Вечера на укомовских столах [Николай Владимирович Богданов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Николай Богданов ВЕЧЕРА НА УКОМОВСКИХ СТОЛАХ Комсомольские рассказы
КАК НА СЪЕЗД ЕХАЛИ
— Больше всего на свете полюбили мы тогда собрания и заседания, — так начал свой рассказ Гришуков о приключениях деповских ребят в первый год революции. — Бывало, хлебом нас не корми, дай только собраться, избрать президиум, секретаря, председателя, и пошли «ставить вопросы на попа»: «Есть ли бог, а если нет, то почему?», «Что такое любовь?», «Когда будет мировая революция?» и так далее. Любой вопрос могли обсудить, по каждому высказать мнение. Свое мнение! Судьбой-то нашей, бывало, никто не интересовался, не то что мнением, а теперь мы сами судьбы решаем. Последние стали первыми. Прежде нашего брата отовсюду в шею, а теперь мы, красная молодежь, опора будущего. Нас туда, нас сюда, нам слово дают: товарищ такой да товарищ сякой — делегат, депутат, уполномоченный. Мы ведь не сами по себе — представители. У нас свой союз есть — социалистической молодежи. Это нам винтовки доверены Совет охранять. Мы бандитов бьем. Мы власть на местах укрепляем. И голодно и холодно бывает, и вражеская пуля стережет из-за угла. Все нипочем. Пробудились, творим историю. И хочется нам привлечь всю молодежь, объединиться. Встрепенулись, когда услышали — собирается в Елатьме первый уездный съезд красной молодежи. И не стало у нас другой мечты, как на съезд, на съезд! Отцы-матери отговаривать: куда в этакую даль, мальчишки, за семь верст киселя хлебать! Чего вы там не видали? Медом, что ли, вас манят? Зимнее время, одежонка плохая, на путях банды… Старыми понятиями иные еще живут, не знают, что для нас мед, какая одежа нам душу греет. А нам даже странно, что мы раньше без таких интересов жили. Прозябали, конечно. И как это в других странах люди без революции обходятся? Скучно там молодежи, чем дышать? А нам — свежий ветер в лицо. Что ни день, то новое. Вот и съезд — это же праздник, всему миру свидание и великая цель. Союзов стало как грибов после революционного ливня. Тут и наш социалистический, рабочий, и ЮКи, ШТУКи, и даже СММ — союз монашеской, или монастырской, что ли, молодежи. Был и такой. Создали его послушники знаменитого Саровского монастыря. Надоело горюнам, что их святые монахи под видом послуха эксплуатируют вовсю, не соблюдая ни божеских заповедей, ни восьмичасового рабочего дня. Всех революция пробудила, отовсюду молодые голоса. Да только звучат по-разному, не получилась бы какофония какая-нибудь. Вот и задумали мы спеться на один мотив, желательно — Третий Интернационал. Тревожимся, как оно там произойдет, в Елатьме? Город без рабочей прослойки, гимназический. Революционных традиций нет. Недавно отличился белогвардейским восстанием. Получили указание — избрать одного делегата от пяти. Избрали. От слесарских учеников — меня, от литейной — Леньку, от паровозников — Максима и Гришку и, конечно, нашего главного говоруна Сергея Ермакова. Делегация идейно сильная, но небольшая. Не остаться бы в меньшинстве при решении главных вопросов. И задумали мы привлечь рабочую молодежь из Еремши. Решили заехать по дороге в это заводское село да и прихватить оттуда ребят побойчей. Слыхали, там тоже социалистический союз есть. Прибежали на постоялый двор, нашли еремшинских возчиков из артели «Красный металлист» — они для своего производства на нашей станции полосовое железо получали — и сняли перед ними шапки: — Подвезите, дяденьки, нашу делегацию к вашим ребятам! Посмеялись ямщики: чего это на Елатьму собрались мы через Еремшу крюк-то ведь верст пятьдесят с гаком! Ничего, для дела революции никакой гак не страшен. Когда объяснились — поняли, решили подвезти. Только на одежонку нашу посмотрели с сомнением: — Ах, делегаты-депутаты, не поморозить бы вас, фрукты дорогие! А потом поснимали с себя волчьи тулупы, закидали нас, укрыли, свистнули — и пошел. Кони — битюги, гривы до пят, ход машист. Ямщики — богатыри, бороды лопатами, груди колесом. Лошадки как заржут — снег с крыш сыплется, кучера как гаркнут — двери в избах растворяются. Что твои Заляпины: как при выезде из одного села запоют удалую, так в другом селе слышится. Отворяй, народ, околицы, кто там встречный, сворачивай! Еремшинская ямщина обозом идет. Лучше не связываться. Известно, у еремши: «Тот не коник, что избу не стронет», «Тот не ямщик, что коня на спине не утащит». Сотни лет казенной гоньбы эти голоса ставили, веками буйна силушка ямщицкая вырабатывалась. Во времена царя Петра, когда по его указу тульские кузнецы в темниковских лесах, на болотных рудах железодельные заводы поставили, из отставных драгун погорластей приписаны были к ним ямщики. Чтобы они то царево железо для ядер и пушек, для ружей и якорей из темных лесов на светлые реки без устали мчали. И велено было, дабы не блазнить лесных татей, иметь езду не тихую, по обычаю купцов, которые едут с товаром, хоронясь, а громкую, с бубенцами, колокольцами, глухарями. А ямщина добавила: с песней. Чтобы никакие разбойнички и с начальством не путали, заслышав удалой, раздольный напев. Вот мы с какими потомками на первый наш съезд поехали. С такими не пропадешь. На постоялом дворе, во время дневки, вынули нас из тулупов, бережно, как стеклянных. Усадили с собой за стол. Все ямщики достали из плетеных кошелей по краюхе хлеба, по луковице. У каждого оказалась деревянная ложка, завернутая в вышитое полотенце. Старшой, сивый старичина с красным обветренным лицом, достал большую деревянную чашку. Ямщики накрошили в нее хлеба, нарезали лука, а старшой вылил в окрошку штоф водки и, перетряхнув, обождал, когда хлеб пропитается. Одолжив у хозяйки постоялого двора две ложки для нас, он понюхал тюрю и, довольно усмехнувшись, сказал: — А ну, делегаты, сыграем в чашки-ложки! И, перекрестив еду, первый подал пример. — Мы водки не пьем, — робко сказал Сережка. — А нешто мы пьем? — строго посмотрел на него старшой. — Мы ее едим! Нам, ямщикам, пьянство в дороге от дедов заказано. Вот что. — Ты ешь, ешь, ямщицкой тюрей не брезгуй. — Согревательная пища. В обед поешь — до ужина греет! — А коль середке тепло, и краешки играют. Оттого наши ямщики хотя и не пьют, а всю дорогу поют. Уговорили нас возчики. Заправившись такой пищей, мы всю дорогу проспали, как на печке, тюря нас изнутри грела, тулупы — сверху. Проснемся, глотнем снежку от жажды и опять спим. Не заметили, как вот она и Еремша. Красиво раскинулось заводское село по обоим берегам громадного пруда. Смотрим: на льду детвора на коньках резвится, а из-подо льда водопад бьет. Да какой! Целая речка, синей радугой изогнувшись, свергается с высоты плотины в кипящее, пенящееся бучило. Гремит, ревет. Столетние дубы, вбитые в русло, как частокол, шатает. Ярится река — работы просит. Когда-то огромный дубовый вал крутила. А он подымал большущие молоты. Плющили они железные чурки в лист. Из тех листов первые пароходы клепали в Сормове. А теперь что: замки, шпингалеты, угольники. Для мелкой скобянки такая силища не нужна. Шумит река бесполезно. Тратит зря силу на буйство, как еремшинская молодежь, бывало, до революции на кулачные драки. Ох и большие же здесь бывали ледовые побоища на масленицу! Одна слобода на другую — ломовая на кузнечную. Зачинали малыши, вступались подростки, за ними парни, а под вечер, после работы, выходили на лед поразмяться бородачи. И начиналась потеха. У кучеров в кулаках вся сила, у кузнецов — в плечах. Как вдарят — гул идет! Не будь меховых шапок да рукавиц, так никакие бы крепкие головы не выдержали. На эти побоища, бывало, как на спектакли, купцы из соседнего Кадома жаловали. Помещики из имений съезжались. Пари держат, подбадривают, угощают любимцев силачей крепкими настойками. Стравляют рабочий народ себе на потеху. Так бы оно и дальше продолжалось, да повернула революция рабочий кулак на буржуйскую голову. Нашла и еремшинская молодежь, куда девать буйну силушку. Вот он, барский дом, над прудом, весь огнями горит. Но не помещичий бал в нем, а вечер рабочей молодежи. Не кисейных барышень кружева, не золотые погоны кавалеров освещают лампы-молнии, а пролетарские лица. Ввалились мы, и сразу — митинг. Вышел на трибуну Сергей Ермаков. Доложил существо вопроса. — Послать делегацию на красный съезд! — так решают еремшинцы единогласно и тут же устраивают выборы. Одного от пяти, согласно инструкции, но по своему обычаю. Тянут ребята жребий из шапки: кому выпадет счастье, тот и поедет. Накрошили два десятка бумажек, по числу членов Союза молодежи, на четырех написали «на съезд», и вот четверо счастливцев, развернув трубочки, оказались избранными. Но Сережке этого мало, решил для формальности проголосовать. И по своей ораторской привычке провозгласил: — Итак, товарищи, разрешите вышеназванных ребят считать передовыми представителями еремшинской молодежи. Кто за это, поднимите руки! В ответ — молчание. Не поднимаются руки. Не поймем почему. Вдруг в тишине один парень возвещает басом: — Ище чего захотел? Здесь дураков нету. У кого это рука подымется посчитать себя перед всем светом отсталей своих товарищей? Эдак не пойдет! И весь зал как грохнет: — Неправильно! Звонили в колокольчик, свистели, шикали всем президиумом, наконец успокоили массу, и, утерев пот со лба, Сергей извинился: — Конечно, все вы передовая рабочая молодежь, товарищи, это ясно. Но… делегат потому и делегат, что он должен быть кем-нибудь избран. Давайте согласимся послать этих ребят, одного от пяти, согласно инструкции. — Либо никого, либо ехать всем вместе! — К шутам инструкцию! Бушует зал, как еремшинский пруд в половодье. Растерялся Сергей. Перешептывается со старшими товарищами, еремшинскими большевиками, сидящими в президиуме. А те его предупреждают, посмеиваясь: — Да, не терпят у нас ребята выскочек, если кто перед товарищами загордится, сразу по шапке бьют. Это надо учесть. Если мы четверых из всей массы выделим, их сейчас же, не отходя от клуба, вздуют! — Нельзя же послать всех вместе — двадцать человек! Такую ораву даже и не прокормят, — ужаснулся Сергей. Засмеялись еремшинские в президиуме: — А если мы их отправим на своих харчах? От такой дружной команды беды на съезде не будет. И что же? Уговорили. На радостях подхватили ребята Сережу и давай качать до тех пор, пока не уронили. Радуются все возможности в городе побывать, людей посмотреть, себя показать, а рабочие-металлисты им деловые наказы дают: — Вы там, кстати, небольшое дельце проверните, насчет электричества. Пошлем с вами пару монтеров: помогите им динамо с парохода снять. Привезете — честь вам и хвала, поставим на плотине электростанцию. — Главное, лампочек там этих постарайтесь достать, которые без керосина светят, — наказывает какой-то старик, черный лицом от железной пыли-копоти. — На пароходах такие видал. Вот бы нам в дома! — Ишь чего захотел, жукарь! — Ему подай, чтобы старуха и варежки вязала при электричестве, вот буржуй! — Нет, братцы, оно не для шуток, а для большого дела пойдет Станки крутить — вот! — Ну ладно, ладно, пущай динамо везут, тогда на месте разберемся. В конце концов решают: выдать делегатам на двоих по тулупу, а также сковородок, вьюшек, подков, гвоздей и прочих скобяных изделий для промена на харчи. Наутро собрали обоз. В розвальнях новые кошевки. Свежее сено накрыто овчинными одеялами. Ничего еремшинцы для своей молодежи не пожалели. Снарядили ребят под лозунгом «Знай наших». На всех новые рубашки, валяные сапоги с узорами, шапки заячьи, рукавицы овчинные. Ребята мордастые, коренной еремшинский пролетариат. И вдруг видим, один интеллигент ковыляет, в пальтишке и даже в очках. Что за птица? А это, оказывается, сын доктора. Как быть? Испортит все дело! Оказывается, он с детства с рабочими ребятами играл и по дружбе они его в свой союз молодежи приняли. Правда, с годичным кандидатским стажем. И все потому, что отец его, эксплуататор наемного труда, держит в своих когтях трудящуюся девушку как домработницу. — Очень нужный нам парень, грамотный, все резолюции наизусть пишет! На съезде пригодится, — говорят делегаты. — Ладно, с совещательным пройдет, сажай его, чтоб не замерз, где потесней компания, — командует Сережка. А вслед за интеллигентом еще одно чудо: громоздится на сани с променным скобяным товаром, предназначенным нам на харчи, старик в длиннополой шубе, в бобровой шапке, как у боярина. Кто таков, зачем? А это главный казначей артели Савва Исаич. Доверенное лицо. На каждую подводу в кучера снаряжен бородач с обрезом. На весь обоз две гармонии. Под каждой дугой колокольчик. На хомутах бубенчики. На сбруе глухари. В хвостах и гривах ленты. А над дугами кумачовые флажки. Вот так красная молодежь на свой первый съезд ехала. Летим, гремим, звеним; на морозце и полозья саней, как скрипки, поют. И чем дальше, тем больше людей набирается, катимся, народом обрастая, как снежный ком с великой горы. Правда, не без шуток. В одном селе наш обоз за свадебный поезд приняли. Шустрый дьячок церковные двери открыл да так на паперти с разинутым ртом и остался. В другом — сочли за гулливую банду. Околицу на запор, заслонили стогом сена и поверх дуг — залп из ружей. — А ну, не замай, держи около! Хорошо, время было дневное — объяснились: — Мы красная молодежь! На съезд едем! При огнях подкатили к большому селу — первому ночлегу. Здесь неожиданно проявил себя Савва Исаич. В одном из больших домов шел не то митинг, не то собрание. Тогда ведь и в деревнях пустых вечеров не бывало. Оживился Сережка: ему бы только где выступить! Выскочил из саней — и к трибуне разогреться с мороза. Самыми красивыми словами доводит идею объединения всей красной молодежи в один союз. С лету добивается резолюции — послать на съезд делегатами местных ребят от сохи. Приветствует нас крестьянский народ. И вдруг вылезает ему на смену Савва Исаич в своем поповском длинном пальто, снимает боярскую шапку и говорит: — Уважаемые крестьяне, бывшие мужички, поручено мне, между прочим, пользуясь подходящей оказией, напомнить вам, что задолжали вы нашей артели «Красный металлист» немалую недоимочку, а именно… Раскладывает перед собой толстенную бухгалтерскую книжищу, надевает на слоновый нос очки и начинает вычитывать: — Гвоздочков, вот тут записано, столько-то ящиков брали, пшена не давали. Подков столько-то дюжин наши кузнецы наковали, а натурой за них не собрали. Полведерников, подойников, железных рукомойников опять же приобретали, а мучицу до новою урожая задержали… Вычитывает и бороду при каждом подсчете гладит. Повытянулись лица мужичков. — Савва Исаич, да ведь это должок еще времен царских! — Позвольте, товар-то делан рукой пролетарской! Честью прошу! — Где же ты раньше был, казначей? — Ждал, поди, пока соберешь продотряд? Ишь появился с какой гвардией. За горло хочешь взять? Это что же получается, эй, солдаты! Солдаты, известно, всему делу голова. Выскакивают и в протест: — Никаких царских долгов! Без аннексий и контрибуций! Долой! Обрезы у них под шинельками затворами гремят. Шум поднялся ужасный. Вот как дело обернулось: вместо рабоче-крестьянской смычки получается стычка! Тянем за полы Савву Исаича, а он знай свою бухгалтерию проповедует: — Должок, должок за вами… Еще вот шестеренки для молотилок… А вот… Наконец стащили мы его с трибуны и выпустили Сережку. Уж он агитировал, агитировал, бил себя кулаком в грудь. Насилу успокоил волнение масс. Охрип, волосы вспотели. И в результате такая была резолюция: «Ежели они действительно делегаты — напоить, накормить и на дорогу харчей дать». Народ оказался гостеприимный. На ночь разобрали нас по домам. Везде угощение, всюду разговор душевный, какие на свете новости, как будет дальше, о планах жизни. Попали мы с Сережкой в какой-то дом к хозяину выдающегося ума. Под образами стопка книжек. А вся чистая горница кадушками с медом заставлена. — Вот, — говорит, — юноши, самое праведное богатство, добытое честным трудом. Желаете, каждого из вас обучу, как стать богатым, не эксплуатируя чужого труда. Поступайте ко мне в ученики, будете счастливы, как Ваня. И представляет нам застенчивого кудреватого паренька в белой домотканой рубашке. — Второй год обучается у меня Ваня пчеловодству, а на третий год получит в премию бочонок меда на свадьбу, хе-хе-хе! Женится, заведет себе пчельник и будет богатеть, богатеть… Так ведь, Ванек? Парень кивнул кудреватой головой. — Да, позавидовать можете такому человеку, в жизни у него полная ясность. Вот и вам бы так пчеловодному делу обучаться. Куда вы едете, зачем? Почему в дороге, в тревоге? Налила нам хозяйка жирных щей, поставила пирог с кашей, налила медовой браги. Любо нам стало, и пошли рассказывать про все тревоги. Как Советской власти помогаем, как ловим контру, как стреляют в нас из-за угла. Пчеловод только ахает: — Ай-яй-яй, страшно! Ай-яй-яй, беды какие, слышь, Ваня? Ой, не сносите вы головушек! Не доживете до свадеб, как вот ученичок мой! А дальше-то будете как, неужто всю жизнь в такой канители? — А как же, подрастем, в Красную Армию пойдем, беляков бить. Побьем дальше пойдем, за мировую революцию… — Погибнете, — пугается пчеловод, — погибнете. — А нам не жалко! Нас много таких! Какие-нибудь да останутся, наше святое дело продолжат, чтобы не было эксплуататоров на земле! — задорим старика. — Да ведь какие эксплуататоры, меня вот тоже так обзывали не раз, а кого я эксплуатирую? Только пчелу! Но это нам и бог велел. — А Ваню? — шутит Сережка. — Ах, да какая же это эксплуатация? Ваня — мой ученик, добровольный помощник. Он от меня больше пользуется, чем я от него. Верно ведь, Ванек? Кивает кудрявый, а сам к нам льнет: — Ну, а чего дальше-то, ребята, как это будете мировую революцию-то делать? — А уже она делается. В Германии, например… Опять же в Венгрии. Мы за словом в карман не лезем. И так это все любо, что и бабушка с печки слезла, и девчонки не спят — дочки пчеловода. А у тихого Ванечки глаза звездами горят. Понравились мы в семье пчеловода. Почти до свету проговорили. Все жалели нас, опасались за молодые наши жизни, уговаривали остаться: дела нам всем хватит на пчельнике. И старик просил, и хозяйка заботилась, и дочки ласково за руки брали. Ну, ей-ей, чуть не соблазнились мы с Сережкой, кабы не пролетарская наша закалка. Мы-то не соблазнились, а вот Ванюшка соблазнился. Тронулись мы на рассвете, смотрим, что-то в наших санях лишнее, тесновато как-то в плетеной кошеве. Хвать-похвать, а это лишний пассажир. Кто же это к нам вскочил зайцем? Глядь — Ванюшка! Вот тебе и раз — это он с нами собрался мировую революцию делать, не побоялся опасностей и от своего благодетеля тайком сбежал. — Куда же ты, Ваня, от такой тихой жизни? — Пока на съезд, а там видно будет, — тряхнул кудрями парень. — Да ведь никто не выбирал тебя, Ваня. Чей же ты представитель? — А я сам от себя буду. — Сам себе делегат? Хохочут ребята, но парня не гонят. Как его обижать, он не просто в чужие сани вскочил, закатил перед тем два бочонка меду, свое жениховское приданое. Все, что заработал за труды свои, не пожалел ради будущего! — Это, — говорит, — в общий котел: чай пить будем на съезде. Прихватили мы его с собой не то всерьез, не то для забавы. Мчится наш поезд санный, колокольцы звенят, глухари гремят, железные подреза, как скрипки, поют. Оркестр, да и только! Морозная пыль из-под копыт. Ветерок на спусках. Мы и поем, и шутим, и, спрыгнув с саней, с конями перегоняемся. А Сергей Ермаков, как руководитель делегации, уму-разуму учит казначея нашего Савву Исаича, чтоб он на собраниях зря не болтал. Сорвет нам предсъездовскую политику. — Ничего, — усменулся в бороду казначей, — припугнуть мужичков старыми грехами не вредно, добрей к новому станут. Второй ночлег наметили мы за Окой: там от банд поспокойней. Но попалось на пути большое красивое село Навра: внизу заливные луга, по горам дремучие леса. Взлетаем в околицу, намереваясь проскочить мимо, но не тут-то было. — Смотри — крашены дышала, видать, еремша пришла? — Колокольчики-бубенчики, еремшинские птенчики. — Знаменитые кучера, с горы кубарем, а в гору пешком! — шутят деревенские. — Эй, не замай: что у навринца на языке, у еремшинца в кулаке, отвечает наша ямщина. — Известно, в Еремше ребят не родят — на наковальнях плодят, кованые башмаки, железные кулаки, — смеются навринцы. — Узнают петуха по крику, Навру — по вру! — Ладно, побасками сочтемся, далеко ли путь держите? — На съезд молодежи! На красный съезд! Так перебрасываемся шутками с ребятами молодыми, с бабенками удалыми, придерживая коней, чтобы собак не давить. И чуем, что-то в селе пахнет жареным. Почему-то не в субботний день бани топятся над ручьем. Бабы на крылечки босые, в подоткнутых юбках выскакивают. Что за уборка, к какому празднику готовятся? Поводит длинным носом Савва Исаич и спрашивает: — Что это у вас за праздник, каких гостей ждете? — Да вас, Савва Исаич, кого же! — кланяются ему старики, снимая шапки, как до революции. — Ай слух раньше нашего звона дошел? Вспомнили про долги — решили угощеньицем откупиться? — усмехается казначей. — Да уж угостим гусями, пирогами, жаркими баньками. — Так-так, дело доброе, — приглаживает Савва Исаич бороду и нам своими большими, как у совы, глазищами подмаргивает: вот, дескать, что делает правильная политика, стоило в одном селе долговую книгу предъявить, как в другом — честью кланяются. Без всякого спору об аннексиях. Кучера наши тоже носы по ветру, коней ко дворам и объявляют постой. Нам бы на съезд поторопиться, а Савва Исаич агитирует насчет баньки. — Останемся здешнюю молодежь всколыхнуть! — поддержал Сережка. Ладно, всколыхнули. Ниспровергли руководства какого-то местного культпросветского кружка, под аполитичным названием «Рассвет», где захватили власть поповы сыновья. Мы переименовали его в «Красный рассвет». Избрали и здесь двух делегатов от сохи. После официальной части объявили вечер смычки рабочей и крестьянской молодежи с музыкой и танцами. Как сел за рояль сын доктора да как ударил по клавишам, так из-под пальцев только что живые птицы не вылетали, а звуки играли, звенели и пели на разные голоса: и ручьями журчали, и громами разговаривали. Старался интеллигент. Но странное дело: веселья не получилось. Что-то было не так. Девушек, например ни одной. Куда девались? Да и сельские ребята какие-то робкие, настороженные. Словно ждут чего-то, а чего — неизвестно. Так и разошлись по домам в какой-то неопределенности… Но горячие пироги, жареное и пареное мясо, сладкая медовуха несколько поуспокоили нас. И мы заснули в чистых горницах не хуже кучеров наших, всласть попарившихся в навринских банях. Спим чистые, невинные, как младенцы. И вдруг пробуждает нас ржание коней, топот ног, хлопанье дверей, злая ругань. И больше того — толчки и пинки. И непонятный вопль наших хозяев: — Караул! Ратуйте! Медведь! Какие там медведи? Чуем, терзают нас какие-то политические противники. — Вот вам за красный съезд! — Бей докрасна, кто чужое ест! Дают тумаки, бьют и приговаривают. Вначале мы растерялись, а потом, как раздался крик «наших бьют», поднялись, как от трубного гласа, все еремшинцы — слесари, токари, паяльщики, молотобойцы, бородатые кучера и даже старина Савва Исаич с полатей сиганул. Уж если еремшинец, воспитанный с детства на товариществе, заслышит «наших бьют», он на такой призыв не только с полатей, с того света явится. Высыпали мы из тесной избы на широкую улицу и при лунном сиянии увидели странную картину. Куда ни глянь — всюду, как привидения, еремшинцы, выскочившие в нижнем белье, схватились с неизвестными в шинелях и полушубках. Не ожидая отпора, смешались неизвестные бандиты. Попробовав еремшинских железных кулаков, схватились за оружие. Но выстрелы только разъярили драку. Как ухватят бородачи-кучера такого нахала за руки, за ноги, раскачают да о бревенчатую избу со всего маха кинут. И лежит потрясенный бандит безучастно. Где уж драться, слово-то бранное и то произнести не может, молчит, только звездам подмигивает. Окончилось ужасное побоище к утру. Изрядно помятых бандитов перевязали еремшинским способом, как буянов: посовали в мешки, под шеями бечевками завязали так, что торчат одни головы — усатые, бородатые, лысоватые, чубатые — и вращают глазами. — Ну, чьи вы, откуда свалились, гости незваные? — спрашиваем их. — Это вы таковы, мы-то званые! — очухавшись, отвечают бандиты. — Для нас были бани топлены, медовухи варены. А вы раньше нашего заявились. Нахально! Чужой пар выпарили, чужую брагу выпили. Вот мы и били вас. — Интересное дело, — догадывается наш руководитель Сергей Ермаков, как же это вы так, товарищи навринцы, готовили пир для банды, а угостили красную молодежь? За кого же вы, за красных или за белых? Молчат навринские старики, глаза в густых бровях прячут лукаво. Дипломаты! — Знаю я их, навринцев, — вступается Савва Исаич, — двойственный народ. Они еще и при старом режиме двум богам молились. И святым угодникам в церкви свечки ставили к образам, и нечистым лешим в лесу корки хлеба на пеньки клали. — А как же, — смиренно оправдываются навринские старики, — живем на краю лесов муромских, исстари привыкли и власть почитать и ублажать разбойничков. — Да ведь это же не разбойники, а бандиты! — Известно. Благодарствуем за избавленьице! — Избавленьице… Вы-то избавились. А вот нам-то каково — кому руку прострелили, кому ногу, у кого глаз подбит, у кого нос на сторону… Как же теперь на съезд нам явиться? — ругается Ермаков, прикладывая к синяку под глазом медные пятаки и пряжки. — То-то и оно, — соглашаются навринцы, — сильна была банда, нешто бы мы своими силами с ней управились? Спасибочко вам, выручили. Только уж не выпускайте их на волю — как доедете до Оки, так в полынью да и под лед. Мешков не жалейте. Оказывается, в ночной стычке одолели мы банду знаменитого Медведя, царского офицера Медведева, не признавшего Советскую власть. Набрал он всяких отщепенцев и бесчинствовал в здешних лесных местах. Облагал окрестные села и деревни данью. Обязывал по очереди кормить, поить, угощать хмельным, парить в банях. Непокорные села на дым пускал. Вот почему и пахло в Навре жареным. Вот отчего и девчат молодых не было, всех невест в ожидании банды навринцы по другим деревням отправили. — Ай, ловко они нашим заездом воспользовались! Ахти мне, — причитал Савва Исаич, разглядывая шубу, порванную пополам, шапку, в навоз втоптанную. — В чужой драке всю одежу спортил! Что я старухе скажу? Ему-то еще ничего. Еремшинские ребята огорчились куда больше. Докторского сына у них тяжко ранили. Не повезло интеллигенту: получил сразу две пули в живот. Лежал в санях, накрытый тулупом, и извинялся: — Вы простите меня, товарищи. Все настроение вам испортил. Досадная случайность. Не расстраивайтесь, пожалуйста, подумаешь, что значит один совещательный голос… обойдетесь… Но эти слова еще больше терзали ребят. — Потерпи до Елатьмы. Довезем, а там у тебя дядя доктор, вылечит. Всю дорогу сани от толчков берегли. И на руках внесли в приемный покой. Там всем потерпевшим раны, царапины перевязали, и они явились на съезд, как с войны. Елатьма нас встретила с почетом. А как же — впереди летела слава победители Медведя. С ним уездные власти всеми вооруженными силами справиться не могли, а мы его, как кота в мешке… И надо сказать, убили позором. По всем деревням, на которые он страх наводил, провезли мы белобандита. Старухи на его голову помои выплескивали, мальчишки, вскочив на запятки саней, изловчались окропить несвятой росой. Девчата, видя такое поношение, стыдливо хихикали, гремели хохотом мужики. Хозяевами вошли мы в бывший купеческий дом, овеваемый красными полотнищами со словами: «Привет, привет…» Мандатная комиссия сразу признала нас. Каких же еще нужно делегатов? Даже Ванечка — белокурый беглец, и тот пришел, оформили. Приняли и его дар — две бочки меда. Попытались проскользнуть за нами и делегаты СММ, мы их на последнем перегоне нагнали и до города подвезли. Кормясь подаянием, они пешью, как побирушки, шли. Но не повезло им. При виде их монастырских подрясников вся комиссия на дыбы: — Вы что, поповское влияние желаете протащить? Не выйдет! — Смилуйтесь, — канючили Саровские послушники, — ведь мы ж самые разугнетенные пролетарии. Над вами уже буржуев нет, а над нами еще монахи царствуют. Они наверху попоют-покадят да за трапезы, а мы внизу, в сырых подвалах, киснем. Из ворохов медных денег, накиданных верующими в тарелки и кружки, серебряные монеты выбираем от зари до зари! Погибаем! За лучшее будущее бороться хотим! — Борцы! Вот если бы вы прикатили на реквизированной игуменской тройке, мы бы вас прямо в президиум… А так… …Чем окончился наш первый уездный съезд, известно. И спорили мы до хрипоты. И чай пили по вечерам до поту с Ванюшкиным медом. И за самоваром мирились. В конце концов решили — вступить в Российский Коммунистический Союз Молодежи, кратко наименованный РКСМ, и впредь зваться комсомольцами. С такой резолюцией разъехались по домам делегаты, а еремшинцы еще и с подарком. Пока мы вопросы обговаривали, Савва Исаич не зевал. Узнав, что всем делегатам полагается казенное довольствие, казначей променял всю скобянку на мед, на масло. Где нужно, подсластил, где нужно, подмаслил, и с одного реквизированного купеческого парохода так тихо увез динамо-машину для выделки электричества, что елатомские обыватели только через три года хватились. Попытались машину вернуть, да не вышло. И то сказать: зачем оно им, электричество, танцы да балы проводить? Елатьма — городок мещанский, обывательский. Еремшинцам динамо нужнее: станки двигает, гвозди бьет, подковы кует. Не бесполезно теперь бойкая еремшинская речка гремит, вырабатывает энергию.ПЕРВЫЙ ЗАЯЦ
— Эх, мальчик, — сказал встречный охотник, увидев меня с ружьем, — за лихое дело взялся: пока первого зайчика убьешь, ты у отца корову простреляешь — на порох и дробь разоришь. Вот и не угадал, по всем статьям промазал. Отец у меня с германской не вернулся, корову давно мать на базар свела, а ружье было снаряжено совсем не по зайцам. Не до охоты мне было. По сиротству на все лето, с весны до осени, нанимался я в подпаски, а в зиму служил рассыльным в волостном Совете. Приходилось бегать с повестками по всем окрестным селам. И чаще все напрямик, знакомыми пастушьими тропами. Как же тут без ружья, того и гляди, нарвешься… Ведь со всех сторон только и слышишь: там Антонов у коммунистов на груди звезды вырезал, здесь Антонов советских служащих смертью казнил. — А тебе, голяку, как куренку, кишки сапогами выдавят вот ужо! прошипела соседка, которой я вручил повестку в суд, как самогонщице. Ничего я не ответил. Пришел домой, отыскал за печкой кусок свинца, положенный еще отцом, и давай орудовать. Растопил его в чугунке, разлил по дыркам в сырую глину, обкатал шершавые кругляки утюгом на сковородке, набил их в патроны с полуторамедвежьим зарядом, взял на плечо отцовское ружье, вдарил в цель и, уверившись, что могу попасть в дверь погреба прямо с крыльца, лихо свистнул: — Врешь, живьем не дамся, сам Антонова уложу! Не знал я еще тогда, что это не сам он вокруг гуляет, а его подручные. У каждого своя банда, и всяк называется нарочно Антоновым, чтоб непонятней и страшней было. Соседка недаром каркала: только лишь запахло весной и наступило раннее половодье, как Антонов этот тут как тут. С полой водой из леса вышел. И такое пошло раздолье, держи головы! Только и знаю, ношу по приметным домам устные повестки, стучу в окно и выкликаю: — Коммунисты, в волсовет! Активу дома не ночевать! И тут же собираются коммунисты и Советской власти активисты и кто с винтовкой, кто с наганом, с гранатой, а то и просто с дробовым ружьем идут потемну на сборные пункты — в каменную школу, на кирпичный завод, либо в волость — где назначено. Поначалу я дома ночевал. И вот однажды прихожу и вижу: мать маленькому Яшке и сестренке Парашке на шею крестики вешает на шнурочках… А старшей сестре, красивой Надьке, которая меня вынянчила, щеки сажей мажет. Обернулась ко мне и просит: — Ушел бы ты, сынок, от греха из дому. Тут понял я: Антонов близко, бабы, они все раньше всех знают и по-свойски от бандитов сохраняются. Я ничего не ответил, засопел только и стал собираться. Верно ведь, из-за одного человека зачем всем пропадать? Только оглянулся напоследок на родные стены и вижу, как красивая Надька без спросу цап моего Ленина со стены и дерет. — Не смей! — заорал я. — Ветеринарова утирка! Надька отшатнулась. Нехорошо обидел я свою няньку. Но за дело. Как-то подсмотрел я, что она с ветеринаром целовалась. Этот лошадиный доктор все норовил заехать на ночевку в наш бедный дом, когда бывал в волости. И все глазел на мою красивую сестру, когда она подавала ему вынутое из сундука утиральное полотенце. С тех пор невзлюбил я ветеринара да и зол был на Надьку. Чуть не плача, снял я со стены портрет Ильича, скатал в трубку и, ничего больше не взяв из дома, с ружьем за плечом зашагал в волсовет. А там уж полный сбор. Коммунисты, сочувствующие, мужики из комитета бедноты все помещения забили. Теснота, многие явились с женами и детьми. Завидел меня наш председатель Лука Самонин и засмеялся: — Смотри-ка, наш молодой актив явился. Вишь, на миру и смерть красна! Оглядел народ, почесал бороду: — А ну, православные, валите в церковь, за каменную ограду, под защиту дубовых стен и святых угодников! Взошли мы в церковь. Лампадки, свечки зажгли. Расположились кто как. Святые угодники на нас хмуро смотрят. А жена Луки села на приступках алтаря, у царских врат, и ребятишкам варежки вяжет. А детишки ее на ковре играют и в подворотню алтаря заглядывают. Кто оружие проверяет, кто вздремнуть старается. А в общем, скучно как-то. — Эх, собрание, что ли, устроить! Устроили насчет излишков хлеба у кулаков и распределения семян среди бедняков. Потом поснимали шапки и спели «Интернационал», а подсмотревшие это старушки по селу шепотом пустили: — Коммунисты о непришествии Антонова молебствуют. Конец им приходит… Вот и моя очередь подошла на колокольне дежурить. Забрались мы туда со стариком Шанежкиным, главным крикуном в комитете бедноты. — Меня, — говорит он, — ежели даже живьем жарить будут, все равно идею не предам. «Да здравствует коммунизм! — кричать стану. — Наш бог Ленин!» И ты, Алешка, не предавай. А мне какой интерес? Смешной дед, право, ему уже давно на погост пора, а он смерти все еще боится. Озирается по сторонам и дрожит, трусится. — И что за туман такой, что за сырость, все косточки пробирает. Овражки, слышь, шумят, а реки еще лед не взломали. Такой туман у нас бывает, когда выльются в луга Цна и Мокша, сольются в одно море, вот тогда и поется: «А и пал туман на сине море…» Да уж скорей бы, тогда очутится наше село как на острове, никакие банды к нам не пройдут. А сейчас им самое время, пока лед не тронулся, из лесов выскочить и нас врасплох захватить… Кто ж нам сейчас на помощь придет? Ни конному, ни пешему через зажоры проезду-проходу нет. Хоть Лука и сообщил в уезд и волость, да где там! Им самим оборона нужна… Ох, туманы мои, растуманы, давай прислушивайся, парень, глазом-то ничего не видать. Сладка нам, Алеша, Советская власть, да горька кулацкая напасть… Чу, не идут ли? Примолк и стал глядеть в туман. А мгла такая, что глаза ест. Аж слезы текут, и ничего нам не видно. Но слышно — идут. Сильно грязь хлюпает. — Ох и скучно мне… В набат, что ли, вдарить! И к набатной веревке руку тянет старый звонарь. Вдруг впереди голос часового: — Стой, кто идет? — А кто спрашивает? И молчок. Только оружие пощелкивает, затворы говорят. Шанежкин по винтовой лестнице, подстелив полу шубы, на своих салазках скатывается тревогу объявить, а я в туман нацеливаюсь. Пока меня убьют, я какого-нибудь бандита сам уложу! Наши из церкви выползают, у ограды оборону занимают, а в тумане наши часовые и ихние передовые друг друга щупают: — Эй, с ружьем, ты местный аль пришлый? Как фамилия председателя Совета? — А тебе на что? У нас хоронит и венчает поп! — Поп? А Советская власть у вас есть или кончилась? Туман вдруг рассеялся, и с колокольни завидел я островерхие шапки. — Наши! — заорал я да как вдарю в мелкие праздничные колокола: «Ах вы сени, мои сени»… И въехал в ограду церкви отряд. Все кони по брюхо мокрые. — Жив, Самонин? — кричит Климаков и обнимает нашего Луку, не слезая с коня. — Пока жив! — смеется бородатый. — Принимай гостей! Проездом на фронт у вас задержались, мост и полотно река Цна размыла. Вот наш Янин ихнего командира и уговорил: потренируйтесь, мол, пока на наших мелких бандах… Это, мол, хорошо: ваша молодежь, глядишь, немного обстреляется! — Банда мелкая? — спрашивает командир в кожаной черной тужурке, с желтой коробкой маузера на ремне. — А кто ж ее считал! Туман пал, ни черта не видно! — Прекратить трезвон, — командует командир, — это нас демаскирует! — Ни черта, пущай думают за рекой, будто это наши кулаки банду хлебом-солью встречают. Засели наши вместе с гостями за планы-карты и рассуждают, куда и как разведку послать. По всему выходит, что из кадомских лесов должны бандиты искать переправу где-нибудь у Липовки либо у Кошибеева. Тут заспорили. Один говорит: у Липовки им сподручней переправиться, а другой — скорей, говорит, на Кошибеево рванут и оттуда на спирто-водочный завод. — Лучше всего бить их на переправе, из ручных пулеметов, — говорит кожаный, — пока они не рассеются в цепи. Надо искать это место. А как его найдешь в тумане? В Кошибеево взялся проводить разведку старик Шанежкин. На Липовку никто не берется. — А вот Алешка, — говорит Лука, — он с закрытыми глазами вас до Липовки доведет. Выделили мне двух конников. Взяли они лошадей в повод, и пошли мы краем оврага, впадающего в реку Сатис, чуть не напротив Росстани, там, где старинный курган мордовский. Конники — ребята ловкие. Сапоги на них кожаные. Шинели подвернуты. Карабины новенькие, и седла на конях так и блестят. У одного на шее бинокль. Да разве чего увидишь в таком тумане, того и гляди, на сучок наколешься. Потому и идем не дорогой, а мимо, чтобы на бандитский дозор не напороться. Шли мы без разговоров и ступали почти неслышно. Рядом ревела вода в овраге, как сто медведей, разминающихся после сна в берлогах. Ох и страшен был играющий овраг! Завалы снега громоздились, как горы. А под ними, роя пещеры, ворчали ручьи, впадающие в главное русло. А по дну мчалась бешеная рыжая вода, перекручивая деревья, перекатывая камни, обрушивая подтаявшую землю и глыбы снега. Иной оползень как запрудит поток, так весь овраг вздуется горой. И вдруг прорвет, вода ухнет. Тут берегись, если на пути окажешься, так и подхватит и завертит! Шли мы, придерживаясь края оврага. Отбегали, когда вода лизала нам ноги. Над нами неслись на север крикливые гуси, свистели крыльями утки, вились невидимые чибисы. И вспугнутые шагами, поднимались и отбегали в сторону мокрохвостые линючие лисы. Местность становилась все ниже. Пора бы и кургану быть, но что-то вокруг было все ровно и какие-то кусты, которых здесь вроде не было, стали попадаться все гуще. Вдруг показалась Цна. Потоптались мои конники перед желтым, всгорбившимся льдом, попробовали его сапогом и конским копытом и решились: — Веди вперед, с усами! Почему это я представился им с усами? Ну, да раздумывать некогда. Перевели они коней по одному. И пошлепали мы лугами, по междуречью. Шли быстро — опасаясь, как бы вода в луга не вылилась: отсюда не выберешься. А туман проклятый окутывает мокрым холодом, лезет за шиворот, леденит грудь и спину. Дышать трудно. Как под водой идем. Все мутно, все мокро: земля, снег и воздух. Так и заплутать можно, заблудились бы мы, кабы не держался я приметных тропок. И уж совсем было я подумал, что скоро дойдем до хутора, под названием Монашки, на котором прежде монастырская молочная была, да вдруг стал замечать, что вода по низинам вспять бежит, не к Мокше, а нам навстречу. И с каждым шагом ее все больше. И вот уж из овражков проливается в луга. И туман навстречу все гуще клубится. В дрожь меня бросило от догадки. — Конница, — говорю, — садись на коней, крой обратно, беда идет, Мокша из берегов вышла! Широким потоком льет. Оттого и туман бежит, что верховая вода пришла с юга, она теплей нашей. К вечеру все это будет на дне моря! — Ну, ну, не трусь, доведем до конца разведку! — А чего доводить, и так ясно, засела теперь банда в Липовке, нет ей проходу. — А почему в Липовке? — А вы послушайте, как там грачи суматошатся и собаки на чужих брешут. Вишь, хрипло как, аж устали, столько там чужих, что всех не облаять! — Ишь ты, хлюст козырей, мал-мал, а догадлив, — посмеялись конники и начали поучать, что не так это легко, по догадкам добывать точные сведения о противнике. Тронулись дальше, на галочий грай, ведя коней в поводу, и вдруг схватились за оружие. Из тумана на нас хлюп, шлеп, и смотрим — заяц. Мокрый, грязный, озабоченный такой. Скачет себе через ручьи мимо, на нас ноль внимания, словно у него свои дела поважней. Чуть не стрельнул я, да вовремя опомнился: ведь мы в разведке. — Бери его живьем, ишь отсырел, едва топает! Расхопырили конники руки, а он — в сторону. Я за ним, он от меня. Я шустрей, он кубарем в овражек. Туда, сюда, чуть за шкурку не хватаю, вот-вот ложей ружья зашибу. Зашел в меня азарт. Вот, думаю, на всю нашу гвардию жаркое. То-то любо-весело будет, когда здоровенного русачину из разведки принесу. Я его ловлю, а он не дается, не хочет быть жареным. То в рыхлый снег сиганет, то в оттаявшую пашню. Он выскочит, а я завязну. Из грязи ноги едва тащу, на лаптях — целые култышки. В ручье ополощу — и снова за ним. Бегали мы, бегали, и оба устали. Заяц на бугорок сел, с лап грязь обкусывает, а я тоже передышки прошу, оборки у лаптей перетерлись, портянки размотались. Так сидим, вроде оба переобуваемся, друг на дружку посматриваем. Оглянулся я: где же конники? Не видать, не слыхать. Только туман клубится, словно кто мокрыми губками мне щеки трет. Крикнул легонько, свистнул. Без отзыва. Так сердце у меня и оборвалось. Скорей за ними, глядишь, по следам найду. Ткнулся вправо, сунулся влево. Что за черт, кругомоттаявшая пашня, откуда она взялась в лугах? Ноги вязнут, тону, как мышонок в дегте. Вдруг — шлеп-шлеп-шлеп! Ага, да это ж мой заяц! Давай хоть за ним, одному-то совсем страшно. Кое-как из трясины вылез и по слуху за косым шлепаю. Не вижу его, а только слышу: тяжело дышит. А сам думаю: «Пропал, совсем пропал, как это я конников потерял? Как их найду? Как обратно в село вернусь?» Мне бы теперь хоть зайца добыть. Вот, мол, за ним побежал и потерялся. А иначе какое у меня оправдание? Да не так-то просто его добыть. Поймать — сил нет, застрелить — нельзя. Вода все шустрей идет, прибывает. Чуть с зайчиного следа собьюсь, так все по колено да глубже. А заяц метит стежку каким-то чудом посуху. Как же мне его убить? Ведь это проводник мой! Глядишь, на какой-то бугор и выведет. Знать, матер, умен, не раз попадал в половодье, звериные бедовые тропы знает. Увижу его и шепчу: — Топай, топай, косой друг, вот слово даю, стрелять не буду, пока из потопа не выведешь! А у самого мысль: «А как же теперь конники? Что с ними будет? Ох, не найдут путей, зальются!» Тревожусь, а сам все за зайцем слежу. Кабы не оторваться, кабы мне длинноухого проводничка не потерять. Одежда в тумане отсырела, обувка размокла. Ружье стало тяжелым — хоть брось. Вот уж не иду, а качаюсь. И заяц словно в понятие это берет. Оглянется, сядет на задние лапы и губами дергает сочувственно. — Ладно, ладно, — говорю, — топай на четырех, я на своих двоих как-нибудь не отстану. А какой не отстану! Так и тянет на четвереньки опуститься. Никакой мочи нет! Не будь подо мной мокрого снега, холодной воды, так и повалился бы. До смерти хотелось хоть на минутку прилечь. Вспоминаю рассказы про замерзающих, как им всегда перед смертью спать хочется, и жуть меня берет. В ушах почему-то шум и звон, и в голове кружение. Худо мне до слез. От сырого тумана, от ледяной воды холод уже под самым сердцем. И нет сил руками себя похлопать, поплясать, согреться. Душа холодеет, и чую: кончаюсь. Истаиваю, как свеча. Смотрит на меня заяц все жалостней. Уши даже уронил, или ослаб тоже, или огорчается. Видит, как паренек молодой зря погибает в расцвете жизни. Не от бандитской пули, не от кулацкого ножа, а вот так просто — от сырости. Туман его съел. — Нет, — говорю, — косой, не сдадимся, шагай, выводи на сухое! На сухом я полежу немного и очнусь. Вот, ей-богу, честное комсомольское… То ли я бредил это, то ли действительно заяц мне подмигнул, и вдруг скок в туман и пропал. Нет его, и даже лапами не шлепает. Собрал я последние силы, рванулся за ним и вдруг чую ногами твердую землю. Ни рыхлого снега, ни бегучей воды, а бугорок, твердый, обсохший. Так и повалился я на него. Земля, милая! Оттаявшая, но сухая, и веет в лицо теплом. Полежал я на ней, прижавшись щекой, и отошел немного. Прихожу в себя и соображаю, что же это? Откуда такой ровный бугорок в пойменных лугах тянется валиком? И вдруг осенило. Да ведь это же старинные осушительные канавы! Когда-то монашки по дареным монастырю бросовым лугам силами верующих эти канавы провели. И болотины осушили, и вот, видишь, меня спасли, того не зная. А заяц мой где? Э, брат, обрадовавшись сухому, далеко отскакал! Разве теперь догнать? Ну ладно, свое дело сделал, на сухое вывел, как я его и упросил, и за то спасибо. Прощай, косой, скачи, брат, до заячьего стану, а я уж теперь не пристану. Встал я, подправил ружьишко и легко зашагал по гребню канавы. Куда она меня выведет? На хутор Монашки? Или к Кошибееву? Где теперь юг, где север? Туман вокруг, как вата, кажись, схвати рукой и сожмешь в комок. Даже звук глушит. Лают где-то собаки, а справа ли, слева ли, понять не могу. Ну ладно. Главное — не пропасть пропадом, а там разберемся. Только я так подумал, гляжу — впереди словно чьи-то пальцы мне путь показывают. Вот наваждение, да это же заячьи уши! Опять он впереди! Почему не удрал? Остановился и поводит ушами, как приуставший конь. При виде косого знакомца я так развеселился, что растопырил руки и побежал на него. — Вот теперь я тебя поймаю! Не бить, не стрелять — в шутку! А он, горюн, вообразил, будто я всерьез. Прижал уши, как сиганет прочь и — бултых в воду! Оказывается, путь нам преградил разрушенный мосток через протоку. Шибко бежала по протоке вода, пенясь и ворча, крутясь воронками. И в этих воронках мелькали, то скрываясь, то показываясь, заячьи уши. Не задумываясь, сиганул я на помощь утопающему, сам провалился по грудь, но ухватил его за скользкие уши и вытащил на другой берег. Дух у меня захватило, шутка ли, в ледяной воде окупнуться! Мокрый весь, а заяц мокрей меня. Дрожит, бедняга, шерсть слиплась, похож на драную кошку. Одни кости, да ребра, да живот, как шар с пуговичками. Ба, да это зайчиха! Чую, как бьются в животе у нее зайчата… Глядит мне прямо в глаза, словно за детей просит. Не убивай, мол. И такой разумный у нее взгляд, и ничуть глаза не косят, смотрит прямо. Сердце у меня затеплилось, стыдно как-то стало, в щеки бросился жар. Завернул я ее в мокрую полу пиджака и побежал. Забыл совсем и про банду и про разведку. И даже про конников, каюсь. И вдруг под ногами плетни, заборы. Навозный запах в лицо. Туман, словно занавеска, разорвался, и над самым ухом испуганный голос: — Стой! Перед глазами оружие, мокрые шапки, незнакомые лица. — Чей такой? Откуда? Враз сгребли меня за шиворот и потащили к допросу. Ну, ясно, на хутор Монашки я попал, и прямо в объятия банды. У коновязей кони с подвязанными хвостами. Во всех сараях люди. В людской избе, видать, штаб. На крыльцо выходит ужасного вида рябой бандит и, зло нюхая туман, плюется не глядя, куда попадет. Знать, главный здесь, самый важный. Может, сам Антонов? Жаль, ружье-то у меня забрали… — Что, лазутчик, попался? Я говорил — это ловушка. Мы, вся головка, здесь, а масса наша главная рекой отрезана. Вот теперь, ежели прижмут нас к этой полой воде красные, так нам и амба! Спасайся вплавь через Мокшу, по льдинкам, как волки! Эх вы, стратеги! И так страшно ругается, что даже покрывается потом. Другие ему так и эдак объясняют, что все, мол, обойдется. Пустая нечаянность. — Знаем мы эту нечаянность! А может, измена! Откололи от массы и завели… Ух, отправлю вот в штаб Духонина! — И рвет на себе ремни, на которых висит оружие, как норовистый конь сбрую. И ноздри раздуваются зло и страшно. — А ну, говори, кто тебя послал? Где ваши? И, сбежав с крыльца, хватает меня когтистой рукой за ухо. От такой резкости я спотыкаюсь, повисаю на своем ухе, как на вешалке, руки у меня разжимают подол пиджака, и под ноги ему выкатывается зайчиха. До чего же испугался ее страшный бандит! Так и отскочил, как от змеи или от брошенной гранаты! Все бандиты расхохотались. Вытянул он ближайшего плеткой с досады и как заорет: — Обыскать не могли как следует? Почему заяц? Зачем? Тут и остальные стали в тупик. — Вот разложить его да всыпать горячих, так он расскажет, что и к чему! — заявил, приближаясь ко мне, противный человечишка с голым бабьим лицом и тонкими губами. Поверх хромовых офицерских сапог у него были широкие мордовские лапти. И взял меня за плечо жесткой рукой. Ну, настал мой последний час. Пусть мучают, бандюки, ничего не скажу. Поднял я глаза к небу. Ничего там нет, только грачи вьются тучей. Эх, не разорять мне больше ваших гнезд, не таскать пестрых яиц в картузе, не побаловать меньшую братию вольной яишенкой… Так стою, как истукан, не слышу ни ругани, ни вопросов. И вдруг доносится до меня знакомый чей-то голос. И что-то напоминает он мою сестренку-няньку. — Да это же глупый мальчишка! Воители, постойте! Уши ему надрать, и все, чтобы без времени не охотился! Зайцев надо бить, когда шкурка годна, когда зайчихи не котятся. А ведь это что выдумал — ловить зайцев живьем, за уши, когда их половодье загоняет на острова, на тесные места! Есть такой дурацкий обычай у наших ребят. Давно я с этим борюсь. А ну-ка, дайте мне его в руки, чертова браконьера! Чую, отрывают меня от бандитов, и тут я узнаю: да это же ухажер Надькин — ветеринар! — Ага, — говорит, — вот ты мне где попался! Сейчас мы с тобой расквитаемся за все твои пакости! Грозит мне, а у самого глаза смеются. Хватает за шиворот и, наддавая подзатыльники, волочит к околице. — Беги домой и не балуй! Скажи матери — ружье отняли, и поделом, не шатайся на охоту не вовремя! Бьет и приговаривает. А главный бандит кричит вдогонку: — Эй, ветеринар, принимай четвероногих младенцев! Зайчиха жеребиться собирается! Ха-ха-ха! Берет мою зайчиху за уши и кидает нам вслед. Хватает ее ветеринар, сует мне в подол и шепчет: — Беги! Подхватывает меня, как ветром. А он вдогонку: — Чтобы выкормить мне зайчат на жарево всех до одного! Так и скажи Надьке! — Что, ветеринар, ай знакомый твой баловался по зайчишкам-то? спросил его потом главный бандит, распотешенный всей этой историей. — Да, из нашего села мальчишка. Сын веселой вдовы… Сами понимаете. Бандит подмигнул ему и, расправив усы, еще громче захохотал. Опасаясь, как бы не догнал меня пулей рябой бандит, подхватив зайчиху, чесал я по большаку прямо на Кошибеево что есть духу. Откуда и прыть взялась. У кошибеевских околиц схватили меня снова, только теперь уже наши, конный патруль. Быстро представили к начальнику. Узнал он меня враз: — Да… Все, что ты говоришь, похоже на правду, но куда же ты девал двух товарищей — конных и оружных? А? Ты выкатился к нам, как новый гривенник, а они затерялись, как иголки в сене? Как же могло случиться? Ну-с? Еще раз рассказываю я всю историю. Не верит. — А чем докажешь, что это не вранье? — Парень-то наш, честный, не к чему ему врать, — заступается Лука. Не верит командир: — Ну, что же, в расход тебя? Сейчас или после, когда судьбу погубленных тобой бойцов узнаем? — Да как же, дяденька командир, — расплакался я, как мальчишка, — а зайчиха-то при мне. Вот она! Озадачила моя зайчиха всех, даже сердитого начальника. Стали думать, гадать, а потом порешили. — Веди, — говорит, — оголец, наш авангард по этим самым осушительным канавам в тыл бандитам, как ты говоришь… Выведешь правильно, отрежем их от переправ, тебе награда: лучший шелудивый конь. Раз у тебя в знакомцах сам ветеринар, он его вылечит. А если ты соврал, если ты предал революцию — будешь ты проклят на все времена… И ты, и все родичи твои, и все поручители… Ничего нет на свете подлей измены! И при этих словах зубами скрипнул от злости. Наверное, представилось ему, что его молодые красные бойцы, изменой преданные врагу, испытывают теперь все муки бандитской казни. Вырезают им красные звезды на могучей груди, выкалывают ясные очи. И у меня от представления такой картины мурашки по спине пошли. А вдруг попались ребята по своей оплошности? Беда! Задрожав всем телом, попросился я домой — переодеться в сухое, попрощаться с родней. Пока готовился отряд, пока обертывали оружие полотенцами, чтоб не звенело, а копыта коней мешковиной, меня под конвоем повели домой. Мать сидела неподвижно, уронив руки. Красивая Надька, поджав губы, не подняла глаз. Она пряла. Гудело под ногой колесо самопряхи, и веретено то опускалось до полу, то взвивалось к ее ловким пальцам. Часовые жгли губы папиросками, залюбовавшись ею. Меньшие мои братишки лепили из хлебного мякиша человечков и, посолив, поедали. Играли в людоедов, сказку про которых прочла им грамотная нянька. Жалко мне их, а в то же время не страшно, ведь если погибну по-честному — за отца им будет Лука Самонин, за братьев — наши комсомольцы! Вот кого не подведу я ни за что на свете! Сам достал я себе сухую одежду, переобулся. Устроил на печке зазябнувшую зайчиху и, поручив ее ребятишкам, ушел, шепнув Надьке: — От ветеринара привет! Вскинула глазищи и только. Отряд изготовился. Команда: — По коням! Командир подхватил меня и, посадив впереди себя на седло, сказал: — Ну, хлопец, не подведи! А потом всю дорогу молчали. Ничего не говорили, только пальцами я указывал, а он рукой команду подавал. Прямо через канаву, через сломанный мост. Вперед. Одни — вправо, другие — влево… А потом: «Кто идет?» Сабельный лязг. Выстрел. «Ура!» Взрыв гранат. Ругань. Командир дал шпоры. Конь вынес нас на берег Мокши. Туман вдруг рассеялся, и мы увидели, как из лесу выплывают навстречу черные, свежесмоленые дощаники, полные конных и оружных. — Пулеметы к бою! — приказал командир. Пулеметчики выросли как из-под земли. Уложили ученых коней своих наземь и, приладив к седлам ручные пулеметы, ударили чуть повыше воды. Свистели пули. Кружились в разливе расстрелянные дощаники. Прыгали на льдины кони и, подхваченные рекой, уносились в туман. Лязгали сабли в сараях, в огородах, на сушилках. До последнего дрались главари банды, не давались живьем. Ну, да ведь без масс долго не повоюешь. Перещелкали их наши всех наперечет. Ветеринар после сосчитал и сказал: — Все! Сколько коней, столько было и людей. Кони, как видите, все серой вымазаны стоят, а всадники в грязи лежат… Могу доложить, что я специально устроил лечение конского состава, чтобы задержать банду, не пустить ее с плацдарма на простор. — Похвально, похвально, — сказал красный командир. Он почему-то избегал на меня смотреть, сколько я ни заглядывал ему в глаза. И, хотя были мы в одном седле и могла нас навек породнить одна пуля, чего-то он от меня все отстранялся. Наверное, неловко было из-за конников. Затерялись они действительно в сене. Лошади их спасли. На высоком месте к стогам вышли. Там их и отрезал разлив. Такая была высокая вода этой весной, что даже потопила незатопляемый остров. Вот пришел за ними дощаник, и видят гребцы — чудо! На вершине стога военные кони стоят и знай себе сено жуют. А под ними конники лежат, укрылись и спят, как праведники… И смех и грех! Как же гневался командир на неудачу своих разведчиков, а все-таки предо мною слово свое сдержал — позвал ветеринара. — А ну, — говорит, — товарищ, выберите лучшего коня с точки зрения пригодности к плугу… Короче говоря, конь этот теперь у нас. Ветеринар вылечил не только коня, но и меня — здорово я простудился в этой заварушке. Простил я ему подзатыльники и все его подходы к Надьке. Шут с ними! Сами разберутся, где огонь, где вода, не маленькие. Такая-то вот была охота. Не только я корову не прострелял, лошадь в безлошадный дом приобрел. А на первого зайца дробинки не истратил. Взял живьем. Где же теперь этот заяц, ушастый проводник мой по заливным лугам? У нас, в доме. Заяц бы, может, и убежал, а то — зайчиха. Куда ей от детей? Полное решето зайчат. Вся сельская детвора так и шныряет к нам через порог. Кто морковь несет, кто репу. Уж очень смешно ушастые малыши хрустят, губами шевелят. Кто моему рассказу не верит, пусть зайдет и сразу убедится. Зайчата в решете. Справа от двери, под лавкой. И веселый паренек рассмеялся вместе со слушателями. Кто же мог ему не поверить, когда он рассказал известный нам всем факт!ПЕРВОМАЙСКАЯ ЛОДКА
Началась моя дружба с Советской властью на рыбалке. Поначалу я ехидно усмехался: смотрю, идет наша «власть на местах» босиком… Два удилища на плече и рубаха распояской. Вот в каком виде шагает по лугам ни свет ни заря председатель уездного исполкома! Даже чибисы, на него удивляясь, громче спрашивают «чьи вы?», а в кустах, как подойдет, сразу замолкают мелкие пташки. Гроза уезда! «Займет, — думаю, — мое приваженное место, и слова не скажешь». Взял я и шагу прибавил. И он поторопился. Спустились мы, словно вперегонки, к реке. Цна течет тихая, теплая, и от воды парок струится, как от парного молока. Размываю лески, а у самого руки дрожат. В тишине слышно, как лещи и язи губами чмокают… Из омутов высовываются, тину отплевывают… проснулись. Чу, сейчас пойдет самый клев! Занял свое заветное место. Втыкаю удилища в берег, набираю на руку семь колец волосяной лески и кидаю подальше. На каждом крючке выползок в палец толщиной… Живой, шустрый, сам рыбе в рот вползет. Кошу глазом — сосед мой закидывает не по-нашенскому. Кладет лески у самого края берега, удочки на берег и сам от воды за куст хоронится и садится на сухую кочку. И замечаю, червяков надевает маленьких, красненьких, бантиком… На насадку, как и мы, плюет. «Ну, — думаю, — не поможет. Чего это около берега? Лягушек тебе портфелем ловить, а не лещей таскать…» У меня дело ходко пошло. На окуневую стайку напал. Один за другим с ходу рвут. Вымахну на берег, щетинятся, толстые, глазастые… Крючок вынимаю — нарочно на весу подольше держу: смотри, мол, начальство, как тебя простой парень облавливает! А всего уезда председатель сидит, смотрит на свои поплавки, трубочку покуривает, а на кукане у него — хоть бы малявка. Неловко мне стало, ведь власть-то наша… Уступлю-ка я ему свое место. Вымахнул окунище, самого большого, показал ему и шепчу: — Эй, рыбак… давай на хорошее место… потеснюсь! А он мне пальцем грозит с левой руки, а правой рукой к удилищу тянется. Гляжу я и глазам не верю. Правый пробочный поплавок у него идет против течения… Тихо так, незаметно, а движется. То торчал пером вверх, а то лег на воду и скользит потихоньку сам собой. Протер я глаза. Верно, идет поплавок против воды. Сердце у меня так и екнуло — да ведь это, по всем приметам, крупный лещ берет! Схватил губами насадку, приподнял грузило и идет раздумывает, сразу проглотить али в омут затащить, подальше от берега, и там в спокойной яме съесть. Не успел я подумать, а он концом удилища — вжик! — и подсек его. Орешина в дугу свилась… Потом он конец удилища — раз! — книзу и по воде, по течению, чтобы его водой сбило… И верно. Сбивает леща водой. Вижу: появляется со дна светлый, широченный, как лопата. Хвостовым пером шевелит, а совладать с собой не может. Тянет его волосяная леска за толстую губу к берегу, а вода идти помогает. И не успевает лещина опамятоваться, заходит рыбак по колено в воду, подхватывает его пальцами под жабры и выкидывает на берег. Вот это улов! Все мои окуни его одного не стоят. Продевают ему, милому, под жабры таловый куст, заплетают для верности этот куст ведьминой косой и закидывают удочку снова на то же место, под бережок. А второй лещ уже на другой снасти сидит. Потянул наживку побойчей и сам засекся. И тоже, как доска, к берегу пришел. И третий лещ таким же манером подвешенный на куст оказался. Я как с раскрытым ртом на первом леще затормозил, так до третьего все и стоял, забыв про своих горбатых окуней… Солнце пригрело, жаворонки запели, и клев прекратился. Подошел я к председателю всего уезда, будто бы его не угадав, как к самому простому рыбаку, и говорю: — Закурить с удачи не угостишь, браток? — А чего же, — говорит, — угощу, браток: табачок самосад, курнешь сам не рад… — Раскрывает передо мной кисет. Беру я щепотку, а сам говорю: — Тактика у вас ничего… подходящая. Закурили. Он опять трубку, я самокрутку. Посмотрел он на меня и вдруг спрашивает: — Ты что, куришь или балуешься? — Балуюсь. — Ну смотри, не мой ты сын, я бы тебе ижицу прописал с этим баловством. У тебя, самокрута, в твоих легких пеньковой пыли полно. Тебе свежий воздух, как молоко, пить надо, а ты дым глотаешь! Я даже поперхнулся. Почему он определил, что я у канатчика самокрутом работаю, колесо кручу, которым веревки вьют? Я Лопатина много раз на митингах видал, а он меня откуда знает? Мало ли нас, ребят, таких, как я, у канатчиков батрачат? Глядим друг на друга, молчим. Только у обоих дым из ноздрей идет. Вдруг, откуда ни возьмись, Еремка-рыбачок. Старый-престарый, борода, как мох, а как прозвали «рыбачок», так все и зовут. Скользит в своей лодчонке-душегубке. Нахлобучил войлочную шляпу на одно ухо и знай из-под крутояра, из-под кустов, щук выдергивает. Наставил там скрытные жерлицы и, пока мальчишки не набежали, торопится все снасти проверить. Увидел я эту картину и не вытерпел. — Эх, — говорю, — товарищ начальник, вот бы мне такую лодку! Вот до чего одолела меня думка — вся душа трепещет! А он глаза прищурил и говорит. — У меня, — говорит, — то же было… Скучал-скучал, да у кадомских, у сомятников, и угнал… Шкурой рискнул, ведь за хороший ботник, как за кражу коня, могли душу вытрясти… — Сконфузился и говорит: — Молод был, глуп был… Взглянул на солнце и заторопился, давай удочки сматывать: — Пора, парень… Тебе веревки вить, мне уездные дела закручивать… Посмотрел на мой улов. — Возьми, — говорит, — одного леща… Мне два в обе руки, а третьего тащить несподручно… Ну, раз несподручно, чего же, думаю, тут помочь можно. Взял я у него одного леща. От такой удачи я бы и сам одного отдал. — Окуни — это, — говорит, — вам уха, а лещ на жарево. Так и принес я в тот раз такой улов, что на всю нашу ребячью артель хватило. Работал я у канатчика Житова не один, таких, как я, с десяток было. Хитрый был этот Житов. Ни с чего веревки вить начал. Когда в нашем городе от войны да от революции все производство канатов нарушилось, он в исполком пришел и ну кричать: — Наша веревка со времен Петра Первого на всю Россию славилась и Европу захлестывала! Царица Катерина нам герб с веревкой на щите выбить велела. Мы, — говорит, — теперь за ради революции это забыли, а нам надо советской красной веревкой мировую буржуазию душить! Ну, такими красивыми словами и опутал уездное наше начальство. Сам Лопатин на его удочку поддался. Разрешили ему пеньку по кулацким кладовым собрать, старые крутильные колеса, где отыщет, использовать. А рабочую силу охотой набрать, без всякого принуждения. — Нам, — сказал Лопатин, — конечно, нашей веревкой мировую буржуазию не захлестнуть, она от нас далеко… А вот своим злодеям, кулакам-эсерам, мы ей нос утрем. Пусть не орут, что мы все с мужика… Мы нашему мужику на всякую хозяйственную надобность веревок навьем… Житов быстро извернулся. Пакли навез целую гору, и все задарма. А потом объехал окрестные села и вызнал, где какие сироты, безотцовщина. Набрал нас, таких, как я, мальчишек, оставшихся после германской войны без родителей, и вот тебе артель. Какая артель? Житов у нас хозяин, а мы на него, как на кулака, за одни харчи работаем. Жизнь моя была надоедливая. За крепость в руках, за широту в грудях приставили меня к колесу. День-деньской знай верти, знай крути лубяное колесо на деревянном ходу в дощатом сарае. Пыль вокруг ядовитая, во всем воздухе висит, словно за солнечные лучи зацепилась. Ребятам-тянульщикам немного лучше. Они хоть ветерком обдуваются. Навяжут каждый на брюхо пуд пеньки, вьют-сучат из нее нитки и от меня, из лубяного сарая, словно раки из норы, задом пятятся. А я знай колесо кручу, нитки эти в веревку свиваю на барабане. Они хоть песни поют, глотки прочищают, а мне и песню послушать скрипучее колесо мешает. А здорово ребята поют. Граня полуслепой — от оспы у него глаза только мутный свет видят — уж так жалостно поет, таким кенарем заливается, что бабенки выйдут к колодцу, ведра поставят, руками белые щеки подопрут и так со слезами на глазах слушают, пока их злые старухи либо соскучившиеся мужья к делу не призовут.* * *
Про то, как мы с Зоськой предупредили налет, скоро забылось, а вот про то, что мы угнали лодку, стали говорить на всех улицах. Прибежал я в исполком. — Товарищ Лопатин, ведь узнали, пальцами тычут, как же быть-то? Ведь отберут у меня лодку! — Что, испугался? — говорит Лопатин. — Мне в свое время за лодку здорово всыпали. Ничего, обойдется. Никифоров! — крикнул он в канцелярию. — Пропиши ему мандат! «Пропадай лодка!» — задрожали у меня коленки. Я глянул на дверь — заперта. Глянул на окошко — второй этаж… Не имел я тогда понятия, что такое мандат… Вот он, всегда при мне! …Закончив рассказ, парнишка похвалился бумагой, и мы прочли, полюбовавшись подписью Лопатина и красной печатью с серпом и молотом: — «Дан сей мандат на полное владение лодкой системы „душегубка“, черного цвету, горячего смоленья, комсомольцу Куликову Василию…» — Хотел я сказать, что ошибается насчет комсомольца, а слова в горле застряли… — пояснил Василий. «…Дается эта лодка в именной подарок в день Первого мая за геройское проплытие препятствий и предупреждение банды. А все изменнические собственности рыбаков села Суморева за помощь бандитам на эту лодку отменяются». — Значит, добился ты своего? — спросили мы паренька. — А как же, всей артелью на первомайском подарке разгуливаем каждый выходной. — Что, по-прежнему колесо крутишь? А Житов как, эксплуатирует? — Ну где ж ему, у нас ячейка своя, окорачиваем… А работать, как же, работаем, веревки-то надо кому-нибудь вить. Вот мы и вьем. Пока машину не придумали. — А что с Зоськой? — Сильно болел. Воспаление легких, насилу доктора отходили. Встретил я его при выходе из больницы, обнял и заявил, как меня ребята уполномочили: «Хотя ты и сын служителя культа, но ты парень свой, на деле проверенный, иди к нам в комсомол, примем!» Вот и вся история с этой разбойной лодкой.СШИБИ-КОЛПАЧОК
Желаете знать, как съездили мы с Сережкой к разбойникам? В знаменитый Сшиби-Колпачок? Что ж, про эту командировку есть что порассказать. Сшиби-Колпачок! И откуда только название такое взялось — нарочно не придумаешь. Есть про него несколько сказок. Одна гласит, будто здесь — на пересечении двух дорог — с Шацка на Муром, с Касимова на Темников давным-давно поселились разбойники. Грабили проезжих купцов, помещиков и дворян, разбивали даже царскую почту. До того были отчаянные — кресты с богомольцев снимали. Приглянувшихся купчих ли, дворянских дочек себе в полон брали. Не брезговали и богомолками. Если которая молода-красива, и ее под крыло. И которые им покорялись, тем наряды и бархат и дорогая парча. И так иным полонянкам нравилась развеселая разбойная жизнь, что многие из них удалыми разбойницами сделались. И поскольку разбойнички оставляли при себе невест самых отборных, только за красоту, в Сшиби-Колпачке и до сей поры наикрасивейший женский элемент из всей округи. Это уж точно. Это можем подтвердить мы с Сережкой. И пролили те разбойнички на перекрестке дорог, посреди лесной трясины, столища слез людских, что возник на месте разбоя соленый родничок, и поставили над ним атаманы часовенку. И в той часовенке повесили икону, на которой изображен святой Микола Мириклийский, отводящий меч палача от главы разбойничка. Богато жило село. На разбойные деньги в нем знаменитые трактиры атаманы открыли. И даже воздвигли церковь — всю из столетних дубов срубленную. Обожали разбойнички пышно венчаться. Попа держали из себя видного, как оденут его в ризы с золотом, с каменьями — есть на что посмотреть. Дьякона держали с таким басищем, что от его возгласов лошади от церковной ограды шарахались, сами тати, мастера разбойного посвиста, на колени падали. Любили разбойнички с честью и хорониться. Потому и притч завели большой и даже регента. Мужской хор был — на Москве бы и то слыл первейшим. У разбойников голоса зычные. У разбойниц — ангельские. Сколько на Сшиби-Колпачок было наветов, налетов, наездов — и ничего! От всякого начальства щедро откупались разбойники. Прослышала про них сама царица Катерина. И направила вершить над ними суд самого неподкупного губернатора из немцев. Русскому этого дела не доверила. Умна была — считала, что в каждом русском губернаторе — поскреби его — сидит разбойник. Велел немец запрячь колымагу, надел мундир со всеми орденами и тронулся наводить порядок. Лесом да гатями растрясло губернатора. Умаялись кони и напротив часовенки стали. Не смогли колымагу из трясины выдернуть. Форейторы в деревню за народом побежали, а немец посмотрел на часы и увидел, что настало время спать, достал полосатый колпак, как у них в фатерланде полагалось, накрылся пледом и захрапел. А разбойные ребята тут как тут. И впереди главарь их — Рубцовый Нос. В плечах косая сажень, на голову выше самого высокого, в руке кистень, за кушаком пистоль заряженная, за голенищем ножик вострый. Увидал царского губернатора немецкого образца и засмеялся — больно уж на нем колпак чудной. Немец от его ржания проснулся, надулся индюком да как загрохочет: — Здр-раствуй-пр-ращай, черт побир-рай! Почему дорога такой пар-ршивай? Эйн, цвей, дрей, запрягайсь! Как деревни звать? Разбойные ребята за животики схватились. — Эй ты, барин, кошку жарил, зовут нашу деревню Сшиби-Колпачок! смеются разбойники, на колпак его с кисточкой глядючи. — Ага! — обрадовался немец. — А ну давай мне сшибай колпачок. Вот я вас!.. Живо! Как тряхнул его Рубцовый Нос кистенем по маковке, так и сшиб колпачок. И полетел он на ореховый куст, а немец в трясину… С тех пор и прозвали разбойное село Сшиби-Колпачок, для смеху. А полосатый колпак стал даваться тому атаману, который выходил на ночной разбой. Чтобы его по такому головному убору свои в темноте отличать могли. Хранился этот колпак, переходя из рода в род, от главаря к главарю, тайно. И по этому колпаку знали разбойники, кто у них самый главный… Всю эту сказку вспомнили мы с Сережкой, когда послал нас уком в знаменитый Сшиби-Колпачок с инспекцией. Образовалась там дикая ячейка, назвавшаяся красномольской, а слух ее называл разбойничьей. В канун уездного съезда должны мы были все такие молодежные организации проверить и взять на учет. Выдали нам мандаты. Сунули мы в один карман корку хлеба, в другой наганы-браунинги и поехали от села до села на деревенских подводах, согласно гужевой повинности. На последнем перегоне назначенный нам возчик долго ладил телегу, вздыхал, шептался с бабой. Менял новые колеса на старые, ременные вожжи на мочальные, обрядился в худой армяк и подковыренные лапти и наконец, нахлобучив дырявую шапчонку, хлыстнул немудрящую клячку, и мы поехали. Ехал он не торопясь, как за смертью. А как въехали в лес, все чаще стал оглядываться. И когда подошла гать — узкий бревенчатый настил в один следок, — вдруг соскочил с телеги и, передавая Сережке вожжи, сказал: — Тут теперь все пряменько, не собьешься. Погоняй! Погоняй, милок, погоняй… Я чуток промнуся. И не успели мы оглянуться, как он исчез, словно леший. — Вот тебе и промялся! — сказал Сергей. А в лесу в ответ как захохочут. — Ничего, — сказал я, ощупывая в кармане наган, — это филин. — Куда же мы без мужика лошадь-то денем? — оглянулся Сережка. — Сдадим в сельсовет, и ладно, — ответил я, стуча зубами от нестерпимой тряски. (Бревна гати ходили под колесами телеги, как живые.) — Ну и местность! — вздохнул Сережка, оглядывая заболоченный лес с сухими рогатыми деревьями. — Одно слово — разбойная. Вон смотри — и часовенка на родничке «угодниковы слезки»… Из-под старинного черного сруба, украшенного покривившимся крестом, вытекал ржавый ручеек и, просачиваясь под гатью, бежал к большущему ореховому кусту. Глянул я и обмер. На нем не то сорока качается, не то полосатый колпак с кисточкой! Сгоряча хлыстнул я конягу что есть силы. Она подскочила со всех четырех ног, как-то дуром рванув телегу в сторону, и телега, соскочив с гати, влипла в трясину по самые ступицы. С испугу мы подобрали ноги и некоторое время сидели молча, боясь слезть с телеги. Лошаденка наша испуганно прядала ушами и вдруг заржала так жалобно, что у меня сердце сжалось. В ответ на ее ржанье ореховый куст зашумел, заколебался, из-за него вырос громадный детина, без шапки, в домотканой свитке, лихо накинутой на одно плечо. Оглядев нас сверху, спросил басовито: — Гей, что за люди? Куда путь держите? — Из города мы… В Сшиби-Колпачок! — ответил я, взводя курок нагана прямо в кармане. Сережка сунул обе руки в портфель и, притаив в правой браунинг, левой достал мандат, ярко забелевший в сумерках дремучего леса. — Это что, мандат? — спросил другой голос, еще басовитей. И от часовенки к нам шагнул другой парень, еще повыше и подюжее первого, в широченных лаптях, какие носят лесовики. — Мы из укома! — решительно выпалил Сережка. — Из укома? — хором повторили парни. — Не к нам ли? Не в нашу ли ячейку? — К вам, к вам, — обрадовался Сережка. — Ну вот, — осклабились богатыри, — чего же вы молчали, мы бы вас сразу вытащили! Тут ведь и совсем завязнуть можно! — А где же вы были, мы вас не видели. — Мы тут дежурили, да того… вздремнули немного… Пока конь не заржал. Подойдя с двух сторон, богатыри шутя выдернули нашу телегу из трясины и поставили на настил легко, как игрушку. Один повел лошадь в поводу, другой пошел сзади, подталкивая плечом телегу, когда она застревала. Вскоре мы увидели околицу, высоченный плетень с острыми кольями, похожий на древний разбойничий палисад… И услышали странный вопрос: — С чем тащите? Из-за околицы вышло двое парней в войлочных шляпах, в лаптях и зипунах, накинутых на плечи, отчего они казались еще дюжее… — Слышь ты, из укома ж это! — Уком едет!.. — А мы-то их ждали! А мы-то! Ну, здравствуйте! — Парни распахнули широко околицу, и свитки свои, и ручищи. — Гони, што ль, ребят обрадовать! Один подскочил к нашей коняге, шлепнул по заду ладонью, крикнул, и клячонка наша, сложив уши, понесла. Ребята бежали рядом, пыль столбом, жучки, шавки замелькали вокруг, оглашая улицу лаем. С таким триумфом подъехали мы к поповскому дому, освещенному веселым, щедрым огнем. Не преувеличиваю — нас внесли в дом прямо на руках.* * *
— Ешь, пока не посинеешь; рукой мотнешь, вытащим! — хлопнул меня по плечу один здоровяк, которого я успел отличить по его мясистому носу с рубцом поперек. Стоявшие кругом одобрительно захохотали. Перед нами на дубовом столе дымились горшки жирного варева. На деревянном блюде лежали куски свинины и целая баранья нога. Вот откуда-то из боковой двери втащили две здоровенные корчаги и стали цедить пенную брагу в старинные ковши. Тогда все молодцы расселись вокруг нас за стол, а двое девиц, толстенных, как бочки в юбках, стали обносить. Я не успел опомниться, как передо мной очутился объемистый пенный ковш. — За приезд товарища укома! — гаркнули парни и подняли ковши. С трудом осилил я объемистый ковш. Брага, густая и терпкая, сразу ударила в голову, перед глазами пошел туман, а сидевшие вокруг стали шире, толще и страшней. Я попытался оглядеться. Рубленный из векового дуба зал. В одном углу черным лесным озером рояль поблескивает, в другом увидел я пирамидку винтовок, а в переднем растянуты красные полотнища, и портреты вождей улыбаются и, кажется, укоризненно качают головами. Я протер глаза и пошарил вокруг, ища Сережку. Вот его рука в моей. — Сережка, куда мы попали? — В селение Красная Свобода, по старому Сшиби-Колпачок, — ответил мне наш деревенский ямщик, вдруг очутившийся за столом. — Откуда ты взялся, дядя? Ты же сбежал у орехового куста? — Было дело, трухнул маленько, — ответил ямщик, — думал, промеж вами стрельба произойдет… А оно вон каким макаром дело-то обернулось. Ну тут я и отыскался! — Хитрый, черт, постой, а где Сережка Ермаков, я спрашиваю?! — Насупроть-то, глянь! Я глянул: напротив парень — косая сажень плечи, одна ручища ковш поднимает, а другая кулачище сжимает: — Да здравствует комсомол. Ура! — За нашу ячейку пей все враз! — толкнул меня Рубцовый Нос. — А Сережка-то где? — Да насупроть, с Перстнем рядом. Я прищурил глаза и вижу: действительно, у этого дуба под мышкой жмется чуть заметный Сережка… И вдруг вылезает Сережка из-под своего соседа и пытается тоже рявкнуть. Но пищит как комар: — Комсомольцы не пьют! — Не шуми, брагу можно! Я увидел Сережку опять внизу, а вверху, над ним, пенные ковши. После второго я почувствовал себя здоровее и толще этих дубатолов, и, когда хлопнул меня по плечу Рубцовый Нос, спрашивая, гожа ли брага, я не скособочился, а тяпнул его по спине так, что он крякнул. — Живем, брат, с такой брагой! — С хмельком да с медком ладно! — Русского для гостей, русского!.. — заголосили с конца стола. — А ну, пошли в главную залу. — Эй, крали, уважим гостей танцами! Парни подхватили нас, и мы очутились в большой горнице. И видим — в ней полно разбойниц. И все одна другой краше и нарядней. Бусы, косы, ленты. Полусапожки серебряными подковками звенят. Как села одна глазастая за рояль да как ударила по клавишам, встряхнув косами, так и бросило нас в пляс. Чего-чего не переплясали мы. Тут и «русская», тут и «барыня», тут и «сукин сын камаринский мужик». Помнится, пытались мы танцевать даже вальсы. Но невозможно. Разбойницы до того жарки, до того пышны, что в объятиях с ними нам становилось невмоготу, душно. Не раз выводили нас разбойницы на свежий воздух и не раз возвращали обратно. Глотнув вечернего ветерка, я немножко приходил в соображение и различал на стенах горницы кистени, ножи, старинные пищали… И виделся мне среди пляшущих самый здоровенный, самый высоченный с полосатым колпаком на кудлатой голове — Рубцовый Нос. Чем дальше, тем больше все стало казаться мне, что перенеслись мы с Сережкой куда-то в древние времена к разбойникам, описанным в чудесной книжке «Князь Серебряный». И когда среди буйного веселья кто-то возгласил: «Эй, Ванюха, слышь, Перстень, посмотри, каких спекулянтов приволокли!» — я не выдержал и гаркнул: — Сарынь на кичку! В ответ мне раздался веселый рев и ужасный хохот. И больше ничего не помню. Третий ковш браги свалил меня с ног.* * *
Нос мне пощекотала соломинка. Я чихнул и проснулся. От моего чиха поднялся и Сережка. Мы лежали на груде свежей соломы. Солнце озорно играло в разноцветных стеклышках поповской веранды. Задорно пели петухи. И где-то рядом крутилось точило и раздавалось разбойное: вжик-жик! При этом звуке мне вспомнилось вчерашнее веселье — ножи-кистени на стенах горницы, Рубцовый Нос, пенные ковши и пляски разбойниц. — Сережа, это мы не во сне? — Нет, в Сшиби-Колпачке, — мрачно отозвался Сережа, вынимая из волос соломинки. — А не в Сшибе-Ковшичке? — попытался пошутить я, ощущая некоторое головокружение. — Я два ковша выдержал, а на третьем… — Третий был роковым, — подтвердил я. Мы помолчали, прислушиваясь, как во дворе для чего-то точат ножи булатные. И вздрогнули, когда на веранду вошел парень. Но вид у него был весьма мирный. В одной руке кувшин молока. В другой буханка хлеба. И слова обыкновенные: — Комары вас тут не заели? — Нет, мы их не почуяли, то ли они нас не нашли. Парень улыбнулся и, почесав рубец на носу, ушел. А во дворе: вжик-жик, вжик-жик. Выпив молока, густого, душистого как мед, и закусив хлебом, сладким как пряник, мы осторожно выглянули с веранды и наконец выяснили, что это был за звук. Наши вчерашние знакомцы вострили косы на точиле, укрепленном среди развилин могучего дуба. Завидев нас, они повесили косы на сучья дуба и окружили веранду, улыбчивые, лупоглазые. — Ну как, выспались, укомы? — Не побудили мы вас? Извиняйте. У нас завтра покос… А здесь как раз отменное поповское точило! …Любуемся на ребят, что за молодцы, рослые, могучие, все как на подбор. Ни вчерашних разбойничьих ухваток. Ни вчерашней дикости. Видно, брага нам в голову ударила и многое померещилось. Секретаря действительно зовут Ванюхой по прозвищу Перстень. Рекомендуется нам Иваном Перстневым. Обыкновенный паренек в красной сатиновой косоворотке, в брюках галифе и в лаптях с высоко навернутыми онучами. Заходим в поповскую горницу. Вот он, дубовый стол, за которым пировали. Вот они, дубовые скамьи. В переднем углу портрет Калинина. У входа пирамида винтовок. А у стены поповский рояль, на котором вчера наигрывали в четыре руки поповские дочки. Или это мне снилось? Расселись по лавкам красномольцы, и Перстень принялся за доклад о работе ячейки. — Перво-наперво должен сказать, ошиблись мы в названии — надо бы именоваться комсомольцами, а мы назвались красномольцами — так понятнее, красная молодежь, красномол… Будем просить уком принять нас в союз и именовать как полагается. Опять же есть упущение в бумажном деле. Протоколов мы не вели. Но, ежели надобно для отчета, сейчас напишем все сразу, сколько полагается. — Ладно, канцелярству научитесь. Ты про работу давай, — сказал Сережка. — Работа у нас одна — помогаем Советской власти, как и должна красная молодежь. Продразверстка нами собрана на все сто. Дезертирство вырвано с корнем — вот они винтовочки, — почитай все бывшие у зелененьких… Антирелигиозный дурман изжит окончательно. Поп в другой приход сбежал, так мы его поприжали, а поповы дочки, отказавшись от родителя, строят вместе с нами новую, красную жизнь. В церкви, как водится, клуб. В поповском доме наша ячейка. А теперь строго проводим в жизнь декрет о приостановлении спекулянтства. Тех спекулянтиков, которые из Мурома в Шацк за тамбовским хлебом тянутся, неся свои скобяные поделки, хватаем и товар реквизируем. А тех, которые с Касимова на Арзамас тащат мануфактуру, за мордовским пшенцом топают, подвергаем тому же. Нелегкая эта работа — иные так до оружия дело доводят, иные лесом обегают. Но таких случаев, чтоб мы упустили, все-таки не было. Имущество это зря у нас не идет: сшили сельским сиротам рубахи и штаны и прочую одежу. А на остальное винтовок у бывших солдат наменяли, количеством десять штук, гранат — кучу. Наганов — дюжину. И даже… пулемет. Он сейчас в починке… — А граждане к вам как? Перстень махнул рукой: — Они без нас дышать не могут! За такой ячейкой как за каменной стеной. Ни тебе — бандитизма. Ни тебе — продотрядов. А кроме того, мануфактурки, хотя плохонькой, беднеющим-то выдавали, то да се… Село у нас дружное. Когда по призыву Советов в мордву ходили кулацкое восстание усмирять, так пошло мужское население, расколотили это восстание враз. Нет, мы у села как любимое дите! У нас почему в ячейке всего шесть ребят? Потому что не сами шли, а селом выбирали, самых, значит, отборных… плохоньких не допущали. — Это как же? — А так, как вышел с докладом товарищ Климаков о союзе красной молодежи перед всем сходом, так мужики и решили — что если тому быть, то как следует. Ребят, мол, надо образцовых выбирать, если по-нашему красна девица — значит, красавица, то красный парень — значит, богатырь! Ну и выбрали… Лезла мелочь разная — так не пустили. Выбрали ребят настоящих, ядреных, чтобы действительно! У села мы как дите на материнских руках. Сережка еще что-то спрашивал, а я про свое. — А зачем, — говорю, — у вас, ребята, ножи вчера на поясах и длинные рубахи? — Это мы с покоса вернулись, кончали вчерась поздно, захотели бражки выпить и даже ключи с поясов и бруски не сняли. — А колпак? На это многие улыбнулись, а Рубцовый Нос, это он вчерашний, хитро подмигнул. После доклада о работе повел нас Ванюха Перстень убедиться в их достижениях, посмотреть клуб. Показавшаяся вчера мрачной церковь, рубленная из мореного дуба, поражала своей дикой красотой. Резко выделялись ее резьба и узоры на солнце. Кресты на ее куполах были не железные, а из дубовых горбылин. Их трудно было сшибить, и ребята повесили флаги прямо на них. Внутри церкви было светло и просторно. На месте алтаря груботесаная положена сцена, и прекрасный бархатный занавес спадает зелеными волнами. Через весь зал стоят скамьи, тоже крепкие и грубые, а на клиросе — рояль и на рояле две гармонии. Больше ничего особенного не было. — Только что начали устраивать, — как бы оправдывались ребята, всего раза три играли. — Чего же вы играли? — «Власть тьмы» играли. — Сами? — С учителем, он у нас, поди-ка, интеллигентный. — А народ как? — Ревели бабенки до слез, а мужики так стражника избили, хотя не до смерти, а водой отливали Никишку. Говорили ему, черту, сразу грим снимай, а он замешкался. Спектакли у нас до сердца доходят, народ у нас с сердцем.* * *
Когда вечерняя прохлада стелилась с лугов, полная мятного запаха скошенного сена, Серега сел писать отчет о ревизии ячейки, а я пошел прогуляться. Село стояло на холме среди болотистых лесов, как крепость, замыкая одну-единственную дорогу, идущую с севера на юг. Небольшая сырая луговина вся была устелена холстами для отбелки. По ним, резвясь, бегали босоногие ребятишки. И вдруг я увидел пожилую женщину, припустившуюся с ними вперегонки. Она бежала, оглашая окрестность дурным криком. А за ней бежали два парня, грозя дубинками и увещевая: — Стой, не беги, все равно догоним! Я не успел понять, в чем суть, как женщина, набежав на меня, тут же упала на землю. — Не отдам, не отдам — хоть убейте! — Это что, кликуша? — спросил я подбежавших ребят. — Спекулянтка. Из-под Шуи на Арзамас кусок мануфактуры тащит. На пшено, ишь, менять. Верно, женщина прижимала к груди какой-то сверток, как ребенка. — Ну, пойдем! — Ребята взяли и поволокли. Заинтересовавшись, я пошел за ними. По дороге, дожидаясь, стояла еще кучка каких-то людей. Среди них как начальник — Рубцовый Нос. Перед ним человек с детской колясочкой. Они горячо о чем-то рассуждали. — Я же рабочий, а ты крестьянин, должны мы друг друга понимать? — А спекулянничать не могешь! — Друг, — брал его за плечо человек с коляской, — друг, я же тебе говорю, не дает нам фабрика зарплаты, кроме натурой. Берем мы себе отпуск и честно идем поменять этот ситчишко на мучку, на крупку, а вы нас клеймите эдакими словами… Ну легко ли так? — Я этого не знаю, мне давай бумагу! Человек с детской колясочкой приложил руку к сердцу, Рубцовый Нос не дал ему говорить дальше. — Пойдем в сельсовет, там разберемся. Человек вздохнул и покатил свою колясочку, в которой лежали свертки ситца и кульки наменянных продуктов. За ним поплелась беглянка и еще несколько других. — Вот четвертая партия за день, откуда-то из-под Иваново-Вознесенска. Издалека и все беспокойные. Упрел, — сказал мне Рубцовый Нос. Изловленных привели к помещению ячейки, и не успел я оглянуться, как они очутились за какой-то крепко захлопнутой дверью в подвале дома. Я бросился искать Сережку. Он ходил по веранде и чесал себе маковку, морща нос. — Сел я писать отчет, и сам не рад. — А что? — Пришел Перстень и потребовал им его прочесть. — Ну и что же? — Не умею я писать хвалебные оды, вот и хожу. Я рассказал Сереге о своей прогулке в луга и о том, как ловят «спекулянтов» здешние красномольцы и каких. В подтверждение моих слов мимо окна проплелась та самая женщина без свертка, еще кто-то и человек, уж теперь без колясочки. Мы с Серегой бросились искать Перстня и наткнулись на него в коридоре. Он шел с каким-то рыжебородым мужичищей, побольше его, а впереди Рубцовый Нос катил колясочку, полную сверточков и разных предметов. — Разве так можно? — завопил Серега. — Вы что, не отличаете рабочих от спекулянтов? — Потише, потише, друг, — остановил его рыжебородый мужик, — я здесь власть на местах. Декреты мы знаем без вас: у нас даже не как у прочих, а без обиды — у кого что отберут — десять фунтов муки и на дорогу ковригу печеного хлеба. Обиды тут не должно быть. — Все равно грабеж — с десятью фунтами или без них… — А хошь ты за такие слова к нам в темную угодить? Милости прошу! Рыжий ехидно осмотрел нас и добавил: — У нас бы таких плохоньких близко до ячейки не допустили, а то: инструктора укома! После этих слов Рубцовый Нос двинул колясочку, она заскрипела, поехала, и все, миновав нас, удалились в одну из комнат. Когда мы собрались уезжать, пришел Ванюха Перстень и позвал нас за собой в ту самую комнату. — Вот, — сказал Перстень, — это вам в уком наши членские взносы: как нет у нас денег, то возьмите натурой. Перед нами лежала груда мануфактуры, куски сукна, несколько часов с цепочками, сапог хромовых и даже серебряный самовар. Мы озадаченно переглянулись. — Ничего-ничего, забирайте. Этот товар буржуйский. Серебряный самовар-то буржуй тащил! А кусок сукна — бывший купец волок. — Нам и положить-то такие вещи некуда. — Мы вам уложим, ребя, тащи! Двое парней стали ухватывать и тащить нашему ямщику все добро. — Хоть самовар-то оставьте! — молил Серега.* * *
Как же легко мы вздохнули, когда миновали тряскую гать и выехали из леса! Солнце! Рожь волнуется. Ласточки летают. Милые! Позади топь и трясина, позади «угодниковы слезки» и ореховый куст, перед нами же шестьдесят ровных покойных верст стелются до самого нашего укома. Вот показалась мирная полевая деревушка, вся потонувшая в зеленых коноплях. Ни одного деревца — только скворечни тянутся к небу, качая смешными, растреснутыми головами. — Теперь доедем, — облегченно вздыхает Сережка. — Заранее не загадывай, — ямщик чешет маковку кнутовищем, — они народ того… Чего-то много вам надавали, боюсь, опомнятся, нагонят да отымут! И только он это сказал — тут же с лица сменился. — Едут, братишки, едут! — заголосил он. Привстал на облучке и заколотил неистово конягу. И тут сквозь закрутившуюся пыль увидел я выметывающиеся изо ржи черные и рыжие гривы лошадей. — Сто-ой-ой-ой! — несся вокруг нас крик. — Пропали! — сказал Сережка. Я оглядел его в последний раз, и так запомнился его милый утиный нос, большой лоб, всегда веселые раскосые, теперь прищуренные глаза и кепка, сдвинутая на затылок. — Прощай, Сережа! Рожь по краям дороги раздалась, и нас окружил табун облепленных кашкой и васильками коней. Перед глазами замелькали Рубцовый Нос, Перстень, и еще, и еще. — Забыли мы, слышь! — Отчет-то почитать забыли! — Товарищи, — опамятовался Сережка, — вот ваш отчет, читайте и знайте, мы за вас по гроб жизни, крепкая вы ячейка! Перстень взял бумагу и прямо с лошади стал читать «доклад». — «О ячейке села Свобода (по-старому Сшиби-Колпачок). Таковая ячейка встречается в моей практике впервые. Ребят более крепких и спаянных я не видал. Оригинален метод, каким составляется ячейка, — ребят в нее выбирают сами граждане по принципу — самых удалых и красивых, называя красномольцами. Живут и работают красномольцы не покладая рук во славу Советской власти и себе на пользу. Славные дела их невозможно пером описать, надеюсь кое-что изложить устно, по приезде в уком…» Красивее Сережка написать не сумел, но с них хватило и этого. — А докладать так же будешь? — спросил после прочтения Перстень. — Ну что ты, неужто как по-другому можно? — То-то… И вот в результате всех этих приключений привезли мы с Сережкой такой доклад, что не могли его прожевать укомовцы всем миром на трех заседаниях. И каких только нам вопросов не задавали! И каких только резолюций не предлагали! И насчет количества выпитых нами ковшов пенной браги спрашивали, и по существу плясок с разбойницами. А уж по поводу привезенных нами членских взносов — мануфактурой, одеждой, душистым мылом, дамскими туфлями, офицерскими сапогами и прочим реквизированным у спекулянтов самым разным имуществом — столько было разных острот, что мы с Сережкой как караси на сковороде вертелись. Целое паломничество к нам в уком открылось. Как в музей люди заходили поглазеть на экспонаты. Про красномольцев-разбойников по всему городу уже сказки рассказывали. Рубцовым Носом детей пугали. Вот после всего этого и поставь вопрос о приеме этой дикой ячейки в союз, о названии ее комсомольской! И без того нас враги-обыватели костили-честили, не хватало, чтобы обозвали разбойниками. Как тут быть, что делать? Думайте, укомовцы, думайте. На то в руководство избраны. Думали, думали ребята, головами качали, правильного решения так найти и не могли. Жаль, товарища Янина не было — председателя. Этот бы правильно решил. Он все села знал, какое чем дышит и чем от других отличается. Но его вызвали в Тамбов. И вдруг сама жизнь все решила-вырешила. На самое последнее заседание ворвался вдруг начальник ЧОНа[1] Климаков. Он всегда врывался. Его вопросы не терпели отлагательства. То восстание кулаков в мордве, то нападение кулацких банд на Шацк, то приближение антоновцев к линии железной дороги. И всегда дело кончалось поголовной комсомольской мобилизацией и выездом в угрожаемый район с оружием в руках. Итак, врывается Климаков в кожаной фуражке, в красных галифе, бьет себя по сапогам плеткой и хочет что-то сказать, но приостанавливается, заслышав интересный разговор. — Так-так, продолжайте, продолжайте, — говорит он сдержанно, винтовочки есть у них, гранаты и даже будто бы пулемет?.. Так-так, нам нужны такие разбойнички… Сшиби-Колпачок, Сшиби-Колпачок… очень подходяще! — Да что ж тут подходящего? — возмутился наш секретарь Потапычев. — А то подходяще, — сказал, отчеканивая по-военному каждое слово, начальник ЧОНа неустрашимый Климаков, — что угрожает нам не какая-нибудь лапотная банда, а части регулярной бывшей красно-казачьей дивизии изменника Миронова! Получена депеша. Вот! И с треском вынул из-за обшлага бумагу. — Вот так камуфлет, — сказал, закусив губу, Потапычев, — а все наши главные силы на помощь саранским коммунистам отправились. — Ему дал жару наш бронепоезд в Саранске, а он решил дать нам жару здесь. Вы читайте, читайте. Уходит, гад, от разгрома тремя колоннами. Уводит своих казачков на Дон кружными путями, по-волчьи… И одна конная часть рванула через темниковский лес… По разбойничьим местам. Мимо Сшиби-Колпачка. Да и завернет как раз на нас… Все притихли, воображая коварный план мироновцев, — на станции у нас поживиться было чем. И фураж, и мука, и прочее довольствие на складах… И прямой путь на Тамбов в объятия к Антонову. Волк волка чует издалека! Выждал Климаков и предлагает — он всегда предлагал: — Прошу полномочий использовать революционный энтузиазм вышеназванных красномольцев для борьбы с казачьей контрреволюцией. Других вооруженных сил у меня под рукой нет! Мы призадумались. А товарищ Горбунов тихо произнес: — Что ж — используйте против стихии стихию! — Вот-вот, как при лесном пожаре — будем гасить огонь встречным огнем! — подхватил весело Климаков, любитель опасных дел. И тут же, окинув взглядом нашу молодежь, остановил свой взор на мне. — Представителем укома поедешь? — ткнул он в меня указательным пальцем. Конечно же, как не поехать, какой комсомолец откажется побывать в деле с самим Климаковым. Позор трусу, слава герою. Я вскочил с места и очутился у него под рукой. Пока нам заготавливали мандаты, Климаков носился по двору укома, покрикивая: — Бекетов — зыбку! Катя — гранаты! Федя — листовки! Бекетов — это был шофер удивительного автомобильчика, который слушался одного его. За зыбкость прозвал его Климаков зыбкой. У Кати, нашей уборщицы, хранил он в каменной нише гранаты. А Федей звался старый типографщик, у которого были припасены листовки, на все случаи подходящие. Вот и сейчас он принес охапку желтых, как осенние листья, листовок с огненными словами: «Трепещите, тираны! Вооруженный народ не пощадит вас!» И еще что-то такое. По какому случаю она была напечатана, все давно забыли. Нам все равно, что там ни написано, — была бы погрозней. Как же это проезжая на автомобиле, не разбрасывать по селам листовки? Без этого нельзя. В одночасье машина была укомплектована, и мы помчались. — Ну, держись, парень, поехали с орехами… — хлопал меня по плечу Климаков радостно, словно вез на свадьбу. — Так ты говоришь — разбойнички? Лихие, удалые, молодец к молодцу! Знаю-знаю сшиби-колпачковцев. Народ там статный, рослый, красивый и озорной — я те дам! Там деды и прадеды век пошаливали, при царе живали по принципу «грабь награбленное», как же им в революцию не пошалить! И, прикусив язык на ухабах, выжидал ровной дорожки, чтобы сказать еще какую-нибудь шутку. Он весь горел от нетерпения. Для него было мучительно ожидание драки — такой уж был характер. Если надо подраться, то уж поскорей, да и дело с концом. По каждой встречной деревне проносились мы в дыму и треске мотора, в лае собак. И долго по нашему следу в клубах пыли ловили детишки разлетающиеся листовки. — Для главного дела-то оставь, — удерживал мою щедрую руку Климаков. Вскорости вскочила наша зыбка на гать, ведущую к Сшиби-Колпачку. Тут мы слезли и пошли пешком. Думаю, не нашлось человека, который пережил бы тряску по неотесанным бревнам на автомобиле. Вот он, шатучий мостик, вот она, часовня, вот и ореховый куст. И, здрасте, — навстречу дежурные красномольцы. — Наше вам с кисточкой! Наверное, это от знаменитого колпака у них пошло. — Революционный привет! — гаркнул Климаков таким зычным голосом, что потомки разбойничков оценивающе засмеялись. Меня, конечно, обняли, как давно своего, бражника. Как по обычаю — с кем пображничал, с тем побратался. Ведь и главный-то ковш называется «братина». Долго ли, коротко ли, очутились мы на паперти церкви, а перед нами все население Сшиби-Колпачка. Все пришли, начиная от старых стариков, слезших с печек, до младенцев на руках у матерей. За красным столом — президиум. Со звонком, графином — как полагается. И товарищ Климаков разъясняет текущий момент революции. Слушают — не пискнет младенец. Тишина. Только эхо отзывается на пламенные слова Климакова. И среди них такие: — И идет тот изменник белый офицер Миронов по старой катерининской дороге. Громит Советы. Грабит церкви. Не щадит мужицких дворов. Известно, белые казаки — грабители. У них за каждым воякой в обозе телега с награбленным добром следует. И запасной конь… При этих словах по толпе словно ветерком подуло, загудела толпа будто лес. Ну, а потом Климатов бросал лозунги, я кидал листовки. Неслись крики «да здравствует» и «ура». А к вечеру в результате нашей работы у церковной ограды выстроилось пешее ополчение сотни на две. Командовали им видавшие войну старые солдаты. Отдельно построился молодежный конный отряд под командованием Рубцового Носа. С правого фланга стоял пулемет. Тот самый, про который ходила легенда. Он в грозный час оказался налицо. Чистенький, смазанный, заправленный пулеметной лентой. Климаков не спрашивал, откуда он взялся, а только любовался его тупорылой мордочкой. Воинственным здесь оказался народ — даже бабы вооружились косами да вилами. Поповы дочки обрядились сестрами милосердия.* * *
Подъезжая к чернореченским гатям, мироновцы и не думали не гадали, какая им уготована встреча. Деревни по пути попадались тихие, мирные. Никаких красных отрядов, никаких стычек. Приободрились казачки-изменники и ехали как на ученье, с песнями. Так, убаюканные тишиной, втянулись они в темниковские леса, и вскоре застучали кованые копыта военных коней по бревнам знаменитых гатей. Справа заболоченный непроходимый лес, слева топкая лесная трясина. Впереди узкая просека, и по ней одна-единая дорожка из набросанных поперек дубовых бревнышек. Неприбитые, непритесанные, все, как живые, ходят ходуном. Дробным говором под копытами говорят. Непривычные к таким дорогам, казацкие кони ушами прядают, оступаются. Всадники песню бросили, по сторонам озираются. Строй сломался. Растянулись цепочкой попарно. Тишина сердца томит. Сороки, слетевшиеся к дороге, бормотаньем души тревожат. Людей будто нет. Опасности ждать неоткуда, а становится изменникам как-то не по себе, и чем дальше в лес, тем все более сумно. Неизвестная опасность хуже всего. Закралось в души набедокуривших изменников нехорошее предчувствие. И недаром. Товарищ Климаков — старый солдат, хватка у него воинская. Диспозицию такую, применяясь к местности, составил, что любой стратег позавидует. Потому что к воинскому уменью присоединил он революционный энтузиазм. Согласно диспозиции позволил он белоказакам пройти до шатучего мостика нетревожно. Мимо множества наших засад, расположенных вдоль гати на дубах и под дубами. Состояли они из пеших охотников. Замыкал эту ловушку пулеметный отряд, спрятавший своего «максима» в часовенке, что на опушке. И тут же в зарослях орешника на вырубке хоронился молодежный конный отряд, нацеленный для преследования бегущих. А что изменники побегут, в этом товарищ Климаков не сомневался. Автомобиль с Бекетовым замаскировал он на выходе из леса в орешнике, а сам остался с ополчением у шатучего мостика. Здесь, поперек гати, раскидав бревна настила, вырыли канаву и заранее подпилили два высоких дерева, две зеленые осины с дрожащей листвой. И вот, как только подъехали притихшие казачки к роковому месту, так ошарашило их необыкновенное представление. Вдруг, без видимых причин, дрогнули, закачались придорожные осины и повалились встречь друг другу, перегородив дорогу. — Стой! — раздался зычный голос. И из-под кущ только что упавших осин вырос перед изменниками комиссар. Как на картинке: в кожаной фуражке, в красных галифе, перепоясанный маузером. Не грозя оружием, не ругаясь, простер товарищ Климаков руку и отдал приказ: — Складай оружие, граждане казаки! Путь окончен! От такого видения конные чуть не опешили. Остановились и смотрят на Климакова, как на привидение. Тут один казачок постарее, вижу, крестится, снимает с плеча карабин. — Осторожней, папаша! — замечает ему Климаков. — Вы окружены. И в подтверждение его слов из часовенки как пустят поверх верховых очередь, так сбитые с верхушек деревьев ветки птичками полетели. И тут бы оробелые вояки и побросали оружие. Но были среди них матерые белогвардейцы. Да и сознание вины против Советской власти тоже среди них было сильно. — К бою! Вперед! — раздались команды. И Климаков, не будь дурен, так же неожиданно исчез, как и появился. Рванулись было иные, что порезвей из мироновцев, да завалились с конями в канавы. Задние открыли стрельбу не спешиваясь, думая взять красных шумом. Не тут-то было: вступили в дело наши стрелки-охотники, и каждая их тщательная пуля находила свою цель. Отхлынули было назад казачки, а там пулемет дорогу метет. Заметались изменники по зыбкой гати. И конно воевать нельзя, и с коней сойти казакам страшно. А сдаваться им хуже смерти. Комиссар-то — он вон какой… Известно — когда деваться некуда, тут каждый храбр. Послушались казаки команд своих начальников и пошли на штурм, желая пробить дорогу через Сшиби-Колпачок. Изучив маршрут по картам, офицеры их знали, что там дальше большак идет через лесные полянки. Там есть где развернуться. Лезли изменники как черви. Страшные, грязные, в тине. В руках карабин, в зубах обнаженная шашка. Штурмующих поддерживал огонь винтовок. Один завал взяли. Другой взяли. И каждый раз с рукопашным боем. Потеряли мы много храбрых стариков. Почти до околицы дошли изменники, а там одни бабы с вилами. Видит Климаков — могут прорваться, выскочил и — раз-раз — гранатами! Он швыряет, а я подаю. Отшатнулись казачки. А в это время заиграли им трубы отбой. Увидев гибельные потери от огня наших охотников, офицеры решили уходить, пробиваться всеми силами назад. И пробились ведь черти, пулемет наш заставили замолчать, пулеметчиков порубили. Но какой ценой? Вокруг часовенки грязь была кровавого цвета. Среди побитых рядовых казаков несколько офицеров насквозь простреленных валялось. Убитых и раненых коней полна гать. Все бревна шашками, карабинами усеяны. Дорого им достался путь бегства. Выскакивали они из ловушки кучками и по одному. Весь свой обоз бросили. Все награбленное имущество. Даже запасных коней, притороченных к возам, не взяли. Утекали кто как мог, у кого лошадь резвей. При виде такой картины не устояли и наши доморощенные конники. Гикнули, свистнули и под командой Рубцового Носа и Перстня ударились в угон. Хорошо было сшибать с коней разрозненных, ловить и бить изменников в одиночку. Да не знали удалые красномольцы, что рассеянная казачня быстро в кучу сбивается. Это у нее старая тактика. Увлекшись погоней, не расслышали наши молодцы, как играли трубы сборы, как собирались беглецы на зов своих есаулов, как звучали офицерские команды. И взяли их казаки в сабли с трех сторон. И в такой они были злости, что изрубили наших ребят до неузнаваемости. Мстили за поражение, за убитых дружков, за потерянный обоз и брошенных коней. Родные матери потом не сразу угадать могли своих порубленных сыновей. Жестоки казацкие сабли. Когда стали мы с Климаковым составлять реестр потерь и трофеев, сколько я ни выкликал имен и фамилий по списку дикой ячейки, — ни один красномолец не отзывался. Вырубили их мироновцы начисто. И осталось от всей ячейки одно лишь наше с Сережкой воспоминание да две плакальщицы — поповы дочки. Мироновцев, как известно, ждал бесславный конец, Сшиби-Колпачок великая слава. Покупать трофейных коней к ним потом из далеких далей приезжали. И сейчас еще там возят лес на казацких военных повозках, хороши они — на железном ходу. Мальчишки щеголяют в казачьих фуражках и гимнастерках. А иные девчата любят щегольнуть в офицерских хромовых сапожках. В Сшиби-Колпачке народ крупный, лесной, ногастый. Только на женскую обувь трофейные сапожки и подошли. Невестами село это и сейчас славно — все парни туда тянут, своих-то женихов там поубавилось. Ну, вот и вся история. Скажу лишь, что приехал я с побоища весьма огорченный. А тут еще в самый последний момент вышла у меня с Климаковым большая неприятность. Ехал он обратно темней тучи. Во время боя не поспел в своей зыбке догнать зарвавшихся ребят и остановить вовремя. И, когда выскочил с автомобилем на простор из топких мест, все уже было кончено. Погнался еще за казаками, дымя и грохоча на машине, погрозил им кулаком и вернулся. И вот, когда мы ехали обратно и несколько поуспокоились, я, желая поднять настроение, сказал: — Все правильно, товарищ Климаков, ты использовал энтузиазм красномольцев на пользу революции. А лучше, — говорю, — было бы, если бы истратили мы на белую казачню настоящих комсомольцев? Тут его как взорвало: — Что значит настоящих, не настоящих? А ты можешь сообразить, какое в этих ребятах сгибло будущее! Каких людей недосчитается светлое царство коммунизма! Я растерянно замолчал. — Ну вот, — сказал решительный Климаков. — Подумай об этом в одиночестве, — и высадил меня из зыбки. Так и шел я от самого Темгеневского городка пёхом. Вот как нехорошо получилось. Выезжали вместе, а вернулись врозь — кто на колесах, а кто на своих двоих. Короче говоря, пришел я в уком с таким предложением: принять красномольскую ячейку села Свобода в Российский Коммунистический Союз Молодежи посмертно. Мое предложение было принято.НЕУГОМОН
Пропал Тарасыч. И как-то поскучнели наши вечера. По-прежнему собирались мы у старинного камина в барском особняке, захваченном комсомолией. Сдвигали поближе к теплу укомовские столы. Забравшись на них, рассказывали разные байки, страшные и смешные, как в ночном. И каждый раз вспоминали Тарасыча. Любили мы озорника. Весел был даже в горе. Смеяться мог натощак. В мороз ходил в кожаной куртке нараспашку, в дождик в разорванных сапогах. И ничего, посмеивался. К нам на огонек никогда пустым не являлся. То принесет кулек воблы: «Ну, давай угощайся вся команда». То горсть орехов на стол вывалит. А то полный карман семечек. И, конечно, не забывал поддержать наш негасимый огонек. То пакли, пропитанной мазутом, за пазухой притащит — на разжигу. То какой-нибудь чурбак или доску от обывательского крашеного забора. Однажды притащил здоровенный дубовый крест. — Вот, — говорит, — ребята, шел мимо кладбища, вижу, такой ценный материал зря истлевает на купецкой могиле. Давайте предадим его горению. Ускорим естественный процесс революционным действием! Вот какие речи мог говорить этот деповский мальчишка, нахватавшийся образованности на митингах. Тарасычем звали его для солидности. Такая у нас появилась мода называть друг друга по отчеству. Довольно зваться Кольками, Петьками, Ваньками. Мы теперь Иванычи, Петровичи, Митричи, так нам больше нравилось. Пропал наш Тарасыч не случайно. По собственной инициативе, можно сказать. Знал, на что идет, когда вызвался поехать инструктором в Мердушинскую волость, в лесную глушь. Одного нашего посланца там чуть не убили, прострелили ухо для острастки. Один бандит оттягивал, другой стрелял. А второго агитатора связали, засунули в мешок и сплавили к нам обратно, вниз по течению реки на небольшом плотике, водрузив плакат с позорными словесами. Не принимала комсомольского влияния эта капризная волость, да и все. Уже вся карта уезда была испещрена красными кружками, чуть не во всех селах сумели мы организовать ячейки, а в Мердушинской волости никак «белое пятно». — И все-таки мы ее завоюем! — стукнул кулаком по столу Тарасыч после горестного рассказа Петровича, как его ночью вязали, как в мешок совали, кулаками уминая. А кто, что — неизвестно. — Кулаки мягковатые были? — спросил дружка Тарасыч. — Вроде не очень жесткие. Большие, но пухловатые… — Ну вот, значит, не настоящие крестьянские. Поповы дети какие-нибудь, может, лавочника сельского сыновья… Значит, сплоховал ты. Не сумел опереться на трудовую массу! — сердился на него Тарасыч. А потом заявил: — Посылайте меня! Я их, чертей, проману! От меня так просто не отделаются. Выдали ему мандат на право организации комсомольских ячеек. Командировочное предписание с правом пользоваться конным транспортом от села до села. Оружие, конечно. И харчи на дорогу — только талонами, — в наличии продуктов не было. Нахлобучив покрепче кожаную кепчонку и приняв серьезный вид, как перед дракой, вскочил Тарасыч на попутную подводу какого-то базарника и уехал. И больше мы ни его не видели, ни о нем не слышали. Дозвониться туда не было почти никакой возможности: в Совете преобладало кулацко-эсеровское засилье. И они все делали, чтобы связь работала лишь на них. Нужно им — они всегда дозванивались. А когда у нас появлялась необходимость звонить — связь обязательно портилась. Ну что тут делать? И вот однажды с большим трудом нам удалось дозвониться до мердушинского волсовета. Долго в трубке шипело, свистело, и наконец мы услышали в ответ: — Нет, никакой инструктор РКСМ не заявлялся, не было здесь таких! Стали подумывать, что Тарасыч погиб. Ставили вопрос о посылке чоновского отряда. Что ни вечер у нашего камина, то шуток меньше. И вот однажды, в канун базарного дня, вдруг на огонек — гости. Постучал в окно кнутовищем какой-то бородач, весь заиндевевший, желая обогреться, и вошел не один, втащил, как охапку сена, какого-то замороженного паренька. — Комсомолы? — спросил бородач, звеня сосульками на усах. — Ну, значит, ваше добро, примайте. И вывалил на пол незнакомого паренька, который, почуяв тепло, стал разлеплять посиневшими пальцами смерзнувшиеся веки. Он посидел некоторое время на полу, где меньше от двери дуло. Не пытая, не расспрашивая, мы растерли ему руки, ноги. Засунули в рот горячую картошку. Прожевал. Значит, отойдет, жив будет. Бородач, задав лошади корму, вернулся с охапкой сена и мешком овса. Подстелив сенца, подложив под голову овес, тут же стал похрапывать… А мы принялись за свои прерванные байки. Митрич рассказал, как они с Тарасычем сорвали однажды пасхальную обедню. Подговорили поповского сына Серафимку набить отцу кадило заряженными самодельным порохом шутихами вперемешку с ладаном. И что из этого вышло, когда поп, раздув кадило, стал помахивать на верующих… Лукич рассказал, как старшие братья Тарасыча, слесари-изобретатели Иван да Василий, в голодный год свои семьи отличной выдумкой прокормили. Заимели неразменный самогонный аппарат. Один брат вез его на салазках от села до села и жадным кулакам за хлеб-сало продавал. А второй, вырядившись милиционером, тут же следом шел и отбирал. Брат ему те избы, в которых оставлял аппарат, мелком метил. Так бы весь уезд обошли, не возрази им Тарасыч. — Побаловали, братаны, и хватит, — сказал он, — а то я вас в Чека! Побили они его, как старшие, а все же занятие бросили. Побаивались озорника, знали его принципиальность. Рассказали еще какую-то историю, еще. И вдруг подмороженный паренек так оттаял, слушая наши побаски, что и сам заговорил: — Это что, ребята, вот у нас недавно случай был… — Какой такой? А ну, расскажи! — Смешной или страшный? — Да как сказать, он и смешной и страшный… — замялся паренек. — А ты сам-то чей, откуда? — А я сын учительницы из села Мердуш. Так и подскочили мы, услышав зловещее название. И вцепились в паренька. Трясем за плечи: — Друг, дорогой, как тебя звать-то? Коля?.. Не встречал ли ты нашего Тарасыча? Инструктора по организации сельского комсомола. С мандатом. С оружием. Боевой такой парень! — Инструктора? Тарасыча? Нет, таких у нас что-то не слыхать. Я бы знал, если бы инструктора или уполномоченные какие были. Нет, нет. Возможно, он в другую волость проехал. Видит, что у нас ему делать нечего, ну и поехал дальше… Приуныли мы, стали слушать его весело-страшную историю без особого интереса. Все про какого-то почтаря да про его подходы. Вот, мол, скончался у нас летом престарелый волостной письмоносец. И никто не хочет занимать вакансию. Кому охота за дензнаки кривые дороги топтать? Обувь себе дороже. Стон идет по деревням: нет ни от кого писем. А без них жизни нет. По всей Руси народ разбросало — революция. Муж там, жена здесь, сыновья в разных сторонах. Кто воюет, кто кочует. Не спится тому, кто и дома ночует. Стар и млад писем ждет. Особенно девчата. У каждой невесты о почтаре сердце томится. Почему письмеца от суженого не несет. Спит в могиле старый почтарь. Лежат в волости груды писем. Бедствие. И вдруг нашелся добрый человек. Надел форменную фуражку, повесил через плечо кожаную суму. Как завидели его в первой деревне, так не только девчат, ребят, молодых бабенок — старушек и тех с завалинок словно вихрем подняло. Облепили почтаря, а он куражится: молодой. — Эй, не замай. Письма без марочек! Так не отдаются. За каждое штраф. Со старушки — пряничек-медовушка, с молодушки — медовый поцелуй! Смех, визг, шутки. Наскучавшиеся по жениховским весточкам девчата его в щечки, молодые солдатки в губки — зависть парней берет! А он видит, что дуются иные, как индюки, и для них занятие дает: хочешь получить письмо танцуй, парень! Вот так и прошел по деревням новый почтарь. Ел-пил в богатых домах, спал-посыпал на кулацких перинах. Пешком не ходил, каждая попутная подвода его сама подхватывала, завидев сумку с письмами. И только везде и слышал: — Милый, родной! Нет ли весточки от сынка? Нет ли чего от муженька? Со всеми был ласков. И вскоре по всей округе необходим стал, как к посеву дождь, к уборке солнце. И надо сказать, не было письмоносца скорей и ловчей в доставке телеграмм, повесток и писем. Тут же, без запинки, каждую весточку мчит. Большаком, проселками, с попутчиками, верхом, на велосипеде. Да, велосипед приобрел. Нашел где-то в поломанном виде да так ловко починил, что машина поехала, только ногами крути! Парень веселый, сметливый, безотказный. Кому письмо написать пожалуйста. За труд не сочтет. Кому заявление какое властям, и это может. Хоть в уездный земельный отдел, хоть в Москву к самому Калинину. И вскоре так в это дело вжился, что знал в деревнях не только каждого человека — все семейные тайны. Ну, словом, покорил народ. Старушки за него бога молят, старики самогонку пьют, девчата припевки поют:ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС
— Первый вальс! — провозгласил Ваня Глухов, выбежав на средину зала. И мы, как всегда, полюбовались революционной красотой нашего комсомольца. Черная кожаная куртка блестела. Красные галифе пламенели. Легкие хромовые сапоги первого танцора просили ходу. Маузер в деревянной коробке небрежно висел через плечо. Но все знали: сколь крепка у Вани нога, столь метка рука. Помощник начальника ЧОНа — вот он каков. Гармонист, наш любимец Бычков, заслышав условный сигнал, тряхнул чубом, дал ногой первый такт, гармонь шумно вздохнула, и полились-полились звуки чудесного вальса «Дунайские волны». Все барышни, стоявшие у стен, колыхнулись призывно. Голуби, дремавшие по карнизам пересыльного пункта, взметнулись вверх, в проломы потолка. Кавалеры ринулись вперед, как застоявшиеся кони. И, конечно, вальс открыл Глухов. Изогнувшись перед барышней, он изящно отставил левую ногу, показав во всем сиянии начищенный хромовый сапог с козырьком, и притопнул подкованным каблуком правой. И лучшая барышня — нарядная, как вишня в цвету, Вера-телефонистка склонилась в его объятия. Воланы ее легкого платья, как дым, вились вокруг пламенеющих Ваниных галифе. Ни одному кавалеру не отказывала Вера, так она любила танцы. Без всякого классового подхода растанцовывала падеспани, польки и краковяки с сынками купцов, царских чиновников и помещиков и прочих бывших, лишь бы приглашали. Они были мастера на самые сногсшибательные танцы, вроде окаянной мазурки, до которой мы, пролетарии, не доросли, хотя и тянулись. Вера предпочитала их кавалерство не задумываясь. Но первый и последний вальс были во власти комсомольского актива, который представлял Ваня Глухов. Да уж и танцевал он вальсы как бог. Мало того, что во время кружения вдруг подхватывал барышню за талию и по воздуху оборачивал вокруг себя, он, по окончании танца, под мощные аккорды возносил ее над толпой к облакам пара и проносил, как тучку в небеси, до самых скамеек. Завидев его, мамаши, сидящие с шубами и валенками своих дочек, торопливо освобождали место, и он аккуратно усаживал Веру на нагретые скамьи. Грубы на вид руки молотобойца, но у Вани они особые. От деда перешло к нему мастерство — мог отковать не только коленчатый вал пудов на сто, но и самую мелкую бляшку для украшения конской сбруи. Не говоря уже о рыболовном крючке или мешковинной иголке. — В твоих руках — как в железном корсете, — признавалась ему Вера, томно отдыхая после его пролетарских объятий, обмахивая китайским веером то свое нежное лицо, то его каменные скулы. Что там нежная барышня, у нас долго плечи болели от дружеских Ваниных похлопываний. Итак, вечер, как обычно, открыл Ваня. Пошел в первой паре, плавно, не заглушая топотом сапог музыки. За ним последовал я с Сонечкой Бакановой, менее четко, потому что в валенках. За мной Максим Шестеркин, в удивительных брюках клеш и в ботиночках из черного хрома. Приносил он их под мышкой, в коробочке, как драгоценность, топая на вечеринки зимой в отцовских подшитых валенках, а осенью — босиком. Столяров с дочкой машиниста Женей, по прозвищу «Огонек», потом последовали другие пары, состоящие из нашего комсомольского актива и отборных барышень городка. Их прежние кавалеры — разные бывшие и прочие интеллигенты — жались по стенам, включились в последнюю очередь, не решаясь оспаривать завоеванное нами первенство. Все знали: с комсомольцами лучше не связываться. Ведь нам оружие носить доверено, в то время как для прочих за незаконное хранение тюрьма, вплоть до расстрела. А были среди них разные люди. Вот Котя Катыхов, сын лесопромышленника, — тонкие усики, колючие глаза. Он бы живьем нас съел за то, что лесопильный завод у его папаши отобрали, да, видно, кишка тонка, не лезет на рожон, у стенки тушуется. Лихой танцор, бывший юнкер, а все-таки мы его забиваем. Пройдется в падекатре, блеснет в мазурке и исчезает как тень. В последнем вальсе даже и не участвует. Так же его дружки-приятели, наши враги: сын колбасника Васька Андреев, сын адвоката-эсера Заикин, сын торгаша Азовкин. И иже с ними. Мелькнут на танцах, покажутся и исчезнут, не в силах противостоять комсомольскому напору. Это нам льстит. И мы, рабочие ребята, нарочно отбиваем у них всех лучших танцорок, самых интеллигентных барышень. Несемся в завихрениях вальса, выделываем ногами отчаянные па, скользим по настилу из подсолнечной шелухи, как по паркету, в обнимку с их сестрами, подругами детства, невестами. Наш верх, наша и музыка. И чуем, как любуются нами не только свои, сочувствующие, но и все прочие обыватели городка. Дрожит здание пересыльного пункта от топота ног, сияет огнями, как единственное светлое пятно в нашем городке, притаившемся среди больших лесов, над заледеневшей рекою. А мимо, словно одобряя наше веселье, резво гудят, проносясь на восток и на запад, паровозы, ведомые нашими отцами. И вдруг — происшествие. Врывается к нам в зал красноармеец. В буденовке, в ладной кавалерийской шинельке, с подвязанной рукой. И за плечами вещевой мешок. Только что с поезда свалился. Протирает смерзнувшиеся веки, разлепляет глаза, весь заиндевел, знать, на подножке ехал, и задает распорядителям вопрос: — Дайте слово, товарищи! К порядку данного увеселения! И здоровой рукой пытается дать гармонисту сигнал прекратить музыку. Гул неодобрения ответил на такую бестактность. Но свобода слова у нас уважалась. Говори, если у тебя есть потребность. — Товарищи молодежь! — воскликнул красноармеец, сорвав с себя шлем и комкая красную матерчатую звезду, нашитую поверх сукна. — Больно мне видеть, чем вы тут занимаетесь, когда Советская Россия вся в огненном кольце! Как это можно вертеться в плясках, когда фронт истекает кровью и белая гидра капитализма терзает нас со всех сторон! Больно мне видеть среди вас ребят, вполне способных носить оружие, а не барышень волочить! — Заткнись, краснозвездный братишка! — остановил его Ваня Глухов. Пусть беляки рыдают и грустят, мы пляшем на похоронах старого мира и не забываем про нужды красного фронта, нет! Ты только взгляни на стол при входе. Какие на нем дары разложены! На столе лежали груды подарочных кисетов, сшитых из бархатов, цветных сукон и вельветов, наполненные табаком. Заинтересовался боец, подошел и прочел такие вот лозунги, вышитые на них:Всем! Всем! Всем! В субботу в здании пересыльного пункта ПОЛИТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР с танцами до утра Плата за вход: с барышни кисет, вышитый в подарок красноармейцам, с кавалера осьмушка махорки. Докладчик из центра. Гармонист — известный всем Бычков.Кроме того, поперек здания были протянуты веревки, а на красной материи лозунги:
Последние комментарии
26 минут 49 секунд назад
28 минут назад
36 минут 2 секунд назад
39 минут 57 секунд назад
8 часов 21 минут назад
9 часов 2 минут назад