Несколько карт из цыганской колоды [Таисий Черный] (fb2) читать онлайн

Таисий Черный Несколько карт из цыганской колоды

Особую благодарность хочу выразить Елене Вдович за большую работу по редактированию данного текста.

Ненавистные предисловия

(Аркан -0^3\4)

Я сидел среди поросших травой и редким ивняком дюн на берегу холодного в эту пору Балтийского моря. Я просто сидел и слушал шум волн и размышлял о чем-то. О чем именно, сегодня уже, конечно не припомнить. Было удивительно хорошо и спокойно, подобное уединение принесло мне в подарок далеко не единственную хорошую идею. Где-то там, в паре километров, в конференц-зале одного из отелей группа приезжих астрологов билась не на жизнь а на смерть, пытаясь доказать друг другу свои идеи. В какой-то момент мне вдруг показалось, что все действительно ценное, я уже услышал, и потому я решил, что будет правильнее, более не обременять отчаянных спорщиков своим присутствием. И правда, весь этот дискуссионный шум стал понемногу меня утомлять, и потому я стал все чаще уединяться со своим блокнотом и карандашом, пытаясь осмыслить услышанное прежде.

Я сидел недалеко от тропы, построенной, словно дощатый помост, и ведущей от поселка, через дюны, к самому морю. Строго говоря, уходить с этой дощатой тропы не разрешалось. На большом щите, в самом начале маршрута, было написано, что дюны могут разрушаться, если по ним ходить. Меня оправдывало лишь то, что я не ступал на песок. Но скакал от одной травяной кочки к другой, не оставляя ни единого следа и нисколько не повреждая утрамбованный ветром и частыми долгими дождями песок. Затем я усаживался на одной из кочек, закрывал глаза и без устали слушал и слушал эту завораживающую музыку волн и ветра…

Как-то раз я почувствовал чье-то присутствие и, открыв глаза, увидел у дороги странного человека, который стоял, облокотившись о перила. Был он примерно моего возраста, но смугл, как, наверное, армянин или азербайджанец, хотя, как потом выяснилось, он не был ни тем, ни другим. Одет он был явно очень дорого, но как-то необычно, если не сказать – нелепо. Например, на нем были серо-зеленые , немного похожие на галифе, брюки, штанины которых заканчивались на середине голени манжетой с пуговкой. Голени закрывали серые гольфы. Обут он был в тяжеловатые на вид туфли темной кожи. Куртка была сшита из того же материала, что и брюки, и казалась очень широкой, особенно – рукава. На голове у незнакомца красовался темный, похоже даже, бархатный, темно-серый берет, сдвинутый слегка на бок. Вот только петушиного пера этому берету не доставало. Незнакомец просто стоял, опершись на деревянные, отполированные множеством рук перила, и улыбался, глядя на меня.

– Что-то случилось? – спросил я. Мне хотелось, чтобы человек побыстрее ушел.

Однако он все также стоял, и, все также улыбаясь, спросил:

– Не позволите ли присоединиться к вашей медитации?

– Пожалуйста, – ответил я, – если вам угодно скакать по кочкам. По песку ходить нельзя!

– Да, я знаю, – ответил он, – и тотчас, в три-четыре прыжка, оказался около меня.

Усевшись рядом на кочке, он не то спросил, не то просто сказал:

– Здорово здесь, верно?

Я кивнул без всякого энтузиазма, поскольку понял, что уединению моему пришел конец: пришелец, судя по всему, если и мог бы помолчать, то с невероятным для себя трудом.

– О чем думаете? – спросил он как-то очень по-свойски, но и без всякой фамильярности.– Меня, кстати, Саввой зовут!– он протянул руку.

Я пожал протянутую руку и тоже представился.

– Так о чем думаете? – повторил свой вопрос Савва. И тотчас поспешно добавил, – Если это не секрет, конечно…

– Так… ответил я. Об астрологии в основном. Точнее – перевариваю некоторые идеи, которые тут услышал.

– Вот как? А я вот, знаете ли, к астрологии отношусь не очень серьезно.

– Почему? – спросил я.– И зачем вы тогда здесь? Вы ведь, наверное, на конференцию приехали?

– Да как вам сказать…и да, и нет, – он хмыкнув, почесал подбородок, – Я вообще люблю эти места… Был тут неподалеку по делам, когда слышу – конференция астрологов! Надо же! Дай думаю, загляну из любопытства, авось – не прогонят, – он снова улыбнулся, – Но вы только не подумайте, что я ее отрицаю. Нет, нет, ни в коем случае!

– Вот как? Тогда почему ваше отношение вы считаете несерьезным?

– Видите ли…– он перестал улыбаться, – Начать стоит с того, что наш нынешний мир и отношения в нем парадоксальны. Ученые презирают мистиков за некоторую умозрительность их выводов, а мистики – ученых – за их некоторую ограниченность, как кажется самим мистикам. И никто не хочет взять в толк, что мир не познаваем только лишь каким-то одним путем. Есть области, закрытые для науки, там работают метафизики всех мастей. Ученые, повторюсь, презирают их мир, но это их дело. Однако надо отметить, что и мистикам нечего соваться в науку. Я убежден, что у каждого попросту свой сектор познания, и сравнивать их, все равно, что упрекать шахматиста по поводу его результатов в прыжках с шестом. Каждый, в общем, прав по-своему, так сказать. В этом я убежден. Мне, к слову, по моему складу ума ближе мистика, хоть и к науке я отношусь с должным почтением, тем более, что по образованию я биолог и даже, представьте себе – кандидат наук.

– Вот как? – я был и, правда, искренне удивлен.

– Да, но я ушел из большой науки и ограничился технологиями, так сказать. Лекарства и все такое.

– Так вы бизнесмен, что ли? – спросил я.

– Сейчас – да. Но, продолжаю двигаться и в мистическом направлении тоже. Как я уже сказал, мне это близко. Однако, я никоим образом не смешиваю эти два вида деятельности.

– Понимаю, – кивнул я.

– Вот… – продолжал он, – а в метафизике… Кстати, как бы вы определили, что такое мистика?

– Думаю, это некая попытка разобраться в неочевидных взаимосвязях между явлениями.

– Точно! – Он энергично кивнул и даже поднял указательный палец, – Очень близко! Мистика, как я определил для себя – это поиски путей и методик для выявления не причинно-следственных связей между явлениями. Только и всего. И никаких там кладбищенских страстей, на которые горазда бульварная преса, – он засмеялся.

Я кивнул.

– Но все же, в чем несерьезность вашего отношения к астрологии? – напомнил я.

– Здесь опять все упирается в слова… – он ненадолго замолчал, почему-то разглядывая свои руки, – Но я попробую пояснить, раз уж начал. Вы, конечно же, знаете, что существует примерно двенадцать путей познания мистической стороны мира.

– Вот как? Я не задумывался о том, что их может быть конечное число.

– Да, вы правы, конечно, в том смысле, что, сколько людей, столько и путей, но если говорить о неких базисных дисциплинах, то их не так много. И самым очевидным из них, если так можно выразиться… я, заметьте, не сказал: «легким»… Да, так вот, самым очевидным путем здесь как раз таки является астрология. Очевидным постольку, поскольку тут все как на ладони. Вот – натальная карта: бери ее и читай. И выводы ваши будут довольно похожи, прочтете вы ее сегодня, завтра или через месяц. Более того, выводы будут схожими, даже если карту прочтут два разных астролога одной школы. Вы согласны со мной?

– Не знаю, – сказал я честно, – нынешняя конференция убеждает меня как раз в обратном: здесь, сколько людей, столько и мнений, если не больше. Я не увидел согласия даже по базисным вопросам.

– Это верно. Но мы наблюдаем данную картину лишь потому, что здесь собрались в основном самоучки, и потому они не принадлежат к единой школе, – возразил Савва.

– Ну, допустим, – согласился я, – а какие же направления самые сложные?

– Остальные все сложны по-своему. Герменевтика, алхимия, магия… Главная их проблема в том, что у одного это работает, а у другого нет. И при этом одного можно научить, а другого – нельзя! Понимаете? Да что там алхимия! Кто ею вообще сегодня владеет? Возьмем – Таро! Казалось бы – очевидно, почти как астрология, но – увы, это не так.

– Почему? – удивился я, – есть много очень глубоких работ по этой теме.

– Это – да. Но если бы это помогало, хватило бы лишь одной монографии Шмакова¹… Вы понимаете, о чем я?

– Конечно, – кивнул я, – Но почему вы считаете, что, изучив книгу того же Шмакова, нельзя, собственно, изучить Таро?

–Не умею точно сказать… все снова упирается в слова… Но, говоря, грубо, арканы² нельзя изучить по книге. Нет, прочитать о них можно и даже стоит, но это мало что даст. По себе знаю. Изучая Таро, его следует пережить, так сказать… Я, наверное, непонятно говорю, да?

– Нет, почему же, все понятно. Но я никогда прежде не думал об этом в таком ключе…

– Ну, так попробуйте! Это очень интересно, и, в общем-то, что немаловажно – почти безопасно. Жизнь на каждом шагу показывает нам разные истории, надо лишь распознать в них присутствие того или иного аркана…

Тогда мне очень понравились идеи Саввы. И мы и после несколько раз встречались в разных местах. Я много думал об этом, а потом я как-то уехал в командировку с Казахстан. Сначала судьба занесла меня в Актюбинск, где самолет совершил экстренную посадку, а после я был вынужден пересесть на поезд до Караганды, где до меня ехали цыгане. Они шумно вываливались из вагона, выбрасывали тюки с вещами, а когда поезд тронулся, и стало тихо, я обнаружил на сидении в купе какой-то сверток. Из любопытства я развернул тряпицу и увидел там несколько обручальных колец, пару цепочек, похоже, золотых, и коробку с картами. Это была замусоленная колода Таро, но при этом в старших арканах почему-то не хватало нескольких карт. Я воспринял это тогда как знак, и стал искать случаи их пережить, как и советовал Савва. Впрочем, чаще мне удавалось лишь увидеть подобные переживания со стороны, наблюдая других людей, что тоже оказалось очень полезно.

Надо же, я всегда ненавидел предисловия, считая их не только абсолютно бесполезными, но часто даже мешающими восприятию основного текста. Тем не менее, это случилось. Предисловие я все-таки написал.

Мир в себе

(Аркан 0 – Шут)

Прошло совсем немного времени от начала  Великого праздника, столь желанного времени, к которому  приходится ползти, порой изо всех сил, по полгода, переполняясь благими мыслями и грандиозными планами. Но вот, первые два дня праздничной недели исчезли сами собой, будто растворились, планы стали понемногу тускнеть, благие намерения приобрели бытовой оттенок, и вскоре делать было уже решительно нечего. Многие, как обычно, все же вырвалась спешным порядком за пределы страны, гонимые необычным для весны холодом, в те края, где сейчас холодно по обыкновению, а потому не обидно. Город находился в каком-то пустынном оцепенении, и это ощущалось хотя бы потому, что машину можно было поставить без труда где угодно. Или, скажем, цены  –  тоже необыкновенно ползли вниз, пестря цветными плакатами распродаж с гигантскими, в полвитрины,  цифрами скидок.

Хава прогуливаясь, добрела почти до окраины города, где находилось множество мелких кафе и магазинчиков со всякой всячиной. Они призывно пестрили тканями и керамикой, закрадывались в нос  расслабляющими волю запахами, и что интересно – все это великолепие  сопровождалось желанным спокойствием, совсем не утомляло суетой и дикой, обыкновенной для дешевых кафешек, надсадной музыкой.

Пить совсем не хотелось, и, скорее от скуки,  Хава все же взяла сок с какими-то бутербродами нелепой длины. Время размеренно катилось вместе с облаками, которые, как зимой, ползали прямо по улицам.

– Не угодно ли мышиного яду?

Вопрос прозвучал совсем рядом, и Хава обернулась. Перед ней стоял высокий человек, лет тридцати, одетый весьма прилично и дорого.

«Ишь ты, как вырядился», –  подумала Хава, мельком глянув на пришельца.

– Спасибо, нет, –  сказала она и тотчас несколько демонстративно отвернулась.

– Почему? –  На лице человека обозначилось неподдельное удивление.

Хава снова обернулась и спокойно ответила:

– Потому, что у меня нет мышей.

– Ну, какие пустяки! Нет, так будут! Сейчас, знаете ли, при таком загрязнении города, я думаю, они не заставят себя долго ждать. А яд первоклассный, поверьте – слона завалит!

– Зачем слона?

– Это я так, образно выражаюсь. Начитался, понимаете ли, всякой беллетристики, теперь – вот,  нате вам результат… Итак, какая у вас квартира? На один квадратный метр площади нужен примерно один миллиграмм.

– Спасибо, у меня есть кошка, – соврала Хава.

– Ну, во-первых, никакой кошки у вас нет, – очень уверенно ответил молодой человек, – а во-вторых, даже если бы и была, то какой от них прок? Нажрутся, понимаешь, «Whiskas» , а уж  после него – какие там мыши!  Нет, тут вы не правы совершенно, уверяю вас.

Хава  поджала губы и опустила глаза, она поняла, что просто спокойно посидеть одной и ни о чем не думать ей уже не удастся, и как подсказывал жизненный опыт, избавиться от  подобного бреда можно лишь ценой немедленного бегства.

Она встала.

– Ну, стоит ли так беспокоиться? – замахал руками молодой человек. – Я уже ухожу, но напоследок позвольте спросить. Фирма часто делает подарки своим покупателям. Какой  подарок вы хотели бы получить в случае покупки?

– Никакой, – отрезала Хава.– Я не собираюсь ничего покупать.

– Ну, бросьте, – деланно разводя руками, возмутился субъект. – Если бы я вам продал одну десятиграммовую упаковку за двадцать шекелей, а взамен предложил поездку, скажем, на Канарские острова, вы бы вряд ли отказались, не так ли?

– Перестаньте молоть чушь! И оставьте меня в покое.

– Вот, вы возмущаетесь. А только лишь потому, что условия кажутся вам чересчур фантастичными. Следовательно, существует некий предел, после которого, вы бы всё-таки согласились купить у меня немного столь прекрасного продукта!

– О, Боже, и откуда он только взялся! – Хава встала и задвинула стул.

– Итак, вас не устраивают Канарские острова?

Хава не ответила.

– Да, я забыл сказать, что  сейчас я продаю миллионную упаковку нашего товара и мне поручено продать его какой-нибудь эффектной женщине, разумеется, вместе с поездкой. Правда, о последнем обстоятельстве мне велено рассказать уже после сделки, так что уж вы никому ни слова, договорились?

Хава задумалась, а затем, криво ухмыляясь, полезла в сумочку и достала деньги.

– Итак…

– Что итак? – поднял бровь субъект.

– Где мои билеты на Канарские острова?

– Причем тут билеты?

– Ага. Слушай, зачем ты мне голову морочил все это время? – Хава  сделала шаг вперед,  надвигаясь на странного продавца.

– Я? Морочил?  Да Бог с вами! Всё по чести. Вот вам пакетик яду, – он достал из кармана небольшую красную коробочку из жесткого непрозрачного полиэтилена. – И сейчас же мы летим на Канары.

– Прекрати …– Хава не договорила, потому что перед глазами все завертелось, поплыло, и вдруг стало невыносимо жарко. Затем пришла тошнота, но ненадолго,  на какие-то мгновения, и также внезапно отступила. Потом все прошло, но Хава почему-то стояла с закрытыми глазами и прижимала пальцы к вискам. Шум в ушах тоже почти пропал, и вместо него стал слышен  плеск волн, а затем и отчаянные крики чаек, которые, как вопли торговцев, везде одинаковы.

Хава открыла глаза. Она стояла на берегу голубой лагуны, на самой пристани, где была приколота белоснежная яхта. Чуть поодаль, на склоне не очень высокой, сплошь поросшей деревьями горы, стояла такая же белоснежная вилла. « …Рай…»,– словно бы кто-то шепнул в ухо. Хава открыла от удивления рот, не в силах что-либо сказать. Странный субъект стоял в трех шагах с очень серьезным видом, весь изображая из себя готовность тотчас же выполнить любое указание.

– Где я?

– Как договаривались. Правда, это не совсем Канарские острова, но какая разница? Не в названии же дело, верно? Тем более,  что по климату и всяческой роскоши, никакие  Канарские острова даже рядом с этим местом не лежали. Впрочем, очень скоро ты в этом сама убедишься.

– Ты что со мной сделал? Ты что мне в сок  подсыпал? А ну, говори! И быстро приведи меня в прежнее состояние!

– Ну что ты несёшь, в самом деле! – молодой человек пожал плечами. – Сама подумай. Да, кстати, я, наверное, действительно должен объясниться. Обязательным условием этой, и, возможно, последующих поездок является добровольность. Отмечу также, что здешний вектор времени расположен перпендикулярно относительно вектора времени того места, которое ты только что покинула, и посему, сколько бы ты здесь не пробыла, ты возвратишься в то же самое мгновение, из которого ушла, и, естественно, в то же самое место.

– Верни меня назад, немедленно!

– Хорошо, добровольность – прежде всего, – сказал субъект, пожав плечами, и всё снова закрутилось. Хава опять почувствовала, как голову сдавило, глаза застелило туманом, но через мгновение все закончилось, и, как прежде, они стояли в распадке между двух невысоких гор, увенчанных монастырями, и по-прежнему, как и до этого странного события, по улицам, цепляя крыши, ползли низкие серые облака…

– Рад был с вами познакомиться, и смею надеяться, что скоро мы встретимся снова.

– Во-первых, мы не знакомились, а во-вторых, зачем это мы снова встретимся? – спросила Хава спокойно.

– Меня зовут очень просто… М-м, ну ладно, пока не важно. А встретимся мы для того, чтобы продолжить наш разговор, который ставит своей целью разубедить вас в ваших  теперешних взглядах.

– Например – …

– Не все сразу, милая Хава, не все сразу. Сегодня с вас довольно впечатлений. Переваривайте.

И он, повернувшись, очень быстро зашагал вверх по улице и вскоре скрылся за углом. Хава села на стул. Вокруг ничего не изменилось, и никто не обращал на нее внимание. Все усердно поедали разноцветное содержимое огромных, словно рыцарские щиты,  тарелок. Отлетал в небытие третий день Великого праздника.

**** **** ****

Хава вяло крутила руль, механически включая сигналы поворота, время от времени замирая у светофоров и пропуская снующих людей. Солнце завалилось уже куда-то за горы, слабо подсвечивая красным черепичные крыши домов.

Машина тронулась с места и покатилась до следующего перекрёстка. Время от времени на  тротуаре встречались «голосующие» солдаты, но Хава решительно никого не хотела брать, впрочем, как и всегда. Вскоре она пересекла площадь, а дальше шоссе разбегалась в три полосы, все перекрестки остались за спиной, и дорога уже не петляла как прежде. Она ехала по правой полосе, и тротуар мелькал вырванными, то там, то тут,  кадрами с изображениями людей – мужчин и женщин, тяжело дышащих от жары собак,  деревьев, в кронах которых тонули маленькие дома. Внезапно один кадр из этого бесконечного фильма высветился особенно ярко и тотчас стал гаснуть, растворяясь  где-то за спиной, да так и исчез, оставшись неопознанным. Хава ехала дальше, но что-то всколыхнуло ее, что-то обеспокоило,  какое-то забытое чувство, которое незамедлительно, как и все нераспознанное или непонятое, перешло в тревогу. Но все это длилось недолго  –  несколько мгновений –  и затем улеглось, не оставив после себя даже тени. Хава повернула вправо, и машина покатилась с горы. Здесь тротуар был пустой, и уже ничто не мелькало, не било по боковому зрению, а просто сливалось в единый серо-зеленый фон.

На тротуаре показался высокий человек, и, даже, несмотря на некоторую близорукость, Хава узнала его еще издалека. Однако в тот момент ее заинтересовало не то, откуда он вообще взялся, а то, как он так быстро… «Ну конечно! Это он тогда промелькнул! Несомненно!» – Хава проехала мимо, лишь мельком, раза два или три, бросая короткие взгляды в зеркало заднего вида. Человек стоял, как ни в чем не бывало и, вроде бы, даже улыбался. А, может быть, ей просто показалось. Мало ли кто встретится на дороге, огибающей Вифлеем.

**** **** ****

Древняя полуразрушенная крепость стояла на самом краю каменного русла небольшого ручья,  схваченного с обеих сторон густым кустарником. Хава сидела неподалеку на мраморной скамейке и читала. Здесь было хорошо и почти всегда безлюдно, поскольку редко кому приходило в голову, просто так, свернуть с большой трассы.

Он появился внезапно, а точнее, его голос зазвучал смешливыми нотками у нее за спиной. Хава вздрогнула и  обернулась. Она обреченно махнула рукой и вздохнула: «Опять это ты!»

– Да, это я, – с готовностью отозвался субъект, перепрыгивая через лужу. – Принес, знаете ли, замечательные прищепки.

– Что за бред опять!

– Ничего не бред, –  ответил недавний знакомый и выгреб из кармана пригоршню деревянных прищепок.

Хава засмеялась.

– Вы напрасно смеетесь, – подняв брови, сказал человек, – это, если хотите знать – непревзойденный шедевр прищепочного ремесла.

– Какого?..

– Прищепочного. Извольте, тяните, – и он прицепил прищепку к рукаву пиджака. – Тяните, тяните, не стесняйтесь!

Хава вздохнула и взялась за прищепку, но та, похоже, вцепилась в рукав намертво.

– Вот, – сказал субъект, подняв палец вверх, –  я был прав. Впрочем, как и всегда. А между тем секрет прост. Там есть небольшие зубчики и пружинный стопор. Вот и все.

– Какой еще стопор? Что вам от меня надо?

– Ничего особенного. Просто вам нечеловечески везет.

– А, я опять миллионный покупатель?

– Нет, десятимиллионный. Мы уже распространили этот замечательный товар в центральной Африке.

– Слушай, ты что меня за дуру считаешь?

– Секундочку! – незнакомец опять поднял палец. Он явно кривлялся, но при этом очень искусно делал умное лицо. – Я тебя хоть раз обманул? Нет, действительно! Яд превосходный, острова всамделишные. Просто ты струсила и убежала, но тут, как говорится, не сторож я брату своему, а тем более – сестре.

– Сестре… Тебя как зовут хоть? Только не ври.

– Ну зачем же. Зовут меня очень просто – Аристофан.

– Все-таки соврал…

– С чего ты взяла? –  субъект,  как  будто, обиделся.

– Ну хорошо, и что теперь будет, если я куплю твои прищепки?

– Система премирования остается прежней. Ты можешь некоторое время пожить на Сейшельских островах.

– Ага, уже на Сейшельских.

– Ну не все ли равно? Так будешь брать? Недорого – семь шекелей. Всего-то навсего. И потом, это может быть хорошим подарком: праздники не за горами!

– Хорошо, – Хава достала деньги и протянула Аристофану.

Тот взял их и, сунув в карман, на секунду задумался, а затем, словно бы очнувшись от каких-то мыслей, махнул рукой и очень серьезно сказал:

– Поехали!

И вновь все завертелось, и в одну секунду Хава увидела себя, стоящей на берегу какого-то острова, увидела, как бы, со стороны, а потом и воочию, и почувствовала под ногами горячий песок, на который лениво накатывались бирюзовые волны. На этот раз паники уже не было, все воспринималось спокойно, почти как должное.

– Слушай, а что мне здесь  делать?

– Как это что? Что хочешь. Здесь можно найти все, что угодно. Все в твоих руках и бесплатно. Но с некоторыми условиями.

– Вот, вот, вот, – Хава саркастически заулыбалась, – а я уж было заждалась – что это он условия не предъявляет.

– Да нет, ну что ты, в самом деле! Я же говорил:  главный принцип – добровольность. Это во-первых. А во-вторых… Впрочем, это даже и не условие, а скорее просьба – ты никогда и никому не должна говорить о том, что видела и чем занималась.

– Это почему же?

– Ну, хотя бы потому, что сначала тебе не поверят, а если же ты будешь настаивать, то просто сочтут дурой, а там и до психушки рукой подать. Тут, как говорится: «Язык мой – враг мой». Так что, ты уж помолчи, ради Бога, и, возможно, это вменится тебе в мудрость.

– Ну хорошо, ты, все-таки, может быть мне расскажешь, что здесь есть, чем можно заняться?

– Опять –  двадцать пять! Ты помнишь, кем хотела быть в детстве?

– Класса до шестого – астрономом, потом химиком, кажется так.

– Очень хорошо! Там для тебя есть и телескоп, и реактивы, и карты, и посуда всякая, в общем, все, что необходимо. Времени сколько угодно. А хочешь – на яхте катайся или в бассейне плавай. Одним словом, здесь есть все, но это – мир в себе. Впрочем, как и любой другой мир. Просто мало кто об этом задумывался.

– Что значит «мир в себе»?

– Ничего, скоро поймешь. Это очень хорошо, что ты в прошлом астроном и химик… Тебя навещать?

– Но я ведь должна буду отсюда как-то выбраться. И вообще, мало ли какие вопросы могут возникнуть.

– Хорошо. Я буду появляться каждые два дня. Если что-то срочное – позвони по телефону.

– По какому номеру?

– Какая разница, – искренне удивился Аристофан.

Затем, кажется, крикнула чайка и Хава обернулась… Она удивленно завертела головой по сторонам, пытаясь раскрыть розыгрыш, но все было тщетно –  Аристофан исчез.

В первый момент хотелось бежать во все стороны сразу. Она сделала пару шагов в сторону виллы, затем неуверенно обернулась и подошла к яхте, что покачивалась у пристани. Все было настоящее. Хава ступила на борт, и душу защемило, захотелось тотчас поднять паруса и понестись неведомо куда…Знать бы как… «Ладно, в конце концов, для начала можно здесь просто спать. Вполне удобно и страшно романтично. Да и вообще, полная свобода включает в себя также возможность спать где хочешь», – Она сошла обратно на пристань и, оборачиваясь время от времени, зашагала к берегу.

****

Массивная деревянная лестница, цепляясь за прибрежные скалы, вела вверх к дому. На лужайке перед входом стоял небольшой столик и два кресла. На столике дымилось кофе. Хава присела и взяла чашку. Она почему-то была уверена, что кофе предназначен ей, или, может быть, она просто устала удивляться, душа, наконец, пришла к порогу своего насыщения, и теперь все, чтобы ни произошло, воспринималось как должное.

Отсюда море было видно как на ладони, и манил синей далью горизонт, и деревья совсем рядом шумели кронами, и какое-то необъяснимое чувство распирало, кружило голову, устремляя желания неведомо куда. Хотелось упасть прямо на траву,  и, закинув руки за голову валяться просто так, провожая глазами пролетающие мимо облака. Мысли,  одна восторженней другой, прыгали сами собой. « Сколько здесь всего! Жизни не хватит …Счастье, вот оно какое! Это просто свобода и наполненное делами одиночество!»

Хава встала и прошлась вокруг дома. Казалось, что трава была подстрижена только что, и, вообще, создавалось впечатление, что все вокруг: и дом, и лужайка, все это только что, перед ее приходом вынули из магазинного полиэтилена, достали из коробок, и, тщательно подгоняя все детали, собрали и расставили по местам. Хава потрогала траву босой ногой и ощутила приятное щекочущее покалывание и влагу еще не исчезнувшей росы.

Дверь, естественно, была не заперта, и Хава вошла в дом, оглядываясь, будто бы опасаясь кому-то помешать. Внутри никого не было, и общая атмосфера смахивала на ту, что бывает, когда заходишь в хороший гостиничный номер – каждая вещь лежит там, где ты и ожидаешь, но при этом все вокруг хоть и выверено, но как-то безжизненно. Гостиная была выполнена в темных тонах и обставлена готической мебелью: шкафы, уносящие взор куда-то в темную даль под самый потолок, сплошь расписанный сюжетами на мифологические темы; или, скажем, размашистый черный стол с высоченными креслами вокруг; камин с лежащими рядом дровами. Все гладко, официально и неуютно, хотя, может быть, это пока, а там видно будет…

Хава подошла к столу и погладила черную блестящую поверхность. Столешница ответила гладкой прохладой. «Настоящая!» – в каком-то отчаянии подумала Хава, – «Все настоящее!»

Хотелось не то плакать, не то кричать. Вот, если бы столешница оказалась горячей и шершавой, как прибрежная скала, наверное, стало бы легче, и все бы улеглось, и все можно было бы списать на безумие или, хотя бы, сослаться на небольшое затмение, вызванное, кстати, тоже не понятно чем. Но нет, мир вокруг был твердым и неизменным, он был настоящим. Хава стояла и в напряжении вертела головой, будто готовая отразить неожиданный удар какого-то невидимого врага. Почему-то на цыпочках, она пересекла гостиную, и, затем, по винтовой лестнице поднялась на второй этаж, где располагалась огромная библиотека. Там было хорошо и прохладно, пахло книжной пылью и тишиной тайны.

Большой стол  стоял недалеко от входа и оттуда был виден почти весь зал. Это был даже не стол, а скорее бюро, поскольку на нем возвышалась груда ящиков светлого дерева, видимо, заполненных картотекой. Она прошла через весь зал, оглядываясь на шкафы, и, шаря глазами по полкам, выхватывала то там, то тут некогда знакомые имена и названия… Уже у последнего стеллажа, Хава деловито толкнула массивную, вероятно, дубовую дверь и вышла на большую террасу, совершенно невидимую с центрального входа. От нее, устремляясь  куда-то в сторону гор,  убегала желтоватая кирпичная дорога.

– Ух, ты! – мелькнуло в голове. – А остров-то – огромный! И конца не видно, лес кругом

Сама не зная зачем, она пошла по дороге, поднимаясь все выше к перевалу. Затем дорога вильнула вправо, и стало понятно, что она, закручиваясь спирально, ведет на вершину круглой горы, не такой уж высокой, но сплошь поросшей лесом и оттого похожей на чью-то мохнатую голову, наклоненную немного вперед.

Лес казался густым и темным, пугал вздохами и шорохами, мягко прикасался влажными запахами, нависал над головой разлапистыми ветвями. Дорога петляла среди замшелых валунов, разбросанных по всему лесу. Хава вдруг остановилась, почувствовав что-то необычное. Она ни с того ни с сего ощутила себя каким-то пришельцем, инородным телом. С одной стороны вся эта вилла с ее строгой и какой-то искусственной роскошью, а с другой – этот лес, живущий совершенно отдельной, странной жизнью, полной событий, понятных одному ему.

Здесь на повороте дороги валунов было особенно много, и Хава словно почувствовала, что несмотря на кажущуюся тишину и очевидный покой, тут, на самом деле, ничто не стоит на месте, ничто не замерло. Напротив, она ясно увидела, что камни здесь вели тихую борьбу с деревьями. Впрочем, присмотревшись, можно было легко понять, что это всего лишь видимость борьбы, предназначенная для первого, не очень глубокого впечатления. Деревья легко и неотвратимо раздвигали огромные глыбы  в стороны, протягивая вверх свои ветви. Скорее всего, они прекрасно понимали, что серые великаны хоть и чужды им, но борьба с ними – это так, и не борьба вовсе, а всего лишь вопрос времени, а настоящая борьба предстоит после, со своими же собратьями-деревьями, когда нужно будет рваться вверх изо всех сил, чтобы схватить хоть немного солнца. И преимущество их настоящих противников только в том и состоит, что они выросли немного раньше и это обстоятельство, пожалуй, не побороть…

Хава прошла еще немного и вышла на вершину, совершенно лысую, аккуратно выложенную серыми плитами. Посередине этой площадки возвышалась округлая башня телескопа. Дух уже не захватывало, и Хава деловито вошла вовнутрь. Телескоп казался огромным и  неимоверно красивым – черный метровый рефлектор  какой-то современной системы. “Надо же, и тут не соврал!” – Хава даже мотнула головой не то от восторга, не то от удивления. И опять всплыло уже знакомое ощущение, что все это только что вынуто из целлофана. У самой стенки, чуть правее от лестницы, Хава  увидела столик и стул. На столе стопка каких-то книг, компьютер и телефон. Она подошла и медленно, будто сомневаясь, подняла трубку. На том конце что-то потрескивало и шумело, и она даже не сразу поняла, что это какой-то странный шум, похожий на сотни или даже тысячи голосов, слитых в единый поток. Она  набрала первые пришедшие на ум цифры, вроде бы «74», а потом уже подумала: «А что же сказать? Может спросить… Да нет, он ведь говорил, что можно всем пользоваться».

– Да, телескоп можешь использовать в своих исследованиях, – послышалось в трубке. – Кстати, если ночью будешь по лесу возвращаться – не бойся, это совершенно безопасно. Можешь включить подсветку. Это такой красный выключатель у выхода. Больше, я так понимаю, вопросов нет, а посему – до связи.

И вновь в трубке послышался странный шум, и стало  почему-то не по себе, а, может быть, просто одиноко. Она вышла из башни на площадку. Солнце садилось прямо в море, и лес шумел под вечерним бризом.

– Почему с наступлением сумерек становится одиноко? Весь день ничего, и одиночество за счастье, а к вечеру как-то не очень.

Хава села на край горячего каменного выступа и свесила ноги. Бриз затих, и вместе с ним лес  успокоился, стал темнеть, все больше сливаясь  с небом и наполняясь угрюмой тишиной.  Уже спустя пару минут, появился добрый десяток звезд. Хава легла на бортик и стала искать знакомые очертания созвездий.

– Эта, поярче, наверное, Вега. Тогда где Альтаир и Денеб? Как ни крути, летний треугольник построить не из чего. Тогда, наверное, это Арктур. Впрочем, нет, Арктур оранжевый, а эта белая, как Вега. И на Капеллу тоже не похожа, та – желтая. А, понятно! Наверное, я в Южном полушарии, – догадалась Хава,– надо взять атлас.

И она соскочила с бортика и побежала в башню. На ощупь, добравшись до стола, она включила настольную лампу. Книг и тетрадей на столе была целая пачка, но все они были, в основном, инструкциями по пользованию телескопом, спектрографом, камерами и лишь в самом низу лежал атлас звездного неба. Само слово “Атлас” было написано на коричневой папке с тесемками, аккуратно завязанными на бантик. Внутри была стопка бумаг, половина из которых представляла собой машинописные таблицы с координатами и прочими параметрами звезд, в остальном это были рукописные карты, четко и красиво оформленные.На внутренней стороне папки было написано: « Дорогому другу… Преуспей больше!»

Хава полистала карты. Она ничего не понимала, она совершенно не узнавала очертаний созвездий. Если это Северное полушарие, то где, скажите на милость, Полярная? Уже не говорим о летнем треугольнике. А если Южное, то где Крест³, Конопус⁴ и Толиман⁵? Ну, допустим, названия указаны другие, какие-нибудь произвольные, но координаты… Да и где Орион, рассекаемый экватором пополам? Она отложила атлас и снова вышла на площадку. Звезды висели алмазными россыпями, и было странно и страшно, потому что Хава стала медленно понимать – это было чужое небо! Совсем чужое… Она снова забежала в купол и схватила телефон. На этот раз в трубке была полнейшая тишина. Она набрала какие-то цифры и услышала гудки. Затем послышался знакомый голос.

– Ну, что  опять не так?

– Звезды…

– Что звезды?

– Звезды не те… Куда ты меня притащил? – Хава говорила устало и с каким-то безумным отчаянием.

– Что значит “не те”?

– Ну, не те… Я не узнаю здесь ничего!

– Ну и что, какая разница? Изучай эти. Что тебе не все равно? Называй их, как хочешь, соединяй между собой в созвездия… В общем, двигай науку!

– А чей здесь атлас?

– А, можешь пользоваться. Был тут один до тебя…

– И все-таки, чей он?

– Это не важно. Не ты первая, не ты последняя, как говорится.

– Что значит – “не ты последняя”?! Ты что это имеешь в виду?

– Ничего, абсолютно ничего. Если, вдруг, ты снова струсишь и захочешь назад – все остается в силе. Никакой западни, так что в этом отношении можешь быть спокойна.

– А в каком отношении я буду неспокойна? Что ты еще придумал?

– Слушай, я дал тебе рай. И именно в том виде, в каком ты сама его себе представляла, да и не ты одна, и что же теперь, я должен тебя уговаривать пожить здесь немного? Убеждать тебя в чем-то, успокаивать, и все только из-за того, что здесь, видите ли, звезды не те! Ты спятила, что ли?

– Нет, ну непривычно как-то, хотелось с кем-то поговорить…

– Я в этом ничего не понимаю. Для меня звезды – это звезды, что здесь, что там. А вот твое дело плохо, ибо кроме как со мной, тебе эту проблему обговорить будет не с кем. Так что смирись, или займись чем-то другим.

– Чем другим?

– Не знаю. Хочешь, переведи Махабхарату на мордовский язык.

– Зачем?

– А зачем тебе переводить язык звезд на язык формул?

– Ну что ты за демагог такой! Причем здесь Махабхарата? Никто ее читать на мордовском языке не будет, а формулы – это другое, это – моделирование картин мира, попытка познания.

– Ну так и познавай! Я ведь тебе о том же говорю. Или ты думаешь, что эти звезды не способны рождать эффекты, из которых можно потом раздуть проблему, втиснуть ее в рамки концепций, затем теорий и так далее?

– Ладно, до связи, – сказала Хава и повесила трубку.

Звезды висели над головой, безразлично подмигивая. Ситуация почему-то совершенно ее задавила и она пошла обратно. Она не могла понять, почему ей не нравится то, что было, в общем-то, ясно. Аристофан её не обманул ни на йоту, более того, его щепетильность обезоруживала. Значит, между действительным и желаемым был некий конфликт. Хава задумалась и села на камень у дорожки в свете фонарей, которые она зажгла, уходя из обсерватории. Итак, в чем конфликт? Остров – есть, дом – есть, яхта – есть, даже дело есть, давняя мечта детства. Она вспомнила, как писала свою первую работу в школьном научном кружке. Что-то там было связано с эволюцией галактик. И как докладывала перед большой аудиторией в старом корпусе университета. А что делать с этим? Кому рассказать, спросить? С кем поспорить? Ну, обнаружится какой-нибудь эффект, скажем, переменные звезды с кривыми блеска в виде равносторонних треугольников. Сенсация? Ну и что? Рассказать-то некому. Ну, попрыгаю с этим открытием, в ладоши похлопаю, а дальше что? Или, скажем, выяснится, что в местных звездных скоплениях сплошь звезды с аномальным содержанием бария? Да, ладно… Фантазировать тут можно до бесконечности… А почему, собственно, фантазировать? И почему, в данном случае, мои фантазии менее полезны, чем наблюдаемые явления? Или наоборот, пожалуй, будет точнее: чем мои исследования здесь более полезны, чем мои фантазии?

Ночь была тихая и черная, и где-то далеко за деревьями было слышно, как волны разбиваются о скалы. Она вошла на террасу, а затем спустилась в готическую гостиную. Спать не хотелось, и Хава принялась разводить огонь в камине.

Итак, работать здесь бессмысленно, ибо здешний опыт ни на что не пригоден. Следовательно, здесь имеет смысл только отдыхать. Но вечный отдых постепенно трансформируется в скуку и, надо сказать, довольно быстро, а затем, ещё немного, и это начинает все больше походить на ад. И тогда все равно нужно будет вносить в собственное существование некий смысл, хотя бы для того, чтобы не опуститься или не сойти с ума. И, скорее всего, выходом станет только бегство. Получается,  и отдых тоже  должен быть хоть как-то  осмыслен. Вот, скажем, захочу я уплыть куда-нибудь на яхте, например, на какой-нибудь другой остров… И зачем? Так сразу и не ответишь. Допустим, рекорд я захотела поставить, мол, такая-то и такая-то добилась беспрецедентного результата, проплыв за сколько-то дней сколько-то морских миль. Нет, опять не то – кому расскажешь? Кто поверит? А тот, кто поверит, будет наверняка полный кретин, и получается так, что для него и стараться не стоило, а можно было это все для него придумать и вовсе даже не уродоваться. И здесь Аристофан наперед увидел, черт бы его побрал. А тогда зачем, спрашивается,  мне вообще этот рекорд? Соревнование с самим собой – это еще хуже, чем самому себе писать письма. Таким образом, и этот вид деятельности отпадает.

И вот еще что интересно. Если бы меня выбросило на этот остров в результате кораблекрушения, и не было бы здесь ничего, то и терзаний бы этих не было. Я бы только и делала целыми днями, что боролась за жизнь. Училась бы строить хижину, делать одежду, и все такое прочее. Следовательно, как только есть возможность к отступлению, появляются всякие лишние вопросы о смысле бытия, о суетности всяческих поползновений в область познания, и чего только еще не придумает обленившийся мозг. Когда же ситуация полна ответственности и борьбы, праздных вопросов не возникает. Тогда, может быть, борьба и есть смысл, и есть способ существования? Скажем, ставишь перед собой цель, сжигаешь за собой мосты, и движешься к ней, пока не достигнешь. А потом, достигнув, отдыхаешь немного, осматриваешься, делаешь какие-то выводы, и снова в путь, к новой цели, подобно скалолазу, выбираешься на вершину, где еще никто до тебя не бывал. Жизнь имеет направление, она уже не похожа на бессмысленные надуманные гонки по океану от одного произвольно взятого острова до другого, здесь результат накапливается, и, в конце концов, переходит в новое качество, другую Силу.

Огонь приятно потрескивал, распространяя по комнате аромат древесной смолы.

– Значит, ты готова признать всю бессмысленность, каких бы то ни было исследований любых внешних явлений?

Хава обернулась. Она не испугалась и не вздрогнула. Где-то внутри она ожидала появления этого странного человека. Он всегда появлялся на границе какого-то кризиса, но непременно за мгновение до его наступления. В самом деле, тогда, впервые, когда он пристал с этим идиотским мышиным ядом, ведь кризис уже назревал. Явно невостребованное вдохновение, жажда чего-то и при этом полнейший вакуум, который в лучшем случае был бы заполнен бездельем, а на такой почве что ни посеешь – всё взойдет, подоспей только вовремя.

– Чего ты молчишь?

– Ты так говоришь, будто предлагаешь мне капитулировать.

– Ну, в каком-то смысле ты права. Итак, как насчет бессмысленности каких бы то ни было исследований любых внешних явлений?

– Только внешних?

– Разумеется. Изучение внутреннего мира дает практически абсолютные результаты. И где бы ты ни находилась, твой процесс познания никогда не будет прерван.

– Я не знаю, я уверена только в том, что бессмысленно исследовать звезды на твоем острове. Никому это не нужно.

– Вот именно! Никому не нужно! А чья, собственно, оценка тебе так важна? Твоих подруг? Так они ни черта в этом не понимают. Или, может быть, ученый мир сохнет от тоски без твоих открытий? Опять же нет. Уверен, что никто из них даже и не посмотрят в твою сторону, поскольку ты, как известно, университетов не заканчивала. Даже для себя  это бессмысленно, ведь не будешь же ты жить на этом острове вечно.

– А, может быть,– Хава хитро усмехнулась, – я когда-нибудь сюда вернусь! Куплю у тебя, скажем, стомиллионный метр бельевой веревки фирмы «Рабинович и его дефективные сыновья», и снова нате вам – уроки смысла жизни по ускоренной программе.

– Никогда. В одну и ту же воду ступить нельзя, как известно. В другой раз ты попадешь на другой остров, и там будут другие звезды. И опять все с начала.

– Что же делать?

– Ты уже все сама поняла. Нет ничего снаружи, есть только внутри. В этом весь смысл. И познание этой сути и есть цель, и естьсредство. И если получится, то…

– Что?

Он улыбнулся:

– И это ты уже знаешь. Ты вообще очень быстро все понимаешь, я в тебе не ошибся.

– Что значит  – не ошибся? Ты чего добиваешься-то? Кто ты вообще такой?!

– Я – Мессия. – ответил Аристофан и скромно потупился.

– Ай-яй-яй!  И как это я раньше-то не поняла! – съязвила Хава.

– А что? Мессия – это тот, чья задача вернуть людей на нормальный путь, который, в конце концов, приведет к свету. Это тот, кто возвращает потерянный смысл бытия. Так?

– А я думала, что Мессия выводит к этому свету целые народы.

– Ну, во-первых, ты не знаешь, скольких я вывел. Во-вторых, кто сказал, что Мессия должен водить за собой толпы? По-моему, это не обязательно, да и время сейчас такое… Индивидуализм доминирует, вот и приходится работать с каждым индивидуально. С каждым, кто еще не совсем потерян.

И в-третьих, кто знает, может быть, твоя задача, как раз и состоит в том, чтобы стать праматерью какого-нибудь нового народа. А моя – подправить, подсказать, и всякое такое, одним словом – осуществление общего руководства. А то, ведь, если не получится, и народ не родится… Кто знает, сколько потом еще ждать?

Хава закрыла глаза и махнула рукой, спорить было как-то тяжело и бессмысленно. Потом она провела ладонью по лицу и, открыв глаза, обнаружила, что опять находится в городе, правда, не совсем в том самом месте, а чуть дальше, ближе к окраине, и тучи куда-то делись, и уже довольно жарко.

– Ты что, меня все-таки обманул? Который час?

– Да неважно – час туда, час сюда – все равно, никто не заметит.

Хава села на камень. Полуденный зной вязко колыхался над пыльной дорогой,  убегающей куда-то в холмы. Было пусто и одиноко, и, главное, –  непонятно что дальше. Мир рухнул вместе со своим смыслом, и взамен не была построена даже маленькая хижина… И спрятаться было некуда. И нечего было возразить нагловатому Аристофану.

– И зачем я только тогда согласилась?

– Ты что, жалеешь, что ли? – удивился новоиспеченный мессия.

– Не знаю, тогда мне было как-то легче. А сейчас… Ты, вот, говоришь, может быть, и правильно, но для меня это пусто. То, что ты называешь внешним, ко мне приросло, а ты его сейчас оторвал, и стало больно. Просто больно.  А взамен ты, вроде как, и дал что-то, но оно не моё, или пока не моё. Меня не  учили так жить, чтобы преобладал внутренний смысл, и я совсем не знаю, как изучать то, что внутри.

– Ну, подумаешь, не учили! Всё, что ты ни копнешь внутри себя, все, буквально, может иметь смысл. Вопрос подхода, безусловно, существует, но это дело второе. Главное – понять и решиться. Там почти нет ложных путей. Вот, скажем, сны. Это целый мир, таинственный и полный силы. Но лишь немногие способны его понять и сделать местом своего самопознания. Или, например, желания. Пробовала ли ты когда-нибудь выследить желания?

– Что это значит?

– Это значит – выследить, как охотник выслеживает хищника. Уверен, что нет, и мало кто пробовал. Чаще наоборот – желания выслеживают тебя и подчиняют себе, а бывает, что и убивают.

– Что ты наделал? По сути дела, ты меня вырвал из мира людей, и теперь я одна навечно. Даже если я и встречу кого-нибудь, кто тоже побывал в твоей «хрустальной мясорубке», то все равно ничего не изменится. Внутренним, ведь, не поделишься.

– Это почему же нет? И вообще, что, по-твоему, сближает людей? Может быть, взгляды на жизнь? Или схожесть культуры?

– И это тоже, почему нет?

– Да потому, что все это называется одним словосочетанием – система ценностей.

– И что?

– А то, что после «хрустальной мясорубки», как ты это называешь… Хм… Слово-то какое! У людей неизбежно меняется главное – система ценностей. Ты, вроде как,  вырвалась из рабства и теперь тебе просто надо привыкнуть к свободной жизни. Для этого вовсе не обязательно сорок лет ходить по пустыне, хотя тоже придется нелегко. И будут, как и тогда, кликуши, зовущие обратно в рабство, где, в общем-то, хоть и не очень чисто, но тепло, хоть кормят и не очень вкусно, но  регулярно, и, главное – есть гарантия минимума и того, и другого. И ты можешь, в общем-то, выбирать  между свободой и рабством, но знай, что за спиной – только смерть.

Хава встала и потянулась, подняв руки вверх.

– Пока что, я никуда не двинусь. Ни вперёд, ни назад. А там – посмотрим, может быть, действительно, нужно привыкнуть. Как тебя найти, если что?

– Если что?

– Ну, вопрос какой-нибудь…

– И вопросы, и ответы – внутри тебя. Вопрос не возникает, если ответ ещё не родился. Ищи…– он отмахнулся от назойливой мухи, норовившей сесть ему на лоб.

– Я же, всего лишь, перевозчик с одного берега на другой. Не более того. И ты теперь будешь все  удаляться и удаляться от берега, на который когда-то прибыла. И, пойми, ведь глупо, отойдя от места переправы на десятки миль и, встретив развилку на дороге, бежать обратно, чтобы спросить о дальнейшем пути. Гораздо умнее, если не уверена в себе, посидеть на самой развилке и подождать кого-нибудь. Ведь рано или поздно кто-то появится, и тогда, спросив совет, пойдешь дальше. А лучше – не жди никого, а следуй своему сердцу. И тогда ты пройдешь немало путей, и, в конце концов, обязательно придешь к следующей переправе.

Хава хотела спросить: «А что же дальше, за ней, за второй переправой?» Но тут, как  недавно  на острове, за спиной закричала какая-то птица и Хава обернулась. И словно молния, всё существо пронзила мысль, что её вопрос повис в воздухе и уже можно не поворачиваться. Сойка, пролетавшая совсем рядом, каркнула  для порядка еще пару раз, и тогда Хава повернулась снова на прежнее место. Однако, Аристофан не исчез. Он стоял и улыбался.

– Я советовал тебе следовать сердцу, а не стереотипам. А ты –  нет, все туда же.  Что ж, всему, как видно, свое время, – и с этими словами он повернулся и пошел быстрым шагом по пыльной дороге,   убегающей куда-то в холмы.

Иерусалим ,1996

Обыкновенные совпадения

(Аркан I – Маг)

Если ты говоришь с Богом, то это молитва, а если он с тобой – это шизофрения.

Томас Сас

Как Тим ни кутался в плащ, пытаясь укрыться от холодного моросящего дождя, это мало помогало. Дождь был самого мерзкого свойства: казалось, что он лил со всех сторон сразу, и, порой, даже откуда-то снизу. Тим шел и размышлял на довольно странную тему, непонятно чем навеянную. Он подумал, что его  всегда, скажем так, удивляло построение сюжетов в классическом детективе. Как правило, это довольно умный частный сыщик, не имеющий отношения к государственной службе, переигрывает всех полицейских, практически всегда безнадежно тупых и недалеких.  Это не то, что бы было странно, но, скорее не совсем честно. Ведь у частного сыщика всегда значительно больше свободы действий, он не связан по рукам и ногам уставами и процессуальными нормами, хотя, конечно, у него и настолько же меньше полномочий. Тим также подумал, что, с другой стороны, если бы его заставили писать репортаж о каком-нибудь сыщике, было бы трудно удержаться от соблазна, и не подражать доктору Ватсону или же кому-то в таком же роде. Увы… Здесь есть что-то от закона о разделении труда. Хотя, вряд ли такого рода репортаж вообще был бы возможен… Шерлок Холмс, Ниро Вульф, да и все остальные, за исключением, быть может, Эркюля Пуаро, сторонились журналистов. Истинные мудрецы и даже просто хорошие профессионалы никогда не оказываются под объективами камер. Им это не то, что бы не нужно… Здесь, наверное, есть что-то от магии. Так, например, настоящему магу незачем изучать кун-фу или кик-боксинг, с целью защитить себя в нужный момент. Такой момент просто никогда в его жизни не наступит. Он исключается самим образом жизни, совершенно недоступным простым смертным.  А потому, они и живут своей, более чем странной  жизнью, и любому, кто окажется рядом, остается лишь записывать, без малейших шансов, впрочем, что-либо понять.

 Говоря откровенно, в тот день Тим пришел в редакцию c большого похмелья. Случилось сразу два повода. Во-первых, Мелисса – его давняя подруга детства, наконец-то вышла замуж за Майкла, и Тим был вынужден стоять навытяжку целый час в церкви, а затем и где-то еще… Он уже смутно припоминал, где именно. Майкл давал ему время от времени фляжку, когда, Тим, сказать по правде, начинал уже попросту ныть. Затем, часам к одиннадцати ночи его усадили в такси и отпустили. Однако по дороге он очнулся и решил ехать на вечеринку к Жоржику.

Надо сказать, что  Жоржик, хоть и был его давним другом, но, Тиму всегда казалось, что он – слегка «того». Нет, малый он неплохой – слов нет – добрый и вполне надежный. Придурковатость его, по мнению Тима,  состояла в том, что он – Жоржик – страстно верил в магию, астрологию и прочую хрень, и потому, как минимум четыре раза в году устраивал странные вечери, когда, как он говорил, Солнце заходило  в Кардинальные знаки Зодиака. Тим так и не удосужился узнать, что это такое.  Он  просто знал, что в этот день будет много, довольно странных, и вполне доступных девиц, обвешанных бусами и колокольчиками, а также будет совершенно потрясающий напиток, который Жоржик готовил сам, вроде бы из каких-то грибов. Короче говоря, Тим приезжал с удовольствием. К слову, Жоржик не давал выпить напиток и заторчать «просто так», как это делают все нормальные люди. Нет, он требовал, чтобы гость, прежде, чем глотнуть, подумал, чего он или она сделали за четверть года мерзкого, подлого или низкого и лишь затем выпить, попросив прощения. Причем не у того, кого ты, возможно, обидел – а вообще – просто попросить прощения. Тим не спорил с другом. Жалко, что ли подумать, мол, «пардон – накосячил я, было дело…»? Тем более что ничего особенно мерзкого или низкого, он за собой не помнил, а глюки потом шли совершено потрясные. Нет, ну, не то, что бы он считал себя  ангелом, но где, собственно, эти подлости совершать-то? В редакции, что ли занюханной газетенки, где Тим пописывал свои плоские статейки? В общем, Жоржик, по мнению Тима – классный, но… теперь вы сами понимаете…

Как Тим добрался от Жоржика домой, оставалось уже совершеннейшей загадкой. Утром же, когда зазвонил будильник, его больной мозг, смог сгенерировать одну единственную мысль: «Позвонить шефу и взять больничный», но… он тут же вспомнил, что как раз сегодня должны привезти материалы по исчезнувшей барже «Каракас», и если его не будет, их перехватит Пит, а он та еще сволочь! В общем… Со стонами и проклятиями, Тим кое-как умылся, заставил себя выпить чашку кофе и, припадая то к стенам, то к перилам, двинулся функционировать.

В редакцию он все-таки опоздал, и, скорее всего из-за дождя: идти было скользко. И опоздал-то он всего-навсего минут на десять, но шеф все же сдвинул мохнатые брови и покачал головой с надвинутым на лоб дурацким, некогда голубым пластиковым козырьком на резинке. Материалы по барже еще не прибыли, и Тим стал рыскать по папкам, чего бы такого поинтереснее взять в разработку. Но все было каким-то унылым и серым, а он так не мог. Если тема казалась ему интересной, в нем начинала фонтанировать энергия, и он мог работать сутками напролет, иногда даже и без сна. Однако если ситуация его не увлекала, то он ничего поделать с собой не мог и большую часть рабочего дня убивал  в курилке.

– Тимоти, зайди ко мне на минуту, – раздался голос шефа.

– Все! Теперь точно уволит! – подумал Тим, – На мне и так  тыща всяких «подвигов», хоть, впрочем, и не настолько серьезных, чтобы вспоминать о них при употреблении напитка на вечеринках у Жоржика.

В общем, приунывший, раздираемый жуткой головной болью, Тим стал продвигаться к кабинету шефа. Постучал, вошел…

– Вы меня вызывали, сэр?

– Да, садись, – шеф стал копаться  в груде папок.

Он долго возился, что-то доставал и перекладывал, пока в конце концов, гигантская пирамида из книг, газет и разнокалиберных скоросшивателей не рухнула. Шеф чертыхнулся, и Тим ринулся помогать собирать обрушившийся на пол архив. Когда же весь этот бедлам был, наконец, снова возвращен на стол, искомый невзрачный скоросшиватель был все-таки найден и, почти торжественно, вручен Тиму.

– В общем так… Совет директоров решил, что нашей газете нужна сенсация. Ну, или просто какой-то необычный материал. Получится хорошо – будут премиальные. Ну а, если нет … сам понимаешь… Здесь не армия спасения начинающих алкашей. Все понятно?

– Так точно, – отрапортовал Тим не без сарказма и даже щелкнул для пущей важности каблуками.

Шеф лишь качнул головой – выходками Тима он был сыт по самое горло:

– Срок – неделя, это ясно?

– Ясно, шеф,– ответил Тим, кивнув – Но вы бы хоть намекнули, на какую приблизительно тему нужен репортаж? Ну, там – про бандитские разборки в южных кварталах или, скажем, – Тим повертел пальцами в воздухе, –  про летающие тарелки…

– Нет, про разборки не надо. А про тарелки уж кто только не пишет! Тоже мне – сенсация! Сам придумай что-нибудь. Все, иди, без тебя тут дел по самые ноздри!

Тим уныло кивнул и пошел к своему столу. Это была настоящая, качественная «засада».

– Нет, и как придумано!– думал он про себя, – Или газетка, простите за каламбур, в гору пойдет на ровном месте, либо будет законный повод меня турнуть взашей. Ну, делать нечего,– он лишь вздохнул и сел думать, но в голову ничего не лезло. Тогда он взял свой рюкзак и двинулся в кофейню напротив, где ему и прежде довольно часто приходили неплохие идеи.

Он сидел с полчаса, попивая остывающий кофе, но мысли все равно крутились лишь вокруг вчерашнего сабантуя и того, как он кадрил одну девицу, которая нетрезво вещала, что является шаманкой в третьем поколении.

– Жоржик! – вдруг осенило Тима. Он даже привстал. – Что если о нем репортаж сделать? Он ведь очень неординарный. Несколько раз мне события предсказывал – все в точку. Правда, не совсем понятно, как его уговорить во всем этом участвовать? Очень уж он терпеть не может статейки в газетенках вроде нашей. Впрочем, других идей все равно нет. Ах – да! Скоросшиватель! Может там хоть какой намек сыщется?

Тим открыл папку.

– Ага – как же… – внутри лежал лишь один унылый листок с пояснением – почти слово в слово то, что сказал ему шеф.

– Ладно, посмотрим, – Тим подошел к стойке у бара, придвинул черный телефон и набрал номер Жоржика. Тот, как ни странно, оказался дома:

– Слушай, Жоржик, у меня тут к тебе небольшое дело… – начал было Тим.

– Конечно, приезжай! – раздалось в трубке.

– Обожди… – опешил Тим, – ты же не знаешь…

– Знаю, знаю… Но это – не телефонный разговор, так что – приезжай т тогда погоаорим! – и он бросил трубку.

« Да уж… Я же говорю, что Жоржик – странный. Точнее – неординарный…»,– подумал Тим, и, оставив на стойке несколько монет, двинулся к выходу.

***

– Послушай, – сказал Жоржик, разливая по чашкам свежезаваренный чай, – что ты зациклился на этой идиотской статье? Кому она нужна, в конечном итоге? Ты же сам сказал, что твои журналистские дни сочтены. Тогда к чему эта агония? Быть может, есть что-то такое, чем бы ты действительно хотел заниматься? Сейчас хороший период, давай замахнемся на что-то большое, что могло бы стать даже делом всей твоей жизни. Что скажешь?

– Ой, – ответил Тим, развалившись в кресле, – Я не знаю… Что значит «дело всей жизни»? До какой степени тут можно, так сказать, замахиваться?

– До какой угодно, – ответил Жоржик спокойно.– Просто, реализация – это вопрос более или менее продолжительного времени. Например, если ты захочешь стать королем Англии, на это потребуется несколько жизней, а потому, я думаю, лучше не загадывать так далеко, и наметить цель, которая достижима, скажем, за год-два. Например, кем ты хотел стать до того, как вляпался в журналистику?

– Хе-хе… – ответил Тим, – я хотел попасть в медицинскую школу. Мне была интересна хирургия, хотя, я был бы не против и карьеры патологоанатома тоже… Впрочем, неважно… Мне туда не попасть, я пробовал.

– Почему это? – удивился Жоржик.

– Ну, Жоржик, посмотри на меня! Я обычный белый мужчина без признаков инвалидности. А в медшколах уже давно работает «обратная дискриминация», ты же знаешь. Мой средний бал в старшей школе – девяносто три. Но этого, как видно, недостаточно. Говорят, правда, что можно сунуть на лапу кое-кому, но я не знаю кому и сколько, и вообще – это не для меня как-то…

– Не надо никому ничего совать, – заявил Жоржик. – Ты просто должен перестроить свою жизнь. Полностью. И тогда все сложится само собой, понимаешь?

– Нет, – ответил Тим, – Не понимаю. И чем это моя жизнь тебе не нравится?

– Перестань, при чем тут это? – отмахнулся Жоржик, – Дело вовсе не в том, нравится мне что-то или нет.

– Тогда в чем? – удивился Тим.

– А в том, что если тебя не приняли куда-то, значит, твоя, скажем так для простоты – энергия не соответствует среде приложения. Ну, это как если бы в автомат, куда бросают четвертаки, ты попытался бы просунуть доллар. Понимаешь?

– Ну, допустим… – ответил Тим. – И что ты считаешь нужно изменить конкретно?

– Пока не знаю, – ответил Жоржик, прихлебывая чай. – Но мы непременно разберемся. Важно, чтобы ты осознал, что твое прежнее мировоззрение было в основном ошибочным, и  чтобы ты был согласен двигаться в направлении его исправления, а также, чтобы ты верил в успех. Без веры ничего не получится, к сожалению.

– Вот как? Ну, допустим… А что мне все-таки со статьей делать? Мне же до подачи документов в мед школу на что-то жить нужно! Да и денег на учебу надо собрать, там ведь совсем не дешево.

– Не беспокойся об этом. Это – частности. Это решится само собой, поверь мне. Кстати, на первых порах, тебе придется полностью довериться мне. Дело в том, что первые результаты нашего «похода», благодаря которым ты сможешь убедиться в моей правоте, придут лишь через какое-то время. А поэтому, ты должен будешь просто верить, что я все делаю верно. И что мы идем в нужном направлении. Это понятно?

– Ничего себе… – Тим оскалился.

– Ну, а что ты теряешь, собственно? В случае успеха, ты обретаешь свою мечту, а в случае неудачи… Хотя, нет, это лучше не обсуждать… Ну, в общем, будешь жить как жил. Ничего противозаконного или непристойного я от тебя требовать не буду. Обещаю. Понимаешь?

– А что ты будешь требовать? – осведомился Тим.

– Ну, я не могу тебе выдать сейчас весь план действий. Но суть в том, что у тебя должен полностью измениться не только образ жизни, но и образ мыслей, если хочешь.

– Не хочу! – отрезал Тим.– Тогда это буду уже не я.

– Ну, в известном смысле это так, – кивнул Жоржик, – Но твой опыт тебе уже показал, что ты, какой ты есть сегодня и мед школа – несовместимы. Увы! Мед школа в обозримом будущем меняться вряд ли будет, следовательно, нужно измениться тебе.

– Слушай, Жоржик, скажи честно: а на кой хрен тебе это нужно? Я бы еще понял, если бы ты хотел заработать, но денег ты, я вижу, не просишь. Так в чем твой интерес?

– Да, ты прав, деньги меня не интересуют. У меня их всегда ровно столько, сколько мне нужно. А интерес… Мне сложно тебе это объяснить теперь. Но я объясню тебе непременно, когда ты будешь готов к пониманию. Иначе это будет для тебя просто пустой звук.

– Вот как? Нет, я так не могу, извини. Я не хочу сказать, что бесплатный сыр только в мышеловке, и я знаю, что ты не можешь замышлять против меня что-то дурное. Но, в тоже время, я не чувствую себя комфортно, когда чего-то не понимаю, когда правила игры не обозначены еще до ее начала. Понимаешь?

– Ладно, – невозмутимо ответил Жоржик. – Я скажу тебе, в чем мой интерес, если это так уж важно. Мне был знак свыше. Так тебе больше нравится?

– Какой еще знак? – хмыкнул Тим

– Ну, я же предупреждал, что для тебя это пока что пустой звук. Расслабься, и просто доверься мне, – сказал Жоржик почти ласково.

– Ну, хорошо… – Тим пересел на край кресла и уперся локтями в колени.– Что я должен делать?

– Сейчас ничего. Но завтра утром будь готов, мы посетим одно место, где, вероятно многое прояснится, относительно дальнейших действий.

– Что за место? – насторожился Тим.

– Я не могу тебе сказать. Более того, большую часть пути у тебя будут завязаны глаза. Но ты должен мне верить, как мы и договаривались, – ответил Жоржик, подливая себе чай.

– Нет, ну вообще! – возмутился Тим. – Это я через весь город буду топать с мешком на голове? Ты нормальный вообще?

– Нет, мы поедем на машине, – ответил Жоржик, – И никакого мешка на тебе не будет. Просто повязка, какую одевают в самолете, чтобы лучше спать.

– Но зачем? – спросил Тим.– Что за «тайны Мадридского двора»?

– Ну, причина есть, поверь мне пока на слово. Со временем ты сам поймешь. Да, и вот еще! С этого момента ничего не ешь и пей только воду. Это понятно?

– Зачем? Хотя, я так понимаю, спрашивать бессмысленно? – съязвил Тим.

– Верно, молодец! – улыбнулся Жоржик, – Вот ты уже кое-что стал понимать.

– Ни черта я не понимаю,– возразил Тим и встал.– Когда встречаемся?

– Приходи сюда к восьми, – ответил Жоржик, – отсюда и поедем.

                              ***

Жоржик, как только завел двигатель, тотчас велел Тиму надеть на глаза повязку. Тот уже ничему не удивлялся и потому не возражал. Все это напоминало какую-то игру в «шпионов», довольно забавную, впрочем. Ребячество, одним словом. Поначалу, он любопытства ради пытался считать повороты, но скоро сбился со счета и бросил. Спустя час или около того, колеса зашуршали по гравию, видимо, Жоржик свернул с трассы куда-то на проселочную дорогу. Начался дождь. Капель слышно почти не было, но то, что он начался, Тим понял, поскольку Жоржик включил дворники. Спустя еще минут двадцать, машина остановилась, и Жоржик разрешил снять повязку.

Они стояли на краю леса у небольшого дома, сложенного из бревен, последнего, видимо,  на этой лесной дороге. Слева простирался довольно обширный луг, примыкающий, очевидно, к  излучине какой-то реки. Других домов поблизости видно не было. Они вышли из машины и почти тотчас к ним подбежал большой мохнатый пес и посмотрел недобро. В тот же момент на крыльце избы показался невысокий коренастый человек и позвал собаку:

– Марк! Ко мне!

Пес недовольно развернулся и потрусил к хозяину. Тот потрепал его по загривку и велел идти к себе в будку. Марк, порыкивая, послушно скрылся. Человек на крыльце был, скорее всего, среднего возраста, но при этом – совсем седой. Волосы у него были сплетены в косу, что было немного странно.  Был он, судя по редким копнам сена на лугу, мелким фермером, а кто из сегодняшних фермеров, да еще седых, волосы в косу заплетает? Тим такого никогда раньше не видел. Также у него была довольно длинная, неровная седая борода. Он стоял неподвижно и даже почти не моргал. Он явно не был ни заинтересован, ни раздражен, и одновременно Тим был уверен, что их приезд был седому человеку явно небезразличен.

Странный бородач ступил босыми ногами на траву и стал приближаться к машине. Когда он был шагах в пяти, Тим заметил на его лице глубокий косой синеватый шрам. Жоржик выступил вперед, и они со странным «старцем» обменялись чем-то вроде легких поклонов, а после и  слегка обнялись. Затем Жоржик отступил на шаг в сторону, и старец подошел к Тиму поближе. Не говоря ни слова, он уставился на Тима каким-то странным рассеянным блуждающим взглядом, вроде как задумался о чем-то своем, но в глаза при этом он и не смотрел.

– Что ж… сказал седой человек, наконец, оборачиваясь к Жоржику, – возможно, ты прав, хотя… должен сказать, что вести его будешь ты сам. Не мой он, это точно.

– Как это сам? – почти возмутился Жоржик, – Нельзя мне еще!

– Можно. Поверь мне. Если что – я отвечу за все.

– Вот как? – Жоржик немного успокоился.– А ты уверен?

– Не был бы уверен – то и не говорил бы. Я тебе немного посоветую, как и с чего начинать, но услуга за услугу!

– Что за услуга? – насторожился Жоржик.

– Тут скоро девочку больную привезут. Поможешь мне, ладно?

– Хорошо… – пожал плечами Жоржик, –  но ты-то во сто крат лучше меня!

– Ну, в чем-то – да, а в чем-то – нет, – возразил старец. – Думаю, это получится не очень долго. А пока давайте чаю попьем, – и он махнул рукой, приглашая следовать за ним.

Тим и Жоржик переглянулись и тоже направились к дому.

Согнувшись почти пополам, чтобы не стукнуться головой о косяк, Тим шагнул вовнутрь и огляделся. Дом был старый, но опрятный. Ремонт, включавший в себя побелку большой печи, устроенной прямо посреди дома, а также и потолка, был сделан явно «на днях» и потому все казалось почти праздничным. Все вещи лежали по местам, скатерть на столе была чиста и даже еще сохранила складки после глажки. Большой серый кот, посапывая, спал на лавке у печи, не обратив на вошедших ни малейшего внимания.

Хозяин собрал в кулак пучок щепок и зажег их внутри довольно странной посудины, которую он назвал «самоваром». Дымовую трубу он приладил к печной отдушине. Уже через  пару минут внутри самовара что-то весело загудело. Хозяин сел на грубо сколоченную лавку, покрытую вязаной дорожкой, и уставился на Тима:

– Пафнутием меня зовут! – сообщил он, – Русский я, хотя родился тут уже. Мои деды еще до революции сюда рванули. Про старообрядцев слышал?

Тим покачал головой.

– Эге… Ты поди и про революцию нашу, мать ее так, ни черта не слышал…

– Ну почему же, – возразил Тим, – слышал немного…

– Ну, неважно это уже. Мы тут скоро с Жоржем должны будем поработать маленько, а ты тогда выйди во двор, когда я попрошу –  дождь уже кончился – и посиди там тихо, что бы ни случилось. Не твоего это ума дело. Понял?

Тим кивнул.

– Ну и хорошо. Что можно будет, он тебе по дороге обратно объяснит. А сам больше сюда не приезжай. Не мой ты, ошибся твой приятель.

– Что значит, «не ваш»? – переспросил Тим.

– То и значит. Потом, может, больше поймешь, а пока просто помалкивай.

Тим снова кивнул, уже немного обиженно.

Самовар начал издавать звуки, похожие на свист. Пафнутий встал и, достав с полки белый фарфоровый заварочный чайник с яркими цветами на боку, плеснул в него кипятку из самовара, а затем, покрутив его внутри, открыл дверь и выплеснул воду наружу. Насыпав после этого заварки, и залив затем ее кипятком, он поставил чайник на стол и посадил на него сверху куклу, обширная юбка которой была похожа на лоскутное одеяло.

– А что с девочкой? – спросил Жоржик у Пафнутия.

– Да бог ее ведает. Болеет говорят, а чем – никто не знает. Врачи сам знаешь как: одни одно толкуют, другие другое.

– А ты ее видел прежде?

– Откуда? Я и теперь не хотел браться. Мне еще с того раза впечатлений хватило. Но тут один знакомый поручился… Залог даже принес. Ну, я залог тот им отдам после, когда все успокоится.

– Что успокоится? – не понял Жоржик.

– Ну как это? Я ж тебе рассказывал! Был у меня случай лет десять тому. Тоже мамаша с ребенком приехала, мол, сглаз снять. А там не сглаз был… там все хуже, и она – мамаша – во всем сама и виновата была. Я ей так и сказал все в глаза, мол, убила ты кого-то, вот и расхлебываешь теперь. Она на меня как накинулась, а после, говорят, даже полицию привела… Ну, я-то тогда почувствовал  неладное и еще до их прихода в бега пустился. Почти три года по лесам скитался. Вот тут и осел. Больше не хочу, знаешь ли. Стар я уже на болотах ночевать. Да и своих дел, знаешь ли, полным-полно.

– А тогда что тебе залог тот даст? – удивился Жоржик.

– Люди редко отдают последнее,– ответил Пафнутий, дуя на чашку, чтобы остудить, –  если только не верят, что все будет правильно. Эти отдали, значит – верят. А мне ихнего добра не надо. Долг свой исполню, и – до свидания. Потом отдам все обратно. Ну, а ежели снова, как тогда, то будет хоть на что питаться снова три года…

Тим ничего не понимал, но от речей Пафнутия веяло какой-то необъяснимой жутью, причем жуть эта была совсем уж какая-то нездешняя, что ли. Даже тот невероятный кошмар, связанный с бандитскими разборками в южных кварталах, о которых Тим не раз писал в своих статейках, был куда более привычным. Он имел какую-то свою бандитскую, пусть совершенно извращенную, но – логику. Тут же все слова были вроде как абсолютно понятны, и при этом смысл сказанного вообще не ложился, ни на какой привычный опыт. При чем тут полиция? Почему именно «три года» надо ночевать на болотах? Интересным еще было то, что Жоржик всю эту ахинею понимал и воспринимал как будто довольно спокойно, словно бы как должное.

– А когда приехать должны? – Спросил Жоржик, хлебнув из чашки, и затем добавил, – Чай у тебя всегда удивительный. Нигде такого не пил.

– Да, я чай люблю. А эти…  вот, уже, поди, должны быть. Опаздывают почему-то,– ответил Пафнутий, тоже прихлебывая из чашки.– А хотя, вот они! Вон машина подъехала!

Пафнутий поставил чашку на стол и затем вышел на крыльцо. Оттуда он снова прогнал Марка в будку и, довольно громко позвал приехавших:

– Сюда давайте, сюда! Не бойтесь! Собака не укусит!

Через минуту в дом вошел мужчина лет тридцати пяти. Он нес на руках закутанного в одеяло ребенка. За ним вошла бледная очень грустная женщина. Пафнутий зашел после них и закрыл дверь.

– Тимка! – обратился он к Тиму, – А ты – ступай, погуляй вокруг, а то тут и так дышать нечем! И вы, мамаша, тоже! Пусть вот он останется, а вы – пойдите, тоже подышите воздухом!

Женщина попыталась что-то возразить, но мужчина тихо приказал:

– Не надо! Делай, как он говорит. Я присмотрю!

Женщина обреченно кивнула и вышла наружу, ни на кого не взглянув. Тим последовал за ней. Женщина стояла и как-то неловко переминалась с ноги на ногу, и Тим предложил присесть на небольшую скамейку у самого окна. Женщина молча села.

– Что с ней? – спросил он, доставая сигарету. Он также протянул пачку женщине. Та молча и как-то почти механически, не глядя ни на Тима, ни на пачку, взяла сигарету двумя пальцами.

– Никто не знает, – коротко ответила она, – анализы все нормальные…

Тим щелкнул зажигалкой и поднес к ее сигарете, а потом и к своей.

– Но что-то же не так?

– Да, не так…– равнодушно подтвердила женщина. – Жар у нее ни с того ни с сего поднимается, и бредить начинает. Мечется… а потом неделю без памяти лежит… Вот и теперь три дня как без памяти…

– А что врачи? – спросил Тим, затягиваясь.

– Ну, а что могут врачи, когда все анализы, томография, да и все прочее – в норме. На это у них всегда один ответ: «Это у нее в голове!»

– Ну, пусть в голове…– возразил Тим, – а что голову никак вылечить нельзя?

– Никто не берется…– ответила женщина, – поэтому мы здесь… я, признаться, не очень верю во все это, но Джим, – она кивнула куда-то в сторону дома, – говорит, что попробовать надо…мол, мы ничего не теряем.

Из дома раздалось нечто похожее на пение, если так можно было бы назвать довольно странные горловые звуки, исходящие оттуда. Затем послышались крики, но это были явно крики того же человека, мужчины, который прежде пел. Затем все стихло. Женщина вскочила, бросила сигарету в траву, и ринулась, было, к двери.

– Не стоит, я думаю, – сказал Тим женщине, – Там ваш Джим, он наверняка ребенка не даст в обиду, а этот седой… велел не беспокоить…

– Но я хочу знать, что там происходит! Это моя дочь!

– Я не собираюсь вас держать, но, по-моему – не стоит ему мешать! – сказал Тим равнодушно пожав плечами. – Раз уж вы пришли, то делайте, что он говорит, иначе, какой во всем этом смысл?

Женщина посмотрела на него с какой-то странной ненавистью. Она видимо, понимала, что Тим прав, но и не могла оставаться вне событий. Затем она снова села на скамейку и вся словно бы напряглась.

– Дайте еще сигарету!– потребовала она довольно жестко, но через пару секунд, смягчаясь, добавила, – Пожалуйста…

Тим протянул уже немного измятую пачку, а затем, приняв ее обратно, достал зажигалку и, чиркнув, зажег сигарету, когда женщина немного нагнулась ему навстречу.

– Думаете, все будет хорошо? – тихо спросила она.

– Откуда я знаю? – ответил Тим. – Я здесь на тех же правах, что и вы, если не хуже.

– То есть? – удивилась женщина.

– Приятель меня сюда притащил, сам не знаю зачем. Вы его видели там, в доме… Он вообще-то чудной, слов нет, но дурного не сделает, тем более – ребенку, – Тим мотнул головой. – А вы сами не догадываетесь, что с ребенком вашим? Ну, может она падала откуда-то или болела недавно, скажем – скарлатиной?

Женщина лишь покачала головой.

– Меня все это уже спрашивали раз сто, наверное, – сказал она тихо и затянулась.

– А  как у вас в семье?  Спокойно?

– Да, как у всех… – ответила женщина словно бы нехотя.

– Ну, знаете, у всех-то как раз, в основном, и не нормально. Счастье в нашем мире это – редкая аномалия!

– Вот как? Вам- то откуда знать? – спросила женщина, снова затягиваясь.

– Ну, вообще-то я журналист. Правда, я больше по уголовным делам специализируюсь, но серая повседневность, так сказать, меня тоже интересует.

– Не знаю… – ответила женщина, подумав, – счастливой, я себя, конечно, давно уже не чувствовала… Но Джим – хороший  человек… Надежный.

– Так это же здорово! И дочь он любит, как я вижу, разве нет?

– Дина – не его дочь. Хотя – да, любит. Муж, отец Дины ушел от нас, когда ей было три месяца.

– Да ну!– Тим искренне оторопел, – Вы уж извините, что спрашиваю… конечно, не отвечайте, если не хотите… но что же случилось? Это ведь очень необычно!

– Еще как необычно! Такая любовь была… и вдруг… – она смахнула слезу, – одним словом ушел к моей лучшей подруге. Мы с ней еще со школы дружили, она была подружкой у меня на свадьбе…

– Вот тебе раз… даже не знаю, что и сказать… Я слыхал про такое, но…– Тим запнулся, – слов у меня нет, в общем… убивать таких надо! – в сердцах добавил он.

– Да уж… я и хотела ее убить, да все как на Дину погляжу, так и останавливаюсь… А потом пошла в нашу сербскую церковь, и перед иконой божьей матери прокляла ее и попросила ее смерти…. А после зажгла свечку и вверх ногами перевернув, перед иконой поставила… А ведь знаете… – она снова очнулась, – как вас зовут, извините?

– Тимоти…

– А я – Бранка, – она протянула худую, влажную ладонь. Тим пожал ее, – Так вот, вы знаете, Тим, после этого, я думаю, все и началось… Я, как домой пришла тогда, так Дину и увидела без сознания впервые…

– Вот-вот! – дверь распахнулась, и на пороге появился старец, а за ним первой вышла Дина, немного уставшая на вид, будто со сна, а после и остальные.– Я тебе это и хотел сказать: «Не кляни постылого! Заберет бог милого!»

Бранка кинулась к Дине и тотчас залилась слезами:

– Дина, солнышко! Как ты? Какое чудо!

Дина немного вяло улыбнулась и обняла ее за шею.

– Позвони своей подруге,– грозно продолжил старец, –  и извинись, покайся, то есть. Сейчас твоя дочка в порядке, но все вернется, если не покаешься! Поняла? Я ее вытянул только на месяц – два, не больше, а дальше хуже будет.

– Как так покайся? – крикнула Бранка, и еще крепче прижала Дину, – Перед этой сукой?

– Так! во-первых, не выражайся тут мне! Во-вторых – да, перед нею. Ишь ты! Ей, к слову, недолго-то и осталось, год-два – не больше. Так что поторопись. Это я тебе серьезно говорю! Серьезнее некуда! А не сделаешь – больше сюда не приходи, и вообще дорогу забудь! Ну, а как сделаешь – я тебе заклад отдам. Понятно говорю?

Бранка кивнула. По ее лицу текли слезы.

– Тот-то! Ну, а теперь ступайте, ступайте все! Дел у меня и без вас полно!– старец повернулся и, хлопнув дверью, скрылся в доме.

                              ***

На обратном пути Жоржик не требовал надеть на глаза повязку, он вообще был в каком-то приподнятом настроении и на жизнь смотрел с подозрительным оптимизмом.

– Слушай, – аккуратно начал Тим, – а как вы узнали, о чем мы говорили с той женщиной?

– Мы узнали? – переспросил Жоржик.

– Ну да, как раз, когда Пафнутий из дома выскочил, мы говорили о той подруге, к которой ее муж ушел, ну и она потом что-то вроде проклятия сотворила.

– Правда? – невпопад отозвался Жоржик.

– Правда, – подтвердил Тим. – Так откуда он узнал?

– Понятия не имею… – ответил Жоржик, – этого Пафнутия вообще не поймешь.

Сидел над девчонкой молитвы распевал, воск в ложке растапливал, а после как вскинется, и к двери! Мы с этим парнем только переглянулись, а девчонка та вдруг взяла и села на лавке… сидит – глаза протирает и сонно так спрашивает: «А где мама?». А после и сама к двери побежала.

– Ничего не понимаю, – признался Тим.

– Не ты один, – успокоил его Жоржик, вздохнув.

– А он, кто вообще? – спросил Тим, – Колдун что ли?

– Что значит «колдун»? – спросил Жоржик, – Давай с терминами определимся.

– Ну, то есть, как это? Ну – такой вот необычный человек, который творит всякое непонятное, и при этом результат у него есть… Так или нет?

– Фокусник тоже творит непонятное, – парировал Жоржик, – Или, скажем, то, что творится в Большом адронном коллайдере, тебе понятно? У великих профессионалов вообще всегда все непонятно. Так они что все колдуны, по-твоему?

– Ну при чем тут это? Там наука, будешь ее изучать – поймешь, а тут… я вообще не уверен, что этому можно научить?

– Чему «этому»?– уточнил Жоржик.

– Ну вот как он узнал, что она подругу прокляла?

– Ах это… Ну, знаешь, почти в каждом человеке полно всякого странного.

– Да неужели! – взметнулся в саркастическом порыве Тим, – И что же странного во мне или в тебе, например?

– Ну, что в тебе странного – не знаю пока… Но мы скоро узнаем, – пообещал Жоржик спокойно и, повернувшись к Тиму, улыбнулся и подмигнул.

– Слушай, кончай тут эту бадягу, а! Я тебе вопрос задал! – разозлился Тим.

– Ну, не знаю я, как именно это явление называется! И вряд ли кто-то знает. Пафнутий обладает действительно неким талантом: он видит причину вещей и событий. Не спрашивай меня – как! Я даже не уверен, что кто-то тут вообще способен хотя бы сформулировать проблему! И про тетку он эту сам все увидел. Как именно – тоже не знаю! Плавил себе воск, выливал его в воду, и вдруг, ни с того ни с сего – подскочил, как ошпаренный.  – Жоржик хмыкнул, вроде откашлялся. – Думаю, что ваша беседа о том же событии – просто совпадение, или – проявление мирового синхронизма, если знаешь что это.

– Ну, допустим. А что тогда значит ваш самый первый разговор? Ну, что я, мол, не его, и все такое?

– Ну, как тебе сказать…  сложно это, пока что объяснить. Не торопись, поймешь со временем.

– Ну, все-таки, валяй, рассказывай, я постараюсь понять,– настаивал Тим.

– Ну, я же говорю – в каждом из нас есть нечто особенное и непонятное. «Изюминка», своего рода, понимаешь?

– Нет! Какая еще во мне изюминка? И причем тут тогда медицинская школа?

– Я не знаю пока. Просто было мне видение, понимаешь? – медленно, словно разжевывая, произнес Жоржик.

– Видение? Ты обкурился что ли? – хмыкнул Тим.

– Дурак! При чем тут это?– возмутился в свою очередь Жоржик.

– А что тогда? – спросил Тим с долей сарказма и несколько громче, чем следовало бы.

– Так! Во-первых – успокойся! Я вообще не понимаю, почему ты нервничаешь? В конце концов, не ты ли искал необычный материал для своей туалетной газетенки?

– Ладно, извини… – Тим насупился.

– Ерунда! Я понимаю, – ухмыльнулся Жоржик.

Минут пять они ехали молча. Жоржик как-то преувеличенно внимательно смотрел на пустую дорогу, а Тим постоянно ёрзал, будто ему только что поменяли мягкое автомобильное сидение на грубо сработанный табурет.

– И что теперь? – не выдержав молчания, спросил Тим.

– В смысле? – искренне удивился Жоржик.

– Ну, что, я вот сейчас пойду домой, и все на этом?

– Ну, а чего бы ты хотел? – спросил Жоржик.

– Не знаю…–  буркнул Тим, – но все это какой-то бред, по-моему, причем от начала и до конца.

– Ну, да… в каком-то смысле,– согласился Жоржик.

Тим словно бы почувствовал себя загнанным в угол. Он хотел что-то спросить – и не знал что именно? Он уже был готов накинуться на Жоржика с кулаками, за его улыбочки, выражавшие успокоительное согласие, с каким обычно утихомиривают буйных психов, но понимал, что это лишь крик слабости, и в конечном итоге это ничего не даст. В общем, его распирало от желания что-то сказать или сделать, но от того, что он не знал, что именно, это внутреннее давление росло, и обещало родить большой взрыв. Впрочем, Тим сдержался, и затем все прошло, и он даже немного задремал.

Когда они подъехали к дому Тима, Жоржик остановился, и,  повернувшись, сказал:

– Если хочешь, можешь написать что-то о сегодняшнем случае, хотя, я не уверен, что у тебя получится, если честно.

– Естественно! О чем тут писать вообще? Я же ничего не видел! – возмутился Тим.

– Видел – не видел! Какая разница? А то, все, о чем пишут в газетах – правда! Особенно в таких, как твоя! Не смеши меня!

– Я, по крайней мере, туфту не пишу! – огрызнулся Тим гордо.

– Да неужели! – Жоржик заулыбался, – Значит, все эти опусы о гангстерах, явно слизанные со сценариев малобюджетных боевиков  – правда жизни? Тогда наш мир  не просто полное дерьмо, но еще в добавок – скучное и пошлое. Я в ужасе!

– Перестань! Причем тут это?

– То есть как это? Если ты там допускаешь некоторый «художественный вымысел», почему не можешь допустить его и теперь? Только в данном случае сопри сюжет не из боевика, а из чего-то более приличного, скажем – из «Экзорциста», тем более – кто его сегодня помнит? Или… – он на секунду задумался, – Слушай, зачем себя ограничивать? Наваляй им статейку в духе «Сердца Ангела»!

– Пошел к черту! – буркнул Тим, и, повернувшись, пошел к дому.

– Вот ты обиделся! А между прочим – зря!– крикнул ему вслед Жоржик.

– Зря? Я что же должен умиляться всей той ахинее, что ты несешь?

– Нет, я понимаю, ты в замешательстве! Что-то немного пошатнуло твой мир, твое мировоззрение. А хочешь, мы его завтра вечером тряхнем еще раз?

– Еще раз? Нет, к Пафнутию твоему я больше не поеду!

– Да, нет! Я тебе покажу кое-что другое. Думаю, тебе будет интересно. Хочешь?

– Что еще?– Тим насторожился.

– Хочешь или нет? Возможно, тебя это как раз и вдохновит на взрывную статью! Даже почти наверняка вдохновит! Ну? Так как?

– Только давай уже без таких вот «пафнутиев»! Ладно?

– Да что он тебе дался?! Покусал он тебя что ли? Впрочем, обещаю: никаких «пафнутиев» не будет! Только мы вдвоем, ну и тайна, которую я тебе открою, – Жоржик добродушно улыбался. Идея, пришедшая в голову только что, ему явно нравилась.

– Ну, допустим… И куда мы поедем? – осведомился Тим.

– Куда надо. Я тебя жду у себя завтра, скажем к шести вечера… или даже лучше – к семи! Идет?

Тим только хмыкнул и пошел, не оглядываясь, к своему дому.

Зайдя в квартиру, он разделся и, первым делом, залез в ванную . Он простоял под душем минут десять. Сегодняшний день, кадр за кадром пробегал перед глазами, покаснова не всплыл образ этого странного Пафнутия.

– Ну, Жоржик… – подумал Тим и, сплюнув, тихо выругался. Он выключил воду и, не торопясь вылез из ванной. Вытирался он, не спеша, и стоило хоть на минуту пустить мысли на самотек, как перед глазами все возникал то дом Пафнутия, то заплаканная Бранка, а то – лохматый пес по имени Марк. Затем, прямо в банном халате он медленно продефилировал на кухню и открыл холодильник. Оглядев скудные, с неделю не пополняемые запасы, он достал из морозилки последнюю пиццу, забросил ее в духовку и установил таймер.

Налив себе бокал вина, Тим вдруг отметил одну странность: пить что-либо алкогольное ему совсем не хотелось.

– Интересно,– ухмыльнулся он и все-таки, скорее, по привычке, сделал глоток.

Минут через пятнадцать запищал таймер духовки. Тим вытащив уже готовую пиццу, разрезал ее и уложил на круглое фаянсовое блюдо, с рисунком красного петуха посредине. Затем он поставил блюдо к телевизору и уселся на диван у низкого столика. Минут через десять должны были начаться последние новости дня.

                              ****

– Так мы договорились? – строго спросил Тим, – никаких больше «пафнутиев»!

– Да ладно! Я же сказал уже! – ответил Жоржик. – И, потом, что он тебе плохого сделал?

Тим только поднял брови, и уже собрался разразиться гневной речью, но Жоржик его опередил:

– Хорошо-хорошо! Я же сказал: там вообще нет людей, успокойся!

– А куда мы едем вообще? – довольно шумно осведомился Тим.

– Спокойно! Ты же обещал мне верить? Вот и сиди тихо! Будет интересно, обещаю.– Жоржик завел машину.

– Куда мы едем? Последний раз спрашиваю, – довольно гневно осведомился Тим.

– На гору Девяти. Слыхал когда-нибудь об этом месте?

– Это же черт знает где!–  возмутился Тим.

– Ну, чего не сделаешь для лучшего друга… – ухмыльнулся Жоржик.

Они тронулись. Проехав часа три, Жоржик предложил остановиться, с тем, чтобы  перекусить и заправить машину, а после еще столько же времени они гнали уже без остановок.

К горе они подъехали, когда было почти два часа ночи, но луна была довольно яркая, и видно было все вокруг вполне сносно. Тим поежился от ночного холода.

– Я куртку прихватил, – сообщил Жоржик, – открывая заднюю дверь багажника.– На вот, – он протянул куртку.

– И фонарик тоже на голову одень, – вслед за курткой он протянул и головной фонарик.

– Так, – задумчиво, будто припоминая, ничего ли он не забыл, сказал Жоржик и захлопнул дверь багажника.– Ну, пошли, что ли…

– Что? Вот так вот? Посреди ночи? В лес? – Взорвался Тим.

– Ну да, а что такого? – удивился Жоржик.– Или ты боишься?

– Как это что? – Тим был очень зол.

– Да не бойся ты,– заявил Жоржик тоном, не подразумевающим пререканий, –  Я дорогу знаю, не заблудимся.

– А что, днем нельзя было сюда приехать? – буркнул Тим.

– Нельзя. – Отрезал Жоржик. – Во-первых, днем то, что я хочу тебе показать, не работает. Не знаю, почему. А во-вторых, тут народу днем полно, а нам это ни к чему.

– Вот же ж… – Тим злобно махнул рукой.

– Так идем или как?

Тим молча пошел вперед.

– Обожди, нам не туда! – Жоржик указал на другую тропу, гораздо менее хоженую, которая уходила вправо в заросли какого-то кустарника.

– Нельзя сказать было…– ворчал Тим, – я бы хоть ботинки нормальные одел…

Тим остановился, пропуская Жоржика вперед. Тропа была едва видимая, ходили по ней от силы несколько человек в неделю. Иногда она и вовсе пропадала, но Жоржик шел вполне уверенно. Вскоре они совсем сошли с тропы и затем двигались еще с полчаса по высокой траве, через довольно обширный луг, на котором уже начал стелиться туман. Перейдя через луг, они затем вошли в лес, похоже буковый. Деревья были очень массивные, со светлой корой и отстояли друг от друга довольно далеко. В свете луны они казались светло серыми и почти блестели, словно бы матовое стекло. Проходя через небольшой ручей, Тим поскользнулся и ступил в воду, промочив правую ногу. Остановились. Он присел на корягу, вылил из туфля темную жижу, стянул и отжал носок. Где-то заухала сова, и затем совсем рядом раздался жуткий крик или визг. Тим похолодел, и, так замерев с носком в руке, посмотрел на Жоржика. Тот был невозмутим.

– Это – белая куропатка, успокойся. Мы ее разбудили, видимо, – сказал Жоржик шепотом.

Прошли еще минут двадцать лесом, и затем вышли на поляну. Здесь, видимо, лет тридцать назад пытались заготавливать лес, или же что-то еще. На краю поляны стоял старый насквозь проржавевший трактор. Рядом с ним валялся разный промышленный мусор: прогнившие катушки из-под кабелей, связки мелких труб, чуть поодаль возвышались поросшие дикой травой холмы щебенки.

– Пришли, – сказал Жоржик, уже не шепотом, а как обычно.

– И чего мы тут не видели? – осведомился Тим.

– Сейчас узнаешь. – Он достал из рюкзака два секундомера и какую-то рамку.– Это устройство я сам придумал, – сообщил он, – Оно помогает запустить два секундомера одновременно, понимаешь?

С этими словами он на что-то нажал, а затем вытащил один из приборов из рамки и протянул его Тиму.

– Видишь – время одинаковое, до сотых секунды, – сказал он, тыча пальцем в циферблаты.

– Ну и… – недоумевал Тим. Он все время чувствовал, будто его разыгрывают, и что шутка, похоже, сильно затянулась.

– Теперь пошли вон туда! – Жоржик указал куда-то на середину поляны.

Они подошли к довольно длинной, изрядно поржавевшей трубе среднего диаметра, которая валялась тут с незапамятных времен, как и весь прочий хлам.

– Ты пойдешь по одной стороне, а я по другой, идем синхронно, насколько можно, а затем обратно, и так раз пять. Это понятно?

– Зачем это? – снова запротестовал Тим.

– Ну, делай, что говорят. Не зря же мы сюда, в конце концов, пять с лишним часов добирались!

Тим только вздохнул, и они не спеша двинулись вдоль трубы. Затем Жоржик скомандовал развернуться, и они пошли обратно. Так они прошлю туда-сюда несколько раз. В конце концов, Жоржик сообщил, что уже достаточно, и они снова вернулись к мертвому трактору. Тим снова достал свою рамку и остановил синхронно оба секундомера.

– А теперь, – таинственно сказал Жоржик, – сравни показания наших приборов!– Он протянул Тиму оба секундомера. Разница во времени составляла почти три секунды.

– Ну, они у тебя просто не работают, видимо, правильно! – презрительно фыркнул Тим.

– Ну что ж, может быть! Сделаем контрольный эксперимент! – Жоржик снова втиснул оба секундомера в рамку и, обнулив прежние показания, запустил их снова. – Показания одинаковы сейчас?

– Одинаковые вроде, – неуверенно отозвался Тим.

– Ну, тогда, пойдем, погуляем, минут пять, и ты сам скажешь, когда будет достаточно. Хорошо?

Они обошли поляну, зашли в лес, затем вышли  и снова вернулись к трактору. Тим протянул свой секундомер Жоржику. Тот втиснул оба прибора в рамку, остановил, и затем протянул Тиму оба. На обоих приборах показания были одинаковы, вплоть до сотых секунды.

– Это, что ли фокус такой? – возмутился Тим.

– Стал бы я сюда тащится, чтобы показать тебе фокусы! Ты вообще думай, что говоришь, хоть изредка! – парировал Жоржик.

– Давай еще раз! – потребовал Тим.

Жоржик снова синхронизировал секундомеры, и они двинулись к трубе. Тим был поражен. Они сделали, пять или шесть серий экспериментов и всякий раз результат был тот же: показания приборов отличались на секунды! Тим присел на тракторную гусеницу.

– А днем, говоришь, это не работает?

– Не-а… – отозвался Жоржик, – Много раз проверяли. Только после полуночи, да и то, к слову не всегда.

– А когда начинает работать?

– Говорю же – где-то за полночь, и примерно за час до восхода – прекращает.

– И что это такое? – спросил Тим.

– Не знаю,– равнодушно ответил Жоржик. – С этой горой вообще все не так. Почему она имеет такое название, ты знаешь, например?

– Что-то слышал, – ответил Тим. – Тут вроде лет двести тому прошла эпидемия моровой язвы, и какая-то семья сбежала сюда, на гору, чтобы спастись.  Больше их никто не видел. Даже костей не нашли. Так или нет?

– Ну, в общем, да. Но, кроме того, тут всегда что-то происходит. Вот трактор этот, например. Около тридцати лет назад тут что-то добывать пытались, не знаю что именно. Пригнали вот технику, поляну расчистили, а спустя еще пару дней трактор встал. Пытались чинить – все в порядке, а заводиться – ни в какую не желает. Бензин и солярка тут быстро густеют, говорят…  А вот железо ржавеет медленнее, чем везде, хотя, это, по-моему – вранье.

– Ну, а трактор они завели все-таки?

– Нет, так и не смогли. Говорят, привезли другой, а прежний забрали, но и тот встал. А после и рабочие разбежались. Слухи ходили, что болеть они чем-то начали, хотя, я думаю, что и это вранье. Скорее всего, им просто платить перестали, поскольку добывать-то так и не начали. Есть тут еще одно место интересное, я тоже хотел тебе показать. Пойдем?

Тим встал. Жоржик направился в лес в том же направлении, откуда они пришли, а затем у того самого ручья, взял влево, после чего они еще шли через сосновый подлесок минут пятнадцать.

– А как звери? Живут они тут?

– Да, конечно, – ответил Жоржик. – А что?

– Ничего… – замялся Тим,– просто, если люди тут болеют, то и животные тоже должны, разве нет?

– Не знаю, я не болею, скорее даже наоборот. Я как отсюда возвращаюсь, так у меня словно какие-то новые силы открываются. Посмотрим, как с тобой будет. Уверен, ты тоже что-то такое почувствуешь, чего раньше не было.

– Что, например?– насторожился Тим.

– Не знаю, посмотрим. У всех по-разному бывает, – ответил Жоржик, кряхтя. Идти стало намного труднее, поскольку тропа стала забирать резко вверх.

– А у тебя что открылось? – поинтересовался Тим.

– Да, ничего особенного, пожалуй, просто я научился быть счастливым, – ответил Жоржик, подавая Тиму руку. Тропа уперлась в низкий обрыв, и наверх пришлось карабкаться.

– Всегда?– спросил Тим скептически, переваливаясь на кромку обрыва.

– Всегда, – пожал плечами Жоржик.

– И как это? – спросил Тим с любопытством.

– Ну, я тебя научить не смогу. Счастье-то – у всех разное. Но, кроме того, это ведь и не каждому дано – быть счастливым, – ответил Жоржик.

– Вот как?– удивился Тим.

– Ну да! Мы ведь все разные. Кто-то, например, чувствует себя комфортно, когда себя же жалеет. Не встречал таких?

– Встречал, – признался Тим.

– То-то! А, вот мы и пришли, – сообщил Жоржик, снова выходя на поляну.

Впрочем, это была даже и не поляна, а скорее, большая, хорошо утоптанная проплешина. И была она идеально круглой, что сильно настораживало, поскольку такого рода симметрий природа обычно не допускает, а уж если допустила, тот уж точно тут что-то не так.

– Это место называется «Чертовы танцы». Не знаю почему. Но, пойдем, я тебе покажу кое- что.

Они вышли на край, где заканчивался мох, и начиналась голая глина.

– Сначала обойдем ее вокруг, это как бы приветствие.

Они обошли поляну, а затем Жоржик затянул нечто вроде песни на каком-то странном языке. Закончив и слегка откашлявшись, он велел:

– Закрой глаза!

Тим уже не спорил, и покорно сделал то, что велел Жоржик.

Тот положил ему руку на плечо, и они снова двинулись по кругу.

– Стой! – вдруг вскрикнул Тим, и они остановились.

– Что такое? – спросил Жоржик.

– Показалось, что мы в землю спускаемся, словно по лестнице винтовой…

– Точно! Тем это место и знаменито. Только больше глаза не открывай, а то ведь можно и не выйти отсюда.

– Ты что серьезно? – Тим даже слегка вздрогнул.

– Все будет хорошо. Доверься мне, – успокоил его Жоржик, и они снова пошли.

Дрожь а теле Тима усилилась, и сделав полный круг, Жоржик развернулся, и они пошли в обратном направлении. Когда прошли круг полностью, Жоржик вывел Типа за пределы поляны, и они уселись на мягкий мох.

– Что это было? – спросил Тим.

– Ну, как я могу тебе сказать? Необычное место, – спокойно ответил Жоржик.

– И как ты сам об этом узнал?

– Так, как и ты… показал один человек. Тебе какая разница?

– Просто интересно… А ты знаешь, когда назад пошли, то ощущение было таким, словно по лестнице мы поднимались.

– Знаю, – невозмутимо ответил Жоржик, жуя травинку, – я как-то пытался до дна дойти… Не вышло.

– Почему? – удивился Тим.

– Не знаю, похоже, там нет дна, – ответил Жоржик.

– И эта штука тоже по ночам только работает?

– Нет. Она работает двое лунных суток: пятнадцатые и шестнадцатые. Я не знаю почему, сразу говорю.

– Лунных суток? – переспросил Тим.

– Ну, да, а что не так? – удивился в свою очередь Жоржик.

– А что это такое?

– Как что? Промежуток времени между двумя последовательными восходами луны. Первые сутки обычно считают от новолуния до восхода, они могут длиться всего несколько минут. Тоже и последние сутки, считают от последнего восхода и до новолуния. Но это – в магии. В астрономии вроде как-то иначе.

– В магии? – снова опешил Тим.

– Ну да, а что тебя все время так удивляет, я не понимаю?  Мы с тобой уже не первый день знакомы, и я тебе уже много чего рассказывал и показывал, разве нет?

– Это все было как-то мимоходом. А когда мимоходом, без того, чтобы заставить человека вникнуть, то все увиденное становится просто фокусом, – ответил Тим.

Где-то снова заухала сова и Тим поежился.

– Курить тут можно? – спросил он.

– Кури на здоровье! – ответил Жоржик равнодушно.

Тим сунул сигарету в рот и достал зажигалку. Язычок пламени осветил его лицо. Затягиваясь, он бросил мимоходом взгляд на Жоржика, который тоже был немного освещен оранжевым пламенем. Внезапно, Тим, отбросил сигарету, и, вскрикнув, отскочил назад. Споткнувшись о пень, он упал на спину, и, приподнявшись на локтях,  стал отползать куда-то в кусты, отталкиваясь от земли пятками, пыхтя и ругаясь.

– Ты чего? – насторожился Жоржик.

– Уйди! – почти заорал Тим и закрылся рукой.

– Да это же я!– Жоржик подошел, и немного встряхнув приятеля, помог ему встать на ноги. – Что случилось?

Тим схватил его за плечи, затем потрогал волосы:

– Извини… померещилось что-то такое… жуткое немного…

– А, да, это тут бывает! Не со всеми, правда, но один, говорят, даже с ума как-то сошел! – хохотнул Жоржик ободряюще.

– А с тобой?– спросил Тим, затягиваясь вновь закуренной сигаретой, – тоже бывает?

– Со мной – нет. Ни разу не было. Наверное, потому, что я во всякую чертовщину не верю.

– Вот как? А как же тогда магия эта твоя?

– А какая связь? «Чертовщина» – это придумки людей, не способных разобраться в явлении, ну, и склонных к страху, конечно. В этом, кстати, ничего зазорного нет. Человек, склонный к страху, вовсе не то же самое, что «трус»!

– Вот как? – съязвил Тим.

– Именно, – ответил Жоржик, делая вид, что не замечет сарказма. – Но мы можем поговорить об этом по дороге обратно, если желаешь.

– Точно! – ответил Тим, – пошли отсюда!

Обратный путь к машине занял существенно меньше времени. «Вероятно, Жоржик ходил кругами, чтобы напустить побольше «туману», – подумал Тим.

Небо уже подернулось серой дымкой, а стало быть, рассвет уже был на подходе. На удивление, спать совсем не хотелось. Утренний холод пробирал насквозь, и тем больше хотелось побыстрее добраться к машине.

                              ***

– Значит, «склонность к страху» и «трусость» это  разные вещи?– Спросил Тим, закуривая, сразу после того, как Жоржик вырулил на шоссе.

– Ты мог бы не курить в машине? Спасибо! Да, – это разные вещи. Страх свойственен всем, даже самому отважному герою. Ну, разумеется, в разной степени. А вот трусость – это нежелание со страхом бороться. Потакание себе, в каком-то смысле. Понимаешь?

– Не думал об этом, – ответил Тим задумчиво.– Так все-таки, что все это было там на полянах?

– Слушай, я – правда – не знаю, – ответил Жоржик, – и вряд ли кто-то знает. Слишком уж это странно все, ты не находишь?

– Ну, еще бы… Если только ты все это не подстроил!

– Опять ты за свое! Сдалось мне тебя дурачить! Ну, на кой мне это? Деньги кто-то мне за это заплатит? В кино меня, что ли вдруг начнут снимать? Так что ли?

– Вот и я не понимаю!– разозлился Тим.

– Поймешь скоро. Приедешь домой, поспишь, а как проснешься, что-то должно будет произойти.

– Вот как? А волосы на ладонях не начнут расти?

– Только если ты в школьные годы много мастурбировал!– заржал Жоржик.

– Нет, а что должно произойти? – настаивал Тим.

– Я уже говорил, это у всех по-разному бывает. Пафнутий вот научился видеть причины вещей,  например.

– Это он тебя туда привел?

– Точно!– Кивнул Жоржик.

– Тогда понятно, – вздохнул в ответ Тим.

– Что тебе понятно? – уточнил Жоржик.

– Ну, что теперь и у меня крыша поедет!

– Не поедет. Просто ты станешь частью магической реальности.

– А, это которая к чертовщине не имеет отношения?– спросил Тим не без иронии.

– Точно! Ты прям на лету схватываешь, – ответил Жоржик спокойно.

– Значит, я скоро через стенки стану проходить или колдовать начну, так что ли? – чуть громче обычного рассмеялся Тим.

– Ну, смотря, что под этим понимать, – не отрываясь от дороги, ответил Жоржик, –  но жаб и мышей ты вряд ли станешь варить. Хотя… кто знает, во что выльется твоя магия?

– В каком это смысле? – уже серьезно спросил Тим.

– В прямом, в каком же еще? – ответил Жоржик вопросом на вопрос.

– Слушай, ты можешь рассказать мне все по порядку? В чем, так сказать, твоя концепция? А то ты только ходишь вокруг да около и туману напускаешь.– Тим даже поерзал, изображая негодование.

– Ну, давай попробуем, – согласился Жоржик, – Ты уже, видимо, готов согласиться, что наш мир, это – не только то, что мы видим, слышим и так далее?

– Ну, это и дураку ясно! Ультрафиолетовые лучи, например, мы не видим, хоть это и часть нашего мира.

– Это понятно. А ты допускаешь, что прямо тут рядом и повсюду существует некое параллельное нечто, что никак не связано с нашим миром физически, посредством, так сказать, законов сохранения?

– Если оно никак не связано, то как ты об этом знаешь? – резонно спросил Тим.

– Хороший вопрос, – похвалил Жоржик, – но я упомянул лишь физическую связь, которая обеспечивается всеми известными физическими законами. Но, существует также и нефизическая связь.

– Как это? – удивился Тим.

– Ну вот, скажем, придумал ты себе игру: если первым придет автобус с четным номером, то день будет хороший, а если наоборот, то – соответственно – так себе… Бывало с тобой такое?

– Бывало, – нехотя ответил Тим, – но не с автобусами… Я как-то считал голубые машины. Типа, вот дойду до офиса, и если насчитаю десять голубых машин, то шеф мне сегодня мозг трахать не будет.

– Неважно, что это было конкретно. Это работало?

– Не сразу… но потом как-то были любопытные совпадения.

– Вот именно! Это и есть магия, только, скажем так – пассивная. Пассивная магия и все мыслимые прогностические методы, в народе именуемые гаданием, это – одно и то же. Но, отсюда напрашивается вывод: зачем опираться на пассивное, если можно творить самому?

– Как это? – удивился Тим.

– Ну, утрируя до крайности, можно предположить, что ты, дабы устроить себе хороший день, угоняешь десять голубых машин и выстраиваешь их у своего офиса. Нет, я понимаю, что это несколько громоздко, но это сработает, уж ты мне поверь. Правда – только для тебя.

– Тогда, можно ведь манипулировать с чем-то более удобным? – предположил Тим.

– Именно! Вот ты все и понял. Но! Тут ты должен принять одно правило игры, так сказать… Вернее, этих правил много, но вот первое будет такое. Ты можешь идти к желательному результату, но ты, не можешь при этом ни предсказать, ни тем более влиять на то, каким именно образом Мир тебе этот результат предоставит.

– Не понимаю, – признался Тим.

– Ну,  я имею в виду, что задачу нужно ставить, четко себе ее представляя. Нельзя, например, строить магию вокруг тезиса «хочу быть здоровым и богатым». Это слишком расплывчато, и опасно к тому же.

– Опасно? Почему?

– Да, конечно. Некорректно поставленная задача всегда опасна. Был такой анекдот, как двое влюбленных решили сделать магию вокруг того, чтобы любить друг друга до гроба и умереть в один день.

– Ну и?..

– Ну, их и сбила машина у порога церкви, где они венчались, – Жоржик довольно заржал.

– Да ну тебя к черту! – обиделся Тим.

– Ну а что? Получили именно то, что хотели. Или вот скажем, как один черный парень заблудился в пустыне, отощал, и уже умирая от жажды, вдруг случайно нашел кувшин с джином. Нет, не с напитком, дух такой есть в арабских сказках, который желания исполняет. Ну, и попросил, мол, хочу быть белым, чтобы вокруг меня каждый день толклось много женщин, и чтобы было сколько угодно холодной пресной воды. Джин кивнул и сделал его…  догадайся кем?

– Не знаю, – буркнул Тим.

– Унитазом в женском туалете! – Жоржик снова заржал.

– Понятно, – Тим потянулся.

– Что тебе понятно?– серьезно спросил Жоржик.

– Ну, что это дело вряд ли по мне. Неохота быть унитазом, знаешь ли, пусть и в женском туалете.

– Так никто ведь и не заставляет.  Никто ведь не просит замахиваться сразу на многое. Надо тренироваться постоянно, и на чем-то попроще, что уж точно не даст сторонних эффектов.

– Например? – спросил Тим.

– Ну вот, у тебя, скажем, в квартире все в порядке?

– Ну, вроде бы… Хотя… ты знаешь, с полгода как мыши завелись. Мышеловки ставил – бесполезно. Лендлорду сказал, но это все равно, что к стенке.

– Вот и попробуй. Сотвори некий ритуал, вроде подгонки голубых машин, – Жоржик улыбнулся, – и мышей не станет.

– Что построятся и промаршируют к соседям?

– Как именно они уйдут, я не знаю, и ты об этом думать не должен. Но то, что проблема решится, если отнесешься к делу серьезно, я не сомневаюсь. Ты только вот еще что должен помнить: каждый символ в твоем ритуале должен иметь свой железный и однозначный смысл. То есть, возвращаясь к теме «голубых машин», скажу, что в этом случае, нужно было бы себе четко представлять, почему машин именно десять? Почему именно голубых? Почему именно в такое-то время и так далее. Более того, чем больше таких маленьких символов, тем лучше, и тем яснее  и четче будет результат.

– Ладно,– Тим откинулся на спинку и задремал. Потом встряхнулся – Если захочешь смениться, разбуди меня, ладно?

– Не вопрос!– откликнулся добродушный Жоржик.– Спи пока, я в порядке!

                              ***

Тим, не представляя, как подступиться к проблеме вывода мышей посредством магии, прошерстил Интернет и даже купил в соседнем магазине несколько книжек о магии Вуду. Никаких идей все не было, и потому он стал просто размышлять:

– Хорошо… Что я хочу? Чтобы мыши шли на фиг! Это – понятно.

Он нарисовал на бумаге прямоугольник со стрелкой, пересекающей одну из сторон изнутри – наружу.

– А вот что мыши? – продолжал размышлять он, – Как их изобразить? Микки Мауса, что ли нарисовать? Нет, это не годится! Он и на мышь-то вообще не похож. Инопланетянин какой-то! Нет. Тут нужно нарисовать что-то понятное.

И он набросал, как сумел на той же бумаге выводок мышей, которые явно двигались в направлении стрелки.

– Что еще? – подумал он. – Прошение я составил, так сказать. Теперь надо его отправить. Но как? Можно запустить самолетиком с балкона. Нет, надо запустить так, чтобы «прошение» словно бы растворилось в этом мире. Хорошо бы, чтобы такой самолетик упал в реку, но река – увы, слишком далеко. Тогда можно сжечь где-нибудь, можно на берегу, опять же у реки. Но берег длинный, а место должно тоже нести какой-то смысл… Стоп! Круг на девятой улице! От него дороги расходятся точно по сторонам света, сам проверял! В центре круга – валун, это тоже хорошо, пусть будет как алтарь. Но днем там полно народу… не поймут. Надо как-то по темноте это сделать. Да, вот еще! Может, время есть какое-то особенное? Надо бы Жоржика спросить.

Он набрал номер.

– Время, – переспросил Жоржик, – хе-хе… надо подумать. Стой! Так послезавтра же затмение Луны в два-двадцать три по полуночи, как раз максимум. Годится?

– Не знаю, а ты как думаешь?– спросил Тим.

– А что я могу тут думать? Это – твоя магия.

– Ладно, посмотрим. Спасибо.– Он повесил трубку.

                              ***

В редакции Тим появился пару раз для проформы, но в последний раз шеф даже не поднял головы в его сторону, и уж тем более не стал распекать, что материал еще не готов. В первое свое появление Тим рассказал ему в двух словах, что готовит статью о человеке с паранормальными способностями, шеф вроде как удовлетворенно кивнул и углубился в чтение текущих писем. В общем, еще пару дней можно было бы побездельничать, но дальше следовало все-таки что-то принести. Например, изменив имена, рассказать о походе на гору Девяти. То, что никто не поверит, Тима теперь вообще не волновало. Кстати, Жоржик оказался прав, и после этого похода что-то в нем изменилось. Нет, далеко не сразу после того, как он выспался. Все это происходило незаметно и постепенно. Например, он практически полностью перестал пить – просто не хотелось. То, о чем он теперь размышлял, раньше показалось бы даже постыдным, что ли. И главное, если прежде жизнь была пресновата, теперь она была чем-то наполнена, словно бы сдобрена каким-то изысканным соусом.

– Значит, сегодня у нас затмение Луны… Это когда Солнце, Земля и Луна выстраиваются в точную линию, причем Земля оказывается между Солнцем и Луной. То есть, можно предположить, что в эту ночь силы добра и зла находятся в неустойчивом равновесии. А раз так, то каждая из этих сил желала бы получить хотя бы и небольшую поддержку, чтобы перевесить, а затем и доминировать до следующего равновесия. Ну, а что? Какая-то логика в этом есть. Следовательно, если отправить мое послание сегодня, то какая-нибудь из сил, да захочет мне помочь, с тем, чтобы перетянуть меня к себе. В общем, попробую… Надо только придумать как обратиться…

Он взял карандаш и стал рисовать какие-то значки в своем блокноте.

                                    ***

Жоржик готовил завтрак, когда зазвонил его телефон.

– Жоржик, привет! Это я, Тим!

– Я слышу. Что-то случилось?

– Ничего! Вернее случилось, но ты не поверишь! Представляешь, я же позавчера магию делал во время затмения, ну, чтобы мыши ушли.

– Ну и что? Ушли?

– В том-то и дело! Является сегодня ко мне лендлорд! Сам, понимаешь? Такого вообще никогда не бывало! И говорит, мол, мы хотим у вас ремонт сделать и заодно заделать все щели через которые мыши могут приходить. Я к нему уже месяцев семь ходил, и все без толку! Представляешь?

– Ну, значит – получилось, – констатировал Жоржик.

– А может, это все-таки совпадение? – спросил Тим с какой-то опаской.

– Я знаю, что «совпадение» – это имя закономерности, которая еще не распознана. И то же самое со «случайностями».

– Ну, я все-таки ожидал чего-то другого?

– А я тебе говорил, что ничего ожидать не надо. Путей у мироздания как песчинок в океане. И какую из этих песчинок оно выберет само и почему – не нашего ума дело. Это только вредит тебе как магу, уж поверь.

– Ты меня уже в маги, что ли записал?

– Ну, тот, кто рисует, называется – художник. Того, кто делает магию, обычно называют – магом. Так слова и образуются, ты не знал?

– Нет, я все-таки думаю, что это совпадение.

– Ну, как знаешь. Так ты будешь что-то делать, чтобы поступить в мед школу?

Тим немного помолчал и ответил:

– Буду, попробую, во всяком случае.

– Ну и отлично. Когда занятия начинаются?

– Через два месяца, но подать все документы и платеж за семестр нужно не позже, чем через две недели.

– Понятно. Времени – в обрез. Ну, вперед! Звони, если что нужно будет, хорошо? – предложил Жоржик.

– Да, конечно. Спасибо тебе, – ответил Тим и повесил трубку.

                              ***

Тим не звонил вот уже месяца три, а затем в какой-то из дней незадолго до праздников, Жоржик встретил его утром в центре города. Тим немного изменился, как-то посерьезнел, отпустил бородку вроде эспаньолки, и в его движениях появилась некая вальяжность.

– Тим! – окликнул его Жоржик, и тот обернулся.

– А, привет! Давно не виделись! Как ты?– обрадовался Тим.

– Все в порядке, как ты? – спросил Жоржик немного возбужденно.

– Ну вот, поступил-таки! Представляешь? – Тим улыбался.

– Ну, я же тебе говорил! – обрадовался Жоржик.

– Да нет, магия твоя тут ни при чем! – Тим замахал рукой.

– То есть? Ты делал магию? – насторожился Жоржик.

– Да, делал, и знаешь было здорово. Но потом бросил эти глупости,– снова махнул рукой Тим.

– Почему же глупости? Ты же сам убедился, что это работает! – спросил Жоржик немного ошарашено.

– Да что работает? Просто, на другой день, как магию эту делал, я случайно встретил старого приятеля, а у него, оказывается, есть кое-кто в мед школе. В общем, помог он мне дать кому надо на лапу, и все решилось. Понимаешь?

– А деньги? – поинтересовался Жоржик.

– Ха! С деньгами еще смешнее! Меня, после того, как я подал документы, нашла одна тетка. И предложила мне волонтерить в госпитале три часа в неделю, а за это ее фонд мне оплатил семестр!

– Хм…И это все после одного сеанса магии?– удивился Жоржик, – Ну, ты и силен! Нет, у тебя – правда – талант.

– Да какой там! Просто череда совпадений и знакомство с нужным человеком.

– Вот как… ну что ж…  – кивнул Жоржик, уже как-то пресно, – Ну, ладно, прощай тогда, хорошо тебе закончить учебу!

И тотчас, даже не дождавшить ответного «Спасибо!», он, немного грустно улыбнувшись, хлопнул Тима по плечу, и, развернувшись, стал быстро удаляться вверх по улице. Через минуту он уже полностью растворился в утренней городской толчее.

Оттава, 2018

Долгая бессонница

(Аркан II – Жрица)

Возможным было лишь то, что состоялось.

Джеймс Джойс

Виктор поерзал еще какое-то время, переворачиваясь с боку на бок, а потом, ворча, уселся на кровати, опустив ноги на мохнатый коврик. Его, как всегда мучила бессонница, причем – уже довольно давно. Он встал, проковылял к окну, и затем распахнул его настежь. Там в глухой ночи простирался темный бескрайний лес, полный своих, едва слышных и, порой, странных звуков. Не включая свет, Виктор нашарил на подоконнике сигареты и закурил. Усевшись на тумбочку, что стояла подле окна, он стал глядеть в небо, низко висящее над верхушками вековых елей. Попыхивая сигаретой в усеянное звездами небо, он попытался отыскать знакомые очертания созвездий. Раньше, много лет назад, он знал их все до единого. Он вполне мог отыскать даже такие блеклые группы звезд, как Жираф, Ящерица или Волосы Вероники, а теперь… Теперь все как-то поистерлось в памяти, расползлось, истончилось, образовав большие темные прорехи. Прежняя жизнь была сумбурной и сложной настолько, что глядеть вверх было попросту некогда.

Виктор докурил, затушил окурок в стеклянной пепельнице и затем, снова вернувшись к кровати, зажег свет. Он уселся на постели, подложив подушку под спину, и взял увесистый том какого-то неизвестного писателя. Попытки уйти мыслями в чужую жизнь результатов не давали: читать было настолько скучно, что мысли тотчас улетали куда-то в далекие воспоминания или же фантазии. Впрочем, сосредоточиться на содержании ему в последнее время не удавалось, кажется, ни разу. Книга была действительно написана из рук вон плохо, и собственно, для того он ее и держал на тумбочке, в надежде, что когда-нибудь удастся провалиться в настоящий глубокий сон, но, увы, вот уж года два, как ничего из этого не выходило. Сон, напротив, из раза в раз получался очень коротким и поверхностным и почти не приносил желанного отдохновения, не говоря уж о забвении. Года два… Виктор, собственно, так и не смог себе ответить, когда именно его посетила эта бесконечная бессонница: сразу после смерти Глэдис или же спустя какое-то время?

Глэдис долго болела, и ее уход не стал для Виктора жестоким сюрпризом, скорее – грустной новостью, которая, впрочем, как он себя часто уговаривал, имела, если так можно выразиться, и хорошую сторону: Глэдис, наконец-то, отмучилась. Сколько же можно… Даже если это и было наказанием свыше за какую-то неведомую провинность, так ведь и наказание обязано иметь границы! Нельзя же мучить человека бесконечно, если конечно, задача не наказать его, но – убить!

Когда он вывел для себя эту формулу, то почти сразу странным образом уверовал в переселение душ, поскольку христианская идея ада, как места бесконечных мучений казалась ему теперь нелепой даже с библейской точки зрения. Он также понял, что современная морально-этическая концепция воспринимает смерть, как безусловное зло, очевидно, как продолжение идеи о безусловной ценности человеческой жизни. Но в случае с Глэдис все было явно не так.

В общем, если тихий уход Глэдис и был частью его проблемы, то вряд ли главной, поскольку нельзя слишком долго переживать о том, к чему ты был, в сущности, постоянно готов. Хотя, конечно, это вовсе не значит, что он тотчас забыл о ней! О, нет, Глэдис ему по-прежнему отчаянно не хватало. Он тосковал по ней. Еще как! Первое время Виктор даже не раз плакал, и это, как ни странно немного помогало, поскольку в такие моменты глубокого отчаяния, он вдруг загадочным образом начинал чувствовать ее присутствие, где-то совсем близко.

Безусловно, одной из причин его бессонницы также были довольно прохладные отношения с дочерью, но что тут можно поделать было неясно, равно как и то – надо ли вообще что-то делать? Проблемы в отношениях с дочерью развивалось с очень давних пор, сегодня уже и не припомнить, когда именно все началось, да и закончилось ли – тоже уверенности не было. Надин была уже вполне взрослой, когда Виктор и Тильда – мать Надин – развелись. Надин восприняла развод родителей довольно спокойно и затем, наверное, около года продолжала поддерживать с Виктором весьма теплые отношения. Но Тильда, несмотря на то, что инициатором развода была именно она, вдруг почему-то встала на тропу войны. Она не поленилась и объехала всех друзей и родственников Виктора, не говоря уже о своих собственных. Она без устали напрашивалась в гости даже к едва знакомым людям, и затем с завидной последовательностью доносила до слуха всех желающих, какая Виктор невероятная сволочь. Она не стеснялась вытаскивать из прошлого довольно интимные истории их жизни, которые абсолютно никого не касались, нередко приукрашая свои россказни разного рода фантастическими подробностями. Виктор лишь посмеивался, но однажды вдруг про себя отметил, что остался совсем один. Практически все друзья как-то сами по себе исчезли с горизонта, никто уже не звал его ни на какие праздники или в походы, и, в конце концов, общаться уже стало решительно не с кем. Слава богу, в тот момент он познакомился с Глэдис, и все эти разводные перипетии стали понемногу забываться. Глэдис была удивительной женщиной, и главное – настоящим другом. Что бы ни случилось, она никогда его не пилила, как это обычно бывало в прошлой жизни, но они садились и начинали вместе искать приемлемое решение. Наверное, именно после женитьбы на Глэдис, начались первые размолвки с Надин. К тому времени она была уже замужем и ждала первенца, но к новой жене отца отнеслась почему-то с некоторой, немного подчеркнутой прохладцей.

Тильда к тому времени уже успела выйти замуж дважды, прожив с первым (хотя, технически – со вторым) супругом всего полгода. Очевидно, до нее стали доходить какие-то слухи о том, что Виктор вполне себе счастлив и отвечать ей подобными же подлостями вовсе не намерен. Возможно, это даже ее взбесило, поскольку, видимо, именно тогда, она и прибегла к самой «тяжелой артиллерии» – стала настраивать против него Надин. Во всяком случае, отношения с дочерью начали постепенно охладевать именно с тех времен.

Поначалу Надин просто перестала навещать отца в его доме, ссылаясь на невероятную занятость. Виктор не обращал внимания и на это, более того – регулярно навещал ее сам, сидел с малышом, когда требовалось, и вообще старался быть полезным. Затем Надин перестала появляться даже на праздники, и малыша Виктор теперь видел лишь, когда приезжал сам.

Она и это объясняла занятостью на работе, посещением каких-то курсов, которые якобы длятся не один месяц и прочими подобными же банальностями. Но как-то раз, притащив из магазина продукты для дочери и ее семьи, Виктор обнаружил на ее холодильнике прижатую магнитами фотографию: Надин с мужем и малышом сидят за столом с Тильдой и ее новым мужем. Кажется, это был день Благодарения. Но Виктор снова только хмыкнул и не стал брать в голову: ну, что ж ей к матери, что ли не ездить, в самом деле? Он тогда еще не понимал, что проблема сильно укоренилась и его место, место отца и деда непонятно по какому праву было отдано кому-то другому. Была ли это еще одна подлость Тильды или нет, он об этом не задумывался.

Затем все стало каким-то, не настоящим что ли… Шаг за шагом, Виктор, наконец, стал чувствовать, что никому не нужен в этом доме. Даже малышу. Он по-прежнему приходил, приносил внуку небольшие подарки, тот их брал, они целовались, и затем Грег – так звали малыша – убегал куда-то к себе и более уже не появлялся, разве что, когда Виктор собирался уходить, и Надин звала его попрощаться.

Постепенно Виктор тоже стал бывать в доме дочери все реже и реже. Не то, чтобы он обижался, и уж тем более – мстил Надин за охлаждение отношений, но он просто не видел смысла в своих визитах, да и по правде, в последнее время он стал чувствовать, что уже немного навязывает свои, так сказать – услуги. По праздникам он еще заезжал иногда, но и эти мимолетные встречи происходили все реже, и при этом становились все короче и короче.

Как-то раз, Виктор купил на распродаже костюм Санта Клауса и предложил прийти в нем и поздравить малыша с Рождеством. Надин вежливо отказалась, объяснив, что это не самая лучшая идея, поскольку Санта ведь является по ночам, а дети видят только подарки, а не его самого. Виктор не стал возражать, что она еще неделю назад фотографировала малыша на коленях Санты в каком-то торговом центре. Просто в тот же день Виктор подарил этот костюм «Армии Спасения».

Затем случилось скверное: Виктор сильно заболел. Боли в желудке были просто невыносимы, он долго лежал в госпитале на обследовании, у него всерьез предполагали рак. Мучения были настолько сильные, что Виктор даже терял сознание, но, тем не менее, от наркотиков он наотрез отказался, и терпел, вцепившись зубами в подушку. Две недели он почти ничего не ел и даже воду пил только, когда жажда становилась невыносимее боли. За время болезни он потерял почти десять килограммов веса. Надин знала, что он в госпитале, но не навестила его ни разу. Наконец, врачи нашли причину проблемы. Это, слава богу, оказался не рак, но тоже достаточно серьезная и относительно редкая болезнь, какая-то особенная разновидность язвы. Теперь раз в год он должен был проходить проверки, поскольку риск возникновения рака все еще висел над ним дамокловым мечом. Надин и в этих случаях его не только не навещала, но даже ни разу не поинтересовалась, как он себя чувствует. Она забывала об этом спросить даже в тех редких случаях, когда Виктор все же заезжал навестить малыша.

Наверное, внутри него росла какая-то большая тяжелая обида, это очень возможно, но сам себе в этом Виктор не признавался, старался вообще не думать о том, что с ним происходит. И, похоже, это «недуманье» ему неплохо удавалось. Дел и разных увлечений у него с женой было множество и потому время текло незаметно, пока вдруг оно внезапно не остановилось… У Глэдис обнаружилась какая-то редкая болезнь нервной системы, о которой Виктор прежде даже и не слышал. Просто у человека день ото дня перестает работать то та, то другая мышца, пока не наступает момент, когда человек уже не может даже дышать. И все это сопровождалось сильными болями во всем теле почти полгода. Именно столько врачи ей и дали… Виктор сидел с ней до последней минуты. Один-два часа в день она обходилась без наркотиков, и тогда он ей читал, рассказывал новости… А затем снова боли, капельницы, снующие врачи и медсестры…

Он уходил домой немного поспать, питался каким-то бутербродами из забегаловок, и все это – на бегу. Надин все знала, но никакого участия не предлагала. Через месяц, как Глэдис слегла, Виктор снова стал курить. Возможно, он начал бы и пить тоже, но на это элементарно не было времени.

В общем, в один день Глэдис не стало. Ее лицо было словно маска уже довольно давно. Мышцы лица и голосовые связки отказали первыми, и почти все эти страшные месяцы можно было только гадать, что именно она чувствует. Родственников у Глэдис не было, во всяком случае, Виктор никого из них не знал, друзей, как и сказано, не стало уже давно, а потому все было просто: попрощавшись с ней в госпитале, Виктор затем получил через несколько дней в похоронной фирме урну с ее прахом. Глэдис как-то просила, что если умрет раньше Виктора, чтобы тот развеял ее прах над океаном с борта их любимой лодки, что он и сделал, как только позволила погода.

Месяц Виктор ходил сам не свой, старался больше бывать на улице, насколько это было возможно. Поначалу он не мог спать в их кровати и по большей части проводил ночи в кресле возле телевизора, или же – на диване. Потом это состояние постепенно прошло, и он стал понемногу привыкать быть один. Быть одному днем оказалось не особенно сложно, нужно было лишь себя чем-то занять. Но вот ночное одиночество стало настоящей пыткой.

Затем подкатил его день рождения. Виктор ждал, что Надин позвонит, хотя она не поздравляла его уже года три подряд. Но тут был все-таки особый случай, и он где-то внутри надеялся. Но чуда не произошло. Надин, правда позвонила, но два дня спустя, коротко извинилась, сказала, что замоталась и затем сказала:

– Пап, ты объявись у нас как-нибудь, заодно заберешь подарок, я тебе тут купила кое-что ко дню рождения.

Разумеется, Виктор заезжать не стал. Во-первых, он вообще не любил подарки, да и сам день рождения. Все эти формальные картонные улыбки и тупые поздравления без малейшей попытки сделать их лично тебе, а не среднестатистическому жителю Земного шара. А во-вторых, он всякий раз потом долго мучился, пытаясь куда-то пристроить всю эту гору ненужных вещей. Единственно, чьи подарки он очень любил и бережно их хранил – это от Глэдис. Все они были сделаны с выдумкой и лично для него, а не потому, что вовремя подвернулась распродажа. Так прошло еще какое-то время, наверное, пару месяцев, и снова объявилась Надин:

– Пап, ты можешь мне помочь?

– Смотря, что тебе нужно, –спокойно ответил Виктор. Если раньше, когда-то давно, он не мог отказать дочери ни в чем, то теперь ситуация, пожалуй, сильно изменилась. Теперь он вполне мог сказать «нет», хотя в душе все еще был рад оказаться полезным.

– Да все просто, – затараторила Надин, – у нас тут намечается вечеринка, ну, у наших друзей годовщина свадьбы. Но они хотят провести ее на Медвежьем острове, ну ты знаешь, где это, да?

– Знаю, и что?

– Они заказали катер в эту пятницу на пять часов, а я работаю до семи, понимаешь? И отпроситься никак не получается.

– Понимаю, и что?– снова спросил Виктор, хотя он уже догадывался, к чему клонит Надин.

– Ну, ты не мог бы забросить меня на своей лодке к острову в эту пятницу? Пожалуйста.

– Хм… даже не знаю. У меня вообще-то с коленом стало хуже, я с палкой хожу…

– Ну, так это же плыть, а не идти…– возразила Надин, – а до марины ты на машине доедешь. Вечером паркинг, наверное, будет свободен. Верно?

– Ну, что ж… – сказал Виктор, – хорошо. Значит в пятницу в семь?

– Нет, в семь тридцать, – мне же еще добраться надо.

– Хорошо, – равнодушно ответил Виктор и повесил трубку.

Дни до пятницы пролетели без особых событий. Виктор все время пропадал в мастерской, что-то вырезал из дерева, сидя на высоком табурете и слушая тихое ночное радио, висящее на гвоздике и время от времени шипящее врывающимися помехами. Он отрывался только на еду, короткий поверхностный сон и утомительные походы в магазин. Колено, раненное когда-то на далекой войне осколком от мины, вдруг проснулось после стольких лет сна и припомнило ему все: долгие горные походы с Глэдис, занятия карате и многое другое. В общем, без палки он ходить уже не мог.

Но, так или иначе, вечер пятницы наступил. Виктор приехал в марину, вылез из машины и затем, ковыляя, добрался по танцующим понтонам к лодке. Он, не торопясь, снял чехлы, проверил бензин и батарею, и затем, усевшись у штурвала, стал ждать. В семь-тридцать никто не объявился. В семь сорок пять Виктор стал набирать номер Надин, но ее телефон, судя по всему, был отключен. Он звонил каждые пятнадцать минут, но все без толку. В девять-пятнадцать телефон откликнулся, и явно нетрезвый голос Надин осведомился:

– Ало? Кто это?

– Надин?– удивился Виктор, – Что с тобой? Ты где?

– Ой, пап, я забыла тебе сказать: меня раньше отпустили, и я добралась со всеми на катере!

– Надин, ты не могла мне позвонить?– Виктор закипал.

– Ой, ну я же сказала, что забыла! Ты же тоже иногда что-то забываешь, например, сколько раз я тебя просила заехать к нам и забрать свой подарок!

– Понятно… Значит так, – Виктор старался быть спокоен, – больше мне не звони. Это все. – И он выключил телефон.

Надин ни в тот же день, ни в последующие перезванивать и не пыталась, не говоря уже о том, чтобы заехать и извиниться за учиненное ею свинство. Судя по всему, она вообще не считала ситуацию какой-то особенной.

Виктор подождал две недели, потом еще две, а после поехал к нотариусу и написал завещание, в котором сделал получателем всего его движимого и недвижимого имущества фонд борьбы с болезнью, от которой умерла Глэдис. Условием было, что фонд должен позаботиться о его похоронах, а именно: никаких поминок, тело прямо из госпиталя – в крематорий, а дальше они были обязаны развеять его пепел над океаном, в точности так и в том же месте, где он «похоронил» Глэдис, согласно ее пожеланию. Странно, но после этого Виктор почувствовал себя свободнее, увереннее, и даже немного веселее. Выбор был, наконец-то, сделан. Это был трудный, не особенно приятный, утомительный, но чрезвычайно важный выбор.

Потом, сидя в мастерской, он часто размышлял, покуривая. Почему он не сделал этого раньше? Ведь если бы все то же самое он проделал еще при первых симптомах чудовищного неуважения, все могло бы быть совсем иначе. Способность к иррациональному выбору – одна из вещей, которая отличает нас от животных, – думал он. Последние заботятся лишь о сохранении и продолжении жизни, мы же куда чаще заботимся о сохранении своего лица, о том, чтобы не доставить кому-то неприятностей или просто о том, чтобы кто-то не подумал о нас дурно.

– Но мог ли я сделать то же самое, еще скажем, при жизни Глэдис? Вряд ли… – думал он. Хотя, если разобраться, он попросту не находил ответа.

Вдруг Виктор почувствовал, как кто-то тронул его волосы. Это было точь-в-точь так же, как когда-то его волосы трепала Глэдис. Он даже вскочил со своего стула и огляделся. Но нет, это был просто сквозняк, неведомо как залетевший в гараж.

За окном загудел далекий поезд. Виктор заметил, что этот далекий, словно из другого мира, голос тепловоза бывает слышен лишь, когда лес наполняется туманом, или же в те дни, когда сеется мелкий дождь. Странно, но сегодня была тихая прозрачная ночь.

– Не знаю, как остальные, – продолжал размышлять Виктор, – Но я, словно бы этот самый поезд. У меня никогда не получалось повернуть тогда, когда я хотел бы, но только, когда путь приводил меня в некой «железнодорожной стрелке». И только тут я мог решиться перевести эту стрелку или же двигаться дальше в том же направлении. А, может, тогда, давно, мне тоже встречались такие «стрелки»? Но я их попросту не замечал, или того пуще – игнорировал?

Он снова словно бы почувствовал на плече теплую руку Глэдис.

На него накатило какое-то новое понимание вещей и событий. И тут же вдруг жизнь перестала казаться какой-то завершенной и безнадежной, словно ржавый катер, намертво вмерзший в речной лед. И даже колено вдруг почему-то перестало болеть. Виктор встал и, потянувшись, сказал вслух:

– А не уехать ли мне в другой город? Или даже в другую страну? Мне ведь еще жить и жить – лет двадцать, наверное. Почему бы и нет? Или, может, продать все и купить приличный катамаран и отправиться на нем куда-нибудь? Хорошо бы найти напарника, хотя, может, и не стоит… В общем – решено, а там – как Бог даст. Он впервые за все это время улыбнулся, выключил свет и поднялся в спальню. Приняв душ и облачившись в чистую пижаму, он лег, выключил свет и проспал всю ночь глубоко и спокойно. Ему снились солнце и волны, и какой-то далекий остров маячил на горизонте. Остров, раскачивал стволы изогнутых пальм с широкими листьями, и словно бы звал:

– Сюда! Сюда! Сюда!…

Оттава 2021

Преемник

(Аркан V – Жрец)

– Да что ты возишься с ним?!… Я даже не знаю, как это назвать поприличнее!..– Лидия Викторовна – завуч школы – театрально всплеснула руками, точь-в-точь как это делала одна из актрис на спектакле, куда позавчера потащили чуть не полшколы под рыканья и оплеухи классных руководителей.

– Да не вожусь я… – тихо ответил Андрей, глядя в пол.

– Значит так! Я хочу видеть твоих родителей. Все это какой-то бред! И они должны знать, что с тобой происходит.

– Да знают они… – буркнул Андрей.

– И что? Им все это нравится? – иронически осведомилась Лидия Викторовна.

– Ну… не знаю… Я их не спрашивал, – снова огрызнулся Андрей.

– Вот видишь! – Лидия Викторовна подошла почти вплотную, заставив Андрея сделать невольный шаг назад. – Ну что у тебя может быть с ним общего? Пьяница… – Лидия Викторовна стала демонстративно загибать пальцы, – живет по подвалам!..  А ты – медалист… будущий… Родители у тебя  – вон какие уважаемые люди!..

– Да при чем тут родители?..– вскрикнул Андрей, мотнув головой.

– А кто же тогда «причем»? Или, может быть – что? – уточнила завуч риторически.

– Никто.– буркнул Андрей, глядя в пол.

– Ага! Вот видишь! – Лидия Викторовна торжествующе поднесла поднятый указательный палец чуть не к самому его лицу. – Вот видишь! Ты запутался! И мы тебе поможем вернуться к учебе, нормальной жизни… в коллектив, одним словом…

– А я что же, от коллектива отбился? – возразил Андрей.

– Ну… отбиваешься. Долго ли отбиться, слоняясь по подвалам?

– Ни по каким подвалам я не слоняюсь! Мы просто иногда в парке встречаемся.

– А ты голос-то не повышай! В парке они, понимаешь, встречаются… И что вы в парке том делаете? Извини за выражение, шмурдяк какой-то пьете?

– Я не пью! – веско ответил Андрей, – и Платон Карпыч тоже, кстати!

– Ага! Платон Карпыч, значит!

– Да, его так зовут, – ответил Андрей

– И что же тебе Платон этот Карпыч смог дать такого, чего ни школа, ни семья дать не смогли?

– Что дать?..– Андрей задумался на секунду и спросил, глядя в окно, откуда доносились возбужденные вопли: у мелюзги был урок физкультуры. По всему было похоже, что несколько классов на школьном стадионе бегали эстафетой.

– Вот вы преподаете у нас историю… а вам было бы интересно увидеть человека, общавшегося с Робеспьером, например? Или, скажем, спорившего с самим Иисусом Христом?

– Чего?.. Андрюша, да ты в себе ли? Это чем он тебя поил-то? Э-э-э… да тут, пожалуй, что и позвонить надо, куда следует…

И тут Андрей понял, что пытаясь исправить положение, он случайно проговорился, и, тем самым все безнадежно испортил. И хуже всего то, что это уже непоправимо, поскольку слово, как известно – не воробей: тот лишь способен нагадить на голову, слово же, иногда может запросто и вовсе головы лишить.

Кроме того, его вдруг осенило, что он пытался доказать то, что никому вообще не интересно,  и в погоне за каким-то сиюминутным признанием, он потерял нечто очень важное, нечто главное, и теперь оно, это самое главное вот-вот начнет покрываться трещинами и рушиться. А государственная машина в лице завуча, только что взявшая на заметку его слова, неизбежно начнет самым решительным образом «перековывать» обнаруженную аномалию, пока та станет неотличимой от всей прочей серой повседневности. Он также почему-то подумал, что  согласно всем штампам беллетристики, сейчас должна бы вот-вот разверзнуться земля… – почему бы и нет, собственно? И теперь все, что казалось великолепным, невероятным, захватывающим дух вплоть до настоящего момента, уже подернулось серым отблеском смерти. Андрей внезапно покачнулся – его затошнило, закружилась голова, и на несколько мгновений стало очень плохо. И главное, что отличало данное «плохо» от многих прочих, это – полная беспомощность. Это было словно бы в дурном сне, когда картинки меняются одна за другой, и ты тщишься задержать хоть какую-то, но это не выходит, и появляется следующая, и она оказывается гораздо отвратительнее предыдущей… Он развернулся и двинулся к двери. Лидия Викторовна, чем-то еще грозила, к чему-то призывала, но ее слова уже пролетали словно пули над головой: дальнейшее уже не имело никакого значения, и смысл слов, летящих вдогонку терялся еще в том мире, по другую сторону двери учительской комнаты.

– А говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя, – подумал Андрей, скрипя зубами, от злости: он готов был убить себя за свою болтливость, за легкомыслие, которое теперь обернется бог знает чем.

                              ***

– Не знаю, Андрей, – Платон Карпыч откусил большой кусок от шестикопеечного батона, и, пожевав, продолжил:

– Не знаю… Я с ним был во многом не согласен, если честно. Я был старше, лет на семь, а тогда это значило гораздо больше, чем теперь. Мне не нравилось, что он пропадал, никому ничего не сказав, и пропадал на годы. Возвращался, и после только лишь наставлял. Ничего нельзя было из него вынуть: ни  – где он находился, ни зачем. Отношения, в общем, с ним складывались непросто. Нет, за ним ходило много народу, и был он очень красноречив, даже – харизматичен, хотя и картавил немного. И говорил он много правильного. А я и тогда, когда был не согласен, говорил ему прямо в лицо, мол, я понимаю, когда ты говоришь то-то и то-то, но вот последнее, что ты сказал – это ведь – полная чушь! Докажи, что ты прав! Иногда он злился и велел, чтобы меня прогнали, иногда пытался что-то объяснять – был он человеком настроения, я бы сказал даже, что в очень большой степени. Но в целом, общение с ним доставляло удовольствие: он был весьма ученым, и легко сыпал притчами и примерами, разъясняя свои тезисы. Впрочем, наше с ним общение было, скорее, эпизодическим. У  меня были свои интересы, да и жизнь, в общем, была совсем другая. Я много работал. Меня с большой охотой нанимали в караваны проводником, поскольку я мог находить многие дороги и тропы по звездам. Кроме того был у меня талант врачевателя, да и теперь тоже, кстати, есть. Кроме того, я хорошо управлялся с коротким финикийским мечом. А тогда на караваны не нападал только ленивый, если хочешь знать. Так что зарабатывал я неплохо, и уже присматривал себе дом в Дамаске, дабы осесть и заняться какой-нибудь торговлей. Но судьба распорядилась тогда иначе… Меня убили в одной из стычек с отрядами Зеленого Мустафы.

– Ух ты… – Андрей откинулся на спинку скамейки.

– Да… Так что я не видел его смерти, и даже не знаю, действительно ли он был распят? Хотя, охотно верю, что это правда, ибо он был очень дерзок. Однажды, он додумался послать первосвященнику приглашение к дискуссии… Не помню, что за тему он предлагал… Вероятно, что-то о пророчествах Захарии и Иеремии: любил об этом проповедовать… Ну, а это, – Платон Карпыч несколько раз кивнул головой, улыбаясь при этом, – сам понимаешь… Это как если бы я сейчас позвал Брежнева подискутировать о работе Ленина “Государство и революция”… Он снова рванул от батона большой кусок и стал жевать.

– А вы Ленина видели, кстати? – с интересом спросил Андрей.

– Ну конечно, – я же почти что в ЦК входил, я не говорил тебе раньше? Но, я быстро понял что к чему, и уже во время гражданской у меня иллюзий не никаких не оставалось. А уж когда Кронштадский мятеж случился, а после и тамбовский… тут уж и дурак бы понял, я думаю. В общем, я сбежал на Дальний Восток, потом в Китай. Поэтому, когда мне теперь говорят, что они чего-то не понимали, я просто смеюсь… что еще делать остается?

– Вы и теперь не можете сказать, как вас звали тогда? Кем вы были «почти в ЦК»?

– Андрей, – строго сказал Платон Карпыч, – мы с тобой уже говорили…

– Да… Но, может, все-таки это не тот случай?…

– Нет, случай тот же! И я никогда не утверждал, что именно я теперешний всеми ими был! Я просто почему-то помню… А может быть, кто-то хранит все эти воспоминания разных людей во мне… Может, я просто склад чьих-то случайных воспоминаний. Я не знаю. Знаю только то, что когда я начинаю себя отождествлять с кем-то из них, мне делается очень плохо. Физически… Пару раз было так, что я думал, что и не выживу… Потому, хоть и рассказываю тебе, что помню, но никогда не говорю, что я был тем-то или тем-то… Понимаешь? Да и в большинстве случаев история не сохранила имен тех, чьими глазами это виделось.

Он немного помолчал, а затем добавил:

– А вообще-то, я бы с удовольствие отдал этот дар кому угодно, хоть бы и тебе… да только таков уж мой крест, видимо: все понимать, все знать и предвидеть и все это при полной неспособности что-либо сделать или изменить… Если бы ты знал, какая это мука…

– Но, вы ведь могли бы сказать о катастрофе, которая приближается или, скажем – об аварии? – неуверенно возразил Андрей.

– Да что авария…– махнул рукой Платон Карпыч, – иногда провидение делает моими руками такие грязные дела!.. Ну вот сам посуди: дело было где-то в мае 1889-го, малюсенький немецкий городок Браунау на Ине. Я там был проездом, по делам партии, кстати. Остановился купить газету на раскладке. Вдруг слышу вопли, все оглядываются, пожимают плечами… И тут вижу с одной из примыкающих к площади маленьких улиц, сильно переваливаясь по брусчатке катится детская коляска. Мне ничего не стоило, я просто сделал шаг в сторону и коляска, слегка подпрыгнув, врезалась в меня. Она меня нисколько не ушибла: скорость, знаешь ли, была не очень большая… И тут за спиной, куда бы вылетела коляска, не останови я ее, на всем ходу проехал большой экипаж, вроде дилижанса, запряженный тремя лошадьми… А еще через мгновение подбежала растрепанная, раскрасневшаяся от воплей мамаша… Как она орала! Адо! Адо… До сих пор помню, как ее каблуки стучали по брусчатке, словно деревянные… А теперь вот я часто мучаюсь: «Адо» – это ведь «Адольф», понимаешь? Так вот, я и думаю – тот ли это был Адольф? Надо ли мне было делать этот злополучный шаг в сторону тротуара? Поди пойми теперь…

– Да уж…– Андрей задумался. – Не знаю, могу ли я задавать такие вопросы…

– Можешь любые задавать. Не спрашивай только, чьими глазами и ушами все это запоминалось.

– А вот, скажем, вы помните что-то совсем уж далекое, что было не здесь и очень давно? Скажем, говорит ли вам что-то имя Арджуна? Или Ашока?-

– Да, конечно, хотя, смотря кого ты имеешь в виду. Арджуна Прабхавати, например, был марионеточным министром торговли, в середине девятнадцатого века. Англия через него, помнится, поимела много пользы для себя. Впрочем, его зарезали. Тогда местные газеты писали, что это нападение совершили члены какой-то патриотической организации, коих в Индии в те времена было хоть пруд пруди…

– Да нет, я об Арджуне из Махабхараты, которому Кришна, якобы дал тайное оружие богов.

– Знаешь, что-то помню, но очень-очень смутно, и главным образом как -то косвенно, по разговорам… Не удивлюсь, если это вообще дежа-вю. Вот, например, припоминаю что-то такое… Я был вроде не особенно большим военачальником, примерно как теперь капитан или майор. Было в моем подчинении сто пятьдесят всадников, или около того. И я ничего кроме войны и не видел. Родился – она уже шла вовсю, и погиб я тоже на поле боя… Но на бивуаках – точно – было много разговоров, что Арджуна, дескать, получил какую-то милость от богов, и вот теперь мы скоро победим и пойдем по домам. Знаешь, я даже не очень понимал тогда выражение “пойдем по домам”. Я видел или дворцы или крестьянские лачуги. Детства я тогдашнего своего почти не помню. Жил как будто то там, то там – у всяких родственников, или это были просто добрые люди… Родители, видимо, умерли рано. Так что дворец мне не светил по определению, а в лачугу я и сам не хотел. Ты даже и не представляешь что такое лачуга индийского бедняка того времени, поверь… Современный человек со своим теперешним иммунитетом вряд ли прожил бы там больше недели. Так-то… А потому, лучше уж было на поле боя остаться… а вскоре так и случилось.

– Ну, а семья и все такое?

– Как тебе сказать… Это тогда для меня было как-то за пределами понимания. Ну, вот ты же не хочешь стать гениальным распознавателем какого-нибудь М-поля, которое будет открыто, скажем, лет через триста? Ты просто не знаешь чего тебе хотеть в этом плане. Так и там. Женщин было сколько угодно и на любой вкус, а все остальное было неважно… Важно, что на рассвете будет бой, что пора бы привести в порядок упряжь и оружие, а все остальное – к этому относились даже и не как к фантазиям, это воспринималось вообще как нечто вроде  бреда или галлюцинаций… Который час уже?– Платон Карпыч вдруг забеспокоился.

– Без пяти… шесть, а что? – ответил Андрей, выпрастывая часы, зацепившиеся за манжет рубашки.

– Да ничего, пора мне. Заходи, когда время будет… – он встал и неожиданно быстро двинулся по аллее, уходящей из парка.

Андрей достал из пачки сигарету, помял ее и снова засунул обратно: курить не хотелось. «Надо же… Арджуна получил-таки «оружие богов»…» – Андрей словно бы стоял перед огромным обрывом, под которым мерцали все звезды вселенной. И невозможно  было отвести глаз от этого величия и красоты, равно как и поверить в то, что все это есть. на самом деле. Но верить приходилось. Андрей уже давно привык к этому странному чувству. Не то чтобы он действительно верил в происходящее, ибо нормальный ум в это поверить не может. Но он просто привык, как привыкают к мысли, что большая масса искривляет пространство или, что один и тот же электрон находится одновременно  «везде»: и на столе, за которым ты сидишь и в ядре галактики NGS1300, дело лишь в разнице вероятностей. Платон Карпыч уже неоднократно доказал своими советами и рекомендациями, что он не просто помнит, он еще и ЗНАЕТ! Андрей был способен, хоть и с трудом, понять, что можно «помнить» далекое прошлое: в конце концов, вполне могла оказаться правдой буддийская идея о переселении душ, но он не понимал как можно одновременно «помнить» будущее, и при этом утверждать, будто бы оно «в твоих руках». И, тем не менее, Платон Карпыч нередко говорил как о прошлом, так и о будущем. Правда, говоря о будущем, он никогда не называл имен, разве только, если они касались непосредственно судьбы Андрея.

Они часто беседовали как о делах относительно мелких, так и о глобальных.  Как-то, например, Андрей спросил совета, куда было бы лучше поступить. Он всерьез подумывал идти в какое-нибудь военное техническое училище, но Платон Карпыч отговорил, выставив совершенно невероятный аргумент, будто через несколько лет страна, которая сегодня казалась незыблемой как галактика, распадется на множество стран помельче и армия будет сильно сокращена, а потому можно оказаться не у дел.

– Многих уволят, – говорил он, сплевывая табак, прилепившийся к языку, – кто-то и на гражданке себя найдет, а многие уйдут в криминал, иные – и вовсе просто сопьются… В общем, я бы советовал тебе искать другое направление. И главное – языки учи! Это – точно пригодится.

Говорили и о делах более далеких. Однако чем о более отдаленном будущем они беседовали, тем более смутными выглядели его ответы.

– Понимаешь, – объяснял Платон Карпыч,  – я ведь вижу только наиболее вероятное будущее. То, что будет с нами минут через десять-пятнадцать – можно сказать, что уже предначертано, и видно очень ярко и понятно, а то, что будет через десять лет, я вижу лишь в общих чертах, это словно бы как статуя, обернутая в марлю, понимаешь? Понятно, что статуя, но кто это: Дионисий с гроздью винограда или Сатурн с серпом?

Андрей в этот день решил возвращаться домой длинной дорогой. Все сказанное, как и всегда, навалилось на него, и он шел и все думал, думал… Он пытался понять, как в одном человеке может помещаться столько знаний, столько памяти, и при этом ведь не наблюдалось никаких признаков того, что он вот-вот взорвется.

Придя домой, Андрей отыскал неведомо как оказавший томик Эдгара По на английском в издательстве «Пингвин», и решил что с сегодняшнего вечера он будет переводить минимум пять-шесть предложений ежедневно и выучивать не менее десяти слов. С чего-то нужно было начинать.

                        * * *

– А что имел в виду Иешуа, когда говорил о том, чтобы подставить «правую щеку, когда тебя ударили по левой» – поинтересовался как-то Андрей в одной из бесед, – вы с ним говорили об этом?

– Ты понимаешь… там вообще все не так было.

– А как? – жадно спросил Андрей.

– Ну, согласно Евангелие от Матфея, он это будто бы сказал в Нагорной проповеди, мол, если тебя ударили по левой щеке, то подставь и правую. Но все было не тогда и не так. И Матиягу, который теперь Матфеем зовется, тогда еще не примкнул ко всей этой компании. А дело было в праздник, кажется, в Суккот… Да, точно, мы ведь сидели в шалаше, недалеко от дома Шауля, совсем рядом с Овечьими воротами. Ну, праздник был как праздник – пили вино, беседовали… Когда вдруг вваливается вдрызг пьяный Шимон. Лицо у него было разбито, и сам он в грязи с ног до головы – явно поучаствовал где-то в уличной драке. Он вообще был не дурак подраться, да и выпить лишнего тоже. В общем, никто особенно и не удивился. И вот, из его пьяного возмущенного ворчания стало понятно, что он встретил какого-то старого приятеля, с которым и напился в таверне на другой стороне города, была там такая… довольно грязная… у Яффских ворот. Они уже приговорили кувшин вина,  когда их стала задирать какая-то пьяная компания, кажется, торговцев-греков. Слово за слово, завязалась драка, как это обычно и бывает, и греки их побили, отобрали деньги и продолжили на них же пьянствовать. Шимон же требовал, чтобы мы немедля пошли и сцепились с теми греками и отобрали у них его кошелек.

– Вы друзья мне или нет? – возмущался он, еле ворочая языком.

Иешуа велел ему сесть и успокоиться. А после сказал:

– Когда ты грешишь – ты подставляешь судьбе свое лицо для пощечины, ибо всякий раз, согрешив, ты после чувствуешь стыд, и щеки твои горят, словно бы тебя отхлестали по ним. И как всякое ненужное действие, грех влечет за собой множество лишних событий, других действий и тяжелых, подчас совсем уж нежелательный последствий. Это и есть – пощечина от судьбы. Получив же пощечину по одной щеке, не удивляйся, если получишь и по другой! Ибо то, что случается однажды, вполне может и повториться, ибо повторяется что-либо в мире чаще, чем происходит впервые. Никто не заставлял тебя, Шимон, так напиваться. Никто не заставлял тебя задираться с той компанией. Но ты сделал это, и тем самым подставил свою щеку судьбе, и важно здесь именно это! Греки лишь, став орудием этой самой судьбы, «ударили тебя по ней». Если мы поддадимся искушению и пойдем за тобой, то ты, скорее всего, получишь и «по второй щеке». Потому сядь и смирись, ибо никто кроме тебя не виноват во всем, что произошло.

А затем, он продолжил нашу беседу, как ни в чем не бывало. Будто только что он не сказал ничего важного. Он, кстати, вообще запрещал за ним записывать, ибо считал, что слова, как ни что иное, мешают истинному пониманию. Вообще, меня часто преследовало такое ощущение, что все им сказанное было на уровне вдохновения и шло откуда-то из каких-то невероятных глубин его души, куда уж второй раз и не добраться… Видимо, поэтому он и не повторял сказанное практически никогда, во всяком случае – теми же словами.  Больше я не помню, что бы в этой компании когда-либо возникали разговоры о «пощечинах» в том или ином контексте, а потому, скорее всего, эту историю потом рассказали Матиягу, а он уж и записал ее, поскольку всегда все записывал, вопреки запретам, и уже по памяти, когда возвращался вечером к себе домой. Ну, а уже спустя годы и века, видимо, что-то еще больше напутали, или же, скорее Иешуа стал мифом, и как всякий миф стал обрастать все новыми и новыми подробностями, с каждым последующим поколением рассказчиков…

– Но это ведь меняет полностью смысл!– почти возмутился Андрей.

– Так и есть, –  спокойно ответил Платон Карпыч. – И если бы только это…

– Скажите, а с Буддой вам встречаться доводилось?

– С которым?

– То есть? – не понял Андрей

– Ну, будда – это ведь нечто вроде состояния духа, не один ведь человек достиг его? Или ты имеешь в виду Сидхартху Гаутаму?

– Ну да…– неуверенно ответил Андрей.

– Нет, – его я не помню совсем.– Я тогда, видимо, в другом месте жил, если вообще жил. Не могу сказать даже этого… Давно слишком это было.

– Но ведь разговоры про Арджуну вы же помните?

– Это помню. Но во времена Гаутамы, я ведь мог родиться где-то в Сибири или в Африке и умереть в младенчестве, и так несколько раз подряд к тому же. Откуда мне тогда помнить что-то? А что до Арджуны… То эти разговоры могли быть о брате, сыне или даже внуке того героя Махабхараты. В те времена часто в семьях мужчин называли одним и тем же именем. Один умер – в честь него назван другой. Кроме того, это вообще мог быть просто Арджуна, поскольку это имя в Индии, все равно как Джон в Англии. Я ведь не говорил, что в лагере были разговоры именно о том самом Арджуне и Кришне, который ему что-то подарил. Это мог быть некий средний военачальник с таким именем, которому, в результате молитвы Шиве могло прийти откровение… В те времена «беседы с богами» и получение откровений было чем-то почти повседневным.

– Верно, – согласился Андрей.– А вот Наполеона, например, вы видели?

– Да как тебе сказать… Скорее нет, чем да. Я был солдатом артиллерийской батареи в Тулоне. Он отбил этот город у нас, у англичан то есть. Я вроде бы видел его в подзорную трубу, но не могу сказать наверняка. Обыкновенный офицер… Маленький только очень. Тогда же, я был сильно ранен шрапнелью в живот, и, меньше, чем через месяц умер. Это было очень, очень мучительно…Так что… ничего особенного, кроме боли, больше и не помню.

– Здорово…– сказал Андрей задумчиво. – В смысле, то, что вы так все помните… Жаль только, что ваши воспоминания нельзя использовать, скажем, на уроках истории…

– Не только на уроках. Вообще нельзя. Не потому, что запрещено, а потому что бессмысленно.

– Почему бессмысленно?

– Потому что мои воспоминания – это впечатления одного человека. Возможно даже предвзятые, ибо никто в мире объективным быть не может в принципе. Дай бог, чтобы не быть хотя бы уж через чур субъективным. О большем и мечтать не приходится. А история – это своего рода общественный договор, вроде иконописного канона, согласно которому, правильным будет считать Наполеона таким-то, а Калигулу таким, а все остальное – своего рода ересь, за которую всегда наказывали жестко. А потому было бы крайне неуместным и рискованным опубликовать исследование о сексуальных комплексах Ленина или живописных талантах Гитлера, поскольку это уже за рамками социального договора. Так и со мной.  К слову, раз уж речь зашла, добавлю: я сильно не любил Ленина, отдавая, впрочем, должное его энергии и остроте ума. Меня просто бесила его желчность и постоянная мания навешивать на всех ярлыки. Троцкий – тот вообще, по-моему, кроме как болтать языком, ни на что больше способен не был. Хотя… вот это как раз пока еще в пределах «общественного договора»… – Платон Карпыч, усмехаясь, пару раз кивнул головой.

– Андрей… Я тебе должен сказать кое-что. Только отнесись ко всему серьезно, поскольку ты знаешь, я такими вещами не шучу.

– Да, – ответил Андрей встревожено, – что случилось?

– Пока ничего. Но скоро случится. Меня арестуют примерно через неделю. И ты не должен вмешиваться.

– Как это? За что?

– Успокойся. Формально – за бродяжничество. Но после будут шить кое что покрупнее. Тебя вызовут тоже. Может быть, даже будут угрожать и все такое… Впрочем, может, и не будут: все зависит от того, как ты себя поведешь.

– Я ничего им не скажу! – пообещал Андрей.

– Скажешь! Так надо. Понял? – жестко сказал Платон Карпыч.

– Почему это?

– Потому что так надо. Я не могу тебе объяснить всего. Пока. Может быть потом, когда-нибудь. Если получится. А пока что помни: это, видимо, наша последняя встреча, и я очень благодарен тебе за эту дружбу, и вообще за все, что ты для меня сделал, Платон Картыч улыбнулся и потрепал Андрея по плечу.

– Я? Да что я для вас сделал-то? Это вы мне целый мир, можно сказать открыли!

– Андрей! У нас было очень мало времени, и я, к сожалению, не смог донести до тебя всего, что следовало бы. Хотя и рассказал тебе довольно много, и ты сможешь после, при желании, сам дойти до всего остального.

В общем… Когда позовут на допрос – придешь и ответишь как есть на все вопросы. Даже не думай меня выгораживать, поскольку никто не знает где тут польза, а где вред. Потом будет суд, и меня, скорее всего, посадят в «дурку» или ЛТП, а откуда я уже вряд ли выйду… Думаю, тебе не стоит там меня навещать. Помочь ты мне все равно ничем не сможешь, да и ни к чему это, а себе навредишь. Тебе еще поступать в университет надо, жизнь строить… В общем, это и просьба и приказ: без глупостей, ладно?

– Я вот сейчас должен бы поклясться, что не предам вас… А после как Петр… не успел петух пропеть, как он три раза отрекся…– Андрей говорил очень тихо: слова Платона Карпыча его сильно ошарашили, и он как будто приходил в себя после сильного удара.

– Шимон, которого ты Петром называешь, все правильно сделал, и никто, я уверен, от него не требовал клятв верности. Хоть я тогда уже и не был с ними, но только думаю, что все было правильно. Что было толку ему погибать вместе с Иешуа, просто так, ни за грош? Иешуа знал на что идет и шел, наверняка понимая все до конца, а остальные… не думаю… А так, Шимон, судя по всему, подался после в странствия и сумел передать все услышанное во многих частях империи. Пользы в том было куда больше, нежели в «самурайском самопожертвовании ради клятвы», согласись!

– Значит… мне нужно как-то передать другим все, о чем мы с вами говорили?

– Как хочешь. Если считаешь это важным – передай. Но, как часто и бывает, до главного мы так и не добрались. Впрочем, я совсем недавно понял, что арест будет так скоро, а до того думал, что времени у нас еще много… – Платон Карпыч снова замолчал. Он смотрел куда-то вдаль аллеи, но взгляд его не останавливался ни на чем конкретном.

– О чем, «о главном»?– Спросил Андрей, немного заикаясь.

– Ну, например о том, почему у человек есть свобода выбора, а у жирафа – нет? – Улыбнувшись ответил Платон Карпыч.

– При чем тут жираф? – удивленно спросил сбитый с толку Андрей.

– Да, жираф, так – к слову пришелся… Гумилева я почему-то вспомнил… Сколько я тогда сделал, чтобы от расстрела его уберечь – все без толку… Чуть, было, сам под «замес» не попал.... Помнишь у него есть такие прекрасные стихи:

              И как я тебе расскажу про тропический сад,

               Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

              Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

               Изысканный бродит жираф.

      Он так хотел рассказать о своих путешествиях по Африке, но его никто не слушал: он был никому не нужен со своими жирафами и Африканскими озерами. Все бредили революцией, «враждебными вихрями». Ну и получили… И он тоже получил по полной. Не лезь, мол, к собаке, когда она блаженствует, грызя кинутую ей кость, – с этими словами Платон Карпыч встал и одернул свою телогрейку.

Андрей тоже встал и как-то почти машинально пожал протянутую ему руку.

– Не грусти, Андрюха! Все будет хорошо, вот увидишь! Думай только больше, и меньше чужому мнению верь. И никогда не строй свою жизнь на чужих идеях и мировоззрениях. Не знаю, должен ли я тебе это говорить, но  помнишь, например, как Лев Толстой относился к «патриотизму»?

– Нет…– Андрей немного удивился, не понимая, к чему Платон Карпыч клонит.

– Он говорил, что патриотизм – это способ оправдать ненависть к  другим народам, пользуясь маской любви к своему собственному. Это не цитата. Так я его тогда понял. И еще он говорил, что патриотизм – это не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Патриотизм, говорил он,  и есть разновидность рабства.

Мои мысли, к слову, по этому поводу, кстати, еще более крамольные. В целом, я с Толстым согласен, но я еще думаю, что там, где много кричат о патриотизме – скоро непременно наступит какая-то катастрофа: например – начнется голод, или придет иная напасть. И еще я думаю, что все это, включая и идею о величии нации, которая, не более, чем «обертка» патриотизма, всего лишь неубиенная козырная карта в руках самых грязных мерзавцев, так во все века было… увы… Короче говоря, не верь никому! Но все больше себе и сердцу своему: не пропадешь! И мне тоже не верь!

Он весело подмигнул Андрею, и, после, не особенно торопясь, пошел вон из парка, на ходу заглядывая в урны, видимо, в надеже найти пару пустых бутылок.

                  ** ** **

Прошла неделя. Андрей все хотел навестить Платона Карпыча, но это никак не получалось: то одно наваливалось, то другое. Затем закончились занятия в школе, и бешеный галоп майских дел и событий влетел в густую пыльную июньскую жару и лихорадку выпускных экзаменов. Однако пролетел и июнь и  наступили новые хлопоты с поступлением и подготовкой к экзаменам вступительным. Они и раньше, бывало, не виделись по месяцу или даже дольше, и потому Андрей пока что не придавал большого значения ни случившемуся перерыву в общении, ни последним словам своего странного приятеля.  О них Андрей вообще изо всех сил старался не думать, настолько странно или даже опасно все это звучало. Но вот, в середине одного жаркого дня, где-то уже в конце месяца, когда все выпускные экзамены были позади, раздался телефонный звонок. Андрей взял трубку:

– Алло!

– Нельзя ли поговорить с Андреем К.? – спросил вежливый, но очень настойчивый голос.

– Это я, – ответил Андрей и сразу догадался, кто звонит и зачем.

– Вас беспокоит следователь Ливанцев из райотдела милиции. Не могли бы вы как-нибудь зайти к нам для беседы?

– Да, пожалуйста, а что случилось?

– Тогда и поговорим, – ответил голос. – Можете подойти прямо завтра, скажем, к десяти?

– Вообще-то в десять, у меня консультация в университете… Можно я подъеду к одиннадцати? – спросил Андрей.

– Конечно. Пропуск будет у дежурного. Жду вас завтра. Всего доброго.

– До свидания, – ответил Андрей, и, повесив трубку, тотчас ощутил тяжесть в груди. Значит, все-таки Платон Карпыч и тут оказался прав, и все случилось именно так, как и было сказано!– подумал Андрей.

И почему-то снова вспомнилось: «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня»…

– Но я не отрекался, – думал Андрей. – Я ведь просто был дико занят всеми этими экзаменами… Да и что я мог, собственно?

На другой день он явился в райотдел и доложил дежурному, что его вызвал следователь Ливанцев.

– Двадцать вторая, – безразлично кивнул дежурный сержант куда-то неопределенно вверх.

Андрей поднялся на второй этаж по широким гранитным ступеням бывшего особняка, и затем прошел по коридору почти в конец. Постучал, и, не дожидаясь ответа за дверью, вошел. На него из-за стола поднял глаза крепкий молодой человек, очевидно попавший в милицию  по распределению, сразу после института.

– Прошу садиться, – он указал Андрею на стул.

Андрей сел.

– Вы знакомы с гражданином Платоном Карповичем З.?

– Да, знаком. Только фамилию его не знал. Только имя и отчество.

– Как близко вы были знакомы?

– Ну, мы, можно сказать, дружили, насколько вообще возможна дружба при такой разнице в возрасте.

– Дружили? – следователь перестал записывать и уставился на Андрея  преувеличенно удивленным взглядом.

– Ну как вам сказать.. Мы встречались иногда в парке, беседовали… Ничего особенного…

– Он предлагал вам совершить какое-нибудь противоправное действие? Скажем, украсть что-нибудь.

– Нет, никогда.

– Предлагал распить с ним спиртное?

– Нет. Я вообще его пьяным или даже выпившим не видел ни разу.

–Неужели?– в голосе следователе звучала ирония.

– Да, именно так, – тихо, но твердо ответил Андрей.

– И о чем вы беседовали?– спросил следователь.

– Видите ли, он неплохо знает историю, и довольно интересно рассказывает, – нашелся Андрей.

– Бомж… историю? – снова как-то брезгливо  удивился следователь.

– Да, как ни странно, но это так. Вероятно, он был в прошлом историком… Не с детства же он, так сказать… ну, это…– замялся Андрей.

– И при каких обстоятельствах вы познакомились?

– Я сидел в парке, читал журнал. А мимо он проходил и спросил, может ли он взять пустую бутылку от пива: там стояла под скамейкой. Я ответил, что да, а он как-то так посмотрел и спросил, как звали моего деда, сказал, мол, у него на фронте был приятель, похожий на меня. Так мы и разговорились. Он сперва очень интересно про войну рассказывал, а после мы как-то вообще на историю переключились. Стали встречаться иногда.

– Деньги ему давали?– спросил следователь, оторвав взгляд от протокола, в который быстро записывал слова Андрея.

– Пытался, но он отказывался категорически. Но продукты кое-какие я ему давал: консервы, там… хлеб, сало пару раз давал тоже.

– Понятно. А вот он говорил вам, что…хм… как бы сказать… Ну, одним словом… будто он Ганнибала видел? – ухмыльнулся Ливанцев.

– Ну пару раз было что-то такое… Но я это воспринял как иносказание.

– Вот как?

– Да, – ответил Андрей, кивнув.

– С кем-нибудь из его друзей встречаться приходилось?

– А у него были друзья? Я думал, что он совсем один. Он, как мне показалось, очень дорожил своим уединением. Сам не знаю, почему он со мной начал общаться…

– Понятно, спасибо. Здесь распишитесь и напишите внизу: “С моих слов записано верно и прочитано”.  Все! Вы свободны.

Андрей вышел. Все оказалось не таким уж и опасным. В конце концов, разговоры о том, будто ты видел Ганнибала – вряд ли можно считать преступлением. Хотя… Вдруг он еще чего-нибудь натворил? Кто знает…

Но Андрей тотчас отбросил эту мысль, посчитав ее чуть ли не предательской.

            ** ** **

Прошел еще месяц, или около того. Вступительные экзамены были уже позади, и можно было расслабиться. Андрей собирался через несколько дней махнуть с друзьями в поход на Памир, и теперь был весь в сборах и приготовлениях. Он как раз выволок из антресолей свой рюкзак и разные прочие вещи, с тем, чтобы все пересмотреть и починить, если нужно, когда вдруг раздался телефонный звонок.

– Алло, – ответил он, немного раздраженно. Он не любил, когда отрывают посреди дела.

– Здравствуйте, можно поговорить с Андреем Дмитриевичем? – спросил довольно казенный голос, и Андрей снова почему-то понял по какому именно поводу состоится разговор.

– Да, это я.

– Очень приятно, – ответил бесцветный голос. – Я адвокат гражданина З. Меня назначили по его делу. Вы в курсе, что через неделю будет суд?

– Нет, – ответил Андрей.

– Так вот, не могли бы вы выступить в суде как свидетель со стороны защиты?

– Вообще-то я уезжаю… – неуверенно ответил Андрей. – А почему я? Что бы вы хотели, чтобы я сказал?

– Да ничего особенного.  Я прочел протокол вашего допроса. Там  вы утверждали, будто не видели З. ни разу выпившим. Вот это и нужно было бы повторить в суде.

– Зачем? Если это есть в протоколе?

– Одно дело протокол, а другое – выступление в суде. Личное обаяние, так сказать, иногда дорого стоит. Дело в том, что З. грозит до двух лет колонии за, говоря казенным языком, «асоциальный» образ жизни. Но, если в целом, характеристики положительные, он мог бы отделаться поселением на срок до года. Понимаете? Вы ведь утверждали, что дружили с З.? Или нет?

– Да, дружили… – ответил Андрей. Он понял, что все туристское барахло можно засунуть обратно на антресоли. В поход поехать было явно не суждено. – Хорошо, скажите, когда и куда я должен явиться. Я приду.

– Договорились. Вы получите повестку в суд. Она освобождает от работы или учебы. Так что все официально. В общем, спасибо, и до встречи. Да, когда пойдете в суд, паспорт не забудьте взять!

– Хорошо, до свидания. – Ответил Андрей и положил трубку.

            ** ** **

Через два дня, как и обещал адвокат, пришла по почте повестка в суд: небольшая зеленоватая открытка с печатью, из которой стало известно, что суд должен был состояться через пять дней.

В зале было совсем немного людей, и все, в общем-то, были лицами официальными. Никаких друзей кромеАндрея в зале видно не было. Первым дал свидетельские показания дворник дома, в подвале которого время от времени ночевал Платон Карпыч. Он клятвенно заверял, что всякий раз, когда обнаруживал подсудимого в подвале, прогонял его, и дверь запирал. Как тот снова проникал в подвал, запертый на ключ, дворник сказать затруднялся.

Затем, в свою очередь, вызвали и Андрея.

– Свидетель, – начал строгий судья, – вы утверждали, будто никогда не видели подсудимого выпившим? Это правда?

– Да,– ответил, Андрей.– Именно так. Я – не видел.

– И сами вы ни разу не употребляли спиртное?

– С подсудимым? Нет, – ответил Андрей, – никогда.

– И даже пиво? – настаивал судья.

– Даже пиво, – подтвердил Андрей.– Я, собственно, вообще не пью…

– А вот что подсудимый говорил о своем знакомстве с … Ганнибалом?

– Ну… рассказывал о битвах разных, с римлянами, например…

– Хорошо, но вот он говорил, что сам в этом участвовал?

– Он говорил обо всем как бы от первого лица, но я это воспринял как некое иносказание, как прием рассказчика, дабы четче довести информацию…

– Я не спрашиваю, как вы и что восприняли! Я спросил, что он говорил? Отвечайте, по существу!

– Да, конечно, – Андрей мельком взглянул на скамью подсудимых. Платон Карпыч был спокоен и сидел с таким видом, будто видит Андрея впервые. – Подсудимый говорил, что Ганнибал был выше всех в его войске, команды отдавал четко, и за малейшее непослушание или даже неточность можно было лишиться головы…

– Понятно. Что он говорил, относительно его отношений с Ганнибалом?

– Хм… – Андрей задумался, – ну он считал его необычным, и…

– Подсудимый говорил, что был в его войске командиром одного из подразделений?

– Да, – Андрей кивнул.

– Кем именно?– уточнил судья.

– Командиром отряда нумидийской конницы.

– И вам не показалось это странным?

– Нет, я же сказал, что воспринял это как некое иносказание. Быть может, как художественный вымысел. Нет, мне было, скорее необычно и интересно, нежели «странно».  Был у нас в школе на творческом вечере один писатель, который читал нам по памяти отрывки из своей книги, так вот это было очень похоже.

– Понятно, вы свободны, – сказал судья, уткнувшись в бумаги.

Андрей спросил, может ли он присутствовать и дальше на суде, и, получив разрешение, уселся на дальней скамье. Впрочем, дальше интересного было мало. Выступление общественного обвинителя с какими-то совершенно неконкретными заявлениями о том, будто вина за задержки в строительстве коммунизма лежит именно на таких, как Платон Карпыч, которые вместо того чтобы работать, разлагают общество, пытаясь жить на нетрудовые доходы. Адвокат пытался опротестовать данный пассаж, ибо ниоткуда не следовало, что подсудимый жил на нетрудовые доходы. А сбор бутылок, это такое же полезное дело, как и сбор вторсырья. Но судья протест, понятно, отклонил. Затем выступила в качестве свидетеля обвинения совершенно уж одиозная личность, видимо, тоже бомж. Он утверждал, что неоднократно распивал с подсудимым различные напитки, от пива и до одеколона, и что подсудимый не раз подбивал его украсть из магазина ящик водки.

Судья понимающе кивал и что-то записывал. Затем был оглашен приговор, не менее странный, чем и весь процесс. Платон Карпыч приговаривался к принудительному лечению от алкоголизма в лечебно- трудовом профилактории сроком на год, и затем к последующему наблюдению со стороны наркологического диспансера уже по месту поселения. Где будет это самое «место поселения» – не уточнялось.

После процесса, Андрей подошел к адвокату и спросил, где именно будет проходить «лечение» Платон Карпыч. Адвокат обещал узнать и прислать Андрею адрес по почте.

      ***

Идя домой, Андрей вспомнил одну из встреч, которая была около полугода назад. Платон Карпыч тогда ненадолго устроился работать на стройку сторожем. Они сидели в его вагончике и беседовали. В углу на электрической плитке уже по второму разу грелся старый алюминиевый чайник. За окном лил холодный ноябрьский дождь, все норовивший перейти в мокрый серый снег.

– А почему тогда говорят «смертный грех»? – спросил Андрей, прихлебывая кирпичного цвета чай. – Что, если я, скажем, объемся или начну завидовать кому-то, то тотчас и умру? Или даже скажем по-другому: кто и когда из известных нам завистников умер на месте? Тот же Сальери? История таких примеров, вроде бы не знает…

– Ой, Андрей, ты снова все очень буквально понимаешь. И Сальери тут вообще ни при чем! – Ответил Платон Карпыч.

– А как же тогда это надо понимать?

– Ладно, давай «плясать от печки», – Платон Карпыч прихлебнул из своей кружки, – Что такое вообще «грех», по-твоему?

– Ну… плохой поступок, что же еще?..– удивленно ответил Андрей.

– Понятно. А до какой степени плохой? Скажем, плюнуть мимо урны тоже поступок не самый благовидный, но грех ли это?

– Нет,– ответил Андрей уверенно.

– А почему? – спросил Платон Карпыч.

– Ну, потому что… во-первых, это слишком мелкое событие, а во-вторых… иногда наши естественные потребности вылезают на первый план и тут поделать ничего нельзя. Это как бы вне свободы выбора, о котором мы говорили прежде, – предположил Андрей.

– Верно, это ты точно схватил. Значит, грех как – то связан со свободой выбора? Вернее, с неверным приложением этой свободы, так получается?

– Выходит так. – Ответил Андрей неуверенно. – Но я бы тут добавил, что выбор этот должен быть сделан сознательно. Не в состоянии аффекта, не под пыткой и не по глупости, в конце концов.

– Что значит «не по глупости»?

– Ну, вот бывает же так, что тебя обстоятельства припирают к стенке, и надо выдать решение немедленно. И подумать совершенно некогда. Вот и выдаешь порой что-то  несуразное, а потом жалеешь.– Последнюю фразу Андрей снова закончил, немного запинаясь. Он вдруг подумал, что сморозил глупость, поскольку сложно себе представить обстоятельства, которые бы заставили предаваться зависти или похоти, например. Но Платон Карпыч не стал на этом останавливаться:

– Понятно. А вот если ты выдал что-то «несуразное», и все тебя вокруг ругают, а ты сам не чувствуешь, что виноват? Ну, то есть, возможно, некое сожаление и есть, но ты как-то не готов признать, что все так уж страшно. Более того, ты почти уверен,  что не особенно-то и виноват,  поскольку окажись на твоем месте кто угодно другой – могло бы быть тоже самое, если и не хуже. В этом случае, был ли грех?

– Не знаю, нет, наверное – неуверенно ответил Андрей, намазывая принесенное им вишневое варенье на булку.

– Почему нет?– настаивал Платон Карпыч.

– Ну как сказать…  Может, это и грех с чьей-то точки зрения, но мне в таком случае было бы наплевать, кто и что обо мне думает. Не знаю, правильно ли это… Но, думаю, что, скорее всего, так и было бы.

– Я тебя понимаю. – Сказал Платон Карпыч, кивнув, – но что это значит? Выходит, что грех – это некая субъективная категория, так что ли?

– Вероятно, но, видимо, не всегда. Скажем, воровать – это грех по-любому, и не важно, что я думаю об этом.

– Ну почему? А если ты украл трехкопеечную булочку у миллионера, и лишь для того только, чтобы не умереть от голода? – возразил Платон Карпыч.

– Ну, тогда, наверное, это не грех. Ибо жизнь ценнее трех копеек.

– Вот! Следовательно, и «кража» имеет, как объективные, так и некие субъективные рамки, – резюмировал Платон Карпыч.

– Ну, а убийство? – парировал Андрей.

– А что «убийство»? – не понял Платон Карпыч.

– Ну, убийство же всегда является грехом? Причем, тяжким, я думаю, – пояснил Андрей.

– Не всегда. Что если ты оборонялся, и тебе пришлось убить нападавшего?

– Ну, тогда нет, наверное…– согласился Андрей.

– А если ты убивал на войне, защищая свою страну? – продолжал Платон Карпыч.

– Тогда тоже нет.. – кивнул Андрей.

– Тем более что у тебя, в таком случае, и выбора-то особого не было бы. Не захотел бы стрелять во врагов – тебя бы самого либо враги убили, либо свои к стенке поставили, не так ли?

– Ну да, – согласился Андрей, откусывая булку.

– Тогда кто решает: что грех, а что нет? И для чего вообще это слово придумали?– спросил Платон Карпыч.

– Не знаю, – честно признался Андрей, – я что-то совсем запутался…

– Да только ты и можешь для себя решить сделал ты грех или нет, и слово это придумано для того, чтобы обозначить ступень, которая ведет тебя «вниз», понимаешь? Шаг, который делает тебя хуже в твоих же глазах, или точнее, шаг, который приближает тебя к состоянию хаоса.

– То есть, греша постоянно, человек приходит к хаосу?

– В известном смысле – да, – ответил Платон Карпыч, пожав плечами, – Хаос я здесь понимаю как некий мир, полный неожиданных, непредсказуемых  сил, событий и направлений. И если человек поддается им, и перестает чем либо управлять, то он, в сущности, исчезает как объект, интересный Абсолюту. Он становится, так сказать, неотличим от фона. А если он исчезает как такой объект… он уже больше никогда и нигде не родится вновь. Сам не знаю, откуда взялась идея, что человек может родиться в теле оленя или бегемота? Это такой же нонсенс, я думаю,  как и то, что у древних греков считалось, будто от сожительства с козами может родиться козлоногий сатир.  Не могу сейчас обосновать во всей полноте, но поверь пока на слово: человек может родиться вновь только человеком. Или же не родиться больше никогда, что чаще всего и бывает…

– И кто это решает? Родиться ему или нет?– спросил Андрей.

– Никто. Ну, или, если угодно – Вселенная. Но, она решает это в той же мере, как и то, каким именно будет излучение от далекого квазара. Понимаешь?

– Вы хотите сказать, что «перевоплощение душ» – это такой же закон природы?– спросил Андрей удивленно.

– Ну да, а что тебе в этой идее не нравится?– в свою очередь удивился Платон Карпыч.

– Да нет, ничего… просто это всегда связывали с какой-то религией, что ли…

– Ну, а что делать? Людям свойственно все упрощать. Подчас до полного абсурда. Вроде того, что бог – это бородатый старик, сидящий на облаках…

–Согласен, но, это ведь просто символ!– возразил Андрей.

– Совершенно верно. Но многие это понимают буквально, как, скажем, слово «смертный» в словосочетании «смертный грех»…– Платон Карпыч весело улыбался.

– Так что же это все-таки значит? – Андрей попытался вернуть разговор в прежнее русло.

– То, что именно эти семь грехов приближают человека к состоянию хаоса гораздо быстрее всех прочих. К слову, эта идея была впервые введена в обиход Папой Григорием, и с тех пор многократно подвергалась ревизии со стороны различных богословов. У некоторых, например, зависть считается смертным грехом, а у других – нет. Или другой пример: первоначально праздность таким грехом не считалась, а у некоторых авторов – представь – этот список и вовсе насчитывает восемь, а не семь грехов. Так что, все это тоже весьма условно, но рациональное зерно тут, безусловно, есть. И именно то, что эти страсти быстрее всего парализуют способность и желание проявлять свободу воли. А без свободы воли, как мы уже говорили, человек перестает быть таковым. И он, следовательно, перестает быть интересен Вселенной, если уж на то пошло.

– А почему Вселенная вообще проявляет интерес к человеку и его перерождениям? Для меня это выглядит, если честно, немного антропоцентрично, если не надуманно. Это как я бы проявлял интерес к росту числа особей в муравейнике на острове Суматра.

– Аналогия не вполне верная, – ответил Платон Карпыч, прихлебывая чай,– До муравьев нам и правда дела нет, ибо они никогда не станут частью нас самих, и особенно те, что на Суматре обитают.

– То есть, вы хотите сказать, что человек может стать частью Вселенной? Так что ли? И каким же это образом?

– Хорошо, а в чем по-твоему смысл эволюции человека? Куда ему, так сказать, расти? И это при том, что та же эволюция лишила его острого обоняния, слуха и прочего? И ты полагаешь, что именно человек, напрочь лишенный способностей выживать в дикой природе и есть «венец» этой природы?  Ну да, у него есть некий интеллект, и что? Теперь он может почивать на лаврах, загаживая в свое удовольствие все вокруг себя?

– Нет, я такого никогда не говорил, и даже не думал так никогда, – возразил Андрей, немного обиженно.

– Тогда в чем смысл? Где тут движение, без которого, как известно, ни один вид материи не существует? Не знаешь? А дело все в том, что homo sapiens – это лишь промежуточное звено. Причем это звено, которое перешло в эволюцию иного рода, так сказать, когда эволюционирует не весь вид в целом, а лишь отдельные особи, которые как бы пробуждаются и начинают «хотеть» эволюционировать. Надо сказать, что при этом homo sapiens вполне может и наверняка разделится на несколько обычных  эволюционных ветвей. То есть, род людской, в своем современном виде, может вполне со временем исчезнуть, распавшись на несколько ветвей новых видов приматов, как это уже было когда-то. Но небольшая часть, которая будет продолжать двигаться по пути, так сказать «индивидуальной эволюции», придет к стадии.. ну… назовем это условно – homo spatium, или как-то так…В общем – «человек космический». Понимаешь, человек, в конце концов, станет частью единого большого образования или, скорее даже – сплава, совершенно различных разумов. При этом такому человеку уже доступны все виды восприятия, какие только были привнесены в эту колонию ранее пришедшими представителями.  Homo spatium –  это сущность, которой доступны все уголки Вселенной, все ее измерения и реальности от уровня атомов, до скоплений галактик. При этом он может использовать все богатство способностей иных разумов, которые ему не были свойственны изначально! Homo spatium – это существо, которое способно всепроникать и всеучаствовать, находясь при этом в постоянном поиске, изучении мира, который, в свою очередь, постоянно меняется в результате именно этого процесса познания.  При этом  homo spatium, видимо, нисколько не свойственна психическая усталость, депрессия или даже рефлексия,  и потому он никогда не теряет интереса к происходящему, остроты восприятия, и все это при том, что его личный возраст может быть сравним с возрастом галактики, например. Понимаешь?

– Да…– Андрей был потрясен.– Здорово! Впрочем, не знаю… Но и в этом познании должен быть какой-то смысл… Иначе, это все равно, что бесконечное бесцельное путешествие от острова к острову или от одной пустынной планеты к другой.

– Это верно, молодец… Ухватил суть, можно сказать… Знаешь, есть наука такая про всякие там атомы? – спросил Платон Карппыч.

– Ну да, в школе как раз изучаем… А что? – спросил Андрей.

– Я, если честно, сам многого там не понимаю, но, кое-что прочел тут недавно в одном журнале. Например, не так давно ученые открыли то, что мы сами влияем на будущее и даже не поступками и мыслями, а просто попытками в него заглянуть! Я когда-то давно думал, что хороший предсказатель чувствует наиболее вероятное будущее. И это оказалось правдой, но лишь для людей с очень средними способностями. Но есть и другие. Думаю, что их по праву можно было бы назвать магами, поскольку, пытаясь заглянуть в будущее, они его не предсказывают, а творят!

– Да? – Удивился Андрей.– И как вы к этому пришли?

– Да как… думал много. Ты, скорее всего не знаешь, был в семнадцатом веке такой  ученый – Роберт Фладд, он сегодня практически забыт…

– Нет, никогда это имя не слышал, – признался Андрей.

– Он был выдающимся в свое время астрологом и алхимиком. А потом вдруг сказал, что астрология – это заблуждение, отрекся от некоторых своих книг и более ею вроде бы не занимался. Я был, как мне кажется, его духовником, и долго добивался, чтобы он исповедался – почему он принял такое решение. В те времена ни астрология, ни алхимия греховными занятиями не считались. Говорят, что даже сам папа Иннокентий этим увлекался. Брат Роберт не хотел говорить ни в какую, мол, не знаю, как сказать, мол, не готов еще и все такое. Но после сказал все-таки…– Платон Карпыч сделал драматическую паузу. – Как раз на исповеди он мне и поведал, что не хочет конкурировать с Богом, поскольку смертельно боится. А все потому, что в один день он понял, что не предсказывает будущее, используя гороскоп, а выбирает из всего многообразия символических смыслов тот, что ему нравится более всего, и затем, сам не зная как, претворяет его в жизнь. Сначала он думал, что это происходит само собой, а после ряда экспериментов – ужаснулся и прекратил все свои изыскания. Я тогда был монахом-доминиканцем, и  тоже, надо сказать, пришел в ужас… Что делать… такие были времена. И Бог, и дьявол, все они были также реальны как сегодня, скажем, какой-нибудь крупный министр или руководитель силового ведомства. Затем брат Роберт  умер – в конце жизни он постригся в монахи. Бумаги свои он сжег еще при жизни, и история, таким образом, стала понемногу забываться.

Так что, мне на самом деле помогает то, что я помню многое из прошлого: всякие важные беседы, книги прочитанные… А теперь я могу рассказать все тебе… за полчаса.  А может, я именно поэтому все и помню, чтобы рассказать. Кто его знает… Я и сам подчас не нахожу ответа, зачем мне такой дар был ниспослан.

– Спасибо, – искренне сказал Андрей. – Все это очень интересно, но все-таки, в чем же смысл бесконечного познания у  homo spatium?

– Я ведь не зря упомянул вашу науку об атомах. Дело в том, что там открыли совершенно невероятный на первый взгляд, феномен. Я в том журнале и прочел об этом. Дело в том, что когда за светом или за электроном наблюдают, он ведет себя как частица, а когда не наблюдают – как волна! Понимаешь?

– А откуда они знают, как он себя ведет, когда за ним никто не наблюдает?– справедливо заметил Андрей.

– Нет, наблюдение ведется, но только в самом начале и в самом конце, когда свет или электрон достигают мишени. Я сам все это не до конца понимаю, но у этого феномена есть нечто общее с предметом нашей беседы. Суть такова: когда за некоторой частью вселенной никто не наблюдает, она все больше смещается в своем состоянии к хаосу! Понимаешь теперь?

– Ну, допустим, и что?

– Еще не понял?

– Нет, – ответил Андрей, немного смутившись.

– Вселенной, как единому сплаву разумов нужны, так сказать, наблюдатели. И чем их больше, тем вселенная становится шире, в самом прямом и глубинном смысле. Большая территория отвоевывается у хаоса и становится упорядоченной. На большей территории действуют известные физические законы. Это как в первобытном поселке: чем больше жителей тем больше распаханных полей, тем более основательные жилища, сильнее армия и так далее. И чем жителей меньше, тем быстрее лес или пустыня поглотит все их достижения. А вот стать таким наблюдателем может далеко не каждый. Пригоден к тому лишь один – на десятки тысяч! Иногда таких  людей в этом мире называют праведниками, но это верно лишь отчасти. Есть даже множество «святых», которые, увы, наблюдателями так и не стали, а ушли в новые воплощения, в дальнейшую перековку, так сказать. С праведниками, увы,  как и с гениальными композиторами, вроде Моцарта или Жана Мишеля Жара. Их число всегда абсолютно и не является процентом от общего народонаселения. Нельзя заставить быть праведником, ибо теряется сам смысл, как ты уже понял. Хотя стимулирование, дабы держаться верного пути, думаю, происходит постоянно. Короче говоря, Вселенский разум очень заинтересован в новых наблюдателях, ибо, чем их больше, тем стабильнее видимая часть вселенной и тем она шире.

– И это есть рай? – спросил Андрей с некоторым отчаянием в голосе.

– Ну да, – спокойно ответил Платон Карпыч. – В той же степени, что и бог – это старик, сидящий на облаках. Впрочем, я надеюсь, ты не представлял себе «рай» в виде вечного блаженства в полном бездействии?

– Да нет, я вообще об этом мало думал… Просто было в голове некое представление о каком-то абстрактном блаженстве, а что и как меня мало волновало, если честно, до сего дня. Но теперь, в самом деле, многое стало понятным, хотя и более чем странным… Но, все равно – спасибо вам.

– Да не за что. На самом деле, это ведь я на тебя огромную ответственность возложил.

– Почему?– удивился Андрей.

– Да потому, что теперь ты не просто «веришь», ты еще и знаешь! И потому все отговорки, мол, я не знал, мол, «черт попутал», уже не пройдут. Спрос с тебя теперь будет больше, чем с других.

– А кто спрашивать будет? – спросил Андрей с некоторой иронией.

– Да ты сам и будешь, кто же еще?– Платон Карпыч снял с плитки закипевший чайник. – Ты сам, Андрей… А не будешь – так тебе же и хуже. Тогда у тебя все шансы прийти к хаосу и раствориться в нем навсегда, и никаких следующих рождений, заметь! Так что тут снова – полная свобода выбора тебе дается. Нет, ты, кажется, все еще не понял… Кришна как-то говорил, что человек похож на колесницу, намекая при этом, что разум – это возница, а кони – страсти, которыми надо управлять. Это верно, конечно, но я бы сегодня сказал, что человек, больше похож на самолет в полете с полным экипажем на борту. Пока самолет движется – все в порядке. Как только его скорость падает, а это происходит исключительно из-за «нерасторопности» экипажа – он уходит в штопор, а после, если ничего не предпринимается, он и вовсе падает и превращается в бесформенную груду металла. То есть – все это перестает быть самолетом. И никто эту груду не станет ни ремонтировать, ни переделывать: слишком дорого и бессмысленно, понимаешь?

– А что не бывает так, что самолет неисправен, и из-за этого.... – насупившись  пробурчал Андрей, изобразив рукой падающий самолет.

– Бывает, но это – не твой случай. И тебе думать об этом вообще бесполезно. Твой «самолет» абсолютно исправен. Так что – все в руках «экипажа»…

      ** ** **

Спустя пару недель, адвокат действительно прислал  адрес «лечебно-трудового профилактория» и вместе с ним небольшое письмо, в котором благодарил Андрея за согласие участвовать в процессе, который, по мнению адвоката, был блестяще выигран. Там же он упоминал, что свидания, согласно режимного предписания, разрешены лишь в последней трети срока, то есть, не раньше марта следующего года. Андрей лишь пожал плечами: место это находилось довольно  далеко, и денег на билеты родители бы все равно не дали, а до марта можно было бы что-то и скопить.

Занятия в университете были очень напряженные, но Андрей сумел устроиться на должность лаборанта на кафедре электродинамики. Работал Андрей на полставки, то есть через день, и на учебу времени хватало вполне. К марту у Андрея скопилась нужная сумма, и в весенние праздники он уехал в тот самый поселок, куда был отправлен на «лечение» Платон Карпыч.

По приезде, Андрей без труда нашел нужное «учреждение»: оно было единственное в этом маленьком городке, который, к слову, по большей части его же и обслуживал. Андрей сообщил дежурному сержанту о том, что приехал на свидание с Платоном Карпычем З., и дежурный долго водил пальцев в каком-то журнале. После он его шумно захлопнул и сообщил:

– Гражданин З. умер два месяца назад.

– Как? – Андрей машинально сел на привинченную к полу, грубо сколоченную лавку и затем, стянув с головы шапку, сжал ее в руках. – От чего?

– Вы родственник покойного? – спросил дежурный.

– Нет, скорее друг, – тихо ответил Андрей. Новость поразила его, и мысли в голове смешались.

– А, собутыльник, значит, – сострил дежурный.

– Нет, я вообще не пью, – машинально и почти безразлично ответил Андрей.

– Ага, все так говорят…– парировал дежурный, явно демонстрируя свой глубокий жизненный опыт.– Ну да, ладно! Вообще-то справки мы даем только родственникам, но тут, я думаю, можно сделать исключение.

– Какое исключение?– Андрей был растерян и подавлен. Он вообще не понимал, о чем говорит дежурный.

– Ну, можете поговорить с его бывшим врачом, если хотите. Я его позову.

– Да, конечно, спасибо, – ответил Андрей совсем тихо.

Сержант поднял трубку и спросил какого-то Артамонова.

– Да, вот хочет тут с вами гражданин побеседовать о З… Не знаю… Вроде тот самый… Ну, не знаю! Сами спросите. Хорошо. Передам, – он повесил трубку и сообщил, что доктор Артамонов сейчас спустится.

Доктор спустился минут через пятнадцать. Он был самой усредненной внешности, в белом халате, и, как положено – в белой медицинской шапочке.

– Здравствуйте! – он протянул руку Андрею. – Я вас сразу узнал!

– Узнали? – переспросил Андрей.

– Ну да, пойдемте, прогуляемся в парке. Доктор взял Андрея за рукав и настойчиво повел его к двери. Они вышли на воздух. Конец марта выдался теплым и солнечным. Снега уже нигде видно не было, и птицы с удовольствием, с каждого дерева распевали свои трели. Стоял радостный весенний гомон.

– Видите ли, – начал доктор, – вы, наверное, удивлены, что я вас узнал. Но тут все просто: дело в том, что З. незадолго до смерти описал мне вас и передал вот это письмо, – он протянул Андрею обыкновенный сероватый почтовый конверт без марки.

Андрей взял его и, повертев в руках, сунул в карман.

– Отчего он умер? – спросил Андрей, – Он ведь был не очень старым?

– Ну, если быть точным, ему было на момент смерти шестьдесят два года, но это действительно маловато, чтобы умереть «просто от старости»… Впрочем, он ведь и был необыкновенным, вы заметили?

– Ну, смотря, что вы понимаете под словом «необыкновенный», – ответил Андрей осторожно.

– Да все, от начала и до конца, – ответил доктор загадочно.– И то, что у него организм был как у двадцатилетнего, и то, что он, как теперь говорят, был ясновидящим, и то, что попал в наше заведение, вообще не имея даже отдаленной склонности к спиртному или наркотикам… Все, в общем, включая и саму его смерть.

– Смерть? – удивился Андрей.

– Ну да, – ответил доктор. – Приходит он ко мне в тот день, что было до этого – я после расскажу, если захотите, и говорит,  мол, доктор, я сегодня умру, и прошу вас передать этот конверт… Тот самый, что я вам отдал. И описывает вас, в чем вы будете одеты и число, когда приедете. Представляете?

– Даже и не знаю, что сказать…– честно ответил Андрей.

– Ну вот, а после ушел к себе в палату, лег и умер. Понимаете?

– Как так? А диагноз кто-нибудь поставил, от чего?

– Ни от чего! Просто остановилось сердце и все.

– Очень странно… – пробормотал Андрей.

– Не то слово! – продолжал доктор. – К его, так сказать, причудам, все уже привыкли. Он ведь многим тут очень помог: сказал, например, как-то, где искать похищенного ребенка. Был тут случай в ноябре прошлого года. Нашли. А пришли бы на час позже… Я уж и не знаю тогда… Или вот сержанту, что дежурил вчера, вдруг сказал, чтобы сына отвез на обследование. Тот, после случая с похищенным ребенком спорить не стал, и на другой день  повез своего малыша  в областную больницу, а пока вез, у того тяжелейший приступ аппендицита случился. Когда привезли, уже перитонит начался. А если бы не послушал, и приступ тот в поселке у малого случился – не довезли бы. Ну, в общем, тут рассказывать много можно. И одно страннее другого. А вы, это…

– Что?– спросил Андрей.

А у вас такие способности тоже есть?

– Нет, у меня совсем нет, – честно признался Андрей.

– А он говорил, что вы видите будущее  гораздо лучше его самого…

– Да нет, что вы, это он напутал что-то или пошутил…– сказал Андрей и тотчас присел от страшной невероятной боли, пронзившей голову. Она была настолько мощной, что полностью вытеснила и зрение и слух, Андрей только повалился на сухую траву и кричал, схватившись за голову…

Очнулся он в большой комнате, вокруг стояло еще несколько кроватей, по большей части пустых. На одной спал какой-то старик, к нему была подключена капельница. Андрей уселся на кровати и потрогал виски: голова была потрясающе ясной, никакого даже намека на боль уже не было… Напротив – все было ясно и понятно, и вот только это красное покрывало, переброшенное через спинку кровати что-то отчаянно напоминало. Но что? И тут его словно кто-то отбросил на подушку, и он увидел то ли сон, то ли какой-то особенный фильм:

– Он сидел на коне впереди других всадников, а перед всеми, на удивительно красоты вороном жеребце сидел худощавый, но, видимо, очень сильный мужчина в кожаных  доспехах, украшенных золотыми головами орлов. Человек, похоже, говорил на латыни, но Андрей его понимал. Перед этим всадником стояли люди в дорогих одеждах, возможно послы, и просили принять дары. Они называли всадника – Ханибалис. Тот безразлично смотрел на подарки, но и не отвергал их. И тут Андрей увидел на себе красную мантию из какого-то, видимо, дорого материала, и на этом видение закончилось…  Но теперь Андрей уже понимал, что именно напомнило ему то красное покрывало. В этот день он еще несколько раз впадал в забытье, или точнее в подобные видения, всякий раз, когда ему казалось, что какой-то предмет или человек ему откуда-то знаком. А иногда наступали моменты, когда казалось он знал все! Это было потрясающе.

Наконец, спустя еще два дня его выписали. Доктор настоятельно рекомендовал взять академический отпуск и отдохнуть, считая все происшедшее результатом переутомления. Андрей кивал, обещал непременно последовать совету, и в тот же день взял билет на поезд в обратный путь. Уже сидя в вагоне, он вспомнил о конверте, и тотчас достав его, распечатал. Разложив письмо на столике, он прочел:

Здравствуй, Андрей!

Я знаю, что ты приедешь, и я знаю, что к тому моменту меня уже не будет. Что делать… «Дни наши сочтены не нами». Более всего меня беспокоит то, что, похоже, я не сумел донести до тебя нечто важное. Может, и пытался, да ты не понял до конца мои идеи, так мне показалось.  Homo spatium, наблюдатели… все это, возможно, показалось тебе скучным и утомительным, полным глубокого черно-космического одиночества. Но это совсем не так. Напротив, пойми, это – постоянное, живое и удивительно доброжелательное общение с огромным множеством самых разных собеседников. Все их наблюдения и дискуссии сливаются в общий мощнейший поток знания, творящего дальнейшую вселенную. Говоря совсем коротко, смысл нашего бытия в том, чтобы вести постоянный диалог со Вселенной, который  не закончится до тех пор, пока мы будем в состоянии задавать вопросы. У тебя скоро появится много вопросов. Но вопрос не возникает, если ответ еще не родился, так что просто наберись терпения.

Скоро жизнь твоя сильно изменится и станет гораздо интереснее, хотя, конечно, многие человеческие радости уже будут тебе недоступны. Но тебе будет не до них, поверь мне пока что на слово.

И вот еще, что ты должен знать. Пока что об этом можешь не думать, но, полагаю, спустя два-три рождения, ты почувствуешь необыкновенную легкость бытия. Это описать нельзя, это можно только почувствовать. Обычно, это знак, что настоящая жизнь может стать последним воплощение в этом земном аду. Но уйти просто так нельзя. Во-первых, сама смерть должна быть строго определенной. Какая именно становится ясным примерно за год-полтора. Во-вторых, нужно подготовить преемника. И дело совсем не в том, чтобы «цепочка не прерывалась».  Суть в том, что для окончательного перехода не хватает энергии одного человека, каким бы сильным он ни был. Это похоже на взрыв, прорыв, и потому нужно найти другого сильного человека, который станет преемником. Найти его очень непросто, и нужно потратить много времени и сил. Именно поэтому на последнем воплощении многие уходят в странствия… или просто ищут, переезжая из города в город, занимаясь попутно чем-то: работа коммивояжером, в бродячем цирке – где угодно, в общем. Мне повезло, я нашел тебя, хоть уже и почти в конце жизни. Но найти преемника – это тоже только полдела. Его нужно «перековать», так сказать, изменить… Нужно перенаправить его мыли, изменить ценности. В каком-то смысле я был акушером, и принял твое новое земное рождение. Однако, в отличие от обычных родов, «рождение преемника» никогда не происходит сразу, но всегда очень постепенно. Когда придет время готовить преемника, ты почувствуешь, что именно нужно делать. Конкретных рецептов тут нет, я уверен, поскольку все это очень индивидуально. В крайнем случае, ты получишь самое прямое знание в медитации или молитве.

Не знаю, как найти подходящие слова, чтобы не испугать тебя. В общем, преемник, обычно не живет долго после ухода наставника, и скоро умирает. Редко, кто живет более полугода. Такая отдача энергии, очевидно, имеет и обратную сторону. А может быть, просто уже нет никакого смысла в настоящем воплощении, ибо выполнена чрезвычайно важная задача, которая списывает многие «долги». Но ты, Андрюша, главное – ничего не бойся, поверь, все будет хорошо. Ты не обязательно умрешь от болезни. Часто это бывает нечто мгновенное, вроде аварии. Я ведь тогда немного покривил душой, сказав, что погиб задолго, до смерти Иешуа. Нет, я был его преемником, и я умер после – был повешен людьми первосвященника. После этого у меня было всего четыре земных воплощения, но я вспомнил при этом и все предыдущие. Думаю, с тобой произойдет нечто похожее.

Теперь, как я уже сказал, у тебя будет другая жизнь. Ты будешь знать почти все, но никогда, ни при каких обстоятельствах ты не должен  показывать эту особенность другим людям, и уж тем более – хвастать этим или, того пуще –  продавать эту способность кому-либо. Это самое худшее, что может быть! И если ты вдруг все-таки оступишься и поддашься соблазну… в общем, за этим скоро последуют очень тяжелые последствия, и примеров тому, к сожалению, много. В общем, ты теперь «не от мира сего», как говорилось когда-то. Впрочем, ты и сам скоро это поймешь. Главное – верь себе, как я и говорил.

В общем, я не прошу у тебя прощения за то, что сделал тебя другим, без твоего ведома, равно как и за то, что обрек тебя на скорый уход из этого мира. Знаю, что теперь тебе страшно, но это только в первый раз. Верь мне, Андрюша, смерть не страшнее замены костюма! Я ведь тебя никогда не обманывал и уж тем более не подставлял. Одним словом, доброго тебе пути, легкого последнего часа, и еще раз спасибо, что приехал.  Прости, что так и не сумел напоследок тебя обнять.

Твой ПК

Hope Town, Canada

2015

Любовники

(Аркан VI)

            Из глубины поднимается масса событий

вместе с любовью когда-то застывшей, как город.

И. Винтерман

      Помню, ты сказала, что солнце тебя сегодня, видимо, убьет. И, правда, было тяжело. Улицы, казалось, собрали всю недельную жару, и уже не то, что подняться и пойти куда-нибудь – было трудно даже просто дышать. Но мы все же пошли. Я взял тебя за руку, и мы медленно плыли по бульвару Распай в непонятно какую сторону, а может, просто туда, где черными островами лежала тень от домов. Я плохо помню Париж в те дни, они как-то спрессовались и склеились словно бы папье-маше – слепок моего настроения, в котором только ты и присутствовала. Впрочем, тебя-то я помню очень хорошо. Вот, например, я помню твою влажную руку в моей, и почему-то немного уставший взгляд. Что-то там приключилось на твоей планете, и ты плюнула на все, и уже через несколько часов я встречал тебя в аэропорту Де-Голя. Ну, я, разумеется, понимал, что, явно непростые обстоятельства сдвинули тебя с места и пригнали сюда, и, тем не менее, не очень-то лез с расспросами. Да и какая разница? Конечно, правильнее всего было бы надраться, хотя бы просто в целях терапии, но было утро, и потому я решил просто как-то отвлечься. Мы приехали в отель, и я отправил тебя в ванную, а затем зашел с вином. Каким только? Не помню. Разумеется, с белым… Ведь было утро… Но что это было конкретно? Шабли? Нет… Вспоминаю вино, а вижу твое лицо поверх пушистой колышущейся массы. Ты отпивала из бокала, а я подносил тебе виноград, поскольку у тебя руки были в пене. Потом я тебя мыл… Вот видишь, как много я могу вспомнить? Но что именно мы пили в тот час?! Нет – эта деталь совсем пропала… Особенно ярко – словно бы наяву – я почему-то вижу, как шампунь сползал по твоей груди, и как твое тело от этого немножко лоснилось…

Кажется, в полдень мы пошли гулять – тебе уже было немного лучше. Мы еще зашли в магазин напротив и купили очень легкое платьице – какое-то оно было даже не легкое, а, скорее – ужасно легкомысленное, но ты ухватилась за него, не обращая внимания ни на какие призывы к здравому смыслу. Да, так вот, мы брели по бульвару Распай, и я видел, что ты снова мрачнеешь. Всякий раз, когда я оказываюсь в этом городе, и мне тоскливо, я бегу в Люксембургский сад – эта идея меня никогда не подводила. Я шутил, ты слегка улыбалась, потом на улице Сен-Реми мы купили тебе огромную соломенную шляпу – очень кстати, поскольку солнце уже и впрямь стало неистовым.

А вот и ворота сада, а за ними глубокая тень и прохлада, какую только способны создать многовековые деревья. Совсем другое дело, ты немного повеселела, мы болтали, я гладил твои плечи и волосы, а ты как будто и не замечала. Потом, когда мы уже делали третий круг, тебя вдруг как будто бы пронзило воспоминание, ты вскочила на какой-то камень, и повисла у меня на шее. Я чуть не задохнулся, но ты вцепилась так, что оторвать было невозможно. Тогда я просто взял и стащил тебя с камня, а ты из-за этого немного надулась. Так или нет?

Точно! Мы стояли около этого камня, наверное, несколько часов, если то не была вечность, и целовались. Нет, это невозможно было прервать, это было бы также нелепо, как перебить рассказчика детектива, когда ему остается лишь назвать убийцу, или как если бы прервать полет посреди океана… Какая ты красивая… Какие у тебя темные волосы и глубокие, словно Сомалийские колодцы, глаза… Я утопал в них всякий раз…

Время шло, накатил вечер, сторож, гремя ключами, спешил к воротам сада и мы тоже уже возвращались.

Мы не то ужинали, не то обедали в ресторанчике на улице Дорэ. Помнишь, я говорил тебе, что там часто сиживал Хэмингуэй? После мы оказались на Монмартре, когда солнце уже растратило свою чудовищную силу и стало валиться куда-то в смог за окраину многомиллионного города. По дороге обратно мы прихватили какой-то очень «пожилой» коньяк, и кажется сыр, ты не помнишь, что именно это было? У меня снова провал… дальше я помню только отель, настольную лампу, низкие бокалы и кусочки сыра. Странно, но я помню только его запах. Еще помню, что коньяк оказался удивительным! Он не обжигал совсем, и лишь отдавал очень мягкое тепло, вполне приятное даже таким теплым вечером.

Ты согласилась со мной, что все-таки еще слишком жарко, и мы, сбросив одежду, сидели друг против друга и говорили о каких-то пустяках. Знаешь, ты, правда, очень красивая… А помнишь, как получилось, что ты оказалась у меня на коленях? Я тебя посадил, или ты сама забралась? Это было так естественно, что я и не заметил. Мы снова целовались… А потом я не выдержал и, отставив бокал, осыпал поцелуями твое тело, а ты лишь прикрыла глаза. Вдруг ты накинулась на меня с такой яростью, что я думал, сойду с ума… Дальше я снова почти ничего не помню… Вот только твои волосы, разбросанные на моей груди! Это я помню очень хорошо, – они удивительно пахли – и еще как ты стонала, и как я вдруг провалился куда-то и вынырнул не скоро, наверное, через час, а ты все лежала на мне…

После душа ты совсем похорошела, и печаль твоя улетела обратно в твою страну, оставив, наконец, тебя в покое. Мы решили, что должны непременно выпить кофе и непременно где-нибудь возле Люксембургского сада. Кажется, на улице Сен-Дюк – там была такая смешная кофейня «Хитрый Жак». Нам приглянулся столик в самом углу, и мы сели лицом к саду. После мы уже почти ничего не говорили. Ты просто улыбалась, а я смотрел на тебя. И тогда пришел знак: солнце садилось и тень от острого шпиля церкви святого Якова дотронулась до тебя… И в это время где-то вдали ударил колокол…

***

Жить – это видеть сны…

Х.Борхес

      Ты говоришь, что помнишь все? Тогда скажи на милость, что заставило нас бежать из города? Кто гнался за нами? То-то… Кто теперь скажет наверняка? Я помню, что нам приснился один и тот же сон, вернее, я приснился тебе, а ты мне. В том странном сне мы вроде бы стояли посреди поля, а мимо мчались всадники… Они не обращали на нас внимания, но я все-таки, на всякий случай, прижал тебя к себе – мало ли что… Там же, на поле, ты шептала мне на ухо, что это дурной знак, и что надо бежать… Но мы так и стояли, а всадники скакали и скакали, проносясь мимо нас…

Утром, перекинувшись лишь парой фраз, мы быстро собрались и покинули отель. Опять же, единодушно решили, что машину, которая была у меня теперь, надо сдать. Затем поехали на такси в Крабентон и там сняли другую, выбирая как можно более неприметную – небольшой, серый «Renault», каких во Франции, наверное, больше, чем людей. У нас не было цели, и мы не знали куда едем. Просто я сел за руль, и двинул на юг. Через час стал накрапывать дождь, и вскоре все вокруг стало серым, или даже каким-то рвано-серым в косую беловатую исчезающе-тонкую полоску… Ты заснула, и спала, наверное, часа два. Я иногда гладил твое лицо, но ты не просыпалась.

Вдруг ты вскочила и начала тереть глаза: «Где мы?»

– Что такое? – спросил я.

– Нет, ничего… А где городок Тройе? Мы проехали?

Ты взяла карту и стала искать. Затем всматривалась в указатели и снова что-то искала в атласе. После сказала:

– Вот он! Точно! Тройе, через 35 километров. Поворот направо.

– Зачем? – спросил я.

– Надо. – Ответила ты многозначительно, и потом добавила – Заодно и позавтракаем.

После Тройе мы снова ехали, ехали… Ты изучала какой-то журнал, который подобрала в кафе, где мы останавливались и, через какое-то время вдруг сообщила, что мы направляемся в Аскону, что на юге Швейцарских Альп. Почему – я не понял тогда, но и не особенно настаивал. Мне было все равно куда ехать. Ближе к полудню было решено поменяться. Ты еще долго ерзала – все не могла подстроить под себя зеркала. Я отбросил назад спинку кресла и сразу заснул.

Знаешь, бывают сны, которые остаются с тобой навсегда – яркие и всегда вещие, хотя и не обязательно понятные. В тот раз, я увидел дом с островерхой крышей, покрытой красной черепицей, и вокруг много деревьев. Стояла какая-то странная тишина… Я подумал тогда, что, наверное, это потому, что сейчас будет кто-то говорить. И этот некто непременно скажет что-то важное, откроет мне на что-нибудь глаза, или подарит, наконец, понимание смысла жизни. Но ничего не происходило. Я бродил вокруг дома, прислушивался, пытался что-то увидеть, но все было тщетно.

Затем ты меня растолкала и сообщила, что сегодня мы рулить больше не будем, и что остаемся на ночь в этом мотеле: ты как раз подъезжала к нему. Я сам не знаю почему, но он мне тоже довольно-таки понравился. Маленькое одноэтажное здание, в котором редко останавливаются туристы. Сам дом былопрятный и располагался на холме, с вершины которого было видно все, до самого края земли… Солнце уже садилось в реку на горизонте. Вот оно сплющилось, и, разрывая багровыми лучами черные тучи, стало пробивать себе путь к земле. Я стоял у окна и не мог оторваться от этого удивительного зрелища, а ты подошла сзади и обняла меня. Было очень хорошо. Тот сон словно бы отступил, я уже более не думал о нем, но вот деревянный дом с островерхой крышей и тишиной все же засели где-то внутри, как нечто реальное, и я все время пытался что-то понять или вспомнить. Так мы стояли у окна, я уткнулся носом в твои волосы, а ты прижалась ко мне, и тоже смотрела куда-то вдаль.

Потом совсем стемнело. Мы достали из бумажного мешка вино, оливки, коробку салата с креветками, купленными в Тройе, и сели ужинать. Дверь на задний двор оставили открытой, чтобы звезды светили прямо на нас: нам казалось, что так веселее. Да, точно: небо как-то быстро к вечеру прояснилось – тучи ушли…

 Помнишь, вино было таким темным, что едва просвечивалось через лампочку? Ты поедала оливки, и все время смеялась, рассказывала какие-то смешные истории, я кивал, но не особенно слушал, ибо тишина за дверью показалась мне страшно знакомой. Я просто ждал. Ты немного захмелела, и мы вышли на задний дворик, который, впрочем, нельзя было так назвать, поскольку он не был ничем огорожен. То был, скорее, длинный луг, сбегающий вниз с холма, в кромешную темноту. Мы сели на скамейке у двери, и ты обняла меня. Ты целовала меня и шептала, что тебе хорошо. А еще ты говорила о том, что нам следует что-то вспомнить…

Я спрашивал тебя, что именно, но ты только смеялась в ответ. Знаешь, ты, наверное, и вправду ведьма. Я даже как-то видел сон – помнишь, я рассказывал – где ты сидишь на камне у моря, а вокруг тебя цыгане. Ты как-то странно посмотрела на меня, и я проснулся. Но после того сна, я окончательно перестал понимать, почему так люблю тебя? Это какое-то помрачение, но когда ты прижимаешься ко мне, в мире что-то смещается и теперь уже ни я сам по себе, ни ты сама по себе более не существуем. Теперь появляется что-то третье – мы вместе.

Я взял тебя на руки и принес в комнату. Я разбросал твою и свою одежду как попало, и накинулся на тебя, а ты закрыла глаза и подставляла моим поцелуям шею, грудь… Я вошел в тебя, а потом получилось опять странно. Я тотчас словно бы провалился… Но нет, не то!.. Точнее, я провалился в сон! Я снова увидел тот дом и услышал тишину, но что особенно странно – я увидел и тебя. Ты взяла меня за руку и повела вовнутрь, в гостиную, я думаю… Ты говорила шепотом, и потому я почти ничего не слышал. Ты показывала на разные предметы, и что-то шептала, а я тщетно пытался понять хотя бы что-нибудь. После в твоих руках оказалась какая-то старинная книга – помню, у нее на обложке была нарисована бабочка. Помню, как я беру ее у тебя, и вдруг все меняется, расцветает, и вот мы уже где-то в другом мире, и стоим посреди дороги, по которой снова проносятся всадники. И тогда я четко услышал твои слова:

– Если ты не вернешься, – то мы все равно встретимся. – Ты не думай, ты верь мне. Смерти нет, и я найду тебя.

Я лишь успел тебя поцеловать… В следующее мгновение я уже летел, словно бы подхваченный черным ветром: всадники уносили меня прочь… Ты быстро превращалась в белую точку и затем наступила тьма… Помню, я очнулся и вдруг почувствовал необыкновенный прилив нежности. А ты лежала и улыбалась…

Мы встали и после душа отправились на задний дворик допивать вино.

– С тобой ничего не происходило странного в этот раз? – спросил я.

В ответ ты лишь удивленно посмотрела на меня, и казалось, что ты хочешь плакать. Что-то все-таки оставалось недопонятым, а назавтра нас уж ждала другая дорога. Дорога в Альпы.

                               ***

Теперь ты понял, зачем понадобилось заезжать в Тройе? – спросила я. Но ты не отвечал. Ты все стоял и молчал, словно бы не верил своим глазам.

– Мне приснился этот журнал и там это объявление… Ха-ха-ха, мы на острове! – я смеялась, кружась. – Этот дом, наверное, принадлежит кому-то, но никто сюда не придет. Это я точно знаю.

Но ты все равно молчал. Стал ходить по комнате, выглядывать в окна… Нет, ты все-таки неисправим… Как бы тебя назвать? Ну, привела тебя судьба, вернее, я привела – так радуйся! Чего ты надулся?

– Посмотри, как здесь красиво! Здесь никого нет, только ты и я. Одежда не нужна, – и я в минуту сбросила с себя все.

– Остановись-ка, я получше рассмотрю тебя, – сказала я, – не знаю, что здесь произойдет и как это будет, но я немножко волнуюсь, и легкая внутренняя дрожь уже пробегает редкими импульсами сверху вниз до самого кончика хвоста. Да-да, в том сне, где я видела этот дом, я захотела, чтобы у меня был хвост! Я подумала, что я смогу обнимать и прижимать тебя к себе, обвивать… Странно, да?

Я раздела тебя сама, потому что ты все еще стоял какой-то странный и лишь озирался по сторонам.

Вот я смотрю на твои руки, пальцы, трогаю твои ладони, касаюсь твоей бороды, ты хочешь обнять меня за талию, но я еще не нагляделась на твою грудь. Наш остров медленно поплыл, покачивая и нас, и небо, и весь мир.

Мы стоим на коленях лицом друг к другу, ты смотришь в мои глаза, там разместился большой и немного печальный, но тихий и добрый желто-коричневый мир. Я начинаю нервно вздрагивать хвостом (мне он так понравился в том сне, что я не могу с ним расстаться даже теперь). Страсть так стремительно захватила нас, мы целовались… Я целовала твои глаза, касалась губами век, бровей, сначала одной, потом другой… Так приятно было потереться щекой о твою бороду, а после мне хотелось откинуть голову, чтобы ты целовал мою шею… целовал и целовал бесконечно. Ноги не держали больше, куда-то потерялась способность к ориентации в пространстве – мы упали на мягкую волшебную поверхность. Ты хочешь дождя? Нет, не думаю. Ты гладил меня. А я потягивалась за твоими движениями. И еще этот запах, запах твоего тела – от него можно сойти с ума. Я понимаю, что поверила всем твоим рассказам и словам. Мне было все равно – есть в этом правда или нет, я просто хотела верить в это. Я смеялась, а в дремлющем сердце моем был переполох. А ты улыбался, глядя на меня. Тебе было хорошо со мной?

Очень осторожно, очень нежно ты вошел в меня… Движения, эти покачивающие движения, словно легкие волны, поднятые вечерним бризом. Я двигаюсь навстречу тебе, как все та же мягкая послушная волна движется навстречу кораблю, который вонзается в нее. Время остановилось, я уже не чувствую своего тела, я слизываю капли пота с твоей груди и шеи, я глажу твои сильные ноги. Электрический ток пробегает по спине, внутри бедер и дает разряд в кончиках пальцев ног. Это больно, но и очень приятно, короткое замыкание повторяется чаще, чаще и становится постоянным, я кричу и плачу, судорогой сводит ноги. Твои движения становятся быстрее и резче. Ты крепко держишь меня за бедра, они дрожат…

 Что было дальше? Я не знаю. Наверное, за окном пошел теплый дождь, и вроде бы ты кричал? Или нет?

Знаешь, это первый раз, когда я не хотела, чтобы время текло себе и текло… Я и сейчас хочу только одного: упасть в твои объятия, спрятать голову на груди, закрывшись твоими руками, затихнуть и снова уснуть, вдыхая твой запах, чувствуя тепло твоего тела, слушая удары самого милого сердца на свете, подрагивая кончиком хвоста…

                              ***

Ну конечно, так все и было. И вообще, именно там, в глухом горном лесу, в той избушке за Асконой, я вдруг понял одну странную вещь. Настолько странную, что я даже сперва испугался – не наваждение ли это, не колдовство ли твое? Ведь я действительно всякий раз утопаю в тебе, теряю счет времени и дням, чувствую глухую тоску, когда ты улетаешь обратно на свою планету…

Так вот – я заметил, что часто ясность приходит ко мне в те минуты, когда я сливаюсь с тобой! Если меня гложет неразрешимая проблема, то мне снится сон-вестник, в котором дается совет, но сам совет становится ясен, лишь когда я проникаю в тебя, и именно в том момент, когда весь мир обрушивается и мы слышим где-то далеко наши собственные стоны. Да, я даже как-то подумал, что когда мы вместе, то я всегда подобен парусам, либо – гребцу, а ты словно бы компас или штурвал… А вместе мы, сливаясь, становимся кораблем, который плывет, ведомый моей силой и твоим колдовством.

Тогда я не знал, зачем мы приехали на этот «остров». Я понимал, что не зря, но не спешил, затаился и лишь дышал тобой. Мы разожгли огонь в камине и налили в бокалы вино. Дождь усилился и неистово стучал по крыше, а где-то далеко уже шумели, набирая чудовищную силу, горные потоки… Ты молчала и смотрела в огонь. Я отпивал вино и любовался тобою. Мир снова сдвинулся и я ощутил, что пришло состояние «мы-вместе». Я сел сзади и обхватил тебя руками, а ты положила голову мне на грудь. Я целовал твои волосы, гладил шею, грудь… Мы лежали у огня, молча глядя друг на друга. Ты гладила мое лицо, а я просто положил руку тебе на живот и тихо «улетал» в какие-то далекие небеса…

Я тогда почувствовал, что вот-вот накатит это видение, но не мог сдвинуться с места. Ток бежал по всему моему телу, и реальность потеряла, какие бы то ни было, ориентиры. Но все-таки я вырвался, и после накинулся на тебя… Не успел я сделать и нескольких движений, как на меня снова нахлынуло наваждение. Это, кажется, было ключевое событие во всей этой цепи, ты сама говорила, помнишь? Я же помню, что по телу вдруг разлилось удивительное блаженство, и я увидел наш «остров» будто бы сверху и едва заметную тропку, убегающую в лес. А потом все пропало, и видение ушло…

Мы снова сидели и глядели в огонь, пили вино, и ты вдруг сказала странную фразу:

– Наверное, та дорога от разрушенной крепости ведет к нашей избушке. Помнишь, я удивился тогда:

– Какая дорога? От какой крепости?

– Ах, да… – Я видела крепость, когда ты вошел в меня… Где-то там, – ты махнула рукой в сторону окна, – есть старая разрушенная крепость. Я ее видела. И от нее дорога… или, вернее сказать – тропинка… Завтра, если дождя не будет, давай разведаем?

Я пожал плечами – ладно…

В ту ночь мы заснули прямо на ковре у огня и проснулись под утро, оттого, что огонь потух, и стало прохладно. Приближался самый важный и трудный день…

                               * * *

Каплями страсти и мутных слез,

В сердце твое стучит –       дождь.

И. Винтерман.

Наутро дождь, казалось, даже усилился, но мы все равно решили идти. Мы нашли какие-то старые плащи в кладовке, набросили их и двинулись в путь. Дорога вела через лес, наполненный шорохами капель и шумом обретших силу ручьев. Мы перебирались через мокрые валуны, поваленные деревья и какие-то колючие кустарники. Лес был безразличен к нам, он был занят собой. Наверное, он плакал о чем-то или же пытался что-то понять. Временами тропа почти исчезала, но потом снова вдруг выныривала из-под очередного завала. Через два часа мы присели отдохнуть у небольшого ручья. Ты нагнулась и стала пить воду словно лань… Затем ты села на пень, и облокотившись о поваленное замшелое дерево, сказала, выдохнув:

– Пришли.

– Что?– удивился я.

– Пришли. Я узнала этот ручей. У него тот же вкус, что и тогда был во сне. Я пила во сне из него и чувствовала его вкус, я разве не рассказывала?

– Нет.

– Ну, неважно. Крепость тут, на горе. Рядом. Отдохнем немного еще.

Мы сидели, молча, и я смотрел на воду, прозрачную, словно драгоценный хрусталь. Дождь бил по ее поверхности, оставляя множество кругов, которые пересекались, сливались, отражались друг от друга, но вода нисколько от этого не мутилась.

Мы встали и пошли по склону вверх, цепляясь за ветви кустарников. Весь склон, казалось, был сплетен из корней, и потому идти было не трудно. Несколько раз мы перепрыгивали через довольно глубокие рвы с темной стоячей водой. Вернее, я перепрыгивал, а потом ловил тебя с другой стороны. Ты с визгом перелетала и падала в мои объятия. Кажется, мы один раз даже, оступившись, повалились в воду, но это нас страшно развеселило. Мы вскочили и потом еще долго смеялись. Помнишь?

– Да… Кажется…

– А что потом? Крепость – это было одно название. От нее остались лишь едва заметные очертания фундамента, и еще вокруг нее, оставались теряющие свою прежнюю форму, уже не особенно глубокие рвы, в которые когда-то давно падали со стен неприятельские солдаты. Да… Но мы тогда ничего так и не поняли, верно?

– Ни-че-го…

Мы ходили вдоль разрушенной крепостной стены, и ничто не отдавалось в нашем сердце. Мы блуждали будто бы слепые, и лишь однажды, в том месте, где должны были бы быть ворота, я почувствовал нечто вроде волнения. А может быть, мне это показалось? А что было потом?

– Ни-че-го …

– Перестань дурачиться.

– Ну правда – ничего. Мы стали возвращаться – солнце садилось уже. Да и не ели мы ничего целый день. Так… Утром перехватили хлеба с молоком, и все. Помню, что мы шли назад по тропе, я устала, и хвост волочился грязный и ободранный… ты его нести не хотел…

– Ну, перестань! При чем тут хвост?

– При том, что я его тогда придумала во сне, и он мне нравится. Пусть будет. Да, так вот, что я помню точно, так это то, что в избушке почему-то уже горел огонь, и было тепло и уютно. Постель была застелена зеленым шелком, от этого она казалась светящейся в наступающих сумерках… Или это опять был какой-то сон или наваждение? Ты не помнишь?

– Нет…

– Ну, не важно… Тем более что она и раньше была также застелена, но в этот вечер я вообще все по-другому воспринимала. Дождь лил уже вторые сутки, не переставая, но он был при этом теплый и нежный… В маленьком дворике стояла покосившаяся от времени огромная бочка. Она была до краев наполнена мягкой дождевой водой, и я с шумом прыгнула в нее, погрузившись с головой. Ты ушел и скоро вернулся с большим мохнатым полотенцем. Чтобы не запачкать ноги – да мне и не хотелось идти пешком – ты понес меня, закутанную в полотенце, как ребенка, в дом, на светящееся пятно зелено-желтых простыней. Ты ласково, улыбаясь, смотрел на меня, присев рядом на ковер. Мы пили вино и ели персики, они были пушистые и сочные; очень сладкие. Когда сок бежал и капал с твоей бороды, я смеялась, а когда я надкусила, и он брызнул у меня изо рта, твои глаза сверкнули, я заметила это, и озноб пробежал по телу. Потом я, кажется, уснула, а ты… Что ты делал?

– Я не помню точно… Наверное, сидел возле тебя, смотрел на огонь…

– Нет, я помню, я проснулась на какое-то мгновение и видела, как ты вышел во двор, и дождевые капли стекали по твоим плечам и спине, это щекотало и тревожило тебя, глаза, твои ласковые глаза, смотрели вдаль, что ты видел?

– Я не помню… Разве я выходил?

– Да. Наконец ты продрог и вернулся в дом. Ты стоял и смотрел на меня. Затем, видимо, что-то заныло у тебя внутри, заворчало и заворочалось, ты тихо, как будто боясь спугнуть видение, подошел и сел на край зеленого шелкового пятна у моих ног. Ты рассматривал меня так, будто видел впервые, и это было как-то странно. Знаешь, когда на тебя смотрят как бы впервые, ты невольно осознаешь свою наготу… Я видела – ты хотел меня, ты пересел ближе, ты трогал мои волосы, которые разметались по подушке, несколько раз ты проводил ладонью по моему лицу… Кто знает, быть может, тебе казалось, что от прикосновения я исчезну как сон. Ты вообще был очень странный.

Дождь прекратился, и в разрывах туч появилась Луна, которая с высоты смотрела на наши неподвижные обнаженные тела. Так прошли бы, наверное, многие тысячелетия, но я открыла глаза, и взяла руками твое лицо… Ты улыбнулся и положил голову мне на живот. Ты стал ласкать меня, шептать слова любви, твое жаркое дыхание волновало меня. Мои пальцы блуждали по твоей шее и спине. Потом ты целовал мои губы, я закрыла глаза и наслаждалась, время закружилось и полетело, унося все тревоги дня и всей жизни. Ничто-и-Никогда простиралось вокруг шелковых простыней. Тела сплелись в причудливый узел. Потом ты упал на спину и раскинул руки. По-моему, тебя уже в тот момент не было рядом… Наверное, ты, как часто бывало, провалился в какие-то свои видения… Ты как бы ушел, но куда?

Я застонала, когда электрический разряд небывалой силы мгновенно скатился по телу к ногам… Сдавленные рыдания застряли в горле и вырвались вместе с потоком слез, но это именно та боль, ради которой я люблю тебя! Ты нежно гладил меня, пока разряды не смолкли и тело, обмякнув, не замерло. Вновь появилась Луна, и после трех глотков вернулся вкус вина. Ты был великолепен. В мире больше нет таких мужчин, я это знаю, верь мне. И знаешь почему? Нет… Ты не знаешь, мой милый. Но это надо бы знать… Я расскажу тебе одну очень страшную сказку, которую пришла ко мне вместе с тем последним «электрическим разрядом»… Эта сказка вошла в меня целиком, я осознала ее сразу и теперь я понимаю все: и почему мы бежали из Парижа, и почему попали в Тройе и почему мы здесь… И крепость теперь мне тоже ясна… Мы уже были там, мой хороший. Быть может, и не один раз, но о последнем разе я знаю точно. Не спрашивай меня, когда это было? Это было просто давно, когда крепость еще стояла и была уже не раз осаждаема. И не раз побеждала. Я не помню точно, кем я была я, и кем был ты, но важно, что мы находились по разные стороны крепостной стены. Ты увидел меня, когда оборонял свой край стены, и я помню, как увидев меня, ты опустил свой арбалет… Потом ночью, ты пробрался через подземный ход – ты так мне сказал – и, переодевшись в одного из солдат моего войска, подобрался к моей палатке… Опять же не помню что дальше, но это тоже неважно. Важно, что мы сбежали и за нами гнались… Гнались долго и настигли уже далеко от поля той битвы. Они напали на нас, когда мы спали, утомленные долгой погоней и страстью… Разговор с нами был коротким. Кто-то зачитал приговор, и после мы оба взошли на эшафот, и были привязаны к одному столбу, и под нами заплясал огонь. Какой-то священник наложил на нас обоих проклятие, но мы не слушали его крики… Я шептала тебе, чтобы ты не думал, что это конец, ибо смерти нет. Я знала это уже тогда…

Мы погибли довольно быстро, и потом наступила тьма… Какой-то голос сказал нам, что мы прокляты, и что потому не можем оставаться здесь надолго. Ты еще спросил, не Бог ли с нами говорит? Голос будто бы усмехнулся и ответил, что для разговора с Богом не следовало забираться так далеко, ибо с Богом можно поговорить, обращаясь к чему угодно, хотя бы и к камню на дороге… Кстати, я и теперь не очень понимаю, кто тогда говорил с нами? Ты не знаешь?

– Нет. Но у каждого человека есть его личный советчик. Ну, вроде ангела, что ли… Видимо, это и был он… Впрочем, не знаю…

– Ну ладно… Так он сказал, что, и сам не понимает что делать… Потом он молчал какое-то время, и, наконец, сказал так: «Докажите, что вы были движимы любовью, а не простой похотью! И я дам вам вечный покой».

– Как же нам доказать это?– спросил ты.

– Я отправлю вас снова на землю, – ответил голос, – и, если вы найдете и узнаете друг друга, то тотчас покинете землю навсегда и более уже никогда туда не вернетесь, ибо обретете свой собственный мир.

Больше ничего не было… Только наша странная встреча в Гонг-Конге и как я кинулась к тебе на шею, даже не зная твоего имени, а ты что-то шептал и прижимал меня к себе. Помнишь? Потом эти тайные встречи, ведь у нас уже были семьи и, в конце концов, последняя поездка в Париж… А дальше все закрутилось, завертелось, и вот, мы вспомнили все и теперь… Ты рад, милый?

– Конечно, только где мы? И почему, когда я говорю якобы о прошлом, я чувствую его здесь и теперь? И почему здесь лишь тьма? Ты что-нибудь понимаешь?

– Вообще-то не очень… Но, кажется, я помню, что мы покидали Аскону под проливным дождем, и дворники, мечась по ветровому стеклу, едва справлялись с этим чудовищным потоком воды, а потом… кажется, что-то случилось?

– Вот, когда ты говоришь, я вспоминаю, но сам – никак не получается… Впрочем, кажется, там на дороге, вроде бы из-за поворота появилась большая машина – грузовик, с каким-то гигантским прицепом… Дальше не помню…

– Да… Я тоже… Хотя, еще помню вой сирен, и как будто горел огонь, хотя, не могу за это поручиться…

– Ну, вот, мы вспомнили все, как будто… Что же теперь?

– Я знаю! Я знаю! Я вижу дорогу! Вон там!

– Где? Я не вижу ничего…

– Не важно, милый. Ты верь мне. Просто верь… И иди за мною. Ты ведь говорил, что я компас нашего с тобой корабля.

Торонто. 2003.

Повозка

                              (Аркан VII)

Ты слишком мудр в разговоре со мной. А я смотрю на плывущие облака, которые исчезают за горой, и узнаю в них собственные мысли, ушедшие безвозвратно

М.Павич

       Сегодня, когда уже смеркалось, я сквозь сон, который только-только коснулся моих глаз, ясно услышал стук копыт. Он раздавался прямо под окнами, перемешиваясь со звуком от перекатывания железных ободьев. Радость охватила меня, наполнила до краев, и я, вскочив с постели, бросился к окну. Мое лицо будто бы и не ощущало жгучего холода белых заиндевелых стекол, мое дыхание затаилось, а глаза напряженно пытались что-нибудь заприметить в холодной черной мгле. Но нет, как и прежде, впереди лежала лишь пустынная улица, наполненная ветром, который бросал между домов холодные лезвия снежинок. Очень скоро я вернулся к себе в постель, не в силах уже более заснуть. Что ж, сегодня опять не повезло. Но это не важно. Ведь и вправду, кто скажет, что я нетерпелив, и что я прежде всякого срока хочу увидеть Священную Долину. Впрочем, если быть до конца честным, не о Долине, конечно, речь. Просто, сейчас, как никогда мне нужен совет. Не сочти мои слова как дерзкую самонадеянность, но, похоже, что я уже подошел к финалу. Я многое сделал, и иногда мне даже кажется, что я сделал все.

С другой стороны, едва ли можно назвать мою жизнь деланием. Скорее напротив – именно недеяние было целью моего познания на этот раз. В годы молодости мне оставалось лишь удивляться, тщетно пытаясь проникнуть в твой замысел, но после, когда вновь появилась Книга, я стал кое-что понимать. Так, например, постепенно, шаг за шагом, прояснялось, зачем ты прислал меня в этот странный, почти заброшенный город, где живет народ, не имеющий даже имени, почему на короткое время моей жизни я должен был стать одним из них… Что ж, как и всегда, я восторгаюсь тем, что происходит, и не желал бы ничего иного, ибо это лучшее место во Вселенной, куда стоит явиться в седьмой раз… Здесь нет суеты даже в суете, поскольку нет исканий смысла деяний или же скрытого значения слов. Всякий раз, когда я спешил куда-нибудь, уходил ли собирать дрова, или спускался вниз в долину в поисках трав, я обращал внимание на то, что мысли мои текут медленно и спокойно. Я ничем не озабочен, ничего не оставляю на завтра, и ни в чем не знаю нужды. Мое сердце не знает ни тревог, ни печали, ни любви… А когда я просто сижу и смотрю, как облака рождаются за горизонтом, а затем выплывают, цепляясь за верхушки гор, то невольно ловлю себя на том, что мой разум молчит. Впервые, когда пришло это ощущение, стало немного не по себе. Откровенно говоря, я был настолько обеспокоен, что тотчас вскочил и принялся ощупывать свое тело, ибо оно потеряло на мгновение ощущение себя. Потом пришло другое чувство, которое уже было значительно веселее. Я нашел способ действия в недеянии! Вот она – желанная цель! Или, может быть, ты думаешь, что все мои поиски подобны лжи?

Не знаю… Я так не думаю… Ведь благодаря молчанию разума так много удалось открыть. Я уходил глубокой ночью, бродил среди деревьев, и мое сознание молчало, его более не отвлекала дневная болтовня и людская заинтересованность. И когда замолкал внутренний разговор, начинал говорить мой дух. Может быть, я не прав, возможно, что это что-то другое, но ведь в этот раз я был в недеянии, и ты не слал мне советчиков. И тогда, я стал сам себе советчиком. Я останавливал внутри себя течение мыслей, ложился на траву и смотрел в небо. Кругом была глубокая тишина, мир спал, но небо, казалось, грохотало, когда мой дух устремлялся к звездам. Их мигающее, переливающееся безмолвие не было пустым и холодным, напротив, там кругом кипела своя, ни на что не похожая жизнь. Я встречал на востоке каждую из планет, словно закадычного друга, я чувствовал их прикосновение и то, что они хотят сообщить мне.

Так проходили дни и недели, и вот произошло нечто странное. Мне даже показалось тогда, что я чувствую твое осуждение. Но понять, в чем же именно я неправ было невозможно, и мое недеяние лишь отражалось темной пустотой в твоем молчании. Так или иначе, но, не найдя ничего лучшего, я перестал говорить с людьми. С одной стороны, я хотел еще больше высвободить свой дух, а с другой, я боялся пропустить хотя бы одно твое слово, которое могло бы стать намеком, указанием дальнейшего пути. Итак, в этот раз, родившись, и став частью маленького безымянного народа, я, как будто, выпал из него, словно бесполезный зуб. Впрочем, они не обиделись. Знаешь, я люблю их за то, что они похожи на детей. Они доверчивы и почти никогда не лгут, и уж если в их племени кто-нибудь перестает говорить, то они непременно думают, что он заболел.

Они жалели меня, они приносили мне еду и лекарства. Они кормили меня и врачевали заговорами, подкрепляли силой драгоценных камней, а потом, когда все известные им способы врачевания были испробованы, свыклись, хотя и продолжали относиться ко мне по-прежнему трепетно. А я выходил каждую ночь к звездам, и мой дух взлетал ввысь, пролетая вдоль Млечного Пути, касаясь прохладных туманных пятен и обнимая планеты. В то время весь Мир слился для меня воедино, и я уже более не отличал холодную влагу утренней росы от мертвенного света полной Луны, заливающего все вокруг. Для меня не было разницы между жаром костра холодной ночью и лучом Марса, что падает из зенита.

  Повозку я стал ждать уже позже. Не то, чтобы я уже все познал, и теперь знание мне опостылело. Просто, в поверьях моего народа есть одна славная легенда. В ней говорится о том, что когда человек завершает какое-нибудь важное дело, ночью приезжает повозка, запряженная крылатыми существами, и перевозит его, пока он спит, в Священную Долину, где ему даруют новые предназначения. Затем, он возвращается обратно и просыпается поутру свежий и полный новых идей, готовый к борьбе и устремленный в будущее. Когда же человек умирает, повозка перевозит его далеко-далеко, на другую сторону земли, с тем чтобы, вновь родившись, он познал также и оборотную сторону жизни.

  Именно тогда я подумал, что может быть, мне стоило бы вместе с повозкой попасть в Священную Долину, чтобы получить какой-нибудь совет о дальнейшем пути? Я сидел и размышлял, сбросив на землю вязанку дров и выдыхая усталость, вцепившуюся в спину и ноги. Я прогонял ее, а она все не уходила. Я прилег на бок, и удивился тому, чего раньше не замечал. Прежде я разделял явления, и таким образом, трава для меня была травой, а ветер ветром.

Теперь же я увидел все во взаимосвязях, и более ничто не существовало по отдельности, само по себе. Я вдруг ясно увидел движение, которое ветер рождает в сине-зеленом ситце медуницы. Как легко и ласково он склоняет ее к земле, а после, такая упругая, она вновь встает, будто бы сила ее вовсе и не касалась. Более того, мягкой молодой траве движение было так желанно, что она охотно подхватывала эту игру, казалось даже, что она искала дружбы с ветром, широко простиравшим свои могучие крылья. Я подумал тогда, что природа проста и совершенна, и нет в ней печали. Ибо поиски дружбы рождают легкость и движение, и потому медуница, веселящаяся на ветру подобна Венере, источающей нежность в лучах Юпитера. Даже противостояние, кажущееся иногда злобным, лишено печали, ибо оно подобно огню, который тоже весел и добр, если посмотреть на него холодной ночью. Беда приходит лишь тогда, когда чаши небесных весов, дрогнув, ползут в ту или иную сторону. В такие времена что-то меняется, просыпаются могучие силы, приходят перемены. И тогда ветер врывается в леса и ломает деревья, он обрушивает на замерзающих путников потоки дождя и снега, он рвет паруса и бросает корабли на рифы.

Доброта огня исчезает, и он пляшет по крышам, а удары молний обращают в пепел посевы. Но даже во времена Больших Перемен в природе нет печали. Есть лишь приказ – изменись или умри. Уйди из этих мест или погибни от голода… И кто виноват, если приказ не услышан? Или услышан, но в душу твою заползли сомнения?

Приказ, который пришел ко мне, был едва различим. Пожалуй, что это был даже и не приказ, а нечто, похожее на письмо, написанное в мягких осенних тонах. Весть пришла в тот период, когда я осознавал природу Сатурна, собирая растения, которыми он управляет, и, размышляя о силах, сопутствующих одиночеству. Зима тогда только началась, но холода уже остановили ручьи и привели в оцепенение деревья. Я бродил по замерзшей земле, наслаждаясь холодной тишиной, затопившей долину, и одиночеством. На самой оконечности вспаханной борозды, где трава, словно пучки седых волос, окаймляла поле, виднелись, побелевшие от инея, цветы морозника. Казалось бы – это ли не воплощение печали? Серое свинцовое небо и умирающее от холода растение… И я подошел и склонился над ними, отметив, однако, что и на этот раз ошибся, ибо не было уныния в этих серых хрупких цветах.

Именно с того дня я и стал ждать повозку, ибо тайна семи планет, не достойна ли целой жизни? И вот уже который год ночь подкрадывается словно бы изнутри меня, и я чувствую ее приход по тому, что все больше вслушиваюсь в звуки за окном. Веки тяжелеют, и накатывает сон. И вот, где-то за полночь я вновь слышу цокот копыт и перекатывание железных ободьев. Я встаю, хотя тело мое по-прежнему спит, и тихонько иду к окну. Но и сейчас удача улетает вместе с пургой куда-то далеко за горы, и, уже довольно привычно, пользуясь моей задумчивостью, лживая память пытается меня одурачить. Я слышу стихи, соблазняясь мыслью, что они мои, хотя и знаю, что все это уже было написано давным-давно. Но поделать ничего невозможно, и слова рождаются изнутри, гонимые заунывным воем и постукиванием снега о стекло:

«Налетит ветер – и бамбук зашумит.

Улетит ветер и бамбук смолкнет.

Летящий гусь отразится на поверхности замерзшего пруда.

Улетит гусь, и на льду не останется его тени.

Достойный размышляет о делах по мере того,

как они встают перед ним.

Дела пройдут, и сознание его становится пустым.»⁶

Иерусалим 1999

Отшельник

(Аркан IX)

      – Идите, – ответил он, – идите, пока хватит сил. Ибо пока человек в пути – есть у него надежда…

«Письма мертвого человека»

Тот, кто любит свою родину, только слабый новичок. Тот, для кого любая земля становится родиной, уже сильнее; но совершенен тот, для кого весь мир – чужбина.

Хьюго из Сен-Виктора, саксонский монах. (XII век)

      Звезды в самом деле падали сегодня удивительно часто, и Артур подумал, что пожалуй, это и есть – настоящий звездный дождь, и что раньше он такого, кажется, не видел ни разу. «Хочу быть здоровым!» – загадал он желание, когда упала очередная звезда, и затем отхлебнул из стакана. Полночь уже давно миновала, и было очень тихо: стоял почти полный штиль, и яхта медленно дрейфовала, ведомая течениями мимо мерцающих редкими огнями Антильских островов. Где-то недалеко, почти прямо по курсу лежал удивительный остров Кюрасао – райские кущи любителей кокаина, маленькая Голландия с домами, разукрашенными в эти варварски яркие карибские цвета. Странно, но почему-то именно в этой части океана Артур всегда испытывал нечто вроде прилива энергии и вдохновения, здесь хорошо думалось, и усталость порой не приходила сутками. Именно поэтому, когда дела не вынуждали его находиться где-то в другом конце земли, его корабль барражировал вокруг этой островной гряды. Впрочем, это случалось не настолько часто, чтобы кому-то пришло в голову его здесь поджидать.

Капитан и вся команда были тщательно отобраны и подогнаны друг к другу, и затем, весь механизм в целом, к нему к Артуру. И в результате, на корабле почти никогда не было никаких конфликтов, было как-то по-домашнему спокойно и уютно, и Артур, можно сказать, за эти годы даже полюбил окружавших его людей, насколько вообще можно любить родственников, пусть даже и дальних. И они, пожалуй, тоже любили его, и это невозможно было спутать с банальным подхалимажем к боссу.

Взошел Скорпион. Артур немного посидел, глядя на кровавый глаз – звезду Антарес⁷, а затем поднялся и пошел к бару налить себе еще порцию виски. Кто-то из матросов подбежал к нему:

– Сэр, какой коктейль вы желаете?

– Спасибо, Робби, я сам. Ступай…

Он снова вернулся на палубу прошелся немного взад-вперед, и вновь усевшись в шезлонг, задумался. На него накатили обычные после третьего виски воспоминания…

                              * * *

Ворота гаража, похоже, примерзли основательно. И немудрено: вчера было плюс два, а к вечеру подул северный ветер, и за ночь температура сильно упала. Артур подышал на пальцы, но это было совершенно бессмысленно. Он сгибал, и разгибал их, попробовал тереть одну ладонь о другую, но жжение становилось от этого только сильнее.

– Ладно, еще раз, – подумал он про себя. Затем снова нагнулся, вцепился в нижний край ворот и, рыча, изо всех сил стал тянуть вверх. Раздался хруст треснувшего льда, и ворота с шумом пошли по рельсам куда-то вверх, в темноту гаража. Артур тотчас сунул руки в карманы и почему-то стал прыгать то на одной, то на другой ноге.

Было еще совсем темно, но автобусы уже кое-где взревывали, проносясь по пустынным улицам, и это был самый верный знак того, что утро, наконец-то, уже наступило. А дальше все было как всегда. Визжал стартер, но через пару секунд, как бы с выдохом, останавливался. Опять несколько безуспешных попыток завестись, снова надсадное визжание, и вот, обычно, на пятый раз, когда взгляд уже опасливо бросался на индикатор батареи, двигатель все же взрывался своим мощным ревом. Все… теперь – подождать пару минут – пусть нагреется немного. Самое время покурить, но Артур сколько-то месяцев как бросил. Тем не менее, время все равно нужно было чем-то заполнить, и он обошел машину, проверил, уже сто раз проверенные, инструменты: все ли на месте? Хозяйски пошарил в кузове, проверяя, крепления генератора. По инструкции его полагалось таскать с собой, на случай прерывания подачи электроэнергии на объектах. В общем, нужно было что-то делать, чтобы вытеснить из памяти воспоминание о прежнем удовольствии от первой затяжки…

Он уже с полчаса ехал по темному поблескивающему инеем шоссе до первой станции. Она находилась на южной окраине, далеко за унылой чередой, коптящих разноцветными дымами, промышленных зон. Артур вдруг отчетливо вспомнил первые дни, когда стал жить один. Это были не то чтобы трудные, но какие-то уж очень необычные дни. Это было похоже на неуютное блуждание по огромным пустым залам. Довольно чистым, впрочем, но совершенно безжизненным, наполненным гулким пугающим эхом. Со временем, это самое неудобство от пустоты, стало, пожалуй, даже каким-то агрессивным. Оно не просто требовало заполнения, оно душило, не давало спокойно жить. Однако все попытки что-либо изменить, заполнить вакуум новыми впечатлениями или отношениями, неизбежно проваливались одна за другой.

Поначалу Артур сильно расстраивался, когда очередные случайные знакомства заходили в тупик. Его также удивляло, что блуждания по выставкам или, скажем, просто по аллеям парка, чаще вызывали одну лишь скуку, но вскоре он привык к этому явлению, и уже более не ждал от жизни чудес. И, собственно, тогда же он сразу и понял, что все его попытки построить новые отношения рушились по одной лишь простой причине: ему не нужно было ни от кого ничего – он искал простого участия, обыкновенного тепла, которым можно было бы заполнить опустевшую душу. С другой же стороны, он со временем стал замечать, что во всех попытках начать какие-то новые отношения, его не то, чтобы и не пытались полюбить, об этом вообще речи не было, но его просто рассматривали, как рассматривают в магазине вазу, поворачивая разными боками. Подойдет – не подойдет. Во всей этой истории он никогда не был не только героем-любовником, но и даже просто человеком. Он был – словно бы, возможным шансом поправить те или иные обстоятельства, трамплином в более или менее светлое будущее, в котором, ему, Артуру, собственно, и не всегда, как теперь понятно, отводили сколько-нибудь достойное место.

А затем он вдруг понял, что окончательно запутался. Не клеилось абсолютно ничего, и уже даже иногда приходилось привирать, замазывая трещины личной жизни, которая все больше и больше трескалась и расползалась по швам. Он пытался остановить, прервать все отношения, но его находили, его доставали звонками. Он был слишком хорош… Нет, разумеется, не сам по себе, но как все тот же шанс, который глупо упускать.

То были времена тяжелых открытий, которые следовали одно за другим чуть не каждую неделю. Иногда ему казалось, что он инопланетянин, что вот только что он упал откуда-то с неба, и теперь пытается, как и положено, в любом фантастическом романе, начать контакт… Но, в отличие от фантастики, контакта не получалось совсем. Смыслы слов и фраз, брошенных в разговорах, странным образом видоизменялись, корчились, словно фигуры театра теней. То, что всю жизнь казалось белым, вдруг становилось очень серым, а черное – напротив – начинало сверкать… А затем неизбежно наступал момент, когда проще разорвать, чем исправить.

Тогда Артура стали посещать идеи покинуть город и вообще уйти от цивилизации, построить что-то наподобие землянки… Мечта была красивой и лакомой как сама свобода, но тогда же он осознал несколько важных моментов. Например, стало ясно, что мечтает он не о землянке как таковой, а просто о безграничной свободе. Что устал кому-то быть должным, оправдывать чьи-то надежды, говорить то, что принято… А еще, он вдруг обнаружил в одном из гулких опустевших «залов» своего сознания, некую «потайную дверь». Он тогда осознал и, надо сказать, почти с ужасом, скрытую за ней истину. Артуру вдруг стало ясно как день, что, находясь там, в лесу, ему рано или поздно захочется, чтобы о нем кто-то узнал или вспомнил. И чтобы этот кто-то, пусть и совсем чужой, приехал бы к нему в гости… а после обнаружил бы в нем некую особенную мудрость, полученную от матери природы. И затем, пусть бы тот пришелец снова приехал, уже за каким-нибудь советом… Артур вдруг ярко и очень четко осознал, насколько нелепой оказалась его мечта. Уединяться, жить бог знает как, и все это лишь за тем, чтобы в какой-то день пожелать чьей-то оценки… Именно чьей-то: случайной, мимолетной, и, скорее всего, совершенно ненужной. Такой же ненужной, какой оказывается галька или ракушка, подобранная на истертом в памяти курорте, давным-давно, и затем водруженная на полку книжного шкафа.

Тогда Артур просто переехал в маленькую квартиру. Он это сделал не потому, что у него не было денег на что-то более просторное, а потому, что в доме, несколько великоватом для одного, было невозможно сосредоточиться. Он переехал, не оставив никому ни нового адреса, ни телефона, который, он, впрочем, и не устанавливал за ненадобностью – кому теперь звонить, и зачем?

В самом деле, Артур как-то с удивлением обнаружил, что первыми во всей этой истории от него отвернулись друзья. Почему – он не имел ни малейшего представления. Но, его ни о чем не спрашивали. Просто прошло вот уже два праздника, а его никто никуда не приглашал. Поначалу, он пытался делать дежурные звонки, мол, как дела, что нового? Но это ничего не изменило. Жизнерадостные фразы повисали в воздухе и все чаще возникали тяжеловесные паузы. Он снова не оправдывал чьи-то таинственные надежды…

Затем он ушел с работы. Просто в никуда, и без всякой идеи относительно будущего. Почему-то стены фирмы стали невыносимо тяготить его… Однако вскоре он устроился инспектором городской канализации. Собственно, это была грошовая должность, но в ней было нечто очень важное – полная свобода и независимость, служебная машина и совершенное спокойствие за будущее. Никакие рыночные передряги теперь уже не угрожали, а значит, был шанс наконец-то успокоиться, и понять, нечто главное, что постоянно ускользало, таяло из-за текущей суеты и нервотрепки, словно бы далекая радуга.

                              ** ** **

На первой станции он проделал необходимые переключения, затем последовал контрольный звонок на центральный пост, и после – очередная запись о показаниях приборов в инспекторском журнале.

До следующей станции было километров семь, там ждала бригада, которая под его руководством должна была поменять кое-какие изношенные трубы и вентили.

Он сел за руль и медленно выехал за ворота, затем вышел из машины и, закрыл их на замок.

Когда-то, целую вечность назад, ему пришла в голову странная идея. Он решил, что если думать, не переставая, если не давать себе перескакивать на какие-то посторонние темы, то тогда, в один прекрасный момент, все изменится, и появится, наконец, долгожданная ясность и полное понимание мира. Работа, которую он выполнял, наконец-то позволяла попробовать и это. Целыми днями, наматывая по городским дорогам километр за километром, он пытался решать логические задачи, иногда непрерывно проговаривал в уме молитвы, а иногда, выдумывал новые парадоксы, пытаясь глубже постичь природу времени. Артуру нравилось это состояние, когда разум постоянно и целенаправленно трудился, хотя, и ничего особенного это пока и не давало.

Он снова сел за руль и двинулся по шоссе, где соль, разбросанная совсем недавно, уже превратила снег в серую ваксу.

Все дело в суете, – наконец понял он. Если попробовать остановиться, не делать поспешных движений, то, возможно, все как-то и придет в норму… Океан в душе затихнет, и перестанет поднимать со дна муть. Попытки залезть в землянку, спрятаться – это тоже суета, а, быть может даже и суета сует…

                              ***

Еще одно важное событие произошло как-то летом, когда он уехал путешествовать в Испанию, как обычно, совершенно один, и, не имея в сущности, определенных планов. Артур вообще не очень любил планировать путешествия до деталей, и лишь делал список основных достопримечательностей, что лежали на предполагаемом пути. Иногда, он составлял несколько таких списков, на случай, если основной задуманный маршрут окажется совсем не таким интересным, как предполагалось, сидя дома за столом над книгами и картами. В Испании, кажется, в Барселоне, в каком-то не то кафе, не то музее он прихватил с полки бесплатный туристический буклет, сам не зная зачем, иботолку в них, как известно, ни на грош, и даже рекламы, ради которых они и издаются чаще всего, оказываются совершенно бесполезными. Тем не менее, где-то в середине, он обнаружил небольшую, в четверть страницы, черно-белую вставку, на которой было написано: «Музей алхимии». Место это находилось, кажется, недалеко от Толедо, и это было далеко в стороне от намеченного маршрута. Тем не менее, Артур почувствовал какое-то странное вдохновение, что-то похожее на ощущение радости, и тогда он решил, что основной маршрут подождет.

Дорога до Толедо оказалась не очень сложной, но немного скучноватой: кругом простирались лишь разноцветные поля и виноградники. К вечеру он уже был на месте. Небольшой мотель, отмеченный в буклете, как недорогой, но вполне приличный, был найден без особого труда. Совсем рядом находился винный погреб, который, впрочем, уже закрывался, и Артуру понадобилось приложить немало сил, чтобы выпросить на почти незнакомом испанском бутылку вина. Уже глубоким вечером, сидя у себя в комнате, он поужинал сыром и хлебом, запивая купленным прежде вином. Было не просто хорошо, было даже как-то странно хорошо. В душе не было ни малейшей тени, ни малейшего сомнения или печали. Казалось, мир простирался во все стороны в бесконечность, и при этом его вполне можно было охватить. Было ощущение, что можно разбежаться и прыгнуть прямо в небо, и оно – примет, начнет раскачивать…Душу заполняла любовь, и было очевидно, что не только он, Артур любит весь мир и всех его обитателей, но и весь мир любит его, и он в это верил:

– Почему бы и нет? Ну, хотя бы сегодня, – думал он, – пусть будет так… Боже, как хорошо-то, как хорошо…

Он, кажется, молился, хотя делал это прежде не часто, и только тогда, когда бывало как раз совсем уж плохо. А тут он подумал:

– Вот мне хорошо, и не с кем разделить такой удивительный вечер… Почему в молитвах я только плачусь? Почему не поблагодарить, за то, что все складывается так замечательно?

Как будто, он еще потом бродил по улицам, и лишь к полуночи вернувшись к себе, тотчас упал на кровать и забылся глубоким сном.

                              ***

Утром Артур проснулся довольно поздно, и, чуть было, не опоздал к завтраку. Впрочем, обошлось. Покончив с омлетом, и выпив чашку кофе, он долго выспрашивал консьержа о музее, но тот совершенно не понимал о чем идет речь. Тогда Артур принес буклет и ткнул пальцем в нужную страницу. Консьерж был искренне удивлен, что в их городке, где он прожил всю жизнь, оказывается, есть такой музей, о котором он и слыхом не слыхивал. Ничего не оставалось, как позвать горничную – молодую, довольно симпатичную девушку. Они минут десять переговаривались, иногда девушка глядела в потолок, явно пытаясь, что-то припомнить, но после сказала, что, кажется, знает, где это: достала с полки бесплатную туристическую карту и указала место, где был мотель, а после и предполагаемое место, где должен был бы находиться музей. Она, тараторя что-то по-испански, стала черкать шариковой ручкой по карте с грубо прорисованными улицами. Теперь было все понятно, и можно было двигаться дальше.

                              ***

Артур наслаждался тем как сознание мягко качалось на золотистых волнах двадцатилетнего «Grant’s». Ночь была нежна и тиха, и лишь время от времени падали яркие звезды. В кабинете, недалеко от того места, где он сидел, зазвонил телефон:

Дежурный секретарь взял трубку и переключил громкоговорящую связь, чтобы Артур мог слышать разговор:

– Компания «Syn-Khronos». Секретарь Ибрагим Кожури на связи.

– Я представитель одной… довольно крупной компании,– раздался в трубке бархатный баритон, – Мы бы хотели купить ваш… как это сказать… абонемент. Купить, одним словом, ваш сервис.

– Наша фирма практически не работает с компаниями. Мы работаем, как правило, только с правительствами.

– О, я думаю, что иногда стоит делать исключения из правил. Уверен, что нам имеет смысл встретиться и все обсудить.

– Мистер Ж. не назначает встречи, не ознакомившись предварительно с предлагаемым материалом.

– Да, конечно. Материалы вам уже высланы на основной адрес, указанный на сайте.

– Хорошо, я передам мистеру Ж. Думаю, что вам стоит перезвонить завтра к вечеру, часам к восьми по Гринвичу.

– Отлично. Всего доброго, – сказал голос в трубке.

– До свидания, – ответил ему секретарь и отключил связь.

– Послезавтра… – сказал Артур, не оборачиваясь.

 Окно в каюту было открыто и слышно было достаточно хорошо.

– Так точно, сэр, – ответил секретарь негромко.

                        ***

Музей оказался не то, чтобы захватывающим дух, но и одновременно в нем было нечто неуловимое, что-то, что можно назвать касанием крыла ангела. Залов было не более десяти. Самой впечатляющей была экспозиция, посвященная Парацельсу. Хотя, по большей части, все экспонаты касалась его друзей и тех, с кем он находился в переписке.

Артур бродил, не особенно вглядываясь в стенды, ему было просто приятно, он как будто пришел в дом к очень старым друзьям после долгой разлуки. Хотя, кое-что время от времени привлекало его внимание: вот монета – наполовину медная, наполовину золотая. Мигелю Хенаресу – монаху какого-то там монастыря не хватало философского камня, чтобы сделать монету полностью золотой, и он погрузил ее в мелкий тигель только наполовину.

Затем Артур увидел странную таблицу. Он стоял подле нее едва ли не час и смутные ощущения не покидали его. Таблица казалась знакомой.

Вот этот знак – это явно сульфур, хотя, тут что-то другое. Так… Сульфур, на духовном плане – действие. Сульфур при возгонке с элементами – ага вот этим, что слева, и вот этим, что пониже, переходит через примерно полгода в философское серебро. А это лишь полпобеды, ибо сокровенный тезис серебра не живет долго. Ну, да бог с ними. Вот это… большая таблица, Артур почувствовал, что тоже ее где-то уже видел. Тут что-то не так… надо сосредоточиться… и драконы эти отвлекают, черт бы их побрал… Да! Вспомнил!

Свинец, в фазе nigrello⁸, благодаря взращиванию энергии любви переходит в медь, а та переходит в олово – чистейшее философствование на плане людского бытия. Но все это можно миновать, добавив вовремя, а после сублемируя, Меркурий – ртуть философов, который символизирует в мире людей текучесть и способность не привязываться ни к каким схемам. Далее нужно выстоять, ибо ртуть философов твердеет и переходит в банальное железо. Железо же твердо и незыблемо и способно лишь к деградации… Наступает искушение отчаянием. И вот тут проблема, ибо всякий ученик должен пройти это испытание. И учитель даже не может намекнуть, что полученное железо лишь искушение, и не более того. Если же учитель сжалится, и намекнет, то все усилия пропадут даром, и железо останется железом…

                              ***

Артур вспомнил, как в какой-то момент вдруг понял, что только цельность – это основа спокойствия. Это было перед самой поездкой в Испанию. Он тогда подумал:

– Я не хочу никуда ехать, это очевидно. С другой стороны, если бы со мной кто-то поехал, то я бы поехал с радостью. Что это? Выходит, что мне нужна не сама поездка, а нечто другое? Или же поездка – это иллюзорная картина, обрамленная рамкой отношений?

И тогда он решил. Если я не интересен самому себе, то лучше окончить жизнь сразу. Сейчас. В нем еще играл тезис Сатурна, опуская всякий порыв куда-то вниз, где откладываются бесполезные соли. Но что-то удержало его. Быть может, привычка, которую он завел в те времена, когда судьба казалась непроглядной тьмой. Он молился. После молитвы он всегда чувствовал себя на сантиметр выше смерти, и потому всякий раз выживал.

                              ***

В музее произошло еще нечто, что, пожалуй, было бы сложно описать словами. Он вдруг понял почти все таинственные изображения алхимических гравюр. Он понял также со всей ясностью, насколько нелепым было все его прежнее виденье, или же это была попросту попытка каких-то «демонов» увести его с истинного пути. Золото – это не только не цель, но и зачастую случайный продукт Великого деланья. Господи, как это теперь ясно: Меркурий философов – вечное движение. Луна философов – поливариантность будущего, изменения реальности. Философский камень… Белый тезис… что это? Неужели это равносильно уходу в более высокие миры?.. Хотя, он и присутствует в каждой группе атомов в виде чистой идеи вещества. Но, какая разница, когда перед тобой вся Вселенная, причем не только видимая, но и невидимая!

Артур вдруг ощутил всю сложность мира и одновременно его строгую логику, которую, впрочем, совсем не просто понять.

– … Богу все равно, – думал он, – как мы живем, но мы должны жить лучше – для себя. Тогда некая внутренняя субстанция становится «подходящей» к общей мозаике мира. Не слишком изящная идея – пытаться просунуть квадратный брусок в круглое отверстие… Собственно, многие именно так всю жизнь и живут: либо пытаются втиснуться туда, куда им дорога заказана, либо находят такие ниши, где вообще не нужно прилагать никаких усилий…

…Бог вовсе и не судит… просто мы сами не вписывается в какие-то изгибы мира. Или, как и квадратный брусок с круглым отверстием, не делаем его изящнее…

Но если алхимическое деланье оказалось неудачным, и философского камня не вышло, что случается куда чаще, нежели когда удача улыбнется, и на дне тигля засверкает красным приглушенным светом желанный кристалл, то бесполезные «соли» души снова идут в плавильный котел, и заливаются затем в другие исходные формы. Именно – в другие, ибо после «переплавки» было бы неверным сказать, что чья-то душа воплотилась в другом теле. Вновь разожженный костер пылает все тем же пламенем? Другим ли?

Артур вышел из музея переполненный новыми мыслями. Он зашел в ближайшую лавку, купил грошовый блокнот и ручку, пересек улицу, и, усевшись на скамейке в сквере, стал записывать все, что увидел и запомнил.

–…Золото понимания рождается из свинца смирения… Мир состоит из семи главных меридианов, и каждый имеет свой внутренний Зодиак… Землетрясение – это избыток Меркурия и Серы. Техногенная катастрофа – это избыток железа и ....Довольно проследить за движением и силой, чтобы…

                              ** ** **

В жизни Артура было совсем немного событий, которые можно было бы назвать краеугольными. Испанский музей, Сатурнианский период Жизни, связанный с его работой в городской канализации, и еще – поездка в Иерусалим. В один из дней он пришел из города на окраину, в старый монастырь, выстроенный еще крестоносцами, который назывался «Иоханан в пустыне». Монастырь был греческий, но кое-кто из монахов говорил по-английски…

Артур, отхлебывая из стакана, и глядя на мерцающие огромные звезды, вдруг ясно вспомнил разговор с одним из них. То был относительно молодой человек и говорил он немного странно, делая большие паузы между словами и не фиксируя взгляд ни на собеседнике и ни на одном предмете, находящемся поблизости:

– Ты, как я – отшельник, судя по всему, что ты говоришь. И твой дом – весь мир. Сегодня ты здесь, а завтра там. Ты не связан никаким государством, никому не должен платить налогов. Будь все время в пути. И что самое главное, ты должен быть готов оставить все это в любой момент – хоть завтра, хоть сию минуту…

                              ** ** **

Затем, был первый успех. Он сумел вывести формулу землетрясений. И вскоре после того, как будто ниоткуда лег на бумагу так называемый «тезис агрессии». Именно это давало возможность, понимать: где и когда произойдет какое-то чудовищное убийство или же иное рукотворное зло. В этот период Артур все еще работал в городской канализации, но уже перешел в информационный отдел, или, говоря проще – компьютерный центр, хранивший все базы данных. Он сразу понял, что наступила фаза Меркурия и что сейчас нужно мыслить, сливаясь с миром гораздо полнее, чем прежде.

… нельзя сказать, чтобы это было легально, но благодаря связям, он вошел в контакт с коллегами из полицейского и военного ведомств, и, пользуясь их нерасторопностью, скачал все, что касалось терроризма, убийств и вообще тяжких преступлений. Близилась фаза Марса, и к ней нужно было прийти не с пустыми руками. Впрочем, когда удалось без особого труда стащить гигабайты информации зла, Артур понял, что ошибся, что фаза Марса – предвестник фазы Меркурия, а не наоборот.

Данных было много, но идея как их обрабатывать пришла довольно скоро. Артур вспомнил, что в музее ему попался на глаза какой-то экспонат, кажется, это был макет обычной алхимической лаборатории. В пояснении говорилось, что само слово «лаборатория» значит «лабор» и «оратория», то есть место работы и молитвы. Теперь, всякий раз, заходя в тупик, он часами молился. Он брал четки и, перебирая бусину за бусиной, читал «Отче наш», полагая, что Отец небесный сам знает, что ему Артуру нужно, ибо не Он ли привел его в тот странный музей в Толедо, неизвестный даже коренным жителям города? Либо же он брал бусину и говорил:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! Не дай пройти мимо истинного пути, но наставь на него. Укажи путь к Белому Тезису, клянусь, ничего не возьму больше, чем нужно, дабы следовать дальнейшему пути. Аминь.

Спустя месяц непрерывного поста и молитвы, он вдруг ясно увидел, как даты рождения сплетаются с датами преступлений, и как все это, проносясь над землей, проецируется на ту или иную широту и долготу, страну, область или город…

Первый шаг был наивен и практичен. Он предвещал либо все, либо ничего. Артур вычислил, когда и где именно должно произойти мощнейшее землетрясение в Японии. Он описал все события, включая, предполагаемое количество жертв, вложил в конверт и назначил встречу с нотариусом. В присутствии чиновника конверт с указанным прогнозом был опечатан и положен в сейф.

Когда пришел положенный срок, Артур связался с одной из телекомпаний и, пообещав сенсацию, договорился о встрече. Фото и киноаппараты запечатлели смущенного нотариуса, который изо всех сил пытался казаться безразличным, а также действительно спокойного Артура и листок, на котором с точностью до одного процента было указано все: координаты, мощность катастрофы и количество жертв. На другой день пресса, особенно левая, просто бесновалась: как можно было скрыть такую информацию?! Ведь она могла спасти хотя бы детей…

Но Артур не обращал внимания. Он был холоден, ибо прекрасно понимал, что никакая информация с его стороны никого спасти не могла, ибо ей не предшествовала, и пока еще не могла предшествовать настоящая известность, которую дает новая фаза Меркурия, а она была еще далеко.

На всякий случай, он стал раз в два месяца менять жилье, не ожидая, впрочем, что будет в результате настолько восхищен этой идеей. Именно тогда и начались вечные скитания, предсказанные иерусалимским монахом. Каждый переезд давался все проще, ибо вещей оставалось все меньше и меньше. И, в конце концов, остался только компьютер, и самые необходимые книги, которых не было в сети. Последние свои переезды Артур уже спал на полу и ел, собственно, тоже, сидя на полу, с невысокого складного столика, который сам и смастерил.

Он сделал еще два подобных выступления в прессе. На этот раз он предсказал серьезные беспорядки в Пакистане и извержение в Индонезии. И тогда его стали ловить. Именно в тот момент Артур решил: «Пора!» Он сделал восемь новых прогнозов и разослал их на имена премьер министров или президентов тех стран, к которым это относилось. В каждом из писем было примерно следующее:

– Я – такой-то и такой-то – мои прогнозы известны по таким-то публикациям, данным письмом хочу сообщить, что вашу страну ожидает серьезная катастрофа, которую я оцениваю в столько-то баллов по 10-ти бальной шкале. Если вас интересует дата, характер и место катастрофы, прошу связаться с моими адвокатами на предмет перевода необходимой суммы. Если вас мой прогноз не интересует, то забудьте об этом письме. Но вы о нем вспомните, когда оно будет опубликовано после катастрофы, вместе с данными прогноза.

С уважением Артур Ж.

Не скажу, что с первого и даже второго раза откликнулись многие. И лишь после того, когда полетели головы очень известных людей… Кое-кто, уже догадывается, видимо, о ком идет речь… Только тогда в мире что-то изменилось радикально.

Первые серьезные плоды, если будет этично так выразиться, принесла известная катастрофа на северо-западе Индии и взрыв на химзаводе близ Гуанджоу. Тогда удалось вовремя эвакуировать почти все население.

Артур отделил ровно половину своего гонорара, поставил на полное довольствие детдом где-то в Сибири, и нанял за приличную зарплату местного человека, дабы тот следил за порядком. На остальную сумму, он нанял несколько программистов и довел до ума те идеи, до которых все не доходили руки. Все программисты работали в разных концах света, и вряд ли каждый из них представлял, в чем состоит задача в целом. Затем Артур поставил сервера на всех континентах: кто знает, где предстоит работать завтра… Теперь все было готово для важного скачка – завершения Меркурианской фазы – текучести и впитывания – и перехода в более длительную Юпитерианскую – фазу олова, фазу расширения влияния.

                              ****

Яхта все еще дрейфовала неподалеку от Кюрасао. Артур сопоставлял результаты, полученные с серверов в Бангкоке и Сантьяго, и понимал, что теперешняя работа – это уже новое качество. Компания, которая вышла на него, просила рассчитать вероятность провала при вложениях капитала в разработку урана в ряде стран Африканского рога. Артур никогда не работал с этим, но понял, что слова «нет», а точнее «не знаю» – быть не может.

Он запустил своих «червей» во все известные сети, связанные с бизнесом радиоактивных элементов и вот теперь у него был результат, который, впрочем, скорее ставил вопросы, нежели давал ответы, а потому требовал серьезного осмысления.

Этот самый первый результат обсчета получился неоднозначный и странный. Если он скажет «да» – сместится баланс сил в Тихоокеанском регионе. Если скажет «нет»… получится и вовсе плачевно. Он уже видел падение бирж в Сингапуре, Гонг-Конге и Малайзии… А за этим неизбежный взлет экономической экспансии целого ряда нежелательных стран. Тогда он сосредоточился на Африканских рынках сырья, развивая, впрочем, очень активно идею прогнозов катастроф.

                              ***

Ривьера, как и всегда в это время года, была почти пустынна. Артур прогуливался по бульварам Ниццы, закутавшись в толстое пальто. Ветер пронизывал, налетая плотными порывами, и потому в зонтике не было никакого смысла. Окончательно продрогнув, он зашел в кофейню на берегу и заказал кофе с коньком.

Он сел в углу у окна, расчерченного косым дождем. Здесь было уютно и тепло от газового камина. Гарсон принес заказ довольно скоро, и тотчас удалился. Артур отпил кофе и затем немедленно сделал глоток коньяку. Тепло разлилось по телу и стало почти хорошо.

– Позвольте?– услышал он голос сбоку от себя.

Артур поднял глаза. Перед ним стоял невзрачный старик, одетый незамысловато но, впрочем, довольно дорого.

– Прошу… – рассеянно ответил он, хотя и несколько недовольно, поскольку свободных столиков было достаточно.

– Скучаете?– весело спросил старик по-английски.

Артур посмотрел удивленно. Услышать английскую речь на французской Ривьере, да еще не в сезон было из области казуистики.

– С чего вы взяли?

– Ну… знаете ли… я тут завсегдатай. И скучающих людей я отличаю с большой легкостью.

– В таком случае, вы ошиблись.

– Вот как? Впрочем… я не особенно удивлен. Где-то в глубине души я ждал, что вы ответите именно так, – старик улыбнулся.

– Да? И как глубоко лежало это ваше предвиденье?

– Ну… не очень глубоко, – ответил старик с готовностью, – Не настолько, чтобы не отличить скучающего богатого бездельника от запутавшегося в жизненных смыслах алхимика.

Артур посмотрел удивленно:

– Что такое? И чем я обязан?

– О, ничем… Верьте мне. Я не шпик и не журналист. Просто, я такой же, как и вы.

– Как я? В каком смысле?

– Ну, в том самом. Я пришел к тому же, что и вы, но значительно раньше. Лет… двести назад… , – он потер ладони, – И когда стал догадываться, впал в такую же хандру. Ее нельзя спутать ни с какой другой.

Артур вздохнул и решил не отвечать. Он отвернулся к окну.

– Ну-ну… Не надо, – продолжал старик.– Если угодно, я могу уйти в любой момент. Но зачем же наступать на те же грабли, когда можно послушать человека, который уже получил этот опыт?

– Какие еще грабли? Вы о чем вообще?– спросил Артур немного рассерженно.

– Ну, о том, что ваши предсказания землетрясений, вспышек преступности и прочее, уже начинают ставить вас же в тупик. Но, повторяю, если вам угодно, я уйду тотчас, как вы изъявите желание.

– Я вас просто не понимаю, – ответил Артур, стараясь быть спокойным.

– Все вы понимаете, – старик ехидно подмигнул.– Я на вас обратил внимание еще после прогнозов землетрясений в Японии. Как это было красиво! Изящно, и между тем броско. Но всему наступает предел, или, если угодно – насыщение. За которым, неизбежно возникают вопросы типа «а что дальше?».

– И вы знаете что дальше?

– Представьте – нет. И не думаю, что кто-либо знает. Но я знаю характер выбора, который все же придется сделать.

– Выбора? – не то удивился, не то возмутился Артур.

– Да, выбора, – ответил старик, не замечая интонаций, которые становились уже даже слегка враждебными.

– Какого выбора?– спросил Артур, мотнув головой.

– Ну, куда дальше двигаться? – ответил старик, улыбаясь.

– И в чем, по-вашему, состоит этот выбор?

– Видите ли… все не так просто. У вас возникал вопрос, почему ваши прогнозы сбываются с точностью чуть ли не до часа и сотни метров? Даже в случаях, когда вы их подвергаете серьезной коррекции!

– Ну, я много работал над этими методиками… – ответил Артур нехотя.

– Вот как? Тогда, ради эксперимента, оставьте ваши методики и просто скажите, что землетрясение будет завтра тогда-то и тогда-то, там-то и там-то… Впрочем, насчет «завтра» я погорячился, но вот, скажем, через месяц.

– И что? – Артур казался немного обеспокоенным.

– А то, что и этот прогноз сбудется,– старик с довольным видом откинулся на спинку кресла.

– Почему это? С какой стати?

– Ой, ну не притворяйтесь. Вы и сами давно уже все заметили. Признаться просто себе боялись… Не так ли? – старик снова вежливо улыбался.

– Не знаю… Но кто вы все же такой? И за кого меня принимаете?

– Я уже сказал, что я – такой же алхимик, как и вы, и я вас принимаю за такого же алхимика, и ничего мне от вас не нужно. Ну что мне может быть нужно, если у меня все есть и так, и единственное, о чем я мечтаю, как со всем этим расстаться.

– Ну, чего проще? – усмехнулся Артур.

– О нет, друг мой, это вам только кажется. Я уже оброс определенной властью, как и вы, а власть это ответственность в нашем с вами случае… Новая фаза Сатурна… Так-то… – сказал старик, поохав.

– И что? – удивился Артур.

– А то, что вы можете оставить все, что имеете, но вы не можете уже оставить свое движение… Все слишком далеко зашло. Нет, вы, конечно, можете бросить деньги на дорогу, как известный персонаж, но тогда просто ваше бытие перейдет в другую сатурнианскую плоскость… Скажем, в тяжелейшую и таинственную болезнь, или же вы проведете остаток своих дней в сумасшедшем доме. Разумеется, в полном одиночестве… Сатурн не любит компаний, как вам наверняка известно… Так что, выбор у нас, в сущности, небогат.

– И что же стоит, по-вашему, делать?

– Ну, во всяком случае, коль скоро вы уже не предсказываете, а творите события, то стоит творить что-то более полезное для вас же… Какой прок в том, чтобы угробить пару – пусть даже – тысяч, с тем, чтобы получить пару миллионов долларов? Вы получаете гонорары в долларах?

– Обычно в евро.

– И правильно… Но не в этом дело. Почему бы вам не постараться, скажем, предсказать разгром колумбийской мафии? Или окончание какой-нибудь войны?

– Хм… заманчиво… Но деньги все же получать откуда-то нужно… На мне уже висит несколько госпиталей, детдомов и тому подобного.

– Ну, дело большое… Предскажите взлет акций, и вложите в них капитал, – старик хихикнул, – Только публиковать такой прогноз, разумеется, не следует.

– А вы поступаете именно так? – спросил Артур с иронией.

– Поступал, – ответил старик, вздохнув.

– Поступали? А сейчас?

– А сейчас, у меня столько денег, что потерять их уже невозможно… – старик глотнул кофе из только что принесенной ему чашки.

– И все же, что дальше, по-вашему?

– Ну как вам сказать… Вы должны пройти все, вплоть до фазы Солнца, а далее – снова фаза Сатурна… Но это уже иной уровень бытия. Это уже фактическое бессмертие… Духа, во всяком случае. Тело, конечно, изнашивается, тут ничего не поделать, но лет триста при бережном отношении продержаться сможет, если только вам это покажется нужным. Я вот, после двухсот лет уже не уверен, что это так уж нужно. Я имею в виду – сохранять эту оболочку, – он щипнул себя за щеку.

– Вот как? – удивился Артур.

– Да…представьте себе,– странный старик комически вздернул брови, – а вы что, действительно не знали, что такая фаза существует?

– Да нет, знал… Но всегда сомневался, – признался Артур.

– Сомневались в чем?– уточнил старик.

– Во всем. Что Она есть в принципе, и что если есть, то возможно ли до нее дойти за одну жизнь…

– Ну вот… Теперь вам кое-что известно, – заключил старик.– Более не смею вас беспокоить. Возможно, мы еще встретимся в начале следующей сатурнианской фазы. Да-да… скорее всего…, – он перестал улыбаться, встал и, не глядя на собеседника, направился к выходу.

Артур был немного ошарашен. Он заказал еще коньку, а после еще… Он сидел и размышлял, иногда делая пометки в том самом блокноте из Толедо… Он, наконец-то снова почувствовал радость бытия, радость свободы… Он снова понял что-то такое особенное, что невозможно высказать, но чему можно просто радоваться… Фаза Солнца, похоже, начиналась… а за ней, если верить старику, простиралось бессмертие… Изнурительная, тяжкая награда за одержанную победу… тяжесть, усталость, безумная ответственность, которой награждает Сатурн, следующий в своей фазе сразу за Солнцем…

Артур оставил деньги на столике и вышел на улицу. Пройдя пару кварталов к верхнему городу, он направился обратно вниз к пристани, к бухте Jaun. Отдых закончился только что. Следовало снова сниматься с якоря и двигаться в сторону Антильских островов, к Аруба и Кюрасао, где всегда хорошо и плодотворно думается.

Сент. Джон, Ньюфаундленд, 2007

Повешенный

                   (Аркан XII)

Памяти О.Луниной

Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я-то думал, здесь умирают.

Р.М. Рильке

Вот уже которую ночь, когда мир погружается в сон, я пробираюсь по этим темным пустынным коридорам, минуя дремлющих дежурных, к лестнице, а затем – на самый верх к той самой заветной двери, за которой, собственно, начинается моя вторая, ночная жизнь, мои поиски возможного решения. Вот уже несколько лет я тщетно пытаюсь найти в мире одного единственного человека, всего лишь для того, чтобы он или она смогли меня выслушать. Я очень верю в свой успех, потому как это, в сущности, единственное мне остается. Дело в том, что когда-то давно, совсем случайно, я прочел в одной умной книге, будто бы проговорить проблему недостаточно, от этого, чаще всего, уходит только ее видимость, верхний слой, так сказать. Сама же проблема может спрятаться еще глубже, и тогда уже ее не достать. Очень важно быть понятым, и не на формальном уровне, как это бывает при общении с докторами, а, если угодно, на уровне человеческой души, понятым искренне и бескорыстно. И тогда, что-то происходит, мир разламывается, и в эту щель стекает та дрянь, которая и скопилась в душе, и от которой необходимо избавиться. Я понимаю – я же не конченый псих – что теория эта настолько экстравагантна, что у меня почти нет никаких шансов, а потому я давно смирился со своим одиночеством и вовсе не собираюсь посвящать в эти тайны кого бы то ни было из моего ближнего, так сказать, формального окружения. Собственно, именно поэтому я и не стал говорить доктору истинную суть дела. Я понимаю, что он не может «умирать» вместе с каждым пациентом, а потому для него вся моя внутренняя борьба будет всего лишь страницей в «истории болезни», а то и просто бредом, недостойным даже строчки. Для меня же, реальность, в которой я нахожусь – это настоящая беда. Что происходит, я не знаю, но собеседники перестают меня слушать почти в самом начале, еще до описания мною всех событий, и я снова и снова остаюсь один со своим монитором.

В общем-то, доктор знает обо мне все, но пока что в моей жизни ничего не меняется, несмотря на пригоршни лекарств, которые мне выписывают.

Вот я добрался до лестничной клетки, и, таким образом, остается не многим более половины пути. Мигом пролетаю несколько пролетов и оказываюсь под самой крышей, где привычная бетонная лестница обрывается и начинается другая – металлическая, выкрашенная в какой-то нелепый желтый цвет. Тишина. Клиника уже спит. Где-то хлопают от сквозняка двери, где-то кашляет старик. По-моему, я его знаю. Знакомый кашель. Это он схоронил лет пять назад свою жену и теперь пытается создать теорию, которая бы оправдала самоубийство христианина. Его самоубийство, конечно же… Я говорил с ним пару раз во время прогулок, но мне показалось, что он как бы сам по себе. Его не интересовали ни мои аргументы, ни предложения подискутировать об этой проблеме вместе. Честно говоря, поначалу я даже подумал извлечь из его философии известную пользу, но потом пришел к выводу, что это касается лишь его одного. Я даже подумал как-то, что, наверное, рано или поздно, мир согласится и простит ему то, к чему он так стремится.

Скрипнула дверь. Я замер. Мне нельзя раскрывать себя. Начнутся унизительные допросы: что, да зачем? И наверняка я не смогу толком ничего объяснить… А после они уже будут стеречь эту комнату в десять глаз.

Я постоял для верности в тени еще несколько минут, не дыша и совершенно не двигаясь, а затем сел на пол и приложил ухо к стене. Я закутался в серое одеяло вовсе не потому, что мне холодно. Холод, голод и боль – это такие пустяки, на которые я давно перестал реагировать. Просто моя нелепая полосатая пижама так предательски выделяется в ночной темноте, а одеяло – какой ни есть камуфляж.

За стеной тихо. Это ординаторская. В это время, медсестры, бывает, пьют чай, и тогда стоит еще подождать. Но нет, за стеной ни звука. Похоже, что они уже улеглись, или же ушли, чтобы еще раз обойти свои посты. Теперь я лег на пол, и, накрывшись одеялом, прополз под окошком ночного дежурного. До цели остается совсем немного. Я уже не встаю, и ползу, огибая квадраты лунного света, поближе к кроватям, чтобы в случае опасности, метнуться туда и затаиться в каком-нибудь дальнем углу в темноте. Слишком уж мне дорог мой шанс, чтобы я отдал его просто так случайно подвернувшемуся санитару.

– Черт! Чуть не перекинул стойку с капельницей. Хорошо, что заметил вовремя.

Нет, все тихо. Похоже, что все обошлось. Оглядываюсь по сторонам – в концах коридора никого. Пробую дверь. Закрыта. Ничего. Достаю пару проволок, найденных на прогулке, вставляю в замок, и … Тихий скрежет – готово… Дверь отворилась. Зашел на цыпочках и привалился к косяку. Что же сегодня? Снова провал? Ничего, дружище. В стране живут миллионы людей, а тебе-то один и нужен. Не может быть, чтобы ни один не согласился тебя выслушать.

Сажусь. Кресло слегка скрипнуло и выдохнуло кожаной обивкой. Нажимаю кнопку, и по экрану бежит абракадабра цифр. Какие-то сообщения, и вот, наконец, экран засветился. Двойной щелчок на иконке с маячком и что-то внутри засвистело, задвигалось, и появилась знакомая страница. Набираю по памяти адрес. Это, надо сказать, довольно противное место, может быть, даже самое противное во всем океане Интернета, но другого я пока что не нашел. Здесь собираются люди, которые хоть бы и на словах, но желают беседовать, общаться, хотя, мне еще не повезло ни разу.

Опять куча всякой ерунды. «Девушка ищет девушку…», «…для серьезных отношений…». Черт! Какие там отношения! Ага, вот – «…для переписки по ICQ или E-mail…» … Поехали…

                        ***

Была ночь. Осенняя лунная ночь. В такие ночи я не могу спать. Я вообще не люблю спать. Я слушала джаз, музыку чистейшей импровизации, и звуки джаза странно сплетались со звуками дождевых капель за окном. Кап-кап о подоконник – монотонные тяжелые капли. Компьютерный экран светился голубым огоньком в полумраке комнаты. Я смотрела в него, в сотый раз изумляясь чуду – волшебной возможности вести разговор с людьми из самых далеких земель, делая далекое близким.

Ну да, – я вообще не понимаю некоторых очевидных явлений, например то, как бежит по проводам электрический ток. В самом деле, ну как он там может «бежать»? Я и физические законы всякий раз стараюсь обратить в метафизические. Особенно тот, где говорится о теле, движущемся со скоростью света. Это же просто метафизическая формула смерти, очень поэтическая к тому же: умирая, человек достигает скорости света, и сам становится светом! Чистая музыка! Ну ладно, не важно, как именно это все происходит, однако сам факт возможности разговаривать с кем-то посредством этой фантастической штуки, еще не значит, что я хочу говорить с кем ни попадя. В самом деле, я не слишком охотно иду на контакт, где-то в глубине меня будто всегда сидит червячок и шепчет:

– А зачем тебе это? А какой в том смысл? Опять ведь нарвешься на какого-то озабоченного психа…

В общем, таков мой червь сомнений. Но смысла действительно почти никогда нет. Чего, как правило, ищут люди в подобных беседах? Чего они желают? Чаще всего это лишь пустая болтовня. А мне хочется чего-то большого и настоящего, а получается… Нудная бытовая суета. И снова все та же беда – слова, слова, слишком много слов. Люди тратят их бездумно, выпускают на воздух, как мыльные пузыри, и они так же быстро лопаются. Слов может быть много, если… Если человек НЕ МОЖЕТ не сказать их. Пожалуй, я определяю для себя это так: слова нужны, только если они жизненно необходимы. Если они смогут помочь, научить, защитить, направить, короче говоря, если без них – никак!

Чего я ищу… И для чего вопреки всему дала то свое объявление? Я ищу человека, которому было бы жизненно необходимо выговориться. Именно мне. И тогда я сказала бы ему свои слова, и они не стали бы обычным словесным сором. Впрочем, я так давно ищу такого человека, скоро, как Сократ буду ходить по улицам с фонарем средь бела дня. Можно сказать, что я почти отчаялась, и все реже хочу вербализировать свои мысли и чувства.

Меня кто-то вызывает на связь. По-видимому, очередной ловец словесных пузырей.

Отвечаю на его приветствие. Разговор складывается как-то не слишком хорошо, впрочем, его всегда трудно начать. Особенно когда и не очень-то хочется. Вот он назвал свое имя – Кирилл.

– Почему не спишь, Кирилл?

Обычно я всегда задаю этот вопрос. Люди отвечают на него всегда по-разному. Кто-то объясняет свое присутствие склонностью не спать по ночам, особенностью биологических ритмов, так сказать. Кто-то говорит, что сейчас дежурит в ночную смену. В общем, причины у всех разные, но… Но я знаю точно, какой ответ нужен мне. Строго говоря, я вообще не понимаю, почему люди так любят спать?

Я видела однажды прекрасный фильм «Спящий брат». Там были удивительные слова о том, что любящий никогда не уснет. Тому, кто любит, не дано уснуть, он навсегда потерял способность и желание спать. Мужчины клянутся женщинам в любви и потом засыпают, забывая во сне о своих клятвах. Тот, кто любит – не уснет. И тот, кто ищет – не уснет, я всегда знала это. И искала того, кто ответит на мой вопрос примерно в этом же ключе… И тут он ответил:

– А я вообще не сплю, Наина.

– Как? – изумилась я.

– У меня, если честно, просто нет времени на сон

Мне кажется, что я даже услышала, как он хмыкнул там, на другом конце провода.

– Никогда не спишь? – спросила я.

– Почти никогда.

– И давно?

– С тех пор, как стал искать, – ответил он.

                        ***

Сегодня народу немного прибавилось. Хм… Наина. Имя-то, какое. Ну да ладно.

– Привет тебе, Наина! Как поживаешь?

Смотри-ка – ответила, и «аська» у нее включена.

– Ничего себе, мерси. Как зовут-то тебя?

– Обыкновенно – Кирилл я. Что поделываешь?

– Да так, всего помаленьку. Посижу порисую, потом продаю. Так и живу. А ты куда плывешь по жизни? И отчего не спишь, Кирилл?

– А я вообще не сплю, Наина.

– Что, вообще никогда?

Ну как ей объяснить? Не могу я так сразу…

– С тех пор как стал искать…

– Чего искать?

– Не чего, а кого. Не знаю, может и тебя.

Черт, я опять загнан. Вот сейчас она спросит что-нибудь про то, есть ли семья или еще какую-то ерунду в таком же роде…

– Ну, что же, тогда вот она я. Выкладывай, зачем искал?

Ладно, я попробую. Если она не поймет даже простого, то чего зря время терять?

– Я ищу того, кто бы помог мне выбраться из прошлого. Давно ищу… Я не знаю, как тебе это объяснить… В общем, мне нужно вернуться в прошлое, чтобы умереть…

Молчание. Похоже, что конец связи. Ан нет, смотри… Опять буквы побежали…

– Что тебе для этого нужно?

– Мне нужно рассказать историю. Но, я должен быть уверен, что ты выдержишь, и выслушаешь до конца. Желательно, не перебивай, только, если очень что-то надо будет спросить. Вот и все, пожалуй, что скажешь?

Ага, опять молчит. Сейчас аккуратненько так спросит, не прикончил ли я кого-нибудь? И опять я в идиотском положении… Впрочем, в их понимании, здесь все в порядке…

– Хорошо, но я все же не знаю… Я обещаю только, что постараюсь. Сам понимаешь…

Что делать? А вдруг получится? Надо же, столько искать собеседника, чтобы теперь не знать с чего начать…

– Знаешь, я немного теряюсь… Я начну с самого-самого начала. Получится немного длинно, но я постараюсь без лишних подробностей. Хорошо?

– Ну, хорошо, хорошо, уже договорились. Что там у тебя такое?

– Когда все это началось, я сказать не могу. Возможно, в тот момент, когда я стал мастером спорта по биатлону, а может, когда впервые напился и влез в драку… Не знаю… Случилась та драка, кстати, накануне какого-то большого чемпионата, и тут я попадаю в милицию и … В общем, тренер поднял все свои связи, и дело замяли. Я тогда очень честно отбегал весь чемпионат, и на 25 километрах взял золото. Причем с таким отрывом, что у газетчиков челюсти поотпадали. В общем, Наина, уверовал я, что мой тренер – бог, а я баловень судьбы у него за пазухой. В институте я появлялся редко, и тоже как-то все катилось себе. Сдал последние экзамены, получил диплом и затем должен был на чемпионат Европы ехать. Собираюсь уже. Сумки пакую. Первый мой выход в загранку. Грудь колесом. Всем своим бабам подарков понаобещал. В общем, настроение – сама понимаешь. А тут – повестка мне из военкомата. Ну, на это нам, я так подумал, наплевать. Тренер отмажет. И гуляю себе. До чемпионата три недели. Тренируюсь потихоньку, форму поддерживаю. А тут – вторая повестка. Звоню я, значит, тренеру, и тут же прям на пол чуть и не сел. Жена его трубку взяла и плачет так – в больнице он со вчерашнего дня, с инфарктом. Ну и дела, думаю. Что же делать-то? Спросил, когда к нему можно будет прийти проведать, а она еще больше плачет. Не знаю, говорит. Очень он в тяжелом состоянии. В реанимации. Ну, думаю, ладно. Надо в военкомат сходить. Объясню как-нибудь, чтоб подождали, а там сочтемся. Так и сделал. Прихожу с повесткой, а военком на меня из-под бровей искры пускает.

– Это, что же вы, гражданин, на повестки не реагируете? Вы, особенный у нас, или как?

Да, нет, говорю, мол. Занят просто был. Чемпионат у меня Европы на носу, вот и забегался.

– От армии, – говорит ,– никакие чемпионаты не освобождают. Так что, подписывай, давай, и завтра – в штаб округа!

Я, к слову сказать, после института своего лейтенантом вышел, потому и штаб округа меня распределить должен был, а военкомат – это так – формальность, скорее.

– Да, нет, ну, товарищ, полковник, – говорю, – ошибочка тут. Я – заслуженный мастер. Честь страны и все такое…

А он снова, давай свое толочь. Я уж не знаю, что мне тогда в голову зашло, какая дурь, но высказался я в том смысле, что видел их армию в известном месте, и что теперь с ним мой тренер говорить будет, который, кстати сказать, тоже полковник. Ой, что тогда сделалось! Заорал он так, что, я аж к земле пригнулся. Прибежало два дежурных – майор и капитан, и встали около двери. Полковник достал бумагу какую-то и говорит. Вот два свидетеля – показывает на тех дежурных. Или ты сейчас подписываешь бумагу, или я тебя спроваживаю под арест, а оттуда под трибунал. Два-три года я тебе обещаю, щенок. Тут я и понял – конец мне. То есть, конечно, я тогда еще не все понял. Я только подумал, что с чемпионатом попрощаться можно, что девки мои без подарков пока погуляют и все такое. Что делать… Беру подписывать, а полкан и спрашивает как бы между прочим:

– А ты, по какому спорту мастер у нас?

Я подумал, что может он проникнется и отпустит, и с гордостью так говорю:

– По биатлону. Вот на «союзе» третий раз золото взял!

А он так заулыбался и майору говорит:

– Ты видишь, кого к нам занесло! В Красный Кут его! Пущай там поостынет!

Майор заржал во всю глотку и выдал: «Так точно!»

Почуял я неладное, но куда уж тут денешься? Дает мне военком приказ подписать, а я ничего понять не могу. Моя специальность военная – ПВО, пусковые комплексы, а тут какая-то Краснокутская учебка войск специального…

– Чего- чего? – говорю, – при чем тут «спецназ»? Я же командир расчета пусковой установки!

– Вы, товарищ лейтенант, военнослужащий теперь. И куда надо будет, туда и поедете. А разговаривать так дома будете. – И уже майору говорит. – Сегодня – на склад его. Одеть, обуть, как положено, и … – смотрит так внимательно на часы, – в 17-00 – на спец рейс. Все!

– Есть,– выпалил майор.– Разрешите выполнять?

– Выполняйте!

Майор сделал мне знак, кивнув головой к двери, и вышел. Я за ним. Все было так глупо, так нелепо, что казалось каким-то идиотским фильмом, в который меня втянули играть по ошибке. Хотелось встать и уйти, но только что подписанная мной бумага была всамделишная, а потому только и оставалось, что плестись за спиной майора и лупить со всей злости кулаком по стенам. Было что-то около полудня. Часам к четырем, я уже был в форме, и прибыл на доклад к военкому. Паспорта уменя уже не было.

– Вот тебе временное удостоверение, предписание… Вопросы есть?

– Красный Кут – это где?

– Где-то возле Бирухана, что ли… Где надо, в общем…

– Позвонить-то хоть можно?– спросил я.

– Не положено. Оттуда позвонишь.

Тогда я, наверное, и понял, что капкан закрылся окончательно. Было в этом последнем обстоятельстве что-то зловещее. И понеслись у меня в голове какие-то совсем уж мрачные мысли. Спорить было бесполезно, да и отношения, как ты поняла, сложились не в мою пользу.

Привезли меня на военный аэродром, где ждало еще несколько человек, тоже офицеры, и полетели мы на каком-то задрипанном самолетике в Красный Кут. Пару раз садились где-то посреди степи, дозаправлялись, и – снова в путь. Прилетели, наконец, там нас встретили и отвезли в учебку, которая находилась далеко за городом, посреди унылой серой степи, прошитой полынными ветрами.

Все это время я был в полном неведении. Ни куда меня занесло, ни зачем… Потом, правда, побеседовали, растолковали все в подробностях, и тогда жуть меня охватила по-настоящему. Это была учебка, где доучивались и переучивались офицеры-десантники, морские пехотинцы, полковые разведчики, из которых потом формировали небольшие диверсионные группы для засылки в некоторые южные страны… Ну, ты понимаешь меня. Группа, в которую должны были поставить меня, была на каком-то особом счету. Я тогда и не понял даже. Короче говоря, они занимались ликвидацией повстанческих лидеров, и целью моего назначения было заменить недавно погибшего снайпера. Когда я все понял, то даже подумал-было сбежать. Но как! Ведь у меня ни документов, ни денег – так мелочь какая-то. Одни бесполезные, теперь, ключи от квартиры, и больше ничего! Ну, еще носовой платок не первой свежести.

Дали мне койку в двухместной комнате, маленькой, но довольно светлой. Общага располагалась на территории учебки. Это было трех этажное кирпичное здание, такое же унылое и серое, как сама степь, и за проволоку – ни-ни! Казарменное положение, отпуск раз в два месяца. Все!

Я к начальнику строевой, мол, позвонить бы, а тот ухмыляется так и говорит. Звонить здесь неоткуда. Но, ты не переживай. Военком уже твоих успокоил. Сказал где ты и что…

За дверями шаги. Набрасываю одеяло на экран, и тихонько ложусь на пол. Подползаю к двери. Кто-то стоит. Похоже, что двое. Говорят тихо… Сердце стучит, отдаваясь в ушах…Если войдут, спрятаться негде. Рассказывай потом, что ты не верблюд…Похоже, что уходят… Опять тихо… Возвращаюсь на цыпочках к креслу, сажусь… На экране раз пять уже появилось: «Эй! Куда подевался?», «Чего замолчал?»

Тихонько настукиваю:

– Извини, местные сложности. Ты в эфире?

– В эфире, в эфире. Будешь продолжать?

– Дальше началась «веселая жизнь». В те жалкие часы, когда я доползал до общаги, и уже в полудреме падал на кровать, в голове проносилась одна-единственная мысль «ад». Или же что-то подобное, но тоже не очень длинное, поскольку через мгновение я проваливался, и, пролетая первые километры черноты, молился, чтобы сегодня дали тревогу хотя бы не посреди ночи, а где-нибудь под утро, чтобы поспать хотя бы часов пять. Но нет, машина работала исправно. Примерно раз в три дня, в 2-3 часа ночи тревога, бегом до плаца, минуты на получение оружия, снаряжения, минуты бега до аэродрома, посадка в самолет по группам и выброска. Непонятно где, непонятно зачем. Об этом всегда писалось в желтом конверте, который командир группы распечатывал только после приземления, и когда парашюты были сложены и замаскированы. Обычно, все выглядело очень «просто». Нас выбрасывали в пустыне, за 50-70 километров и нужно было вернуться на базу к установленному часу. Времени было мало, и потому почти половину расстояния мы бежали. Это не было похоже на мои прежние тренировки, поскольку здесь на мне были тяжелые ботинки, и за спиной почти двадцать килограммов разного груза.

Постепенно, задачи усложнялись, и нужно было прийти к базе «чисто», то еесть так, чтобы тебя не заметили скрытые наблюдатели. Потом добавлялись всякие другие упражнения. По возвращение на базу, нас добивали сдачей нормативов. Я, в основном, отрабатывал физподготовку и стрельбу. Больше, пожалуй, ничего особенного не требовали, но и этого было достаточно, поскольку одна стрельба – это более двух десятков зачетов. Ладно, это не интересно. Кстати, знаешь, что было там самое трудное? Ни за что не догадаешься. Нужно было сдать норматив – пролежать неподвижно под камуфляжем двое суток. От этого можно было сойти с ума. Спать нельзя, поскольку за это время несколько раз поднимают мишени, и надо успеть выстрелить. Если выстрелить не успел, или же пошевелился – все сначала. Но, конечно же, это все равно не война. Война была впереди.

В общем, настал тот самый день. Его почти ничего не отличало от прочих, разве что вылетели мы под вечер и без парашютов. Летели долго, и приземлились на каком-то полузаброшенном аэродроме, окруженном угрюмыми горами. Там сходу пересели в вертолет и минут пятнадцать тряслись низко-низко, едва не задевая остроконечные бурые хребты. Потом вертолет завис метрах в десяти над землей, и мы на тросах спустились в темноту. Всё.

Для ребят это было не в первый раз, а я тогда-то и понял, что вот оно – началось. Командиром был Витя Павлов, майор. Он достал планшет с картой, и мы сориентировались. Стало ясно, что до места нам топать всего-то километров тридцать. Витя довел нам задание, которое состояло в том, что там, на месте, надо дождаться возврата двух повстанческих групп и ликвидировать их командиров. Он достал из планшета фотографии и протянул мне. Ты знаешь, мне стало нехорошо. Одно дело мишени, а тут… Если бы они хотя бы напали… В общем, не по себе стало. Ребята заметили мое замешательство, но виду особого не подали.

В тот раз мы сделали все как надо, затем отошли к месту эвакуации, и затем нас вернули обратно в Красный Кут. После этого нам впервые дали отдохнуть. Более того, в столовке, нам дали двойные порции и по бутылке водки на троих.

Знаешь, что еще важно было во всей этой истории? Наверное, это странно, но вся наша деятельность считалась, чуть ли не государственной тайной, а потому домой звонить разрешалось, но для близких я был офицером ПВО, а потому все мои переживания всегда оставались со мной.

Так мы выполнили восемь заданий. А на девятом нас накрыли. Сходу в кольцо взяли и стянули быстро…

Черт! Мысль потерял… Говорят, нужно в таких случаях отвлечься… Гляжу в окно. Небо серое стало, значит уже часа четыре…

Как ты думаешь, что является сердцем группы? Командир – это мозг, а вот что такое сердце? Не знаешь. Сердце – это рация. Ее берегут больше всего. Если рация вышла из строя, то шансов вернуться в аварийном случае, у тебя настолько же мало, как у лабораторной крысы защитить диссертацию. Как и полагалось, ее мы припрятали за камни, включили аварийный маяк, а сами лежим в обороне. Место ничего себе. На пригорке. Минут пятнадцать протянуть можно. А больше и не надо, обычно к этому времени два вертолета подлетают, а после того, воевать уже не с кем. В общем, обошлось на этот раз.

Черт, снова шаги… Опять набрасываю одеяло и ложусь. Проходит мимо. Ну и иди себе с богом, не останавливайся.

– Извини, что прервался. Ты жди меня. Здесь иногда проблемы возникают. Если я задумаю выйти, я тебе обязательно скажу. А так, считай, что авария у меня. Ладно?

– Ладно-ладно. Продолжай.

– Так вот, в тот раз все обошлось. Вернулись все. Знаешь, после этого боя, мы настолько близкими стали, даже ближе, чем братья. Я даже сравнить ни с чем не могу… Дали нам тогда по медали «За отвагу». Потом еще пять забросок, и все тоже самое, а на другой раз велели нам их казармы заминировать. Я тогда на задание без винтовки своей пошел, непривычно было так, обыкновенный десантный автомат за спиной, легенький как игрушечный. Да и задача моя состояла, в основном в том, чтобы «на стреме» стоять, а в случае приближения патруля, подать условный сигнал. Но и на тот раз все обошлось. Так было у нас более тридцати забросок, на моем счету – целых двадцать восемь ликвидаций. Ты знаешь, я только теперь задумываюсь о том, что они мне вроде как ничего не сделали, и почему это я должен был их убивать? А тогда, были они и были мы. И весь мир состоял из этих двух лагерей…

Но вот как-то раз получилась такая каша. В тот самый день, группа пробиралась от места выброски к исходному рубежу. Тихо шли, ночь была, и все вроде бы нормально, никакого пижонства. Не курили, ничего такого. Просто, те уже ждали нас. Я уж и не знаю, кто мог навести, но только иначе быть не могло.

Да, вот, что еще важно. В группе есть три предмета, которые считаются общими, а потому несут их всегда по очереди. Это – рация, десятилитровая канистра с водой и две дополнительных коробки для пулемета. Иногда, по необходимости, добавляют гранатомет, но тогда не было. Да, так вот, тот, кто несет рацию – идет всегда сзади. Это место в строю считается самым безопасным. В тот раз была моя очередь рацию нести.

Мы шли уже часа три, и может быть, чуть устали, а, может быть, чего-то не заметили, не знаю. Тропа была узкой. Слева от нас сбегал вниз довольно крутой склон, сплошная сыпуха с небольшими выступами, а справа – тоже почти отвесная скальная стенка. Все ребята уже повернули за небольшой выступ, а я был как бы с другой стороны еще. И тут раздался мощнейший взрыв – фугас, видимо, заложили на тропе. Упал я на спину и головой сильно стукнулся. Это еще помню, а потом, как бы во сне, я нашарил тумблер аварийного маяка, слава богу, рация уцелела, включил и пополз вперед. Извини…

Странно, ведь если я сплю, мне ничего другого не снится. Только та страшная картина… Изуродованные ребята, кругом кровь, дым а снизу и сверху ползут те… А сейчас не могу об этом писать. Руки дрожат… И хорошо, что хоть голос подавать не надо, а то прямо ком в горле…

– В общем, все там остались. Тех, что вверху спускались, я из винтовки мигом снял, их немного оказалось, а вот тех, что снизу, наверное, человек пятьдесят было. Знаешь, я даже не знаю, как все получилось. Меня ведь контузило довольно сильно, видел тогда все в каком-то красно-фиолетовом цвете, не слышал ничего, руки плохо слушались… Вот в таком состоянии, я зарядил пулемет, отер с него Серегину кровь, и пошел поливать из него куда-то вниз. Я не знаю, попадал я или нет, я вообще не помню почти ничего, даже как прилетели вертолеты. Потом, вроде бы кто-то сделал мне укол в плечо и очнулся я уже в госпитале. Подлечили меня маленько, от контузии отошел. И вот с тех пор умираю каждый день вместе с ними со всеми. Доктор говорил, что это пройдет, через полгодика- годик. Но вот уже два года минуло, а ничего не прошло, и я не могу вырваться из этого плена.

Что скажешь, Наина? Страшную сказку я тебе рассказал?

***

Когда же я поняла, что вся превратилась в слух, что сердце мое словно раскрылось, готовое внимать его рассказу? Тогда ли, когда он ответил на мой вопрос о сне, или позже, когда стал рассказывать свою историю, или тогда быть может, когда попросил выслушать его? Я не знаю, да и какая разница? Важно было другое – я поняла, что начинается нечто значимое, может быть какое-то испытание в моей жизни, проверка на что-то, и от того, как я поступлю в данной ситуации, будет зависеть очень многое. С тех пор как, по сути дела, по моей вине погибла Таис, я стала бояться НЕ УГАДАТЬ, не увидеть, не понять, не выдержать экзаменов, которым подвергает нас жизнь. Таковым может обернуться что угодно. Например, вдруг появляется человек, которому плохо, и которому реально нужна помощь, или возникает ситуация, в которой ты должен принять важное и при этом молниеносное решение. Меня нередко подвергают испытаниям на прочность или силу, не суть важно на что именно, но я очень стараюсь быть внутренне готовой к подобным событиям, я боюсь… Ах, как же парадоксально это звучит – струсить в тот самый момент, когда от тебя требуется все на что ты способен, вся твоя вера и воля.

А бывает и так, что ты держишь в руках чью-то судьбу, как в детских сказках – волшебное яйцо, в котором заключена жизненная сила, нет ничего более хрупкого, чем человеческая жизнь, один неверный шаг, ты покачнешься и… Вдруг разобьешь? Я, возможно, слишком поэтично оформляю свои мысли. Однако если уйти от столь экстремальных ситуаций, и рассмотреть те, что попроще, те, что встречаются почти что ежедневно… Все ведь по большей части сводится к тому, чтобы помочь кому-то, поддержать, дать совет в конце концов. Это всегда похоже на испытание, и далеко не всегда очевидно при этом, выдержал ли ты его?.. А если нет, то чего тогда стоят все пройденные тобой пути, твоя слезами и кровью завоеванная империя, сотни прочитанных книг, спрессованных в мировоззрение, чего все это стоит, если ты не сумел помочь одному конкретному человеку?..

И сейчас я будто почувствовала, что разговор с моим виртуальным собеседником возник неспроста, и мир снова испытывает мою душу на «изгиб и кручение».

Слова, слова… Да, слов всегда слишком много, но иногда, хоть и нечасто, они складываются во что-то бесконечно важное. Есть такие моменты и такие встречи, при которых каждое слово становится священным, содержащим в себе имя Бога.

И, быть может, я как раз и молчала так долго, находясь наедине с собой, чтобы однажды превратиться в слух. И я внимала его рассказу, который был неровен и сбивчив, но даже через экран я чувствовала его состояние, и мне казалось, что даже буквы, возникающие на экране, набранные его рукой, были необычными, казалось, они дрожали от напряжения вместе с его голосом, хоть я, понятно и не слышала его. У моего виртуального собеседника, нервы были подобны оголенным проводам, разбрызгивающим жгучие искры, и я чувствовала это. Временами он куда-то исчезал, и я с волнением, ждала появления новых букв, следующих нервных, пронзительных строчек. И по мере того, как я узнавала все больше, я стала испытывать тревогу за этого человека. Казалось, он подошел прямо к самому краю пропасти и смотрит вниз. Может быть, его еще можно оттащить от этого края, а может быть, и нет. И тогда я решила встать на этот край вместе с ним и заглянуть в пропасть, а там… Будь что будет!

                        ***

– Все, Наина! Уже светает. Мне нужно возвращаться. Продолжим завтра, если не возражаешь.

– Ладно, до завтра.

Я погасил экран, и размеренное гудение дисководов убежало куда-то по проводам вниз, словно вода в душевой. Стало совсем тихо. Я встал и двинулся к двери. Теперь главное – выйти незамеченным. Это, пожалуй, самое трудное во всей моей экспедиции, ведь я не вижу ничего, что там за дверью. Обычно, я приоткрываю ее, и в щель смотрю вперед. Видно, примерно, метров на десять, но это все же лучше, чем ничего. Затем делаю щель чуть пошире, и выставляю небольшое зеркальце, которое я стащил у стоматолога во время очередного осмотра.

Сзади вроде бы тоже никого. Делаю щель пошире и убеждаюсь, что коридор пуст. Пустынное черное пространство, заполненное тишиной, и едва слышным звуком неведомо где капающей воды. Выхожу на цыпочках, прикрываю дверь. Замок едва слышно защелкивается. Проползаю мимо ординаторской – там тихо, затем на лестницу… Все, здесь уже никакой опасности. Даже если меня и увидят, я вполне могу сказать, что выходил в туалет. В общем, я дошел до своей комнаты без приключений и лег. Закрываю глаза.

…Желтый унылый пейзаж, пыльная дорога, петляющая между холмов. Я лежу в распадке между больших камней. Вся остальная группа немного поодаль. По дороге проезжает старенький совсем разбитый грузовик без одной дверцы. В кузове человек пять. Кабину видно хорошо. Там два человека. Прицеливаюсь, легко касаюсь спускового крючка. Выстрел, словно тихий хлопок… Крики. Грузовик остановился, люди высыпали из кузова и улеглись прямо на обочине…

Не могу спать. Погасил ненужный теперь свет ночника – рассвело совсем. Что же Наина? Ну рассказал я ей, и что дальше? Правда, говорят, что эффект не приходит сразу. Хорошо бы, чтобы выздоровление началось с возможности снова спать, или хотя бы не видеть те чужие смуглые лица в перекрестье прицела…

                        ***

Прогулки мне тоже изрядно опостылели. Оно и понятно – один и тот же двор. Одни и те же люди. А вот и тот старик-философ. Подхожу поближе, и мы раскланиваемся.

– Как поживаете? – спрашиваю.

– Да ничего, живу вот пока…Как видите, – отвечает он довольно безразлично.

– Как продвигается ваша философия?

– Да, видите ли, молодой человек. Я все время кручусь около тезиса «Просите, и дано вам будет». Однако все не так просто как я думал поначалу. Вот, скажем, прошу я смерти. Уже пять лет слишком прошу и что же?– он поднес ладони к лицу.

– Ну, может быть просить надо как-то по-особенному?– предположил я.

– Просил я по-всякому, и уж отчаялся- было. Думал, что сам тезис слишком фигуральный, не годный к решению узких житейских проблем. А вот теперь я считаю по-другому, – старик замолчал, жуя губами и глядя куда-то вдаль, поверх моего плеча.

– И каково же ваше мнение теперь?

– Нельзя просить у Христа того, что противно Христу. Ведь, по сути дела, я хочу совершить самоубийство его руками. Понимаете? – сказал он тихо.

– И каков же выход? – его идея заинтересовала меня.

– Если бы я знал, молодой человек, выход, я бы с вами тут уже не разговаривал… Я не знаю, что делать, в том-то все и дело. Я понимаю так, что бывает так, что ставят нас в начале тоннеля, двери за спиною закрывают, и идти можно только вперед. Ни назад, ни в сторону выхода нет. Следовательно, не следует терять время на боковые поиски, на попытки открыть дверь у себя за спиной. Нужно напротив – бежать вперед изо всех сил. Что это значит в моем случае, я пока не знаю. Но думаю, вот об этом-то и можно спросить, руководствуясь тезисом «Стучите, и отворят вам».

Старик вдруг сел прямо на траву и обхватил лысую голову руками. Я отошел в сторону. Как просто и ясно. Но что же это может значить в моем случае? Интересно, что скажет на это Наина? Может быть, это значит, что должен вернуться обратно в армию? Да, пожалуй, это и стоит с ней обсудить…

Остаток дня прошел незаметно, и вот уже солнце, поиграв на стенах злобными красноватыми «зайчиками», укатилось за горизонт, унося за собой тяжелый липкий зной уходящего дня. Больница постепенно погрузилась в тишину, а к полуночи уже выкатилась Луна. Накидываю на себя одеяло и осторожно выхожу в коридор. Тишина…

                        ***

Сегодня я села к монитору еще до полуночи. Пожалуй, я даже несколько волновалась – что, если мой ночной собеседник не объявится?

Вдруг эта связь, только начавшись, уже порвалась, и что если прошлой ночью я упустила что-то очень важное, не сумела найти нужные слова, и не смогла помочь ему, что тогда? Где он и что с ним?

Я долго сидела у горевшего экрана, думала о происходящем, временами бросая тревожные взгляды на экран, словно бы пытаясь мысленно вызвать своего ночного знакомца на разговор. И вот, наконец он объявился!

Я вздохнула с облегчением: «Слава богу, с ним ничего не случилось!»

–Привет, Наина!

–Привет! Я уже стала волноваться, куда ты подевался?

–Почему? – спросил он.

–Не знаю. Просто хотелось дослушать до конца твою историю.

–До конца? – на какое-то время он замолчал. – Но я, ведь, уже, в общем-то, все рассказал…

Теперь замолчала я.

–Эй, ты чего молчишь?

– Я здесь, здесь… Интересный поворот! Признаться своими словами ты меня здорово озадачил. Мне кажется, история еще и не начата, толком, а ты говоришь, что рассказал все до конца, это очень странно.

–Наина, я…

–Кирилл, а ты можешь ответить на вопрос: «Что такое «Я»?»

– Странный вопрос…

–Но я не жду от тебя ответа, я просто хочу, чтобы ты ответил на этот вопрос себе сам.

–А что такое «я» для тебя, Наина? – спросил он, выдержав некоторую паузу.

– Хм… забавная манера – отвечать вопросом на вопрос. Ну ладно, попробую ответить, вот только получится ли складно, не знаю. Я – это широкое понятие, Кирилл, неплохо было бы его сузить для большей ясности. Пожалуй я бы сказала, что Я – это ты, мой дорогой, Я – это ветер в липах, Я – это монотонные капли дождя, Я -это свет далеких звезд, Я- это твои погибшие друзья, Я -это те, кто их убил, Я – это тот полковник, пославший тебя в эту мясорубку, Я – это те, кого ты убил, Я – это те, кого ты убиваешь в своем воображении каждую ночь, Я – это миллионы мертвых, и миллионы живых. Может, чем черт не шутит, Я – это и тот, кто спасет тебя. А ты… Ты – то я, Кирилл. Бредовый получается ответ, да? Скажи вообще, Кирилл, могу я быть с тобой откровенна?

–Да, Наина, конечно. Иначе просто нет смысла.

–Ну и хорошо! Я тут подумала, а ты не пробовал отнестись ко всему происходящему, как к какой-то данности, не окрашивая это эмоционально: плохая данность, хорошая. Это же натуральный бред – потому как данность она и в Африке данность, просто случилось именно так, а не иначе. Не пытался ли ты объяснить себе, почему вообще остался в живых, что стоит за этим событием?

А может быть, тебе следует отнестись к своему состоянию, просто как к болезни? Ну знаешь, люди иногда болеют – работал организм, а потом – хоп, пошел вразнос. Не пробовал ты увидеть это именно так? Что об этом думаешь?

–Я пытаюсь понять, как мне жить дальше, как суметь избавиться от своего прошлого.

–А так ли надо это делать, приятель? Подумай.

Наверное, если бы я говорила вслух, голос мой звучал бы жестко и уверенно. Но на самом деле я чувствовала себя канатоходцем, балансирующим на канате, шаг влево, шаг вправо – и все пропало. Я знала, я чувствовала всем своим существом, что то, что происходит – это также и мое испытание, и я… Да, я и сама хотела понять что-то очень важное, и помощь Кирилла была мне также необходима, как и моя ему.

– Своим вопросом ты хочешь сказать, что возможно следует принять его? Я правильно понял тебя, Наина?

– Я рада, что это сказал ты. Я бы еще хотела спросить кое-что: скажи, Кирилл, кто поведал тебе пошлую вещь, что все мы непременно должны быть счастливы? Тебе было послано испытание, стало быть, о тебе помнят, понимаешь? Может, тебе просто попробовать пройти этой отпущенной дорогой, не сворачивая и не уклоняясь в стороны, подставить лицо этому сбивающему с ног ветру? А вдруг, мой друг, в конце пути ты обнаружишь нечто необычное?

– В моем случае, таким испытанием была армия, значит, идти прямым путем, не сворачивая с дороги, означает – вернуться туда?

– Я не знаю, Кирилл, да и откуда мне то это знать? Скажи, а ты сам не думал об этом?

–Думал, Наина, думал, – ответил он немного грустно, как мне тогда показалось.

– Ну так, а в чем тогда проблема? Интересная штука, а вдруг вернувшись туда, ты сможешь найти некую точку, можно называть ее центром, от которого и стали расходиться круги твоего будущего, всех событий, случившихся с тобой.

– А что, если центр находится где-то еще раньше? Да и потом, зачем его искать? Ты ведь сама говоришь, что важно держаться направления, подставив лицо ветру. Что, если центром был мой военком? Зачем мне его искать? Это будто бы дверь, которую закрыли у меня за спиной… Нечего уже туда тарабанить. Там уже пусто… А насчет армии, я даже не знаю. Перед тем как попасть в этот «санаторий», я встретил, было, одного человека. Когда я служил, он был капитан. Сейчас майор. Предлагал вернуться. Обещал устроить инструктором туда же в Краснокутскую учебку. Думаешь, стоит?

– Не знаю, подумай, – ответила я и почему-то почувствовала в душе какую-то необыкновенную легкость, если не феерическое веселье. Это было так странно…

– Странно, но мне почему-то радостно от этого разговора с тобой… Представляешь, я уже много лет не испытывал подобного чувства. Знаешь, Наина, я попробую, если меня возьмут, конечно. Все-таки, много времени прошло. Возможно, придется потрясти наградами.

– Что ж, потряси. На то они и награды.

– Мне пора, Наина! Я должен идти!

–Я бы хотела сказать тебе на прощание одни слова. Кирилл, когда-то они просто пронзили меня:

«Освобождение в оковах, утешение неумолимо», подумай над этими словами, и… Возвращайся! Следующей ночью я обязательно буду ждать тебя.

***

Прошло уже более недели с тех пор, как я ее нашел. И действительно, многое изменилось. Во-первых, вернулся сон. Видимо, что-то во мне все-таки изменилось, поскольку доктор по нескольку раз в день теперь заглядывает мне в глаза, бьет молоточком по коленям, и будто бы с удивлением говорит себе под нос: «Славно-славно». У меня же и впрямь все теперь иначе. Появился какой-то вектор, направление, и я, не колеблясь, определяю, что мне нужно, а что нет. Паша, мой давешний товарищ, хлопотал над моими документами, и теперь уже почти все готово, чтобы снова надеть погоны. Это, наверное, одна из последних моих прогулок в этом больничном дворике. Хорошо сегодня, тепло, весело по-весеннему, хотя и лето, но почему-то не видно старика. Он сегодня приснился мне в каком-то странном балахоне. Подозвал меня пальцем, и сказал шепотом:

– Все очень просто, молодой человек. Все так просто, что даже говорить совестно…

– Что просто? – удивился я.

– А, терзания ваши, да и мои тоже. Все так надумано и замысловато, а между тем, ответ элементарен и давно написан. Однако мы себе вообразили, что достойны чего-то большего. Зауми нам подавай!

– О чем это вы? В чем ответ-то?

– Ответ в том, что каждый из нас должен придерживаться своего пути. И словом нашим в случае согласия должно быть – «да», а в случае несогласия – «нет», а все, что сверх того – то от лукавого. Понятно вам, наконец?

– Да не очень как-то…– ответил я.

– Ну, ничего, мой дорогой. Скоро поймете. Это просто. И с этими словами, он стал не то удаляться, не то растворяться…

Надо бы поискать его. Подхожу к «старшей».

– А где старик этот… Михаил…Черт, отчества не помню…

– Это из пятнадцатой что ли?

– Наверное…

– Так он умер сегодня ночью. Царствие небесное! Он тебе кто?

– Никто. Так, знакомый…

Отхожу ошарашенный. На душе грустно и радостно одновременно. Значит, выход есть, и старик прав, что все должно быть как-то очень просто. Все ответы должны быть рядом с нами, если не внутри нас. Надо бы с ним попрощаться, и я направился к главврачу, спросить разрешения пойти в морг.

***

– Привет, Наина. Сегодня последний день моего пребывания здесь. Страшно и непривычно выходить в мир, после столь долгого перерыва.

Я вот думаю, как начать действовать?

– Какого черта, Кирилл! Тут либо думать, либо действовать! Почему ты вообще вообразил себе, что с тобой происходит что-то исключительное и небывалое? Со своими соплями и стенаниями мы, дорогой, как пылинки в масштабах космической пустоты. И какого черта, ты думаешь, будто твоя беда и эти твои дурацкие переживания значительнее, чем беды других людей? Что ты вообще о себе воображаешь?

– Почему ты так говоришь со мной? Признаться после всех наших разговоров я не ожидал от тебя такого.

– Мне плевать на твои ожидания, Кирилл. Знаешь, я начинаю уставать от тебя. Ты до сих пор не понял слов: «Освобождение в оковах». Может быть, ты боишься, Кирилл? Ты боишься избавиться от своих страхов? Или ты боишься понять и принять на веру, что твои страдания ничуть не значительнее страданий других людей, любых – кого ни возьми, без исключения?

Прости, но ты будто сидишь в лодке, которая идет ко дну, и тупо, как барашек на заклании смотришь на то, как вода все прибывает. Ты боишься броситься в воду, и поплыть. Потому что кто-то сказал тебе однажды, что ты не умеешь плавать. И ты послушно принял это на веру! А ты не думал о том, Кирилл, что возможно ты умеешь плавать, но просто забыл об этом. Что если остается только вспомнить.. Но для этого надо прыгнуть в воду.

–А если я не выплыву, что тогда?

–Ну значит, не судьба! – ответила она спокойно, – Одним утопленником будет больше.

По крайней мере, попытайся это сделать. Да, и вот еще что… Знаешь, больше не вызывай меня на связь, я не вижу больше смысла в наших разговорах. Теперь только ты сам и можешь себе помочь.

Если ты действительно этого хочешь – то, стало быть, ты сможешь сделать это. Один мудрый человек сказал, что любое желание дается нам с энергией на его осуществление.

Только смотри – воды все больше, вряд ли у тебя остается время на раздумья.

Пока, Кирилл! Удачи!

Я разорвала связь, и почувствовала дикую усталость и грусть. Мне стоило больших усилий сказать ему, что наше общение следует прекратить, за это время он стал мне бесконечно дорог. Но я знала, что иначе нельзя, ведь плавать учат только так – бросают в воду, выплывешь – не выплывешь, этакий дзен…

Но я знаю, что буду помнить о тебе, мой дорогой друг, и молиться за тебя, и желать тебе выплыть. И конечно ждать – а вдруг когда-нибудь я получу весточку от тебя? Кто знает…

***

– Привет, моя дорогая Наина. Глупо и странно благодарить за спасение жизни. И всегда подобные благодарности идут в одном флаконе с каким-то неуместным пафосом. Вместо всех слов, я думаю, просто нужно всеми дальнейшими поступками дать понять, что на тебя можно рассчитывать. Ты можешь рассчитывать на меня всегда, подружка. Пока что – это просто слова, но только лишь потому, что я далеко, и поступки мои тебе не видны. Прошел уже год, с тех пор как я познакомился с тобой, и ты спасла меня от неминуемой гибели. Теперь все изменилось. Жизнь течет себе и течет. Я растворяюсь в новых курсантах, тренировках, службе. Счастлив ли я? Не знаю, я теперь не думаю об этом, ибо никто не обещал нам счастья ;-) Я живу себе и все, просто живу. Пожалуй, лет пятнадцать назад, ни в каком кошмарном сне я не смог бы увидеть свою судьбу такой. Но пришло время, и мир перевернулся, а точнее, это меня в нем перевернули… Однако, все относительно, и если мир вокруг тебя переворачивается, то разумнее всего не плакать, а просто встать на голову.

                        Твой Кирилл.

Марсель, 1999

Смерть

(Аркан XIII)

…Когда всё, что ты умеешь, и можешь, и создаёшь доброго, – отягощено злом…

А.,Б.Стругацкие

Начать, пожалуй, следует с того, что плакать Виктор Васильевич не умел с детства. Даже в третьем классе, когда его били восемь человек, и, казалось, что он уже дошел до предела человеческой прочности, слезы все равно так и не пришли. Хотя, один раз, что-то такое, отдаленно напоминавшее слезы, было. Однако тогда он, скорее, испытал потрясение от обиды, или, если угодно – от невозможности предугадать. Впрочем, он очень скоро понял, что вероломство вообще никогда невозможно предугадать, или, вернее, его и не стоит предугадывать, иначе вся жизнь превратится в сплошное подозрение и тотальное неверие. И с этого момента он стал относиться к своей обиде как к ссадине: поноет, да и пройдет со временем. Впрочем, даже тогда это были не слезы, а, скорее какой-то перехват дыхания, словно бы от дурного чуда, или как бывает, когда ударили по печени, глубоко, с размаху, от всей души.

Сегодняшний случай не был связан ни с предательством, ни вообще с чем-то неожиданным. Напротив, все было ясно как божий день, и сегодняшнее заседание кафедры являлось лишь вопросом времени, но, тем не менее, Виктор Васильевич на что-то в глубине души все-таки наделся. Как тогда в лагере он надеялся на то, что обязательно доживет до конца своего срока, и выйдет не спеша за ворота, подталкиваемый в спину толстым вертухаем Хомой. А иногда он верил и надеялся на чудо, каковым представлялась, например, смерть генсека. На это действительно стоило надеяться, ибо новая «метла» всегда метет по-новому, и бывало, что «выметала» по амнистии всех прежних мелких зэков, а вместе с ними и политических – врагов прежнего «врага». Надо сказать, к слову, что, в конце концов, все так и произошло.

Однако, сегодняшняя ситуация была куда более запутанной и непонятной. Страшнее всего была полная неизвестность, похожая на черную дыру, которая тянула к себе неотвратимым потоком времени, сливающимся где-то в мировую бездну. Попытки обрести хоть какую-то ясность казались нелепыми, ибо парадокс состоял в том, что было ясно главное: ЭТО КОНЕЦ. Но при этом внутри что-то восставало: что значит – «конец»? Это как? И потому это внутреннее течение, требовало ясности, ибо действительно было решительно непонятно, что впереди, куда идти и что делать дальше. Темой, которой Виктор Васильевич занимался вот уже десять лет, более не занимался никто, а потому он остался один на один со всем миром. В ученом свете он был один уже давным-давно, и только яркий финал исследований, которого ждали в этом году, мог бы спасти ситуацию. Однако результат оказался, увы, на «уровне фона», и вскоре неизбежно наступил сегодняшний день, с его заседанием ученого совета и очевидным последующим приговором. Но и это бы не так страшно.

Сегодня к нему в коридоре подходил Квазимодо – всем известный университетский стукач и редкая сволочь. Подошел и, с эдакой иезуитской ухмылочкой, осведомился:

– А вы, Виктор Васильевич, все народные средства транжирите? И это когда такая международная обстановка? Нехорошо, знаете ли, не хорошо… – да так и пошел себе по коридору.

Квазимодо был тщедушен и уродлив, с непропорционально длинными руками, вечно слезящимися глазками и каплей на носу, которую он время от времени смахивал платком. О нем ходили страшные слухи, будто в юности он лично расстреливал кулацкие семьи, а после подвел под расстрельную статью собственного отца и мать, и даже получил за это какой-то орден. Говорят, что отец, стоя уже у стенки прохрипел какие-то жуткие проклятия в его адрес, после чего Квазимодо переболел подряд тифом и оспой, следы которой и теперь ярко видны на его и без того уродливом морщинистом личике.

Но это все легенды. А вот то, что он ухайдакал уже третьего завкафедрой, легендой, увы, не было. Его мотив был абсолютно неясен. Сам стать завом он не мог по определению, поскольку был лишь жалким ассистентишкой, и вдобавок – ни при ком. Видимо, в этом было для него некое иррациональное удовольствие тайной власти. Возможно, он становился ярче в своих же глазах, ибо зло может быть мерзким на вид, а может и не быть, но оно всегда ярче любой добродетели, которую зачастую еще нужно уметь разглядеть.

Перед тем, как арестовали последнего зава академика Митрофанова, Виктор Васильевич сам видел, как Квазимодо подошел к нему в коридоре и нагло взяв за пуговицу, выговорил примерно то же самое, что сказал сегодня Виктору Васильевичу. Митрофанова тогда забрали через три дня… А дальше, по кафедре ходил зловещий шепот: «Двадцать лет…», «Шпионаж в пользу Японии…». В данном случае для Митрофанова это означало скорую и верную смерть, поскольку у него был весь «цветник» болезней пожилого человека. Так, в общем, и случилось: он умер еще на этапе, так и не доехав до настоящей зоны.

Конечно, для большинства людей земли этот день почти ничего не значил, и был лишь очередной серой страничкой календаря, безликим пятном, похожим на железнодорожный вагон, сцепленный с другими такими же, в многочисленные однообразные составы месяцев и лет, пролетающих мимо мутных окон облупленной гостиницы на каком-то безымянном полустанке. Для Виктора Васильевича этот день, разумеется, не был «серым», и даже начался он особенно. Во-первых, этот странный сон! А ведь раньше сны его почти не посещали… Увиденное же было странным до невозможности, даже немного пугающим: он стоял в белом перед зеркалом и сбривал бороду, а за спиной ходил кто-то, тоже в белом, кажется Анюта, но, впрочем, это было неясно.

– Все это похоже на смерть,– думал он, медленно бредя по аллее, усыпанной желтыми листьями.– А раз так, то умирать нужно достойно, без стонов и причитаний. А что потом? Говорят, можно попробовать родиться снова. Да-да…Родиться снова… Вот только нужно в это верить… Как это малодушно помышлять о смерти, будучи здоровым и сильным… – словно бы одернул он себя.

Затем он остановился и несколько раз тряхнул головой.

– Как же так, ведь я не помышлял о смерти даже в лагере. Даже когда отсидел пять месяцев в карцере, что вообще не каждому дано… Иные сламывались уже через две недели, а я скрежетал зубами, но все-таки выстоял… Даже Аршин меня тогда зауважал… хм… стакан водки поднес… А теперь… Как же я так? Ну понятно, что осталось мне от силы дня два-три… Анюта, вот тоже как почувствовала… все одно к одному… Ну и хорошо, что ушла… Может, ее и не тронут…

Он стиснул зубы и изо всей силы слепил веки. Кулаки сами собой сжались и затряслись…

– Ничего… Пускай.

Он сел на лавочку.

– А может быть, это шанс? Или же я что-то упустил, не доделал… И с Анютой, и с темой…

– Ой, ну только не надо себя обманывать…– отвечал он сам себе, – Анюта уже давно была «не здесь». Все эти опоздания с последующими нелепыми объяснениями… Вся эта чушь… Значит… прошлое попросту изжило себя.

– Значит, я нынче словно младенец. Также беспомощен и глуп, и все надо начинать сызнова… Господи, и это почти в сорок с лишним…– стенал некий внутренний страдалец.

– И что? Кому какое дело до твоих «сорок с лишним»? – отвечал ему менторским тоном «другой» внутренний собеседник.

А ведь, если разобраться, то, чтобы умереть, достаточно лишь уничтожить собственное прошлое, и вместе с ним зачеркнуть прежнее «Я». Его попросту не должно больше существовать. И тогда момент, когда прошлое уйдет в небытие, станет неотличим от смерти. Это как, например, когда ты звонишь, звонишь… день, месяц, год… но никто не отвечает, не берет трубку. Тогда ты и решаешь, что, видимо, того человека уже больше нет.

А затем нужно выковать всего себя заново, деталька за деталькой, по тем чертежам, что уже сложились в голове за эти самые «сорок с лишним».

В самом деле, подспудно ведь каждый думает о какой-то другой жизни, даже когда ему очень хорошо. Человеку свойственно идеализировать и пространство, и время. Вот «там-то» живут же люди: ни войн, ни преступности, и зарплаты, говорят – о-го-го, а налогов, почти вовсе нету… Хотя, насчет последнего – это вряд ли, врут, скорее всего. Или, скажем: «Вот раньше были врачи! Не то что теперь… Раньше они лечить умели, понимали суть происходящего, а теперь кроме антибиотиков и знать ничего не знают…» Так в общем, каждый, где-то внутри себя идеализирует все, что находится вне его поля зрения, и потому у соседа почти всегда все хорошо и просто, и вообще: мне бы его заботы…

А между тем, если разобраться, мир построен так, что не то что царства божия на земле, но даже какого-то абсолютного бытия, или, ладно, еще проще: даже стабильно приятного существования в отдельно взятой квартире, попросту не существует и существовать не может. Каждый предмет, существо или явление уже с первых наносекунд зачатия поражены ростками смерти! И это касается не только живого. Все, за что бы ты не брался, каким бы лучезарным и интересным твое дело ни казалось, изначально отягощено упадком и смертью. И эти ростки прорастают, развиваются все больше и больше, и уже скоро оборачиваются чем-то таким, что непрерывно мучает, ввергает в сомнения, устрашает последствиями, но, впрочем, и заставляет двигаться, шевелиться. Жизненное движение – это, по сути, и есть бег от смерти, точнее, от страха, что она настигнет и растопчет. Склонность человека к идеализации будущего или прошлого, мечты о дальних странствиях, это своего рода бегство от настоящего, попытка освободиться, обмануть, зайти «с черного хода», или же просто хоть немного отдохнуть. Да…– думал Виктор Васильевич, – Выходит, что даже жизнь дорожного булыжника точно также отягощена смертью как и жизнь мотылька-однодневки…разница лишь в скорости их бегства от смерти, которую замечает лишь смертный…

Брак с Анютой, видимо, стал пахнуть чем-то мертвым еще в самом начале. Ведь они с ней такие разные. Не то, чтобы кто-то был лучше, а кто-то хуже, но просто интересы были различными настолько, что между ними никак не могло завязаться никакого общего дела. Пусть это было бы, ну хоть что-то: скажем, походы в горы, фанатом которых был Виктор Васильевич, или же что-нибудь еще, пусть просто для души – бог с ней с наукой, не в ней дело вообще. Общее дело является иммунитетом отношений, их ангелом-хранителем. Если же дела нет, то ростки смерти развиваются стремительно и беспощадно.

Что и говорить, их отношения завязались на фоне большой страсти. Это – совсем неплохое начало, но это всего лишь – воспламенитель жизни, и не более. Строить дальнейшие отношения лишь на страсти также глупо, как пытаться ехать в машине лишь за счет стартера и батареи. И лишь общее дело, интересы соединяют людей по-настоящему, дают возможность идти вместе вперед без усталости сколь угодно долго и всего лишь потому, что люди не ждут друг от друга чего-то грандиозного, поражающего воображение. Они довольствуются такими простыми вещами, как, например, то, что им интересно сидеть у огня и разговаривать друг с другом… Нет, конечно, смерть все равно рано или поздно одолеет кого-нибудь. Более того, может умереть и само дело, но, все это обычно происходит совсем не так скоро, как увядает страсть…

– Да, но что же теперь? – думал Виктор Васильевич, – Что теперь… что теперь… Скорые похороны нынешнего бытия- это понятно, а затем надо на что-то решаться…

                  ** ** **

Утренний холод, пропитанный серым осенним туманом легко забирался под куртку, и даже толстый свитер от этого почти что не спасал. Лев Николаевич, поеживаясь и переступая с ноги на ногу, ждал на берегу, пока Матвей – здешний егерь и, по совместительству, паромщик – наладит мотор и можно будет двинуться вверх по реке к заветному Антипову плесу, перед которым был широкий и очень глубокий омут- обиталище огромных, словно бревна, тайменей.

Лев Николаевич сдружился с Матвеем лет пятнадцать назад, когда будучи начальником геологической партии, со своими ребятами искал в здешних отрогах молибден. Собственно говоря, знакомство произошло на пароме со странным для Сибири именем «Турмас». Название это было очевидно придумано самим «капитаном», и выполнено зеленой краской, наверняка позаимствованной в близлежащей воинской части. На вопросы относительно названия Матвей отвечал странно и всякий раз по-разному: то говорил, что, дескать, был у него хряк с таким именем, да цыгане украли… Откуда в здешних краях цыгане, Лев Николаевич так ответа и не получил… А то, он вдруг изрекал, что это зашифрованный лозунг "турбины – в массы", мол, призыв такой за электрификацию всей страны.

Льву Николаевичу паромщик Матвей как-то сразу приглянулся. Они разговорились, и тот предложил к нему заезжать. Несколько раз Лев Николаевич со своими помощниками ночевал в его доме, а после неоднократно бывал в гостях, привозил с большой земли нехитрые гостинцы: патроны, мыло, спички и всякое такое. Матвей был радушен и очень гостеприимен. А когда лет семь тому назад Лев Николаевич привез Матвею в подарок щенкалайки – непоседливый мохнатый комочек, норовящий цапнуть за палец – между ними завязалась настоящая дружба.

Наконец мотор завелся, и Матвей махнул рукой:

– Давай, Лева, залезай!

Лев Николаевич, встал одной ногой в лодку, а другой оттолкнулся от берега. Мотор взвыл, и лодка, не торопясь, стала забирать вверх по левому рукаву. Собственно, место, где жил Матвей было особенным. Здесь сливались две реки Кукуна и Навакуна и в месте своего слияния они образовывали реку Тагай Шува. Названия эти пришли из ныне мертвого языка, на котором давным-давно говорил странный позабытый кочевой народ. Нынешние кочевники этого языка уже не знали, однако уверенно утверждали, будто Кукуна, значит «левый», а «Навакуна» – правый. А «Тагай Шува» – это вроде бы означает – «хребет змеи». И в самом деле, после слияния двух рек, Тагай Шува сильно петляла, изобиловала плесами и шиверами⁹, и по осенней воде была для моторок практически не проходима. Местами, в ее русле изобиловали большие валуны, словно бы расставленные в очередь, и потому действительно напоминали хребет какого-то древнего ящера.

Вообще-то, Тагай Шува пользовалась дурной славой. Вниз по ее течению ходили лишь единицы, и потому по всей округе множились странные жутковатые легенды. Например – о волосатой женщине, свирепой и беспощадной, способной голыми руками завалить медведя. Говорили, что живет она верстах в семидесяти ниже. Болтали также о россыпях крупных как фасоль изумрудов, трогать которые – не дай бог! И тому подобном. Особенно все это всколыхнулось, когда по весне ушел вниз на своей лодчонке Мишка Ермолаев. Ушел, да так и пропал. К зиме его, понятно, и ждать уж перестали. Когда, вдруг – возвращается весной, совсем седой и немой. Только мычать мог что-то непонятное. Ни с кем, он, понятно, ни слова за все время не сказал, ни даже жестом каким ничего показать не пытался. В общем, был весь в себе. Мать говорила, будто он часто плакал по ночам, даже выл словно бы… а к осени – помер. А когда омывали его, на груди мешочек нашли, а в нем три изумруда: один – величиной с наперсток, а два других, как хорошие фасолины… Матери тогда будто бы видение было, чтобы мешочек тот закопала неглубоко рядом с могильным крестом. Так она, вроде бы и сделала…

                  ** ** **

Солнце уже показалось над горизонтом, и на обратном пути уже стало помаленьку припекать. Лев Николаевич сидел на носу, сгорбившись и время от времени всхрапывал. Матвей лишь усмехался, поглядывая на приятеля и потягивая цигарку. Он осторожно обходил знакомые подводные валуны и коварные топляки, разбросанные по всему руслу. В лодке уже вяло бил хвостом двухпудовый таймень, которого насилу вытянули уже с берега: на воде из лодки такого монстра было бы, конечно, не взять. Он очень долго водил, выскакивал из воды, пытаясь дать слабину на стальке¹⁰, с тем, чтобы после резким ударом ее порвать. Но, не на тех напал: и Лева и Матвей не вчера родились и такая добыча была у них далеко не впервой. В общем, измотали того тайменя, да и вытянули. Матвей тотчас оглушил чудище колотушкой и просунул сквозь жабры кукан. Теперь можно было и возвращаться.

                  ** ** **

Лев Николаевич уже у дома наловил еще немного всякой мелочи, и после, смешав пойманную рыбешку вместе с головой и хвостом тайменя, сварил хорошую, наваристую уху. Они сидели у костра, и причмокивали, орудуя в алюминиевых мисках деревянными ложками.

– Матвей, а ты давно здесь? – спросил Лев Николаевич.

– Давно, а что? – ответил Матвей.

– Ну, как давно? В начале 70-х ты уже был здесь?

– Ну был, – настороженно ответил Матвей. – А что такое?

На запах ухи, подошел Рахман и сел рядом. Это был большой, безусловно, умный и в то же время угрюмый пес, тот самый, которого семь лет назад привез щенком Лев Николаевич. Матвей дал ему слизнуть с ладони кусочек белого рыбьего мяса. Рахман это сделал мгновенно, и тотчас деликатно отсев в сторонку, принялся облизываться.

– Ты помнишь здесь егерем был Артем Сохатых? Его еще подстрелил кто-то у Сопки Крайняя? Тогда его дружка сперва подозревали, но потом отпустили. Он, оказалось за день до того руку сломал и у бабы свой отлеживался на хуторе Щебечаны.

– Не, не помню, – ответил Матвей.

– Вот как? А старика Никифора помнишь из колхоза имени Гастелло?

– Это который всех оленей на память знал? Кто чей был до коллективизации?

– Нет, то был Иннокентий. Он всего лет десять тому, как помер. А Никифор, тот помер в семидесятом. Он, говорил еще, что Тунгусский метеорит видел. Ему вообще мало кто верил, но я поверил, когда он поподробнее рассказал.

– Нет, не помню.– Ответил Матвей – Вообще-то я пил тогда шибко. Только в середине восьмидесятых завязал. Может, поэтому память отшибло. Я, например, никого из одноклассников по имени не помню, и учителей тоже…

– Ну, может и так… – ответил Лев Николаевич, – тогда хорошо, что завязал. И с тех пор не пил больше?

– Ни-ни… Все! Я как память терять стал, так и в ужас пришел сильнейший. А после уж и бросить было не трудно, однако…

– А родился ты где?

– Вроде под Новгородом, так мамка сказывала.

– Что значит «вроде»? – удивился Лев Николаевич? – У тебя, что метрики, что ли нет?

– Есть, – ответил Матвей. – Но это так – для властей. Ты-то не заложишь, я думаю?

– Ну вот еще! А зачем тебе метрика фальшивая?

– Не знаю. Я ее не выправлял. Дед мой, как теперь говорят, кулаком был. И было у него большое хозяйство, и даже свой молокозавод под Новгородом. Так мамка говорила мне по секрету. Но, как я понял, где-то в 24-м году почуял он неладное. До коллективизации еще оставалось несколько лет, а он, словно старый пес уже вроде как стойку на зверя сделал… В общем, слезы и сопли на кулак намотал – жалко было распродавать кровью нажитое, а все ж таки распродал все как было под чистую. Что-то по частям распродал и за дешево, а после двинул в Сибирь, сюда то есть. Больше уж не высовывался, жили тихо, в леспромхозе работали. Он всем и документы новые выправил, вроде как из Красноярска вся семья. И фамилии у нас раньше другие были. Не спрашивай, я не знаю какие точно. Мамка не говорила: боялась, что проболтаюсь где-то.

– Вот так история… – удивился Лев Николаевич.

– Да, история… – подтвердил Матвей. – А я, если честно, деду, словно святому теперь молюсь. Если бы не он, мы бы с тобой не разговаривали сейчас. И он, и мамка, все бы в лагерях сгнили… эх, сколько их тогда полегло. От нашей деревни меньше половины коренных осталось, говорят… Так-то… А скольким тогда чутье изменило! Ведь как жалко-то с добром своим расставаться… Даже когда уже земля под ногами горит и жопа дымится… Все равно, человек так устроен, что держится за свое и надеется на лучшее…

– Это понятно… – протянул Лев Николаевич. – Я и сам не знаю, смог бы я вот так все бросить и уйти куда глаза глядят…

– Да не то, чтобы совсем уж «куда глаза глядят»… – ответил Матвей. – Дед родом откуда-то из этих краев был. Не прямо отсюда, но откуда-то поблизости. Потому и друзей нужных сразу нашел. Ну, что с документами помогли. А маманя говорила, что его вообще-то всегда в Сибирь тянуло.

– Ну все равно, – возразил Лев Николаевич, – Я вот родом из Ставрополья, а живу в Москве. Ездил пару раз посмотреть на могилы предков, но так, чтобы совсем туда уехать… нет, не могу. Работа, связи всякие, друзья, опять же…

– Ну и слава богу! – ответил Матвей, облизывая ложку.– Живи, где тебе хорошо. А ежели – не приведи господь – петух в жопу клюнет, так ты знаешь куда приехать. Места всем найдется. И занятие тоже какое-нибудь подыщется.

– Спасибо, – кивнул Лев Николаевич. – Скажи, а ты тоже в леспромхозе в семидесятых работал?

– Нет.– я экспедитором был в облснабе, – а после вот в егеря пошел. Ну и паромом стал командовать по совместительству.

– В облснабе? Это где Колпаков начальником был?

– Ну, он самый… Другого облснаба не было, кажись…

– Хм… понятно… – Лев Николаевич зачерпнул еще ложку и отправил ее в рот.

Матвей съел еще пару ложек, а после как бы встрепенулся:

– Что тебе понятно?

– То, что ты никакой не Матвей… Ну-ну, не сердись и не бойся, я никому не скажу. Честно. Мы же друзья, как никак…

Матвей сосредоточенно вылизывал тарелку.

– Ты это из-за Колпакова решил? Так я ж говорю – память у меня – совсем дрянь…

– Та нет, я это понял давно. Колпаков это так – мелочи. Главным образом меня твой паром озадачил. Еще пятнадцать лет назад. Кто бы здесь такую посудину «Турмасом» назвал? Это же, если не ошибаюсь как Харон, только у этрусков был, нет? Да и речь у тебя… хоть и пытаешься всякие словечки простонародные вкручивать, но не то это… Ну не от сего ты мира. Я не удивлюсь, если ты вообще какой-нибудь беглый, а в прошлом профессор или ученый…

– Лева…

– Молчи. Бояться тебе меня не надо. Я же сказал – я твой друг.

– Ну да… видел я такое тоже…

– Что ты видел? – поинтересовался Лев Николаевич.

– Да в лагере мне один вот тоже говорил, мол, мы же кореша… а на утро меня и отправили по этапу… подыхать на фосфориты. Знаешь что это?

– Слыхал… доводилось. Так ты оттуда когти рвал?

– Оттуда.

– А что потом?

– Да ничего. Добрался до ближайшего леспромхоза, представился начальником геологической партии. Вел себя нагло, документов они не спросили. Дали мне лошадь и два человека в помощь. Так лето и промышляли. Поставили зимовье, лабазы, мяса заготовили. Я их отпустил потом, да и сам в деревню вернулся, только в другую. В пятидесяти верстах оттуда. По моим понятиям, искать меня уже перестали: зимой одному не выжить. В общем, и там сказал, что геолог, что жду к весне основную партию. Поверили. А сам стал им помогать с ремонтами техники, ну…сам понимаешь: работы и зимой хватает. И вот как-то раз просит меня председатель, мол, езжай в район, запчасти получить надо. Ну, а мне что? Поеду, конечно. И что ты думаешь? Уже у самого райцентра едет нам навстречу полуторка. Внутри опер, вроде капитан, а в кузове два бойца с винтами… К нам в поселок, значит… Ну, по всему получается, что за мной… Больше не за кем ведь… А дорога та только к нам в леспромхоз и вела… В общем, пока водила в моторе ковырялся, я на автовокзал… сработал там лапатник… денег-то не было ни копейки… ага, научился на зоне-то… и в первый попавшийся автобус прыгнул… Потом вот сюда прибился. Верно, я не работал в облснабе. Я меньше двадцати лет как здесь осел.

– А что это за история с дедом-кулаком?

– Да так… в лагере услышал от одного доходяги. Он про себя мне тогда почти все рассказал: любил поболтать. И его-то Матвеем и звали. Из старообрядцев он был вроде бы… Через полгода помер от чахотки.

– А «Турмас» откуда взялся?

– Ну, ты правильно все понял, я до посадки филологом был. Доцентом в ЛГУ. Специализация – античная литература…

– Надо же…– почесал затылок Лев Николаевич, – а загудел-то за что?

– Как это? А за что все? Скажешь тоже… Сам что ли за дело мотал?

– И то правда… Хм…– встрепенулся Лев Николаевич, – что значит…сам мотал?…

– Ай, тоже мне – мировая проблема! Во первых – татуировки. В карцере ты вот вижу хорошо посидел… – Матвей прутиком указал на синие пять точек у основания большого Левиного пальца, образующие "доминошную" пятерку.

– Во-вторых, если какая неожиданность, у тебя рука сразу к сапогу: р-р-аз…– Матвей изобразил рывок к сапогу, – За нож, значит, до сих пор хватаешься. Так что, ты мне лучше скажи, кто ты таков?– Матвей сделал сильное ударение на «ты».

Лев Николаевич опешил.

– Ну, что смотришь? Ты ведь тоже, такой же Лева, как я Матвей. Или не так?

– С чего ты взял?

– Только давай без этих волчьих понтов с ножом и прочим. Ты же в прошлом интеллигентный человек был, судя по рукам. Как и я. Я сразу это понял, еще тогда, как ты пятнадцать лет назад появился. Ну какой геолог в альпинистских вибрамах в тайгу приедет? Ты бы еще кеды напялил. А костер как разжигал, помнишь? Газетку все припасал… Да и в породах ты понимал, скажем так, даже меньше меня. Что за пацаны тогда с тобой были – я так и не понял. Те вроде правильные, а ты вот… Но то не мое дело, если разобраться…

– Да, сказал Лев Николаевич… надо же…

– Что?

– Да нет… говорят, что даже великие шпионы прокалывались именно на таких мелочах, как ты заприметил…

– Так ты шпион, что ли? – Матвей отшатнулся назад в недоумении.

– Ну ты даешь, в самом деле! – возмутился Лев Николаевич. – Какой еще, на хер, шпион?! Случай мне просто удачный подвернулся. Я вроде как помер для всех. А поскольку к тому моменту ни друзей ни близких у меня уже не оставалось, то и горя никому большого не было…

– Объясни, – потребовал Матвей.

Лев Николаевич опустил голову на ладони. Он вспомнил, как пытался перековать себя, с тем, чтобы умерло, исчезло прежнее «я», чтобы новая жизнь сама ворвалась и захватила его.

                  ** ** **

Вот, скажем, одежда, – думал он, – С нее, пожалуй и начнем, поскольку это проще всего.

Отворив шкаф, он долго рылся в запыленных чемоданах, уже почти позабытых свидетелях прежней жизни, а затем выволок один из них – клетчатый, перепоясанный ремнями поперек. Под ремнями виднелись незапыленные полосы: доставали этот чемодан в последний раз, кажется лет семь тому назад, когда еще жизнь фонтанировала, и им с Анютой удалось даже разок съездить к морю…

Звонко клацнув застежками, крышка отвалилась, и внутри обнаружились шорты и футболки, которые Виктор Васильевич никогда не носил. Разве что в ту далекую бытность, когда он пробовал играть в теннис. Однако ему всегда казалось, что если только он выйдет в этом одеянии на улицу, так тотчас же на него обрушится всеобщее людское внимание, которое сомнет и превратит его в жалкую лепешку.

– Нет, так не пойдет. Если я стесняюсь и чувствую себя неловко – это прежний я, а не новый. Это ничего не даст.

В тот день шорты были отвергнуты. Он решил действовать поступательно: ведь классик советовал выдавливать из себя раба по капле, а не всего сразу… В самом деле, если выдавить всего сразу, то, пожалуй, можно и душой заболеть с непривычки, а нам еще только этого не хватало. Короче говоря, поколебавшись, он надел джинсы индийского производства и кеды. Верхнюю часть туловища он скрыл довольно нейтральной рубашкой с коротким рукавом. Затем он взял паспорт и поехал на вокзал. Виктор Васильевич сперва долго думал ехать- не ехать, и если ехать, то куда? Но после решил пустить все на самотек: уеду, куда получится, а там… в общем, в последнее время он очень много думал о Провидении, Колесе Фортуны и тому подобных вещах. Он как-то очень легко пришел к мысли, что смысл человеческого бытия если и существует, то непременно должен быть похож на что-то вроде маршрутного листа. Или даже, скорее, напоминать приказ на геологоразведку: пойти туда-то, сделать то-то… Выполнил – молодец, не выполнил – ответишь со временем.

– С другой стороны,– размышлял Виктор Васильевич, – если за каждым бытием действительно стоит некий «маршрут», то Провидение должно быть, в некотором смысле заинтересовано в моем правильном выборе. Провидение в виде суфлера выглядит, безусловно, комично, но какие еще аналогии у нас имеются? В общем, надо пробовать и пробовать. То, чего в моем «приказе» нет, не должно, по идее, получаться легко и быстро, а потому и отвлекаться на это и не стоит. А вот то, что мое, должно ложиться быстро и точно, словно масть к масти в преферансе…

Первое, что он сделал – попросился в отпуск. Но кафедральное начальство предложило – за свой счет.

– Понятно,– подумал Виктор Васильевич, – не мое.

Тогда он подал заявление об уходе, которое тут же и подписали.

– Как это странно!– думал Виктор Николаевич, – Почему меня это радует?

И сам себе мысленно отвечал:

– Потому что, когда идешь верным путем,– словно бы кто-то шептал ему в ухо, – Провидение делит свою радость вместе с тобой.

На удивление, все удалось распродать легко и быстро, всего за какую-то пару дней:

– Это еще один знак, – думал Виктор Васильевич.

А затем он собрался и пошел к вокзальным кассам. Билет взял до небольшой станции Дмитриев Льговский, о существовании которой прежде не слышал. Просто перед ним в очереди стоял мужчина и читал сложенную вчетверо газету. В статье, которая бросилась в глаза Виктору Васильевичу два или три раза мелькнул этот городок. Что-то там случилось, в общем: кажется, большой товарный состав сошел с рельс и улетел под откос…

Билет, понятное дело, был куплен без проблем. Теперь можно было вернуться домой и сделать последние приготовления. Поезд уходил около одиннадцати вечера, времени было много. Поезд отправляли с четырнадцатого, то есть – последнего перрона. Последняя деталь тоже показалась Виктору Васильевичу любопытной: кажется, вавилоняне полагали, что число четырнадцать олицетворяет возрождение после смерти…

                  **      **      **

Поезд тронулся и огни родного города поначалу медленно, а затем все быстрее стали уноситься назад, увлекаемые потоками прежней жизни. Через полчаса город исчез совершенно, уступив место тотальной мгле. Спать не хотелось совсем, и Виктор Васильевич просто сидел и рассматривал сплошную черноту за грязным, отродясь не мытым окном, которую время от времени прочерчивал далекий огонек какого-то одинокого фонаря. Соседей по купе пока что не было. Примерно через часа два езды поезд остановился на каком-то полустанке с единственным фонарем, воткнутым на самом краю узкой платформы. Фонарь тот, видимо, освещал лишь самого себя, оставляя здание с кассами и все станционные вывески в глубокой тени. Собственно, поэтому название полустанка так и осталось для Виктора Васильевича некой тайной. Стоянка длилась что-то около минуты и после снова, заскрипев своим металлическим нутром, состав тронулся, оставляя позади пустынный перрон с желтым пятном света на самом краю. Когда за окном уже потянулись светящиеся окна одноэтажных домиков, в купе вошел угрюмый человек, и, буркнув дежурное приветствие, уселся напротив. Виктор Васильевич оглянулся, и странное чувство словно окатило его неприятным холодом: он явно видел этого человека раньше, причем не один раз… Вошедший тоже как-то странно его рассматривал, и было видно, что он удивлен ничуть не меньше.

– Кто вы? – выдавил из себя Виктор Васильевич, уже понимая, где он видел своего странного попутчика.

– Надо же… – не отвечая на вопрос, отметил тот.– А я думал, что такое только в кино бывает. Даже родинка на щеке…

– Да, действительно…– ответил Виктор Васильевич.– Как вас зовут?

– Лев Николаевич, можно просто Лева, – ответил попутчик.

– А я Виктор Васильевич, ну, или Виктор, если угодно…

– Но как же так может быть? – все удивлялся Лева, – чтобы вот так… Ведь даже близнецы обычно похожи меньше…

– Не знаю…– честно ответил Виктор Васильевич, – но думаю, что это нечто большее, чем, если бы у нас были просто общие отцы. Шутка природы. Хотя, говорят, что встретить двойника – дурной знак. Впрочем, я ни разу еще не встречал…

– Не знаю, как насчет дурного знака, я в приметы не верю, но вот мне в самом деле как-то не по себе. Я еще тут с похорон еду. Мать вот померла… Последняя она, кто из родных оставался. Так что настроение то еще…

– Выпить хотите?– спросил Виктор Васильевич, и полез за портфелем.

– Это можно,– отозвался Лев Николаевич, – у меня тут кой-какая закуска с поминок осталась.

Он тоже полез в свой маленький старомодный фанерный чемоданчик, из которого извлек круг домашней колбасы, копченое сало, яйца, маленькие пупырчатые огурцы, похожие на буквы "С" и четверть круглого черного хлеба.

Виктор Васильевич поставил на стол бутылку азербайджанского коньяку. Лев Николаевич почему-то сказал:"Ага!", – и тотчас удалился, надо понимать – к проводнице, за стаканами.

Налили по первой, а затем и по второй. Лев Николаевич говорил много, ему явно не хватало собеседника уже лет с десяток. Его речь была простой и понятной без неологизмов и новомодных словечек, вырванных из других языков. Виктор Васильевич не без удивления отмечал, что по странной иронии, даже судьбы у них были очень похожи, и что особенно удивительно, и родились они в один день. Сам Лев Николаевич был из Москвы, хотя родом из Ставрополья. Впрочем, как он говорил, оттуда они уехали давно, еще в раннем детстве и потому тех мест Лев Николаевич не помнил.

Работал он в геологоразведке начальником партии, но в последнее время ездил мало: то – одно, то – другое… но, видимо, на будущий сезон все-таки поедет к Становому хребту искать молибден. А пару лет назад от него ушла жена…

К концу бутылки они обменялись адресами, затем открыли окно и еще долго курили, выпуская дым в непроглядную тьму. Было удивительно хорошо и одновременно как-то странно на душе. Виктор Васильевич все не мог понять, что именно его словно бы колет, не дает полностью расслабиться.

Затем он вышел в туалет, а когда вернулся, Лев Николаевич лежал на сидении и хрипел, схватившись за горло. Виктор Васильевич метнулся к нему, расстегнул рубаху, затем еще шире открыл окно:

– Погоди, милый, я сейчас! – с этими словами он побежал к проводнице. У той дверь была закрыта на ключ и лишь после того, как Виктор Васильевич стал тарабанить ногами, за дверью послышалось какое-то шуршание, и затем грубый голос недовольно произнес:

– Чего надо?

– Доктора! Человек умирает!

Дверь тотчас отворилась и показалась голова в синем берете, из под которого торчали растрепанные волосы:

– Кто умирает?

– Сосед мой. Есть врач в поезде?

– А я почем знаю? Пойду у начальника спрошу… Ты в каком купе?

– В десятом.

– Ах, да, помню… Вот дьявол… и остановка как назло через пять минут…вот уже ход начали замедлять… Хотя, может там и врач будет…– рассуждала в полголоса проводница, переваливаясь по узкому вагонному проходу.

Виктор Васильевич вернулся в купе, держа в руке стакан воды. Впрочем, это уже было не нужно. Лев Николаевич затих. Его лицо немного изменилось, и он теперь смотрел неподвижным взглядом в одну точку где-то на темном потолке. Виктор Васильевич закрыл ему глаза, а после накрыл лицо серым вафельным полотенцем с надписью МПС. Поезд действительно останавливался, и нужно было поторопиться. Он без труда нашел в маленьком фанерном чемоданчике документы: паспорт, водительские права, еще кой-какие малозначимые бумаги. Там же были и ключи от квартиры. Все это он переложил в свой портфель, а на их место положил свой паспорт и просроченное преподавательское удостоверение. Он пожал еще теплую руку и перешел в другой вагон.

Поезд остановился на какой-то узловой станции, ярко освещенной откуда-то из поднебесья жгуче-белыми фонарями.

Виктор… Нет, уже – Лев Николаевич ступил на перрон, и, не оглядываясь, направился к билетным кассам, откуда теперь и начиналась новая, совсем незнакомая, и, наверняка, удивительная жизнь.

Кюрасао, 2010

Пленники Мукбара

(Аркан XIV)

Когда солнце, медленно, расплавляя под собой пыльный воздух города, наконец, достигло зенита, улицы заметно опустели, и можно было спокойно идти, не оглядываясь всякий раз, когда кто-то наступал на задники сандалий. «Как они только выдерживают все это…»,– думал Зэв о сандалиях, но после тотчас выплывала другая, весьма пугающая мысль: «Если они все-таки порвутся – назад мне уже не дойти, во всяком случае, до полуночи… По горячей сковороде идти и то, куда как приятнее»

Людей на улицах становилось все меньше и меньше, и вот уже можно было спокойно добраться до любого из прилавков, расставленных плотно по обеим сторонам узкой кривоватой улицы. Они зазывно пестрили всякой всячиной, дразнили удивительно вкусными запахами и соблазняли подчас совсем уже смешными ценами, нарисованными цветными фломастерами на рваных картонках.

Зэв столько читал про этот город, про его стены и дороги, вымощенные еще римлянами, а затем и крестоносцами, что ему не нужен был путеводитель. Лишь изредка он заглядывал в маленькую книжицу, но и то лишь затем, чтобы убедиться в правоте того или иного своего предположения.

Когда-то, еще сидя в родном университете, Зэву казалось, что стоит только ступить на булыжники этих мостовых, и сразу же  произойдет  что-нибудь необыкновенное. Например, на него, наконец, нахлынут нужные идеи, и он, закончит работу над монографией, начатую еще три года назад. Впрочем, бог с ней, с работой, возможно, просто придет некая экзальтация, эдакое благородное опьянение, рядом с которым не сравнится никакое вино. Однако Зэв бродил по городу, вот уже почти неделю, и при этом решительно ничего не происходило. «Ну же!»– подбадривал он себя. «Вот они камни с точеным бордюром! Им же около двух тысяч лет! Они видели самого пророка!» Но нет: ни идеи, ни даже восторженное опьянение так и не приходили. Хотя, некий странный, неожиданный восторг все-таки был. Зэв, например, вдруг почувствовал себя своим в этой осажденной стране, которую по странному произволу истории, сегодня не пинал в политических выступлениях только совсем уж ленивый. Говорить о Мукбаре хорошее считалось таким же дурным тоном, как и плохое о покойнике на поминках. С другой стороны, эта маленькая страна жила своей жизнью и вроде как ничего не замечала, лишь изредка прерывая свой бешеный жизненный ритм на несколько дней по случаю очередной войны. Мукбар воевал хорошо и дружно, и потому соседи старались в серьезные конфликты с мукабарами – жителями Мукбара –  не ввязываться, и лишь время от времени, то ли из мести, то ли еще почему-то, затевали вдруг очередной пограничный конфликт, или же обстрел какой-нибудь деревни. На открытые боевые действия соседи не решались уже более тридцати лет.  Зэв всякий раз недоумевал, почему после такого рода выходок, в результате которых погибали вполне конкретные люди, весь мир, теряя всякий здравый смысл, попросту бесновался. Все газеты начинали пестреть огромными заголовками о коварных мукабарах, вынудивших миролюбивых тарийцев или табурян на непростой, но вполне пропорциональный ответ.  Почти все правители Мукбара значились военными преступниками, в то время как к «миролюбивым» соседям, в особенности к фракийцам, попросту текли полноводные реки финансовые помощи.

Зэв был историком и всегда считал, что в его науке нет места уникальному. Все что делается, уже когда-то делалось. Быть может, с другим оружием, в других костюмах и во имя какой-то иной идеи.  Однако, в случае с Мукбаром, он всякий раз терялся. Перевернув горы литературы, перекопав множество  документов, он так не смог найти не то что логики происходящего, но и даже исторических аналогов. Вернее сказать, аналогов Мукбару не было в прошлом, но, стали появляться кое-где теперь. То тут, то там вспыхивал некий ажиотаж вокруг какой-то страны, и ее тотчас начинали дружно ненавидеть. Протесты, митинги и всякое такое случались довольно часто по разным поводам, однако, уже вскоре причины недавних волнений наглухо забывались. Именно поэтому, в сравнении с Мукбаром вся прочая общественная активность, была лишь мелкой суетой, возней, никак не влиявшей на большие исторические процессы, и потому не имела отношения  к тому, что он искал. Один тот факт, что Мукбар погибал и возрождался уже три раза, делало его исторически уникальным. Зэву была безумно интересна эта страна и он, примерно два года назад, задался целью там побывать. Не то, чтобы он рассчитывал приехать и получить ответы на все вопросы, нет, но кое-что прояснить хотя бы в своем отношении он, конечно, надеялся. Это было очень непростое решение, и Зэв теперь уже жалел, что разболтал о своей идее кое-кому из приятелей, поскольку после этого у него странным образом стали портиться отношения почти со всеми. Почти сразу, например,  его научный руководитель перестал с ним здороваться, и все общение происходило в сухом деловом тоне и исключительно по электронной почте. Те же приятели, с которыми он поделился своей идеей, пророчили ему смерть как ученому-общественнику, а Ирен, увидев его в коридоре, заплакала и убежала… Более они не встречались: ее телефон был словно мертв.  «Как же все это странно и мерзко», – не переставал удивляться про себя Зэв. Он думал об этом часто, но отступать от намеченного считал низостью и безволием,  и потому – продолжал готовиться к отъезду.

                              *** *** ***

Жара перешла в ту фазу, когда пить уже не хочется, но пить нужно обязательно. В противном случае, можно запросто потерять сознание прямо посреди улицы. Зэв подошел к ближайшей раскладке и купил бутылку воды.  Осушив ее в два глотка, он поискал затем глазами урну. Урн в этой части города почти не было, и Зэв оставив пустую пластиковую бутылку просто на бордюре, зашагал дальше, к самому сердцу старого города. Здесь было уже более многолюдно, поскольку улицы стали еще более узкими и потому сами создавали внутри себя тень. В обе стороны, удерживая на головах невероятные грузы и балансируя ими в толпе, сновали торговцы и рассыльные – как мукабары так и фракийцы – нисколько не замечая присутствия друг друга. Словом, была спокойная деловая суета. За всю неделю Зэв не видел не то что перестрелки, но даже и простой  драки, хотя благодаря прессе создавалось впечатление, что В Мукбаре выстрелы не стихают, и можно легко схлопотать если не пулю, то уж во всяком случае нож в спину, прямо на улице. Причем, как от коварных мукабаров, так и от благородных фракийцев, которым ничего не остается делать, кроме как бороться за свою попранную свободу. Зэв бродил по этим улочкам, вдыхал запахи пряностей, поражался размерам и запахам фруктов по сравнению с которыми фрукты из обычного супермаркета в его городе, казались мертвыми елочными игрушками.

Зэв вышел на маленькую площадь, мощенную белым камнем и окруженную четырехэтажными зданиями. В одном из углов площади находился довольно высокий, и, видимо, чрезвычайно древний  храм, и паломники, на лицах которых читалось неподдельное благоговение, разбившись на два противоположных потока, медленно ползли  в противоположных друг другу направлениях.  Один поток уносил людей к темному, словно пещера, прохладному входу, а другой, соответственно, наружу – в плавильный котел стен и мостовых. Зэв остановился, ожидая, когда в этой людской реке образуется небольшая брешь, и можно будет перейти на другую сторону площади. Смахивая рукавом пот со лба, он внезапно заметил, что взгляд одной из женщин-паломниц направлен прямо на него, и при этом ее глаза расширяются, а рука тянется вверх, чтобы прикрыть рот, из которого вот-вот должен был вырваться крик. Далее все произошло очень быстро. Повинуясь инстинкту, Зэв резко повернулся вполоборота, и тотчас прямо в мозг ударила картина: несущийся то ли к нему, то ли к очереди женщин, разъяренный, брызжущий слюной, по-видимому, не очень трезвый фракиец, с уже занесенным в воздух большим мясницким ножом. Зэв выбросил вперед ногу, и она рыхло погрузилась в жирное брюхо. Вторым ударом он выбил нож, и третьим, попав ногой точно  в челюсть, лишил грузного фракийца сознания. Тот тяжело рухнул на камни мостовой, и затих. Буквально через несколько секунд подбежали полицейские. Женщины затараторили, указывая пальцами то на лежащего почти бездыханного  фракийца, то на нож, отлетевший, метров на пять, в сторону. Двое полицейских, деловито, не суетясь, надели на фракийца наручники и потащили куда-то с площади.  Еще один, по-видимому, старший по званию, попросил Зэва проследовать за ним в участок для дачи показаний. Зэв, пожав плечами, двинулся следом. Он шел и думал, что мир, в сущности, состоит из череды случайностей, каждая из которых чрезвычайно важна, ибо, изъяв любую, мы неизбежно перевернем весь ход событий. Вот, скажем, давным-давно, если бы Дин со своей компанией не одолевал его, Зэв вряд ли бы стал заниматься бушидо, и теперь бы именно его тело, а не фракийца лежало на мостовой. Или, скажем, женщина… Она ведь могла смотреть в другую сторону, ее могло вообще не быть в толпе… и тогда результат был бы аналогичен. А дальше… естественно, не родились бы дети, которым еще только предстоит родиться, а ведь кто-то из них, вполне возможно, если и не изменит, то как-то существенно повлияет на дальнейшую историю…и так далее… и сколько таких исторических ветвей обрублено в многочисленных войнах, конфликтах, погонях и преследованиях за различные идеи…

В участке Зэф пробыл недолго. Решив все формальности, офицер предложил присесть и выслушать то, что он хочет сказать. Зэв повиновался, и то, что он услышал, было ужасно… Был такой анекдот, из области черного юмора, когда человека приговаривают к смертной казни за то, что он случайно перевернул урну… То, что услышал Зэв весьма походило на ситуацию описанную в этом анекдоте.

Сначала офицер еще раз поблагодарил Зэва за содействие в задержании опасного террориста, а потом, немного замявшись, задал странный, или даже нелепый вопрос:

– И как же вы теперь?

– В каком смысле?– удивился Зэв, – Я совсем не пострадал.

– Нет, это я понимаю. – Проговорил полицейский, складывая какие-то папки в сейф.

– Я имею в виду, как вы собираетесь возвращаться обратно в свою страну?

– Ну как…– еще больше удивился Зэв, – у меня есть обратный билет…

– Это тоже понятно, – спокойно продолжал полицейский, – У меня к вам просьба: я попрошу вас прочесть завтрашние газеты из Центрального Союза. Вы заметили, кстати, что вас фотографировал какой-то субъект?

– Нет, не заметил. А при чем тут газеты?

– А при том, что завтра вас начнут терзать как оголтелого расиста, который, не успев ступить на землю проклятого Мукбара, тотчас набрался их гнусных идей и напал на мирного торговца, причинив ему тяжкие увечия.  Военным преступником, вас, конечно, не объявят, но требовать судебного разбирательства будут, это точно. Так что я настоятельно рекомендую вам подумать о том, что делать дальше?

Зэв уже собирался уходить, но после этих слов снова сел на прикрученный к полу табурет. Он ясно вспомнил, как неоднократно пробегал глазами множество подобных заметок, и даже помнил суды, более похожие на идиотские спектакли, с той разницей, что зрителями была беснующаяся под окнами толпа…

– И что же мне делать, – спросил он? Вы не могли бы дать мне справку, что это была самооборона?

– Я могу вам дать десять справок, – усмехнулся полицейский, – но все они лягут в ваше дело, как отягчающие улики. Сами понимаете: сговор с Мукбарскими головорезами, и тому подобное…

– Да…– Зэв сел и схватился за голову.

– Но, я могу написать вам ходатайство, – продолжал офицер, – в министерство внутренних дел, с тем, чтобы вам дали вид на жительство сроком на семь лет. Именно через семь лет вас перестанут преследовать за давностью содеянного. Понимаете?

Зэв кивнул, и понуро направился к выходу.

– Можно я завтра зайду за этой бумагой?

– Конечно, – ответил офицер, – она будет у секретаря. Всего доброго.

                        *** ***   ***

Уже к полудню Зэв получил все документы, включая удостоверение личности с вкладышем, подтверждающим разрешение жить на территории Мукбара в течение семи лет и с возможностью дальнейшего продления. Честно говоря, Зэв решил получить все бумаги на следующий день, только потому, что в душе хотел опровергнуть слова офицера. Он был почти уверен, что слова полицейского – это некая гипербола, быть может, даже странное желание набить цену, правда, непонятно чему или кому? Наутро, он купил несколько газет Центрального союза и обомлел. Например, на первой полосе «Утренней звезды» – а это ведь не какая-нибудь там желтая газетенка – была четкая фотография, где он наносит уже третий удар – в челюсть. Ножа в руках фракийца уже, понятно, не было. И рядом – соответствующий заголовок: «Бесчеловечное избиение мирного торговца в самом сердце Мукбара» И далее, почти слово в слово то, что говорил офицер, словно он был какой-то пророк:

– Пробыв всего неделю в Мукбаре, турист их Виффании, видимо, настолько проникся бесчеловечными идеями этой варварской страны, что позволил себе пойти на чудовищное преступление. Без всякой причины, он избил проходящего мимо торговца, нанеся ему тяжкие телесные повреждения. В настоящий момент пострадавший находится в госпитале в тяжелом состоянии. Власти Мукбара не посчитали нужным по такому случаю даже открыть уголовное дело. Однако Центральный Союз и правительство Виффании уже сделали это за них. И как только злоумышленник (имя его не разглашается в интересах следствия) появится на территории Союза, он будет немедленно арестован для проведения дальнейших следственных действий.

– Вот это да… – подумал Зэв. – Выходит, что все то, что мне доводилось читать прежде на подобную тему, было такой же липой?!  Что же мне делать? Искать правды, понятно, бессмысленно… Оставаться тут… Что я могу? Я ведь даже языка толком не знаю…

Он встал, купил еще бутылку воды и зашагал к окраине города. Здесь, прямо у обрыва начиналась каменистая пустыня – большое желтое море с волнами холмов, раскинувшееся до самого горизонта. Здесь было приятно посидеть, хотя именно здесь часто накатывали неуместные мысли о вечности и покое. Отдохнув немного, Зэв встал и двинулся вперед. Он знал, что идти по тропе, сбегающей вниз опасно, что она пролегает через Фракийское селение, где его попросту могут забить камнями. Но даже если он и пройдет через деревню, то к ночи окажется в пустыне, где полно волков и после захода солнца становится так холодно, что можно замерзнуть даже летом. Однако все это  уже не имело значения. Обрыв на окраине города, словно лезвие, отрезал прежнюю жизнь, в которой уже, увы, не было места новым событиям.

Зэв шагал через фракийскую деревню, ощущая удивительную пустоту. Он не чувствовал не то, что страха, но даже малейшего беспокойства. Он, еще на обрыве, выбрал себе как направление довольно яркую красную звезду и просто  шел к ней. Все остальное: крики, суета, чернеющее все больше небо, как-то растворилось в иных слоях бытия, будто возня муравьев или беличьи бои, которые по обыкновению человек просто не видит.  Фракийцы, видимо, опешили от появления столь неожиданного гостя, и потому не тронули его, хотя, кое-кто в толпе и держал наготове камни и палки. Кое-кто показывал на Зэва пальцем  и перешептывался с остальными.  Тем не менее, несмотря на абсолютную незащищенность Зэва, толпа расступалась и он все шел и шел, безразличный и спокойный, словно одинокий носорог посреди бескрайней саванны. Довольно скоро он достиг уже края деревни и тогда заметил, что несколько человек все же увязались за ним. Кто-то бросил в след камень, но не попал, а затем все и вовсе закончилось: преследователи вернулись обратно в деревню, а Зэв, по-прежнему, шел к выбранной им красноватой звезде, не глядя под ноги и вообще разбирая дороги.

                        *** *** ***

Зэв очнулся от духоты и от того, что в горле отчаянно саднило, словно по нему прошлись наждачной бумагой. Он привстал на локте и огляделся. Это было что-то похожее на палатку, но без пола, метров  семи в длину, и, пожалуй, трех в ширину. Палатка была сделана из какой-то темной, явно промокаемой ткани, что, в общем, большого значения здесь не имело, ибо дожди выпадали от силы два-три раза в год. По периметру были расставлены лавки и лежанки, а у самого входа, посередине был сделан очаг, на котором стоял уже, видимо, холодный, сильно закопченный чайник. Постояв на локте несколько секунд, Зэв вдруг почувствовал, что палатка начинает вертеться, и страшная тошнота подступила к горлу. Он упал на лежанку и стал глубоко дышать.

Воздух совсем не освежал, он был жаркий и какой-то вязкий, в висках стучало, и еще очень сильно саднило горло. Тогда он вспомнил, как учитель бушидо  учил охлаждать тело. Зэв свернул язык трубочкой и стал равномерно дышать: три удара пульса – вдох – четыре – выдох, пять – вдох – семь – выдох… Стало заметно легче. Он развернулся на живот и увидел подле лежанки  глиняный кувшин с водой. Жажда возникла как воспоминание,  и сразу резко, неистово захотелось пить. Он рывком сел и, схватив кувшин обеими руками, стал глотать тепловатую воду. Осушив кувшин наполовину, он упал на лежанку, хрипловато откашлялся и, тяжело дыша, заснул. Силы куда-то подевались, словно растворились, и их жалких остатков хватало только на то, что бы садиться, подносить ко рту кувшин и пить,  а после снова накатывал  кошмар, и Зэв проваливался в мир тяжелых, не приносящих отдыха сновидений. Ночью, когда опускался холод, ему снились прохладные фонтаны, бассейны в тенистых садах, а днем все сознание затмевало красное марево и тело мучили тысячи злых черных птиц, прилетающих бог весть откуда, именно затем, чтобы мучить.

Сколько прошло времени сказать сложно, но в одно утро в палатку зашел довольно высокий, пожилой мужчина и сел подле Зэва.

– Ну как? – спросил он по-виффански.– Очнулся?

– Ничего… – протянул удивленный Зэв, и уселся на лежанке, – уже получше… Что со мной?

– Да ничего особенного, – пожал плечами гость, – просто перегрев и крайнее обезвоживание. Удивляюсь, как ты вообще жив остался. Скажи спасибо моим козам, это они тебя нашли.

– Вот как? А вы кто?

– Я – человек, который тебя спас, а зовут меня Руф.

– Вы что же… из Виффании? – удивился Зэв.

– Не имеет никакого значения, откуда я, если никуда не иду, верно? – человек усмехнулся.

– Может быть… – хрипловатым шепотом ответил Зэв.– Но, все-таки любопытно…

– Любопытство – это то, что всегда толкает к погибели. Вот, скажем – ты. Ты ведь приехал сюда из любопытства, не так ли?

– Не то, чтобы… Я вообще-то историк…

– И что с того? Ты надеялся прийти увидеть и победить? Тогда – это не любопытство даже, а полнейшая глупость.

– Почему? Я много читал об этой стране…

– И что? Подумаешь! Сидел бы и читал дальше.

– Ну, хотелось все-таки увидеть…– Зэв сел и потянулся к кувшину.

– Пей маленькими глотками и делай перерывы минут по десять, иначе – все без толку: вода уйдет с мочой почти сразу. Да, так вот, я хотел спросить: что ты понял из всего, что увидел?

Зэв сделал пять маленьких глотков и отставил кувшин.

– Почти ничего. Только то, что вся эта шумиха в прессе против Мукбара – полная липа.

– Ну, для этого и ехать так далеко не надо было. Мне это было ясно и там, если честно.

– Вот как? И что же вас привело сюда? – не без сарказма осведомился Зэв.

– Да как тебе сказать… Тоже любопытство, наверное. Хотелось проверить кое какие из своих догадок. А еще хотелось почувствовать то, что чувствуют люди в прифронтовой зоне… Или же , что-то в таком роде, видимо. Давно это было, я уже, признаться и думать обо всем этом перестал.

– А когда вы сюда приехали?

– Лет тридцать назад, а может, и больше. Я, если честно, уже сбился со счета.

– И все время здесь? В пустыне?

– Не совсем. Я, как приехал, так через три дня началась восьмидневная война. Было довольно страшно сидеть, сложа руки, и я попросился добровольцем. Как ни странно, меня взяли. Попал в истребительный танковый батальон. Мы держали оборону на западе. Я подбил восемь танков. В рукопашной убил четырех вражеских танкистов. Попал в газету, как кавалер ордена Ангела с мечами, с описанием всех моих подвигов. Ну а дальше, почти на второй день, прочел в какой-то газете из Центрального союза, что меня объявили военным преступником, и что меня ждет двадцать лет тюрьмы… Ну, тогда я и решил, что пасти коз, пожалуй, будет умнее. Так и пасу.–  Руф усмехнулся.

– Я ничего не понимаю… – сказал Зэв.

– Чего ты не понимаешь? – усмехнулся Руф.

– Ну почему все так? Почему вполне очевидные вещи так извращаются? Почему героев рядят в предателей, а жалких грязных бандитов –  в благородных  борцов? Почему никто не хочет разобраться в том, что происходит?

– Когда-то, еще, кажется во времена Большой войны, один гениальный политик высказался о ситуации в Тефалии. Он сказал, что это страна, где самые низкие правят самыми благородными… Да, в те времена метастазы политкорректности еще не начали пожирать цивилизацию… – Руф помолчал.

– Сегодня, то, что он говорил о Тефалии, можно сказать практически о любой стране. И о Мукбаре, в том числе. Если бы кто-то хотел в чем-то разобраться, это было бы уже сделано сорок лет назад, ибо, по сути, мало что изменилось. Хотя, скорее всего, они и разобрались, а разобравшись, поняли, что нынешний status quo всех устраивает. Более того, он выгоден абсолютно всем: Северному союзу: постольку, поскольку они держат здесь базы, Мукбару сам этот политический союз крайне выгоден, плюс, отметь, что экономика Мукбара умрет на второй день, если прекратятся вливания со стороны Северного Союза. Фракийцы получают деньги от Фирата, которому нужен образ злого Мукбара, дабы объяснять своему народу, что все многочисленные внутренние проблемы идут именно от него. Теперь – Центральный союз… Ты заметил, что чиновники Центрального Союза вбивают в миражную экономику фракийцев миллиарды на протяжении десятилетий и при этом ни разу, заметь, не потребовали провести аудит! Ни разу! Понимаешь? Вернее, пару раз эфемерная опасность такого аудита возникала, но всякий раз фракийцам удавалось развязать маленькую войну, а после бомбардировок мукбарской авиации – какой уж аудит?! Ту уже идут в ход стенания, плач и скрежет зубов… Мол, все, что построили на ваши деньги – все враги и разбомбили! А возьми еще в расчет мелкие политические амбиции чиновников из тех стран, чье существование вообще мало кто учитывает при принятии решений!

Скажи, как много заработает литературный критик средней руки, хваля Кортассара или Акутагаву? Что нового он этим скажет? И так ясно, что они хороши. А вот если он начнет их ругать… Вот тогда несколько головок к нему и повернутся. А если он еще будет аргументирован, то тогда у него будет сотня, а то и пять сотен поклонников. Так и тут… Появляется какой-нибудь новый ничтожный политик в ничтожной банановой или ледяной стране – и давай поливать Мукбар в прессе.  Больших политических дивидендов это, конечно, не даст, но, все-таки, это лучше, чем хвалить Борхеса с Прустом, согласись. Все это, разумеется, в фигурально-политическом смысле. Ругать всегда выгоднее, с точки зрения стрижки купонов, даже если ты сильный. А если ты сам мал и слаб, то зачем тебе переть против сильных мира сего? Лучше уж разделить их праведный гнев, и получить, скажем, нужные кредиты или иную помощь.

Да, собственно, возьми и сам Мукбар. Он ведь раздираем жуткими внутренними противоречиями. В сущности – это конгломерат мелких и средних религиозных общин, каждая из которых ненавидит друг друга. Каждая считает правой только себя. А возьми еще ненависть тех, кто приехал сюда давно к тем, кто приехал недавно. Сколько анекдотов на эту тему, ты бы только знал… Потому, проблема фракийцев как внешнего врага, сильно цементирует общество, а иначе мукабары давно бы перегрызли друг друга.

Руф развел огонь в очаге и подвесил на крюк чайник.

– Что делать,– потянувшись, произнес он, – равновесие угодно богу.

– А ты откуда знаешь, что угодно богу?– огрызнулся Зэв.

– Ну, то, что длится годами, противореча всякому здравому смыслу, то и угодно. А как иначе? С точки зрения человеческой логики, рационализма все это невозможно. Однако это есть, и потому рационализм тут ни причем. А кто в нашем мире главный иррационалист?

Зэв промолчал.

– То-то, – ухмыльнулся Руф. – Нет, я не имею в виду, что богу угодны все безобразия, которые тут творятся. Он попросту к каждому из  них по отдельности равнодушен. Но, в тоже время, весь этот дикий букет из алчности, лицемерия, себялюбия, продажности, предательства, глупости, полной импотенции и одновременно  – героизма, верности и веры, самоотверженности, смелости и мужества – все это создает некий баланс. И это его устраивает. Ну ладно, не его – Космос, Вселенную, или как тебе будет угодно. Если же что-то сдвинется, и весь этот домик из картонных политических однодневок начнет рушиться, то это будет означать, начало большого катаклизма. Очень большого. Слишком много тут всего намешано. Как бы потом Большая война пикником не показалась.

– Почему это?– удивился Зэв.

– Зэв, ну ты же говоришь, что ты – историк! Но подумай сам! Большая война шла между цивилизованными странами. Да, в некоторых из них были режимы тиранов, ну и что? Все равно некие правила поведения существовали.  Например, из пушки могли снести дом в силу того, что шел уличный бой. Или, например, если этот дом мешал неким стратегическим целям. Но я никогда не слышал, чтобы диверсанты какой-то из сторон пробирались в этот дом ночью только с тем, чтобы его взорвать, пока все спят. Просто так. Без всякой цели, просто «что бы знали»… Или, скажем, ты слышал, чтобы какая-то из сторон устанавливала миномет на крыше собственного детского сада? Проблема в том, что воевать придется не просто с дикарями, а с дикарями, у которых безнадежно промыты мозги. Причем никакая контрпропаганда уже не поможет. Поздно. Все состоялось, пока наши драгоценные политики рассовывали по карманам бюджетные деньги. Хотя… воевать, скорее всего, и не придется. Просто после очередного взрыва автобуса или поезда народ пойдет громить лавки иноверцев, не разбирая, каких именно. А политики будут хранить молчание, радуясь, что громят не их…

Проблема еще в том, что они дикари лишь с нашей точки зрения. Мы же в их глазах  – противник хоть и сильный, но глупый, обремененный большими странностями. Взять хотя бы наш упрямый догматизм в соблюдении всяких там договоров и прочих обещаний.  Фракийцам или же им подобным заключить договор  – все равно, что поздороваться.  Это их вообще ни к чему не обязывает, особенно в отношениях с иноверцами. А потому, я и думаю, что не война это будет, а просто тотальный подрыв домов, поездов, автобусов и тому подобного, ибо воевать они не умеют, как ты уже убедился. Это даже не партизанщина, как пытаются подавать события некоторые газеты. Это просто какая-то иррациональная жажда зла, следование некой новоиспеченной идее, а грабежи, убийства, унижение безоружных – это все просто в их стиле. В русле ментальности, так сказать.

– Ты, кстати, как в пустыне оказался? – спросил Руф, снимая чайник с огня.

Зэв в нескольких словах рассказал.

– А, ну понятно… Я, кстати, уверен, что тот дебил бежал с ножом не на тебя, а на какую-то из теток в толпе. На мужчин они обычно не нападают, по крайней мере, в одиночку. Только на женщин и детей и всегда, заметь, со спины. Так что, чью-то жизнь ты действительно спас, а может и не одну.

Руф разлил чай по маленьким стаканчикам, и вложил в каждый из них листик мяты.

– Пей!– сказал он Зэву, – и не думай обо всем этом. Пусть они думают,– он махнул рукой в неопределенном направлении.

– Как же не думать? Мне ведь теперь семь лет надо будет где-то скрываться…

– Ну… я тебя не гоню, живи, сколько нужно. Захочешь – будешь помогать мне с козами. Тогда вообще хорошо, может, я тебя даже еще и женю. А про то, что мы говорили –  не думай. Осознание равновесия – основа смирения. А смирение – краеугольный  камень счастья. Когда понимаешь что к чему, ни на какие подвиги уже не тянет. Хочется отвернуться от всех и сказать: когда вы, наконец, нажретесь этими вашими деньгами?  Что еще в мире есть такого, чего бы вам не хотелось сожрать?

В общем, я уже давно успокоился, умерил свой пыл и, когда это случилось, действительно пришло счастье. Большое, – Руф широко развел руками, – словно эта пустыня и такое же солнечное. И потому я уже вряд ли отсюда куда-то поеду, – сказал он, прихлебывая чай.

– Да и зачем? У меня есть для жизни все: семья, хозяйство, и главное – много времени для размышлений. А понять мне еще нужно о-го-го сколько…

Ладно, ты выздоравливай, давай, воду пей понемногу, но часто, а я пойду коз доить.

Руф вышел и задвинул полог палатки, а Зэв снова тотчас повалился на лавку и заснул.

                              ** ** **

На утро он проснулся совсем уже здоровым. Солнце еще только тронуло горизонт, но Руфа в лагере уже не было. По клубящейся пыли, почти на склоне гор, было видно, что он гнал коз к перевалу. Тогда Зэв взял висящую на палаточной опоре флягу, обмотал голову какой-то накидкой, и двинулся на восток, помогать Руфу с его козами.

Hopetown, 2010

Плененный дьявол

(Аркан XV)

Джеф попытался перевернуться на другой бок, но это оказалось очень больно. Он тихо застонал и приоткрыл глаза. За окном была ночь. Вернее сказать, что за окном простиралась полная, кромешная тьма, а по окну тихо-тихо стекали капли, и вообще тишина была почти неправдоподобной, словно бы в батискафе.

– Наверное, сейчас часа четыре утра…– подумал он и все-таки, кряхтя и постанывая, перевернулся.

Как ни странно, но шея болела меньше всего. Зато все остальное было словно налито жгучим, тяжелым свинцом, а в голове ухал, отдаваясь рвущими ударами в висках, тяжелый колокол.

– Да что ж такое…– он снова простонал, и попытался перевернуться на живот, однако это оказалось невозможным: мешали какие-то трубки, подключенные как слева, так и справа.

– Осторожно, прошу вас, раздался откуда-то довольно неприятный скрипучий голос.

Джеф замер. Он, то ли не пришел еще в себя, то ли действительно умер, а, следовательно, тут, по ту сторону бытия, уже должно быть все по-другому, и звуки, в том числе, должны слышатся как-то иначе.

– Если хотите, я помогу,– снова раздался тот же голос, – но думаю, что вам все-таки лучше не вертеться. Обязательно что-нибудь зацепите, не дай бог, конечно.

– Где вы? – еле слышно прохрипел Джеф.

– Да здесь я, здесь, не волнуйтесь так.

Незнакомец, видимо встал, и Джеф через секунду увидел перед собой склоненного, довольно темнокожего человека в черном костюме и темной рубашке с пасторской белой вставкой в воротнике.

– Кто вы? – его голос опять прозвучал еле слышно.

– Моя фамилия Шетани,– незнакомец явно уловил взгляд Джефа, который рассматривал его пасторский костюм,– и я, кроме всего прочего, как вы, наверное догадались – пастор, вернее – настоятель в церкви святого Фомы, что неподалеку отсюда.

– А что вы тут делаете? И нельзя ли мне немного воды?… в горле совсем… – он не договорил.

– Разумеется, – Шетани прошел к столику у окна, заваленному старыми журналами, каких бывает полным полно в любом приемном покое или же в парикмахерской. Там же стояли несколько пластиковых бутылок с минеральной водой. Человек в черном с хрустом крутанул белую пробку на одной из них и, налив содержимое в белый пластиковый стакан, поднес Джефу.

– Подождите, подождите, сесть я вам помогу, – Шетани поставил стакан на тумбочку, и ухватив Джефа подмышками довольно легко усадил его на кровати.

Джеф взял стакан в руку и, в два глотка осушив содержимое, и попросил еще. Шетани кивнул, и вернулся уже вместе со стаканом и с бутылкой.

– Спасибо,– сказал Джеф. Он поерзал, подминая подушку. – А что вы тут делаете?

– Как это что?– Удивился Шетани. – Я ваш лечащий врач.

– Вот как? Вы же говорили, что вы пастор… ну, или настоятель…

– А что пастор не может быть и врачом? Да будет вам известно, что люди духовного звания встречаются даже в среде физиков, а это, между прочим, не всегда самый гуманный вид человеческой деятельности.

– Да, но в такое время…

– Какое? Три часа пополуночи. Обход я только что закончил и вот иду отдыхать. Ничего больше не хотите?

– Да нет, спасибо…Я и так вас задержал, наверное, – сказал Джеф немного смущенно.

– Ну что за вздор! – Шетани замахал руками, – Это ведь моя работа. Так хотите или нет?

– Нет, я пожалуй, посплю еще, – ответил Джеф, покряхтывая и снова сползая обратно на подушку. Благодарю вас, доктор Шетани.

– Да не за что. Я зайду завтра. Если будут проблемы – зовите меня немедля! Слышите? Немедля! Вот кнопочка у вас над головой, видите?– доктор показал пальцем на красную кнопку на панели какого-то прибора.

– Да, да, конечно, – боль в голове стала утихать, и Джеф почти мгновенно заснул, не заметив даже, когда именно ушел доктор.

                        ** ** **

Доктор Шетани появился только в обед, как раз, когда госпиталь стал понемногу наполняться не вполне аппетитными запахами и звоном посуды. Джеф медленно поедал из пластиковой миски какую-то жидковатую кашу непонятного происхождения. Как сказала медсестра, ничего более жесткого ему пока что есть было нельзя.

– Итак, – сказал доктор добродушно, влетая в палату.– Как наши дела? Не хотите ли чего?

– Нет, пожалуй, – ответил Джеф, пытаясь сесть. – Спасибо. Мне уже намного лучше.

– Ну и славно, – ответил доктор накачивая манжету аппарата измерения кровяного давления.– … ну и славно… Голову можете повернуть или больно еще?

– Могу, – ответил Джеф, – если только не очень быстро.

– Понятно…– снова задумчиво ответил доктор. – А как это вообще с вами получилось, если не секрет, конечно?

– Сам до конца не понимаю…– ответил Джеф.– Дьявол попутал, видимо… Все как-то катилось, катилось вниз… вот и не выдержал.

– Так не выдержал или дьявол все-таки попутал?– уточнил доктор Шетани.

– По-моему это одно и тоже, по сути, – ответил Джеф с некоторым удивлением.

– Допустим. Но с какой стати дьяволу нужно было вас «путать»?

– Ну, вообще-то это «фигура речи», – ответил Джеф немного раздраженно. Этот разговор ему уже не нравился. Он не любил, когда его припирают к стенке.

– Как сказать, мой дорогой, как сказать… – пробормотал доктор, засовывая термометр Джефу в рот.

Когда термометр запищал, доктор взял его в руки, записал показания в журнал и снова посмотрел на Джефа.

– Так, говорите, «фигура речи»? А вот многие считают, что дьявол и впрямь всех путает, пытается одурачить, с какой только целью, мне пока еще никто толком не объяснил. По моему, это просто удобный способ, переложить собственную ответственность на кого-то другого. Причем, заметьте: от мелких ошибок и недоразумений, до полнейшего фиаско в каком-нибудь деле.

Джеф пожал плечами. Он об этом не думал, и его до недавнего времени это вообще не особенно интересовало.

– Что ж, возможно,– проговорил он. – Кто-то сказал – не помню, кто именно, что самая хитрая уловка дьявола состоит в том, что он убедил людей, будто его на самом деле не существует.

– Не думаю, что «самая», – ответил доктор. – Людей можно убедить вообще в чем угодно. Это лишь вопрос времени и денег. Если у вас есть или то или другое, а лучше все вместе, то вы сможете убедить толпу в чем угодно, уверяю вас. В истории таких примеров просто пруд пруди. И дьявол тут опять же совершенно ни при чем. Люди сами чаще всего желают быть обманутыми. Они даже готовы платить своим покоем и благополучием всего лишь за сказку о том, что этот покой и благополучие наступит когда-нибудь в будущем.

– Но ведь были и обратные примеры, когда человек не поддавался «промывке».

– Разумеется. Но ведь мы не об этом, – доктор повернул к Джефу удивленное лицо. – Мы ведь о вас, не так ли?

– А что обо мне говорить? Да, я понимаю, что ошибся. Сожалею.

– Неужели? – доктор снова повернулся к Джефу. – Сожалеете? И все?      – А что я еще могу сказать? К чему вообще весь этот разговор, доктор?      – К чему?… Не знаю… Наверное, вы правы – ни к чему. Все это уже было на моих глазах много-много раз, и, наверное, столько же еще будет. И каждый раз, вынутые из петли, обдолбанные до смерти и всякие прочие будут меня уверять, что их кто-то там попутал. Скучно, мой друг, ох, как скучно!

– Скучно?

– Да, мой друг… Кстати – «мой друг» – это тоже – фигура речи. Так вот, я хотел сказать, что все это очень-очень скучно. Но это бы еще полбеды… – доктор взял Джефа за запястье и стал глядеть на секундомер, при этом почему-то шевеля губами. Затем он продолжил:

– Знаете, что мне кажется особенно странным и смешным одновременно?

Джеф промолчал, глядя на доктора.

– Самым так сказать забавным в этом мире мне кажется то, что почти каждый по-настоящему верит в какую-то свою неповторимость, уникальность того, что с ним происходит, и что наиболее смехотворно, большинство всерьез полагает, будто их жизнь действительно бесценна…

– А разве нет?

– Понимаете,– доктор присел на край кровати, – я, наверное, все-таки должен высказать эту крамольную мысль, несмотря на то, что я врач. Или, быть может, именно потому, что я врач… Так вот, я много думал об этом… Бесконечную ценность имеет лишь абстрактное понятие о человеческой жизни. Отсюда и заповедь «Не убий». Но вот, когда идешь от конкретики… Вот скажем, вы. Допустим, если бы ваш друг пришел минут на пять позже… Могло ведь так быть? Могло, конечно. И что бы изменилось в этом мире? Пожалуй, только то, что не было бы этой нашей беседы. А если бы ее не было, то что? Да ничего! Грош цена любому слову или словам. За ними вообще никогда ничего не стоит, кроме желания выпендриться. Большинство языков идет по пути упрощения, сложные понятия, передающие какие-то полутона чувств, духовных принципов, исчезают, и, думается, что лет через сто-двести останется лишь с десяток слов обозначающих главные физиологические потребности, да еще с десяток для обозначения сторон света и всякого такого. Всего останется, я думаю, где-то двести слов, которые уже не будут выражать никаких сложных понятий. Они лишь будут нужны для того, чтобы сообщить о желании справить нужду или спросить о том с каким счетом сыграла та или иная команда, и все это, заметьте, на фоне неудержимого желания заявить всему миру о своем величии.

– Ну, это уж вы совсем… – фыркнул Джеф.

– Вы полагаете, что я преувеличиваю? Уверяю вас – нисколько. Оглянитесь вокруг. Потребность утверждать свое величие всегда наступает именно тогда, когда очевидно полнейшее ничтожество, а подчас и необратимая деградация, не так ли?

– Нет, я о том, что по-вашему, ценность имеет лишь абстрактная идея, а не сам человек.

– Докажите обратное!– доктор развел руками.

– Ну… скажем, во всех религиях признается абсолютная ценность человеческой души, за которую идет бой между богом и сатаной. – попыталс парировать Джеф.

– И что же? Это помешало какой-нибудь из религий умертвить миллионы конкретных душ?

– Но они ведь не убивали просто так, из чистого злодейства. – ответил Джев, – они, так сказать, боролись с врагами их веры. И при этом искренне заблуждались, видимо.

– Я понимаю. Но если ценность души абсолютна, быть может, стоило придумать иные методы борьбы? Скажем – изоляция, ссылка на острова и тому подобное. Следовательно, те, кто проповедует идеи ценности души, сами не особенно в это верят, не так ли?

– Ну хорошо, а почему тогда говорят будто дьявол, пытается искушать, с тем, чтобы после скупать души? Это же – вечная тема: Фауст и все такое…

– Неужели? Но, оставив в покое литературные персонажи, вы могли бы назвать хоть одного человека, кому дьявол предложил бы подобную сделку?

– Нет, но…– Джеф замялся.

– Почему все представляют дьявола в виде собирателя разного хлама, бездарного старьевщика, так сказать? Зачем дьяволу, например, может понадобиться ваша душа? А? Ответьте!

– Я не знаю… Просто так пишут в книгах. А то, что я сделал… Я был просто в отчаянии…– Джеф уже был явно расстроен этой беседой.

– Человек в отчаянии, если хотите знать, дьяволу тем более не интересен, поскольку тут исчезает главная ценность : свобода выбора. Аффект – это не то, это – своего рода авария души. Дьяволу же, я думаю, как и богу, впрочем, мог бы быть интересен только полностью осознанный выбор, жертва, если хотите, когда есть, что терять. Понимаете мою мысль?

– Да, и при этом сколько писателей вдохновлялись этой темой, когда дьявол искушал человека, не так ли?

– Согласен, было такое, вдохновлялись. Но это, повторяю – полная ерунда! Вас лично он в чем-либо искушал? Он толкал вас покупать спиртное? Он подсовывал вам кокаин? Или, может быть, это он шепнул вам лезть в петлю? Если «да», то зачем ему это, как вы думаете?

– Нет…но.. не знаю, впрочем…– Джеф почувствовал, что толи запутался то ли просто потерял интерес к этой беседе.

– Никаких НО! – Сказал доктор строго. – У вас нет ни одного примера, доказывающего его вмешательство в чью-либо свободу воли, включая и вашу! Ни одного! Или все-таки есть?

Джеф отвернулся.

– То-то, молодой человек…– Шетани встал и подошел к окну.

Джеф почувствовал, как к горлу подкатывает ком, и как будто что-то внутри сжимает сердце. Он вдруг ясно осознал, что остался один, что теперь стало намного, намного хуже. Он какое-то время пытался понять, что же именно произошло? Что именно сдавило его сердце? И вдруг понял, что это попросту пропала легкость бытия, с которой прежде он себе прощал любой срыв или каприз, и напротив – позволял все, что только взбредет в голову, отмахиваясь от каких-то внутренних протестов всегда одними и теми же фразами: «Ай, человек слаб!», «Ничто человеческое мне не чуждо» , «живем один раз», где-то внутри понимая, что после всегда можно будет сказать «Ну, не знаю как так вышло! Черт попутал…»

– Вот я и говорю,– продолжал Шетани,– если в самом деле предположить, что дьявол есть, то его может интересовать только сильная личность, вроде того же Фауста. Личность, которая способна делать выбор и осуществлять задуманное. А все остальное – это так – никому не интересная слякоть.

– Но ведь мы все что-то выбираем каждый день. Просто иногда этот выбор более, а иногда менее серьезный, разве нет? «Быть или не быть?» – приходится решать крайне редко.

– Не так редко, как вы думаете, – ответил доктор, немного скриви губы, – Был у меня один случай… Даже не знаю, стоит ли рассказывать… Ну, да ладно. Так вот повстречался мне случайно один человечек. Отравиться хотел снотворным. Но, вовремя ко мне привезли, откачали… И стал я с ним разговаривать, как вот теперь с вами. И заявил он мне тогда, мол, безденежье довело до ручки. Мол, будь у него побольше денег, он бы никогда и ни за что таблетки бы глотать не стал. Ладно, дал я ему денег, благо не много-то и нужно было. Ну, вроде как в долг дал, мол, возвратит, когда сможет… Хотя, я прекрасно понимал, что скорее я открою философский камень, нежели он вернет мне что-либо… Но все оказалось куда смешнее. В тот же день он отправился в какой-то кабак, там, на полученные от меня деньги надрался, что называется – «в хлам», и по дороге домой упал в сугроб и замерз.

Вы настаиваете на том, что это я его соблазнил так напиться? Я ведь вроде как помочь хотел. А он понимал ли, что делает жизненно важный выбор? Нет, вряд ли… И даже, окажись в тот момент перед ним хоть сам пророк Исайя, разве бы он послушал его? Никогда и ни за что! Он бы придумал тысячу причин, которые бы объясняли и извиняли его поход в кабак. И это, увы, типично.

После минутной паузы доктор добавил:

– Именно по этой же причине, кстати говоря, бог так редко присылает на землю пророков.

– Да, история, – только и сумел ответить Джеф.– Значит, человек всегда и во всем виноват сам?

– Разумеется. Но почему же только и непременно «виноват»? Человек бывает и триумфатором. Победа над собой – это, знаете ли… не вороне средний палец показать…

Шетани закашлялся, подошел к столику, и почти не глядя, налил себе воды. Пил он медленно, делая совсем маленькие глотки и изредка бросая короткие взгляды на Джефа. Затем он продолжил:

– У всякого человека есть тысячи способов понять что вредно, а что полезно, но, как правило, берет верх не то, что правильно, а то, что чуть красивее «упаковано». А еще чаще выбирают то, что попросту требует наименьших усилий, то есть, то, что диктуется инстинктами, рефлексами и прочими проявлениями зоологического начала.

– Ну, а в моем случае, – возразил Джеф, – какие инстинкты, так сказать, возобладали?

– Жалость к самому себе, я думаю. Вы, так сказать наблюдали разительный диссонанс между желаемым и действительным, вы полагали, что достойны куда более лучезарной участи, в силу все той же своей уникальности… а раз уж реальность не такова, как хочется, то горит она синим пламенем! Вы, как и большинство людей, уверены, что жизнь бессмысленна вне удовольствий и потому с нею не жалко и расстаться.

– Не знаю… – сказал Джеф задумчиво,– Не думаю, что я вообще что-то решал в тот момент. Просто было очень плохо, и это все, что я помню…

– Вот как? Ну хорошо. Предположим, что веревка та, при прикосновении била бы вас током. Что бы вы сделали? Стали бы вешаться, во что бы то ни стало все равно или, скажем, бросили бы эту затею, и задумались хотя бы на несколько минут?

– Наверное, задумался бы…– ответил Джеф, не понимая, к чему доктор клонит.

– Значит, некий выбор, или точнее момент решения все-таки присутствовал. Пусть и завуалированный.

– Нет, не думаю,– снова ответил Джеф,– просто в тот момент «очень плохо» уже перевалило за некий барьер. Это было что-то вроде «горизонта событий» в окрестностях черной дыры, когда пройдя некую точку невозврата, назад уже не вернуться никак.

– Понятно,– пробормотал Шетани.– Значит, все-таки аффект! А следовательно, никто вас не подбивал и не искушал, как никто не искушал мост, рухнувший под непомерной нагрузкой ураганного вертра. Что ж, и так бывает. А раз вы до сих пор не вскрыли себе вены и не выпрыгнули в окно, значит, был просто аффект и миновал, а теперь у вас ремиссия… до следующего раза.

– Что? Какого еще следующего раза?– Джеф поежился.

Шетани все стоял у окна, вглядываясь куда-то вдаль, как вдруг дверь шумно отворилась, и в комнату вошли несколько человек: двое в медицинской форме, двое полицейских и один человек в дорогом сером костюме, черной рубашке и темно красном галстуке. Последний, видимо, был во всей этой делегации главным.

– А вот и вы!– сказал он почти ласково, обращаясь к Шетани. На Джефа внимания никто не обратил.

Шетани повернулся. С его лицом происходило что-то странное: он, то улыбался, оскаливаясь, то вдруг мрачнел и смотрел на пришедших исподлобья.

– Ну, что, мой дорой, – продолжал человек в сером костюме, – пойдем домой? А то вы наверняка уже утомили молодого человека. Не так ли? – человек в сером костюме повернулся к Джефу.

Шетани молчал. Он тяжело дышал, был мрачен, но иногда оскаливался, будто бы вспомнив что-то забавное.

– Ну, что? Согласны?

– Я никому ничего плохого не сделал, – процедил Шетани сквозь зубы.

– Ну как же, – возразил пришелец, – а кто украл костюм у пастора Бурже? Кто стащил стетоскоп? Кто уже неделю как исчез и не дает о себе знать? На какие средства вы все это время существовали, позвольте вас спросить?

– Я все верну,– снова процедил сквозь зубы Шетани.

– Это понятно, – ответил серый пришелец. – А что дальше? Так и будете притворяться дьяволом, и надоедать людям своими историями?

Шетани опустил голову и стал слегка вздрагивать, словно бы всхлипывая.      – Ну будет вам, Рэд, будет!– продолжал пришелец, – никто ведь вас не ругает. Просто, я хочу, чтобы вы вернулись в клинику, и все. Так как, вы согласны?

Шетани несколько раз мелко и быстро кивнул, а после рванулся к двери.

– Ну вот и хорошо, – сказал человек в сером и тоже направился к двери.

– Погодите, – крикнул Джеф, – что тут происходит?

– Ах, да, простите нас, – человек в сером костюме обернулся и затем сделал два шага к постели Джефа. – Простите, мы не представились. Я – профессор Вассерштайн – психиатр и лечащий врач мистера Хирами.

– Как Хирами? Его ведь зовут…Шетани?..

– Да что вы! Шетани – это «сатана» на суахили. А у моего пациента есть некая проблема с этим персонажем. Он вам не рассказывал о том, как пьянствовал с Нероном и после они устроили пожар в Риме? Или о том, как он подбил Филиппа Красивого расправиться с тамплиерами?

– Да нет…– Джеф даже немного повеселел.

Доктор Вассерштайн довольно формально, но вполне дружелюбно улыбнулся и направился к выходу. Джеф, словно бы с облегчением выдохнул и расслабленно улегся на свои подушки.

Мир возвращался на круги своя, или просто становился светлее, как и прежде, до всех событий. Профессор Вассерштайн со свитой уже час как ушел, а Джеф все сидел и думал, думал… Ему было теперь легко и хорошо. Шетани с его бреднями уже стал растворяться, словно плохой сон, и на его смену приходили легкие и приятные мысли.

А по окну, по-прежнему, медленно текли мелкие дождевые капли.

Оттава, 2015

И вострубил первый Ангел…

                         (Аркан XVI)

Сигнал на подъем, молнией прошелся по всему телу, дробя последние кадры сна. Он был словно бесформенный кусок серого ноздреватого бетона, ощетиненный рваной арматурой, влетающий в витрину фарфоровой лавочки. Этот омерзительный звон крушил на своем пути хрустальные замки последних видений и обрывал какие-то фразы, похожие на важные обещания. Он заполнял

собой наваливающееся утро резким сырым холодом и чернильной серостью. Подъем. Это уже в шесть тысяч двести восемьдесят второй раз. Впереди гораздо меньше, но об этом лучше не думать. Расслабляться нельзя. Думать нужно все время одинаково: например, что осталось столько же дней и ночей. Или, что еще лучше, будто бы осталось раз в пять больше. Но нельзя думать о том, что будет легче. Во-первых, просто не будет, а во-вторых, если все-таки разрешить себе это, то даже возможное мимолетное случайное везение непременно будет втоптано в грязь тяжелым сапогом лагерного бытия. Тит твердо, раз и навсегда для себя, понял, что нельзя лезть со своими грубыми примитивными пророчествами в будущее, которое, еще, возможно, даже, и не зачато в размышлениях божьих. Когда мы предсказываем, а после страстно того желаем, то в мире что-то меняется, и мы почему-то видим вместо желаемого, какой-то злобный оскал, ехидную ухмылку судьбы. Вернее сказать, благодаря таким желаниям, в лучшем случае, просто не происходит ничего. Это проверено многими поколениями зэков: думать о светлом – нельзя, ибо в таком состоянии можно попросту и не дожить до этого самого «завтра». Думать нужно только про сегодня: про мороз, про то, что наверняка опять сорвутся мозоли, про то, что надо не забыть взять в сортире газету и обмотать пальцы на правой ноге, а то их уж точно в другой раз не сохранить. Думать надо и о том, чтобы случайно не пожать руку кому не надо и про то, чтобы не задержать взгляд на Волдыре – крупном авторитете – больше, чем полагается… Думать надо о многом, что делает сегодняшний день, и потому не стоит отвлекаться…

Тит встал не быстро и не медленно, а именно так как положено в его положении. Не высоком, но и далеко не самом опущенном. Он ведь не насильник, чтобы быть где-то внизу лагерной иерархии, хотя и не вор, чтобы на что-то претендовать. Просто так получилось, что семнадцать лет назад он повздорил на какой-то автобусной остановке с незнакомой компанией, и нож был не у него, а у противника, и выбить его было – пара пустяков. И нет бы так и сделать, выбросить подальше, а того пьяного идиота просто отправить в нокаут… Так нет же… то ли попутал пьяный бес, а может, просто сработал инстинкт, наработанный тысячами тренировок во время службы, и… в общем, нож оказался в груди противника…

Потом на суде все как один из той компании говорили, будто нож достал именно Тит. И дальше уже никто ничего слушать не стал. Даже наоборот: все попытки доказать свою невиновность были расценены как отказ сотрудничать со следствием, и он получил по максимуму.

«Бывает», – лаконично выразился Михась, когда Тит ему рассказал свою историю. Михась был зэк настоящий, махровый рецидивист, получивший чуть больший срок, чем Тит, но за четыре разбойных нападения с тремя трупами…

Поначалу, первые пару-тройку лет, Тит, перед тем как заснуть, всегда любил помечтать, как выловит всех тех лжесвидетелей по одному, и затем прикончит. Как это было приятно вершить правосудие, хоть бы и в мечтах. Это было самое приятное во всей лагерной жизни, и потому он не позволял себе провалиться в сон сразу. Тит ощущал, что за этими мечтами стоит нечто сакральное, большое, несущее огромный смысл, что за этим скрывается, чуть ли не сама мировая справедливость. Однако годы шли, и со временем, мечты о мести перестали быть такими уж привлекательными. Они вытеснялись заскорузлой повседневностью: все той же болью ободранных мозолей и обмороженных пальцев, вечным голодом и необходимостью следить, чтобы случайно не выйти за пределы места, уготованного ему лагерными обычаями.

А спустя лет восемь или девять, он вдруг вспомнил, что где-то за океаном живет его дядя Тео. Он его видел всего-то раза два или три. Нет, точно – два раза до армии и один – после. И дядя Тео ему понравился, хотя, они почти и не разговаривали. Он все время беседовал с родственниками постарше, и на Тита особого внимания не обращал. Хотя, впрочем, он как-то сказал, что Тит очень умный для своих лет… Почему он это сказал, сейчас уже не вспомнить, но он точно сказал именно так…

А еще вспоминалось, что дядя Тео был как будто бы инженер. Говорили, что он очень хороший специалист, но вот в какой именно области, Тит вспомнить не мог.

Кто-то рассказывал, что грянул кризис, и дядя Тео уехал за океан. Точно: это Тетя Марта писала ему, кажется, на втором году отсидки. А еще в том письме тетя Марта рассказывала, что дядя вроде бы хорошо устроился и продолжает работать инженером на каком-то заводе. Тит почему-то представлял дядю Тео, как он сидит у бассейна и читает газету. Именно – у бассейна, ибо представить себе невозможно, что у дяди, такого хорошего и талантливого человека, бассейна нет. Во всех фильмах, у таких людей как дядя Тео есть бассейны.

А еще, наверное, у него есть шофер. Он везет его на работу, а дядя пьет кофе прямо в машине, непременно – прямо в машине, и опять же – читает газету. «И что мне далась эта газета?» – думал Тит. «Ай, да ладно! Пусть будет!»

Эти мысли согревали, хотя поначалу, он прекрасно понимал, что все эти фантазии – просто сказки, придуманные им самим, и даже несколько раз заставлял себя это прекратить. Но он вновь и вновь, ложась на свой второй ярус, погружался в мечты. Однажды он все-таки спросил у себя, откуда все, что он себе понапридумал следует? Ответа он не нашел, и тогда решил начать все сначала, но на этот раз идти по строгой логике:

Вот – дядя Тео стоит среди родственников… Лицо его помнится не очень отчетливо, но понятно, что оно довольно округлое, а сам дядя ростом не очень высок… бокал в руке с каким-то белым вином, подходит женщина в красивом темно-синем платье, видимо, тетя Марта и говорит, шутя, мол, не много ли ты пьешь, Тео? И дядя лишь улыбается в ответ.

Что же еще? Галстук… дядя был всегда при галстуке и всегда в строгом костюме. В комнатах какие-то дети. Кажется, у него было трое детей: две девочки и мальчик – самый младший.

Да… Звонок… Тит вскочил вниз с нар прямо в сапоги и загромыхал по коридору в сортир. Чистить зубы никто не заставлял, более того, особое время на это не отводилось, но один старый вор, скончавшийся пару лет назад от чахотки, дал Титу несколько бесценных советов. Почему он проникся к Титу симпатией, было сложно сказать, но советы его были очень ценные. Главный из них состоял в том, что человека отличает от животных именно способность делать необязательные дела, а потому нужно заставлять себя делать это необязательное во что бы то ни стало.

– Придумай себе что-нибудь, – говорил он, – Хочешь зарядку делай, а того лучше не забывай ноги мыть и зубы чистить. Не станешь – никто не заметит, но сам оглянуться не успеешь, как за год за два опустишься – хуже Хряка будешь.

Это Тит помнил и делал вот уже более шестнадцати лет все, как советовал его странный приятель. Лет через восемь он даже стал замечать, что его вроде как уважают, хотя и каким-то настороженно – холодным уважением, и притом даже некоторые из больших авторитетов. И это придавало уверенности.

Как-то раз, наверное, это случилось где-то на середине срока, Тита посетила отчаянная мысль. А что если после отсидки поехать к дяде? Что мне тут ловить? Кто меня куда возьмет? Да и вообще: что я делать-то умею? А вот дядя – человек большой. Посоветует что к чему, на путь наставит. Может, расскажет, куда учиться пойти. А может, просто приведет на свой завод и скажет – вот, мол, работай покуда, а там решим. И еще дядя, наверное, предложит ему пожить первое время в его доме, в маленькой комнатке на втором этаже, а тетя Лина – так кажется, звали дядину жену, строго так объявит, что в комнате курить нельзя. Ну, что ж… буду выходить во дворик, подумаешь, дело большое.

Тит иногда думал о том, как он будет стоять, и курить на заднем дворике дядиного дома даже в моменты редких лагерных перекуров, когда ждали трелевщика. Он вообще замечал, что размышления о дяде Тео делают что-то особенное с душой: становится, вроде бы не так холодно, и как будто почти не болят мозоли…

Вечер, голодно, и снова барак, тускловатый свет и вечно холодная вода. И еще, слава богу, если она есть. Все! Мыться и спать!

Свесив влажные чистые ноги со второго яруса, он отер их шапкой и залез под тощее выцветшее одеяло, накинув сверху еще и телогрейку.

– Эх, дядя Тео, дядя Тео… скоро уже… вот ведь заживем как! Я все тебе буду делать… и по дому, и если с машиной надо повозиться… все, в общем… лишние руки в доме кому помешают?

А дальше навалился черный беспросветный сон.

Так пролетело еще около полутора тысяч таких же холодных и беспросветных дней и ночей…

                              * * *

Получение визы Тит отнес к одному из чудес божьих. Ибо как невнятный крестик в графе о судимостях мог остаться незамеченным? Но было именно так – клерк вроде бы даже и не взглянул туда, а просто, взмахнув большой печатью, опустил ее на одну из розовых страниц паспорта.

Денег, заработанных в лагере за восемнадцать лет, с лихвой хватило на билет в одну сторону – возвращаться Тит не планировал. Мечты о будущем где-то рядом с дядей Тео растворили всякие помыслы о жизни тут, на родине, которая, впрочем, предала его, не выслушав толком, а затем как-то второпях осудив, будто у Фемиды вот-вот должен был закончиться рабочий день или же начаться обеденный перерыв. Остаток своего восемнадцатилетнего заработка Тит обменял на диковинные заокеанские деньги с портретами, неведомых великих людей. Из родни он ни с кем не прощался: было уже попросту не с кем. Родственники либо давно умерли, либо уехали неизвестно куда. Да и как прощаться с теми, кто тебя не ждал? Квартиры тоже не стало. Мать умерла лет пятнадцать назад, и каким-то образом, в квартире оказались совершенно чужие люди, и спорить, видимо, уже не имело никакого смысла. Да и о чем спорить? О маленькой халупе, тогда как впереди такое огромное и светлое будущее?

– Что за вздор! На что она мне теперь? – думал Тит.

Сейчас его мучила одна единственная проблема – как вытерпеть целую неделю до рейса? Как сделать так, чтоб грудь не разорвало от навалившейся свободы и счастья? Ведь его уже не надо ждать! Оно уже есть! Здесь и сейчас! Ожидание полета в новую жизнь – это и есть начало большого, бескрайнего как укбарская степь счастья…

                              ***

В самолете, несмотря на то, что лететь нужно было почти десять часов, и по большей части ночью, Тит не сомкнул глаз, и лишь изредка поглядывал в черный, без единого огонька, иллюминатор. Он чувствовал, как его счастье все расширяется и расширяется, и что у него уже возникают проблемы, как осознать все то, что с ним происходит. Как благодарить бога за такой колоссальный, необъятный подарок?

– Наверное, – думал он, – будет мало помогать только лишь дяде Тео. Наверное, нужно будет так что-то делать для всех соседей, особенно пожилых. В общем, надо делать побольше всяких добрых дел. Это будет приятно и хорошо. И времени у меня теперь будет очень много.

Стюардесса разносила напитки. Уже светало. Тит выпил чашку теплого кофе и вдруг страшно захотел спать. Это произошло настолько резко, что он едва дождавшись, стюардессы, которая шла обратно по проходу между кресел, вернул пустую чашку, и словно бы провалился в теплое черное небытие.

Сон был неприятный и бессвязный. То он видел себя в лодке, почти затопленной водой, то на каком-то пустыре, где бродили бездомные псы. Страшно не было. Но было в этом что-то странное и настораживающее. И еще он слышал какой-то неприятный свист и видел молнии, разрывающие небо, и снова собак, которые метались в свете грозовых вспышек, не зная куда бежать… И вдруг он ощутил толчок и подумал, что это землетрясение…

Впрочем, он тут же проснулся и понял, что толчок был просто моментом посадки, когда самолет тронул колесами бетон взлетной полосы. Тит потянулся, откинулся на спинку кресла, и вдруг заметил, как время еще больше замедлило свой ход. Можно сказать, что оно почти остановилось. Казалось, что весь мир погрузился в густое масло и теперь любое движение тянется и тянется, и за каждым началом не видно конца.

Уже, было, позвали на выход бизнес-класс, и, кажется, с тех прошел год. Потом еще год, когда на выход потянулись задние ряды. Потом какие-то тетки с неимоверным количеством крикливых детей… и вот, наконец, всем остальным также разрешили встать и выйти. Потом еще длинная предлинная очередь на таможню, расспросы на неизвестном языке… Тит улыбался и только кивал. Какой-то чиновник и полицейские осмотрели его единственную сумку и, опустив еще одну печать на страницу паспорта, показали жестом, где выход.

Теперь предстояло самоеглавное – найти дядю Тео. Тит увидел в конце зала зеленый киоск с окошком и надписью «информация». Тит, пока ждал свой рейс, все же выучил за неделю десятка три слов нового для него языка. Он подошел к киоску и стал втолковывать пожилой толстой женщине, что ему нужен адрес дяди. Что его зовут… – Тит протянул ей бумажку, с написанными латинскими буквами именем и фамилией. Тетка как-то подслеповато посмотрела бумажку и вернула обратно, затараторив что-то очень быстро. Тит стал говорить громче, про себя, видимо, решив, что так будет понятнее. Но тетка лишь вернула бумажку, надписав на ней какой-то адрес. Тит обрадовался, и несколько раз, поклонившись, поблагодарил. Тетка в окошке бюро уже на него не смотрела, отвернувшись к следующему клиенту.

Тит поймал первое же такси и показал адрес, написанный на бумажке. Таксист безразлично кивнул и они поехали. Сначала были закрученные рампы, после широкая многорядная дорога, а когда по сторонам потянулись небоскребы, Тит понял, что он, видимо, уже где-то в центре города.

– Вот ведь как! – думал он, – Дядя, оказывается, в самом центре города живет! Видать очень он уважаемый человек. Вот ведь хорошо-то как! А я, оказывается, не ошибся. Надо будет купить чего-нибудь. Не с пустыми же руками заявиться…

Таксист подъехал к какому-то зданию, где во всю витрину была вывеска «Туристическая информация». Тит немного расстроился, но потом понял, что та тетка в аэропорту, видимо, знает все про аэропорт, а тут, как раз сидят такие, кто знает все и про всех.

– Ну что ж… тоже неплохо.

Он расплатился с таксистом, и вошел в здание. Там сидело несколько скучающих клерков, вокруг на полках стояло множество ярких книжек и журналов, а на столах практически у каждого клерка стоял экран, похожий на телевизор. Тит двинулся к столу, где сидела женщина средних лет, показавшаяся Титу наиболее из всех солидной. Он положил перед ней записку с именем и фамилией дяди Тео, и, улыбаясь, произнес что-то вроде:

– Адрес… знать… нужно… пожалуйста…

Женщина посмотрела на бумажку и что-то спросила. Тит ничего не понял, но сказал:

– Дядя! – и стукнул себя кулаком в грудь.

Женщина снова кивнула и забарабанила под столом словно бы на печатной машинке, и все время, глядя на экран своего телевизора. Тит чувствовал себя неловко. Ему казалось, что его не то не понимают, не то почему-то не хотят с ним иметь дело… Иначе, почему женщина все время смотри в телевизор, а не на него? Однако он оказался неправ. Через минуту послышался какой-то странный звук, и женщина достала откуда-то из нижнего ящика лист бумаги, который и протянула Титу:

– Вот, – сказала она приветливо, – твой дядя.

Тит взял лист и увидел, что там снова написан адрес, но уже другой. Он поднял глаза на женщину и спросил:

– Такси… где?

Женщина что-то затараторила, а после взяла с полки схему, видимо, центра города и положила ее на стол. Она нарисовала крестик на одной из улиц и сказала: «Ты», а после нарисовала другой крестик, совсем недалеко, через две улицы, и сказала: «Дядя». Тит страшно обрадовался, стал кланяться и благодарить. Ему так хотелось сделать этой женщине что-то приятное, и он, оставив сумку в информационном агентстве, выскочил и побежал вдоль улицы, ища глазами цветочный магазин. Через квартал ему встретился один, и Тит купил там три розы. Он снова вбежал в агентство, распираемый от радости, и, вручив розы женщине, схватил сумку и направился к выходу. Она что-то прокричала в след, но Тит не обернулся. Теперь надо еще купить цветов для тети Лины, бутылку коньяка для дяди… ну, и, быть может, конфет. Все это оказалось несложно, и теперь уже можно было приступить к главному – постучаться в дверь своего светлого, счастливого будущего.

Дом, который указала женщина из агентства, Тит нашел довольно скоро. Однако тут была явная ошибка. Тит обошел его со всех сторон, разглядывая по всякому, и ничего не мог понять. Дом был не то, что не шикарный, он был попросту грязный, с облупленной плиткой, бельем на веревках и ватагами разноцветных детишек, скачущих по квадратам, нарисованным мелом на асфальте, и раскатывающих на маленьких велосипедах. Трава у дома была полностью вытоптана, на асфальте везде валялись окурки, пивные банки, пакеты и прочий мусор. Но, делать ничего не оставалось. Адрес нужно было проверить – не уходить же так… Он ступил в подъезд и поднялся на четвертый этаж… Дверь с номером, указанным в адресе была изрядно поцарапана, и замок, похоже, выбивали и после меняли заново много раз. Тит нажал на кнопку звонка, но тот не работал. Тогда он постучал, но так и не услышал по ту сторону никакого отклика. Тогда он постучал громче, потом еще и еще, и лишь после этого внутри послышались шаркающие шаги, а затем тихий голос, принадлежащий, видимо, очень старому человеку, произнес какие-то неизвестные слова.

Тит хмыкнул, и почему-то глядя в потолок, сказал громко на родном языке:

– Простите, Я ищу Тео М… Моего дядю…

За дверью помолчали, а затем голос ответил ему вопросом:

– Кого?

– Тео М. – повторил Тит, – это мой дядя.

– А вы кто такой?

– Я Тит М. – ответил Тит. – Его племянник.

– Я не знаю никакого Тита!

– Как это? Я сын Элизабет и Ноя М. Ной – ваш брат! И у вас еще была сестра Марта! Неужели не помните?

Послышалось лязганье замка, и дверь отворилась. На пороге стоял взъерошенный неопрятный старик в некогда синей футболке и шортах, из которых торчали белые худые ноги. Он оглядел Тита с головы до ног и, явно сомневаясь, произнес:

– Ну, заходите, коль так… Чем я обязан…?

Тит вошел вовнутрь и ему почти ударил в нос запах прелой одежды, давно немытой посуды, пыли, кошачьей мочи и бог весть чего еще. Старик неопределенно махнул рукой в сторону комнаты, и они проследовали туда.

– Ну, рассказывайте… какими судьбами, как говорится…– дядя Тео указал Титу на стул, а сам, кряхтя, стал усаживаться в изрядно обшарпанное кресло.

– Да как вам сказать… – Тит был полностью ошарашен и теперь даже не знал, с чего начать, – я пока сидел… все мечтал вас увидеть, как вы живете… Все родственники говорили, что вы очень важный человек…

– Ну, сами теперь видите, какой я важный, – проскрипел старик. – впрочем… и что же? Ну вот, вы увидели.

– Не знаю…– Тит был уже просто в ужасе. Выстроенные им замки, висячие сады и колоннады падали и рушились как при десятибалльном землетрясении. Вот ушел в гигантскую пропасть разбитый им парк с фонтанами и статуями, вот рухнула и превратилась в пыль главная башня с маяком… Каждое сказанное стариком слово или предложение было словно новый чудовищный подземный толчок, который безжалостно обращал в прах все ажурные постройки, выполненные таким долгим, тщательным и многолетним трудом.

– И все-таки, чего вам угодно? – спросил старик каким-то совсем уж формальным тоном.

Тит вдруг заметил, что он пытается куда-то пристроить букет цветов, купленный для тети Лины, и ему это не удается, и получается, что он лишь перекладывает букет из руки в руки да вертит им словно веником туда-сюда:

– А где тетя Лина? – спросил Тит, – это я ей цветы вот… хотел подарить…

– Не знаю, друг мой, – ответил старик. – Уже десять лет как не знаю.

– Как так?

– Да просто. Она ушла от меня, когда грянул кризис, к какому-то не то юристу, не то доктору. И более я ее судьбой не интересовался.

– А дети?

– Детей она забрала с собой. А по суду мне запретили с ними встречаться. Впрочем, они уже взрослые и им суд со мной встречаться не запрещал. Я же их с тех пор и не видел, а потому также ничего не могу сказать и относительно и их судьбы.

Тит был совершенно сбит с толку.

– Как же так?..

– Да вот так.... молодой человек. Все это сильно сломало во мне что-то, и когда кризис отступил, я уже подняться не смог. Прошу прощения, у вас сигаретки не найдется?

– Да, конечно… пожалуйста, – Тит протянул пачку.

– А вы, наверное, на мою помощь рассчитывали? Судя по вашему растерянному виду?

– Да не то, чтобы…– выдавил из себя Тит смущенно, – но вообще-то мне нужно с чего-то начать новую жизнь… А без помощи хотя бы советом, я не смогу. Все-таки восемнадцать лет – это очень большой перерыв.

– М-да… понимаю…– старик задумался, – но сами видите… Ни денег, ни связей… ни советов тоже. Я давно уже вот так…– дядя Тео обвел комнату каким-то небрежным жестом. – Если хотите, можете переночевать, или даже пожить с недельку, пока осмотритесь, но это, пожалуй, и все, что я способен вам предложить… чем богаты. Извините уж…

Тит с ужасом смотрел на дядю и руины, в которых он жил. И они, безусловно, казались еще страшнее на фоне рухнувших планов.

– Господи, – думал Тит, и уже не слушая дядину болтовню, он, глядя в окно, тихо бормотал про себя слова, запомнившиеся давным-давно, еще будучи в лагере, – «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.¹¹»… Господи, как же легко, оказывается, погибнуть под обломками собственных воздушных замков!

Он посидел еще немного, затем встал, и, поблагодарив за прием и извинившись за беспокойство, тотчас вышел на улицу. Коньяк он решил оставить себе. Теперь предстояло найти просто дешевую, но чистую гостиницу, принять с дороги душ, а после, перед началом новой жизни, и нового пути, хотелось хорошенько напиться.

Монт Тремблан,2008

Звезда

                        (Аркан XVII)

       То было время, когда была ночь всегда…

Человек, имя которого я забыл…

      Уже третий день падал мокрый снег и последние листья – жалкие осколки умирающего веселья – исчезли, уступив место тотальной серости. Город был взят этой серостью в мощные объятия, затопив все вокруг всепроникающей тотальной грустью. То была картина, второпях набросанная на серый холст мощными грубыми мазками: серые ничего не выражающие лица, щекочущие звуки шин, разминающие серую мокрую ваксу, многотысячные стаи ворон, перелетающие зачем-то с места на место. Город, словно гигантское каменное существо пытался уйти в спячку, или, быть может, ему просто хотелось до самой весны забыться и стать безразличным ко всему.

Утором, когда все спешили на работу, он, казалось, ворочался во сне, и оттого добавлялось множество других звуков: тяжелые выдохи автобусных тормозов, дребезжание трамваев и главное – топот тысяч и тысяч ног. Люди огромными толпами шли друг за другом к метро. Некоторые выходили из троллейбусов и автобусов и тотчас вливались в общий поток, некоторые оставляли машины на стоянке неподалеку, но после, всех одинаково засасывало жерло, уходящее куда-то под землю.

Нина вошла в вагон. Было ужасно тесно, как и всегда. И как всегда, когда колеса шумно застучали по рельсам, она задумалась.

– Черт возьми…– размышляла она, глядя на темные мелькающие стены тоннеля,– как же все это глупо… Господи, ну как нарочно… Все летит в тартарары, а тут нате вам – Сэндвичевы острова… Только добирайся, как хочешь, хоть бы и вплавь… А что? – Она улыбнулась про себя, – Сперва по нашей речке-вонючке, потом до устья потом до моря. А там уж и океан не за горами…

Нина усмехнулась и вспомнила как еще в школе на уроке географии, отключаясь от нудного голоса Тамары Петровны, она глядела в окно и мечтала. Она глядела на все туже вонючку и придумывала, как сделать плот и затем уплыть куда-нибудь от этих вечно чадящих заводских труб, неприбранных улиц, и главное – от безумных потоков людей, всегда идущих в одном направлении – утром в метро, а вечером наоборот… Она, как и все девчонки мечтала, что где-то там ее должен бы ждать принц самых что ни на есть голубых кровей, непременно в компании с лошадью белой масти, и что вообще-то жизнь замечательна, и нужно, как говорит мама, просто набраться терпения… Впрочем, папа советовал не ждать от жизни слишком многого. Будет день – будет пища, как говорится…

Диктор прогнусавил название станции и Нина стала пробираться к выходу. Потом был автобус, и, наконец, мимо проплыло, знакомое уже почти десять лет кирпичное здание, когда-то давно покрашенное зеленой краской и обсаженное вокруг так и не возмужавшими липками… Нина никогда не опаздывала, напротив: приходила довольно рано, а уходила, часто позже всех, делая вид, что завалена работой. Дома ей часто казалось, что вот не сегодня так завтра обязательно должно что-то произойти. Например, начальник, весь сияющий как самовар, подойдет и объявит перед всем отделом:

– Нина Сергеевна, а вот приказ о присвоении вам первой категории…

Или же:

– А вот мы вам решили зарплату поднять…

Впрочем, нет. Про зарплату при всех не надо болтать. Лучше пусть он это в кабинете скажет с глазу на глаз. И это ожидание всякий раз делало утро светлее, и хотелось чуть быстрее убедиться в том, что везение все-таки есть, и что на самом деле, ее на работе любят и ценят, несмотря на вечные склоки и мелочные придирки.

У нее почти не было друзей. Когда грянул кризис, все друзья с семьями разъехались в другие страны и города, и Нина стала бояться дружить. Слишком больно было отрывать от кожи каждого из них, приросшего за долгие годы совместных застолий, поездок и кухонных дискуссий. Впрочем, одна подружка все-таки оставалась. Она работала этажом ниже в отделе смет, и они по большей части встречались в курилке, беседуя о разных пустяках. Ирка была неисправимая оптимистка. Притом, что судьба ее вечно бросала то в одни, то в другие жернова, она нисколько не менялась, и лишь смахивая слезы, бросала свое вечное: «Прорвемся!» Нина любила ее и была страшно благодарна за то, что Ирка не была завистлива. То есть – совсем! Ей можно было говорить все: и про поднятую зарплату, и про нового приятеля – летчика гражданской авиации, средних лет, но увы – женатого, и про всякие планы. Ирка всегда при этом улыбалась и говорила: «Молодчина, поздравляю!» И было видно, что это именно то, что она хотела сказать, а вовсе не тщательно замаскированное елейной улыбкой «Ну и везет же тебе, сука!»

С неделю назад, когда упал, будто с неба этот выигрыш, Нина, не задумываясь, сообщила об этом Ирке. Честно говоря, она ожидала, что хотя и импульсивная, но все же расторопная подруга посочувствует:

– Ну, нет денег на билеты, так и ладно. Забудь и не расстраивайся.

Однако случилось прямо противоположное. Ирка, выкатив глаза, накинулась на нее чуть не с кулаками:

– Ты что дура? Денег у нее нет! Так займи! Когда еще такой случай будет? Идиотка! Езжай! Познакомишься там с кем-нибудь… То да се, может, из дыры этой вырвешься куда-нибудь! Поняла?

Нина только отмахивалась. Она не знала что делать. Страх от одной мысли, что долг скует ее на долгие годы по рукам и ногам, приводил в панический ужас. Если бы можно было этот билет продать, она бы сделала это, не задумываясь, но на нем было ее имя. И это был, собственно, и не совсем билет. Просто ее угораздило выписать журнал, обещавший много рецептов, выкроек и бесплатных советов, а после там внутри состоялась лотерея, и ей прислали уже готовую оплаченную путевку. Проблема была только в оплате проезда: это было за ее счет. Билеты до Сэндвичевых островов стоили в оба конца почти две c половиной тысячи… Она отродясь таких денег не видела.

Но Ирка не отставала:

– Ну хочешь, я тебе одолжу пятьсот? Больше нету. Ну, а остальные наскребешь как-нибудь…

– Не знаю…– мялась Нина, – не могу… Страшно… Может посоветоваться еще с кем?

– С кем? – не унималась Ирка.

– Не знаю… – вздыхала Нина, – Но может, кто еще какую-то идею подаст?

– Да какая тут может быть идея? – кричала Ирка, – Или ехать, или нет, но так только последний идиот поступит! Когда еще такая звезда взойдет на твоем небосводе?

– Легко тебе говорить… – говорила Нина тихо.

– Что значит, легко? Говорю, что думаю. Вот и все.

– Ой, Ирка, я не знаю… Ну… посмотрим, короче. Месяц еще впереди.

 Нина, конечно же, понимала, что несет чепуху, что никаких советчиков в таком деле быть не может, а могут быть только те, кто дал бы или не дал денег.

– Но, с какой, собственно, стати, «дал бы»? А у Ирки все просто: езжай, а там разберешься… Нет, так нельзя. Это только советы легко разбрасывать… Стоп! А ну как я на нее сумею путевку переписать? Это же она ведь меня на этот журнал подписала. Вдруг те согласятся? Какая им, собственно, разница? Да никакой, наверное…

Нина задумалась:

– Это что же получается, что я Ирку на остров тот в наказание как бы хочу отправить? А вдруг она права, и это шанс? Да нет, там, наверняка толпы, таких как я ходят… Пусть сама едет.

Дома Нина сидела, и, глядя мимо светящегося экрана телевизора, все думала и думала, будто вновь и вновь перелистывая книгу с записями «за» и «против», уже ставшую изрядно толстой и засаленной. На удивление, «за» тоже было немало. Среди довольно простых и очевидных «за» было то, что она уже пять или шесть лет вообще не отдыхала, и что так, пожалуй, в конце концов, можно свихнуться. Были и эфемерные, почти бредовые «за». Например, такое, чтобы раздобыть хорошую камеру, наделать, снимков и написать после статью, которую можно будет кому-то предложить, и, таким образом, быть может, сменить ненавистную работу – она ведь мечтала когда-то о журналистике… Были и прагматические «за»: оторваться в Duty Free. Давно уже пора было бы себя побаловать… Но мрачно нависающие «против», словно злобный Прокруст обрубали все, что высовывалось даже слегка с «ложа обыденности».

Придя утром на работу, она тотчас села в свое кресло с замусоленными подлокотниками, и, глядя в мутноватое окно, набрала номер редакции журнала. На удивление, ответили сразу. Нина, немного замявшись, попросила кого-нибудь, кто занимается путевками.

– Деньги вместо путевки получить нельзя!– ответил мерзкий, похожий на автомат голос, какие обычно принадлежат людям, знающим абсолютно все, и при этом не способным помочь даже в элементарных вопросах.

– Я знаю, – ответила Нина кротко, – а переписать можно на кого-нибудь другого?

– Сейчас… – ответил мерзкий голос.

 Нина ждала около минуты, слушая в трубке какую-то дурацкую музыку, перемежающуюся заверениями о том, что, подписываясь на журнал, вы привносите в свою жизнь одно из самых ярких событий…

– Привнесла уже, – подумала Нина.

– Слушаю вас,– отозвался на другом конце уже другой голос, принадлежащий, по-видимому, молодому человеку, способному продавать снег эскимосам.

– Простите, – начала Нина, – я тут выиграла путевку…

– А, поздравляю, поздравляю… От души. Это была отличная идея разыграть лотерею. Вы довольны?

– Да…Но…

– Прекрасно! Когда вернетесь, позвоните и расскажите как там и что… А мы о вас напишем, хорошо?

– Да, но я бы… Я не могу ехать… Можно…

– Нет, деньгами получить нельзя. К моему глубокому сожалению.

– А переписать на кого-нибудь?

– Переписать? Зачем?

– Потому что я не могу ехать. Понимаете? – Нина чуть не заплакала.

– А что случилось?– спросили в трубке немного настороженно.

– Да ничего не случилось. У меня просто нет денег на билеты…

– Ссуду возьмите, – мгновенно посоветовал молодой человек.

– Кто ж мне даст? Да и как отдавать? Вы же знаете, какие сейчас проценты?

– У нас возьмите. У нас процент ниже, если под гарантию недвижимости, – обрадовался молодой человек.

– Нет. Можно мне путевку переписать на кого-нибудь? – твердо спрсоила Нина.

– Ну, вообще-то, так не положено, но если вы нам приведете пять подписчиков, то тогда можно подумать…

– Я перепишу на человека, который у вас уже подписчик со стажем, или же просто не поеду.

– Да? Ну что же… Я подумаю. Перезвоните мне завтра, и на всякий случай приготовьте паспортные данные нового кандидата. Но, я пока ничего не обещаю. Договорились?

– Да, – ответила Нина.

– Ну, вот и хорошо. Всех вам благ! – и в трубке раздались короткие гудки.

Нина даже не успела спросить, с кем она говорила.

Спустя час, она вытащила Ирку в курилку.

– Что случилось?

– Ничего. Ты на острова поедешь, – сказала Нина серьезно.

– Ты что с ума сошла? – почти закричала Ирка.– С какой это стати?

– Как с какой? Только идиотка ведь откажется, верно? А денег наскребешь как-нибудь… – добавила Нина почти злорадно.

– Да, нет, я-то наскребу, ну а ты как? Это же такой шанс! Нинка, не дури, поезжай. Ну, разгребешься с деньгами. Не бойся.

– Нет, Ирка. Я уже решила. Так ты поедешь или нет?

Ирка опустила глаза:

– Дай подумать пару дней. Если с деньгами утрясу, то поеду. – Она почему-то чмокнула Нину в щеку и убежала в свой отдел.

                              ***

Проводы были бурные. Было много выпито и съедено, но говорилось все одно и тоже, словно бы вытаптывалась маленькая полянка вокруг центрального столбика. Что-то болтали про акул, про людоедов и про то, что там бывают пляжи, где загорают без ничего… Ирка смеялась, что-то отвечала, затевала тосты и тотчас устремлялась с кем-нибудь танцевать. Нина стояла на балконе и курила. Вино немного разобрало и захотелось плакать… Она вдруг только сейчас вспомнила, как когда-то давно увидела фильм о каком-то безымянном острове и, как она заворожено, смотрела на экран. И как еще долго потом мучили сны, в которых она проносилась босиком по белому песку под пальмами, голая, коричневая и свободная. Иногда сны были настолько яркими, что она просыпалась и плакала оттого, что это не наяву, или же пыталась быстренько снова заснуть, чтобы еще чуть побыть там, в той жизни…

– Как же я это забыла? – подумала Нина. – Ведь… – слеза катились по щекам, – ведь я же молилась тогда, просила забросить меня туда… Вот эта молитва и разрешилась, а я…

Нина плакала и изо всех сил сама себя успокаивала:

– Ну, когда это было! Еще ведь в школе… а в пустую девчачью голову, чего только не забредет… Нет, это не из-за молитвы. Это само по себе. Просто так получилось… Совпадение просто…

Она курила одну сигарету за другой и смотрела куда-то в ту сторону, где «вонючка», петляя, огибала большой завод…

– На плоту была готова плвть…– Нина опять заплакала.

Гости уже почти разошлись, и на балкон вышла Ирка.

– Эй, ты чего?

– Да, ничего, – сказала Нина устало,– пойду я, Ириша…

– Хочешь, останься…– предложила Ирка.

– Да, нет, спасибо. Пойду я уже… Отдыхай…

                              ***

Нина взяла отпуск за свой счет, с тем, чтобы проводить Ирку в аэропорт. Они ехали в автобусе, и Ирка непрерывно болтала, глаза ее горели – она предвкушала будущие впечатления. Нина почти не слушала, иногда кивала или улыбалась в ответ. А параллельно, в ее голове свилась кольцом холодная страшная мысль:

– А ведь Ирка больше не вернется… То есть, может, и вернется, конечно, но, скорее всего ненадолго. Как говорится – вещи собрать. А потом опять укатит, и уже, на сей раз, навсегда…

Эта мысль настолько поразила Нину, что она как-то по-особенному уставилась на Ирку.

– Ты чего?– удивилась та.

– Ир, ты возвращайся, ладно?– попросила Нина. Она хотела, чтобы получилась не просьба, а, скорее приказ, твердый и безапелляционный, но получилась именно просьба, довольно жалкая и заискивающая.

– Ты что, Нинка, что с тобой? – спросил Ирка испуганно.

– Не знаю… Просто подумала, что если ты уедешь… То… В общем, мне даже уже и пойти не к кому…

– Ну что ты говоришь такое? Куда ж я денусь? Через три недели как штык. Чего тебе привезти, говори.

– Да ничего, спасибо. Приезжай просто.

– Ладно. Сама соображу. Не вешай нос. Приеду, пойдем куда-нибудь. Может, театр, какой приедет. Хочешь?

– Ты, главное, приезжай. – Сказала тихо Нина. – И тогда все будет хорошо. Вот увидишь.

– Так ведь и так все хорошо! Оглянись по сторонам! Что ты все время такая кислая? Случилось чего? А ну говори!– потребовала Ирка.

– Да нет. Просто не люблю провожать. Мне всегда это трудно… Не обращай внимание…– Нина отвернулась к окну.

Потом был аэровокзал, видимый сквозь туман слез, прощания, безразличные пограничники… И вот, самолет стал превращаться в точку с дымным хвостом. И Ирка уносилась в неведомые дали… Может быть, что и навсегда… Затем взревел и оторвался от земли другой самолет, потом третий, и диктор безразлично выкрикивал какие-то слова, которые почему-то терзали душу…

– Амстердам… к досмотру… Барселона… задерживается… прибывает.. 10:20 Чикаго… задерживается… Токио… Просьба пройти…

Нина вышла из автобуса и поняла, что город пуст. Идти было решительно некуда. Было совершенно все равно где жить и что делать… Она вспомнила, как мечтала давным-давно, что будет бежать в едва видимом купальнике по белому ослепительному песку острова с позабытым названием, как будет бросать хлеб полчищам разноцветных коралловых рыб, как встретит кого-то важного, кто непременно спросит ее о чем-то очень важном… А потом все важное в жизни устроится само собой… И кто знает, может, и устроилось бы…

– Может быть… Может быть… Может быть… –твердила она, стискивая зубы и опускаясь по ступеням вниз, под землю, туда, где вечно грохочут колеса неугомонных поездов.

Оттава 2003

Дитя Солнца

                   (Аркан XIX)

Сегодня уже сложно сказать, что именно двигало Егудой в его решении покинуть дом: обида ли за все то презрение, которое ему довелось испытать, ненависть ли? Да и какая разница? Ясно, что его не любил никто: отец, потому что Егуда слегка прихрамывал от рождения, и потому не годился для карьеры Храмового стражника, задуманной отцом еще до рождения сына. Он приложил очень много сил, налаживая соответствующие связи. И, как теперь уже понятно – впустую. Детвора из бедных семей не любила его оттого, что семья Егуды была довольно зажиточной, и им казалось, что он чванится. Хотя, откуда им это могло показаться непонятно, ибо Егуда всегда был очень скромен и покладист.

Детвора же из семей побогаче, не любила его потому, что им казалось, что он, по их же словам, был «и нашим и вашим». Это, пожалуй, было верно, поскольку Егуда пытался найти друзей хоть где-нибудь, но не находил их нигде.

Шауль и Ешуа держались особняком. У них был свой мир, в который они не впускали никого, и со стороны Егуды, искать их дружбы было бы слишком самонадеянно. Но он все же искал. Он восхищался силой Шауля и умом Ешуа, но ничего более своего восхищения не мог привнести в их союз. Как-то Ешуа насмешливо сказал:

– Мы будем с тобой дружить, если скажешь, может ли человек проникать в свое прошлое?

– Нет,– уверенно ответил Егуда, которому ответ показался очевидным. И еще он радостно подумал, что, наверное, теперь он, наконец-то нашел друзей.

Но Ешуа надменно улыбнулся и спросил:

– А почему же тогда мы видим сны о прошлом? Значит, оно где-то есть?

– Не знаю…– растерялся Егуда. – А зачем тебе нужно идти в прошлое?

– Так мы тебе и сказали!– засмеялись оба. – Вот если скажешь, как человек может проникнуть в прошлое, так и быть – будем с тобой водиться,– и с этими словами они развернулись и побежали вглубь масличного сада.

В эту ночь Егуда не спал. Отчаяние и обида сдавливали его грудь, он плакал, иногда, как будто все же засыпал ненадолго, но после все равно просыпался и думал, думал…

– Почему все так устроено? Почему, того, кто искренен – все отвергают, а тот, кто лицемерит, бывает обласкан? Со мною что-то не так. Не может быть, чтобы человека не любил вообще никто, даже Бог… Впрочем, мать любила меня, но ее уже пять лет, как нет в живых… Через год мне будет четырнадцать, и по закону я стану полноправным мужчиной, полностью ответственным перед людьми и Богом… Но я не могу быть ответственным по законам, которых я не понимаю. Нет, десять главных законов понятны и очевидны, однако за какую провинность я расплачиваюсь теперь? Я никого не убивал, я не крал, не лжесвидетельствовал… Я, конечно, засматриваюсь иногда на чужих жен, но это со всеми бывает. Он вспомнил, как Шауль с Ешуа обсуждали прелести жены торговца хлебом и даже, как будто, покраснел… В эту ночь он решил, что Ирушалаим для него отныне пуст и более его здесь ничего не держит, ибо в этом городе он не нашел ни правды ни любви. Небо еще не начало сереть, когда он встал и на цыпочках вышел во двор, взял мешок, бросил в него пару лепешек, сорвал с дерева несколько фиг, и, тоже забросив их в мешок, выскользнул за ворота. Впереди лежала неведомая дорога, над которой висели безразличные прохладные звезды.

                              ***

Прошло около двадцати лет. Вечный город Ирушалаим жил своей жизнью, и уже давно никто не помнил, что когда-то в семье торговца коврами жил хромой мальчик. Отец Егуды никогда и не пытался искать пропавшего сына, и даже думать о нем забыл уже спустя месяц после его исчезновения. С неделю в народе ходила молва, что Егуда сбежал с сирийскими торговцами, другие говорили и вовсе нелепицы вроде того, что мальчика схватили римские солдаты и увезли в Кейсарию… Впрочем, такое случалось, хотя и редко. Так или иначе, но спустя месяц после его исчезновения, уже никто и не вспоминал о том, что Егуда когда-то жил на этом свете.

Однажды, в один прохладный уже осенний день, в город через Яффские ворота вошел с караваном торговцев молодой человек. То был явно один из погонщиков. Получив деньги за работу, он двинулся в восточную часть города, где когда-то жили Ешуа и Шауль. Город сильно изменился и Егуда часто останавливался, спрашивая дорогу. Он говорил на родном арамейском, но странный акцент, похоже даже не греческий, выдавал в нем чужака из очень далеких, быть может, даже северных стран. Он миновал Мусорные ворота, обогнул южную стену Храма с воротами для простолюдинов, и вскоре увидел Гефсиманию и Елеонскую гору.

Присев на камень у дороги, он стал ждать. Прошло часа два и солнце раскалило дорогу, над которой уже поднимались, словно призраки горячие струйки воздуха. Ешуа он узнал сразу, хоть тот, конечно и сильно изменился за эти двадцать лет. Он узнал его, еще, когда тот выходил из Овечьих ворот, погоняя осла, нагруженного тесом. Ешуа же не узнал Егуду, и уже, было, прошел мимо, когда Егуда окликнул его.

– Откуда ты знаешь мое имя, странник? – удивился Ешуа.

Егуда молчал, и лишь слегка улыбался. Ешуа явно что-то припоминал, щурил глаза, потирал нос, и было видно, что удивление его растет. Вскоре, он уже смотрел на Егуду, словно бы на призрак:

– Егуда?..

Тот только шире улыбнулся.

– Но ведь ты… говорили… будто бы… погиб у римлян в плену?

– Ну, как видишь, нет, – он подошел слегка хромая к Ешуа и обнял его.

Тот высвободился, и снова спросил:

– Но как же?.. Где же ты был все это время?..

– Мало двух слов, чтобы вместить в них двадцать лет. Быть может, мало и двадцати вечеров, но я расскажу тебе все, что ты пожелаешь знать.

– Твой отец умер семь лет назад…– как бы размышляя, сказал Ешуа.– Кто нынче живет в бывшем твоем доме мне не известно. Если ты хочешь, войди в мой дом и живи, сколько тебе будет нужно…

– Спасибо.– Скромно ответил Егуда.– Ты женат?

– Конечно. Разве можно мужчине быть не женатым? Мне ведь уже тридцать два…

– И дети есть?

– Детей Бог все не давал, и вот только четыре месяца, как Мирьям зачала.– Ешуа улыбнулся.

– Благословенно имя Его…– ответил Егуда, подняв глаза к небу.

– Истинно так! – ответил Ешуа с готовностью, – Но, что же мы стоим? Пойдем в дом, – и Ешуа хлестнув осла, погнал его вверх по Елеонской горе.                                     ***

– И что же теперь?– спросил Егуда, подливая вина себе и Ешуа.

– Ну, кто знает? Бог отвернулся от нас, как ты видишь, и это понятно. Еще пророк Ирмиягу говорил, что Богу противен дым Храмовых жертвенников. Но кто на земле Иудейской слушал пророков? Храм стоит, и дым жертвенников все летит вверх… И Бог лишь смотрит, как римляне поганят нашу землю. А может, это Он их и привел? В наказание нам…

– Кто знает, кто знает…– Егуда задумался.

– О чем ты думаешь? – спросил Ешуа.

– Я думаю о том, что видел в землях северян… А еще… знаешь, я даже в детстве не очень понимал, зачем Богу нужны жертвенные животные? Ведь он их может сотворить сам сколько угодно… Да и человеку не так уж сложно заколоть барашка и бросить его в жертвенное пламя… Так в чем же жертва, если одному это ничего не стоит, а другому попросту не нужно? Другое, дело, если один отдает самое дорогое, что у него есть, и это «дорогое» настолько редкое, что и сам Величайший не может его создать так уж запросто… В этом случае – подобное действие мне было бы понятно…

– А что же Всевышний не мог бы создать? Разве есть такое на земле?– спросил Ешуа заинтересованно.

– Ты всегда был умен, – ответил Егуда, – ты был всегда гораздо умнее меня. Подумай сам.

– А ты точно знаешь, что такое бывает?

– Да. Точно.– Егуда и, откинувшись на подушку, прислоненную к стене, стал поглаживать бороду.

– Что же это… не знаю… может… большой изумруд, величиной с Храм? Нет, это, пожалуй, не трудно для Него… – размышлял Ешуа.

– Ну, хорошо, а мог бы Всевышний создать изумруд, который не смог бы поднять Он сам?

– Не шути так…– Ешуа задумался, – хотя… я не знаю…

– Ну, хорошо, – Егуда опять склонился над столом, – зачем человек приходит на эту землю? Почему в начале все одинаково слабы, милы и забавны, а после дороги их расходятся, и один становится сильным, другой слабым, один добрым, другой злым?

– Ну, и это дело рук Всевышнего…– сказал Ешуа утвердительно.

– Значит Всевышний делает людей злыми, а после наказывает за зло? Так? – спросил Егуда.

– Нет, злыми они делаются сами…– уже менее уверенно ответил Ешуа.

– Вот! Сами! Ты сам это сказал! А кого больше на земле? Злых или добрых? Грешников или праведников?

– Конечно, праведников меньше,– ответил Ешуа с прежней уверенностью.

– Так не это ли сокровище в глазах Божьих? Если грешников на земле – как булыжников на дороге, а праведников меньше, чем больших изумрудов?

Ешуа задумался.

– Так ты к чему это говоришь? Уж не хочешь ли ты приносить в жертву праведников?

– Нет. Не совсем. Праведник сам должен сделать эту жертву. В этом все дело. Я видел это у северян. Чтобы улучшить «кровь народа», они как бы делают «кровопускание». Для этого избирается лучший из лучших, и если он согласен, он сам ложится на жертвенный камень и уходит к Богу. И отныне его называют не иначе как Дитя Солнца, или Спаситель. О нем помнят после многие поколения. Этот человек становится героем и о нем слагают легенды и песни. Понимаешь?

– А кто же его убивает? – спросил Ешуа немного ошарашено.

– Конечно же, жрец, местный первосвященник. Это, кстати, важно. Иначе жертва неотличима от убийства или же гибели на поле брани…

– Значит, ты думаешь, что если найти в Иудее праведника, и уговорить его лечь под меч, а затем уговорить Каифу сделать это… то тогда народ Иудейский будет свободен?

– Кто знает… – вздохнул Егуда, – Но я видел, как менялась судьба тех людей, ну, у которых я был, как отступала засуха, как они с малыми силами разбивали огромные полчища врагов. Это ли не знак Божий?

Ешуа повернулся и зажег светильник, и тотчас масляный дым тонкой черной струйкой устремился к потолку.

– Интересно, а вот ты бы смог лечь под меч?– спросил Ешуа.

– Нет. Мне нельзя. На мне грехи несмываемые.– снова вздохнул Егуда.

– Грехи?– удивился Ешуа.

– Да, грехи…– туманно ответил Егуда.

– Ты убил кого-то?

– И это тоже. Но не это главное. Я, знаешь ли, поклонялся другим богам. Богам северян. Понимаешь?– медленно ответил Егуда.

Ешуа медленно привстал, а затем резко сел и глаза его округлились от какого-то неописуемого ужаса:

– Да как же ты мог?..– только и смог спросить он.

– Как-как… А как бы я иначе узнал о жертве Дитя Солнца? Да и спасение жизни, как мы знаем, важнее соблюдения субботы, не так ли? Хотя, здесь, конечно, не нарушение субботы, а кое-что посильнее, но я все рано думаю, что был прав. Я уверен, что Бог привел меня в те земли, чтобы показать нечто важное. А затем я вернулся целый и невредимый обратно. А ведь я мог погибнуть уже раз двадцать, поверь! Не замешан ли здесь Промысел Божий?

– Так… Но… Как же ты теперь?– тихо спросил Ешуа.

– Да никак… Я сделал это из любви к своему народу, если за это полагаются вечные муки, то так тому и быть. Я знал, на что шел…

– И ты знаешь хоть одного достойного праведника?– спросил Ешуа с интересом.

– Да, знаю, – ответил Егуда почти равнодушно.

– И кто это?

– Да хоть бы и ты…

– Я?! – Ешуа был удивлен до крайности.

– А почему бы и нет? – спокойно ответил Егуда, – Насколько я помню, ты был всегда набожен, всегда соблюдал субботу и пост ссудного дня. Ты, хоть и обсуждал прелести чужих жен, но больше из похвальбы, нежели от похоти. Ты не лжесвидетельствовал, не убивал и не крал… Конечно, как и все люди, ты грешен, но твои грехи, в отличие от моих, можно очистить. И тогда ты бы стал настоящим праведником…

– Как очистить?– руки Ешуа затряслись.

Егуда снова облокотился о стену, и смотрел куда-то в потолок. Он скатывал пальцами из хлеба шарики и отправлял их в рот один за другим, временами запивая вином:

– Ты должен поститься сорок дней и ночей, ты должен молиться и ты не должен знать все это время своей жены.

– Как поститься? Сорок дней без воды и еды?– Ешуа был изумлен до крайности.

– Нет. Полностью без воды и еды нужно выдержать только три средних дня, все прочие дни ты можешь есть и пить, но только то, что я тебе принесу. В основном это хлеб и немного овощей или фруктов.

– А потом?

– А потом, находясь в здравом уме и трезвом рассудке, ты должен будешь принять смерть. От Каифы…

– Нет… Я не могу… Мирьям только зачала… Она умрет от горя, и мой первенец… Что с ними будет?

– Я бы позаботился о них, – спокойно ответил Егуда.

– Нет… Не знаю… Да и как знать, что ты прав? Почему надо верить каким-то северянам?

– Я не уговариваю тебя. Я просто рассказал о том, что видел. Если ты не чувствуешь в себе сил для такого подвига, я пойду дальше искать другого. Я не вижу иного пути, чтобы прекратить беззакония на земле Иудейской. Как ты сам сказал, Бог давно отвернулся от нас.

Ешуа молчал. Он налил еще вина и залпом выпил. Затем он молча, не моргая, смотрел на тускловатый язычок пламени.

– Давай я завтра соберу друзей, и ты расскажешь о своем знании. И мы поговорим все вместе…

– Что ж… Завтра так завтра, – тихо ответил Егуда и развалился на лавке, подсунув под голову свой мешок.

                              * * *

Завтра наступило. И это была суббота. Делать ничего было нельзя, но можно было предаться беседе. Пришли трое: Шауль – он был теперь писарем в лавке какого-то купца; Матиягу – Егуда тоже знал его с детства, но за двадцать лет он немного осунулся – работа каменщика не самая легкая, и Йоханан –Егуда прежде с ним не встречался.

Мирьям принесла хлеба и фруктов, вина и козьего сыра и тотчас удалилась.

Ешуа налил всем вина.

– Егуда бывал в дальних странах, и он говорит, что знает как изгнать римлян,– коротко сказал он собравшимся.

Йоханан стал потирать ладони: он предвкушал драку. Егуда, глянув на него, коротко заметил:

– Это не заговор. Я не думаю, что римлян можно изгнать силой.

– А как же?– удивился Шауль.

– Именно для этого я и собрал вас здесь. Чтобы вы узнали то, что удалось увидеть мне… – и Егуда вновь рассказал всем о жертве Дитя Солнца.

Все опешили:

– Ты хочешь принести в жертву человека? – затараторили все присутствующие.

– Нет. Не я. – ответил Егуда устало. И он вновь повторил свои вопросы о праведниках и грешниках и снова доказал, что именно праведники – есть высшее сокровище в глазах Бога.

Все молчали. Шауль отламывал хлеб, и, обмакивая его в тарелку с сыром, отправлял кусочки в рот. Йоханан ерзал на скамье – затея ему явно была не по душе. Матиягу просто молчал.

Тишину прервал Егуда:

– Я никого ни к чему не принуждаю, ибо весь смысл в том, чтобы это было сделано добровольно и в здравом рассудке… Я пойду дальше. Быть может, в Галилею… Быть может, в Самарию… Не знаю пока. Но думаю, что во всей земле Иудейской есть хотя бы один праведник, кто не побоится смерти и поверит…

Он встал. За ним встал Ешуа:

– Я пойду с тобой. И если же ты не найдешь никого, более достойного… быть может, тогда…

Затем встал Матиягу:

– Я пока не очень верю тебе, но после этой встречи, я не смогу больше выкладывать стены римских домов… Я знаю, что буду мучиться оттого, что упустил что-то важное… А может, я и верю тебе… не знаю… Если можно, я пойду с вами и попытаюсь понять… возможно, со временем что-то изменится… Дорога часто приносит понимание.

Йоханан же вскочил и в запале заявил:

– Я только что получил наследство. Оно не очень большое, но, на короткое время, думаю, хватит… Кроме того, в дороге бывает много всякого, а кто из вас умеет обращаться с ножом или мечом? Я пойду с вами. Мои деньги – ваши деньги…

Шауль молчал. А потом сказал, глядя в пол:

– Я с вами не пойду. Я не могу. Но я вас не выдам. Верьте мне. И если что-то когда-то будет от меня зависеть – я ваш раб.

                              ***

Четверо странников шли вдоль Галилейского моря. Волны набегали на берег, и у воды было чуть прохладнее, чем у предгорья. Они увидели рыбацкую лодку, и подошли к ней.

– Мир вам! – сказал Егуда, – Добрый ли улов?

Рыбаки смотрели исподлобья и не отвечали.

– Мы бедные странники, – сказал Ешуа,– мы просто хотели пожелать вам удачи… доброго улова…

Рыбаки по-прежнему молчали и Йоханан тихо сказал:

– Дикие люди эти галилейцы, пойдем отсюда…

Но Ешуа сел на прибрежную гальку, и глядя в глаза одному из рыбаков, спросил:

– Хочешь ли ты, чтобы римляне ушли из нашей земли?

Рыбаки недоверчиво попятились: пришельцы вполне могли оказаться провокаторами, и скажи лишнее слово – тотчас окажешься на виселице. И это еще, в лучшем случае.

– Улов не зависит от того, кто именно собирает налоги, – ответил один из рыбаков осторожно.

Егуда встал:

– Пойдем, – сказал он тихо Ешуа, – сегодня переночуем где-нибудь здесь, а завтра пойдем в Гамалу. Я слышал, что это добрый город…

Рыбаки тихо шептались на каком-то самарийском наречии, а затем тот, кто говорил прежде, видимо, старший, сказал:

– Если вы захотите, вы можете переночевать в нашей хижине.

Ешуа посмотрел на Егуду и тот кивнул.

                              ***

Шимон, так звали старшего из братьев рыбаков, положил на стол лепешек и вяленой рыбы. Все сели за стол и Шимон, преломив хлеб, передал его по кругу. Йоханан достал из мешка флягу с вином. Ели молча, и лишь после того, как фляга обошла второй круг, Шимонспросил:

– Что вы ищете в наших краях?

– Мы ищем праведника, ответил Ешуа.

– Праведника? – удивился Шимон и засмеялся, – здесь? Разве вы не знаете пословицу, что ничего доброго из Галилеи прийти не может? Быть может, вы просто теряете время?

– Не знаю, – ответил Егуда, – мы ищем повсюду… Галилея выглядит не хуже других земель.

– А зачем вам праведник?

– Долго рассказывать…– уклончиво ответил Егуда.– Но только праведник сможет вызвать милость Всевышнего. А только Всевышний может изгнать римлян…

Шимон как будто вздрогнул. Эта тема была ему явно не по душе. И он ловко перевел беседу в другое русло:

– А кто, по-вашему, праведник? Вот, скажем, я: труд занимает всю мою жизнь, и уже более не остается места даже для мыслей. Сам же по себе труд – дело богоугодное, ибо, не сказал ли Всевышний Адаму, что отныне будешь добывать пищу в поте лица своего?

– А помнишь ли ты первую заповедь? – спросил Ешуа.– Остается ли у тебя время для мыслей о Всевышнем? Любишь ли ты его?

– Нет,– признался Шимон.– Не остается. Утром у меня бывает только одна мысль, как бы правильнее встать по ветру, чтобы выловить побольше рыбы, а к вечеру я уже вообще не думаю ни о чем… Я даже не могу сказать, когда именно я засыпаю… Но субботу мы чтим. В субботу я часто думаю.

Егуда почувствовал, что на него накатывает «черная волна». Он упал, зубы его стиснулись, он ощутил боль и затем, как всегда, он увидел свет, с появлением которого боль отступала. И как всегда голос… он был везде и нигде, он заполнял все пространство и затапливал смыслом душу. Это даже и не был голос в том смысле, как это понимают люди. Это было нечто вроде мгновенного понимания, которое тотчас заполняет все существо и становится хорошо и спокойно. И более уже нет места неуверенности, сомнениям или роптаниям. Свет заливал всю его душу, а затем он очнулся. Было уже утро.

Шимон и его брат Аарон против обыкновения не ушли в море. Они, и все товарищи Егуды сидели у стола и с благоговением и ужасом смотрели на Егуду. Когда он открыл глаза, Ешуа поднес ему чашу воды.

– Что это было? – спросил он.

– Я не знаю. Это редко бывает, – шепотом ответил Егуда. – Это как будто накатывает какая-то черная волна.

– А кто такие «нищие духом»? – спросил Ешуа.

– Не знаю…– с удивлением ответил Егуда, но тотчас понял, что это не так. – Впрочем, нет… Я понял так, что то, о чем говорил Шимон – есть одна из возможных граней праведности. Труд – не хуже, а часто и лучше молитвы…

– А почему «кроткие» унаследуют землю? – спросил Матийягу.

– Много ли тебе, Матийагу, нужно земли, чтобы отдохнуть?

– Нет…

– Вот мы и странствуем от места к месту, мы не требуем ничего, и взамен получаем всю землю, на которой побывали когда-либо… Ибо все, что увидено, навсегда остается с тобой.

                              ** **

Мы сидим в Галилее уже много месяцев, и что? – закричал Йоханан, – деньги на исходе, а мы не знаем главного – КТО?

Егуда почувствовал, что снова накатывает волна… Глаза застлало черным, подступила тошнота, но ненадолго, всего лишь на мгновение, потом отпустило, но было все равно плохо, хотелось вывернуться из каких-то тисков, закричать, но не хватало воздуха даже на то, чтобы дышать. Потом, как всегда возник свет, и Егуда увидел реку, а рядом, на берегу человека. Он был наг, покрыт болячками и его сотрясала мелкая дрожь… Он также увидел три горы и тотчас понял, что это ориентир, а затем настала благость, когда он ощущал себя везде, и ощущал, что голова знает все, несмотря на боль… Знание его было каким-то безграничным и полным, и более уже не оставалось места для вопросов… Миров много… Бог везде и всегда, и он Закон… Звезды горят, подобно масляным светильникам, но горит в них не масло, а нечто, чего на земле почти нет… Болезни возбуждаются маленькими существами, невидимыми глазом… время на земле и на небесах летит с разной скоростью… свет – самое…

– А…что? Где я? – Егуда очнулся.

– Ты стонал, и ты уже больше суток без сознания… – ответил Матийягу.– Что нового?

– Мы уходим…– сжимая виски, ответил Егуда, – на Иордане живет какой-то отшельник. Ответ есть у него. Выходим сегодня.

Матийягу пожал плечами – не привыкать. После полудня они двинулись в путь. Несколько часов они шли в тени гор и затем вышли к излучине Иордана.

                              ****

Человек сидел на берегу, и, казалось, плакал. Тело его было покрыто болячками, или, быть может, солнечными ожогами. Он был очень худой и будто бы не в себе. Все подошли и окружили безумного. Оказавшись в тени, он оторвал лицо от ладоней и посмотрел мутными глазами по сторонам.

– Кто вы?– спросил он тихо.

– Ты…Йоханан Пустынник? – спросил в ответ Егуда.

– Кто вы такие? – закричал человек, – Я никого не звал! Я никого не хочу видеть!

– Я знаю, – ответил Егуда.– Меня послал Он…Егуда многозначительно посмотрел в небо. – Ответь всего на один вопрос, и мы оставим тебя в покое: Кто?

Пустынник посмотрел каким-то слепым взглядом, а затем встал, взял Ешуа за рукав, и потащил его к реке. Ешуа не сопротивлялся. Йоханан завел его в реку почти по грудь, а затем стал поливать водой из ладоней…

– Вот оно спасение, вот оно, – приговаривал он, – услышал Всевышний меня....

Он поливал Ешуа водой несколько минут, а затем он сказал:

– Ступайте и делайте свое дело, ибо я сделал все… – И помедлив, добавил странную фразу, обращаясь почему-то только к Егуде, – Сорок дней и ночей!!! Слышишь? Сорок!!!

                              ***

Егуда оставил всех спутников в поселке у Кумрана, а сам полез вместе с Ешуа в гору. Они карабкались несколько часов и после вышли на довольно ровное место, окруженное горами со всех сторон. Там они нашли небольшую пещеру, затем собрали немного сухой травы, сколько было, и устроили в пещере ложе.

– Все, -сказал Егуда твердо, – здесь ты будешь жить сорок дней и ночей. Ты не должен есть ничего, кроме того, что я принесу, а в особые дни ты не будешь ни есть, ни пить вовсе. Это важно, понимаешь?

Он достал из мешка флягу с водой и несколько лепешек:

– Это тебе на два дня. Послезавтра я принесу еще. Ты должен добиться внутреннего молчания. Чтобы ни одна мысль не посещала тебя и тогда ты поймешь, что именно ты должен делать, зачем, и каким образом. Если ты не достигнешь внутреннего молчания и не будешь с ним пребывать хотя бы два дня… тогда все это ни к чему. Как добиваться внутреннего молчания, я уже тебе рассказывал. У тебя получится!– и, улыбнувшись, он добавил, – Дитя Солнца!..

Затем Егуда встал и двинулся обратно в кумранский поселок у подножия гор, где его остались ждать остальные товарищи.

                              ***

Первые дни дались трудно. Голод и жажда бешено терзали тело Ешуа. Иногда, где-то, очевидно еще в пересохшем горле, рождались странные картины и затем выплывали, застилая глаза. Ешуа видел страшные пустые красные города с башнями, конюшнями и дворцами… затем наступало небытие, но не надолго, а затем снова: города, горы… и все красное или жгуче желтое. Он пытался молиться, но сбивался, начинал снова, но, отчаявшись, падал на свое ложе, закрывал глаза и снова и снова погружался в кровавый мрак терзающей его жажды.

Следующие дни дались легче. Ешуа научился экономить воду, и потому уже оставались силы размышлять и предаваться погружению в тишину разума. Это получалось с трудом и лишь на какие-то мгновения, но он снова и снова прогонял назойливые мысли, какие-то обрывки молитв пролетали в голове, всплывали воспоминания, или же выскакивали кем-то когда-то брошенные слова. Затем произошло нечто еще более странное. На какое-то мгновение его разум провалился в тишину, и по телу разлилось нечто вроде теплого отчетливого знания. Ешуа вдруг точно понял, что делает что-то не то, что на самом деле он должен вернуться домой и снова взяться за плотницкий инструмент. Он должен сделать счастливой Мирьям… в общем, делать тут более нечего, пусть Егуда сам сидит, если хочет… Затем он как будто отгонял это чувство, и продолжал ждать тишины. Она накатывала время от времени, и за этим вновь приходило знание, но на сей раз, это уже было что-то другое. Например, Ешуа вдруг почувствовал себя могучим и красивым, он ясно ощутил себя одним из лучших людей в этом мире, а может, и самым лучшим, а также, что лишь за одно это он достоин высочайших наград, почестей и власти, чего-то такого, что недоступно всем прочим, кто еще не познал дыхания Всевышнего. Это было так приятно, так желанно, за это знание хотелось вцепиться и никуда его более не отпускать…

Но снова что-то включалось внутри, похожее на тихий настойчивый шепот и Ешуа заставлял себя очнуться, и «знание» снова рассыпалось, словно бы стеклянные осколки окна во время землетрясения.

Егуда приходил раз в два дня, приносил воду, лепешки, а иногда и финики. Ешуа уже почти не ощущал голода, но жажда время от времени еще давала о себе знать. Они не разговаривали, ибо на десятый день Егуда сказал, что Ешуа должен остаток поста хранить молчание, что бы ни случилось.

Так прошло еще несколько дней, и Ешуа уже мог хранить молчание разума несколько часов. Странные приступы знания уже не накатывали, но иногда приходило нечто еще более удивительное. На какие-то мгновения Ешуа вдруг ощущал, что знает все. Он чувствовал себя как бы «всегда и везде», вопросы более не возникали потому, что не могли возникнуть, как не возникали они у него в мастерской, когда нужно было заточить стамеску или же наладить топор. Он знал, как движутся соки внутри цветка, поскольку он сам был цветком, он знал, почему горит огонь, поскольку он в это время и сам был огнем… Он был не только всеми людьми стразу с их странностями, страстями и секретами, но он был и городами… он был планетами – теперь он уже знал, что их великое множество, звездами и всеми мирами – видимыми и невидимыми…

Однако когда это состояние проходило, он осознавал, что не понимает главного: что ему делать, зачем и как? Зачем Всевышнему, подарившему ему великие знания, нужна его маленькая ничтожная жизнь?

На третий день самого строгого поста, когда жажда уже стала понемногу одолевать, он снова предался молитве и снова, уже почти без труда погрузился в Великую Тишину Мира… И его разум вдруг понял, что он был прежде всеми вещами, предметами, он постигал величие мира сотворенных вещей, но никогда не сливался с миром чувств и мыслей. Он вдруг ощутил, что не понимает, что такое боль, тоска или же отчаяние. Его пронизывало всего лишь одно чувство, которому люди не дали название, поскольку никогда его не испытывали и это чувство отдаленно напоминало любовь. Но это одновременно не было похоже на симпатию, приязнь, влечение или же расположение. Это было похоже на счастье, но как бы счастье ниоткуда. Это не было счастье обладания или же радостью свершения. Это было скорее нечто отдаленно напоминавшее радость причастности к чему-то великому, понимания чего-то грандиозного от чего прежде виделись лишь ничтожные фрагменты, это было счастьем причастности к чему-то, где ты можешь отдать себя без остатка. Ешуа вдруг понял, если уместно здесь это слово, что даже самые мудрые книги знают о целях Всевышнего и о нем самом не более чем воробей знает о том, зачем и как нужно выплавлять золото и свинец. Он увидел, что само слово «жертва» – есть жалкая попытка людей принизить Всевышнего до своей природы. Он ощутил всем своим огромным и все расширяющимся разумом что фраза «Всевышний неопределим и непознаваем», как фразу, которая все равно пытается определить суть Всевышнего, и он только теперь начинал ощущать НАСКОЛЬКО ВСЕВЫШНИЙ НЕОПРЕДЕЛИМ… Он чувствовал, что, несмотря на то, что он – Ешуа теперь «всегда и везде», он, все же, лишен пока знания о том, насколько Всевышний неопределим и велик. Но он уже понимал, что жертва как таковая, то есть добровольная потеря жизни Ему, Всевышнему не нужна. Он уже отчетливо видел, что смерть – это не конец, а начало, и что это есть дверь, которую открыть дано не всем, но не по причине глупости или слабости, а лишь по причине нежелания. Ешуа также ощутил, насколько важным является это знание, и что его нельзя передать, простым рассказом. Его можно получить, только прикоснувшись к нему… Он так же понял, что это знание страшно сложно перенести в мир повседневности, и что оно будет мгновенно искажено в тот момент, когда он вернется в мир людей. Как научиться тому, чтобы знание не исчезало, чтобы состояние Знания не проходило хотя бы в главном?.. Да, жертва – это, по сути, испытание того, можешь ли ты удержать главное Знание. Если человек испытывает страх смерти, то его смерть так и остается таковой. Если страх смерти не возникает или же отступает, вытесняемый Знанием, если Знание вытесняет даже боль – ибо обладающий знанием видит ее иллюзорность, и таким образом перестанет ее испытывать – то это и есть совершенство. А, становясь совершенен, такой человек неизбежно сливается с Разумом Всевышнего, становится частью Его сознания, а это влечет величайшую Радость. И Радость Всевышнего выглядит для простых несовершенных людей, окружавших прежде обретшего Знание, как милость, дарование чего-то или же исполнение заветных желаний…

Ешуа очнулся. Теперь он уже знал все.

                                    ***

Настал последний день поста. Егуда пришел и увидел, что за десять последних дней Ешуа не прикоснулся ни к одной из лепешек и не выпил ни глотка воды. Тогда он понял, что цель достигнута: Ешуа говорил с Богом… Он положил ему руку на плечо и сказал:

–Все… Нам пора…

Сказанное слово показалось Ешуа таким уродливым, таким никчемным, но он понимал, что это неизбежно в этом мире, и что это уже не имеет никакого значения.

                              ***

Через два дня все прибыли в Ирушалаим и остановились в доме Йоханана. Ешуа настоял на том, чтобы более не встречаться с Мирьям, ибо это может причинить ей боль. До великого праздника Песах оставалось четыре дня. Почти не сговариваясь, все хранили молчание, явно ничего не понимая, иногда перешептывались, но, видя огромные перемены, произошедшие в Ешуа, с расспросами не приставали. Егуда всех усадил за стол и сказал:

– Вы все разойдетесь по разным частям города и начнете рассказывать всюду, что видели Мессию, что он уже здесь и что в Песах свершится чудо. Люди будут требовать показать его. Вы скажете, что он придет в Гефсиманский сад за два дня до праздника. Через два дня мы должны будем встретиться здесь, и я укажу на Ешуа как на Мессию. Храмовая стража нас схватит, но вскоре отпустит, поскольку мы просто притворимся фанатиками, а Ешуа должен будет настаивать на том, что он Мессия. Тогда Каифа – ибо только он имеет полномочия – отправит прошение Пилату о казни «самозванца». Пилат, понятно, даже разбираться не будет и подпишет. Таким образом, Ешуа будет казнен, то есть, фактически убит руками Каифы, и таким образом, Дитя Солнца соединится во Всевышним.

Все молчали. Ешуа встал и сказал:

– Что ж…С Богом! Ступайте… – и затем уселся на полу, размышляя о чем-то.

Все встали и молча, двинулись к двери, временами бросая через плечи короткие взгляды, полные страха и восхищения.

                              ***

– Я видел его! – Кричал Йоханан на площади. – Это Мессия! Он делает вино из воды, он накормил пятью хлебами большую толпу! Он оживляет мертвецов, изгоняет бесов и возвращает зрение слепым!

Так покажи его!– требовала толпа.

– Он придет!– кричал Йоханан, – он явится перед вами через два дня в Гефсиманском саду!

Из толпы незаметно отделился человек небольшого роста в темном хитоне и направился в сторону Храма.

                              ***

– Мессия пришел, – говорил Матиягу торговцу-горшечнику, – я видел, как он очищал прокаженных и лечил расслабленных!

– Но может, он просто великий врач? – сомневался горшечник.

– Даже самый великий врач не может оживлять мертвых, а он оживил мертвого Лазаря, когда тот уже был три дня в гробе!

Горшечник покачал головой и стал толкать свою тележку под гору. От греха подальше.

                              ***

– Я простой рыбак из Галилеи, – говорил Шимон толпе на базаре, – я не обучался грамоте и не читал книг, потому я не знаю, как должен выглядеть Мессия. Но я думаю, что только Мессия может ходить по воде и усмирять бурю!

– Он что ходил по воде? – недоверчиво переговаривались в толпе.– Расскажи, как это было?

– Ночью мы плыли на другую сторону Галилейского моря, как вдруг поднялся ветер. Лодку стало захлестывать водой, парус трепало с бешенной силой. Я и мой брат, мы испугались и легли на дно лодки, готовые умереть, как вдруг Он встал, вознес руки к небу и ветер стих!

– Не может такого быть – кричали в толпе.

– Не могло, да… Но Он пришел, и многое стало возможным!

– А как он ходил по воде?– крикнул кто-то из толпы.

– Мы ушли как-то в море ловить рыбу, а он догнал нас… ну, он прибежал к нашей лодке по воде! А потом еще он меня взял и говорит, мол, и ты так сможешь. Но, я не смог, и чуть не утонул…

Толпа разделилась на две части. Некоторые не верили и кричали, что такого не может быть, другие же восторженно требовали показать Мессию, дабы поклониться ему. Шимон сказал:

– Через два дня он придет в Гефсиманский сад… там его можно будет увидеть.

                              ***

Через два дня большая толпа собралась у Гефсиманского сада. Слева от толпы подходил отряд легких римских пехотинцев, а справа человек десять из числа Храмовой стражи.

– Так, где же Мессия? – кричали в толпе.

– Где он?..

Иешуа спускался по тропе, за ним шагах в двадцати следовали Шимон, Йоханан и Матийягу. Подойдя к толпе, Ешуа остановился и обвел всех взглядом.

Шимон подошел сзади, положил руку на плечо Ешуа и громко сказал:

– Это он!!

Из отряда Храмовой стражи вышел Егуда. Он подошел к Ешуа, поцеловал его в лоб и прошептал:

– Час пробил. С Богом!

                              ***

– Так ты Мессия? – спрашивал Каифа.

– Ты сказал,– ответил Ешуа, – мы с тобой говорим на похожих, но все же разных языках.

– Что это? Еще один набрался «мудрости» у языческих схоластов? – спросил Каифа с сарказмом.

– Моя мудрость не от людей, – ответил Ешуа.

– Знаешь ли ты, что полагается за богохульство?– осведомился Каифа.

– Да, знаю, – спокойно ответил Ешуа, – Но я не богохульствую.

– Тогда тебе нечего бояться. Если ты прав, то Всевышний, да будет благословенно Его имя, не допустит твоей смерти на кресте. А ты умрешь именно на кресте. Об этом я позабочусь!

Ешуа улыбнулся:

– Что ж…

Каифа поднял руку, и Ешуа увели.

                        ***

– Так ты Мессия? – повторил вопрос Пилат.

– Ты это сказал, – ответил Ешуа спокойно.

– Тогда почему твой Бог не заберет тебя отсюда?

– Потому что Он привел меня сюда, – ответил Ешуа тихо.

– Зачем?– спросил Пилат.

– Боюсь, что мне не хватит времени, чтобы объяснить тебе все. Но я бы попытался, если бы ты согласился поститься, молиться и молчать сорок дней и сорок ночей.

Пилат оскалился:

– Да… Меньше всех в этом городе я люблю этого борова Каифу, но дерзость твоя неслыханна и я, пожалуй, готов исполнить его просьбу. Для начала я тебе преподам урок, а после мы продолжим.

Пилат дал знак страже и Ешуа увели в подвал под дворцом.

Его долго били, привязав за руки к кольцам в стене. Пол был черным от крови многих несчастных, пытаемых прежде. В подвалах было темно, и лишь тени от масляных светильников колыхались по стенам. Первый удар пронзил Ешуа словно молния и он на мгновение престал видеть. Из горла вырвался хрип, ибо сила боли была настолько невыносимой, что парализовала даже голос. Затем второй удар, третий… Ешуа словно бы провалился в пропасть и видел свою боль как бы со стороны. Она была безобразна, она была похожа на молнию пронзительно лимонного цвета и с обугленными краями, она издавала острый неприятный запах, но все это было как бы в стороне. Ешуа сумел найти в себе силы и раствориться в Знании и потому он не ощущал, он пытался понять боль. Но понимать там было нечего, ибо она была примитивна и безобразна, если так вообще можно говорить о том, чего, в сущности, вообще не бывает. И Ешуа вдруг понял, что понять боль также бессмысленно, как пытаться измерить вес у тени.

Он очнулся, когда на него вылили ведро холодной воды, открыл глаза и увидел, что его тело все сплошь сочится кровью, что левая рука не двигается, а один глаз почти ничего не видит. Кровь была повсюду и отовсюду сочилась ненависть: черная, мерзко пахнущая и колючая… То была ненависть, которую испытывали несчастные много раз до него.

На Ешуа накинули власяницу, и тогда он все же ощутил жгучую боль, поскольку колючая шерсть пронзала его сочащиеся голые раны. Он уже был здесь, в мире сотворенных вещей, примитивном и, сплошь состоящем даже не из ощущений, а из призраков, теней, каких-то идей, беспорядочно колеблющихся в складках сумеречного сознания. Одной из таких зловещих теней была боль, которая теперь пыталась затопить все его тело, как бы угрожая отделить это, сиюминутное сознание от мира чистого Знания.

Ешуа привели на балкон к Пилату. Тот взглянул, и тихо прорычал в сторону стражи:

– Я же приказывал не калечить!

Стражники опустили головы и сделали несколько шагов назад, почтенно сложив руки на груди. Пилат резко развернулся и вышел на балкон, где бесновалась толпа.

– Я разобрал дело этого… – он указал на Ешуа, – человека. И мне все равно как он себя называет, ибо я уважаю ваших богов, хоть и не верю в них. Однако, я подверг его наказанию за дерзость и полагаю, что оно было даже более сурово, нежели того требует закон Рима. Потому, я предлагаю решить его судьбу вам. Посмотрите на его раны, – Пилат сделал жест рукой и с Ешуа сорвали власяницу и стали поворачивать его, показывая толпе рваные раны на спине, боках и животе.

– Если вы сочтете его достойным смерти, то это будет уже ваше, а не мое решение.

Толпа бесновалась с еще большей силой и теперь через шум отчетливо слышались крики:

– Распни его! Распни! – кричала толпа.

– Ну что же, – сказал он. – Я – воин, а не палач. И это ваш закон позволяет казнить невиновных. Я же отмыл свою душу. Кровь его теперь переходит на ваши руки.

                              ***

Казнь прошла быстро. Из-за жары на лысую гору, где обычно происходили казни, почти никто не пришел. Палачи умело сделали свое дело и вскоре крест, с прибитым на него телом Ешуа был установлен. Он закрыл глаза и превозмогая нестерпимую боль, стал пытаться раствориться в чистом Знании. Это было так трудно, ибо тело терзала не только боль ран, но и нестерпимое раскаленное солнце, мухи и жажда. Но он стал понемногу разделять то, что затапливало разум. Жажда – это кровавые дворцы, а боль – это ярко фиолетовые молнии… И вот он вновь увидел все безобразие боли, теперь она была не лимонная, а какая-то багрово-фиолетовая, и края у нее были не обуглены, а более походили на бахрому из живых червей… Понемногу стало получаться очистить разум, мысли застыли, и фиолетовые молнии и кровавые дворцы уже смотрелись как бы издалека. Забрезжил свет, и появилось то самое чувство, похожее на любовь…

                              ***

Всех отпустили, и только Йоханан, отрубивший в запале стражнику ухо, остался за решеткой. Его каждый день водили на допрос, но он молчал. Вопросы были одни и те же:

– Кем тебе приходится осужденный Ешуа? Почему ты осмелился отбивать его у стражи? Откуда ты родом?

И все в таком же духе. Йоханан врал, и каждый раз разное. Ему было все равно, что будет с ним, он ненавидел Каифу, римлян, его интересовало только то, что стало с Ешуа и Егудой, но ответов на эти вопросы он не находил.

Его лишили еды и сна, вернее ему давали еду, но ровно столько, чтобы он постоянно ощущал голод. Однако все было без толку: узнать от него не удавалось ничего. И вот один раз, когда он, обезумев от лютой бессонницы, нес уже откровенную околесицу, ему дали поспать несколько часов. Йоханан проспав совсем немного, стал вдруг метаться по полу, рвать на себе одежду и кричать что-то совсем уже непонятное, постоянно упоминая какое-то дитя по имени Солнце… Об этом доложили Каифе и он приказал выбить из подследственного показания о том, кто такой этот Дитя Солнца и где он находится? Каифа попросту испугался, он подумал, что вдруг где-то какой-то самозванец собирает войско, с тем, чтобы пойти войной за Иудейский престол, пустой уже несколько лет по смерти Ирода. Де факто, сегодня он, Каифа, был и священником и царем. И, понятно, что наследникам Ирода, о которых ходили упорные слухи, он совсем не был бы рад.

Йоханана долго пытали огнем, сожгли на нем почти всю кожу, били палками по пяткам, от чего его на допросы уже приходилось приносить. И на сороковой день мучений, он уже обезумел окончательно. Он попеременно плакал и смеялся, он угрожал вечными муками Каифе и всем вокруг, он призывал войска ангелов, и предрекал смерть Ирушалаиму. Он кричал, что упадет на вечный город звезда Полынь, и что вода в реке Кедрон станет горькой… и затем снова огонь, побои, он забывался и сквозь отчаянную постоянную боль, он слышал один и тот же вопрос:

– Кто такой Дитя Солнца?

Вскоре Каифе доложили, что подследственный окончательно сошел с ума, и что его речам, видимо, уже более нельзя доверять. Он говорит, что Дитя Солнца – это недавно казненный Иешуа, и что это была жертва, поскольку Всевышнему уже неугодны ягнята и голуби. Он еще также сказал, что предводителем этого тайного заговора был тот самый Егуда, что указал нам на Ешуа. Возможно ли такое?

Однако Каифа задумался. Он понял все и, в первую очередь, что проглядел главное. Сначала, он приказал разыскать Егуду, и тот был пойман через четыре дня. Остальных не нашли, а может, и не очень искали.

                              ***

Каифа помолчал. Затем продолжил:

– Как уже было сказано, ты повинен в тяжком преступлении, ибо ты пытался подменить языческой жертвой, жертвы Храма, ты сам в этом признался. Твой друг умер не только мучительной, но и позорной смертью, и ты, вероятно, надеешься также обрести в народе ореол героя-мученика. Но этого не произойдет. Я уже позаботился об этом. Мои люди уже распускают слух, что ты предал своего друга на поругание римлянам всего за тридцать динариев…

Каифа вперил свой взгляд в Егуду.

– Но и это еще не все. Сегодня ночью тебя повесят на дереве у дороги, и мои люди после распустят слух, что ты совершил еще более тяжкий грех – самоубийство, ибо не вынес позора. Таким образом, можешь ли ты надеяться на добрую память? Не думаю… Что? Ты еще и улыбаешься?

Губы Егуды и в самом деле тронула улыбка. Он снова собирался в дорогу, тяжкую и на сей раз уже безвозвратную. И он – правда – не слушал Каифу. Он прощался со своим народом, который так и не сумел его полюбить.

Прага, 2006

Пара странных этюдов в проеме между домами

(Аркан XXI)

Солнце светило ослепительно белым, и потому все вокруг казалось необычайно ярким, и даже тени между домов были какие-то выцветшие, едва серые, словно армейские одеяла.  Она стояла у окна, и казалось, вглядывалась в причудливые кружева проплывающих облаков, едва заметных в этом раскаленном мареве.

– Смотри, оказывается из твоего окна видно море, – сказала она, показывая рукой куда-то в сторону домов.

– Правда? – спросил он немного рассеянно.

– Ну да!  Вон там, – и она снова указала рукой на промежуток между соседними  домами,  большими  шестнадцатиэтажными «свечками», нависающими, словно дерущиеся тираннозавры над  жалкими,  вытянутыми  через весь двор низкорослыми «хрущобами». Какое-то время она любовалась собственным открытием, а потом вдруг сказала:

– Ты знаешь,  мне всегда хотелось взлететь и долететь до горизонта, попытаться лететь с большей скоростью, чем он от меня удаляется…  Глупо, да?

– Нет, не очень.  Я часто летаю за горизонт, в детстве мне казалось, что все люди это делают.

– И что ты там видишь?– спросила она с интересом.

– Разное, знаешь ли… Я бы вообще не ставил так вопрос.

– А как? – не отставала она.

– Ну, не знаю…  Понимаешь, мне проще научить летать, нежели объяснять, что я там вижу.

– Ой, научи меня!! – она заулыбалась и захлопала в ладоши, как ребенок.

– Сейчас не время, – отрезал он.

– А когда?

– Не знаю, но полдень для этого, во всяком случае, не особенно пригоден. И вообще, сейчас лучше бы заняться чем-то более приземленным. Вот, помой посуду, например…

– Ты никогда не воспринимаешь меня серьезно!– обиделась она и отвернулась.

– Что ты, я правду говорю, разве ты сама не чувствуешь?

– Ладно, – ответила она и обреченно пошла к раковине.

Кран заскрипел  тугой резиной, и зажурчала вода, разбиваясь множеством капель и струй о гору немытой еще со вчера посуды. Какое-то  время  она молчала, разбавляя тишину звуками трущейся металлической мочалки и посудным звоном. Он сидел и что-то зашивал из своего снаряжения, к ремонту которого не подпускал никого, затем как-то, между прочим, спросил:

– Ты видела когда-нибудь картины, где бы имелся глубокий дальний план?

– Да, конечно! Айвазовский, например? – ответила она, повернувшись.

– Не только. Точнее, Айвазовский сам по себе, может, и хорош, но в смысле того, что я имею в виду, он безнадежно плох. По-моему, во всяком случае.

– Что же тогда годится? – спросила она заинтересованно.

– Многие, вообще-то. Питер Брейгель, Леонардо, Дали, Рерих, в общем – многие. Что по-твоему их объединяет?

– Ничего, – ответила она уверенно.

– Абсолютно?

– Абсолютно.

Он оторвался от шитья  и  посмотрел  на  нее  так, будто смотрел куда-то вдаль, на какую-то точку за ее спиной.

– А ну-ка, посмотри на море, которое ты нашла, еще разок.

– Прям сейчас?– удивилась она.

– Немедленно! – скомандовал он.

Она послушно подошла к окну.

– Ну и что? Вон оно…

– А теперь представь, что между домами не море, а картина моря, скажем, в моем исполнении.

– Ой, может, не надо о грустном!– она улыбнулась.

– Перестань! И скажи: что общего между, теперь уже моим творением, и  произведениями вышеозначенных гениев?

– Опять ничего.

– Врешь! Нет, я бы поверил тебе, если бы перед этим ты не стала бы мне говорить по поводу полетов, или, может, ты тогда соврала?

– Точно, –  едва слышно проговорила она, – Нет, точно!! – она уже кричала, – Тянет!

– Ага, ну вот ты и поняла! – сказал он удовлетворенно.

– Точно! Тянет за горизонт!!! Как я раньше-то этого не видела?

– Молодец, а я думал, ты у меня совсем дура! – сказал он как-то, между прочим.

– Спасибо! – ответила она и поджала от обиды губы.

– Не обижайся, – ответил он мягко, – это цитата из классики.

– Иди к черту со своими цитатами! Слушай, а что мне с этим делать?– вдруг спросила она.

– С чем?

– Ну, с этим разговором, естественно.

– Как что?  Теперь ты знаешь, как летать, – констатировал он.

– Ни черта я не знаю! – она даже мотнула головой в знак несогласия.

– Да,  похоже, я поспешил с классической похвалой. Ладно, теперь тебе надо найти свое время и место.

– Замечательно! А что значит «мое время и место»?

– Ну, в, общем-то, им может быть и эта кухня. По существу, это место, где происходит твоя реализация. Прорыв, если хочешь.  Мне кажется, что такое место должно быть где-то в горах, где далеко видно.  Знаешь,  сядешь так где-нибудь на обрыве, и дух захватывает,  горизонт как будто на другой планете,  так далеко. Вот сядь и устремись туда,  куда ты хочешь лететь, и все получится.

– Врешь! – отрезала она.

– Как скажешь,– пожал он плечами.

– Ну ладно, допустим.  Слушай, а скажи, почему я раньше там моря не видела?

– Да мало ли чего ты раньше не видела!

– Нет, ну, брось! Это окно – мое любимое место во всей квартире. Я здесь часто стою…

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросил он, глядя прямо ей в глаза.

– Ты отвечаешь, как будто отбиваешься, ты не находишь? – спросила она с некоторым вызовом.

Он опять хмыкнув, снова уткнулся в шитье.

– Нет-нет, ты ответь мне! – настаивала она тоном строгого следователя.

– Да нет, я не отбиваюсь, просто я не знаю, что сказать, понимаешь? Что бы я ни ответил,  это повлечет лишь следующие вопросы, на которые я, скорее всего, опять не буду знать, что ответить. Да меня, признаться, эти  ответы и не волнуют особо. Я загадки больше люблю. Ну не было раньше моря, а теперь есть.  Скорее всего, и его скоро не будет. Какая разница? Не до того мне сейчас…

– Ну, хорошо, откуда оно взялось?– напирала она.

– Не знаю, говорю же тебе! Возможно, кто-то его придумал, а может быть… не знаю, в общем. Ну, слушай, я тебе правду говорю. До какого-то момента мне было это интересно, а дальше я вопросы задавать забросил. Все равно, не с нашими научными мозгами в это соваться,  да, скорее всего, и вообще – не человеческое это.

Она села на табурет и уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Слушай, я не люблю нестандартных ситуаций. Сейчас я не знаю, как мне реагировать…

– Это хорошо. Значит настроение передано верно! Я и сам не знаю, как мне реагировать. Попробовал разок слетать за горизонт – получилось. А дальше стали появляться такие вот виды. Думал – «крыша поехала». Полностью пить бросил. Я и так совсем чуть-чуть по этому делу проходился, а теперь, думаю – нет! Раз такое раскрылось, видать чего-то особенного мир от меня ждет, ну а фантазии больше,  чем на алкогольную завязку не хватило.

– Ты что хочешь сказать?

– Да ничего… – ответил он спокойно, – Ты хотела на море? – ты его получила. Включилась в мир своим порывом и нате вам… Моря желаете? Получите! И расписываться не надо.

– Слушай, а что если…

– Да можно, но сама туда не ходи, есть там пару нюансов, без которых тебе назад не выйти. Я их случайно расковырял.

– Что у тебя за слова такие, аж противно!– снова скривилась она.

– Ну, уж, какие есть. Мы не филологи – сама понимаешь…

– Слушай, а может, сбегаем туда?

– Прям сейчас?– удивился он.

– А когда? Оно же скоро уйдет, говоришь?

– Да нет, не уйдет, ежели ты опять не полетишь куда-то.

– Ну, все равно, пойдем, а? Интересно же!

– Ладно, – он бросил шитье и они, не дожидаясь исковерканного лифта,  с его горелыми кнопками и неизбывной вонью, сбежали вниз по лестнице. Проем был обыкновенный, через него пробегали дети, и женщины спешили с авоськами  к продмагу,  воткнутому в бок одной из шестнадцатиэтажек. Дома  отбрасывали тень, и поэтому сам проем выглядел просто ослепительным. Собственно, это была уже окраина города и дальше тянулись выжженные пустыри, которые отсюда казались почти белыми.  Прогрохотал трамвай,  унося  измученных зноем людей куда-то еще дальше, в сторону нефтебазы.

– А где море? – удивилась она.

– Да погоди ты. Оно же не для всех, оно же только для тебя открылось, ну и я вроде как сбоку припеку. Не торопись, все увидишь!

Он взял ее за руку, и они подошли почти вплотную к проему.

– Я тебя прошу вот что…, –  сказал  он, –  пожалуйста, не оборачивайся до тех пор, пока я тебе не скажу. Хорошо?

– Ну, хорошо, а почему?

– Так!  Или ты мне обещаешь, или мы возвращаемся на кухню!

– Ну ладно… Слушай, а это не опасно?

– Немного, если ты себя будешь вести как попало. Пойдем, и не забудь, что я сказал.

Они прошли сквозь проем, и на  выходе  их  обдало  белым ослепительным жаром раскаленного песка, который неизвестно откуда взялся. Не было ни трамвая, ни пустырей. Кругом один песок и, шагах в пятидесяти – море. Настоящее бирюзовое море, совсем не похожее на то, что бывает на разных курортах, и на восемьдесят процентов состоит из людей.

– Ой!..

– Идем вперед!  Не оборачивайся!

– Я боюсь!

– Молчать! Идем вперед!

Она покорно  зашагала, но  ноги  не слушались, подворачивались. Она постанывала и тихонько читала какие-то молитвы.

– Все, можешь обернуться, –  разрешил он.

Сначала она боялась, как-то  топталась  на  месте, а  потом резко повернулась и вскрикнула – города за спиной не было!

– А-а-а-а-й!!!  – она упала на колени и схватилась за голову.

– Брось, все нормально, – заверил он, – Иди, искупайся!

– Я  боюсь!  Пошли назад!  Немедленно выведи меня отсюда! Слышишь?

– Да брось ты,  теперь уже торопиться некуда. Представь, что я не могу тебя вывести. Что тогда? Перед тобою Вечность, или  просто вся жизнь,  что в данном случае практически одно и то же. Нет больше суеты, работы, денег… Живи и радуйся. Веди помаленьку натуральное хозяйство,  рыбу лови – и все такое…– он улыбался.

– Ты чего несешь?  Выведи меня, я тебе говорю!

– Ладно,  пошли.  Только имей в виду: я бегать туда-сюда не буду!

Попала в этот мир – возьми от него все, что он тебе  предлагает. Глупо же не воспользоваться такой возможностью.

– Господи, да где мы хоть находимся-то?

– Ну, ты же видишь – на берегу моря!

– Но это какое-то не наше море! Наше не такое голубое!

– Какая разница?– возразил он, – И потом, ты что уже на всех морях побывала?

– Разница та, что я даже не знаю можно ли в нем купаться!

– Купаться можно в любых морях,– парировал он, – правда, в некоторых, всего два раза: первый и последний. – Он по-прежнему улыбался.

– Очень остроумно, – фыркнула она.

– Ладно, не хочешь – не надо. Пошли назад.

Они двинулись  в обратную сторону и вскоре дошли до того места, где начинались их следы. Еще миг и они увидели прохладную тень, отбрасываемую домами.

Несмотря на жару, ее немного трясло, и она предпочла вонючий лифт неуместной в данном случае  пробежке по лестницам.

Через четверть часа они снова сидели на кухне и он, как ни в чем не бывало, по-прежнему зашивал дыру в рюкзаке.

– Может быть, ты объяснишься? – спросила она холодно.

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Что все это было, естественно!

– Знаешь, я не силен в философии и даже в физике.  Я не знаю, как все это называется, ты ведь жаждешь названий, не так ли?

– Ну, давай без названий, согласилась она.

– А без названий я тебе просто расскажу то, что ты видела не хуже меня.

– Я не понимаю, почему ты все время пытаешься выскользнуть?

– Нет, это я не понимаю, почему ты все время пытаешься загнать меня в угол? Или ты хочешь сказать, что море я сотворил? Так сказать, в твою честь?  Идея,  конечно, романтичная, но, по-моему это просто глупость какая-то!– он мотнул головой.

– Прекрати паясничать! Ответь мне на несколько вопросов, я могу на это рассчитывать?

– Конечно. Давай попробуем.

– Как часто появляются подобные картины?

– Не знаю… Не часто.

– Откуда они берутся?

– Тоже не знаю, я же сказал уже! Правда, я замечал, что когда в устремлениях за горизонт  меня мои мысли приносят куда-нибудь, то вскоре тот же ландшафт появляется между домами. Ты,  наверное,  хотела на море и, устремившись за горизонт, очутилась там. Было?

– Да, как будто… согласилась она.

– Вот. А что это такое, там – параллельный мир или Бермудский  треугольник мне совершенно все равно. Есть – и ладно.

– Слушай,  ты какой-то странный, да об этом надо на весь мир трубить, это же сенсация, это изучать надо!

– Зачем?

– Ну, чтобы знать! – ответила она с удивлением.

– Ну и знай себе на здоровье, изучай. Кто ж тебе не дает? Но зачем мне здесь во дворе нужна свора киношников с их размалеванными бабами – убей – не пойму!

– Нет, ты какой-то странный!

– Да нет,  я нормальный.  Это ты дитя века, вскормленное стереотипами. Тебе мир дал подарок – пользуйся!  Хочешь  дачу построй там на берегу, а хочешь – вообще навсегда поселись там, и никто тебя никогда не найдет. Тишина и покой. Ни войн, ни эпидемий, ни проблем с правительством…

– Нет, это ты ходячий стереотип! Дачу построить… От проблем сбежать… Да мир чихал на тебя, есть ты или нет. Сдохнешь завтра, никто и не вспомнит, кроме меня. Миру что собака, что ты, –  все  одинаковы.  Какие там подарки… Просто ты оказался немножко сильнее других, сумел что-то придумать, оказаться в нужное время в нужном месте, и вот тебе открылся новый эффект. Почему бы не поделиться со всеми? Даром…

– Потому что на роль Моисея я не гожусь.  Я считаю,  что каждый сам должен найти выход из плена, а вывести весь наш чумазый измученный  кагал через этот узкий проем между домами… – он пожал плечами, – по-моему, это нереально даже с точки зрения физики.

– Мы говорим на разных языках? – вздохнула она с каким-то отчаянием.

– Возможно,  только я со своих позиций не сойду, – отрезал он, –  Каждый должен найти свой выход сам, иначе то, что для них найдут другие, очень  скоро превратится в грязный заплеванный подземный переход… Так уже бывало в истории и не  раз. Приходили пророки и кричали, что белое – это есть белое, и что не надо мудрствовать лукаво.  Но потом они умирали и  появлялись умники, которые записывали их учение, и после, когда потомки читали по написанному,  то оказывалось, что белое-то оно, конечно, белое, но иногда, при определенном освещении может выглядеть, как серое, а в военное время, если нужно каким-нибудь вождям, так и вовсе может стать черным. Так-то.

– Ты прям какой-то мракобес… – вскричала она.

– Пусть так, что дальше?

– Дальше я сама попробую что-то сделать, – ответила она после короткой паузы, – Возможно, у меня получится, заинтересовать  кого-то.

– Слушай,  ты, по-моему,  не совсем адекватно  оцениваешь ситуацию, – он даже отложил свое шитье, – Во-первых,  ну  приведешь ты к проему какого-нибудь вшивого корреспондента, а дальше что? Ведь его проем не пропустит. И тогда постоит он между домов, повертит головой по сторонам в поисках тебя, а после плюнет, да и пойдет потихоньку на трамвай разобиженный, и в совершеннейшей уверенности, что ты над ним подшутила, и куда-то спряталась.

А во-вторых, и это главное – ты ведь не знаешь, как вернуться обратно.  И экспериментировать не советую. Она села на пол и, уперев локти в колени, положила голову на ладони.

– Жарко сегодня…– сообщила она.

– Да, есть малость, – согласился он.

– Знаешь, я никогда не любила море. Я была к нему равнодушна.  Почему появилось именно оно?

– Опять – нате вам – за рыбу гроши! Откуда я знаю? Не лезь ты в это! Видимо, в тот момент вся твоя натура более всего соответствовала  именно этому образу…  Ну, это я фантазирую, конечно. А, может быть, что это не ты, а мы вместе соответствовали этому образу. Вдруг существует  такое понятие, как ментальный союз? Важно на самом деле другое. Проходя через подобные «проемы», люди меняются, я это заметил, и меняются навсегда.  Ты уже не та, что была утром. Понимаешь?

Она молчала, обхватила рукамиколени и уставилась на него, будто хотела что-то сказать. Потом она опять заговорила,  уже без прежней уверенности:

– Да, ты, наверное, прав…

Он не  ответил  и лишь тихонько ругался, проталкивая иглу через кожаную  накладку.  Она  встала  и  подошла  к  окну. За сероватым стеклом был все тот же город, жаркий, качающийся в горячих  струях  воздуха, поднимающегося  от  асфальта, заполненный грохотом трамвая и ребячьими воплями.

Ее взгляд проколол небо и устремился за горизонт, который  был хорошо виден над соседней  пятиэтажкой. Она задумалась и зажгла сигарету. «Горизонт – это кажущаяся линия соединения земли и неба» – всплыла в голове переиначенная цитата из учебника. «Или это тоже явление? Часть Мира?..» Она отвлеклась, и ее взгляд снова упал в промежуток между домами, где сейчас виднелась желто-зеленая ковыльная степь и проплывающие над ней облака…

 Евпатория 1993

Примечания

1

Имеется в виду книга В.Шмакова «Великие арканы Таро» Москва 1916

(обратно)

2

В Таро, каждая карта именуется «арканом». Вся колода делиться на две неравные группы: старшие арканы (22 карты) и младшие (по 14 каждой масти – мечи, жезлы, кубки и пентакли)

(обратно)

3

Созвездие Южного полушария.

(обратно)

4

Звезда альфа в созвездии Киля.

(обратно)

5

Звезда альфа в созвездии Кентавра

(обратно)

6

Хун Дзы Чен "Вкус корней"

(обратно)

7

Звезда альфа в созвездии Скорпион

(обратно)

8

Фаза алхимического процесса, под названием «чернение»

(обратно)

9

Шивера – слово из жаргона водных туристов, геологов и пр. Означает каменистое мелководье, трудно проходимое или вовсе непроходимое для лодок. Произошло, видимо, от английского глагола shiver – "трясти"

(обратно)

10

Стальная тонкая проволока, применяемая вместо лески для ловли крупной рыбы.

(обратно)

11

Откровение Иоанна 8 глава

(обратно)

Оглавление

Ненавистные предисловия

Мир в себе

Обыкновенные совпадения

Долгая бессонница

Преемник

Любовники

Повозка

Отшельник

Повешенный

Смерть

Пленники Мукбара

Плененный дьявол

И вострубил первый Ангел…

Звезда

Дитя Солнца

Пара странных этюдов в проеме между домами

*** Примечания ***