ее прозвали из-за пристрастия к народной песне. Другой такой сказительницы не было во всем колхозе. Что бы ни делалось, про все у нее припасена строка. Щелкает их как соловей свои коленца. На дороге ли, в магазине. На собрании. В хлеву. Как могла она молча прожить все эти месяцы вражды, работать в полной немоте — Лонии ввек не догадаться.

На ферме в первый день пастьбы собралось, едва ли не все руководство хозяйства. Приехали и представители из района. Фотокорреспондент вертелся направо, налево. Женщины украшали коров. Букетики весенних трав достались и гостям. Каждое подношение сопровождалось народной мудростью о скотине и людях. В отдельности и во взаимосвязях. Погулиене двигалась что ткацкий челнок. На церемонии в хлеву проскандировала:

Погулиене отвязала первую буренку. А там сопя, налетая друг на друга, застревая в широких дверях, ринулись наружу все.

Очутившись среди зелени, коровы неуклюже прыгали, мычали, ковыряли лбами землю, нюхали воздух.

Обычай велит в первый день выгона окатывать друг друга водой, подкрасться тайком и обдать из ведра, чтобы лето выдалось щедрое, молоко лилось рекой. Когда гости, мокрые, накричавшись вволю и насмеявшись, собрались у стены хлева, чтобы обсохнуть на солнышке, Погулиене поставила точку:

Тетушка Викштрем вынесла бутылку домашнего земляничного вина. Председатель отпил каплю, извинился:

— Нам еще нужно проведать другие хлева. Там небось тоже угощение предложат.

Все пять доярок остались у стены — сушили одежки, пробовали вино. Лония тоже. А как откажешься? При гостях выпила, а чуть они со двора — я вас знать не знаю? Опять подливать масла в огонь.

Когда одежки высохли, бутылка была пуста.

Херта предложила пойти в комнату отдыха.

— У меня в сумке еще одна, покрепче.

Откупорила. Налила. Протянула Лонии.

— Промучились с тобой до весны. До самого пастбища дотянули.

Межгаре опешила, залпом выпила рюмку, выпрямилась.

— Как это «дотянули»?

Берта:

— Будто не понимаешь.

Погулиене:

— Напиши начальству, что хочешь на свежем воздухе. Вместе с детишками на травке, на лужку.

Тетушка Викштрем:

— Тебе надо жить, нам надо жить, скотине тоже. А ты только сеешь раздоры.

Содержимое бутылки быстро убывало. Лонии нельзя было ни капли брать в рот. Но было уже поздно. Все накопившееся за зиму хлынуло наружу.

— Ах, вы, значит, хорошие? Вы, значит, порядочные? Скромницы! Веночки, цветочки, букетики! С песнями сзади-спереди! А знаете, кто вы такие? Воровки! Хапуги!

Херта, Берта, Погулиене и тетушка Викштрем повскакали со своих мест. И пошли жалить, хлестать на перекрик.

— Голодранка!.. Ты хоть одну скотину вырастила?.. Мясо себе из колхоза… Кошка за счет колхоза… Думаешь, ты хозяйничаешь? Ты транжиришь… Теперь у колхозов и индивидуальных один план… Учить нас захотела… Крестьянка нашлась… Паразитка! Глиста!

У Лонии, окруженной четырьмя разъяренными бабами, в глазах поплыло. Хотелось вырваться и бежать без оглядки. Но четверка держала круг, словно кольцо бочку.

Лония рванулась прочь, Опрокинула стол, схватилась за стул. Тут бабы вцепились в нее и стали мять, тискать, бить кулаками. Злоба, сдерживаемая с самой осени, нашла наконец выход.

Лония, словно в беспамятстве, откуда только силы взялись, оттолкнула баб. Но те налетели снова. Она отпихивала их обеими руками. Ладонь со всего взмаху угодила тетушке Викштрем в нос. Кровь полилась ручьем, забрызгала опрокинутый стол, фикус и надпись на переходном вымпеле «Лучшая ферма».

Объездив хлева, вымокшая, начальственная свита возвращалась назад и по пути снова завернула на ферму Мазги.

Четыре старших доярки взяли слово. Остановить их было невозможно.

Лония сидела на стуле вялая, обмякшая. Как пьяный человек, который набуянил, подрался, а теперь мучается с похмелья.

Заседание товарищеского суда вел Лиелкактынь. Умудренный многолетним опытом судья. Самый что ни есть уважаемый из уважаемых.

Заседание было долгим и шумным.

Четверка сокрушенно качала головами, жалела провинившуюся и желала ей добра.

— Мы тут считаем, экономим. Неужто покойная Лаздиене была глупее? Если б хапала, как Лония, тоже в передовиках ходила бы. Но нет. Сколько получала, столько и давала скотине. Трудилась не покладая рук до гробовой доски. Впрочем, Лония еще молода, может, и выкарабкается.

Берта:

— Только не надо других за дураков считать.

Погулиене:

— Доброе слово и кошка любит, о человеке я уж и не говорю. Погладь собачку, ввек будет помнить тебя. У кого нет своих животных, тот может коров щеткой задабривать. А разве мы в этом огромном хлеву, в этих больших группах можем всех перегладить? Лония это делала. Но не ради коров. Чтобы казаться лучше, чем есть на самом деле. Хулиганка и пьяница. Тетушку Викштрем чуть не убила. Хорошо, мы рядом оказались. У самой дома третий месяц окно заткнуто тряпкой. Скажите — станет порядочный человек так себя вести? Молодая, но уже двуличная. Хоть после товарищеского суда удалось бы ее наставить на путь истинный, найти ей какую-нибудь подходящую работу. Детишек трое и муж, говорят, порядочный человек. Я прошу товарищеский суд наказать, но не слишком строго, вся жизнь еще впереди.

Тетушка Викштрем:

— Нос заживет, на Лонию зла не таю. Раз человек споткнулся, надо помочь ему подняться. Мы поможем. Только в хлеву вряд ли удобно ей будет оставаться. Видите, как бывает. Поверили человеку с первого взгляда, дали ключ от кормов — и вот вам! Сама отпирает и своим коровам пичкает сколько влезет. В передовиках ходит. Почему мы молчали все это время? Думали, сами справимся. А чем выше забиралась, тем выше нос задирала. Урок Лония заслужила, но не убивать же человека совсем. Может, для начала пойдет в пастухи?

Лиелкактынь не торопился. Допрашивал обстоятельно, с толком.

Наконец порешили на том, что в хлеву Лония работать не может. Ни старшей, ни рядовой дояркой. Воровала все-таки. Чтобы набить свой кошелек и прославиться. Где гарантия, что она не начнет молоко крестить, чтобы больше получилось?

Если бы не трое детей, Лония, ей-богу, наложила бы на себя руки.

ЧЕТВЕРТАЯ ЛОЖА ПАРТЕРА

Странно устроены люди: осуждают сплетни, а сами пристают к музыкантам с вопросами. Какой смысл их расспрашивать. Все равно ничего уже не исправишь.

Имя дядюшки Валтера не сходит с языка. И это надолго. Грянет новое событие в колхозе, отшумит а разговоры о Валтере останутся. Потому что ничего не удалось выяснить. А неизвестность раздражает. Как это так — не знать всей подоплеки!

Вообще-то старый Валтер был со странностями. Но у кого их нет? Стоит только повнимательнее приглядеться. Можно, конечно, все объяснить старческим сумасбродством. О таких часто говорят:

— Бес в ребро ударил, с кем не бывает на старости лет.

Еще как бывает. Сплошь да рядом. Если бы Валтер женился, посудачили бы в колхозе и перестали. Но такое выкинуть! И чего ради? Музыканты тоже хороши — божьи одуванчики. Полдня, весь вечер провели у старика и не спросили, в честь чего нужно играть эти диковинные опусы. Им бы лишь рубли в кармане да угощение на столе. И сын будто с луны свалился — хлопает глазами, удивляется. Что он может знать, когда живет в Риге. Примчится к отцу раз в месяц с женой да с девчонкой — и как угорелый обратно. Набьют машину деревенским добром, включат улыбки на секунду и лениво помашут рукой:

— Пока, папочка!

А кто он там, в столице? Приложение к токарному станку. Как будто в колхозе железа не хватает. Жил бы здесь, присмотрел бы за родителем — не стал бы старик чудить.

Дядю Валтера уважали. Здесь родился, вырос, проработал всю жизнь. Сын бедного крестьянина. Изведал батрацкую долю.

В сороковом не кричал громче всех. Однако мыслей не скрывал. И потому о нем говорили:

— Красный.

Когда началась война, не колебался. Ушел рядовым, а гвардии рядовым вернулся. Должностей сторонился. И не оттого, что боялся. Просто был человеком земли. Лучше всего чувствовал себя за плугом. Вначале пахал родительскую землю — новая власть прирезала несколько гектаров. Потом колхозную. Ухаживал за коровами. Заведовал телячьей фермой. По белу свету не шатался. Если с головой уйдешь в работу, скотинка привяжет. Да Валтер и не рвался никуда. Зарабатывал устные, письменные благодарности и принимал их просто, по-будничному. Как деньги в день получки.

Когда мужики спорили о политике, мог поворчать вместе со всеми, но не распалялся. Зато в разговоры о стаде и кормах кидался как пловец в воду.

Когда специалисты подсчитывали, сколько припасено кормов и какой получится суточный рацион, переспрашивал:

— Погоди, а как ты считал? Разве не знаешь, что весенний вес отличается от осеннего? Ах знаешь? Что же тогда мне голову морочишь своими раскладками?

Он вовсе не принадлежал к тем, кто спорит по любому поводу. Просто был требователен. И к себе, и к другим.

Мысли свои выражал кратко и выразительно. Не счесть, сколько раз на собраниях председатель ссылался на него:

— Дядя Валтер что говорит? «Сено нужно скармливать по весу, а корнеплоды по объему».

Валтер не был особым книголюбом, но мог подчас удивить самой неожиданной мыслью. Люди слушали его и терялись в догадках: собственная это фантазия или вычитанная откуда-то мудрость?

Завяжется, к примеру, спор на ежегодном общеколхозном собрании о предстоящей весне. Подымет руку и дядя Валтер:

— У меня вопрос. Кстати, не новый и достаточно всем известный. Еще во время революции тысяча девятьсот пятого года датский ученый Хинхеде советовал зарубить себе на носу: «Сколько давать скоту жмыхов, вопрос не кормежки, а навоза».

О чем бы ни шел спор, Валтер почти всегда начинал с одной и той же фразы:

— Надобно вычесть естественные потери веса. Что толку засчитывать бункер, если в зерне еще осталась вода. Воды у моих телят и так хватает — вон полный колодец возле хлева. Мне нужны жмыхи.

Все мучнистые добавки дядя Валтер называл жмыхами.

Заканчивал он каждое выступление тем, что точь-в-точь повторял сказанное на предыдущих собраниях:

— Все важно: и щепотка соли, и гашеная известь, или как ее там теперь называют.

Начало и конец выступления оставались неизменными. Ими он обрамлял середину. Всегда новую и актуальную. Оттого его короткие, но необычные речи ждали и поддерживали аплодисментами.

По всем другим вопросам старый Валтер был скуп на слова. Разве что иногда в узком кругу выскажется на семейные темы.

— Теперь вошло в привычку разводиться. Одну бросил, другую взял. Живут шиворот-навыворот, будто ничего не случилось. Выпьют водки, спросят: «Ну как тебе с моей бывшей?» Дети не могут разобраться, кого называть папой, кого дядей. Женитьба не баловство. Ведь как поется-то: «Верна пташка каждая своему гнездышку». Эх, кабы так!

Редакция популярного журнала решила провести в колхозе дискуссию о браке. Заранее уломали дядю Валтера, чтобы выступил. Долгий век вместе прожит. Жена никогда не жаловалась. Дядя Валтер тоже. Разве только на то, что она слишком рано его покинула.

Сын звал его в Ригу, обещал отдельную комнату в новой квартире в районе Иманты. Дядя Валтер отказался. В колхозе с ним считались, хотя за телятами теперь ухаживала другая семья. Здесь он чувствовал себя нужным. По крайней мере корове, поросенку да паре кур, которых петух выгуливал по двору и саду. Вдовый старик, в общем, обходился неплохо. Раз в месяц приезжала невестка, пропускала белье через машину, прибирала в комнатах. В честь этого дня Валтер парился в бане и старой опасной бритвой соскабливал щетину.

Когда приехали сотрудники редакции, запланированного оратора и силком было не вытащить на трибуну. Он сидел в зале, слушал, но приглашения пропускал мимо ушей. Позже сказал организаторам:

— Что по-пустому хвастаться? Теперь ведь в моде семьи, где детей, по меньшей мере, полдюжина. А у меня всего один. И рассказывать о том, как мы со старухой ссорились-миловались, — кому это нужно? У каждого своя судьба. Старуха уже на кладбище, да и мой час не за горами.

Словом, это была разумная жизнь разумного старика.

До того момента, как появились музыканты.

Колхозные земли граничили с городом. Поэтому многие, хоть и жили в деревне, работать ездили в райцентр. Дядя Валтер тоже был окраинным жителем, его дом находился в самом дальнем углу колхоза. Добротное четырехкомнатное жилье, выстроенное им на месте прежней неказистой родительской будки.

По соседству с ним жили пенсионеры, бывшие педагоги музыкального училища, с которыми у него сложились хорошие приятельские отношения. Супруги-музыканты в молодости пели в оперном театре. И конечно, не раз выступали на колхозных торжествах и собраниях. В последние годы, правда, меньше. Публика над старыми певцами посмеивалась — ей ведь подавай что-нибудь посовременней. Педагоги чувствовали себя польщенными, когда их приглашали выступать за пределами колхоза, чтобы тряхнуть, как говорится, стариной и музыкально проиллюстрировать былое. В Домах культуры процветали клубы по интересам — требовались многообразные формы общения без рюмочного звона.

Валтер не сомневался: ближайшие соседи не откажут. Но чтобы дело было верное, пообещал хорошее вознаграждение. Во всяком случае более щедрое, чем в других местах. С этого и начал:

— Денег у меня навалом, могу платить две, а то и три ставки.

Прошло, однако, немало времени, прежде чем он выложил суть:

— Я хотел бы устроить оперное суаре.

Певцы остолбенели.

Никто не слыхал, не замечал, чтобы дядя Валтер ездил в оперу или интересовался постановками.

— Разве у соседа намечаются какие-нибудь торжества?

— Нет.

— Для кого же мы будем петь?

— Для меня.

— А что?

— Дуэт Банюты и Вижута.

— ?

— Из оперы Альфреда Калныня. Сами же знаете.

— Всего один дуэт?

— Еще музыкантов бы надо, таких, кто умеет играть по нотам.

— Что именно?

— Скажем, свадебный марш из той самой «Банюты».

Педагоги молчали, не в силах понять, шутит дядя Валтер или говорит всерьез. Чувства юмора, как известно, у соседа было не занимать.

Дядя Валтер принял молчание за согласие и продолжал:

— Я думаю, мы могли бы собраться в июне перед большим сенокосом. Пока в колхозе тихо. Сено для телят к тому времени скосят. Его ведь начинают косить раньше и сушат в зародах. После тоже можно. Что мне, пенсионеру! Веселюсь, когда хочу, сплю, когда спится. В самую косовицу только не хочется, чтобы не получилось вроде б как назло. Проедет кто-нибудь мимо, услышит пение музыкантов, распустит слух, что я во время сенокоса вечеринки устраиваю. Такие разговоры ни к чему. Для меня работа всегда была на первом месте.

Дядя Валтер поднялся и пошел. У дверей оглянулся.

— Оркестр нужен небольшой. Только чтоб взять мелодию. Жидковато получится, но у меня ведь не оперный театр.

«Жидковато получится». Эту фразу педагоги восприняли как аттестацию предстоящего мероприятия. Переглянулись. Хотели было протестовать. Но обещанный гонорар заставил попридержать язык.

— И еще один вопрос. Это не публичное выступление. Поэтому приглашать никого не надо.

Дядя Валтер, похоже, забыл, что уже попрощался, и перескочил на другую тему.

— Вишни у вас в этом году будет пропасть. Заморозки не успели покусать. Картошка тоже хорошо в рост пошла, но про нее рано говорить. Вон в прошлом году засуха пожгла всю вместе с ботвой.

Тут он вывел свою мысль из приусадебного садика, описал круг по колхозу. И остановился возле скотного двора и кормов:

— Белков против крахмала маловато. Вот что плохо.

Чертыхнулся, попрощался во второй раз. И ушел тяжелым медленным шагом. Знакомый всем человек земли. Какая еще там опера! Мо́рок залетевший, и только.

Пенсионеры вышли во двор, молча проводили соседа взглядом. Казалось, Валтер оглянется и скажет:

— Негоже менять рацион. Теленка нужно кормить так, как после будут кормить молочную корову. А мы разве все даем, что могли бы?

И педагоги согласились бы, люди деревенские, они такой разговор поддержали бы. А что ответить, когда крестьянин заявляет:

— Хочу устроить оперное суаре.

Век соседа весь как на ладони, и вот тебе коленце — на краю могилы.

Когда в зародах подсыхало телячье сено, к Валтеру явились педагоги-пенсионеры и четыре музыканта: скрипач, тромбонист, аккордеонист и барабанщик.

Валтер был человек гостеприимный — приезжих ждало на столе угощение.

Гости ходили из комнаты в комнату, осматривались, желая, видимо, обнаружить что-то особенное. Зацепку какую, чтобы объяснить истинный смысл послеобеденного музицирования. Исподтишка наблюдали за хозяином. Но взгляд его был ясен и действия не вызывали подозрений. Надо было принять на веру: старику захотелось оригинально провести вечер.

Поросенок был накормлен. Корова выведена на лужок, паслась на отаве. Петух вместе с курами копошился за дровяным сарайчиком.

Солнце клонилось к закату. Бутылка коньяка, купленная по случаю концерта, опорожнена на вершок.

Можно было начинать.

— У меня тут вопрос один. Не буду ли я слишком близко в одной комнате с вами? Пойду-ка лучше в спальню.

Валтер оставил щель шириной со ступню. То ли не хотел пялиться на музыкантов: содержание дуэта явно не вязалось с внешним видом исполнителей. То ли действительно боялся, как бы не заложило уши.

Капелла начала со свадебного марша. Музыканты хорошо прорепетировали и за обещанные деньги старались играть честь по чести. Но необычность предприятия, видно, сковывала их. Инструменты плелись по нотам будто ощупью.

Дуэт Банюты и Вижута прозвучал уже уверенней. Соседи старались изо всех сил, чтобы оставить о себе добрую память. В конце концов номер должен был засвидетельствовать их творческую потенцию. Если выбор пал на них, надо было оправдать доверие.

Наконец певцы и инструменты замолкли.

Гости, притихшие, словно первоклассники перед учителем, ждали оценки. Но дверь не открывалась, хозяин не показывался.

Скрипач постучал смычком и шагнул в спальню.

Дядя Валтер сидел в мягком кресле, откинув голову на спинку, и смотрел в потолок. На лице покой, как у крестьянина, упрятавшего под крышу последний воз сена.

Концерт был окончен.

Окончена и жизнь.

Врача привезли через час и шестнадцать минут.

— Переживание было настолько сильным, что дядя Валтер не выдержал.

Осталось лишь выписать свидетельство о смерти.

После похорон, перебирая отцовские вещи, сын Валтера нашел в старом, затасканном кошельке сложенный маленьким квадратиком, истершийся на сгибах лист бумаги. Каждая буковка тщательно выведена, строчки тесно прижаты одна к другой.

Старый Валтер, видно, списал откуда-то рассуждения поэта Карлиса Скалбе о музыке «Банюты».

«Она как старый лес, куда входишь, поддавшись зазывному, мелодичному шелесту, и вдруг замечаешь, что перед тобой распускается один из тех непорочных цветов, которые можно найти только в лесных глубинах».

Дальше следовала цитата из Судрабкална, по всей вероятности, о той же постановке.

«Изумительная легкость птичьих трелей, что разлиты в музыке, кажется явлением другого мира. Он тоже наш, но существует лишь как предчувствие, бесплотный еще феномен».

Сын и невестка были в полном недоумении. Никогда в жизни их разговоры с отцом не касались оперных постановок.

— В цирк папочка ходил, — вспоминал молодой Валтер. — Когда приезжал в Ригу за покупками, оставался на ночь. И всегда говорил, что попытается раздобыть билет. Когда возвращался, мы спрашивали, что видел, как понравилось. Он неизменно отвечал: «Лучше всех были воздушные акробаты». Мы ведь в цирке не бываем. Туда больше деревенские ходят. Если на работе удается достать билет в театр, другое дело. А папочка о театре и слушать не хотел.

На похоронах Валтера все только и делали, что гадали, строили предположения, но яснее от этого ничего не стало.

Дядя Валтер ушел со своей тайной, и тайна эта раздражала. Как могло случиться такое, о чем в ближайшей округе никто и слыхом не слыхал? Когда здесь друг о друге знают все, включая содержимое шкафа и величину вклада на сберкнижке.

Старому Валтеру скрывать было нечего. Расскажи он, в чем дело, народ посмеялся бы и забыл.

В июне 1941 года Валтеру случилось провести день в Риге. Поезд обратно шел ночью. Валтер бродил по улицам и остановился у оперного театра. Он прожил без малого сорок лет и ни разу не открывал двери театра. Валтер всегда считал, что можно и чего нельзя себе позволить. Борозда не позволяла отрываться от дома, скудный достаток приучил быть скромным в желаниях. Но волна перемен во всей жизни сдвинула его с привычного круга, увлекла с собой и стала швырять. В ушах звенело: открыты все пути! Дорогу способностям! Раз так, отчего ему не пожертвовать один вечер опере? Хоть узнает, что она собой представляет. Валтер даже не поинтересовался, какой спектакль идет. Купил билет, и билетерша, сама приветливость, отвела его на левую половину, показала шестое место в четвертой ложе. Он сидел оцепенев, боясь шевельнуться и жадно впитывал все, что происходило на сцене, в оркестровой яме и в ложе. У него затекли ноги. Но он не смел их вытянуть, чтобы ненароком кого-нибудь не задеть. И только когда плечом нащупал опору, расслабился. Рассмотрел разукрашенный столб, который поддерживал ложу, — выше над ним, наверное, тоже сидели люди. Он не знал, как тут что называется, но опора ему показалась надежной, как липа в его дворе. Он даже позволил себе взглянуть украдкой на сидящую рядом женщину.

Если дни свои проводишь в борозде, в хлеву да на лугу и оттуда впервые пришел в оперу, от переживаний холод пробирает по спине.

На соседнем стуле сидело божественное создание. Валтеру показалось, что они всю жизнь ходили в этот дом, смотрели вдвоем на великолепие сцены, слушали, как взмывает и потом рассыпается на мелкие брызги музыка. В антракте он не осмелился выйти в фойе. Сидел на стуле и смотрел через плечо, как мимо ложи бесшумно плывет публика. Вошло создание.

— Вы все еще во власти музыки?

Деревенский житель и рта не раскрыл. Только согласно кивнул.

Подняли его аплодисменты. И божественное создание.

Повернулась, заглянула в глаза и, словно только что заметив его, удивилась:

— Я всегда хожу на премьеры. Тогда чувствуешь подлинное волнение. И сижу на пятом месте. Раньше я что-то не замечала вас.

Создание вышло и оглянулось:

— До следующей премьеры.

В следующий раз Валтер открыл двери оперы после войны. Просмотрел три премьеры. И все на левой половине, в четвертой ложе партера, на шестом месте. Но божественное создание на пятое место не пришло.

Валтер женился и в оперу больше не ездил. Целых пять лет. Но потом его снова потянуло к четвертой ложе. Покупал он не один билет, а два. Пятое место всегда оставалось пустым.

Много раз хотел Валтер рассказать жене о «Банюте», пригласить в Ригу. Однажды даже предложил:

— Может, сходим в оперу?

Жена посмотрела на него как на лунатика:

— Сдурел, что ли?

Валтер подумал: и вправду сдурел. Разве у нормального человека звучали бы в голове голоса:

«Останься, молю я! Ты моя звезда светозарная! Ты мое счастье волшебное».

Оттого нет-нет да и повторял:

— На каждого к старости молодая удаль находит. Дурак, ей-богу.

И находила эта удаль на него как раз в ту пору, когда телячье сено сушилось в зародах, а большой сенокос еще не начался.

Музыкальные критики уверяют, что дуэт Банюты и Вижута — лирическая кульминация оперы. Что ей присуща широкая плавная мелодичность и огромная эмоциональная сила.

Разговоры о дяде Валтере до сих пор не смолкают. Высказываются самые невероятные предположения. Ох, если бы кумушки знали, что покойник всю жизнь прятал от жены «Банюту». Если бы смекнули, что старый телятник на конференции, устроенной популярным журналом, отказался говорить потому… Да, почему? От него хотели услышать про гармонично прожитую жизнь. Но разве мог он рассказывать о ней, если в голове сама ни с того ни сего звучала мелодия:

«Останься, молю я! Ты моя звезда светозарная, ты мое счастье волшебное».

Дядя Валтер хотел говорить о всех тех, кто разводятся и женятся заново, о всех, кто живет шиворот-навыворот, о чести и бесчестии. Но заупрямился и молчал. Оживился лишь после конференции, когда рижские гости спросили, как спорится работа.

— Косим по утрам телячье сено, ставим в зароды.

ЛУЧШИЙ РАЦИОНАЛИЗАТОР

В журналистских поездках я всегда стараюсь побывать на выставках местных рационализаторов и изобретателей. Иной раз глянешь на хитроумные поделки деревенских умельцев — рот разинешь. До того они просты и гениальны. Придет ли в голову ученому, инженеру или конструктору, что вязка веников тоже требует технической смекалки? Да никогда. Веники вязали, вяжут, будут вязать и впредь. Велика ли хитрость — сложил березовые ветки в пучок, затянул проволокой, насадил на рукоять, и все дела. Метла готова. Ну, положим, кто-нибудь еще накинет петлю, чтобы поплотнее уложить ветки, покатает, примнет и только после этого оплетет проволокой.

А тут один смекалистый дед возьми да изобрети нечто вроде тисков, какими встарь пользовались седельных дел мастера. Вложил в них прутья, а сам сидит на табуретке и закручивает болт, точно заводит патефон. Когда ветки стиснуты, остается лишь укрепить комель. Какой экономический эффект у его изобретения, судить не берусь. Но метлы получаются прочные, изящные на вид, и главное — чисто метут. Деревенский рационализатор о научно-технической революции подчас и не слыхал. Получив гвозди, гнущиеся от первого удара молотка, не размышляет о том, чего не хватает металлу, соответствует ли длина ножки толщине, просто мастерит приспособление, которое не дает гвоздю скособочиться. С таким костылем всадишь куда угодно не только гвоздь, а любую проволоку. Если в хозяйстве есть человек, который все это рационализаторское движение вдохновляет и направляет, деда занесут в финансовую ведомость, глядишь, и вознаграждение получит.

Другое дело веники. На заводе никогда их не вязали и вязать не будут. Значит, неоткуда взяться фабричному браку, который требовалось бы искоренить. Поэтому тиски славного старичка попали на выставку лишь с целью поощрения творческого духа. Зато костыль для гвоздя демонстрируется вместе с техническим паспортом и портретом изобретателя.

Чересчур заумные экспонаты я пропускал. Они больше для людей техники. Я предпочитал вертеться в толпе возле тех стендов, что понятны и неспециалисту. Где выставлены творения пожилых деревенских папаш. В этом был свой резон. Старики, как и дети, хитры на выдумку. Такое придумают, что иному и не снилось.

Ладно, в вениках я разобрался, как удержать стоймя гвоздь, — понял. Что делать с вихляющим колесом — тоже.

Вдруг я остановился. Гляжу в умные, хитроватые глаза седого деда. Читаю:

«Миервалдис Валле. Один из активнейших рационализаторов района. В результате внесенных им рационализаторских предложений сэкономлено значительное количество кормов. Поднялись суточные привесы свиней».

И больше ни слова. Лаконизмом стенд превзошел все остальные.

Однако умный, чуть плутоватый взгляд притягивал. Захотелось встретиться, побеседовать, узнать, в чем суть изобретений.

На второй день я уже был в Ранкуле. Решил сначала поговорить с руководителем хозяйства. Пусть он с высоты начальственного кресла оценит творческий вклад старика. Расчет мой был прост: о лидере районных изобретателей даже самый молчаливый руководитель проговорит не меньше часа.

Хозяин кабинета сразу как-то заторопился, заерзал.

— Ах, Миервалдис Валле? Да старику уже под семьдесят. Прибаливает. Вряд ли стоит его беспокоить. Встанет на ноги, окрепнет, тогда и навестите.

— Не могли бы вы рассказать, в чем суть, чтобы не приходилось второй раз отрывать вас от дел.

— Ну, вы сами знаете, что корма это основа основ. А с этой основой у нас временами не все благополучно.

— И Миервалдис Валле…

— Не только он. Наши животноводы вообще сознательный народ. Особенно на лучших фермах. Я мог бы отвезти вас в Страутыни. Очень спаянный коллектив там, слов нет.

— Миервалдис Валле работает в Страутынях?

— Нет, он теперь болеет.

— А когда был здоров, то работал в Страутынях?

— Нет, в Либеках, где шесть откормочных корпусов. Но если говорить о Страутынях…

— Скажите, а в Либеках, где работает Миервалдис Валле…

— Он теперь болеет.

— Но когда работал…

— Да, там тоже неплохой коллектив. Но в Страутынях у нас прирост живого веса больше.

— А когда в Либеках еще работал Миервалдис Валле, то как?

— Он не допускал, чтобы растаскивали корма.

— И что же он делал?

— Он уже несколько лет числится на ферме ночным сторожем.

— На других фермах тоже есть ночные сторожа?

— Знаете, люди ведь бывают разные. Иной свое рабочее время проспит…

— Значит, Валле поймал много расхитителей?

— Ни одного.

— А как же?

— Не допускал, чтобы растаскивали корма. Понимаете, что в корыто положено, то свинья обязана съесть.

— Он что, силой запихивал в свинью корм?

Видимо, я потерял самообладание. Руководитель вертелся на стуле, словно его посадили на бочку с динамитом.

— Вам легко говорить. Но мы должны думать о дополнительных площадях, где разместить добавочный приплод.

Я понял, что ясности не добьюсь.

Бывает, человек работает за десятерых, а говорит — еле языком ворочает. Могло, конечно, статься, что у руководителя голова была настолько занята глобальными проблемами, что Миервалдис Валле ему казался еле заметной точкой. Возможно, он не хотел признаться в своем неведении. В самом деле, на что это похоже: руководитель не знает, каким образом его работник попал в число лучших рационализаторов района. Оставалось только одно — выкручиваться общими фразами.

Я подавил раздражение и любезно простился.

Председатель был сама приветливость:

— Будете всегда желанным гостем. У нас действительно есть люди, о которых стоит рассказать республиканскомучитателю.

Я понял: Миервалдис Валле не из них. Видать, такое натворил, что не искупить никакими чудесами рационализации.

Личность сторожа, однако, притягивала меня все больше и больше. И я решил его навестить.

На хуторе меня бурно встретили две лохматые собачонки. Дверь открыла веселая старушка.

— Я к больному.

— Какому больному?

— Ну, Миервалдису Валле.

— А вы что, доктор?

— Нет.

Секунду подумав, старушка все же согласилась:

— И впрямь, неповоротлив стал. Не то что больной, а так, серединка на половинку. Словом, старый пень. Но в постели сроду не лежал. Вы, часом, не из тех, кто животы изучает? Прошлый месяц тут такие бродили. Допытывались, что едят, как едят. Теперь ведь разные ходят. Иной спрашивает, отчего у меня так мало детей? А может, вы из тех, кто регистрирует скот?

Старушка сыпала словами, как из мешка. И словно нарочно отводила мысль все дальше в сторону. Точь-в-точь как руководитель хозяйства. Никак сговорились объехать меня на кривой.

Я вклинился в монолог и спросил:

— А с самим Миервалдисом Валле нельзя поговорить?

— Отчего же нет? Ступайте в сарай. Старик там тренируется.

Я уже ничего не понимал.

Зашел в сарай. У одной стены ржавели допотопная косилка и пружинная борона, высились кучки минеральных удобрений. На другой были прикреплены мишени, каких полно в любом городском тире. Миервалдис Валле меня не видел. Брал согнутые пополам обойные гвозди с отбитой шляпкой и самой обыкновенной рогаткой посылал в мишень.

— Добрый день!

— Будь здоров!

Пенсионер ответил и даже не оглянулся. Выпустил три гвоздя и только после этого повернулся ко мне. Видимо, думал, что заглянул кто-то из своих.

— Пришел расспросить о ваших рационализаторских достижениях.

— Какие там достижения! Но денюжки набегают.

— Может, сходим на ферму, посмотрим ваше детище?

— Да вон оно. — Миервалдис Валле протянул мне рогатку.

Должно быть, вид у меня был ошарашенный.

— Что свинье положено, свинья должна съесть.

— ?

— Не даю никому растаскивать корм.

— ?

— Видите ли, когда-то на ферме держали кошек. Те ведь свиной корм не едят. Другое дело — мышей. Бывает, и крысу задушат. И вообще, там, где кошка, там крыса знает свое место. Но тут приехали из санэпидстанции, составили акты и приказали всех котов ликвидировать. Якобы разносят заразу и мешают выполнить план по свиньям. Наш-то послушный. Раз велено котов извести, сказано — сделано. Но потом, как развелось этих хвостатых, хоть караул кричи, кишмя кишат. Гарцуют по корытам, что твое войско черное. Поросям спать не дают. Уши обгрызают. А те визжат, как оголтелые. Травить ведь тоже нельзя. Свинья сожрет, а в плане убыток. Ну, значит, стал я по ночам от нечего делать постреливать крыс. Без всякого шума. Попадал неплохо. Утром выложу перед хлевом в один рядок. Заведующая фермой пересчитает, и делу конец. Только вот не могли придумать, как оплачивать. Бухгалтеры говорят, нет такого закона, чтобы за отстрел крыс деньги платить. Поэтому теперь каждый месяц пишут в бумагах, что я, мол, выдумываю всякие рационализаторские предложения. Мне-то что, лишь бы копеечка шла. Поначалу у меня с этой стрельбой не ладилось. У рогатки ни ствола, ни прицела. Нужно все на глаз определить, чуять рукой, на сколько оттянуть резинку. Просто нужно наловчиться. Как вдеть резинку в трусы. То слишком тесно, то, напротив, слишком слабо. Вначале мне платили пятьдесят копеек за крысу. Но когда я за ночь настрелял и выставил у дверей штук пятьдесят, в конторе возмутились. Если за каждую ночь платить двадцать пять рублей, это, мол, ни в какие ворота, это, мол, разбазаривание народных средств. Я сказал, мне-то что, пусть они плодятся. Но в конторе уже не согласны. До тех пор уговаривали, пока я не взял на себя повышенные обязательства — одну крысу за десять копеек. Но теперь я стал умнее. Отстреляю, сколько захочу, и конец. От чрезмерного старания только людям беспокойство. Зачем зря их огорчать — опять может статься, что нормы придется пересматривать.

Миервалдис Валле рассказывал с увлечением. Я провел у гостеприимных старичков целый день. С тех пор не пропускаю ни одной выставки рационализаторов и изобретателей.

Выдумка у сельских умельцев дай бог всякому.

БИКИСКОЕ ПИВО

Элгара Бикиса словно вытащили из воды.

В последний раз дождь прокапал одиннадцать дней назад. Поэтому вымокший человек на дороге являл собой чудо и надежду одновременно. Бикиса уже в который раз спрашивали:

— У вас там что, ливень прошел?

Элгар не отвечал. Это можно было истолковать двояко. То ли мужик надулся от гордости, что облако изволило пролиться именно над его грядками. То ли хватил лишнее и не в состоянии языком шевельнуть. Многие потом уверяли, что Бикис, проходя мимо, обдал их спиртным духом. Таким, бывает, шибанет в нос в магазине, если в небрежно брошенном ящике разобьется бутылка.

О спиртном духе вспомнили уже потом. А тогда каждый встречный смотрел на Бикиса как на чудо и надежду. Весна была засушливая. Полям и приусадебным садикам не хватало влаги. Посевы беспомощно желтели.

В тот вечер, когда Элгар мокрый шел по дороге, солнце в который раз голое закатилось за лес. Значит, день районной ярмарки обещал быть жарким и пыльным. В колхозе все было готово к завтрашним торгам. Заранее можно было предсказать, что особый успех ожидает разноцветные ткани и вязания — продукцию цеха по переработке шерсти. И конечно, прославленное бикиское пиво. Продавать его будут в семи местах. В столярной мастерской были изготовлены большие, искусно оформленные доски, крупными буквами извещавшие о напитке, который, откровенно говоря, в рекламе не нуждался.

Элгар Бикис твердо решил не ехать. Председатель, правда, пообещал в пивной киоск его больше не сажать. Поклялся также не расхваливать: смотрите, дескать, вот он изобретатель знаменитого пива. Успокаивал, что не стоит из-за пустяков расстраиваться. Такие сборища, дескать, оценивают по другой шкале.

Но Элгар не внял рассуждениям начальства. Прошлогодняя ярмарка его возмутила. А то, что там проделывали с пивом, — оскорбило до глубины души. Председатель после не мог надивиться:

— Как ты не понимаешь? Толпе нужна потеха, чтобы было над чем посмеяться.

Потеха была — смеялись до упаду. Но что это за веселье, если одни нарочно теряют человеческий облик, а другие их волокут, как посудную тряпку. На площади гремели громкоговорители, комментатор поминутно выкрикивал:

— Бикиское пиво!

— Бикиская пивоварня!

— В колхозном стенде номер один вы можете познакомиться с автором прославленного напитка!

— Торопитесь пожать ему руку!

Элгару такая реклама не понравилась, при первой возможности он выскользнул из будки и скрылся. Надрался, видать, болтали в толпе, раз не может выдать свидетельства победителям.

Прослышав, что в этом году опять затеваются соревнования, Бикис уперся и заявил, что в ярмарочных безобразиях участвовать больше не намерен.

Бикиское пиво принесло колхозу славу. Подсобная отрасль, подобно инъекции, впрыснула живительную силу в расшатанную экономику хозяйства. У истоков предприятия стоял Элгар. Практик, не обучавшийся в академиях, а унаследовавший секреты пивоварения от отца и деда. К Бикисам заказчики шли косяками. Всегда кто-нибудь женится или справляет юбилей. В былое время по осени паровой локомобиль таскал из дома в дом молотилку. Толоку или помочи без пива и представить нельзя было. Прижимистые хозяева варили его сами. Однако гости, попивая такое пиво, приговаривали:

— В голову ударяет, но ни в какое сравнение не идет с бикиским.

Чтобы не выслушивать подобные высказывания, скрягам не оставалось ничего другого, как заказывать пиво у Бикисов.

Не исключено, что кое у кого бражка получалась не хуже. Но увы, таково свойство славы, раз уж высветило кого, то сияет ему долго и не спешит уходить, даже когда сиять не остается причин.

В Лиекниене было трое Бикисов.

Большие Бикисы, просто Бикисы и Болотные Бикисы.

Большие и просто Бикисы были прославленные на всю округу крупные хозяйства. О Болотных Бикисах говорило само название хутора. Полоска мокрой земли, поросшая тощими высокими деревьями, могла обеспечить лишь скудным достатком. Приходилось искать дополнительные источники доходов. Мысль о пиве родилась у Элгарова дедушки совершенно случайно. В Больших Бикисах выдавали замуж младшую дочь, и хозяин нанял его в помощники. Болотный Бикис часто ходил к богатому соседу подрабатывать. Накануне свадьбы у того были сотни дел. Так что практически изготовлением пива занимался Болотный Бикис один. Пиво удалось на славу. Гости пили и так нахваливали, что Элгаров дед смекнул — нахватанные знания нужно пустить в дело. С того раза все и началось.

Когда образовался колхоз, отец Элгара умер, пришел черед сыну продолжить семейный промысел. Трудодни молодой Бикис главным образом зарабатывал пивоварением.

Хотя Бикисы чуть ли не день-деньской занимались хмельным зельем, никто из них не стал пьяницей. Поэтому к пивоварам относились с уважением. Бикисы не признавали добавок, чтобы повысить крепость напитка. Они раскрывали природную силу ячменного зерна. Богатства Болотные Бикисы не нажили. Однако славу стяжали. Владельцы Больших Бикисов в конце войны удрали в Америку. Просто Бикисы сгорели, и хозяева подались в другие края. Молодое поколение и слыхом не слыхало, чтобы такие Большие Бикисы вообще когда-нибудь тут жили. Зато имя Элгара знали не только в родном колхозе. Все называли его Бикис, потому что отличать его ни от кого уже не было нужды. В документах сельсовета по-старому числилось — Болотный Бикис. Но деревенский народ никогда не употребит два слова, если может обойтись одним.

Когда Элгарово пиво, забористое, шуршащее пеной, хвалили, он шепотом, словно доверяя тайну, отвечал:

— Пиво на острие ячменя.

И больше ни слова. Советы и поучения не вытащишь из него клещами. Стоять рядом, смотреть — пожалуйста. Но чтоб он учил — и не надейся.

Насчет того, где и когда пить, Элгар высказывался не раз:

— Какой это праздник, если нет пива? Однако же если есть пиво и нет праздника, — то это бражничанье.

— А если пить хочется?

— Выпей воды.

— Всего одну кружку после работы?

Но Бикис стоял на своем твердо:

— Пиво хорошо к празднику и совершенно излишне в будний день.

Чтобы рассердить его, достаточно было поинтересоваться:

— Как ты можешь агитировать против пива, если сам варишь его?

— Я не против пива, я против выпивания.

— А как ты его вовнутрь пропихнешь? Натиранием?

Если приставал отпетый пьяница, Бикис посылал его подальше:

— Я с пивными болтунами не разговариваю.

А так вообще он был мужик веселый, покладистый. И если не разглашал вслух тайны пивоварения, то не потому, что боялся соперничества. А потому что считал: научить ремеслу может только работа. Он не говорил, что проросший ячмень пахнет свежими огурцами. Ученик сам должен почуять аромат, найти для него сравнение.

— Пиво на острие ячменя.

Поначалу эти слова воспринимались как Элгарова присказка. Но вдумаешься — и вправду: варить пиво то же самое, что ходить по острию ножа. Чуть оплошал — и вместо пенистого напитка лишенная души бурая жижа.

Легко сказать: пиво должно бродить до тех пор, пока пена не начнет опадать. Если она опала, считай — пиво пропало. И вся работа тогда насмарку, вместе с пеной.

Какой ячмень самый подходящий для пива, знает любой селянин. Но как поддерживать пену, чтобы брошенная на нее копейка не тонула, этому рассказами не научишь. Сам должен варить, сам — ошибаться.

Кто теперь вспомнит, сколько на веку Бикиса было крупных браг, сколько малых. Варил он из одной пуры ячменя, варил из двенадцати пур для больших торжеств, когда гуляют по три дня. Заказчиков перевидал множество: и таких, что привозили ячмень и называли день, когда пиво должно быть готово. И таких, что оставались помогать. Элгар никому не отказывал, хотя знал, что едут учиться и в другой раз ячмень к нему не повезут. Заказов у него хватало. Случалось, из-за пива вся работа в доме стояла. Жена к этому привыкла, бывало, вздохнет, но в дела мужа не вмешивалась.

Откровенно говоря, непрошеные помощники лишь путались под ногами и мешали. Пивоварение не такая работа, которую — от зерна до бочки — провернешь за один день. Пиво, как и скотина, требует внимания и ласки. А если ухнешь на ячмень сразу всю воду, ничего путного не получится! Попрыскивать водичкой надо осторожно, чтобы была не холодная, в меру горячая. Также и солодить должно с умом, чтобы всходы не проросли слишком длинные. И помешивать. А то зернышки срастутся в комья. После этого солод в баньке подсушивают, подрумянивают. И опять же: важно найти нужную температуру, чтобы не обломать всходы. Молоть солод тоже надо умеючи. Размол должен быть среднекрупный. Если смелешь слишком мелко, получится каша. Потом наливаешь в чан кипяченую воду и ждешь. Сколько ждать — счет ведешь не по часам, проверять вскакиваешь не по будильнику. Нужно все время быть начеку, чтобы сладость не начала закисать. А потом еще вся процедура во втором чане, где эта деревянная решетка и втулка-поверток. Сказать-то можно ученику, чтобы настилал на решетку ржаную солому. Но поди растолкуй все до последней мелочи, что класть ее, например, нужно слоями, крест-накрест. Своим умом должен до всего доходить. Накрывать льняной тряпицей и то нельзя как попало. Разве мыслимо все объяснить! Если есть глаза во лбу и голова не кочан капусты, смотри, учись. Но будь готов к тому, что первую свою брагу, вторую, а может, и третью, будешь распивать вдвоем с женой. Упаси боже подать такое пойло гостям. Не одолеете бочонок на двоих с женой, прыснете свинье в корыто. Дадите теленку немножко, корове. Пиво идет впрок. Иной на пиве такой живот себе нагуляет — пыхтит, кряхтит, таская с собой. Много только нельзя добавлять, а то теленок, корова или там поросенок на стены полезут, начнут куролесить так, что все добро, весь корм растрясется, ничего в тело не отложится. Опыт, знания — дело наживное, ежели смотреть в оба и держать ухо востро. Да, и ухо тоже. Пиво ведь не только льется, оно и шуршит, рассказывая о себе. А начнешь пол-литровыми кружками пробовать крепость, в два счета уши заложит. Пиво захочет поговорить с тобой, а с глухим какой разговор. Чтобы понять его только глазами, на это у тебя не хватит ума. Пока ты видишь только, с чего пиво начинается и чем оно кончается. Ну еще понимаешь, что нужно добавить хмель и закрыть бочку втулкой, но чтобы знать, как сделать его гуще, жиже, темнее или светлее, для этого с пивом нужно свыкнуться, как с коровой. Чтобы не лягалась, не вертела головой, когда садишься с подойником и берешь в руки соски.

Элгар разговаривал с пивом, ему некогда было точить лясы с приезжими помощниками. Иной ученик, кто был повнимательнее, запоминал основы и со временем набивал руку. Если брага удавалась, Бикис не скупился на похвалы.

— Молодец, уловил пивной дух.

Попадались и такие ученики, которые повторяли все, что делал Бикис, но добавляли еще и сахар, чтобы ударяло в голову. Ударять-то ударяло, только на второй день голова разламывалась. Однако, как ни странно, спрос имело и такое заломное пиво. Элгар, правда, считал, что нельзя называть подобное пойло святым именем пива.

— Бражка, — презрительно цедил он.

Бикис разделял колхозников на две категории — истинных ценителей пива и бражников.

И даже если кто, утомившись от жары, выпивал у магазина бутылку, Элгар не знал снисхождения:

— Бражник!

Он считал: пиво — напиток праздничный, и только. Так же как шампанское.

Раньше Бикис не был столь категоричен. Но после того как в семье случилась беда, изменился.

Это произошло в день выпускного бала. Торжества для одиннадцатого класса были назначены на после обеда. Выпускники убирали актовый зал. Среди них был и сын Элгара Эгмонт. Вместе с одноклассницей Китией. С самым близким для него человеком — в доме Бикисов ее звали невестушкой.

Был чудесный, залитый солнцем день, который должна была сменить самая короткая, самая чудесная летняя ночь.

Элгар Бикис договорился, что в первой половине дня ему на несколько часов дадут лошадь. Он хотел окучить картошку еще до Иванова дня. Ботва разрослась, и кусты сомкнулись. Но Бикис не боялся их помять. В разрыхленной земле растение быстро набирало силу, стебли заживали. Клубни впитывали все, что могло дать плодородие, очищенная от сорняков и мягкая, как пряжа, почва. У Бикисов картошка всегда удавалась. Элгар заботился, чтобы ей легко дышалось, старался ее почаще окучивать.

В погребе стояли две бочки. Большая и малая. Родительский комитет решил — и учителя согласились, — что кружка домашнего пива на выпускном вечере танцам и музыке не помешает. Малую бочку Бикис наполнил на случай семейного праздника. Вдруг придется пойти к родителям Китии договариваться о свадьбе.

Эгмонт о родительских планах не знал. Думал, в бочку налит остаток от выпускного пива. Солнце припекало, срезанные березки источали запах вянущей листвы. Кто-то заметил, что хорошо бы хлебнуть глоток холодного пенистого пива. Эгмонт вспомнил про маленький бочонок. Схватил Китию, посадил в коляску «Явы». Мотоцикл затормозил во дворе Бикисов. Эгмонт забежал в комнату, хотел попросить у отца разрешения. Но не застал ни его, ни матери. В окно увидел, что на опушке рощи мать водит на поводу коня, а отец, ссутулившись, держит рогали плуга. Не хотелось их беспокоить. Да и неудобно было перед Китией. Что, если отец запротестует и придется вернуться в школу ни с чем? Ладно, возьмет он остаток без разрешения. Пусть товарищи порадуются.

Пиво было молодое, игристое. Эгмонт с Китией тоже пили. Может, даже больше других. Они и без пива хмелели, а от него тем более. Хмель юношеской любви смешался с хмелем пенным.

Зал был убран, уставлен березками. Только длинный стол президиума выглядел слишком буднично. Хорошо бы украсить его луговыми цветами. Девушки обратили взгляды на Эгмонта и Китию. Их не надо было просить — только слово скажи, куда угодно слетают. Что может быть прекрасней, чем вдвоем собирать цветы, когда небо такое чистое, солнце сияет и любимый человек рядом.

Гладкое шоссе гнало вперед. Ни одной рытвины, ни одного ездока, насколько хватает взгляд.

Трактор выползал на шоссе из заросшего кустами проселка…

Когда приехала «скорая помощь», в молодых людях еще пульсировала жизнь, по дороге в больницу она погасла.

Бикисы кончили окучивать картошку. Элгар отвел коня и, сидя на скамейке перед домом, переобувался.

Когда в дом принесли страшную весть, сказал:

— Я уже заметил, что бочонок исчез.

Чуть погодя добавил:

— Пришел с поля, спустился в погреб послушать, как дышит пиво. И увидел.

Еще через минуту:

— Праздник-то должен был начаться только вечером.

Элгар слез не вытирал. У него их не было. Есть люди, которые плачут без слез.

С того дня, как Бикисы потеряли сына и невесту, Элгар вставал по утрам с заплывшими глазами. Не помогали ни глазные капли, ни лекарства. Только летом, пока умывался росой, отечность проходила. Но зимой, ранней весной и поздней осенью росы нет. И все эти долгие месяцы Бикис ходил с заплывшими глазами.

Китию и Эгмонта похоронили в одной могиле. На памятнике художник высек двух птиц, только что оторвавшихся от земли и расправивших крылья.

После трагического дня долго никто не смел заказывать у Бикиса пиво. Но недаром говорят: время лечит все раны. Мало-помалу Элгар опять стал варить и для колхоза, и для людей.

И опять стали задавать ему вопрос:

— Как же можешь агитировать против пива, если сам его варишь?

Ответ был все тот же:

— Я не против пива, я против бражничанья.

Только те, кто знал его близко, замечали, что благодушие его отдает горечью и сам он постарел.

Когда в колхозе надумали оборудовать на старой водяной мельнице пивоварню, к Бикису пришел специалист с высшим образованием. Правление единогласно приняло решение, что пиво должно носить имя Бикиса. После столь очевидного признания заслуг Элгар воспрянул душой. Впервые в жизни не только показывал чужим людям, но и рассказывал, напоминая время от времени:

— Если выйдет бражка, мое имя не впутывайте.

От обязанностей главного технолога Элгар отказался наотрез. На самый крупный, выполненный им заказ ушло шестнадцать пур ячменя. Для столь грандиозных праздников, где пьют тоннами, он не может гарантировать искристость и пенистость. Раз так, пусть тогда даст согласие быть почетным технологом. Это пожалуйста. Ему самому страсть как любопытно, можно ли там, где в дело запускают такие количества, получить пиво с душой бикиского домашнего. Поэтому первую варку проследил до конца. Радовался, что пена похожа на шкурку ягненка, не мог наглядеться, как сталкиваются белые клочья, образуя пышные, будто поярковые шапки, островки.

Новеньких штатных сотрудников пивоварни Элгар принял доброжелательно. Лишь на Микелиса, которого народ сразу прозвал Толстым, поглядывал с подозрением. Его он с первого взгляда зачислил в бражники. Не верил, что Микелиса можно вылечить. За версту видно: у малого пивное сердце. Оттого и живот как барабан, и руки висят, будто плети. Посмотрите, как Толстый обливается потом, хватает ртом воздух, точно в легких кислородное голодание. С незапамятных времен народ про таких говорит: пиво пить — недолго жить. Только и слышишь от хвастуна: мы превращаем крахмал в сахар. Такой разве знает, что пиво держится на острие ячменя. Как можно подобным людям доверять пивоварение! Пиво что дитя малое, с него нельзя глаз спускать. С того мига, как только зерно проклюнулось. Элгар до сих пор помнит, как по его заднице плясали конские путы. Порку он заслужил. Отец оставил его в баньке и наказал следить за солодом. Но разве хватит у пацана терпения торчать все время рядом. Отошел на минуту, а тем временем в баньке красный петух распустил крылья. Задницу от грубых конских пут еще долго саднило. Бывало, что ожжет и в новой баньке, которую отец вскоре срубил и где опять надо было за солодом присматривать. Сказать правду, даже теперь иногда кажется, что кожи коснулась знакомая с детства боль. Такую вот школу прошел Элгар, поэтому смотрит с подозрением на каждого, кто хочет возле пива вертеться и пивом баловаться. Ведь кружку положено поднимать лишь на праздниках, оттого он и дивится, куда всю эту прорву пива девать. Такими цистернами можно пол-Латвии напоить за праздничным столом. А если из пивоварни каждый день увозить ящиками и бочками, то как это понимать: работу теперь побоку, что ли? Отныне одни только праздники справлять собираемся?

Подобные рассуждения председатель пытался пресечь вопросом: разве Бикис почитает за праздник только Иванов день? Неужто лучше, если на разных сборищах хлещут вино и зашибаются водкой? Нет, конечно, такое скотство Элгар не одобряет. Его лишь интересует, куда денут остаток, если вдруг совпадение — ни у себя, ни в ближайшей округе не выпадет ни одного праздника. Неужто нарочно заставят людей покупать и пить в рабочее время?

Председатель как-то признался своим заместителям: хорошо, мол, получилось. Согласись Бикис стать главным технологом, дал бы он нам прикурить. Совсем чудной стал.

Когда первая варка отстоялась, надо было выпускать ее в люди. Этикеток было напечатано горы: «Бикиское пиво». Лучшее из лучших. Первому попробовать дали Элгару.

— Нет, это не бикиское пиво.

Отхлебнул и председатель, ни слова не сказал. Пробовали другие. Да, Толстый Микелис явно дал маху. Нельзя выпускать такое пиво. Для хозяйства это вопрос престижа. А для Элгара — его доброго имени. Он первый сказал горькую правду:

— Если на эту дрянь наклеят мою фамилию, возьму колотушку, разнесу ваш цех наполнения вдребезги.

Тридцать тонн ушли в канализацию.

Толстого Микелиса прогнали. Следующая варка получилась образцовой.

— В этом пиве чувствуется душа, — признал Бикис.

Накануне ярмарки председатель уговорил Бикиса посидеть в первый торговый день в главном киоске.

— Понимаешь, это будет праздник для трудящихся всего нашего района. На празднике должно быть праздничное пиво. И что это за торжества, если на них не будет автора знаменитого напитка?

Бикис дал согласие. Он не знал, что будет конкурс. Кто больше всех выпьет, тому премия — столитровая бочка. Колхоз обязывался отвезти ее в указанный победителем день по указанному победителем адресу.

Когда выигравшего соревнование увезла «скорая», Бикис вышел из киоска и пропал.

Напрасно следующим летом председатель уговаривал его участвовать в ярмарке. Элгар категорически отказался. Председатель рассердился — вожусь тут с ним, как с сырым яйцом. Сказал в сердцах:

— Ты что думаешь, конкурс без тебя не состоится?

Воскресенье было объявлено днем районной ярмарки. В субботу пивоварня не работала. Бочки стояли наполненные пивом.

Бикис прошел мимо будки сторожа как обычно. Почетный технолог мог приходить-уходить когда ему вздумается.

Это была канительная работа. Бурав, которым он долгие годы высверливал весной дырки в березах, брал клепки бочек с трудом. Но Элгар не торопился.

Сторож задремал и не заметил даже, что создатель бикиского пива прошел мимо будки промокший до нитки.

МАЙКЛ

— Майкл?

— Почему такое странное имя?

— Чего это он на постаменте?

— За какие заслуги?

— Ах какое восхитительное сочетание жилища и репрезентативной площадки!

Майкл встретил жюри с достоинством, дескать, все вижу, все слышу, но помалкиваю. Словно понимал, что результаты конкурса зависят именно от него.

Положение о конкурсе содержало множество условий. Напротив каждого требовалось поставить нужное количество очков. Однако выставляют отметки не боги, а люди. А людей, хочешь не хочешь, приятная неожиданность всегда настраивает более доброжелательно. Пьедестал с Майклом нельзя было отнести ни к одной из рубрик Положения. Тем не менее картина запечатлелась в памяти, что было весьма немаловажно, когда шариковые ручки членов жюри опускались на бумагу, чтобы поставить отметку.

Поселок только-только начал прихорашиваться. Когда-то здесь было типичное провинциальное местечко, каких много по всей Латвии. После войны контора вновь образовавшегося колхоза нашла пристанище в особняке бывшего владельца магазина. Когда хозяйство окрепло, местечко стало обрастать всевозможными строениями. Если обойти центр по кольцевой дороге, увидишь почерк каждого послевоенного десятилетия, запечатленный в жилых и хозяйственных постройках. Многие уже через пять лет имели жалкий вид. Теперь, когда хозяйство обрело своего собственного архитектора и каждое новое здание становилось событием в практике сельского строительства, о поселке говорили:

— Чувствуется, что люди тут поселились навечно.

Уют, известно, создают не только стены, крыши, окна, двери, пристройки и надстройки. Начинается он с тропинок, лужаек, цветников, кустов и скамеек. Появились оплетенные зеленью беседки. Глядишь, кто-то вырыл во дворе бассейн. Кто-то сложил на лужайке камин. И пошло-поехало — началось никем не навязанное соревнование. Ах, у тебя в саду стол с жерновами вместо столешницы? А мы закажем художнику, чтобы вытесал из дубовой колоды. Со знаками зодиака!

Здоровый дух самодеятельной инициативы подхватили, еще наподдав жару, руководство колхоза и поселковый Совет. Раз так, засуетился и женский совет. Был бы мужской совет, и тот дал бы о себе знать, но пока такого еще не было. Объявлялись конкурсы. Стали ходить-разъезжать всевозможные жюри и комиссии.

Центр менялся. Теперь через него уже не промчишься равнодушно, как, скажем, через пункт Н., не отличающийся от пункта О., который в свою очередь на одно лицо с пунктом П. Даже во дворе многоквартирного дома, где сроду никто ничего не сажал, не сеял, зазеленело, пошло в рост и зацвело.

Да и пора было взяться за дело. Последний срок. Бесхозяйственность, равнодушие пустило слишком глубокие корни.

Жюри разглядывало дома поселка со всех сторон, обходило сады, распахивало двери комнат. Объезжало и хуторские подворья. Председатель заявил, что преимуществами при обработке приусадебного участка будут пользоваться те, у кого лучше убран дом. Комиссия старалась обходить кругом те дворы, где жили слабые или совсем немощные старики. Вынужденные эти кружочки, конечно, не соответствовали на все сто процентов лозунгу ревнителей эстетически полноценного быта:

— Охватить каждый дом!

А что делать? Сборщики молока тоже говорили:

— Мы обязаны охватить каждую корову!

Но поди охвати бабулю, которая не в состоянии выдоить свою корову и чья единственная радость — доковылять с палкой в руке до грядки с флоксами, посидеть, вспомнить о молодости, что никогда больше не вернется.

Организаторы конкурса ни словом, ни делом не хотели ничего навязывать. Выступали за принцип добровольного участия. Если председатель и пригрозил лишением лошади или трактора, то организаторами это воспринималось как своеобразный предстартовый допинг. Нечто вроде встряски. Комиссия ждала от людей письменного заявления с приглашением: мы, так сказать, принарядились, желаем принять участие в смотре.

Были и такие, кто не думал ни о каких конкурсах. Жили как живется, копошились в огороде, как всегда. Другие, прослышав о том, что ходит какая-то комиссия, приберутся чуть-чуть поаккуратней, и большего от них не жди. Зато оставшаяся часть готова была в лепешку расшибиться, лишь бы блеснуть выдумкой.

Председательница женского совета однажды получила пятнадцать конвертов крупного формата. Каждому члену жюри по конверту. На пятнадцати листах фикуса выведено шариковой ручкой: «Не откажите в любезности посетить наш дом». Слева внизу дата, название дома. Справа подписи — матери, отца и троих детей.

Некоторые перестарались и проиграли.

Старый Донис, проделавший в молодости кружок-другой по морям-океанам, выковал в садовой калитке штурвал, а в заборе здоровенную трубку с кольцами дыма, что должно было означать:

«Я пришвартовался к берегу навсегда. А раз трубка дымит, значит, в доме порядок — добро пожаловать в гости!»

Против штурвала возражений не возникло. Но трубка вывела комиссию из себя. Теперь всюду борются с курением, а тут один — нате вам — выковывает рекламу в металле. Дети гуляют вдоль забора, тычут пальцем в клубы дыма. Того гляди сами закурят.

Стоит только одному начать. Раз слово брошено, задумается самый независимый ум: действительно, если приглядеться, проанализировать…

Сосед Дониса засадил двор акациями. Не теперь, а несколько лет назад. Когда акации вошли в моду. Так-то бы все хорошо и красиво. Но кто-то вспомнил, что красота пришла с кладбища. Что, если каждый начнет пересаживать с кладбища себе во двор? И так уже ломают, разоряют, топчут без зазрения совести. Дай таким волю, совсем сровняют могилки, еще футбол начнут гонять. Наверное, в комиссию нарочно включают людей, которые в прекрасном стараются разглядеть уродливое, на белом — черное пятно или хотя бы точку. Недаром говорят, крайнее отрицание тренирует зрение, оттачивает ум, ибо требует от спорящего все новых и новых аргументов.

Были в поселке и такие, которых смотры и ажиотаж вокруг тропинок раздражали. В районный центр даже поступила анонимная жалоба:

«Ходят тут целой шайкой, нюхают цветочки. Оттого, что понасажали розы, лучше не стало. Кругом талдычат: нужно город приближать к деревне. Куда уж ближе! Слезаешь с пятого этажа и еще два километра бежишь на приусадебный участок. Что это за приусадебный участок, если при нем нет жилья. Носятся тут с рододендрами или как их там, дьяволов, зовут, а в колхозной столовой что ни день, то макароны».

Поди поспорь с такими. Не исключено, что сочинил вредную цидульку Пакшис, мастер зерносушилки.

— Лошадь и трактор мне не нужны. Я животных не держу. На пропитание и так хватает — помогаю людям свиней колоть. А молоко покупаю в колхозе.

Упрекать Пакшисов за то, что не держат скот? Стыдить, что ленятся посадить картошку, прополоть грядки с луком? Выговаривать, что Пакшиене вяжет варежки и везет на рынок продавать? Пробовали — и получили сдачи:

— Скажи, тебе нравится рыба? А хватает ее на всех? Когда ты в нашем магазине последний раз видел ее? Ну вот. Поэтому я и занимаюсь у себя отхожим промыслом.

Дом Пакшисов на вид был малопривлекателен. Во дворе, куда ни кинь глазом, рассыпаны кучи компоста, в которых жили, размножались черви, гусеницы и всякая мошкара. Пакшис в коляске мотоцикла отовсюду привозил землю и навоз. В некоторых кучах он гноил внутренности битого скота. Культивировал живность, которая нравится рыбам. Готовую продукцию раскладывал по баночкам, коробочкам, ящикам и отвозил в Ригу. Рассказывали, что время от времени его видят в Старом городе, где рыболовы покупают червей. Болтали, что мастер зерносушилки поставляет обитателей компостных куч Обществу охотников и рыболовов, за что получает хорошее вознаграждение. Так ли это, не так ли, никто толком не знал. Лишь в одном все были убеждены на сто процентов: волна эстетических изысков катит мимо Пакшисов, не подмывая основ их убеждений. Но и с другой стороны, ни Пакшис, ни его жена не в состоянии были своим практицизмом остудить пыл тех, кто украшал свои дворы снаружи и изнутри.

В прошлом году лавры победителей достались Арите и Аустрису Дзелде. Хорошим специалистам, бухгалтеру и инженеру. У них и так не счесть было наград, полученных за хорошую работу, за участие в театральной самодеятельности. Но, видимо, молодым супругам хотелось, чтобы похвалы удостоился еще и дом «Путюзирни», иными словами «Цветной горошек». Все в нем радовало глаза, все было уютно, продуманно. Но до полной победы каждый раз не хватало несколько очков. В прошлом году супруги решили перещеголять других во что бы то ни стало. Освободившуюся после смерти бабушки комнату обставили согласно народным традициям. Полутораярусный домик перекрасили снаружи. Отремонтировали помещения. И чтобы они не казались тесными, стены покрыли неброскими тонами. Специалист, консультировавший супругов, посоветовал узоров валиком не наносить. Пестроты хватало в саду, где все зеленело и цвело в полной гармонии. Бабушкина комната с прялкой могла бы стать главным козырем. Оставалось только подумать об угощении. За обеденный стол комиссию не сажали ни в одном доме. Это было не принято, да и жюри наверняка отказалось бы. Другое дело, если предложить скромное лакомство.

Арита и Аустрис начитались в поваренных книгах и в разных журналах о винных улитках. Аустрис краем уха слыхал, что эти деликатесы посылали из Латвии в Париж самому Шарлю де Голлю. Вот о чем кстати можно будет обмолвиться, когда гости примутся за угощение. За два дня до комиссии Аустрис обошел ближайший парк. Вскоре набрал полный рюкзак. Добычу хозяева оставили на кухне, а сами легли спать, чтобы с утра пораньше заняться улитками. Перед сном еще поспорили, на каком рецепте остановиться: замариновать или поджарить на масле. В конце концов решили, что жарить не стоит — пропадут гормоны. Как раз из-за них якобы и употреблял Шарль де Голль винных улиток.

Арита с Аустрисом заснули в хорошем настроении. Но улиткам было не до сна. Рюкзак медленно уменьшался в объеме. В «Путюзирнях» двери обычно стояли открытыми или полуоткрытыми. Улитки поползли обратно в свой парк, разбредаясь в поисках дороги по полам, стенам и потолкам.

Когда будильник поднял хозяев, рюкзак лежал на полу опростанный, как тряпка. Улитки за ночь далеко уйти не успели, хоть и старались что было сил. Если измерить липкий след, исполосовавший вдоль и поперек нежную покраску стен, получилось бы солидное расстояние.

Арита в отчаянии заламывала руки, Аустриса таким мрачным еще не видали. Улиток собрали, бросили в мусорную яму. Перекрасить помещение не оставалось времени. Час визита приближался неотвратимо, как рок.

На лицах гостей застыло немое удивление.

— Какая легкость кисти! — воскликнул кто-то.

— Как скромно просвечивает серебро!

— Сразу видна рука мастера.

— Кто же он? Хозяин? Или хозяйка?

— А что удивительного? Если сад так ухожен. И дом со вкусом обставлен.

Арита и Аустрис переглянулись. Их обуяла такая радость, что, если можно было бы в столь торжественный час, они бы обнялись, прижались друг к другу и вздохнули б с облегчением:

— Слава богу, обошлось!

Комиссия с любопытством ждала пояснений.

Хозяева поняли, что молчанием можно все дело испортить, и Аустрис решился:

— Мы с Аритой, как поженились, стараемся не пропускать ни одной художественной выставки. Всегда ломаем голову, в каких пределах можно копировать природу и как далеко, так сказать, можно от нее оторваться. Приемлем ли нарисованный на стене дубовый лист или, напротив, достоин порицания? В этот раз мы решили поэкспериментировать. Собрали в парке — можете себе представить кого? — винных улиток. И разрешили им одну ночь поработать в нашем доме. Вот и все. Вчера трудолюбивых помощников мы опять выпустили на свободу.

«Путюзирни» вышли к финишу. Бывали дни, когда Арите и Аустрису приходилось работать гидами посменно. Председатель стал водить в «Путюзирни» туристов, деловые делегации и даже представителей министерства. Чтобы продемонстрировать еще одну страницу поселкового быта. А кому неохота посмотреть, как в ремонте квартиры принимали участие винные улитки?

Казалось, переплюнуть супругов Дзелде невозможно.

Казалось.

Прошел год, и всех поразила тихая малообщительная чета Карашей. Во дворе у них выросло странное сооружение. Нечто вроде пьедестала, на который можно было забраться по дощатой лесенке. Внутри пьедестала было устроено жилье для собаки. То есть — конура. Над круглым входом полукольцом выстроились буквы: «Майкл».

Разные волны прокатывались над поселком. В позапрошлом году супруги Риери показали комиссии подвесную солонку на кухне. Настоящее произведение искусства, вырезанное из дерева. С тех пор каждый житель центра считал своим долгом заказывать этот предмет кухонного обихода исключительно у художника. В иной кухне солонка своими роскошными формами напоминала средневековые настенные часы.

Чета Карашей провозгласила новую эру — эру архитектурно оформленных собачьих будок.

Сами они молча стояли во дворе и слушали.

— Ах какое восхитительное сочетание жилища и репрезентативной площадки!

Майкл сознавал торжественность момента. Сидел тихо, с достоинством. Он был приучен не лаять на людей, которых следовало принимать любезно.

В каждой комиссии находится человек, который нет-нет да и задаст глупый вопрос. Так и на этот раз.

— Почему Майкл?

Хозяйка Карашей знала, что отвечать вопросом на вопрос невежливо, и все же спросила:

— А почему Бобис? Почему Таксис?

Члены комиссии переглянулись.

В самом деле. Если подумать — почему?

ПАВОДОК

Мы стояли на дамбе. Насыпь со стороны реки выложена бетонными плитами. Капля и то не просочится между ними.

— Да, ни одна мышь не выроет тут норы, — заметив мой взгляд, сказала Лилита.

Река гудела. Лед шел, как все прошлые весны. Только вид у него был какой-то изнуренный. Глыбы терлись о бетон, толкались, норовя вскарабкаться друг на друга. Но не хватало сил, и они покорно уплывали в сторону озера. Я хотел задать вопрос, почему льдины так вяло идут, не застревают, как раньше, но промолчал. Лилита смотрела на меня невидящим взором. Сейчас что ни спроси, все ей было бы в обиду. Всегда деятельная, в этот раз она выглядела усталой, как проплывавший мимо лед. Я даже подумал, что приехал некстати, хотя когда же еще наведываться, как не во время ледохода. В такие дни, я знал по своим прошлым наездам, Лилита Клава радовалась каждому новому лицу. А вот сегодня была молчалива и печальна.

Мы стояли, смотрели, как обычно смотрят на ледоход. Я бы так простоял еще долго, но Лилита прервала молчание:

— Парочку цыплят возьмешь с собой в Ригу?

И, не дожидаясь ответа, пошла прочь. Она снова стала заведующей птицефермой, поэтому ей нет дела до реки.

Скрежет и гул постепенно стихли.

С Лилитой мы старые знакомые. Дружбой, пожалуй, это не назовешь. Увлечением тоже. Хотя вряд ли кто из тех мужчин, что приезжали во время весеннего паводка, оставался к ней равнодушным. Все вились в кольце ее притяжения, как мошкара вокруг светильника. Лилита излучала женственность и умела сохранять ее в любых условиях.

Она и теперь была привлекательна. Но чего-то не хватало. Вначале я не мог сообразить — чего. Потом стал догадываться.

С Лилитой я довольно часто встречался, когда работал в районном центре. Проезжая мимо, останавливался, чтобы купить цыпленка, свежего, а то и копченого. В этом не было ничего противозаконного. Если не считать, что Лилита выбирала для меня экземпляр посимпатичнее. Впрочем, разве я, гоняясь целыми днями по хозяйствам, не заслужил себе такого лакомства? Теперь в министерстве, куда меня перевели, подобные блага мне уже не доступны, хотя, сказать правду, на праздниках с пустыми руками не остаемся.

Кажется, я переключился на кулинарную тему, но мне просто хотелось объяснить, что нас с Лилитой сблизили цыплята.

Поскольку никто не собирался включать меня в состав штаба по борьбе со стихией, я попросил Лилиту сообщить, когда проснется река. Человека всегда тянет туда, где что-то назревает или уже происходит. Я не составлял исключения.

Теперь я уже четвертый год как работаю в Риге, в тех краях бываю редко. Когда начался ледоход, я случайно оказался там в командировке. Слышал, что лед тронулся, бросил все и поехал к реке.

И вот как странно получилось: мы оба с Лилитой стояли повернувшись к ней спиной и говорили о цыплятах.

А у меня перед глазами стояла ночь, которую провел здесь четыре года назад.

* * *

Телефон зазвонил в десять часов вечера. Лилита произнесла только два слова.

— Река поднимается.

Я кинулся к машине и поехал.

В большой комнате в «Клавах» стоял гул. Штаб по борьбе с наводнением уже начал работу. Сколько себя помню, вода и ночь всегда наступали вместе.

Солнце в верховьях растопило снег. Поток устремился вниз. В приморской низине, где река шире, покров ее был еще крепок, а озеро о пробуждении и не помышляло. Лед в реке трещал, льдины дыбились, застревали и наконец образовали гигантскую пробку. Жители соседних колхозов вышли на береговые дамбы, разбились на группы. Все было приведено в готовность, чтобы вода непрорвала насыпи. Надежды на них были слабые. Старые люди помнили, с каким увлечением народ отбывал гужевые повинности, строил эти укрепления, веря, что раз и навсегда избавится от ужасов наводнения. Только потом выяснилось: высота дамб рассчитана так хитро, что баронских владений вода не достигала, а крестьянские земли затапливала каждой весной. С той поры дамбы не раз чинили, приводили в порядок. Тем не менее паводок время от времени находил место послабее и просачивался, чтобы вволю погулять по ровным полям.

Лилита за свою жизнь срослась с рекой, изучила все ее хитрости. Еще при жизни отца в их доме собирались самые умные мужики, чтобы в неравном, но честном и упорном бою сразиться с рекой. В «Клавах» лодки исстари считались такой же необходимой утварью, как плуг и телега. Большую часть года, правда, они бездействовали. Рыбаков в семье не было, а просто так кататься на лодке в «Клавах» считалось пустым времяпрепровождением. Девочкой во время паводка Лилита чувствовала себя в лодке не столько спасаемой, сколько спасающей. В те времена десяток мужиков, которым руководил ее отец, никто не называл штабом. Это современное название возникло в наши дни. Поскольку, очевидно, больше соответствовало масштабам действий и занимаемым должностям. Всем управлял, все решал сам председатель райисполкома. Звонил, приглашал, отсылал, приказывал. Но что надо делать, незаметно и как бы между прочим, подсказывала Лилита.

На первый взгляд могло показаться, что в «Клавах» и на берегах реки царит полная неразбериха. Люди носились, пропадая во тьме и снова выныривая под снопы света. Доказывали что-то, пытались друг друга перекричать. Но, обвыкнув, глаза стали различать во всей этой суматохе четкий порядок. Тракторы и автомашины фарами освещали дамбу. В большой комнате, перед тем как принять окончательный план действий, каждый высказывал свои соображения. Все происходило как на заседании исполкома, только шумнее и нервознее. Лилита умела незаметно пододвинуть тарелку с кусками копченого бройлера, раскупорить бутылку домашнего крыжовенного вина. Вылежав в погребе положенный срок и накопив силу, оно поддерживало бодрость, отгоняло сон.

Обычно все волнения заканчивались благополучно. Меньше всего опасений вызывала дамба правого берега. Ее за все время прорывало лишь дважды, последний раз двадцать пять лет назад. Заместитель начальника штаба и группа специалистов уже дежурила на той стороне, но жила больше заботами левобережных жителей.

Люди научились справляться с паводком, с каждой весной все меньше времени требовалось для укрощения стихий. Местные после вспоминали:

— Взорвали пару бомбочек — и пронесло.

Можно ли было выше оценить работу подрывников?

В этот раз река выглядела грозной и затаившейся. Казалось, будто тысячи паровых котлов растапливают в верховьях снега. Река наступала. Там, где насыпь была пониже, вода с поразительной быстротой стала подмывать берег. К этому люди были готовы. Тракторы и самосвалы стояли на дамбе не только для того, чтобы светить фарами. В кузовах, прицепах лежали камни и песок. Их попеременно высыпали в тех местах, где опасность казалась наиболее вероятной. Течение, однако, быстро вымывало песок и вгрызалось под камнями все глубже и глубже в дамбу. Уровень воды поднимался. Саперы взорвали уже не одну бомбу, а затор и не думал поддаваться. Застряли не льдины, а ледяная каша — шуга. Поговаривали, что подобные явления случаются раз в сто лет.

Напряжение росло. И тогда Лилита спокойным, но властным голосом сказала:

— Единственный выход — сыпать песок в мешки!

Никто не возразил. Председатель колхоза немедленно отдал распоряжение шоферам.

Когда на дамбу стали вперемежку валить мешки с песком и камни, течение присмирело, поползло вдоль берега искать более удобное место для атаки.

Председатель на этом не успокоился:

— На всякий случай надо укрепить насыпь напротив «Реяс». Там мыши изрыли берег.

Он поднял руку, чтобы дать сигнал и двинуть туда технику. Спокойный и уверенный голос Лилиты остановил его:

— Это самое широкое место на дамбе.

Председатель опустил руку. Вмешательство Лилиты остудило его. Видно, в запарке он преувеличил опасность. Остальные, услышав про мышей, заулыбались. Решили, что задумал шуткой разрядить обстановку. Тем лучше. Председателю не хотелось заострять внимание на мышиных норах — берег напротив «Реяс» был пятном позора для всего хозяйства. С раскисшего поля конными граблями осенью выудили поздний овес, бросили на дамбу обсохнуть. Позже не было ни времени, ни желания убирать сгнившие хлеба. Остаток принялись обрабатывать мыши. Дамба стала охотничьим угодьем всех окрестных котов.

Он хотел было объяснить, что даже одна нора, начни через нее просачиваться вода, может за полчаса прорвать насыпь. Но и Лилита права — насыпь действительно там шире, чем где-либо.

Какое-то время вода выжидала. Не поднималась, не спадала. Люди смотрели, как работают подрывники. Близко подходить к ним не разрешалось. Любопытные толпились у черты, отделяющей опасную зону. Ждали, переживали, забыв о том, что дамба длинная, а вода не убывает. Не помню, кто первый заметил воду по другую сторону насыпи. Но она там была — подкралась с тыла. В такие мгновенья стынет кровь и по спине пробегают ледяные мурашки. Не успели в штабе собраться с мыслями, как Лилита будничным голосом сказала:

— Старую ферму не затопит, хутор «Лусини» тоже. Остальных придется спасать. Мы отрезаны. И машины, и тракторы, все. Остаются лодки и плоты.

Как я уже говорил, в последнюю четверть века вешние воды дамб не разрушали. Никто не предполагал, что это произойдет сейчас. Штаб пережил минутную растерянность. Особенно после слов «мы отрезаны». Местные жители не помнили, чтобы кто-нибудь утонул во время паводка, но наводнение есть наводнение. И стоять в это время, ночью на дамбе, которая, оказывается, может расползтись, — значит играть с судьбой. Так что, прослышав о лодках, все оживились. Пошли гуськом за Лилитой, щупая ногами под водой основание дамбы, словно пытались попасть в проложенный ею след.

В «Клавах» мужчины сели в лодки и ждали, что скажет Лилита.

— Нужно начинать с Кришиня.

Когда лодка стукнулась о стену обветшавшего домика, изнутри не доносилось ни звука. Луч карманного фонарика через окно высветил кровать, на ней крепким сном спал старичок. По комнате плавали шлепанцы и другие вещи.

— Кришинь!

Голос Лилиты и свет разбудили спящего. Мгновение он смотрел ошеломленно, потом увидел воду, все понял и быстро, как болотный кулик, заходил по комнате, держа в одной руке штаны, другой теребя бородку.

— Теперь в «Марены», — распорядилась Лилита, когда Кришиня посадили в лодку. — Там относительно безопасно. Но мало ли что…

Чета Маренов успела затащить на чердак три дюжих подсвинка. Корова и телка месили в хлеву жижу, доходившую им до живота.

— Ставь их на плот!

Это опять сказала Лилита. Марен развел руками:

— За фермой остался. С прошлого раза.

Надо было как можно скорее пригнать плот. Лилита перепрыгнула в лодку, в которой сидел спасенный Кришинь, и бросила коротко:

— К новой ферме.

Там вовсю кипела работа. Мужчины и женщины пилили, забивали гвозди. Сколачивали из реек решетки на высоте двух метров, переставляли туда бройлеров. Вряд ли это делалось стихийно и было придумано только сейчас. Похоже, что материалы пролежали здесь не один год. Примечательно, что персонал фермы начал поднимать цыплят на решетки еще в то время, когда Лилита спешила на помощь Кришиню. Как в других местах вооружаются против пожарной опасности, так Лилита вооружилась против наводнения. Все заготовила, обдумала заранее. Знала, что делать, когда хлынет сюда вода.

Тракторы на дамбе ревели, машины гудели, но это был пустой шум. Несколько самосвалов, пытавшихся одолеть затопленное пространство, заглохли, в прозрачном свете фар тускло поблескивали стекла кабин. Когда из города приехали «амфибии», трактористы, шоферы и зеваки уже были на суше. Переправились с дамбы на лодках.

Наконец саперам удалось взорвать затор. Поток набрал скорость. Вода еще не пошла на убыль, но вот-вот это должно было произойти.

Штаб снова собрался в большой комнате. Ночь промелькнула как миг. Теперь можно было как следует поесть, посмаковать крыжовенное вино.

Председатель колхоза Освалд Биете отодвинул рюмочку на тонкой ножке, налил и выпил один за другим два чайных стакана. Подошел к Лилите, взял в ладонь ее локоть и сжал.

— Говорил я тебе?

Лилита вырвала локоть и также шепотом ответила:

— Кто же мог представить? В самом широком месте!

Нет, она нисколько не походила на человека, которому только что бросили в лицо серьезнейший упрек. Полная достоинства, оживленная и, как всегда, привлекательная, разносила тарелки с копчеными бройлерами, разливала вино. Словно не прорвало насыпь именно там, где она отговаривала свалить мешки с песком и камни. И вот теперь на дамбе, выложенной бетонными плитами, где мы стояли, Лилита произнесла:

— Да, ни одна мышь не выроет тут норы.

Меня удивил ее тон, каким были сказаны эти слова. Лишь немного спустя, когда зримо представил себе ту давно минувшую ночь, я как бы снова услышал ее голос. Так подчас старики вспоминают прошедшую молодость.

О чем печалиться Лилите Клаве? Сама в расцвете сил и своей женской привлекательности. Растут двое отличных мальчишек. О муже худого слова не услышишь. Бройлерная ферма одна из лучших в районе.

Что еще надо человеку?

ОТПУСК У ТРУБЫ

Увис твердо решил отпуск проводить в отчем доме. Ирида особого восторга не проявила, но в конце концов согласилась. Близнецы Людвиг и Леонард задали всего один вопрос:

— Что мы там будем делать?

То же хотела спросить Ирида, но промолчала. Отец Увиса уже десятый год отдыхал на Плиедерском кладбище. Мать легла рядом с ним четыре года назад.

От дома уцелела только печная труба.

Когда мать перебралась в Ригу к молодым, постройки быстро начали разрушаться. Все мало-мальски пригодное выламывали и увозили те, кто, подобно стервятникам, чувствуют запустение и налетают мгновенно, стоит только отойти.

В день переезда мать сказала:

— Хорошо бы кому-нибудь продать.

Но кому?

От центра далеко. Проехать, выехать можно только летом в самую жару. Колхоз до отдаленного пятачка еще не добрался. Кроме того, хутор от остального мира отделял довольно широкий перелесок.

Покупатель не объявился. Хотя дом и впрямь был хорош. Даже с уборной, как в городской квартире. Поэтому охотникам до чужого добра было чем поживиться.

Ирида не успела познакомиться со свекром. Она видела фотографии и пыталась представить его по обрывкам рассказов. Говорили, что был строг, трудолюбив. Если видел заросшее сорняками поле, то переживал так, будто его лично оскорбили. Поэтому сердитого мужика постоянно выбирали в ревизионную комиссию. Еще десять лет спустя в хозяйстве цитировали высказывания покойного. Особенно одно:

— В деревне только тогда будет порядок, когда нельзя будет найти ни одного квадратного метра необработанной земли. И людей только тогда можно будет называть культурными, когда никто не будет становиться ногами на унитаз.

У старого Торелиса все выходило просто и неоспоримо. Когда в семье родился мальчик, не было соседа, которого не возмутил бы выбор имени. Надо же такое придумать! Увис. Считай, что испортил ребенку жизнь. Чего с таким именем добьешься? Торелис ругателей унял довольно быстро:

— Надо смотреть вперед лет на тридцать — сорок. Если ты дочь назовешь Керстой, она спасибо не скажет. Лет через сто волна Керст, может, опять накатит, но не раньше. Что касается сына, поверьте мне, когда он подрастет, в календаре появятся имена, каких сейчас там нет. И одно из них будет — Увис.

Как в воду глядел.

Ирида часто жалела, что не довелось послушать отца Увиса, поговорить с ним по душам. Поэтому особенно не радовалась предстоящей поездке. Развалины, заросшие тропинки наверняка навеют тоску.

Впрочем, теперь уже ничего не изменишь. «Жигули» катили по дороге, унося вперед четырех человек, две палатки и все необходимое для жизни на вольном воздухе.

Мальчикам нравилась сама езда. Как только семья останавливалась, ребята начинали озорничать. Прогулки, любования природой, хождения по магазинам утомляли их. Близнецы хотели все время мчаться по дороге. Поэтому с плаксивым любопытством допытывались:

— А что мы там будем делать?

— Все то, что нельзя делать в городе.

После такого ответа ребята замолкали. Еще бы.

В Риге нельзя было нормально улицу перейти, нельзя было класть ноги на скамейку, вскарабкаться на дерево. Нельзя. Нельзя. Только и слышишь: нельзя.

Когда Леонард с Людвигом увидели в конце одиноко торчащей печной трубы гнездо аистов, они запрыгали от восторга. Тотчас попробовали, нельзя ли по кирпичам забраться наверх. Не вышло. Словно понимая, что этим и кончится, один из аистов спокойно стоял на гнезде и, нагнув голову набок, смотрел вниз.

Ребятам не терпелось обегать кусты, деревья, заглянуть в полуразвалившийся погреб. Через окошко туда упали лягушки и даже одна гадюка. Большая часть тварей подохла. Но несколько еще двигались и отчаянно скребли лапами о почерневшие бетонные стены. Людвиг бросил камень, чтобы убедиться, что гадюка в самом деле мертва.

— Ребята, идите сюда, поставим палатки.

— Нет, мы будем спать в машине, тут змеи.

— Змеи боятся людей, уползают, если заметят. Кусают, только когда наступишь ногой. А как ты лежа это сделаешь?

Отцовское объяснение успокоило ребят.

Палатки удалось натянуть туго-натуго. Были бы под рукой барабанные палочки, могли бы попробовать, как звучит.

На берегу Алкшнюпите Увис размотал удочки. Мальчишкам такое занятие показалось слишком скучным. Раскрепощенные силы требовали занятия.

— Кто первый вскарабкается!

Леонард долез почти до самой верхушки. Ольха накренилась. Леонард свесил ноги и стал качаться. Дерево не выдержало. Леонард упал вместе с обломанной кроной. С трехметровой высоты на мягкую лужайку.

Радость, а не падение! Наука была освоена.

Ирида пришла посмотреть, есть ли надежда на уху.

— Увис, скажи ребятам, чтоб прекратили. Точно дикари какие-то. Меня они не слушаются.

— Да пусть побесятся.

— Нарочно ломают деревья.

— И так все зарастает.

Близнецы носились, скакали, как телята в первый день на пастбище. Кувыркайся, ломай, рви, дери, кидай, брызгайся, вопи, — все позволено. Ольха все равно зеленела, трава все равно покрывала землю, речка — текла, труба — стояла. Но, соприкоснувшись с молчаливой первозданностью, буйство начинало гаснуть. Вскоре ребята заныли:

— Что мы будем делать?

И тогда отец скинул свои годы и вернулся в отрочество.

Срезал три орешины толщиной в палец и отдельно три такой же толщины сучка длиной с ладонь. Вырыл в земле три канавки. Положил поперек них сучки. Это была линия старта. Палками надо было подбросить в воздух сучки, догнать их в полете и снова ударить по ним.

Ребята загорелись. Отец вспотел. Младшие визжали, старший кряхтел. Устав от игры, все повалились на землю. Отец с сыновьями лежал на траве, смотрел в небо, на котором не было ни одного облачка, и наслаждался летом, вступившим в ту пору, когда земля согревает, а воздух дрожит от зноя.

— Что ты еще умеешь?

Увис смастерил луки. Вырезал и обточил стрелы. По три раза повторил сыновьям наставления старого Торелиса:

— Никогда не стойте друг против друга. Глаза даны, чтобы видеть, а не для того, чтобы попадать в них стрелой.

Торелис в тот раз не выпорол Увиса и не сломал изготовленные соседским пацаном луки, хотя порки тогда заслужили оба: носились как полоумные вокруг клети и целились друг в друга.

Отец Увиса прикрепил над забором доску, положил на нее шесть расколотых пополам полешек. Так можно было целиться и направлять в них стрелы с самых разных расстояний. Теперь ни одного забора на хуторе уже не осталось. Увис с близнецами мишень устроили на бугре погреба.

Во дворе показал сыновьям место, где с соседским пацаном часами играли в волейбол. Натянут веревку между столбами и давай кидать мяч до изнеможения.

Ух ты! Людвигу с Леонардом как раз этого и не хватало.

Ребята перепробовали все отцовские игры, дополнив их своими изобретениями. Увлеклись так, что забыли о еде, хотя привыкли постоянно что-нибудь грызть или сосать.

— Ребята, пошли, я вас поведу по тропинкам своего детства.

— А что мы там будем делать? Папа, вы идите вдвоем с мамой.

Увис и Ирида пошли. По зарослям, где лишь с трудом угадывалась колея проселка, коровий прогон, стежки, убегающие к соседнему дому, что прятался когда-то за изгибом леса.

Они даже были рады, что ребята не пошли с ними. Спугнули бы криками очарование заросшей усадьбы.

Ирида хотела услышать о родителях мужа. И Увис повел ее по той романтической стране, имя которой — детство. Хотелось рассказать о давних ребячьих мечтах, глупостях, страхах, печалях, привидениях.

Они шли по зарослей тишине. Два счастливых человека, у которых подрастают двое сыновей, в городе — благоустроенная квартира и которые могут разъезжать по белу свету в красных «Жигулях».

Летали аисты.

Прыгали кузнечики. Бегали муравьи.

А Увис все рассказывал.

— Самую раннюю весну я встретил, когда мне было пять лет. Зима была снежная, кругом сугробы, и вдруг — жара градусов двадцать пять. Канавы, дороги, что лежали под белым покровом, побежали. Вода прямо с ног сбивала. Даже теперь еще чувствую, как мои ноги в резиновых сапогах щекочет течение. Отец воткнул палки в сугроб, на солнцепеке и в холодке. «Вечером посмотрим, на сколько сантиметров стаял снег». Двор весь был под водой, все кругом плыло. Собака пробиралась к дому по грудь в воде. Пчелы вылетели из ульев, искали цветов. Садились на сверкающий снег и оставались на нем. Весь сад был ими усыпан. Так и врезалось в память: изумительный день, вода щекочет пятки, пес наш Бобис прет по снежной каше, отец стоит на солнце и красными натруженными кулаками смахивает слезы. «Зиму выдержали, а весной погибнут».

Пчелы вертелись на снегу, шевелили крылышками, пытались взлететь. Отец вытер глаза. «Беги за мамой, будем спасать пчел». Втроем мы натаскали сена из сарая. Расхаживали между гроздьями пчел, клали рядом клочья сена. Как телятам, которых приучают к сухому корму. Пчелы перебирались на теплые стебли трав и, согревшись, поднимались в воздух. Мы распарились. Отец скинул рубашку, я тоже хотел. Но мне не дали. Сказали: «Солнышко весной с зубами. Видишь, пчел покусало, и людям может подбросить весеннего яда». Я спросил, что это такое. «Люди ловят первые лучи, а солнышку это не нравится. Оно сбрасывает с лучами капельку весеннего яда, и человеку приходится лечь в постель. Летом солнышко ласковое, любит баловаться. Тогда лови лучей, сколько хочешь». Все время, пока светило солнце, мы спасали пчел. Вечером отец сказал: «Поработали как на сенокосе». На следующий день канавы, дороги, двор сковал мороз. Наш Бобис бегал, кувыркался, падал на спину, скользил задом по застекленевшим дорожкам. Я за ним — на животе. Отец сгреб сено со смерзшегося снега. На нем остались лишь те пчелы, которых отравило вчерашнее солнышко. Отец взял совок, гусиное крыло. То самое, которым мама смахивала со стола крошки. Я пошел вместе с ним. Смотрел, как отец собирает в совок мертвых пчел. Спросил, почему он так делает. «Пчелы вчера хотели работать, а умерли. Поэтому их надо похоронить так, как они того заслужили». Отец ушел за клеть. Я остался. Потом я искал могилку пчелок, но не нашел.

— Увис, я первый раз вижу тебя таким.

— Каким, Ирида?

— Ну, таким хрупким, как пчелиное крылышко.

Над ними пролетел аист, неся в клюве корм.

— Не знаю, сколько мне было лет, запомнил только, что аисты мне по ночам снились, — сказал Увис, проводив птицу взглядом. — Говорят, я вскакивал во сне и плакал: «Куда денутся аисты?» Отец менял старую щепную кровлю. Покрывал ее распиленными на пилораме дощечками. Сдерет слой щепы, набьет слой белых дранок, и так слой за слоем. Поднимался он на крышу утром по возвращении с луга и вечером, когда все дневные работы были закончены. На коньке крыши было колесо, а на нем — гнездо аистов. Новые слои мало-помалу приближались к птичьему жилью. Вначале я не подумал, что аистам грозит опасность. Но когда отец добрался до середины крыши, до меня дошло: нельзя заменить щепу, не порушив гнездо. Большие аисты, положим, улетят, но что будет с птенцами? Я задал этот вопрос отцу. «Сын, но крыша-то течет». Я не догадался спросить, почему нельзя сменить ее зимой или почему нельзя прибить дранки, когда птенцы подрастут и научатся летать. Новая крыша поднималась все выше и ближе к гнезду. По утрам, чуть только разлеплю глаза, я бежал смотреть, стоит ли гнездо, вечером перед тем, как лечь спать, снова поднимал глаза наверх. Беспрерывно спрашивал, куда денутся аисты. «Сын, но крыша-то течет». Только много позже я понял, почему отец мучил меня, почему заставлял просыпаться среди ночи. Он хотел, чтобы я испытал в полной мере боль сострадания.

— И чем это кончилось?

— Остался последний слой с гнездом. Я глядел на него утром и вечером. Работа остановилась. И только когда аисты улетели в теплые края, отец снял колесо вместе с гнездом и, заменив оставшийся слой новым, опять водрузил на прежнее место. После того, как мама переехала к нам, дом развалился — и аисты перебрались на трубу.

Ирида и Увис обошли все кругом и возвращались на место бывшего дома с противоположной стороны. Деревья в аллее закрывали двор и кирпичную трубу. Но ребята уже заметили родителей. Понеслись напролом сквозь кусты и высокую траву, крича издалека:

— Идите скорее сюда!

— Мы вам покажем чудо!

Леонард запыхавшись делился новостью:

— Людвигу повезло!

Людвиг кулачком бил себя в грудь:

— Я — чемпион!

Ирида с Увисом вошли во двор. В гнезде лежал аист. С застрявшей стрелой. Голова свисала через край гнезда.

Второй аист кружил в воздухе вокруг разрушенного дома.

Маленьких аистят снизу было не видно.

ДУБ, ПРОСТОЯВШИЙ БЕЗ МАЛОГО ПОЛВЕКА

Вчера умер старый Аншлав, первый послевоенный парторг в наших местах. Лигия, разбирая документы мужа, наткнулась на адресованное мне письмо:

«Секретарю парторганизации колхоза. Открыть после моей смерти».

Лигия стояла и ждала. Я разрезал конверт. Вынул шесть мелко исписанных страниц, вырванных из школьной тетради в клеточку, и начал вслух читать:

— «Завещание. Когда я умру, спилите дуб, что растет в центре напротив детского садика. Я знаю, в поселке нельзя трогать ни одного дерева, знаю, это противоречит законам об охране природы. Но я его посадил, и я прошу спилить. Думаю, больших неприятностей моя просьба вам не причинит. Дуб растет триста лет, триста лет мужает, триста лет умирает. Так что причислять моего к великанам нельзя. Чтобы меня правильно поняли, расскажу коммунистам, почему его посадил и почему прошу спилить».

Я прервал чтение. Вдова Аншлава поняла. Спросила лишь:

— В завещании только о дереве сказано?

Я пробежал глазами по страницам. Других пожеланий не заметил.

Лигия ушла. С ясным сознанием, что каждому рано или поздно суждено умереть и что для Аншлава, дожившего до восьмидесяти лет, это время пришло своим чередом.

Когда она зашла ко мне и сообщила печальную весть, я выразил ей соболезнование. Вдова — ей самой уже перевалило за семьдесят пять — поблагодарила меня, но, чтобы я не слишком расходился, вежливо заметила:

— Два века не проживешь.

Аншлав был честным коммунистом. Всю жизнь проработал на тракторе. Построил дом на центральной усадьбе, поставил на ноги троих детей. С женой прожил в ладу и согласии.

В вопросе Лигии, только ли о дереве говорится в завещании, было больше удивления, чем любопытства. Мне даже послышался упрек: на кой вообще такие завещания, если остаются жена, дети, а в жизни все шло путем, как положено.

В должности парторга я состою седьмой год. Каких только дел мне не приходилось распутывать. Но завещание покойного было столь необычно, что я растерялся. Аншлав излил душу на шести страницах, заклеил конверт. И теперь этот конверт у меня в руках. Читай, секретарь восьмидесятых годов, исповедь парторга первого послевоенного лета и решай — что делать с дубом.

* * *

Аншлав в родные места вернулся, чуть только отгремели победные залпы. В орденах и медалях. И с дважды простреленной ногой, которую доктора так мастерски зашили, что хромота была почти незаметна.

На фронте война закончилась, а в волости еще продолжалась.

Аншлав хотел пахать. Но вместо этого пришлось ловить бандитов и агитировать тех, кто выжидал.

Он хотел любить, хотел тихой семейной жизни. А достался ему лишь хмель ожидания, длившийся месяц и четыре дня.

С войны он вернулся сорокалетним холостым мужчиной. Дома его не ждали ни жена, ни дети. Он был свободен, один, истосковавшийся по любви и поэтому со всей страстью кинулся наверстывать упущенное.

Первая женщина, которую он встретил по дороге домой, была Тина, жена хозяина Наманиса. Тина вышла замуж в 1940 году, но в душе Аншлава жила по сей день. Все годы войны Аншлав думал о ней. В волости, где все друг друга знали с детства, почти каждая свадьба кому-то причиняла боль. Аншлав не был исключением. Тина, правда, не давала ему никаких надежд, но сердцу не прикажешь. Аншлав не задумывался над тем, кто кого богаче и что ему, сыну бедняка, нечего заглядываться на хозяйскую дочь. Он был влюблен и хотел, чтобы Тина стала его женой. А она предпочла сына хозяина, статного обходительного Наманиса, который к тому же блистал на балах айзсаргов — открывал их полонезом и всегда танцевал его в первой паре.

Когда в Билзауне восстановили советскую власть, Аншлава из тесноты малоземельного крестьянина бросило в кипение жизни. Пришлось вершить делами в масштабах всей волости, решать судьбы людей, в том числе и Наманиса.

Многие потом говорили, что Аншлав спас Наманисов от Сибири. Другие возражали: там, дескать, спасать было нечего, Наманис больше о балах думал, чем о политике. Оттого и не попал в списки. Так ли, иначе ли, но говорить говорили, и вполне возможно, что именно поэтому Конрад при встрече крепко пожал Аншлаву руку.

— Спасибо тебе.

Аншлав удивился и ничего не ответил. Вероятно, сплетни до него не дошли, и он не сразу сообразил, за что Конрад благодарит. Но потом стал вспоминать: в самом деле, не слишком ли горячо защищал он Наманиса? Не исключено, что его заступничество и впрямь положило конец спору о Конраде. Как бы Аншлав ни скрывал, в волости все знали, что хозяйский сын отобрал у бедняка любимую женщину. Так что друзьями быть они не могли. И раз уж Аншлав защищает Конрада, значит, его мнение самое объективное. Сказать правду, руководитель районной жизни тогда меньше всего думал о своих переживаниях. Он просто высказал предположение, что со временем Наманис станет своим, но Тину он носил в сердце, так что повлиять на него она могла вполне. Хотя ему самому казалось, что он руководствуется исключительно политическими соображениями.

И вот теперь после долгих страшных военных лет Тина стояла на дороге. Солдат обнял Наманиху — как свое детство, юность, свою родину. Только потом спохватился, что не жена она ему и не мать. Тина пыталась освободиться из его объятий. Аншлав разжал руки. Мгновение спустя он уже привычным движением поправлял ремень. Фронтовик опомнился, смог разговаривать, задавать вопросы. Может, надо было это делать поделикатнее, начать издалека и не в лоб. Но Аншлав не предполагал, каким будет ответ, спросил без всякой задней мысли:

— А где Конрад?

Тина смахнула слезу:

— Нет больше Конрада.

Чуть позже фронтовик узнает, что Наманис служил в немецкой армии. А пройдет три дня, и Тина покажет письмо, которое через дальнего родственника прислал из Вентспилса сосед.

«Ты, наверное, уже получила печальное известие. Мы стояли рядом, когда русская пуля сразила твоего мужа. Я снял серебряное кольцо и перед тем, как отправиться за море, попрошу доставить его тебе вместе с этим письмом».

Что испытывал Аншлав, узнав о смерти Конрада? Ему очень хотелось облегчить страдания женщины, о которой он думал в самые тяжкие минуты.

— Сочувствую, — сказал он, не покривив душой.

Узнай Аншлав, что погиб враг, может, его ответ прозвучал бы иначе.

Может быть.

Аншлав никогда не собирался отбивать у Конрада жену, не мечтал о тайных свиданиях. Он просто любил Тину с прежней юношеской страстью. Мало ли людей проводят жизнь в честном браке, мечтая втайне о чужой жене или чужом муже. А Аншлав даже не был женат.

Тина вытерла слезы и протянула руку:

— Тебе пора, мать совсем заждалась за эти годы.

Аншлаву было жалко женщину с заплаканными глазами. Он хотел ей помочь, поэтому сказал:

— Ладно, я зайду к тебе.

Тина испугалась, но не возразила.

Уходя, оглянулась. Просто, по-деловому предупредила:

— Только не сегодня.

Аншлав пришел к Тине на следующий день после вечерней дойки. Тина жила в Наманисах вместе с матерью. В господской половине дома. Батрацкую половину занимали работники Наманисов — муж и жена Билерты. В сороковом году они получили землю и стали «новыми трудовыми крестьянами», а на самом деле остались такими же батраками, как раньше. Преданными Наманисам настолько, что готовы были ради хозяев трудиться до кровавого пота.

Мать Тины и Билерты вставали рано, спать ложились сразу после вечерней дойки. Тина любила по утрам поваляться, зато подольше растягивала вечера. В эти часы после дойки, когда в доме все спали, никто Тину с Аншлавом не беспокоил. Тридцать четыре вечера Аншлав терял голову, забывался, хмелел. Только тридцать четыре вечера. Оставаться на ночь Тина не позволяла.

— Мы еще не женаты.

— Пойдем завтра зарегистрируемся!

— Нет, нет, еще слишком рано.

— Если мы любим друг друга, зачем ждать?

— Я не имею права забыть Конрада так скоро.

На это Аншлаву нечего было возразить. Он нежно гладил Тину. Какое-то мгновение они тихо стояли, погруженные каждый в свои мысли. Потом снова бросались в объятия друг другу, упиваясь близостью до самозабвения, не думая, не помня ни о чем.

А потом Аншлав уходил. Надвигалась ночь, она еще не принадлежала им. Фронтовик, привыкший преодолевать все преграды, не мог оторваться от любимой. Она силком подталкивала его к дверям.

— Я обещала матери: как бы тяжело ни пришлось, замуж выйду лишь через год. Осталось-то неполных полгода. Потерпи, придешь полноправным хозяином.

Хозяином быть Аншлав не хотел. Он звал Тину в свою будку. Вместе с матерью. Уговаривал, чтобы бросила хозяйство и стены, где все напоминало о Конраде.

Тина не соглашалась.

Тогда Аншлав сгоряча воскликнул:

— Начнем все сначала! Попросим землю, построим дом, не твой, не мой, а общий.

— Может быть. Через полгода, когда поженимся.

Внезапно родившаяся мысль о доме, который не будет напоминать о прошлом, воодушевила Аншлава. Теперь он мог уйти, мог оторваться от Тины. Он готов был запеть. Правда, нельзя было петь в голос. Но песня пелась внутри. Он подошел с ней к колодцу, поднял воротом ведро и долго с наслаждением пил прохладную воду. Потом закрыл крышку колодца и пошел домой. Через лето, через Земляничную гору, через лес. Глубоко убежденный, что ничего не может случиться. Шел под щитом своей любви, и она заслоняла его, как заросли орешника — деревенский дом.

По вечерам Аншлав мечтал о новом доме и увлек своими мечтами и Тину.

— Пойдем посадим дерево во дворе нашего будущего дома.

— Разве не поздно уже сажать?

— Я приглядел дубок.

— Дубы прихотливые деревья.

— Наш не заметит перемены.

— Как это?

— Мы своего перенесем ночью, когда люди, жуки, деревья спят.

— Корни не обманешь.

— Не почувствуют. Заберем вместе с корнями и землю, к которой корни привыкли.

— Как мы унесем такую тяжесть?

— Увезем на телеге.

И впрямь в следующую ночь Тина с Аншлавом впрягли в телегу Наманисова Гнедого и поехали к реке сажать свой дубок.

Аншлав шептал:

— Сейчас нельзя громко разговаривать, а то дитя дуба проснется.

Молча, ласковыми руками вдова и фронтовик посадили деревце. Гнедой, сознавая значительность минуты, не тянулся зубами за пучками травы, а стоял смирно.

Свежую землю Аншлав накрыл дерном, чтобы не бросалась в глаза. Люди действительно не заметили, что на берегу реки появилось новое дерево. Только местный мудрец Билзаунес Гудрайс — человек неопределенного возраста, независимо бродивший по округе при всех властях и зарабатывавший на пропитание случайными услугами, удивился:

— Каждый куст, каждое дерево знаю, а этого дуба не припоминаю. Ишь, что война делает с людьми — глаза дымом заволокла, уши к выстрелам приучила, — не услышали, как водопад заглох, не заметили, как дуб вырос. Да, изуродовала война души, покалечила.

Бомба, разорившая в истоках реки родник, разбросала водяные жилы по обе стороны водораздела. С тех пор Билзауните, что некогда бежала по перекатам, тонкой струйкой вяло пробиралась по старому руслу.

Билзаунскому мудрецу было чему удивляться. Аншлав звал Тину проведать прижившийся дубок. Она шла. Но однажды вечером у деревца, которое глядело на них, как проснувшийся ребенок после хорошего сна, начала всхлипывать. Плакала долго и безутешно. Будто одна должна была выплакаться за всех несчастных на свете.

После этого раза Аншлав больше не уговаривал ее приходить к дубку. Они встречались в доме Наманисов после вечерней дойки, когда мать Тины и чета Билертов уже спали.

Тридцать четыре вечера Аншлав забывался, пьянел.

Тридцать четыре вечера долго с наслаждением пил воду у колодца.

Утром тридцать пятого дня началось наступление на бандитское логово в лесу. В бою участвовал и парторг. От тех, кого взяли живьем, удалось выяснить, что руководил бандой Конрад Наманис, который жил у себя дома и оттуда отдавал распоряжения. В сарае под сеновалом прятались еще трое самых близких его подручников. Бандиты чувствовали себя в безопасности. Кому в голову придет искать их там, где каждый день бывает волостной парторг?

По вечерам Конрад прятался в колодце, где была устроена нора.

Наманиса и тех троих взяли живьем.

Конрада спросили:

— Почему вы не убили Аншлава?

— Ну, только не потому, что он спас меня от Сибири. Аншлав нам нужен был живой — он неплохо нас охранял.

— Как вы могли терпеть, что к вашей жене приходит другой?

— А за час до его прихода я спал с ней.

Тине тоже задавали много разных вопросов. Она на все отвечала одинаково:

— Иначе бы он застрелил меня.

Аншлава за связь с женой бандитского вожака исключили из партии.

Бывший фронтовик стал пахать, женился, выучился на тракториста. Потом его снова приняли в партию.

* * *

В письме, адресованном секретарю парторганизации восьмидесятых годов, Аншлав писал:

«Наверное, на собрании спросят, почему Аншлав сам не спилил дуб? Я не могу вам ответить. Но и промолчать не имею права. Разве может зеленеть дерево, которое растет как памятник продажной любви? Мне не нужно памятника на могиле, но мне нужна память без лицемерия и вранья. Рассчитывать на нее я могу, только если сам не оставлю за собой ложь. Не знаю, получал ли кто партийное взыскание после смерти. Награды, знаю, получали. Но если заслужил, наказывайте. Только дуб тот спилите. Тогда действительно земля станет пухом».

На должности секретаря парторганизации я седьмой год. Всякие каверзные случаи приходилось улаживать. Но завещание покойного ни на что не похоже, прямо не знаю, что делать.

СКАТЕРТЬ СО СКЛАДКАМИ

Вот какой разговор подслушал я во время перерыва на одном совещании руководителей сельского хозяйства.

— Раз собрались мужчины, надо закурить.

— Тут не только мужчины, есть и женщины.

— Интересно, кстати, сколько у нас женщин председательниц?

— С дюжину наберется.

— С иной не успеешь на брудершафт выпить, глядишь, уже сменили.

— Не женское дело — председательствовать.

— Не скажи, вон наша подруга…

— Она не в счет. Любого за пояс заткнет да еще элегантным узлом завяжет. Хозяйство у нее не лихорадит, все двери открывает с улыбкой.

— Под самую распрекрасную можно подкопаться. Вспомни, как Сандру сняли.

— Да, поневоле вошла в классику.

— Чтобы так осрамить хорошего, трудолюбивого человека…

* * *

Сандра Гирне руководила колхозом одиннадцатый год. Хозяйство не блистало. Но в отчетных таблицах упрямо поднималось вверх. Некоторое время занимало место чуть выше середины, до первых рядов остался еще вершок.

Председательница в круговерти дел и обязанностей умела находить главное. То, что должна делать сама. Все остальное умело распределяла между заместителями и специалистами, себе оставляла стратегические вопросы. В последнее время она то и дело повторяла:

— Если хотим стабильности, нужно дружить с наукой. Иначе на гору нам не подняться.

В глаза никто ей не возражал, но за спиной высказывались вполне определенно:

— На горе воздух разреженный. Дышать трудно, держалась бы лучше подножья горы.

Любителей «тише едешь — дальше будешь» председательница время от времени встряхивала. Бывало, заденет словцом — будто наждаком проведет.

Кто-кто, а муж председательницы знал об этом лучше всех.

— В гневе она у меня крутая, но еще неизвестно, каким бы ты был, посади тебя в председательское кресло.

Как тракторист, он должен был держаться вместе с механизаторами, чтобы не выглядеть белой вороной. Но как муж, он дорожил честью семьи. Витольд был не из тех, кто не стесняясь высказывается про своих супруг. Когда действия председательницы казались непонятными, а распоряжения неправильными, тракторист ворчал вместе со всеми и не притворялся. На самом деле был недоволен.

Дружить с наукой в колхозе не рвались, считали, что председательница сгущает краски.

— Работали бы все по совести, не понадобились бы ни кандидаты наук, ни доктора.

— Пятьдесят центнеров с гектара берут работой и навозом.

— Коровы, с которых надаиваешь только три тысячи, не коровы, а недоразумение.

Люди были правы. Но права была и председательница.

— Если не разработаем целевых программ, настанет день, когда мы начнем топтаться на месте.

Поэтому Сандра Гирне заключила договор с учеными. Колхоз хотел получить в среднем от каждой коровы пять тысяч килограммов. Наука должна была выяснить, какие нужно создать условия, чтобы задуманное стало реальностью.

Сотрудники научно-исследовательского института работали вместе со специалистами колхоза. Собирали данные, сравнивали, выдвигали предложения. Закончив дела, уехали в институт, чтобы вернуться, когда будут разработаны рекомендации.

В один из вечеров затишья между сенокосом и жатвой правление решило собрать в колхозном клубе заинтересованных людей, чтобы выбрать окончательный вариант будущей сельскохозяйственной политики. Уже можно было догадаться, что предложения ученых предусматривают коренные изменения в структуре посевов. Некоторые советы были настолько дерзки, что засомневались даже в районе. Поэтому в колхоз приехали и районное начальство, и представители министерства.

Зал постепенно наполнялся. Большой стол президиума, как обычно, был покрыт зеленой скатертью. В одном конце стола стояла высокая хрустальная ваза с золотым фирменным знаком. Видно, в спешке забыли отклеить. Но увидеть ее могли только сидящие за столом. Публика такой мелочи не замечала, просто радовалась красным гвоздикам, что так нарядно смотрелись на зеленой скатерти.

Председательница встречала гостей, не замечая, что кое-кто отводит глаза в сторону и старается скорее прошмыгнуть в зал.

Разговор она начала сердечно и по-деловому. Рассказала вкратце предысторию и объяснила задачи сегодняшнего собрания.

Можно было начинать работу.

Сандра Гирне еще ничего не знала.

Она не знала, что многие из тех, кто сидел в президиуме, успели получить весьма необычные письма.

Председатель районного агропромышленного комитета раскрыл конверт сегодня утром. Перед тем как поехать в колхоз. Потрясенный, разглядывал послание и, не зная, куда его деть, сунул в карман. Теперь он сидел как на углях и думал о письме. Слова докладчика скользили мимо ушей.

Руководитель институтской группы тоже не слушал — созерцал скатерть. Проводил пальцами по столу, ощупывал материю.

Председатель министерства поминутно вскидывал глаза на председательницу.

Сандра Гирне следила за каждым словом докладчика. Она действительно была увлечена и хотела, чтобы зал дышал вместе с ней. Она настояла, чтобы на обсуждение пригласили как можно больше механизаторов и животноводов. Если они не смогут участвовать в спорах ученых, то, по крайней мере, будут следить за мыслью, поймут, чего она добивается.

В зале вместе с другими механизаторами находился и Витольд.

Он тоже ничего не знал.

Тракториста не увлекали расчеты, ученые речи. Он рассматривал людей глазами фотографа. И каждую свободную минуту щелкал. В колхозе не было клуба фотолюбителей. Ездить в район занятому сверх меры механизатору было некогда. Он изучал фотоискусство самостоятельно по книгам. Витольд был летописцем колхоза. Запечатлевал быт, события, работу — и делал это на приличном уровне. Он не был навязчив, не торопился. Присмотрится сперва, выберет самое выразительное и лишь тогда щелкает. При такой медлительности иная забавная сценка оставалась незапечатленной. Но на него не обижались. Говорили спасибо, и выставки его фоторабот в клубе рассматривали с удивлением. Товарищи предлагали деньги, уговаривали прийти на свадьбы, похороны. Витольд отказывался. Подарит карточку-другую, но заказов не принимал.

Сейчас он встал и начал с президиума. Представитель министерства наклонился к председателю агропромышленного объединения:

— Этот из газеты?

— Нет, это муж Сандры Гирне.

— Что он делает?

— Пашет землю, а в свободное время занимается фотографией.

Диалог в президиуме услышали и другие. Приезжие навострили уши. Стряхнули дрему, что неизбежно подкрадывается на подобных собраниях.

Глава ученых с любопытством стал наблюдать за Витольдом. Потратив половину пленки, механизатор сел. Уставился на Сандру, будто впервые увидел. Вспомнилутренний разговор. Жена сказала, что поселковая парикмахерша приболела, нужно съездить в райцентр. Нельзя такой непричесанной показываться на людях. Нет, Витольду жена определенно казалась милее без искусственных начесов.

Тракторист отнюдь не был юноша. Оба с Сандрой вырастили двух детей. Парень — в одиннадцатом классе, девчонка — в девятом. За годы совместной жизни Сандра из тоненькой брюнетки превратилась в грузноватую женщину с седыми прядями.

Витольд жену на руках не носил. Только один-единственный раз на свадьбе перенес через порог дома. Под ковром была подсунута тарелка. Родственница шепнула молодому мужу, чтобы не перешагивал, а нащупал ногой бугорок и потоптался. Витольд так и сделал, под ногой что-то треснуло и разъехалось в обе стороны. Оказалось, тарелка раскололась на два куска. Гостям хотелось, чтобы осколков было больше и можно было объявить, что у молодой пары родится, скажем, четырнадцать детей. При виде двух половинок у всех вырвался вздох разочарования:

— Только и всего…

Зато предсказание осуществилось точно. Один за другим два побега.

Мужчины, чьи жены занимают высокий пост, обычно остаются в тени. Одни это переносят спокойно. Другие протестуют, сетуют на эмансипацию, что зашла слишком далеко. Некоторые из протеста ищут другую женщину или спиваются.

Витольда занятия жены не обижали. Про себя он гордился, что Сандра такая умница, все у нее идет путем, все спорится. Он не допытывался, с кем она была, почему пришла поздно. Привык к ее работе, понимал: обычными мерками ее не измерить.

По характеру Витольду больше подошло бы выращивать цветы, а не сидеть в грохочущем тракторе. Здоровый увалень, он, как многие люди могучего телосложения, был человеком доброй и тонкой души. Может, именно поэтому так сроднился с фотоаппаратом.

Как только дети подрастали на сантиметр, Витольд затевал грандиозные съемки. Товарищам часто показывал сценки из жизни хозяйства. Но семейными фотографиями не хвастался.

Может быть, боялся, что его начнут упрекать в излишней привязанности к домашнему очагу.

У супругов было несколько картонных коробок, о которых не догадывались даже дети, не говоря уже о чужих. В них Витольд прятал снимки обнаженной натуры, короче говоря — фотографии своей жены. Он не участвовал в выставках. Но на многих бывал и многое видел. И однажды, вдохновившись, попробовал снять таким же образом жену. Сандра только что стала председателем. В другое время вряд ли она согласилась бы позировать. Но напряженность, в которой ежедневно пребывала руководительница, требовала расслабления. Какого-то совершенно противоположного ее дневным занятиям дела.

Нет, это не было фотографирование обнаженной женщины. Скорее — изучение законов прекрасного. Света и светотеней. Витольд играл ими, забавлялся и находил в своей забаве удивительные вещи.

Сандре увлечение мужа было приятно. Как не радоваться жене, чье тело годы лепят по своей прихоти, а муж по-прежнему идеализирует.

Грудь — что с годами потеряла прежнюю упругость, — увиденная глазами Витольда, напоминала нежные бутоны.

На переключателе скоростей своего трактора он напаял прозрачный шар с вмонтированной в него фотокарточкой. Мужики увидели, стали гадать, у кого из женщин такая прекрасная грудь. Ох и шельмец этот Витольд, до чего осторожен, ни одна душа не заметила, кого он подстерег со своим аппаратом. Про Сандру никто и не подумал. Какой нормальный мужчина будет фотографировать грудь собственной жены да еще брать карточку с собой в трактор! В конце концов решили, что Витольд переснял ее из какого-нибудь заграничного издания. Надо будет заманить председательницу в кабину, пусть полюбуется, что на уме у ее добропорядочного супруга.

У Гирнисов, как и у многих, был в поселке собственный дом. Пять комнат со всеми удобствами. В хозблоке Витольд оборудовал фотосалон, небольшое уютное помещение, где можно было выпить рюмочку, побеседовать с друзьями. Когда приглашаешь людей в жилой дом, прием становится более официальным. По законам сельского гостеприимства Сандре пришлось бы ставить на стол закуски, заботиться о горячих блюдах. Домик во дворе был демократичнее. Поэтому в нем постоянно толкались люди, которым достаточно было полчаса, чтобы переговорить с хозяевами. Дверь салона соединялась с фотолабораторией. Это было царство Витольда. Дети по следам отца не пошли, увлекались магнитофоном, кассетами.

Попасть в салон и в большой дом мог кто угодно и когда угодно. В центре друг другу доверяли. Может, потому, что поселок стоял в стороне от транспортных магистралей, многие, уходя на работу, ключ поворачивали и оставляли в замочной скважине. Другие засовывали в такие места, что захоти кто пробраться в дом — мигом найдет.

Лишь ключи от фотолаборатории Витольд носил в кармане или прятал в известном ему одному тайнике.

Может, механизатор иногда забывал запереть дверь своего закутка. Может, в лабораторию проникли с отмычкой. Об этом можно было только гадать — улик никаких не осталось. Не исключено, что злоумышленники искали что-то совсем другое, а на семейные секреты напали случайно. В лаборатории висело несколько пленок, в том числе и Сандра.

Неизвестные напечатали гору снимков и разослали по всей республике. Изображения сопровождала напечатанная на машинке анонимка:

«Нас не интересует, кому председательница колхоза Сандра Гирне позирует и когда она позирует. Мы только обратили внимание на скатерть, которая у нее вместо фона. Она на ней разлеглась, а потом этой тканью будут накрывать стол президиума, сажать за него уважаемых людей.

Разве так пристало вести себя председательнице колхоза?»

Ко дню научно-практической конференции все адресаты анонимку уже получили.

Руководители районных учреждений не знали, что делать. Обращать внимание, не обращать? В район позвонил замминистра. Начал с кормов. Потом как бы невзначай спросил, как работает Сандра Гирне.

Если звонит заместитель, можно не сомневаться: снимок на столе у самого министра.

Знать бы: как они в Риге относятся к этому и куда девать фотографию?

Разорвать, а клочки — в корзину? Спрятать куда-нибудь подальше? Но куда? В письменный стол, в папки с официальными бумагами? Дома? Только этого еще не хватало! Сделать вид, что ничего не произошло?

Районные руководители, встречаясь друг с другом, вскоре смекнули, что думают об одном и том же. Разговор начали издалека. Точь-в-точь замминистра. Пока не дошли до Сандры.

В колхозе событие обсуждали куда откровенней. Отправитель или отправительница дело свое знали: адресовали анонимки недоброжелателям председательницы. А те! Боже ты мой, такая удача в руки!

В районе выжидали, но до каких пор можно тянуть! Письмо как-никак. Не синичка — в окно влетела и вылетела.

Документ. Неважно, что анонимный. Главное — зарегистрирован.

Все знают председательницу. Все убеждены — организатор, каких поискать.

Да, но чем занимается!

— Криминала в этом нет.

— Разве серьезный руководитель станет раздеваться догола и фотографироваться?

— Может, собственный муж фотографировал.

— Собственный, не собственный, какая разница. Письма-то ходят по рукам. Что люди подумают?

— Да, если бы не эта скатерть…

В кабинетах судили-рядили, веселились и сочувствовали, а найти выход из положения не могли.

Сколько бы ни толковали, все разговоры упирались в скатерть.

А Сандре в тот вечер и в голову не могло прийти, что зеленой драпировкой накроют стол президиума. Витольд расстелил ткань, собрал в складки. Ему нужен был волнистый фон, чтобы скрыть недостатки натуры. На гладком заметен каждый бугорок, каждая морщинка, а Сандре уже под сорок.

Витольд не помнил, просил он скатерть или так взял. В Доме культуры он был свой человек. Приходил, уходил — когда хотел. Не как муж председательницы, а фотолюбитель: то заменит снимки на доске информации, то оформит стенд.

Скатерть попалась ему на глаза, понравилась, возникла идея. Взял ее, принес домой и расстелил для съемок.

В кабинетах тем временем согласовывали точки зрения. Как же все-таки быть? Представим на минутку, что Витольд предложил свои работы для официальной выставки и снимки обнаженной Сандры появились с надписью — «акт»?

Что произошло бы?

А кто знает… Может, ничего. А может, скандал — раньше, дескать, голых руководительниц публике не показывали.

В колхозе сплетничали. В учреждениях обменивались мнениями.

Ходи Сандра с поднятой головой, может, ей и не предложили бы сменить работу. Но в ней что-то сломалось. Она поговорила с мужем, посоветовалась. Тот был не против уехать.

— Неужто в другом месте не приживемся? Мне-то что? Борозда везде одинакова. Длинна ли, коротка ли — все равно весь-день к ней привязан.

Районные руководители охотно согласились. Проявили деликатность, ни словом не обмолвились об анонимках. Будто и не было их.

Незадолго до ее прихода кто-то в кабинете начал было:

— Надо, в конце концов, выяснить, кто там по чужим спальням шарит!

— А что это даст? Фотографии-то по всему свету разосланы. Пленка у них, пройдет время — опять напомнят.

— Да, не было бы этой скатерти…

Гирнисы переехали в другой район республики.

Когда народ в очередной раз собрался в клубе, стол был застлан скатертью, вобравшей цвета осенних листьев, — произведением местных мастеров народных промыслов.

На предыдущем собрании, когда выбирали нового председателя, стол стоял непокрытый.

Один из неблагожелателей бывшей председательницы, некогда сурово наказанный ею за пьянство, спросил ехидно на весь зал:

— А ту, на которой голая валялась, она с собой, что ли, забрала?

Одна баба взвизгнула было, но быстро осеклась.

Люди сидели тихо, с опущенными головами.

* * *

А вот чем закончился перекур руководителей сельского хозяйства.

— Надо бы съездить к Сандре, посмотреть, как ей живется на новом месте.

— А что ты ей скажешь? «Здорово, привет! Мы тоже тебя видели голой, но это ерунда, не бери в голову»?

— Ладно, кончай курить. Третий звонок прозвенел.

КОНСУЛЬТАНТ

И кому это могло присниться!

Такая милая семейка. Двое детишек. Один уже стоит, другой вот-вот станет.

Мамочка. Агрономочка. Мета. Метыня. Теплая, как лампочка. И дома, и на работе.

Папочка. Инженер. Аусеклис. Не такой лапочка. Поэтому не кличут его: Аусеклитис. Мета тоже. Ее ласка в укоризненном восклицании:

— Ветреник!

Но какой из него ветреник? И где тут ветреность? На работе до того сознателен, что все смотрят с подозрением. Неужто без единого греха человек? Впрочем, в тихом омуте черти водятся, такое, бывает, отчудят, что ахнешь.

Мета, та прозрачна насквозь, как снежинка. Расстилает душу по миру, как белую скатерть.

Словом, такая пара молодых специалистов, что хоть в воскресный номер «Советской молодежи» ставь на первую полосу. С детишками на коленях.

И кому это могло присниться!

Мета! Метыня! Ребятишки чуть ли не грудные младенцы. Муж — само совершенство. Чтобы такие глупости натворить, нужно неделю подряд свекольную бражку пить.

Как это могло случиться! За пьяниц жены держатся, чего только не терпят. А тут, понимаешь, лежит рядом с идеальным мужем, а думает о другом.

Мета! Метыня!

Зачем тебе это надо было? И что ты нашла? Хорошо хоть ребятишки — несмышленыши. А Аусеклису что думать? И останешься ли ты впредь таким светильничком дома и на работе? Накал-то пополам. Можно, понятно, стряхнуть. Бывает, нити сцепляются, опять излучают свет и тепло. Но неуверенность остается. Надолго ли хватит? Когда снова прорвется?

Кто же ветреником-то оказался?

И сможешь ли ты еще когда-нибудь сказать мужу от души:

— Ветреник!

Соседка и подруга, главный зоотехник Неллия, тоже в недоумении. Она хоть и старше на несколько лет, но держалась с Метой и Аусеклисом накоротке. Столь часто вместе бывала, а не заметила, как надвинулась тень на милую семейку.

Теперь остается только разводить руками.

Неллия считает себя чуть ли не виноватой.

— Говорила я, не надо ехать. Двое малюток, нельзя оставлять дом на такой долгий срок. Нет, не послушалась — нужно, говорит, вырваться, нельзя отставать. Вот результат. Голова набита знаниями, а дома — разор. Прибегала, конечно, по воскресеньям. Но что это дает?

То было доброжелательное ворчание, оно не причиняло боли, наоборот — поддерживало.

Зато иные языки мололи куда суровей. Одни были готовы вообще поставить крест на таких курсах. Они, мол, только на легкомыслие подбивают.

Посидят курсанты в академии на лекциях и катаются туда-сюда. Чем не курорт? Вдали от жен и мужей. Чужие люди грешкам рады — есть над чем посмеяться. Зачем растягивать такие курсы? Собрали бы воедино все новинки, получилось бы несколько лекций. Одной недели хватило бы на все дела. Теперь ведь что ни профессор — от Адама начинает, чтоб, боже упаси, никто не подумал, что преподаватели скользят по верхам. Стократ полезней было бы, если б взялись усовершенствовать какое-нибудь хорошее хозяйство. Где и в дождливые годы намолачивают рекорды, где лоснятся коровы. Вот куда надо посылать курсантов, пусть поработают от зари до зари, пусть узнают с точки зрения рядового колхозника, в чем залог успеха. Нет, Метыня приехала из академии не глупее, чем была. Однако, потрудись она в таком хозяйстве, может, пользы для нее было бы еще больше. Впрочем, как знать. Недаром говорится: кто ищет, тот обрящет.

Больше всего доставалось курсам. И бедному Аусеклису, хотя он и так пострадал. Слишком, мол, ревнив. Чего же, спрашивается, разрешил ехать? Сказал бы — некому за детьми присматривать. Нельзя на бабушку перекладывать такой груз. Так нет. Сам собрал в дорогу и примчал на «Жигулях» в академию. Что до ревности — бог с ней. Только сам себя изводит. Но построже напутствовать надо было.

Мету-Метыню камнями не забрасывают. Слишком добрый она человек, чтобы нападать на нее. По крайней мере, слова выбирают помягче, хотя у иной бабенки перца припасено с избытком.

Мужики, те особо не расходятся. У тех мысли мужиковские. А бабы знай мелют да просеивают. Сквозь тончайшее ситечко. Авось какая-нибудь маковая росинка зацепится… А там, может быть, еще что-нибудь потянется. Может, романчик еще раньше завязался-то. А курсы лишь подлили масла в огонь.

Крепкая семейка что орехи в беличьем тайнике.

Но приходит лесоруб, и орехи рассыпаются.

Теперь в колхозе все пытают друг друга. Что за Ингар такой, женат, не женат? Молодой или старый? Ах, у самого жена и сын. Соблазнитель какой! Старше ее! На сколько? На пять лет! Тогда ничего. Но вообще — не гарантия. Те, кто один раз развелся, могут и во второй. А что же Метыня? Всерьез? Ну, тогда дура. У самой Аусеклис как картинка. И ростом вышел, и умом, только ревнив не в меру. Но это не так уж и плохо. Жена может быть уверена, что муж к ней неравнодушен. А потом с этим Ингаром, ну с этим агрономом из того колхоза, как бишь его там, она еще встречалась? Ах, он приезжал? Она что, вызвала его, интересно, каким образом? Хотя теперь у всех телефоны, не проследишь. Один звонок — и вспыхнула искра в другом конце Латвии. Ах, даже незнакомы были раньше? Верно, верно, он уже работал, когда Мета поступила в академию. И надо же было ему припереться. И что Аусеклис? Стреляться, конечно, не будет. Не те времена, когда из-за ревности резались, кидались под колеса. В драку он тоже не полезет. Слишком солидный. Что и говорить, образцовый человек. Сооружай фундамент помощней и ставь на пьедестал. Внизу надпись: «Аусеклис, инженер, образцовый человек». Пусть смотрят и дивятся — какому самородку Метыня посмела наставить рога.

Что на этих курсах, как поставлено дело, никто ведь не знал. В распоряжении сплетников только и было, что случайно оброненная фраза:

— Твоя будто с цепи сорвалась.

Этими словами Аусеклиса уколол однокашник по институту. Приехал в хозяйство выпросить семена. Вырвался на денек с лекций. Кто его тянул за язык? Мужчины так не поступают. Даже когда действительно есть причина. Как знать, может, болтун этот в студенческие годы сам имел виды на Мету и получил вежливый отказ. А может, ляпнул просто так, без всякого злого умысла. Разве нельзя пошутить над порядочным человеком, пустить какой-нибудь забавный слушок? Сильному ведь не во вред — как с гуся вода.

Аусеклис в том же тоне отшутился. Правильно, мол, делает. Пусть женушка развеется. А то прикована к детским кроваткам, только и делает, что успокаивает, укладывает спать, рассказывает сказки.

Но Аусеклис был Аусеклис. Слова запали в память. Не то что в одно ухо влетело, из другого вылетело. Ранили глубоко и больно. Как можно так говорить о его Метыне! Неужели он не знает своей жены? Такой нежный, ласковый комочек, а выкатился из объятий — и сразу потянулся к другому? Инженер в своем разгоряченном воображении явственно ощущал того, чужого, кто пристает к его женушке. Его Мете-Метыне.

Но было ли это приставанием?

Всегда кто-то стоит или сидит рядом с кем-то. Иначе быть не может, когда люди собираются вместе. Им хочется поговорить, поспорить или просто вместе послушать других. Мета и Ингар были, как говорится, из одного оркестра. Стоило сесть на скамью академии, как тотчас к ним вернулся студенческий задор. Обоих словно кто-то под мышками щекотал. Словно то были не глава семейства и не мать двух детей, жена солидного мужа. В дни усовершенствования сидели рядом озорники, мастера на всевозможные розыгрыши. Шумные, смешливые. Сыпали остроумными репликами, задавали наивные вопросы со столь серьезной миной на лице, что остальные покатывались со смеху.

В каждом человеке сидит озорник. В ином — затаившись, как мышка в норке, пока раз! — и не вышмыгнет. Ингара в студенческие годы озорство загнало на столб. В центре города в вечерний час, когда по тротуарам еще прогуливаются люди. Ингар обещал товарищам по общежитию, что в течение десяти минут будет приветствовать каждого прохожего, сидя верхом на фонаре. Пятеро гуляющих закинули голову и прибавили шаг. Шестым оказался проректор академии. Поднял шляпу и любезно ответил на приветствие. Прошло всего восемь минут. Верхолаз сполз со столба и стал ждать, что принесет ему день грядущий. Проректор хранил молчание. Заговорил он только на выпускном вечере за столом:

— Приятно сознавать, что студенты оказывают преподавателям знаки уважения в любой ситуации, даже будучи выше профессорской шляпы.

Проректор лишь повернул свою шею в сторону Ингара. Но все вспомнили и поняли.

Восхождение на столб легло в золотой фонд студенческих шалостей. А профессорский жест — в собрание анекдотов о преподавателях: «…а профессор поднял шляпу и сказал «здрасьте!».

Мета в фонде студенческой классики ничего не оставила. Девичье обаяние туда не зачисляют. Хотя им, смеющимся и дразнящим, можно было бы наговорить тысячи благодарностей. За то, что дарили хорошее настроение, когда небо заволакивало тучами.

Мета и Ингар на курсах являли собой идеальное содружество. Никакого соблазна приближаться к рубежу, за которым подстерегает опасность. Они дурачились. И в этом отношении прав был старый приятель:

— Твоя словно с цепи сорвалась.

Понимай, как хочешь. Муж, у которого жены нет дома целую неделю, может додуматься черт знает до чего.

Не исключено, что приятель вовсе не хотел подпускать Аусеклису шпильку и не мстил Мете за отказ. Он лишь попытался в двух словах передать царившее в академии настроение, когда собираются вместе выпускники разных лет, чтобы на скамье родной альма-матер расслабиться и тряхнуть стариной.

В очередное воскресенье Мета приехала домой. Аусеклис старался себя сдерживать, упреки подавал в обертке любезностей. Нервозность мужа, однако, выдала себя при первом же слове «Мета». Куда девалось ласковое — Метыня!

Мелкая соринка попала между ними, царапала.

Мета вернулась в академию притихшей.

Ингар высказал предположение на всю аудиторию:

— Одно из трех. Или муж замучил любовью. Или, напротив, был слишком сдержан. Или же — напроказничал.

И под всеобщий смех жизнь на курсах снова вошла в свою колею.

Другим казалось, что Мету угомонила Ингарова буйность. Когда двое соревнуются, кто кого перешумит, один должен сдаться.

Курсы закончились. И как неизменно бывает в таких случаях, всем хотелось еще раз когда-нибудь собраться вместе, чтобы снова раздуть огонь в походном костре. Но обычно редко когда это удается. Каждый, словно зубчатое колесо, попадает в свой механизм, а вырваться из него почти невозможно.

Ингар, беспокойная душа, правда, позванивал кое-кому. Здравствуй. Привет. Несколько слов посредине. И на этом кончалось. Пробовал связаться и с Метой.

— Приболела.

Через пару недель то же самое.

— Все еще болеет.

— Что-нибудь серьезное? — допытывался Ингар у конторщиц.

— Да, температура держится.

— Сколько времени?

— Скоро будет три недели.

— И что врач?

Ни то ни се. Пусть, говорит, полеживает. Со временем пройдет. Наверное, грипп такой затяжной. Теперь ведь всякие вирусы ходят.

Ингару хотелось Мету приободрить. По телефону нельзя было. Главное средство сообщения современности Мета и Аусеклис не признавали.

— Работа есть работа. О всех делах можно наговориться днем. Вечера пусть останутся семье. Когда дети пойдут в школу, совсем житья не станет.

Аусеклис нашел даже научное обоснование:

— Социологи проследили, что шестьдесят процентов времени, предназначенного для подготовки уроков, школьники тратят на болтовню по телефону.

Никто не знал, откуда у инженера такие сведения. Но опровергнуть его было нельзя, с часами в руках никто за школьниками не ходил.

Как-то вечером в квартиру Меты и Аусеклиса позвонил мужчина в белом халате.

— Я к больной. Консультант из Риги.

Навстречу ему из комнаты Меты вышла соседка Неллия. На лице удивление и озабоченность. Добрая душа подумала, что, видать, плохи дела у подруги, раз вызван специалист из Риги.

Неллия и Аусеклис не знали и не могли знать Ингара в лицо. Мета от неожиданности растерялась и сделала вид, что незнакома с ним.

Если бы не упреки мужа, пока она училась на курсах. Если бы он не был столь ревнивым и подозрительным, визит бы вылился в сердечную шутку. Такому вниманию со стороны товарища можно было бы только порадоваться.

Доброго мира ради Мета включилась в игру.

Она лежала, как загнанный в клетку зверек, и ждала, что будет дальше.

Ингар увидел на подушке книгу сказок.

— Очень хорошо. Ничто не оказывает столь благотворного воздействия на больного, как сказка. Тому, кто способен проникнуть в мир ее образов, не нужны никакие капли. Как давление?

— Говорят, нормальное.

— Шутки ради пощупаем пульс. Так, так. Молоток стучит что надо. Сердце перебоев не давало, кульбит не делало?

— Нет.

— Никогда? Ни разу?

— Нет.

— Странно. Когда человек влюбляется, сердечко не то что одну кульбиту — несколько проделывает. С вами не случалось?

— Нет.

— Сам ведь человек этого не чувствует. А доктор в таких случаях рядом не стоит. Так, так. Глаза? Вверх. Так. Хорошие глазки. Радужные кольца не показываются?

— Нет.

— И снежок не сыпется?

— Нет.

— Значит, только температура нехорошая. На один градус выше нормы. А выше этого не подскакивала?

— Нет.

— Суставы, когда ходите, не болят?

— Нет.

— Ноги иногда не погружаются как бы в вату?

— Нет.

— Аппетит не пропал?

— Нет.

— Вес не упал?

— Нет.

— Закройте глаза. Попробуйте попасть пальцем в нос. Так, так. Палец в сторону не тянет?

— Нет.

— Кошмары не мучают?

— Нет.

— Цветные сны не снятся?

— Нет.

— Сон чуткий?

— Нет.

— И какой у вас в доме режим? Детишки не беспокоят?

— Нет.

— Так, так. Очень важно, чтобы дома всегда царило хорошее настроение. Мир и согласие. Муж иногда не возвращается поздно домой?

— Нет.

— Послушаем теперь, что внутри. Прошу спинку.

Аусеклис подбежал и закатил вверх ночную рубашку.

— Так, так. Глубже. Еще. Дышите до упора. Не колет?

— Нет.

— Глубже. Еще, еще. И реже. Голова не кружится?

— Нет.

— Позывов к кашлю не ощущаете?

— Нет.

— Потеете?

— Нет.

— Озноба нет?

— Нет.

Неллия слушала.

Аусеклис услужливо держал рубашку.

Мета стискивала обеими руками одеяло, будто выжимала из него воду.

Неллия думала, что консультанта вызвал Аусеклис.

Аусеклис думал, что рижанина пригласила заботливая соседка.

Мета лихорадочно соображала, чем вся возня кончится.

— Что ж. Легкие чистенькие. Мне нравятся. Просто странно, где этот градус затаился. Теперь повернитесь ко мне. Сидите спокойно. Не волнуйтесь. На щеках румянец. В висках не жмет?

— Нет.

— Прекрасно. Теперь послушаем, что делается в груди. Уважаемый, у вас так хорошо получается, поднимите сорочечку и подержите.

— Нет! Нет! Нет!

То был не отказ — вопль. Так кричат с отчаяния. Зовут на помощь. Соседи многоквартирного дома не преминули отозваться.

Квартира супругов наполнилась народом. Ингар попытался было незаметно смыться. Но тут взвизгнула Неллия:

— Консультант удирает!

Ничего не осталось, как раскрыться.

В такой переплет Ингар еще не попадал.

— Обидеть Метыню! Светлую лампочку!

Соседи-мужики в кутерьме не участвовали. Но бабы бушевали одна громче другой.

Как, мол, не стыдно! Как таких бандитов вообще на работу принимают! Издеваться над больным человеком!

Аусеклис тем временем опустился в кресло под зеленым торшером. И когда потрошительницы Ингара несколько приустали, спросил тихо:

— Мета, разве ты консультанта не узнала сразу?

Что Метыня могла ответить на это?!

КОНДИЦИОННЫЕ БЫКИ

Вилма и Микус Купини работали в коровнике в «Крастах». Откармливали бычков. Сто двадцать голов.

Вилма говорила:

— Мне до работы всего полкилометра.

Шоферы поправляли:

— Полтора.

Микус послушает, бывало, и махнет рукой:

— Счетчик у тебя барахлит, вот что я тебе скажу.

Коровник помещался в соседнем дворе. Правда, от двора уже почти ничего не осталось. Лишь большой каменный хлев, еловая изгородь да старый дуб. На жилой дом во время войны упала бомба. Вместе с ним сгорели клеть, конюшня, дровяной сарай, разные кладовки и пунечки. Как на диво, коровник остался цел. Даже драночная крыша не загорелась. В нем и разместилась теперь ферма. Уцелел также и большой сарай, огонь до него не добрался. Уже при колхозах хлев покрыли шифером. Сарай же в скором времени сгнил.

Хутор Купини был из числа так называемых новых хозяйств^[1]. С хлевом на двух коров, двух лошадей, несколько свиней и кур.

Вилма всегда говорила, что идет на работу. Как-никак коровник находился в соседнем дворе…

Микус с женой принадлежали к породе тех работящих людей, за которыми не надо следить, которых не нужно понукать. Они жили и работали на самой окраине колхоза. Из центра в «Красты» привозили комбикорма, набивали чердак сеном, соломой. Те же машины увозили откормленный скот на мясокомбинат.

Это была тихая однообразная жизнь.

Подай корма, подстилай солому, нажми на выключатель, чтобы насос накачал воду в резервуар. И так с осени до весны, с весны до осени.

Летом быки оставались в хлеву. Ели муку, сухой корм. Но больше всего — свежую траву. Микус только и делал, что косил. Накосив, выпрягал лошадь из косилки, запрягал в телегу и подвозил.

Страх сколько наворачивали сто двадцать быстро растущих бычков. Мололи, точно жернова.

Вилма и Микус в хлопотах проводили весь день. В темную пору года начинали до рассвета, кончали после заката. К Купиням редко кто заглядывал из собственного колхоза, еще реже из других мест. Бывало, иногда заезжали из района. Микус и Вилма были рады гостям. Бодро семенили в «Красты». Чтобы показать хозяйство, Микус торжественно начинал:

— У нас, как ни верти, все быки с кондицией.

О кондиции постоянно твердили зоотехники и ветеринарный врач, председатель и бригадир.

Раньше Купини показывали упитанные бычьи спины, радовались лоснящимся бокам, рассказывали про корма. Гости согласно кивали, но глазами шарили по сторонам. Председатель неизменно заканчивал демонстрацию словами:

— Соответствуют кондиции. Уже долгие годы.

После чего товарищи из центра устремляли на быков и на их нянек восхищенные взоры.

Микус быстро смекнул, что нет смысла выкладывать крестьянские хитрости. Никого не интересует, сколько даешь сена, сколько соломы, сколько комбикормов и корнеплодов. Он стал ограничиваться одной фразой:

— У нас, как ни верти, все быки с кондицией.

Чтобы приезжие не стояли истуканами, точно чиновники с накрахмаленными физиономиями, Микус доверительно сообщал:

— Колхоз, да и мы с женушкой, как ни верти, получаем за сверхбыков.

Чуть такое скажешь — сразу у всех удивление, вопросы. Гости, видно, полагали, что старик проболтался: быков больше, чем в списках. Лишних делят на граммы, чтобы у официально зарегистрированных суточные привесы были побольше.

Но Купини до такого и додуматься не могли, а предложи им кто-нибудь этакое жульничество, ввек не согласились бы.

Бычки тем временем набирали вес — не наглядеться на красавцев. Вилма смеялась:

— Кожа растет слишком медленно. Того гляди — лопнет.

Сверхбыками Купини называли килограммы, которые быки наращивали сверх положенных по норме. Вилма с Микусом за короткий срок доводили каждого из ста двадцати бычков до нужной границы веса и еще чуть выше.

Когда в республике стали нахваливать семейные фермы, колхоз приводил в пример семью Купиней в «Крастах». Главный зоотехник комментировала:

— Доверили порядочным людям.

Вилма и Микус ничего не знали о таких разговорах. А если б и услышали, то посмеялись. Зоотехник, якобы доверившая им ферму, еще сидела за школьной партой, когда Купини уже ухаживали за телятами. Сварщики тогда сварили металлические загородки. Потом сюда привели бычков и выпустили средь каменных стен коровника. Все остальное надо было налаживать собственными руками. Так стали Купини мерить те полкилометра до «Крастов», которые на спидометре вытянулись в полтора.

Много говорят и пишут о крупных фермах и совсем забыли о малых, отшельницах окраин, что стоят далеко от суеты и многолюдья центральных усадеб. За небольшими хлевками большей частью ухаживают пожилые люди, тянут этот нелегкий воз и не ропщут. Когда у них иссякают силы, главные зоотехники рвут на себе волосы, а у руководителей хозяйств на висках прибавляется седины.

Микус занемог, и Вилма одна больше не справлялась. О своем муже она сказала кратко:

— У Микуса ничего не болит. От старости слег.

Безотказному некогда труженику не хотелось больше вставать. В бок его не кололо, поясницу не ломило, просто навалилась немочь и вжала в постель. До того, чтобы за ним надо было еще и ухаживать, дело не дошло. По дому Микус двигался, приберет, что может, корм положит потихоньку коровке да обеим лошадкам. Но работа не спорилась. Все валилось из рук, пальцы путались, цеплялись.

Вилма перемены в старике восприняла спокойно. Пошутит, посмеется с другими:

— Трубка в зубах, а он щупает матрац. Еще на меня сердится, я, дескать, спрятала.

Никто в коровник «Крастов» идти не хотел. Не манил и райский уголок. Купини и Красты построили свои дома между озерами. Разбросанные озерки лежали, казалось, отдельно, но были соединены между собой ручейками. Голубые извилины напоминали связку сарделек, брошенную на чаши весов. К обоим дворам почти вплотную подступал лес. Большие и малые звери протоптали к озерам тропы. Когда над лесом проносились бури, на луга выбегали дикие стада: загодя чуяли приближение опасности.

Микус в такие часы обходил дом. Потянет, подергает, крепко ли затворены окна, двери. На всякий случай подопрет ворота сеновала бревнышком. После обхода хозяйства садился перед плитой, закуривал трубку и с видом знатока предрекал:

— Чует мой нос, часа через четыре в лесу опять повалит деревья.

Через три, шесть, восемь часов, никто ведь после не считал, деревья действительно падали. Вилма вслух удивлялась дальновидности старика, хотя сама примечала диких животных и разбиралась в лесных приметах не хуже Микуса. Но ради доброго мира делала вид, что глупее и послушнее, чем на самом деле. Так легче было направлять мысли мужа в нужную сторону.

Теперь великий провидец лежал и сетовал: вот-де напасть. Болезнь, мол, слишком рано выпроводила его на пенсию. Все надеялся поправиться и снова работать. Мечтал о том часе, когда можно будет отпустить восвояси сменщиков.

Вилма поддерживала разговор, со всем соглашалась, но прекрасно понимала: Микус прилег отдохнуть перед вечной разлукой.

Его сетования и недовольство сменщиками понял бы любой порядочный человек. То были бродяги и пьяницы. Их имена и фамилии Микус даже не пытался запомнить. Оба поселились в пустующем конце дома, где когда-то жил сын Купиня с семьей. До тех пор пока его не пригласили в районный центр и не посадили начальником над всеми агрономами.

Новые скотники путали день с ночью в зависимости от количества выпитого и от тяжести похмелья. Быки у них топтались мокрые, вывалявшиеся в навозе. Старый хлев был глубок, свежей подстилки требовал не то что каждый день, а по многу раз в день. Непривязанная рогатая скотина месила навоз. И жутко мычала. Как на беду «Красты» стояли слишком далеко от остального мира. Никто не услышал бы, если б даже быки сорвали с фермы жестяную крышу и покатили вниз по горе.

В центре об этом не тревожились. Видно, думали: Вилма с Микусом последят за новенькими. Купини помогли бы и советом, и делом. Но новички установили отношения одной фразой:

— У тебя своя бычья теория, у нас — своя. Лучше одолжи до получки двадцать пять рублей.

Микус размышлял.

— Не жмись и не говори, что нет!

Просьба была высказана так нагло, что Микуса охватил страх.

— Жена, нет ли у тебя купюры покрупнее? У меня только пара трояков и пятерка.

Маленькая хитрость убедила бы кого угодно, но сменщики через неделю потребовали столько же.

С того дня, как Микус ушел на пенсию, минул всего месяц. Соседи между собой не разговаривали, даже не здоровались.

Последний раз, когда Вилма с Микусом прошли полкилометра, чтобы взглянуть на своих любимцев, новый скотник не пустил их в хлев:

— Нам тут бригадиров не нужно. Сами себе хозяева. Или, может, вам не хватает пенсии? Тогда обращайтесь в контору.

Из хлева вышла жена скотника:

— Там и трепитесь на здоровье. Надоели до смерти. Глаза б мои вас не видели.

Купини давно уже молчали. Вначале, правда, рассказывали, показывали. Новенькие запомнили и теперь вымещали злобу. В этот день им еще не удалось опохмелиться. И они понимали, что хоть кол на голове теши, больше из стариков не выжать. Оттого и встретили их так грубо. Обрушили раздражение на людей, которые еле передвигались и пришли к ним из добрых побуждений.

Да еще упрекнули их пенсией.

Разве Купини кому жаловались? Да никогда и никому. Деньги на старость они получали приличные. Не дай бог пьяницы в конторе наговорили на них. Наврали, что недовольны. Жалуются. Вилма, чтоб те отвязались, и впрямь поплакалась:

— Пенсия-то у нас невелика. Еле концы с концами сводим.

Какой стыд, если разговор дошел до председателя.

На пенсию провожали их роскошно. С музыкой, с цветами, со слезами. За столом до полуночи говорили хвалебные речи. Посадили обоих в легковую машину, привезли, отвезли. Микуса с кровати подняли, в кровать уложили. На следующий день он провалялся до самого вечера. Даже корову не пошел кормить.

— Жена, подашь Венте корм?

— Подам, подам, лежи спокойно.

— Мне сегодня, как ни верти, нужно отоспаться.

Со дня торжеств минул месяц. Микус вставал с постели все реже и реже. Спал да спал удивительно сладким сном. Старческой бессонницы будто никогда и не было. В тот день, правда, он просыпался, и не один раз. Спрашивал:

— Этих еще нет?

— Сам слышишь, какое светопреставление в хлеву.

Как было ему не слышать! Сто двадцать быков кружили по загородкам, искали выхода и ревели.

Третий день от соседей ни слуху ни духу. Ушли, гремя рюкзаками, набитыми пустыми бутылками, с тех пор и пропали.

Купини не раз в своей жизни слышали плач домашних животных: вой собаки, когда умер хозяин. Мычание коровы, когда отняли теленка. Крик петуха, когда в стае кур бесчинствовал ястреб. Рев обезумевших, три дня не евших, три дня не пивших быков они слышали впервые.

Микус снова провалился в дрему, но спустя мгновение снова распахнул глаза.

— Неужто этих все еще нет?

Не дожидаясь ответа, сомкнул веки. На несколько минут. И опять открыл.

— Упадут ниже кондиции.

— Тебе-то теперь какое дело?

Вилма не подумала, что говорит. Неожиданно выпала из роли, которую вела всю жизнь. Не поддержала. Не подхватила. И ляпнула невесть что.

Микус вывалился из постели. Встал.

— Пошли, жена!

— Куда?

— Как ни верти, быков нужно накормить.

— Объявятся эти, дадут нам по шее. От таких всего можно ждать.

— Говорю тебе, пошли.

Микус впереди. Вилма в трех шагах за ним. Поначалу она пыталась его поддержать, чтобы не упал, не сломал чего. Но Микус сердито отпихнул руку:

— Нечего хвататься. Намиловались в молодости.

Полкилометра прошли в молчании.

Быки ревели, стонали, мычали. Адский рев нагонял дрожь.

— Как ни верти, теперь все ниже кондиции.

— Это уж точно.

— Нужно побольше навалить кормов. После суток голодания быки прибавляют в весе два килограмма.

— Так много?

— Кожа есть, кости есть. Все при них. Нужно лишь заполнить пустоты.

Когда Купини открыли дверь, быки разом притихли, все до единого. Целый месяц они не видели своих кормильцев. Людей, к которым привыкли с телячьего своего младенчества.

Вилма с Микусом шли по проходу. Вилма придерживала старика под руку: он как-то странно покачнулся. Но Микус этого не чувствовал. Шел гордый, радостный, что встречают их с таким почетом, и в то же время расстроенный: кондиция явно была не та, что раньше.

Быки, ошеломленные появлением Купиней, стали приходить в себя. Ферма снова заревела, замычала, застонала. Каждая скотина старалась подойти поближе к кормильцам, высовывала язык, норовя лизнуть руки, одежду.

Загородки, сваренные еще в первые колхозные годы, давно разъела ржавчина.

Быки, сгрудившись, навалились на нее всей своей многотонной массой. Преграда рухнула.

Рогатая скотина ринулась выразить кормильцам свое бычье спасибо.

О несчастье узнали лишь на следующее утро: заметили, что по колхозу бродят быки, чуть-чуть не дотягивающие до кондиции.

ТРЕТИЙ ОСТАТОК

— Миновала моя картофельная пора.

Эти слова Филипп Зиемай произносил и в радостные минуты, и в печальные. В радостные — потому что было чем гордиться, в печальные — потому что все прошло.

— В восьмидесятом я сошел с трактора.

Той осенью Филиппу исполнилось семьдесят лет.

Филипп, само собой, продолжал служить картошке. Делами — на приусадебном участке, мыслями — на колхозном поле.

Такие бывалые деды, что стоят в конце борозды и вспоминают лучшие годы жизни, — народ чрезвычайно беспокойный. Всюду суют свой нос. Все им не по нраву. На собраниях встают и кроют — только держись.

— Вредный старикан, — ворчали те, кому попадало от Филиппа. А припечатывал он всех: и тех, кто на руку нечист, и тех, кто не мог повторить его рекорд.

В том самом восьмидесятом, когда кругом охали и стонали, Филипп взял в среднем с гектара четыреста центнеров. Добился он этого, конечно, не в одиночку. Поэтому всякий разговор предварял словами:

— У нас хорошо отрегулирована земля. Когда сухо, накачиваем в борозду воду, когда влажно — выкачиваем ее вон. Удобрений агроном отпускает сколько надо. Остальное в моих руках.

Это было, так сказать, официальное вступление. После чего следовал очень сердечный, живой рассказ.

— С картошкой надобно обращаться как с малым дитем. Раз ты его произвел на свет, должен заботиться, глаз не спускать. Дите, если описается, сразу — в крик. Картошка, когда дождь лупит по борозде, не плачет. Не умеет. Но ты обязан знать, что ей неудобно. Глупо спрашивать: «Сколько раз окучиваешь?» Разве спрашивают, сколько раз в день положено пеленать ребенка? Намочит пеленки — пеленаешь. С бороздой то же самое.

В тысяча девятьсот восьмидесятом году, в возрасте семидесяти лет Филипп установил рекорд и сошел с трактора.

И пока его рекорд никто не превысил, он имел право выдавать всем по первое число.

Над ним частенько подтрунивали: взобрался, дескать, на вершину славы и — хоп! — сразу вниз. Мог бы свой рекорд повторить, закрепить как следует.

Упрекать со всей серьезностью человека столь почтенного возраста за то, что оставил работу механизатора, было не совсем справедливо. Поэтому критиковали его с улыбкой. Но за улыбками угадывались колючки: дескать, раз ты такой шустрый, то, чем языком трепать, сидел бы лучше на тракторе.

Весной, когда сажали картошку, Филипп любил присаживаться на краю поля и смотреть, как молодые тянут борозду. Длина картофельной плантации два с половиной километра. И надо проехать из точки в точку по прямой. У Зиемая были только ему одному известные ориентиры. Борозды у него получались, будто прочерченные по линейке.

Кому нравится работать под таким присмотром? Никому. Но не запретишь старику сидеть на обочине. Нет ни у кого такого права. Да и не посмеет никто. Человек пришел к своему полю набраться сил. Словно к колодцу — напиться. Здесь вся его жизнь. Если взять крупно: до войны — разбег. В войну — понимание: за кого и с кем. Поэтому после войны — один из первых. Поэтому — одному из первых пуля.

— Прошила мякоть. — Это все, что Филипп рассказывал. В подробности он не вдавался. Потому что настоящая жизнь началась с картошки. Четыре года с винтовкой по дорогам войны воспринимались им лишь как путь к борозде.

Однажды его пригласили в школу рассказать о боях.

— Мне выпало воевать с первого до последнего дня войны.

И все.

Чтобы мероприятие не провалилось, ответы пришлось вытягивать, словно клещами.

Не потому молчал Филипп, что нечего было рассказывать. Медали на праздничном костюме так и звенели. Но Филипп надевал костюм редко.

— Война отобрала у меня плуг, на войне я его отвоевал.

Он отступал и ходил в атаки, думая о плуге. И чем дольше плуг ржавел, тем яростнее Филиппсражался. Когда ему и еще четверым доверили чрезвычайно опасное задание в тылу врага, Зиемай, прощаясь, сказал:

— Если не приду, считайте меня коммунистом.

Он вернулся. И его приняли в партию.

Об этом он мог бы рассказать в школе. Но видел, что ребята похихикивают, заигрывают с девчонками. И понял, слова его пропадут. Не сумеет он передать то, что было тогда. Он видел, как далеки дети от войны. Радовался, что это так. И огорчался. Он мог бы и сейчас повторить:

— Если не вернусь, считайте меня коммунистом.

Но чувствовал, что это будет лишь фраза, которая перелетит через парты и выпорхнет в окно. Прямо в сад, прямо в весну.

Зиемай во всех отношениях был славный старикан. Только слишком ершист, когда разговор касался картошки. Особенно той, что остается в поле.

— Если в восьмидесятом подбирали бы остаток три раза, то сколько центнеров прибавилось бы к тем четыремстам?

На это никто не мог дать точного ответа. И каждую осень, когда начинались дожди, поля выглядели как усыпанные бисером.

Филипп один не в силах был тут что-либо сделать. Его товарищи механизаторы — тоже. Надо было спешить, чтобы техника успела взять из борозды основное. Собирать оставшуюся малость выпускали школьников, конторщиков, горожан с шефского предприятия. Пройдет такая армия — в поле чисто, а полил дождь, глядишь — опять белым-бело.

Если бы прочесали культиваторами и боронами в пятый и в шестой раз, и то бы нашлось что собирать. Вопрос в том, стоит ли? Выгодно ли? Механизаторов ждут другие осенние работы. Школьники должны сидеть за партой, учиться. Шефы — делать свое дело, производить резиновые сапоги. В конце концов, когда получаешь с гектара триста пятьдесят, а то и четыреста центнеров, может, хватит уже? Может, устарел взгляд, что обязательно подбирать каждую картофелину? Пора понимать, что на крупных площадях отходы производства неизбежны.

Подобных речей Филипп наслушался более чем достаточно. И теоретически с ними соглашался. Но смириться с тем, что выращенное добро нарочно оставляют в поле, не мог.

— Повесили бы хоть объявление, пусть приезжает кто хочет и собирает.

Филиппу объясняли: это непорядок. Понаедут со всех сторон всякие, будут шляться по полям.

— Ну тогда надо брать копейку-другую с килограмма.

Филиппу пытались втолковать, что колхоз не универмаг.

Тем не менее упорство старика двинуло дело с мертвой точки. Правление объявило, что разрешает всем желающим собирать на полях оставшиеся клубни. Если кто захочет, пусть впрягает в борону лошадь, а кому неохота возиться с овсяным мотором, пусть заплатит в кассу сколько-то рублей, и механизатор прочешет поле вдоль и поперек.

Повесили объявление, не надеясь особо на успех. Почти у каждого колхозника свой кусок земли. Есть где копаться, хватает на еду самому, скоту, остается еще и на рынок.

Солнечной осенней порой, когда на селе все от мала до велика сидят в борозде, в отпуск к отцу приезжал сын Филиппа Индулис с женой Лаумой. Помогали привести в порядок хозяйство, выкопать и схоронить на зиму картошку.

Филипп уговорил свою Эрнестине и обоих рижан обойти колхозные картофельные поля. Добыча первого дня была впечатляющей. Зиемаи продолжили сбор и во второй, и в третий дни. И так всю неделю. В воскресенье из Риги примчался внук с сокурсницей Санитой. Дело стремительно двигалось к свадьбе. Поэтому с дедом и с родителями надо было по-хорошему. А когда Филипп предложил поработать и в седьмой день недели, молодые не отказались.

Мешки с картошкой в три ряда заполнили пятачок перед клетью. Часть из собранного продали в заготовительную контору. Еще часть, и немалую, Филипп отвез на рынок.

Энтузиазм Зиемаев заразил ближайших соседей. Вскоре едва ли не весь колхоз ринулся в поле собирать остатки. Легковые машины и грузовики курсировали в недалекий закупочный пункт и обратно. За картошку платили хорошо. Кто рассчитывал продать подороже, направлялся с грузом прямо в столицу или на взморье: в Юрмалу.

На обработанной культиватором земле теперь копошились и в будни, и в выходные.

Наверняка все кончилось бы благополучно, не затянись в колхозе уборочные работы. Надвигалась зима, а фермы еще не были к ней подготовлены.

Приехал председатель агропромышленного объединения. Вначале обрадовался, что народ с таким рвением, да еще в третий раз, подбирает остатки. Но потом случайно узнал, что деятельность эта небескорыстна. Руководитель сельскохозяйственной жизни рассвирепел. Коротко выразил свое недовольство и помчался обратно. Сложившуюся в колхозе ситуацию в тот же день обсудили в районном комитете партии. На той же неделе провели собрание коммунисты колхоза.

— Разве нельзя было заседать в конце месяца, когда б собрали урожай? — спросил перед началом Филипп.

Этой исполненной изумления интонацией он открыл шлюзы, а сам встал под створы. Поток накрыл его с головой.

Вообще-то задумано было обговорить, что нужно немедленно сделать, чтобы зима не застигла врасплох. Но все выступления повернулись против Филиппа.

Старый механизатор долгие годы на собраниях всех критиковал. Теперь ему воздавалось сторицей.

— Член партии со склонностью к спекуляции! Как это понимать?

— Когда увидел, что можно хапнуть из колхозного котла, позвал сына, сноху, внука и еще одну чужую, которая даже не член семьи.

— Привлек людей, которые не состояли в колхозе, хотя ясно и четко было сказано — только для членов!

— Коммунист, а какой дурной пример подал! Люди подумали, раз Зиемаю можно, почему нам нельзя?

— Каждый, кто свое отработал, может уйти на пенсию. Но у нас, коммунистов, не бывает пенсионного возраста.

— Мы не имеем права прощать Зиемаю его поступок. Именно возраст заставляет спрашивать с него строже, чем с кого бы то ни было.

— Предлагаю объявить выговор. С занесением или без занесения в личное дело — как решит собрание.

Филипп поднял руку.

— Этой осенью со всех площадей под картошку остаток собирали трижды. Могли бы еще два раза пройти — и все равно было бы что насыпать в мешки. Так вот я хочу спросить: как вы намерены поступить в следующую осень?

— Товарищ Зиемай, это технологический вопрос. Сейчас речь идет об идеологии. Понимаете? Об идеологии.

В день собрания рано утром у Филиппа побывал секретарь колхозной парторганизации. Когда гость уходил, Зиемай вышел вместе с ним.

— Провожу — будет день длиннее.

Это у него была присказка. Филипп считал, что день продлевают дела.

Разве мог старик предположить, что нынешний денек и без того затянется, а он окажется виноват, что в колхозе застопорились осенние работы и фермы не подготовлены к зиме.

Решение о выговоре без занесения пенсионер воспринял спокойно.

Погода прояснялась.

Ночь могла прийти с морозом.

Когда все поднялись с мест, Филипп сказал:

— Я понимаю, вам выгодней, чтоб добро сгнило, — меньше хлопот будет.

ДРОВНИ

Хочешь знать, как я попал в травматологию? Эх, душа из меня вон! Очень просто. Прострелил ракетой провод, вот и лежу. Тебе-то что, можешь на костылях шкандыбать. А мне, говорят, валяться еще ой-ой-ой сколько. Хотя поваляешься тут, как же. Чуть шевельнешься — как током ударит.

Какой ракетой, спрашиваешь? Той самой, которую на радостях в небо запускают. Могу поклясться: заставь тебя нарочно провод прострелить, ни в жизнь бы не попал. Я — тоже. Но тут как пульнул я — швырк! — прилипла и висит. Несколько секунд провисела. Потом, видно, перекалилась, и провод — пополам. Поначалу все гогочут, прыгают как ошалелые, вот это номер, вот это да!

Какое отношение, говоришь, ракета имеет к моим костям?

А ты слушай, я же тебе рассказываю. Ой! Опять дернуло по всему телу. Это потому, что глупые вопросы задаешь. Спешить тебе некуда, мне тоже. Кости срастаются медленно. Оттого я и начал по порядку. А тебе сразу конец подавай.

Конец — больничная койка. А вначале была Абгаре. Посредине это раздутое чучело Ритвар. Хотел бы я его на тот столб с проводами закинуть. Как за что? Слушай.

Стоят все во дворе, галдят наперебой. Бросай, мол, трактор, поезжай на олимпиаду. Прославишь стрельбой родной колхоз. Мигом выкарабкается из отстающих. Вдруг этот самый Ритвар как завопит:

— Братцы, пропал наш диско-вечер без электричества!

Абгаре тоже спохватилась:

— И телевизор накрылся!

Все готовы на себе волосы рвать. Не знают, куда бежать, за что хвататься. Когда конец старого, а начало нового года шампанским омывают, электрика не найдешь, кто тебе побежит в такую дыру? Не коровник же, куда через пять минут машину пришлют. Нынче ведь корова в темноте не отелится. Разучилась. И свинья без ламп не опоросится. Когда я перестрелил провод, несколько старых домов и наша школа в «Калнах» остались без света.

Эй, сурок, проснись! Сам же хотел послушать. Отчего это я про животноводство? Да чтобы ты, туземец агенскалнский^[2], понял, откуда молоко берется.

Надумали мы встретить Новый год в старой школе в «Калнах». Ты видел когда-нибудь брошенную школу? Хотя где ты в Риге такую найдешь? У вас там смена за сменой, этаж на этаже. Мне родственник рассказывал — в уборную, говорит, очередь стоит. Некоторые ученики под этим предлогом уроки пропускают. Поэтому в новых школах стали строить залы, чтобы сидячих и стоячих мест хватало на всех.

Ну а у нас она стоит совсем пустая. По всему колхозу три такие маленькие школы. И все пустые. Потому что в городе есть большая. Туда привозят на автобусах. Подбирают ребятню по обочинам, как молочные бидоны, — и айда! Все скопом в замок света.

Наша школа-теремок в «Калнах» тоже стояла бы с выбитыми окнами, как те две другие, но в ней живут старики Казиса. Кто такой Казис? Шофер. Его мутерхен когда-то в школе работала нянечкой. Чай нам кипятила. Ну вроде бы как мама, когда мы в интернате жили.

Вот и решили мы устроить в нашем старом школьном зале диско-вечер, принести телевизор, натопить изразцовые печи и повеселиться.

Эх, душа из меня вон! Какой это был стол!

У каждого плетеная корзиночка с едой, флакончик, пиво. Само собой шампанское, чтобы поприветствовать Новый год. И настоящая елка, с настоящими свечками. Нет, наша школа-невеличка никакой не клуб. Учреждение культуры находится в центре. Только там нельзя с настоящими свечками. И вообще там такая тетенька, ревнительница культпросвета, — всю игру портит. Ей, понимаешь, нужно каждый вечер загрузить тематически. А мы и без того гружены-перегружены по всем статьям. Потому и договорились собраться у родителей Казиса. Целая школа — и ни одного сценариста!

Эй, сурок, проснись! Сколько можно дрыхнуть!

Кто такая Абгаре? Ты что, в лесу родился? Девушка это. Увидел бы, сразу бы костыли бросил, пошел бы танцевать. Стоп! Включи погромче ящик. Слышишь? Рок-группа «Микрофон». Говорит Визма Аполоне. Ну точь-в-точь Абгаре. По голосу — прямо сестры-близнецы. Давай послушаем. Эх, душа из меня вон!

Ладно, поехали дальше. Значит так, была в «Калнах» школа. Теперь она пустая. Глухой угол потому что. Несколько стариков осталось, детей нет, некого в школу посылать. Для вечеринки такой исторический памятник — просто находка.

Стоим под перебитым проводом, хвост опущен. Мороз пробирает. Подбежали обратно к горячим изразцам. Единственный свет — елочка. Диско молчит, телевизор — немой. На душе печаль.

Казис, как хозяин дома, предлагает водить хороводы.

Но куда это годится! Всего бокал шампанского опрокинули. Еще не пили — и уже хороводы. Можно бы, конечно, подвигаться. Но в такой тишине непривычно. Когда из тумб обдает музыкальным пламенем, ноги сами начинают двигаться.

Казис топает, топает один вокруг елки, наконец зовет Ритвара. Вот это была его ошибка.

Проснись, сурок!

Ритвару только скажи, чтоб продемонстрировал себя. Сразу пиджак скинет, свитер долой, рубашку тоже. Настоящий артист. Хотя на сцене никогда не выступал. Просто так показывал себя ребятам. И летом вертелся у всех на виду, как флюгер.

Каков силач! Душа из меня вон! Сплошные мышцы. Для тех, кто не знает. А по правде — рыхлая, раздутая плоть. Ты знаешь, что такое культуристы? Не слыхал про бодибилдинг? Я тоже раньше ни сном, ни духом. Пока Ритвар не стал ездить в Ригу. Тренировать мышцы в каком-то там кружке. Как будто в колхозе нельзя их тренировать. Но нет, тут он — спустя рукава. Хотя уход за мелиорацией дело нешуточное. Трубы дренажные засоряются. Контрольные колодцы забиваются землей. Канавы зарастают. Работал бы как следует, мышцы были бы твердые, как топорище. Но они во главе с Ритваром поковыряют сверху — и ладно. Чуть кто слово скажет, — они десять в ответ: не наша, мол, тут вина, это брак мелиораторов. Ладно, чего я столько об этом. Тебе ведь до лампочки.

Слушай. Катается, значит, Ритвар в Ригу мышцы наращивать, Абгаре и ее подружки сразу ох да ах. Прямо как чокнутые. Ну, я взял специальную литературу. Да нет, я еще так низко не пал, чтобы себе мышцы надувать. Просто чтобы Абгаре открыть глаза. Там все написано. Что можно, например, верхнюю часть туловища сконструировать, какую хочешь. Изуродовать, как этих стриженых пуделей. Налепить мясо на грудь и плечи. Обрастить спину мускулами, как огурцами.

Проснись, сурок!

Что значит наращивать?

Подай мне ту папочку. Тебе легче двигаться. Смотри:

«Метод построен на изометрических упражнениях для развития отдельных мышц и группы мышц. Суть упражнения сводится к максимальному напряжению мышц с использованием статического сопротивления. Значит, мышцы развивают без помощи движения. Этого можно добиться за сравнительно короткий срок и без каких-либо усилий. Но для здоровья они не дают почти ничего.

Наращивание мышц культуристы превратили в самоцель. Это лишенное смысла занятие, абсурдное отклонение от нормы. Подделка».

И еще — в конце. Послушай!

«Головы на широких мускулистых плечах выглядят очень маленькими».

Эх, душа из меня вон!

Ритвар, гордо закинув кнопку-голову, демонстрирует при свечах, как двигаются все эти наращенные в Риге бугры.

Под лопатками собирает кожу в складки так, будто это губы, которые сейчас кого-нибудь чмокнут. Разве это достойно мужчины? Эй, сурок, проснись! Я тебя спрашиваю. Если у тебя есть уже одни губы, зачем тебе искусственные, а еще на спине? Но Абгаре вылупилась как на Тунгусский метеорит. Все рот разинули, потрясение полное. Прямо хоть крикни: «Умишко, вернись домой!»

Ритвар-то может по курсам мотаться да в центре выдрючиваться. А я вкалываю и зимой, и летом. Раз поднялся на комбайн и колосья клонятся к земле, поле не бросишь. Разве я могу записываться в кружки? Чушь полная! Да мне и в голову не придет мышцы себе наращивать. Я это сказал, чтоб ты понял. Везде агитируют, что нужно работать посменно. Но из чего в отстающем хозяйстве сколотишь эти смены? Здесь тебе не «Юный коммунар», что у Яниса Блума, где как сыр в масле катаются, а в комплексе сразу из коров молочный ликер течет. Теперь, правда, и нам привалили кое-какие фонды. Закладываем фундамент, дом за домом. Может, со временем и смену соберем. Эх, душа из меня вон! Если жена не может подождать, пока я хлеб скошу, если ей нужен муж по сменному графику, то не стоит ее брать. Что? Я не могу жениться? Да проще простого. Бери за руку и веди оформлять бумаги. Я ведь не об этом. Пойми, зло берет, что такой пустышка, обладатель фальшивых мускулов, может задурить голову хорошим девчонкам.

Отец ругается, он, мол, вообще нас не понимает. Деревенские вы парни или нет, спрашивает. Все будто ветром подбиты. Сам постоянно вспоминает осенние толоки, молотьбу, сельские балы.

Ты дрыхнешь?

На этих толоках, говорит, столько девок перещупали. Запустят им мышь за рубашку. Те визжат, мечутся по стогу, а после делаются как шелковые.

Мы, мол, на своих балах не умеем женщин разогреть, ума не хватает прижать покрепче. На диско-вечерах трясем, в автобусах трясем, в тракторах трясем, на мотоциклах и подавно, а потом удивляемся, откуда такие чурки берутся. Так вот мой отец… Но я тебе скажу, девчонкам, которые пялятся на фальшивые мышцы, как последние дуры, никакие мыши не помогут. Запускай не запускай за ворот, один хрен.

Эх, душа из меня вон!

Не попади я в тот провод, уж я бы Абгаре разогрел. Ей-ей! Что бы там папочка не говорил. Ему был нужен стог и вальс-бостон. А мне — чтобы музыка и свет проняли насквозь. Но вот электричество погасло, что делать теперь? Брать за ручку, подводить к елочке?

Загнал бы я этого Ритвара на столб, ей-богу!

Что? Я ревнивый? Да нет, просто не выношу таких дутых пузырей. Поиграл он всеми буграми на спине и спереди, склоняет пуговку-головку и улыбается. У меня в руках был глиняный кувшин. Налил пива и выплеснул на чучело. С улыбкой. Его аж перекосило. А я, сама приветливость, говорю с восхищением:

— Такие благородные мускулы требуют купанья в шампанском.

Парни гогочут. Девчонки хлопают в ладоши. Только Абгаре, принцесса, брови хмурит:

— Темнота, уже надрался.

Эх, душа из меня вон!

Всего один бокал шампанского выпил. Вместе со всеми. Позже что-то не получалось. Пока этот свое уродство демонстрировал, не хотелось пить. И без водки тошно. Весь год ты ломил, премии зарабатывал. Урожай под крышей. Мог бы повеселиться. Так нет! И кто виноват? Никто. Сам попал в электричество.

Гляди-ка, проснулся?

О чем ты говоришь, наивная душа… Я думал, ты умнее. Как такой рохля может мне кости пересчитать? Да я свистну — и от него мокрое место останется.

Наверное, эта тетенька из Дома культуры права: вечера действительно должны иметь тематическую нагрузку. Разве можно, чтобы у елки культурист выступал? Не место ему там. Пусть едет на взморье и красуется, там таких бездельников много.

Мне, сурок, если откровенно, нравятся порядочные вечера. Да я сейчас не о дисках толкую. Музыка и электричество нужны, чтобы проняли, взбодрили. Я имею в виду вступительную часть. Отец всегда вспоминает, как они на осенних толоках соревновались, кто водрузит на чердак самый тяжелый мешок. Однажды, говорит, под ним ступенька сломалась. Но он все равно удержался на стремянке и допер. Только после этого они раскупоривали пол-литра, а мы, мол, в самом начале надираемся — поэтому у нас и концов не бывает.

От этой нашей тетеньки культурницы толку, конечно, никакого. Но вообще без всякого вступления тоже хорошего мало. Так ли уж часто мы надеваем праздничную одежду? Все время в кабине либо в мастерских. А как принарядишься, пройдешь через зал, все оглядываются. Председатель назовет по имени: Лудис Сене! Правильно. Это мое настоящее имя. Никакое не сокращение от Людвига. Пожмет руку, вручит конверт… Да, глупо вышло в калнской школе. Я не о почестях. Сам знаю, чего стою, что могу. Но сделать прохиндея главным героем… За что? За то, что ковыряет лопатой для видимости. Смотритель мелиоративных систем называется. Очковтиратель форменный. Тепличный помидор!

Эх, душа из меня вон!

Пошли вы все знаете куда? Тоже мне передовое общество.

Вышел я во двор вдохнуть свежего воздуха. Луна, небо ясное, почти как днем. Обошел старую школу. До-топал до хлева, сарая. Смотрю, к стене прислонены дровни, ну, саночки для бревен. Откуда они тут взялись? Не припоминаю, чтобы директор школы когда-нибудь возил бревна. Отец Казиса тоже не был лесорубом. Потрогал. Осмотрел. Целые.

Что такое саночки для бревен? Если срубишь сосну и опустишь на сани, они встанут дыбом вместе с лошадью. Поэтому второй конец привязывают к малым саням. Понятно тебе, шпана агенскалнская?

За сараем сразу начинался обрыв. Старый трамплин был на месте, еще держался. Раньше в нашу школу приезжали тренироваться лучшие лыжники республики. Мастера по прыжкам с трамплина. Мы боялись с него прыгать.

Ага, выспался наконец?

Трамплин покрыт ровным снежком. В лунном свете выглядит как сказочная дорога. Думаю, надо взять саночки и спустить вниз. Все равно гниют под стеной. Интересно, как далеко они улетят. Взял, подкатил их к трамплину. Смотрю на мерцающий снег. Забыл и об Абгаре, и о культуристе. Хотелось побыть одному. Вспомнил, как спускался с этой горки на портфеле. Отец еще меня за это выпорол. Эх, душа из меня вон! Нахлынули воспоминания, сердце бьется в горле. Бывают такие скверные мгновения, когда весь размякнешь. Вот-вот слезы выступят.

Вдруг двери школы с шумом распахнулись. Абгаре впереди — вся ватага за ней. Кричат:

— Лудис, сумасшедший, куда ты голый в такой мороз!

Тут только я почуял, что мороз и вправду кусает сквозь костюм и подошвы ботинок. Мысли у меня заметались.

Увидят, подумают: в самом деле напился. Еще саночки толкает, как маленький. Верно сказано — темнота. Ритвар — гвоздь программы, а я дурачок для потехи.

Увидели меня, бегут к трамплину.

Эх, душа из меня вон!

Разогнал я саночки, впрыгнул в них на лету и чувствую, несет трамплин меня вниз. Когда оторвался от досок, летел долго…

Не спишь? Это хорошо. Не будешь ночью ворочаться.

Вот так я влетел в травматологию.

Сумасшедший я? Это мне уже многие говорили. Что из-за девчонок не стоит шею ломать. Но разве я из-за них? Бывает, иногда находит на человека — хочется полетать.

Как что потом? Лежать нужно. Спокойно. Как говорит врач. Ну, неприятности еще были у секретаря комсомола. Собрались, дескать, в старых развалинах, без предварительно разработанного сценария. Напились. Повредили линию электропередачи. Оставили без света восемь старых хуторов. Допустили, что руководитель комсомольского звена комплексного технологического объединения, лучший механизатор Лудис Сене, поломал себе кости.

Вот так. Душа из меня вон!

Кто знает, успеют ли меня залатать до сева.

Хочешь погулять? Давай, давай, попрыгай. Тебе хорошо. На костылях, но двигаешься.

Да не ходи как громила. Вазу опрокинешь, цветы помнешь.

Кто принес? Неважно кто. Но зимой цветы в особой цене.

ЭЛЛА, НАДЕНЬ ОЧКИ!

Смотритель шлюзов получил приглашение:

«Уваж. тов. Элла и Андулис Добелисы! Приглашаем вас на праздник духовой музыки».

— Элла, надень очки, поди сюда, погляди.

Элла надела.

— Пощупай, что за бумага.

Элла пощупала.

— Теперь слушай.

Элла могла очки и не надевать. Андулис не выпускал приглашения из рук.

— Смотри-ка, и где сидеть указано. Седьмой ряд, места сто тридцать первое, сто тридцать второе.

— Это близко или далеко?

— Когда играют трубы, не имеет значения. На эстраде праздников песни отовсюду хорошо видно да слышно.

Андулис спрятал конверт в деревянную шкатулку, захлопнул крышку. Элла сняла очки — прочесть, что написано в приглашении, так и не довелось.

— Ты куда подевала позавчерашнюю газету?

— Какую?

— Ту, где написано про праздник духового оркестра, про трубы эти.

— Да я не читала.

— Тебя приглашают, и ты даже не знаешь на что. А, вот она. Нашлась. Слава богу, не успела разорвать. Надень очки.

И, не дождавшись, пока жена выполнит распоряжение, принялся читать вслух.

Раз так, куда торопиться. Не заметит.

Заметил.

— Сказал ведь, надень. Сама жалуешься, что без очков все как в тумане.

Элла хотела было рассердиться, однако очки нацепила. Бзик у старика. Читает вслух, а требует, чтобы слушала в очках.

— Гляди-ка! Праздник-то, выходит, для нас затеяли. Для ветеранов войны и труда.

Папаша Андулис замолк. Элла посмотрела — отложил газету или еще будет читать. Отложил. Сидит задумавшись. Ну все — очки больше не нужны, можно идти в хлев. Надо в корыто положить чего-нибудь вкусненького, пора корову пригонять с пастбища. Старик теперь витает в облаках, не докличешься. Лучше его не трогать, а то станет ворчать, есть, мол, у него дела поважнее, чем ходить за коровой.

Папаша Андулис сидел, освещенный лучами заходящего солнца. Приглашение выпрямило опущенные плечи. На лице гордость. Вишь, честь какую бывалым ребятам оказывают. И девчонкам тоже. Элла в колхозном свинарнике не только медаль ветерана труда, но и орден заработала. А кто был долгие годы самым знаменитым токарем в мастерских? Андулис Добелис. Знать бы, нужно ли прикалывать награды? Если да, то Элле придется надевать платье поплотнее. На тонком тяжести провиснут, еще порвут материю. Тогда боевые награды тоже надо прицепить. Занятно, каждый сам будет искать свое место на эстраде? Или колонной всех поведут? С песнями? Лучше всего шагать под звуки марша «Штыками на солнце сверкая, когда трубы в дорогу зовут». Андулису было два года, когда отец уходил сражаться за революцию. Держал его на коленях и пел ему марши. Отец ушел в революцию и не вернулся. Сыну тоже выпало сражаться. Он ушел на войну. Защищал отцовскую революцию, его победу. И вернулся.

Андулис вздрогнул. Элла гремела ведрами.

— Пойду корову пригоню.

— Уже подоила.

В словах жены нет упрека. Но Андулис смущен. Сидит под вечерним солнышком, вспоминает революцию, отцовские марши, войну, которую прошел. И чувствует себя виноватым перед Эллой за свою военную любовь. За докторшу, которая залечила его раны. Андулис ее поцеловал. И тогда она сказала, что отныне он может начинать понемногу гулять. Для первого раза сама предложила выйти с ним вместе. На всякий случай. Так и пошли вдвоем. И было им хорошо. К счастью, Андулиса вскоре снова отправили на фронт, а то бы докторша совсем вскружила ему голову. Одно время об Элле и думать забыл.

— Уже подоила.

Папаша Андулис как раз дошел в воспоминаниях до своей докторши, оттого и почувствовал угрызения совести. Оттого и собрался пригнать корову, а в руках держал коробку с зубьями для грабель.

— Да успеешь ты новые вставить. Сходи-ка лучше накоси корове на ночь.

Элла знает, когда молчать, а когда можно стариком покомандовать. Сейчас как раз настал момент показать свою власть.

— В загородке для поросенка надо корыто приподнять. В навоз ушло. Колонка кланяется, как подстреленная птица. Может, там шуруп какой-нибудь надо привинтить. Колотушка расщепилась в метелку. Корову не привяжешь — нечем колышек забить.

Дождалась Элла своего часа. И знай себе сыплет. Андулис не возражает. Слова не скажет поперек. Элла это знает. Все сделает, что велит. И это она знает. А уж когда старик прикажет искать очки, Элла сядет и будет покорно его слушать. И когда Андулис не пойдет за коровой, промолчит. Сделает вид, что поверила: у мужа и впрямь дела поважнее.

Добелисы давно заработали на пенсию, но возятся по дому, спины разогнуть некогда. С коровой, поросенком, курами, с собакой, двумя кошками — забот хватает. А добавьте к этому сенокос. И несносные сорняки, что прут изо всех грядок, изо всех борозд и нахально растут прямо, можно сказать, у тебя под носом. Не успеешь пройтись мотыгой, глянь, опять заросло.

Кроме всего прочего Андулис должен смотреть за шлюзами. Года два назад в озере подняли уровень воды. Последить за створами попросили папашу Андулиса. Чтобы в паводок и после сильных ливней вода не наделала бед.

Когда вода в озере нагревается, из санатория, что за лесом, приходит врач Адольф. Целый день торчит возле шлюзов. Жарит колбаски на костре, загорает. Спечется — бежит под водопад. Согнет руки, растопырит локти в стороны. Будто ищет опоры. Проверяет водой упругость кожи. Кажется, струи вот-вот пробьют в ней дырки. Но Адольф вылезает из-под водопада розовый, как после хорошего массажа.

— Не навредили бы вы себе, доктор.

Адольф с победным видом отряхивается.

Доктор и его жена Дзидра — единственные, кто заходит к Добелисам. За молоком, за сметаной. За солеными огурчиками. У Добелисов в бочке они сохраняются крепкими и ядреными до самого Иванова дня. Заноет у Эллы поясница или скрутит Андулиса ломота в костях, оба бегут к доктору Адольфу. Никому они так не верят, никого так не слушают. Поэтому случись зайти во двор чете докторов — Элла не знает, куда их усадить, спешит достать из кладовки круг колбасы, вытаскивает из колодца бидончик с молоком. Андулис распоряжается:

— Супруге принеси сок.

— Неужто сама не знаю?

И Элла бежит.

Доктор Адольф помешан на молоке. Супруга предпочитает игристые соки.

— Берите, почтенная, прошу! Сразу пейте, пока не опала пена у моего шампанского.

Почтенная. Это очень душевное обращение. Оно говорит об искреннем уважении хозяев к хорошему человеку, который лечит расспросами о жизни, о повседневных мелочах, о собаке и кошках. Адольф приносит лекарства, Дзидра — бодрость. Вдвоем встряхивают старичков, и те какое-то время снуют-хлопочут без скрипа.

Чету докторов в этом доме ждут не дождутся. Жизнь у озера течет уединенно. С одной стороны лес, с другой — вода. Рыболовы, конечно, приходят, но те не в счет. Чужой, он и есть чужой. Зато чета докторов — свои. Как только папаша Андулис завидит их издали, сразу начинает торопить Эллу:

— Глянь, доктор с супругой. Есть у тебя чем людей угостить?

Когда гости открывают дверь, на столе их ждет кувшин молока, мед и домашняя колбаса. Хозяйка всякий раз извиняется:

— Хлебушка только больше не печем. Придется довольствоваться магазинным.

Спокойным июньским днем, когда озеро катит через створы излишек своей мощи, подъезжает караван автобусов. Высыпают молодые и старые со здоровенными трубами. Главный администратор показывает места стоянок. Берег озера обрастает разного цвета и величины палатками.

Папаша Андулис выходит посмотреть.

— Пришел, вишь, поспрошать, что тут будет.

Смотрителя шлюзов разглядывают как диковину. Неужто еще есть на свете люди, которые этого не знают? Оркестры приехали на три дня, чтобы подготовиться к празднику медных труб.

Ага, теперь ясно. Андулис отыскивает главного.

— Слышь, а нельзя ли было сперва скосить траву-то?

— Здесь зона отдыха, а не культурные посевы. Вот так, старина.

— В прошлом году из травы, которую накосил тут, я сдал государству пять тысяч литров молока. Самим осталось да еще докторам нашим. Все спасибо сказали.

— Дяденька, если ты такой мастер речи говорить, взял бы да скосил.

— Так я не знал. Ждал, чтобы травка вызрела. Дали бы мне весточку, уж я бы скосил.

— В перспективном плане районных мероприятий давно все записано и решением бюро подтверждено.

Смотрителю шлюзов нечего возразить. Раз в перспективном плане предусмотрено вытаптывать травку — значит, так тому и быть, пусть себе топчут. Для своей коровенки он накосит как-нибудь по опушкам да речным излучинам.

Парни приехали сюда не прохлаждаться. Начинают с маршировки. Главный режиссер разбил приход и уход оркестра на туры и теперь отрабатывает повороты, развороты. Главный дирижер требует от труб согласованности. После первых кругов трава на лугу пригнулась. Потом кое-где появились черные проплешины. То, что скотина не в силах вытоптать за целое лето, оркестр проделал за два часа.

Папаша Андулис о травке уже не горюет. Маршировка поднимает дух. Он и домой не спешит. Сидит на белом обструганном горбыле, положенном вместо скамейки на две колоды, и смотрит. Добелис единственный из публики. Остальные на белой скамейке сплошь начальники — распоряжаются один громче другого. Главный администратор совсем по-свойски осведомляется:

— Ноги еще не тянут помаршировать?

— Это кавалерийские кони при звуках рога бьют копытом, а у кавалеристов марширует душа. Точно у меня сейчас. Только как с конями нынче обстоит, не скажу. У нас на семь километров окрест ни одного не осталось.

Да, кони музыки не слышат. Их тут просто нет. Другое дело коровы. Буренка Добелиса Капелька, которая пасется привязанная на опушке, та слышит лучше всех.

Андулис сидит на обструганном белом горбыле, весь погруженный в песни-марши. Прибегает Элла, тормошит его и возвращает в сегодняшний день.

— Слышь, корову пригнала домой — заболела.

— Что с ней?

— Не дает молока.

— Жаба, что ли, высосала? Пустяками от дела отрываешь. Лучше присядь, послушай.

— Заболела — говорю тебе.

Андулис поднимается, идет. Корова — это хлеб насущный, заработок. Когда корове нездоровится, не до шуток.

Да, теперь уж и он видит: с коровой неладно. Вымя переполнено, набухло, а наружу не выходит ни капли. Что делать? Надо садиться на велосипед и ехать дозваниваться ветеринару на ферму. Самим, как ни сжимай, ни дергай соски, молока не выжать.

Ветеринарный врач, честь ему и хвала, не заставляет себя ждать. Осматривает коровенку, ощупывает. Капелька спокойна, позволяет себя обследовать. Но чуть только на берегу озера разом затрубят музыканты, подскакивает. Ветеринару все ясно.

— Случается иногда такое с испуга. Но чтобы совсем перестала доиться — это редкость. Первую порцию мы как-нибудь выпустим, но если ей и впредь не будет покоя, дело может плохо кончиться.

— Ишь как, а что же делать?

— Или заткни, папаша Андулис, трубы, или бери свою коровенку и уводи ее куда-нибудь подальше.

— Куда же я ее поведу-то? Привыкла в одиночестве пастись. В другом месте и вовсе рехнется.

— Ну чем я могу помочь? Читал как-то в журнале, что в Италии, в городе Удине, проводили фестиваль рок-музыки. Эстраду построили под открытым небом неподалеку от птицефермы. Вокалисты так визжали и публика так вопила, что двести кур отдали концы.

— Нашим курам хоть бы что. Петух только нервничает.

— Сам я с такими коровами и фестивалями не имел дела.

Ветеринарный врач любезен. Вымыл руки, попрощался.

Папаша Андулис возвращается к музыкантам. Отыскивает главного.

— Слышь, какая у меня беда стряслась-то с коровой.

— Дяденька, мы уже говорили об этом. Согласно перспективному плану…

— Да бог с ней, с травой. Хотя можно было вообще-то и скосить. Дома у меня четыре косы. В добрых косовищах, крепко насаженных. Да что теперь. Поздно.

— Мы, дяденька, приехали не косить, а трубить.

— Да уж натрубились. Моей Капельке молоко в рога ударило.

— Надо, дяденька, следить за коровой. Смотреть, что она ест, а ты все около музыкантов вертишься.

— Так я хотел попросить, не могли бы вы свою сыгровку перенести чуть подальше за лес, приезжали бы сюда к озеру только на ночлег?

— Ты соображаешь, дяденька, что говоришь? Теперь, когда нужно экономить горючее, я буду туда-сюда гонять машины.

— Послушай-ка, если Капелька околеет — хорошо если за тысячу удастся купить такую корову. И молока восемь тысяч литров в год тоже коту под хвост. А ежели покупать телочку, то сколько еще времени уйдет, пока она раздоится.

— Дяденька, не наводи мелочами тень на мероприятие, которое должно прозвучать на всю республику. Трубачи ведь приехали в честь ветеранов войны и труда. Тут нельзя как попало.

— Послушай-ка…

Но главный больше не слушает. Когда собрано вместе сотни людей — притом из разных коллективов, — ей-богу, нелегко. Даже такому многоопытному человеку, как главный администратор.

Пока у музыкантов был перерыв, Капелька паслась. А как только все вместе затрубили, перестала, даже жвачку не жует. Вымя воспалилось, набухало прямо на глазах.

Папаша Андулис надел на корову уздечку.

— Элла, возьми хворостину. Если заупрямится и не пойдет, стегнешь.

Музыканты заиграли песню-марш, но троица пошла своим ходом. Андулису было не до труб. Капелька то и дело кидалась в сторону. Элла хлестала ее сзади хворостиной. Взбудораженная скотинка возьми да и толкни головой Андулиса в спину. Обычным шагом Элла за ними не поспевала, неслась всю дорогу бегом да скоком.

Добелисы повели Капельку через лес, чтобы договориться на три дня о ночлеге для нее.

Домой возвращались молча. Молча папаша Андулис вынул из шкатулки приглашение, бумагу для письма и конверт.

— Элла, надень очки. Элла присела.

Смотритель шлюзов не имел склонности к сочинительству. Поэтому все, что хотел сказать, изложил кратко:

«Утритесь вы своим приглашением на праздник духовой музыки.

Мы с Эллой».

ИРБИТЕ

В «Межмалниеках» с незапамятных времен жили лесники. Сейчас тоже — смотритель колхозных лесов Сандрис. С женой Лайне, диспетчером хозяйства, и с сыном Юргисом, учеником третьего класса. Все трое самый что ни есть деревенский народ. С той лишь разницей, что предшественники ездили на лошадях, а нынешние Межмалниеки — в «Жигулях». В моторизованный экипаж о четырех колесах семейство пересело совсем недавно. До этого по рабочим, а также и по семейным делам Сандрис шпарил на мотоцикле. Сзади жена, в коляске — сын. О легковушке стали подумывать три года назад. Однако денежки, сколько бы их ни зарабатывали, в доме не задерживались. Пока Лайне училась в сельскохозяйственной академии на заочном, времени для сада и хлева почти не оставалось. Того, что давала корова, поросенок да грядки, хватало только для самих. Так что рублики, вырученные за молоко, текли в кошелек медленнее, чем у большинства колхозников, которые использовали приусадебные участки с куда большим размахом и изобретательностью. Накопления регулярно подтачивал Юргис. И не какими-нибудь там покупками, а вечными своими недомоганиями. Родители возили сына к врачам, знаменитым и безвестным, то и дело клали его в больницу, доставали путевки в санатории, искали самые что ни есть дорогие лекарства.

Мальчик рос вроде бы нормально, только точнее было бы сказать: не рос, а вытягивался, как тощий побег. Телу не хватало силы, оттого к Юргису лепились всевозможные хвори. Не только те, которыми болеют все дети его возраста, а гораздо более серьезные. Поэтому он отстал в школе от своих сверстников на целый год. А если бы не схватывал науку на лету, то вряд ли дотянул бы и до этого. Пока он лежал в постели, пропущенные дни складывались в месяцы. Врачи и учителя советовали мальчика не перегружать. Чтобы чрезмерным усердием не перетрудить светлую головенку.

Частые болезни сказались не только на физическом состоянии Юргиса. Он часто грезил наяву, забывая обо всем на свете. Иногда от чрезмерной чувствительности начинал плакать или ни с того ни с сего приходил в ярость.

В последнее время дела как будто пошли на лад. Юргис стал поправляться. Мышцы окрепли, и хворобы вроде б поотстали. Видно, забота квалифицированных медиков и лекарства принесли наконец свои плоды. Но Лайне и Сандрис нахваливали только одного врача, того, кто посоветовал регулярно поить сына кобыльим молоком. Этому-то стакану молока и приписывали родители силу, которая поднимает с постели даже умирающего.

— Нас предупредили, что Юргису впрок пойдет только парное, а не подогретое молоко, — начинала обычно свой рассказ Лайне.

А Сандрис подхватывал:

— Раз так, сажаю сына в коляску и качу два раза в день в конюшню. Двадцать два километра на мотоцикле по хорошей дороге — пара пустяков.

Что представляет собой кумыс, знает едва ли не каждый, кто побывал в санаториях Крыма и Башкирии. Одни его хвалят, другие морщат нос при одном только упоминании. Но вряд ли много найдется таких, кто мог бы рассказать о том, каков вкус у парного кобыльего молока.

Всемогущими свойствами в разное время наделялись пенициллин, прополис, вьетнамская мазь и женьшень. Всегда какую-нибудь лабораторную новинку или находку народной медицины превозносят до небес. Потом забывают и спустя время снова открывают.

Может, кобылье молоко и было когда-нибудь всем лекарствам лекарство в наших краях. Но, видать, очень давно. Не помнится, чтобы о его чудодейственных свойствах рассказывали наши бабушки или деды.

Ферма, которую регулярно посещали оба Межмалниека, находилась в соседнем хозяйстве. В свое время тамошний колхоз прославился коровами и высокими урожаями. Видать, теперь соседи решили заняться коневодством. Спрос на спортивных лошадей рос с каждым годом, так что новая отрасль животноводства обещала со временем приносить солидный доход. Уже сейчас на местных и государственных аукционах за некоторых питомцев фермы платили по тридцать, сорок, а подчас и пятьдесят тысяч рублей.

Юргис обожал сладковатое кобылье молоко. Не каждый может так запросто его попивать. Иной возьмет в рот, а внутри словно пружина распрямляется, выталкивает назад. О пацане Межмалниеков скотницы отзывались с одобрением. Посмеивались: вырастет, мол, таким же резвым, как жеребенок, попробуй тогда обуздай его. Юргис на них не обижался, он стал совсем другим.

Каждый день его приветливо встречали двести лошадей. Во всяком случае ему так казалось. И взрослые кони, и подростки-жеребята осторожно щекотали губами ладонь — брали кусочки сахара. У Юргиса всегда карманы были набиты сладостями.

В конюшнях и загонах царила та особая доброжелательность, которая бывает только у лошадей. Двухразовое ежедневное общение с лошадьми лечило Юргиса и духовно. Не только люди влияют на животных. Ученый-психолог Анна Кид, изучающая законы взаимосвязей — хочешь верь, хочешь нет, — заявляет, что владельцы собак, мужчины, становятся более властными, агрессивными. А женщины — чрезвычайно аккуратными. Как женщины, так и мужчины, которые держат дома кошек, предпочитают замкнутый, уединенный образ жизни. Об исследованиях Анны Кид в печати промелькнула заметка:

«Любители птиц в целом общительны, говорливы, легко находят друзей. Но женщины любят командовать. Владельцы черепах усидчивы, могут подолгу заниматься однообразной работой, имеют склонность к карьеризму. Любители змей, как правило, большие оригиналы, хорошо справляются с работой, которая требует мгновенной реакции. Может, потому, что от пресмыкающихся, которых они держат дома, в любой момент можно ожидать неприятностей».

Как бы там ни было, но лошади пробудили в Юргисе дремавшие силы сопротивления: болезни отступили.

Мальчишке открылся новый мир. Раньше он осваивал лесную науку. Но обитатели леса избегают человека, увидишь их только издали. С домашним скотом Юргис дружбы не водил. Корова всегда жадно набрасывалась на корм, поросенок всеми четырьмя ногами забирался в корыто. А лошади нежным прикосновением губ, внимательным взглядом вели с ним разговор. И этот язык Юргис понимал.

В каждой конюшне конного завода у одной из стен под самым потолком лепилась стеклянная кабина. В ней на ночь устраивался сторож. Сверху просматривалось все помещение, удобно было следить за тем, что происходит в денниках. Вдоволь наговорившись с лошадьми, опустошив карманы, Юргис взбегал по лестнице в стеклянную клетку. В этот наблюдательный пункт он тащил с собой скотниц, терпеливо отвечавших ему на сотни вопросов. Если записать их разговоры на магнитофонную ленту, вышла бы увлекательнейшая радиопередача для почемучек.

— Кто растет быстрее, теленок или жеребенок?

— Жеребенок.

— На сколько?

— За месяц прибавляет в весе вдвое.

— Если с утра его измерить и отметить на стене, а вечером перемерить, то видно будет, сколько вырос за день?

— Мы не отмечали, но знаем, что за день он набирает полтора килограмма.

— Жеребенку дают только молоко и сахар?

— Молока не дают. Молоко он сам высасывает, сколько надо. А сахар не еда — лакомство.

— Почему кобылу доят, только когда жеребенок сосет?

— Иначе не взять молока, кобыла не дает. Жеребеночек ее раздаивает. Он доит один сосок, я — другой.

Однажды Юргис спросил:

— Если кобылье молоко полезное, то зачем еще держать коров?

— Жеребенок сосет мать семь, восемь, иногда и девять месяцев. Кроме того, с кобылы столько не выдоишь.

— А сколько она дает?

— Около двух с половиной тысяч литров.

— А корова?

— Хорошая корова — шесть, семь, а то и восемь тысяч.

— Нельзя ли от хорошей кобылы получить хорошего молочка побольше?

— Есть несколько рекордисток. Там, где специально выращивают молочных кобыл.

— И сколько тогда можно надоить?

— В среднем около шести тысяч.

— Если бы у нас дома была такая кобыла, мог бы я пить молоко сколько хочу?

— Если появится жеребенок, то пока она его кормит, на твою долю хватит с избытком.

— Хочу кобылку.

— Мы держим только спортивных коней, а те стоят страшных денег. Поговори с мамой и папой. Может, они подождут с машиной, купят жеребенка, вырастят кобылку. Она будет рожать жеребят, давать молоко.

С Сандрисом бабы разговаривали откровенней. Предлагали отведать свежего надоя:

— Единственное средство, которое поддерживает мужскую силу аж до гробовой доски.

Но Сандрис не в состоянии был сделать даже глоток. Бабы это заметили, и самая языкастая тотчас спросила:

— Когда Лайне родила Юргиса, ты грудь жены пробовал?

Сандрис пришел в полное замешательство. А языкастой только того и надо было.

— У меня иной раз у одной груди дочь, у другой муж. Жаден до грудного молока, как иной до водки. Съедал, бывало, дочкину долю, отпихивать приходилось. Зато на двоих с дочкой так размассировали грудь, что по сей день со мной, старухой, ни одна молодуха не отважится рядом встать.

И чтобы окончательно не сконфузить Межмалниека, заканчивала примирительно:

— Ладно уж, дам с собой, можешь остужать в холодильнике и опохмеляться.

Андрис отнюдь не был выпивохой, но разве таким беззастенчивым бабам заткнешь рот? Он мог подтвердить только одно: стакан кобыльего молока — еда сытная. И если не знать, что настало время обеда, живот сам и не вспомнит.

Лайне на конный завод приезжала редко. Зато Сандрис с Юргисом стали там своими людьми.

Пацану конюшни затмили все на свете. Даже охотничьи собаки Клера и Синтис не удостаивались прежнего внимания. Забыл он и о ружье.

Сандрис считался активным охотником — как положено лесному начальству. У Лайне тоже было ружье. Но она сопровождала мужиков в лес не ради добычи, а главным образом чтобы проветрить голову и как следует размяться. Поскольку Юргису ничего не запрещалось, то родители под собственным присмотром разрешали ему иногда пострелять, разделяли его радость, когда ему удавалось попасть в цель. За хлевом как раз было подходящее для подобных занятий место.

Наконец во двор Межмалниеков прикатили темно-красные «Жигули». Давно желанное средство передвижения. Юргис особой радости не выказывал. Продолжал канючить: купите жеребенка. Тогда не надо будет ездить за целебным молоком. Дома будет своя собственная кормилица. Отец не слушал: чистил и протирал машину с таким увлечением, точно собирался на ночь класть ее рядом с собой в постель. В тысячный раз получила подтверждение пословица: яблоко от яблони недалеко падает. Сандрис был помешан на технике. Юргис ничуть не меньше — на лошадях.

Прошло немного времени, и в районной газете появилось объявление: продается жеребенок. Разумеется, первым его заметил Юргис. С газетой в руках пошел на штурм родителей. Лайне и Сандрис в очередной раз не смогли отказать сыну. Когда Межмалниек приехал посмотреть на жеребенка, оказалось, что желание приобрести его изъявили шестьдесят три покупателя. Владелец был удивлен колоссальным спросом, сказал, что должен еще подумать. Но это был тактический ход, чтобы не продешевить. Кто больше пообещает, тот и получит. Сандрис не торговался, он только не мог сразу выложить всю требуемую сумму. Сказал, что побежит домой за недостающими деньгами. На самом деле он помчался к родственникам, потому что на сберкнижке осталось семь рублей и восемьдесят четыре копейки. Искать жеребенка подешевле не имело смысла. Цены на спортивных и рабочих лошадей росли.

Спустя три месяца после того, как Межмалниеки купили «Жигули», во двор к ним резвой рысью вбежал легконогий и серый, как тетерка, жеребенок. Наверно, потому и назвали его Ирбите — Тетерочка.

Юргиса по-прежнему возили на конный завод. Но он больше там не задерживался. Рвался домой. Из школы прибегал запыхавшийся.

Тетерочка быстро освоилась на новом месте. Такие жеребята, как она, вырвавшись на волю, носятся как ошалелые, убегают так далеко, что иногда их приходится искать по нескольку дней. А Ирбите все скакала вокруг Межмалниеков. В лес не рвалась — должно быть, чуяла опасность.

Юргис мог трепать жеребенка за уши, дергать за хвост — Тетерочка оставалась добродушной, приветливой. И тени недовольства или боли нельзя было прочесть в ее глазах. Хоть и сомнительная с виду, но для нее это была ласка.

Для Межмалниеков Ирбите была таким же благодатным даром, как для полей дождик после продолжительной засухи.

Юргис просыпался с мыслями о жеребенке, а ложился спать с воспоминаниями о нем.

Когда пацан возвращался домой после школы и встречал во дворе Сандриса, он уже не спрашивал, как раньше, где мама, а взволнованно оглядывался:

— Куда подевалась Ирбите?

Жеребячий возраст у Ирбите и Юргиса. Беззаботная, азартная, искренняя пора, когда радость не скрывают, а дают ей вылиться без остатка.

Собаки Клера и Синтис приняли Ирбите как товарища по играм. Вчетвером бегали, прыгали на лужке да на лесной опушке до полного изнеможения.

Когда Юргиса не было рядом, развлечения становились напряженней. Клера и Синтис позволяли себе лишнее, начинали гоняться за жеребенком как за дичью. Чтобы не обострять отношений, Ирбите искала спасения во дворе или в хлеву. Лошадиное дитя хотело чувствовать за спиной безопасность. Поэтому становилось возле хлева и ударяло копытами по стене так, что бревна звенели. Это было предупреждение. Будете скалить зубы и хватать за ноги, не то еще увидите.

Игры не раз приближались к грани, когда озорство переходит в гнев. Юргис этого не знал. Вчетвером им всем было весело. Никто никого не обижал. Бывали мгновения, когда Ирбите опускала голову и собаки лизали ей лоб и шею. Лошадка зубами легонько покусывала собак за шкирку, лизала мех. Собаки отгоняли друг друга, подставляя ей шеи. Но стоило Юргису отойти, как собаки начинали ее дразнить.

А в общем, жизнь в Межмалниеках текла в идеальном согласии. Сандрис и Лайне воспряли духом: ребенка, который столько лет мучился и страдал, они теперь каждый день видели здоровым.

В тот вечер Сандрис с Юргисом вернулись с конного завода как обычно. Отец занялся машиной, сын начал резвиться с друзьями.

Когда машина была помыта, а сын, жеребенок и две собаки вволю набегались, Сандрис пошел в комнату, чтобы включить телевизор, Юргис — к себе, чтобы засесть за книги.

Ирбите, Клера и Синтис остались во дворе, ластились друг к другу, баловались. Но вскоре собаки начали лаять. Спортивный комментатор объявил по телевидению перерыв, наступила тишина. Но только в комнате. Во дворе стоял лай, что-то со звоном разлетелось, трещало, ломалось. Сандрис выбежал и тотчас бросился назад, схватил со стены ружье — и мгновение спустя во дворе раздался выстрел.

Встревоженный выстрелом, из маленькой комнаты выскочил Юргис, так же, как отец, влетел обратно. Так же молниеносно снял с крючка ружье, и еще через мгновение во дворе прогремел второй выстрел.

В этот раз Ирбите нашла безопасное место возле новых «Жигулей». Ударила задними ногами по машине.

Потрясающая сила в жеребячьих ногах.

Сандрис увидел во дворе разбитые «Жигули» и не выдержал.

После первого выстрела Ирбите рухнула, но еще пыталась подняться.

Второй раз нажать на курок Сандрис не успел.

Никто не мог поверить, что сын застрелил отца.

КРОВАТЬ-КАЧЕЛЬ

В каждом поселке есть свой дурак. А то и несколько. Но один из них всегда главный.

Не будем считать тех, кто спился до потери разума, те просто дураки. Настоящий же дурак — единственный в своем роде.

В Лейкалне таким был Паулис.

Паулис жил отшельником в собственном доме. Точнее сказать — в домишке. Унаследованная от родителей собственность состояла из двух помещений — комнаты и кухни. Вполне достаточно, чтобы удобно устроиться. Так нет, одежда у Паулиса висела на крюках. Книги грудились на подоконниках, на столах. Подставкой для телевизора служил улей — крышка снята, вместо нее положена доска. Радиоприемник и электрический светильник приклеплены в изголовье над кроватью. Просто, сподручно.

Ел Паулис со сковороды или из кастрюли.

Чего зря пачкать тарелку?

Самой выдающейся достопримечательностью обстановки была кровать. Не сам предмет для спанья, а его устройство. Кровать висела на веревках. И не каких-нибудь, а на толстенных, как рука у запястья. Узлы были затянуты так крепко, что удержали бы на месте океанский лайнер во время тайфуна. Паулис на своем ложе мог бы безбедно провисеть столетия — веревки не порвались бы.

Пока были живы отец с матерью, Паулис спал на нормальной кровати, которая нормально стояла на полу. После смерти родителей подвесил лежак на канатах к потолку.

В наши дни, когда в моду входят всякие диковины, кровать на канатах толщиной с предплечье гляделась весьма модерново. Только Паулис таким образом подвешивал себя уже лет сорок. Во всем остальном он не имел никаких отклонений, выглядел обыкновенно, вел себя безупречно. И наверняка мог бы стать хорошим мужем. Никто не знал, обращался ли Паулис к кому-нибудь с предложением или нет, но мнение женщин было единодушным:

— Я бы такой качки не выдержала.

Известное дело, лучше всего люди разбираются в том, о чем не имеют представления.

За минувшие сорок лет любопытные не раз пытались выведать:

— Почему у тебя кровать висит на веревках?

— Не хочу отрываться от естества. Раньше, бывало, родится ребенок, куда его клали? В колыбель. Теперь кладут в коляску. Да, в кроватку тоже. А заплачет, берут на руки, качают. Чтобы успокоить. Качка — это естественное состояние человека. Разве ходьба не качка? А танцы? А любовь? Езда? Кровать, наоборот, не дает качаться. Преешь в неподвижности, кошмары изводят, бессонница. Или отлежишь себе что-нибудь. Меня же ничего не беспокоит. Если сон не идет, свешу ноги через край, оттолкнусь, раскачаюсь — сразу веки слипаются. Чувствуешь, онемела рука или что еще — снова ногу наружу, оттолкнулся и качайся себе. Кровь взболтается, рука оживет — и спишь как младенец. Если бы фабрики производили подвесные кровати и вы от рождения не были бы дундуками, за нами никто бы не угнался. Качка улучшает настроение, наполняет тело бодростью. В неподвижных кроватях вы чахнете и своей хилостью тянете колхоз назад.

Паулис был человеком чести. Трудился образцово. Получал награды и премии.

Его принимали или за чокнутого, или же за человека выдающегося ума. Смотря как когда выгоднее.

Паулис видел все как есть и говорил об этом без околичностей. Держал глаза отверстыми, даже когда следовало бы зажмуриться. Слышал то, что надо было пропускать мимо ушей. Резал правду-матку к месту и не к месту. Кому нравятся такие праведники? Несдобровать бы Паулису с его характером, но начальство наловчилось с ним справляться. За старание нахваливало, а газетчикам, являвшимся проверять жалобы, объясняло:

— Если есть желание, поезжайте, конечно, поговорите с людьми, посмотрите. Но на всякий случай имейте в виду, что жалобщик ваш спит в постели, которая привязана канатами к потолку.

— Да что вы говорите!

Как было газетчикам не заинтересоваться чудаком, спящим в подвешенном состоянии? Наслушаются они баек, посмеются, покрутятся туда-сюда — и считай, письмо проверено. Беседовать с автором было необязательно. Паулис свои письма обычно заканчивал словами:

«Ответа не жду. Не в этом суть. Я просто изложил вам свои наблюдения и раздумья. Говорил и в колхозе, но они не берут в голову».

Паулис работал в хлеву. Сновал-хлопотал вместе со своим конягой с утра до вечера. Привозил корм, раскладывал по кормушкам, чистил ферму. Смешивал навоз с торфом. Рубил дрова, топил кормовую кухню. Словом, делал все, разве что коров не доил.

Для навозохранилища сам понавез камней, сам мало-помалу его вымостил. Трудно ли доить, когда всего вдоволь, все убрано, везде порядок. Механизаторам удобно забирать компост. Машины не вязли. Бульдозер вертелся как хотел, у погрузчика под колесами твердый грунт — любо-дорого смотреть.

И смотрели, кстати сказать. В Клуги привозили поучиться. Тому, что может один человек, когда он трудолюбив да с выдумкой.

А чуть только Паулис покажет свой вредный характер, напишет куда не следует, сразу доха наизнанку — чокнутый.

Что правда, то правда, когда Паулис за что-то вступался или, наоборот, ополчался против чего-то, рассчитать, какое коленце он выкинет, было невозможно. Мог запросто укатить в Москву, написать в редакцию, протиснуться в любой кабинет, независимо от того, что за табличка висит на дверях.

Как-то раз в Клуги привезли поленья, которые не расколешь ни силой, ни сноровкой. Паулис терпеливо тюкал топором да клиньями. Но когда за все мучения ему заплатили копейки, обиделся. Недолго думая помчался в районный центр и направился прямо к председателю исполкома. Секретарша на минуту отлучилась. Паулис смело попер в кабинет. Там как раз заседал исполком. И вот в разгаре заседания открывается дверь, входит мужик, держа в руках сучковатую колоду с застрявшим в ней топором. Бросает ношу на паркет и обводит сидящих возмущенным взглядом:

— Платить копейки за такую работу?! А сами не хотите попробовать?

И взяв топорик с колодой, подходит к человеку, сидящему во главе стола.

Председатель исполкома пробовать не захотел. Но сколько ни жал на кнопку звонка, никто не появлялся. Видать, секретарша засиделась за кофе в другом кабинете.

На голову колхозного начальства обрушилась гроза. Однако стоило сказать: «Он ведь спит подвешенный к потолку на канатах» — как все обернулось шуткой.

Когда Паулис подолгу осаждал учреждения, проверки и телефонные звонки начинали раздражать, становились в тягость. Воздействовать на Паулиса силой не стоило и пытаться. Это понимали и председатель, и специалисты. Поэтому был найден другой способ управы. Паулиса стали приглашать на заседания правления, чтобы он мог выговориться. Разумеется, он часто бурчал, уходил недовольный, но писать жалобы перестал и в Москву больше не ездил.

— Я ведь не из-за рубля. Денег у меня достаточно. Могу и тебе одолжить. Но должна быть справедливость!

Паулис писал не часто. Потребность высказаться накатывала на него волнами. И никогда без причины. Скажем, сдвинули мелиораторы в свалку ольховые деревья. Попробуй стерпеть такое! Паулис садился за стол и начинал, как всегда, с одного и того же: «Размышления на тему». Затем выводил подзаголовок, соответствующий злобе дня. В данном случае: «Местное и привозное топливо». Паулис выведал, сколько угля колхоз сжигает в год, сколько жидкого горючего, называл цифры. А его собственные вычисления наглядно показывали, сколько кубометров дров в этом и ближайшие годы можно было бы получить от площадей, подлежащих мелиорации. Автор горячо советовал: всюду, где позволяют условия, сооружать дровяные печи, растапливать также заброшенные. Сочинение заканчивалось вопросом:

«Неужто выгоднее гноить деревья, а топливо возить за тысячи километров из Сибири? Я не призываю останавливать сушилку травяной муки. Дровами железный барабан вряд ли сдвинешь с места, но там, где можно, нужно ими пользоваться».

Письмо было актуально, разумно. И в то же время раздражало своей простотой. Хочешь не хочешь, надо было снова приглашать Паулиса на вечернее заседание. В контору наш отшельник всегда приходил со своим верным другом Бобисом. Во время заседания пес лежал у ног хозяина и ни на кого не обращал внимания. Вопросов накопилось множество. Председатель хотел быстренько с ними управиться.

— Сперва рассмотрим предложение Паулиса. Спасибо тебе, но вот в чем дело. Есть ли смысл двигаться назад и строить печи?

При этих словах Бобис брехнул.

Председатель откашлялся и продолжал:

— Топка дровами — мера временная.

Бобис брехнул дважды.

Председатель покраснел:

— Ты пишешь: ольха в кучах гниет. Но кто у тебя будет возиться с дровами? У нас технология построена на…

Бобис прогавкал пять раз. Председатель стукнул кулаком по столу.

— Ты можешь призвать своего пса к порядку или нет? Гони его в шею, если хочешь здесь сидеть!

Собака вскочила и из лениво тявкающей псины превратилась в злобное ощетинившееся чудище. Паулис махнул рукой, и Бобис умолк.

— Очень мне надо тут рассиживаться! Я ведь только для пользы дела.

— А раз для пользы дела, то не мешай работать!

Это было слишком.

Паулис бросился вон из конторы. Обычно ему разрешали оставаться до конца заседания. Пусть слушает добрая душа, убеждается, что тут все чисто, без жульничества.

На второй день после стычки в Клуги прибыли агрономы со всех районных хозяйств. Руководство хотело показать им навозохранилище, сооруженное без единого килограмма цемента, без единого ведра асфальта и каких-либо конструкций заводского производства.

Было задумано также продемонстрировать Паулисово изобретение. Не для того, чтобы кто-нибудь перенимал опыт. А просто так — шутки ради. Сотворить такое мог только Паулис, и никто другой. Из списанных автомобильных рессор смастерил на площадке нечто похожее на лук для стрельбы. К концам «лука» были прикреплены тросы-постромки. Лошадь впрягали в эти постромки. Концы их Паулис цеплял у хлева за широкий совок. В нем уже был собран навоз. Затем лошадь распрягали. Далее оставалось высвободить фиксатор, и пружина рвала совок вперед. А навоз врассыпную летел на кучу компоста.

К Паулисовым занятиям все относились как к детской забаве. Тем не менее навоз смешивался с торфом равномерно. А это было главное.

В тот день Паулис, видимо, был рассеяннее, чем обычно, и дернул фиксатор раньше времени. Делегация как раз в этот момент осматривала навозохранилище. Агрономы не боялись запаха и не петляли, чтобы не наступить на лепешку. Но когда с головы до ног обрызгивают навозом твой парадный костюм, тут уж никто не устоит. Если до сей поры агрономы сомневались в способности Паулисова устройства равномерно смешивать навоз с торфом, то после точного выстрела все их сомнения рассеялись.

А Паулис как ни в чем не бывало продолжал работу. Главный технолог еще что-то объясняла, но гости удалялись со скоростью ветра, оглядываясь на ходу: не готовит ли чокнутый второй залп.

Народ обсуждал происшествие, надрывая животы. Видать, Паулис свихнулся окончательно. Однако завскладом с этим не соглашалась. На заседании правления она сидела с ним рядом и видела, что всякий раз, когда собака взбрехивала, Паулис левой рукой незаметно щелкал ее по носу.

— Разве дурак додумается до этого?

А Паулис знай себе покачивался в постели, подвешенной на канатах толщиной с запястье. И когда на него нападала бессонница или он отлежит руку, то свешивал ногу через край, отталкивался и под равномерное покачивание засыпал.

Паулис был главный дурак в поселке, а такому все нипочем: хочет — висит на веревках вместе с кроватью, хочет — пишет в Москву.

ВСЕ ДЕЛО В СОБАКЕ

Было время, руководителей меняли, как перегоревшие лампочки.

— Что новенького?

— Председатель.

— Как? Опять?

Арий Ака жил и работал в восьмидесятые годы. В пору, когда большинство начальников чувствовали себя на своих местах стабильно. Кое-где, однако, чехарда со снятиями и назначениями продолжалась. Арию выпал жребий возглавить колхоз, где председатели не засиживались. Кстати, он тоже продержался недолго. Пришлось уйти. Хотя, если рассудить по совести, взяв за мерку завтрашний день, он мог бы остаться и спокойно делать свое дело. Снятый с поста, Арий Ака далеко не ушел. Здесь был его дом, налаженный ритм. Он стал руководить колхозной мелиоративной бригадой, с обязанностями справлялся, зарабатывал хорошо и спал по ночам спокойно.

О времени его правления ходили легенды, рассказывались анекдоты. Приезжим неизменно задавали вопрос:

— А вы знаете, что наш потерял кресло из-за собаки?

— Да что вы!

— Ей-богу, из-за самой обыкновенной псины.

Жаль, никто эти устные рассказы про председателей и директоров не записывал. Могла бы получиться увлекательнейшая книга — летопись сельскохозяйственных изысканий. Полная юмора и печали.

Мы узнали бы о председателе, который прятал документы, печать и колхозные деньги в печи. Потому что так было надежней. Кому придет в голову искать ценности в золе?

Узнали бы и про председателя, который, читая на собрании какой-нибудь циркуляр, поминутно восклицал:

— Толково-то как написано, черт тя побери!

Зал веселился, слушая человека от сохи; посаженный среди бумаг, он не знал, как с ними управиться. Когда его застрелили бандиты, те же люди, что хихикали в зале, стояли у гроба с обнаженной головой, ораторы пели хвалу ушедшему. Человеку, который не имел диплома, но чья мысль была одного цвета с флагом нашего государства.

Мы узнали бы и о председателе, который пришел с завода, был по-пролетарски раскован, преисполнен революционного огня, но не умел запрягать лошадь. И с ним расстались.

Узнали бы и о том председателе, который в годы возвеличивания кукурузы по краям угодий сеял царицу полей, а в середине по старинке — клевер.

Тогда бы нам легче было представить, каково тянуть воз захудалому колхозишке, внимательней прислушивались бы к биению пульса хозяйств-гигантов.

Тогда бы мы поняли, почему укрупняли и снова разъединяли хозяйства, почему ликвидировали маленькие сельские школы и тотчас на том же месте принимались строить новые. И к зигзагам сельской экономики отнеслись бы с бо́льшим пониманием и сочувствием.

Сейчас уже о всех председателях и не напишешь, упущено время. Ограничимся колхозом «Забе». По нему все волны прокатывались. Кто только не стоял во главе хозяйства! Люди-легенды и личности, явившиеся прямехонько из анекдота. Одних преждевременно уносила смерть, другие попадали в тюрьму.

Когда старого председателя уже нет, а новый еще только-только присматривается, часть колхозников охватывает апатия, другие стараются себе чего-нибудь урвать. Хозяйство в это время либо топчется на месте, либо катится назад.

У Ария Ака был диплом, была и хватка. И все равно пришлось покинуть кресло, вернуть печать. Как же так? Неужто из-за дурацкого случая с собакой? Может, он слишком круто взял, перетянул вожжи? Может, у него уровень мышления был не тот? Не дотянул, как говорится, до мировых стандартов? Или вся беда в том, что надо было завоевать сторонников, а он, как нарочно, множил врагов?

Арий Ака принял колхоз в те годы, когда в природе нарушилось равновесие. На пчел напал клещик. Рожь рожала розоватые зерна. Море выбрасывало на берег миллионы божьих коровок. Черемуху облепила тля. Раки в речке Забе передохли уже давно, теперь кверху брюхом стали всплывать рыбы.

Спустя месяц после того, как Арий стал председателем, на него наложили денежный штраф. За то, что морит рыбу. Механизаторы, мол, сливают в речку жидкий аммиак. Ака не мог взять в толк, где они это проделывают. Взял в помощники несколько человек, стал обшаривать речные берега. И нашел виновных. Оказалось, школьники бухают в омут ядовитую жидкость, станут чуть пониже течения и поджидают с полиэтиленовыми мешочками. Собирают снулых щук, как поленья.

Улов приносили домой, дарили учителям. Никто не спрашивал, откуда у ребят такая прорва рыбы. Кидали на сковороды, обжаривали в масле, варили уху.

Гнев председателя обрушился одновременно на школьников, родителей и учителей. Но больше всего его возмущало, что взрослые обращаются с ядами ничуть не лучше проштрафившихся юнцов-рыболовов.

Зайцы, спасаясь от распыленных химикатов, пытались бежать, но, попрыгав недолго, падали замертво. Навозная жижа из переполненного хранилища выливалась в озеро. В лесу то тут, то там попадались задранные собаками косули.

Терпению Ария пришел конец. Он договорился с охотниками и организовал поход. Перестреляли всех непривязанных собак и всех котов, что бродили по опушкам и охотились в рощах на зверюшек. Акция вызвала бурю негодования. Где это видано, чтобы в деревне заставляли держать взаперти собак. Арий пытался объяснить, что многие песики и милашки кошечки из домашних животных переквалифицировались в разбойников и дерут почем зря всякую лесную тварь. Не помогло. Слишком велика была обида.

Следующей заботой председателя стал навоз. Он хотел, чтобы народ в корне изменил к нему отношение.

— Вы мне ответите не только за каждую тонну — за килограмм!

Чтобы навести порядок, надо было начинать с хранилищ. За долгие годы службы они пришли в запустение и превратились в адские хляби. Источник плодородия, накопившись в огромных количествах, растекался во все стороны и мало-помалу затопил окрестность фермы. Техника не могла подъехать. Тонула и большая, и малая. О том, что хозяйству необходимо приличное хранилище, где можно было бы заготовить компост, никто никогда не думал. А если и думал, то неопределенно — дескать, вот хорошо было бы, если б вдруг поднесли на блюдечке. Арий не стал ждать, собрал бригаду, и та бойко взялась за дело. Вымостила хранилища обычным серым булыжником. Раньше навоз не имел цены. Взвешивали на глазок. Каждый брал сколько хотел. Арий Ака поставил на этом крест. Колхозники, не имевшие своего скота, отныне должны были оплачивать счет в конторе. За навоз и за транспорт.

— Тысячи ни с кого не дерем, но порядок должен быть. Если поймаю, что машина с грузом или трактор с прицепом укатили в город, накажем. Урежем привилегии колхозников.

Горожане хотели вести дела в рамках закона, но Ака ни на какие уговоры не поддавался.

— У нас есть агропромышленное объединение. Пусть начальники договорятся, чем и как удобрять сады горожан. Пока не будет разработанной системы, до тех пор навоз, найденный в борозде не у членов колхоза, будем считать ворованным.

Арий все же допускал исключения. Нужные хозяйству люди свою долю получали. Только за чуть бо́льшую плату. Удостаивались права обеспечить городских родственников также и те, кто хорошо работал. Справка требовалась в любом случае — независимо от того, везли навоз с фермы или с индивидуального хлевка. Один из таких документов попал в редакцию районной газеты и увидел свет на странице юмора и сатиры.

«Разрешаю колхознику А. К. (имя и фамилия сокращены. — Прим. ред.) отвезти свой персональный навоз (подчеркнуто нами. — Прим. ред.) в районный центр родственникам для нужд огорода.

Арий Ака,

председатель правления».

Публикация была что бальзам для тех, кто за битвой новенького наблюдал со смешками и злорадством.

Арий стоял горой за натуральность. За естество! Начисто отрицал все, что связано с химией. Не признавал и погоню за рекордными удоями. Стоило только заговорить о перспективах хозяйства, как между председателем агропромышленного объединения Гедертом Паном и Арием вспыхивала вольтова дуга.

— Кому нужны искусственно раздутое зерно и искусственно раздутая картошка?

— Ты не раздувай, а уравновешивай.

— Знаю я твое равновесие — лишь бы в сводках стояла цифра покрупнее. А что треть картошки приходится выбрасывать, хозяйки ругаются, выковыривая из клубней черноту, это тебя не волнует?

— Скажи мне, ты картошку чистым навозом поливаешь?

— Таких дураков нет.

— Точно так же нужно разбавлять и химию.

— Чем?

— Человеческим отношением.

— Яд — это яд. Я верю, люди в конце концов опомнятся, мир обойдется без войн. Но такие, как ты — кто умно рассуждает об урожаях и надоях, — вы-то его и доконаете: зальете, засыпете ядами.

— А ты как в стену уперся: с латвийской бурой четыре тысячи — и точка. Ладно, в перспективе твое хозяйство этот рубеж возьмет. А другие тем временем, глядишь, снова тебя обскочат. Неужели ты думаешь: те, кто сегодня в среднем доят по шесть тысяч и мечтают о семи, дураки?

— А ты подсчитывал, насколько быстрее изнашивается вымя у такой искусственно распертой коровы? Шоры у тебя на глазах, что ли, не видишь: сверхпродуктивный скот не доживает и половины своего века?

— Естественно, что с шеститысячными больше хлопот. Уход должен быть получше. Нельзя с ними шаляй-валяй.

— Если коровы-четырехтысячницы живут нормальный коровий век, а твои рекордистки хорошо если треть его, то где она, эта выгода?

— Мы должны думать о выгоде завтрашнего дня. А ты словно глину месишь, все на одном месте топчешься.

— А ты, значит, движешься вперед — под боком у комплексов-гигантов до сих пор стоят малые фермы, чтобы было откуда пополнить ряды рекордисток! На этих твоих потайных резервных хлевках и держится престиж животноводческих комплексов.

Спор не затихал. Руководство агропромышленного объединения называло Ария не иначе как упрямцем. Всерьез обе стороны схватились на совете объединения, когда решался вопрос о межколхозном летном поле. Специалисты выбрали место для него в «Забе». Арий, как услышал, подскочил:

— Я вообще против сельскохозяйственной авиации в Латвии! Нашим рощицам, речкам, озерам да перелескам распыление с воздуха противопоказано. Кстати, пчелы нам теперь уже совсем не нужны?

Его пытались посадить на место:

— Поля сегодняшней Латвии немыслимы без авиации. Ты закоснел, привык копошиться по старинке, только почву машинами утрамбовываешь. В то время как самолетами все можно быстрее и не в пример эффективнее. Нужно только распылять с умом, аккуратно.

— Ладно, не буду отнимать время, я голосую против.

Пресса отразила спор следующим оригинальным сообщением:

«Арий Ака на все смотрит с узкой точки зрения своего хозяйства. Отрыв от общего дела объединению пользы не приносит. Вместо того чтобы поднимать уровень образования механизаторов, Арий Ака неустанно прививает им мысль, что абсолютно все можно взять с помощью навоза и тщательно возделанной почвы».

Экий злодей.

Как только прошел слух о схватке в верхах, недруги Ария написали жалобу, размножили на копирке и разослали во все мыслимые инстанции:

«Наш председатель зазнался. Других за людей не считает, а сам живет в роскоши. Землю вокруг своего дома и подъезд к нему покрыл деревянным асфальтом. Разве так должен поступать руководитель теперь, когда экономия средств — наша первейшая задача».

В районе собрали комиссию и отправили выяснять, что за диво деревянный асфальт.

Оказалось, тропинки вокруг дома и место колеи на въездной дороге выложены короткими обрубками бревен. Все бревнышки приобретены законным путем.

— Продержатся несколько лет. Только-только начали мы этими чурками покрывать самые неблагополучные наши подъезды. Пусть послужат, пока получим асфальт, пока вымостим дороги камнем.

Против столь блистательного проявления инициативы ревизии нечего было возразить. Ничего предосудительного не нашла она и в том, что в столовых школы и детского сада подавали натуральную картошку, выращенную без дополнительных присыпок и распылений.

Керамисты ищут способы, как добиться красивой глазури без ядовитых примесей. Арий Ака старался хозяйничать так, чтобы химия не заглушила песнь перепелки. Но хозяйство еще не набрало такой силы, чтобы всю землю возделать, как пряжу, не хватало навоза, чтобы колосья вымахали полновесными, а в борозде по осени лежали клубни-великаны. Коровки давали всего три тысячи литров, о четырех можно было лишь мечтать. В районе, в котором не было отстающих колхозов и совхозов, руководимое Арием «Забе» портило все сводки, занимая в них последнюю строчку. Неудивительно, что руководство объединения больше всего придиралось к его хозяйству. И каждый раз получало отпор. Все бы ничего. Но не было единства в самом колхозе. Во-первых, председательские принципы хозяйствования начисто не принимали те, кто во время облавы на кошек и собак потеряли любимцев. Во-вторых, не находил он поддержки и у тех, кого наказали за потраву рыбы. «Мальчишки побаловались, а из родителей и учителей сделали преступников!» В-третьих, механизаторы зарабатывали бы куда больше, если бы им позволили сыпать на хлеба и картошку химикаты. Осталась кучка — поборники естества, ратовавшие за единство с природой в хлевах и на полях.

Не исключено, что в поисках равновесия между окружающей средой и хозяйственной деятельностью людей коллектив со временем обрел бы устойчивость. Если б не жуткое происшествие с собакой.

Председатель обычно старался обедать дома. Вдвоем с женой. Дети ели в школе. Дома обед готовила его мать.

В тот раз, как обычно, она накрыла на стол и присела послушать, что новенького в колхозе. Сидела, сидела и вдруг спохватилась:

— Батюшки! Корову забыла перевязать.

На голос, потягиваясь, вылезла из-под стола собака.

— Пошли, Пендер, вместе!

Мать прикрепила к ошейнику пса ремешок. Пендер по ночам жил во дворе — как положено цепной собаке. После великой облавы Арий своим наказал:

— Смотрите, чтобы наш пес не шлялся по околице!

Мать купила поводок с карабином, протянули во дворе провод, чтобы хоть как-то скрасить бедняге неволю. Иногда ему разрешали поваляться и в комнатах.

Мать торопилась к корове. Пендер от радости прыгал, мешал собираться. Тогда она привязала пса к легковушке сына, к заднему бамперу. Пусть посидит, подождет. Пендер, прячась от солнца, залез под кузов.

Зазвонил телефон, вырвал председателя из-за стола. Приехали гости из Риги.

Очевидцы рассказывали после, что пес поначалу несся за машиной, потом начал выдыхаться, побежит, побежит и волочится, растопырив лапы. Когда не стало сил сопротивляться, упал. Бился о щебенку, ухабы, мотался из стороны в сторону. Когда Арий притормозил у правления, на ремешке остались одни ошметки из костей, клочьев шкуры и облепленных песком рваных мышц.

ОБРАТНО В ПЕШКИ

В колхозной мастерской Сподрис Менерт ничем особым от других мужиков не отличался. Работал хорошо, зарабатывал нормально, отношения с товарищами имел сердечные. Сам не предлагал скинуться на бутылочку, но если надо было, давал рубль. Правда, не каждый раз. Признавал только юбилеи. Возлияния без повода осуждал. Больше пол-литра за один торжественный вечер не выпивал. Но если доза была меньше, домой не спешил.

До Доски почета не дотягивал, до листка сатиры не опускался.

Словом, жил как обыкновенный рядовой.

До рокового собрания механизаторов, на котором коллектив принимал социалистические обязательства на год. Из районного центра приехал председатель правления агропромышленного объединения. Мужики выступали с жаром. Вскочил с места и Сподрис.

— Тут говорили про нормы. Кому неохота их выполнять и перевыполнять. Но не всегда выходит. Потому что нет порядка. Вот два главных наших препятствия: простои по техническим причинам и перебои в организации труда. Возьмите Олафа, разве стал бы он на своем «Е-280» тянуть резину? Пожалуйста, у меня подсчитано. Олаф работал с одиннадцати ноль-ноль до девятнадцати двадцати. Итого пятьсот минут. Из них простои по причине неполадок в организации труда — сто семьдесят девять минут. Обед там и перекуры — семьдесят две минуты. А что получается? Норма выполнена на шестьдесят один процент. Это только один день. Но сколько их, таких просвистанных дней!

Через неделю в районном центре была назначена научно-практическая конференция на тему «Рациональное использование рабочего времени». Сподрис оказался самородком, который можно показывать общественности. Правда, если слегка отшлифовать. Председатель объединения сказал, что к Сподрису приедет специалист и поможет подготовить выступление.

— Так я уже все сказал.

— Видите ли, на конференции будут ученые. Факт, который вы упомянули, может прозвучать недостаточно веско. Мысли, как и ребеночку, нужна колыбелька.

Менерт пробовал подладиться под тон гостя:

— Я не сумею запеленать.

— Наш сотрудник поможет. Подключим еще кого-нибудь из ваших специалистов.

Короче говоря, стала троица готовить коронную речь. Колхозный специалист сразу взял быка за рога:

— Ты нажимал на то, что нет порядка. Так можно одним махом свести на нет все наши достижения. Надо объяснить, чего мы добились за прошедшие годы. Что построено, сколько денег вложено в землю, как чувствуют себя малыши в детском садике.

— Но к Олафу и «Е-280» это не имеет отношения.

— Как не имеет?! Это фон, на котором действует Олаф. Расскажешь вкратце о социально-экономическом развитии колхоза и переходи себе к механизации.

— Зачем плутать вокруг да около? Олаф и «Е-280»…

— Ты видал когда-нибудь, чтобы вырывали с поля и везли на выставку один-единственный колос? Чтобы создать впечатление о целом, вяжут сноп.

— О фоне я по памяти не смогу.

— Не волнуйся. Напишем. А уж про Олафа валяй своими словами.

— Это я могу хоть спросонья. Сами вместе подсчитывали.

Районного специалиста больше смущала заключительная часть речи:

— Нельзя так. Положил на обе лопатки, и привет. Нужно указать, в каком направлении искать выход, наметить варианты.

— Не надо раздергивать день, и все пойдет как по маслу.

— Это и так все знают. Но попробуем расшифровать ситуацию по отдельным позициям. Об организации труда вы хорошо сказали. Теперь покажем контакт организатора и исполнителя в поперечном срезе.

— Верно! Кое-кому и впрямь не мешало бы врезать. Был бы порядок. Это я скажу без бумажки.

— Вы меня неправильно поняли. Руганью ничего не добьешься. Мне не совсем понравилось ваше выражение: «И сколько у нас таких просвистанных дней!» Надо поточнее, понагляднее. Ну, хотя бы: теперь, когда в нашем распоряжении энергонасыщенные тракторы, не только час, даже минута становится фактором экономического значения.

— Этого я не упомню.

— Напишем, напишем. Пошли дальше. Проанализируем первую позицию в структуре организации труда…

Колхозный специалист тем временем бился над критической частью.

— Надо бы сформулировать так: бывали иногда не полностью загруженные дни. Но это результат халатности отдельных товарищей. Имели место даже чрезвычайные случаи, как, например, с Олафом. А дальше — как ты уже говорил.

На конференции Сподрис уложился в отпущенные минуты и сорвал громкие аплодисменты. Наверно, потому, что про Олафа рассказал сочно, непосредственно. А может, оттого, что под конец напутал. Читал-то он по бумаге.

— Теперь, когда мы имеем в нашем распоряжении энерго… — Запнулся и продолжил, как напечатала машинистка: — …энергонасытившиеся тракторы…

Зал, изголодавшийся по юмору, откликнулся взрывом смеха. Сподрис сообразил, что дал маху. Но благожелательность публики его приободрила. И закончил он без шпаргалки:

— Если полдня прозеваешь, ничего путного не выйдет.

Он хотел сказать: «Если полдня просвистишь, на хрена такая работа?»

Но в последний миг нашел другие слова. Чтобы не рассердить наставника из агропрома.

Рижские ученые потом три раза ссылались на сообщение уважаемого механизатора. Один даже сказал, что Сподрис Менерт своей оговоркой попал в самое яблочко:

— Ведь что может быть опасней энергонасытившегося трактора? Сотни лошадиных сил ничто по сравнению с одной проспиртованной бомбой вина.

Через месяц токаря пригласили в столицу республики. На еще более авторитетную встречу по той же теме. Конспект речи пришлось радикально переработать. В помощники снова был откомандирован специалист из агропромышленного объединения. Видно, потому что удостоился благодарности за подготовку представителя сельских механизаторов.

— Теперь фон должен охватывать не одно хозяйство, а весь район.

— Как бы я чего не сморозил.

— Да мы напишем, напишем.

— В тот раз не прочитал, и что вышло!

— Вышло прекрасно! Пусть так и останется. Рижским товарищам энергонасытившийся трактор понравился. И про зевоту оставьте. Ближе к вашей разговорной лексике.

— А насчет того, чтобы врезать?

— Нет, это перебор. Кстати, о тракторе, перед тем необычным словечком нужно вставить: «Как мы, механизаторы, выражаемся». И дальше по тексту.

На республиканской встрече Сподриса посадили в президиум.

В перерыве с ним здоровались известные всей Латвии ученые. Вместе со знаменитостями он угощался бутербродами, пил оранжад.

Сподрис начал осваиваться.

Во время районного совещания ему не давала покоя недоделанная работа. Тянуло домой, скорее к станку.

В Риге о мастерской он и не вспомнил. Хотелось слушать, увидеть хоть частичку из тех благ, что предлагала столица.

Сподрис сам не сознавал, но другие уже приметили в нем задатки ораторского таланта. Не каждый способен оторваться от бумаги и запросто рассказывать аудитории о каких-то будничных неполадках.

Подошла сотрудница республиканской газеты.

— Из вашей речи может получиться хорошая публикация. Нужно только немного поработать.

Договорились воспользоваться обеденным перерывом. Журналистка расспрашивала о работе, о житье-бытье. Допытывалась, нет ли у него еще каких-нибудь расчетов, таких, как про Олафа.

В день, когда статья появилась в газете, вокруг Сподриса словно вихрь поднялся. Каждый счел нужным сказать хоть словечко. Одни серьезно, другие шутя, а некоторые и с ехидством. Но в целом настроение было доброжелательное.

Токарь стал внимательнее прислушиваться к тому, о чем судачат товарищи. Купил мини-блокнотик, отмечал имена, цифры, мысли. Просеивал будничные разговоры сквозь сито собственноговосприятия. И понял, что у него опять есть что сказать.

Так Сподрис Менерт одним махом попал в список не только районных, но и республиканских активистов.

Его просили выступать на колхозных собраниях. Приглашали в районный центр. Если механизаторам нужно было выяснить какое-нибудь недоразумение или покритиковать начальство, стоило только сказать:

— Сподрис, поди выступи — у тебя лучше выходит.

— Сподрис, напиши, с твоего пера слова сами слетают.

И Менерт не жалел сил.

И не только когда об этом просило начальство или товарищи.

Первый импульс к самостоятельной деятельности он получил, прочитав интервью об итогах одной толоки. Газета сообщала о том, как много и славно потрудились в колхозе шефы. Люди посмеивались и пересказывали ту же историю как анекдот.

Руководители шефов приехали на заре, чтобы договориться о принципах сотрудничества. Председатель принял гостей в «охотничьем домике», угостил сытным завтраком. Переговоры затянулись. Утреннее угощение незаметно перешло в обед, после чего горожане пробовали было осмотреть ближайшие окрестности. Но поскольку у них заплетались ноги, председатель с помощниками живо усадили всех в машины. Прокатили через поселок, через двор механических мастерских, через пастбищенский массив животноводческого комплекса и снова привезли в рощицу, где стоял «охотничий домик». О том, как прошел ужин, на следующее утро мало кто помнил.

В районный центр ушло сообщение, что горожане подробно ознакомились с производственными объектами и основными тенденциями развития современных социальных процессов.

После теплого и затянувшегося визита ни один помощник больше в селе не появлялся. Но, судя по отчетам, шефы в хозяйстве своротили горы. Так что главный диспетчер района, рассказывая корреспонденту о том, как проходит сенокос, привел этот достойный подражания пример.

Сподрис написал в газету письмо под заголовком «На деле и на бумаге». Публикация произвела эффект разорвавшейся бомбы. В колхоз тотчас полетела комиссия с проверкой. Председателя колхоза и секретаря парторганизации прорабатывали на бюро райкома партии. По выговору схлопотали и руководители шефов.

Престиж Сподриса в коллективе заметно приподнялся.

Прошел месяц, и глядишь — токарь опубликовал новую корреспонденцию. Под хлестким заголовком «Левые рейсы». Сначала похвалил механизаторов, которые после работы загоняют машины в гараж или оставляют на специальной площадке. Короче говоря, сказал хорошие слова о хороших людях. Затем поведал о случае, который едва не погубил человека, трактор стоял на месте, а пьяный механизатор поздно вечером выехал из дома в магазин за дополнительной дозой. Автор прозрачно намекал, что иногда имеют место левые рейсы. И кое-кто смотрит на них сквозь пальцы. Он метил в начальство, а попал в своих ребят. Рейдовая бригада налетела как ветер. В один прием отобрала права у шести механизаторов.

После того как Сподрис вывел на чистую воду мнимых помощников, руководство затаило на него зло. Хотя сказать ничего не посмело. Попробуй задень труженика, который борется за справедливость. И председатель молчал. А вместе с ним все, кто был замешан в сочинительстве липовых отчетов. Но когда он после внезапного рейда распекал провинившихся механизаторов, то не забывал время от времени напомнить:

— Не будь Менерта, вы бы шеи себе сломали. Сподрис нам всем подложил свинью, зато впредь будет дисциплина!

Мужики точили на Сподриса зубы, грозились устроить ему темную. Те, кто был поосторожнее, успокаивали:

— Нечего о такого паршивца руки марать.

Тем не менее позиции токаря еще были сильны. В обеих статьях он затронул наболевшие вопросы. В освещении фактов не заметно было ни тенденциозности, ни тени корысти. А благорасположение к нему пропало. Начальство смотрело косо, товарищи выказывали явную неприязнь. Зато в районных организациях Сподриса ценили высоко. Как человека, не стеснявшегося говорить правду.

Есть люди, которые о любой мелочи пишут во все инстанции. Но даже если изложенное ими правда, из-под строк все равно сквозит чем-то тухлым. Это выдает себя позиция стороннего наблюдателя. Такой человек умеет и высмотреть, и пофилософствовать. Однако рассуждения его напоминают масляные пятна на воде. Мерцают на солнце, радуют глаза игрой света, а в сущности — грязь, да и только.

Сподрис был подлинным. Не прикидывал, что сказать выгодно, о чем лучше промолчать. Правда, поначалу на собраниях он робел, чувствовал себя не так уверенно, как возле своего станка. Но мало-помалу обвыкся. Когда приглашали, соглашался с охотой. Не затем, чтобы посидеть в одной компании со знаменитостями и в перерывах угощаться изысканной закуской. Он был убежден, что едет делать важное и полезное дело. Разить словом косность, пробивать дорогу новому.

Дома Сподриса поддерживали. Он волновался, что, пока его не будет, накопится работа. Но товарищи обещали самое неотложное сделать за него. Станок, мол, других тоже слушается. Пусть Сподрис едет, защищает рабочую честь. Руководство колхоза радовалось: на трибуну попадет свой человек, ввернет словечко о нуждах хозяйства. Поэтому перед его отъездом изводили кучу бумаги, пока из-под пера не выходил нужный вариант выступления.

Токарь читал текст и вздыхал:

— Больно глубоко копнули. Куда мне о таких материях рассуждать.

— Не волнуйся, — успокаивали его, — главное — перечитай дома, чтобы не оговориться. Во второй раз не выпутаешься, как с этим трактором, что надрался.

Теперь, когда по его вине в колхозе побывали две комиссии, Сподрис попал в немилость. Но что сделаешь с человеком, который аккуратно выполняет свою работу, не ходит под мухой и домой к жене возвращается вовремя?

Сказать правду, никто особых пакостей против него не замышлял. Ждали случая. Того камешка, о который спотыкались и не такие праведники, как Менерт. Чтобы заставить его замолчать. Или хотя бы умерить пыл: «Других поучаешь, а сам что творишь?»

В колхозе жила некая Милда, прозванная Могильной. Чтобы не путать с другими Милдами. Бабенка еще хоть куда, только выпивоха. Муж ее бросил, нашел женщину посерьезней. Милда жила одна в доме под кладбищенской оградой. Ухаживала за могилками, за что ей воздавали и деньгами, и натурой. Охотно пускала к себе в комнату, если у кого возникало желание помянуть покойного. Могильщики, закончив работу, заходили к ней посидеть. Милда всем помогала, вообще была человеком отзывчивым. Только не знала меры, если в руки попадала бутылка.

Однажды летним вечером Сподрис Менерт возвращался на мотоцикле домой. Как обычно, в разгар страды работа затянулась допоздна, стало уже смеркаться. За поворотом дороги, где куст ольхи, Сподрис увидел: лежит велосипед. Остановился, пошел выяснить, не случилась ли с кем беда. Заглянул за куст, а там лежит Могильная Милда. Повалилась на травку и знай посапывает.

Сподрис не питал к Милде никаких симпатий. Но не оставлять же человека на ночь глядя одного на лугу? Разбужу, пожалуй, решил он. Милда в ответ бормочет что-то невнятное и не думает шевелиться. Сподрис тянет ее, поднимает. Та почти встала, даже глаза разлепила. Вдруг обхватила Сподриса руками за шею, качнулась своим могучим телом и снова плюх на землю. Да его еще увлекла за собой. Держит за шею и лепечет:

— Сподрис, милый… я ждала… Я знала, ты придешь.

В это самое время с поля на колхозном автобусе везли домой механизаторов. Мужики видят: стоит на дороге мотоцикл, рядом валяется велосипед, а за кустом что-то промелькнуло и скрылось.

Автобус остановился, механизаторы высыпали, бросились к кусту: не задавило ли кого?

И тут в объятиях Могильной Милды перед ними возникает Менерт. Мужик вырывается, она держит его, точно клещами, и бормочет:

— Сподрис… милый…

Летом и осенью, когда работа гонит работу, Менерта никуда не приглашали. Зимой пришло сообщение, что требуется выступить на собрании передовиков. Председатель отказал. В районном центре смекнули, что начальство не может простить Сподрису письмо. Поэтому прислали человека разобраться. Председатель не жалел красок, после чего поставил точку:

— Морально невыдержан.

Посланец из района не знал, верить или нет. Поехал к механизаторам. Все как один подтвердили:

— Собственными глазами видели.

Сподрис с вершины славы слетел обратно к станку.

Выступать на собраниях никто больше его не звал, да и сам он не хотел.

Прошло время, шипы притупились. Менерт опять ничем особым не выделялся. Работал хорошо, зарабатывал нормально, с товарищами ладил. Сам скинуться на бутылку не предлагал, а если надо было, — давал рубль.

Жил как обыкновенный рядовой.

УТРОМ ОПЯТЬ ДОИТЬ КОРОВ

Дорога снова завернула в бор. Кирпичного цвета «рафик» «Латвия» скользил в лунном свете, будто подернутый прозрачной пеленой. Ночь так светла, что можно ехать без фар. Земля промерзла, лежит снежок толщиной с полвершка. Лес — как в книжке с картинками. Полям, правда, не помешал бы покров чуть потолще, на пашнях торчит из снега стерня, чернеют борозды.

Пятеро пассажиров — в легком подпитии, чуть притомившись, — смотрят в окно, чтобы полюбоваться зимой хотя бы сквозь стекло. Ночь проведена в бальном зале. За столом да на паркете.

За четвертым поворотом путники ахнули, точно увидели меж деревьев слона. На ели, подрагивая пламенем, горела свеча. Обыкновенная елочная свечка.

Шофер остановил машину. Все пятеро ринулись через канаву. Посмотреть поближе. Выяснить, кто ее зажег. Ночь на исходе, скоро утро, а свеча истаяла лишь наполовину — знать, кто-то совсем недавно вставил ее в подсвечник.

Обогнули ель, чтобы протоптанными в снегу следами двинуться дальше. И увидели еще один огонек.

— Странно, кто это развлекался?

— Вон еще светится!

— Один в лесу, да еще ночью.

— Или одна…

— У меня сорок четвертый размер. Следы не больше сорокового.

— Женщина! И что ей неймется?

— А может, мальчишка?

— Мальчишки в одиночку не бродят.

— Не скажи. В деревне другие нравы, другие понятия.

— Еще одна свечка!

— Это становится интересно.

Снег под ногами захрустел почаще, рижане прибавили шагу. Тайна влекла вперед. Заросли в бору чередовались с прогалинами, низины с пригорками. Следы были перепутаны: неизвестный, расставляя свечки, то отбегал в сторону, то возвращался назад. Проходил мимо изумительной красоты елей и останавливался у неказистого чахлого деревца. Одна свечечка поблескивала даже на сосновом суку, другая рядом — на верхушке можжевельника.

Рижане полезли вверх по обрыву. За ним угадывался свет поярче. Еловые свечки такого дать не могли, будь ими обвешено хоть целое дерево.

Раздвигая кустарник, треща сучьями, взбежали на вершину гребня. Встали и устремили глаза вниз. Свет струился из ложбины. Казалось, он согревает лес и, назло двадцатиградусному морозу, наполняет его сердечным теплом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Колхоз «Стане» приглашал своих шефов на ежегодное угощение и посиделки в третью субботу декабря. Представители районных и рижских организаций приезжали охотно. Помянуть, оценить прошедший год, возобновить и пополнить документ о взаимных обязательствах и как следует погулять. Ставшие традицией празднества воспринимались чуть ли не как встреча Нового года. Дед Мороз раздавал из мешка подарки, высказывал добрые советы, а кое-кому робко намекал о березовой каше.

Оркестр играл до двух часов ночи. Хозяева выбрали этот час не случайно. Пока после танцев все соберутся, выпьют на посошок, проходит полчаса, а то и час. Пока машины развезут народ по окраинам — глядишь, зазвонили будильники и скотинка в хлевах уже поджидает кормильцев.

На одном из таких вечеров шефы провозгласили, что берут на себя дополнительные обязательства: танцевать без передыху с передовыми труженицами, чьи имена председатель назвал в торжественной части. С тех пор бабы стали друг друга подначивать:

— Ишь как надрывается, чтоб не сидеть колодой на балу.

Или же:

— Своего мужика не хватает, борется за право прижаться к рижанину.

Как-то раз список передовых тружениц так разросся, что гостям и посидеть за столом не удалось — пришлось в поте лица выполнять обещание. В конце бала представитель шефов, взяв микрофон, чтобы поблагодарить хозяев, внес предложение:

— На будущий год прошу сообщить заранее, сколько мужчин присылать. А то, ей-богу, недолго и дух испустить.

Признание вызвало смех и аплодисменты. В ответ кто-то крикнул:

— Больно ледащий шеф нынче пошел. Один вечер протанцевали — уже дыхание сперло. Возьмешь таких сено стоговать, и вовсе копыта откинут.

Прошел год, и снова настала третья суббота декабря.

Амалду пригласили в шестнадцатый раз. Шефы сдержали слово. Ни одной из названных в председательской речи тружениц не пришлось просидеть хотя бы один танец. Рижане были внимательны и сменялись как по скользящему графику. Из этой системы выпадал только Эрнест. Снова и снова отыскивал ее в толпе. Доярке казалось, будто ее подхватила река. Течение несло ее вперед быстро и легко. Приятно было ощущать твердость мужской руки. Поначалу она сбивалась с такта. Ноги отвыкли от музыкальных ритмов. Целый год, даже два не танцевала. Разве топтание в прошлом декабре с рижским толстячком назовешь танцами? А в позапрошлом? Вообще ни одного приглашения.

— Какая у вас натруженная ладонь. Я не знал, что доить аппаратами так тяжело.

Во время предыдущего танца Эрнест заметил, что у Амалды карие глаза.

А перед этим? Восхищался новым Домом культуры. Зеркальным паркетом. Фаршированными яйцами, каких никогда еще не ел. Заговаривал о том о сем. Чтобы не молчать. Но слова произносил с запинкой. Оттого они смущали ее еще больше. В прошлый раз толстячок со странным именем Балвис словно пряжу прял. Протанцевал два танца, а напел с три короба. Болтовня его была липкая, и сам он был липкий. Но она сияла. Чтобы всем было видно, каким пользуется успехом. Пусть шепчутся, пусть думают, что она его ждала. Такого вот упитанного инженера из столицы.

Но сегодня? Сегодня все иначе. Лицо само светится. Не нужно притворяться, наоборот, попридерживать улыбку. Чтобы Эрнест… Да что? Чтобы он вдруг не изменился и не стал нести чушь, как прошлогодний Балвис? Чтобы течение несло, но не выбросило на берег?

Им обоим хотелось летать по паркету, но зал набит битком. Приходится останавливаться, продираться сквозь толпу танцующих, нырять в уголок посвободнее и, покружившись раза два в свое удовольствие, снова замирать на месте. Теперь они прижаты к сцене. Остановились перевести дыхание — совсем близко друг к другу. Кругом гремит, волнуется музыка. Но им хорошо.

Амалда спиной чувствует край сцены. Точно так же она прижалась к ней два года назад. Только тогда зал был пуст, на сцене не осталось ни одного музыканта. Амалда плакала. Да что там плакала — рыдала. Не таясь, не сдерживая себя. Одинокая, брошенная женщина. Не протанцевавшая за весь вечер ни одного танца. Боль вырвалась наружу в наступившей вдруг тишине, что тихо подкралась, объяла сцену, паркет, легла на тарелки с объедками, на недавно звеневшие вилки, ножи. И в эту минуту к ней подошел Центис. Даже не подошел — возник как привидение. Положил руки на плечи, рассказывал о лете, что непременно последует за зимой. Смотрел в глаза, утешал:

— В жизни бывают вещи посерьезнее, не стоит убиваться из-за пустяков.

Амалда послушно пошла за ним. Центис привел ее в кабинет председателя, где шефы поднимали прощальные рюмки.

Председатель не знал, куда ее усадить.

— Прошу любить и жаловать. Знаменитость нашего колхоза, оператор машинного доения Амалда. Краса и гордость нашего хозяйства.

Все чокнулись. Слезы высохли. Может, еще были тосты. Но она не помнит, о чем говорили, когда разошлись. Видно, несколько глотков, выпитых за вечер, наконец подействовали — и сознание на какое-то время погрузилось в туман.

Опомнилась она в передней своего дома. Центис помог снять пальто. Она встряхнула головой, желая сбросить ударивший в голову хмель.

— Где остальные?

Рижский инженер глубокомысленно молчал. Мрак, не отпускавший ее весь вечер, развеялся в несколько секунд. Она мигом сообразила, почему они остались вдвоем и почему Центис так галантно ее обхаживал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Танец кончился. Эрнест прошептал:

— Можно мне пригласить вас на следующий танец?

Что это? Вежливость? Выполнение шефских обязательств? Но почему тогда он все больше и больше робеет? Амалде приятно такое внимание. В поведении партнера нет и намека на развязность… Напротив, он излучает простодушие и сердечность. Но если это притворство? Отработанный прием столичного жителя? Может, она стала палочкой эстафеты, которую теперь так тонко и умело собирается подхватить Эрнест? Центис в этот раз не приехал. Балвис тоже. Но какое это имеет значение? Работают-то все вместе, запросто могли друг другу рассказать о своих похождениях в колхозе. Вот и теперь один из них кружит вокруг нее, изображая невинного агнца.

— Боюсь, как бы обязанность не стала вам в тягость.

— Какая обязанность?

— Танцевать со мной.

— Да что вы!

Сегодня Амалда чувствует себя увереннее. Может взглянуть на случившееся, на себя со стороны, трезво не спеша все оценить. Но если постоянно копаться в себе да анализировать, душевный порыв гаснет. Пропустишь приглашения на танцы через этакое вычислительное устройство — и волнение опадет. Останется лишь настороженность. А ну как шеф приехал за приключением? Вернется домой и ляжет рядом с женой. Расписывая благоверной, как и чем угощали его до рассвета в колхозе.

Слишком много стала она рассуждать. Как будто можно этим зачеркнуть прошлый и позапрошлый бал. Сделаться целомудренней. А, собственно, что такое целомудрие, что — распущенность? Кто взвесит по справедливости? И на каких таких весах? Разве ей, живущей в одиночестве, не позволено больше, чем тем, кто нежится в семейном кругу? И все же, если Эрнеста ждут жена и дети, имеет ли она право так игриво отвечать:

— С удовольствием приму ваше приглашение.

Нет, Эрнест все-таки другой. Амалде совсем не хочется сравнивать его с Центисом и Балвисом. Но их не вычеркнешь. Не потому что оставили в душе какой-то след. Они были не наивные, не пытались такими казаться. Она пошла им навстречу так легко, что рижане даже испугались. Ожидали сопротивление и внутренне приготовились преодолеть небольшое, но все-таки препятствие.

Теперь-то что, раны затянулись. Но в тот год, когда Центис положил ей на плечи руки, все болело. Амалда врагу не пожелала бы испытать то, что переживает женщина, когда ее муж, который еще вчера лежал рядом, весь вечер танцует с другой. Тело еще не остыло от его ласки, но дорогие тебе руки обняли другую. Ты сидишь за праздничным столом, ешь, пьешь, разговариваешь с соседями о повседневном и все время ловишь беззастенчивые взгляды. Смотри, как она держится, но губа опущена — вот-вот потекут слезы. А он что? Ну точно лягушонок — прыгает и прыгает. Нашел сокровище! Чем та лучше? Уж я этих городских штучек насквозь вижу. Выпьем, Амалдочка. Питье крепкое, но вкусное. Не вытерпела соседка. Что ж. Можно было предвидеть. Чего, мол, вам не хватало? Разве нельзя было жить? И так сердце в горле трепещет, а бабы еще ковырнут. Сочувствуют! Им лишь бы языком потрепать.

Можно было жить. Еще как! Не начни только председатель регулировать этот свой фитиль. Тракторов, дескать, навалом, а механизаторов не хватает. Даешь им квартиры, сулишь невесть какие блага, а они не идут. Денежки, говорят, и те друг к дружке льнут, а человек тем более. Не из кого жен выбирать. Из других мест не возьмешь, не идут за них — чем будут заниматься, спрашивают, где работать. В поле или в хлев всякая не побежит. Разборчивые стали. Устроились под крышей в конторах, на разных фабричках. А экономику не сдвинешь с места без демографических толчков. Поэтому выход один — нужно открыть цех для пошива рабочих варежек. И давать квартиры… Принцессы какие нашлись. Сразу им и перины подавай. Но что возразишь? Машины стояли. Страшно подумать, сколько урожая оставалось на полях. Мужиков надо было чем-то завлечь. И лучшего соблазна, чем женщина, никто еще не придумал.

В самом деле, что мешало Амалде жить? Собственный дом. До фермы два километра, до центра три. Куда лучше, чем в тесноте центральной усадьбы, где локтями друг друга в бок пихают. Старички, жалко, умерли. Теперь тоска по ним гложет. Так ладно жили. Гунтара тоже приняли как родного.

Могли бы зажить своей семьей, рожать детей. А цех все погубил. Пришли, конечно, два-три человека со стороны, даже из города. Ими-то как раз председатель отчитывается и хвастает, где надо. Но посчитал ли кто, сколько семей погублено. Если девок больше, чем парней, они готовы мужика из чужой постели вырвать. Мужики ведь дурные, их только помани. А когда выбора нет, довольствуются тем, что есть, живут себе, не жалуются.

Амалда с Гунтаром прямо созданы были друг для друга. И возраст самый подходящий заводить семью. Механизатор и животновод. Чем не пара, лучше и не придумаешь. Сама слишком тихая? Может быть. У кого какой характер. Разве грех выписывать «Карогс» и «Новый мир»? А вот Гунтар, стоило ему выпить, обрушивал на это женино пристрастие весь свой гнев. Уткнулась, мол, носом в толстые журналы. Лучше бы выпила рюмку водки, посидела, поболтала бы с мужем. Как же я поболтаю, когда ты сразу засыпаешь? А ты о делах спроси, вместо того чтоб книжки листать. Я тоже среднюю школу кончал, но обхожусь без печатных тетрадок. От твоих романов больше молока коровы не дадут…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Амалда, я снова тут, как договорились.

Эрнест, танцуя, глядит поверх плеч, чтобы не налететь на другие пары и оберечь Амалду от разгоряченных колхозников, без удержу круживших по залу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Амалде порой казалось, что Гунтар ведет себя как расшалившийся мальчишка. Но она не умела сердиться. Муж, наверное, хотел ее расшевелить, вызвать на спор, но, не встретив в ответ ни злости, ни раздражения, успокаивался. Стихал и был опять все тот же работяга и добряк.

Однажды явился домой улыбающийся, под хмельком. Бросил на кухне две пары варежек. Заказал, мол, облегающие ладонь, а то болтаются на руке, как мешки. Пришлось выкупать у девушек. Но стоило того. Попробуй примерь. Видишь. У запястья вставка с резинкой, чтобы не спадали.

Разве могло Амалде прийти в голову, что жизнь пойдет прахом и все начнется с этих двух пар варежек. «Приглядывай за своим, не то Аделина пристрочит его к варежкам». Амалда еще не успела познакомиться с соперницей, как Гунтар уже сбежал. Приручили, заманили, как белку, в теплую варежку.

Мужчины странные существа. Им нравятся такие — ну как бы это сказать — пособлазнительнее, пораспутнее. В душу каждой швее не залезешь. Каждая по себе — нормальная женщина, ничего особенного. Но все вместе — сила, способная пошатнуть основы поселка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы сами где живете, в центре или дальше? — задает свой очередной вопрос Эрнест.

Подбирается; может, уже все выяснил, а прикидывается наивным мальчиком.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У председателя на все случаи припасено меткое словцо. Товарищи, нам опять нужно отрегулировать фитиль. Хоть и перевелись нынче керосиновые лампы, принцип устройства остался. Навинтишь фитиль выше, чем требуется, закоптишь стекло. Утопишь слишком глубоко — бери глаза в руки.

Разве пристало так рассуждать про людей? Что значит регулировать? Подкинуть десяток швей, чтобы перевернули вверх дном устои и диктовали условия?

А если все перекосится, возьмут откроют какой-нибудь штамповочный цех? Чтобы найти занятие мужикам. Тогда живо расхватают всех оставшихся и забракованных. Из одной канавы в другую. Пока село не станет организмом, который сам справляется со своими бедами, не помогут никакие инъекции. Почему в колхозе столько пьяниц и почему так много разводов? Потому что поселок и хозяйство, вместе взятые, — не единство, не стабильность. Нет равномерного, плавного течения жизни. Все раздергано, одно с другим не слажено. Порой злоба дня разоряет и напрочь сметает какую-нибудь изначальную ценность, а потом сами удивляются, отчего это все вкривь и вкось, все вкривь и вкось.

Бабы разгорячены. И шепотом сказанное слово звенит над всем столом. Что поделаешь, журналы Амалдочка выписывает, а мужа сберечь не сумела.

Разве такого, который сам никуда не рвался, надо было еще удерживать?

Все любят рассуждать о силе домашнего тепла, о негаснувших углях очага. Гунтар рванул из прекрасного многокомнатного дома. Влетел в однокомнатную клетушку. Какое там тепло, какие еще угли? Но Аделина весь вечер пляшет, и Гунтар пляшет. И больше им ничего не надо. Они ничего не видят. Сидит не сидит Амалда за столом. Танцует с ней кто-нибудь или нет. Тут бал задают швеи. Те бабы, у которых еще осталось кого беречь, цепко следят за своими. Нет ведь ничего опаснее чужой женщины. Какую бы милую рожицу не строила. Кто в наши дни может ручаться за мужей?

Бал кончился, погас. Никому не было дела до передовой труженицы, которая стояла, прислонившись к сцене, и плакала. Что ей причиталось, все получила деньгами и словами. Что еще? Чем может помочь председатель, секретарь парткома, председатель профкома, если Гунтар ушел к швее?

Руки Центиса на плечах там, в зале, излучали спокойствие. Теперь он стоял в передней и неловко переминался. Пальто повешены. Смешно — столичный гость, инженер или что-то в этом роде из проектного института, не знал, что делать. Как бы ей хотелось, чтобы это увидел Гунтар.

— Прошу, будьте моим гостем.

В столовой на старом буфете стоял пятирожковый подсвечник. Амалда зажгла свечи. Дверь в спальню открыта: просторное помещение и настоящая супружеская кровать. Настежь открыта была и вторая дверь, что вела в комнату поменьше. В ней стояли шкаф, зеркало и книжная полка. Книг полно было и в столовой, и даже в спальне.

Центис расхаживал вокруг стола и удивлялся корешкам.

Амалда вошла с графинчиком.

— Что еще желаете? Молоко? Чай, кофе?

— Спасибо, ничего больше. Только одну рюмочку. С вами.

— Сегодня в торжественной части вы сказали, что проекты вам даже по ночам снятся. Выпьем за то, чтобы одна ночь прошла без них.

— Молодчина, Амалда! Вы мне поможете в этом.

Доярка задула четыре свечи. Зажгла одну в спальне. Одну — в маленькой комнатке.

— Мне скоро пора в хлев. Но вы можете спать, сколько вам захочется.

Она кивнула в сторону спальни.

Наверное, глоток из графинчика снова разбередил раны. Будь здесь Аделина с Гунтаром, она бы их и взглядом не удостоила. Прошла бы мимо. Такая, какая есть. Да! Нагая. Невозмутимая. Прошла бы к инженеру или кто он там есть в своем проектном институте.

Центис уже скинул пиджак, развязал галстук и, прежде чем снять штаны, размышлял, прикрыть дверь или оставить как есть. Он посмотрел в стекло. В дверном проеме по ту сторону столовой стояла Амалда. Нет. Не стояла, а шла в спальню.

Не оглядываясь ни на кого, мимо Аделины и Гунтара.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Танец кончился, а Эрнест не выпускает ее руку.

— Не отведать ли нам полночного ужина, кажется, мы его заслужили. Если вы, конечно, не подумаете, что я увиливаю от шефских обязанностей.

— На ночь глядя, говорят, вредно объедаться.

— Согласен. Зато под утро — просто необходимо. А сейчас уже давно за полночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Под утро…

В тот раз Амалда с Центисом легли под утро и встали под утро. Часок позабавились, и снова в хлев. Вышли из дома и отправились каждый в свою сторону. Доярка — на ферму, инженер — в поселок. Попрощались вежливо, без обещаний. Как турист с гидом, когда осмотрены достопримечательности и не осталось секретов.

Женщина отдается, втайне мечтая о семье. Что значил этот час для Амалды? Что это было? Дань природе? Прощание с Гунтаром?

Рижанин и доярка уходили каждый со своей думой. Центис — довольный приключением, слегка побаиваясь минуты, когда надо будет открыть дверь своей квартиры. Коллеги уехали. Никто, конечно, жене не скажет. Но вдруг позвонят и ненароком обронят полсловечка. Он шел, сочиняя небылицы, чтобы сдобрить ложь правдоподобием.

Амалда о Центисе не думала. Вернее, старалась не касаться в мыслях случившегося. Когда ей становилось невмоготу, она вспоминала отца с матерью. Терзалась угрызениями совести. Что слишком редко бывает на кладбище. Что времени прошло достаточно, а на могиле не поставлен памятник. Что была иногда слишком резка, раздражалась, когда ей делали замечания. Чем дальше уходило время, тем светлее казались старички. Что за удивительные были мгновения, когда в полночь они втроем шли в хлев, чтобы на пороге нового года послушать, о чем говорит скотинка. Амалда девочкой свято верила родительским словам, до слез переживала, что не умела расслышать, что слышали отец с матерью. По вздохам коров, блеянию ягнят, по пению петуха отец узнавал, какими будут весна, лето, осень. Даже о том, что оставил в комнате под елью Дед Мороз. И вправду, когда они возвращались в дом, мешок уже лежал под зелеными ветками, а в нем — предсказанный в хлеву подарок. Сумела ли Амалда хоть раз доставить такую же радость давшим ей жизнь дорогим людям?

Доярка закрыла за собой дверь и вступила в новый год, хотя еще не закончился старый. И ясно представила, что до следующего бала она будет день за днем по нескольку раз мерить ногами путь до фермы, два километра туда — два обратно. За дверью остались вечер чествования, ночь, проведенная в слезах, и тот отчаянный предрассветный час, когда она гордо прошла мимо Гунтара.

Каким будет следующий год? Следующий бал? Ей казалось, что она переступила высокий порог и беды остались за ним.

Снова подошла третья суббота декабря. Снова упомянули имя Амалды. Но уже не среди передовых тружениц. Тем не менее председатель назвал его. Сказал, что наверняка была бы среди победителей, если б в хлев не прокралась болезнь и не пришлось бы забраковать несколько коров. Амалда, конечно, подтянется, мы все ей поможем. Шефы не были формалистами, кружили в танце и ее. Центис больше не появлялся. И хорошо. Зато около полуночи ее стал приглашать и наступать ей на носки упитанный, но еще моложавый мужчина из проектного института.

И надо же было случиться — Амалда заметила, что Аделина ухмыляется. Да еще толкает в бок Гунтара. Бывший муж с интересом оглянулся.

Балвис в это время шептал ей на ухо:

— Как я хотел бы прижаться головой к вашему плечу и отдохнуть. Я так устал.

Амалда заранее настроилась держаться стойко, ничего не принимать близко к сердцу. Аделина враз все перечеркнула. И Амалда вопреки своим намерениям ответила:

— Я тоже чувствую, хватит, нагулялись.

И когда оркестранты объявили перерыв и все сели за стол, Амалда с Балвисом прошли через зал. Медленно. Рижанин предложил локоть, и доярка с удовольствием оперлась на него. Она не оглядывалась. Какое ей дело, что отражается в глазах Аделины и Гунтара. Для нее бал был окончен, и она вместе с рижским гостем уходит домой — в свое уютное гнездышко в трех километрах от центра и в двух от фермы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снова подошел Эрнест, пригласил ее на танец.

Прошло два года. Даже больше, если добавить те два месяца перед новогодним балом, когда ушел Гунтар. В Амалде все погасло. К бывшему мужу она не испытывала ни любви, ни ненависти. Могла спокойно пройти мимо Аделины. Даже перекинуться словечком-другим. Почти так же, как с другими колхозниками.

Сидящие за столом пытались перекричать громовые звуки оркестра. Хмель развязал языки, наполнил голоса мощью.

Амалда и Эрнест кружились вдоль главного стола, за которым сидели председатель, несколько специалистов и представители шефов.

Из-за стола долетели обрывки разговора:

— Отличная доярка… одна… собственный дом… рано встает… уходит в хлев… в темноте можно смыться.

Так. Значит, докатилась. О ней уже рассказывают как о праздничном приложении. О десерте, что подают после бала нужным людям.

Амалда бросила Эрнеста среди танцующих и вылетела в дверь.

Ушла домой, завела будильник, но тотчас нажала на кнопку звонка. В эту ночь ей все равно не уснуть. Прошлась по комнатам. Нигде не могла успокоиться. Надо было что-то делать, куда-то идти. В хлев? Рано! Назад в клуб? Если пристанут с вопросами, скажет, закружилась голова, хотела на холоде проветриться. Но что подумает Эрнест? А ну его, пусть думает, что хочет. Обвенчаны мы, что ли?

Словно впервые увидела она сложенную в сенях поленницу дров. Гунтар когда-то распилил и расколол целое дерево. Сказал, тут хватит на весь век. Взяла несколько смолистых поленьев. На пол упала пара рабочих варежек. Та самая, которую Гунтар первый раз принес из цеха. Амалда вдела свои узорчатые варежки в брезентовые, взяла три полена и вышла в дверь. Затем вернулась за свечками и подсвечниками. Пойду зажгу свою новогоднюю елку и сяду греться у своего костра.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рижане собрались было сбежать вниз по круче, но Эрнест их удержал.

— Поезжайте в Ригу. Я должен остаться. Нельзя оставлять женщину одну в лесу.

Коллеги переглянулись и затопали назад от огонька к огоньку.

Амалда даже не подняла глаз. Смотрела в свой костер. Пусть идут, пусть болтают вздор. Ошибаетесь, уважаемые жители столицы. Амалда не увеселительное приложение к гастролям шефов.

Откуда ей было знать, что Эрнесту выпала такая же доля. Уже год, как от него упорхнула жена. Колхоз «Стане» искал архитектора. Эрнест все еще не решался.

Амалда много читала. И не раз размышляла о том, что романы и рассказы редко имеют счастливый конец. Авторы, наверное, боятся, как бы их не упрекнули в лакировке действительности. Доярка не верила, что в жизни может случиться чудо, раз не бывает его в толстых журналах.

Сидела на пеньке, смотрела на свой костер, поглядывала на часы.

Было грустно, что нужно покидать бор и не осталось времени посмотреть, как догорают свечки, потухает костер.

Надо было подниматься, надо было снова идти доить коров.

ЗЕЛЕНЫЕ ПОРОСЯТА

В светлом хлеву хрюкали и визжали. Для непривычного уха гвалт стоял невообразимый. Как и положено в царстве хрюшек. Но Валентина шла по цементированному проходу довольная. Из загородок доносились равномерное похрюкивание и чмокание. Поросята сосали. Мамаши-кормилицы лежали бело-розовые. Отдача молока — священнодействие. Мать чувствует, что малыш впитывает силу. А малыш — что мать отдает ее. Это минуты умиротворения и покоя. Тихое биение пульса, если все нашли корм и тепло. И нервный визг, если сосок выскользнул изо рта или попался тугой. Тот, у кого силенок поменьше, остается полуголодный, а то и вовсе не евший. Сильные оттесняют слабых — инстинкт жизни не знает жалости. Мать-родительница слышит жалобы, волнуется, хочет вмешаться, да не знает как.

Валентина в хаосе звуков отличает крики о помощи, старается пододвинуть слабых к набухшим соскам. На какое-то время воцаряются мир и спокойствие, но чуть погодя крепенькие снова карабкаются по спинам и отпихивают вялых. Это естественно. Сколько ни старайся, природа берет свое. И тем не менее иного заморыша удается поддержать. До тех пор пока в нем самом не проснется дух сопротивления.

Стоит ли так стараться? Надо ли выхаживать доходяг? Почти в каждом помете попадается один не такой, как все. Но Валентина не может смотреть, как погибает живое существо, и умудряется спасти часть совершенно безнадежных.

Недаром ее хвалят. Мало ли народу трудится на ферме! Но не у всех дело спорится. Крупная ферма — это крупная ферма. Приходится считаться с потерями. Заниматься отдельно каждой свиньей времени не хватит. Валентина, правда, старается, на то она и Валентина. В этом, как говорится, ее слава и проклятие. Сколько лет проработала тут, а все еще не привыкнет. Хотя это не совсем верно. Привыкла-то она давно. Загвоздка в другом. Нет у нее доверия к посреднику — механизмам. И не зря: какая машина подтолкнет хиленького к полному соску матери? Потому и не успевает Валентина справиться с работой за смену. Потому и не доверяет своих подопечных другим. Знает — без нее потерь будет куда больше.

У Валентины в хлеву живут не свиноматки и не подсосные матки, а свинки-кормилицы, поросячьи мамки. Стоит кому-нибудь из приезжих не так назвать хрюшек, как он в ее глазах превращается в ноль.

Как-то приехал представитель района и, желая похвалить ее, сказал:

— У других дела обстоят хуже. У вас в среднем самый высокий приплод на каждую свиноматку.

Валентина взвилась:

— Потому хуже, что у них свиноматки!

Гость не мог взять в толк, отчего взбеленилась знатная свинарка. Но переспросить не посмел. Хорошего животновода лучше не раздражать. Пусть себе работает, это самое главное. Валентина охотно объяснила бы. Но не станет она навязываться человеку, который наверняка должен обегать еще с полсотню хлевов. Хотя поговорить хотелось очень. С Ксенией перекинешься словом только о работе. У той забота обо всех корпусах сразу. Недаром ее кличут хозяйкой чушкиного имения.

Сына Аустриса и невестку Виолетту тоже редко когда удается видеть. Так в хлеву и проходят дни.

Начальники-зоотехники и прочие руководящие товарищи из района, да и из самой Риги, здесь не задерживаются. Выскочат из машины, проследуют через один свинарник, через другой, окинут взглядом хозяйство — и можно рапортовать: все в порядке. Да еще другим тыкать в глаза:

— А почему Валентина может?

Кого интересует, что она тут делает и как? Подавай результат, приплод от каждой свиноматки. Но живое существо не приплод, а поросеночек или цыпленочек, которого ни свинья, ни курица никогда не бросят. Курица готова вскинуться на обидчика, который в десять раз сильнее ее. А попробуйте тронуть свинью-мать. Скажете, она сама иногда пожирает своих детей. Так ведь не потому, что не любит. Ее обидели, и скотина с отчаяния не ведает, что творит. Но ответьте мне: где и когда вы видели, чтобы свинья отказывалась от своих малышей? Или курица убежала от своих цыплят? Придумали тоже название «подсосные матки»!

Валентина зашла в комнату отдыха. То ли нагибалась слишком много, то ли слова районного представителя раззадорили — ей стало жарко. Надо снять кофту. С утра в хлеву было прохладно, пришлось накинуть. Поросятам-то что, спят под нагревателями и то и дело вздрагивают во сне. Розовые комочки еще не изведали никаких свинячьих радостей, а им уже снится невесть что. Валентина надивиться не может. Чего такой крошке дергаться и чего ей не хватает, когда брюхо полно материнского молока.

Она включила «Селгу», что в кожаном футляре висела у нее на шее. Чтобы транзистор не болтался, когда надо было нагнуться к поросятам в станок или почесать чушке бока, она держала его в нагрудном кармане серого халата. И почти никогда с ним не расставалась. Некоторые умники уверяли, что музыка беспокоит свиней. Нет, мол, на свете более чувствительной скотинки, чем свиноматка. Так не надо включать на полную мощность. Лишь бы было слышно, о чем в мире говорят, что играют. Свиньи к музыке привыкают так же, как к человеку. Понимают — это не чужой, а радио, из-за которого не стоит и ухом шевельнуть.

Комната Валентины отличалась от подобных ей помещений на ферме. Для других женщин это были четыре стены, где можно переодеться, перекусить бутербродом. Комната Валентины походила на деревенскую кухню. Только вместо кухонной плиты, отапливаемой дровами, стояла газовая с двумя конфорками. В углу — нечто вроде поставца для посуды. Во втором углу — просиженное кресло. У стенки — отслуживший свой срок диван-кровать. У окна — сколоченный из досок стол. Уставленный баночками, тарелками и самой необходимой кухонной утварью.

Посреди этой скромной обстановки, точно выходец из другого мира, громоздился цветной телевизор. На грубо сколоченном столе полированная вещь смотрелась как вызов.

Председатель, водя очередных гостей по корпусам, в комнате Валентины задерживался на несколько минут дольше.

— Нашему лучшему свиноводу на пятидесятилетие мы купили цветной телевизор. Целый день вертится в хлеву. Пусть будет на что поглядеть в минуту досуга.

Сказано было так, будто Валентина не работает, а порхает. Лишь бы гости не подумали, что она с утра до вечера торчит у свиней. Но она не обижалась. Привыкла к председателю. Пусть говорит, раз ему нужно. Человек он хороший. Не обижает никогда. Особенно тех, кто исправен в работе.

Правда, немножко ее все-таки задело. Если бы она в хлеву только вертелась, половина поросят подохла бы. Валентина вкалывала и днем, и ночью. Порой, бывало, и глаз не сомкнет. Эти рижане и впрямь подумают, что свинарки сидят у телевизора, а поросята сами нагуливают жир.

Но кому это интересно слушать?

Привыкли, что Валентина всегда в хлеву. И что в хлеву всегда порядок.

В тех помещениях, где содержались отъёмыши и подсвинки, животноводы работали посменно, подсчитывали часы, вычисляли выходные дни. А Валентина уже четверть века и сама себе подмена, и замена, и счетовод. Сказать правду, никакой бухгалтерии она не вела. Просто работала. Как оставишь хлев, если опорос идет за опоросом? Ее корпус был включен в конвейер поточного производства свинины, здесь откармливали, взвешивали и везли на комбинат. А начало всему этому закладывала Валентина. Не будь ее, остальные помещения стояли бы пустые. Она ждала поросят, принимала их, оберегала, как могла, вынянчивала и передавала дальше.

Специалисты и председатель, заводя с ней разговор о свиноматках, старательно избегали производственных терминов и выражений. Знали — до добра это не доведет. Когда требовалось выяснить, чем будущий год отличится от прошедшего, не спрашивали: «Какие обязательства возьмешь?»

Подбирались ощупью, издалека:

— В каком месяце у твоих маток поросятки посыплются?

Валентина начинала от печки:

— Дело было под утро. Я как раз собралась прилечь. Нет, что я вру? Утро уже настало. Ну да. Уже пел Жорж Сиксна. После шести это было. Я еще подумала: хоть славно поет, все равно выключу. Надо вздремнуть, а то днем ходишь как вареная, но душа все мается. А ну-ка взгляну еще раз. И знаете, точно подшутить вздумали. Ведь еще и срок не настал. И никаких признаков не видать было. Захожу в хлев — а первые пять уже тут. Надо же, не успела оглянуться. Ну а потом набежало их полный станочек.

— У одной сразу за двух?

— Ей-богу.

— Да, этого не предскажешь. Сколько у кого есть, столько и есть.

— Не говорите. К Чаммите в этот раз прибежал двадцать один поросеночек.

— К какойЧаммите?

— Бог ты мой, ну к той самой, о которой мы все время говорим.

— Ах да, верно, верно. Я спутал с этой второй.

— С какой второй?

— Ну с этой…

— Нюкой?

— Вот-вот…

— У Нюки было на два поросеночка меньше.

— Это особые случаи.

— Если бы все выживали.

— Ты-то умеешь выхаживать.

— У одной мамки больше, у другой меньше. Каждый помет как чудо. Ждешь, гадаешь, сколько будет.

— Но если разделить на головки, то сколько останется опороса?

— Останется не останется. Ну что это за разговор, председатель! Остаются все, кто должен остаться. Нельзя сберечь того, кто не рожден для жизни.

— А как ты полагаешь, сколько из тех, кто рожден для жизни, в самом деле выживет?

— Вы что думаете, я их душу?

— Валентина, ну почему ты так?

— Нет, ей-богу. Как будто в хлеву кто-то нарочно гадости делает.

— Валентина, кто-нибудь хоть раз сказал о тебе худое слово?

— Обо мне — нет. Но о мамках и поросятах все время не то говорят, не то спрашивают.

— Но, Валентина, мы должны рассчитать, сколько голов будет в хлевах. Какое количество кормов понадобится, денег, чтобы оплатить уход. Какую сумму запланировать для премиальных.

— У Чаммите восемнадцать выжило. Разве они виноваты, что для такого количества у колхоза не предусмотрено денег? Ей-богу, убивать их, что ли, надо было?

— Валентина!

Так шаг за шагом продвигались они вперед. Свинарка — опасаясь подвоха и обороняясь, как будто ее в чем-то обвиняли. Председатель — терпеливо, но еле сдерживаясь, того гляди, взорвется.

Можно было и без этого записать все, как положено. Есть данные прошлых лет, можно сравнить их и вычислить предстоящий год. Можно даже вычертить кривую пятилетки. Но надо было заполнить стенд в хлеву. Разукрашенную доску, на которой гвоздиками прибивали разные хозяйственные документы. На ней не хватало самого главного — обязательств Валентины.

Когда свинарку хвалили в районе и выше, когда приезжали гости, то и дело слышно было:

— Какие обязательства?

Валентина в ответ хмуро бурчала:

— Прибегут поросята, привяжем к загородкам, вот и все обязательства.

Она не могла взять в толк, как можно наперед заносить в бумаги поросят, которые еще не родились. С коровами проще — один теленок в год, и твой долг его выходить. Народятся два — еще лучше. Только это редкость. А сколькими детенышами опоросится свинья, неизвестно. Говорят, бывало в помете двадцать четыре поросенка. Вот и заяви после этого — у моих будет десять. А если двенадцать?

Словом, обязательств в хлеву Валентины никто сроду не видал. Лишь в колхозной конторе на стенде сводной информации можно было прочесть, сколько она вырастила в прошлом году, сколько предполагает вырастить в этом. Но она туда не ходила и о существовании подобных сведений не подозревала. Зато в ее хлеву внимание привлекал уголок с надписью «Приплод». Под ней острием наружу торчали гвоздики, а на них — кусочки картона с цифрами. Это были рекордные пометы в текущем году, в прошлом и позапрошлом. А также — самые низкие. Ознакомившись с ними, легко можно было вычислить все необходимое. Кусочки картона приковывали внимание, цифры вовлекали в расчеты. Никто уже не спрашивал, почему не видно документа, скрепленного подписью выдающегося свиновода. Каждый сам подсчитывал, задавал вопросы. Валентина охотно объясняла, не забывая упомянуть и о Чаммите и Нюке. Умные люди понимали. Какие еще обязательства, когда Валентина и так не расстается со своими питомцами. Поэтому когда речь зашла о том, что хорошо бы купить Валентине цветной телевизор, никто не возражал. Проголосовали «за» даже те, кому не нравился ее ершистый нрав. Их хвалили, им платили премии. И если хорошенько подумать, то лишь потому, что оберегала поросячью колыбель и запускала конвейер Валентина.

Поначалу она отбивалась:

— Мне достаточно и трещотки в кармане.

Она не притворялась. По ее мнению, цветной телевизор должен стоять в квартире, обставленной дорогой мебелью и коврами. В такой, как у Аустриса и Виолетты. У них, правда, был только черно-белый, но не в этом суть.

После юбилея иногда и сын с невесткой забегали в хлев посмотреть какую-нибудь передачу. Долго ли на машине? Валентина, улучив минутку, подсаживалась к ним, чтобы уважить подарок и побыть вместе со всеми. Постепенно экран стал притягивать. Почти как иного выпивоху рюмка.

Она не задавалась вопросом, как чувствует себя человек, которого после долгих лет, проведенных в заключении, вдруг выпустили на свободу. Валентина увидела, как живут люди за стенами свинарника. Собственно, она это знала по радиопередачам. Теперь рассмотрела во всем многообразии красок и так близко, что казалось — можно дотронуться рукой.

Она и раньше не могла понять, куда ее молодые торопятся. Что хотят поймать. Сама она признавала лишь деловые походы и деловые поездки. Поэтому была благодарна, когда единственный сын приглашал:

— Поехали, мать, в магазин.

То были короткие передышки. Радостные мгновения, которых хватало лишь на то, чтобы выбрать самые необходимые вещи. Ей не надо было ничего. На что тратить деньги, решали сын с невесткой. Валентина для детей не скупилась. Пусть строятся, покупают машину, пусть обставляют комнаты полированной мебелью. В конце концов — пусть носятся по белу свету, раз уж неймется им увидеть все страны. Она сглотнула горький комок — глупо, однако, уплывают денежки. Но сын есть сын, да и невестка — грех жаловаться. Ладно уж, хотят бегать — на здоровье, появятся детишки, придется дома сидеть.

Экран манил красками, но забот тем временем прибавилось. Часть фермы решили переустроить. Станки поделили пополам: где была одна загородка, стало две. Чтобы под одной крышей и на тех же квадратных метрах разместить побольше свиноматок. Много ли поросятам надо? Лежат себе под лампами, да и только.

Валентина не привыкла работать в такой тесноте. Она чувствовала, что больше не охватывает взглядом всех подопечных, не поспевает вовремя на помощь ко всем вяленьким и слабеньким. Хотелось упасть в просиженное кресло, опустить руки и просто глазеть на экран. Но хлев хрюкал и визжал. И, превозмогая усталость, Валентина вставала и шла.

Время от времени забегала Ксения. Полюбуется яркими красками и еще успеет второпях изложить новости:

— Специалисты высчитали, что просторные станки — расточительство. Хлев сухой, воздух чистый, можно запихнуть вдвое больше. На следующей неделе жди строителей.

— Из животноводов еще кого-нибудь пришлют?

Специалисты предвидели эти опасения. Они, собственно, и легли в основу преобразований. Расчет был простой: Валентина не станет сопротивляться, возьмет на себя дополнительную нагрузку, и свиноматки окажутся в надежных руках. Количество поросят удвоится. Можно будет закладывать новые корпуса.

— А выдержат ли они в такой тесноте?

— В нынешних малых станках, видишь, не дохнут, — успокаивала ее Ксения.

— Ну коли так…

Перестройка закончилась, хлев наполнился, и спустя несколько месяцев Валентина почувствовала на себе, что значит новый ритм. Человек способен выдержать многое. Но сколько можно ломить без сна и без отдыха! Валентина привыкла держать в памяти всех до одного и опекать каждого, кто нуждается в помощи.

Телевизор работал на полную мощность с обеда до вечера. Некому только было смотреть. Старое кресло манило пуще прежнего, но не светящимся перед ним экраном. Хотелось откинуться и замереть хоть на несколько минут. Ложиться на диван-кровать она боялась — заснешь, а тем временем, не дай бог, что-нибудь произойдет. Стоило диктору заговорить погромче или заиграть музыке, как Валентина вскакивала и со всех ног неслась в хлев. И казнилась, если не успевала вовремя прийти на помощь.

Свинарка не справлялась. И чем больше выкладывалась она, тем больше наваливалось несчастий. Все чаще ее охватывала жалость к себе. Не потому, что двадцать пять лет провела в хлеву, а потому, что в полной мере ощутила свое бессилие. Жизнь утекла, а где-то в стороне от нее все это время жил мир, яркий и красочный. Теперь он не давал ей покоя и, когда она засыпала, вторгался в сон, будоражил и звал. Хотелось куда-то бежать, мчаться, чтобы отведать хоть самой малости его заманчивой пестроты. Раньше Валентине казалось, что она не имеет на это права, слишком дорога ей была память мужа. Он разбился в катастрофе. Хороший был человек, честный, порядочный. Потом надо было поставить на ноги сына. И она ушла с головой в работу. Дневала и ночевала в хлеву. Аустрис уже давно зарабатывал сам, он вырос неплохим сыном. А мать по-прежнему возила воз за двоих — за себя и мужа.

И что она нажила?

Набитый мебелью дом, в котором, сказать откровенно, у нее не было своего угла. Дом, где она чувствовала себя гостьей.

В полутораэтажном особняке Валентина останавливалась на час-полтора, когда предстояла поездка в район или в Ригу. Нельзя же прямо из свинарника отправляться в Дом культуры или в театр. Она распахивала полированный шкаф, поглаживала платья, которые мало-помалу стали тесны и вышли из моды. Из множества одежек ей годились лишь два костюма. Но Валентине больше и не требовалось. Она была счастлива, когда могла вернуться на ферму и там в своей каморке снова облачиться в серый халат.

Экран мерцал. Валентина забывалась сном, снова поднималась и шла.

Ксения, которая раньше редко заходила к ней, теперь стала заглядывать чуть ли не каждый день. И с нарастающим недовольством. В целом поросят рождалось больше, но в среднем приплоды снизились. Может быть, сказывалась скученность. Доктор уверял, что в хлеву всего предостаточно — кормов, тепла и сухого воздуха. Он не говорил, что виновата Валентина, вывод напрашивался сам. Руководители, конечно, могли спокойно поговорить с ней, втолковать, что без помощника не обойтись — нужен второй человек. Но они не стали этого делать. Так было легче. Если и погибало лишних два десятка поросят, не велика беда, в целом их все равно набегало больше, чем прежде. Катастрофическим такое положение не назовешь. В других местах дела шли куда хуже. Валентина по-прежнему держалась в лидерах. Но то было лидерство с оговорками. Валентина не привыкла выслушивать замечания. Четверть века она их не знала. И теперь вдруг ей выговаривает какая-то Ксения, которая в свиноводстве проработала всего пять лет. Ничего не скажешь, образованная, требовательная и товарищ неплохой. Неужели она не видит, что Валентина из кожи вон лезет? Что она работает не меньше и не хуже прежнего? Но всего не удержишь в руках. Заговори она о трудностях, о том, что не поспевает за всем, ее бы выслушали. Но свинарка молчала. Упрямо тянула лямку. Хотела доказать, что она все та же Валентина, имя которой не застит никакая тень.

Однако быть все время начеку, охватывать взором все поголовье ей больше не удавалось.

Экран телевизора светился. После обеда и по вечерам. Иногда Валентина включала его еще с утра.

Краски со временем поблекли. Что поделаешь — бывает. В таких случаях вызывают мастера и отдают аппарат в ремонт. Но никому до этого не было дела. Подарок преподнесен, юбилей отпразднован и забыт. В будни каждый должен выкручиваться сам. Валентина не справлялась с работой, какой может быть разговор о телевизоре?

Зеленый цвет на экране постепенно поглотил все другие. Но Валентине, перед тем как вздремнуть, и он был в радость. Зеленый мир ей казался много милее. Далекий, спокойный и понятный, как лужайка. Ксения хлопала дверью и метала молнии. Все чаще налетала она, когда Валентина, упав в кресло, дремала.

Знатная свинарка не знала, что Ксения уже предупредила председателя:

— Наша передовая труженица только и делает что спит, уткнув нос в телевизор. Неудивительно, что поросята дохнут.

Однажды Ксения вбежала в комнату, когда там никого не было. Экран мерцал зеленым светом.

Начальница схватила ножик с шероховатым роговым черенком и наклонилась над телевизором.

Когда Валентина вошла, аппарат гудел, но экран был темен.

Позже она сказала Ксении:

— Перегорел, видать, подарок. Придется вызывать мастера.

Но кто будет этим заниматься?

Валентина ходила по хлеву как оглушенная.

Когда она опускалась в кресло и закрывала веки, в глазах начинали мелькать зеленые поросята.

ИЗ«КАРТОФЕЛЬНОЙ КНИГИ»

Павел платком слез не вытирал

Иногда он всем своим видом напоминал обвядший на солнце пучок ботвы.

Приехал я на днях к нему в гости. Стучу. Хозяин кричит:

— Входи, входи, добрый человек!

Как-то вначале, пока не привык к необычному приглашению, я полюбопытствовал:

— Откуда вы знаете, что хороший человек пришел?

— Плохой стучать не станет, влезет в окно — не спросит.

Открываю дверь — и замираю на пороге. Павел не идет — ползет навстречу. Улыбается во весь рот, трезвый, как стеклышко. Сквозь улыбку угадываю боль.

— Кости ноют, совсем скрючило. С лежака аж на четвереньках вывалился. Вишь, согнуло в крестце, точно ножик карманный.

Я стою оглядываюсь.

— Сабины нет. Уехала в город за очками. Еще спозаранок. А я остался поваляться. Хорошо хоть корову выдоила. Не то пришлось бы в навозе ползать.

Павел забирается обратно в постель. От помощи отказывается.

Ну просто сама немощь.

Говорим о том о сем. Но как только речь заходит о картошке, гляжу, Павел заворочался в постели. Старику восемьдесят третий год, а он по-прежнему заведует хранением картошки в буртах и траншеях.

Павел сел.

Замахал руками.

Глаза засверкали.

И вот он уже стоит.

Видать, боль в крестце отпустила. Ножик снова прямой.

Выслушиваю монолог про нос и ноздри.

— Картошка должна все время дышать. Вот смотри, когда по борозде молотит дождь, у клубеньков спирает дыхание. Они задыхаются. А кто задыхается, тот не растет. Картошка старается втянуть воздух через ботву. Но ей этого мало. Нужно помочь. Что мы делаем? Окучиваем землей. Попросту говоря, даем высморкаться. Клубеньки лежат как поросята, довольные, ждут, когда опять пройдемся плугом по борозде. Когда урожай схоронен в бурты, на нем лежит крышка, то бишь — земля. Крышку не сдвинешь. Можно бы, конечно, поворочать земельку, но нет смысла, потому что нет ботвы. Она была насосом. Качала воздух. А раз не стало насоса — чего зря крышку трогать. Что мы делаем? Вставляем дыхалку — нос с двумя ноздрями. Одни говорят — отдушник, другие — люк. Но нос есть нос, как бы ты его ни назвал. Если у человека нос заложен, он дышит ртом. Трудновато, но можно. Губы только сохнут, язык и все прочее. Если заложило одну ноздрю, это еще куда ни шло. Хотя тоже хорошего мало. А для картошки и подавно. Тут хоть кровь из носу — обе ноздри должны быть в порядке. Человек вдохнет то больше, то меньше, смотря по обстоятельствам. Картошка так не умеет, она себя не регулирует, хватает без меры. Наглотается воздуха с двадцатиградусного мороза раз-другой — и беда в доме. Поэтому я всегда воздух прощупываю собственным носом, а уж потом иду регулировать картофельные носы. У меня бурты и траншеи не очень длинные. Сколько один нос с двумя ноздрями может обслужить? А вот когда у нас в «Единстве» начали сажать картошку на больших площадях, нашлись умные головы — засомневались в носах. Не в самих носах, а в том, как они должны быть распределены. Надо, мол, закладывать бурт на двадцать, тридцать метров. Надо, мол, делать приводные каналы, отводные каналы. Подключать вентиляторы. Я отбивался как мог:

«Чем больше клубней вместе, тем больше они надышат в своем доме. Чем больше надышат, тем труднее проветривать. Потому-то я и собираю их в небольшую компанию».

Ан нет! Им подавай вентиляторы. Прямо помешались на них. Ладно. Уступил. Но всего несколько буртов. Сделал, как хотели, длинные такие кишки. Подключили вентиляторы. Наказали мне аккуратно измерять температуру, записывать в журнал. Меряю я, записываю. Вдруг один вентилятор перегорает. Я сообщаю. «Нет у нас, — отвечают, — другого в запасе».

«Что же мне теперь, садиться на корточки и дуть заместо вентилятора?» — спрашиваю.

Пусть, мол, меня это не волнует, в оттепель ничего с картошкой не стрясется. Я, по правде сказать, в эти дни совсем голову потерял. Бегал, искал повсюду этот чертов вентилятор. Лучше бы попытался вставить носы. Пока работники расчухались, пока сменили, картошка подпрела. Потом опять мороз грянул. Снова солнышко все растопило. И как раз в это время чиненый мой вентилятор сгорел окончательно. Картошка взопрела и перемерзла. Пришлось весь тридцатиметровый бурт списать в убыток. Тогда я спросил прямо:

«Вам вентиляторы нужны или картошка?»

Они мне про современную технологию. Тут уж я не вытерпел:

«Поставьте эти вентиляторы в ряд, коли они вам так нравятся, включайте и радуйтесь. Но если хотите иметь картошку, позвольте о хранении позаботиться мне».

После этого никто со своими фанабериями ко мне больше не лез. Еще бы. У меня ведь лучший результат по республике. Пусть найдут другого такого, кто весной вынет столько, сколько осенью уложил. И все потому, что носы.

Павел ходит вокруг стола.

Куда подевалась старческая немощь?

Никак в Павле взыграли картофельные соки?

— Понимаешь, любая солома не годится. Только от озимых. В этом деле нельзя мерить грузовиками, тоннами. Надобно все прощупать рукой. Как ткань на костюм. И только после этого засыпать землей. Да и с ней надо осторожно. Чтобы не придавить — слишком легкий вес тоже во вред. Клубеньки ведь как детишки. Обидишь — увянут. А не будешь вообще с ними считаться — сгниют от горя.

Там, где земля тучная, я делаю бурты. Где песку побольше, зарываю в ямы. Не то чтобы на метр, а так, сантиметров на восемьдесят. Получается траншея-бурт или бурто-траншея. Что такое траншея? Прямая или зигзагообразная канава, которая защищает солдат от пуль. Оборонное, так сказать, сооружение. От чего защищать картошку? От холода, само собой, от тепла. От мышей да кабанов. Эта скотина ведь сущее наказание. Выйдет из кустов и враз рылом всю траншею разворотит. Работает как японская «молния». Извели меня эти кабаны, света белого невзвидел. Но тут прослышал я о тигрином запахе. Что я теперь делаю? Раз в месяц приезжаю в зоопарк и прошу выделить мне сколько нибудь тигриного помета. Много не беру. Самую малость. И раскидываю между траншеями и буртами. Тигр хищник, это всякая тварь смекает. Кабаны поведут носом, смотришь — обходят бурт стороной. Ишь как! С пчелами и то проще. Приложишь ухо к улью — и понятно тебе, что делается внутри. В бурте или в траншее, сколько бы ни прикладывал ухо, ничего не услышишь. Картошка лежит молчком. Чтобы вырастить ее до сохранить, нужны чутье, сноровка.

Павел опять согнулся как складной ножик.

Плюхается на кровать.

Сила картофельных соков иссякла.

На полях скосили ботву. И в хозяйстве торжественно отмечали сдачу нового картофелехранилища. Председатель Гедерт Сталт сказал:

— Пока картошечка в борозде наращивает шкурку, можем погулять.

Приглашены все, кто имеет отношение к картошке. Приглашены не в клуб, а в новое здание хранилища. Чтобы помянуть прошлое и кинуть взгляд в будущее. Чтобы отведать картофельные блюда, что наготовили приглашенные из Риги кулинары.

Павел прощался с картошкой.

Еще прошлой осенью он тут был хозяин и главный распорядитель. Этой осенью и в этом здании он только гость. Здесь его распоряжения уже не имеют веса.

Председатель начинает с похвального слова.

— Все эти годы с осени до весны Павел Пазар хранил и оберегал нашу картошку. Не было у него ключей от погребов и складов, но были знания, накопленные в Картофельных Ямах^[3].

По лицу Павла пробегает тень недовольства.

Его задело прошедшее время.

Было. Были. Был. Все время ты был и вдруг выбыл.

С кислой улыбкой берет он начиненные рубленым мясом картофелины. Блюдо преподносится как юмористическое дополнение к пакету с подарками. Веселый аккорд, чтобы поддержать в публике хорошее настроение.

Праздник задуман организаторами как непрерывная вереница сюрпризов.

То и дело гаснет свет, вспыхивают в темноте блюда.

Шагом входят ученики кулинарного училища с подносами. На них маленькие костры. Каждый участник праздника получает горящий клубень, наполненный чем-то медовым. Наверное, десерт.

Первый раз вижу горящую картошку.

Павел смотрит, как, играя, гаснет пламя.

Павел до лакомства не дотрагивается.

Павел снова на фронте.

Снова в Курземском котле, в том бою сорок пятого года, когда освободили Картофельные Ямы, в тот час в Ямах, когда снаряд попал в немецкий танк. В ту минуту, когда танк перестал гореть. В те секунды, когда в Картофельные Ямы пришел мир.

Танк дышал огнем. Вокруг валялись выброшенные снарядом клубни. У Павла потекли слюнки, захотелось печенной в мундире картошки. Солдаты стали собирать ее в каски, бросать на танк. Картошка пеклась, обугливаясь прилипшими к броне боками. Танк издавал странные, пугающие звуки — это, остывая, сжимался раскаленный металл. Несколько картофелин вспыхнуло. Солдаты хватали клубни руками, дули на пальцы, разламывали обуглившуюся шкурку, выедали мучнистую середину, обжигая язык и губы. Какое это было наслаждение — наворачивать печеную картошку, согреваясь жаром дотлевающего танка.

Каждый раз, когда Павла спрашивали о войне, он вспоминал горящие клубни. И тот бой в Курземском котле, когда освобождали Картофельные Ямы.

Бывало, на торжествах, сидя за богато накрытым столом, он не выдерживал и начинал рассказывать про лягушек — окопный хлеб, от которого до обуглившихся клубней в Курземском котле в ту пору было как до луны.

— Ты представь эту картину. Латышские парни черта лысого не боятся, пулям не кланяются, а ползут на животе по мокрому лугу. И не затем, чтобы застигнуть врасплох врага, — за лягушкой. Лягушка от тебя прыг-скок, прыг-скок, а ты, прошедший пекло, гоняешься за ней на брюхе, потому что кишки прилипли к хребту. Фашисты вжали тебя в болото, а выбить их с позиций не можешь. От унижения и злости выть хочется. А лягушка, будто в издевку, — подпрыгнет и шлепнется, подпрыгнет и шлепнется, и опять до нее не дотянуться рукой.

На тарелке Павла стынет картофелина, язычки пламени отплясали, погасли.

Павел черенком вилки смахивает со щеки слезу.

Видать, от мелькания света и теней защипало в глазах.

Посмотреть со стороны — невоспитанный старикан, вести себя за столом не умеет — водит вилкой по лицу. Как можно?

На память приходят слова:

— Настоящий мужик не плачет, смахнет слезу, и все.

Теперь я вижу, как это бывает.

По рассказам знаю о тех редких случаях, когда на щеках Павла видели слезы.

После войны за неделю до свадьбы бандиты убили невесту парторга Павла Пазара — Ирмгарде. Самого не тронули. Пусть помучается живой. Пусть поплачет на могиле.

Пазар, демобилизованный офицер, у могилы невесты не плакал, отдал салют из пистолета и смахнул рукояткой слезы. Невеста Павла была единственной жертвой в Картофельных Ямах после войны. Бункер, в котором прятались бандиты, вскоре обнаружили, но в бою всех их перестреляли, и выяснить, кто убил Ирмгарде, не удалось.

Павла выбрали первым председателем колхоза. Начал он на пустом месте. У «Единства» не было ни сейфа, ни здания конторы. Павел устроился в гостиной сбежавшего за границу старохозяина.

В теплое время года печей в доме не топили, дверей не открывали.

Председатель рассудил, что самое надежное место для хранения документов — печь. Однажды он открыл «сейф» и обнаружил кучку измельченной бумаги. Пришлось объяснить правлению, что все колхозные деньги съели мыши. Правление не поверило. Тогда он рассердился и вывалил остаток на стол. Мужики и бабы щупали крошечные кусочки бумаги и качали головами. Председатель не мог сдержать слез. Смахивал капли со щек ручкой от печати. Это были слезы обиды. Оттого, что не поверили. Оттого, что надо было изгрызенное мышами крошево выгребать из печки. Что самые близкие товарищи-единомышленники вертели в руках бумажный сор. Словно желали пересчитать, сколько отдал на съедение мышам, сколько положил в карман себе.

Музыка срывает сидящих из-за стола. Буйствует всеми цветами радуги.

Павел стряхивает раздражение.

Павел прогоняет воспоминания.

Павел вскочил.

Сабина отнекивается, но глаза сияют — муж хочет танцевать с ней.

Оба возвращаются разгоряченные. На лбу — испарина.

Сабина:

— Ох, как голова закружилась!

Павел:

— У меня она еще крепкая, не кружится.

«Что толку, что не кружится, — хочет сказать Сабина. — В постели лежишь согнувшись в три погибели, по комнате — ползаешь на четвереньках».

Хочет, но проглатывает готовые сорваться слова. Поэтому еще раз повторяет:

— Ох, закружилась-то как!

В словах жены благодарность за танец, кокетство и упрек: ну что ты разухарился, мы не молодые, чтоб так прыгать.

В ответе мужа гордость, вишь, какой я еще удалец.

Вальс окончен. Порыв гаснет.

Оба Пазара сидят сгорбленные.

Заданный председателем мотив кто-нибудь нет-нет да и подхватит.

Было. Было. Было.

К печали прощального бала примешиваются семейные неурядицы.

Был сын Эрмин, давно уже горожанин, конструктор на заводе.

Была невестка Цилда, домашняя хозяйка, подрабатывающая у художника натурщицей.

Был внук Сандрис, профессиональный портной, мастер по брюкам.

Так-то на словах есть и сын, и невестка, и внук. Но разве это дети? Было время, приезжали каждую субботу, помогали по дому. Теперь только и слышишь: «жигуленок» разболтался, дребезжит, того гляди развалится. Взять, к примеру, сейчас: у домашней картошки тоже ботва скошена. Надо убирать, но у старика нет сил ползать по земле. У Сабины растянулись сухожилия, костей не держат. Для молодых такая работа — два дня в борозде, и поле чистое. Но нет — носятся по белу свету. И «жигуленок», оказывается, целехонек — не дребезжит вовсе, не рассыпается. В огороде у Пазаров Цилда могла бы честно заработать на пропитание. На всю зиму хватило бы. Но нет, ей, бесстыжей, нравится выставляться голой. Сиди жди, когда бросят милостыню. О Сандрисе худого не скажешь. Шьет, зарабатывает. Но не каждую же субботу-воскресенье занят штанами. Наверняка остается свободное время. Чем старше становимся, тем больше заботы хотелось бы получить от детей. А они дарят ее все реже и реже. Прибегут как на пожар, и сразу обратно. Взять хотя бы нынешнюю весну. Пришло время сажать картошку, приезжают Эрмин с Сандрисом. Мы было обрадовались — помощники явились. А они бегом в лес — и давай собирать цветы. Один — жене, другой невесте. Горе мое, горюшко. Картошку нужно перебирать, а они ищут цветочки. Хорошо хоть соседи не видели, а то бы подняли на смех. Не знали бы мы, куда глаза девать. А ведь ничего для сына не жалели. На машину дали, потом на мотор, на покрышки. Не одна наша тысяча ушла. А они что? Приедут, заладят: неужели родители не заслужили отдыха? На кой вам такие мучения: коровы, свиньи, телята, картошка да свекла. Так уж и быть, навоз Эрмин с Сандрисом помогут вывезти. Сено тоже — выкроят время, скосят. Но какой, мол, в этом смысл? Стоит отцу чуть помахать косой, повозиться с вилами, как у него спирает дыхание, болят суставы. Пока родители были в силе, радостно было приезжать, чтоб поразмяться, поиграть в мяч. Теперь едешь как на барщину. Была бы необходимость. Так нет. У матери пенсия, у отца пенсия. Чего еще надо? Держали бы коровенку, если уж так хочется иметь в доме скотину. Пару грядок для мелочи, немного картошки только для себя. Но нет, хотят обработать всю землю, что положена по уставу. Гребут деньги за быка, за поросят, молоко, телку, картошку. Сберкасса лопнет от родительских сбережений. Слово за слово, и начинается. Рижане задели за больное.

Павел еще ничего, разве что изредка пробурчит:

— Помрем, хоть похоронить будет на что.

Эрмин тоже ничего, тоже лишь изредка напомнит:

— Машина того гляди развалится.

Сандрису вообще все до лампочки: выходит в сад, нюхает цветочки.

Зато Сабина с Цилдой перетряхивают бельишко до последней тряпочки.

Цилда:

— Тебе бы только привязать машину к коровьему хвосту. И гонять по кругу. А как нужно для нее рубль выложить, только и слышишь — на похороны нужно оставить. Вы что, половину Латвии хотите на похороны пригласить?

Сабина:

— Как тебе, дочка, не стыдно так говорить?

Цилда:

— А как же иначе растратишь эти похоронные тысячи?

Сабина:

— Вы-то рады были бы пустить наши денежки по ветру. Голыми сиськами много не заработаешь.

Цилда:

— Нам тут делать больше нечего. Зови, Эрмин, Сандриса. Поехали.

Эрмин не привык возражать.

Павел разводит руками:

— Как же так? Куда вы на ночь глядя?

А чуть погодя, когда мотор уже завелся, срывается на крик:

— Сабина! Семья рушится!

Жена спохватывается, вылетает во двор. Дальше — за ворота. Бежит к концу усадебной дороги и ложится на проселок.

Эрмин дает задний ход и уезжает через двор соседей.

Мелькают огни прожекторов, кулинары разносят подносы, играет музыка, а Павел задает себе вопросы и не находит ответа. Когда сын отвернулся от картошки? Когда внук успел отойти еще дальше родителей?

У Сабины тоже все мысли об этом. Никак не может простить себя за то, что сгоряча наговорила.

Да, бычков растить куда выгодней, чем сыновей. Насчет бычков точно известно, сколько и когда получишь. А что до сыновей, никакой уверенности, как они себя поведут.

Председатель Гедерт Сталт объясняет технологические преимущества нового хранилища.

— У нас такие сильные вентиляторы, что можем сыпать картошку даже восьмиметровым слоем.

— Нууу! — прокатывается волна единодушного сомнения.

Председатель поднимает руку.

— Ученые изучили нашу и зарубежную практику. Только не подумайте, что мы сразу насыпаем восемь метров. Картошка сперва должна вызреть, залечить раны. Клубни нужно постепенно остудить. Суточную температуру понижать только на полградуса или градус. Каждой тонне требуется, самое малое, сорок — пятьдесят кубометров воздуха.

Павел слушает про относительную влажность.

Павел силится запомнить, что такое интенсивность газообмена.

Павел слушает про клетчатку.

Павел встает.

Отныне здесь будут нажимать на кнопки и следить за градусниками.

Будут. Будут. Будут.

Павел уходит.

С ним простились. Да и он простился. Был когда-то в Картофельных Ямах мужик. Был Павел Пазар, которого в шутку иногда называли Картошкин Погреб. Был республиканский рекорд, когда из уложенного осенью — весной взяли больше, чем когда-либо прежде.

Павел стоит прислонившись к новому хранилищу. От грома музыки дрожат стены.

Выхожу посмотреть, не стряслось ли чего с Павлом.

Павел кулаком смахивает со щек слезы.

Настоящие мужики не плачут — смахивают капли.

Воспоминания Зелтите Шуты

Вначале я была зла на Гедерта Сталта. Отказался от меня. Только потом дошло — не лично от меня, а от всех этих пиров, угощений, которыми мы начальство задабривали. Поняла бы раньше, пошла бы в столовую, ей-богу. А так подумала: раз мне от ворот поворот, наверное, нашел себе другую. Рассердилась и сказала сдуру: «Нет, нет, я только двухнедельные курсы кончила, пусть хозяйничают те, у кого дипломы». Гедерт не настаивал, дал время подумать. «По картофельным блюдам ты у нас профессор». А я уперлась. «Нет, председатель, когда целый день за плитой, сердце не выдерживает». — «Ну, раз здоровье не позволяет, тогда конечно», — промурлыкал и отпустил меня. Теперь самой просить неудобно.

Старый председатель был хороший, нечего его ругать. Жаль, что попался. Новенького я тоже ценю. Каждому свое. Арманд Сиек дела устраивал — будто крючком вязал, а Гедерт Сталт — спицами. Старый что-то протолкнет, двинет вперед, а где-то сзади — дырка. Новый же берет по порядку и все кольцами, по кругу. Будто чулок вяжет. Медленно, зато прочнее и вроде бы даже теплее. Нет, Гедерта Сталта чернить не хочу, но и Арманда грязью поливать не буду.

Насчет этих угощений скажу так: мне нравилось. Какой женщине не льстит, когда хвалят ее еду? Такие высокопоставленные товарищи восхищаются, просят рецепты. Тем более если видишь, что гость шепчет председателю, а сказать правду — орет ему в ухо, чтобы я слышала: «У тебя не Зелтите, а золото».

Кто бы мог подумать, что Старик меня выберет принимать гостей. Однажды заехал ко мне. Не ко мне лично, а к мужу, он у меня автомеханик. Заехал спросить что-то. А тут как раз обед поспел. Говорю: «Стефан, зови председателя. Идите сюда, попробуйте!» Идут. Насыпала им зеленой картошки. Не зеленого цвета, а — не созревшей, маленькой. Такие кнопочки я всегда собираю отдельно в корзинку. Накопятся, протомлю в жире. Не жарю, а томлю в духовке. Перед тем как подать на стол, покатаю в мелко накрошенной петрушечке, укропчике. Получаются аппетитные жирные шарики. Арманд Сиек садится за стол да как ахнет: «Вот это блюдо!» И давай наворачивать. Ест, ест, вдруг спрашивает меня: «А ты можешь что-нибудь еще приготовить из картошки такое, чего не умеют другие?» Отвечаю: «Ну что там особенно я умею. Так, состряпаю какую-нибудь чепуху для забавы, когда остается время». А Старик сердится. «Ты конкретно скажи, что представляет из себя твоя чепуха?» — «Ничего особенного, иногда сделаю картофельные спиральки или прорумяню в сиропе, а то и профарширую творогом». Выслушал меня, смотрю, принял решение. «В субботу вечером открывается утиный сезон. Приходи в «охотничий домик» на берегу озера. Будут товарищи из Риги. Нужно чего-нибудь горяченького и небывалого. А то все время либо всухомятку, либо одни шашлыки. Надоело! Сможешь?» «Смогу, — говорю, — раз надо».

Я знала, что к нам всякие начальники приезжают, но видать не видала. Теперь могла насмотреться, наслушаться, сколько влезет. Как министры о политике рассуждают и как после удачной охоты нашему колхозу блага распределяют.

Увеселительное заведение на самом берегу. Готовлю еду и смотрю. Озеро у берега мелкое. Лодки садятся на мель. Поэтому председатель к каждому начальнику прикрепил толкача. Как подойдет час открытия охотничьего сезона, Арманд Сиек дает команду. С таким расчетом, что лодки из осоки вылетают на открытую воду как раз в ту минуту, когда можно выстрелить. Старик сам не был охотник, но все береговые службы организовал да расставил как заправский диспетчер.

К тому времени, когда начальственные мужи выходят на берег, мои картофельные подушечки уже лежат, надув щечки. Посыпаю мелкой солью, приглашаю министров к столу. Они один за другим, как Арманд Сиек в первый раз у меня, охают, нахваливают. Самый главный, такой длинный, как жердь, — он перед едой всегда потирает ладони — причмокивает от удовольствия и вздыхает притворно: «Ах, если бы моя так умела!» Через несколько месяцев я познакомилась с госпожой министершей — иначе назвать ее язык не поворачивается. Сразу поняла: она и не хочет уметь. Зачем? За нее все служанка делает. Когда мужчины критикуют что-нибудь, госпожа цедит с осуждением: «Разве это уровень?» А как они начнут хвалить, она опять то же самое, только наизнанку, восторженно: «Так это же другой уровень!»

В «охотничий домик» госпожа не ездила. Жен туда не брали. Охота есть охота — мужское занятие.

После того, как я попотчевала их картофельными блюдами, Старик спрашивает меня: «Не хочешь недельки две попрактиковаться на курсах по домоводству?» «Где же такие курсы?» — интересуюсь. «Здесь нет, но выпишем тебе командировку, поезжай в Елгаву к продовольственным технологам». — «Не слишком ли высоко для меня?» — «Договорюсь, — отвечает, — чтобы в сельскохозяйственной академии научили тебя готовить картофельные блюда по рецептам всего мира. А если будут допытываться, откуда вдруг такой интерес, ответишь: колхозники-картофелеводы хотят, мол, знать, какой продукт можно получить из того клубня, который они выращивают».

Вернулась домой, думала, опять буду угощать начальников в финской бане или в «охотничьем домике». Так, собственно, и было. Но теперь вдобавок к этому, когда министры приглашали председателя на семейные торжества, я должна была его сопровождать. Вместе с картошкой. Чтобы приготовить на месте и всех потрясти. У большинства начальников торжества были обыкновенные. Но у того длинного, у которого госпожа все уровнями мерила, приходилось выкладываться на все сто. Как и положено у министра министров, у которого в руках будущее нашего «Единства». Публика была немногочисленная, но тщательно отобранная. Разные там начальники. Один композитор и одна певица — спеть новейшие песенки. Один прозаик, одна актриса — прочесть новейшие рассказики. Один поэт, без исполнительницы, тот сам читал. Разумеется, все мужья с женами. А жены с мужьями. Мой председатель тоже с благоверной. Только я без Стефана. Нечего, мол, стряпухе в таком обществе своего автомеханика демонстрировать. Ладно, что мне?

Начинают с коктейля. Потом солистка поет, а за роялем композитор. Попили, пососали из соломинки — поэт читает. Снова попили — актриса выступает. Посредине погрызут что-нибудь хрустящее. Потреплются о политике, о деревне, о театре, литературе, должностях. Обо всем понемножку. Пощупают, пробегутся по верхам.

Певцы, чтецы, музыканты то и дело выпархивают из гостиной в холл, где мы с домработницей госпожи расставляем на подносах готовые блюда. Кинут в рот какой-нибудь лакомый кусочек, умнут ломтик мяса. Одними хрустящими угощениями вперемежку с восклицаниями «Разве это уровень!» сыт не будешь. Музыкантам, артистам у нас нравилось больше, чем в гостиной, где все сидят как в витрине. Проглотят они кусочек и торопят друг друга: «Давай, давай, пора духовную пищу подавать!»

Когда все насосались коктейлей, пробежались скороговоркой по всему, что происходит на свете, министр министров торжественно объявляет: «Уважаемые гости, сегодня среди нас находится знаменитый председатель знаменитого колхоза «Единство» со своей супругой Лаумой. «Единство» — хозяйство по выращиванию картофеля. Вместе с председателем приехала и колдунья по превращению бульбы в изысканные лакомства — Зелтите. Поблагодарим судьбу, что и нам выпала честь отведать тех вкусных блюд, которыми питается колхозное крестьянство». Сказал и скалит зубы, думает — сострил. Все, конечно, сразу рассмеялись. И чтобы еще больше потрафить ему, зааплодировали. Не в честь картошки, разумеется, ту они еще не пробовали, а — колхозного крестьянства, которое живет кум королю и ест такие вещи, о которых даже министры не имеют представления.

Я подавала на стол свои забавы: половинки крестьянских колбасок в картофельном мундире, нечищеные печеные клубеньки с начинкой, томленые подушечки с корочкой из карамельки, картофельный рис. Успех был грандиозен — раз в сто больше, чем у актрисы и поэта вместе взятых.

Председатель, который хорошо если за весь вечер произнес семь фраз, мою стряпню не ел. Но как только я подносила что-нибудь новое, обязательно напоминал: «Зелтите, ты бы рассказала, как это готовят».

Я рассказывала, шпарила наизусть рецепты. Отвечала на вопросы. Ну и вопросы были, скажу вам! Одна, например, интересуется, как получают столь гладкую карамельную корочку. Другая спрашивает: только ли вдоль можно разрезать картошку перед фаршировкой, а поперек нельзя? А какие аплодисменты раздались, когда я объявила: «Картофельный пудинг с миндальной горчинкой!» Как все удивлялись, когда объясняла: «Пудинг обычно запекают, но я предпочитаю водяную баню». Еще спросили: «Действительно ли для клубничной подливки ягоды нужно разрезать на четыре части, а не иначе?»

Нас не только министр министров приглашал на семейные праздники. Другие тоже не хотели отставать. Бывало, по два раза в неделю выезжала стряпать. А тут еще председатель наказал: «Заруби на носу — ни одно блюдо не должно повторяться. Разве если специально закажут».

Так мы оба с ним катались из одного начальственного дома, с одних семейных торжеств на другие. Лаума тоже нас сопровождала, пока всем не надоело. Тогда перестали звать. Видно, нашли другую труппу для развлечений. Сиек, бедный, вообразил, что его приглашают, потому что сам им интересен. Как бы не так. Когда председатель понял, сделался мрачнее дождевой тучи. Я по своей наивности еще спросила: «Ну когда поедем картофельные блюда демонстрировать?» Рассвирепел. Первый и единственный раз наорал на меня: «Мужа отбить захотела у какой-нибудь министерши?» Что мне? — молчу, раз не в духе. Прошло. Опять смотрит на меня светлым лицом. «Надо будет на той неделе с картошечкой поколдовать». — «Куда поедем?» — «Никуда, здесь будем принимать». Ага, понимаю. Раз здесь, то без жен. Мне же легче. Не будут приставать с вопросами, на сколько частей разрезать клубнику. Меньше говорить придется о рецептах, больше о всяких происшествиях, связанных с картошкой.

Кое-чему я в Елгаве научилась, кое-что от матери слышала, в книжках вычитала. Так что подаю еду и рассказываю какой-нибудь малоизвестный случай. В сумочке у меня всегда записная книжка. Поднесу угощение — перелистываю на кухне. Ну точно в школе перед экзаменами.

Захожу к начальникам и говорю, например: «В семнадцатом столетии в Бургундии запрещалось есть картошку — болезни, мол, всякие от нее». У всех глаза на лоб: «Какие еще такие болезни?» «Ну, мало ли примеров, — говорю. — Во дворе у английской королевы Елизаветы Первой (до сих пор помню по школе годы ее правления: 1558—1603), так вот на приеме у этой самой Елизаветы почти весь двор отравился. Только сама королева избежала этой участи. Колдовства никакого не было. Придворным подавали маленькие, как горошины, клубеньки. А в них яд — соланин. Королева только потому не отравилась, что у нее в этот день болел живот и она к горошинам не прикасалась». Все смеются, всем весело. А я несу следующее блюдо и опять подаю факт из блокнотика: «Пуритане картошку не признавали, потому что о ней ничего не сказано в Библии».

Однако до каких пор можно картофельными блюдами поражать? Пора вроде и остановиться. Министры и другие начальники весь мир объездили, где только не побывали, чего только не перепробовали. Однажды Арманд Сиек спрашивает меня: «Как ты думаешь, наши гости какие?» — «Как какие? Солидные. Большие начальники». — «Я не о должностях спрашиваю — о внешности». — «Хорошо одеты». — «Да нет, телом, телом какие?» — «Ну, такие кругленькие, упитанные». — «То-то же, вот и подумай в этом направлении».

Смекнула я, куда гнет председатель.

В следующий раз ставлю на стол печеную тыкву. Гости в изумлении. А я говорю: «Боюсь, как быне навредить вам этими картофельными блюдами. Бульба не такая безобидная, как вам кажется. Если встанете на весы, многие потянут выше нормы». Ага. Ну, слушают все — аж в рот глядят. Еще бы. У каждого второго живот через ремень переваливается. Спрашиваю: «Что ест человек с избыточным весом?» Удивляются: я, мол, ничего такого. Я только картошечку с подливкой, жирного в рот не беру. «Скажите, отчего свинья в весе прибавляет? Намнешь ей вареной картошки, намесишь муки в водичке. Разве это не то же самое, что картошка с подливкой? А посмотрите, как поросенок жир наращивает».

Прямое попадание. Сановные мужи уставились друг на друга. Говорят друг о друге. Каждый о себе. О весе. О животах. Наворачивают печеную тыкву — глядишь, уже и похваливать начинают.

На одном охотничьем вечере я целую лекцию прочла. Не в лоб, с перерывами. Записная книжечка распухла, растрепалась. Зайду, дождусь паузы и подкину: «Видали летом, сколько тучных людей на пляже? Это все от неправильного питания. Что такое пищеварительный тракт? Транспортерная лента, которая снабжает строителя кирпичами. Если подает по кирпичику, строитель посмотрит, подумает, куда его класть, а если навалит целый грузовик, — аврал, штурмовщина! Организм ведь использует без остатка все, что чуть лучше блошиной кожицы!» Министр министров игриво прерывает меня: «Нам тоже хочется того, что получше блошиной кожицы!»

Так вот вожусь с ними, отшучиваюсь, смеюсь, но успеваю рассказать все, что предусмотрено программой. Говорю, что утром можно бросить на сковородку ломтик сала, поджарить картошечку, залить яичком, днем перекусить и того, и этого. А вечером лучше ограничиться салатом без хлеба. Объясняю: «Намочите пшена и пустите кур. Куры поклюют, поклюют и отвернутся. А тучный человек лопает, лопает, пока в горло не упрется. Или другая крайность. Цедит кофе целый день. Раздражает внутренности, приводит в боевую готовность, а делать тракту нечего. Кишка кишку гложет. А там пошли болезни, больницы. Поэтому, дорогие гости, вот вареные патиссоны, вот, пожалуйста, — свеколка!» Втолковываю, что самая лучшая диета — будапештская. Полкило мяса в день, лучше всего, если разделить на пять частей.

Начальники после сауны в плавках вертятся. Я поглядываю на жиры и продолжаю вещание: «Сто лишних калорий в день дают десять граммов прибавки веса. Вроде бы немного — плотность по всей поверхности не толще курительной бумаги». Гости довольны. Слушают, щупают мягкие места, сравнивают. Наконец выдаю залп тяжелой артиллерии. Общество-то мужское. «Об уме судят по извилинам мозга, о здоровье пищеварительного тракта по тому, сколько он выталкивает».

Все хохочут. Один спрашивает: «Откуда известно, сколько надо?» Объясняю: «Ученые исследовали, выяснили, что в развивающихся странах, где люди ближе к природе, дневной выход полтора килограмма. Французы в среднем только триста граммов выжимают. Почему? Потому что развивающиеся едят грубую пищу, а французы налегают на утонченные блюда, вот и жалуются на желудки».

У нас с председателем уж и фантазия начала иссякать. Не знаю, какими историями и блюдами потчевала бы их дальше, но случилось так, что министр министров полетел с должности, а вместе с ним изрядный табунок разных других начальников.

Новые не приезжали, и председатель не осмеливался их звать. На свой юбилей пригласил родственников и бывшего министра министров с женой, ну с той самой «Разве это уровень!». Послал машину в Ригу за ними. Приехали радостные, довольные. В глазах благодарность, что не забыты и после того, как министр министров уже не шишка, а лишь пенсионер с прошлым. Все угощаются, я, как и раньше, предлагаю картофельные лакомства. Все идет как по маслу. Вдруг мать председателя бросает в эту милую компанию бомбу. У нее в сосудах склеротические бляшки откладываются, поэтому иной раз такое ляпнет, хоть уши затыкай. Наслушавшись, о чем толкуют гости, старушка начала про себя размышлять, как помочь безработному министру, и придумала: «Вы же можете пойти к нам лодки толкать».

Когда сын возвращался с утиной охоты, мать не раз слышала от него: «Затолкать лодку здоровому мужику ничего не стоит, а получает он за это не хуже министра». Вот и выдала старушка на одном дыхании и еще госпоже приискала местечко:

«А вы, почтенная, могли бы у нас картошку перебирать в новом хранилище. Очень хорошо они там зарабатывают».

Госпожа вскочила, заморгала глазами. Соринка, говорит, попала. «Надо промыть, но у вас ни одного медика нет!» И вправду не было. Сорвалась с места. Помчалась в Ригу.

Ладно, катались мы с председателем как шуты по домам начальников, но разве поэтому надо было насмехаться над человеком, которого и так жизнь выбросила из «Волги» прямо на обочину?

Рассказ Тии: Восемь сыновей на двоих и одна внебрачная дочь

Где найдешь мать, которая нарочно рожает сына, чтобы он, когда вырастет, стрелял в сына другой матери?

Когда я беру газету и вижу фотографии молодых девушек с автоматами, мне хочется выть. В мире все время где-то воюют, и все время какая-нибудь мать или женщина, которая могла бы стать матерью или вот-вот станет ею, стреляет. Ведь это ужасно. И если, тем не менее, это происходит — значит, мир сошел с рельсов.

Если бы мне сейчас дали винтовку и сказали бы: «Иди воюй!» — не знаю, пошла ли. И не потому, что пальцы у меня крючком, не могли бы нажать на курок. Не в этом дело. Думаете, я труслива, духу не хватило бы убить? Ведь могла же когда-то. Ствол не дрожал, целыми днями только и делала что целилась. Да, целилась. И снова нажимала. Я была прославленной убийцей. Снайпером. Синяя сумочка в шкафу полна наград. За что я их получила? За то, что расстреливала у других матерей сыновей. Умом я и сейчас понимаю, что так надо было, но сердцем — нет, для сердца это непостижимо.

Никто меня не принуждал: «Иди стреляй!» Меня гнали прочь. Меня, восемнадцатилетнюю, грозились выпороть. Когда мне говорили: ты еще должна возле матери погреться, — я плакала. Потому что мама с папой остались дома. Я ничего о них не знала. Потому что отказ меня оскорблял. Наконец один офицер с бородкой, прилипшей к подбородку как ласточкино гнездо, выслушал меня и разрешил. Видно, потому что я сперва рассказала ему о себе, а потом только попросилась на фронт.

Офицер потер заросший подбородок и, хотите верьте, хотите — нет, заплакал. Может, у него самого ребенок пропал или погиб и он представил себе это жуткое зрелище.

Я была совсем еще девчонка, хотела стать учительницей. Устроилась вожатой в пионерском лагере. Началась война. Сели в поезд. Поехали, а куда — никто не знает. Вагоны полны детей. И я, сама цыпленок, тоже со своими. Не одна, конечно. Была еще Зигрида. Воспитательница со своими двумя ребятишками. Вдруг все полетело, смешалось. У нас с Зигридой было тридцать детей. Когда я после бомбежки выбралась из гравия под насыпью, не было больше ни Зигриды, ни детей. Никого из наших. Я пошла, а ноги не слушаются. Кругом ручки, головки, ножки, кровь, все вперемежку. Я села на корточки в чистой воронке, и меня начало рвать. Казалось, все внутренности вывалятся, я испущу дух. Упаду без сил, и следующий взрыв засыплет меня камнями, ножками, головками.

Что было дальше, не помню. Очнулась в вагоне на полке. Долго не могла проглотить ни крошки. Мне делали уколы, давали таблетки. В конце концов я пришла в себя. И решила тогда во что бы то ни стало попасть на фронт. Я должна была убить тридцать одного врага — ровно столько, сколько было детей вместе с Зигридой.

Рассказываю офицеру с бородкой-гнездом о ножках, о крови и вижу — он плачет. Говорит: «Иди, Тия, отомсти!» Так попала я в снайперы. Расстреливала у других матерей их сыновей. Сыновей, что слились для меня в одно понятие — фашизм. Я стреляла и считала. Тогда я не думала, что это сыновья, которых рожали матери. Не представляла, что сама когда-нибудь стану матерью. Позже, гораздо позже, когда влюбилась в Матиса, а он — в меня, я начала думать о детях. Матис тоже был солдат. Я сказала ему: «Мы с тобой стреляли, ты не считал, артиллерист не может всех сосчитать. А я считала. Слишком много людей мы убили с тобой. Поэтому мы должны родить много детей. И хорошо их воспитать. Чтобы из них никогда не выросли фашисты. Чтобы больше стало в мире хороших людей, и тогда, быть может, он изменится к лучшему».

В то время, когда я смотрела на снимки девушек с винтовками или автоматами, мне еще не хотелось кричать. У меня на плече еще не выровнялась ямка от снайперской винтовки. Я только подсчитала про себя, что слишком много жизней погублено и что ущерб этот нужно восполнить. Я сказала Матису: «Пусть у нас будет столько детей, сколько я смогу родить». Матис ничего не говорил, только любил меня. Я не знаю, сколько женщина вообще может дать потомства. Рассказывают, что на свете есть матери с двадцатью, тридцатью детьми. Когда у меня родился Алфонс и прошло три года, я спросила доктора: «Разве у меня больше не может быть детей?» Он посмотрел на меня как-то странно и спросил: «А вам мало восьмерых?» «Мало!» — сказала я. Тогда он снова обследовал меня, долго и обстоятельно. Наверное, хотел выяснить, не помешалась ли я, часом.

Хотите верьте, хотите — нет, но в природе существуют регуляторы. Кабы не они, дай таким Тиям волю, уж они бы народили.

Куда бы я делась с тридцатью сыновьями? Дочери у нас с Матисом не рождались. Вы ведь знаете, Дзиркстелите у меня со стороны прижита. Да, прямо скажу, не знаю, куда бы делась с тридцатью. Если бы не включился регулятор, они у меня были бы. Точно так же, как те девять, кого я успела родить. Но ни за одного краснеть не приходится. От всех доставались и радость, и слезы.

Сколько Анджиню было лет, когда он потерялся? Три. Нет, три с половиной. Ишь, путать начала. Был рядом — и вдруг исчез. Искали, искали — нет нигде. Наконец нашли в пустой картофельной яме. Соскользнул туда, наигрался в песочке и заснул. Хорошо хоть ни одного гада в яме не оказалось. Только семь лягушечек насчитали. Анджинь свернулся калачиком и сопит. Лягушечки смотрят большими глазами, удивляются.

Мать может пересказать жизнь своего ребенка от рождения до седых волос, если, конечно, доживет до этого. Но все равно какой-нибудь случай всегда вспоминаешь в первую очередь.

Артис уже работал в милиции. Выехали на охоту. Он в тот день был затонщиком. Одет как все. Подстрелили кабана. Тот забежал в осоку. Там, у Паркю, где озеро обмелело и километрами тянутся заросли осоки высотой в два человеческих роста. Артис идет, идет и вдруг натыкается на странного типа. Тот спрашивает: «Водку пьешь?» «Не пью», — отвечает сын. «Неважно, сейчас выпьешь!» «Не выпью». «Выпьешь!» Только сын к нему поближе, тот вытаскивает пистолет: «Стоп! Только на расстоянии пяти шагов, откуда мне знать, что у тебя на уме». И кидает Артису бутылку: «Раскупоривай!» А вслед за ней — круг комиссионной колбасы, что за восемь тридцать. «Выпьем, парень, а то мне одному скучно». Что Артису было делать? Выпили, закусили. «Сколько времени?» — спрашивает тип. Артис отвечает, тот вынимает из сумки трое золотых мужских часов. «С тобой, парень, можно ладить, ты ничего мужик, возьми на память и носи». Бросил Артису еще пол-литра и еще один круг комиссионной колбасы. «Выпьем!» «Хватит, — говорит Артис, — не могу больше». Тип смеется: «Пей, когда говорят», — и опять трясет пистолетом. Куда Артису деваться? Так и нашли его заснувшим с тремя золотыми часами под боком и четырьмя поллитровками на пне. Оказалось, что по соседству в этот день ограбили магазин. Взломщиков поймать не удалось. Как-то раз Артис приезжает в Ригу, смотрит — навстречу идет этот тип. Поздоровались, как старые знакомые. Артис сказал: «Теперь моя очередь поставить». Завел в трактир и тут же у гардероба заломил собутыльнику руки.

Давид должен был в школе писать первое сочинение «Мое осеннее приключение». Помню его наизусть.

«Я пнул картошку ногой. У картошки болел бок. У меня болело сердце. Я никогда больше не буду пинать картошку ногами».

Учительница поставила за сочинение пятерку. И прочла его классу. Все удивлялись. Как? За четыре предложения пятерка?

В то время, когда Аусеклис только начал работать, от агрономов требовали, чтобы они строго следили за глубиной борозды, постоянно ее измеряли. Сейчас разве меряют? Что-то не слыхала. Аусеклиса нельзя было обмануть ни на сантиметр. Сделает пять шагов и зовет виноватого: «У тебя не хватает двух сантиметров». — «Не может быть, агроном!» — «Давай мерь!» Меряет — ровно на два сантиметра меньше. Всех держал в узде своим глазомером. Те, кто гнал трактор без зазрения совести, завидев издали агронома, сами старались перемерить. Глазомер тут был ни при чем. Однажды Аусеклис зацепил голенище кирзового сапога за гвоздь и отодрал кусочек кожи, как раз на той высоте, какая должна быть у борозды. Когда его перевели в семеноводство, то на вечере механизаторов Аусеклис раскрыл свой секрет. Мужики смеялись до упаду. Но слава его живет до сих пор. «Да, нашего агронома не проведешь, у него глаз — ватерпас. Знаем его!»

Николай падок на всякие розыгрыши. Когда Хелвиг купил «Жигули», никого по дороге не подсадит, не подвезет. Шпарит и шпарит, будто не видит никого. «Жмот!» — сказал Николай. И неспроста. Однажды все конторские бросаются к окнам. «Ой, у Хелвига «Жигули» горят!» Хелвиг выскакивает во двор, не знает, что хватать. Льет воду. Срывает с теплиц соседа Тиллужа пленку и — на машину. Дым валит пуще прежнего. Хелвиг ведрами таскает землю с тиллужских грядок. Вроде бы дыма поубавилось, рассеивается понемногу. Когда воздух снова чист, Хелвиг смотрит — машина цела. Лишь под колесами валяются остатки дымовой свечи. Теперь разве Хелвиг промчится мимо! Всегда подсадит, любезно предложит подвезти. А Николай делает вид, что не имеет к дыму никакого отношения.

Матис у меня такой муж, что лучше и не пожелаешь. Но, видно, наскучило ему крутиться все время в одном колесе с четырьмя мальчишками, садом и скотиной. Чувствую, стал какой-то небрежный, ну как бы сказать, отсутствующий, что ли. В постель идет как на барщину. Вначале я не обратила внимания. Что тут удивительного — силачи тоже устают. А потом гляжу: вертится около той лисички. Помните? Контрольным ассистентом проработала несколько месяцев и уплыла, качая глобусом. Чего-чего, а это она умела. Мужик оглянется, аж трубку выронит изо рта. И мой добряк соблазнился. То ли случайно, то ли вся сила на лисичку ушла, но у меня не завязалось дитя, не понесла я ребеночка. Думаю, кому пожалуешься? Радуйся, что растут четверо сыновей. У другой и одного нет. Жаль только, что я, такая молодая, должна остаться бесплодной.

Как-то раз поехала на велосипеде в магазин. Не доехала до Колиней, где эти большие поля, как в переднем колесе лопнула камера. Толкай теперь девять километров руками. А покупки тяжелые. Тащусь помаленьку. Слышу, за купой деревьев трактор тарахтит.

Выползает сосед Андис. Картошку, мол, окучивал. Видит, как мучаюсь, спрашивает: «Ты что, велосипед только для форсу берешь, раз толкаешь руками?» — «Камера лопнула. Был бы ты настоящий мужик, заклеил бы». И смотрю на него. Что ему делать? Слезает с трактора, начинает развинчивать, вынимает камеру, склеивает. «Теперь надо дойти до воды, посмотреть, не пузырится ли». Идем к ручейку через поле тимофеевки. Камера в порядке, пузырей нет. Возвращаемся — и вдруг чего-то замялись. Он глянул на меня, я — на него. Матис у меня первый и единственный мужчина. А теперь рядом стоит другой. Матис, наверное, у лисички, как и во все остальные дни после обеда. Смотрю на Андиса и думаю, неужто я и впрямь пустоцветом стала? Тимофеевка как раз колос выгнала. А жаворонок на небе над нами трели выводит. Висит под облаком. Справа тимофеевка, слева тимофеевка, высокая, густая. Смотрю на Андиса, на жаворонка. Андис от удивления слова не может вымолвить. Мне тоже сказать нечего. Я тоже удивлена. Месяц спустя говорю Матису: «Давай не будем мучиться. Я чувствую, тебе со мной плохо. Найдешь другую женщину. Может, с ней опять в силу войдешь. Я больше не могу быть твоей женой, у меня будет ребенок от Андиса». — «От кого?» — «От Андиса». — «Почему от Андиса?» — «Вот так — от него». Пропал мой Матис, два дня, две ночи домой не возвращался. Наконец пришел и сказал: «Дурочка, все у нас будет хорошо».

Матис не верит, что Дзиркстелите от Андиса. «Думаешь, что ты этим Андисом меня ревновать заставишь?» Матис с сыновьями — как обычно с парнями, а Дзиркстелите не знает куда посадить, балует, как принцессу. И Дзиркстелите в Матисе души не чает. Заболит у него голова, тотчас приложит к вискам кружочки сырой картошки. На шею, на жилы поставит. Сразу проходит. Обожжет Матис пальцы, работая с моторами, Дзиркстелите натрет картошки, приложит к больному месту, обвяжет, сразу заживает.

Конрад у меня не ахти какой певец или там говорун, но когда после декрета решили по-новому праздники отмечать, не стало веселья. Без рюмочки, без стаканчика песня не рождается, разговоры не завязываются. На вечере механизаторов, к примеру, все сидят будто аршин проглотили. Вдруг мой Конрад в полной тишине спрашивает серьезно: «Чем наши песни плохи? Нужно только заменить неподходящие слова другими». — «Какие слова?» — спрашивают его. «Неправильные. Ну хотя бы в той самой старинной народной «Здесь пивал я, веселился, в этой маленькой корчме». Давайте споем: «Здесь най-най я веселился, в этой маленькой най-най!» Тут все обрадовались и как рванули — вы бы послушали. Все сразу стало на свое место. Шутка помогла. Теперь Конрада приглашают на торжества запевалой.

Илвар у меня светлая, чистая душа. Все время ездит к горе Озолкалн погоду узнавать. Ну прямо метеорологическая станция — предсказывает ясные дни. Никто ведь не знает, что с Озолкална на полдня вперед погоду видно.

Алфонс, когда маленький был, всегда нас с Матисом тащил в тележный сарай, покажи, мол, дрожки, которые бык забодал. Отец мне как-то рассказывал про соседского быка. Сорвался с цепи, забежал к нам во двор и кинулся на отца. Тому некуда деваться. Залез под дрожки и через другой конец — вон. Бык бодает дрожки и катит вперед. Закатил в мочильную яму, где мы лен мочили, и успокоился. Отец все спрашивал соседа: «Когда ты мне за дрожки заплатишь?» Однажды я рассказывала гостям про злоключение отца, а Алфонс, как услышал, сразу потребовал: «Покажи мне дрожки, которые бык забодал!»

В моей молодости мы все пели песню о Латгале «Отчий край мой прекрасный, край озер голубых…», хотя я родилась и выросла в Курземе. С этой песней меня встречали в школах. И я рассказывала детям, как я целилась и стреляла, чтобы такая песня могла быть и чтобы мы могли ее петь.

Но чем дальше я от войны, тем труднее мне стало рассказывать, как я целилась и стреляла. Дети смотрят на меня большими глазами. Удивляются, что я убивала. Теперь я больше не хожу, не хочу рассказывать про войну. Секретарь парторганизации сердится: «Почему не участвуешь в работе по патриотическому воспитанию?»

Разве это не ужасно, что я, мать, должна рассказывать, как я убивала чужих сыновей?

Алфонс еще учится в университете. Илвара я, может быть, обидела. Обещали с Матисом добавить денег на машину. А я написала председателю латвийского Комитета мира Андрису Веяну, чтоб взял всю нашу прошлогоднюю премию. Легче стало на душе. Илвар спрашивает: «Что так много дала?» Говорю: «Чтобы женщинам не надо было брать винтовки и целиться в сыновей, которые родились у других матерей».

Надгробный камень

В дяде Стрипине дети души не чают. Он умеет привораживать к работе. Бывает, так увлечет их, так заведет, что потом кажется — работа сама спорится. И борозда не длинная, и солнце не жарит, и дождь не страшен.

— Теперь мы должны отобрать плохие кусты. Вы ведь сами знаете. Бывают здоровые, больные и серединка наполовинку. Эти последние труднее всего отличить. Хитрющие, делают вид, что здоровые, а на самом деле притворщики. Клубеньки под ними на вид красавцы. По величине — как раз для посадки. Снаружи любо смотреть, а внутри полны всякой дряни. Вирусов — тьма-тьмущая. С этих полубольных и начинаются все беды.

Когда на картошку напали колорадские жуки, дядя Стрипинь кликнул детей:

— За каждого пойманного жука — копейка! Раздал баночки.

— В каждую баночку — сто жуков.

— Вы разве будете их пересчитывать?

— Зачем? Бросим жребий, кому выпадет, у того и пересчитаем.

Добычу дядя Стрипинь записывал в тетрадь. Как принесет кто баночку, проставит против фамилии галочку.

— Сколько уже у меня галочек?

— А у меня сколько?

— А у меня?

Галочками этими Стрипинь горы сворачивал. Недаром его тетрадки потом в музей попали. Придумал он их в те времена, когда юные помощники в борозде еле шевелились, каждую пятую картофелину каблуками в землю втаптывали. Стрипинь почесал затылок, поразмыслил, завел тетрадочку и стал чертить галочки, сколько кем сделано.

— Молодец! Видишь, у тебя на две галочки больше.

— А ты, неужто не можешь еще одну набрать? Я бы на твоем месте не сдался.

Такой азарт разжигал, что, бывало, силком не затащишь детей на обед. Несут баночки с жуками, визжат, радуются.

С тех пор Рудольфа Пуке прозвали дядя Стрипинь — Галочка.

Дядя Стрипинь говорит и делает все обстоятельно и весело.

Как только ботва вытянется на тридцать сантиметров с хвостиком, Рудольф Пуке берет тетрадь и пишет на ней: «Первый картофельный поход».

— Теперь, когда из листиков выросли листья, — говорит он, — вы сами видите, какие сморщились, а какие свернулись.

И рассыпается ребячья рать по полю сражаться с вирусом и прочей нечистью. А дядя Стрипинь знай чертит галочки.

А когда картошка вся расцветет, он берет тетрадь и пишет: «Второй картофельный поход».

— Теперь, когда все поле в цвету, вы сами видите, где чужой сорт примешался, где черная гниль завелась.

Отцвела картошка, и снова у дяди Стрипиня в руках тетрадка «Третий картофельный поход».

— Ну а теперь вы сами видите, где среди ранней картошки поздняя выросла. Какая цветет, та поздняя, ту и будем выдирать.

Так и ходит все лето дядя Стрипинь с ребятами в военные походы на жука колорадского, на черную гниль, раздает медали-галочки, пока не очистит все поле от картошкиных врагов.

На праздник Победы дядю Стрипиня пригласили в школу. Дети глазам своим не поверили, когда увидели своего полководца. Сидит смущенный, будто воды в рот набрал, слова не вытянешь. Стесняется, что пригласили. Оживился, лишь когда один первоклассник спросил:

— Дядя Стрипинь, как вы такой тяжелый камень в телегу погрузили?

— А я бревнышками, бревнышками, — ответил дядя Стрипинь обрадованно (наконец-то о деле заговорили), — просунул их под него вместо колесиков.

Тут он забыл, что стоит перед публикой, что народу полон зал, что он не герой Великой Отечественной, и начал рассказывать пацану о своем приключении. Все поведал. Как ехал ночью, как искал в темноте яму поглубже, как закапывал.

Когда-то давно до войны у него был сосед подпольщик и коммунист Зигфрид Вигриезе. В районном краеведческом музее Вигриезе отведен целый стенд. В местной школе — мемориальная комната. В конторе «Единства» хранится планшетка революционера. Зигфрид Вигриезе не дожил до того часа, когда толпы вышли на улицы, площади. Не услышал, что говорили на митинге в Картофельных Ямах. Он умер в тюрьме в июне сорокового. За неделю до того, как рижане ринулись к тюрьмам освобождать политзаключенных.

Подпольщик когда-то оставил своему соседу Рудольфу Пуке сверток.

— Придет время, раскроешь.

Время пришло, и Рудольф сделал как обещал. В свертке лежал набросок памятника и просьба вырубить в камне следующие слова:

«Коммунизм победит!

Я верю — так будет.

Я умираю за это.

1879—19…»

К наброску были приложены деньги. Рудольф тотчас отнес все в исполком. Те, кто симпатизировал советской власти, сложились и добавили еще.

Открытие памятника стало событием. Народу собралось — море, со всей округи, ближней и дальней.

Когда пришли немцы, памятник исчез. В первую же ночь. Сыщики бегали, шныряли, выспрашивали, а все пожимали плечами. У Зигфрида Вигриезе не было родственников в Картофельных Ямах. А на Рудольфа никто не подумал. Потому что в тот раз, когда вскрыл сверточек, он не хвастался. Без лишних слов отнес в исполком и сдал.

Окончилась война, и Рудольф Пуке пришел к Павлу Пазару.

— Бери лопату.

— Зачем?

— Бери, говорят. Памятник будем откапывать.

Четверо мужиков еле справились с тяжестью.

А Рудольф, теперь уже дядя Стрипинь, объясняет первокласснику:

— А я бревнышками, понимаешь, бревнышками. Просунул под него вместо колесиков.

Дядя Стрипинь никогда не держал в руках винтовку. Не помогал партизанам, не спас никого от смерти. Только спрятал надгробный камень.

Оттого и стеснялся в школе и говорил, словно оправдывался:

— Жалко было, что разорят, поэтому увез, закопал.

Такой вот мужик дядя Стрипинь.

У Военной Нины лопнуло терпение

В старом деревенском доме, принадлежавшем некогда местному богачу Роланду Церу, живут две сестры Нина и Валя.

В конце войны Цер удрал в Америку. В наши дни в Картофельных Ямах его помнят лишь старожилы.

Как-то во время оккупации Цер привез из лагеря четырех военнопленных. Солдаты, что еле волочили ноги, на его харчах мало-помалу оправились. Поэтому Роланд Цер то и дело напоминал им:

— Не забудьте, я вас спас от голодной смерти.

Ходил он всегда с поводом, перекинутым через левое плечо, — двухметровой полоской кожи с карабином в конце, чтобы удобно было пристегнуть к уздечке. Нет-нет да и хлестанет для острастки. Пугал не только скот, огреет, бывало, и кое-кого из своих батраков. А в пленных так и карабином попадал. Размахнется и напомнит:

— Я вас спас от голодной смерти.

Немного спустя он привез еще двух работников. В этот раз в лагере раздавали детей. Цер приглядел двух русских сестер. В доме нужны были работницы — подать, постирать, подмести.

К девочкам Цер был более милостив, нежели к пленным, проучил лишь ременным концом. Но напоминание оставалось прежним:

— Я вас спас от голодной смерти.

Как только Цер почуял, что основы начинают пошатываться, он вместе с семьей, захватив наиболее ценные вещи, отправился за океан. Девочки даже всплакнули: Роланд на прощание погладил их по головке:

— Теперь вы тут хозяйки. Берегите вещи и ждите меня.

На второй день после его отъезда Валфрид Бека отвез сестер к себе.

— Бедняжки вы мои! Ни отца, ни матери, избитые, в синяках!

Роланд Цер обычно стегал по спине. Знал, куда метить. На голых ногах полосы были бы слишком заметны.

У Нины с Валей еще саднило кожу от порки, но обе вытирали слезы, будто расставались с дорогим человеком, а не мироедом-истязателем.

Деревню, где они жили, сожгли немцы. За связь с партизанами. Взрослых и детей загнали в колхозный сарай с сеном и поднесли огонь. В пламени сгорели братик и сестренка. Двухлетний и четырехлетняя. Трудоспособных подростков собрали и увезли. Сперва держали в лагере, где они в скором времени отощали до неузнаваемости, а потом распределили по разным областям оккупированной территории. Одна группа попала в Латвию. Роланд Цер выбрал Нину с Валей. Батраков и пленных кормил он отменно. Девочки быстро оправились. Они были благодарны ему за еду, теплую комнату с двумя кроватями, за одежду, за то, что у них был дом. На глазах у сестер уничтожили их родных, они прошли через лагерь и после всех ужасов и испытаний Церы дали им кров. Что там синяки! Если прилежно работать, не попадаться под удар, вовремя покаяться, соврать когда надо, можно и потерпеть.

Роланд Цер гладил детские головки неспроста, хотел оставить в своем доме верных людей, которые с рабской преданностью будут оберегать его имущество. Нина с Валей, почувствовав ласковое прикосновение, вспомнили отца с матерью, их натруженные руки, кошмарную ночь и заплакали.

За лесом взрывались бомбы, стоял гул канонады. Война приближалась, неотвратимая и страшная. Девочки дали волю слезам, готовые вцепиться в пиджак своего хозяина, терпеть побои, лишь бы он их не бросил, а взял с собой.

В эту минуту душевного смятения бездетная семья Беки предложила Нине с Валей свою родительскую опеку. Валфрид потрепал те самые головки, что накануне поглаживал Цер, и сказал сочувственно:

— Бедняжки вы мои!

Курземский котел, хоть и дал трещины, продолжал клокотать.

Проявлять чрезмерную жалость и публично сочувствовать девочкам из русской деревни, оказавшей сопротивление немецким властям, было далеко не безопасно, поэтому Валфрид на людях без конца повторял:

— Мы с Барбой вдвоем не справляемся. Пусть поработают. Заодно и сыты будут.

С соседями, заслуживающими доверия, он бывал откровеннее:

— Жалко девчонок. Люди все же, какая разница, латыши или русские.

В одиночество Барбары и Валфрида вошли детские шалости, смех, слезы, заботы и радость. Вначале Беки не думали о долгой совместной жизни. Доброта, с какой они взяли чужих детей, была схожа с любезностью одинокого ездока: остановит лошадку, подсадит в телегу, подвезет немного, чтобы путнику не пришлось мерить километры по грязной размокшей дороге. Постепенно привитые веточки срослись с деревом-кормильцем. Девочки были трудолюбивые, смышленые. Сердца приемных родителей раскрылись. Сдерживаемая потребность создавать, растить нашла наконец применение. Сиротам, натерпевшимся столько горя, в свою очередь хотелось к кому-то прижаться. Поэтому они не были такими занозистыми, как обычно девочки-подростки. Этот порыв и растопил сердца приемных родителей, которые поначалу в новых детях видели прежде всего обладателей двух пар рук, способных помочь по хозяйству.

У сестер были свои фамилии — Ананьевы, но звали их — девочки Беки. Или Военная Нина, Военная Валя. Это была явная нелепица. Не война их родила, вынянчила, напротив — отняла мать, отца. Но прозвища создаются не по законам логики. Дети появились в военное время, значит, самое подходящее имя для них — Военные девчонки.

Кто мог бы подумать, что отощавшие, избитые подростки так прочно приживутся в местном обществе. Теперь кажется, что в Картофельных Ямах спокон веку жили и Нина, и Валя, — у обеих были хорошие мужья, по двое детей. Что Роланд сроду здесь не хозяйствовал, а в большом доме всегда обитали две семьи, которые добились благосостояния, трудясь на колхозных полях и на приусадебных участках. Лишь прозвища напоминали — Военная Нина и Военная Валя.

Когда прежние жильцы переехали в поселок, приемные дочери Беки рванули в освободившийся дом Церов. Им надоели их каморки, где в тесноте мыкались и взрослые и дети. Они хотели иметь каждая свои полдома, самостоятельности. И в то же время — быть поближе, поскольку привыкли держаться вместе. Близость в хоромах Церов не сравнить было с толкотней носом к носу в скромном жилище, каким был дом их приемных родителей. Еще они хотели свободы в борозде. Валфрид Бека постоянными советами и надзором стал им мешать. Давил, действовал на нервы. Безусловно — они были ему обязаны знаниями, он научил их приумножать достаток. И тем не менее. Отношения уже давно были не такими, как раньше. И это естественно. Замужество, дети ослабляют прежние связи. Нужно искать новые нити, ткать новые узоры, таков закон жизни.

Семья Беки — и дочки и родители — прославилась выращиванием скороспелой картошки. Не ранней, а скороспелой.

— Лето еще не пришло, а она уже созрела, — говорил Валфрид Бека.

Из-за привязанности к скороспелым сортам его даже прозвали Валфрид Ранняя Бульба. В семье одна лишь Барбара осталась при своем собственном имени. И то его укоротили на слог — Барба.

Валфрид Ранняя Бульба обучил девчонок своим производственным секретам, заразил желанием зарабатывать.

Кажется, что тут особенного: весной посади, летом окучивай, осенью выкапывай. А захотел раннюю, выбери сорт, зарывай в землю пораньше, получишь урожай еще до Иванова дня, хочешь — ешь, хочешь — вези на рынок. Все так, да не совсем.

Может, Валфрид знал, что картошка, наш главный продукт питания, содержит много калия и поэтому имеет большое значение для нормализации водного обмена и поддержки сердечной деятельности. И чем раньше ее вырастишь, тем полноценнее будет питание. Но вполне может быть, что он не слыхал об этом. В его задачи входило как можно скорее вырастить и как можно скорее предложить покупателю. Ранняя Бульба ухаживал за колхозным полем скороспелой и за своими приусадебными бороздками. Обеспечивал колхозной кассе и самому себе ранний доход.

— Скороспелая картошка выравнивает крестьянину лето, — уверял он. — Смотрите, что получается. Осенью все работы застревают. Дни коротки, темнеет рано. А там еще мокрядь с неба. Копаешься в земле. Грязь по уши. И картошка уже не та. И ты уже не работник. А со скороспелой совсем другое дело. Небо не успело прохудиться. Борозда не мучение, а радость. Кроме того, ранние клубни — предшественники для всех культур, никогда не обманут. Ни бороздить, ни боронить после них не надо. По ранней картошке хоть высевай озимые, мешанку, кочанную капусту, хоть садись на задницу — земля мягкая, как пружинное кресло.

Бека теорию не преподавал, а делал замечания, и всегда по конкретному случаю.

Выгребает, скажем, Валя навоз из хлева. Вдруг налетает Валфрид и вместо похвалы начинает выговаривать:

— Птичий помет из-под шестка нельзя кидать в общую кучу. От этого добра, если смешать его с просеянным торфом и минеральными удобрениями, клубни быстрее развиваются.

Когда Бека объясняет, нужно молча внимать, вилами тоже не смей размахивать. Это будет воспринято как неуважение к рассказчику и приемному отцу. От спины через тонкое платьице идет пар. Как от луга в предрассветный час. Но Валфрид не видит, что девчонка может схватить простуду. Говорит и говорит:

— Ишь, что получается. Рассказывают, будто бы курземцы кладут в борозду навоз и это, дескать, правильно. Пусть каждый делает как хочет. Но для скороспелой обкладывание навозом сверху и снизу вредно. Задерживает созревание. С навозом обращайся как аптекарь с лекарствами. Прежде чем сливать, смешивать, он всегда взвешивает. Дашь азота больше, чем надо, вся сила уйдет в ботву. Иной радуется, глянь, какая ботва вымахала. Но спроси, за чей счет она вымахала? За счет клубней. Так что радуется он внешности, а не весу.

Над Валфридом раньше посмеивались:

— Станет ли нормальный человек градусником в земле ковырять? То, что нужно, можно определить глазами. И если этого мало, — ощупью.

Когда Бека взял из борозды больше, чем другие, и когда он первым повез свой урожай на рынок, все, кто скалил зубы, стали прислушиваться. Валфрид своих секретов не скрывал.

— Смотри, что получается. Если в том месте, куда картошка должна лечь, температура два, три, четыре градуса, можешь смело сажать. Это лучше, чем в тепле. Почему? Потому что в холоде клубни выгоняют корешки раньше, чем побеги. Картошечка может освоиться. Пойдут теплые дни, глядишь, ростки вылезут. А чем питаться будут? Так ведь плодородием земли. И возьмут его корешками. Но если клубень сперва выгонит ростки, то получится то же самое, что с ребенком, когда его раньше времени отнимают от груди. Ты смеешься — градусник. Но пальцем температуру не определишь. Палец только чувствует — тепло или холодно, а для скороспелой нужно знать градусы. Чтоб как на острие ножа. Ранняя картошка рисковая. Оттого многие и боятся.

Валфрид прав. Упадут заморозки и сведут на нет все весенние старания. Губителен уже один градус мороза. Двух достаточно, чтобы все поле поникло.

Готовиться к заморозкам приемные родители и приемные дочки начинали загодя. Сказать точнее, еще с прошлой весны. Девочкам вменялось в обязанность выметать из коровьих яслей несъеденную труху, остатки сена и соломы. Все это собирали в одну кучу на сеновале. В дровяном сарайчике в старые корзины высыпали опилки и отлупившуюся кору. Изношенную одежду, не годную ни на половые, ни на посудные тряпки, кидали в угол тележного сарая. Словом, готовили сырье. Спокойно, между делом. Оживление начиналось, лишь когда все признаки недвусмысленно показывали — вот-вот ударят холода. Тогда в старых ведрах и корзинах поспешно выносили заготовленное добро на картофельное поле, раскладывали в кучки. В каждой кучке от всего понемногу. Также по горсти торфа. На растопку шли смоченные в дегте или в дизельном топливе штанина, рукав, воротник, а то и лифчик.

Бека поучал Валю:

— Ишь, что делается. Это тебе не обогрев, как думает иной дурак. Видишь, дым садится на поле. Дым — это рубашка, которая не дает улетучиться теплу из ботвы. А тому, кто в тепле, заморозки нипочем, через рубашку не укусят. Можно и обогревать, но не стоит зря добро изводить. Тогда нужны кострища с пламенем — таким, чтобы теплом обдавало каждый куст. Те, что ближе к огню, могут обжечься, а дальним вообще ничего не перепадет. После смотришь: поле похоже на издерганную бороду. В одних местах ботва огнем выжжена, в других — заморозками покусана. Я эти фокусы с холодами хорошо изучил и остановился на дыме. Некоторые накрывают соломой или еще каким-нибудь утеплителем. Но это возня — вечером накрываешь, утром снимаешь. Другие ходят с ведром и банным веничком, попрыскивают водой. Ботва покрывается ледяной корочкой и сохраняет внутри тепло. Но попробуй окропить все борозды. Целую речку придется вычерпать. Лучше дыма ничего нет. Раньше ходили в ночное, пасли лошадей, теперь пасут картошку. Работа костей не ломит.

Последние слова Валфрид произносил, чтобы подбодрить помощниц. Девочки переутомились, таская ведра и корзины, глаза слипались, спать хотелось. Но когда приемный отец все объяснил-растолковал, то, ей-богу, начинало казаться, что это не работа, а забава. Что бы было, если б в самом деле заставили таскать на коромыслах воду из реки?

Говорят, что к работе нужно сперва пробудить интерес, а там дело все само пойдет.

Валфрид пробудил в Нине и Вале интерес к картошке.

Заставь он приемных дочерей поступать в техникум, вряд ли бы они согласились. Обе уже вышли из тех лет, когда активно стремятся получить образование. Хотя в послевоенные годы как в общеобразовательных, так и в профессиональных школах часто за одну парту рядом с молодыми усаживались и взрослые.

Сестры сами захотели узнать как можно больше о картошке. Валфрид не строил из себя всезнайку, перед тем, как поделиться наблюдениями, всегда напоминал, что в академиях не обучался. Только и всего мудрости, сколько раздобыл в борозде.

Бека сам искал и другим разрешал отклониться от своих рецептов. Поэтому дочки не выполняли слепо указания, а думали и переживали вместе с семьей.

В чулане, как Валфрид с Барбарой называли нежилое помещение, отгороженное от соседних дощатыми переборками, картошку весной приводили в чувство, будили, чтоб очнулась от зимней спячки. Высыпали на пол, выстраивали в ряд на полках, клали в неглубокие ящики. Рассматривали, вертели и сравнивали. Валфрид всегда звал девочек:

— Ишь, что получается. Те, что слишком долго на солнце заглядывались, выгоняют ростки медленнее. А у этих вон ростки худые. Оттого что мало досталось солнечного света.

Когда появились полиэтиленовые пленки, Бека смастерил мешки, насыпал в них клубни, подвесил на гвозди и то и знай подзывал сестер:

— Нина, Валя! Ишь, что получается.

Так вот и хлопотали в мире и согласии. Выстилали пол смоченными в воде газетами, чтобы хватало влаги в чулане.

Нина с Валей выросли, вышли замуж, родили детей. В чулане жила семья Вали. На втором этаже между скатами крыши выстроила себе жилище семья Нины. Чтобы весной прорастить картошку, пришлось прорубать в клети два окна.

Внешне все было хорошо. Даже очень. Но внутри нарывало, зрело недовольство. Чем дальше в прошлое отодвигалась война, тем больше Военная Нина и Военная Валя отдалялись от Валфрида и тем чаще и живописней Валфрид рассказывал о войне. Рассказывали, кстати, и о нем. Он незаметно превратился в человека-легенду. Его постоянно приглашали в школу, на все колхозные торжества и мероприятия, сажали в президиум, одаривали цветами, сувенирами. Потому что Валфрид Ранняя Бульба был единственный из оставшихся в тылу мужчин, кто в Картофельных Ямах с оружием в руках схватился с вооруженным солдатом фашистской армии и спас от бесчестия Асю. Мало того, именно в это время, когда Курземский котел вот-вот должен был взорваться и большинство думало, как спасти себя и близких, Бека вспомнил о русских девочках. Другие отвернулись, делая вид, что не замечают брошенных детей. Барбара и Валфрид протянули руки и предложили сироткам кров.

И вдруг после стольких лет на вечере в честь Победы, когда Валфрид в очередной раз погрузился в воспоминания и как борец тыла получил цветы, Военная Нина попросила слова. Ее охотно пригласили на трибуну. Наверное, дочка хочет дополнить рассказ о приемном отце. Поговорит о военной угрозе, своей работе и мирном голубом небе.

— Валфрид Бека принял нас, вырастил, обучил, поставил на ноги. Это правда. Валфрид Бека застрелил Курта. И это правда. Но почему принял нас и почему застрелил Курта, об этом вам следовало бы наконец узнать.

В зале воцарилась тишина. Президиум не дышал.

Военная Нина много не говорила. Но сказанного было достаточно, чтобы президиум долгое время сидел потупив очи и набрав в рот воды. Публика не знала, как себя вести, то ли аплодировать, то ли хранить молчание.

Некоторые робко, другие с любопытством стали шарить глазами, искать Асю Смилтаю. Кое-кто заерзал на стуле и тут же успокоился. Будешь вертеться, высматривать Отомара Смилтая, напорешься на его взгляд — не обрадуешься. Многим хотелось поглазеть, как ведут себя дети Смилтаев — Дзелде, Айнис, Лео. И какое лицо кажет Барбара. Но тишина сковывала, и единственное, что публика себе позволяла, — это во все глаза смотреть на третье место в первом ряду президиума. После первой фразы приемной дочери Валфрид Бека схватил подаренный ему букет. Нина спустилась в зал, села на свое место, а он все еще продолжал сжимать в пальцах цветы.

Долго не смолкнут в Картофельных Ямах пересуды, долго будут перемывать косточки Валфриду и его жене, Асе и ее семье. Но больше всего самой Нине. Можно или нельзя было так поступать? По какому праву расковыряла она то, что давно зажило и поросло быльем? Когда старые Смилтаи и старые Беки почти весь свой век уже прожили. Когда Курт давно истлел. И такова ли благодарность Нины за то, что ее с сестрой приняли, вырастили, выучили? А может, наоборот, так инадо было, чтобы исправить ошибки в летописи событий? Пусть дорогой ценой, зато восстановлена истина.

Молодые в зале и в президиуме удивились. И только. Старшие вспомнили. Начали разбирать, высказывать суждения.

Когда крепко стоишь на земле, можно не торопясь обдумать каждый шаг, либо принять, либо отвергнуть.

Но коль попал меж жерновами, успевай поворачиваться, будешь долго размышлять, — сотрут в порошок.

Барбара с Валфридом приютили Нину с Валей в самую смутную пору войны. Поступок говорил сам за себя. И никто не стал бы его переоценивать десятки лет спустя, если бы за Военной Ниной и Военной Валей в детстве не водилось дурной привычки — подкрадываться тайком и подслушивать.

Средняя комната в доме Беки нежилая, набитая битком всякой хозяйственной утварью. Комнату сестер от нее отделяла легкая перегородка, покрытая нанесенными валиком зеленоватыми цветами. Если проскользнуть в чулан, слышно было, о чем разговаривают Барбара с Валфридом. Девочки забирались туда днем в часы послеобеденного отдыха и вечером перед сном.

Только-только Нина с Валей освоились у Беки, как однажды за стеной услышали свои имена:

— Придут красные, спасибо скажут нам за девочек. — Голос принадлежал Барбаре. Валфрид возразил:

— Как бы не так. Только если соседи подтвердят — не для работы, а из жалости взяли.

— А если по вредности скажут, что мы их взяли вместо служанок? Люди-то разные. Есть и недобрые, — заволновалась Барбара.

— Тогда нужно еще что-нибудь сделать, что могло бы понравиться красным. Ишь, как получается. Не могу же я всем объявлять, что собираюсь повесить на сосне большевистский флаг. Меня схватят и расстреляют.

Валфрид все годы оккупации проработал в Картофельных Ямах стрелочником на железной дороге. Оставит ли его на этой должности новая власть, что установится самое большое через несколько недель, в этом Валфрид сильно сомневался. Стрелки-то он переставлял так, чтобы составы двигались, а не сходили с рельсов.

Он по-прежнему ходил к Смилтаям на блинные вечера, бывало, завернет к ним и без всякого повода. Как обычно приходят в дом, где часто бывают люди. Здесь можно было выпить рюмочку-другую, послушать, как Курт с Учителем музицируют, потоптаться в танце. Ноги сами несли Валфрида к Смилтаям. И виной тому был вовсе не самогон, а хозяйка. Он не переставал ей удивляться. Сыновей двое, муж-пьяница на шее, а успевает скотину накормить, выдоить, напечь блины, натанцеваться и при всем том цветет. Так цветет, что глаз не оторвешь. Валфрид в такие минуты сравнивал Асю с Барбой. Та тоже не была обделена привлекательностью, но все делала вяло. Любила мужа, а не родила ему ни одного ребенка. На стол накрывала, постель стелила, но не цвела так приманчиво, как Ася.

Однажды Ася вышла из кухни в комнату посмотреть, не разметались ли ребята во сне, не свалился ли пьяный муж с постели. Вскоре вслед за ней проскользнул Валфрид. На столе слабо горела выдолбленная из репы коптилка. Ася у зеркала расчесывала волосы. Валфрид открыл дверь так тихо, что она не заметила. Положила расческу, выпрямила плечи, развела согнутые в локтях руки, подтянулась, будто свалила тяжелый груз. Молодая, не скажешь, что мать двух мальчишек. Подрагивающий свет коптилки подернул Асю колеблющейся пеленой. Валфрид шагнул через нее, обнял Асю, обхватил ладонями грудь, почувствовал на мгновение их полноту, но лишь на мгновение. Ася резко вывернулась, нет, не ударила, не взъярилась. Спокойно, даже слишком спокойно спросила:

— Ты разве не женат, я разве не замужем?

Валфрид хотел было что-то сказать про Отомара, которого ей приходится таскать, точно куль с мукой. Хотел разжалобить словами сочувствия: муж под боком, а живет как незамужняя, но Ася не дала ему и рта раскрыть:

— Пошли танцевать. Слышь, Эрвин с Куртом мой вальс заиграли.

Они потоптались на пятачке посреди кухни, стараясь попасть в ритм «У Янтарного моря», музыканты еще не закончили, а Ася уже вывернулась из его рук и побежала к плите, оттуда к столу.

Если бы влепила оплеуху, Валфрид бы подулся и успокоился. Но Ася отказала так вежливо да еще на вальс пригласила, что он почувствовал себя уязвленным. В нем закипала злость. Еще немного — и он бы вырвал у Курта губную гармонь и швырнул на пол. Хуже всего, что, отказав ему, Ася пошла танцевать с Куртом, кружилась так соблазнительно, что Валфрид не выдержал и ушел. Барбара, увидев его, не поверила своим глазам — давно муженек не возвращался с танцев так рано и с такой ясной головой.

В тот вечер Военная Нина и Военная Валя, как обычно, пробрались в чулан. Из-за перегородки не доносилось ни звука. Такая тишина стоит, когда супруги лежат с открытыми глазами и думают каждый свою думу.

Хотя прежний хозяин был крут и стегал их за малейшую провинность, сестры еще тогда умели, подвернись только случай, незаметно скрыться из виду. Чаще всего они прокрадывались в лесной сарай, где Смилтай гнал самогон. Сам он ходил через боковую дверь. А сестры пролезали под створки больших дверей, вскарабкивались на поперечные балки, покрытые досками, на которые был свален лен. Зарывшись в снопы, наблюдали через щели за всем, что происходило внизу. Свое хозяйство с бочками, трубками и чаном Отомар Смилтай огородил фанерой и кусками жести. Получилась уютная рабочая каморка. Он сумел втиснуть в нее даже железную кровать с проволочной сеткой. Для полного удобства бросил на нее черно-белый с коричневыми пятнами полушубок.

Девочки знали, в какое примерно время Отомар начинает клевать носом и, разговаривая с самим собой, ощупью ищет кровать. Когда он засыпал, появлялась Ася, проверяла топку, взваливала мужа на спину, тащила к телеге и увозила домой. Снова возвращалась. Разливала готовую продукцию в бутылки, убирала и, приготовив все для следующего дня, уезжала.

Наблюдать за этим было занятно. Но однажды сестры стали свидетелями таких событий, что, знай они об этом заранее, кинулись бы прочь без оглядки. Теперь, чтобы не выдать своего присутствия, пришлось затаиться в укрытии и ждать.

Ася отвезла Отомара и вернулась в сарай. Вскоре туда пришел Курт.

Девочки прикрыли щели ладонями, чтобы не видеть того, что происходило внизу на железной кровати с проволочной сеткой. Хоть и любопытные, они знали границы, которые нельзя преступить.

Много лет спустя, уже в зрелом возрасте, сестры поняли по тому, как держался Курт, как просто и буднично сняла одежду Ася, что для нее с Куртом это была не первая встреча.

Может, Ася пожалела Курта, он все время показывал фотографии семьи, мечтал о том времени, когда кончится война и он вернется домой, проклинал Гитлера, превратившего мир в кровавую бойню.

А может, ей, уставшей возиться с пьяным мужем, просто не хватало ласки и она нашла ее в предупредительном, душевно мягком Курте.

Ася еще была раздета, и Курт еще только натягивал мундир, как ворвался Валфрид с винтовкой в руке. Курт не успел схватить оружие.

Бека не дал Асе опомниться, погнал — как была — нагую домой.

Все жильцы Смилтаев выбежали на кухню. Все услышали, как Валфрид Бека сказал:

— Курт хотел изнасиловать Асю.

А после этого:

— Я его застрелил.

Ася перестала всхлипывать:

— Валфрид меня спас.

На торжественном собрании в честь Дня Победы в президиуме и в зале стояла тишина. После взволнованного рассказа Нины присутствующие долго не могли прийти в себя.

Валфрид Бека, словно не соображая, где находится, сказал вслух самому себе:

— Ишь, что получается!

Левая рука по-прежнему судорожно сжимала букет.

МЕДОВАЯ БАНЯ

— Ты думаешь, у председательского шофера не жизнь, а малина. Оно-то конечно — все знаю, все вижу, помогаю. Но должен быть нем как рыба. За то, что держу язык за зубами, мне премиальные платят. Я даже жене слова лишнего не пророню — работа есть работа. Нелегко, что и говорить. Как у металлургов в горячем цеху. Шутка ли, что ни день, то баня! Посуди сам. Деятель при галстуке похож на переезд с опущенным шлагбаумом. А деятельница в платье — на запертый сейф в комнате кассирши.

Но как только одежка спадает… Чего улыбаешься? При стопятидесятиградусной жаре ничего такого, о чем ты думаешь, быть не может.

Зато с голым или полуголым совсем иной разговор. Нагота сближает.

Как ты одетому скажешь: мне надо бы того, мне надо бы этого? И как он, одетый, ответит: бери, милок, того, бери другого!

Поначалу все помешались на финских банях. Разогревай гостя до тех пор, пока у него с носа не сорвется седьмая капля, и поехали — вниз по желобу, прямо в пруд.

С этими желобами тоже всякое бывало. Мы устраиваем в бане хозяйственные дела, а жены воображают невесть что. С заместителем председателя вообще жуткая история вышла. Жена тайком вогнала в желоб гвоздь. Отлично зная: первым покатит сам хозяин. Что было? Разорвало пополам. А что гвоздем разодрано, то пропало. Вот тебе и судьба: человек при должности, зарабатывает хорошо, а уже не мужик.

Другие были умнее. Капнут незаметно суперцементом — как будто птичка пролетела. Скатишься разок — ляжка точно тертая морковь. Не увечье, а ласковое напоминанье, что жена постоянно думает о тебе.

Теперь такие безобразия больше не случаются. Жены сообразили: рост благосостояния хозяйства начинается с бани, в конце концов и им что-то перепадет.

Только гость нынче пошел привередливый.

Раньше было просто. Редко у кого была такая баня. Мы свою построили одними из первых. Она, скажу вам, стоит целой подсобной отрасли. С винными цехами только головную боль наживешь. Доктора смотрят, как бы не проникли бациллы. Питейные профессора пробуют, смакуют, не отдает ли сивухой. Этикетки заказывай у художников. Ну, когда начинает бродить и пущена бутылочная линия, успевай считать рубли. Тогда ничего. Но до этого продирайся, как сквозь еловую поросль за свинушками.

А в бане что — топи да выжимай из гостя последнюю каплю влаги. Всегда настает миг, когда вместе с градиной пота еще что-нибудь вынешь. Иной раз асфальта вытечет на километр. В жару поры открываются: то машинка какая-нибудь выскочит, то кирпич обломится.

Раньше было просто. На пальцах можно было сосчитать, где бани топились. Приедет начальник из района или из Риги — запихивай его в парильню. Пусти жар — поры нараспашку. Хорошим ужином — роток на замок, и дело на мази. И мне банные затеи одно удовольствие. Хошь — парься, хошь — сиди в машине и читай детективы.

Приезжего оглушали заведением как таковым. Долго не возились. Председатель освобождался пораньше, да и я часов в двенадцать мог лечь рядом с благоверной.

Сейчас так дешево не отделаешься. Люди наездились по белу свету, на каких только полках не парились. В супербассейны прыгали. И в те, где дно электричеством подсвечено, и в те, где проваливаешься в кромешную темь. Нынче иной гость сперва спросит, проточная ли вода в пруду, другому подавай родниковую прохладу, не меньше.

Помню, было у нас дело с одной должностной дамой, из которой надо было выпарить кое-какие фонды. Присаживаются оба с председателем на полок. Я подношу пиво. Время от времени подкладываю яблоко, пусть печется и обдает ароматами. Она смотрит, смотрит и говорит:

— На позапрошлой неделе была я в баньке, так там морковь клали в жар.

Вижу, мой председатель заерзал, побагровел что маков цвет. Та морковка ему как нож в сердце. Мигом смекнули мы, в чьей парилке сиживала гостья — у нашего неофициального партнера по соцсоревнованию.

Тут мой, как бы между прочим, начинает объяснять:

— Мы тоже этими ароматическими добавками занимались, чего только не перепробовали. Тут нельзя как попало. Пригласили врачей. Оказывается, с морковью шутить не рекомендуется. При такой жаре испарения ложатся на верхние дыхательные пути. Поначалу не чувствуешь ничего, а потом всякая хворь лепится. Яблоко, оказывается, самое невинное средство. Лучше всего подходят зимние сорта. Кислинка для бани что для послеоперационного влага на губах. А морковь не хороша. Можно еще катар нажить.

Подаю гостье пиво, вижу, губы сжаты, знать, соображает, как отплатить тому, кто морковку подсовывал.

А мой как ни в чем не бывало цедит пиво и зырит искоса на фонды. Весь так и сияет.

Никаких морковок, понятно, мы не пробовали и ни с какими докторами не советовались. Хотя нет, был тут однажды табунок медиков, погуляли вволю и укатили восвояси. Хлебнули, само собой, как всякие нормальные люди.

Председатель с этим катаром и верхними дыхательными путями малость переборщил. Распределительница фондов насупилась — все ей не по шерсти. Еще бы, на стольких полках насиделась. Помолчит, помолчит и буркнет:

— Да, в яблоке есть что-то порядочное.

А я про себя думаю: уж кому-кому, но не тебе о порядочности лопотать. Была бы сама такой, дома бы помылась, не стала бы выставлять всем напоказ свои телеса. Мне-то что? Принес пивка да положил яблочко печься.

Председатель обиняками стал подбираться к фондам. А она и ухом не ведет. Чуть погодя обращается ко мне:

— Может, еще одно зажарим?

Что скажут, то и делаю. Не мне с ней рядом на лавке сидеть. За председателя только страх берет. Сердце у него точно застиранная посудная тряпка. Но надо держать марку. Для какого-нибудь размазни она фондов не отпустит.

После третьего яблока председатель подсовывает под язык валидол. Когда я занес пятое, вижу, мой тайком уже нитроглицерин в рот кидает. Я, понятно, нервничаю. Не дай бог взлетим в воздух без всяких фондов. Дальше хуже, он за лавку хватается, левый бок потирает. Убавил я маленько жар. А эта возьми да начни яблоко щупать.

— Оно что, другого сорта? — спрашивает.

И пот в ней не переводится, и жар нипочем. Баба что оглобля. Намучились с ней до полтретьего. Тут уж ее проняло. Обещала выбить дополнительные фонды.

После того раза мы с председателем рассудили: на одной выносливости выезжать больше нельзя. Так и надорваться недолго. Лучше тратить энергию на выдумки.

Как-то на банной трубе аист стал гнездо вить. Не потопишь два дня, глянь, он уже палок натаскал, переплел их крест-накрест. Я лезу наверх, сбрасываю. А он, будто назло, таскает и таскает. И трудится, как на ударной стройке. Я ему выпилил на соседнем дереве место, прикрепил тележное колесо. Ан нет — трубу ему подавай. Так увлекся, что и дыма не боится. Делает свое дело, и все тут. Аж почернел весь. Когда на лугу аисты собираются в стаю, наш как чучело посередке вертится. Закоптел почему-то только один. А что, разве они не вдвоем дом строят? Или только муж работает, а жена, пока не сядет на яйца, мотается по общественным делам? Поди разберись, как у этих аистов заведено.

В конце концов удалось нам их отвадить. Но осталось колесо и выпиленная щербина на дереве. Председатель говорит:

— Там должно быть гнездо с аистом.

— Что, мне самому его плести? — вырвалось у меня.

— Тебе за это деньги платят.

С моим не вздумай шутить. Рассвирепеет — струна лопнет. Иди тогда обратно на грузовик. Тут, понятно, нелегко, иной раз сутки напролет крутишься мелким бесом. Зато у кормила.

Что же делать с этими разнесчастными аистами? Раздобыл я покинутое гнездо, затащил на дерево. Так ведь пустой колыбелью никого не заинтересуешь. А приедет, скажем, горожанин, родом из деревни, увидит аиста — и сразу душой оттает. Что делать? Выкупил я за четыре пол-литра два чучела у учителя биологии. Есть у нас такой тихий пьяница. Даже не спросил зачем.

Одного я посадил, пусть сидит на яйцах, задрав голову. Другого поставил на одну ногу и засунул клюв под крыло. Идиллия.

Теперь можно гостей вокруг баньки поводить, о болотах и лягушках потолковать. В какой-то миг приезжий непременно скажет:

— Какие они у вас смелые.

Председатель похвастает:

— Точно домашняя птица. Никто их не обижает. Привыкли. Иной раз диву даешься: часами стоят в одной и той же позе.

Гость кивает головой:

— Аисты, они такие.

Когда окрестности осмотрены, живая и неживая природа обсуждена, можно пригласить вовнутрь.

За это гнездо и пару аистов председатель по сей день не перестает меня нахваливать:

— Идеальная крыша.

Есть у моего такое присловье. И не только присловье, но и прием.

Видите ли, можно угостить приезжего чаем, можно поднести кофе. Холодный или горячий. Но это будет только чай и только кофе. Но когда в кофе сверху капнешь коньяку, а в чай — рому, язык можно проглотить.

Председатель в этих делах собаку съел. Не поставишь ведь перед гостем стакан — днем да в рабочее время. Но кто станет отпираться, когда ему любезно предлагают:

— Надеюсь, вы не возразите против тоненькой крышечки?

Многие не понимают, удивляются:

— Крышечки?

— Ну, прослоечки такой.

И пока гость недоумевает, мой, глянь, уже плеснул. Вроде бы ничего особенного, а все же капелька тепла, глоток тихой задушевности.

— Ни один порядочный ремесленник не кладет опилки в один слой. Сразу добавит второй. Чтоб не протекало.

И кап-кап — опять брызнул в чашечку.

Чопорность спадает. Теперь можно и хозяйство объезжать. Есть у нас несколько традиционных объектов, куда обычно возим всех. К ним велено подкатить с ухарской элегантностью или, как председатель выражается, — стильно. Развернуться лихим бесом. Одно мгновение — и мой уже вылез, идет улыбаясь навстречу гостям. Затем напускает грозный вид.

— Больно отчаянный возница у меня. Придется приструнить.

А сам обернется да подмигнет.

За один гостевой прием я должен разворачиваться подобным манером дважды. У одного из объектов и у бани. Если в другом каком месте не затормозишь со свистом, невелика беда. Но возле бани положено «крышечку заливать».

Эти крышечки у нас где только не запланированы.

Если гость является с супругой, тут уж не знаешь, на что нажимать — на газ или на тормоз.

Мы поддерживаем интерес к себе культурой обслуживания. Набрели мы на эту культуру случайно. Напросился как-то из Риги один деятель вместе с женой. Мой председатель толстоват. Неудобно перед столичной дамой с таким толстым пузом мелькать. Достал обруч от старой пивной бочки. Я помог его напялить. Все бы ничего, только надо было это приспособление как-то замаскировать. Председатель взял простыню, обмотался — от лопаток до колен. На бедре приколол здоровенную янтарную брошь жены. Глядишь, совсем другой вид у человека. Не то индеец, не то римлянин. Велит и мне заворачиваться. Я пробовал было возразить, такому худому, мол, ни к чему. «Попридержи язык! За это тебе премиальные платят». Ну, раз такое дело, обмотался я, приколол женину янтарную дулю. Приезжают гости — ох да ах! Вот это да! «Вот это культура обслуживания!»

А мы стали прикидывать: на этих финских банях все равно далеко не уедешь. Перешли опять на старую латышскую баньку. Гости — ох да ах! В полном восторге, не нарадуются пару в бревенчатом домике. Председатель с веником самолично обслуживает гостей. Переворачивает, как блины, и нежно стегает — чах, чах, чах!

В стене, что отделяет предбанник от парилки, вышиблен сук. Осталась дырка. Я должен ловить момент, когда гость вот-вот испустит дух. Врываюсь в парилку с двумя ведрами холодной воды. Одно — шлеп! — на полок. Другое — шлеп! — на председателя, плеснул из шайки на камни, и вон.

Так действовать я должен, когда на полке товарищ с супругой. И если супруга одна. Когда приезжает товарищ один, прислуживает Иреночка. Она тоже в простыне. Только обмотка начинается не с лопаток, как у меня, а чуть выше груди. На бедре, как у нас, кусок янтаря. Зато простыня накинута так элегантно, что не поймешь — есть под ней еще что-нибудь или нет.

Председатель наказал Иреночке часто не показываться. Первый раз — плеснуть водички. Второй — добавить за столом закуски. А в третий — просто проскользнуть мимо. Когда гость еще не пьян, но уже и не трезв.

Если присутствует супруга, то действовать должен я. Делать это надо ненавязчиво. Потупить очи. Показывая этим самым, что тело ее, хоть и в купальнике, свело тебя с ума. В приезжем госте надобно поддерживать тонус — дескать, при виде его жены все падают в обморок.

Сложнее, когда приезжает супруг без супруги, но с подругой. А еще хуже, если супруга явится не с супругом, а с другом. Тогда мы с председателем как на иголках.

Руководители других хозяйств, черти окаянные, тоже не дремлют. Наш сосед к старинной латышской мыльне пристроил комплекс отдыха. Но и у нас с председателем хватает извилин. Взяли да соорудили персидский вариант. Не слыхал? Медовой баней прозвали.

Та же самая латышская каменка. Но есть кое-какие секретики. Не так жарко, как в финской бане, и пот легче отделяется.

Цикл длится три часа. После каждого тура отдых. Все заворачиваются в простыни, ложатся и философствуют. Чуть прилегли, включаю свой агрегат. То бишь — маг! Уже заранее разведано, кто что любит. Пожилому романтику крутим венские вальсы. А если нравится Раймондик — пожалуйста, у нас его навалом.

Самый интересный второй тур. Берешь из блюда мед и обмазываешь все тело с головы до ног. Уходит на это примерно грамм пятьдесят. У кого грудь волосатая — восемьдесят.

Если пожаловали товарищ с супругой, намазывает председатель. Если одна супруга или просто подруга, у которой неизвестно, есть муж или нет, намазываем вдвоем с председателем. Почему б нет.

Если приехал супруг без супруги, то намазывает Иреночка. И позволяет языком дотронуться до своего мизинчика.

Как второй тур закончился, снова простыни. После третьего то же самое. Теперь надо лежать и смотреть в потолок. Я соорудил одно приспособление, чтобы можно было на потолке диапозитивы демонстрировать. О чем? Как идут у нас дела в колхозе.

Скажу прямо — нелегко.

ЗАЛИВ ПЕРВОГО ГРЕХА Повесть

Иду пастбищенской тропой вдоль перелеска. Навстречу Рейнис Раюм. Кепка насажена на лоб, чтобы солнце не слепило глаза. Руки в карманах брюк. Знать, вышел просто так, никуда не торопится. Левой рукой поднимает картуз. Незанятые пальцы почесывают затылок. Считай за приветствие — чего зря тратить слова.

— Хорошо, что встретил тебя.

Звучит так, будто Рейнис специально вышел искать меня. Хотя о моем прибытии он не мог знать — я только вчера вечером.

Рейнис Раюм начинает с рассуждения:

— Так уж оно устроено: у старого ум — что у малого. Видать, есть на жизненном пути место, с которого начинаешь вышагивать назад, обратно к рождению. В детство я еще не впал, а до своих младых лет, поди, добрался. Вот и приглашаю тебя на свою свадьбу. Ты ведь почти что нашенский. Я решил соединиться с Дзидрой.

Затылок почесан, кепка нахлобучена. Только теперь Рейнис подает руку. Наверно, спохватился, что год не виделись.

В кармане у меня традиционная четвертинка. С давних пор это норма для наших встреч, забористое добавление к изготовленному самим Рейнисом домашнему пиву.

— В будний день нечего нализываться, — нет-нет да напомнит Рейнис.

Сегодня не праздник и не последний день уборки картофеля.

— Нашлась бы у тебя конфета-другая, могли бы и тут выпить. А потом добавили бы сверху пивка.

Конфетами я не запасся. Не закуска для матерого мужика.

— Ну, тогда сходим на лужайку. Иной раз смородиной закусить даже лучше, чем салом.

Он шагает впереди. В клетчатой сорочке за три рубля и в серых суконных брюках. Еще весьма осанистый. Если смотреть со стороны, старость выдают лишь серые пряди и правая нога, которую он чуть подволакивает.

Молчим. Рейнису не по душе беседа на ходу. Успеем наговориться, когда присядем. Лужайка в летний зной выглядит как уголок хорошо ухоженного парка. Мшистым полянкам и траве жара нисколько не во вред. Зелень до того свежа, что мигом снимает усталость.

Рейнис достает четвертинку, зажимает в пальцах светлый хвостик, не спеша раскупоривает.

— Вот это вещь!

Рвем красные ягоды. Куда приятней пресного лимонада. Кусты смородины выстроились мал мала меньше, словно дети-погодки.

— Пятый совсем поземыш, а вон укоренился, — говорю я, чтобы завязать беседу.

Рейнис долго глядит, как муравей тягается с сосновой иглой.

— Последний куст. Больше сажать не стану. Осенью перебираюсь в Озолгале. Здесь пройдет мелиорация. Если во дворе выроют канаву и вспашут лужайку сосняка, что мне тут делать?

Говорит он не столько мне, сколько самому себе.

— Третьего дня прибирал я барахло. Нашел книгу про Жолио-Кюри. Про то, как он в войну спасал бутылку с тяжелой водой. Прочитал, но почему-то нигде не нашел, можно ли такую воду употреблять. Запить ею, к примеру, стаканчик водки.

Это намек, что в довершение не мешало бы пропустить по кружке пива. Раюм прячет граненый стакан обратно в куст. До следующего раза.

Мы идем на хутор «Зетес». Думаем каждый о своем. Не исключено, что об одном и том же — о холодном и пенящемся пиве.

Парит. В Заливе ни дуновения, ни звука. Я трачу деньги на дорогу, чтобы найти тишину, а Раюм сажает последний куст смородины, чтобы покинуть ее. Похоже, будущим летом не с кем будет распить четвертинку. Когда идешь к Жанису или Андрею, нужно брать с собой пол-литра… Кто знает, может, через два-три года вообще не к кому будет приезжать. Не возбраняется, конечно, разбить палатку на берегу. Однако если нет парного молока и на сковороде не шипит кусок копченого сала, чего-то не хватает. Но кто тут будет жарить и доить? Кто накроет суровой льняной простыней соломенный тюфяк на старинной деревянной кровати? Те, у кого хватит сил, переедут в Озолгале. Другие разбредутся кто куда. Оставшиеся мало-помалу перемрут.

Исчезнут с лица земли купы деревьев и заросшие ольхой канавы. Не останется тропинок, которые связывают соседа с соседом. Высохнет омут, где перед восходом солнца плещет большая щука.

На речных берегах посеют хлеба. Будет цвести рожь. Воцарится еще большая тишина. Не останется ни обитателей Залива, ни их очагов. И я не смогу простить себе, что не рассказал о том, как они уходили. О приходе нового — еще успею. В Озолгале строится поселок. Там концентрация, специализация. Жизнь бьет ключом, гудит, пульсирует. Словом, идет индустриализация.

Когда подолгу крутишься в Министерстве сельского хозяйства и в прочих конторах, колесишь в вечной спешке, подсаживаясь в легковушки к председателям колхозов, — тянет наведаться в Залив. Тут лучше всего удается мысленно оглядеться и соизмерить то,

             что было,

             что пока существует

             и что зарождается.

Эти люди вынесли все тяготы, все невзгоды послевоенных лет. Ныне к ним пришел достаток, уверенность в себе, но сами они тем временем постарели, порастеряли силы.

Я не знаю точно, сколько в Заливе было домов. Теперь не сосчитать. От одного сохранился фундамент. От другого — и вовсе ничего. Один стоит пустой. Другой опустел наполовину. Я сосчитал те, где еще дымятся трубы, их десять. Сосчитал людей. Четырнадцать.

В десяти домах четырнадцать человек. Самому младшему — под шестьдесят, старшему — около девяноста.

Крестьянин, пока в силах двигаться, о пансионатах и слышать не хочет. Переселение в центр считает привилегией молодежи. Вообще-то это верно. Квартир и домов слишком мало. Жилище ждут специалист и механизатор. И стариков не торопят. А если и посадят иную бабушку в новое жилье возле батареи и газовой плиты, она не знает, за что взяться. Без яблони, без вишенки, куста смородины, без всего привычного, на чем держится старый деревенский дом.

Человек хоть сетует, но живет там, где пустил корни.

Таков порядок вещей.

На нем от века стоит земля, вершится коловорот жизни в Заливе.

Тут все — оптимизм и юмор, печаль и трагизм. Как и должно быть у людей. Подобных уголков и закоулков в Латвии сотни и тысячи.

Было время, когда Залив именовали Третьей бригадой. Официально, разумеется. В разговорах попроще — Залив-бригадой. Ныне слово «бригада» отпало. Бригад больше нет. Теперь, если хотят что-нибудь сказать, обходятся привычным:

— В Заливе… Надобно съездить в Залив… Дойти до Залива.

Рейнис Раюм выражается более поэтично:

— До Залива моего первого греха.

Когда у людей хорошее настроение, они предпочитают его название. От него веет воспоминаниями, сердечностью, доброй шуткой и вообще чем-то славным.

Залив с давних пор развивался обособленным мирком. Кругом стоял лес. Поселяне рубили деревья, корчевали пни, поднимали целину. Большей частью то были хозяева средней руки. На обширной вырубке насчитывалось всего два-три хозяйства покрупнее.

Река Нельтюпите делает здесь дугу, которая почти замкнутым кольцом опоясывает рассыпанные хутора. Очевидно, этим объясняется первоначальное название местности. Только один двор «Малкалны» выскочил из опояски и засел в заречье. Однако в Заливе никто исключений не признавал, и дом Кауке прочно числился в Заливе.

Лес сводили, чтобы отвоевать у него побольше земли. Но каждый хозяин оставлял себе по рощице — для красоты и стройматериалов.

Теперь канавы заполнили лоза и ольха. Полосы буйной зелени слились с соснячками или рощицами — смотря кто как называл свою купу деревьев. Впечатление такое, будто все поглощается кустарником.

Вначале колхоз в Заливе сеял всего понемногу. Позже — хлеб и свеклу, чтобы люди могли копошиться вблизи своих домов. Когда полольщики-землеробы один за другим стали уходить, а оставшиеся — слабеть, мелкие поля отвели под такие культуры, которые только сеют и жнут. Но чтобы старики совсем не закоснели в безделье, им доверили поливную плантацию огурцов и бобы, которые в народе называют свиными. Выращивали их, однако, для людей. В последние годы свиной боб сильно возрос в цене. Колхоз решил потягаться с базарными торговками, которые запрашивали за него бешеные деньги.

Почти каждый из малоземельных хозяев в свое время выучился какому-нибудь ремеслу, чтобы скромные доходы с земли подкрепить дополнительным заработком. В Заливе ковали, ткали, шили, столярничали и еще музицировали.

Колхозу от далекой окраины пользы не было никакой. Гектаров набиралось изрядно, но отдача с засоренных полей получалась ничтожной. Потому-то и рассудили дать волю лозе и ольхе до тех пор, пока в Залив не приедут мелиораторы. Речку предусмотрено было углубить землечерпалкой и выпрямить, а мелкие рощицы свести, чтобы открылся простор, где могла бы развернуться техника. Оставить решили только один лесок, где росли пышные дубы.

Час великой мелиорации надвигался.

Итак, мы сидим оба с Рейнисом за сапожным верстаком и потягиваем пиво. Нет, конечно, той чистоты и порядка, какой тут поддерживался во времена Каты, жены Рейниса. Уже пятый год на хуторе «Зетес» в одиночку хозяйничает мужчина.

— Тут все по-старому, — изрекает Рейнис.

Но стоит разговориться, как выясняется: новости все же прибавились, да и минувшее вспомнить не грех.

После пива Рейнис снимает кепку и незанятыми пальцами чешет затылок. Смотрю, что будет дальше с шапкой. Она всегда у него на голове, за исключением трапез, торжеств и других случаев, когда приличие требует обнажить голову. Впрочем, у себя на кухне он может с ними не считаться.

Кепка ложится рядом с молоточком. Значит, Рейнис малость охмелел, и наше собеседование затянется дотемна.

СПРАВКА О РЕЙНИСЕ РАЮМЕ

Рейнис Раюм в Заливе занимал особое место. Если по соседству живут учитель, доктор или священник, люди ищут совета у них. В Заливе никогда не обитал ни тот, ни другой, ни третий. Рейнис в школах обучался мало, зато народной мудростью овладел вполне. Всегда находил простой выход из самых сложных обстоятельств, знал, какой травяной чай помогает людям, какой — скотине, умел исправно отпевать покойников.

В нем соединились учитель, лекарь и священник.

Он умел изготовлять красивые и удобные башмаки на деревянном ходу. Из легкой осиновой болванки точно по ступне вытачивал подошву. Когда кожаный перед разнашивался и затвердевал, нога не чувствовала обутки. В заказчиках Раюм не имел недостатка. Он обувал взрослых и детей, для хлева и для праздника.

Сапожных дел верстак и стул стояли на кухне. Посетителя на хуторе ожидало неизвестного происхождения пружинное кресло. В плите горел огонь. Деловито постукивал молоток. Можно было не спеша потолковать о жизни. Среди инструментов лежала неизменная пачка папирос. Разговор легче клеится, когда выпущено колечко-другое дыма. Рейнис затягивался раза четыре и клал папиросу в жестяную коробку из-под конфет. Когда не было гостей, Рейнис, порывшись в жестянке, выуживал окурок подлиннее. Указательный палец на его правой руке напоминал крючок. У ногтя торчал нарост размером со свиной боб.

— Это у меня память о гражданской войне.

Потеряй он руку или ногу, все бы знали, как это произошло. Но о столь мелком увечье не расспрашивали, а Рейнис не рассказывал. Мало ли где стрелок мог повредить палец. Время-то было военное. Нарост задубел от работы, но чувствительности не утратил. Раюм ощупывал им подошву и кожу, перелистывал страницы, проверял, хорошо ли выправлена коса. Не мешал он ему и играть на гармони.

Гармонь стала вторым ремеслом Рейниса. Он наяривал на свадьбах и сельских балах, а случалось, довольно лихо и на поминках, когда предавали земле старого, честно прожившего свой век человека. Чаще всего музицировать доводилось вместе с другими. В округе снискала популярность малая капелла, как музыканты сами ее величали, чтобы не спутать с большим духовым оркестром, который выступал главным образом в Озолгале. Малая капелла состояла из гармони, скрипки, трубы и барабана. В Заливе не рассуждали о том, каких инструментов не хватает, какие надо бы достать. Кто на чем умел, на том играл. Рейниса почитали за капельмейстера. К нему приходили заказывать музыкантов, и он приглашал к себе на репетицию.

Если за башмаками являлись вместе с ребенком, дядя Рейнис откладывал молоток в сторону и доставал со шкафа гармонь. Она была перевязана залоснившимся и потемневшим от времени сыромятным ремешком. Отправляясь неподалеку, Рейнис брал гармонь под мышку. Для дальних походов заворачивал в одеяло.

Рейнис всякий раз умел найти самые верные слова, чтобы поднять дух, придать храбрости, убедить. Шутками в своих речах он не перебарщивал — подсыпал умеренно, точно соль и перец. Стоящие мысли иногда облекал в форму двустиший. Никто не мог дознаться, заимствовал ли он их из книги или сочинял сам. Но не в этом, как говорится, суть. Если иной стих запечатлевался в людской памяти, это означало, что сказано было метко и понятно. Однажды, провожая покойника, Раюм выразился:

С того раза чуть ли не на каждых похоронах, стоило выпить и закусить, как кто-нибудь да вспоминал Рейнисовы строки. После чего все вставали и минутой молчания чтили усопшего.

Обычно Раюм, болтая с гостями, кроил кожи, обтачивал подошвы или забивал гвозди. В последние годы он частенько ворочал молотком просто так, по привычке. Ныне редко кто заказывает деревянную обувь. Разве что приносят иногда починить старую или просят сделать набойки. А это уже отступление от традиции, поскольку Рейнис весь свой век специализировался в изготовлении башмаков без запятка. Впрочем, и набойки не могут обеспечить мастеру полной нагрузки. А чинить туфли на микропорке Рейнис не умел, да и не хотел за это браться.

Если человек всю жизнь проработал за сапожным верстаком, он не знает, куда девать руки. Не дымить же без конца окурками. Раюм без всяких понуканий снимает со шкафа гармонь и кладет себе на колени. Но играет без вдохновения, погудит, погудит и перестанет. Быть может, в такие мгновения он думает о Кате.

Ни с Петерисом, мужем Дзидры, ни с Катой, женой Раюма, я не успел как следует познакомиться. Вскоре после того, как я стал приезжать в Залив, они умерли. Это были дружные семьи. Люди поминали покойных только добром. Беркисы были менее общительны, жили тише. Рейнис свою любовь не стеснялся показывать другим. Но делал это с тактом и не переступал границы сокровенного. Оттого его рассказы о первых встречах с Катей не становились скабрезными.

По представлениям былых времен, ухаживание за дочерью богатого хуторянина из залесья считалось поступком более чем предосудительным. Парень с солдатскими замашками, которых он нахватался в полках латышских стрелков, да еще сапожник, не мог быть достойной парой для хозяйской дочери. Еще непростительней выглядели его шатания по сельским балам с гармонью под мышкой.

Но как бывало на этом свете уже не раз, ничто не могло Кату остановить. Она вышла за Рейниса. Отец ее ожесточился и отказал в своей помощи. Ни слова доброго, ни гривенника не дождалась от него Ката. Со временем людская молва оплела ее голову этаким терновым венцом страдалицы. Ее, конечно, огорчало проклятие родителей, но все лишения возмещала обоюдная любовь. Она началась еще задолго до свадьбы, когда Ката с невиданным усердием вдруг принялась ходить по грибы, а в богатом залесском хозяйстве еще не раскусили, какую опасность представляет собой Рейнис. Они встречались на лужайке, где мох и трава выткали свое покрывало, где грело солнце и высокие, пышные ели защищали от ветра и людских глаз. Позже лес свели, но купу деревьев возле памятного уголка, обращенного в сторону Нельтюпите, оставили.

Рейнис с возрастом стал поругивать распущенность молодежи, высказываясь весьма недвусмысленно:

— Едва почуют зуд, сразу друг на дружку, а опосля разбегаются каждый в свою сторону. Поминай как звали.

Но стоило его порицание прервать голосом, дескать, как там, собственно, у него самого-то было, и Рейнис вскипал:

— У нас дело было верное. Навсегда.

Чего теперь ворошить события давно минувших дней! Раз Рейнис опоясанную рекой землю назвал Заливом первого греха, стало быть, греху тут предавались. И если грех этот лег в основу счастливой супружеской жизни, кому какое дело.

О лужайке со временем забыли, сохранилось лишь название. Заговорили о ней после смерти Каты. В первую годовщину своего одиночества Рейнис посадил на лужайке красную смородину и потом каждый год подсаживал по кусту. Сюда, в лесочек, он приходил выкурить папироску, выпивал с хорошими соседями по чарочке. Почитание памяти покойной не могло остаться незамеченным. Все растили цветы, ухаживали за кустами и деревьями на кладбище. А тут — куст смородины на окруженной лесом поляне. И почему именно смородины? Дивись не дивись, а объяснить это мог бы только сам Рейнис. Но он своими мыслями не делился. Пусть думают, что хотят. От могилы всегда исходит печаль. Раюм, наверно, предпочитал помнить Кату живой, хотел увековечить свои лучшие мгновения с ней. А люди пусть болтают да пожимают плечами.

Разве они не шушукались, когда Рейнис, зажав под мышкой серое домотканое одеяло, отправлялся вместе с женой на свою поляну. Чесали языками и дивились:

— Ну точно два старых дурака!

Видать, то была любовь, что с годами не ржавеет. Подтвердило это еще одно событие, из-за которого соседи тоже поначалу ворчали-ворчали, а потом успокоились.

Рейнис у себя на хуторе развел большой вишневый сад. Ягод хватало и самим и скворцам. И еще оставалось цыганам, которые умудрялись объявиться именно в ту пору, когда сукраснь переходила в сочную коричневую спелость. «Случайно проезжал мимо, хозяин, как тут не остановиться, не навестить хорошего человека. Пусть тебе с неба сахар повалит, чтобы было чем вишню подсластить…»

В одно лето ягод поспела такая гибель, что казалось — вот-вот обломятся ветки. Ката лазила по деревьям с утра до вечера. Грех оставить неубранным то, что так щедро народилось! Когда Ката спустилась на землю, она почувствовала, что ноги отяжелели, точно поленья. Однако порядочный хозяин не угомонится, пока не снимет все. Вишню спасли, но ноги отекли, ныли и плохо слушались, на икрах выступили синие узлы.

Рейнис сник. Завидев ноги жены, отводил глаза. Однажды утром он встал раньше обычного. Когда Ката проснулась, дело было сделано: вишневые деревья лежали спиленные. Сад был усеян лепестками, будто прошла гроза и посекла все градом.

Ката стояла посреди двора, печально опустив руки. Рейнис подошел к ней и деловито пояснил:

— Пару стволов оставил. Протянешь между ними веревку, будет на что вешать белье.

Раюм не сразу оттащил спиленные вишни к дровяному сарайчику, напротив, оставил лежать, где лежали, — и самим урок, и людям хлеб для пересудов.

— Совсем из ума выжил. Погубить цветущие деревья!

Если сосед заводил речь о саде, Рейнис делал вид, что не слышит, зазывал в дом:

— У меня, кажись, бутылка пива завалялась.

Несколько месяцев спустя, когда в мужском кругу зашел разговор об имуществе и деньгах, Раюм разразился сентенцией:

— Стяжательство увечит человека.

Обрубленные стволы и впрямь пригодились для сушки белья. Один, с развилкой из двух ветвей, был создан как раз для того, чтобы Ката могла напялить на него свои панталоны. Однако приходят в негодность даже санные полозья, не то что панталоны. Не станешь же из-за пустяковой дырочки сразу вышвыривать вещь. На исподнем появились заплаты. Но так как двурогий копыл торчал у самой дороги, каждому прохожему волей-неволей приходилось устремлять взоры и на штаны. Говорят, аккуратно залатанной одежки нечего стыдиться, другое дело — рваной. Рейнис думал иначе. По правде говоря, он думал как все, но штаны Каты — дело особое. В первый и последний раз в жизни он позволил себе зайти в отдел женского белья в районном универмаге. Выбрал теплое трико небесного колера, привез домой и выложил среди покупок рядом с батоном хлеба и бутылкой подсолнечного масла. Позже соседки рассказывали, что в этакое исподнее можно было разом засунуть целых две Каты. Как бы там ни было, на двурогой рассохе время от времени они появлялись. Штаны, которые не носят, а лишь изредка стирают, так скоро не протираются.

В поведении Рейниса многое могло показаться странным. Но кто без странностей? У одного они сразу бросаются в глаза, у другого не так заметны. Со временем привыкают ко всему.

В Заливе искони подвергалось строгой критике, чем и как угождают в каждом доме.

Зная об этом, Рейнис тем не менее стол снедью не заваливал. Удерживал от излишеств и Кату. Разумеется, не по скупости. Полагал, что наесться каждый может у себя дома. Обычные хождения в гости нельзя равнять с похоронами или свадьбами, когда жарить и тушить обязательно. Приход соседа — всего-навсего посиделки. Если требовалось раскупорить бутылку, Рейнис говорил:

— Пойду поищу кусманчик на закуску.

Два-три нетолстых ломтика мяса и краюха хлеба составляли все угощение.Мужчинам этого было достаточно. Но даже самые рассудительные жены в Заливе, которые полностью одобряли поведение Раюма и принимали все его советы, не могли смириться с подобным крохоборством. И долго после очередного посещения жаловались друг дружке:

— Подал один кусочек, будто у него чулан пустой. И как только перед людьми не стыдно!

Сами они вряд ли бы съели больше того, что положено на тарелку, но надо же помолоть языком. Ворчала, между прочим, и Прициене, хотя с ее собственного сада прохожий человек не дождался бы и сопревшего яблочка.

На сходках малой капеллы приходилось довольствоваться только кусманчиком. Если чета Прицисов его тут же съедала, Рейнис подкладывал еще чуток. И уж эта порция оставалась на столе до конца музицирования.

Раюм с молодых лет придерживался услышанного, а то и вычитанного где-то правила, что в шикарные трактиры люди ходят не наедаться, а выпить и закусить. Необычный для деревни заскок не мешал соседям заглядывать на хутор «Зетес» чаще, чем куда-либо еще. Рейнис умел поддерживать в доме атмосферу радушия и гостеприимства. Своими изречениями и неизменным уютом. В дни репетиций, когда капелла начинала уставать, Рейнис неожиданно мог отколоть двустишие:

Это было настолько просто и естественно, что из бочки смеха вылетала затычка. Упоминание о бальной лужайке навевало воспоминания о собственной юности. Прициене опускала голову. Ее Мартыню пришлось порядком повозиться под липами — Либа изображала неприступную барышню.

Рейнис отодвигал чуть в сторону от Прициене тарелочку, на которой покоился ломтик нежирного, с мясными прожилками сала, и приглашал:

— Закусите, гости, заморите червячка. — И тут же добавлял: — Я, правда, когда выпью, не заедаю. А то курево будет не в смак.

Гости думали так же.

Рейнис не признавал излишеств и свою точку зрения подкреплял рифмой:

И не потому, что так учили доктора. Врачей он не беспокоил и журнал «Здоровье» не читал. Держался своего собственного мнения: «Раз пришла пора отдавать концы, нечего брыкаться. Впрочем, если покусывать витамины, она придет не так скоро. Вот и вся премудрость».

«Покусывать» — это означало вечно держать что-нибудь между зубами. Стебелек тимофеевки, ветку лозы, половинку желудя, корешок аира, ягоду рябины, сосновую хвоинку.

Он ни на что не жаловался.

— Неужто у тебя никогда ничего не болит?

Когда так прямо приставали, Рейнис признавался:

— Иногда покалывает сердце, но с сердцем та же песня, что с кукушкой. Начнешь считать, сколько раз прокуковала, сам себя всполошишь. Сердце твой конь: как будешь управлять, так и пойдет. Не загоняй в мыло, побежит спокойной рысью и остановится — когда настанет срок.

Страстью Рейниса было ходить по грибы. Но только на короткое время: ранней весной.

— Схожу пошукаю, нет ли где сморчков.

И всякий раз набирал здоровенную корзину почти доверху. За неделю обеспечивал дом на все лето и зиму. Свежих наедались до отвала. Остаток сушили.

— Весенний гриб полным-полнешенек яду. Но яд — лекарство. В малой дозе годен.

Рейнис не искал сморчков по всему лесу. Грибное место в его понимании должно было походить на картофельное поле — сходи да возьми, сколько захочешь. Таким весенним полем для него была опушка сосняка, которая граничила с приусадебной землей. Опушку Рейнис обрабатывал огнем. Дожидался одному ему известного срока и подносил спичку. Едва заметный ветерок гнал пламя вперед вершок за вершком. Травы обугливались, а комли больших деревьев лишь покрывались копотью. Мох вздыбливался и рассыпался пылью.

Вокруг избранного пятачка Рейнис заранее выкапывал неглубокую канавку, чтобы огонь не переметнулся дальше. Посла пала опушка имела жалкий вид, но постепенно оправлялась. Следующей весной уже можно было смотреть, не завязалось ли где весеннее лакомство.

В колхозные годы Рейнис воздерживался от освоения новых грибных площадей. Не станешь подносить спичку к общему добру. Когда лесок принадлежал ему, другой был разговор: руби, сжигай, кому какое дело.

Но, видимо, ранние грибы начисто перевелись. А совсем без них обойтись Рейнис не мог. Набрался храбрости и подпустил огонь. День выдался ясный, дым поднимался столбом. Пламя разгулялось, того гляди рванет через искусственно сооруженную песчаную ограду. Рейнис работал в поте лица и даже не заметил, как примчалась пожарная машина.

Позже спасатели рассказывали:

— Старик орудовал один. Нет чтобы соседи помогли. Вот народ! Им хоть бы что. Раюм заслуживает благодарность: даже канавкой успел обвести полосу огня.

На одном собрании Раюма и в самом деле упомянули. Соседи многозначительно улыбались. Рейнис лишь махнул рукой — потребовалось бы слишком много времени, чтобы втемяшить пожарникам, что такое сморчки и где они растут.

Раюм был человеком, к которому прислушивались. То, чего не мог добиться пылкий оратор, Рейнис втолковывал рассудительно, без спешки. Его талант увещевателя расцвел в те годы, когда всех призывали вкладывать деньги в государственный заем. Некоторые откликались сразу, понимали: трудности общие — подставляй плечо. Немедля раскрывали кошель и те, кто любил покрасоваться: смотрите, мол, поддерживаю как только могу. Но многие в Заливе выжидали и колебались. Тогда Рейниса уговорили как бы взять на себя обязанности уполномоченного. Он приступил к делу. Где надо было — растапливал сдержанность четвертинкой. Не для того, чтобы споить кого-то, а просто для беседы. Другой, хоть два пол-литра выложи, и то бы ничего не добился.

— Государству нынче приходится трудно. Но что же это получается — я ведь тоже государство. Знать, и мне нелегко. Ты, понятно, скажешь, Раюм, мол, сыт, обут, еще и на пиво выкраивает. Но почему ты не пытаешь меня, не хочу ли я жить еще лучше?..

— Мда…

Сосед мялся, но вытаскивать кису не спешил. Тогда Рейнис бил последним козырем:

— Скажи, кум, я для тебя жалел чего-нибудь?

Это была святая правда. Богачом Рейнис никогда не был. Но небольшие сбережения всегда при себе имел. Если соседу срочно нужны были деньги, одалживал. Иногда сам нужду терпел, но давал. Одному, другому, третьему. Каждому в свое время случалось брать из Рейнисовой кассы. И если он теперь просил от имени государства, точно от своего собственного, как было не помочь человеку!

Не обходилось, конечно, и без стычек.

— Ты говоришь — подсобить. А что мне советская власть дала?

— А ты скажи, что она у тебя отняла! — парировал Рейнис.

— Раз ничего не прибавила и не убавила, я лучше буду тянуть свою лямку, как тянул до сих пор.

— Доколе ты намерен биться как рыба об лед? Пора и жить начинать. Деньги на стол — и жди! Ответь, Раюм когда-нибудь брехал?

— Нет…

— Вот видишь. Сколько дашь, в конце концов?

Сцепиться посерьезнее пришлось только с Прицисом. Уже по дороге к нему Рейнис плевался:

— Лучше из мертвеца выжать ветры, нежели из Прициса червонец.

Так и вышло.

— Не подпишусь и денег не дам.

Рейниса взяла досада.

— Ах, тебе жалко пары десяток для власти, которая фашисту шею свернула? Теперь, когда немец сгинул, ты оратор. А кто ты такой? Хозяин? Да, в душе ты красный. Только красноту свою обмотал ассигнациями. Тот немец, тот барон, который спустя семьсот лет позволил твоим предкам родиться, еще добряк. Гитлеру дай три-четыре года, и он тебя живо выкурил бы в трубу. Хоть это ты соображаешь?

Прицис перепугался не на шутку. Хотя бояться ему было нечего.

Раюм тоже смутился. Столь пространную политическую речь он произнес впервые. Когда пересчитывал деньги, руки тряслись. Ничего не осталось, как примирительно сказать:

— Завтра на репетицию придешь?

На что Прицис с готовностью отозвался:

— Может, и барабан взять?

Раскаленный диалог слышал Пролаза, который совершенно случайно забрел в это время в «Калны». Разумеется, о схватке вскоре узнали и другие. С этого, можно сказать, и началась Рейнисова депутатская карьера. Когда его кандидатуру выдвинули в местный Совет, Рейнис не поверил. Был убежден: нечего совать нос в политику. Но раз уж ввязался, что теперь возражать.

— Глас народа — глас божий.

Знаменитые слова у Рейниса сорвались с языка, когда ему вручали депутатский мандат.

То были годы и события, которые он всегда охотно вспоминал. И обсуждал с Вайдавом. Вайдав был его друг, неказистый с виду лохматый пес. Рейнис и собаки испокон веку превосходно понимали друг друга.

— С женщинами натешишься, а с собаками наговоришься по душам.

К четвероногому другу он неизменно обращался на «вы»:

— Вайдав, сходите взгляните, пожалуйста, кто там идет!

— Вайдав, благодарю вас, довольно лаять.

Собаку он то и дело нахваливал:

— Пес слишком умен, чтобы пасти коров. Он предпочитает беседу. Случается, конечно, что нужно выполнить какое-нибудь неподходящее поручение. Третьего дня, к примеру, смотрю, корова сорвалась с привязи и пасется в свекле. Я говорю: «Вайдав, помогите!» И что бы вы думали! Побежал! Укусил корову за ногу и обратно. Уши опущены, хвост промеж ног. Очень неловко чувствовал себя пес. Я тоже. И корова. Всем троим стыдно.

Вайдав был первым, кто слышал наброски похоронных речей. В таких случаях они оба расхаживали по тропе вдоль перелеска. Время от времени Рейнис спрашивал пса:

— Как вы полагаете, покойник заслужил такие слова?

Вайдав подпрыгивал, запихивал морду в ладонь Рейниса и двумя взмахами языка обмывал кисть.

— Ах, не нравится? Поищем тогда другие слова.

Когда они возвращались, уже смеркалось.

— Смотрите, Вайдав, на небе мерцают звезды. Мерцают, ну и что с того? Вокруг них холод, пустота. А чем нам тут плохо: есть земля, где укрыться. Послушайте, пес, может, завтра у могилы упомянуть про эти звезды и землю?

* * *

На свадьбу положено явиться с подарком. Но меня предупредили, что в этот раз такие церемонии излишни. Если Дзидра с Рейнисом осенью не переезжали бы в Озолгале, вряд ли бы вообще эту свадьбу затевали. Просто решили посидеть вместе с соседями и заодно отметить событие. Торжества назначили на Иванов день. Канун праздника Лиго — вечер — каждый хотел провести у себя дома, вдруг кто-нибудь да забредет в гости.

Идти с пустыми руками все же неудобно. Выручить может только бутылка. Но что лучше всего купить? Принесу «Экстру», станут смеяться: от такого, мол, зелья под утро голова раскалывается. В магазине молочного пункта решаю взять армянский коньяк. Раз я без подарка, можно бы выбрать и что-нибудь подороже. Но сочтут пижонством. Я представляю, как Раюм пробует по глоточку и прищелкивает языком:

— Вот это вещь!

А Микелис Клусум вертит бутылку и изучает этикетку — сколько градусов и сколько стоит.

В Заливе давно не было торжества, которое собрало бы весь народ. Сын Прицисов, хотя и живет в Озолгале, тоже приглашен. Он, правда, не придет — включен в делегацию специалистов сельского хозяйства. Поедет на Украину изучать какой-то животноводческий комплекс.

Рейнис всех уже оповестил:

— Будем одни старики.

На хуторе «Зетес» прибран и разукрашен сарай. Глинобитный пол блестит, как паркет. Вдоль стен молодые березки. Стол отодвинут в сторонку. Расчищено место для танцев.

— Чтобы было где размять заржавелые кости, — говорит Раюм. — Увидишь, Андрей один всех старух растрясет.

Летний вечер. Стрелки показывают довольно поздний час, но солнце еще высоко. Всем удобно попозже. Коровы подоены, свиньи накормлены. Куры на шестке.

Гости бродят по двору с места на место. Еще нет Дзидры, Дарты Одс и Андрея Куги. Эти запаздывают нарочно, чтобы все остальные жители Залива успели собраться. Рейнис тоже ждет. В поселковом Совете они с Дзидрой расписались неделю назад. Сегодня отмечают прибытие невесты в ее новый дом. Рассудили, что торжественное начало все же необходимо. Негоже сразу бросаться к столу! Малая капелла стоит в конце поселка у въезда во двор. Когда-то хутор был опоясан забором, теперь осталось всего два столба, которые в свое время держали ворота. И на том и на другом прибит кусок доски, а на полметра ниже прилажена перекладина. На одном столбе сядет Рейнис с гармонью, на другом — Мартынь Прицис с трубой. У одного столба встанет Жанис Пильпук со скрипкой, а у другого — Либа Прице с барабаном. Ничего не поделаешь. Рейнис в этот раз должен быть и за жениха и за музыканта.

На дороге появляется троица. Малая капелла занимает места. Остальные топчутся чуть поодаль. Дзидра явно смущена, пытается неловкость развеять наигранным смехом, но это еще больше подчеркивает ее стеснение.

СПРАВКА О ДЗИДРЕ БЕРКЕ

Ее всегда отличала какая-то приветливая робость. Временами по лицу пробегало что-то неуловимое. Тревога? Испуг? Пожалуй, и то и другое. Дзидра тревожилась из-за всего. Промычит корова — она тотчас бежит смотреть: как бы чего не случилось. Появилось на небе облако — спешит полусухой валок сметать в стог. Когда небо очистится, можно будет снова раскидать. Лучше сделать лишний шаг, чем оставить что-нибудь на авось. Стоило во двор заехать колхозной легковушке, снова волнения: «Вдруг я в чем-нибудь провинилась?» Никто ни разу ее не обругал, не наказал. Удивительно, откуда в человеке берется такая пугливость?

Пунктуальность Дзидры доходила до смешного. Если пастбище отмерили от этого колышка до того, то воображаемую линию Дзидра не переступала ни на вершок. Рядом колхозная трава могла перецвести, пересохнуть — дело хозяйское, она чужим добром не станет набивать свое гумно. Отработав сколько положено старым людям на пенсии, она не прикрывалась званием пенсионерки, будто щитом. Если звали, шла помогать. Соседки из-за такого непомерного усердия вечно скрипели:

— Что тебе, больше других надо!

По лицу Дзидры пробегала тень переживания.

Соседки никогда не попрекали Дзидру всерьез. На нее и рассердиться нельзя по-настоящему. Как добрый дух, она хотела жить со всеми в ладу. Не из-за каких-то там благ. Просто такая она была. Перед столь безотчетной порядочностью и добротой мелкое зло отступает.

В то утро, еще затемно, Дзидра Берке поехала на велосипеде в Озолгале, чтобы успеть на первый автобус. Хотела в Риге навестить сына. Выбрала наикратчайшую дорогу — по тропинке вдоль реки и дальше напрямик через Большие луга. Дорожка вилась мимо огуречного поля. Ехала, ехала и обмерла: в предрассветных сумерках два мужика сопя тащили мешок. Ошеломлены были все трое. Первый испуг, наверно, сменил бы беспредельный ужас, не различи Дзидра в одном из мешочников Жаниса Пильпука. У нее сразу отлегло от сердца.

— Доброе утро…

— Куда ты ни свет ни заря? — удивился Жанис и, не дожидаясь ответа, бодренько взялся за мешок и дернул второго мужика: — Ну, чего стоишь!

Тот растерялся:

— Как же теперь?

— А спокойно. Дзидра слишком честная, чтобы проговориться. Такие вот дела.

К сыну Дзидра ездила каждый месяц. Раньше, когда был жив муж, получалось реже. А сейчас угнетала пустота дома. Погостить, к сожалению, удавалось всего несколько часов. В обед корову доила соседка, но вечером управиться хотелось самой. И чего, собственно, засиживаться в гостях! Артур и Ина вечно заняты. Пацан в детском саду. Вечерами за небольшую плату за Гунтисом присматривает соседка. Единственное преимущество жизни в коммунальной квартире. А так в пятнадцати метрах лишнему человеку не то что прилечь — обернуться негде. Сын время от времени предлагал:

— Ты бы перебралась к нам.

— Ну, где тут всем!

— Да, тесновато.

Приглашали из вежливости. Она из вежливости отказывалась.

А Дзидра пошла бы, только бы уголок отыскался. Чтобы не путаться вечно под ногами. Но поди дождись, когда молодым актерам выделят собственную квартиру.

Мать при каждом удобном случае звала Артура в колхоз. В клубе руководители менялись один за другим. Председатель колхоза специалисту с высшим образованием сулил золотые горы. Выпускники театрального факультета при консерватории на дороге не валяются. Председатель спал и видел, как на празднике награждают его колхозный драматический коллектив. Может, со временем тут вырос бы Народный театр. Артур и Ина — профессиональные актеры — составили бы его ядро.

Сын и невестка работали в театре уже несколько лет. Но пока особых лавров не стяжали. Когда в газете в очередной раз появлялась фраза «Неубедительно играл Артур Беркис», мать старалась несколько дней не попадаться соседкам на глаза. Мнилось, что они все читали и молчат, чтобы не обидеть. Ей довелось слышать, что не всякому человеку дано быть хорошим актером. Но легче от этого не становилось. Невестка с сыном часто говорили о ролях, которые хотели бы сыграть. Мать была бы рада в это поверить, но каким-то шестым чувством догадывалась: надежды не сбудутся.

Когда Артур рвался в консерваторию, ни она, ни отец не стали совать палки в колеса. Только мельком обмолвились, не лучше ли выбрать занятие поопределенней. Обитатели Залива с удовольствием ходили на спектакли, когда в центре гастролировали рижане. Но увидеть своих детей на сцене не очень-то желали. Самодеятельность — другое дело. Все знакомо. Неделю есть о чем толковать.

Работал бы Артур в клубе — это еще туда-сюда. Тоже, конечно, не бог весть какое ремесло, но тогда они могли бы жить в центре и все вместе. Уж они бы поладили. В своей теперешней жизни Дзидра не видела никакого просвета.

Все в Заливе мало-помалу перемрут или переселятся в центр. Разве ей по силам одной затевать строительство? И для кого дом ставить? Ждать, когда сын устроится попросторней? Но когда это будет?

Ей бы здоровье покрепче. Да еще избавиться от страхов… Рассудком-то одолеть их легко. Но осенний мрак надвигается как наваждение. Зима обволакивает беспомощностью. Остается один хлев, куда можно наведаться, чтобы поговорить с коровой Вентой, с поросенком, послушать волнения петуха, кудахтанье внезапно всполошившихся кур.

Кот совсем разленился. Мыши того гляди за хвост начнут теребить. Мыши и крысы наводили на Дзидру ужас. Даже днем, стоило промелькнуть какой-нибудь твари, у нее пробегали мурашки по спине.

Со скрупулезностью исследователя искала она дыры в полу и в стенах. Каждую подозрительную щель накрывала кровельной дранкой, прибивала сапожными гвоздями. Но дом был ветхий, сопревший. В гниль мыши с крысами вгрызались, как буры.

Положим, можно было бы накормить их ядом, но если дышащая смертью тварь доползет до свиного закутка или упадет в коровье корыто? Много ли скотине надо? Ужалят лошадь два-три шершня — и конец ей. Дзидру Берке передергивало от одной мысли, что все пискуны и скребуны лежат мертвыми под полом и в стенах. В таком доме что в покойницкой — попробуй поживи! Лучше уж терпеть и воевать с живыми.

Ночью она внезапно подскочила. Нет, то был не сон. Дзидра ясно почувствовала, как щеки коснулось что-то гадкое, теплое. Дзидра зажгла свет. Забылась тревожным сном. Когда разомкнула веки, на столе сидела крыса и нахально пялилась ей в глаза. Прижавшись к столешнице, ждала: что будет? Неподвижные зрачки словно дразнили: «Ну и что мне сделаешь?»

Так недолго и помешаться. На второй день она попросила Рейниса Раюма поставить кровать на железные ножки. Пусть достанет трубки и покроет их лаком. Чтобы были скользкие, как эмаль на ванне.

Рейнис попробовал все обратить в шутку:

— Экое добротное ложе. С резьбой. Жаль портить такую вещь.

— Мне не узоры нужны, а ночной покой.

Раюм сделал, как просили. Выглядело смешно: древность на тонких водопроводных трубках.

Зато Дзидра чувствовала себя в безопасности и высыпалась. Страхи, правда, остались. Когда был жив Петерис, она смотрела на мышь как на живность, без которой немыслим сельский дом. Крысы, верно, и тогда вызывали гадливость. Повстречаешь такую тварь — и есть расхочется. Одиночество обостряло малейший звук, искажало все происходящее. Даже кладбище, где раньше она со спокойным сердцем убирала могилы близких, теперь пугало. Не дай бог пройти мимо него ночью! Говорят, если похоронить дорогого человека, страх перед кладбищем исчезает. Может быть. Только не у Дзидры Берке. Поэтому на погост она ходила вместе с соседками. Когда те копошились каждая в своем уголке, она присаживалась на скамеечку и молча рассказывала Петерису о своих радостях и огорчениях. Радостей было не густо. Сад разросся на славу. Вента дает много молока. Сено спасено, лежит в сарае. Соткала льняное полотенце.

Печалей получалось больше. И вечный вопрос: «Почему тебе надо было уйти?»

Раны, которые наносит утрата близких людей, со временем заживают. Таков закон жизни. Работа и люди отдаляют горе.

Работы у Дзидры Берке было не занимать стать. Но печаль оставалась неизбывная. Чтобы хоть как-то отвлечься, она время от времени садилась за ткацкий станок. Треск отпугивал грызунов. Но все это были временные средства.

На продажу Дзидра не ткала. Был бы какой-нибудь кружок, тогда, возможно, и взялась бы. А так — лишь изредка, себе на радость. Местными узорами она никогда не увлекалась, нарядных одеял не делала. Ткала самое необходимое — простыни, полотенца. Главным образом — мешки. Теклу Жодзиню почитали за одеяльного мастера. К Дзидре Берке приходили за мешками.

По мешкам можно было узнать нрав хозяина. Богач Катлынь, к примеру, скаред. Мешки у него латаны-перелатаны. На толоках во время осенней молотьбы батраки чертыхались — поди угадай: лопнет, не лопнет. И не думай оправдываться перед барином… Облает, обзовет неумехой. Дзидра не помнила, чтобы ей приходилось ткать для Катлыня. Мелкие хозяева даже в нужде опрятней: Андрей Куга заказывал мешки большие, толстые. Рейнис Раюм — потоньше, поменьше. Берке ткала и шила. Ее муж Петерис вырезал шаблоны и краской наносил названия домов и фамилии. Огуречный мужик, ныне главный смотритель плантации, заказывал крупные и еще издали видные буквы — «Андрей Куга». Раюм предпочитал инициалы — «Р. Р.». Микелису Клусуму подавай название дома — «Бехтыни».

Так в мешках воплотились скупость и достаток, хвастовство и скромность.

Полотенца тоже могли поведать о многом. В ином доме для посуды отпускали тряпье, в другом — полотенце служило и чистоте, и красоте. Дзидре заказывали всякие: посудные, личные, погребальные. В каждом порядочном доме полагалось иметь длинные холсты, чтобы было на чем опустить гроб в могилу. Бытовало прочное поверье, что покойнику, похороненному одолженными полотенцами, не станет земля пухом. Лен для своих надобностей каждый выращивал сам.

Заказы Дзидра брала охотно. В хозяйстве всяких нужд не счесть, каждый заработок был жданным подспорьем, но на жизнь хватало. Земля ухожена, двор чист, постройки исправны. Самой ветхой была комната. Только собрались они построить новую, запаслись материалом, как грянула война, и все осталось по-прежнему. Бревна они берегли еще долго, но когда Петериса не стало, Дзидра мало-помалу извела звонкую древесину на дрова.

Так ушли с дымом мечты о новом жилье.

Одиночество Дзидру не сломило. На кухне у нее всегда белела льняная скатерть. Кусты крапивы и сорняков она скашивала. Цветочную клумбу пропалывала. В одежде не заметно старческой неопрятности. Небольшая фигурка двигалась точно водоросль. Моложавость не спешила покидать ее. Она была женственно полнотелой, но не расплывшейся. Грудь не болталась, как это ради удобства позволяла себе иная соседка, оправдываясь: «Когда на теле этакий жгут, кровь чего-то не вращается».

Самому заурядному кушанью Дзидра Берке умела придать праздничный вид. На кусок жареного мяса посадит сверху колечко лука, рядом с жареной картошкой — кубик красной свеклы. Тарелки подавала уже наполненные, как в столовой. Кто не знал ее, мог подумать, что это от скупости, — слишком непривычная такая повадка для деревни. Но соседи не удивлялись. На уборке картошки, когда помощники, накопавшись в земле, усталые, садились на обед или ужин, то и дело раздавалось:

— Дзидра, подай еще.

Напиткам в ее сервировке было отведено особое место. Если ставить на стол бутылку за бутылкой, рука тянется за рюмкой машинально, такое питье не веселит дух, лишь наполняет голову дурной тяжестью.

Дзидра протягивала бутылку как большую драгоценность и, хотя она знала, что мужики и так не упустят своего, каждый раз, словно уговаривая, напоминала:

— Не пора ли налить по капельке?

И чуть погодя:

— Еще одна, наверное, не помешает?

Гости расставались в приподнятом настроении и не осоловелые.

Непревзойденными были ее щи из кислой капусты. Их варили в большом котле в тот день, когда забивали свинью. Для этого блюда не жалели свежины. Похлебка так и называлась — большие щи. На поверхности варева жир не расплывался кружочками, а лежал толстым слоем, как крышка.

Хрюшек не забивают всех разом. Каждый убой — событие. Копченое мясо, вареное ли, жареное, за долгие месяцы успело надоесть до смерти. Поэтому на хрюшкиных поминках всякий раз ставили на плиту самый вместительный котел. Ближайшим соседям варево относили в глиняной миске, дальним — в эмалированном молочном бидоне. С таким расчетом, чтобы хватило на два обеда.

Мясо и капуста. Никаких секретов. А у всех выходило по-разному. Угощение Дзидры удостаивалось самых высших похвал. Чем чаще такие щи подогревали, тем вкуснее они казались. Человек не пресыщался ими даже на пятый день.

Долгожданным угощением было молозиво. Первый удой у отелившейся коровы бывает так жирен, что добавь приправы, наливай на сковороду и клади в печь — подобного лакомства не сыщешь ни в одной кондитерской. Но стоит блюду остыть, аромат пропадает, и оно уже не тает во рту.

Когда отел приходился на ночь, Дзидра с утра обегала соседей. Явиться полагалось точно в указанный час. Если день был будний, посиделки устраивали вечером. Одинокие обычно приходили сами, из семейных кто-нибудь один. Не поесть шли, а отведать лакомства, посмотреть теленка, пожелать, чтобы скорее рос и набирался сил. Полюбоваться на деток давно не приходится, оттого новорожденного быка или телочку нежат и разглядывают со всех сторон. В деревне корова для старого человека и опора, и кормилец. Экономическая основа жизни. Если скотинка погибает — это несчастье, равносильное пожару. Поэтому топленое молозиво — закуска праздничная, своего рода символ достатка, надежда на завтрашний хлеб.

Самый большой заботой Дзидры был хлев. Для своей скотины она не жалела ни сил, ни сна. За две недели до отела Дзидра не спала ночей. Брала из кухни старый венский стул, ставила его между загородкой для свиней и шестком для кур. Отсюда хорошо было видно, как корова лежит и жует свою жвачку. А прошмыгнет вдоль балки крыса — в хлеву это не так страшно. Вот и стала Дзидра Берке проводить ночи вместе со скотом до помеченной в календаре даты.

Шумно сопел разжиревший хряк, всхрапывал, бывало, во сне; мерно дышала корова. Могла вздремнуть и хозяйка. Но как только у коровы начинались потуги, сон смывало, как водой.

На следующий день Дзидра Берке писала в Ригу:

«Сынок, у меня все по-старому. Вчера Вента принесла телочку. Придется растить, Вента уже стара. Давно я не была в центре. Боялась оставлять хлев без присмотра. Хлеб мне привозил Жанис Пильпук. Как вы там поживаете? Давно не навещала вас. Да ты ведь все скоком, все спехом. Письмо написать и то некогда. Я-то понимаю. На том кончаю, сынок».

Последнее письмо Артур получил в тот момент, когда к нему пришли друзья по консерватории, бывшие однокурсники. Быстро распечатал — не случилось ли чего? И покраснел. Рассказывать гостям о том, что Вента принесла телочку, когда разговор идет о прославленных ролях, — смешно, неуместно.

В тот месяц мать в столицу не поехала. На следующий тоже. Стеснялась сына. Новость, которую она собиралась ему поведать, была так необычна, что она не находила слов. Наконец Дзидра втиснула свое смущение в несколько вымученных фраз:

«Раюм осенью покупает домик в центре. Подвернулся такой случай. Зовет меня с собой. Я бы не пошла. Но если бы ты знал, сынок, как мне одной тут тяжело. Нету сил больше терпеть. Наверное, придется пойти. Ты не рассердишься?»

Невестка Ина выслушала и с облегчением развела руками.

— Что теперь поделаешь! Раз сошлись, пусть живут. Ей будет легче, нам тоже… — И спохватилась: — Я имею в виду… не надо будет каждый раз упрашивать, чтобы перебиралась в Ригу. Как-нибудь перебьемся.

В тот вечер они больше не разговаривали. Артур вертелся в постели — видно, впервые до него дошло, какая сложная штука жизнь. Хотелось быть вместе с матерью. А обстоятельства разводили их все дальше и дальше. Утешался он мыслью, что во многих семьях матери с детьми не уживаются. Чем так, лучше жить в разлуке да в ладу и радоваться каждой встрече. Предстоящее замужество матери повергло его в уныние. Ему достаточно было произнести три слова: «Мать, надо ли?» — и она осталась бы одна. Но до каких пор? А что он мог? Подать заявление в местком? Полно, о матерях и отцах написать могли бы многие. В конце концов, неизвестно, как деревенский человек приживется в Риге.

Дзидру деловитое предложение Рейниса удивило. Но она ухватилась за него как утопающий за соломинку, в надежде, что вырвется из осеннего мрака, избавится от страхов и крыс. Только неудобно было перед сыном. Не покидало чувство вины: они так ладно жили с Петерисом. Не лучше ли пронести любовь в одиночестве до конца? Петерис это заслужил. С другой стороны, ведь и Рейнис с Катой жили неплохо? Разве спиленные вишни не говорили о его истинных чувствах? И эти пять кустиков смородины на лужайке не в ее ли память посажены? Если он, зная верность Дзидры, пришел к ней, не скрывался ли в этом какой-то более глубокий смысл? Может быть, то была клятва верности двух оставшихся двум другим на погосте?

Сказать правду, для Дзидры новый брак значил больше, чем просто союз двух старых людей. Нынче многие старики сходились. Вдвоем легче. И никто их не осуждал. Нередко дети сами предлагали. «Без мужской руки в доме не обойтись». Или же: «Без женского ухода ты пропадешь». По-деловому и трезво. Как бывает, когда умирает старый человек.

Но пусть Дзидра не пытается себя обмануть. Разве на толоках она не оставляла лучший кусок для Рейниса? Не старалась сварить пиво, чтобы оно светилось и пенилось, как то, что сварено Рейнисом? Не ткала ли она соседу полотенца? А он приходил помогать. Андрея Кугу, Огуречного мужика, Дзидра не приглашала. Ей не нравились бравада Андрея, его крикливость. Возможно, потому не нравились, что был Рейнис — отзывчивый и понимающий?

Петерис с Рейнисом были и соседями, и друзьями, хотя ни разу не произнесли этого слова. Деревенскому человеку не пристало облекать истину в нарядные одежды. О том, как они относились друг к другу, Рейнис сказал на похоронах Петериса: «Мы с ним ладили». Раз уж теперь он сватался, то не только потому, что она труженица. Дзидра помнит, как чутко повел себя Рейнис, когда она на велосипеде свалилась с мостков в речку. «У меня в молодые годы получалось не лучше. Пока не научатся, падают все, что юный, что старый». Сказал просто, без всякой насмешки. А Дзидра собралась было запереть велосипед в клеть навечно. Доброжелательный тон соседа вернул ей уверенность. Да и выхода другого не было. Все пути-дорожки пешком не одолеть. Когда колхоз сеял свеклу в Заливе, работа была рядом. Но когда все поля завалили зерновыми, местным ничего не осталось, как топать многие километры на своих двоих. Дзидра купила велосипед. Кое-как научилась ездить, а на мостках вдруг оробела. Потом она стала слезать с седла даже перед большим мостом.

Страх с того раза так и остался.

Страх в темноте, страх в пустой комнате, страх на кладбище.

Страх — выйти замуж за Рейниса.

Она предпочла преодолеть этот последний, чтобы разом покончить и со всеми остальными.

* * *

Андрей в торжественном облачении, галстук завязан элегантным узлом. Дарта — куда делась ворчливость — раскраснелась, сияет. Подхватили Дзидру под локти, подталкивают вперед. У невесты на голове венок из красного клевера. Сразу видно, ждет не дождется, когда все это кончится. Но Рейнис, насмотревшись за долгие годы на праздниках всяческих выдумок, сказал, что без церемонии никак нельзя:

— Будет что вспомнить, да и людям радость.

Сидя на столбе, он встряхивает головой:

— Три, четыре.

И малая капелла разражается лихим маршем.

Впечатление такое, будто собрался ансамбль ветеранов и показывает сценки из старинного быта. Тянет оглянуться и посмотреть, как работают кинооператоры. Но ни камер, ни национальных костюмов нет. И остается только поверить: тут все — правда.

Нет традиционных козел с бревнышком, которое молодоженам положено перепилить. Нет полешка, которое нужно расколоть. Не хватает всего того, что имеет смысл для молодых. А затеи, которые к свадьбе подошли бы людям пожилым, не придуманы. Кончается марш, и гостям нечего делать. Рейнис слезает со столба и деловито обращается к новобрачной:

— Зови всех к столу.

Андрей сует руку Дзидры себе под локоть и, разгоняя тишину, запевает игривую «Я девица, точно роза».

Стол накрыт — загляденье. Если в Заливе устраивают торжества, еда на первом месте. Женщины напекли тортов, принесли по бутылке вина, а кто и домашней настойки. Пролаза накануне наловил в Нельтюпите рыбу. Андрей захватил с собой три круга свежекопченой колбасы.

Дзидра и Рейнис сидят в конце стола и просят наливать и закусывать. Раюм, словно извиняясь, добавляет:

— Мы тут приготовили только холодное. Супов и тушеной капусты каждый может наесться дома.

Андрей предлагает спеть заздравную: «Счастья и веселья желаем от души…»

То ли гости недостаточно разогреты, то ли мелодия слишком сложна, но заключительный пассаж Андрею приходится выводить одному.

Зато куда как лихо все подхватывают конец:

— Здоровья вам!

На свадьбе обычно кричат: «Горько, горько, горько!» — до тех пор, пока молодые не поцелуются.

Тут, похоже, забыли об этом обычае, сидят смущенные, не решаются. Слишком хорошо помнят Кату.

Раз такое дело, малая капелла заводит вальс. Как предсказывал Рейнис, тотчас вскакивает Андрей и приглашает самую древнюю партнершу — Амалию Пилдере. Тетушка отбивается обеими руками. Но это ее не спасает. Андрей вертит старушенцию с осторожностью, точно сырое яйцо. Амалия семенит маленькими шажками. Беззубый рот шевелится в ритме вальса. Не поймешь — то ли улыбается, то ли распекает партнера за причиненное беспокойство. Наконец Амалия плюхается на стул, завязывает теснее косынку. Теперь спрятан и лоб — будто в чепце. Видно, Амалия бережется сквозняка — как бы голову не продуло после такого сумасшедшего танца.

Все уже порядком выпили, закусили. И Рейнис начинает вступительное слово. Совсем как на официальных вечерах, когда объявляют программу вечера.

— Традиция на банкетах всегда одна: пить впустую без речей негоже. Каждую рюмочку надобно оговорить словцом. Председатель называет его тостом. Мне сдается, к пиву это не относится. Его можно пить и так, но, чуть возьмемся за стопочку, пусть каждый молвит что-нибудь свое. Не только о нашей свадьбе и переселении в новый дом.. Но о жизни, да и вообще. То, что я сейчас говорю, считайте моим первым словом. А заключительное я произнесу в конце. Стало быть, поехали!

И он опрокидывает рюмочку до дна, хотя все предыдущие опорожнял лишь на треть или половину.

— Прошу, дорогие гости, гоните свои речи!

— Если все сразу скажут, балу конец, — тревожится Микелис Клусум. — Нет, сосед, так быстро ты от нас не отделаешься.

Рейнис его успокаивает:

— Значит, пойдем по второму кругу. Неужто разговора себе не найдем?

Для речей, однако, никто еще не созрел. Мужчины спешат налить пиво. Женщины продолжают смаковать березовый сок, лакомятся жареными рыбками.

Лине Кауке, которую на торжествах всегда приглашают в хозяйки, смотрит букой. Дзидра и Рейнис обошлись без нее. Она наворачивает с тем же усердием, что и другие. Но улучает момент, когда Раюм не слышит, вставляет шепотом:

— Пхе! Но вообще есть можно.

«Пхе» означает что-то вроде: «Куда уж им».

Трине опровергает мнение сестры одним словом:

— Кулёма! — и разговор окончен.

Янис Ратынь оглаживает длинную изжелта-седую бороду.

— Чтобы могли выпить, так и быть, скажу свое слово. Но сперва ты мне признайся, сколько получишь компенсье? А что? Не так, что ли?

Когда Раюм покинет «Зетес», ему дадут за постройки, за каждый куст и яблоню деньги. Величину денежной компенсации определит комиссия.

Но Раюм был бы не Раюм, опиши он эту процедуру всем понятными словами.

Тут навостряет слух тетушка Амалия:

— Я плохо слышу. Что это за компенсье?

Андрей наклоняется и гаркает Пилдерихе в ухо:

— Это деньги!

Амалия пальцем отодвигает платочек и нацеливает ухо как рупор: упаси бог что-нибудь пропустить. В денежных делах надо быть начеку.

— Что, а разве рубли отменяют? Раньше их червонцами звали. Али печатать будут за границей, коли такое чудное название? Думается, вряд ли тамошние будут лучше. Хозяйка как-то привезла заграничный дождевик, повесила над плитой, а он растаял…

Что ни говори, смешно. Это первый взрыв смеха сегодня. Хороший знак. Стоит человеку от души расхохотаться, и волна накатывает за волной. Особенно если голова под парами.

Тетушка Амалия сидит насупившись. Дарта Одс припала не к рупору, а к утепленному уху Амалии. Оно, видно, предназначено для более задушевных разговоров. Пилдериха кивает головой, знать, поняла.

— Так сколько дадут? — не унимается Ратынь.

Рейнис уклоняется.

— Да что у меня, денег не хватает, что ли! Ну, приезжали сметчики. А окончательных бумаг я не видел. Пара тысяч, думаю, наберется.

Янис еще раз оглаживает бороду и поднимает стакан.

— Держись своей цены! Здесь у тебя все блага под боком. В Озолгале смородину и ту придется покупать. Держись своей цены! Не то пойдешь по миру. Верно я говорю? А что?

Прицис, Прицениха и Прицисова старуха проворно хватают стаканы. Что-что, а тост во славу денег они поддержат первыми. Что до Ратыня, тут нечему удивляться. Как однажды выразился Жанис Пильпук, он сидит на копейке и высиживает рубль. Хотя копить деньги в Заливе любят все. У каждого сберегательная книжка, каждый сопровождает свой очередной взнос словами: «На черный день».

Копят. А куда девать? Когда гнули спину в собственном хозяйстве, латы и рубли наскребали, чтобы строиться, приобретать машины. Теперь купят батон хлеба, чего-нибудь из одежды, и все. Куда старому человеку девать деньги? Вкладывать в стены опустевших зданий, когда дома обречены на снос? Машину старый человек не купит. Мебель тоже. От телевизора в доме шум, колготня. А курица несет рубли. Коровьи соски гонят рубли, стрижка овцы дает рубли. Покопаешься в картофельной борозде — опять же рубли. Только прохожему может казаться, что старики борются с нуждой, еле сводят концы с концами. В колхозе «Варпа» старый люд изрядно обогатил сберегательную кассу. Вклады лежат, в обороте не участвуют. Где им участвовать? Старики живут экономно. И копят. У крестьянина иное самочувствие, когда в банке свой капиталец. Он не станет тратить его на фундамент нового дома. Если дети увлекут с собой в поселок, дело другое. Но лучше последовать примеру тетушки Амалии. Заказала себе надгробие, велела высечь мужнино имя и собственное. Оставила место для даты смерти.

И мы пьем за то, чтобы Рейнис твердо стоял на своей цене.

СПРАВКА ОБ ОТШЕЛЬНИКЕ

Народная мудрость «По одежке встречают, а по уму провожают» хоть и заезжена, но метка. В этом снова мог убедиться всяк, кто видел головной убор Яниса Ратыня. От предмета, бывшего некогда шляпой, были отрезаны поля, чтобы оставшаяся тулейка тесно облегала затылок. Такой убор при встрече не обязательно поднимать, да и ветер ему нипочем. Нахлобучник за долгие годы не раз менял цвет, первоначальную окраску вряд ли помнил даже сам владелец. Кое-где виднелись дырочки. Словно с неба посыпалась когда-то каленая дробь и прошила небольшие форточки для вентиляции. Если Ратынь в этой штуковине появлялся среди людей, более или менее приодетых, создавалось впечатление, будто он дожил до последней копейки и другая ему не светит. В зимние месяцы наплешник сменяла жалкая на вид ушанка из овчины, на которой даже с помощью лупы нельзя было обнаружить ни клочка шерсти. И тем не менее деньги у Ратыня водились. Это знал каждый, кто был с ним знаком. Вопреки железным правилам, запрещающим разглашать тайны вкладов в сберегательной кассе.

Не лучше выглядел купленный в магазине хлопчатобумажный костюм, тщательно оберегаемый от воды и утюга. Когда облачение засаливалось до такой степени, что грозило разлезться, Ратынь покупал новое, столь же дешевое и неказистое, и поначалу выглядел непривычно: встречные на дороге трижды оглядывались, чтобы убедиться: он ли? Седая косматая бороденка смотрелась только вместе с потасканной одеждой и совершенно не вязалась с обновой.

Никто над Ратынем не смеялся, никто его не дразнил. В головах крепко засело убеждение: кто при деньгах, тот в почете. Другими словами: «Богатый ходит как захочет!» А потом, кто не читал или не слыхал про миллионеров, которые щеголяют в рваных ботинках и фланелевых рубашках?

Все, что люди могли себе позволить, — называть Ратыня Отшельником. Но было это скорее признанием факта, нежели осуждением. Ратынь прожил весь свой век один, и в Заливе не помнили случая, чтобы он проявил интерес к какой-нибудь женщине. Поначалу он хозяйничал вместе с сестрой. Когда она вышла замуж, взял на себя и женские обязанности. Да так ли уж много их было! Большую стирку Отшельник не устраивал, суп варил на неделю. А корову доил сам и раньше.

Чем старше становился Ратынь, тем меньше времени он уделял стряпне. Обзавелся козой и козлом. Свинью не держал. Картошку съедал сам. Объедки отдавались псу Рексу и кошке Минце. Коровье молоко не употреблял — все сдавал на молочный пункт. Предпочитал козье, оно, дескать, и питательней, и жирней. Молоко подчас заменяло ему завтрак, обед и ужин. Свинины, основы всех деревенских блюд, у него не было. Он и не страдал по ней. Накоптит козлятины и живет до следующего убоя. Изредка купит в магазине что-нибудь вкусненькое.

Маета с козами давала соседям повод посплетничать, в здешних краях подобное хозяйствование почитали за блажь. Но заканчивались пересуды всякий раз словами:

— Что ни говори, а козье молоко таки полезно.

Ратынь вечно выглядел замаранным. Зато денежки в бумажнике держал новенькие, гладкие, немятые. Раньше, когда Отшельник много работал вколхозе, он всегда покупал кассирше большую плитку шоколада. Она и старалась вовсю. Янис не только хотел, чтобы деньги шелестели как новенькие, ему еще вынь да положь, что причитается, в рублевых ассигнациях. Пачку для каждодневных расходов он скреплял женской заколкой для волос.

Одни эти хлопоты показывали, что деньги для Яниса имеют особый вес, а возня с ними — ритуальное значение. Если в Озолгале или в магазине при молочном пункте мужики предлагали скинуться на бутылку, ответ был заранее известен:

— Рублишко вроде бы еще завалялся. А что, не так, что ли?

«А что, не так, что ли?» Янис вставлял через каждую вторую фразу. Для его речи это присловье было столь же необходимо, как вдох или выдох.

Всякий раз, подсчитывая сбор, мужики одобрительно отмечали: «Глянь, совсем новенький!»

Деньги были содержанием жизни Ратыня и его бедой. Дважды его грабили. Первый раз воры, видно, знали, что дома у Яниса лежит порядочная сумма, которую он не успел отнести в сберкассу. Ратынь в ночной темноте пытался оказать сопротивление, но налетчиков было трое, они его как следует оттузили и отобрали несколько сотен. Ни в первом, ни во втором случае бандитов не нашли. Были ли они одни и те же, Отшельник сказать не мог. Первый раз, говорил он, явились совсем чужие, в пальто с поднятыми воротниками, во второй — двое в масках на все лицо. Если много лет назад его отлупили кулаками, то в последний раз схватили за бороду и таскали по полу. Вырвали из бороды клок. Вот и все, так сказать, телесные повреждения. В этот раз Янис отделался малыми потерями, потому что, как он сам признался, вел себя хитрее. После первого болезненного урока спрятал пару сотен в висящий на стене мешочек с ромашкой.

— Если показать ворам тайник, они верят, что больше денег нет. А что, не так, что ли? Я им сказал: остальное в банке.

Грабители все же не поверили на слово и принялись ощупывать мешочки. Это оказалось трудоемким делом — стены деревянного сруба были сплошь увешаны пучками трав, бутылочками, коробочками, зубчатыми колесиками, старыми часами, простыми и стригальными ножницами и бог знает чем еще. На хуторе «Смарес» была только одна комната, другой конец дома Янис никак не успевал достроить. Спал, варил, жарил и кормил козлят в одном и том же помещении. Кровать, стол, две-три полочки и несколько стульев составляли весь гарнитур. Остальные функции мебели выполняли стены. Как только появлялась нужда что-нибудь положить, Ратынь вколачивал в бревно гвоздь. Если время от времени не выбрасывать лишнее, обрастаешь хламом. Отшельнику и в голову не приходило перетряхивать свои богатства. В ящике для инструментов гвоздей хватало, а свободных мест на стене было предостаточно.

Воры быстро смекнули, что бесполезно искать иголку в стоге сена, и отвалили. Уволокли, правда, несколько поллитровок. Они ведь тоже не где-нибудь висели — на стене. Каждой новой бутылке Янис накидывал на горлышко петлю и вешал на гвоздь. Чтобы столь соблазнительный товар не бросался в глаза, завесил бутылки чем-то похожим на штору. С гвоздей свисали и поллитровки и четвертинки. Каждой емкости по полдюжине. Когда одна из петелек освобождалась, не позднее чем дня через два появлялась новая бутылка. Сам Отшельник огненное зелье не употреблял. Случалось, понятно, выпивал со знакомыми или в тех случаях, когда надо было обмыть удачное дельце. Но и тогда знал меру — первые три рюмочки выпивал до дна, остальные — на треть. Тем не менее накидывать петельки приходилось частенько.

Когда у мужиков голова под хмельком, хочется тяпнуть еще. И хоть ситуация эта повторяется регулярно, все равно никто ящик зараз не покупает. Ратынь держал водку именно для таких случаев. Когда являлся очередной покупатель, Янис упирался:

— Вся вышла. Хорошая вещь долго не залеживается. А что, не так, что ли?

— Слушай, Янис, не валяй дурака!

— Прямо не знаю, придется тогда отдать ту, что в заначке, себе на лекарство оставил.

И Отшельник засовывал руку под штору.

— Гони две! Ну хоть четвертинку добавь!

Со стороны посмотришь — человек с душой расстается. Только бы гостя выручить.

Без диалогов-увещеваний не обходилась ни одна сделка. Они должны были публично засвидетельствовать: перед вами не перекупщик, пекущийся о собственной выгоде, а добропорядочный сосед. Хотя на самом деле Отшельник высчитал все наперед до последней копейки. Те, кто захаживал почаще, знали величину комиссионных сборов как таблицу умножения. Торги происходили по следующей шкале: за пол-литра до восемнадцати ноль-ноль доплачивай двадцать пять копеек. С восемнадцати до полуночи — тридцать. Ежели Отшельника беспокоили позже, выкладывали полтинник. За четвертинку он соответственно брал на пятьдесят процентов меньше.

Если кто попытается возразить, Янис коротко отрежет:

— Сам мог запастись резервами. А что, не так, что ли?

Недоразумение вышло лишь с Жанисом Пильпуком. Сосед по пьяной лавочке захватил с собой ровно столько, сколько стоит бутылка в магазине. Ненароком, конечно, по забывчивости.

— Ты мне не сват, не брат. Задаром не поднесу.

— Верну я тебе этот полтинник!

— Хочешь пить — деньги на стол.

— Смотри, не повезу твое молоко.

— Я тебе за это плачу. А что, не так, что ли?

— Не повезу, так и знай.

Отшельник не устрашился угроз. Выдал лишь четвертинку. Аккуратно отсчитал сдачу и захлопнул дверь.

На следующий день Пильпук прокатил мимо, и Янисов удой остался во дворе. Пришлось Ратыню привязывать бидон с молоком к багажнику велосипеда и ехать самому. В молочном пункте он подошел к Пильпуку и по-деловому отрубил:

— Так как мы платим тебе за доставку на месяц вперед, верни обратно остаток. Дело делом. А что, не так, что ли?

Копеечная ссора имела свои истоки в давнем соперничестве и взаимной неприязни двух местных искусников. В прежние годы кузнечных дел мастер Жанис Пильпук пользовался бо́льшим весом, чем Янис Ратынь. Телеги имелись в каждом дворе, а подковывать лошадь требовалось как зимой, так и летом. Ратынь считался более тонким специалистом: чинил велосипеды, сепараторы, машинки для стрижки волос. Женщины не находили нужным его стесняться и, бывало, приносили в починку даже нательные пояса. Но сепараторы ломаются не каждый день, не у каждого есть и машинка для стрижки. И хоть в мастерстве Ратыня никто не сомневался, тем не менее главным умельцем был и оставался для всех Пильпук. Но и к Отшельнику, в свою очередь, можно было зайти подивиться. Когда еще не было электричества, на хуторе «Смарес» появился первый ветряной двигатель. Позже, когда все стали обзаводиться радиоприемниками, к Ратыню приходили наполнять аккумуляторы. Везде по вечерам из комнаты в хлев сновали с фонарем в руке, а в «Смарес» двор освещался электричеством. Янис дотянул лампочку даже до развилки въездной дороги. И включал, точно подносил сюрприз, если соседям случалось припоздниться.

Когда упали в цене лошади и телеги, полетели также и акции кузнеца Пильпука. Зато стремительно возросла популярность Отшельника. Часов и сепараторов в Заливе не убавилось. Только Ратынь подобной ерундой больше не занимался. Он наловчился ремонтировать легковые автомашины — выправлять кузова, капоты и крылья. Пильпук напоминал о себе колесами и, как мы увидим потом, аэросанями. Шуму было — жуть, но трескотня денег не приносила. Зато Отшельнику рублей за услугу не жалели.

Если владелец машины чувствует, что прохожие замечают на его несравненной собственности неудачно выровненную и неумело закрашенную вмятину, ему мнится, будто он перед толпой голый. Выправить поверхность так, чтобы только опытный эксперт мог обнаружить место починки, — искусство, для этого нужен талант. Казенных спецов такие умельцы, как Ратынь, затыкали за пояс в два счета и по темпам, и по качеству. Орудуя деревянным молоточком, он сгибал и разгибал жесть, точно закройщик — ткань. Когда доходило до покраски, Янис показывал сноровку подлинного художника. Он умел подобрать самый подходящий тон.

На собраниях и в прессе без конца рассуждали о специализации. Янисовы мозги эта проблема не занимала. Он чутьем нащупал верную стезю. И хотя соображал также в моторах и разных других штуковинах, да и инструментов у него было навалом, клиенты знали — не стоит зря языком трепать: Янис Ратынь колотит да красит, и только. И чем больше появлялось машин, чем больше начинающих садилось за руль, тем длиннее вырастала очередь к Ратыню. Попасть к нему стало так же трудно, как в городе к модной парикмахерше. Разумеется, Ратынь мог отдалить или приблизить час починки, поскольку являл в одном лице руководителя предприятия, экономиста и бухгалтера. Но само по себе ничего не могло измениться в веренице ожидающих. Если человек уж очень канючил, Янис начинал диалог с мягкого отказа:

— Так скоро вряд ли получится. Не те годы. Разве что ночь прихватить? Но это адская работа.

Владельцам машин было известно, сколько за каждую услугу полагается платить. Намек на ночную смену не оставлял сомнений. Несколько десяток сверх таксы — Отшельник обещал не жалеть сил и по вечерам.

Ритм ломался только в тех случаях, когда начинали поступать неотложные заказы. Озера и леса Озолгале привлекали много охотников. Охота есть охота. К лучшим местам асфальт не проложен. Далеко ли до греха! Если на казенной машине появляется вмятина, так ли уж необходимо обращаться с заказом в государственную мастерскую, чтобы все об этом узнали?

Случалось и местным оплошать на казенном моторе. Выслушивай потом пересуды.

В чрезвычайных случаях Ратынь действовал без проволочек. Откажешь — начнут допытываться, на каких основаниях функционирует это крохотное, но респектабельное частное предприятие. Реже — хотя случалось и такое — в «Смарес» под покровом ночи вкатывала помятая легковушка, и водитель не торгуясь выпаливал:

— Сколько? Но чтобы к утру была готова!

Отшельник не вдавался в подробности: раз человеку нужно торопиться, пусть себе торопится. А почему — не его, Ратыня, дело. Клиент заказывает, Ратынь поколачивает.

Впрочем, один ночной ремонт окончился плачевно и нанес ему сплошные убытки. Вывод этот он, правда, сделал уже потом.

Двое мужчин в легком подпитии были чем-то явно встревожены. Но Отшельник не врач, не психолог, чтобы выведывать, что у кого на душе. На левом крыле «Москвича» виднелась крупная вмятина, впрочем, такая, с которой нетрудно справиться. Утром посетители уехали трезвые, а машина выглядела как до аварии.

Не прошло и двух дней, как на хутор «Смарес» нагрянула милиция. Были? Когда? Номер машины?

— Всякие тут приезжают. Некогда мне номера разглядывать. А что, не так, что ли?

— Значит, скрываете следы преступления?

От таких слов вздрогнул даже Ратынь.

Оказалось, ночные посетители сбили женщину, она со сломанным бедром доставлена в больницу. Налицо было двойное преступление: нарушение правил движения и бегство с места наезда. Эксперты быстро напали на след. Специалисты без особого труда обнаружили на крыле следы безупречной Янисовой работы. Янис воспринял этот факт как рекламацию своего мастерства, поскольку был уверен, что сработал лучше, чем на фабрике.

Утешал его самолюбие лишь приклеенный на стене лист бумаги, на котором он отмечал количество клиентов и даты.

Визит работников милиции был только началом. Яниса вызывали в учреждения, допрашивали, притом не один раз. Два злополучных гостя попались, но невыясненной осталась уйма загадочных происшествий, как в близких, так и в более отдаленных местах. Ратынь ныл и стонал. Его заставляли вспоминать клиентов, обратившихся к нему за помощью месяц, а то и два назад. Самое неприятное, что для протоколов требовалось раскрыть бухгалтерию, которую он никогда не доверял бумаге.

Наконец Ратынь получил повестку в суд. Ему самому ничего не грозило, зато сколько звону было в Заливе и во всем колхозе! Как ни оправдывайся, хождения по судам марку мастера не украшают. Ратынь, пытаясь отвести от себя тень, ронял равнодушно:

— Меня тоже вызывали свидетелем.

Хорошо хоть, машины продолжали по-прежнему сталкиваться и налетать на столбы. Работы хватало. Происшествие, однако, забылось не скоро. Суть его Отшельник выразил цифрой:

— Триста рублей я потерял, таскаясь по судам!

В дальнейшем струю из золотого родника мастер малость поубавил. От внезапных ночных работ и вовсе отказался. Сделать это было нетрудно.

— Больно плохо себя чувствую.

Как не поверить седой бороде?

После истории с милицией и судом Отшельник утратил былую уверенность. Стал больше бояться воров.

Сосед Микелис Клусум убедился в этом очень скоро. Ему не хватило выпивки ровно на четвертинку. Где-то около полуночи поскребся в Янисову дверь. Но хозяин, должно быть, так крепко уснул, что в ответ не раздалось ни звука. Умаялся, видать, и повалился как колода, спит — не добудишься.

Микелис налег плечом на дверь. И тут хмельной дух выпорхнул из его головы, точно воробей. Пронзительно завыла сирена милицейской автомашины. Во дворе на вершине столба замигал свет, от которого мороз подрал по коже.

Откуда Клусуму было знать, что Отшельник смастерил сигнальное устройство для отпугивания разбойников?

О происшествии не проговорился ни тот, ни другой. Не в интересах Микелиса было рассказывать, как он перетрусил. Янис в свою очередь должен был держать в тайне наличие пугательной аппаратуры, чтобы сработала неожиданно, если кто снова вздумает позариться на его деньги.

Впоследствии соседи обратили внимание, что у Микелиса сильно разыгрался тик. И рассудили, что к старости каждая хворь дает знать о себе все чаще и чаще.

А Ратынь знай себе выколачивал, красил, доил козу и корову и выращивал тыквы. В отлично унавоженной почве те пускали мощные плети, и по осени иной плод он едва мог поднять. С тыквами не было возни. Росли сами, сами здоровенными листьями глушили сорняки. Урожай Ратынь укладывал в колхозный грузовик и отвозил на базар. Картошку, морковку, свеклу, лук и еще кое-какую нужную в хозяйстве мелочь он выращивал только для себя.

Пастбище Отшельнику всегда выделяли на самом лучшем участке. Те, кто ведал распределением земельных наделов, имели машины.

Так что удивляться было нечему. Никто ему не завидовал, все чтили принцип «всяк живет, как умеет». Этот маленький, но показательный факт приводил в расстройство одного лишь Пильпука. Особенно после того, как у него самого вышли неприятности из-за непомерно раздавшегося картофельного поля. Клочок чуть более тучной пожни еще раз подтвердил, что слава знатного кузнеца Жаниса ушла безвозвратно, в то время как другой такой же старый пень загребал деньги лопатой и не знал отбоя от заказчиков.

Правда, с точки зрения соседей, больший вес имел Пильпук, который весьма облегчал существование обитателям Залива ежедневными молочными рейсами. Общаться с Янисом Ратынем им доводилось реже — в известных уже случаях с водкой. И когда приходили за музыкой. Ежели торжества в каком-нибудь доме были не столь велики, чтобы нанимать малую капеллу, то у Ратыня одалживали патефон. Тот все еще работал. Многолюдных празднеств в Заливе давно не справляли. Если не считать похорон. По сему поводу местный люд, памятуя о недалеком конце, позволял пошутить друг над дружкой:

— Поиграет музыка в твоем доме, поиграет. Только ты уже не услышишь.

Если к кому-нибудь из стариков приезжал гость, к Янису приходили за музыкой. Так повелось исстари. Отшельник как зеницу ока берег комплект пластинок «Беллаккорд», в которых были увековечены песни их молодости, их радость, тоска разлуки и грусть.

Все пластинки сразу Янис не давал. То была продукция, которую отпускают не по весу. Каждый должен был объяснить, что хочет. Иной сразу шпарил по памяти. У кого голова была слабее, читал названия по бумажке. Отобранный репертуар Ратынь записывал и по три раза наказывал не разбить пластинок.

— Теперь таких днем с огнем не сыщешь. А что, не так, что ли? Чтобы не получилось как со старухой Виботниене. Взяла и расколола «Шипи, Минна»!

Случилось это бедствие много лет назад. Но как предостерегающий пример приводилось всякий раз, когда требовался патефон. За услугу, так же как за водку, взималась плата.

— Никто вам не запрещал покупать пластинки самим.

Сам Отшельник обычно слушал радио, но наставали и такие мгновения, когда почетная роль отводилась патефону. Происходило это по утрам в воскресенье. Иные деды по старой памяти поминали бога, а Отшельник заводил пластинку:

В противоречивой оценке супружества и безбрачия Янис, видимо, улавливал что-то жизненно необходимое для себя. Возможно, этот шлягер содержал ответ на загадку его собственной судьбы.

Эту пластинку Ратынь напрокат не давал никому.

* * *

Радости свадебного застолья продолжаются, как обычно, после первых рюмочек. Не припомню праздника в Заливе, чтобы обошлось без разговоров о еде и питье. Для сельского жителя еда — конечный продукт его труда и всей жизнедеятельности. В повседневном быту, правда, ни крестьянин, ни крестьянка не воздают хвалу молоку, караваю хлеба или салу. Бросят ломтик копченого мяса на сковороду, отхлебнут простокваши — и бегут себе дальше. Но при встрече двух соседей шипящий в жире срезок грудинки становится как бы мерой достатка и уважения.

— Наворачивают, будто на толоке навоз возили. — Дарта проглатывает кусочек и принимается за принесенный Андреем круг колбасы.

В Микелисе Клусуме тем временем вызрело слово:

— Ни навоза такого, как раньше, ни толок теперь нет. От одной коровки за день всего три вилы выбросишь за хлев, и кончен бал.

Дарта в ответ:

— Рейнису и с этой кучкой дерьма не надо будет ворошиться. Купит себе штоф молока — чего еще надо, и заживет как заправский горожанин. Молодоженам колхоз отпускает так же, как пенсионерам.

Андрей пощелкивает языком:

— Вот раньше, когда Дарта держала прорву скота, мы на толоках спину не успевали разогнуть. Весна, распускается черемуха, а навозный дух поверху плывет. Чувствуешь — поработал. Красота! Садишься за стол — на кухне вонь, а аппетит такой, что готов теленка сожрать.

С той поры у мужиков пальцы крючком. Кое у кого и горб. Но им по сей день памятна борозда, где скворцы искали червяков, пружинная борона, за которой вышагивал аист. Они и поныне работают с той же ненасытностью. Хотя грядки с огурцами и поле свиных бобов не сравнить с хлевом. Труд пропитал их кости так же, как запах навоза одежду.

Рейнис улыбается:

— Теперь везде мобильный транспорт.

Амалия снова навостряет уши — опять какое-то незнакомое слово.

— Теперь, тетушка, коровники в центре разгребают тракторами.

— Не издевайся, Микелис, над старым человеком.

Наступает молчание.

Ну как втолкуешь бабке Амалии про траншеи для стока навоза и доильный зал, что облицован белым кафелем? И кто за это возьмется? Сами краем уха слышали, иному лишь одним глазком довелось повидать. Прицисов парнишка иногда рассказывает про агропромышленный комплекс, но поди разберись, что это такое. Пройдут годы, пока приноровишься к обыкновенным вилам, а тут сверкающий никель и стеклянные трубы.

Оцепенение снимает бабка Амалия:

— Постой, как бы не забыть. Ты, Рейнис, придешь меня отпевать?

Рейнису неохота рассуждать о столь скорбных материях:

Дарта каркает бабке Амалии на ухо:

— Не бойся, на земле не оставят.

СПРАВКА О ДАРТЕ ОДС И БАБКЕ АМАЛИИ

Их всегда можно застать дома. Ни той, ни другой незачем и некуда уже ходить. Дарте давно надоела Амалия, и Амалии давно осточертела Дарта. На хуторе «Приедес» царило раздражение, которое водворяется, когда чужие, по существу, люди живут под одной крышей. Обе прикованы друг к другу словно цепями, и перерубить эти узы невозможно.

Дарта Одс уже несколько лет ходила в пенсионерках. Амалия Пилдере была третьей по счету приживалкой, которая дожидалась в «Приедес» своего смертного часа. Дарта совместное жительство объясняла коротко:

— Взяла человека опекать, пока не помрет.

Первой была Херта Смилга, вдова машиниста, ходившего за паровым локомобилем. Она прожила у Одиене всего год. Потом в ее комнату вместе со своими кроснами въехала Текла Жодзиня. Некогда прославленная ткачиха в последнее время сильно сдала, но помогала по хозяйству целых шесть лет.

Амалия же отпраздновала девяностолетие, а смерть все не являлась. Цыган про нее непременно сказал бы: «Кто худ, тот живуч». Бабка Амалия была суха, как былинка. Носила теннисные кеды на четыре номера больше своего размера, чтобы втиснуть в них три пары шерстяных чулок. Вес у бабки был столь ничтожен, что палку для опоры искать не приходилось. Амалия срезала ольховый прут и, гуляя, то и дело взмахивала им перед собой, как делает пастушок, когда сбивает с травы росу. Стоило ей заглянуть в зеркало, как тут же раздавалось:

— Глянь-ко, что от рожи осталось. Один нос торчит.

Сказать правду, орган обоняния у нее особо не выдавался. Но сама она была сушеной-пересушеной, да и челюсти искусственные давно раскрошились. Поэтому нос в ее собственных, а также чужих глазах казался единственным мало-мальски приметным ориентиром.

Дарта рядом с бабкой Амалией выглядела пышной. Зимой и летом ходила в резиновых сапогах. Волоча тяжелую обувь, переваливалась с одной ступни на другую. Создавалось впечатление, будто она месит болото и с трудом выдирает из трясины ноги.

Дарта вовсе не увлекалась благотворительностью и не собиралась превращать хутор «Приедес» в пансионат для престарелых. Суть условий укладывалась в две фразы: работать за харч и отписать имущество Дарте. Она, в свою очередь, обязывалась по договору устроить богатые похороны. Как принято в деревне.

Могло показаться, что у таких одиноких старух за душой ничего нет. Но только на первый взгляд. У бабки Амалии, например, была скоплена не одна сотенка. В окованном медью сундуке, или, как она его называла, в скрыне, лежали шерстяные одеяла ее собственной работы, купленная в Армейском экономическом магазине^[4] меховая шуба, золотые часы на цепочке, которые носят на шее, пять десятирублевок царских времен, два пол-рулона ткани, тонкое белье и много других соблазнительных вещичек. В углу стояла зингеровская швейная машина, которая могла прослужить еще сто лет.

Голью перекатной не были также и Херта Смилга, и Текла Жодзиня. И все равно, будь материальных ценностей много больше, редко кто взвалил бы на себя лишние заботы о постороннем. Иной даже собственной матери сторонится, не то что чужого человека. Отгадать, где собака зарыта, не составляло труда. Пока был жив муж Дарты Вилис, они обходились сами. Дочь Рудите была не в счет, потому что училась и в домашней работе участия не принимала. Лесник почти весь день отсутствовал. Тем не менее мужская рука давала себя знать во всем.

После смерти Вилиса Дарта не справлялась с обязанностями. Она доила четырнадцать колхозных коров. А что это значит, не требовалось объяснять. Старушка, которая могла бы сготовить обед, прополоть в огороде грядки, обмыть бидоны и переделать сотню других мелких дел, была совершенно необходима. Иначе не быть Дарте передовиком.

Сдавать позиции ей не позволяла гордость. Ее стадо было хорошо ухожено. По надоям она держала первое место в колхозе. Ее превозносили на каждом собрании, хвалили на совещаниях в районе, сажали в президиум. Дарта купила плотную костюмную ткань, сшила синий жакет, чтобы было к чему прикрепить ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Каждый месяц колхозная кассирша отсчитывала ей порядочную сумму. Внушительными получались и квартальные, и годовые премии.

В те времена о подменщицах еще и речи не было, каждая доярка выкручивалась как могла. Дарта договорилась с Дзидрой Берке, чтобы в те дни, когда ей надо будет сидеть в президиуме, соседка доила вместо нее. На это смотрели как на частную услугу, расходы хозяйка хутора «Приедес» покрывала из своего кармана. О том, как пасти скот, ломать голову не приходилось. Руководство вняло просьбе передовой труженицы и нарядило мужиков огородить пастбище колючей проволокой.

Подопечным старухам вменялось в обязанность перегонять коров из одного загона в другой. На нехватку кормов Дарта не жаловалась. Большой сарай на хуторе доверху набивали клевером, в клети не переводилась мука. Только картошку и свеклу не подвозили. Сеяли и сажали тут же, у хлева: прореживать и пропалывать свеклу Дарта должна была сама. Картошку окучивал кто-нибудь из соседей.

Пока жив был Вилис, на хуторе держали двух коней. Одного прозвали лесным, другого молочным. Один числился за лесничеством, другой принадлежал колхозу. Молоко доставлял на молочный пункт Вилис или Дарта. После смерти мужа хозяйка «Приедес» какое-то время поездила было одна, но потом почувствовала, что такая нагрузка ей уже не под силу. Дарта обратилась к председателю: не может ли обязанность возчика взять на себя кто-нибудь другой? Тот просьбе не обрадовался: для обслуживания четырнадцати буренок придется выделить еще одного человека, но в конце концов сдался — стариков в Заливе хватало. А допустить, чтобы закатилась звезда трудовой доблести, как называл он Дарту, было нельзя.

Крепко переволновалась передовая труженица, когда ей предложили вступить в партию. В Заливе коммунистов не было. Рейниса выбрали депутатом сельского Совета, но он остался беспартийным. И вдруг она будет первой! Ряды партии, тем не менее, надо было пополнить рядовыми колхозниками. Лучшей кандидатуры, чем знатная доярка, нельзя было и придумать. В принципе Дарта не имела ничего против. Слава доярки устраивала ее куда больше, чем положение супруги лесника. К ней хорошо относились, ее ценили. Дарта понимала, что добилась почета и признания сама, своим трудом, видела, что нужна колхозу. Она не боялась, как говорили люди, ввязываться в политику. Загвоздка была в другом — что скажут соседи. Такая же деревенская баба, как все остальные, и вдруг — в партию. В Заливе, вопреки ожиданию, к новости отнеслись спокойно.

— Дарта теперь партийная, — только и всего.

Еще иногда добавляли:

— Послушаем, что партийная скажет.

В общем, народ воспринял перемену как благо. Дарта стала дополнительным источником информации. Как только возникал какой-нибудь путаный вопрос или разносился о чем-то слух, ясности требовали прежде всего у Дарты:

— Вы же на партийных собраниях толкуете обо всем.

Доярка, правда, больше слушала, а если и брала слово, то говорила о делах, которые касались исключительно ее четырнадцати коров.

В коридоре озолгальской школы стоял стенд, где можно было познакомиться с лучшими людьми колхоза. Среди прочих фотографий висел и портрет Дарты. Деревенские дети не стыдятся простых и привычных профессий. Но, глядя на то, как достается матери ее успех, Рудите не испытывала желания продолжить семейные традиции. Запах хлева не манил, а учиться дальше не хватало пороху. В газетах часто мелькали объявления, что Огрскому трикотажному комбинату требуются рабочие. Рудите выпросила у матери разрешение поехать на курсы и осталась в Огре. Вначале снимала комнату. Потом вышла замуж, и молодой семье дали квартиру. Дарта про себя радовалась такому исходу. Но когда люди заводили разговор о молодежи, ей случалось выслушивать не только приятное:

— Прицисов парень-то ишь как устроился!

В жизни ничто не стоит на месте. И однажды слава передовой работницы лопнула, как дождевой пузырь в луже. В колхозе были десятки мелких ферм. Слова о концентрации производства постепенно стали воплощаться в дела. Воздвигали новые хлева, разрозненные стада собирали в укрупненные. Предложили и Дарте расстаться с выкормленными и вынянченными ею буренками, снискавшими ей деньги и почет.

Когда уводили коров, Дарта плакала. Поняла, что по дороге уходит ее жизнь, а на хуторе «Приедес» остаются лишь никому не нужные воспоминания.

Вечером она сняла с синего жакета ордена, уложила их в коробку, где хранились обручальные кольца, две брошки, завернутая в бумажку пуповина Рудите и другие семейные драгоценности. Коробочку туго перевязала голубой лентой для волос, хранимой еще со школьных лет дочери, и поставила в шкаф на полку, за праздничным постельным бельем.

Еще несколько раз Дарту помянули в годовых отчетах колхоза. И все. Эстафету переняли другие.

Приличия ради ей, конечно, говорили:

— Жила бы ты у новой фермы…

— Было бы у тебя где остановиться в центре…

Но она жила в «Приедес». И ей не у кого было поселиться в центре. Она знала, что со временем надо будет переехать к дочери. Но в «Приедес» на ее попечении все еще находилась тетушка Амалия, которая резво помахивала хворостиной и вовсе не собиралась помирать. Хотя время уже просто подпирало. Рудите куда охотней доверила бы своего малыша матери — в детском саду мальчишка часто болел. Кроме того, это учреждение то и дело закрывалось на карантин.

Между вспышками раздражения Дарта и Амалия иногда трезво обсуждали виды на будущее:

— Когда я умру, ты сможешь перебраться в Огре.

— Куда ж еще! Что я тут делать буду?

— Хоть бы господь сжалился надо мной.

Дарта молчала. И Амалия понимала — хозяйка думает так же.

— Знать бы, как в этих богадельнях теперь.

— Да что, тетушка, говорить об этом! Неужто я вас в пансионат свезу!

Амалия улыбалась беззубым ртом. Ей доводилось читать и слышать про дома для престарелых, но в памяти запечатлелся тот, чьих обитателей в старину водили кормиться по хуторам. Каждую неделю у нового хозяина.

О пансионате Дарта размышляла не раз. Устроить тетушку Амалию не составило бы труда. Родственницами они не были. Но что скажут люди? Довела работой, все соки выжала, лучшие вещи как пить дать себе забрала, а саму свезла как ненужную рухлядь. Таких разговоров Дарта боялась. Да и как бы ни надоела жиличка, иногда накатывала жалость к одинокому человеку, которому негде притулиться.

Муж тетушки Амалии умер вскоре после войны. Людвиг Пилдер, или, как соседи его называли, Лудис, долгие годы проработал на железной дороге. Это был служащий с твердым окладом, а это по тем временам означало — человек с положением. Хозяйство у них было не слишком крупное, но достаточно большое, чтобы держать батрака и батрачку. Пилдеры предпочитали водиться с богатыми Катлынями, а с остальными соседями постольку поскольку. Сын Арвид, отличившийся при немцах чрезмерным усердием, почел за лучшее перебраться через океан. Прислал письмо. Расспрашивал, как живут, что делает мать. Амалия ответила — нелегко, мол, одной мыкаться. Арвид, начитавшись, видно, тамошних газет, прислал посылку с мукой и жирами. Амалия написала ему, чтобы больше не тратился. Сын решил по ответу, что его послания могут причинить матери вред. Амалия ждала, ждала, отправила еще одно письмо, но пришел ответ — по указанному адресу такой-то не проживает. Так и осталась она в неведении, то ли сын помер, то ли переменил место жительства. Если бы и выяснила, легче от этого ей не стало бы. У самой беда — как бы скорей на тот свет перебраться. Гроб был привезен на хутор «Приедес» давно. Сколоченный из запасенных самим Пилдером дубовых досок. Погребальное платье лежит в сундуке на самом верху. Из сбережений отсчитана и завернута пачка со ста рублями.

— Это от меня на похороны.

Все было продумано до мелочи. Имена поминальных гостей, хоть и не записаны на бумаге, названы были не раз.

— И накрой домовину тем светлым одеялом, что еще Текла соткала. Земля не так громко будет стучать о крышку.

По меньшей мере раз в месяц — обычно это происходило в воскресенье — бабка Амалия перебирала сундук.

— Дарта, поди сюда, послушай.

— Тетушка, я уже все знаю.

Но подходила — в комментариях бабки Амалии подчас намечались отклонения. И не всегда в пользу Дарты. Бывало, старушка возьмет да вспомнит какого-нибудь родственника в седьмом колене и пожелает ему тоже что-нибудь оставить.

— Если на похороны приедет из Риги Берта, дай ей две золотые монетки.

— Прошлый раз вы сказали — одну.

— Так тебе же еще эти останутся.

— Она о вас и думать забыла.

— Я же говорю — дай только в том случае, если приедет на похороны.

Судьба царских золотых рублей была решена. Правда, всего лишь до следующего перетряхивания скрыни.

— А тут деньги на похороны.

— Сколько у вас, тетушка, всего этих денег? Чтобы потом не пропали куда-нибудь?

— Я давно не считала.

Эту тайну Дарте так и не удалось выведать. В денежных вопросах Амалия была крайне осторожна. Хозяйка «Приедес», конечно, пересчитала бы сбережения сама. Но ключ сундука висел у бабки Амалии на шее, точно медальон. Не резать же, в самом деле, крепко скрученную льняную нить. А развязаться сама по себе она не могла. Таким поступком заронишь только недоверие. И бабка, глядишь, отпишет оставшиеся золотники родственнице седьмого колена. Можно бы, конечно, не послушаться и после похорон взять все себе. Но по вопросам наследования в Заливе господствовали строгие законы. Спокон веку никто не писал никаких завещаний, и обходилось без недоразумений. Словесные волеизъявления соблюдали даже те, кто во всем остальном не отличался щепетильностью. Кому, что и сколько полагается, знали не только в одном доме. Соседям давно было известно, что швейная машинка, шуба, одеяла, часы и другое добро останется Дарте. Знали они и про золотые монетки. При встречах хозяйка «Приедес» не забывала проинформировать соседок:

— Тетушка сама еще не решила, сколько сунет той рижанке.

Все они сходились на том, что неопределенность сильно осложняет жизнь. Поди докажи потом Берте, что тетушка сказала так, а не иначе.

Время от времени Амалия проверяла свое приданое одна. Тогда же и пересчитывала деньги. Дверь обычно загораживала скамеечкой. Приспособление это сдерживало напор входящего, и она тем временем успевала спрятать капитал. Как бы извиняясь, Амалия в таких случаях бормотала:

— Глянь, скамеечку забыла поставить на место.

Дарта о смерти не думала, но тоже иногда перебирала шкаф и комод. Развязывала голубой бант Рудите и выкладывала на стол рядом с Почетными грамотами и благодарностями ордена. Вспоминала, где, когда и кто вручил. Раскрывала тетрадь в клеточку, где были записаны надои и проценты жирности. Там же можно было прочесть про месячные заработки и узнать суммы премиальных. Догадайся кто-нибудь в колхозе устроить музей или скромный уголок трудовой славы, тетрадь стала бы историческим документом, а имя Дарты Одс обрело бы совсем другое звучание. Но до этого в Озолгале никто не додумался. И как знать, может, когда Дарта переедет к дочери, тетрадь останется в «Приедес» и она в конце концов потеряется? Но пока Дарта хранила и поздравления пионеров, и вырезки из районной газеты. И заметку, в которой сообщалось, что на заседании бюро райкома приняли в члены коммунистической партии знатную доярку Дарту Одс.

В последнее время она редко ходила на собрания. Секретарь ей не пенял. Нынче с этим обстояло попроще. Достаточно было вступительных слов: не явилось столько-то, по болезни — столько-то. К пенсионерам, известное дело, всякая хворь лепится. Как заставить больного человека шлепать километры по осенней грязи или в метель!

Так они коротали свой век. Во вражду раздражение не перерастало, но от дружбы отдалило давно. Скуку разгоняла домашняя работа. Дарта по-прежнему не могла отвыкнуть от заработков ударницы и пыталась компенсировать недостаток за счет приусадебного хозяйства. Держала двух свиноматок, торговала поросятами. Две свиньи и подсвинок жрали, не зная меры. Забот хватало. Картошка, свекла, сено, концентрированные корма, много еще чего нужно было свиньям, корове, овцам. Да и куры требовали пищи.

Бабке Амалии принадлежали две курицы. Она старательно копила яйца на продажу. К небольшой пенсии несушки потихоньку подкидывали рубль за рублем. Дарта на такое сепаратное хозяйствование смотрела косо. Чтобы высказать свое неодобрение, как бы вскользь роняла:

— Больно прожорливы эти куры, кормов на них не напасешься.

Когда подобные изречения участились, Амалия решила с одной из несушек расстаться. Сварили бульон, состряпали вкусное жаркое. После пиршества Амалия прилипла к оставшейся курочке как тень. Следила, чтобы не забрела в лес, не попала в когти ястребу, чтобы, перед тем как высиживать цыплят, не снесла яйца в крапиве. Как только любимица пропадала из виду, Амалия ходила сама не своя.

— Цыпа! Цыпа! Цыпа! Цыпочка, где ты?

Сидеть бы бабке в борозде, а она убивала время, гоняясь за клушей. Хозяйке такое поведение действовало на нервы.

Амалия теряла зрение. Но стоило завести разговор про очки, как она отмахивалась:

— Чего уж теперь. Свой гроб-то я еще вижу.

Гроб она и впрямь различала, но с грядки все чаще и чаще вместо сорняка выдергивала то свеклу, то редиску. Дарта не растерялась, нашла для девяностолетней работницы дело попроще. Дом осадили кабаны, разворачивали картофельные борозды, точно лемехом. Тетушке Амалии полагалось вертеться поблизости от сада и всячески их отпугивать. Но дикая свинья — тварь расторопная, чуть отвернулся — и конец борозды пропал. Дарта настаивала, чтобы Амалия продлила дежурства — самый большой вред кабаны причиняли ночью.

— У вас, тетушка, и так сон дырявый, ступайте со своей хворостиной в поле.

Какое-то время все шло хорошо. Но настала пора ненаглядной Цыпе высиживать яйца. Амалия, хоть кровь из носу, хотела выследить, какое место курочка выберет для гнезда.

Бабка чуть не наступала ей на хвост. Со двора беспрерывно неслось истошное:

— Цыпа! Цыпа! Цыпа!

Налет на картофельное поле был сокрушительный. Вид разорения привел Дарту в бешенство. Нейтральные выражения сменили слова похлеще. Дарта швыряла их в лицо Амалии, а звучало так, будто она жалуется кому-то третьему:

— Совсем из ума выжила старуха. Говоришь ей одно, она, как назло, делает другое. Что теперь свиньям запаривать? Что себе, что старухе на стол подавать? Каждый тянет в свою сторону. Хоть в петлю лезь! Сколько еще терпеть это наказание?!

Амалия воспринимала брань как упрек своей живучести. А что она могла поделать? Взять веревку да повеситься? Сказать просто. Но все Пилдеры отправлялись на тот свет как положено людям. И на этот счет у тетушки были твердые убеждения:

— Хочу опочить доброй смертью. Только, вишь, не идет она.

Дарта об убытке забыть не могла. Гнев в ней так и кипел. Как-то, направляясь в огород за салатом, она встретила на тропинке Цыпу. Клуша и понятия не имела, какой из-за нее урон нанесен хозяйству. Дарта действовала молниеносно. Труп закопала за хлевом.

Амалия облазила все кусты, все заросли бурьяна.

— Цыпа! Цыпа! — неслись отовсюду ее неутомимые призывы.

Дарта бросилась в постель, обмотала голову мокрым полотенцем, сказалась больной, убирала, мол, на сквозняке сарай, вот и прихватило. Когда Амалия присела рядом, боль в висках сделалась нестерпимой.

— Напал бы ястреб, — размышляла бабка, — остались бы перья. Не мог же он унести такую дюжую курицу.

Дарта еле слышно выдохнула:

— Думаете, в лесу мало лисиц?

Пришлось Дарте смириться с тем, что сторож из Амалии так и не вышел. Бабка привыкла двигаться, а не сиднем сидеть на месте. Она без конца придумывала себе занятия, которые редко совпадали с желаниями хозяйки. Иногда Амалия как сквозь землю проваливалась. Чаще всего она уходила к старому дому. Ничего от него уже не осталось. Все сгнило, изведено на топливо. Сохранился только погреб, который оберегало покатое бетонное покрытие. И еще веранда: ее жестяная крыша, хоть и ржавая, по-прежнему отводила влагу к водосточным трубам. В оконном переплете все еще сидело стекло — мелкие разноцветные квадратики, ибо сюда не забредали те, кто справляет нужду под кровлей автобусных остановок. Постояв немного на веранде, бабка уходила в сад, где десяток выхоженных ею яблонь ежегодно приносили плоды. Собирала в передник падалицу и направлялась к погребу. Спускалась по ступенькам, вглядывалась в сырую темень. Наверно, в безмолвной глубине ей виделись бутылки, наполненные черникой, миска с творогом, бочки с квашеной капустой и огурцами, пивной бочонок, что ждал приглашенных на толоку гостей. Амалия обегала все заросшие тропинки. Если припекало солнце, она садилась под пышный дуб. Сколько ему лет, не помнил никто из старожилов. На суку, как прежде, висел обломок рельса — целую вечность никто не бил по нему обухом топора, созывая людей на трапезу.

Амалию не мучила тоска, комок не подступал к горлу. Все было пережито, все выплакано. Она лишь приходила посмотреть, не провалился ли погреб, держится ли еще веранда, висят ли еще на ветках яблоки.

Испугавшись, не хватилась ли ее Дарта, она, помахивая хворостиной, спешила обратно в «Приедес». Полный яблоками передник болтался и замедлял и без того мешкотный шаг. Но ей казалось, что она летит. Беспокойство гнало вперед, верилось, что, пока ее не было, нашлась курица.

Едва ступив на аллею, Амалия начинала кричать:

— Цыпа! Цыпа! Цыпочка!

Старые люди быстро все забывают, а пережитое месяц, а то и два назад воспринимают как случившееся вчера. Бабка Амалия искала Цыпу в крапиве, не спряталась ли там высиживать цыплят.

* * *

Настает миг умиротворения, когда больше не хочется ни есть, ни пить. Но до конца еще далеко. Надобно подождать, пока улягутся в животе яства, а потом можно снова наворачивать. Деревенские мужики привыкли сидеть долго, цедить не спеша, пока не придет не передаваемая словами приподнятость духа. Все видится в легком дурмане, но ум ясен. Хорошо подгулявший свадебный гость похож на шмеля — гудит себе и гудит. Захочет — прогудит трое суток. Что для него одна ночь — пустяк!

Деревенские бабы с таким вдохновением не гудят. Но по выносливости не уступают мужикам. Проторчат до утра, не допив и полрюмочки. Закалка! Не так ли приходится сидеть в хлеву, ожидая, когда опоросится свинья? Не окажешься рядом — задавит поросенка. Свинья разляжется себе на земле, чтобы поросята могли сосать, и ненароком кого-нибудь да придавит, пиши тогда пропало.

Порядком набравшийся мужик тоже опеки требует. Жены зарубили это себе на носу. Будут сидеть и ждать, даже если муж давно на томсвете и ждать, собственно, некого.

В сарае вянут березки. В дверь заползают сумерки. В такие тихие часы слышно, как за тремя телефонными столбами вздохнет корова.

Бабка Амалия отсыпает на ноготь понюшку табака. Прицис прищуривается, не может взять в толк: перед ним на столе две бутылки или одна.

Вдруг Амалия подскакивает в испуге и локтем попадает Дарте в нос. Дзидра съеживается, Отшельник хватается за бороденку.

Грохот всех повергает в страх, тем более что разражается он среди ясного неба. На нем ни облачка. Гремит пронзительно и непривычно.

Придя в себя, все бегут во двор — что стряслось? Испуга как не бывало.

Отшельник запрокидывает голову: так и есть, громовержец сидит на крыше.

— Прохвост эдакий. Гляди-ка!

Никто не заметил, когда это Пролаза успел выскользнуть из сарая. Кому теперь интересно следить во все глаза за соседом, куда, зачем идет; не жениховские годы, когда взгляд, как тень, повсюду следует за другими. Пролаза, оказывается, втащил на крышу жестяное корыто, прихватил коровью цепь и со всего взмаха высыпал в корыто.

Обычно на свадьбе начинают громыхать, когда молодожены уже легли спать, неважно где — в комнате, в клети или сарае. Всегда найдется озорник, достанет стремянку и вскарабкается на крышу.

— Чтобы не спали в первую ночь, а делали, что положено делать.

Андрей Куга миролюбиво пеняет:

— Ты слишком рано начал, эти-то о спанье и не помышляют.

Пролаза в ответ:

— Чаешь дождаться, когда они лягут? Так и неделю без сна проторчишь.

Дзидра Берке смущенно опускает голову. Рейнис Раюм засовывает руки в карманы брюк. Приглашает всех обратно в сарай.

— Ну и перепугал же ты нас, — подытоживает бабка Амалия. В ее словах не слышно упрека, это — прощальный взмах рукой, что было, мол, сплыло.

Пролаза поднимает стакан:

— «После первой чарки Вейденбаум^[5] морщился, вторая и третья проходили много легче». Точка. Андрей Упит^[6]. «Просвет в тучах».

— Упит, кажись, помер.

— «Просвет» остался, — стоит на своем Пролаза.

СПРАВКА О ПРОЛАЗЕ

Фамилия Микелиса нисколько не соответствовала его характеру. Он вовсе не походил на тихоню, как явствовало из его тишайшей фамилии — Клусум. Но с фамилиями такое случается сплошь и рядом. Если вдруг понадобилось бы установить в этом деле соответствие, то, по меньшей мере, половине человечества срочно пришлось бы искать другие прозвища. Микелиса могли бы прозвать Тараторкой. Но прозвали Пролазой. Долгие годы жил-был Микелис Клусум, а как организовался колхоз, глянь, стал Пролаза.

В тот раз едва не обошлось без печальных последствий. В Озолгале созвали народное собрание. Приехали представители из центра, стали рассказывать о колхозах, толковать о кооперации. Зал молчал. Микелис сидел в первом ряду. Еще и поныне помнит он слова представителя:

— Светлое будущее латышского крестьянства — колхозы.

Сказав это, оратор замолк, поверженный в изумление откровенной ответной реакцией: не сводя с него цепкого взгляда, Клусум медленно качал головой. Вправо, влево. Как маятник. Казалось, это он пришел убеждать представителя власти, а не наоборот.

— Только объединившись, вы станете силой.

Снова тот же выразительный жест.

После собрания уполномоченный засунул пальцы за широкий ремень гимнастерки и потребовал у местных властей ответа:

— Кто этот классовый враг?

— Гол и нищ, как церковная крыса. Биография — что стеклышко.

— Он мне всю волость настроит против колхозов. Его место среди белых медведей.

Прошло довольно много времени, прежде чем выяснилось, в чем дело. Местные привыкли к странности Микелиса, не замечали ее. Зато человек незнакомый мог очутиться в пренеприятнейшем положении. Над физическими недостатками не принято смеяться, но по их вине частенько происходят казусы, которые остаются в памяти навечно. Должно быть, у Микелиса время от времени выходил из строя какой-то нерв, не исполнял того, что было предписано ему природой. И тогда Микелис начинал трясти головой, как бы выражая крайнее несогласие, причем глаза его смотрели пристально до неловкости. В тот роковой день представитель центра поначалу почувствовал смущение, но потом его охватил гнев.

Как позабыть о таком происшествии?

Несмотря на недоразумение, Клусум сделался горячим сторонником коллективного пути. Ходил агитировать других. Его, правда, не ахти как слушали, активность толковали по-своему:

— Кому терять нечего, тот может записываться в колхоз.

Но потом те же ворчуны сами выбрали его в правление «Колоса». Расчет был прост: понадобится ходить по делам да разговаривать, будет, по меньшей мере, человек, который горазд этим заниматься. Все ведь не могут речи толковать. Кто-то должен и работать. Меж тем Микелису тоже нужно было пахать и косить.

Но, научившись кстати и некстати с выражением изрекать: «Мы пахари», Микелис стал от плуга воротить нос. В деревне быстро смекают, где дело, где пустозвонство.

— Кто в своем собственном хозяйстве не умел управляться, тот и в колхозе не станет надрываться.

Дело дошло до того, что Клусум и вовсе расхотел ворочать вилами. И сам ничего не получал, и колхозу не давал. Плетение словес в Заливе не почитали за труд.

Так худо-бедно он и колупался — ни хаяный, ни хваленый. Вреда никому не причинял, кусок хлеба из рук не вырывал. Как бился в «Бетынях» до колхозов, так продолжал и при них.

В своей жизни Клусум успел сменить двух жен. Вернее сказать, жены сменили его. Рена еще молодкой спохватилась, что вышла не за того. Не дожидаясь, когда увянет, бросила Микелиса, перебралась в другой конец волости и умудрилась снова выйти замуж. Клусум порядочное время обходился один, но, войдя в зрелый возраст, отыскал вдовицу, которая привезла в «Бетыни» роскошный, кованный железом сундук для приданого и корову. Заботиться о потомстве Микелису не понадобилось: у Илзы уже подрастала дочка. Однако не задержалась у него и вторая жена. Укатила восвояси, забрав сундук и корову. Расстались они по-деловому, как хорошие друзья. Третью жену Микелис искать не стал. В Заливе об этом судачили и так и сяк.

Клусум был немногословен.

— Поди угадай каждый раз, что женщине нужно. Для нас, пахарей, главное — земля.

И уходил. Конечно, не пахать, а проверять в Нельтюпите мережи. Что ни говори, но в этом деле Микелис знал толк. Ни у кого ведь не было времени торчать с удилищем на берегу, а полакомиться свежей рыбкой хотел каждый. Так повелось, что Клусум долгие годы снабжал знакомых и по праздникам, и в будни. Из омутцев и колдобин под берегом Нельтюпите выманивал малую и большую рыбку. Радовался уловам и зарабатывал на карманные расходы.

В тех случаях, когда надо было гнуть спину всем вместе в поле, а поблизости оказывалась какая-нибудь лужа, Микелис вскоре исчезал:

— Пойду-ка пролезу к водичке.

Улетучиваться он умел при самых разных обстоятельствах. Изречение: «Пойду-ка пролезу…» — запало в память. Поди дознайся теперь, кто первый пустил в ход меткое прозвище, но оно тотчас было подхвачено. Сам Микелис к переименованию отнесся безболезненно. Гуляя по речным берегам, он научился воспринимать жизнь во всех ее превратностях, так сказать, в свете философских категорий, а также и направлять нежелательные разговоры по нужному ему руслу. Без колкостей и споров. Этот навык он перенял от цыган, которые время от времени наведывались в Озолгале. Одна встреча была особенно памятной. Клусум ехал на своей лошадке в центр. В дороге его обступили цыганки. Молодые и старые. Одна вцепилась в него и давай со всей страстью упрашивать.

— Дай, — говорит, — подержать в ручке звонкий талер, все равно, большой или маленький.

Микелис решил, что можно и пошутить. В тот же миг у него вырвали волос, намотали на монетку.

— Дай бумажную денежку, самую маленькую.

Клусум снова уступил, слова пламенной брюнетки тешили слух:

— С женщинами в своей жизни ты провозился немало.

То была правда. Поэтому он дал купюру побольше. И еще третью добавил — больно сладко собеседница щебетала. Тут ее плавный сказ оборвался. Цыганка, зажав в руке добычу, сиганула через канаву. Такого безобразия Микелис допустить не мог. Вытряхнулся из телеги, не забыв прихватить кнут. Но не так-то просто было прорвать кольцо женского окружения. Перед ним встала полнотелая цыганка, выпростала из-под выреза грудь, вывалила на ладонь и начала тискать, как парикмахер одеколонную грушу.

— Гляди, я мать или не мать? Не веришь? Ишь, молоко брызжет.

Тут и вторая вывалила грудь.

— Мы все матери. Не веришь?

Против столь очевидной истины Микелису нечего было возразить. Правда жизни восторжествовала над бесстыдным мошенничеством.

Клусум поехал дальше, размышляя куда больше о набухших молоком грудях, чем о потерянных деньгах.

Эту встречу Микелис потом вспоминал с удовольствием. Выводы, которые он извлек из общения с цыганками, пополнили арсенал «пролазности» как на словах, так и на деле. Умение высказаться, а также злополучный тик, то бишь «включение нерва» в самые неожиданные моменты, наградили Микелиса ореолом потешной известности. Нимб возник недавно, когда умер Вилис Катлынь. Проводить в последний путь некогда самого богатого хозяина в Заливе пригласили Рейниса Раюма. Но он отказался. Был отзывчив ко всем, и вдруг — ни в какую.

— У меня с ним свои счеты. А сводить их у могилы негоже. Теперь Катлынь не может дать отпор.

Катлынь, надо полагать, давно запамятовал происшествие, потому как здоровался с Раюмом и мирно беседовал. Но, видимо, есть обиды, которые не прощают.

Случилось это много лет назад. Рейнис только что кончил строиться. Как-то раз в воскресенье шел он из церкви домой. Дорога вилась по угодьям Катлыня, мимо мочильных ям, вокруг которых пышно рос тмин. Стебли с созревшими семенами в самую пору было срезать, связывать в пучки и подвешивать под стрехой дома. На земельке Рейниса тмина было незаметно. Он, собственно, не думал о нем и не пытался разводить. Достав кривой садовый резак, Раюм принялся за дело. В азарте не заметил, как подкатила коляска Катлыня. Просвистел кнут. Нет, спину не огрел, не для того им замахнулись.

— Мой тмин пусть осыплется на моей земле.

Вот почему Раюм хотел, чтобы Вилиса Катлыня земле предал кто-нибудь другой. Поблизости умельца не нашлось. Привезли отпевателя со стороны. Рассказали ему, что в таких случаях надобно знать: покойник, мол, возделывал землю, на старости лет остался один, оба сына сгинули в военное лихолетье.

Гость начал погребальную речь. Поведал, что усопший безраздельно отдавал всего себя земле.

В этот миг у Микелиса проснулся нерв. Оратор стоял напротив него и сразу заметил, как перекосило поминального гостя. Вспомнил, что покойнику принадлежал большой хутор, и разбавил хвалебные слова более умеренными:

— Как у всех людей, были в его жизни и радости, и огорчения. Не каждый его шаг понимали другие. Перешел к сыновьям, которых военный ураган затянул в свой вихрь…

Снова обжигающий взгляд Клусума и потряхивание головой. Отпевателя прошиб пот. Забыл предварительно спросить, на чьей стороне сыновья воевали. Так и в неприятности вляпаешься.

Речь тянулась через пень-колоду вперемежку с критическими нотами. Раюм слушал и думал: скажи он то же самое, сочли бы местью за тмин. А тут совершенно чужой человек вещает правду, как по книге.

В заключительной части отпеватель выкрутился примерно так: раз уж человек дал дуба, хочешь не хочешь — в землю зарыть его надо, как бы он там ни выдрючивался при жизни.

Оратора сильно сковывало еще и то обстоятельство, что он, официальный представитель похоронного бюро, в этот раз договорился относительно вознаграждения и ужина в частном порядке. А тут, как назло, является этот старик, бесстыдно пялится в глаза и подвергает сомнению каждое слово. Такой невесть что наговорит в исполкоме.

Те, кто стояли лицом к Микелису, все видели и все поняли. У некоторых даже кадык поднялся и опустился, не от печали, конечно, но от проглоченного смешка. Получалось неожиданно. Поначалу казалось — скучные похороны, а теперь будет о чем вспоминать.

Пролаза был единственным человеком в Заливе, который неизменно желал участвовать во всех устраиваемых колхозом и сельсоветом вечерах и послеобеденных мероприятиях. Если аудиторию просили откликнуться словом и в зале воцарялась тишина, то раскалывал лед Микелис.

Однажды на вечер вопросов и ответов в Озолгале прибыл из Риги комментатор по внешнеполитическим проблемам. В таких случаях охотников поговорить всегда хватает. Политикой деревенские мужики интересуются. Микелис тоже хотел многое выяснить. Но он считал — нельзя перестараться. Задашь два-три вопроса, оставишь впечатление солидного человека.

Это он усек раз и навсегда. И поэтому точно сформулировал, что хочет, дескать, узнать про Ближний Восток и страны Латинской Америки. Чтобы у приезжего создалось впечатление, что слушатели не только жаждут услышать факты, но следят за мыслью и сами приходят к нужным выводам, Клусум начал свой третий вопрос с небольшого отступления:

— Мы, пахари, своей дурьей башкой рассуждаем так…

Далее последовали формулировки, заметно отличающиеся от тех, которыми пользуются комментаторы-международники.

— Мне не совсем ясно, что там в Португалии произошло. Сговариваются несколько офицеров — и, глядишь, власть у них в руках. Тут должна быть какая-то закавыка…

Комментатор-эрудит объяснил. Но тут сработал нерв. Рижанин пошел на попятный, прикрывшись щитом дежурных фраз:

— По имеющимся в моем распоряжении сведениям… Возможно, кто-нибудь из присутствующих располагает более свежей информацией… Вернувшись домой, специально поинтересуюсь…

Уезжая, комментатор признался председателю:

— Не предполагал я, что у вас такие подкованные мужики.

Айвару Берзиню его слова пришлись по душе. Он позволил себе даже маленько добавить красок:

— Они еще не все сказали.

— Да, кое-кто лишь головой поводил…

— Известное дело — деревенские мужики, пока у них языки развяжутся…

Председатель от души пожал гостю руку, ибо тот уезжал с должными впечатлениями, которые, надо полагать, не будет держать при себе.

Клусум сделался фигурой, которой в кульминационные мгновения общественной жизни можно было сделать ход вперед, а если понадобится, то и назад. Сам Микелис не замечал управляющей им десницы и полагал, что действует страсть как самостоятельно.

Поговаривали, что председатель колхоза хороший экономист. Но был он еще и отменным психологом. Берзинь видел, что в вечер вопросов и ответов Микелис со своим нервом вписывается как нельзя лучше. Рассказывать о его недостатке не было нужды. Зато, случись вдруг промашка, всегда можно отговориться:

— Не принимайте всерьез. Такое несчастье у человека.

И Пролаза, и Огуречный мужик Андрей Куга были весьма полезными членами общества — каждый на своем месте и при своем деле. Разница была лишь в том, что о Куге в районной газете и в республиканской прессе часто появлялись хвалебные статьи, а Микелиса обходили молчанием. Лишь изредка упоминали: дельные мысли высказывал старейший член колхоза Микелис Клусум.

И в этом сказалась мудрость колхозного руководства: если бы о Пролазе появилась положительная публикация, то в ней пришлось бы упомянуть о работе. Положим, теперь он пенсионер. Но раньше? В колхозе попадали бы со смеху:

— Пролаза пролазой, а в знаменитости пролез!

Да, Микелиса следовало подавать с осторожностью. Сделать это было нетрудно, так как Клусум не жаждал популярности, выраженной в печатном слове. Он нуждался в публике, в сиюминутной ответной реакции, — точь-в-точь актер.

В колхоз приехала группа ученых, пожелавшая с помощью социологических исследований установить, каков нынче кругозор сельского жителя. Чтобы вызвать на откровенность и не отпугнуть людей, от метода опросов отказались. В каждом доме завязывали разговор с местными якобы случайные прохожие. Между прочим, показывали и картинки. Удивлялись, когда Лине и Трине тотчас опознали Пизанскую башню и луноход. А когда их спросили о Пикассо, ответили, что уже второе лето не видно его в Заливе. Знать, шляется где-то в других краях. Оказалось, обе имели в виду старого цыгана Пича.

Пролаза сразу раскусил, что у гостей на уме, и проворчал про себя: «Ишь, приехали — хотят нас, пахарей, взять на пушку!» И пустил в ход разные хитрости. Взял в руки несколько изображений и с достоинством повел речь:

— Если я отвечу, что это Эйфелева башня, а это памятник Райнису, ляжет ли моя борозда от этого ровнее?

Повертел в руках «Розы» Лео Свемпа^[7], понял, что автора все равно не угадает, и ударился в философию:

— Нынче ведь малюют как кому глянется. Полны журналы. Но если я выйду на луг и скажу, что я корова, вы мне поверите? Ан нет. Скажете, коломесит старик. Если живописец намалевал поле клевера и я вижу что могу повести свою Сподру пастись на отаве и ее после этого не раздует, для меня картина ясная — художник понял корову. Я понял его. Мы можем купить пол-литра. Я принесу из погреба капусту. Поделюсь крестьянской мудростью, сколько вместит голова.

Головы ученых больше не вмещали.

«Знает, все знает старик, только не поддается. Мелет свое».

Пролаза выпроводил рижан во двор и на прощание преподнес еще одну жемчужину:

— Когда у меня с крючка срывается щука, я говорю ей: «Я не мудрец, и ты не дура. Оба мы прибавили в уме. Ты — сумев уйти, я — отпустив тебя». Так нам, пахарям, приходится: воюем с землей, воюем с рыбой речной. Приезжайте как-нибудь еще. Умных людей всегда охота послушать.

Ученые так и не поняли, то ли Клусум назвал умницей самого себя — он говорил больше всех, — то ли высмеял их, не сумевших толком даже рта раскрыть.

Приезжие постарались поскорей смотаться из Залива. В конце концов, не так уж важно запечатлеть, что говорят люди, которые одной ногой стоят в могиле. Гораздо существенней записать мысли пахарей завтрашнего дня.

И микроавтобус «Латвия» покатил в сторону школы.

На литературные вечера Клусум являлся как штык. Он там был просто необходим, чтобы внести оживление, остановить бесконечный поток традиционных вопросов, которые, задаваемые с наивным усердием, следовали один за другим:

— Что вы теперь пишете?

— Главного героя вы встретили в жизни или выдумали?

— О доярках никто не сочиняет роман?

Клусум выжидал, пока притомятся и любопытствующие, и отвечающие. И когда председатель поощрительно наклонял голову, возникал рядом со столом президиума.

— У нас, пахарей, свое соображение. Но и вам нелегко. Когда вы по пути проезжали мимо Гривской поймы, небось обратили внимание на пригорок? Сплошь в одуванчиках. Накосишь, мелко изрубишь, свиньи жрут — не оторвать от корыта. А с другой стороны посмотреть, там, где разросся одуванчик, чахнет что-то другое. Поглядишь с третьей стороны — желтая краса. Этакое поле одуванчиков мигом смывает с горожанина усталость. Так и тянет его поваляться в траве. Может, я что-то не то говорю? Тогда скажите.

Из президиума заинтересованно подавали знаки: можно, дескать, продолжать. Публика в уважительной тишине вертелась и поскрипывала стульями.

— Итак, значит, с третьей стороны — желтая краса. Но сорви один цветок, ткни стеблем в язык. Что будет? Скосоротишься. Вот те и красота. Снаружи цветет, а внутри горюет. Душа горчит. Отвечай теперь — почему? Мне, пахарю, это не по зубам. А вам? Понимаю, тоже непросто. Поэтому приезжайте к нам. Поваляйтесь в одуванчиках. Распробуйте! Без этого нельзя. Без этого какой может быть роман? Пролежит на полке, и продавец будет его всучивать в придачу к селедке, чтобы выполнить план. У меня язык не так подвешен, как у вас. Но касаемо горечи, которую надобно отведать, так это я от души.

После такого коленца зал сливался с президиумом, исчезала дистанция. Высказаться о жизни теперь хотели многие.

Это был тот случай, когда Пролазу по квадратикам шахматной доски можно было смело продвигать вперед. Тем более и после официальной части, когда сельских активистов оставляли отведать вместе с литераторами «стакан молока», как любил выражаться председатель.

В процессе общения Микелис чувствовал: настала пора разразиться более фундаментальной мыслью. Но уже не публично. Это было бы повторением, навязчивостью. Надо высмотреть самого заинтересованного человека и во время перекура отозвать чуть в сторонку. Сделать это было непросто, так как обычно какой-нибудь лохматый поэт громким голосом читал одно стихотворение за другим. И все без названия, и все про любовь.

Клусум, однако, улучал подходящий момент. Выбирал прозаика побородатей, закуривал с ним.

— Может, я сегодня выразился не совсем точно. Но понимаю это дело так: хорошего романа без одуванчиков не получится. Я, пахарь, не постесняюсь словца и попроще: вонь не перескажешь, ее нужно распознать нюхом.

Этого литераторам хватало на всю обратную дорогу. И еще дольше.

Пролаза являлся домой в тот час, когда нельзя точно определить, кончился вечер или забрезжило утро. Спать он не ложился, а шел проверять мережи. И если там его опять подстережет рыбный инспектор, как в прошлый раз, он ему скажет ясно и без обиняков:

— Ты думаешь, председатель с гостями рыбу не едят?

Инспектора на заключительную часть литературного вечера не приглашали, откуда он, простая душа, мог знать, что председатель ел всякую кислятину, а на рыбу и смотреть не стал.

* * *

Тишину прерывает капелла. Компания стариков тотчас оживляется. Либа Прице энергично ударяет барабанной колотушкой и запевает в ритме латышского народного танца:

Эта песня Мартину Прицису прикипела к душе. Прицисов парень в свое время привез ее с районного бала. Пародия привязалась. Мартин замечал, что мурлычет ее даже на лугу, когда коса начинает оттягивать руку.

Сейчас Прицису не до песни. Нужно дуть в трубу. Усладу мужа передает словами жена. Несоответствие песни почтенному возрасту Прициене видят все. Оттого и веселье вокруг стола. Капельмейстер мелодию не поддерживает. В глазах насмешка — ну не сумасшедшая ли тетка!

Не рвется танцевать даже Андрей Куга. Этот номер явно концертный. Прициене допевает до конца. На полном серьезе. Рейнис отмечает финал залихватскими аккордами. Отшельник, похоже, только их и слышал, говорит с печалью:

— Как мы теперь жить будем без гармони?

— Да, то-то и оно-то, — подхватывает Жанис Пильпук.

Рейнису хочется похвастать:

— Гармонь в оркестре что гуща в супе. Если ее недостаточно — бурда, а не суп.

В разговор встревает Прициене:

— Был бы Гунар, он бы нас сфотографировал на память.

— Неужто малая капелла лучше заиграет, если поставить перед собой свой портрет, — язвит Огуречный мужик.

Жанис Пильпук поднимает стакан, разглядывает пену и размышляет:

— Пахнет-то как божественно. Пей да радуйся. А после так изо рта несет, — этого ни одной скотине не дано.

— Как же, как же, — поддерживает его Микелис Клусум. — Зайди спозаранку на станцию, где пассажиры всю ночь промаялись. Шибает в нос.

У Рейниса тоже есть что добавить:

— Людей уж и в помине нет, а вонь стоит. Возьмем, к примеру, тот бункер.

Про этот случай гости слышали не раз. Но за столом часто вспоминают о том, что всем известно.

— Погоди, в каком году это было?

— Осенью сорок девятого.

Теперь Рейнис может спокойно продолжать:

— Заходят уполномоченный и еще двое. Одевайся, мол, пошли. Я тогда еще не знал, что в лесу бандитов выкурили из бункера. Ведет и ведет. Остановились в ельничке. Берет елочку, поднимает, как крышку с толчка в нужнике. Те, чужие, говорят: «Ну заходи! Чай, дорогу забыл?» Залезаем. Кругом вонища, меня аж замутило. Показывают — на столе лежит «Циня». Говорят: «Читай!» Раз велят, читаю: «Подымем зяби осенью!» — «Нет, — говорят, — читай то, что карандашом написано!» Каракули стерлись, но я мигом схватываю: «Раюм». Моя газета! Тут и повели меня в центр. Хорошо, один из бандитов человеком оказался. Признался, что завернул в газету еду. Так вот случается, когда в свою газету заворачиваешь соседу деревянные башмаки. Попробуй выкрутись, раз в бандитском логове твою фамилию нашли. Уполномоченный только головой качал: «Рейнис-то у нас в активистах, а поди же ты как получилось».

Соседи внимают сосредоточенно, будто слышат впервые.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — подытоживает Прицис и проворно опрокидывает стаканчик.

СПРАВКА О ПРИЦИСЕ, ПРИЦИЕНЕ, ПРИЦИСОВОЙ СТАРУХЕ И ПРИЦИСОВОМ ПАРНИШКЕ

Истинный крестьянин трудится с утра до позднего вечера. Не бывает секунды, когда он мог бы сказать: «Ну, теперь все сделано». Тем не менее существуют мерки, по которым создается общественное мнение. Поспишь утром лишний часок, поваляешься чуть дольше после обеда, прослывешь лежебокой. Выскочишь из постели чуть раньше и вечер растянешь до полуночи — снова подвесят бирку: «Эти землю носом роют».

Как приклеилась эта бирка к Прицисам еще в ту пору, когда они купили в Заливе участок и выбрали для будущих хором величественное название «Калны» — горы, — так и пошло. На сырых полях нельзя было различить и малейшего бугорка, с этой точки зрения название дома не имело никакого оправдания. Но раз хозяева надумали своротить горы, пожалуйста — вольному воля. Вообще-то если всю выкопанную из канав землю насыпать в одно место, то какая-то выпуклость, чтобы взобраться, наверняка получилась бы. Либа и Мартынь ворочали лопатой вдвоем, притом долгие годы подряд. Либина мать Керста управлялась по дому и успевала переделать еще уйму дел. Молодые в основном ломили в поле. Выматывались все. Но скупая землица ожила. Хлеб вставал стеной, желто-синий. Сад в урожайные годы сыпал яблоками что градом. Кое-кого из соседей уже стала подтачивать тайная зависть. Хотя, собственно, чему завидовать? На хуторе «Калны» еле сводили концы с концами. Мелкому землевладельцу достаток давался непосильным трудом. И умением извлечь выгоду даже из такого пустяка, как валериановый корень. Прицисова старуха собирала, связывала в пучки тысячелистник, ромашку и еще добрый десяток других трав. Во дворе ряды пчелиных ульев каждый год пополнялись двумя новыми домиками. Керста и Либа кидались в лес с такой алчностью, точно одни обязались обобрать все грибы и ягоды. Мартынь штабелями вязал веники — банные, подметальные. Все, что можно было взять с поля и леса, Прицисы пускали в оборот. Другие стеснялись торчать на рынке с пучком ромашки, но Либа не пропускала случая — и, глядишь, незаметно скопила изрядную сумму.

Энергия семейства не иссякала и в колхозе. Оба Прициса всегда числились в передовиках. Однако и домашнюю работу нельзя было запускать. В «Калнах» нашли выход: вставали еще раньше, а ложились еще позже. Каждое яблоко, килограмм меда, валериановый корешок сплавлялся на рынок, и деньги текли в дом как по конвейерной ленте. Прицисова старуха по болтливости не пропускала случая схватить за полу проходящую мимо соседку, затаскивала в комнату, выдвигала ящики комода.

— Глянь, разве тут есть место, чтоб палец засунуть? Все тряпки да деньги, битком набито!

Гунара тоже сызмальства приучали трудиться и знать цену деньгам. Он на заработки ездил верхом на Текисе. Хоть дивись, хоть смейся, но пацан со своими обязанностями справлялся блистательно. Началось с чистой случайности. Баран, которого прозвали Текисом, оказался страшным злыднем. Однажды нанес Прицису такой удар сзади, что хозяин долгое время лежал на земле, как скошенный стебель. А потом целую неделю ходил негнущийся, прямой, будто целый час просидел на остром колу. Но с Гунаром Текис ладил как нельзя лучше. Ходил за ним по пятам, точно собачонка, и принюхивался, не завалялась ли у парнишки в кармане корочка. Когда овец выпускали из хлева, те улепетывали по пастбищной дороге без оглядки. Текис ждал, пока Гунар вскарабкается ему на спину, вцепится в шерсть, и только тогда пускался догонять стадо.

В Заливе овец держали в каждом доме. Но выращивать в каждом хозяйстве собственного барана было не принято. Выходили из положения с помощью Прицисова овна, которого время от времени запускали то в одно, то в другое стадо. Гунар приучил барана нести лошадиную службу, только без вожжей и кнута. В протянутой руке пацан держал хлебную корочку. Текис устремлялся за приманкой и мчал седока туда, куда тот хотел. Отец направил эти игры в деловое русло.

— Поезжай на Текисе в «Малкалны».

Гунару не надо было повторять дважды.

Со временем Текис стал слушаться и без корочки. Требовалось лишь слегка похлопать его ладонью по правой или левой скуле, и баран менял направление. Шлепок по тому месту, где мельтешил хвост, означал, что с шага нужно перейти на бег.

Вознаграждение за пользование Текисом Прицис начислял в деньгах в зависимости от количества овец. Дань собирал пацан и хранил в деревянном туеске. Эти деньги в семье пересчитывали вместе, но тратили по усмотрению Гунара. Предприятие, однако, было поставлено на серьезную основу, Гунар свою кассу по пустякам не просаживал. Он собирал на крупную покупку и со временем сделался обладателем велосипеда.

На базаре мать ставила Гунара за длинный дощатый стол и учила вести счет деньгам, расхваливать товар и стоять на цене. Принцип был простой и железный: выжать как можно больше. Эта черта характера не пропала и позже, когда Гунар пошел в среднюю школу. Он всегда старался получить самую высшую оценку. Отца с матерью прославляли в колхозе, мальчишку — в школе. Чуть не каждую четверть Гунар выходил в отличники. Хуже давалась ему география. И то под конец учебного года. Однажды он сообщил дома, что хотел бы иметь в табеле пятерку, но пока что-то не получается. Сейчас ему временно поставили четыре, поэтому летом придется несколько раз съездить домой к учительнице. Родители против дополнительных уроков не возразили. Они не обратили внимания, что пацан возмужал, а учительница совсем девчонка. Летние занятия оба задумали как предприятие, которое не следует афишировать, поскольку оно не укладывалось ни в какие рамки педагогики.

Итак, Гунар дважды в месяц седлал свой велосипед и отмахивал сорок километров, чтобы попасть к учительнице, которая летом жила на хуторе у родителей. Но, видно, отец «географини» все же что-то учуял и после третьего визита ученика сурово заявил дочери:

— Теперь он, поди, знает уже на пятерку с плюсом. Смотри только, как бы потом этот плюс не пришлось таскать тебе…

Гунар воротился домой и сообщил, что прошел программу раньше срока. Повторил слова учительницы: «Вы полностью усвоили материал».

Родители поверили, пятерка в табеле говорила сама за себя.

Работы парнишка не чурался. Разве что в лес заманить его было трудно — терпеть не мог собирать ягоды. По этой части самой одержимой была Керста. Не успеешь оглянуться — старушка уже в лесу. Иной раз она вылезала оттуда с двумя полными корзинами. В борозде — где ползком, где на карачках. В болотце — согнувшись в три погибели. Редко когда ее можно было увидеть прямой. Вначале разогнуться не хватало времени, потом — сил. Суставы заросли, закостенели, ломай, не ломай — не расправишь. В Заливе рождались и вырастали дети. А Прицисова старуха какой была, такой и осталась — ни прямее, ни корявее. Говорлива и жива. Когда хотела перекинуться словечком с кем-нибудь — поворачивала голову набок и зырила одним глазом, ну точь-в-точь воробьиха.

Угол для спанья ей был выделен на кухне за плитой. Шире, чем у других, потому как изгиб спины занимал много места и лежать можно было только на боку.

Она вставала затемно, растапливала плиту, ставила греть воду. Потом ненадолго залезала обратно в постель понежиться в тепле, пока не начнут шевелиться Мартынь и Либа. На свой лежак старушка заваливалась довольно часто. Но не дольше, чем минут на десять. И то приходилось выслушивать замечания, оброненные под видом якобы невинного вопроса:

— Опять спишь?

Керста тотчас вскакивала и оправдывалась скороговоркой:

— Прикорнула самую малость.

Пацана, как единственного отпрыска, старались щадить, но сами следили друг за дружкой зорко, то и дело понукая вопросами:

— Оставшиеся дрова наколол?

— Свеклу прополола?

— Чернику перебрала?

— Липа отцветает. Пойди, дочь, низом, а Гунар пусть возьмет стремянку.

И так без передыху.

Когда заглядывал гость, долгой беседы не получалось. Деревенский житель в любое время найдет предлог и отговорится неотложной работой. В «Калнах» ее выдумывали даже глубокой зимой.

Гостя встречали любезно, усаживали, накапывали на блюдце две чайных ложечки меда и приглашали подзаправиться. Но такую малость и на языке-то не почувствуешь. Подцепишь пару раз кончиком ножа и уже скребешь по дну. Соседи в подобном угощении видели чуть ли не эталон скаредности и не стеснялись говорить об этом вслух:

— Молока полны бидоны, сами не едят, других не угостят. Все на базар гонят.

Соседи не врали. Но держать пчел никому не возбранялось. Бери из улья и наворачивай за милую душу. Так, в свою очередь, рассуждали Прицисы. И тоже были правы.

Старуху Прицисов в Заливе жалели, но не скупились на упреки:

— Носилась, носилась, а теперь что? Носом борозду ковыряет. Разве это жизнь?

В сказанном можно было уловить и нотки зависти. В «Калнах» сорняков в огороде днем с огнем не сыщешь. Старуха как увидит — сразу за мотыгу, пройдется по грядкам, проворная, как крот.

От природы Керста была щедрее, чем дочь и зять. Сама бы она поставила на стол угощение посущественней, завела бы гостей в сад набрать яблок. Но такой поступок был бы истолкован как мотовство — и нагоняй обеспечен. Так случалось уже не раз, когда к Керсте приходили посидеть другие старухи, и она вместо двух чайных ложек нацеживала им по полстакана. Ничего не должно было утечь из «Калнов» просто так, за здорово живешь. Но поскольку старуха Прицисов считала, что добра и так награбастано сверх меры, то позволяла себе реквизировать несколько баночек и для своих нужд. Она прятала их в куст лещины в конце въездной дороги и, провожая соседок, ловко доставала и засовывала в хозяйственную сумку, которую предусмотрительно брали с собой старушки, с которыми она водилась.

То был единственный грех и единственная отрада старухи Прицисов.

Однажды Керста, правда, дала маху: вовремя не обратила внимания, что по ту сторону дороги сидит меж грядок Гунар и лопает клубнику. Старушка поняла, что внук все заметил, но делает вид, будто ничего не знает. К тому времени Гунар имел уже достаточно много своих собственных секретов, он решил добавить к ним еще и бабушкин. Этим можно было приобрести союзника на тот случай, если выйдет осечка и на него обрушится родительский гнев.

Старушка и так баловала парня. Нахвалиться не могла, какой он трудолюбивый, какой умница. Гордилась, что после средней школы выбрал сельскохозяйственную специальность и уехал учиться в Елгаву.

— Будет начальником по машинной части.

Одно время Гунара тянуло к городским профессиям. Но после нескольких семейных совещаний склонности его изменились. Либа и Мартынь сумели подкинуть приманку материальной заинтересованности.

— Добавим к твоему заработку свои сбережения, купишь машину.

— На камнях ничего не растет. Где шаг ступишь, там рубль оставишь.

— На машине до рынка рукой достать. Женишься, нужд всяких появится — не счесть. Инженер в Риге еле сводит концы с концами. Зато агроном и скотский лекарь и в самом захудалом колхозишке живут — беды не знают.

Пророчества осуществились через несколько лет. Гунар из академии привез жену, а для колхоза — экономистку. Оба тотчас начали воздвигать в центре дом, пользуясь и поддержкой колхоза, и родительской денежной мошной. Либе с Мартынем пришлось сдержать слово, и вскоре молодожены стали разъезжать на «Волге». Выкроить время на свадебное путешествие им не удалось. Надо было возить из «Калнов» на рынок яблоки, мед, картошку, сало, сметану. На втором приусадебном участке тоже кое-что произрастало. Живности Гунар с Байбой пока что не заводили. Строительство и без того поглощало уйму времени и сил, специалистам не подобало на виду у всех чрезмерно заниматься хозяйством. Без коровы и свиньи выглядело поскромнее.

Гунар унаследовал страсть хапать где только можно. Поэтому не стесняясь пользовался колхозной ширмой, чтобы обзавестись всем необходимым для дома. Ему не отказывали. Наоборот, поддерживали как могли. На строительстве доильного комплекса имя Гунара Прициса имело вес. Замыслы конструкторов он дополнял остроумными решениями. Когда первую очередь комплекса на четыреста коров сдали в эксплуатацию, любопытные повалили в колхоз как на ярмарку.

Председателю было чем похвастать:

— Это наше решение.

— Додумка Прициса.

Старуха бегала по Заливу, захлебываясь от восторга:

— Сам министр приезжал подивиться на Гунаров хлев. Хвалил! Сказал, такому человеку не жалко платить золотыми рублями. — И добавляла шепотом, как по большому секрету: — Были, говорят, из Литвы. Обещают оклад поболе, пусть, дескать, переезжает к ним. У литовцев таких умных голов по коровьим машинам нет. Так он и побежит! А вот оклад повыше у начальства выжмет. Обещали каждый месяц давать вроде бы как премию.

Соседям оставалось лишь слушать да перемывать Прицисам косточки — опять, мол, сумели устроиться, денег куры не клюют.

В Озолгале строительство хором подходило к концу. В «Калнах» кровлю старого дома покрыли шифером и подгнившие оконные, рамы заменили новыми.

Мартынь все чаще стал жаловаться на боль в пояснице. Гунар рассказал ему, что от такой холеры может спасти только финская баня. И раз в месяц увозил отца в соседний колхоз париться. Угощал старика домашним пивом. Облегчения в крестце Мартынь не почувствовал. Но в восторг пришел неописуемый:

— С этаким заведением ни один санаторий не сравнится. Ломоту в костях как рукой снимает.

Старуха Прицисов, наслушавшись его речей, стала требовать:

— Вези и меня лечить.

И рассердилась, когда внук ответил, что таким старым людям баня уже не впрок.

— Там, бабушка, мужчины и женщины должны вместе париться, и все нагишом, в чем мать родила.

Нет уж, от такой парилки избави боже. Старуха Прицисов наклонила голову и нацелилась глазом в Гунара:

— Была бы я помоложе… А такой скрюченной срам людям показываться.

Все, что можно было извлечь из земли и леса, семья Прицисов извлекала. Но и этого им было недостаточно. Мартынь подрабатывал тем, что играл на трубе и бил в барабан.

Ковать и стругать Прицис не умел, зато играть на трубе научился еще пацаном… Ну а бить в барабан для него вообще было проще пареной репы. Левая нога ритмично нажимала на барабанную палочку, правая звякала тарелками. Поскольку Мартынь выступал с двумя инструментами, то и заработок получал в двойном размере. О Мартыне говорили не только в прямом, но и в переносном смысле, что он воюет на два фронта, — Прицис состоял в Озолгальском большом оркестре и в малой капелле Залива.

Оторваться от поля, леса и сада было невероятно трудно. Прицисы и так перегружали каждый дневной час и еще прихватывали ночной темени. Но музыкантам хорошо платили, их сытно кормили. Мартынь был не в силах воздержаться от таких соблазнов. Либа каждое торжественное мероприятие в центре ожидала с тревогой. Обычно сдержанный и строгий Прицис за праздничным столом не мог совладать с жадностью. (Мыслимое ли дело? Пей, ешь сколько влезет, и все даром.) По будням Мартынь не брал в рот ни капли, не имел привычки при встречах с мужиками скинуться на маленькую — сознавал, что после первого глотка не одолеть ему искуса. Другое дело на похоронах — когда гости уже порядком набрались и большой оркестр или малая капелла могли какое-то время обойтись без одного, а то и двух инструментов. Охмелевшей публике довольно было ритма и грохота.

Вначале к покинутому барабану подсаживались коллеги, играли до тех пор, пока Прицис не приходил в себя. Но когда подобные номера участились, музыканты стали возмущаться:

— Надирается, дрыхнет — и еще получает за это два пая.

Как-то на свадьбе недовольные пригрозили, что перейдут к решительным мерам: не заплатят Мартыню ни гроша. Положение спасла Либа. Дудеть на трубе она не умела, но отстучать ритм — это еще куда ни шло. Набралась духу и села за барабан. Лиха беда начало. Оркестрантов и гостей перемена развеселила. Прициене то и дело била невпопад, но, в общем, держалась молодцом и в конце концов получила обе доли, которые едва не выскользнули из рук семейства.

С того раза, как только Мартынь начинал за музыкантским столом клевать носом, мужики тут же окликали:

— Прициене, седлай барабан, пусть труба передохнет.

Либа, понятно, зорко глядела, чтобы муж не увлекался. Иногда ей это удавалось, но разве усидишь весь вечер рядом? Должен же человек отлучиться на какое-то мгновение, побыть в одиночестве. Этого вполне хватало, чтобы кто-нибудь смеха ради успевал накачать Мартыня, точно цистерну.

Над четой Прицисов потешались, но со временем привыкли. Так вот на пару с Либой и удерживал Мартынь два своих пая. Собственно говоря, слишком круто обращаться с ним нельзя было, трубу почитали душой оркестра. Публика не роптала, а те, кто приглашал, оставались довольны. Как говорится, у кого деньги, тот и заказывает музыку, так что все шло по-старому.

А когда оркестрантам надо было выступать на демонстрации или провожать покойника, Мартынь один не справился бы даже трезвый. Повесить на шею барабан и при этом трубить в трубу вряд ли кому под силу. Разве что циркачу, а не серьезному крестьянину, что привык работать косой и плугом. Либа тогда занимала место среди мужчин. На животе пышной бабы ударный инструмент выглядел что надо. Куда лучше, чем на шее Мартыня. Прицис был невелик ростом и худощав. Ему требовалось нечто более изящное.

На похороны Либа надевала черное платье, достававшее ей почти до пят. Такой наряд в оркестре нагнетал скорбь почище, чем траурные костюмы мужчин. Прициене умела состроить столь безутешное лицо, что при взгляде на него сразу хотелось плакать. А редкие, но выразительные удары по тарелкам раздирали поминальщикам сердца.

Как ни крутись, музицирование сильно мешало хозяйственным работам в «Калнах», старуха одна не справлялась. Поэтому сыгровки Прицисы не посещали. Мартынь отговаривался недосугом:

— Я свою партию протрублю дома.

Ходить на репетиции он позволял себе лишь перед праздниками песни и другими особоответственными выступлениями. Но нужно отдать ему должное, труба всегда была на высоте. Мартынь не полагался на авось, разучивал вещи дома. Только не сидя в комнате или перед домом, как другие музыканты. На столь серьезные упражнения у него не хватало времени. Трубу надо было совмещать с основной работой — земледелием. На колхозные пашни Прицис свой духовой инструмент не брал. Но когда рано утром уходил косить сено для своей коровы, то засовывал трубу под мышку вместе с толстой нотной тетрадкой в черной обложке.

Скосив несколько валков, Мартынь садился на край канавы. Другой косарь в минуту отдыха закурил бы. Прицис играл на трубе. Обычно эти репетиции происходили на рассвете или под вечер, когда трава пропитана росой. Пастухи с соседних дворов задирали головы, собаки откликались ленивым тявканьем. Когда Мартынь проигрывал траурные номера, иная шавка с лая переходила на вой, но Прицис этого не замечал. Если шествий у оркестра не предвиделось, Мартынь старался уговорить Либу остаться дома.

Каждый раз решал твердо-претвердо сыграть на обоих инструментах до конца. Либа не верила. Слово за слово, и в «Калнах» закипала свара. Старуха Прицисов семенила на почтительном расстоянии вокруг сцепившихся и трещала, как радиоглушитель:

— Эва! Эва! Эва! Эва!

Это действовало сильнее жениных тирад, Мартынь круто поворачивался, и — раз! — на старуху проливался ушат гнева:

— Чего зудишь! Совсем поговорить не дает!

На жену обрушивалась оставшаяся часть:

— Мало тебе делов дома, что таскаешься по балам!!

Либа не оставалась в долгу:

— Знаю я тебя, нажрешься как боров. Ни хрена не заработаешь. Зря только ночь изведешь, — и пошла костерить дальше.

Прицис не слушал. Привязывал барабан к багажнику велосипеда и уезжал.

Ничего не происходило, если Либа и впрямь оставалась дома. Мартынь нализывался, как обычно, а через пару часов снова трубил и барабанил. Но чаще всего за полтора часа до полуночи Прициене выкатывала из клетушки свой велосипед и отбывала в Озолгале. Как правило, она являлась в самый раз: до двенадцати Мартынь кое-как держался, потом уже валился с копыт. На тех балах, на которые Либа почему-то не могла приехать, музыканты в полночь все равно кричали:

— Прициене, седлай барабан!

И удивлялись, что ее место пустует.

Состав малой капеллы не слишком баловал Прициса — считал, что он продался большому оркестру. Свой оркестр они ставили выше, как положено настоящим конкурентам.

Однажды после того, как Мартынь уехал на бал, Рейнис Раюм, прогуливаясь, дошагал до хутора «Калны» и проскандировал:

Простые вирши запали в память. Их с удовольствием шептали друг другу на ухо, когда Прицис собирался пропустить первую чарочку. Даже свой клич «Прициене, седлай барабан!» музыканты бросали, лишь предварительно продекламировав произведение Раюма.

Когда Рейнис Раюм приглашал чету Прицисов на свою свадьбу, Мартынь торжественно заявил, точно поднес подарок:

— В этот раз отказываюсь от обеих доль. Сыграю задарма.

Со стороны Прицисов то была великая жертва.

* * *

— Жанис!

Это не обращение, а вопль женской души.

Жанис Пильпук корчит рожу, словно наступил на ржавый гвоздь и тот застрял у него в пятке.

— Жанис, сыграй, мы с Рейнисом хотим танцевать.

Ольга рывком стаскивает Рейниса с сиденья.

Жанис мешкает и бубнит под нос:

— То-то и оно-то…

Взглянув, однако, на ее лицо, живо подносит скрипку к подбородку. Ямочка на правой щеке Ольги пылает. Это заметили все и ждут, что будет дальше. Заныла скрипка, взревел тромбон, загрохотал барабан. Ольга голосит песню. Шум стоит — уши глохнут, того и гляди музыканты совсем собьются: кто в лес, кто по дрова.

Рейниса толкают, дергают, тянут, вертят. Он не смеет сказать ни «да», ни «нет», нужно танцевать. И Дзидра не смеет, ее дело сидеть. А другие не хотят ничего говорить. Они желают смотреть, потому что таких амуров тут давно не видали.

СПРАВКА ОБ ОЛЬГЕ И БЫКЕ

Бог в образе людском — явление редкое. Зато от сатаны, говорят, всяк имеет понемногу. Сколько каждому досталось божьих и дьявольских даров, никто в Заливе на безмене не взвешивал. Но в том, что Ольга Виботне — стопроцентный сатана, не сомневался никто. По меньшей мере, женщины. Они берегли своих мужей от Ольги, как коров от росистого клевера. Мужчины, правда, не считали, что Ольга исчадие ада, просто красивая и не в меру пылкая женщина. Красота притягивала, а бешеный нрав отпугивал. Коснуться сатанинских чар хотел каждый. Если кому-либо это удавалось, он потом ее сторонился, чувствовал себя в ее присутствии как стреноженный конь. Почему это случалось с представителями сильного пола, не раскумекать. Возможно, потому, что в деревне чувства надобно проявлять поскромнее. Может быть, Ольге уже в процессе создания не досталось какого-то тормозного рычажка. Если на торжествах Ольга Виботне присоединялась к песне, то это уже была не песня, а надсадный крик. Если Ольга пила, то непременно рюмочку сверх меры. Если танцевала, то-так прижимала партнера, что тот начинал таять и оплывал, как свеча. В танце было столько пламени, что любые палаты казались тесными.

Работящая, умница. Но слишком буйная. Так говорили про нее. Женщины Ольгиных прелестей не обсуждали. Мужчины любовались тайком.

Ее проклинали, ею восхищались.

Иногда Ольге удавалось завлечь порядочного семьянина, как муху в паутину. Но ненадолго.

Самые решительные жены разговаривали с ней напрямик:

— Как ты смеешь?

— Смею. Я одинокая. А он? С обручальным кольцом на пальце. Ты его спрашивала?

Ни одна семья из-за Ольги Виботне не распалась. Да и холостые тоже: пообогреются у нее, и глядишь — упорхнули.

Ольга осталась одна. С роскошными темными волосами и женственной фигуркой, в которой всего было в меру, ничего лишнего, никаких изъянов. Осталась один на один со своим необузданным сатанинским пылом. В будке на болотистой лесной опушке.

Наверняка в этой чащобе нелегко было подсечь лес и поднять целину. Дни, когда тут корчевали пни, сохранились в названии дома «Сакнес» — Корни. Хотя другие хозяева в Заливе тоже воевали с лесом, «Сакнес» почему-то оказались на передовой. И теперь, когда у Ольги не хватало на все сил, лес снова перешел в наступление, дом зарастал кустами.

Сама Ольга чуть поукротилась. Человек как человек. Соседка как соседка. Женам опасность больше не угрожала. Да и мужчины что-то перевелись.

Но биография Ольги Виботне осталась при ней: куда от нее денешься?

Когда чесать языком было не о чем, соседки принимались вспоминать, как тут валили лес. Лесорубы тогда жили в Заливе. Конечно, никто рядом не стоял. Но хватало и той самой малости, которую удалось подметить. Из-за леса в «Сакнес» заходили почаще, чем в другие дома, и за молоком, и за кувшином сока, и за караваем хлеба. По одному. Но разве бывает у рабочих людей столько времени, чтобы всем скопом ходить за харчем? Где проходит война, там ненадолго останавливается армия. Если в лесу лагерь, то солдатам в соседних хуторах наверняка что-нибудь понадобится…

Наболтать можно с три короба. На ком лежит одно пятно, тому легче приписать другое. Черное — всегда черное, неважно, большое оно или маленькое.

Одинокий мужик, известно, плохой хозяин. Одинокая женщина — и того хуже. На Ольгу можно было сердиться, ненавидеть ее, но когда женщина мучается с плугом, от такого зрелища, будь ты кремень, и то комок к горлу подступит. Ольга в гордом своем упрямстве держалась стойко. Не бросила «Сакнес» и к богачам в батрачки не ушла. Выбивалась из сил в хлопотах о скотине, земле и, как ни коротки сутки, умудрялась урвать часок, чтобы покрутить швейную машинку. Это она называла отхожим промыслом.

В колхозе ей так тяжело не приходилось. Лишь гнет одиночества остался. Но кто хлебнул лиха и привык тащить воз, тот разве пожалеет себя? Она могла бы, как другие, нанять соседей, чтобы окучили картошку и скосили сено. Ан нет. Размахивала косой сама. Сама запрягала Элефанта и пахала.

Сразу после войны Ольга Виботне вырастила бычка. Завела расчетную книжку с квитанциями, и хутор «Сакнес» стал случным пунктом.

Когда организовали колхоз, принцип хозяйствования изменился. Но Ольга по-прежнему оставалась владелицей быка. Она выбрала ему имя — Аулис. Выглядел бык гордо: бурый, складно сложенный, с широкой низкой грудью. Темперамента он был умеренного.

В Заливе родословной Аулиса не интересовались. А если и проявили бы к ней интерес, то в Государственной племенной книге для крупного рогатого скота породы «Латвийская бурая» его имени все равно не нашли бы. Коровы у всех были удойные. Насколько велики в этом заслуги Аулиса, сказать было трудно. Каждый совал своей буренке что только мог, но отдавали должное и Ольгиному баловню:

— От Аулиса корова с первого раза обходится.

Эта деталь была немаловажной. Если корова не обошлась, жди, когда она снова будет в течке. Легко ли отвести к быку такую взбудораженную тварь? Как встанет на дыбы да как кинется на хозяина. Много ли надо, чтобы старому человеку кости переломать! Как в прошлом году Лине. С тех пор и ходит с орясиной.

Аулис в Заливе был на хорошем счету. Но в десяти дворах и коров всего десять. Такую малость, если не слишком перетруждаться, Аулис мог обслужить за два дня. Когда коров приводили из Заречья и других отдаленных мест, существование быка имело какое-то оправдание. Но в последние годы в колхозе рьяно взялись за искусственное осеменение, и водить корову к черту на кулички никто больше не хотел. Была еще одна причина: заготовительная контора племенного скота стала чаще закупать молодняк у населения. Платили неплохо, но требовали хороших документов. У Аулиса племенные бумаги оставляли желать лучшего. Широкой груди и умеренного темперамента было недостаточно.

Многие клиенты отпали. И без того мизерный заработок Ольги сошел на нет. Всякий разумный человек продал бы быка. Но не Ольга Виботне.

— Жалко отдавать на мясо. Свыклась.

Аулис, чуя своим бычьим умом, что многие соплеменницы ему изменили, сильно забеспокоился. Раздувал ноздри и ревел. Когда видел, что ведут корову, начинал бесноваться как одурелый. А случай с буренкой Огуречного мужика заставил задуматься не только ее хозяина. Андрей приволок свою Толе как обычно. Завел в особое устройство, которое все называли случным станком, привязал поводок к крючку и стал ждать, когда Ольга справится с быком. Разбег был неистовый — полусгнившее устройство не выдержало, и Аулис обрушился на Толе как лавина. Тогда ничего особенного не заметили. Только после этого Толе почему-то стала хуже двигаться. Видно, дюжий вес повредил ей крестец.

Причина была в преклонном возрасте, вину свалили на Аулиса. Кое-кто уже начинал наводить справки, как там, дескать, обстоят дела с «искусственным быком».

Ольга сколотила новый станок. Но немочь Толе не проходила. Болезненный вид коровы агитировал против быка. Для Ольги это было тяжким ударом.

Аулис все же остался в «Сакнес». Силы у Ольги еще были, и она тратила их на борьбу с быком. Видно, требовалось уравновесить остатки сатанинского пыла. И для этой цели Аулис с его буйством подходил как нельзя лучше.

Отдай Ольга своего баловня на колбасу, может, ее жизнь на старости лет устроилась бы иначе. Но она не могла этого предвидеть. Да и после ни о чем не догадалась.

Как-то вечером в «Сакнес» завернул Рейнис Раюм с гармонью под мышкой.

— Пригласили меня тут на одну сыгровку. Я и подумал, грех не зайти, раз мимо путь лежит.

Ольга удивилась: ничего про это не слышала. Если где-то собираются и люди приглашают музыканта, то об этом в Заливе знают все.

— У старого друга молодости.

Где и по какому поводу, Рейнис не уточнял. Не хочет рассказывать, поняла Ольга Виботне. Знать, в гостях было скучновато, а то разве стал бы засветло домой возвращаться.

Рейнис ни в каких гостях, конечно, не был. Не придумал он и правдоподобной истории. Но явиться и с места в карьер выложить: «Пойдешь ко мне в жены?» — ему тоже не хотелось.

В подобном деле старик должен начинать издалека. Чтобы не получился конфуз.

— Ну, Ольга, как ты поживаешь?

Обычно Рейнис произносил что-нибудь дельное. Сегодняшнее вступление — ни то ни се.

Ольга присела рядом с соседом на лавочку, освещенную лучами заходящего солнца. Пододвинулась поближе понюхать — досталась ли ему у друга молодости чарочка или нет. Дух шел. Ну, тогда немудрено, что чушь порет.

— Я тебе сыграю, Ольга.

Это уж совсем в диковинку.

— Что хочет твоя душа выманить из моей гармошки?

Не дождавшись ответа, Рейнис быстро развязал ремешок, и во дворе зазвучал знакомый давний напев:

Изумление Ольги постепенно сменил не передаваемый словами восторг. Под закатными лучами солнца в вечерней тишине лилась старинная песня. Рейнис пел редко. Чуть дрожащий голос не мог равняться с сонным плавным тенором Андрея Куги. Но у Раюма подкупала простота исполнения. Ольге захотелось сбросить если не сорок, то хотя бы лет двадцать. Невесть почему пришли на память услышанные когда-то рассказы о той поре, когда Рейнис служил в латышских стрелках. За столом мужчины подчас вспоминали молодость, похваляясь друг перед другом победами над девичьими сердцами. Рейнис был большой повеса, это Ольга могла себе представить. В его доме и теперь еще висела на стене фотография в резной деревянной рамке. Небольшие форсистые усики. Глаза как у девушки. Вглядишься — упадешь в обморок.

Ольга Виботне даже вздрогнула — слишком беззастенчиво разыгралось воображение. Она следила за пальцами Рейниса, нажимавшими на клавиши, и с любопытством разглядывала нарост величиной с боб. «Если таким пощекотать…»

У Ольги на глаза навернулись слезы. От стыда за свои мысли. И от щемящей пронзительной песни.

Аулис, привязанный неподалеку в уголке сада, спокойно жевал траву, поблескивая металлическим кольцом. Вдруг встрепенулся, словно ужаленный слепнем, глянул в сторону музыканта и наклонил голову. Как обычно, когда собирался испустить рев.

Мелодия оборвалась. Бык закружился на месте. Присел от ярости. Глаза налились кровью. Левый рог вонзил в землю, взрыл дерн, точно штырем бороны. В ровно общипанной зелени остался прочерченный будто циркулем круг. Вспаханная рогом борозда была глубока — хоть редиску сажай.

Рейнис выпустил из гармони воздух, оставшийся в мехах после прервавшейся песни, и привычным движением завязал ремешок.

— Ладно, Ольга, я пошел. Пора корову загонять.

И ушел не попрощавшись.

Рейнис вознамерился сделать Ольге предложение. Но когда увидел разъяренного быка, что-то в нем оборвалось. Понял вдруг, что рядом с ним — несостоявшаяся судьба, не познавшая любви женщина. Может быть, она надеялась исполнить свое назначение на закате жизни. Но Рейнис устал. Ему нужен был понимающий человек, с которым, лежа на широкой супружеской постели, можно слушать, как за окном в яблонях шуршит дождь. Он вообразил, что Ольга такой человек. Но в последний миг испугался.

На сватовство его подвигла завлекательная ямочка на ее правой щеке. За долгие годы Рейнис как по барометру научился определять по ней и бурю, и вёдро. Когда Ольга собиралась повеселиться и, сидя рядом с соседом, перейти грань, ямочка гляделась вызывающе — боишься, мол? Стоило буре отбушевать, как Ольга снова излучала ласку, точно материнская рука на детской голове. К старости ямочка всегда выглядела спокойной. И Рейнис поверил. Но, напевая «Старую прялку», заметил: не вся еще опасность вышла.

Раньше Ольга слыла весьма искусной портнихой. Женщины, желавшие показаться в обществе в хорошем платье, волей-неволей вынуждены были обращаться к ней за помощью. Хороший наряд многого стоит, тут можно и забыть про обиды. И соседки ради него переступали через ров отчуждения, окружавший Ольгу Виботне в Заливе.

Но с годами творческая искра погасла. Как говорила Ольга:

— Пальцы не держат ткань.

И то правда. Ворочать плуг, мешки с картошкой, укрощать быка, рубить дрова — занятия с портняжным искусством несовместимые. Было, однако, время, когда они не мешали друг другу. Но оно прошло.

Руки, конечно, тут были ни при чем, они проворности не утратили. Пропала охота. С заказами приходили и молодые, и старые. А Ольга слишком тяжело переживала свой закат, чтобы при этом украшать других. В годы расцвета — другое дело. Тогда, трудясь над чьим-нибудь нарядом, она испытывала веселое злорадство. Каким бы красивым ни вышло платье, муж той, кто его наденет, все равно будет искать глазами портниху. Это наполняло сознанием превосходства.

Украшать других, зная, что собственного триумфа не последует, она не хотела. Чтобы не унижать себя, не расслаблять ненужными переживаниями. Можно было бы, конечно, шить только пожилым, отговориться неумением: за ветреными модами молодежи, мол, ей не угнаться. Но у многих старух тоже есть мужья. И наверняка бывают мгновения, когда тяжелая рука крестьянина становится легкой и ласковой. Наверняка…

Лучше уж отказаться совсем. А швейная машинка пусть стоит себе у окна. Не выбрасывать же добро! Очень даже полезная вещь — есть на что накинуть косынку, хозяйственную сумку, сеточку.

Хуже было другое: каждый день на шитье уходило два-три часа, а то и больше. Теперь привычный ритм жизни дал сбой — чего-то не хватало. Впрочем, тянулось это недолго. Как только пошли грибы, Ольга стала наведываться в лес, обегала рощицы, где боровики из земли так и выскакивали. На ум пришла мысль — собирать на продажу. Но продавать не тогда, когда каждый может набрать полные короба и рынок ломится от грибов.

Ольга изучала поваренные книги, читала «странички» практических советов, запоминала все рецепты. Наполняла большие и маленькие баночки, всю зиму сама пробовала на вкус, следила, хорошо ли сохраняются маринады и соления, и год спустя встретила начало грибного сезона во всеоружии. Запаслась разного калибра стеклянной посудой. Наполняла и закатывала. Каждый день по нескольку раз бегала в лес. Не брала что попало, а лишь самые отборные, что еле высунули шляпки из мха. Такие вместе с крошечным огурчиком можно было класть даже в баночки из-под майонеза. Икра и то выглядит под стать цене, когда уложена в маленькие стеклянные чашечки, а не в здоровенные жестянки, из которых черпай хоть столовой ложкой. Продукция Ольги напоминала знаменитые некогда баночки с «микспикелем», которым латышские моряки успешно потчевали иностранных лоцманов. В нем тоже было от каждого лакомства понемногу.

Игрушечные дозы имели еще одно преимущество перед остальными дарами рынка. Покупатели, повертев в руках угощение и посетовав на дороговизну, все же решали, что ради праздника можно и раскошелиться. Ольга все это учла, продумала. И отметила в календаре, когда ехать в Ригу. У нее не было ни времени, ни желания сделаться завзятой рыночной торговкой. Тогда надо бросать хозяйство и заниматься только этим. Ольга запланировала лишь предпраздничные вылазки. Они окупались и вносили в ее жизнь перемену — общение с новыми людьми, свежие впечатления, которых так не хватало в Заливе. Аулису и остальной скотинке Ольга оставляла корма достаточно. Все обходилось. Только поросенок вечером недовольно визжал — привык съедать свою долю зараз.

В поездках Ольга набиралась информации, которую не помещали в газетах, не передавали по радио.

Базарные торговки знали, где когда ограбили и где кого убили. Рассказывали чудеса про словоохотливых южан, которые продавали по соседству орехи стаканами размером много меньше принятого. Они знали в лицо пропасть покупателей. Ольга с удивлением разглядывала людей, про которых часто слышала или читала в прессе. Знаменитые актеры пробовали капусту и огурцы так же, как все, торговались, морщили нос, когда попадалось вялое яблочко. Тут можно было увидеть пьяниц всех степеней, жадно хлеставших капустный сок за десять копеек. Иной потрепан, с трясущимися руками. Но многие одеты неплохо. Если к бочке с рассолом подходил гладко выбритый и надушенный одеколоном покупатель и проглатывал, словно клубнику, два стакана кислого соку, можно не сомневаться — накануне было выпито за десятерых. Чтобы явиться на работу в приличном виде, пропойцам не оставалось ничего другого, как опохмеляться на базаре прямо из бочки. Тут не было той свободы, что в колхозе, где после пьянки утоляли жажду не таясь. И отодвигали бутылку в сторону, лишь когда председатель или кто другой из начальства уже наступал на нее ногой.

При скудости информации в Заливе соседи с жадностью выслушивали привезенные Ольгой новости. Передавали дальше:

— Ольга третьего дня воротилась из Риги. Там говорят, что…

И в десятый раз пересказывали какое-нибудь событие.

Хождения по грибы-пуговки прочно обеспечили Ольгу товаром — катайся в Ригу хоть всю зиму. Добраться не составляло проблемы. Труднее давались лишь первые несколько километров до молочного пункта, а там в столицу ходил автобус.

Ольга не имела привычки, подобно другим деревенским бабам, таскать узлы в руках. Запихивала свою ношу в рюкзак. Брала с собой бутерброды и бутылку с молоком, чтобы не толкаться в очередях по столовым. Изредка позволяла себе потратиться на пирожок, который после надоевшей деревенской пищи казался настоящим деликатесом. Если кто-нибудь из соседей по прилавку предлагал согреться глотком спиртного, Ольга присоединялась и возвращалась домой румяней, чем обычно.

Набеги на лес радовали находками. Слушать птиц, всматриваться в ползучих по земле тварей было некогда. Раз уж взялась собирать грибы, гляди в оба и не пялься на белку, которая прыгает с ветки на ветку.

Однажды, обшаривая лесные чащобы, Ольга остановилась как вкопанная. Между двумя молодыми елочками стоял бык. Не «Латышский бурый», это она сразу поняла, и не лесной зверь. Стоял себе и добродушно глядел ей в глаза, то и дело облизывая продетое в ноздри кольцо.

Ольга достала ломоть черного хлеба, который всегда клала в корзину, чтобы подкрепиться в минуту усталости. Бык с удовольствием съел его и сделал шаг навстречу. Возникло взаимное доверие. Могучая скотина, способная напугать кого угодно, потащилась за Ольгой как щенок. До хутора было недалеко. Увидев Аулиса, чужак насупился и остановился. Но Ольга тем временем успела накинуть ему на шею цепь и вбить в землю колышек.

Позже выяснилось, что находка Ольги, как говорится, на вес золота. Колхоз приобрел одного из быков, которых республика закупила в Голландии. Кто говорил, что покупка стала в восемь тысяч, а кто давал все десять.

Заморского быка поместили в колхозный хлев. Ночью, однако, он взбунтовался, вырвался из заточения на чужбине и скрылся в неизвестном направлении. Тревогу забили как на пожаре. Куплен за золото — и вдруг исчез. Объявили поиск чуть ли не в районном масштабе. В самом колхозе, правда, несколько успокоились, потому что беглеца, по слухам, видели в соседнем хозяйстве; забежав в стадо, он якобы занимался своим бычьим делом. Зоотехник по племенным записям только за голову схватился — стихийность грозила перепутать все родословные. Натешившись вволю, голландец увернулся от преследователей и помчался дальше.

Три дня безуспешно гонялись по его следам. И вдруг такой простой исход. Наверно, бык, привыкший сызмальства к людской заботе, набродившись на воле, почувствовал себя осиротевшим. Человек в чащобе, должно быть, показался ему избавлением от издержек чрезмерной свободы.

Аулис и голландец поглядывали друг на друга с подозрением, но спокойно. Домашний — обалделый от удивления; заморский — изморенный трехдневным марафоном.

Затем оба в дружеском расположении принялись рвать траву. Колхоз выделил Ольге Виботне премию в пятьдесят рублей.

* * *

Рейнис никогда не жалуется на здоровье. И в этот раз он не говорит, что танец был слишком буйным. Лишь рука пощупывает бок, то место, где колотится сердце. Глаза насторожились. Он знает, о чем думает Дзидра да и все остальные — Ольга ни с того ни с сего танцевать не потянет. Что-нибудь да было между ними наверняка.

Ольга сидит величественная, гордая. Смотрит победительницей. Она напоминает поверженную пилой ель. Еще зелена, еще пышна и стройна вроде бы. Но это уже не ель.

Ольга была бы не Ольгой, не добавь она еще одной капли:

— Рейнис, а где в центре будет твоя лужайка?

Это было как обухом по лбу. Отшельник залпом хлопнул стаканчик. Пильпук схватил кухонный нож. Другой клешней сгреб бороду Отшельника. Раз — и изжелта-белые космы остались у него в кулаке. Щербина зазияла — будь здоров! Рейнис не держал у себя тупых ножей.

— Охальник какой! Вылакал мой стакан, как будто своего нет! — ярился Пильпук. Надо полагать, Отшельник, засмотревшись на Ольгу, перепутал рюмки. Этого оказалось достаточно, чтобы набравшийся Пильпук вышел из себя. — В тот раз пожалел бутылку для соседа, сейчас опять зырит, как бы для себя урвать. То-то и оно-то!

— Наконец-то попался, лиходей! Выдал себя! Грабители тоже за бороду таскали. Снова денег захотелось? А что, не так, что ли? — негодовал Отшельник.

Пильпук надулся — жаба жабой.

— В гробу видел я твои вонючие деньги. То-то и оно-то! Видал, какие в Озолгале строят мастерские? Ты хоть знаешь, мозгляк, что там легковые машины будут ремонтировать? Чтобы колхозникам не надо было ходить на поклон к такому живодеру, как ты. Хватит с людей драть шкуру. Пора и честь знать! То-то и оно-то!

Отшельник даже не слышит.

— Разбойник! Это ты украл мои деньги! А что, не так, что ли?

— За бороду, говоришь, таскали? Я бы еще пачку подкинул, чтобы тебе и рот заткнули. Но я не сделаю этого. Лучше отдам ее Трине. Пусть как-нибудь ночью тебя выхолостит. Все равно проку никакого. То-то и оно-то!

СПРАВКА О ЖАНИСЕ ПИЛЬПУКЕ

В отличие от других, его всегда называли по имени и фамилии. Получалось занятное звукосочетание, которое охотно повторяли и знакомые, и незнакомые. Но в тех случаях, когда кто-то высказывал свое истинное отношение к Пильпуку, в нем слышалось сожаление:

— Жанишка и есть Жанишка.

Это должно было означать: человек, так сказать, ветром подбит. Ничто, правда, не выдавало этого. Жанис оставлял впечатление доброго малого. Говорил только о самом необходимом, с удовольствием мог посидеть с соседом. Слушал, если тому было что рассказать, молчал, если сосед не раскрывал рта. Время от времени Пильпук выдыхал вместе с клубом дыма традиционное.

— То-то и оно-то.

По тону не понять, согласие это, отрицание или возражение.

Жанис много курил. Видимо, для того, чтобы заполнить долгие паузы. Медленно доставал из кармана пачку «Примы», вынимал сигарету, вертел в пальцах, разминал и лишь после этого всаживал в продолговатый мундштук с обгорелым, в зазубринах концом. Мундштуки Жанис мастерил сам. У него их накопилась целая коробка из-под кубинских сигар. Но пользовался Жанис только одним, обгорелым.

— Новый мундштук всегда хуже обкуренного. То-то и оно-то.

Дым «Примы» окрашивал седоватые усики во все более и более густые тона. Захоти Пильпук смыть никотинный цвет лучшим шампунем, вряд ли бы из этого что-нибудь вышло.

Выглядел Жанис всегда несколько пришибленным. Самоуверенность возвращалась к нему лишь в те мгновения, когда с кем-нибудь он уже встречался не в первый раз. Разговорчивей он, понятно, от этого не становился. И если гостить случалось у Рейниса Раюма, тот подводил итог беседе традиционным изречением:

Рейнис, пожалуй, единственный не находил, что Жанис подбит ветром. Пильпук нутром это чувствовал, а потому засиживался у него дольше, чем где-либо. Сказать правду, не было никаких оснований посматривать на Жаниса свысока. Чудаковатое увлечение еще не доказательство, что у человека не хватает винтиков. Однако в Заливе никому в голову не приходило сказать:

— Жанис коллекционирует колеса.

Говорили:

— Пильпук помешался на колесах…

Сам он тоже никогда не употреблял слово «коллекция», величал свои сокровища «подвижным составом». Какого-то особого принципа или системы у Жаниса не было. Хватал все, что попадалось под руку. Интерес к собирательству у него проклюнулся еще в детстве. Отец в кузне подковывал лошадей, оковывал колеса. Негодные отдавал сыну. Пацан гонял их, сколачивал сомнительной прочности приспособления, катался с горки. Со временем он унаследовал ремесло отца. Старые колеса по-прежнему берег, на дрова не расходовал. Вокруг цветника построил из них целый забор.

Коллекция заметно пополнилась во время войны, когда по Заливу два раза прокатился фронт. Просто поразительно, как мог этот тщедушный мужичок сдвинуть с места иное колесище.

В «А́мурах» — так назывался хутор Пильпука — взору представали тележные колеса на деревянной оси и на железной, от извозчичьих пролеток, детских колясок, ломовых роспусков, автомашин, тракторов, железных кроватей, самолетов и ручных тачек, с шинами и без шин, а также запчасти средств передвижения военных и предвоенных лет. Когда после капитуляции всю технику собирали, сортировали и решали, что использовать, а что отправлять на переплавку, пильпуковское собрание не тронули — что толку от одного колеса? А вот коллекция шин поредела. Обитатели Залива Иванов день обычно праздновали на Сосновой горке. Однажды только-только все распелись, как заметили за домом Пильпука на высоте лесных верхушек пламя. Оказалось, горожане нашли на берегу Нельтюпите уединенный уголок и решили обосноваться. Стали собирать хворост на растопку и набрели на угол хлева в «Амурах». Рассудили, что прислоненные к цоколю полустертые шины наверняка никому не нужны. Так в Ивановом костре испепелились покрышки немецкого штабного «виллиса», мотоцикла НСУ и двух тракторов. Этот урон Жанис уже не чаял восполнить. Осталось лишь вздохнуть и смириться с судьбой.

— Лучше взяли бы дрова. Что дачник понимает в подвижном составе! То-то и оно-то.

Но что пропало, то пропало, решил Пильпук и стал тихо, спокойно собирать экспонаты поновее.

Как-то раз, возвращаясь с молочного пункта, присобачил к телеге маховое колесо от самоходного локомобиля. Прилаженная к телеге ось и два железных прута удерживали маховик стоймя. Его, правда, болтало во все стороны, как пьяного, но вперед катился.

Раюм за такую поклажу отчитал соседа:

— Смотри, доконаешь своими железяками Элефанта.

— А иначе как бы я его домой приволок?

В вопросе было столько удивления, будто речь шла о куске хлеба. Понятны были и опасения Рейниса, за лошадь отвечал он, а не Пильпук. Если Жанис день-деньской ездил на Элефанте, это еще ничего не значило. Гнедого в Заливе каждый считал своим. На нем окучивали картошку, возили сено, делали все, что было не под силу человеку. Приусадебную землю, правда, старались вспахать трактором. Обычно никаких осложнений не возникало — механизаторы еще не были отучены от левых заработков и по-прежнему питали слабость к хорошему угощению.

Пильпук был загружен выше головы. Хлопотал в своем собственном хозяйстве да еще каждое утро и каждый полдень объезжал десятки дворов, чтобы забрать цельное молоко и доставить обратно снятое. Заодно Жанис исполнял обязанности почтальона. А поскольку рядом с молочным пунктом находился небольшой магазинчик, то ежеутренне заглядывал и туда. Свой хлеб в Заливе выпекал лишь Огуречный мужик, остальные довольствовались покупным. Одному требовалась соль, другому подсолнечное масло, третьему бутылка. А если иногда появлялась жирная селедка, то ее Жанис брал на всех без предварительного заказа.

Расторопный мужик справился бы со своими обязанностями к полудню. У Жаниса вся эта колгота затягивалась до бесконечности. Он непременно заезжал к каждому во двор или заходил в комнату, смотря по обстоятельствам. Выкуривал сигарету, подчас две.

Пока была жива Зете, шатанья мужа по чужим дворам особо не мешали. Но Жанис овдовел, а привычки его не изменились, и домашние дела стали накапливаться, налезать одно на другое. Дочери Ильзе и Зента звали отца к себе. Обе кончили сельскохозяйственный техникум, вышли замуж за бойких парней и уехали в другие колхозы. Прижились, хорошо зарабатывали, у каждой в квартире хватило бы места и для отца. Жанис приезжал в гости и к той и к другой, однако остаться насовсем не рискнул. Тянули назад старики соседи и «подвижной состав». Вот и мыкался Пильпук как мог. Не отказывался залатать соседкам крышу, накосить сена для коровы. Приглашали на помощь с улыбкой на устах, а за спиной скалили зубы. Впрочем, не без причины. У Жаниса самого сено загнивало, огород зарастал сорняками. Иной в третий раз окучивал картошку, а Жанис еще только собирался в первый. На скромные покупки деньги у Жаниса водились. Но морковкой больше или меньше в погребе — над этим он голову не ломал.

Чуточку времени надо было выкроить и для скрипки.

— Чтобы струны не заржавели. То-то и оно то.

Никакого музыкального образования Жанис не имел. Раньше музыкантов в Заливе было тридцать на дюжину. Старики сызмальства приобщали детей к оркестру. Чтобы не выучить десятка два танцевальных мелодий, надо быть или отпетым дураком, или вовсе глухим. Так рассуждали мужики, и то была святая правда. Ежели кто-нибудь проявлял к музыкальному делу особый интерес, никто не запрещал браться за инструмент почаще. Читать ноты Пильпук научился бегло, но наедине с собой, как правило, обходился без них. Музицировал для собственного удовольствия, по настроению. Это была вторая, но отнюдь не последняя причина, которая отличала его от других обитателей Залива.

У Жаниса была довольно приличная кузница. Обслуживала она Элефанта и молочную повозку. Добиться от него другой какой-нибудь починки удавалось лишь с большим трудом. Но не бегать же с каждым пустяком в механические в центре. Жанис конечно, мог бы еще поколотить молотком, заработал бы, кстати, и лишний рубль. Но он с этим покончил давно. И если сосед больно канючил, отсылал его к Янису Рабыню:

— Ступай к ювелирных дел мастеру.

Это не означало, что огонь в горне погас насовсем. С кузницей было то же самое, что со скрипкой. Жанис делал лишь то, что ему нравилось, а не то, что хотели другие. Нередко — совершенно никому не нужное. Иногда выдумывал вещи, которые были давно выдуманы. Взять хотя бы те же сани. Прежде всего Жанис попрал главный свой принцип, потому что сани, какими бы они ни были, не имели ничего общего с «подвижным составом». Во-вторых, на кой сдались они старому деревенскому папаше? Куда он в них поедет? Примерно такие соображения можно было услышать потом, когда в Заливе обсуждали происшествие, виновником которого стал Жанис.

На хуторе Пильпука в «Амурах» время от времени раздавался пронзительный визг. Никто не обращал внимания. У Жаниса в доме полно было всевозможных моторов и моторчиков. Он не успевал прополоть сад, зато воду качал мотором, а дрова пилил лучковой пилой.

В эту зиму в «Амурах» завывало чуть ли не через день. Наконец великий труд был, видимо, завершен. До Нового года осталось три дня. Это была та пора, когда председатель Айвар Берзинь приглашал в гости избранных людей. Если выпадал снег, приезжих в центре пересаживали из машин в сани, специально подобранные для этого случая. Гостей укутывали в тулупы, и начинался без малого десятикилометровый санный пробег. Дорога большей частью шла лесом. Сельского жителя и то привела бы в восторг такая езда. А уж горожанина и подавно! Особенно в предвечерних сумерках, когда лес стоит прозрачный, словно заколдованный.

Банька Огуречного мужика дымилась. Ехали влиятельные гости, а Андрей Куга в их честь устраивал колбасный день. Официально это называлось — встреча Нового года в сельской тишине.

Днем к Андрею зашел Жанис. Выкурил сигарету и, собираясь восвояси, спросил:

— В котором часу ждут?

Узнав, добавил:

— Кому нынче колбаса не понравится! То-то и оно-то.

И ушел тихо-спокойно, как всегда.

Спустя некоторое время из «Амуров» с жутким тарахтеньем вылетело странное средство передвижения. Свежевыпавший снег закружился вихрем и поплыл, как высвеченное солнцем облако.

Лесная дорога — не двусторонняя трасса. Если едет один, другой должен уступить дорогу. В данном случае предпочтение полагалось отдать председателю — как-никак он вез гостей, плавной рысью, в двух подводах. Но у Пильпука был свой расчет. Если Айвар Берзинь не уступит, лошади сами поймут, кто главный возница. Рысаки, заметив устройство Жаниса, встали на дыбы, словно навстречу им неслась стая волков. Постояв секунду, рванули в сторону. Оглобли сломались, сани с седоками кубарем полетели в канаву. Гости, к счастью, остались целы, а ушибы не стоили того, чтобы из-за них хныкать. Сконструированные Пильпуком аэросани тем временем описали широкую дугу и по другой дороге подъезжали к «Амурам». Горожанам же пришлось топать пешком пять километров.

Когда столичные гости вошли во двор Огуречного мужика, ведя в поводу лошадей, баня уже успела порядком остыть.

Жаниса упрекнуть было не в чем. Не было для этого оснований. Разве где-нибудь сказано, что к саням нельзя прилаживать мотор?

Об экзотичной встрече Нового года слух, естественно, разнесся по всему колхозу. Хотя аэросани были изобретены много лет назад, в Озолгале каждый день на них не катались. Председателю крепко запомнились те зимние сумерки.

О Жанисе говорили всякое, соседи сошлись в одном:

— Пильпук еще и не то может выкинуть. Никогда не знаешь, что у него на уме.

Жанис тем временем спокойно пиликал на скрипке. Чем еще заниматься в долгие зимние вечера? Не обходилось и без ехидства:

— Корова осталась передойницей, а у этого фокусы в голове.

— Как без теленка теперь жить будет?

Самый близкий сосед Рейнис Раюм, прослышав о санях, понимающе усмехнулся, а что корова ходит яловая, за это Пильпуку от него досталось:

— Корова твоя, но молоко — дело государственное. Я, как бывший депутат, в таких вопросах кумекаю. Поселок должен план выполнять. Нужны телята и масло.

— То-то и оно-то, как поглядишь.

— Не «как поглядишь», а как в аптеке. Прозевал, когда корова в течке была?

— Ей-богу, не заметил.

— Тут ничего не стоит дойти до Ольгиного быка. Не надо бегать в центр, где эта бабенка со шприцом. У нас в Заливе все под рукой.

Жанис слушал и не понимал, всерьез это или в шутку говорится. Не припоминал он, чтобы Рейнис кого-нибудь отчитывал. Поэтому направил разговор по другому руслу:

— А не выпить ли нам маленько? У тебя пиво-то водится?

Пиво и вправду водилось и, шурша пеной, лезло из бутылок.

Мужики рассуждали о политике и колорадских жуках.

Послушать со стороны, в голову не придет, что один из собеседников ветром подбит. Если взять меркой здравомыслие, не найдешь к чему придраться. Но то, что Пильпук не стоял твердо ногами на земле, было ясно как дважды два — четыре. И не заросший огород, и не подмоченное сено тому доказательство. Без жены Жанису и впрямь трудно было справиться с хозяйством. Беда была в другом: у него душа не лежала к земле. Пильпук об этом не говорил. Какой смысл жаловаться, что это даст?

Еще с мальчишеских лет его тянуло прочь от плуга, от косы. Не потому, что боялся работы, просто работа была не та, не настоящая. Нужда приковала к земле. А жажда чего-то несбыточного осталась. Чего именно, Жанис сам не знал. Иногда он доверял ее скрипке, другой раз воплощал в колесе, а то и выковывал в каком-нибудь никому не нужном пустяке. Жанис охотней чинил крыши и развозил почту, чем сгребал сено. А настоящий крестьянин прежде всего отсидит в борозде — делу время, потехе час.

Пильпука иногда называли книгочеем. И тоже с пренебрежением:

— Дрыхнет над своими романами, а вишню, глянь, скворцы склевывают.

В «Амурах» чтива было немного, несколько томов не библиотека. Так, валялось где-то по книжке. Без всякой связи. «Занимательная физика» и жизнеописание Шаляпина. Стихи Порука^[8] и справочник механизатора. Еще «Камень и боль», тяжеловесным слогом написанный роман о жизни и творчестве Микеланджело. Сей труд, по страничке в день, он одолевал год. Достаточно было соседям прочесть диковинное название, чтобы убедиться: тратить время на такую чепуху — шалопутство.

Жанис хватал всего понемногу и не печалился, что ничего не удавалось ему по-настоящему. Жил, и все. Вряд ли дочки его поймут. Оттого он и боялся перемен, догадывался: в новой обстановке крылья для его полуполетов быстро пообстригут. В Заливе никто его свободы не стеснял. Другие стонали: в старости, мол, дни текут все однообразней и тяжелей, а он про себя думал — грех жаловаться. Жанис не беспокоил колхоз и ждал того же от колхоза. Но добрыми намерениями ад вымощен. Кой черт дернул его переться навстречу председателю и его свите на аэросанях?

К Айвару Берзиню Жанис не имел никаких претензий. Равно и к гостям. Видно, так Пильпук был устроен: хлебом его не корми, дай сыграть хорошую шутку. Сколько раз на торжествах благодаря его добродушному виду притуплялась бдительность хозяек — а тем временем исчезал котел с капустой. Не имел он также ничего против Огуречного мужика, и не раздражали его ни колбасные дни, ни ветчинные. Но что-то, знать, скребло. То ли помпезность, с какой принимали гостей, то ли поиски укромного уголка. А может, и таинственность, с какой все обставлялось. Там, где секреты, весьма к месту сюрприз.

Пильпук высидел его на свой манер. Глядя, как говорится, сквозь призму «подвижного состава».

Жанису надоело копаться в приусадебной земельке — слишком уж скучное занятие. Ежедневно бывая на людях, он прослышал в молочном пункте, будто кое-кто разжился на ранней картошке: накопал себе полный грузовик и повез на дальний рынок. Деньги в карман, шоферу спасибо в ассигнациях, и все дела. Жанис прикинул, что в «Амурах» земля для картошки подходящая и поле ему забот не прибавит. Нужно лишь хорошенько его унавозить, пару раз окучить — и выкапывай рубли. Сказано — сделано. Как в сказке. Пильпук задумал разбогатеть за одно лето и потому возделал площадь в три раза больше положенной по уставу. Посадил свою скороспелку. Весна выпала благоприятная, вскоре сквозь землю пробились всходы.

Чужие хлопоты всегда привлекают внимание. Так и в этот раз. Примчался сам председатель. Приусадебные земли он никогда еще шагами не мерил. Если у кого-нибудь участок и раздался на одну или две десятых после нуля с запятой, никто не придирался. Возможно, и на Жаниса не обратили бы внимания, не подвернись случай припомнить ему кувыркания всугробах.

Разговор был короткий. Один вещал, другой слушал. И со всем соглашался. То-то и оно-то.

Но покаяние не спасло. В тот же день приехал трактор, на нем чужой тракторист — и распахал лишнюю посадку. Наказание заслужил Пильпук, а досталось картошке.

Такого в колхозе не помнили и потому долго еще обсуждали и спорили, можно так поступать или нет.

Жанис ездил на молочный пункт и делал вид, что перепашка его не касается. Прошло много времени, прежде чем Пильпук заставил заговорить о себе снова. И теперь уже не только в колхозном масштабе.

В тот вечер председатель вместе с семьей сидел в большой комнате и ужинал. Айвар Берзинь по-прежнему ютился в старом одноэтажном деревянном доме и ждал, когда строители закончат многоквартирный жилой дом. Прямо под его окнами пролегала дорога. Председатель прекрасно жил бы здесь и впредь, но дорожная магистраль — шум днем и ночью — раздражала. Будущий поселок воздвигался в стороне и сулил тишину.

Ужин близился к концу. На дороге послышалось скрежетанье. Председатель силился не обращать внимания. Раздался грохот, звон стекла, ветхое здание задрожало. Когда семейство опомнилось от испуга, никто толком не мог понять, что произошло. В комнату въехало нечто похожее на пушку. Айвар Берзинь выскочил на улицу. На цоколь дома носом вскарабкалась машина. Ни в одном парке сельскохозяйственной техники председатель не видел ничего подобного. Больше всего его смущала ядовито-желтая надпись на боках агрегата — «Колхоз «Варпа».

В памяти уже сгладились те послевоенные годы, когда действовали бандиты. Эта была, пожалуй, самая крупная сенсация в Озолгале за все времена. Эхо от нее прошло по всему району. Те, кому положено расследовать подобные случаи, быстро добрались до «Амуров».

Пильпук не отпирался. Показал в сарае место, где прятал под прошлогодним сеном немецкую танкетку: жалко, мол, было отдавать такой хороший подвижной состав на переплавку. Позже, правда, испугался и на знаки отличия намалевал название колхоза. Случись что не так, сразу видно: не притязает он на столь крупную личную собственность. Почему напал на дом председателя? А за картошку. Око за око, тем же путем. Хотел попугать. Пусть проверят, коли хотят, дуло-то пустое.

Подальше от «Варпы» происшествие обрастало жуткими деталями. Один сумасшедший старик в танке напал на контору, палил из пушки и разнес все вдребезги.

Юристам снова и снова пришлось штудировать статьи уголовного кодекса о незаконном приобретении, изготовлении, хранении и применении оружия и взрывчатых веществ. Применить такую же меру наказания за хранение танкетки, как к браконьеру за незаконное владение охотничьим ружьем, — смешно. Можно было, конечно, наказать лишением свободы до трех лет. Или исправительным трудом до одного года, или денежным штрафом до ста рублей.

На следствии Жанис неизменно начинал танцевать от печки, то бишь от картошки. И спрашивал, можно ли наказывать нарушителей устава незаконными методами. Председателю было не очень приятно выслушивать упреки. Так или иначе Пильпука в тюрьму не посадили. Рассказывали, что судили его за мелкое хулиганство, и пришлось еще ему заплатить за ремонт дома. Сам он об этом не распространялся.

У танкетки демонтировали огнестрельную часть и отдали диковинную машину в распоряжение колхоза.

* * *

Сузилось пространство.

Сарай кажется мал. Ночь — огромна. Тишина черна. В такие ночи хорошо любить или перемывать кому-нибудь косточки, как это делают сейчас Лине и Трине.

Отшельник с Пильпуком помирились. Все же не классовые враги, а добрые соседи.

Огуречный мужик подытоживает распрю шуткой:

— С бородой то же самое, что с белым клевером. Чем больше скот топчет, тем лучше растет.

Лине и Трине до бороды еще не добрались.

Обе бубнят про Ольгу:

— Сама виновата, что ни одного мужика не могла удержать.

— Кормила бы их чесноком. В календаре, ишь, пишут, что в Древнем Риме солдатам давали чеснок для храбрости.

— Эва!

— Петуху и то дают, когда ленится кур топтать.

— Против глистов тоже.

— Э, кулема.

СПРАВКА О ЛИНЕ И ТРИНЕ

Лине была на два года старше сестры. Она никогда не напоминала о старшинстве прямо. Но всегда старалась сохранить за собой последнее слово. Трине в свой черед мудрость старшей сестры в грош не ставила и каждый раз давала ей отпор. Даже когда та была явно права. Если иссякали аргументы, Трине прекращала прения одним-единственным сокрушительным словом:

— Кулема!

На что Лине не оставалось ничего другого, как снисходительно посочувствовать:

— Эва! Разве дойдет до тебя путное слово!

Долгих диалогов они не вели. За жизнь все было переговорено. Каждая ходила со своей думой, своей правдой. Порой полдня протекало в безмолвии. Если Трине, замечтавшись, забывала про плиту и молочная размазня перебегала через край, тут же следом летело:

— Эва!

Ответ содержал не столько отпор Лине, сколько досаду за происшествие:

— Кулема!

Они носили общую фамилию — Кауке. Не исключено, что кое-кто из соседей успел ее забыть. Долгие годы все обращались к ним по именам. Что в Заливе, что в конторе.

Лине и Трине никто не завидовал даже в ту пору, когда они еще были довольно богатыми хуторянками. Отец оставил им в наследство крупное хозяйство и дом. Каждой досталось по половине. На фоне окрестных мелких землевладельцев такие полдома можно было счесть за дворец. Завещание отец оставил, но выдать дочерей замуж не успел. Полдома, известно, было соблазном, кабы не внешность сестер. Обе были долговязые, широкие в кости, с мужеподобными лицами, медвежьей походкой. Таким в самый раз бревна таскать, а не о любви помышлять.

Когда в Заливе начали копать большую канаву, чтобы отвести лишнюю влагу с полей в Нельтюпите, соседи всем миром наняли батраков. Это были прожаренные на солнце парни с крепкими мышцами, падкие до девок. Землекопы поселились в доме сестер. Среди них было два брата из дальней волости, сыновья малоимущего крестьянина. Ходили из волости в волость. А тут решили осесть. Оба закрыли глаза на страхолюдство и бросились в объятия сестер. Лудис взял Лине, Рудис — Трине. Точно в песенке: «Бери, братец, первую, дай мне вторую…» Сестры догадывались, что богатые женихи к ним на коне не прискачут, стало быть, сойдут и голодранцы.

Лудис и Рудис прикинули: пройдет несколько лет, прежде чем они успеют промотать каждый свое хозяйство. А там видно будет. Ни пахарями, ни косарями братья стать не собирались. Запрягут самого горячего коня и явятся иной раз лишь через два дня. Сестры на правах законных супруг подняли бунт. Братья пустили в ход кулаки. Избиение жен обитателям Залива было в новинку. Ссорились все, случалось, влепят тумак-другой. Но такой откровенной расправы тут не знали. Вначале поднялся шум, судачили, волновались. Но со временем привыкли. Да и Лине с Трине смирились. Живи как живется и терпи. Сестры взвалили заботы о хозяйстве на свои плечи: распоряжались работами, нанимали батраков и батрачек. Шли к ним, правда, неохотно и долго не задерживались. Сестры выбивались из сил, стараясь удержать достаток, который ускользал из рук, работали от темна до темна. Становились в ряд на покосе, выгребали навоз, ездили в лес. Выжимали последние соки из себя и из работников.

Ни та, ни другая не дождались детей. Знающие люди говорили, будто обе были на сносях, но мужья побоями выколотили последние надежды на материнство.

Как-то раз Лудис и Рудис, несясь на бешеном скаку вниз с Озолгальской горы, угодили в реку — оба остались на камнях.

Похороны были пышные. Без слез. Выпили за избавление двух измученных женщин.

В первый год советской власти от угодий сестер отрезали землю двум безземельным крестьянам. Лине и Трине восприняли это спокойно.

После войны, когда только-только начались колхозы, обе записались одними из первых. И это понятно. Гнет собственности, несостоявшееся личное счастье перевернули представление о жизни, заставили на все смотреть по-новому. Сестры поняли, что сами они никому не нужны, их терпят лишь как неизбежное приложение к богатству. Сестер Кауке считали достаточно пострадавшими в прошлом.

В колхозе обе трудились не покладая рук — делали что могли, тянули сколько хватало сил.

Теперь они больше не занимали каждая свою половину, а жили в одной комнате. Калны и Берзини, которые ютились в том же доме и ходили за молодняком, переехали. Вместе с телятами, поближе к центру, где открылась новая ферма.

Лине и Трине остались вдвоем в тишине обветшавших хором. Вросли в бурьян и крапиву. В крыше прогнила дырка, за ней другая, затем еще и еще. Часть кровли над комнатой сестер залатал Жанис Пильпук, все остальное сек дождь, а отставшую дранку трепал ветер. Говорят: «Худая крыша кажет хозяина». Если бы не дым из трубы, можно было подумать, что в «Малкалнах» никто не живет.

Со временем дальний конец дома отвалился. Ни колхоз, ни сельсовет постройками не интересовались. Ведь скоро все равно придется снести бульдозером то, что осталось. Поэтому Лине и Трине не покупали дров. Тратили на топливо ссохшиеся за долгие десятилетия бревна. Иные попадались с золотистыми подтеками смолы. Когда один конец дома стал пеплом, пришел черед хлева. Он стоял крепко, и выпростать бревнышко двум женщинам было нелегко. Приходилось собирать угощение, просить Пильпука или Клусума напилить поленьев, чтобы хватило, по меньшей мере, на зиму. Мужики брались за работу охотно. После можно будет выклянчить у Кауке воз дровишек и для себя. Кому охота переться в лес, когда сухостой под ногами валяется.

Вскоре полдома стало ненадежным жилищем. В осенние бури сестры ложились спать в одежде, чтобы быть наготове, если затрещат стены. По весне обе пригласили печника и попросили его сложить плиту и теплую лежанку в клети. Эта постройка была поновее и обещала приют еще на несколько лет. Клеть была длинная, о нескольких дверях. За каждой дверью отдельный закуток. Один превратился в жилую комнату, другой — в хлевок, в третий можно было запихнуть всякий хлам. Четвертый набили сеном. В пятый затолкнули рессорную коляску, у которой за годы, проведенные в крапиве, сгнили деревянные части. О былом величии свидетельствовали лишь кованые металлические кружева. Остальное можно пустить на дрова.

Когда Альфред Бейкен на новом тракторе «К-700» поднимал в заливе новину, сестры попросили, нельзя ли этим зверем сокрушить оставшиеся стены. Как откажешь старухам! Альфред накинул трос, впряг в него двести двадцать лошадиных сил, и вскоре весь двор был закидан бревнами вдоль и поперек. Сестры, глядишь, нет-нет да и отпилят по чурбачку. Должного согласия за пилой не получалось, сплошь раздоры. Одной казалось, что другая слишком жмет, другой — что первая еле тянет. Неторопливо и смирно скрипела пила. То и дело слышалось:

— Эва!

— Кулема!

Когда одолевала усталость, сестры усаживались перед клетью. Одна справа от двери, другая — слева. Для этой цели с того места, где когда-то стоял дровяной сарайчик, прикатили две колоды. И торчали старухи на солнышке, как каменные львицы перед дворцом. В зимние вечера они сиживали у печного чела, только уже не на чурках, а на стульях. То одна, то другая подкинет в огонь полешко. Топить приходилось целый день — клеть предназначена не для людей, для зерна.

В дни пенсии Пильпук пробовал агитировать, чтобы Лине и Трине выписали газету, если не центральную, то хотя бы районную. Но не нашел отклика. Отговаривались: глаза, мол, слабые. Периодику они не читали. Радио в «Малкалнах» сроду не знали. И сестры о такой штуковине слышать не желали. Обе довольствовались тем, что рассказывали соседи.

Из календарей в «Малкалнах» держали отрывной настенный, «Народный», «Женский», «Сельскохозяйственный» и выпускаемый сатирическим журналом «Дадзис». Каждый листок, совет, анекдот, заметку изучали и перечитывали по многу раз. И, как это нередко бывает, если информацию подают в небольших дозах, она оседает прочно, словно кирпич в кладке. Поэтому, когда разговор заходил о жизни, о событиях в стране и за рубежом, сестры проявляли недюжинную эрудицию. Могли без запинки ответить, сколько населения в Японии и когда на Венеру были отправлены ракеты. Относительно газетной информации они придерживались особого мнения:

— Каждый день что-нибудь да меняется. Так недолго мозги вывихнуть. Что надобно знать, спустя год напечатают в календарях.

Насчет глаз, конечно, они брякнули просто так. Недаром Пильпук спросил Трине:

— Как же ты не путаешь кабаньи ядра с другими?

Вопрос был кстати. Трине славилась на всю округу своим умением холостить кабанчиков с тех самых пор, как сестры взвалили на себя все обязанности. Звать ветеринара было бы чистым расточительством. Как-то во время такой операции Трине поручили держать поросят за ноги — этого оказалось достаточно, чтобы овладеть наукой. Трине сколотила особое корытце, которое пропускало влагу, а поросенка, опрокинутого на спину, держало, как в тисках. Про щели объяснила:

— Чтобы моча могла вытечь, когда описается.

Холощение походило на ритуал. Сперва Трине выбирала место. Затем разворачивала тряпку, доставала бутылку. Далее все совершалось в строгой последовательности: раскупорит, наберет в рот глоток, побулькает, выплюнет, нальет в чашку желтой жидкости, нарежет в нее кусочки ниток, похожие на отощавших глистов. Раза два поскребет ножичком оселок и скажет:

— Слишком острым нельзя — худо заживает.

Покажет хозяину, как держать поросят, и пойдет чесать, как на конвейере. Если подкрадывался кот, прогонит со словами:

— Не зырься, а то как бы самого не выложили.

На Трине можно было положиться. Ни один пациент не маялся заражением крови, ни один не подох.

Вознаграждение за труд она брала не сразу.

— Заколете, дадите отведать, не осталось ли кабаньего духу.

В «Малкалнах» свеженина бывала на столе гораздо чаще, нежели в других домах.

О Лине вспоминали, когда устраивались торжества. Раньше хозяек искали в Озолгале, чтобы было непривычней, изысканней. Но после похорон мужей Кауке все сошлись на том, что Лине справляется не хуже, а то и лучше. Стали приглашать ее. Все время ведь кто-нибудь женится или умирает. Лине брала с собой в помощницы Трине. Только тут сестры обходились без перебранки. Видно, не хотели при людях срамить фамилию. Если и сцеплялись, то исключительно из-за соли. Трине готова была запорошить харч толстым слоем — сама глотала чуть ли не живой огонь. Дома она в свою тарелку без размышлений могла ухнуть половину столовой ложки. Поэтому похлебки и жаркое Лининой стряпни казались ей слишком пресными. Трине требовала добавки, Лине отбивалась. Решить спор приглашали хозяйку, которая, естественно, принимала сторону Лине.

Препирание завершалось ликующим:

— Эва!

Вместо обычного «Кулема!» Трине отвечала молчанием.

Порядочную свадьбу или похороны в Заливе справляли три дня.

Когда праздник начинал выдыхаться, хозяйка под занавес ставила на огонь котел с капустой. В заключение каждый должен был съесть по тарелке кислых щей, чтобы обволочь перекаленную утробу жиром и окончательно насытиться. Свадебные или похоронные гости ждали этого момента точно удара гонга. Кто половчее, старался свистнуть котел с недоваренными, а то и готовыми щами. После чего можно было смело застучать ложками, шумно выражая свою готовность покинуть гостеприимный дом: пора, мол, честь знать, только — не нахлебавшись щей — негоже вставать из-за стола. Чтобы не выкупать дорогой ценой варево, хозяйки торчали на кухне словно прикованные. Силой у них ничего нельзя было взять. Однако отозвать с поста Лине и Трине не составляло большого труда. Надо было лишь умело завязать прения по поводу соли. Как бы издалека, невзначай. Чтобы сорвавшиеся с уст гостей мнения обрывками долетали до кухни. Когда сестры, любопытствуя и защищаясь, вваливались в комнату, где стоял стол, дело уже было сделано. Котел остывал в кустах на выпасе. Мужики продолжали потягивать из бутылочки, а бабы — судачить.

Выкуп котла становился коронным номером всего торжества. Музыканты пускались наяривать «Танцуй, танцуй, повернись, печку лишь не свороти!». А Лине и Трине словно две косолапые медведицы вертелись да подбоченивались.

В молодости их редко приглашали танцевать. Поэтому навыков у них не было. Старухи плаксиво улыбались, пытались попасть ногами в ритм, но из этого ничего не выходило. Как только сестры останавливались, толпа единодушно вопила:

— Еще! Еще круг!

Во всем этом веселии была немалая доля издевательств. Но люди получали удовольствие, а хозяйки — котел со щами. Так повелось, Лине и Трине не обижались. И долго еще поминали:

— Вот это были похороны!

То же самое они говорили про свадьбы. И добавляли:

— Еды и питья было хоть завались.

А так как на торжества никто не скупился, то их оценка никогда не менялась. Гости могли передраться, поджечь сарай. Главным критерием для них оставался заваленный яствами стол.

Весной обитатели Залива могли не читать газет и не слушать сообщений метеорологов. О том, что земля оттаяла насквозь, свидетельствовало оживление на задах малкалнской клети. Лине и Трине копали яму. Когда глубина ее достигала двух третьей длины лопаты, начиналась самая трудная часть предприятия — перетягивание нужника на новое место. Дощатая будка с окошком в виде сердечка была приколочена к двум продолговатым поленьям, которые издали напоминали обрубленные полозья детских салазок. В торце каждого полена ржавел крюк. Сестры вдевали в крюки постромки, и битва начиналась. Пререкаясь и подбадривая друг друга, они вершок за вершком волокли домик вперед.

И так каждую весну. Будка оставалась все та же, но процесс передвижения с каждым годом растягивался. Видно, иссякали «движущие» силы. Упорства, тем не менее, не убывало. Отслужившую год, полунаполненную яму засыпали, свежую землю прикрывали куском доски, а сверху, точно гнет на бочку, накатывали камень.

— Чтобы куры не разрыли.

Камни, свидетельства весенних переселений, торчали через каждые полтора метра по всей стене клети.

Трине пользовалась будкой прилежно. Лине — от случая к случаю. Едва салат на грядке выгонял лист, годный в пищу, Лине по малой нужде в будку больше не ходила. В свой утренний поход она направлялась к фундаменту старого дома. В течение всего остального дня места выбирались тоже не случайно, а в строго продуманном порядке. Вечернее облегчение выпадало как раз на тот момент, когда Лине, перейдя речку, добиралась до тропки, которая вилась вдоль Рейнисова картофельного поля. Старуха останавливалась, опиралась на длинную палку, с которой в последние годы не расставалась, и обводила оценивающим взглядом приусадебный сад соседа. Так, по крайней мере, могло показаться незнакомцу. Но в Заливе все знали, что Лине, справляя нужду, не приседает. Насчет этого у нее были особые соображения:

— Когда так проветриваешься целое лето, не пристают болезни.

Лине с самой ранней весны до поздней осени прикрывала все, что требуется, лишь длинной юбкой. Никому до этого не было бы дела, каждый поступает, как ему нравится. Но Рейниса Раюма не устраивало другое. Трава рядом с тропинкой начинала рыжеть, а позже, на месте зелени появлялись бурые проплешины. Пятна разрастались, так как босой старушке приятней было останавливаться на травке, нежели на чахлом выжеге. Раюм стал по вечерам в определенные часы прогуливаться по тропинке в сторону реки. Лине ничего не оставалось, как опираться на палку за ольховым кустом на противоположном берегу. Если Рейнис навстречу не попадался, все происходило по-старому. И так каждое лето.

Зимой хождения по соседям предпринимались реже. Вырваться из тепла, когда отовсюду дует, стоит мороз, нелегко. В такую пору куда лучше сидеть у плиты и в очередной раз перечитывать календари. Но едва наступала весна, как Лине спешила наверстать упущенное. За полдня она успевала прислонить палку, по меньшей мере, к трем разным дверным косякам. Разговор начинался с традиционного вопроса:

— Ну, что слышно?

Как-то раз Раюм только что вернулся из центра, где осмотрел новый животноводческий комплекс.

— Со временем, рассказывают, там поставят восемьсот дойных коров.

Лине не произнесла ни слова.

Рейнис продолжал расписывать впечатления.

— Доярка стоит в цементной канавке, дергает ручки, нажимает на кнопки. Покамест коровы в железных стойлах уминают концентрированные корма, аппарат качает молоко. Точь-в-точь как Огуречный мужик воду из Нельтюпите.

Лине сидела, подперев голову рукой. Раюм, видно, хотел еще что-то изобразить, но не нашел слов, чтобы передать размах увиденного.

— Да, чудеса там творят. И чего только человек не выдумает!

На лице гостьи не шевельнулся ни один мускул. Такие вещи Лине не интересовали. То был мир, который ее не касался. Нагони хоть тысячу коров в одно место, какой прок от этого сестрам Кауке?

Раюм жаждал обсудить новости, обменяться мнениями. Но Лине что ни скажи — все как об стенку горох. Тогда уж лучше рассказать Вайдаву. Пес хотя бы глядит в глаза и ловит каждое слово.

В заключение Раюм сказал:

— Прицисов Гунар там всем заправляет. Все эти трубы, все моторы — его хозяйство.

Лине проснулась:

— Чай, много ему платят?

— Лопатой, говорят, загребает.

— Эва! Опять Прицисам голову ломать, куда девать деньги.

Гостья встала, потянулась за посохом. Ничего дельного из Раюма она не выжала. Разве что про Гунаровы деньги.

В следующем доме она подсмотрела, что Дарта и Амалия глядят друг на дружку волком. Знать, снова поцапались. Надобно было выведать подробности. Прошлась с Дартой до погреба.

— Чего она скосоротилась, будто дерьмо надкусила?

— Попробуй договорись с безмозглой старухой. Совсем из ума выжила!

У грядки с редиской Лине подошла к Амалии и, словно собралась помогать, выдернула сорнячок.

— Да, у чужих мыкаться не то что среди своих жить.

Слова ее попали в самую точку. Амалия прижала уголок косынки к левому глазу, из которого могла выкатиться слеза в любой миг.

— И так стараешься, и сяк — все ей плохо. Ходит злая, как аспид.

— Ну, я пошла.

До обеда надо было успеть забежать к Дзидре.

Когда Лине, вконец умаявшись, явилась в «Малкалны», Трине уже загоняла корову в клеть.

— Где опять тебя носит? Дома вся работа стоит, я одна разрываюсь. Корову слепни жрут — стой рядом, маши хворостиной, не углядишь — молоко сбавит. Много ли тут успеешь… А она шляется. Кулема!

Обойма кончилась, теперь можно спросить:

— Ну, что слышно-то?

Лине устала, да и зло разбирает: обзовет, обругает ни за что ни про что.

— Э, да что они знают! Живут как в мешке.

— Ну скажи хоть, где моталась.

Трине выпытала маршрут и резво бросилась в клеть. Никак приспичило в уборную — с кем не бывает. Лине ждала, ждала и лишь с опозданием спохватилась, что сестра-то давно за рекой, — осталось еще несколько домов, где сама она не успела побывать.

Лине плюнула. Промычала корова, напомнила, что пора искать подойник. Кто знает, когда Трине приволочется. Совсем обленилась. У коровы в корыте хоть шаром покати, обед и не думала готовить. Носится по Заливу как угорелая.

— Эва!

* * *

Пролаза вытирает губы и покрякивает:

— Будто холщовым рушником горло ободрало.

Керста смотрит озабоченно.

— Глотни сверху березового соку — смягчает.

Пролаза отшучивается:

— А что, в «Калнах» течет еще?

Керста добродушно шмыгает носом. Оба знают, о чем речь. Как-то раз Рейнису Раюму случилось проходить мимо березы, из которой Прицисы недавно гнали сок. Лунка слезилась. Поблизости оказался Прицисов пацан. Раюм его отчитал:

Гунар это запомнил. На свою беду. В школе задали сочинение про любовь к природе. Он возьми и расскажи о соседе. Да еще со стишками. Учительница что-то не так поняла, влепила двойку.

Железо и то устает, а люди тем более. Свадьба кончилась, продолжается досиживание.

Даже Пролаза не старается. Не то общество, чтобы хвост распускать.

Время от времени веселье еще поддерживает Огуречный мужик. Снова оседлал своего конька — латышские народные песни.

— Кому что, а мне мое. — И как рванет во всю глотку:

Свадебные гости, выслушав номер, вежливо посмеиваются. Лишь Ольга ехидно роняет:

— Ты ведь ничего больше не можешь, как только такие вирши распевать.

СПРАВКА ОБ ОГУРЕЧНОМ МУЖИКЕ

Богатырского сложения. Вся фигура источает благодушие, чему немало способствуют толстый живот и улыбающиеся глаза. Округлость живота не переходит ту грань, за которой человека называют толстяком. Будто кожа натянута на тугой барабан. Застучи по нему колотушкой, и Прициене не надо будет таскать с собой музыкальные тяжести. Возможно, сходство порождал неизменный жилет, с которым Андрей Куга не расставался ни на лугу, ни в гостях. Когда этот дюжий человек заходил в комнату, все равно большую или маленькую, в ней сразу становилось тесно. Своеобразным было уже само появление. Андрей открывал дверь и замирал, словно его заклинило в проеме. Постоит с полминуты и прогремит: «Здорово, мужики!» Если в помещении находились одни женщины, обращение не менялось. Исправить тут ничего было нельзя — как записали однажды на пластинку, так и поется. После приветствия квадратное лицо расплывалось в улыбке, которая не сходила до тех пор, пока Андрей всех как следует не рассмотрит. Если вглядеться в него попристальней, то в мочке левого уха можно было уловить некоторое сходство с ручкой от глиняного кувшина. Но обычно такие детали оставались незамеченными, поскольку внимание привлекала импозантность Андрея Куги в совокупности. Андреем Кугу кликали только соседи. Раньше его по имени называли все: и в бригаде, и в колхозном центре. Теперь имя заменило довольно стойкое прозвище. К иному человеку оно прилипает еще в детстве, и он не в силах избавиться от него до самой могилы. Андрей Куга своим прозвищем обязан был процессу индустриализации. Колхоз наряду с другими отраслями решил заняться овощеводством. Стали сажать огурцы, чтобы пополнить колхозную кассу за счет весенних доходов. Выручка от тепличных урожаев показалась слишком скромной. Возникла мысль: почему бы не попробовать под открытым небом? Огурцы любят солнце и влагу. Насчет тепла можно было не опасаться. Но никто не мог поручиться за регулярность дождей. Поэтому колхоз первым в районе обзавелся поливальной установкой. Агроном выбрал на берегу Нельтюпите солидный участок. Затем к Андрею Куге приехал сам председатель.

— Всю эту затею мы готовили тебе в сюрприз. Поэтому в тот раз, когда шел разговор о пенсии, не обмолвились ни словом. Здесь вокруг тебя полно женщин и мужиков. Повозиться в поле с огурцами старикам не в тягость. Чувствуй себя бригадиром. Твои люди, твоя техника. Качай воду с песнями!

Что касается сюрприза, то это, конечно, были чистые враки. Идея осенила начальство случайно и совсем недавно. Но слушать подобные речи Андрею было приятно. Обиду, которую он в себе таил и о которой никому виду не подавал, как рукой сняло. Тоска по утраченной бригадирской славе показалась вздорной и мальчишеской. Захотелось хлопнуть себя самого по плечу за то, что ни спьяну, ни с похмелья не выдал соседям сердечной печали.

Куга вырвался из тихой заводи на простор. Чуть ли не через день ездил в контору с каким-нибудь вопросом. Успел переговорить об огурцах с половиной колхоза. Даже случайный прохожий, прослушав Кугу с полчаса, проникался убеждением, что основой стремительного роста колхозного благосостояния станет огурец. И только он. Руководство хозяйства относилось чутко ко всем предложениям Андрея и расточало хвалу его стараниям.

— Хорошего работника нашли, настоящий огуречный мужик!

Так незаметно бывший бригадир стал Огуречным мужиком. То, что Андрей снова на коне, соседи почувствовали сразу. Раньше на просьбу одиноких женщин вспахать приусадебный участок или накосить сена Андрей отзывался немедленно. Нынче, прежде чем сказать «да», снимал изжеванную серую шляпу и старательно чесал затылок. Женщины, не будь дуры, стали приурочивать переговоры к возвращению из дальнего магазина. Когда почесывание затягивалось, каждой почему-то срочно требовалось заглянуть в хозяйственную сумку. Если это была Лине, она простодушно восклицала:

— Эва, знать, зря я эту бутылку тащу!

Помедлив, Андрей нахлобучивал шляпу и уже не ходу бросал:

— Ладно! Так и быть, помогу, соседи все-таки.

Устоять перед угощением он не мог. Бригадиру в отставке так ли уж много надо. Известное дело, цену определяет спрос.

Пьяницей Андрея никто не называл. Он принадлежал к тому разряду людей, про которых говорят: «Умеет работать, умеет и выпить». В те годы, когда Куга работал бригадиром, пропустить по маленькой считалось не грех. За беседой проще было распределить работы, найти общий язык с людьми. Бригада его слушалась и уважала. Где другой драл горло и сыпал наказаниями, мучился, будто перегруженная лошадь в распутицу, Куга справлялся без всякой натуги, спокойно. Бригада подолгу держалась на первом месте. Премиальные отмечали сообща, осеннюю грязь месили всей артелью. Когда Куга появлялся в конторе под мухой, председатель делал вид, что ничего не замечает. Работа спорилась, а это главное.

Схватиться пришлось по другой причине. В колхозе в кресла специалистов вместо старых практиков мало-помалу усаживались люди с дипломом. Куга был крестьянин, как говорится, до мозга костей. Умел слушать землю, понимал ее. Поэтому его раздражали всякие мудреные словечки вроде «интенсификация», «концентрация», «специализация», «современная агротехника» и т. д., без которых ныне не обходился ни один разговор. Они ему напоминали печальной известности «топинамбуры», «горшки с перегноем», «квадратно-гнездовой способ» и многие другие перегибы, которые настроили крестьян скептически ко всякого рода новшествам. Поскольку Андрей был человеком долга, он выполнял все, что велело начальство, но стал все чаще и чаще перечить. А если какое-нибудь нововведение постигала неудача, Куга трезвонил об этом на каждом углу.

— Ну что, не говорил я тогда?! Ведь предупреждал же: поживем — увидим.

Когда ликвидировали бригады и вместо них разбили производство на участки, судьба Андрея Куги была решена. До пенсии, правда, оставалось два года. Но близость этого часа позволила председателю сказать в прощальной речи: «Ты честно заслужил свой отдых».

К столу с подарками в празднично убранном зале клуба он подошел с улыбкой на лице, а внутри кипел: «Ишь заливает, образина этакая. Будто я не мог руководить участком».

Кстати, так думал не только он один. Более энергичного человека трудно было представить. И наверняка те, кто решал, отдали бы свои голоса за Андрея Кугу, если б не одно обстоятельство: никто не хотел, чтобы потом каждый, кто ни взглянет на список руководящих работников и специалистов, тыкал пальцем в графу «образование»: дескать, тоже мне начальник с шестиклассным образованием.

Куга из каждодневной круговерти хлопот нырнул в забвение и тишину Залива словно в омут. Зарабатывал минимум трудодней, копошился в своем дворе…

Вспоминали о нем лишь в тех случаях, когда устраивали какой-нибудь вечер. Без застолий не обходилось. А где едят и пьют, там нужна музыка и песни. Музыка была, а песен не хватало. Именно тех, которые знал Андрей. Голос у него был дай боже. Мог перекричать подгулявший зал. Без микрофона за это не взялся бы ни один оперный солист. Куга, напротив, был всегда готов, хоть после полуночи. Репертуар обширный — арии из опер и оперетт, старинные шлягеры, народные песни.

Именно таких номеров не хватало на колхозных вечерах. Но песня потихоньку жила. Ее не засадишь в бутылку, как змею. Если она в ком сидит, то должна выйти наружу. Андрей пел в соседних домах — на толоках, после того как всем миром убрали картошку или вывезли навоз, вспахали поле или скосили сено. Начинал, когда на донышке четвертинки оставалась капля. Мелодию Андрей выводил как по нотам. Не знал он только приглушенных тонов. И не научился извлекать их даже после происшествия у Дарты Одс.

В тот раз он выгреб навоз, отужинал и рванул что было сил: «Верна пташка каждая своему гнездышку…» Кот, который до сего часа спал, свернувшись клубком в жерле печки, вылетел, точно камень из пращи, пробил двойные стекла кухонного окна, перекувыркнулся и метнулся под клеть. Песня оборвалась. Солист рассвирепел:

— Где ты взяла такого припадочного кота? — Отыскал шляпу и простился: — Ладно. Дело сделано, нечего тут куковать.

На второй день Куга сел в автобус и поехал к стекольщику. Пришлось дать порядочный круг, поскольку мастер на все руки Янис Ратынь, как назло, укатил в Ригу. Стекло Андрею нужно было незамедлительно. Не то Дарта с Амалией разнесут по всему Заливу: из-за этого, мол, разнесчастного горлодера затыкай теперь раму подушкой.

Здоровья и жажды деятельности в Куге было с избытком. Энергия прямо распирала его, — казалось, вот-вот швы лопнут и мужик останется посреди двора голый. Зато его жена Ильзе усохла еще в молодые годы. За несколько лет супружества она так отощала, что негде было деткам завязаться. Так и не дождались они наследника. Вскоре после того, как Андрея с почетом выпроводили на покой, Ильзе свезли на погост. В Заливе стало одним хлебопеком меньше. Пекарное искусство Ильзе славилось на все Заречье и еще дальше. О караваях ее ржаного и кисло-сладкого хлеба говорили как о лакомстве. Андрей сам никогда в жизни хлеба не пек, но поскольку магазинного не признавал, то после похорон взял квашню и замесил тесто. Хлебы получились большие, с толстой коркой, с трещинами по бокам. Есть можно было. Пекарь про себя рассудил, что чужому глазу их не стоит показывать, поэтому завернул выпечку в суровую льняную простыню и спрятал в чулане.

Зато когда забивали хрюшку, Андрей мог показать класс. В изготовлении колбас он издавна имел сноровку. Если только что закопченный им круг переламывали, комната наполнялась таким ароматом, что хоть язык проглоти.

Андрей пек хлеб, коптил колбасы, доил корову и сносно вел хозяйство. Старался как мог. Там, где требовались женские руки, на помощь приходила Трине. Трудно ли перебежать через речку! Трине ни о чем его не просила. Андрей сам понимал, что первый валок нужно уложить на лугу сестер. Другие пусть потерпят. Куге и не снилось, что слава его колбасной и хлебной продукции прогремит так далеко. К тому времени он уже был Огуречным мужиком. Подивиться на поливальную установку, посмотреть, как растут огурцы, приезжали гости из ближних и дальних мест. Председателю не надо было произносить ни слова. Андрей умел живо рассказывать, сыпал цифрами, короче — блистал. Случись приезжим объявиться в ту пору, когда уже завязались плоды, Куга в конце своего рассказа срывал огурец, отхватывал зубами порядочный кусок, жевал, долго молчал, затем многозначительно изрекал:

— Купите в Риге на базаре и сравните. Наш огурец куда лучше.

Приезжие ели водянистую зелень, согласно кивали и изображали из себя многомудрых дегустаторов. Как-то раз гости не стали смаковать кусок, а замолотили зубами что кролики. Бригадир оттянул Андрея за рукав.

— Не найдется ли у тебя чем закусить? Гости проголодались.

Куга все понял. За долгие годы в передовиках он блестяще усвоил манеры гостеприимства.

— Дома, правда, у меня ничего нет. Дело холостяцкое. Но если дорогие гости не побрезгуют деревенским хлебом и деревенской колбаской, то милости просим.

Набил карманы огурцами и пригласил приезжих к себе во двор. Дом у Куги был построен с размахом. Земельными угодьями бывший новохозяин похвастать не мог, но древесины из ближайших лесов понавез по ему одному «известным дорогам» невпроворот. Все воздвигал под стать своему росту. Разрешал себе даже кое-что из того, что мог богач Катлынь. Ни один из соседей не имел для скота отдельную кухню, а Куга отгрохал.

— У меня в комнатах, правда, развал. Стыдно людей пригласить. Летом я закусываю прямо тут, на скотской кухне. В ней теперь просторно, как в ресторане. Много ли Толе, поросенку и паре курочек требуется корма?

Гости расселись вокруг старого дубового стола, где в беспорядке валялись счета и наряды на огурцы, накинулись на колбасу, потрескавшиеся хлебы и миску с нарезанными в сметану огурцами. Ломали изрезанные щелями куски, уплетали за обе щеки и не могли нахвалиться:

— Где ты возьмешь в магазине такие деликатесы? А колбаса-то какая! С ума сойти.

Огуречный мужик добродушно ворчал:

— Наворачивайте на здоровье. Раз нравится, нечего тушеваться.

Содержимое стола стремительно убывало. Андрей поставил тяжелые граненые стаканы, дозу, которую до войны в городе называли извозчичьей чаркой.

После третьего захода Огуречный мужик встал и запел во всю могучую глотку «Над страной новый свет разливается…». Гости застыли с непрожеванными кусками колбасы во рту.

Когда был исчерпан репертуар идейно выдержанных опер и оперетт, Андрей выдал несколько песен позабористей. Гости попробовали было подтянуть, но Огуречный мужик умолк, и мелодия оборвалась. Его не устраивало пение толпы, так он именовал подпевал, она сводила на нет исключительность сольного исполнения.

Громоподобный голос и самобытность хозяина сразили гостей наповал. На обратном пути разговоры то и дело возвращались к Огуречному мужику.

Председатель усек: Андрей Куга — капитал, который необходимо пустить в оборот.

Колхоз «Варпа» держался в числе хозяйств, которые в статистических сводках занимают место среди первой пятерки. В «Варпу» часто приезжали знакомиться с «поисками нового». А иногда и просто так. Чтобы потом написать в отчете — осваивали передовой опыт у соседей. Перед обратной дорогой гостей следовало усадить в машины в хорошем настроении. Это был неписаный закон. Но где взять чудеса, чтобы всякий раз поражать? Председатель и специалисты не в состоянии очаровывать каждого. Тут-то Огуречный мужик и оказался незаменимым. Особенно в тех случаях, когда приезжали горожане. Впрочем, хватало благодати и сельским жителям. Маршрут разрабатывали с таким расчетом, чтобы с каждым новым объектом сила впечатления возрастала. Поселок, комплекс дойных коров, теплицы. Посредине небольшие зигзаги в ту или иную сторону, в зависимости от пожелания гостей. И в конце предложение:

— Заедем напоследок к Огуречному мужику, посмотрите искусственно орошаемые площади. Только это километрах в десяти.

Кто-нибудь из гостей скромно напоминал:

— Мы уже побывали в теплицах. Как незаметно пробежало время!

Дальнейшее сопротивление упреждала фраза:

— На окраине, может, удастся чего-нибудь перекусить.

Андрей Куга, само собой, изображал удивление:

— Уж сегодня я никак не ожидал гостей. Хотя мне все едино, когда б ни приезжали. Огурцы растут и днем и ночью. — И сразу переходил к делу: — Гости, чай, проголодались. У меня, правда, дома нет ничего. Но если не побрезгуете деревенской колбасой и горбушкой хлеба…

Далее следовали извинения за кухню и потрескавшийся каравай. Речь Андрея разматывалась, точно магнитофонная лента. Меню не менялось: хлеб, масло, колбаса, огурцы. Ради разнообразия колбасу подавали в трех видах: жареную, ошпаренную кипятком, копченую. Стол выглядел богаче. Застичь врасплох Огуречного мужика было невозможно. В клетушке под потолком на толстой проволоке висела оглобля. На ней — круги колбасы. Со временем приладили и вторую оглоблю — для копченого сала. С ним вообще никаких хлопот, бросил на сковороду — раз, и готово, а хочешь, так ешь. Тут же хранилось несколько баллонов с березовым соком, две-три бутылки водки и дюжина пива. Пиво расходилось медленней, так как водку обычно запивали искристым соком, в котором плавали веточки черной смородины и кусок апельсиновой корки.

Своим собственным подсвинком Андрей не прокормил бы всю ораву гостей. Это понимал любой и каждый, бухгалтер — тем более. Мясо Куга мог выбирать когда и какое хотел. Бухгалтер относился к этому с пониманием. Так было дешевле и удобней, чем устраивать по всем правилам обед и ужин. Ни тебе скатертей, ни посуды, ни обслуги за столом. И вся сутолока подальше от глаз. Задерживались ли гости у Огуречного мужика на час или на полдня, это было исключительно его частное дело. Пусть себе поет и потчует. Куда бобылю одному девать весь свой заработок, который он получает за огурцы?

Говорят, мастером не рождаются. Опыт совершенствовал и Огуречного мужика, и остальных. Со временем случайность была возведена в систему. Однажды председатель с агрономом нагрянули, когда Андрей выносил из баньки копчености.

— Решил заодно попариться. Не желаете ли за компанию? Колбасой все поры пропитались.

Мужики поддали пару, выскочили в предбанник, глотнули по чарочке. Агроном и председатель после тесноты ванных комнат воспрянули.

Кожу щекотал жар печных камней, нос — колбасный дух. И надо же было случиться! То ли на глинобитный пол накапал жир, то ли председатель малость перебрал, но он так неудачно поскользнулся, что щиколотка стала набухать, как говорится, прямо на глазах. Огуречный мужик нарвал подорожника, намочил полотенце холодной водой, обвязал растянутый сустав и помог начальству забраться в машину.

Недели две председатель ходил с палочкой, но на Андрея зла не таил. Заехал к нему — сама любезность.

— В следующую пятницу к нам пожалуют уважаемые гости. Не могли бы мы согласовать этот визит с копчением?

— Так оглобля-то полна.

— Но если их тоже в баньку запустить, как в тот раз…

— Идет! Сало только кончается. Может, накоптить?

— Лишь бы мясом пахло.

Банька удалась на славу. Четверо горожан рассыпались в благодарностях.

С тех пор само собой повелось, что в те дни, когда ждали очень важных гостей, из баньки поднимался дым. Речь Огуречного мужика пополнилась новыми терминами: колбасный день, ветчинный день. Гостеприимство расчленилось на три ступени. Копчение колбасы означало высшую степень благоволения. Ветчину готовили для жданных и дорогих гостей. Просто деревенскими дарами без банного комфорта угощали рядовые делегации.

Везде принялись строить финские бани, в «Варпе» медлили. Когда же и здесь наконец решились, на строительство подобных заведений стали поглядывать косо. Воздвигнуть тайком не хватало смелости, и в конце концов колхоз остался с носом. Дружеским сходкам недоставало жара в финальной части. Домишко Андрея Куги восполнил этот пробел. Знающие толк вразновидностях финских бань влезали в обычную латышскую мыльню как в чудо архитектуры. Тут, верно, не было такого простора и удобств, зато все дышало седой древностью. Настала эпоха возрождения народной песни, бревенчатый сруб весьма в нее вписывался. Перед баней соорудили широкую веранду, со старой мельницы привезли большой жернов. За таким столом кто не захочет посидеть?

На колбасные дни приглашали еще и Рейниса Раюма. Человек с гармонью ныне ценился наравне с антикварной вещью и запросто побивал любой ансамбль бигбита. Огуречный мужик за такое навязанное против воли приложение крепко осерчал. Не нужны ему были подпевала и аккомпаниаторы. Рейнис это знал и вел свою роль скромно. Обозначал начальный аккорд и лишь иногда подавал звук в середине. Импровизировали и тот и другой. Создавалось впечатление, что Раюм виртуозно владеет инструментом, а Куга легко играет голосом. Когда в Заливе гостили представители изящных искусств, похвала воздавалась вперемешку с такими комплиментами, которые в деревне услышишь не часто:

— Необразованные крестьяне, а какая внутренняя интеллигентность!

— Какая витальная мощь!

— И душевная ширь!

Вовсю развернуться гармонь могла, лишь когда Андрей замолкал. Старинные шлягеры и вальсы мигом поднимали с жернова. Огуречный мужик первым кидался в пляс. В колбасные и ветчинные дни он сменял свою каждодневную робу на сшитый в городе костюм. Галстук Андрей умел завязывать с таким шиком, как никто в колхозе. Перед большими праздниками соседи шли к нему гуськом с шейным украшением в кармане. Узлы Огуречного мужика не развязывались и держались как пришитые.

Слава о латышской баньке разнеслась далеко вокруг. Кто раз насладился омовением в Заливе, считал своим долгом наведаться еще. Часто как бы мимоездом. Огуречный мужик принимал радушно. Звал на «скотскую кухню», иногда, если гости жаловались, что запылились, растапливал даже мыльню.

Андрей никогда не опохмелялся. Это воздержание и отделяло его от стопроцентного алкоголизма. Могучая плоть к такому обращению привыкла. Лишь в тех случаях, когда ночные бдения затягивались, наутро голову сжимало словно обручем. Тогда Куга уже с рассветом плескался в Большом омуте Нельтюпите. Зимой таких возможностей не было. Оставалось натирать лицо снегом и выпивать кружку молока. Андрей где-то слышал, что в тех цехах, где приходится иметь дело с ядами, рабочим дают даром молоко. А о том, что водка тоже яд, «Здоровье» публиковало статью за статьей.

После летней банной гонки зима казалась пустой и бездеятельной. Огуречный мужик решил поднять на кладбище прогнившую звонницу. Колокол уже год как покоился на «скотской кухне». Мог бы остаться и на кладбище, но Андрей опасался, как бы его оттуда не сперли. Мало ли бродит коллекционеров, падких до предметов старины. Сам смотрел киножурнал, где показывали уставленную колоколами комнату какого-то лиепайского фотографа. Что до Куги, то колокол мог бы стоять на кухне до скончания века. Люди привыкли обходиться без него. Но надоели настойчивые расспросы гостей. Поди объясни каждому, что сельсовет считает колокол религиозным атрибутом и средств для колокольни не отпускает. Правление колхоза, в свою очередь, рассуждало, что о кладбище заботиться должна советская власть. Огуречный мужик, может, и стерпел бы назойливое любопытство. Если б не одна рижская гостья. Пока сидела за обедом, успела изгваздать всю поверхность окурками. Проушина в колоколе оказалась набита колбасными шкурками. Андрей не верил ни в бога, ни в черта, но колокол почитал за святыню. Когда гостья убралась восвояси, Огуречный мужик драил «скотскую кухню» и ругался:

— Как в клубе, так соловьем разливается: «Розами я дом убрала», а тут что? Сусала этакая.

Вот и надумал Андрей решить зашедшую в тупик колокольную проблему сам.

В роли хозяина огуречной плантации Куга чувствовал себя даже лучше, чем на посту бригадира. Меньше забот — одно поле и поливальная установка. Старухи шли работать охотно, платили недурно. Урожаи были богатые. Андрея хвалили, не жалели добрых слов и для соседей. Огуречный мужик снова почувствовал себя на коне. Похвастать голосищем, выслушивать комплименты, сочинять вместе с председателем программу послеобеденных потех, — что могло быть увлекательней?

Андрей удостоился медали «За доблестный труд» и значка победителя соцсоревнования.

Огурцы наливались соками, соревнование цвело.

* * *

Когда уж совсем делать больше нечего, пора и честь знать, прощайте, дорогие хозяева. Только нет Рейниса. И Вайдава нет. Когда гости начинают оглядываться, Дзидра поясняет:

— Сказал, что пойдет лошадь перевязать.

Пролазе только этого и надо:

— Ишь ты, уже в первую ночь один шляется.

Огуречный мужик — человек действия:

— Ладно, пойду брать след.

Жанис Пильпук после истории с бородой произносит первое слово:

— Одной глоткой меньше. То-то и оно-то.

Раз уж такой тихоня предлагает…

Время идет. Огуречного мужика все нет. И тут он появляется в дверях сарая. Мы сразу понимаем, сейчас Андрей не запоет.

— Слышу, собака скулит. Иду, гляжу — лежит. Не успел коня перевязать. Вайдав бежит навстречу, хвостом машет, но скулит.

Занимается утро. Нельзя покойника оставлять на лугу. Мужики достают носилки. Те самые, которыми столько камней, гравия и глины перетаскано. Они коротки для человека. Но Отшельник уже раздобыл доски, чтоб положить поперек. Все молчат. Да и не знает никто, что в таких случаях следовало бы сказать. Первый не выдерживает Пролаза:

— Рейнис всегда говорил, что нельзя надсаживать сердце. От загону и лошадь падает.

Мне кажется, он хочет заглянуть Ольге в глаза.

Рейнис тяжел. Покойники всегда кажутся тяжелыми. У опушки леса останавливаемся. Ночь проведена не за стаканом молока.

У Пильпука в руках скрипка. У Прициса под мышкой труба. Порядочный мастер не бросает инструмент даже в минуту волнения.

Тишина невыносима. Пильпук и Прицис, как сговорившись, начинают играть.

Потом мы снова идем. И звучит скрипка, и звучит труба. И скулит Вайдав.

И еще раз нам нужно отдохнуть. Музыке тоже. И мужики должны что-то сказать, потому как женщины в такие мгновения только и знают что рыдать, слова разумного из них не выжмешь.

Андрей Куга начинает издалека:

— Это огуречное поле, которое мы не успели прополоть до Иванова дня, можно было бы закончить в два дня. Теперь не выйдет, надо поминки править. Ладно уж.

Пильпук разговорился — не узнать:

— Да, летом долго держать нельзя. То-то и оно-то.

Примечания

1

Новые хозяева — крестьяне, получившие землю после буржуазной аграрной реформы 1919 года.

(обратно)

2

Агенскалнс — район в Риге.

(обратно)

3

Картофельные Ямы — Картупелю Бедрес — название местности в Латвии.

(обратно)

4

Довоенное название Центрального универмага в Риге.

(обратно)

5

Эдуард Вейденбаум (1867—1892) — популярный в народе поэт.

(обратно)

6

Андрей Упит (1877—1970) — народный писатель ЛССР.

(обратно)

7

Лео Свемп (1897—1975) — народный художник СССР.

(обратно)

8

Янис Порук (1871—1911) — латышский поэт.

(обратно)

Оглавление

РАССКАЗЫ

  МАКИ В ПШЕНИЦЕ

  Я НЕ МОГ ЗАСТРЕЛИТЬ КОРОВУ

  ЕЦИТ

  РЕКСИС В ЦВЕТАХ

  НЕОБЫЧНОЕ ХОББИ

  МУЧНОЙ БРАНДМАУЭР

  ЧЕТВЕРТАЯ ЛОЖА ПАРТЕРА

  ЛУЧШИЙ РАЦИОНАЛИЗАТОР

  БИКИСКОЕ ПИВО

  МАЙКЛ

  ПАВОДОК

  ОТПУСК У ТРУБЫ

  ДУБ, ПРОСТОЯВШИЙ БЕЗ МАЛОГО ПОЛВЕКА

  СКАТЕРТЬ СО СКЛАДКАМИ

  КОНСУЛЬТАНТ

  КОНДИЦИОННЫЕ БЫКИ

  ТРЕТИЙ ОСТАТОК

  ДРОВНИ

  ЭЛЛА, НАДЕНЬ ОЧКИ!

  ИРБИТЕ

  КРОВАТЬ-КАЧЕЛЬ

  ВСЕ ДЕЛО В СОБАКЕ

  ОБРАТНО В ПЕШКИ

  УТРОМ ОПЯТЬ ДОИТЬ КОРОВ

  ЗЕЛЕНЫЕ ПОРОСЯТА

  ИЗ«КАРТОФЕЛЬНОЙ КНИГИ»

    Павел платком слез не вытирал

    Воспоминания Зелтите Шуты

    Рассказ Тии: Восемь сыновей на двоих и одна внебрачная дочь

    Надгробный камень

    У Военной Нины лопнуло терпение

  МЕДОВАЯ БАНЯ

ЗАЛИВ ПЕРВОГО ГРЕХА Повесть

*** Примечания ***