Два брата [Енё Йожи Тершанский] (fb2) читать онлайн

Енё Йожи Тершанский Два брата

1

О Карст, грозный Карст!

Там, на Карсте, все это и произошло, там, когда пришел его черед, стоял на посту в ущелье, уже, казалось, целую вечность, один из братьев, Лайош Борота. И зачем он только там стоял?! Конечно, куда ему до героев былых времен, вроде Миклоша Толди, или Пала Кинижи, или каких-нибудь смельчаков Надьвашара и Бучунапа. Да и нужна была ему их геройская слава, увековеченная в песнопениях поэтов! Ему бы мясца по-разваристей в суп да угол в пещере посуше, а главное — в отпуск, в отпуск бы! Домой бы, домой как-нибудь попасть!

Впрочем, в тот самый момент, может, и не было у Лайоша Бороты никакого другого желания, кроме как иметь часы. На что они ему? А вот на что.

Полк, в котором служил Лайош Борота, был смешанный. В основном румыны, несколько швабов, а венгров — раз-два и обчелся. При румынском большинстве, когда все командные посты тоже у них, а швабы всегда и повсюду в любимчиках, кучка венгров чувствовала себя неуютно и неприкаянно.

Однако Лайош был родом из Трансильвании, поэтому по-румынски говорил, как по-венгерски. Он быстро сошелся с румынами, которые между собой живут дружнее и родственнее, чем венгры. Кроме того, сторожевые на Карсте часто сменялись, так что позднее однополчане-румыны и вовсе не догадывались, что Лайош Борота чужого роду-племени. Впрочем, он и был таким же нищим деревенским парнем, как все они, может, только еще чуточку незлобивее и простодушнее, чем другие.

Так все, значит, и шло, пока во взвод к Лайошу не назначили взводным венгра. У взводного власть нешуточная, и дружбой такого человека не стоит пренебрегать. Ну и этот взводный оказывал, естественно, Лайошу разные мелкие и не совсем мелкие услуги, из-за чего среди румын сразу же пошли пересуды, разгорелась зависть. А уж что поднялось, когда он добился от командира роты, чтобы Лайош Борота в положенное время попал в списки отпускников! Не раньше, чем в положенное время. Но сколько их было, тех, кого в положенное время вычеркнули из этих списков! Если не поминать всех, то взять хотя бы Лайошева ефрейтора. Словом, среди румын вспыхнули вполне понятные и справедливые ропот, недовольство и ненависть к Лайошу. Но что все это значило тогда для него, если он мог попасть домой?! Он был и слеп, и глух — в общем, совершенно вне себя от счастья.

Однако после отпуска пришлось ведь возвращаться обратно, на Карст. Мало этой печали, вдобавок ко всему покровитель Лайоша Бороты, взводный, попал тем временем в результате ранения в госпиталь. Румыны же с той поры Лайоша даже по имени в своем кругу не называли, одно слово — мадьяр! А что они еще могли против него сказать, хотя бы и сам ефрейтор?

Только в расщелинах Карста даже маленькое нерасположение оборачивалось многими бедами. Всего лишь кусок из котла чуть поменьше да хлеб, которые распределяет ефрейтор, посырее и пообкрошеннее — и так каждый день. Всего лишь спальное место чуть похуже, там, где в пещере всегда капает, где и снизу вода, — начнись между солдатами раздоры, ефрейтор решит именно так. В пещере, где всегда теснотища и на двух солдат часто приходится один угол — отдыхаешь, пока другой не вернется с поста. В пещере, где иногда неделями приходится жаться на корточках, ненадолго задремывая, и двумя пальцами распрямлять затекшие члены — вот и весь отдых, прежде чем впряжешься в новое тягло. В пещере, откуда совсем не все равно, когда и куда выходить на работу да на дежурство, что тоже решает ефрейтор. На дежурство, на котором не все равно, на полчасика или хоть на пять минуточек ты должен дольше стоять на посту — в мороз, в бурю, в ливень. А если к тому же вокруг беснуются призраки смерти! Призраки смерти, в окружении которых смена караула — освобождение — показывает для караульного минуту жизни на часах ефрейтора. На часах ефрейтора, если они у него есть. Потому что, если их нет, тогда время течет по милости господа и не все равно, где находиться — на гибельном посту или в пещере, под укрытием скалы. Не все равно для караульного, которому если не часы, то ни биение сердца, ни подергивание век, ни ватность членов, ни замирание души, ни сам господь-покровитель не определят время до пересменки — а только ефрейтор. Обманывать, правда, в этом деле нельзя, но ведь можно ошибиться, коли нет часов.

Так вот стоило Лайошу Вороте вспылить или пойти жаловаться на то, что его обделили едой и местом, как ему сразу же выговаривали в ответ: «А тебе, дружище, может, больше других причитается?» И Лайош Борота понял, что своим недовольством он только добьется репутации социалиста, что даже хуже, чем если бы начальство знало его за отцеубийцу или труса. Но он уже и после удлинившихся дежурств часто получал такой ответ: «Послушай, дружище, откуда ты знаешь, что стоял на посту дольше обычного? У тебя что, есть часы?»

Теперь вам, наверное, понятно, почему Лайош Борота так страстно мечтал о часах. Как, пожалуй, ни о чем другом.

Бог мой, мечты обитателя ущелья! Что и оставалось ему, живущему в грязи, в страхе, в поту, в муках, как не многокрасочный театр мечтаний и грез?

Однако какая еще пища для воображения нужна была Лайошу, если перед ним и так наяву разыгрывались сцены домашней жизни, той, отпускной? Ведь упоительные, полные нежности и огня картины мира, пребывания в госпитале, встреч с любимой — все уже тысячу раз прошли перед его внутренним взором, вселяя в него еще большую горечь, чем мечты, надежды и желания. А вот поди ж ты, воображению все равно потребна игра, и, если не находится ничего заманчивее, сойдет и безделица, пустяк какой-нибудь, хотя бы часы.

Лайош Борота слышал недавно про случай в другом батальоне, где обыкновенного рядового выдвинули на взводного только потому, что у него были часы, которыми пользовался весь взвод. И ему больше не надо было стоять в карауле, а только отдавать приказ о смене, не надо было работать — только присматривать и главным образом раздавать еду и напитки, из чего все самое вкусное — а в придачу самые удобные места в пещере — он придерживал для себя.

Вот где таился новый сюжет для воображения Лайоша Бороты. Настоящая комедия, которую можно было бы назвать, к примеру, так: «Ну погодите, ужо я вам задам!..» Ведь это было делом одной строчки, чтобы ему прислали из дому часы.

И Лайош Борота уже разыгрывал в уме сцены, как унтер-офицеры ходят к нему справляться о времени, а однажды когда-нибудь у господина лейтенанта сломаются часы, и вот его срочно вызывают, и господин лейтенант говорит: «Этот солдат давно в рядовых, и часы у него есть, надо бы сделать его ефрейтором!»

Не откладывая, стало быть, дела в долгий ящик, Лайош отправил родителям путаное письмо, чтоб купили ему часы и как можно скорее выслали, ибо от этого зависит его продвижение по службе. Так и написал. А мог бы написать, что от этого зависит его счастье. И нисколько не погрешил бы против истины, если судить по тому лихорадочному нетерпению, с каким он изо дня в день ждал посылки, из которой извлечет часы.

Посылки, которая, однако, все не приходила, пришло же, напротив, по прошествии долгого времени, из дома письмо. Письмо о том, что у них все пребывают в добром здравии, чего и ему желают от милостей господних, кроме того, такая приключилась печаль, что младшего брата тоже призвали, кроме того, спешат ему сообщить, что часы они со всей радостью купят, однако, как им растолковали на почте, посылкой пересылать опасно — обозники стащат, поэтому они теперь ждут, пока найдется какой-нибудь отпускник, с которым они и перешлют, и да хранит господь их любезного сыночка от всех напастей, и Терушка его тоже помнит и целует.

Бывало, получив письмо из дому, Лайош даже все точки и запятые пожирал глазами, теперь же он едва скользнул взглядом по строчкам о здоровье родителей, о мобилизации брата, даже о Терушке, он искал, где же про часы, и, найдя, снова и снова жадно впивался в слова и раз от разу все больше мрачнел. Мало того, в нем вдруг поднялся беспричинный и отвратительный гнев против родителей за их недоверие к почте и обозникам. Он даже толком не ответил им, так, черкнул что-то. И все напирал на часы, и в начале и в конце, не забудьте, мол, и как можно скорее!

Пролетали дни, недели, даже месяцы, приходили и отсылались письма, а часов все не было. Однако желание Лайоша заиметь их становилось только мучительнее, он уже вовсю клял в душе отца с матерью. Бродил как в воду опущенный, все, ему казалось, на этом свете против него, не только однополчане, но и итальянские артиллеристы, которые начинают обстрел именно в тот момент, когда он заступает в караул, даже пошедший не ко времени дождь, и небо, и земля — в общем, все, все! Странно, нет ли, но уверенность в том, что часы, подобно какому-нибудь магическому предмету, избавят его ото всех бед, стала своего рода безумием.

И если бы в тот момент Лайоша Бороту отыскал сказочный волшебник и сказал ему: «Любезный сын мой, ты исполнил свой долг в этом гиблом месте, куда не ступала нога человека, отправляйся домой, живи себе с миром!» — не исключено, что Лайош уехал бы в неизбывной тоске, поскольку часов он так и не получил.

Прошло время, и однажды Лайош опять получил письмо, но не из дому, а из находящегося на обучении за линией фронта маршевого батальона. Писал младший брат: «Вот и мой черед подошел выступать, наше подразделение движется туда-то и туда-то, не могу дождаться, когда мы наконец встретимся…» — и еще много разного писал младший брат, но что повергло Лайоша Бороту в радостную дрожь, как вы можете догадаться, это сообщение о том, что брат везет часы. Чтоб не сказать, часы везут брата — для полного счастья.

Однако прошло еще добрых несколько недель. Рота Лайоша Бороты была переведена с передовой в резерв и обратно. Пока наконец однажды связные, полевая кухня и трудовые отряды не разнесли весть, что маршевый батальон прибыл в полк и, как говорят, уже завтра же в поредевшие караульные роты пришлют пополнение.

Ну, Лайош Борота насел на одного раздатчика, чтобы тот разыскал внизу брата и передал ему: просись, мол, когда будут распределять, в двенадцатую роту, к нему.

2

Маршевый батальон тем временем действительно прибыл в штаб полка, где располагались кухни, склады, канцелярии, еще в значительном отдалении от самой линии фронта.

Младший брат Иштван Борота, едва достигший девятнадцати лет, был тощим, долговязым парнишкой, с круглыми, сравнительно с его худобой, щеками, которые, однако, вовсе не свидетельствовали об избытке здоровья. Он еще и тут, за линией фронта, мог бы уже раз десять попасть в госпиталь, если бы его не поддерживала надежда на встречу с братом. Ну и возликовал же он, когда раздатчик передал ему братнин наказ, и решил тут же уладить дело с распределением.

Но командир его роты ушел к какому-то своему приятелю в штаб полка, а старший сержант уже переписал список, кого куда из рядовых отправляют. Поэтому он наорал на Иштвана, чтоб тот катился к черту, не будет он из-за него снова все переписывать. Потом случилось так, что роту Иштвана Бороты оставили в резерве, внизу, при штабе полка, и на передовую нужно было ходить только на задания. Поэтому уже и солдаты подтрунивали над Иштваном, и чего это он так торопится под огонь, будет еще время встретиться с братцем в более подходящем месте. И Иштван Борота, парнишка боязливый, не решился больше просить.

Однако как-то около полудня в роту поступил приказ, что к вечеру два взвода должны доставить на передовую проволоку, в тринадцатую роту полка. И Иштван Борота сразу же разузнал, что это ближайшие соседи брата, двенадцатой роты. Но словно сама судьба противилась, чтоб он шел: послали два других взвода, а не его, Иштвана. Это, впрочем, несложно было уладить. Любой из посланных с радостью готов был поменяться с Иштваном Боротой, чтоб остаться на месте, полагая, что заглянуть в пасть смерти всегда лучше завтра, чем сегодня. Так что Иштван Борота все-таки попал во взвод, чтобы с началом темноты встать в шеренгу тех, кто отправлялся на передовую, с тяжелым мотком проволоки на шее и с греющей сердце надеждой, что скоро он наконец сможет расцеловаться с братом.

Едва, однако, взвод тронулся, как Иштвана Бороту пронзила мысль, от которой он впал в отчаяние. Идущие на задание оставляли амуницию внизу, и Иштван забыл часы в вещевом мешке. Часы, о которых старший брат столько писал, канючил, умолял, из-за которых гневался в письмах. Часы, которые Иштван Борота даже не посмел вынуть из футляра, когда их принесли от часовщика, тем более пользоваться ими, пока они не попадут к брату. Из футляра, что был обернут шелковой бумагой и уложен в коробку, а она уже, завернутая в платок, лежала на дне вещевого мешка. Мешка, который сейчас без присмотра остался в роте, так что часы могли запросто стащить.

Как же было Иштвану Бороте не впасть в отчаяние! И как же было ему не развернуться в ту же секунду и, покинув строй, не помчаться с тяжелым мотком проволоки на шее обратно, к оставленному мешку, за часами. А потом, взяв их, не припустить изо всех сил назад, за ротой.

Однако бежать из последних сил оказалось легче, чем догнать товарищей. Вернее, не догнать, а найти дорогу, по которой они ушли. Ведь там тогда по большим дорогам и маленьким дорожкам, по тропинкам, расселинам и лужайкам народ и зверь просто валом валили. На рассвете к передовой подносили продукты, боеприпасы, и все дороги были стоптаны, сучья на кустах обломаны.

Иштван Борота отметил про себя, что уже дважды догонял отряд с проволокой — и все не свою роту. Он их спрашивает а они лопочут что-то на разных языках. Были и словаки, и немцы — те хохочут, — и бошняки — эти только взглядом смерят, а иные огрызнутся, — бог весть, кто такие, но его роты нет как нет.

Наконец он напал на каких-то венгров, от которых узнал, что идет ровно в другую сторону, так как его полк стоит на самой передовой и ему нужно идти туда-то и туда-то.

Ну Иштван пошел, куда показывали.

Уже почти стемнело, ведь на дворе стоял ненастный, ветреный, дождливый ноябрь. Со стороны ущелий в небо взвились одна, другая ракеты, осветили вершины холмов, и показалось, будто к громадным коричневым шлемам прицепили гигантские красные, зеленые, белые султаны. Сверкали вспышки орудийных залпов, бахало и урчало, или вдруг в этот сплошной гул врезались отдельные сухие щелчки. О, Иштвану Бороте чудилось, будто он попал в заколдованное злое царство из сказки. Да, обессиленному и очумевшему, ему мерещилось именно это, а брат, где-то там впереди, далеко-далеко, представлялся покорителем этого жестокого и странного царства, который избавит его от мучений.

Так он шел и шел, теряя последние силы, шаг от шагу все унылее, копя на сердце тяжесть, с мотком проволоки на шее, пока не дошел до прячущегося за холмом ущелья, у входа в которое отдыхали солдаты, подобно ему тащившие какие-то грузы. Он спросил кого-то, как спрашивал уже многих и многих, где полк, где тринадцатая рота, соседняя с двенадцатой, и далеко ли до нее идти. Один сказал — с полчаса, другой — часа два, но все сходились на том, что ущелье как раз ведет к передовой, а там повсюду посты, так что ему там точнее подскажут, куда идти.

Что ж, Иштван Борота побрел по ущелью. Скорее даже поковылял. Но в конце концов он все-таки добрался до первого поста. Он снова спросил про полк, про роту. Часовой послал его к другому часовому. Тот к третьему. Третий к четвертому.

Иштван Борота уже едва плелся с тяжелым мотком на шее. Однако, в довершение всех несчастий, неожиданно разразил страшный ливень, смешав небо и землю в единый черный поток. Встречные сбили Иштвана с ног в темноте, в узком ущелье, и шагали прямо через него, еще и ругаясь вдобавок. Но поднявшись, он и сам уже чуть не падал, то и дело натыкаясь на скалы. От мучений и беспомощности он разрыдался. Ему отказывали руки, ноги.

Потом вдруг на каком-то повороте Иштвана обдало вонючим теплым паром, глаза ослепил мигающий луч.

Он оказался перед входом в пещеру. Вход был занавешен плащ-палаткой, но сквозь щель можно было заглянуть в глубь пещеры, где при свете огарочка свечи, словно отверженные какие-нибудь, жались обитатели ущелья.

Иштван Борота хотел попроситься внутрь, но, не успев открыть рта, наткнулся прямо у самого входа на какую-то фигуру. Это был батальонный связной, который искал здесь спасения от ливня. Ибо внутрь при всем желании не пролезла бы и кошка.

Связной скучал, а может, просто был славный и добрый малый. Он потеснился, чтобы освободить Иштвану возле себя место, и сразу же стал расспрашивать, кто он да откуда. На это Иштван Борота опять назвал полк, роту и на сей раз добавил, что ищет брата, с которым все никак не может встретиться.

Тут связной, к вящей радости Иштвана, сообщил, что двенадцатая рота отсюда всего в нескольких сотнях шагов. Надо только идти, никуда не сворачивая, по ущелью. Он даже посчитал посты: раз, два, три, потом пулеметчики, четыре, пять, у пятого поста, который под самой вершиной, лучше вылезти из ущелья, потому что иначе придется гораздо больше кружить, и потом по склону горы, по натоптанной дорожке, прямо до командного пункта роты, где Иштвану живо отыщут брата.

Рассказывая, связной дважды употребил какое-то странное слово: провал, провал, которого надо беречься. Но откуда было Иштвану Бороте знать, что это за штука такая. Он знал только одно: теперь он как-нибудь доплетется до брата.

Поэтому, не теряя ни минуты, Иштван Борота едва отдышался и сразу же отправился дальше. Он спотыкался, падал, но упрямо тащился вперед по скользким скалам, в грязи, по рытвинам.

Однако расстояние в несколько сотен шагов показалось ему теперь бесконечным, и когда он наконец добрался до пятого часового, то почувствовал, что идти дальше невмоготу. Его вопрос, здесь ли тропинка из ущелья, прозвучал как стон. И он еще секунду постоял за часовым, борясь с одышкой. Часовой коротко буркнул «да». И Иштван Борота потащился дальше в потоках ливня.

3

Так же лило накануне и прошедшую ночь. В такие дни мало того, что у солдат на дежурстве зуб на зуб не попадал от мокрой одежды, которая давила своей тяжестью, еще и в пещере их отовсюду — и сверху, и снизу — поливало водой. К тому же там по-настоящему начинало лить, как раз когда на улице стихало, — известняк с опозданием пропускал грунтовые воды. В тот день, впрочем, дождь то прекращался, то начинал хлестать с новой силой и облака мерзкими, застиранными тряпками жалко висели над холмами. Ветер трепал их, гонял, пинал изо всех сил, ворча и постанывая от досады, словно отчаявшийся слуга, у которого никак не ладится с уборкой.

В лазарет из ущелья уже непрекращающимся потоком шли, кряхтя и кашляя, ревматики и простуженные. В роте Лайоша Бороты тоже почти не осталось людей. Из каждых трех часов караульной службы два приходилось на его взвод. Все были измучены, совсем пали духом. Было самое время получить подкрепление из маршевого батальона, и нечего и говорить, как его ждали.

Лайош Борота в тот день уже не раз стоял на посту, когда под вечер его опять назначили в караул. На пост, который располагался в самом конце роты, в месте, где ущелье, делая резкий поворот, подымалось в гору, а потом опять опускалось вниз. Посередине же образованного этим поворотом полукруга была огромная круглая дыра. Будто гигантский колодец. Так называемый провал. Его называли еще голубиным провалом, потому что в его отвесных берегах вили гнезда дикие голуби, единственные живые существа, кроме людей и паразитов — крыс, мышей, — которые ютились в этих проклятых скалах. Голуби — птицы мира, любви, преданности! Они носились иногда над этими грозными холмами, если было тихо, но даже самый яростный ураганный огонь не мог выгнать их из надежных жилищ. О, чего они только не видели, эти мирные птицы! Когда на серых скалах полыхали лужи крови, совсем как их красные лапки и клюв на фоне пепельного оперения.

Так вот, провал этот был огорожен проволокой, чтобы проходящие не могли в него свалиться. Проволока, конечно, во многих местах порвалась от разрывов снарядов, мин. Впрочем, местные солдаты и так знали каждый камень в округе. Нужна им была эта проволока! Ну а если какой-нибудь итальяшка рухнет в пропасть, так чем скорее, тем лучше, думали те, в чью обязанность входило чинить разрывы.

Солдаты, однако, всегда переходили из роты в роту по склону и, понятное дело, не ясным днем, на глазах итальянцев, когда гора как на ладони, а в сумерках, когда опускался туман или уже темнело, вылезая из ущелья, чтобы сэкономить на повороте, то есть шли не полукругом, а напрямик. Тропинка же, по которой выбирались из ущелья, была у самого поворота, где стоял часовой. И это был Лайош Борота.

Именно Лайош Борота, который на сей раз как будто и впрямь не ошибся насчет своей звезды. Ибо не прошло и получаса, как из-за пепла сумерек проступила черная сажа ночи. Воздух, казалось, подобно затянувшемуся бельмом глазу, навсегда утратил прозрачность. И в этой беспросветности разразился ужасающий ливень. Он с таким неожиданным и бешеным напором обрушился с неба, что весь человеческий опыт и здравый смысл подсказывали: раз налетел как сумасшедший, значит, быстро перестанет.

Увы, это была ошибка. Он лил, лил и лил и все с той же силой лил и лил. Лайош Борота не видел даже кончика своего носа. И если бы ему сейчас крикнули прямо в ухо, он ничего бы не услышал из-за дождя, который так хлестал его по каске и плащ-палатке, как одеялами лупят в казарме бездельников. И если бы итальянцы вдруг ворвались в ущелье, переступая прямо через голову Лайоша, он бы тоже не почувствовал. Зачем только ставят в такую погоду часовых?

Впрочем, до военных ли тонкостей было сейчас застывшему в скрюченной позе Лайошу, с этими их итальянцами, со всем на свете! Лайошу подумалось о брате, который, может, уже пробирается где-то за его спиной по склонам, к нему, в этом светопреставлении, не дай бог, случится что-нибудь с таким беспомощным новичком, да еще с часами в кармане. С часами, на которых будто и впрямь лежит заклятье, кажется, и земля, и небо поднялись против них напоследок.

Однако некоторое время спустя, хотя лить не перестало, просветлеть все-таки немножечко просветлело. К равномерному шуму дождя теперь добавилось завывание ветра, и после нескольких яростных приступов ливень на секунду стихал, словно делал глубокий выдох перед новым вдохом для следующего забега. В ущелье, за спиной Лайоша Бороты, уже струился поток, сбегавший по каменистой круче, и его журчанье довершало неразбериху, как бывает, когда в стройный ритм щелкающих бичей врывается размеренное щелканье других бичей.

Вдруг Лайошу Бороте показалось, что из ущелья доносится шум поднимающихся шагов, голоса.

— Эй! — услышал он теперь уже совсем близко. — Есть кто на посту?

— Есть! — отозвался Лайош Борота. — Вы кто такие?

— Несем проволоку в тринадцатую роту. Нам сказали; где-то здесь должен быть подъем. Ты последний часовой от вашей роты?

— Последний, — подтвердил Лайош. — А вы случайно не из маршевого батальона?

— Из него, — отвечали ему.

— Правда, из него? — встрепенулся Лайош. — А Иштвана Бороту не знаете, это мой брат?

— Нет, не знаем, — услышал он в ответ. Однако секундой позже кто-то переспросил. — Как ты сказал? Стефан Борота? Кажется, знаю, он из моего взвода, из второго, но он вроде венгр.

— Венгр, венгр! Он не с вами? — повернувшись на сто восемьдесят градусов, допрашивал Лайош.

— Нет, не видно, — ответил из темноты тот же голос.

— А ты не знаешь, просился он в двенадцатую роту?… Может он с пополнением придет? — успокаивал сам себя Лайош.

— Проситься-то просился, но ему не разрешили. Те уже наверху. А мы внизу остались, вот, проволоку только отнесем — и назад, — сообщил Лайошу голос.

Стоявшие позади, однако, начали шуметь, что под дождем да с тяжестью не очень-то приятно торчать из-за их разговоров в ущелье, ведь двоим на узкой тропинке между скалами не разойтись. И отряд полез наверх, разлучив Лайоша Бороту с голосом, который знал его брата.

Лайош злился, что не удалось выяснить все до конца. Но за первым отрядом с проволокой пришел другой и третий, отставшие из-за ливня и темноты от проводника и товарищей. И Лайошу еще не раз представился случай довершить начатый однажды диалог. Среди солдат всегда находился кто-нибудь, кто кое-что знал о брате. Но поднимается брат или нет, то ли с носильщиками проволоки, то ли с ротным пополнением, на это с определенностью никто не мог ответить. А один к тому же сказал, что поднимался, но вернулся назад.

Словом, сегодня брат уже не придет! О господи! От разочарования Лайоша взяла досада, и это вместо того, чтобы порадоваться, что брату не пришлось мокнуть под дождем. Однако он все равно продолжал приставать с расспросами ко всем проходящим.

Стали подтягиваться одиночки, группами по двое, по трое. Те, кто был послабее, постарее товарищей и потому отстал. Запыхавшимися, измученными голосами спрашивали они дорогу наверх, к тринадцатой роте.

Но Лайош Борота больше не расспрашивал. Поняв, что брат с часами не придет, он, и раньше-то оживлявшийся только в надежде на известия, окончательно впал в тупое безразличие. Or насквозь промокшей одежды и ветра он совсем заледенел, его била мелкая дрожь, от переутомления начинала кружиться голова. Два часа караула, казалось, растянулись на вечность, если бы их не подгоняло спасительное забытье. Лайошу уже было не до сетований. И не до брата, и не до часов. У него осталось одно-единственное желание — забраться в свой угол. Каждое слово сейчас дорого бы ему стоило.

Но вверх по ущелью больше никто не поднимался. Только раз еще, намного позже всех остальных, один кто-то. Он тоже хотел узнать, где тропинка.

— Здесь?

— Да, — буркнул Лаиош Борота, даже не изменив скрюченной позы, уже в полусне, чувствуя зияющую пустоту в душе, куда время от времени из настоящего врывались тусклые, недобрые видения, с обрывками звуков, с вызывающими боль ощущениями, которые вяло и неуверенно скользили по нервам, словно стрелки испорченных часов, готовых вот-вот остановиться.

А последний из пришедших еще постоял немного в ущелье, за спиной Лайоша Бороты. Наверное, у него уже не было сил идти. Потому что голос, минуту назад окликнувший Лайоша, был такой тонкий и слабый, как у замученной, скулящей о пощаде собаки. Может, солдат был очень пожилой или, наоборот, очень юный. Может, на звук этого голоса что-то шевельнулось в душе Лайоша Бороты, ибо неискоренимо сострадание человека к человеку, товарища к товарищу, брата к брату, сострадание, преодолевающее оцепенение собственных мук. Может, Лайош Борота хотел сказать ему «Берегись голубиного провала, брат! Берегись, брат мой по несчастью!» — как говорил до этого всем остальным.

Но последний из пришедших уже побрел дальше, и с трудом шевельнувшееся было доброе намерение снова кануло в муть расслабленности.

Дождь к тому моменту утих, и бурлящая темень сменилась черной тишиной. Вдруг Лайош Борота услышал в воздухе странный шелест, так, словно где-то затрясли платками. Казалось, прямо над его головой. Может, летучая мышь? Или, скорее, что-то вспугнуло голубей из пропасти, и они теперь слепо мечутся в темноте, не находя дороги в гнезда.

Так вот это и произошло. Лайош Борота уже никогда не получил своих часов, потому что его брат свалился в голубиный провал.

1920

Оглавление

1

2

3