Песня исцеления (СИ) [Алана Инош] (fb2) читать онлайн

1

   Последние дни зимы выдались очень солнечными, полными птичьего перезвона. Во влажном воздухе витал особый, зябко-весенний запах, который хотелось вдыхать полной грудью, что Рамут и сделала, ненадолго выпрямившись для передышки.

   Мороз ослабел. Снег ещё не таял, но уже стал тяжёлым, влажным, и чистить его стало труднее. Но Рамут любила это делать — в память о детстве. Опираясь на черенок лопаты, она подставляла лицо солнечным лучам и щурилась. Дорожки большого сада следовало всегда поддерживать в расчищенном состоянии для удобства прогулок. Зима выдалась необычайно снежной, и орудовать лопатой приходилось часто. Будучи убеждённой, что мышечная нагрузка способствует улучшению мозгового кровообращения, тем самым обостряя умственные способности, навья не гнушалась такой работой и испытывала от неё удовольствие. И всегда находила для неё хотя бы полчаса.

   Ещё Рамут любила колоть дрова. Им по мере необходимости привозили распиленные на чурбаки брёвна, и навья постепенно, в несколько приёмов раскалывала их все, складывая в дровник. Взмахи тяжёлым колуном тоже были неплохим упражнением.

   Отдохнув, Рамут закончила расчистку дорожки от крыльца до огуречной теплицы. Деревянный каркас был покрыт листовым стеклом, имел четыре сажени в длину, две в ширину и полторы в коньке крыши. (8,5 м, 4,3 м и 3,2 м соответственно — прим. авт.)

   Когда стало ясно, что Радимиру ожидает повышение и из крепости Шелуга она уйдёт, встал вопрос о новом жилье. Большой семейный дом им построила навья-зодчий Леглит, а сад был делом рук их дочери Лады, которая обладала даром садовой волшбы. Дар тот был редкой силы. Сейчас Лада жила с супругой Олянкой в своём доме с точно таким же большим садом. Они вырастили двух дочерей: Севергу-младшую, дочь Олянки, и приёмную — Тихоню. Обе уже создали свои семьи и сделали Ладу бабушкой, а Рамут — прабабушкой. Олянка по-прежнему летом трудилась на китобойном промысле, в коем она стала весьма искусной, а в остальные месяцы тоже не сидела без дела — шила кожаную обувь на продажу. Лада обладала ещё и мощным целительским даром, которому неустанно находила применение.

   Ещё одна дочь Рамут и Радимиры, Бенеда-младшая, унаследовав дар Рамут, пошла по её стопам и стала врачом. Она занималась костно-мышечными недугами.

   Старшие дочери, Драгона и Минушь, тоже занимались врачебным делом. Познания и умения Драгоны лежали в области хирургии, а Минушь избрала своим направлением родовспоможение. Рамут имела все основания гордиться своими дочерьми от Добродана: Драгона выполняла сложные операции даже на головном мозге, а у Минуши ещё не умерла ни одна роженица, она успешно вытягивала самые тяжёлые случаи.

   Воткнув лопату в снег, Рамут достала из кармана трубку, набила её щепотью любимого бакко и зажала в зубах. Выбив с помощью огнива искру на трут, она раскурила трубку и втянула густой, терпко-сладковатый дым. Лёгкий, приятный дурман сразу потёк по жилам, обостряя все ощущения. Орудовала лопатой Рамут в рубашке и жилетке, а на время перекура накинула на плечи кафтан.

   Вспоминалось ей, как её матушка Северга вот так же, в одной рубашке, помогала ей чистить снег во дворе тётушки Бенеды... Как давно это было! И в то же время — будто вчера. Закрывая глаза, Рамут видела перед собой суровое лицо матушки, пересечённое шрамом, и сердце ныло неизлечимой, вечной, неизбывной печалью... И тут же откликалось на цепочке под рубашкой самое родное, чудотворное, любящее сердце. Ощутив его тёплый стук, Рамут улыбнулась с увлажнившимся взглядом.

   У неё редко выдавались вот такие выходные — раз в десять дней, а то и в две седмицы. Работала Рамут очень много, она просто не могла бездельничать. В первые же годы пребывания в Яви она разработала план по развитию врачебного дела и постройке сети лечебниц в Белых горах, а также в соседних княжествах — Воронецком и Светлореченском. Она представила этот план государыне Огнеславе, и та, ознакомившись, дала добро. Но скоро лишь сказка сказывается, а на осуществление этого замысла потребовались долгие годы и огромная, планомерная, последовательная и целеустремлённая работа.

   Прежде всего нужны были кадры — врачи, которые трудились бы в этих лечебницах. Их предстояло набрать и обучить. Рамут была не единственным врачом среди оставшихся в Яви навиев, всего их было около тридцати. Всех их Рамут удалось привлечь к преподаванию медицины. Какие-то из них были более талантливыми учителями, какие-то — менее, но в сложившихся обстоятельствах ценен был каждый преподаватель.

   Рамут мечтала поднять уровень врачебной помощи в Яви вровень с Навью. Она отдавала себе отчёт, что на это уйдут десятилетия, что это колоссальное дело, и начинать придётся практически с нуля. Но работы Рамут никогда не боялась. Её кипучей энергией и рвением заражались все вокруг, и около неё подобралась команда единомышленников. Свет её пронзительно-синих глаз зажигал огонь в сердце всякого, на кого падал взгляд навьи. Без этого огня стала бы невозможной упорная работа, масштаб которой трудно было даже вообразить.

   В первый учебный год удалось набрать около трёхсот учеников, среди которых были как женщины-кошки, так и белогорские девы, а также люди. Здание врачебной школы возвели за полгода; над ним бок о бок работали кошки-каменщицы и навии-зодчие. Оно получилось четырёхэтажным и состояло из двух корпусов с перемычкой — постройка была в форме буквы «Н». Было оно построено в духе навьего зодческого искусства. Одновременно шло изготовление хирургических инструментов и приспособлений: им занялись кошки-оружейницы — по подробным чертежам и рисункам Рамут.

   Наука шла рука об руку с волшбой. Для того, чтобы руки хирургов оставались безупречно чистыми и не заносили внутрь тела заразу, были изобретены особые обручья, которые надевались на запястья. Нужна была совершенно новая волшба, которая обволакивала бы руки незримой плёночкой, наподобие перчаток. Волшбу эту предстояло придумать, и с этим кошкам-оружейницам помогла кудесница Берёзка. Эта плёночка действовала в обе стороны, защищая не только больного от заразы и загрязнения раны, но и самого врача. Волшба обладала также целительным свойством, способствуя скорейшему заживлению плоти после хирургического вмешательства.

   Рамут, Драгона с Минушью и Бенеда-младшая оказались единственными, кто владел обезболиванием с помощью внушения («Твоя боль — у меня вот здесь!»). Для него не требовались никакие дурманящие средства, оно было совершенно безвредно. И только Рамут с дочерьми могли обучить этому способу своих будущих коллег. Женщины-кошки и белогорские девы перенимали это искусство довольно успешно, а среди учеников-людей лишь каждый пятый мог им овладеть. В разы облегчал обучение, как это ни удивительно, камень «Сердце матери»; Рамут открывала для себя всё новые и новые чудесные свойства этого сокровища.

   Врачебную школу содержало Белогорское государство, и жалованье за преподавательский труд навии-врачи получали из казны. Учёба была бесплатной. После шести лет обучения выпускник приступал к работе под руководством опытного наставника. Все навии-врачи совмещали преподавание с врачебной практикой, рабочая нагрузка на них лежала огромная. Но все понимали, частью какого великого дела они стали, и Рамут подавала первый пример самоотверженного труда. Поднималась она в пять утра, завтракала и в шесть уже приступала к работе. Первую половину дня до обеда она посвящала преподаванию, а после обеда занималась больными. Иногда этот распорядок менялся, и утренние часы она отдавала лечению страждущих, а вторую половину дня — ученикам. В шесть ужинала, после чего примерно до десяти часов вечера сидела над написанием врачебных трудов, учебных пособий. Супруга Радимира тоже была очень занятой и возвращалась со службы примерно к этому же времени. Два часа до полуночи они проводили вместе. На сон Рамут оставалось пять часов, а порой и только четыре, но её телесные и душевные силы неизменно поддерживала вода из Тиши и тихорощенский мёд. Благодаря этим чудесным средствам она чувствовала себя бодрой на протяжении своего длинного и напряжённого рабочего дня.

   За садом приходила ухаживать дочь Ладушка, но порой Рамут и сама ковырялась в земле — в свои редкие выходные. В пищу она употребляла фрукты и овощи, хлеб, злаки, молоко, яйца, сметану, сливки, коровье масло. Из здешних овощей она очень полюбила огурцы и тыкву; по её чертежу была изготовлена остеклённая теплица, в которой Лада с начала месяца снегогона (апрель — прим. авт.) с помощью садовой волшбы устанавливала летнее тепло. Даже если ночью подмораживало, внутри теплицы можно было спать без одежды. Никакие нагревательные приспособления не требовались: волшба, покрывая изнутри стенки парника, улавливала, сохраняла и накапливала солнечное тепло. Когда земля таким образом достаточно прогревалась, Лада приносила раннюю рассаду огурцов в горшочках и высаживала в теплицу. Первые две седмицы она поливала огурцы исключительно водой из Тиши, и они начинали расти и развиваться с удвоенной скоростью. Конечно, не обходилось и без садовой волшбы. Благодаря дочкиным трудам в середине последнего весеннего месяца Рамут уже была с первыми огурчиками. Заморозков обитатели теплицы не боялись, внутри всегда были самые лучшие условия для них. Тыкву дочка высаживала чуть позднее — на грядку под открытым небом. Молодые растеньица она укрывала незримым куполом из волшбы, который оберегал их от ночного холода. Двухнедельный полив водой из Тиши также давал тыкве мощный заряд силы и плодородия, которого хватало на всё лето. Излюбленным летним блюдом Рамут был салат из свежих огурчиков, зелёного лука, укропа, петрушки, варёного яйца и сметаны.

   Ещё в саду росли яблони, груши, вишня, смородина, жимолость, крыжовник и малина. Для отдыха стояла круглая беседка, украшенная кружевом деревянной резьбы. Вокруг беседки росли кусты душистого чубушника и бересклета, а огороженное небольшими валунами пространство вокруг дома было отведено под цветник. Особенно радовал глаз барвинок, который превращался в голубой цветущий ковёр.

   Из-за огромной занятости Рамут вряд ли этот сад смог бы процветать, но благодаря заботам нежной прекрасной Ладушки, которая успевала и у себя хозяйничать, и здесь трудиться, как пчёлка, сад стал любимым местом отдохновения для навьи. Ранним летним утром она сиживала в этой беседке с чашечкой отвара тэи и трубкой бакко, созерцая предрассветное небо и внутренне готовясь к новому рабочему дню, а вечером они иногда отдыхали здесь вместе с Радимирой. О чудесная тэя! Как Рамут была рада, что она прижилась в Белых горах! Когда захваченные с собой в Явь запасы благословенных листьев закончились, навья очень страдала без любимого напитка. Но белогорские девы во главе с Берёзкой совершили чудо, и в высокогорных областях Белогорской земли теперь росли и процветали целые плантации тэи. Рамут была счастлива. Она не представляла свою жизнь без душистого и терпкого, горячего отвара.

   А хмельную настойку по рецепту тётушки Бени она делала сама. Для этого по её собственному чертежу белогорские умелицы сделали самогонный аппарат (у навиев он уже давно использовался для изготовления «хлебной воды»). Яблочная брага перегонялась в «огненную воду» крепостью в шестьдесят градусов, ею заливалась медово-ягодная смесь и настаивалась до готовности. Матушка Северга, помнится, приезжая в отпуск в дом Бенеды, всё жаловалась, что настоечку перед употреблением разбавляют водой... Она любила покрепче. Рамут тоже предпочитала неразбавленную. Впрочем, пила она мало, только в свои выходные могла пропустить чарочку-другую, вспоминая матушку.

   Закончив с чисткой садовых дорожек, Рамут убрала лопату в сарайчик для садовых инструментов и своей стремительной, пружинистой походкой взбежала по ступенькам крыльца.

   — Дом, сделай огонь в камине посильнее! — распорядилась она, войдя в гостиную.

   Одушевлённый дом тут же отозвался:

   «Будет сделано».

   Огонь весело затрещал, и Рамут уселась в деревянное кресло, застеленное сотканным Ладушкой ковром. Дочка-умелица везде свою заботливую руку приложила — их с Радимирой общая родная кровинка, свет души Рамут и звезда её сердца. Она любила всех дочерей, но к Ладе у неё было особое отношение. Она не считала себя способной достигнуть тех сияющих, божественных вершин любви, чьей силой камень на её груди творил целительные чудеса — где уж ей! Но всё же в её чувстве к Ладе было что-то от того невероятного, всеохватывающего и непостижимого «больше, чем что-либо на свете».

   — Дом, чашку отвара тэи, — попросила Рамут. — С половинкой чарки неразбавленной настойки.

   «Сию минуту, госпожа», — ответил дом.

   Рамут сидела, вытянув длинные стройные ноги в высоких сапогах к жарко пылающему камину. Её сходство с Севергой с годами усиливалось — в лице, в жёсткой линии рта, в прямой военной осанке. И сидела она сейчас так, как когда-то сидела матушка, приехавшая в отпуск в дом Бенеды...

   Но не успела она сделать и пары глотков отвара тэи с растворённой в нём согревающей настойкой, как из прохода в пространстве появилась Минушь — такая же смугловатая и голубоглазая, изящная и стройная, с тяжёлым узлом тёмных волос на затылке.

   — Матушка, прости, что прерываю твой отдых, — сказала она с почтительным наклоном головы. — Но срочно нужна твоя помощь. Беременная, восьмой месяц, тяжёлое заражение крови. Требуется лечение целительным камнем, другие средства бесполезны. Если не поспешить, мы потеряем и её, и плод!

   Рамут немедленно поднялась на ноги, поправила воротничок и ослабленный во время отдыха строгий чёрный шейный платок, надела кафтан.

   — Идём, — без колебаний кивнула она.

   Они вместе шагнули в проход. Чашка недопитого отвара осталась стоять на столике.

   Каменное здание больницы в столице Воронецкого княжества было окружено уютным двориком и садом. В раннюю предвесеннюю пору деревья стояли ещё голые, а глубокий снег с дорожек был добросовестно расчищен. Каблуки сапог Рамут и Минушь гулко застучали по каменному полу первого этажа. Дежурная сестра на входе тут же подала им халаты и шапочки, а также чистые бахилы из плотной ткани для обувания поверх сапог, и обе навьи, облачившись, быстро зашагали в родильное отделение. Минушь шла впереди, Рамут следовала за ней.

   Палата с высоким потолком и белыми стенами была рассчитана на шестерых женщин. Трое беременных в ожидании родов с ужасом смотрели на страдания несчастной, которая лежала на угловой кровати у окна. Бедняжка металась в жару и стонала.

   Рамут склонилась над ней. Это была уже потрёпанная жизнью и родами женщина с признаками увядания на лице. Из-под вышитого повойника выбивались пряди рыжевато-русых волос. Сознание отсутствовало, глаза ввалились, окружённые синевой. Смерть уже витала рядом, раскрывая свои бледные крылья над страдалицей.

   — Больная тридцати семи лет, десятая беременность, — тут же деловито доложила Минушь. — Со слов мужа известно, что у неё заболел зуб, и она, устав мучиться, обратилась к какой-то уличной брадобрейше, которая занималась ещё и выдиранием больных зубов. Зуб эта мошенница ей вырвала, но занесла заразу. О том, что инструменты нужно тщательно обрабатывать после каждого человека, она, видимо, понятия не имела. Какое-то время женщина провела дома, ей становилось всё хуже. А когда стало совсем плохо, муж повёз её в больницу.

   Состояние больной было тяжёлым и угрожало не только её собственной жизни, но и, конечно, жизни ещё не рождённого ребёнка в её утробе. Не медля ни мгновения, Рамут извлекла из-под одежды чудотворный камень на цепочке и приложила к груди несчастной женщины. Целительный самоцвет засиял золотистым светом, и спустя непродолжительное время дыхание женщины выровнялось, стало спокойным и глубоким, цвет лица на глазах менялся, приобретая здоровый оттенок. А ещё спустя несколько мгновений она открыла большие бледно-голубые глаза.

   — Где это я? — тихо спросила она, обводя удивлённым взглядом комнату с белыми стенами.

   — Ты совсем ничего не помнишь? — спросила Минушь, стоявшая рядом с её постелью.

   — Помню, как зуб ужасно заболел, потом та девица с зелёными очами его мне выдрала... — При воспоминаниях женщина содрогнулась, потёрла щёку. — Ужасть, как больно! А потом жар какой-то на меня нашёл, щёку раздуло, затрясло меня всю... Худо, очень худо... а потом уж и не помню ничего.

   Бабёнки в палате, притихнув, глядели во все глаза. Рамут, заметив их пристальные взгляды, усмехнулась.

   — Что, голубушки? Страшно? И правильно, и должно быть страшно. — И добавила назидательно: — Вот оно как бывает, когда при недуге позволяешь лечить себя не врачу, а всякому встречному-поперечному, который себя лекарем называет! А ведь у тебя, — обратилась она снова к исцелённой женщине, — дома семеро по лавкам, небось! Как же ты, голубушка моя, додумалась до такой глупости? Чуть деток своих без матушки не оставила! Работаем с утра до ночи, больницы для вас строим, а вы всё норовите всяким непонятным знахаркам своё здоровье и жизнь доверить! Ладно бы ещё село в какой-нибудь глухомани, так ведь город же! Эх вы, бабоньки... Темнота!

   Женщины совсем оробели. Молодая госпожа врач была строгая, а эта, с целительным камнем — ещё пуще. Ух и суровая же! Бабы не знали, куда и глаза девать.

   — Да уж, тёмный ещё народ, несознательный, — покачала головой Минушь. — Его ещё просвещать и просвещать...

   Исцелённая женщина заплакала.

   — Ой, ой, не ругайся, госпожа премудрая! — всхлипывала она, утирая мокрые глаза краешком завязки повойника. — Я уж и сама не рада, только уж шибко зуб разболелся — хоть на стенку лезь!

   — А чего в больницу-то сразу не пошла, дурёха? — уже мягче, умерив строгость, проговорила Рамут.

   — Ой, и не знаю... То-то и оно, что дура, видать! — махнула рукой та. — Муженёк говорил — пойдём, а я ему — до лечебницы-то, мол, далече, куда я с пузом-то этаким потащусь? Ходить в этакую даль тяжко. А знахарка та зеленоглазая — вот она, передо мной, и никуда идти не надо. Ой, дура я, дура!

   Женщина так размокла от покаянных слёз, что пришлось её успокаивать. Осмотрев её, Рамут нашла, что её состояние уже близко к полному выздоровлению, требовалось только отдохнуть пару дней, чтобы сила целительного камня доделала своё дело. Заодно навья обследовала и рот бедолаги. Несколько зубов отсутствовали. Больной зуб был удалён не полностью, из лунки торчал обломок, да и корень остался внутри.

   — Э, милая моя, да эта знахарка тебе зуб не вырвала, а просто сломала! — возмущённо воскликнула Рамут. — Варварство! Сказала бы я, что мне хочется с этой негодяйкой сделать, да воздержусь от крепких выражений... Долечивать тебя надо, голубушка, вот что.

   Женщина перепугалась:

   — Ой, а чегой-то? Вроде ж не болит уже...

   — Зуб удалён не полностью, — строго ответила Рамут. — Так оставлять это нельзя. Не прямо сегодня, конечно, а как отдохнёшь и окончательно придёшь в себя. Тут есть зубоврачебное отделение, там тебе всё сделают, как положено. И совсем не больно, не бойся.

   Женщина опять расплакалась и стала просить отпустить её домой, к детям, и Рамут пришлось смягчить тон и поговорить с ней ласково и успокоительно. Сошлись на том, что завтра утром ей удалят остатки зуба, а потом уж домой.

   — Сегодня домой никак нельзя, — присоединилась к разъяснению Минушь. — Надо за тобой ещё понаблюдать и убедиться, что всё хорошо.

   Рамут с Минушью вышли из палаты. Дочь принялась благодарить за помощь в спасении этой несчастной, а Рамут заботило другое.

   — Надо бы эту зеленоглазую знахарку найти и наказать, и чем скорее, тем лучше, — хмурясь и жёстко поджимая губы, проговорила она.

   — Полностью согласна с тобой, матушка, — поддержала Минушь. — Неизвестно, сколько народу она ещё может покалечить или вовсе в могилу свести своим «лечением»! Нельзя это спускать ей с рук. Я уже составила грамоту в Сыскную палату о поиске этой злодейки. Надо только дополнить её, вписав её приметы.

   — Займись, — коротко кивнула Рамут. — Только поскорее, а то, может быть, этой прохиндейки уж и след простыл.

   Сыскная палата состояла из княжеских служащих, которые осуществляли охрану общественного порядка и расследование преступлений. Женщины-кошки там тоже служили.

   Теперь Рамут могла вернуться домой и продолжить отдых, но в коридоре ей встретилась Драгона. Телосложением она была плотнее и крепче сестры, а также выше ростом, а чертами лица походила на Севергу даже ещё сильнее, чем Рамут. Её прохладные умные глаза под мрачноватыми тёмными бровями отличались более светлым голубым оттенком, а вместо длинной косы, убранной в узел, она носила короткую стрижку. Её шелковисто блестящие чёрные волосы лежали слегка волнистой пышной шапочкой, но сейчас прятались под врачебным головным убором.

   — Матушка! Как хорошо, что ты здесь! У меня сейчас удаление внутричерепного кровоизлияния у беременной! Удар по голове.

   И снова тяжёлый случай, и снова Рамут не могла отказать. На операционный стол попала совсем юная девочка — тонкая, хрупкая, бледнокожая, с огромным животом. До родов — уже совсем чуть, считанные дни. Пронизывающим тело насквозь взором Рамут сразу определила: двойня. Самой девочке не разродиться, необходимо родоразрешение через разрез. А беду в её черепе Драгона определила совершенно верно. Скопившаяся кровь давила на мозг. Удар... Домашнее насилие? Зубы Рамут стиснулись, взгляд стал холодным, ожесточённым. Какая мразь подняла руку на это хрупкое, как цветочный стебелёк, существо?!

   Браслеты с обеззараживающей волшбой Рамут носила не снимая, ей и готовиться было не нужно, только халат сменить после посещения другой больной. Драгона вскрыла череп, и они удалили огромный сгусток почти полностью свернувшейся крови объёмом едва ли не с кулак, который находился под твёрдой мозговой оболочкой. Во избежание повторного кровотечения следовало найти повреждённый сосуд или сосуды — вот это и было самым сложным. Казалось, что кровит буквально отовсюду... Но они справились. Рамут пошла самым простым, действенным и быстрым путём — залечила сосуды целительным камнем. Небольшие остатки жидкой крови были удалены стерильными тампонами. Также под воздействием камня восстановились разрезанные мозговые оболочки, сросся череп, кожа приобрела целый и невредимый вид — будто и не было разреза. Обошлось без швов — как внутренних, так и наружных. На память о тяжёлом повреждении у девушки остался только выбритый участок на голове. Поскольку срок родов уже подошёл, откладывать не имело смысла. Не выводя её из обезболивания, Рамут с Драгоной извлекли живых и здоровых детей через разрез.

   Рамут не могла оставить этот случай просто так. Под сердцем ворочалась, царапала когтями ледяная злость. На первом этаже она увидела молодого и крепкого парня с копной рыжеватых волос и негустой бородкой, а также приземистую, круглую женщину средних лет. Уточнив у дежурной сестры и убедившись, что это родственники девушки с кровоизлиянием — муж и свекровь, Рамут подошла к ним.

   — Как там наша Будинка? — сразу кинулась к ней с вопросами свекровь. Она была вся круглая, как каравай, даже нос — этакая бульбочка с двумя дырочками.

   Опасливо-виноватый взгляд парня подтвердил подозрения Рамут. Она скрипнула зубами.

   — Жива и здорова ваша Будинка, — процедила она. — И вот этому засранцу, — она неприязненно кивнула в сторону парня, — двух сыновей родила.

   — Ахти, матушки мои, — радостно всплеснула руками свекровушка-булочка. — Неужто и правда двое сыночков-соколиков?

   — Правда, — сказала Рамут. И, вперив жёсткий, не обещающий ничего хорошего взгляд в парня, добавила негромко: — А ты, добрый молодец, ступай-ка со мной. Надо мне с тобой парочкой слов перемолвиться. Ты, мать, стой здесь, это не для твоих ушей. С глазу на глаз нам надо поговорить.

   Оробевший парень проследовал за Рамут на крыльцо больницы, а затем и на задний двор. Там кулак навьи без предупреждения врезался в живот непутёвого мужа, а колено — в подбородок. Парень, корчась, повалился на снег.

   — Это тебе, чтоб рук впредь не распускал, — рявкнула Рамут.

   — Да я её всего лишь толкнул немножечко! А она возьми да и упади! — хрипел и кашлял горе-муж.

   Рамут приподняла его голову за волосы и глухо, сквозь оскаленные волчьи клыки прорычала:

   — Значит, так, мразь... Я тебя запомнила. Если что — найду и почки отобью. Кровью ссать будешь. Хоть пальцем её тронешь — и я забуду, что мой долг — лечить людей. Покалечу, все кости переломаю. Понял меня, гадёныш?

   — По... понял...

   В больницу Рамут вернулась одна, оставив парня приходить в себя на снегу. Она прошла мимо свекрови, которая проводила её недоумевающим тревожным взглядом, и нашла только что прооперированную девочку в родильном отделении. Целительный камень, как всегда, сотворил чудо. Бедняжка была уже в сознании и прижимала к себе своих малышей.

   — Часто твой муж руки распускает? — присев рядом, спросила Рамут.

   Будинка вся съёжилась, отвела взгляд, пряча его под длинными русыми ресницами.

   — Да я сама дура, полезла к нему, — пробормотала она. — А он силы не рассчитал...

   — Ещё и оправдываешь его? — поморщилась Рамут. — В общем, так, лапушка... С твоим муженьком я поговорила, уму-разуму его поучила. Ну а если он тебя снова обидит, приходи сюда, в больницу, и спроси меня. Зовут меня Рамут. Попроси, чтоб меня позвали, садись и жди. Никто тебя отсюда не прогонит, а мне передадут, что ты пришла. И я его ещё раз проучу, уже суровее.

   — Да он не плохой, — пролепетала Будинка. — Вспыльчивый только маленько... Благодарю тебя, госпожа Рамут. Век не забуду твоего добра и твоего лечения.

   Помолчав несколько мгновений, Рамут вздохнула и повторила:

   — Если что — приходи. Хоть днём, хоть ночью. А захочешь совсем от него уйти — помогу.

   Будинка робко мялась.

   — Да как же — уйти-то?.. Муж ведь он мой. Да и сыночки как же без батюшки родного останутся?

   Для Рамут, родившейся и выросшей в мире, где ведущую роль играли женщины, было всегда дико слышать подобное. Чтобы мужчина поднял руку на свою супругу, да ещё и носящую в утробе его же собственных детей — этого она не понимала и понять никогда бы не смогла. Она не понимала и не принимала даже просто непочтительного и неуважительного отношения к женщине. Там, в покинутой Нави, перед глазами Рамут были яркие примеры женщин — «вожаков стаи»: матушка Северга, тётушка Бенеда. Для Рамут это был образец для подражания, и она даже не мыслила себя в сколько-нибудь подчинённом положении. Между ней и супругой Радимирой царило взаимное уважение, равноправие и любовь; женщина-кошка сразу приняла как данность то, что её любимая навья никогда не будет ведомой и зависимой, слабой и нуждающейся в покровительстве. Они были на равных. Но положение женщины за пределами Белых гор Рамут не удовлетворяло, а порой и возмущало. Заносчивость и раздутое самомнение отдельных представителей мужского пола в Яви временами бесили Рамут. Похоже, они мнили себя высшими существами, хотя далеко не все из них имели действительные основания для столь завышенной самооценки. Впрочем, нельзя сказать, что все местные мужчины были таковы; встречала Рамут и добрых, благородных, любящих и неспособных обидеть свою любимую женщину. Как раз из таких был Добродан, по которому всё ещё порой болела её душа. В нём была мягкая, добрая сила и солнечный свет. Солнце Яви сияло в его летних голубых глазах... Именно эта тёплая, ласковая сила и притягивала Рамут, казалась ей необычной. Она чувствовала Добродана, такого непохожего на мужчин Нави, как равного себе. У Радимиры было много общего с ним: такую же тёплую силу Рамут чувствовала и в ней.

   И совсем иным оказался тёмный близнец Добродана, Вук. В нём тоже скрывалась сила, отличавшая его от навиев, но он, попав в Навь, принял местные правила, склонял голову перед Дамрад и перед самой Рамут, называя её почтительно «моя госпожа», но это было лишь внешнее, условное. Игра. А на самом деле он жаждал власти, мечтал стать если не равным Дамрад, то вторым после Владычицы. Этаким теневым властителем. И это ему во многом удавалось. Он умело подпитывал болезненную мнительность повелительницы Длани, которой всюду мерещились заговоры против неё; он эти заговоры и раскрывал — как действительные, так и мнимые. На самом деле Дамрад жила в постоянном внутреннем страхе быть свергнутой, и Вук, уцепившись за это слабое место государыни, постоянно подкреплял её опасения, поддерживал в ней убеждённость в том, что опасность всегда есть и окружает её со всех сторон. Во время правления Дамрад аппарат тайной сыскной службы разросся до небывалых масштабов, и руководил этой службой Вук, хотя и считался заместителем начальницы. Дамрад зависела от своей службы безопасности, на ней держалась её власть. Именно её «незримые рыцари» сражали врагов государства, реальных и несуществующих. Таким образом хитроумный, жестокий и властолюбивый Вук исподволь внушал своей госпоже, что без него она — никто. Ей не могло нравиться то, что она попала в зависимость от него, но она вынуждена была признавать, что никто не справится со своими обязанностями лучше, чем Вук. Он был лучшим из лучших, единственным в своём роде. Она подспудно чувствовала затягивающуюся удавку на своей шее и даже в последние годы пыталась отдалить Вука от себя, но полностью обойтись без него не могла. Но даже если она что-то и подозревала, то всё равно боялась окончательно поверить в то, что самый главный враг притаился у неё под боком. Враг, от которого зависела её собственная безопасность, благополучие и жизнь.

   Но чем сильнее Добродан хотел убить Дамрад, чтобы предотвратить грядущую войну с Явью, тем больше, тем неотвратимее он проигрывал Вуку. Убив чудовище, сам уподобляешься ему. И занимаешь его место.

   Впрочем, уязвимое положение касалось только местных жительниц. Женщин-оборотней из Нави даже сильные мужчины Яви побаивались — и князья, и их дружинники. От волчиц-чужестранок веяло нечеловеческой внутренней силой и непоколебимым чувством собственного достоинства. Осознавая, впрочем, себя частью народа-агрессора, проигравшего войну, навии, оставшиеся для возмещения нанесённого жителям Яви ущерба, держались подчёркнуто учтиво и сдержанно. Но это не означало, что они давали себя в обиду. Они остались работать и работали превосходно, зачастую на износ, не жалея себя, чем со временем заслужили уважение бывшего противника. Но даже спустя десятилетия после войны слышались порой злые голоса, встречалось настороженно-враждебное отношение к навиям.

   Войны не проходят бесследно и оставляют горький отпечаток в душах людей на поколения и поколения вперёд. Особенно такие грандиозные и страшные, как эта война.

   Позже в тот же день, выпив новую чашку отвара тэи у камина взамен оставленной и остывшей, а также позволив себе уже полную чарку неразбавленной настойки, Рамут размышляла о том, что, быть может, ей и не следовало бить этого парня. Медленно и задумчиво вкушая остатки выходного, она думала: возможно, она не имела права применять силу. Да, прошло много лет после войны, и оставшиеся в Яви навии усердным трудом доказали свои добрые и мирные намерения, но призрак былой вражды накладывал рамки, за которые не следовало выходить. Нет, навии не обязаны были терпеть оскорбления в свой адрес и быть постоянно униженными; ещё покойная княгиня Лесияра, а сейчас и действующая белогорская владычица Огнеслава всегда подчёркивали это. Но сегодня Рамут не себя защищала от нападок, а лезла со своими понятиями в чужую жизнь. Так уж у людей было заведено, так они жили веками, и то, что навье казалось диким и неприемлемым, у них считалось привычным обычаем. Но гнев и возмущение взяли верх, и Рамут вышла за рамки. Не удержалась. Просто не смогла иначе.

   Вечером, когда вернулась со службы Радимира, Рамут рассказала ей об этом случае: не могла не поделиться тем, что её грызло изнутри. Супруга выслушала её с ласковым, серьёзным вниманием и с движением живой, неравнодушной мысли во взоре.

   — Не знаю, быть может, я и позволила себе лишнее, — поигрывая остатками рубиновой настойки в хрустальной чарке, проговорила навья. — Но я просто... — Рамут стиснула клыки, по-волчьи дрогнув верхней губой. — Просто от мысли, что какая-то тварь поднимает руку на хрупкую, маленькую, юную беременную девочку, во мне просыпается зверь, готовый убивать. Задушила бы своими руками гадёныша. И плевать мне, что тут такие обычаи...

   Женщина-кошка тоже выпила чарку настойки, крякнула от её огненной крепости, утёрла губы и некоторое время смотрела на огонь в камине. Его рыжие отсветы плясали в её глазах, зажигая ободки вокруг радужки жаром солнечного золота.

   — Нет, любушка моя, ты не совсем права. Тут как раз не в обычаях дело, — проговорила она наконец. — Это вопиющая жестокость, такого действительно не должно быть — никогда и ни с кем! Я бы на твоём месте тоже не стерпела, размазала этого мерзавца по стенке. Но гораздо хуже то, что бедняжка вряд ли станет жаловаться. Она уже сейчас склонна его оправдывать. По-видимому, она просто так воспитана. Может, и в её семье отец так «воспитывал» мать, а та терпела.

   — Сказать по правде, меня это сильно беспокоит, — призналась Рамут. — Я не могу перестать думать об этой бедной малютке. И о том, что может случиться с ней и с детками, если она там останется... Забрала бы её из этой отвратительной семьи вместе с малышами! Но это чужая жизнь. Имею ли я право вмешиваться без её желания?

   Радимира вздохнула, прильнула губами к виску Рамут.

   — Посмотрим, ладушка. Во всяком случае, это хорошо, что ты предложила ей помощь. Так она хотя бы будет знать, что не одна, что ей есть к кому бежать. Одобряю и поддерживаю это целиком и полностью.

2

   Прочитав с утра две полуторачасовые лекции во врачебной школе, проведя одну показательную операцию по иссечению запущенной язвы желудка и подробно обсудив с учениками увиденное ими вмешательство, Рамут отправилась на дневной перерыв. К её возвращению дом уже приготовил обед. Радимира обычно обедала на службе; Драгона, Минушь и Бенеда тоже не всегда приходили на дневную трапезу домой, перекусывая на работе. Трудились дочери, как и она, самозабвенно, в них Рамут узнавала себя в юности. В ту пору она весьма часто пренебрегала завтраками.

   Впрочем, с годами навья стала больше ценить твёрдый распорядок дня и регулярные приёмы пищи. Есть ей по утрам по-прежнему не слишком хотелось, но она взяла за правило отправлять в желудок перед долгим рабочим днём хоть немного пищи — обыкновенно яйцо всмятку, чашку отвара тэи со сливками и ломтик поджаренного хлеба с маслом. Иногда вместо последнего — сырная лепёшечка, какие Рамут привыкла есть в Нави, а вместо яйца — немного молочной каши. Дочери то и дело норовили ускакать на работу без завтрака, совсем как Рамут в юные годы, но навья заставляла их садиться за стол утром. Много еды совсем не обязательно в себя пихать, считала она. Но выпить чашку отвара с жирными сливками и съесть одну маленькую лепёшечку — вполне можно.

   После лёгкого раннего завтрака, уже давно растаявшего в желудке бесследно, Рамут предвкушала сытный и плотный обед: сырно-луковый крем-суп с гренками (блюдо из Нави), небольшая мисочка творога со сметаной и мёдом, а также традиционная чашка отвара тэи с молоком. К отвару — суховатое и твёрдое, солоноватое печенье, которое Рамут с удовольствием грызла, а дочери этой любви не разделяли. Много рецептов блюд из своего мира Рамут внесла в память одушевлённого дома: они напоминали ей о покинутой навсегда родине.

   Дом был великолепен, даже лучше построенного Воромью особняка, в котором жила когда-то матушка Северга. Но он очень походил на тот старый дом: Рамут нарочно попросила Леглит построить именно такой, немного улучшив его. Навья-зодчий обладала невероятной памятью, и заказ был исполнен в точности: когда-то Леглит переносила тот дом из провинциального городка Дьярден в столицу, Ингильтвену. Конечно, пришлось основательно раскошелиться, но Рамут с Радимирой не бедствовали и могли себе позволить такие расходы.

   Рамут была так довольна новым жилищем, что после новоселья пригласила Леглит на обед. Та приняла приглашение, невзирая на своё плотное рабочее расписание. Рамут знала о том, что когда-то навья-зодчий была влюблена в Темань, супругу матушки Северги, и между ними даже что-то было, но так ничем хорошим и не кончилось. Судя по всему, Леглит для того и сбежала в Явь, чтобы вдалеке от Темани забыть свою несчастную любовь. Но судьба приготовила ей подарочек в виде очаровательной местной жительницы, белогорской девы по имени Зареока. Леглит неожиданно для себя так крепко влюбилась, что уже не мыслила жизни без своей сладкой ягодки-черешенки, и они сочетались узами брака. Это была редкость среди зодчих, которые обычно целиком отдавали себя творчеству и находили место своего упокоения в стене последнего творения. Леглит выглядела довольной своей нынешней жизнью, она явно процветала и имела отличный доход, а её глаза сияли. Нежно обожаемая супруга Зоренька была по-прежнему с ней.

   «Я очень рада, что в твоей жизни всё так счастливо сложилось, уважаемая Леглит, — сказала Рамут. И шутливо поинтересовалась: — А столь разительная смена причёски тоже с этим связана?»

   Навья-зодчий с усмешкой пробежала пальцами по голове, покрытой едва заметной щетиной.

   «Нет, причина самая банальная: в Яви жарковато по сравнению с нашим миром. Кроме того, это сберегает уйму времени, не нужно возиться с укладкой и причёсыванием. Поэтому я выбрала такую стрижку. Всего лишь из соображений удобства».

   Обед подошёл к концу, Леглит стала прощаться. Надев плащ и шляпу-треуголку, она вышла на крыльцо, а Рамут проводила её, чтобы ещё раз выразить свою благодарность за столь замечательно выполненный заказ. Они уже обменялись было заключительными любезностями, но тут, помедлив мгновение, гостья добавила:

   «Знаешь, уважаемая Рамут, я хочу признаться тебе в одном открытии, которое я сделала... Обычно я не обсуждаю такие личные вещи ни с кем, но с тобой отчего-то захотелось поделиться сокровенным. Так вот, я сильно ошибалась в своих представлениях о совместимости стези зодчего и любви. Мы, зодчие, по давнему обычаю часто выбираем одиночество, потому что все привязанности отнимают время и силы у работы... Вернее, так считается, и многие мои коллеги в это верят. Более того, у них зачастую так и получается в жизни: попытки завязать отношения или создать семью не приводят ни к чему особенно хорошему, в итоге или страдает семья, или начинает хромать творчество. Или то и другое сразу идёт наперекосяк. У нас с супругой всё совсем не так. Клянусь всеми священными печёнками и селезёнками великой Махруд: я никогда так не ошибалась в своей жизни! И это самая благословенная, счастливая и сладостная ошибка на свете. Я думала, что любовь будет отнимать силы у моего творчества, но на деле происходит наоборот. Моя драгоценная Зареока в каждом своём прикосновении, в каждой улыбке, в каждом вздохе и взгляде даёт мне столько сил, что я порой и не знаю, куда их девать! Шучу, конечно... Силы находят своё применение, и результат меня необыкновенно радует. До знакомства с моей милой женой я никогда так вдохновенно не работала — клянусь левой пяткой Верховной жрицы. Иногда мне даже становится совестно оттого, что она так много мне даёт... А я беру и беру, черпаю из этого неиссякаемого сладкого источника. Меня долгое время тревожила мысль о том, что она, отдавая так много, может почувствовать опустошённость, тоску и одиночество... И, не приведи Лалада, захворать изачахнуть от этого... С ней это уже случалось, увы, и по моей вине. Моя бедная девочка! Я была так жестока с ней... Я заблуждалась, полагая, что поступаю так ради её блага. Я знаю одно: если бы с нею что-нибудь случилось ещё раз, я этого совершенно точно не перенесла бы. Ведь нельзя же всё время отдавать, так мало получая взамен! Иногда я пропадаю на работе очень долго, а она меня ждёт дома. И когда я возвращаюсь, я вижу в её глазах такой свет, что просто не могу не броситься в её объятия! — Леглит прикрыла глаза, спрятав за сжатыми, сложенными в лёгкую, одухотворённую улыбку губами очень многое — то сокровенное, что должно принадлежать только двум любящим. И, разомкнув веки, продолжила: — Она сказала мне, что ей только в радость питать меня силами. А её саму питает сила Лалады, в том-то и состоит это светлое, божественное чудо. Моя милая пьёт из поистине бездонного источника. Но что же я могла сделать, чем отплатить ей за такое счастье, за такой великий дар? Я сделала то, что умею лучше всего: построила для неё самый прекрасный и уютный дом, пропитанный моей любовью к ней. Дом, каждая ступенька в котором, каждая стена, каждое окно и каждая черепица на крыше окутывает её этой любовью. Когда я работаю и меня нет рядом, дом обнимает её, окутывает теплом моей вложенной в него души, и каждое мгновение моя дорогая малютка чувствует, что любима и боготоворима мною бесконечно. Говорят, что зодчество — это застывшая музыка... Продолжая это сравнение, я скажу: наш с нею дом — это песня моей любви. Да, я чувствую в себе ещё достаточно сил, мой жизненный путь далеко не закончен, я возведу ещё немало построек, но свой самый главный шедевр я уже создала — дом, который поёт о любви, дышит любовью, защищает, окутывает объятиями и согревает прекрасную женщину, живущую в нём. Конечно же, он отвечает ей моим голосом и называет её самыми нежными словами, окружает её самой ласковой и предупредительной заботой. Это не просто мой голос, в доме заключена частица моей души — души, которая любит безгранично. Это дом, в котором моя любимая никогда не будет чувствовать себя одинокой, даже если меня временно нет рядом. И когда мой творческий путь подойдёт к своему завершению, я хочу найти вечное упокоение в стенах именно этого дома, потому что он — главное творение моей жизни. Впрочем, к счастью, этот день ещё не близок... А пока я посвящаю каждую свою работу моей бесценной Зореньке, и в каждой постройке, созданной моими руками, живёт капелька моей любви к ней. Я увековечиваю её милый образ, её ласковое тепло, свет её чудесных солнечных глаз во всём, что я строю».

   Рамут, до глубины души растроганная этим признанием обычно сдержанной и скрытной соотечественницы, выслушала эту историю на одном дыхании. А когда прозвучало последнее слово, она промолвила негромко и задумчиво, вскинув взгляд на фасад своего нового дома:

   «Кажется, я понимаю, почему мне так хорошо и уютно здесь... Потому что в душе создательницы этого замечательного жилища сияет самое настоящее чудо — любовь!»

   Её слова отнюдь не были лестью или сказанным из вежливости комплиментом, Рамут сказала это от всего сердца, которое тоже только что сделало удивительное и приятное открытие. Её душа от встречи с Леглит наполнилась тихим, радостным и светлым чувством. И по мягкому, задумчивому, светящемуся взгляду гостьи Рамут поняла, что та восприняла её слова совершенно верно.

   «Я искренне этому рада, уважаемая Рамут, — серьёзно проговорила Леглит. — И я счастлива, что моя возлюбленная супруга наделила мою работу столь прекрасным и светлым наполнением, которое ощущают и мои заказчики. Это — самая прекрасная и удивительная вещь, которая только могла случиться со мной. Я ни на мгновение не сожалею о том, что покинула Навь и переселилась сюда. Потому что именно здесь моя жизнь обрела свой истинный смысл. И всем этим я обязана исключительно сокровищу моей души, моей милой супруге. Всё моё творчество — это одно бесконечное признание в любви к ней, и, к моему огромному счастью, моя ненаглядная крошка это знает. Вот так-то, — подытожила Леглит. — Любовь, уважаемая госпожа Рамут, не может отнимать силы. Она их только приумножает — вот это и есть моё самое главное открытие».

   Они наконец распрощались, и Леглит ушла, а Рамут ещё долго думала обо всём этом, и на её устах мерцала улыбка, то задумчиво угасая, то разгораясь. Да, это был замечательный день. Так хорошо, радостно и светло Рамут себя не чувствовала уже очень давно. Она от всего сердца была счастлива за эту пару. Их любовь подарила ей с Радимирой и дочерьми прекрасное жилище — дом, в котором Рамут нравилось решительно всё. Она чувствовала себя в нём действительно дома — впервые за долгие годы.

   Вот и сейчас она, окунувшись в домашний уют, уселась за стол, чтобы насладиться обедом. Но едва она успела съесть ложечку супа (хм, что-то это напоминает, не правда ли?..), как в столовую шагнули сразу две дочери, Драгона и Минушь. Обе были явно чем-то возбуждены и озабочены.

   — Матушка, прости, что отрываем от обеда! (Да, определённо напоминает, только вместо супа тогда была чашка отвара тэи).

   — Кхм, — озадаченно кашлянула Рамут, поднимая вопросительный взгляд на дочерей. Ложка с супом застыла в её руке. — Что случилось, девочки? Вы садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Может, заодно и присоединитесь к обеду, раз уж пришли домой?

   — Благодарим, матушка, но дело срочное! — Минушь всё-таки присела к столу, а её сестра осталась стоять за спинкой стула. — Ты не поверишь... Но эту проходимку всё-таки поймали!

   — Какую проходимку? — не сразу поняла Рамут, озадаченно хмуря лоб.

   — Ну, которая седмицу назад чуть не отправила к праотцам беременную женщину с больным зубом! — напомнила Драгона, воодушевлённо сверкая прохладными светло-голубыми глазами. — Та женщина её, кстати, опознала. Попалась наша знахарка зеленоглазая!

   — Вот как! — Рамут от услышанного даже опустила ложку в тарелку с супом. — Это прекрасная новость. Но в чём заключается срочное дело?

   — Её ранили в ходе стычки со стражами порядка, — ответила Минушь. — Рана довольно серьёзная, но она никого не подпускает к себе для оказания помощи, рычит, огрызается. Вот мы и подумали, что ты, быть может, сможешь убедить её принять врачебную помощь.

   — Между прочим, эта особа — наша соотечественница, — добавила Драгона, жёстко поджимая губы. — Мне даже стыдно, что мы с ней когда-то делили одну родину! Таким недостойным поведением она бросает тень на всех нас!

   — Вот как! — снова вырвалось у Рамут. — Насколько точно это известно?

   — Лишь с её слов. По крайней мере, она недурно изъясняется на навьем, — ответила Драгона. — Немного, правда, спотыкается, объясняя это тем, что давно на родном языке не разговаривала, так как много лет прожила в Яви. А ещё она, оказывается, неплохо владеет оружием! Она отняла у одного из стражей порядка меч, а у другого кинжал — ими и отбивалась. От людей она оборонялась успешно, а вот от женщин-кошек, которые пришли людям на подмогу, не отбилась. Но рану она получила не от белогорского меча, а от обычного, потому и жива до сих пор. Вместе с ней, кстати, схватили ещё одну особу, её приятельницу — голубоглазую девицу в мужской одежде. Не из наших. Похоже, из местных Марушиных псов.

   — Она тоже ранена? — спросила Рамут, поднимаясь из-за стола. Похоже, её обеду не суждено было попасть к ней в желудок.

   — Нет, цела, отделалась парой-тройкой синяков. — Драгона виновато улыбнулась, кивнув в сторону накрытого стола: — Ты уж прости, матушка, что покушать тебе не дали.

   — Ладно, ничего страшного, позже поем, — сдержанно и коротко кивнула Рамут. — Врачебный долг превыше всего. Ведите меня к нашей мятежной особе.

   Она была весьма озадачена. Сначала она решила, что зеленоглазая знахарка — просто мошенница. Но — владение оружием и навьим языком... Однако! Особа эта, похоже, была не так проста, как могло сперва показаться.

   Они очутились во дворе Сыскной палаты Зимграда — четырёхэтажного строгого здания с колоннами. Отстроенная навиями-зодчими столица Воронецкого княжества теперь мало чем отличалась от городов Нави, и Рамут, бывая здесь, частенько ловила себя на ощущении, будто она попала домой... Минушь хорошо ориентировалась в этом учреждении — знала, куда идти, как и с кем говорить. Она дала краткие объяснения остановившим их стражам, и их пропустили. Врачи допускались к нарушителям закона беспрепятственно: таков был приказ князя. Кроме основной своей области, родовспоможения, Минушь оказывала врачебную помощь узникам, находившимся под следствием, поэтому часто бывала здесь.

   Страж отпер мощную, толстую дверь темницы.

   — Узница скована белогорскими кандалами и ранена, но всё равно поосторожнее с ней, уважаемые госпожи врачевательницы, — предупредил он. — Уж больно она ершистая да прыткая. Еле скрутили...

   В сумрачную камеру сквозь крошечное оконце проникало мало света, но навьи хорошо видели и при плохом освещении. Посередине этого мрачного помещения стоял тяжёлый деревянный стол, прикованный к полу (чтобы никто из заключённых не мог его поднять и ударить им кого-либо), а также две лавки. В углу на куче соломы лежала узница с растрёпанной серебристой косой, прижимая руку к окровавленному животу. Одета она была в просторную рубашку, подол которой до колен прикрывал ноги в штанах и весьма добротных высоких сапогах с кисточками на голенищах. Её большие глаза были закрыты, а лицо было бы пригожим, если бы его не пересекали тонкие параллельные шрамы, оставленные, скорее всего, звериными когтями. Рамут отметила весьма волевую нижнюю челюсть и жёстко сжатый, суровый рот — почти как у неё самой. Поверхностно осматривая узницу, она также не могла не сделать вывод о большой силе её изящного и стройного, но жилистого тела. Для навьи заключённая была невысокого роста, но Рамут оказалось достаточно одного взгляда в её лицо, чтобы почувствовать её истинное происхождение. Сумраком Нави дышало это лицо, и красивое, и жёсткое одновременно. Чётко проступающие мышцы — с виду хоть и небольшие, но стальные, подкожного жира мало. Прекрасное, сильное тело. Несомненно, тело воина.

   — Ты позволишь тебе помочь? — обратилась Рамут к узнице на навьем языке. — Я врач, я могу исцелить твою рану. Вижу, ты потеряла много крови, это опасно.

   Веки дрогнули и приподнялись, и в Рамут вперился пронзительный взор глаз удивительно яркого зелёного цвета. Не взгляд — прямо-таки толчок в грудь. Но спустя несколько мгновений враждебность в нём стала понемногу таять, узница всматривалась в лицо Рамут сквозь задумчивый и усталый прищур. А потом в её глазах проступило нечто такое, отчего у Рамут нутро странным образом ёкнуло — то ли нежность, то ли восхищение.

   — Давно я не видела столь прекрасной госпожи, — также на навьем языке отозвалась заключённая.

   Едва приметный иностранный выговор вполне укладывался в версию о том, что язык был для неё родным, просто давно не использовался ею. А Рамут, не обращая внимания на эту странную, неуместную в данных обстоятельствах попытку заигрывания, уже обследовала её рану своим просвечивающим тело взглядом целителя. Без сомнения — от меча, почти сквозная, серьёзно повреждённый кишечник уже охвачен воспалением, кровотечение продолжается. Одного прикладывания целебного камня тут мало, придётся тщательно чистить брюшную полость от излившихся из пробитых кишок нечистот. Без операции никак не обойтись.

   Драгона и Минушь словно читали мысли Рамут. Когда она бросила взгляд на дочерей, они кивнули. Да, не обойтись.

   — Узницу необходимо срочно переместить в больницу, — обернувшись к стражу, решительно объявила Рамут. — Здесь нет условий для лечения.

   — Я должен доложить начальству, — ответил тот.

   Пока он бегал с докладом, Рамут снова склонилась над узницей. На сухих побледневших губах той проступала слабая улыбка.

   — Какой властный голос у тебя, госпожа, — проговорила она. — Прекрасный и строгий, как ты сама... Хочется тебе повиноваться... Повинуюсь. Отдаю себя в твои прекрасные целительные руки, моя спасительница...

   — Я так понимаю, ты согласна на лечение, — проговорила Рамут. — Хорошо, потерпи, сейчас поедем в больницу.

   — С тобой — хоть на край света, дивная госпожа... Хоть на плаху, под топор палача...

   Рамут хорошо умела владеть собой, но сейчас ей с трудом удавалось скрывать смущение. Очень давно ею не восхищались столь напористо и неприкрыто, так нахально. Это было странное, нелепое и очень смущающее душу сочетание: слабость голоса раненой узницы и откровенное вожделение в её затуманенном болью взгляде. Однако, какая воля к жизни! Сама едва ли не при смерти, но при этом ещё умудряется подкатывать... Экая нахалка! Но, однозначно, живучая. Это давало Рамут уверенность в хорошем исходе грядущей операции.

   — Как твоё имя? — спросила она.

   — В этом мире Серебрицей кличут, — ответила узница.

   Одной рукой она зажимала рану, а другую Рамут внезапно почувствовала — горячую и неожиданно сильную для её болезненного состояния. Стиснув запястье Рамут, она прижалась к её пальцам своими сухими и такими же горячими губами.

   — А вот это уже наглость! — нахмурилась Рамут, напуская на себя суровость и высвобождая руку. — Ещё не хватало...

   — Не сердись, госпожа, — с тихим, хриплым смешком ответила Серебрица. — На меня уже один твой вид целительно действует...

   И тут же сморщилась: смех, затронув мышцы пронзённого мечом живота, причинил ей боль. Но Серебрица не застонала, только оскалила стиснутые волчьи клыки.

   — Тихонько, тихонько, — проговорила Рамут озабоченно. — Лежи спокойно, а главное — молча. Язык у тебя, голубушка, как помело... Много лишнего болтает.

   — Прости, госпожа, — сквозь зубы простонала Серебрица.

   Боль, по-видимому, доконала её, и она закрыла глаза. Узница продолжала терять кровь, операция требовалась незамедлительно, а этот страж со своим начальством где-то застрял, будь он неладен! Рамут, чтобы хоть как-то уменьшить кровотечение и довезти раненую до больницы, прицельно заживила крупные повреждённые сосуды камнем, но рану пока оставила открытой. Ожидание раздражающе затягивалось, она была уже готова увезти раненую без спроса, но это не потребовалось. С явившимся начальником даже особо спорить не пришлось, тот сам увидел, что дело плохо, и отпустил узницу на лечение, распорядившись выдать для её доставки в больницу повозку с лошадьми. Рамут указала на необходимость снять с Серебрицы белогорские кандалы, поскольку те отнимали у неё силы и могли мешать выздоровлению. Начальник немного покочевряжился, упираясь — мол, опасно, узница может сбежать, но под нажимом сразу трёх врачей сдался и позвал женщину-кошку, которая их надевала. Та пальцами разомкнула волшбу, и браслеты соскользнули с рук Серебрицы.

   — Я вынужден отправить её под стражей из трёх женщин-кошек, — сказал начальник. — Во избежание побега.

   — Да хоть десятерых отправляйте, — раздражённо ответила Рамут. Она уже была вся мыслями в предстоящей операции, продумывая её ход.

   — От моей прекрасной спасительницы я и сама никуда не денусь, — вновь подала слабый от боли и кровопотери голос Серебрица.

   — Да замолкни же ты, во имя священной пятки Махруд! — воскликнула Рамут, снова неосознанно перейдя на навий язык.

   — Повинуюсь, госпожа, — на том же языке отозвалась узница.

   Драгона и Минушь беззвучно посмеивались. Этой зеленоглазой нахалке всё-таки удалось вогнать их матушку в краску.

   Серебрицу довольно бережно вынесли на носилках из темницы и опустили на мягкое соломенное ложе. Рамут с дочерьми уселись около больной, и телега тронулась. Одна женщина-кошка правила лошадьми, а две конные стражницы ехали следом. Кошачий конвой был вооружен до зубов белогорскими клинками — какой уж там побег. Впрочем, узнице было сейчас не до мыслей о свободе: выжить бы. А тут ещё и погода испортилась — пошёл дождь со снегом. Раненая Серебрица лежала в одной рубашке, и Рамут укрыла её своим кафтаном, сама оставшись в рубашке и жилетке. Плащ она в спешке не надела.

   — Моя ж ты милая спасительница, — прохрипела узница. — Не надо... Надень, надень свой кафтанчик... Промокнешь же, озябнешь, прекрасная госпожа...

   Предусмотрительная Драгона была в плаще. Она сняла его и накинула на плечи Рамут. Чёрная ткань её кафтана тут же начала покрываться мокрыми пятнышками.

   — Благодарю, дорогая, — пробормотала Рамут. — Но, право, не стоит... Ехать тут недалеко.

   Уже через десять минут телега остановилась у крыльца больницы. Серебрицу снова переложили на носилки и внесли внутрь. А Рамут суровым, командным голосом уже отдавала распоряжения:

   — Большая кровопотеря! Готовьте снаряжение для забора и переливания крови!

   В отличие от людей, кровь от одного навия к другому могла быть перелита без вреда для его здоровья и жизни. Исследуя особенности строения человеческого тела, Рамут обнаружила, что не от всякого человека кровь была пригодна для переливания кому угодно. Углубившись в этот вопрос, она открыла группы крови у людей.

   Тонкие и гибкие гофрированные трубочки, по которым текла переливаемая кровь, были изготовлены белогорскими мастерицами из стали. Сама Рамут, Драгона с Минушью и ещё несколько врачей-навиев отдали из своих жил по стеклянной баночке живительной красной жидкости; игла вонзилась в руку Серебрицы, и по её жилам заструилась новая кровь.

   Рамут с дочерьми работали быстро и слаженно. Очистка брюшной полости была проведена в кратчайшее время, но при этом тщательно и качественно. Рамут заживила кишки целительным камнем, потом последовательно, слой за слоем, восстановила целостность всех остальных тканей. Когда кожа на животе Серебрицы сомкнулась и зажила без единого шрама, операционная сестра осторожно промокнула салфеткой вспотевший лоб Рамут. Никогда ещё они так быстро не работали. Кажется, успели...

   Склонившись над изголовьем Серебрицы, Рамут сказала:

   — Выход из обезболивания! На счёт «три» все телесные ощущения возвращаются, ты чувствуешь своё тело полностью. Один, два, три!

   От щелчка пальцами веки Серебрицы вздрогнули, взгляд приобрёл осмысленное выражение.

   — Это что же... В брюхе вы у меня копались? — чуть слышно прошептала она.

   — Пришлось почистить, — ответила Рамут. — Кишки у тебя были продырявлены, и их содержимое в живот к тебе пролилось.

   — Экая неудача! — промолвила та, слабо улыбаясь. — А я, как раз перед тем как с государевыми ребятушками схватиться, плотненько позавтракать успела... Выходит, весь мой завтрак — коту под хвост?

   — Ну, может, и не совсем весь, но некоторая его часть, а также часть твоего вчерашнего ужина, — усмехнулась Рамут. И, спохватившись, добавила уже строже: — Так, голубушка, прикрой-ка рот свой болтливый. Береги силы для выздоровления.

   — Моя ж ты строгая спасительница, — проговорила Серебрица хрипловато-нежно. — Всё, всё, замолкаю...

   Её перенесли в палату и уложили в постель, а у двери встали кошки-стражницы. Рамут сказала:

   — Отдыхай и восстанавливай силы. Навии — народ живучий. Но разговор о твоих нехороших делишках ещё впереди, так что не думай, что ты легко отделалась, дорогуша.

   Ей предстояло сегодня ещё немало работы. За прошедшие годы почти во всех крупных городах Светлореченского и Воронецкого княжеств открылись больницы, и Рамут поочерёдно работала во всех: сегодня — в одной, завтра — в другой, на следующий день — в третьей, и так далее. Хоть она и обучила множество врачей, её целительный камень по-прежнему оставался единственным в своём роде чудотворным средством, к которому страждущие выстраивались в очереди. Чтобы дать возможность как можно большему количеству людей из разных уголков получить помощь и спасение, Рамут и перемещалась ежедневно из больницы в больницу. На самые тяжёлые и неотложные случаи её частенько вызывали — случалось, что и ночью.

   Рамут ненавидела пожары: именно на них приходилось тяжелее всего работать. Огромное количество пострадавших, и всем помощь требовалась незамедлительно! На такие страшные случаи обычно созывались самые лучшие и опытные её ученицы, кошки-целительницы, которые лечили не только с помощью врачебной науки, но и светом Лалады. Оба способа дополняли и усиливали друг друга. А обобщённый опыт спасения людей при больших бедствиях вылился в отдельную отрасль врачебной науки, основные правила и положения которой Рамут описала сперва в небольшой статье, а позже разработала учебное пособие, которое называлось «Врачебная помощь при обширных народных несчастиях, как-то: пожарах, потопах, моровых поветриях и прочих бедах». Несколько лет тому назад невероятными всеобщими усилиями удалось остановить вспышку чёрной оспы в Светлореченском княжестве, которую завезли торговцы из южных тёплых стран. После этого Рамут и её ученицы разработали собрание мер по предотвращению распространения заразных недугов.

   Работы всегда было невпроворот. Когда ученики первых выпусков сами набрались достаточного опыта и стали способны передавать его новым поколениям лекарей, открылась вторая, а затем и последующие врачебные школы. Всего их стало пять: две в Белых горах, две в Светлореченском и одна в Воронецком княжестве.

   Едва Рамут вышла от Серебрицы, как её тут же позвали в другую больницу: трёхлетний ребёнок обварился кипятком, ожог почти всего тела. Исцелив дитя, она до конца рабочего дня в той больнице и осталась: страждущие, заслышав, что явилась великая целительница госпожа Рамут с чудотворным камнем, выстроились в длинную очередь. Их было так много, что ей пришлось продлить приём на полтора часа. А когда очередь наконец иссякла и Рамут в половине восьмого уже собралась уходить домой, как привезли роженицу с сильным кровотечением. В родильном отделении больницы трудились несколько молодых врачей, которым было полезно понаблюдать работу столь знаменитой целительницы, как Рамут, и она осталась. У женщины обнаружилось одно из самых тяжёлых осложнений — разрыв матки. Рамут взяла себе в помощь трёх самых опытных врачей, и вместе они быстро прооперировали несчастную. Ребёнка извлекли через разрез, разрывы матки Рамут залечила камнем, а двое женщин-кошек вливали в мать и дитя мощный поток света Лалады. Женщина потеряла очень много крови, но удалось быстро отыскать прямо в больнице трёх человек с подходящей группой. Они могли дать только половину требуемой крови, а оставшийся объём восполнили стерильной водой из Тиши с растворённой в ней солью. Мать и дитя в удовлетворительном состоянии перевезли в палату.

   — Благодарю вас за чёткую и слаженную работу, сёстры, — сказала Рамут кошкам-врачам, которые ей помогали.

   Домой Рамут попала только к половине одиннадцатого. Упав в кресло перед камином, она распорядилась:

   — Дом, чашку отвара тэи!

   Все дочери присоединились к ней. Нет, они не разговаривали о сегодняшнем рабочем дне: видя усталость родительницы, Драгона с Минушью и Бенедой просто молча посидели рядом.

   — Утомилась, любушка моя? — защекотав лоб супруги поцелуем, спросила Радимира, когда Рамут наконец опустилась в постель и прильнула к её плечу.

   — Пожалуй, чуть больше обычного, — подумав и оценив степень своей измотанности, ответила навья. — Денёк и вправду сумасшедший сегодня. Утро как будто началось спокойно, а потом вдруг — эта Серебрица. А дальше всё завертелось, понеслось...

   — Хм, Серебрица... Мне как будто знакомо это имя, — проговорила женщина-кошка. — Расскажи-ка, что там случилось!

   Рамут вкратце поведала о беременной женщине с больным зубом и зеленоглазой особе, смущённо умолчав лишь о её развязном нахальстве. Радимира утвердительно кивнула:

   — Да, похоже, это та самая. А не было ли с нею некой Цветанки?

   — То ли Драгона, то ли Минушь говорила мне, что вместе с нею поймали какую-то её приятельницу, из Марушиных псов, — припомнила Рамут. — Но я не видела её и не знаю её имени: честно говоря, было не до неё... Серебрица нам всем задала хлопот со своей раной. Рана скверная и грязная, в живот... Крови много потеряла, но мы справились.

   — Да, да, это она, — повторила Радимира. — С ними ещё должна быть кудесница Светлана. Я знаю эту троицу на летающем ковре, они через Белые горы перелетали несколько раз — из Светлореченского княжества в Воронецкое и обратно. Насколько мне известно, они не безобразничают — напротив, Светлана людям добро делает, исцеляет, в бедах помогает. Она сильная кудесница, сродни знаменитой Берёзке. А Серебрица с Цветанкой при ней кем-то вроде охраны состоят.

   — Нет, дочери мне только об этой парочке оборотней рассказывали, а о Светлане я не слышала, — озадаченно проговорила Рамут. — Не знаю, с ними ли она.

   — Они неразлучны, где одна — там и вторая, где вторая — там и третья, — сказала женщина-кошка, почёсывая в затылке. — Ладно, горлинка моя, завтра утром я пойду и разберусь, что там такое. Что бы ни натворили эти волчицы, Светлану уж точно не за что в темнице держать, она никому зла не делает. Вероятно, вышло недоразумение.

   — Хорошенькое недоразумение — женщину с дитём во чреве чуть не уморила эта охранница Светланы, — хмыкнула Рамут. — До заражения крови дошло, и если б не матушкино сердце, погибли бы оба — и мать, и дитя. Леший эту Серебрицу, что ли, дёрнул лезть к ней в рот грязными щипцами? Какого рожна вообще соваться в чужой рот, коли ты не врач и права никакого не имеешь этим заниматься?

   — Я понимаю твоё негодование, радость моя, — с поцелуем промолвила Радимира. — Я во всём разберусь, обещаю. И прослежу, чтобы виновные были наказаны, а невинные не пострадали.

   — Очень на это надеюсь. — И Рамут с усталым зевком устроилась поудобнее в объятиях супруги.

   — Отдыхай хорошенько, — согрело лоб навьи дыхание Радимиры. — Сладких тебе снов.

   — И тебе, родная.

   Проваливаясь в дрёму, Рамут вдруг вспомнила, что толком не ела сегодня. Завтрак был весьма лёгкий — можно сказать, условный, от обеда её отвлекла возня с Серебрицей, а потом не было свободной минутки, чтобы перехватить что-нибудь: то одно, то другое, то третье... Весь день — кувырком. А вечером она пришла такой вымотанной, что уж и не до еды стало. Завтра надо будет поплотнее позавтракать, решила Рамут, засыпая. А то вдруг опять какая-нибудь кутерьма перевернёт с ног на голову весь распорядок дня?.. С этим решением навья и соскользнула в тёплый, уютный сонный мрак.

3

   Троица на летучем ковре прибыла в Зимград на исходе сеченя (февраль — прим. авт.), когда воздух наполнился тревожно-сладким духом близившейся весны, а снег стал тяжёлым, волглым. Уж много лет скитались они, где-то задерживаясь на день-другой, а где-то и на полгода оседая — смотря сколько дел было в том месте. А дела Светлана находила всегда. Всегда находила тех, кому требовалась её помощь. Кудесница оставалась вечно юной, будто застыв в том возрасте, когда она покинула дом на летучем ковре.

   Иные места они посещали не по одному разу — по два, по три, по четыре. Везде, куда они возвращались дополнительно, Светлану встречали, как самую желанную и дорогую на свете гостью. И простой люд её любил, и князья уважали.

   В этот раз в Зимграде её помощь потребовалась двум братьям-купцам, которые поссорились несколько лет назад — сами измучились, всю родню измучили, сил больше нет! Никакие судьи, никакие старейшины-мудрецы не могли их помирить. Сам князь воронецкий мирил — не помирил.

   Сначала Светлану с Цветанкой и Серебрицей приютил у себя старший брат, Доброгляд. Потчевал хозяин троицу путешественниц сытно и щедро, долго рассказывал кудеснице о затянувшейся ссоре с братом, которая всех измотала... Светлана участливо слушала, а её охранницы уплетали кушанья с купеческого стола. Волшебница поклюёт, как пташечка, да и сыта, а оборотням для поддержания сил требовалось гораздо больше еды. Вот и трескали они всё, что гвоздями не приколочено. Хозяин дивился прожорливости клыкастых гостий, косился на них с некоторой опаской, но коли уж они состояли при кудеснице, то и их, стало быть, уважать следовало. Вот купец и угождал, как мог.

   А Светлана вела с хозяином разговоры долгие, задушевные, выпытывала-высматривала своим проницательным, мудрым взором в его сердце такое, о чём тот и сам давно позабыл. А зря, потому что это было ох как важно! Потом заговорила Светлана, и речь её ручейком живительным струилась, узором золотистым сердце окутывала. Животворящим дождём падали её слова на иссохшую душу. Вот уж и прослезился купец, полегчало ему, посветлел взором, задумался. Сказал, что всю ночь размышлять станет. А Светлане низко поклонился.

   Знала Светлана своё дело, этого у неё не отнять. Умела она исцелять не только телесные недуги, но и душевную скорбь. А задача Цветанки с Серебрицей — следить, чтоб прекрасную и светлую кудесницу никто не обидел, хотя она, если пожелает, и сама могла за себя постоять не хуже. Однажды какой-то злыдень на неё граблями замахнулся — сдуру. Так Светлана те грабли в горлицу превратила! Порх — и вылетела птица из рук у изумлённого грубияна.

   Но приходилось и Цветанке с Серебрицей трудиться. Однажды какие-то недобрые люди хотели их обворовать, пока путешественницы спали. Сладким сном невинного младенца почивала светлая кудесница, не подозревая, что люди, которым она собиралась помочь, зло ей сделать хотят — волшебный посох украсть. Хорошо, что у оборотней чутьё всегда настороже, малейшую опасность улавливает... Когда навстречу ночным воришкам с рыком поднялся сначала один огромный клыкастый зверь, а за ним и второй, кинулись они прочь — только пятки сверкали. Драпали без памяти, в болото забежали со страху, да там и тонуть начали. Проснулась Светлана: люди в беде! И заставила Цветанку с Серебрицей этих незадачливых воришек из болота выручать. Чего таких спасать, думалось Цветанке. Совесть у них всё равно не пробудится, ведь её изначально нет! Ан нет: заглянула к ним в души добрая кудесница и какие-то крупицы всё ж таки выудила на свет. Плакали, просили у неё прощенья, клялись, что вовек не тронут чужого. Светлана улыбнулась и сказала, что здесь она свою задачу исполнила, людям помогла.

   А пока она купеческую душу врачевала, Цветанка целовалась с хорошенькой служаночкой в тёмном уголке. Воровское ремесло она в угоду Светлане забросила, только вот в женолюбии оставалась неисправимой. Заметив насмешливый взор неслышно подкравшейся к ним Серебрицы, девка зарделась маковым цветом со стыдобушки, а Цветанка махала на товарку рукой: уйди, мол, чего мне тут девушку пугаешь да в смущение вгоняешь? Что греха таить: и девки Цветанке, похожей на пригожего паренька, отвечали жаркой взаимностью. Гладким и молодым оставалось её лицо, только на висках серебрился никогда не тающий иней, но виски можно было подбрить, чем Серебрица и занималась, поддерживая стрижку Цветанки: сверху — круглая шапочка волос, бока и затылок — голые. Слизывала острым лезвием бритва единственный признак возраста, и снова бывшая воровка превращалась в красивого парнишку, у которого озорная золотая чёлочка вилась пшенично-солнечной волной. Все остальные волосы — прямые, и только чёлка — с лукавой, весёлой кучерявинкой. Тянуло девок к этому нахальному и ласковому отроку, не смущал их даже немного усталый ледок в васильковой синеве его очей... Как говорится, маленькая собачка — до старости щенок; вверх Цветанка уже, конечно, не росла, но с годами заматерела, несколько раздавшись вширь. То был не жирок, а тугие, стальные мышцы, и их твёрдость миловидная служаночка ощущала под своей рукой, млея от упругой, напористой силы, которая скрывалась в этом, на первый взгляд, небольшом «пареньке». Такой обнимет — не вырвешься... Ах!

   Серебрица, покачав головой, прицокнула языком, а Цветанка подхватила свою добычу на руки и размашистыми прыжками понесла её вверх по лестнице — на чердак.

   — Не бойся, моя любушка-ладушка, там нас никто не потревожит, — ласково шептала она, а её пружинистые, стройные ноги, обутые в щегольские чёрные сапоги с кисточками на голенищах, преодолевали две ступеньки за один прыжок. Руки девушки цепко и доверчиво, жарко обнимали её сильные плечи под тканью тёмно-синей свитки, бесстыдно обещая всё, чего Цветанка только пожелает.

   Кому же принадлежали неприкаянные сердце и душа бывшей воровки? Давным-давно закрылись вишнёво-карие очи её первой любви, Нежаны, и покоились в могилке; много лет тому назад нашла свою судьбу в Белых горах Дарёна, а с Серебрицей у Цветанки остались лишь товарищеские отношения без капли страсти. Лишь при взгляде на Светлану усталый ледок в её глазах таял, и они наполнялись летним теплом и задумчивой нежностью... Любила Цветанка засыпать, положив голову на колени прекрасной кудесницы. Когда голос волшебницы нежно окликал её: «Цветик!» — та тотчас же отзывалась: «Да, моя звёздочка!» Но в этой любви не было примеси чувственности: когда-то Цветанка прижимала совсем крошечную Светлану к своей опустевшей от тоски груди — свою единственную радость, свой родной свет в окошке.

   Для многих загадкой оставалось и сердце Серебрицы. Да и сама она — откуда родом, как матушку с батюшкой звали? Ничего о ней не было известно. Светлана не расспрашивала, принимая и оценивая Серебрицу не по роду-племени, а по душе да поступкам, Цветанка же время от времени пыталась выудить из неё хоть крупицу сведений о её прошлом. Пытаться-то пыталась, да не слишком много узнала. Однажды за кувшинчиком хмельного мёда Цветанка опять сделала заход:

   «А всё-таки, кого ты любишь, Серебрица? Или любила когда-нибудь?»

   И вздрогнула от зябкого дыхания тёмной бездны в её неподвижном взгляде. Осушив кубок, Серебрица со стуком припечатала его к столу.

   «Любила я когда-то одну славную девушку... Ясную, как день, и нежную, как ночь... А потом война, приказ выступать. Последнюю ночку я с ней миловалась, спрашивала — мол, будешь ждать меня, будешь любить? Она обещала... Через три года возвращаюсь, а она... забыла, разлюбила, предала. Вот тогда я и решила: ну их к драмаукам, этих баб! Вот так-то».

   «Серебрица, ты о чём это? — недоумевала Цветанка. — Про какую ты войну говоришь? Какие драма... как их? Ты чего вообще?»

   Серебрица усмехнулась, но её глаза оставались всё такими же неподвижно-тёмными, пристально-ледяными.

   «Не слушай меня... Просто медок забористый, вот хмель меня и взял. Несу невесть что... А любила я матушку твою, покойницу. Как увидала её, так одним махом и полюбила. Эх, Любушка... умерла она, сгорела лучинкой у меня на руках, а душа её... Помнишь ожерелье-то янтарное, которое ты всегда с собой носила, а потом мне подарила? Душа Любушки ещё долго меня теплом своим волшебным грела, мою душу холодную и больную исцеляла. Порвалось ожерелье, отлетела её свободная душа, как голубка белая... Покинула меня, а я всё помню, всё тоскую».

   Цветанка смотрела на Серебрицу почти с ужасом. Всё услышанное казалось бредом, выдумками нездорового рассудка. А ведь Серебрица сквозь морок Калинова моста прошла, а вышла оттуда... не совсем прежней. Может, и это всё ей тогда примерещилось? Война, какие-то... драмауки? Словечко-то какое... чужое.

   Больше Цветанке ничего не удалось выудить из Серебрицы. По трезвости та отмалчивалась, а так крепко, как в тот раз, больше не выпивала.

   Целую седмицу они уже гостили у купца Доброгляда. Светлана всё беседовала с хозяином, а Цветанка с Серебрицей пошли по городу прогуляться. Зашли на торговую площадь, потолкались, бубликов с маком купили. И вдруг тягучий, стонущий женский голос послышался совсем рядом:

   — Ох, ох, охохонюшки! Да доколе же он, паршивец, злодей этакий, мучить меня будет?!

   Беременная баба с большим животом держалась за щеку, а на её лице было написано такое страдание, что у Цветанки даже сердце ёкнуло. Рядом, держа её под руку, стоял растерянный мужик. Каждый раз, когда женщина начинала морщиться и стонать, он сам морщился и стонал ещё сильнее.

   — Что с тобою, бабонька? — участливо обратилась к женщине Цветанка.

   Та только застонала, а мужик, обрадованный хоть капле сочувствия, пусть даже от незнакомцев, словоохотливо ответил:

   — А зуб у ней разболелся! Ночесь вот как прихватил, как прихватил, проклятущий! (Прошлой ночью — прим. авт.) И не отпускает, злодей-душегубец! Мы уж и не знаем, куда податься, к кому бежать! На торг вот пошли — может, тут какой-нибудь добрый человек зельями торгует... До лечебницы далече, тяжко ей с пузом топать!

   Цветанка переглянулась с Серебрицей. У той в узелке с собой были зубоврачебные и брадобрейные снасти.

   — Так и не надо никуда топать, — сказала Серебрица, доставая из узелка щипцы. — Могу тебя, голубушка, от боли избавить прямо сейчас.

   Женщина поглядела на инструмент со страхом, а Серебрица усмехнулась.

   — Да не бойся, я тебе так зуб твой вытащу — и не почувствуешь.

   Щипцы следовало обработать, да нечем было. Ну, хоть водицей чистой ополоснуть... Ковшик воды нашёлся, и Серебрица обмыла в нём внушительное стальное приспособление. Нашёлся и чурбак от большого бревна, на который женщину усадили.

   — Рот открой, — деловито велела Серебрица.

   Баба послушно разинула рот. Некоторые зубы у неё отсутствовали, да и сама она была уже не первой молодости, годам к сорока. Серебрица сунула щипцы, решительным, уверенным движением рванула... Крак! Раздался жутковатый треск, женщина завопила как резаная, замахала руками, из её глаз брызнули слёзы.

   — Ты чего творишь, злодейка? — накинулся на Серебрицу мужик. — Обещала ж, что не больно, а сама?! А ну, пошли прочь!

   Баба выла, раскачиваясь из стороны в сторону и держась за щёку, а муж поднял такой шум, что на Цветанку с Серебрицей уже стал недобро поглядывать народ. Ещё кинутся всей толпой... Пришлось им поспешно драпать. Конечно, никакой платы за работу по удалению зуба Серебрице получить не удалось, не до того было — ноги бы унести.

   Тем временем настала Масленая седмица, в городе начались праздничные гулянья. С тех пор как отменено было в Воронецком княжестве мрачное поклонение Маруше, люди стали весело отмечать наступление весны — с блинами, песнями, сжиганием соломенного чучела. Тройка путешественниц между тем переместилась ко второму брату-купцу, Жирославу; тот их принял учтиво, усадил за стол — всё как положено, чин чином, но вот... как-то без сердечной искренности, что ли? Брат его, Доброгляд, и то теплее к гостьям отнёсся. К разговору второй хозяин тоже был расположен меньше первого, как-то не складывалась с ним у Светланы целебная беседа... Создавалось впечатление, будто мира хотел только старший брат, а младший — не очень-то. Вот с этого и пошло всё наперекосяк.

   Утром того злополучного дня все плотно позавтракали блинами с маслом и сметаной. Ох и хороши были блинчики! Дырчатые, нежные, тонкие, с кружевными хрустящими краешками! Так сами в рот и летели, стопками в животе складывались. Светлана осталась с хозяином, а Серебрица с Цветанкой отправились весенним воздухом подышать, прогуляться да поглядеть, как народ веселится на Масленицу. Серебрица шла впереди, а Цветанка немного отстала, засмотревшись на установку огромного соломенного чучела. Для гуляющих людей были расставлены столы с кушаньями — угощайся не хочу! Это батюшка-князь о народе позаботился, и хмельное лилось рекой в его славу, множество кубков пилось за его здравие с хвалебнымиречами.

   Опасность Цветанка даже не увидела и не унюхала — почувствовала кожей. Беда вошла в неё вместе с ледяными мурашками по лопаткам. Бросившись на шум и крики, она остолбенела от увиденного: Серебрица, вооружённая мечом и кинжалом, отбивалась от шестерых мужчин — судя по одинаковым кафтанам, княжеских служилых людей. Оба клинка она, видимо, ловко отняла у своих противников и сражалась двумя руками, пуская в ход то меч, то кинжал, то сразу то и другое. Такой Серебрицу Цветанка никогда не видела! Хлёсткая, как плеть, стремительная, как вспышка молнии и опасная, как ядовитая змея в броске, она сражалась так, будто всю жизнь держала в руках оружие. Её глаза сверкали бешеным зелёным огнём, а за быстротой её движений было трудно уследить. Это походило на какую-то дикую и странную пляску, которая и завораживала, и заставляла леденеть от страха.

   Цветанка хотела броситься на помощь, но у противников — стальные клинки, а у неё самой — лишь кулаки и клыки. Окинув лихорадочным взглядом площадь, она увидела снеговиков, стоявших немного поодаль. Расположились снежные фигуры кучкой, будто о чём-то шушукаясь. Раздумывала Цветанка недолго — принялась комьями от этих снеговиков швырять в противников Серебрицы. Сначала она бросила снежную голову — размером со среднюю тыквину; от удара княжий человек пошатнулся, но устоял на ногах. Ярость удесятеряла силы, и Цветанка швыряла средние и большие комки, подхватывая их с лёгкостью, точно маленькие снежные шарики. Двоих дружинников она сбила ими с ног и погребла в сугробе. Наружу остались торчать только их судорожно дрыгавшиеся ноги.

   — Молодчина! — хрипло рыкнула ей Серебрица.

   А Цветанка, охваченная бешенством, швыряла уже всё, что попадало под руку: бадейку с солёными огурцами, большую мороженую рыбину, тяжёлый свиной окорок, увесистый жбан с хмельным питьём... Страж порядка, которому прилетел в голову окорок, упал, да так и остался лежать на снегу. Хоть и жалко было кадушку с душистым, золотистым мёдом, но и её Цветанка запустила в качестве метательного снаряда. В полёте с неё слетела крышка, и ёмкость со сладким лакомством наделась прямо на голову одному из бойцов за общественный порядок. Тягучие, липкие струи мёда хлынули вниз, окутывая его грудь, спину и плечи. Серебрица хрипло расхохоталась.

   — Так их, Цветик! Молодец!

   Из всех противников только один остался на ногах, Цветанка с Серебрицей одерживали победу! И непременно бы отбились, но на Цветанку внезапно наскочил пахнувший кошкой вихрь, сбил её с ног, тяжело вдавил в сырой весенний снег, а могучая и твёрдая рука приставила к шее белогорский кинжал. Тут уж всё, конец, поняла Цветанка...

   — Тихо, голубушка. Не рыпайся, — произнёс сильный, властный голос совсем рядом с ухом.

   Подмога! Подмога из женщин-кошек. Людей, даже вооружённых, оборотню победить не так уж трудно, а вот белогорские воительницы ему не по зубам. Сколько именно их пришло на помощь людям, Цветанка не могла толком разглядеть, но сразу несколько кошек в сверкающих кольчугах бросились на Серебрицу. А с ними и единственный оставшийся боец из людей. От отчаянного, полного боли рыка Серебрицы Цветанка помертвела...

   Та, прижимая руку к окровавленному животу, шаталась. Раздался бабий вопль:

   — Ой, ой! Убили, убили!

   Заголосили ещё какие-то женщины, а Серебрица медленно осела на снег, заливая его кровью. Цветанка, шумно дыша и рыча сквозь стиснутые зубы, пыталась понять, кто нанёс ей удар, и не могла. Но клинок был точно не белогорский, иначе Серебрице пришёл бы конец в тот же миг.

   — Ой, ой, что же вы делаете, душегубцы! — жалостливо голосила баба. — Девоньку убили!

   — Да какая же она тебе девонька? — пробасил мужской голос. — Она ж дралась, как сто разъярённых леших! А уши и клыки её видишь? Это ж оборотень!

   — Ох, матушки мои! — испуганно воскликнула баба. — Охти мне, оборотень!

   Видимо, тот последний оставшийся на ногах человек и пырнул Серебрицу своим мечом. А остальные были бесславно повержены: двое, снесённые огромной глыбой — нижним шаром от снеговика, до сих пор безуспешно пытались выбраться из плотного, неподатливого сугроба; ушибленный окороком всё ещё лежал без памяти, облитый мёдом намертво прилип к спине товарища с мороженой рыбой в зубах. Боец, нанёсший Серебрице удар, хотел подойти и злобно пнуть её ногой, но поскользнулся на одном из солёных огурцов, которыми было усеяно место стычки, и шлёпнулся на спину, ударившись копчиком.

   Серебрицу подняли и положили на выстланную соломой телегу, а на запястьях Цветанки застегнулись белогорские кандалы. Знакомая тяжесть придавила её к земле, будто на плечи ей поставили целый дом. С виду — тонкие, лёгкие и красивые, а не шевельнёшься в них вольно, лишнего шага не сделаешь.

   — Лекаря, — хрипела Цветанка. — Лекаря ей хоть позовите...

   — Позовём, позовём, не волнуйся, — ответила женщина-кошка, которая обездвижила её.

   — Скажи хоть, за что? Что мы такого сделали? — придавленная горечью, отчаянием и белогорской волшбой, тихо спросила Цветанка.

   Лишь очутившись в темнице на куче соломы, она услышала причину, по которой их схватили: оказывается, та женщина, которой Серебрица вырвала больной зуб, чуть не умерла. Врачи чудом спасли жизнь и ей, и ребёнку в её утробе.

   — Из-за зуба? — не поверила своим ушам Цветанка.

   — Да, из-за зуба, — ответила молодая навья в строгом чёрном кафтане, с холодными голубыми глазами. — Грязные щипцы занесли заразу, и та попала в кровь. Варварский способ, которым твоя приятельница пыталась лечить эту женщину, чуть её не убил. Меня зовут Минушь, я врач, часто здесь работаю, лечу заключённых. Твоя подруга тяжело ранена, но не подпускает к себе никого. Мы попробуем позвать к ней самую главную целительницу, госпожу Рамут. Будем надеяться, она сможет помочь.

   Цветанка осталась одна на соломе, под тяжестью белогорских кандалов. В памяти всплывали картинки: пронзившая шубку Дарёны стрела, темница, холод, серые с золотыми ободками глаза Радимиры, долгий рассказ. Историю всей своей жизни Цветанка тогда поведала женщине-кошке, и та не посмеялась, не осудила. Не злая, не жестокая, напротив — спокойная, мудрая и понимающая.

   Потянулись часы в неизвестности...

<p>

*</p>

   Когда Драгона по просьбе матушки Рамут пришла, чтобы узнать о самочувствии Серебрицы, которую после операции снова вернули в темницу, у входа в здание Сыскной палаты она увидела удивительную и необычную картину. Стройная девушка в красивом белом полушубке, с тёмной шелковистой косой и очень занятным, явно непростым посохом пыталась убедить стража пропустить её в темницу.

   — Оставь свой посох здесь, госпожа, — настаивал тот.

   — Но это же не оружие! — смеялась девушка. — Я честно обещаю двери не отпирать и никого не выпускать!

   — Да кто вас, волшебниц, знает, — хмыкнул страж.

   В ушах девушки висели серёжки в виде ольховых шишечек, а её чистый и белый, гладкий лоб охватывало удивительное очелье, словно сделанное из серебряных плетей вьюнка. Точно такой же вьющийся узор оплетал посох.

   — Что такое? — подходя, спросила Драгона. — Почему ты не пускаешь уважаемую госпожу волшебницу?

   — Да мало ли, — упрямился страж. — Пусть идёт, но без посоха!

   — Да почему же? — снова рассмеялась девушка бубенчато-звонко.

   — А ежели ты им по двери темницы вдаришь? А он волшебный! — начал выходить из себя страж. — А дверь — бздынь! — и исчезнет. Мы злодеев ловили, ловили, а ты выпускать станешь? Нет уж! Посох приравнивается к оружию. С посохами не положено!

   — Да никого я не собираюсь выпускать! — воскликнула девушка. — Мне бы только Цветанку и Серебрицу увидеть. Почему их схватили, в чём они провинились?

   — О, так ты — знаменитая кудесница Светлана? — снова вмешалась Драгона.

   Девушка обратила на неё взгляд своих тёплых, вишнёво-карих глаз, и молодая навья вдруг ощутила себя в укромном уголке солнечного, шелестящего сада. Сердце мягко провалилось в вязкую, медовую глубину, ласковую и обволакивающую.

   — Она самая, — проговорила кудесница.

   Её нежный голос весёлыми серебряными бубенчиками рассыпался повсюду, когда она смеялась, а когда просто говорила, окутывал слушателя, точно тонкая мерцающая пыльца.

   — А я... кхм, Драгона, дочь Рамут, — представилась навья. — Я врач. Я могу кое-что объяснить тебе насчёт Цветанки и Серебрицы.

   — Что же случилось? — серьёзно и взволнованно распахнулись вишнёво-карие глаза.

   Драгона, преодолевая тягучий плен вишни в меду, вкратце рассказала. Узнав, что из-за безалаберных действий Серебрицы чуть не умерла беременная женщина, Светлана огорчённо нахмурилась.

   — С одной стороны, она хотела помочь, то есть, побуждения её были добрыми, но осуществила она своё намерение самым глупым и безответственным образом, — проговорила волшебница. — Я её ничуть не оправдываю. И что же теперь — её накажут?

   — Не могу дать точного ответа, — сказала Драгона. — Пока ничего не известно.

   — А Цветанка что натворила? — желала знать Светлана.

   — Она просто оказала сопротивление представителям охраны порядка и пыталась воспрепятствовать задержанию Серебрицы.

   — Приветствую тебя, уважаемая Светлана, — раздался вдруг голос Радимиры. — Дружище, — добавила она, обращаясь к стражу, — пропусти госпожу волшебницу вместе с посохом. Под мою ответственность.

   — Досточтимая госпожа, изволь в таком случае бумажечку подписать!

   — Ох... Ну, давай. Где?

   — А вот тут, госпожа.

   Быстрый росчерк пера — и они втроём наконец миновали пост охраны, пройдя внутрь здания. Драгона знала дорогу к камерам обеих узниц, но путь им снова преградил другой страж. Опять пришлось Радимире объясняться, брать ответственность и тому подобное.

   — Я прошу пригласить сюда начальника темницы, — сказала Радимира, когда они очутились у нужной двери. — Пусть он разъяснит, в чём обвиняется Цветанка.

   Начальник был весьма недоволен тем, что его оторвали от важных дел, но, увидев Радимиру, тут же согнулся в поклоне.

   — Приветствую, уважаемая госпожа! — Вынув из-за пазухи свиток, начальник откашлялся и суровым, «казённым» голосом прочёл: — Сия узница обвиняется в следующих проступках: воспрепятствование задержанию мошенницы, незаконным образом осуществлявшей врачебную деятельность; оскорбление действием лиц, состоящих на княжеской службе. Перечень оскорбительных действий: втыкание должностных лиц головою в снег; нанесение должностному лицу удара свиным окороком по голове; надевание должностному лицу на голову кадки мёда; нанесение должностному лицу удара мороженою рыбиной в зубы; разбрасывание по улице солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц наземь...

   — ...должностным лицом в грязь! — звонко рассмеялась Светлана.

   — Кхм, я бы попросил без хиханек! — недовольно вскинул бровь начальник, отрывая суровый взор от обвинительной грамоты. — Вам-то хиханьки, а сия узница в связи с совершёнными ею проступками должна уплатить в государственную казну виру в размере пятнадцати златников! (Штраф — прим. авт.)

   — Сурово, — покачала головой Радимира.

   — А то как же! — сворачивая грамоту, кивнул начальник. — Оскорбление должностных лиц есть оскорбление должностных лиц, ничего не попишешь. Оскорбительные действия имели место при стечении большого числа свидетелей, так что отвертеться не удастся.

   — А что же грозит Серебрице? — огорчённо и встревоженно спросила Светлана.

   — На усмотрение судьи — либо тридцать ударов кнутом, либо вира в тридцать златников. Думаю, вира — наиболее вероятный исход, казна есть казна. Денежки никогда не лишние.

   — А можно нам увидеться с обеими узницами? — с надеждой спросила кудесница.

   — Свидания не возбраняются, — ответило должностное лицо.

   Сначала их пустили к Цветанке. Завидев Светлану, та вскочила, а волшебница осыпала её лицо градом быстрых поцелуев. Особый поцелуй она запечатлела на синяке, красовавшемся под глазом Цветанки. Он тут же исчез. Драгона, изумлённая столь мгновенным исцелением, могла сравнить лечебное воздействие Светланы, пожалуй, только с камнем «сердце матери».

   Первым делом Цветанка спросила о Серебрице, и Драгона заверила, что лечение прошло успешно.

   — Цветик ты мой бедный, как же тебя угораздило?! — гладя Цветанку по щекам, приговаривала Светлана. — Ну зачем же ты в драку полезла, родненькая? — И, не удержавшись, фыркнула: — Оскорбить сразу столько должностных лиц — это надо постараться!

   — Самое жестокое и коварное, я считаю, это разбрасывание солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц на землю, — хмыкнула Радимира.

   — Здравствуй, уважаемая госпожа, — смущённо поприветствовала её Цветанка.

   — И тебе не хворать, голубушка. — Присев к столу, женщина-кошка знаком показала, что и узница может последовать её примеру.

   Цветанка села напротив. Её слегка вьющаяся чёлка выглядела взъерошенной, в волосах застряли соломинки, и Светлана, присев рядом, достала гребешок и принялась приводить её всклокоченную голову в порядок. Сперва Цветанка смущалась от такой заботы у всех на глазах, но когда под колдовскими пальцами кудесницы её волосы послушно улеглись, приобрели блеск и ухоженный вид, бросила на Светлану грустновато-ласковый, благодарный взгляд. Даже помятая синяя ткань свитки разгладилась — будто и не валялась Цветанка часами на соломе в бездействии и тягостном ожидании. Светлана, смахнув с её плеча последнюю былинку, улыбнулась и чмокнула её в щёку. Радимира, наблюдавшая всё это с улыбкой в глубине серо-золотистых глаз, обратилась к бывшей воровке:

   — Ну, дорогуша, деньги-то у вас с Серебрицей есть, чтоб виру уплатить? С тебя — пятнадцать золотых, с неё — тридцать.

   Цветанка потупилась на несколько мгновений, ответила:

   — Да так, припрятано у меня кой-чего. На нас обеих не хватит, только на Серебрицу одну. Ну, или на меня с остаточком. Светланушка, я тебе на ушко скажу, где эти деньги спрятаны. Возьми их и уплати за Серебрицу.

   — А ты как же? — ахнула та.

   Цветанка пожала плечами. Когда они прощались, Светлана снова расцеловала её лицо.

   — Цветик ты мой, головушка бедовая, — вздохнула она.

   — А ты — свет мой в оконце, — грустно улыбнулась Цветанка.

   Серебрица лежала на соломе босая, в какой-то старой и мятой, заплатанной рубашке вместо своей, окровавленной. Закинув руки за голову, она смотрела в потолок, а когда вошли посетительницы, неторопливо села. Её зелёные глаза с насмешливой бесовщинкой в пристальном прищуре уставились на Драгону и Радимиру.

   — Прошу прощения, что я слегка не прибрана, — усмехнулась она, заправляя штанины в сапоги и подтягивая голенища. — Расслабилась чуток, гостей не ждала.

   Она поднялась на ноги, и Драгона её незамедлительно осмотрела. Выздоровление успешно завершилось, на животе Серебрицы не осталось даже малейших шрамов. Матушка Рамут, как всегда, сработала безупречно. Узница не испытывала ни жара, ни слабости, даже изрядно откушала тюремной еды: подсохшая корка хлеба валялась на столе рядом с пустой кружкой из-под кваса. Вид у неё был совершенно не подавленный, неунывающий, вполне расслабленный. Стреляный воробей, подумалось Драгоне. Жизненного опыта за её плечами, по-видимому, хватало.

   — Передай мой поклон благодарности своей матушке, госпожа, — с усмешкой в немигающих пристальных глазах сказала Серебрица. — Она действительно величайшая из целительниц.

   — Непременно, — проронила Драгона.

   — Ну, как ты тут? — подступив к узнице и заботливо заправляя растрепавшиеся пряди волос ей за уши, осведомилась Светлана.

   — Всё в полном порядке, милая, — улыбнулась та. — Не стоит за меня волноваться, я и не в таких переделках бывала.

   — Я тебе тут сменную одёжку принесла, — захлопотала кудесница, развязывая узелок и доставая чистую рубашку. Красивую, новую, с вышивкой — не чета нищенской тряпке, которая прикрывала тело Серебрицы сейчас.

   — Благодарствую, ласточка-заботушка ты моя, — ласково промолвила та.

   Безо всякого стеснения она сбросила заплатанную рубашку и надела принесённую, длиной чуть выше колена, подпоясалась. Вид у неё стал совсем задорный и бодрый, подтянутый. Её изящное и гибкое тело дышало неприметной на первый взгляд, но очень плотной и уверенной, опасной силой.

   После переодевания Светлана принялась приводить в порядок волосы Серебрицы, заново переплетая той косу. Гребешок, по-видимому, волшебный, мгновенно разглаживал растрёпанные пряди, наполняя их гладкостью, ухоженным блеском и чистотой, в воздухе разливался тончайший весенний запах — то ли яблоневого цвета, то ли ландышей... Тонкие шрамы от когтей на лице Серебрицы придавали ей лихой, разбойничий вид, но под ласковыми руками волшебницы она из опасного, наполненного пружинистой силой зверя становилась расслабленно-мягкой, благодушно настроенной. Но это внешнее добродушие могло обмануть лишь простаков: холодно-насмешливая искорка в её цепко-пристальных глазах с волчьим разрезом никуда не девалась.

   — Ну, и как же так вышло, что ты решилась на столь безответственный и опасный поступок, скажи мне на милость? — строго спросила Радимира, садясь к столу напротив неё. — Ты подвергла опасности жизнь ни в чём не повинной женщины и ребёнка в её чреве, и только усилиями врачей те остались живы.

   — Но ведь остались же? — двинула бровью Серебрица. — Чему я искренне рада.

   — Ты не ответила, — настойчиво, с нажимом проговорила женщина-кошка.

   Серебрица испустила недовольный вздох, закатила глаза, облокотилась о край стола.

   — Видишь ли, досточтимая госпожа, женщина испытывала очень сильные страдания от зубной боли, и я всего лишь хотела облегчить их, — ответила она, давая объяснения как бы нехотя, сквозь душевную усталость. — У меня не было под рукой отвара для очищения щипцов, и я воспользовалась водой, надеясь, что всё обойдётся. Да, признаю, легкомысленно с моей стороны. Признаю, что поступила неверно, но мои намерения были добрыми. Я согласна понести причитающееся мне наказание.

   — Тридцать золотых есть? — коротко осведомилась Радимира.

   — У меня есть сбережения, — сказала Серебрица. — Я уплачу и за себя, и за Цветанку, потому что это я втянула её в эту передрягу. Она всего лишь пыталась за меня вступиться.

   — А Цветанка хочет уплатить за тебя, — с грустноватой улыбкой проговорила Светлана. — При этом на себя ей уже не хватит...

   — У неё доброе сердце, — молвила Серебрица. — Но я не стою такого великодушия. Поэтому я настаиваю на том, чтобы внести плату виры за нас обеих.

   — Это будет справедливо, — согласилась Радимира. И обратилась к Светлане: — Ну, уважаемая кудесница, ты удовлетворена посещением? После уплаты виры узницы будут освобождены из-под стражи, и вы все сможете вернуться к своей обычной жизни.

   — Да, досточтимая Радимира, я довольна, — кивнула волшебница.

   — Хорошо, тогда вы с Драгоной можете идти, а у меня есть ещё парочка вопросов, которые я хотела бы задать Серебрице наедине. — И с этими словами Радимира поднялась из-за стола, не сводя пристального взгляда с зеленоглазой узницы.

   Лицо той сразу посуровело, она сжала челюсти, подобралась. Светлана, не обратив внимания на эту мимолётную игру лиц, вместе с Драгоной безмятежно вышла из камеры. Когда дверь закрылась, Радимира вдруг резко и сурово приказала:

   — Встать! Назови своё имя и звание!

   Серебрица поднялась, вся напряжённая и собранная, но не сломленная, прямая как стрела. Не опуская жёсткого взгляда, ответила негромко:

   — Гердрейд, сотенный офицер войска Её Величества Владычицы Дамрад.

   — Цель пребывания в Яви? — Голос Радимиры был сдержан и суров, тон из обыденного стал служебным, жёстким.

   Серебрица усмехнулась.

   — Цель... была когда-то. Но жизнь внесла свои правки в мою судьбу.

<p>

*</p>

   Драгона не пила сегодня ни капли хмельного, но ощущала себя слегка опьянённой. Когда они шли по Сыскной палате к выходу, Светлана легонько опиралась на её руку, которую навья, желая быть обходительной и предупредительной, подставила ей. Ласковая и тёплая лёгкость девичьей ручки хмельным зельем просачивалась сквозь ткань рукава кафтана и растекалась по телу. Светлану окутывало облачко свежести, ореол весеннего живительного света и беззаботной ясности, и Драгоне всё мерещился запах каких-то цветов, который она ощутила в темнице, когда кудесница принялась причёсывать Серебрицу.

   Они вышли на крыльцо под ослепительные лучи солнца. Почти на половину двора раскинулась огромная и глубокая весенняя лужа, и Светлана на миг остановилась. Носки её сапожков замерли у самой кромки талой воды. Драгона лихорадочно соображала, что бы такого впечатляющего сделать... может, подхватить девушку на руки и перенести на ту сторону? Но не успела: волшебница слегка ударила посохом оземь, и через лужу в мгновение ока перекинулся прозрачный, сверкающий, будто из хрусталя сделанный мостик. Ступая лёгкими ножками, Светлана резво взбежала на него и обернулась к изумлённой Драгоне.

   — Идём же, — приветливо позвала она.

   Навья, всмотревшись в мостик и оценив его прочность, решилась сделать шаг... и тут же неуклюже заскользила: он оказался ледяным. Огромным усилием ей удалось удержать равновесие и не грохнуться в лужу самым нелепым и смехотворным образом. Она устояла, соскочив с мостика обратно на берег, и Светлана залилась своим хрустальным, переливчато-бубенцовым смехом. Это был не смех, нет... Это сверкающие обломки прозрачных сосулек, переливаясь на солнце, звенели и рассыпались повсюду.

   — Идём, я помогу, — сказала она, завершив смех грудной, нежной, женственной ноткой.

   Она вернулась немного назад и протянула Драгоне руку. Та, не сводя с волшебницы ошалелого, зачарованного взгляда, вложила пальцы в её тёплую и мягкую ладошку. Ладошка сомкнулась, и её сладостный охват, как показалось Драгоне, поймал её сердце в нежную ловушку. Из этого плена не хотелось освобождаться, и когда они вместе перешли по мостику через лужу, навья сама сжала руку волшебницы. А мостик за их спиной тут же растаял и стёк в лужу, из которой, собственно, и родился.

   Мгновения весны тянулись, перезваниваясь птичьими голосами, а в голове у Драгоны витала блаженная пустота. Нужно было что-нибудь сказать, но слова разлетелись прочь, как озорные пташки. Драгона тонула в медово-вишнёвом омуте глаз Светланы, ощущая себя непроходимой тупицей. Ещё никогда с ней такого не случалось.

   — Что ж, Драгона, дочь Рамут, я очень рада с тобой познакомиться, — спасая навью от неловкого безмолвия, сказала кудесница. — Рамут — это имя твоей матушки... А как зовут твоего батюшку?

   — Вук... нет, Добродан, — ответила та.

   Её голос поднялся из задумчивых глубин прошлого — из другого мира. Светлана, что-то почувствовав, чуть ослабила улыбку и смотрела серьёзно, внимательно.

   — А почему имя матушки на первом месте? — поддержала она дальнейшую беседу. — Обычно у тех, кто рождён от мужчины и женщины, сначала идёт имя отца.

   — Там, откуда я родом, всё наоборот, — ответила Драгона. — Женщины стоят на высшей ступени в обществе Нави. На нашем языке я зовусь Драгона Рамуттесдоугхтирр. Это переводится как «Драгона, дочь Рамут».

   — Как любопытно! — промолвила Светлана приветливо. — Мне нравится звучание твоего языка. А скажи ещё что-нибудь!

   Подумав, Драгона проинесла:

   — Дум еррт дий файйегаште мэддельн дар вельдирр.

   — И как это переводится? — улыбнулась Светлана.

   Слова навьи, готовые сорваться с губ, застряли горячим блинчиком в горле. Ведь если перевести то, что она только что сказала, её щёки, пожалуй, приобретут свекольный цвет, а нутро наполнится кипящей смолой. Впрочем, её уже слегка потряхивало, сердце бешено колотилось, а грудь не могла надышаться этими цветочными весенними чарами, которые окружали кудесницу. Драгона стояла в этом облачке очарования, будто бы прилипнув к своему месту, приклеенная чем-то медово-сладким, тягучим и нежным.

   — Кхм, прошу прощения, мне будет очень неловко это переводить, — пробормотала она хрипловато. И торопливо добавила: — Но, поверь мне, это не ругательства.

   — Что за таинственность? — рассмеялась Светлана, шутливо ударяя лёгоньким кулачком по плечу Драгоны. — Я же хочу знать! И не успокоюсь, покуда не узнаю!

   Драгона молчала, будто мёду в рот набрав. Волшебница, напустив на себя шутливо-негодующий вид, воскликнула:

   — Хорошо, если ты не хочешь говорить, я сама вытрясу из тебя это!

   И её кулачок снова нанёс Драгоне совсем не болезненный, скорее, озорной удар. Внутри у навьи что-то хрустально звякнуло, будто тоненькая струнка порвалась, и слова сами слетели с губ:

   — Ты — самая прекрасная девушка на свете. Ой... — Она тут же прижала рот пальцами, но было слишком поздно.

   Она ждала, что волшебница станет весело и безжалостно смеяться над её смущением, но Светлана вдруг потупила взор, спрятав его под сенью густых тёмных ресниц, а на её яблочно-свежих щёчках сквозь лёгкий бесцветный пушок проступил нежнейший розовый румянец. Драгону охватила безумная смесь нежности, восхищения и умиления: подумать только, эта могущественная кудесница, владеющая силой природных стихий, смущалась, как самая обыкновенная девушка! Её вдруг накрыло тёплой волной влечения, желания обнять Светлану самым бережным и ласковым образом, очень осторожно, чтобы не помять эту цветочную хрупкость... Но она не смела протянуть руки, не смела коснуться: слишком дерзко, слишком развязно. Наподобие Серебрицы, которая, даже будучи раненой, нахально заигрывала с матушкой Рамут. Это выглядело и смехотворно, и возмутительно.

   — Благодарю тебя за добрые слова, — проговорила наконец Светлана, подняв взгляд, и в вишнёво-карем омуте её очей проступило что-то особенное, пьянящее, зовущее, отчего кипящий смоляной жар неумолимо залил всё нутро навьи. — Ты тоже очень милая... У тебя чудесные глаза цвета чистого и высокого весеннего неба.

   Ого... Пульсирующий напряжённый комок чувств внутри у Драгоны содрогнулся, как от меткого, беспощадного и сладкого удара, мысли окончательно перепутались, дыхание сбивалось, волны жара и холода сменяли друг друга. Это было какое-то хитрое, властное, непобедимое и невероятно вкусное зелье, из чар которого навья не могла, да и не хотела выпутываться. Эта удивительная девушка совсем не выглядела неприступной, её приветливое личико располагало к себе и мягко очаровывало, но это была не та грубая и дешёвая доступность, отличавшая некоторых распущенных особ. Доступность душевная, а не телесная — вот в чём разница. Кудесница не отталкивала, подпускала к себе достаточно близко, и эта трогательная доверчивость и открытость пробуждала в навье желание оберегать её от людей, чьи души и помыслы далеко не так чисты, как у самой Светланы. Могла ли эта доверчивость обернуться чем-то дурным? В Драгоне ворохнулось беспокойство, и она, слегка спотыкаясь, пробормотала:

   — Уважаемая Светлана, могу ли я проводить тебя? То есть... сопроводить тебя до места твоего проживания? Путешествовать и гулять в одиночку не всегда безопасно.

   — Благодарю тебя за заботу, — лучисто улыбаясь ресницами и ямочками на щеках, сказала Светлана. — Но знаешь... Мне ещё не хочется с тобой прощаться. Ты, как я поняла, трудишься лекарем? Я ещё ни разу не бывала в лечебницах, которых в последние годы появилось довольно много. Не могла бы ты мне показать хотя бы одну?

   Ого-го!!! Зверь-оборотень внутри Драгоны восторженно ронял слюну с высунутого языка, а его волчьи глаза сияли весенним огнём влечения... Но навья умела управлять выражением своего лица, а потому не показала своего щенячьего восторга, лишь учтиво поклонилась.

   — С удовольствием удовлетворю твоё любопытство, уважаемая Светлана. Ступай за мной.

   Она шагнула в проход и только спустя долю мгновения спохватилась: а владела ли кудесница таким способом перемещения? Впрочем, её беспокойство оказалось напрасным, Светлана прошла сквозь пространство с лёгкостью, и они очутились на крыльце зимградской больницы.

   — Прошу! — Драгона предупредительно открыла перед волшебницей дверь.

   Они вошли в передний зал. Дежурная хранилища одежды сразу замаячила на своём месте, и навья объяснила:

   — Шубку лучше снять и оставить на хранение. Здесь с ней ничего не случится.

   — Тут такие правила, да? — догадалась Светлана.

   — Совершенно верно. — Драгона приняла у неё полушубок и отдала хранительнице одежды, взамен получив деревянный номерок. И объяснила: — Потом обменяешь эту дощечку на свою шубку.

   Также следовало облачиться в чистый халат, шапочку и бахилы. Всё это Светлане было в новинку, она воспринимала происходящее с любопытством и интересом. Под полушубком на ней была тёмно-зелёная юбка с красным кушаком, вышитая рубашка и чёрная безрукавка. Головного убора она не носила, только серебристое очелье. Её коса спускалась ниже бёдер, и Драгона попросила свернуть её и убрать под шапочку.

   — Это тоже правило, — пояснила она.

   — Хорошо, — с готовностью согласилась Светлана и убрала волосы.

   Драгона провела её по всем этажам, показывая и рассказывая. В палаты к больным они заглядывали только с их позволения, после стука в дверь; встречая коллег, навья представляла их Светлане и кратко сообщала, в какой области врачебной науки они работают. В двух хирургических залах шли операции, но Драгона не рискнула показать их ход Светлане, желая пощадить её чувства. Всё-таки вид разрезанной плоти жутковат для непривычного взгляда. Когда обход больницы был закончен и они спустились на первый этаж, чтобы обменять деревянный номерок на полушубок Светланы, в больницу вошла скромно одетая девушка, с обеих сторон поддерживаемая, по-видимому, родителями. Светлана хотела было поблагодарить Драгону за удовлетворение её любопытства и попрощаться, дабы не отнимать её драгоценное рабочее время, но вид этой девушки её остановил. Круглое лицо молодой незнакомки выглядело каким-то пустым и потерянным, взгляд смотрел неподвижно в одну точку. Драгона решила не упускать возможность как вернуться к своей работе, так и показать волшебнице сам ход приёма больных, обратилась к родителям:

   — Приветствую вас! Что случилось?

   Эти скромные люди выглядели неуверенно, вид светлого, строгого и очень чистого помещения лечебницы внушил им робость, но приветливое и внимательное отношение Драгоны приободрило их. Слово взял сначала отец.

   — И тебе здравия, уважаемая госпожа целительница... Да вот доченьку мы привели, не можем понять, что с нею творится. Уже полгода ни словечка не произносит, не плачет и не смеётся, точно не живая.

   — То есть, уважаемая госпожа, ноженьками-то своими она ходит, только ежели за нею не приглядывать, может уйти куда-нибудь и заплутать, — продолжила описание недуга мать.

   — Хорошо, давайте сначала снимем верхнюю одежду, а потом пройдём в более удобное место для осмотра, — сказала Драгона. И кивнула Светлане, приглашая с собой.

   Родители послушно сдали зипуны на хранение, помогли раздеться и девушке. Драгона провела больную с родителями в смотровую комнату, усадила девушку на стул, а родителям указала на лавку у стены. Светлана присела рядом с ними, не сводя взгляда с безучастного лица девушки.

   — Прошу вас, продолжайте рассказ, пока я буду проводить осмотр, — сказала Драгона.

   Пока она осматривала девушку, родители, иногда перебивая и поправляя друг друга, продолжили говорить о странном недуге, поразившем их дочь Ягодку. Девушке было пятнадцать лет, мужа она пока не имела, ходила в невестах. В конце прошлой весны у неё появился жених, свадьбу назначили на осень, но когда случилась беда, всё пришлось отменить. Она принимала пищу, если её кормить с ложечки, как маленькую, а сама не просила еды, не проявляла никаких чувств, не отвечала ни на чьи вопросы, будто ушла глубоко в себя. Началось всё это минувшей осенью, а до этого она была весёлая, живая, добрая, любила петь и плясать, хозяйственные дела в её руках горели и ладились. А после — как отрезало. Больше ничего не делала и словечка не проронила. Жених от неё отказался и стал искать другую невесту.

   — Мы уж её и к ворожее водили, — смущённо призналась мать. — Какие-то травки дала бабка, пошептала, водицей умыла и отпустила. Да только проку никакого. Мы уж и водицу из подземной реки Тишь раздобыли, поили её. Тоже не помогло.

   — Не предшествовало ли недугу какое-либо событие, которое могло её потрясти? — спросила Драгона.

   Родители развели руками. Они ничего такого припомнить не могли, а на расспросы дочь так и не ответила, однажды онемев. Навья пронизывающим плоть взглядом уже видела, что никаких телесных недугов у девушки не было. К своей досаде она понимала, что хворь Ягодки лежала в душевной области, которая была ещё очень мало изучена, исцелению душевные болезни почти не поддавались, несмотря на все достижения хитроумной врачебной науки навиев. Язык не поворачивался сказать бедным родителям, что помочь их дочери вряд ли получится... И тут серебристо и нежно прозвучал голос Светланы:

   — Позволь, я попробую.

   Как ни тяжело Драгоне было признавать своё бессилие, но, ставя благополучие девушки выше своего самолюбия, она кивнула. Всё-таки Светлана — великая и прославленная кудесница, за годы своих странствий излечившая бессчётное число народа, и в душе навьи забрезжила надежда.

   Светлана между тем присела напротив девушки, мягко взяла её безжизненно лежавшие на коленях руки в свои, заглянула в глаза. Родители, видимо, принимали её за сотрудницу лечебницы, поскольку на волшебнице по-прежнему был халат, шапочка и бахилы. Они не подозревали, что Светлана тут совсем не работает.

   — Ягодка... Ягодка, — ласково прозвенел голос кудесницы. — Если слышишь меня, моргни глазками.

   Драгоне даже показалось, что слова, слетая с её губ, превращались в золотистые лёгкие узоры, которые пересекали пространство и растворялись совсем близко от лица девушки, как бы окутывая его мельчайшей пыльцой.

   Ресницы Ягодки дрогнули. Она моргнула! Мать тихо ахнула и прижала пальцы к губам. Светлана предостерегающим движением приложила палец к своему рту, как бы прося пока придержать восторги, потому что её работа едва-едва началась. Рано радоваться. Мать мелко-мелко закивала и зажала себе рот, а её глаза наполнились слезами.

   Кудесница подняла руку, и её тонкие пальцы неуловимыми движениями начали что-то рисовать в воздухе. Теперь Драгона явственно разглядела узор золотой волшбы, который мягко стекал с кончиков её ногтей и окутывал голову девушки. Чудесное кружево текло и текло, сплетаясь в сплошную сетку, пока не покрыло коконом всё тело Ягодки. Эта сетка вспыхнула и исчезла, словно впитавшись в неё. Ягодка вздрогнула, у неё вырвалось тихое «ах!», и она обвела вокруг себя уже совсем другим, осмысленным взглядом. Увидев родителей, она явно их узнала, у неё задрожали губы. Мать, до сих пор со слезами и в душевном напряжении наблюдавшая это зрелище, не выдержала, кинулась к дочери и схватила её за плечи:

   — Ягодка, доченька! Ответь, ответь своей матушке, скажи хоть словечко!

   Девушка громко всхлипнула и затряслась от рыданий. Драгоне пришлось мягко отстранить мать, а Светлана легонько ткнула пальцем в лоб Ягодки. Глаза той закрылись, и навья едва успела её подхватить — иначе девушка упала бы со стула. Драгона бережно перенесла её на обитую кожей лежанку у стены.

   — Я погрузила её в целебный сон, — успокоила волшебница взволнованных родителей. — Вашей дочке необходимо остаться в лечебнице на некоторое время. Исцеление уже началось, но мне нужно поработать ещё.

   Родители повздыхали, поплакали, но согласились с такой необходимостью. Убедил их в этом произошедший у них на глазах положительный сдвиг в состоянии дочери. Ягодка вышла из своего бесчувственного сна наяву, в её взоре пробудился разум, она впервые за несколько месяцев заплакала.

   — Ступайте домой, — ласково сказала родителям Светлана. — Сейчас Ягодку нельзя тревожить, она будет спать. А завтра можете навестить её, только слишком рано с утра не приходите. Где-нибудь ближе к вечеру.

   Пребывая в растрёпанных чувствах, родители чуть не вышли из лечебницы без своих зипунов, забыв обменять их на номерки. Так и уковыляли бы, да их окликнула служительница хранилища одежды.

   Светлана сидела возле спящей девушки, не сводя с неё серьёзного, даже печального взгляда. Время от времени озадаченно поглядывая на волшебницу, Драгона тем временем заполняла книгу приёма больных. В большой тетради с кожаным переплётом она вписывала в столбцы таблицы дату приёма, имя, возраст, место проживания, жалобы, обнаруженный недуг, имя врача, прописанное лечение. Поколебавшись несколько мгновений, её перо вписало в столбец «Врач» её собственное имя, поскольку Светлана не была сотрудницей лечебницы. Недуг она записала как «повреждение рассудка», описала признаки, а вот лечение... Опять она задумалась. Как назвать то, чем на девушку воздействовала Светлана? Волшба? Но какая именно? В лечении кошками-целительницами применялся целебный свет Лалады, но Драгона им не пользовалась, а себя в качестве лечащего врача уже вписала. Подумав, она написала: «Лечебный сон». Пока сойдёт, позже можно ещё что-нибудь придумать.

   — Я знаю, почему она впала в свой недуг, — проговорила Светлана, и Драгона снова вскинула на неё взгляд.

   Что же случилось с девушкой? По тихому, печальному голосу кудесницы и её глазам, ставшим строгими и пронзительными, Драгона поняла, что ничего хорошего.

   — Ей будет тяжело, — вздохнула Светлана. — Когда она проснётся, я должна буду поговорить с ней наедине, без чужих ушей. Возможно, беседовать придётся несколько раз. У меня сейчас в работе другой случай, я пытаюсь примирить двух братьев, которые в ссоре уже несколько лет. Со старшим всё прошло хорошо, младший пока упорствует. На словах согласие он дал, в дом к себе меня пустил, но внутренне как будто противится, не хочет работать... С нимтруднее. Сейчас я должна вернуться к нему, а утром снова приду к Ягодке. Когда двери лечебницы будут открыты?

   — Больница принимает страждущих днём и ночью, — ответила Драгона. — Ночью здесь есть дежурные врачи. Однако ты здесь не служишь, родственницей больной не являешься, сама недугами не страдаешь... Пожалуй, без моего присутствия придётся давать лишние объяснения. Давай сделаем так: я приду утром как можно раньше, часам к пяти, к этому времени приходи и ты. И я проведу тебя к девушке.

   — Хорошо, — кивнула Светлана. — Прошу тебя, если возможно, уложи её где-нибудь в тихом месте, где её никто не потревожит. Она должна спать, не просыпаясь, иначе исцеление, которое сейчас идёт внутри неё, прервётся и не пройдёт должным образом.

   — Я постараюсь, — пообещала Драгона, про себя припоминая, есть ли сейчас в больнице пустые палаты.

   Светлана поднялась с места, улыбаясь навье и протягивая ей руку.

   — Тогда до завтра. Мне пора идти.

   Драгона тоже встала, ощущая в груди нежную, светлокрылую грусть: не хотелось отпускать её. Снова ощутив в своей руке её тёплую ладошку, навья вдруг поняла: если они больше никогда не увидятся, это будет... как вечный сумрак на сердце. Видеть её снова и снова, слышать бубенцы её смеха и тонуть в сладкой вишнёвой глубине её милых очей с пушистыми ресницами — вот всё, чего ей хотелось. Ах, только бы дождаться утра, когда прекрасная кудесница снова придёт! Как прожить эту бездну времени?

   Способ был один: погрузиться в работу, чтоб присесть было некогда, не то что грустить.

   — Не забудь обменять дощечку на свой полушубок, — на прощание напомнила Драгона.

   Светлана с милой улыбкой кивнула. И указала взглядом на спящую Ягодку:

   — Позаботься о ней.

   — Непременно, — пообещала навья.

   Сама того не чувствуя, она в блаженном забытье сжимала руку Светланы, тем самым не давая ей уйти. Та, как будто не решаясь освободиться от рукопожатия, намекнула:

   — Увидимся завтра...

   — Да, — хрипловатым полушёпотом ответила Драгона, снова растворяясь душой и сердцем в ласковой, летней, вишнёвой волшбе её очей.

   Светлана, попрощавшись, всё не уходила, они стояли лицом к лицу, глаза в глаза; хрупкая кудесница смотрела на рослую навью снизу вверх и не двигалась с места — то ли оттого что та не отпускала её руку, то ли по собственной воле... Так и стояли бы они, не в силах расстаться, если бы в дверь не постучали. Драгона вздрогнула и разжала руку. В приоткрывшуюся дверь заглянула Ладомира, кошка-врач.

   — А, тут у вас приём, — проговорила она. — Прошу прощения.

   И закрыла дверь. Волшебство мгновения рассыпалось, и Светлана, ещё раз шепнув «до завтра», выскользнула из смотровой комнаты, как пташка с опустевшей ветки. Драгона осталась со спящей девушкой, пытаясь вернуть себе деловую сосредоточенность, но пока получалось плохо. Ей чудилось, что в комнате осталось облачко весеннего духа, сладко-цветочного, щемящего...

   Но нужно было позаботиться о девушке. Полностью свободных палат Драгона не нашла, больных всегда было много, поэтому пришлось устроить её в палате всего с одной соседкой. Соседке Драгона шёпотом объяснила, что ни в коем случае нельзя шуметь, девушка не должна проснуться до утра. Женщина закивала и в знак согласия приложила палец к губам.

4

   Вечером за ужином собралась вся семья: Рамут, Радимира, Драгона, Минушь и Бенеда-младшая. Лада, как уже говорилось, жила своим домом и ужинала со своей семьёй, а её сёстры-холостячки пока пребывали под родительской крышей. Рамут заметила, что Драгона сегодня какая-то рассеянная, погружённая в свои мысли. Она всегда отличалась отменным аппетитом, но сейчас едва притрагивалась к еде. Рыбу с тушёной капустой она лишь вяло ковырнула, от творожной запеканки с сушёными ягодами и сметаной съела лишь небольшой кусочек да выпила чашку отвара тэи с густыми жирными сливками. Особенно было обидно за запеканку: вкусная получилась, душевная. Одушевлённый дом хорошо готовил, никто из семьи не жаловался; даже Радимира, не привыкшая жить в домах, построенных по навьему образцу, находила его очень удобным жильём. Умел он готовить и белогорские блюда, так что для каждого члена семьи находилась еда по вкусу.

   — Что-то ты сегодня плоховато ешь, детка, — обратилась к дочери Рамут.

   Та не сразу ответила, сверля неподвижным взглядом почти не тронутую запеканку на своей тарелке. Её сведённые густые чёрные брови и сжатые губы придавали её молодому лицу суровость, и сейчас она как никогда напоминала свою бабушку Севергу. Правда, у неё ещё не пролегли носогубные морщинки, которые у Рамут уже стали неизгладимыми — тоже чёрточка Северги.

   — Драгона, — позвала Рамут.

   Та встрепенулась, подняла глаза, смущённо улыбнулась.

   — Прости, матушка... Ты что-то сказала?

   — Какая-то ты сегодня задумчивая, — заметила Рамут мягко. — Что-нибудь случилось?

   — Нет, нет, ничего. Ничего такого, из-за чего тебе стоило бы тревожиться, — ответила дочь.

   Когда она улыбалась, её лицо становилось ясным и светлым, даже тяжеловатые брови не делали его угрюмым. Рамут любовалась ею с теплом в сердце. Дочь была очень привлекательна: глаза — небесно-голубые, с чёрными густыми ресницами, в них сиял яркий, пронзительный огонь. Белозубая улыбка её очень украшала. Крупноватая для женщины нижняя челюсть досталась ей от отца, но вкупе с небольшой ямочкой на подбородке даже эта черта не портила её. Умное, волевое, энергичное лицо, очень яркое и притягательное. Блестящие густые волосы цвета воронова крыла она носила в виде пышной, чуть волнистой копны длиною до середины шеи, причёсывая их на косой пробор таким образом, чтобы высокий чистый лоб оставался открытым. Может быть, она кому-то нравится? Или кто-нибудь нравится ей? Драгона была вся в работе, никогда не говорила о любовных отношениях. У неё были друзья, коллеги по врачебному делу, но кого-то особенного она не упоминала.

   — А мне кажется, я знаю, что с сестрицей такое творится, — смешливо блестя глазами, заявила Бенеда.

   Младшая дочь много взяла от родительницы-кошки: цвет глаз, черты лица, хотя и сходство с Рамут тоже просматривалось. Однако её волосы не были глубокого чёрного цвета, как у матери-навьи и бабушки, а получились тёмно-каштановыми. И челюсть тоже тяжеловата, но это от Радимиры ей досталось.

   — И что же? — сдержанно спросила Рамут, но озорные огоньки глаз дочери выманивали улыбку наружу.

   — По-моему, сестрица Драгона влюбилась, — хихикнула Бенеда.

   Глаза Драгоны сразу полыхнули голубым огнём, рот поджался, лицо посуровело.

   — С чего ты взяла? — резким тоном спросила она.

   Бенеда продолжала сверкать лукаво-торжествующими искорками во взгляде.

   — Да сегодня в зимградской больнице только и разговоров, что про кудесницу Светлану! — сообщила она, обращаясь не к сестре, а больше к Рамут, которая изначально и задавала вопрос. — Драгона её везде водила, всё показывала: «Тут у нас то, а вот здесь у нас сё...»

   — И где здесь основания для выводов, к которым ты пришла? — Драгона, сверкая голубыми ледышками глаз, длинными сильными пальцами скомкала льняную вышитую салфетку.

   Бенеда, хитро прищурившись и подперев кулаком подбородок, проговорила многозначительно:

   — Да так... В воздухе витало.

   В её глазах искрилось бесконечное лукавство и шаловливость. Казалось, Драгона сейчас швырнёт в неё салфетку, но она сдержалась и разжала руку, уронив комочек ткани на стол.

   — Ты ведёшь себя, как несносный ребёнок, сестра, — только и сказала она. — А вроде бы взрослой считаешься... Тебе лишь бы сболтнуть какую-нибудь глупость!

   — А коли глупость, чего ты так напряглась-то? — не унималась сестрица.

   Драгона опять недобро поджала губы, а Рамут примирительно проговорила:

   — Девочки, довольно. Независимо от того, правда это или нет, нехорошо выдавать чужие сердечные тайны во всеуслышание, Бенеда. В том, что касается чужих чувств, стоит проявлять бережность и сдержанность.

   Бенеда лишь возвела глаза к потолку, изобразив на лице святую невинность. Драгона, поднявшись из-за стола, сказала:

   — Благодарю, я уже сыта. Пожалуй, с вашего позволения, госпожи родительницы, я пойду отдыхать. — Она поклонилась Радимире и Рамут, а проходя за спиной у младшей сестры, слегка занесла руку словно бы для удара и тихо прошипела: — Зар-раза!..

   Бенеда хихикнула, но под строгим взглядом Рамут напустила на себя чинный и чопорный вид, принимаясь за свою запеканку.

   Ужин подошёл к концу. Рамут не стала лезть к Драгоне с расспросами — по крайней мере, сразу же после этого разговора, который, похоже, её сильно смутил, несмотря на все её отрицания. Другие дочери тоже ушли отдыхать, а Рамут с супругой остались посидеть у огня, наслаждаясь обществом друг друга.

   — Спешу тебе доложить, ладушка: я, как и обещала, разобралась с этим происшествием с Серебрицей, — сказала женщина-кошка.

   — Вот как, — приподняла бровь Рамут.

   От её привычки к сдержанности её голос прозвучал негромко и безмятежно, как будто она уже потеряла интерес к этой истории, а отвечала лишь для поддержания беседы. От Драгоны она уже узнала, что зеленоглазая узница полностью поправилась и ей предстояло уплатить виру. Но дочь, погружённая в свои мысли, в подробности не вдавалась, рассказала лишь в двух словах. Радимира же, казалось, знала и собиралась сказать больше, судя по её многозначительному виду.

   — Кудесница Светлана сегодня навещала обеих своих охранниц, — проговорила женщина-кошка. — Она во всём этом не участвовала и была занята своими делами, а эти двое пошли погулять. Ты знаешь, что сейчас Масленица, в городе шли гулянья... Вот там-то, посреди веселящегося народа, люди из Сыскной палаты и настигли Серебрицу, чтобы её взять и заключить под стражу по обвинению в нанесении вреда здоровью человека и недобросовестному знахарству. Оказывается, это наша Минушь постаралась, донесла куда следует, а княжьи ребятушки не стали дело затягивать, шустро сработали. Они думали, сейчас быстренько и возьмут их, вот только не на тех напали!.. Ну и заваруху устроила эта лихая парочка! — Радимира усмехнулась. — Ежели б кошки не подоспели, то и не взяли бы их, и улизнули бы они из города. Эта Серебрица не так проста, как кажется... Цветанка тоже отличилась. Ох, лада, видела бы ты список её обвинений! — Радимира рассмеялась, хлопнув себя по колену. — Особенно мне понравилось про злоумышленное разбрасывание солёных огурцов, дабы стражи порядка навернулись и свои головушки да мягкие места расшибли... Ох, умора! Тебя как большую любительницу этого овоща такое жестокое и варварское его применение должно возмутить!

   Рамут сдержанно улыбнулась. Она не могла припомнить, была ли когда-нибудь знакома с Цветанкой, но из услышанного следовало, что это и впрямь весьма лихая особа. Но её занимало другое.

   — Скажи, дорогая, Серебрица — действительно навья? — спросила она. — Мне сперва показалось, что это очень похоже на правду, но потом я усомнилась в своих впечатлениях. Хотя она и говорит на нашем языке, но не совсем чисто, а способностью владеть оружием мало кого удивишь...

   Радимира посерьёзнела, её недавняя весёлость исчезла, уступив место суровости.

   — Да, навья, — ответила она кратко. — Именно по этой причине её освобождение из-под стражи задерживается, тогда как Цветанка уже завтра будет на свободе.

   — Что? — нахмурилась Рамут, невольно задетая за живое. — Теперь её держат под замком, только потому что она — навья?

   Радимира, видимо, поняла, как это прозвучало, поэтому добавила примирительно:

   — Ладушка, не обижайся и не принимай на свой счёт. Не потому что она твоя соотечественница, а потому что... как бы это сказать? Её деятельность во время войны вызывает некоторые вопросы. Я уже допросила её, она сделала весьма подробное признание, но кое-что из сказанного ею нужно проверить. Это непросто, поскольку прошло очень много времени. Но мы должны убедиться, что у неё нет вредоносных замыслов.

   Рамут сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться.

   — Благодарю за разъяснение, — проговорила она несколько натянуто и суховато. — Кажется, мне повезло больше. Надеюсь, моя деятельность не вызывает вопросов? Я как-никак военный врач.

   Рука Радимиры тепло легла сверху, накрыв кисть навьи, а голос промурлыкал очень мягко, с нежностью и обожанием.

   — Горлинка, милая моя... Твои дела уже давно доказали всем, какое ты чудо и сокровище, какое ты ценное приобретение для Яви! Нам всем невероятно повезло, что ты теперь у нас есть! Но самое главное — невероятно повезло мне, потому что ты моя жена, любушка моя. И мать моих дочек.

   Встретившись с её нежным, сияющим взглядом, Рамут немного оттаяла и смягчилась. Радимира присела у её колен, заглядывая ей в глаза и покрывая поцелуями всё её пальцы по очереди, и мягкая щекотка её губ растапливала холодную, неприятную занозу в сердце. С ласковым мурлыканьем Радимира приблизилась к её лицу, и Рамут не устояла перед поцелуем, раскрыла губы и впустила нежность. А в следующий миг очутилась на руках у супруги.

   — Дом, убери огонь, — отдала Радимира распоряжение и стремительно понесла Рамут в супружескую спальню.

   В эту ночь Рамут спала меньше обычного. Нагая, пропитанная сладостным утомлением от жаркой близости, она засыпала на плече Радимиры, решив отложить на потом все мысли, все заботы, отделить их от этих мгновений их с супругой единения, чтобы они не вторгались и не портили, не отравляли его.

   Завтра. Думать и решать она будет завтра.

   Ранний завтрак они делили с Радимирой на двоих: Драгона поднялась ни свет ни заря и выскользнула в утренний сумрак, поручив дому передать матушке сообщение, что сегодня ей необходимо быть пораньше на работе. Минушь с Бенедой наспех выпили только по чашке отвара тэи с жирными сливками и сырными лепёшечками, после чего тоже козочками ускакали трудиться, оставив родительниц за столом вдвоём. Те завтракали более основательно и неторопливо: любящая порядок Рамут заботилась о своём питании, чтобы было достаточно сил для работы (по её собственному излюбленному выражению, она ела, чтобы жить, а не жила, чтобы есть), а Радимира ласково любовалась ею, свежеумытой и тщательно причёсанной, в безукоризненно свежей белой рубашке, кафтане и чёрном шейном платке (чистую рубашку она надевала каждое утро, а если день выдавался напряжённый, то в обед ещё раз меняла её). Рамут неспешно допивала отвар тэи со сливками. Неизменные два яйца всмятку, две сырные лепёшечки, маленькая мисочка молочной каши с тающим кусочком сливочного масла — такую трапезу Рамут только что вкусила. Вскинув глаза и встретив тёплый взгляд супруги, она улыбнулась. Радимира знала: хоть её супруга и была завзятой чистюлей, но не боялась грязной работы. Не гнушалась запачкать руки чужой кровью и иными телесными жидкостями, садовой землёй, орудовала лопатой для чистки снега.

   Когда завтрак завершился и дом убрал со стола, Рамут сказала:

   — Дорогая, я хотела бы навестить Серебрицу в темнице. Я хочу убедиться, что условия, в которых она содержится, не сказываются отрицательно на её здоровье и не причиняют ей страданий. Это возможно?

   Радимира не повела и бровью.

   — Что ж, у меня нет причин препятствовать твоему желанию, — ответила она спокойно. — Я понимаю, это отчасти из-за того, что вы с нею соотечественницы... Но я всё же посоветовала бы тебе относиться к ней с осторожностью и не спешить ей доверять, пока мы всё не выясним.

   — Благодарю тебя за совет, — как можно сдержаннее промолвила Рамут. Снова её голос прозвучал суховато.

   Радимира приблизилась, ласково тронула её подбородок, с улыбкой заглянула в глаза.

   — Ладушка... Всё ещё обижаешься? Пойми, это не травля и не гонения по признаку принадлежности к тому или иному народу, вовсе нет! Идёт расследование весьма серьёзных обстоятельств, отнюдь не безобидных.

   — Хорошо, я поняла, — проговорила Рамут, воздерживаясь от дальнейших споров, дабы сгладить острые углы и избежать недоразумений с супругой. — Я намерена навестить её в обеденное время, между часом и двумя пополудни. Это уместное время, меня пустят в темницу?

   Радимира кивнула.

   — Когда тебе будет угодно, душа моя. Я позабочусь о том, чтобы тебе ни в чём не препятствовали — в разумных пределах, конечно. Твоя безопасность превыше всего.

   — А могу я, к примеру, принести ей съестного? — спросила Рамут.

   Женщина-кошка усмехнулась.

   — Если тебе угодно. Я предупрежу стражей темницы и об этом.

   Всю первую половину дня Рамут преподавала, побывав с лекциями в трёх врачебных школах, а к часу дня зашла домой сменить рубашку и подготовиться к встрече с Серебрицей. На полноценный неспешный обед времени не оставалось, поэтому она выпила лишь кружку простокваши и собрала в большую плетёную корзину съестное из того, что нашлось на кухне. Она уложила туда несколько увесистых пирожков с начинкой из грибов, рубленых яиц и сыра, несколько творожных ватрушек, кувшинчик простокваши, мешочек со смесью орехов и сушёных лесных ягод... Потом окинула взглядом этот набор и поняла, что составила его по собственному вкусу, а ведь Серебрица, должно быть, от мяса не отказывалась. Нашлась холодная варёная баранина, и Рамут, положив её в широкий горшочек с крышкой, добавила его к набору съестного. Подумав, достала из погреба глиняную бутылку своей самодельной настойки и чарку для питья.

   Её пропустили в темницу, как и обещала Радимира, беспрепятственно, только досмотрели на предмет оружия или иных запрещённых предметов. Заглянули и в корзину со съестным, проверили все ёмкости. Спросили:

   — В бутылке что?

   — Хмельной напиток, — честно ответила Рамут.

   — Вообще-то, хмельное узникам не положено, — проговорил страж. И добавил после некоторого колебания: — Но госпожа Радимира велела, чтобы тебе ни в чём не препятствовали, госпожа Рамут.

   И многозначительно подмигнул. Навья не сразу поняла, на что он намекает, но потом её осенила неприятная догадка. Достав кошелёк, она вопросительно посмотрела на него, а тот сразу проворно прикрыл его своей широкой пятернёй, как бы отталкивая от себя.

   — Ну что ж ты, госпожа, как можно! — с деланным негодованием воскликнул он. И, убедившись, что лишних ушей и глаз рядом нет, прошипел уже тише: — Что ж ты прямо так, в открытую? Поосторожнее надо на лапу давать... Мало ли, увидит кто...

   Он на всякий случай заслонил Рамут с кошельком своей широкоплечей, кряжистой фигурой, воровато бросил взгляд по сторонам и снова мигнул, давая знать, что готов к приёму взятки. Запускать руку в свой кошелёк ему Рамут не позволила, но отсыпала хорошую горсть монет. Тот глянул краем глаза, оценивая сумму. Оставшись удовлетворённым, он ловко переместил деньги в свою мошну, да так тихо, что и не звякнули. Видно, он обладал большим опытом в этом деле.

   — Я могу пройти к узнице? — спросила Рамут, ощущая себя запачканной и замешанной в чём-то постыдном.

   Страж расплылся в любезной улыбке.

   — Разумеется, госпожа! Пожалуйте. — И загремел ключами, отпирая дверь камеры.

   Войдя, Рамут не сразу увидела Серебрицу. У оконца камеры, глядя в клочок видневшегося сквозь него неба, стоял кто-то, облачённый в мундир офицера войск Владычицы Дамрад. Сердце Рамут точно молния пронзила, а по телу разбежались её леденящие отголоски-мурашки... Яркое, как вспышка, и болезненное, как удар кнутом, напоминание-наваждение затуманило её взгляд, и она не сразу смогла разглядеть подробности. Ничего, кроме этого мундира, она не видела, не воспринимала и не понимала, только боль пульсировала в груди, только горько-солёная удавка слёз безжалостно и мощно захлёстывала горло. Обомлевшая, потрясённая, она стояла и изо всех сил старалась не разрыдаться, не понимая, отчего её так сильно накрыло... Ведь матушка спала в сосне уже много лет — разве не отболела тоска, разве не смирилась душа, разве не успокоилось сердце, рядом с которым на груди тепло ёкал волшебный камень, наполненный чудотворной любовью?

   Лишь сделав глубокий судорожный вдох и сморгнув солоноватую пелену с глаз, она увидела, что коса спускалась по спине офицера не чёрная, а серебристая, и что роста этот офицер был не такого уж высокого, ниже самой Рамут. Он стоял, заложив руки в белогорских кандалах за спину и расставив ноги в высоких чёрных сапогах на ширину плеч. А наплечники, по которым можно было определить его чин, отсутствовали — были спороты с мундира. Офицер не мог не слышать стука закрывшейся двери и громкого дыхания потрясённой Рамут, но отчего-то медлил оборачиваться. И Рамут тоже не решалась произнести хотя бы слово. Вернее, она попыталась выдавить из себя приветствие, но вместо этого хлюпнула носом, содержимое которого слёзные железы предательски сделали жидким и текучим.

   Офицер обернулся, и Рамут увидела Серебрицу, неузнаваемо преобразившуюся в военном облачении. Откуда-то взялась осанка, даже её лицо стало суровее, жёстче, раня сердце Рамут неуловимым сходством... Лишь выражением, не чертами, конечно. Не считая споротых наплечников, Серебрица была при полном параде — в белой рубашке под кафтаном, даже шейный платок был повязан самым аккуратным образом. Должно быть, глаза Рамут в этот миг были так переполнены бурей захлестнувших её чувств, что сурово сжатый рот узницы дрогнул, на лице проступил сердечный отклик и сострадание. В три шага оказавшись перед нею, Серебрица осмелилась осторожно тронуть её за руку.

   — Госпожа Рамут... Что ж ты... Не надо плакать, я того не стою. Да, похоже, задержаться мне тут придётся, но я не унываю. Не расстраивайся и ты. Да ты присядь, присядь... Вот сюда... Давай корзинку, вот так...

   Она бережно, ласково, обходительно усадила Рамут, корзину поставила на стол, сама расположилась напротив. Её зелёные глаза пристально впились в посетительницу — жадно, внимательно. Она ждала каких-то слов, но Рамут пока не могла совладать со своим голосом. Серебрица взяла на себя поддержание разговора.

   — Удивилась ты, увидев меня в мундире? — с чуть приметной усмешкой сказала она. — Неплохо он сохранился за годы в сундучке... Только порошок для сохранения ткани нужно было хорошенько вытряхнуть, а так — почти как новенький остался... Когда меня за деньгами для уплаты виры выпускали — не одну, под охраной, само собой, — там же, в тайнике, и одёжка моя старая лежала. Захотелось вдруг её надеть... Наплечники долой, конечно. Они — знак различия, а тут мне не от кого отличаться. Все соотечественники, которые в Яви остались — гражданские.

   — Я... не совсем гражданская, — зачем-то уточнила Рамут. — Я военный врач, выпустилась из врачебной школы в звании сотенного офицера врачебной службы войска Её Величества...

   Произнося это, Рамут понемногу подчиняла себе собственный голос. Неважно, что говорить — хоть что-нибудь, лишь бы дыхание успокоилось, а горло размякло и его отпустила удавка слёз. Получалось хрипловато и глухо, чуть гнусаво. И высморкаться неловко, проклятый нос, драмаук его раздери!..

   — Вот как, — усмехнулась Серебрица. — Значит, мы с тобой в одном звании.

   Рамут, переведя дух, проговорила:

   — Радимира сказала, что они будут расследовать твою деятельность во время войны... Что именно? Ты... воевала против Яви?

   Серебрица испустила тихий, усталый вздох, помолчала, щурясь куда-то в угол.

   — Долго всё это рассказывать... И непросто. Начну с того, что моё настоящее имя — Гердрейд, и я выпускница школы головорезов Дамрад.

   Рамут встрепенулась.

   — Ты не знала Севергу? Это моя матушка, она там же обучалась.

   — А в какие годы? — уточнила Серебрица.

   Рамут назвала промежуток — по летосчислению Нави. Узница покачала головой.

   — Нет, она уже год как выпустилась, когда я поступила. Отучилась, пошла воевать. Служила не вместе с ней, иначе бы я запомнила... Как такую не запомнить, — добавила она, опять глядя на Рамут с мечтательной нежностью и пристально-ласковым нахальством. — Ты, должно быть, на матушку похожа? Нет, я бы запомнила. Так вот... Служила я, служила, а потом меня в Явь отправили с заданием. Подробностей не могу сказать, в общих чертах — разведка. Выполняла я задание успешно, несколько раз возвращалась в Навь, приносила сведения. Потом опять в Явь, с новым заданием. Морок вокруг Калинова моста, что Навь с Явью соединял, временами слабел и даже исчезал на короткое время, это было нарочно сделано, чтобы мы, разведчики, могли без вреда для себя проскользнуть туда и обратно. Только мы, навии, можем правильно уловить такие случаи, а чужаки — нет. И однажды так случилось, что повредила я ногу и не успела из области морока выскочить вовремя... И накрыло меня. Так накрыло, милая моя госпожа Рамут, что я саму себя забыла. Кто я, откуда я, зачем я здесь и куда мне идти... А потом впала в какое-то оцепенение, которое длилось, видимо, несколько лет. И очнулась, как раз когда морок в очередной раз исчез. Встала я и вышла. А куда идти — не знаю, не помню. Шлялась, охотой себе пропитание добывала, пыталась к стае оборотней местных прибиться, да не прижилась там. Из-за морока у меня... — Серебрица покрутила у виска пальцами, — нелады с головой начались. Припадки. Вот меня, припадочную, из стаи и попросили... Попросили — мягко сказано. Выкинули, проще говоря. Только через несколько лет я начала вспоминать какие-то обрывки, Навь, службу свою... Но о том, что я здесь на задании, и в чём оно состоит — хоть убей, не могла вспомнить. Так и жила. Видимо, меня искали, посылали за мной других разведчиков, но я звериным чутьём их чуяла и пряталась, бегала, отсиживалась во всякой глуши. Думала, что меня на родине моё начальство считает сбежавшей... А таких беглецов — сама знаешь... — Серебрица провела ребром ладони по шее. — С предателями разговор короткий. А когда война началась... Вот тут и шарахнула меня память под дых. Всё вспомнила. И пошла своим сдаваться. Казнят так казнят, что уж теперь... Пришла, назвала имя, звание, последнее задание... Мне сперва не поверили: выглядела я хилой, не похожей на воина... Что поделать, пока в оцепенении неподвижно лежала, похудела малость, а потом долго не могла поправиться. Но я меч у одного из воинов выхватила и показала, что я из себя представляю. Тогда меня уже серьёзнее восприняли. Назвала кое-какие имена опять же. Из высокого начальства. Поверили тогда, что своя. Но казнить не стали, решили использовать... Сначала с донесениями бегала, связь между подразделениями поддерживала, а потом велели мне для устрашения местного населения убийства совершать. Просто убивать гражданских, чтоб остальные боялись. Вот это было уже сложнее... После морока что-то изменилось во мне, видимо. Не смогла я... Вернее, на первое-то убийство я отправилась ночью, вдруг слышу — кто-то в речке плескается. Сперва думала — рыба плещет, ан нет, то девчушка тонула. Какого рожна ей среди ночи на речке понадобилось, не знаю, но в голове будто щёлкнуло — и прыгнула в воду. Вытащила её, а она трясётся вся — чуть не захлебнулась. Прижала её к себе, согрела. Кое-что из съестного у меня с собой было, покормила. Она плачет, меня не отпускает. Хоть и видит, что оборотень я, но почему-то не боится... Леший её знает, почему. А у меня задание — людишек убить. Вот её, например. Но понимаю, что не смогу. Её — не смогу. Я ж её кормила, грела на своей груди. Спасла, чтоб потом убить? Да нет, ерунда, нельзя так. К драмаукам всё...

   Серебрица замолкла на несколько мгновений, вцепившись пальцами себе в волосы, зажмурилась и оскалилась, будто терзаемая болью. Потом открыла глаза — усталые, затуманенные, выдохнула, уронила руки на стол и сцепила пальцы в замок.

   — Да, сыграл со мной шутку морок. Покорёжил, перевернул всё во мне. Вроде я это — и вместе с тем не я. Наплевать на всё стало. Надоело воевать. Девчушку только жалко, пищит она, что есть им нечего. Голодает семья, навии съестные припасы отняли. Стала я охотиться и добычу им таскать. Рыбу тоже ловила. Незаметно на порог подбрасывала. Девчушка-то знала, что это я, но своим не говорила, думала — испугаются. А однажды ко мне её отец вышел. Благодарил, кланялся, спасительницей звал. Сказал, что я больше человек, чем некоторые люди. Это я-то, навья, оборотень — человек? Ха... Знал бы он, с кем говорит... Не следовало им знать, конечно, что я не местный Марушин пёс, а враг из другого мира... Помогала им так долго, как могла, а потом поняла, что свои ищут меня, потому что сбежала, задание не выполнив. Опять я предательница. А с предателями... ну, ты поняла. Опять пришлось мне пуститься в бега, вот только в этот раз не удалось мне скрыться. Нашли, поймали... Суд в военное время недолог. Повесили меня на ветке в лесу неподалёку от той деревни, где девчушка та жила. Повешение — позорная казнь, меча я недостойна.

   Серебрица, заметив удивлённый взгляд Рамут, хмыкнула. Потёрла шею, будто её что-то душило, покрутила головой.

   — Ты, госпожа, наверно, думаешь — как это? Меня повесили, а я перед тобой живая, разговариваю? А вот так вышло... Когда петля затянулась, меня опять то оцепенение охватило, в котором я несколько лет в мороке вокруг Калинова моста провалялась. Остановилась вся жизнь во мне. Палачи мои, видимо, подумали, что я мертва, и ушли. А я осталась висеть... Не знаю, сколько так провисела, я ж в оцепенении была. А потом жизнь вернулась... Чувствую, будто кто-то петлю перерезает и верёвку снимает... И плачет надо мной горько, навзрыд. На земле лежу, девчушку мою по запаху и голосу узнаю, но пока ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не могу, чтоб её успокоить, что жива, мол. Она на меня упала и уже не плачет, только вздрагивает. А потом целовать начинает... Сердце во мне как трепыхнётся! Горячо-горячо в груди стало. Неужто какое-то живое существо меня и впрямь любит и жалеет? А вместе с тем жаром в груди и тепло по телу начало распространяться, а жизнь — возвращаться. Подняла я руку, девчушку обняла... Рука, знаешь, ещё такая вялая, слабая, холодная, как чурбак деревянный или как рыбина дохлая... Подняла еле-еле и уронила на неё. А она как подскочит, как завизжит! Я ж как мёртвая лежала, и тут вдруг пошевелилась! И рука-то такая жуткая, полумёртвая! Испугалась сперва, а потом обезумела от радости — и ну меня опять целовать-обнимать.

   Серебрица опять на некоторое время умолкла, задумчиво-нежно улыбаясь.

   — Знаешь, госпожа Рамут... Когда в Нави ещё жила и служила, были у меня девушки. Тоже обнимали меня, целовали... Но — то одна разлюбит, то другая забудет. А вот это... Вот этой девчушки губки, целующие меня — они одни как тысяча этих баб стоили. Даже дороже. И слаще не было ничего. Было дело, меня однажды Цветанка подпоила и давай выспрашивать тайны мои сердечные... Я наплела ей что-то, а вот про девчушку эту не сказала, что она мне всех дороже была. Потому что моё это, сокровенное. Ладно, хватит об этом... — Серебрица встряхнула головой. — Так вот, после той казни стали меня мёртвой считать, и бегать мне уже не особо нужно было. Ну, своим на глаза не попадаться только, а в остальном — свобода, делай что хочешь. Я переждала чуток, потом снова стала семью девчушки подкармливать, соблюдая предосторожности, чтоб не попасться. Так до конца войны и кормила. А потом наладилась жизнь, и решила я, что больше им не нужна. Ушла далеко в леса. Когда девчушку я спасла, ей двенадцать было. А когда в те места вернулась, ей уж шестнадцать... Невеста выросла, да вот беда: хромает. Ну, женихи на неё и не смотрели, потому как калеченная. Плакала она ночью в саду, когда я к ней подкралась. Спрашиваю: «Чего, красна девица, слёзы льёшь?» Она прямо подскочила, голос мой услышав. Узнала, на шею бросилась. Ревёт: «Замуж меня никто не возьмёт, хромая я... Жить мне, вековать старой девой!» А я ей: «Ну, хочешь, я тебя возьму?» Она замолкла, смотрит глазищами своими на меня. Понимает, что я имею в виду. В глазищах — слёзы. Спрашивает: «Скажи только одно: из жалости?» Я её обняла, к себе прижала и говорю: «Не из жалости. Дорога ты сердцу моему. Живёшь ты, девонька, в душе моей. Все эти годы помнила и скучала, вспоминала, как губки твои меня целовали, когда ты нашла меня, повешенную». Вот в этот миг и слюбились мы...

   Серебрица в очередной раз умолкла, а дверь открылась. Знакомый страж сказал:

   — Время на исходе, госпожа. Затянулось свидание ваше...

   Рамут, стиснув зубы, вышла из камеры, прикрыла за собой дверь, бросила взгляд по сторонам. Никого. Запустив руку в кошелёк, она всыпала стражу ещё одну горсть монет и презрительно процедила:

   — И оставь меня уже в покое, мерзавец!

   Тот с усмешкой поклонился:

   — Всё, всё, госпожа, беседуй на здоровье!

   Рамут, выведенная из себя неприятным вмешательством и ненасытной алчностью этого негодяя, вернулась к узнице. Та тем временем с интересом поглядывала на закрытую чистой тряпицей корзину.

   — А позволь полюбопытствовать, госпожа, что там? Уж очень вкусно пахнет.

   Рамут спохватилась, захлопотала, доставая припасы.

   — Ох, совсем забыла! Я же тебе съестного принесла! Тебя тут наверняка плохо кормят.

   Глаза Серебрицы распахнулись — с восхищением, лукавым блеском и опять с изрядной долей нежного нахальства.

   — Госпожа Рамут... Милая ты моя! Чем же я заслужила такую заботу?

   Рамут долго не могла подобрать нужные слова, потом ответила сдержанно:

   — Мне кажется, с тобой жестоко обращаются. Это слишком, это перебор. Так не должно быть, это унижает достоинство. Должны же быть какие-то границы!

   Серебрица открыла бутылку с настойкой, понюхала, вскинула бровь.

   — Это что, хмельное? Дорогая моя госпожа, да ты меня балуешь... — И понимающе спросила: — Как пронесла?

   Рамут молчала. Ей неприятно было сознаваться в том, что пришлось прибегнуть к взятке, причём дважды. Серебрица вздохнула, невесело усмехнулась.

   — Понятно... Дала на лапу этим гадёнышам, драмаук их раздери! Нет, ты меня слишком балуешь, не стою я того, прекрасная моя госпожа Рамут. Ну, раз уж принесла... О, даже чарочка есть! — Серебрица наполнила чарку, нахмурилась. — А чего только одна? Не выпьешь со мной?

   — Мне ещё работать сегодня, — сказала Рамут.

   — Ну, мне как-то неловко одной, — замялась Серебрица. И, кивнув на пустую кружку из-под кваса, предложила: — А может, я себе в кружку плесну, а ты из чарочки?

   — Не нужно, — решительно отказалась Рамут. — Мне действительно сегодня предстоит работа, предпочитаю оставаться с трезвой головой.

   — Хорошо, как скажешь, нет так нет, — вздохнула узница. — Ну, тогда — твоё здоровье!

   И она лихо опрокинула в себя чарку до дна, крякнула, утёрла глаза, закусила кусочком мяса из горшочка, бросила в рот несколько орешков и сухих ягод.

   — Ух, добрая настоечка, — морщась, хрипловато похвалила она. — Я в Нави, помнится, похожую пила. Прямо родина вспомнилась!

   — Моя тётушка Бенеда в Нави такую делала, — призналась Рамут. — Я и решила попробовать сама сделать что-то подобное. Кажется, получилось похоже.

   Серебрица заблестела смешливыми искорками в глазах.

   — Ха, «похоже»... Не скромничай, госпожа! Ты, оказывается, мастерица не только таких непутёвых особ, как я, зашивать, но и отличное веселящее зелье варить! Мастерица, скажу я, прямо-таки на все руки, во всех смыслах! За такую грех не выпить! Твоё здоровье, милая госпожа.

   И она лихо всадила в себя ещё одну чарку, одобрительно крякнула и закусила.

   — О, уже тепло заструилось по жилам, уже пробирает, — с удовольствием сообщила она. — Так, что же ты тут вкусненького принесла, м-м?

   Она всё с восторгом понюхала, всё попробовала. На пищу она не набрасывалась, ела очень скромно, не жадно. Это удивило Рамут: она была уверена, что узница здесь голодает, живёт на одном хлебе да квасе. Достоинство и умеренность, с которыми Серебрица отведала принесённых гостинцев, внушали уважение.

   Воздав должное еде, Серебрица убрала всё остальное в корзину и промокнула губы носовым платочком из внутреннего кармана кафтана. Все её движения были изящны, ловки, в них угадывались остатки хороших манер. Глядя на Рамут с пристально-нежной грустью, она проговорила:

   — Благодарю тебя... Хочется опустить слово «госпожа» и назвать тебя просто по имени, но я не смею. Это будет слишком дерзко с моей стороны. Я уже и так слишком много дерзостей и вольностей себе позволила с тобой. Но всё это — лишь от искреннего восхищения. Я ни на что не надеюсь, ни на что не рассчитываю. Для меня счастье — просто видеть тебя... Я не пьяна сейчас, не думай. Что мне сделается от двух чарок? Нет, я трезво мыслю и прекрасно понимаю, что у тебя есть супруга, взрослые дети... Зачем я тебе? Но сердцу не прикажешь. Увидев тебя, не восхититься тобой невозможно.

   Чтобы сменить неловкую тему, Рамут осторожно напомнила:

   — Ты не закончила рассказывать о той девушке, которую ты спасла из реки...

   — Ах, да, — усмехнулась Серебрица. — Что ж, удовлетворю твоё любопытство до конца. Слишком вдаваться в подробности не стану, уж прости. Не хочу смущать тебя лишним. Я могла бы просто выкрасть её, да и дело с концом, но решила сделать всё чин чином, как полагается — пойти к её родителям и просить её руки. Они помнили, как я в голодное военное время спасла их семью от смерти. Матушка поплакала, а потом сказала: «Ты спасла нас когда-то, ничего не попросив взамен. Но не отплатить за такое нельзя. Вот и пришла пора нам расплатиться за твоё добро». И отдали они мне свою дочку. Я забрала её, мы жили в лесном домике. Там она стала мне женой... Я добывала дичь и рыбу, она собирала ягоды, грибы. Мы были счастливы. Давно у меня не было так хорошо на душе... Но всё прекрасное заканчивается. — Серебрица посуровела, её глаза и губы стали жёсткими. — Её украл один оборотень из стаи, пока меня не было дома. Видно, захотел сделать её своей. Бедняжка сопротивлялась. По дороге он её убил... Нечаянно или намеренно — не знаю, мне плевать. Я выследила и отыскала его, вызвала на поединок. Голыми руками, а вернее, зубами и когтями я убила его. Отомстила за свою жену. С тех пор я ни в какие стаи — ни ногой. Пусть катятся к драмаукам... Никакие они мне не собратья. А потом прилетели на летучем ковре Цветанка со Светланой и позвали с собой... Мне терять было больше нечего, ничто меня не держало. Я присоединилась к ним и не покидала их. С Цветанкой у меня много общего... И у неё, и у меня — неприкаянные сердце и душа. Не могут они найти своё пристанище... Может, и хотелось бы мне окончательно сложить сердце к чьим-то прекрасным ножкам, да вот не везёт мне. — Серебрица горьковато усмехнулась, устало провела ладонью по лбу, откинула прядку волос. — А тобой я восхищаюсь просто так, без надежды... Просто потому что моё усталое сердце хочет согреться хотя бы так.

   — А к Светлане ты как относишься? — снова пытаясь уклониться от смущающей душу горькой прямоты Серебрицы, полюбопытствовала Рамут.

   — Люблю её, — просто ответила узница. — Её невозможно не любить. Если будет нужно, яжизнь за неё отдам, потому что она — величайшее из чудес на свете. После тебя, конечно, — добавила Серебрица, и к нахально-озорным искоркам в её глазах примешивалась грусть.

   О кудеснице Рамут завела речь не без подспудного умысла. Ей запал в душу вчерашний разговор за столом, шаловливые подколы Бенеды и смущение Драгоны. Ей, как и любой матери, хотелось для своей дочери счастья, а сердечных страданий — не хотелось. Оттого она и прощупывала почву, пытаясь понять, какие отношения связывают троицу на летучем ковре.

   — Значит, вы трое очень привязаны друг к другу? — сделала она осторожный вывод.

   — Что есть, то есть, — кивнула Серебрица. — Если бы Цветанка была мужиком, про неё можно было бы сказать, что она кобель и бабник, причём неисправимый... Не нашло её сердце своего единственного пристанища, говорю же... А Светланку она сызмальства вырастила, с рождения. Своим светом в окошке её называет.

   — И, значит, желает ей счастья? — ещё осторожнее предположила Рамут.

   — А то как же! — не задумываясь, ответила Серебрица. И вдруг насторожилась, пристально уставившись на собеседницу: — О чём это ты, госпожа?

   Рамут знала, что плохо умеет врать, поэтому с неловким смешком ответила:

   — Да просто вы трое — очень занятные и примечательные, и мне хочется получше вас узнать, раз уж вы встретились на моём пути.

   Серебрица несколько мгновений пожирала её пронизывающим взглядом, от которого Рамут охватил холодок, а потом сказала:

   — Ты хоть про матушку свою расскажи, милая госпожа... А то я перед тобой — как на ладони, сердцем и душой нараспашку, а ты? Вот увидела я твои слёзы, когда ты вошла, и покоя мне нет теперь: обо мне ли? Или я тебе кого-то напомнила?

   Опять горько-солёный пульсирующий ком встал в горле, удавка немного натянулась, душила хотя и не смертельно, но мучительно, а рука Рамут невольно прижала через одежду камень на груди. Он ласково ёкнул, отозвался неземным сосновым покоем и нездешней любовью, и опять глаза намокли против её воли. Голос стал сиплым, сбивался и фальшивил, когда она собралась с духом и совсем кратко рассказала:

   — Матушка моя, как ты поняла, училась в той же школе головорезов, потом служила... Тоже была в Яви на задании. Последний раз живой я её видела в Нави, а здесь — только её голову и сердце довелось получить... Сердце превратилось в чудесный самоцвет, который может мгновенно исцелять... Потому что белогорская игла, вонзившаяся в её руку, дошла до него. Маруша и Лалада соединились в нём, сплавленные воедино великой любовью, оттого оно обладает такой силой... Оно остановилось ещё до того, как меч проклятого Вука снёс матушке голову. Он принёс мне в мешке то, что от неё осталось... Я похоронила останки под сосной... А потом увидела, что на сосне появилось её лицо. Матушка спала, как спят в Тихой Роще женщины-кошки. Кончилась для неё война, завершился её путь. Но её сердце до сих пор со мной. Всегда со мной, как она и пообещала однажды.

   Последние слова Рамут выговаривала дрожащим полушёпотом, сквозь бегущие по щекам горячие потоки слёз. Она не могла их удержать, сдалась и позволила им течь.

   — Прости, — пробормотала она, смахивая их пальцами. — Прошло уже много лет... Я сама не ожидала, что мне будет так трудно говорить.

   Глаза Серебрицы были нежно-жгучими, пристальными, обнимали взглядом, но не нахально и развязно, а трепетно и бережно. Не спрашивая разрешения, она встала со своего места и пересела к Рамут, обняла за плечи очень осторожно одной рукой, а другой накрыла и сжала её руку.

   — Рамут, милая... Прости уж, что без «госпожи», к драмаукам учтивость, сейчас не до того, — хрипловато проговорила она, а её шершавые пальцы вытирали щёки черноволосой навьи. — Об этом всегда будет трудно говорить. Такая уж это боль... Сколько бы времени ни прошло, она только притихнет и притаится, но не отболит. С ней просто живёшь, сосуществуешь, заключив мирный договор. Договор о ненападении... Жизнь идёт своим чередом, дела, заботы... Как-то не думаешь о ней, и она притупляется. А потом вдруг кусает за сердце. Прости, что вызвала её в тебе, заставила вновь почувствовать.

   — Откуда... Откуда тебе известно, каково это? — не пытаясь высвободиться из ласковых, но неумолимо стальных объятий Серебрицы, спросила Рамут.

   — Я знаю такую боль длиной в жизнь, — проговорила та, и мертвенная жутковатая тень заволокла её взгляд. — Ты — Рамут, дочь Северги. А я — Гердрейд, дочь Дамрад.

   От звука этого имени Рамут тряхнуло, будто молнией пронзённую. Оно грохнуло в ней, как обвал в горах, и Серебрица, уловив её дрожь, обхватила её крепче, прижала, поглаживая по плечу и тепло дыша возле уха.

   — Тихо, тихо, не пугайся... Да, я произошла от неё, а моим отцом был один из военачальников. Она отдала меня ему, чтобы не дробить своё наследство. Незаконные отпрыски ей не нужны и никогда не были нужны. Была ещё такая дочь, я слышала... Дочка нашего Боргема Роглава Четвёртого, главы школы головорезов. Она погибла. Тебе, милая Рамут, повезло: ты была любима своей матушкой, ты купалась и всё ещё купаешься в её любви даже после её смерти. А меня моя матушка не любила. Отдала меня, как вещь, как ненужного щенка, и ей было плевать на мои успехи, на мою жизнь. Я думала, может, если я буду хорошо служить, она меня заметит? Ага... Хрен там плавал. Драмаука лысого... Казалось бы — плюнуть и растереть. Ну, не любит и не любит, у неё своя жизнь, у меня — своя. Но это так не работает. Просто там, где должна быть её любовь, у меня пустое место, дырка в душе. И она никогда не зарастёт, ничем не заполнится. Никакие женщины не заменят любви матушки. Так и живёшь... с дыркой. В череде забот забываешь на время, иногда даже на годы, а потом вспоминаешь вдруг... Ну всё, всё, милая Рамут, не плачь больше. Твои чудесные глаза не должны лить слёз. Разве только от радости.

   Пальцы Серебрицы опять смахнули тёплую слезинку — одну из множества, которые пролились по щекам Рамут за эту не слишком долгую встречу в камере темницы. А черноволосая навья вспоминала, когда в последний раз так плакала... Уж и не счесть, сколько лет прошло с тех пор.

5

   А в Зимграде продолжались весёлые масленичные гулянья. Уже освободившаяся Цветанка под руку со Светланой шла между уличными столами с кушаньями, которые сами просились в рот, да только губы бывшей воровки были сжаты в невесёлом и кисловатом выражении. Серебрицу ещё не выпустили, и это её беспокоило, омрачало жизнь, давило на корню всякую улыбку.

   — Вон, смотри-ка, огурцы солёные! — показала Светлана на кадушку с названным овощем. И подмигнула: — Ты уж будь умницей, Цветик, не кидайся ими! А то тут везде... должностные лица! — И она скосила озорной взгляд в сторону двух молодцев в одинаковых кафтанах — стражей общественного порядка.

   — Да ну тебя, — пробурчала Цветанка. — Мне уже все кому не лень плешь проели с этими огурцами, и ты туда же!..

   Светлана рассыпала шаловливые бубенцы смеха, выудила один огурчик из кадки, с хрустом надкусила белыми ровными зубками. У Цветанки не получилось долго дуться, и сквозь хмурое выражение на её лице проступила усмешка. Она тоже взяла себе огурец и захрустела.

   Ох уж эти огурцы! Сколько смеху от них было... Дело Цветанки у боярина-судьи заслушали быстро, однако на слушании присутствовали и любопытствующие, обычные зеваки. Присутствие народа на суде было частью наказания, дабы дополнительно прилюдно пристыдить провинившегося. Когда зачитывали часть обвинения, посвящённую оскорблению действием должностных лиц, на каждом из пунктов в палате раскатывался дружный смех: мужики ржали, широко разевая бородатые рты и держась за бока, бабы утирали увлажнившиеся от веселья глаза платочками.

   «Содеяно сей преступницей следующее злодеяние: втыкание должностных лиц головою в снег», — громогласно, обводя грозным служебным взором присутствующих, зачитывал судебный глашатай обвинительную грамоту.

   «Ха-ха-ха!» — рокотал смех, прокатываясь по палате.

   «А ещё злодеяние: нанесение должностному лицу удара свиным окороком по голове», — выждав, пока смех притихнет, продолжил чтец.

   «Ох-ха-ха-ха!» — снова изрыгали разинутые рты. Многие зашли сюда прямо с масленичного гулянья и были изрядно подогреты хмельным, оттого веселье разливалось ещё более искромётно, неудержимо и необузданно.

   «Ещё содеяно было надевание должностному лицу на голову кадки мёда», — изо всех сил стараясь сохранять грозный тон, зычно читал глашатай, а у самого от всеобщего заразительного веселья уже подрагивала нижняя часть лица.

   «А-ах-ха-ха-ха!» — ревели зрители. Строго-служебный облик чтеца обвинения таял, Масленица рвалась наружу, он из последних сил пытался сохранить серьёзность, но она клочками сползала с него, как рвущаяся ветошь.

   Когда дошло до нанесения должностному лицу удара мороженою рыбиной в должностные зубы и разбрасывания по улице солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц с ударами должностными копчиками оземь, кто-то среди зрителей упал на пол и задрыгал руками и ногами в припадке смеха, похожий на перевернувшегося лапками кверху таракана. От этого произошёл новый взрыв хохота, теперь потешались ещё и над этим человеком. Слёзы и смех перемешались в сплошное брызжущее во все стороны безумие, заражая всех по цепочке снова и снова... Вся палата рыдала и икала, да что там — уже сам судья плакал и трясся. Его сытое брюшко было туго набито блинами пополам с хмельным мёдом.

   «Уплачена ли вира? — икающим, срывающимся голосом спросил он наконец, когда в смехе настал небольшой промежуток тишины — впрочем, недолгий. Его голос дал смешливого петуха, и тишине тут же пришёл душераздирающий конец. Судья, перебарывая судороги лица, попытался призвать всех к порядку — выкинул вверх грозный указательный перст, прикрикнул: — А ну, тихо там!»

   «Так точно, уплачено всё до монеты!» — ответили ему помощники.

   Судья хлопнул ладонью по столу и рявкнул на Цветанку:

   «Ну и пёс с тобой, проваливай на все четыре стороны!»

   Женщина-кошка разомкнула пальцами волшбу белогорских кандалов, и тяжесть улетучилась. Подумать только: даже свет мерк в глазах от этих колдовских наручников, день становился похож на вечер, а как только они снялись, вмиг вернулись краски и яркость. От наставшей лёгкости ноги сами пружинисто распрямились, подняли и понесли Цветанку из суда сквозь ревущую, гогочущую толпу народа — на влажный весенний воздух, под лучи солнышка, к масленичной суете и круговерти.

   Ещё и от этого хмурилась сейчас Цветанка: кому же приятно стать всеобщим посмешищем? Однако могло ведь всё обернуться совсем не так весело, да Масленица удружила, помогла, наполняя всех добродушием и радостью. Да, могло всё быть гораздо, гораздо хуже и печальнее, но весна не позволила беде случиться, Серебрицу спасла знаменитая целительница, навья Рамут, слава которой прочно укрепилась и в Белых горах, и в Воронецком, и в Светлореченском княжествах. Вот только не выпускали Серебрицу из темницы: это было как-то связано с её прошлым. Светлана узнала это от навьи Драгоны, а та, в свою очередь, от своей матушки Рамут. Без подробностей, отчего ещё тревожнее было на сердце, и не радовала весна, не лез в горло кусок, от блинов отворачивалась Цветанка, хотя поесть всегда любила.

   — Отпустят, разберутся и отпустят, — обнадёживала Светлана. — Госпожа Радимира справедливая и добрая, она зла не допустит.

   — Знаю, — вздыхала Цветанка. — Она в своё время и со мной по-доброму обошлась, грех жаловаться. А всё одно тревожно.

   Всё случившееся отбило у неё охоту слоняться по улицам, праздник стал не в радость, и Цветанка от уныния и скуки валялась в доме купца-хозяина на перине, вяло жевала бублики с маком, а когда услужливые горничные девушки подносили блинчиков с маслицем, не отказывалась, съедала блин-другой, но без должного удовольствия. Думалось о Серебрице: что она там ест, как спит? Спит, известно, на соломе, Цветанка и сама в темнице так спала, а ела хлеб с квасом. Значит, и у товарки сейчас такие же казённые харчи.

   Не знала бывшая воровка, что госпожа Рамут приносила своей соотечественнице сытную и добротную еду, даже бутылочкой хмельного побаловала. Не знала она ещё и того, что её давняя приятельница вовсе не Марушин пёс, а одна из тех, с кем когда-то воевала Явь.

   А у Светланы работа с упрямым младшим братом-купцом всё-таки продвинулась. Она нашла ключик к нему, закрытому, как запертый ларец, жёсткому и непримиримому. Это стало ясно по изменившемуся виду хозяина: обыкновенно насупленные кустистые брови слегка приподнялись домиком, в глазах читалась неуверенность и вопрос — как теперь дальше-то быть? Пошатнулась его непримиримость, рушились столпы, на которых зиждилась его обида, но это был первый промежуточный итог работы. Следовало теперь заменить треснувшие опоры обиды новым, прочным основанием мира и дружбы, прощения и искренности.

<p>

*</p>

   — Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Драгона, присаживаясь у постели Ягодки.

   Девушка, смущённо потупившись, тихо проронила:

   — Хорошо, госпожа целительница...

   Навья старалась не давить на неё, не пугать, обращаться с нею со всей возможной бережностью. Она смягчала свой глубокий, низкий, прохладный и звучный голос, который очень хорошо годился для отдачи распоряжений и приказов, но, как ей самой казалось, совершенно не подходил для задушевных разговоров, признаний в любви и прочих тонких, щекотливых дел. В сближении с девушкой Драгона пока не преуспела, та робела и закрывалась в её присутствии, отвечала тихо и односложно. Светлане же, напротив, полностью доверилась и чувствовала себя с ней свободно. Для бесед им требовалось уединение — кудесница настаивала на этом, и Драгоне приходилось пристраивать их то там, то сям. С уединением в больнице были трудности. Палаты никогда не стояли пустыми, всегда в них кто-то находился, а занимать смотровые комнаты на два-три часа представлялось маловозможным. Большой поток других страждущих не позволял.

   Именно столько длились беседы Светланы с Ягодкой. Просто ли кудесница разговаривала с девушкой или применяла свою золотистую волшбу, Драгона не знала. Исполняя просьбу волшебницы, она не нарушала их уединения, хотя, признаться, ей весьма хотелось узнать, в чём же причина недуга Ягодки. Но навья щепетильно относилась к личному и сокровенному. Это сокровенное девушка пока не была готова доверить никому, кроме Светланы. И Драгона не давила, не настаивала и не пыталась тайком разузнать, подслушать.

   Пока навья виделась со Светланой только в больнице, наедине им не удавалось остаться, но всякую свободную минутку перед мысленным взором Драгоны вставал милый образ кудесницы, и медово-вишнёвый хмель мягко окутывал, разливался в груди. Светлана не шла у неё из головы, это было сродни одержимости, но не мучительной и изматывающей, а тягуче-сладкой, тёплой, дарящей весенние крылья. Драгона потеряла покой, мало спала, но не чувствовала усталости. Её носили незримые ласковые крылья наваждения по имени Светлана.

   Призывая на помощь трезвый разум, она пыталась подсмеиваться над своим состоянием, но самовысмеивание никак на него не влияло. Разум был в стельку пьян. Эта не в меру болтливая собирательница сплетен, младшая сестрица Бенеда, попала в точку, следовало это признать. Да, она сделала это с безжалостной прямотой и с полным отсутствием бережности к чужим чувствам, к коей призывала матушка Рамут, но была невыносимо, до рыка сквозь стиснутые клыки права. Задать ей трёпку? А смысл? Правда от этого не исчезнет.

   А правда состояла в том, что при взгляде в тёплую вишнёвую нежность глаз Светланы Драгона уже себе не принадлежала. Она тосковала, когда долго не слышала милый голос, в котором перезванивались блёстки весны, и пьянела от счастья, когда он мягкой, пушистой кисточкой щекотал ей слух и сердце.

   Это была невыносимая, но такая сладостная правда, что ни смеяться над ней, ни отказаться от неё было решительно невозможно.

   Драгона даже дошла до того, чем грешат многие влюблённые: она пыталась писать стихи. На полке в её комнате стояли несколько стихотворных томиков их с матушкой рыжеволосой соотечественницы Гледлид, известной сочинительницы и собирательницы устных преданий, сказок и былин, а также члена белогорской книгопечатной палаты и супруги кудесницы Берёзки. Гледлид владела словом безупречно, каждая её строчка была мастерски выверенной до последней буквы, до последнего оттенка смысла. Вдохновившись её поэзией, Драгона в ночной тишине своей спальни пыхтела над собственным творением, но, перечитав его поутру, предпочла сии беспомощные вирши сжечь в камине, пока никто случайно на них не наткнулся. О том, чтобы вслух прочесть их той, кому они были посвящены, или хотя бы просто как-нибудь молча подсунуть мятый листочек, и речи не могло быть.

   Смирившись с тем, что стихотворца из неё не выйдет, да и с красивыми ухаживаниями у неё беда, Драгона предпочла язык поступков, а не всей этой словесной чепухи. Дела должны говорить о чувствах, а не возвышенная болтовня, решила она. Дела, которыми Светлана осталась бы довольна, и которые были бы полезны для неё.

   Наконец Светлана сообщила, что Ягодку можно отпустить домой и лечить её дальше уже там. Острая душевная боль, которая и вызвала её отрешённое от мира состояние, была снята.

   — Что же всё-таки вызвало недуг? — решилась Драгона спросить напрямую. И добавила, увидев сурово поджавшиеся губы Светланы и её потемневшие глаза: — Если не ответишь, я пойму.

   — Она хочет оставить это в тайне из-за стыда, — со вздохом ответила кудесница. — Не хочет огласки. Одно могу сказать: она ещё долго будет избегать мужчин.

   Драгона, вздрогнув от догадки, тоже ощутила невольное сжатие кулаков и челюстей.

   — А тот, кто её обидел, останется безнаказанным? — хрипло проговорила она.

   Вишнёвая мягкость в глазах Светланы уступила место непримиримому холоду стального клинка. И такой она, оказывается, могла быть — безжалостной и непримиримой.

   — Я уже позаботилась о том, чтобы он не смог больше никого таким образом обидеть, — ответила она. — Тем, чем он наслаждался сверх всякой меры и против воли девушки, больше насладиться он не сможет. И недуга своего он тоже будет очень стыдиться. Я не люблю делать такие вещи, не люблю наказывать людей и делаю это крайне редко. Но это единственный способ, которым я могла помочь этой беде, не прибегая к огласке. Она уже знает, что воздаяние он получил. И ей от этого в какой-то мере легче.

   Драгону беспокоил ещё один вопрос:

   — Но сможет ли она когда-нибудь полюбить, создать семью?

   — Не могу ответить наверняка, — грустно промолвила кудесница. — Из-за недуга у неё уже слава не самой лучшей и не самой подходящей невесты. Даже если она от него исцелилась, у людей всё равно осталось предубеждение. Ещё пять-семь лет, и она невестой считаться перестанет вовсе, станет вековушей.

   — Мне не понять людских предрассудков, — вздохнула Драгона, качая головой.

   — Да, оборотням не понять, — ответила Светлана. — Они живут долго, а людской век короток. Не успела создать семью вовремя — пеняй на себя... Если через названный срок у Ягодки так ни с кем и не сладится, ей одна дорога — в Белые горы, искать кошку-вдову, которая, быть может, её согреет и спасёт от одинокой судьбы.

   — Вот для того-то мы, врачи во главе с матушкой Рамут, и трудимся, чтобы людской век стал дольше! — воскликнула Драгона. — И чтобы такой несправедливости не стало.

   — Это правда, — улыбнулась волшебница. — Ваш труд способен многое изменить. Сохранить множество жизней, удлинить человеческий век, предотвратить много бед и не позволить пролиться множеству слёз.

   — Ты тоже делаешь много добра, — осмелилась заметить навья, снова ощущая на себе вишнёвый плен милых глаз. — И я смею надеяться, что если мы будем трудиться вместе, может... получиться что-то хорошее.

   Сказала — и тут же усомнилась: не дерзко ли? Но раскрывающаяся ей навстречу тёплая глубина зрачков кудесницы и весенняя нежность её улыбки поощряла, ободряла и вселяла надежду.

   А тут — новые хлопоты: во время ночного дежурства Драгоны в зимградскую больницу пришла молодая женщина, почти девочка, со следами зверских побоев на лице. Прижимая к себе два пищащих свёртка, она без сил осела на пол.

   — Позовите... госпожу Рамут, — выдохнула она. — Скажите ей... что я... Будинка. — И теряя сознание, прошептала: — Она... сказала... что я могу прийти... днём и ночью...

   Был ли её обморок связан с сильнейшим нервным напряжением или с полученными повреждениями? Когда её перенесли в смотровую комнату, Драгона обследовала её своим «просвечивающим» взглядом. Она помнила эту бедняжку: совсем недавно ей удаляли сгусток крови из черепа, выбритая область после операции на голове даже ещё толком не заросла. И вот — опять беда.

   Сосуды в мозгу были целы, но под синяком скрывался перелом глазницы с затрагиванием носовых пазух и перелом канала зрительного нерва. Наибольшую опасность представлял последний, так как грозил Будинке слепотой. Нерв был сдавлен.

   — Как ты вообще до больницы-то сама дошла со всем этим, милая? — пробормотала навья. — Да ещё и с детьми на руках...

   Будинка и не могла сейчас говорить, но вопрос не требовал ответа: Драгона, скорее, сама с собой разговаривала. Матушку Рамут в три часа ночи она решила не беспокоить, а вот младшую сестрицу Бенеду вызвала из тёплой постельки: несмотря на молодость, та считалась лучшей в области восстановления костей и нервов. Пусть Бенька вкалывает, зараза болтливая. Работать — не языком молоть.

   Уже через двадцать минут Бенеда была в хирургическом зале — с помятым со сна лицом, но уже чётко соображающая.

   — Водицы из Тиши жахнула, — пояснила она. — Недурно бодрит, не хуже бакко.

   — Хорошо. Работаем, — коротко сказала Драгона.

   Как и знаменитая костоправка, в честь которой молодая целительница была названа, Бенеда ставила кости на место, не прикасаясь к больному. Первым делом она взялась за канал зрительного нерва: быстро устранила сдавливание последнего и скрепила переломы с помощью своего целебного воздействия. Оно ускоряло срастание костей во множество раз. С обломка на обломок буквально на глазах перекидывались мостики из новой костной ткани, и они могли держаться вместе, пока словно бы на живую нитку смётанные. Дальше восстановление шло само, но тоже с повышенной скоростью, подхлёстнутое Бенедой. Потом она занялась глазницей, а Драгона в это время добавляла своего целебного воздействия к воздействию сестры. Один целитель — хорошо, а два — лучше. И для больного, и для самих врачей: на лечение расходовались их силы.

   — Благодарю, сестрёнка, — сказала Бенеда. — Оставляем её пока в обезболивании?

   — Да, лучше пока оставить, — согласилась Драгона. — Пусть отдыхает, а утром матушка Рамут её посмотрит и всё остальное долечит.

   — Ты её будить не стала, а меня подняла? — усмехнулась Бенеда. И добавила серьёзнее: — Ну и правильно, ни к чему её ночами дёргать, пусть лучше выспится.

   Малышей уже осмотрели, те были в порядке. Бенеда, выдернутая вызовом из постели, домой досыпать не пошла, осталась в больнице, чтобы утром продолжить работу. До начала рабочего дня оставалось совсем немного времени. Ей требовалось восстановление затраченных на лечение сил, и она прилегла в комнате для отдыха врачей. Там стояли несколько лежанок, на одной из которых она и устроилась.

   Будучи, как и её сестра Лада, рождённой в браке Рамут с Радимирой, Бенеда не являлась ни навьей, ни женщиной-кошкой. Она тоже имела человеческое строение ушей, но в росте не уступала дочерям Лалады, да и через проходы перемещалась так же, как и они, без кольца. В зверя она не перекидывалась, но родилась с занятной особенностью — покрытая пушком, как маленькие навии или Марушины псы.

   «Это что за неведомая зверушка?» — добродушно посмеивалась Радимира, впервые взяв малышку на руки.

   А матушка Рамут, увидев пушок на щёчках крохи, сразу решила:

   «Её будут звать Бенедой».

   Потом этот пушок с тела сошёл, но остался на щеках в виде бакенбард — совсем как у её достопамятной тёзки, тётушки Бени из Нави. С выбором имени матушка Рамут попала в точку. С её ростом, бакенбардами, густыми бровями, крупным носом с горбинкой и тяжёлой нижней челюстью двоюродная правнучка знаменитой костоправки не походила на изящных белогорских дев. Она ещё в детстве выбрала себе наряд женщины-кошки, но носила и длинную косу, убирая её на работе в узел. Радимира недоумевала, как воспитывать маленькую Беню, чему её учить: ведь если в зверя не перекидывается дочка, значит, вроде бы, белогорская дева? А матушка Рамут с улыбкой говорила: «Ну, какая же она дева? Это Бенеда! Бенеда, понимаешь?» И не ошиблась.

   Подросла дочурка — и впрямь Бенеда, вне всяких сомнений. От растительности на щеках она не избавлялась совсем, но носила её коротко подстриженной.

   Драгона видела: сестрица поработала отменно, Бенеда-старшая ею бы гордилась. За нею не нужно было что-то исправлять или доделывать, кости она сложила безупречно, у оборотня всё срослось бы наилучшим образом через пару дней, но Будинка была человеком. И всё равно восстановление костей шло гораздо быстрее, чем обычно у людей: его ускорило целебное воздействие. Любуясь этой превосходной работой, Драгона чувствовала уважение к сестре. В детстве Бенька порой заставляла её внутреннего зверя скалиться и рычать, да и сейчас иногда хотелось её оттаскать за уши, но в работе ей не было равных. Язва и зараза, но умница.

   — Вот же ублюдок... Так я и знала, что это повторится.

   Было шесть утра. Рамут, перенеся первую из своих утренних лекций на более позднее время, пришла долечивать и выводить Будинку из обезболивания: малышам требовалось кормление. Вслед за Драгоной она похвалила образцовую работу Бенеды, а потом целительным прикосновением камня довела восстановление и заживление до полного завершения. Оценила она и то, что дочери дали ей поспать. Щелчок пальцами — и Будинка вздрогнула ресницами, глубоко вздохнула, зашевелилась, ощупала лицо руками.

   — Всё, голубка, всё уже зажило, — проговорила Рамут мягко. — Деток пора кормить.

   — Ой, госпожа Рамут, — заплакала Будинка. — Ушла я от него совсем, убежала!

   — К родителям вернёшься? — спросила Драгона.

   Будинка замотала головой, из-под её зажмуренных век струились слёзы.

   — Матушка с батюшкой ещё в тот раз сказали — сама виновата, не надо было мужу перечить. Не будет мне от них ни жалости, ни помощи. Не знаю я, куда идти мне... Госпожа Рамут обещала помочь... Вот я и пришла... Сама не помню, как дошла! Лежала, мучилась, ныло у меня всё и болело, а как ночь настала и уснули все, сыночков взяла и из дому убежала!

   Муж опять сильно избил её, она даже сознание теряла на какое-то время, а очнулась с ужасной болью в лице, глазу и голове. Но никто её не жалел, в семье мужа она жила на правах служанки, свекровь помыкала ею, как рабыней. Болит, не болит — неважно, вставай и работу по дому делай. Ещё и от свекрови досталось, потому что Будинка плохо работала из-за болей в избитом лице. Становилось всё хуже, еле дотянула она до ночи, из последних сил собралась, выбралась из дома со своими малышами и отправилась в лечебницу, где ей в прошлый раз помогли госпожи целительницы — Рамут и Драгона.

   — Правильно сделала, что пришла. Подумаем, как быть, — кивнула Рамут. — Давай, корми скорее своих малюток и о плохом не думай. Ты не одна. Никто тебя больше не тронет.

   Когда они вышли от Будинки, мягкое и участливое выражение на лице Рамут сменилось плохо скрываемой яростью. Губа по-волчьи дрогнула, приоткрывая клыки.

   — Ублюдок, — прорычала она. — Я его предупреждала. Очень доходчиво, как мне показалось! Но он будто назло это делает! Дескать, я всё равно буду бить свою жену, и ты, навья, мне не указ! Ладно, надо думать, как ей помочь. Пусть она с детьми пока остаётся в больнице, а я закажу ей кольцо для перемещения в Белые горы. Дом у нас большой, места всем хватит, поживёт пока у нас, а там посмотрим, как её дальше устроить. — Рамут, дружески тронув Драгону за плечо, улыбнулась. — Вы с Бенедой умницы. Всё, мне пора на лекции, а вы присмотрите за бедняжкой. Если явится этот ублюдок и станет её искать, просто вышвырните его, и всё.

   Она отправилась преподавать, а у Драгоны с Бенедой продолжился их обычный рабочий день. В девятом часу утра, как матушка Рамут и опасалась, ворвался муж Будинки — пьяный, злой, воинственно настроенный.

   — Где она? Будинка, стерва такая, выходи, я знаю, что ты опять тут! — принялся он кричать.

   Его не сразу остановили, он успел наследить грязными сапогами, переполошил больных в палатах, бесцеремонно распахивая все двери в поисках жены.

   — А ну-ка, добрый молодец, угомонись, — преградили ему путь двое кошек-врачей.

   — Мне жена моя нужна! — рявкнул он, идя на них грудью — кафтан нараспашку, шапка набекрень. — Она, дрянь такая, сбежала и сыновей моих малых забрала!

   Однако против силы женщин-кошек он ничего не смог сделать — его скрутили и выкинули на крыльцо. Он пытался рваться обратно, но появилась Драгона.

   — А, это ты, голубчик! — недобро процедила она, скаля клыки. — Ты уже второй раз свою жену калечишь, никто тебя не подпустит ни к ней, ни к детям! Проваливай подобру-поздорову!

   Больные выглядывали в окна палат, наблюдая за этим зрелищем. Ещё бы: хворать да лечиться — скучно, а тут какое-никакое развлечение. Две кошки и навья оттеснили буяна с крыльца, наступая на него спокойно и грозно. Он пытался на них наскакивать, но его каждый раз отталкивала сильная рука то женщины-кошки, то навьи. Как раз в это время больничный двор пересекала Светлана, сменившая тёплый полушубок на плотный шерстяной кафтан тёмно-клюквенного цвета, с золотой вышивкой по краю подола и рукавов. В её очелье раскрылись белые цветы, а коса была перевита стебельком вьюнка с живыми зелёными листочками. Не заметив её, муж Будинки чуть не налетел на неё спиной.

   — Это ещё кто тут?.. Пошла прочь с дороги, коза драная! — разухабисто рявкнул он.

   — Почто грубишь, добрый молодец? — проговорила та.

   Негодяй на неё замахнулся, чтобы ударить. Захлёстнутая ледяной яростью Драгона уже была готова сбить его с ног и у всех на глазах задать ему трёпку, но кудесница умела постоять за себя. Тотчас же вся талая вода и грязь из лужи поднялась по мановению её посоха и окатила грубияна с головы до ног.

   — Остынь, голубчик, — усмехнулась Светлана. — А то уж очень горяч, я погляжу.

   Тот опешил и встал столбом с разинутым ртом и растопыренными в стороны руками, весь мокрый до нитки, а волшебница, сложив губы, посреди весеннего дня дунула на него морозом и вьюгой. Его одежда, борода и волосы покрылись корочкой льда, с носа повисла сосулька, а шапка превратилась в маленький сугроб.

   — Говорю же — остынь! Ступай домой, пока всё себе не отморозил, — сказала Светлана, легонько ткнув его в спину.

   Захрустел лёд, и мужик неуклюже зашагал, нелепо переставляя плохо гнущиеся обледенелые ноги, а волшебница засмеялась с перезвоном светлых прозрачных сосулек в голосе.

   — Здорово ты его, — с восхищением проговорила Драгона, когда та поравнялась с ней. — Доброе утро, уважаемая Светлана!

   — Здравствуй, Драгона, — уже с летним теплом в улыбке сказала кудесница. — Что у вас тут творится, что это за безобразник был, чего ему надо?

   — Да негодяй один, жену свою искал, — ответила навья, снова чувствуя сердцем лёгкий вишнёвый хмель.

   — Не повезло ей с мужем, — нахмурилась Светлана. — Она здесь?

   — Да, — кивнула Драгона. — Она недавно родила, с ней два младенца. Пойдём внутрь, расскажу.

   Пока Светлана переодевалась в больничное облачение, навья вкратце поведала ей историю Будинки. Грязные следы, оставленные на полу сапогами буяна, уже смыли крепким раствором щёлока.

   — Здравствуй, Будинка, — ласково обратилась волшебница к молодой матери. — Меня зовут Светлана, я кудесница. Я помогаю людям, у которых случилось какое-либо горе.

   Её милое лицо, нежный околдовывающий голос и излучаемые ею вишнёвые добрые чары сразу расположили робкую Будинку к ней; Светлана улыбалась, и на лице беглянки неуверенно начала проклёвываться ответная улыбка. Хныкающие малыши тут же успокоились, как только палец волшебницы нарисовал в воздухе золотистый узор. Драгона поняла: Будинка в надёжных, умелых и ласковых руках. Если они с Бенедой и матушкой Рамут отвечали за её телесное благополучие, то Светлана взяла на себя заботу о её душевном состоянии. А оно было, без сомнения, непростым.

   Работы не убавлялось. Спустя несколько дней в больницу пришла скромно одетая женщина, держа за руку мальчика лет восьми с тяжёлым искривлением спины. Он еле ковылял. Одного взгляда Драгоне было достаточно, чтобы понять: случай очень непростой, искривление позвоночника плохо сказывалось и на общем состоянии здоровья ребёнка, его внутренности были не на своих местах, сдавливались в скрюченном теле. Мальчик был хрупкий, хилый и бледненький, с остреньким лицом и недетским, печальным взглядом огромных серых глаз. Его мать была когда-то очень хороша собой, но жизненные невзгоды состарили её прежде срока. Кроме того, она и сама была не вполне здорова: Драгона обратила внимание на её левую руку, усохшую и несколько скрюченную.

   — Здравствуй, как тебя зовут? — приветливо обратилась навья к мальчику.

   — Малко, — застенчиво ответил тот.

   Его мать звали Любицей, она уже пятый год вдовствовала с четырьмя детьми. Хорошо — семья брата им помогала, а то по миру бы пошли.

   — Я слыхала, тут у вас целительницы очень сильные, может, поможете сыночку моему? — утирая слезу, проговорила вдова тихо. — Мы уж всем семейством денег наскребём — коли надо, заплатим.

   Больницы содержались частично государственной казной, частично — пожертвованиями богатых людей и князей. Большой вклад вносили Белые горы. Впрочем, если исцелённый желал отблагодарить и предлагал вознаграждение в меру своих возможностей, целители не отказывались. С бедняков не брали ничего.

   — Посмотрим, — сказала Драгона.

   Она отвела обоих в смотровую комнату и вызвала Бенеду. Та принялась обследовать мальчика, и по её лицу Драгона видела, что этот случай для сестры — серьёзный вызов, непростая задача, решить которую ей явно очень хотелось.

   — Дело нешуточное, — проговорила Бенеда наконец. — Здесь простого лечебного воздействия будет маловато, искривление очень жестокое. Но попробуем побороться. — Сестрица, — вскинула она взгляд на Драгону, — а ты чего стоишь без дела? Пока я мальцом занимаюсь, ты мать посмотри.

   В этом была вся Бенеда — за словами не очень-то следила, по шёрстке не гладила. За «стоишь без дела» хотелось отвесить ей подзатыльник — старшей сестре-то указывать! Но Драгона, решив отложить разборки на потом, предпочла заняться делом.

   — Ой, да я уж как-нибудь обойдусь, вы, главное, сыночку помогите, — начала было отказываться женщина.

   — Не спорь, голубушка, — строго проговорила Драгона, но в этой строгости звучала забота.

   Усыхание руки происходило из-за поражения суставов и сухожилий. Хрящи разрушались, связки укоротились, рука была сильно ограничена в движениях, бледная; мышцы — дряблые и сильно уменьшенные в объёме. Поражены были почти все суставы этой конечности. Страдала женщина уже несколько лет.

   Драгона направила в кости, хрящи и сухожилия целебное воздействие высокой плотности и силы. Её ладонь скользила, не касаясь кожи, но воздух между нею и рукой Любицы нагревался всё сильнее.

   — Ой, жаром жжёт, — испугалась та.

   — Всё так и должно быть, — успокоила навья. — Потерпи, это идёт лечение.

   А Бенеда тем временем бережно уложила мальчика на лежанку лицом вниз.

   — Вот так, молодец, — приговаривала она ласково. — Полежи так, дружок, мне надо посмотреть и подумать, что же с тобой делать.

   Драгона, занимаясь лечением женщины, порой поглядывала на сестру. Мысль Бенеды работала, глаза горели светом ума, который трудился над решением задачи.

   — Мне нужна бумага. Большой лист бумаги! — наконец объявила она.

   За бумагой послали в книжную лавку, и через полчаса Бенеда, разложив лист на столе, начала чертить и рисовать. Она изобразила позвоночник мальчика в натуральном размере, время от времени сверяясь с измерениями. Её пронизывающий взор видел кости внутри тела, а рука переносила их очертания на бумагу. Потом Бенеда принялась рисовать какое-то приспособление наподобие длинной толстой проволоки, которая крепилась к позвонкам заострёнными винтами в два ряда, с обеих сторон.

   — Вот, в общих чертах, — проговорила она наконец. — Нужна будет лучшая белогорская сталь с особой волшбой, которая позволила бы этому приспособлению находиться внутри живой плоти без отторжения и воспаления последней. И оказывать целительное воздействие на тело. Это непростая и новая задача для белогорских мастериц. Мы придадим позвоночнику положение, как можно более близкое к здоровому, а это приспособление будет удерживать его в нём.

   — Ну, ты, сестрица, и дело задумала! — озадаченно покачала головой Драгона.

   Вопрос был в том, кто оплатит труд оружейниц. Дело было сложным, требовало творческого и нового, изобретательного подхода как к работе с металлом, так и к волшбе. Но не существовало ничего неподвластного чудотворным и искусным рукам белогорских мастериц, наделённых земной силой Огуни в сочетании со светлой и целительной силой Лалады. Бенеда собиралась ещё над этим подумать и поработать, сделать более тщательный и подробный чертёж с самыми точными размерами и мельчайшими деталями, а то, что она сейчас изобразила, было пока лишь наброском.

   — Я покажу этот чертёж матушке Рамут, а она, возможно, обратится к государыне Огнеславе. Княгиня любит новшества. Возможно, ей это понравится, и она поможет с оплатой работы по созданию позвоночного крепежа.

   — Смелый замысел, — проговорила Драгона. — Знаешь, а в этом что-то есть.

   А у матери мальчика уже после первого лечебного воздействия наметились улучшения в руке. Драгона направила её к кошкам-целительницам на лечение светом Лалады; конечно, за один раз недуг устранить не представлялось возможным, требовалось несколько раз прикладывать целебное воздействие, но главное — недуг поддавался, отступал. А значит, его можно было постепенно одолеть.

   Несмотря на свою занятость, княгиня Огнеслава приняла обеих навий, мать и дочь, с интересом рассмотрела усовершенствованный чертёж. Она сама была оружейницей и особо покровительствовала кузням.Белогорское кузнечное искусство не стояло на месте, осваивало новые области, новые задачи, появились новые виды волшбы. В последние несколько десятилетий в кузнях стали изготавливать ещё и различные инструменты и приспособления для врачевания. И вот — очередная задача, новый вызов для кошек-мастериц. Справятся ли они? Огнеслава верила в это.

   — Сестрице Светолике это понравилось бы, — задумчиво добавила она. — Я хоть и уступаю ей во многом, но стараюсь равняться на неё.

   Рамут с Бенедой вернулись с приёма у белогорской княгини довольные: та дала добро на изготовление позвоночного крепежа для мальчика и сама намеревалась оплатить труд оружейниц. Семье ребёнка это не должно было стоить ни гроша. Также белогорская владычица хотела своими глазами посмотреть на итог лечения. Возможно, мальчику помог бы и целебный камень, но Бенеда с Рамут понимали, что камень — один-единственный на всех, к нему и так стоит огромная очередь, и его носительница не могла разрываться сутками напролёт, без пищи и сна, исцеляя всех страждущих. Она и так уже долгие годы работала, не щадя себя, с шести утра до десяти вечера с одним выходным в десять-четырнадцать дней. Требовалось изобретать новые способы лечения, развивать врачебную науку. Если операция пройдёт успешно, быть может, тем же способом можно будет помогать многим «кривобоким» и «горбатым».

   Наряду с добрыми событиями случались и неприятные. Муж Будинки, Зрыка, тем временем не сдавался и решил отомстить навьям-врачам, потрепать им нервы и попить их крови. Скорее всего, он не сам до этого додумался, в суд обратиться его надоумила мать. Он обвинял Драгону и Рамут в том, что они украли у него жену и малых детушек и держали у себя, делая над ними какие-то бесчеловечные научные исследования. Сам Зрыка был туповат, в этом коварном измышлении чувствовался более изощрённый ум его родительницы. Рамут получила вызов в суд, в котором требовалось дать подробные объяснения и привести Будинку с детьми, дабы подтвердить, что они живы и здоровы.

   Будинка пока находилась в больнице: белогорское кольцо для неё и маленькие обручья для детей ещё были в работе. Узнав, что ей надлежит явиться в суд и снова увидеть ненавистную для неё семью, она затряслась, заплакала. Светлана её успокаивала:

   — Будинка, голубушка, никого не бойся, больше они тебе зла не сделают, мы не позволим! Никто тебя в обиду не даст! Мы все будем рядом с тобой и защитим тебя от них. Никто не сможет принудить тебя вернуться туда и не отнимет деток. Не бывать этому никогда! Правда ведь, Драгона?

   И она вскинула на навью серьёзный, глубокий взор, от которого та ощутила сладкое щемление сердца и волшебное чувство единства с прекрасной кудесницей. Её переполнила яростная готовность разорвать в клочья любого, кто хоть пальцем тронет эту бедную хрупкую девочку, растерзать всех её обидчиков. Рука об руку со Светланой она была готова на любые подвиги. Разумеется, она и без этого выступила бы в защиту Будинки, но призыв Светланы поднимал боевой дух Драгоны до небесных высот. Вместе с ней — хоть в воду, хоть в огонь! Лишь бы — вместе.

   — Вне всяких сомнений! — произнесла навья твёрдо.

   Светлана ответила ей тёплым взглядом, и Драгона воспарила на незримых крыльях воодушевления и блаженства.

   Ночью перед походом в суд Будинка не могла уснуть от тревоги, и Светлане пришлось погрузить её в сон волшбой. Малышей, чтоб не беспокоили мать и дали ей как следует отдохнуть, она тоже ласково и бережно усыпила.

   В качестве своих свидетелей Драгона с матушкой призвали нескольких врачей из больницы, на глазах которых Будинка пришла туда. Все они могли подтвердить, в каком она была состоянии. Пришла и Радимира, готовая своей честью поручиться за безукоризненную порядочность супруги, которая никаких жестоких опытов над людьми никогда не ставила. Светлана ни на шаг не отходила от съёжившейся Будинки, прижимавшей к себе завёрнутых в одеяльца младенцев. Волшебница обнимала её за плечи оберегающим движением, будто крыльями её укутывала. Своим посохом она могла остановить любого, кто посмел бы покуситься на её подопечную, но для дополнительной защиты с обеих сторон стояли Драгона и Рамут. Драгона прикрывала Светлану, а её родительница — Будинку. Радимира держалась около супруги, тоже исполненная готовности защищать.

   Тыл Драгоны никто не прикрывал, но решимость её от этого не уменьшалась. Она чувствовала, что правда на их стороне. И вдруг она ощутила лёгкий дружеский хлопок по плечу. Это Бенеда, вырвавшись с работы, встала рядом. Она сейчас была очень занята мальчиком с искривлением позвоночника и погружена в ход изготовления костного крепежа, тесно общаясь с оружейницами, поэтому на её присутствии в суде не настаивали, но она всё же пришла в последний миг.

   — Ничего, сестрица, прорвёмся, — ободряюще сказала она и подмигнула.

   Сердце Драгоны согрелось, все мелкие недоразумения между ней и младшей сестрой ушли в тень и растворились, ненужные и ничего не значащие. Она подняла раскрытую ладонь, и Бенеда стиснула её крепким пожатием поддержки и единства. Ничего драгоценнее этого не существовало на свете.

   Едва завидев Будинку с детьми, свекровь запричитала:

   — Ох, ох, детушки, ох, кровинушки мои родные! Что же с вами эти нелюди, эти оборотни сделали?! Ой, ой, ой, люди добрые, что же это делается?!

   Суд был открытым, посмотреть мог любой. Народ, не знакомый с истинным положением вещей, сочувственно поглядывал на безутешную женщину, у которой отняли маленьких внуков, а на ответчиц — с осуждением и враждебностью. Впрочем, нахождение кудесницы Светланы именно рядом с ответчицами людей удивляло. Волшебница славилась своей справедливостью и добротой, она не могла принять неправильную сторону. Что же это могло значить? Кто же прав?

   Сначала судья, величавый бородатый муж в высокой шапке и с округлым сытым животом, велел говорить истцу. Зрыка повёл речь сперва бодро и напористо, но потом начал спотыкаться, мямлить, забывать нужные слова. Его слушали внимательно, но его пыканье и мыканье уже вызывало нетерпение, хотя добросердечные слушатели и склонны были списывать это на волнение: всё-таки человека с женой и детьми разлучили. Произнесение речей явно не было его коньком, и слово взяла его мать. У неё язык был гораздо лучше подвешен, и она наплела такого, что народ только изумлялся и ахал. Она поведала жуткую историю о том, как навья, главная целительница, отнимала у них Будинку с детьми целых два раза. В первый раз они привели её в больницу с каким-то пустяковым недомоганием, а там Будинке аж череп вскрыли и в мозгах ковырялись, у неё на голове от этого проплешина осталась. Судья велел Будинке снять платок и повойник и показать, правда ли это. С этим ей помогла Светлана, так как руки Будинки были заняты детьми. Народ ахнул: действительно, сбоку в пышных волосах у Будинки красовалась область, покрытая отросшим ёжиком. Выходит, и впрямь у неё в голове ковырялись!

   Далее языкастая свекровушка в красках поведала о том, что после того вмешательства Будинка стала сама не своя — не иначе, из-за того, что в мозгах у неё навьи ковырялись и что-то там изменили. Стала невестка совсем другая — не покладистая, добрая и хозяйственная, как раньше, а дерзкая, непокорная, своенравная. И мужа она разлюбила, из повиновения вышла, стала ему прекословить и на ссоры нарываться. Это всё оборотни виноваты, мозги ей свернули набекрень!

   Народ слушал и ахал, ужасаясь.

   Второй случай свекровь описала ещё более красочно и душераздирающе. После вмешательства в мозги Будинка стала покорна оборотням, они её приручили, как щеночка. По их зову она среди ночи и побежала к ним из дома, забрав с собой двух сыночков, дабы собственноручно отдать невинных малюток на растерзание этим нелюдям, чтоб они их выпотрошили и всю кровушку высосали!

   Бабы охали, мужики качали головами. Судья крякнул, почесав бороду.

   — Но ведь вот же они, живые! — воскликнул кто-то.

   — А кто их знает, может, уже и не живые кровинушки мои! — дрожащим от слёз голосом сказала свекровь.

   Судья пожелал сам удостовериться, что оба ребёнка живы, и поманил Будинку к себе. Та, уже подвергнутая унизительному показу своей проплешины на месте операции, восприняла это как новое издевательство, обхватила детей и замотала головой.

   — Не дам! Не заберёте их у меня!

   — Да успокойся, жёнка! — прикрикнул на неё судья. — Никто у тебя детей не отбирает, покажи только, что они живые!

   — Пойдём вместе, голубушка, ничего не бойся, — ласково зашептала ей Светлана и взглядом пригласила Драгону сопроводить их к столу судьи.

   Будинка двинулась еле-еле, поддерживаемая с обеих сторон кудесницей и Драгоной, слабея с каждым шагом. Судья велел поднести детей поближе и показать ему их личики. Тут оба малыша проснулись, и на всю палату раздался детский плач на два голоса.

   — Живые!.. Живые! — прокатилось среди слушателей.

   А Будинка, пребывавшая на пределе нервного напряжения, обмякла и начала оседать. Светлана едва успела поймать детей из её ослабевших объятий, а Драгона подхватила Будинку на руки.

   — Она просто переволновалась, — объяснила она.

   — Хорошо, сажайте её на место, — разрешил судья. — И приведите в чувство.

   Драгона отнесла Будинку и усадила на лавку, детей временно взяла Радимира и принялась убаюкивать мурлыканьем, а Светлана своими колдовскими пальчиками сплела золотой узор волшбы, и тот сеточкой лёг на лицо Будинки. Та открыла глаза.

   — Всё хорошо, моя милая, всё хорошо, — ласково приговаривала волшебница.

   — Мои деточки, — простонала Будинка, осознав, что её объятия опустели.

   — Не пугайся, вон они, у госпожи Радимиры, — показала Светлана. — Смотри, как они сладко уснули под мурчание-то!

   — Дайте их мне... дайте...

   Малышей вернули матери, и она судорожно прижала их к себе. Они снова спали, как маленькие котята.

   — Ну, что ты скажешь, жёнка? — обратился к Будинке судья. — Всё ли, что твой муж и свекровь поведали, правда?

   Та обмерла, не в силах сказать и слово. Светлана снова зажурчала ей на ушко успокоительной речью:

   — Крепись, крепись, моя хорошая... Скажи всё как есть, ничего не бойся. За правду тебя никто не осудит. Я с тобою.

   Будинка собралась с силами и произнесла:

   — Досточтимый суд... И вы, люди добрые... Не верьте ни одному слову моей свекровушки. Нет правды в том, что она тут наговорила.

   — Да как же нет, как же нет правды-то?! — оборвала её та, вскакивая со своего места и упирая руки в толстые бока, раздувая свой нос-бульбочку и возмущённо сопя ноздрями. — Люди добрые, это оборотни проклятые всё ей внушили, не свои мысли она говорит, а ихними волчьими словами её уста брешут!

   — Помолчи, мать, — строго осадил её судья. — Когда ты говорила, тебя слушали и не перебивали. Теперь и ты послушай, когда другие говорят! — И кивнул Будинке: — Говори далее, жёнка.

   Будинке стоило больших усилий снова собраться после наскока свекрови. Светлана её приободрила ласковыми словами, и та опять заговорила:

   — Так вот, люд добрый... Взял меня муж бесприданницей, и были счастливы мои матушка и батюшка, что замуж меня сбыли. Небогаты мы, а детей много, тяжело столько ртов кормить. Считали мои родители свекровушку и мужа моего за благодетелей, оттого что теперь те меня кормить станут. А люди они оказались недобрые, помыкали мною, как рабыней, слова ласкового я от них не слышала. Всю работу на меня взвалили. И когда детушек под сердцем понесла, послабления мне не было. День-деньской спину гнула, как холопка, а им всё не то, всё не так. Иди, переделывай! А у меня уж ноженьки подламываются... Ну и получу колотушку. Муж — плёткой или кулаком, свекровушка скалкой ударить могла, за волосы таскала.

   — Да когда ж я на тебя, негодница, глаза твои бесстыжие, руку-то поднимала?! — опять вскочила свекровь. — Люди добрые, не верьте, врёт она как дышит, бровью не ведёт!

   — Так, мать! — прикрикнул судья. — Ежели ты перебивать станешь, велю тебя из судебной палаты вывести!

   — Всё, молчу-молчу, боярин-батюшка, — покорно откликнулась свекровь, садясь на место.

   Эти нападки действовали на Будинку подобно ударам, сбивали с мысли, пугали, лишали решимости. Светлане пришлось снова пустить в ход всё своё искусство, чтобы вернуть ей способность говорить. Она рассказала о том, как донашивала детей последние деньки, была нерасторопна и неповоротлива из-за большого живота. Не угодила мужу тем, что кашу замешкалась подать. Он закричал на неё, она сказала «погоди!», а ему показалось, что грубо она ему ответила, непочтительно. Разозлился и пихнул её, она упала, ударилась головой и впала в беспамятство. А очнулась уже в больнице, где её вылечили и помогли разродиться. Сперва хотела она вернуться к родителям, но те сказали, что обратно не возьмут, прокормить её с детьми не смогут, велели идти обратно к мужу. Делать нечего, пошла она снова к своим благодетелям-мучителям — теперь уже с малыми детушками. И всё началось сызнова. Детушки плачут, кушать просят, спать не дают, а муж своё требует. Хоть разорвись между ними! И никаких поблажек из-за детей, изволь всё успевать, иначе — быть битой. Уж думала Будинка, что либо рассудком тронется, либо пойдёт и с отчаянья в речку кинется. Но пожалела детушек малых, ведь без матушки останутся... Опять оплошала она, из-за недосыпа вечного кашу пересолила. Муж опять разгневался и принялся наказывать. Бил по голове, в глаз сковородкой со всей силы звезданул, и что-то внутри треснуло. А он ещё и ещё бил. Опять она чувств лишилась. Потом кое-как поднялась — всё болит нестерпимо, лицо опухло, глаз кровью заплыл, зрение мутиться начало. Думала, хоть теперь пожалеют, ан нет — работай, как ни в чём не бывало! Да ещё покрикивают, недовольные, что Будинка как муха сонная ползает. А ей всё хуже и хуже. Дождалась, когда все заснут, детей взяла и в больницу ушла — туда же, где её в первый раз вылечили. Там уже без памяти упала и не чувствовала, как целительницы ей всё побитое и поломанное исправили и снова целым сделали. Да, остаться в больнице она сама пожелала и возвращаться к мужу не намерена, потому что убьёт он её однажды. Устала терпеть злобу да брань, побои да попрёки, хватит, нахлебалась!

   — Ах ты, дрянь неблагодарная, тебя поили-кормили, в семью приняли, а ты нас теперь ругаешь да перед людьми поносишь, поклёп на нас возводишь! — взвилась свекровь.

   — Так, моё терпение лопнуло! — ударил судья кулаком по столу. — Выведите её вон из палаты судебной!

   Как ни причитала, как ни просила прощенья свекровь, но два дюжих молодца крепко взяли её под белы рученьки и выволокли вон. Остался её сын один в качестве истца. Народ загудел, зашушукался.

   — Тихо! К порядку! — гулко пробасил судья. — Продолжаем суд! Пусть теперь навьи-целительницы ответят, что, как и зачем делали, лечили жёнку или калечили, правда ли то, в чём истцы их обвиняют. Да говорите всё как есть, ни слова лжи!

   Драгона ощутила лёгкий холодок. Летнее вишнёвое тепло взгляда Светланы укрепило её дух, и она вышла вперёд. Чётко, спокойно и как можно более простым языком, понятным для несведущих во врачебных делах людей, она рассказала о двух операциях. Навья подчеркнула, что вмешательства не направлены на то, чтобы менять нрав, мысли и поступки людей, они только лечат телесные повреждения и недуги. Также она попросила судью выслушать свидетелей — других врачей из больницы, которые видели, в каком состоянии пришла Будинка. Судья согласился, свидетелей выслушали. Среди них были и женщины-кошки, которые издавна пользовались большим доверием и уважением у людей. Коротко выступила Бенеда, которая проводила вторую операцию; она подтвердила, что такие повреждения можно было получить только от сильных ударов. Подытожила выступление стороны ответчика Рамут, которая рассказала о том, что её целью всегда было улучшение человеческой жизни и борьба с недугами, для того она и трудилась все эти годы, открывая лечебницы и обучая новых врачей.

   Радимира подтвердила её слова, а уж она-то, как одна из самых влиятельных женщин-кошек, без которой не обходилось ни одно государственное дело на самом высоком уровне, не могла не знать, вредна или полезна деятельность её супруги. Радимира как раз ведала вопросами безопасности и всегда всё проверяла самым тщательным образом. Если бы дела известной целительницы приносили вред, ей не позволили бы делать то, что она делает, и с немалым успехом. Также досточтимому судье должно быть хорошо известно, что добро на эту деятельность дала сама княгиня Огнеслава, а князья Воронецкого и Светлореченского княжеств её в этом поддержали.

   Вдруг раздался изумлённый и почтительный гул. Народ в передних рядах оборачивался, чтобы разглядеть, что происходило сзади.

   — Огнеслава... Белогорская княгиня, — передавалось из уст в уста.

   Раздалось громогласное:

   — Дорогу княгине Огнеславе!

   Те из зрителей, которым не хватило сидячих мест, поспешно расступались, отодвигаемые кошками-дружинницами, а по образовавшемуся проходу, сверкая золотой вышивкой на красном корзне (плаще — прим. авт.) и бисером на чёрных сапогах с кисточками, величаво и с достоинством шествовала правительница Белых гор. Драгоценный княжеский венец сверкал на её гладкой голове оружейницы, а с темени спускалась на грудь длинная косица с яхонтовым накосником на конце. Погода была ещё прохладная, и под плащом Огнеслава носила чёрный белогорский кафтан с золотой вышивкой. Вышивки не было слишком много — в основном по нижнему краю одежды и рукавов, а также на груди.

   От Драгоны не укрылось, какой изумлённый взгляд устремила матушка Рамут на супругу. Радимира чуть улыбнулась: видимо, это она известила княгиню о суде. Огнеслава не могла оставить его без внимания: всё-таки обвинения выдвигались против самой известной целительницы, которая возглавляла всё врачебное дело в Белых горах и прилегающих княжествах.

   Сам судья встал навстречу Огнеславе, все в судебной палате тоже поднялись на ноги. Княгиня нашла глазами ответчиц, улыбнулась и кивнула, те почтительно поклонились.

   — Нет нужды докладывать, — сказала белогорская правительница, — я знаю суть дела. И скажу следующее: все обвинения, которые этот голубчик и его матушка выдвигают против госпожи Рамут и её дочери Драгоны — полная чушь и клевета. Это просто смехотворно. Госпожу Рамут я знаю много лет, уважаю и ценю, восхищаюсь её добрыми и полезными делами и той неутомимостью, с которой она трудится на благо людей, во имя их здравия. Её дочери выросли также достойными уважения труженицами врачебного дела и искусными целительницами. А вот поведение истца, из-за которого его супруга тяжело пострадала и вынуждена была бежать из дома, вызывает у меня гнев и отвращение. Человек, поднимающий руку на хрупкую женщину, мать, носящую во чреве его собственных детей — негодяй и мерзавец. Подобная жестокость не может быть ничем оправдана. Думаю, уважаемый судья согласится с моим предложением взять этого человека под стражу незамедлительно. Ну а меру наказания для него следует избрать по всей строгости.

   Под вопросительно-выжидающим взглядом Огнеславы судья вытянулся, руки по швам.

   — Справедливейшая и мудрейшая из государынь! — гаркнул он. И крикнул страже, указывая на побелевшего Зрыку: — Ребята! Взять его!

   Крепкие добрые молодцы, опоясанные мечами, подступили к Зрыке с обеих сторон и взяли под руки. Тот затрясся, забормотал:

   — Не губи, государыня... Не губи, судья-боярин-батюшка! Всю вину признаю, бил, обижал жёнку по пустякам! Только не губите, головушку мою бедную не рубите!

   Судья распорядился:

   — В темницу его, на хлеб и воду! Через две седмицы — сечь прилюдно на площади кнутами, сорок ударов, пока шкура на спине не лопнет! И лицо его народу показать и имя с позором огласить, дабы запомнили и других девок ему в жёны не отдавали, коли свататься придёт. Пусть бобылём живёт, ежели не умеет достойным образом с жёнкой обращаться. А сия жёнка, коли желает, вольна с ним долее не оставаться и детей себе оставить.

   Зрыку увели под одобрительный гул народа, а Будинка, никак не ожидавшая, что ради её дела в суд придёт сама белогорская повелительница, опять ослабела — от потрясения. У неё затряслись и подкосились колени, когда она услышала приговор своему мужу. Она побледнела и начала заваливаться назад, и Светлане с Драгоной опять пришлось её поддержать с двух сторон. Огнеслава, заметив это, воскликнула участливо:

   — Да усадите вы бедняжку! — И добавила мягко, обращаясь к самой Будинке: — Ничего, голубушка, сиди, сиди. Всё закончилось, больше тебя никто не обидит. Слышала я, ты хочешь к нам в Белогорскую землю перебраться... Ну, добро, примем тебя.

   Будинка уже заливалась слезами от облегчения, счастья и благодарности ко всем, кто проявил к ней такое участие, заботился и защищал. Она чуть не сползла на пол, чтоб поклониться Огнеславе в ноги, но княгиня не позволила.

   — Ну, ну, это лишнее, милая.

   — Благодарю тебя, государыня, — всхлипывала Будинка.

   — Не меня благодари, а госпожу Рамут, которая встала на твою защиту, — улыбнулась Огнеслава.

   — И ей я благодарна от всего сердца, — воскликнула Будинка сквозь рыдания. — От меня родные матушка с батюшкой отказались, а она приняла, исцелила, помогла... Теперь она мне вместо матушки!

   — Вот и обними свою вторую матушку, — добродушно молвила княгиня.

   Та неловко ткнулась головой в плечо Рамут, припала щекой, а Светлана временно взяла у неё детей, чтоб объятия получились как следовало. Будинка прильнула всем телом и опять зашлась в счастливом плаче, сотрясалась, обнимаемая руками целительницы, и сама обнимала её что было сил. Драгона улыбалась, видя матушку смущённой и растроганной, и они со Светланой обменялись тёплым взглядом, от которого у молодой навьи снова стало сладко и светло на сердце. А в следующий миг она заметила, что Бенеда смотрит на них, многозначительно поигрывая бровями — мол, всё вижу, совет да любовь! Сердиться совсем не хотелось, напротив, Драгона протянула сестре руку, а та её сердечно пожала. Пожатие у неё было могучее.

   — Благодарю, что пришла, сестрица, — сказала Драгона.

   — Да не за что! — беззаботно отозвалась та. — Ну, вот и славно, что всё так закончилось. А теперь я, с вашего позволения, побегу на работу. Надо моего мальца проведать.

   Она всё пеклась о Малко, готовила его, воздействуя на его позвоночник, чтобы ко времени операции тот был достаточно податлив.

   — Давай, — кивнула Драгона.

   Рамут тоже кивнула. Бенеда поклонилась княгине и Радимире, ласково подмигнула Будинке и исчезла в проходе.

   Когда все начали покидать судебную палату, судья опустился на своё место и выдохнул, снял шапку, пригладил примятые ею волосы и утёр влажный лоб:

   — Уф-ф... Едрёна кочерыжка! Ну и дельце...

   Приговор он Зрыке влепил суровый, дабы угодить Огнеславе. Не вмешайся она, может, и отделался бы муж парой дней в темнице да денежной выплатой в казну. А ежели бы истец судью хорошо подмаслил, то и вовсе в его пользу могло дело повернуть. Но в присутствии белогорской княгини, под её строгим взглядом судья не мог поступить иначе, поэтому судил образцово-показательно, проявляя всё своё служебное рвение.

   Поздним вечером, выйдя на крыльцо больницы с трубкой бакко в зубах, Драгона устремила взгляд в чистое весеннее небо. Пахло сыростью, талым снегом, просыпающейся от зимнего сна землёй и... знакомыми цветочными чарами — то ли яблоневым цветом, то ли ландышами, хотя и до того, и до другого было ещё далековато. Драгона знала, кому эти чары принадлежат, но не спешила оборачиваться — стояла в этом щемяще-нежном весеннем облаке, наслаждаясь до дрожи сердца и сладкого ёканья в животе.

   На её плечи легли лёгкие руки, чуть погладили, просачиваясь живым теплом ладоней даже сквозь плотную ткань чёрного кафтана. Драгона улыбнулась, вынула изо рта трубку и ждала.

   — Твоя матушка — достойнейшая из достойных, — бубенцовой трелью прозвенел голос Светланы. — И дочки у неё получились замечательные. Все умницы.

   Навья обернулась, нырнув взглядом и душой в медовую глубину ласковых глаз, смотревших на неё тепло, серьёзно, доверчиво.

   — Дум еррт дий файйегаште мэддельн дар вельдирр, — проговорила она. — Йег лейфеде дийг, Светлана.

   Наклоняясь и приближая лицо, Драгона чувствовала усиление цветочной весенней сладости, от которой уже кружилась голова. Лёгкий хмель поворачивал не её саму, а мир вокруг них обеих, безмятежное тёмно-синее небо веяло прохладой, а дыхание Светланы — живительным теплом.

   — Я уже знаю, как переводится первая часть твоих слов, — шевельнулись губы кудесницы в жаркой близости от рта навьи. — А вот что значит вторая?

   Вместо ответа Драгона безоглядно, будто прыгая с утёса в воду, нырнула в тёплую, чуть дрожащую нежность шёлковых лепестков... то ли яблоневых, то ли ландышевых. Её собственные губы, должно быть, пахли бакко, и его терпкость мешалась с весенней сладостью — не приторной, а свежей, ластящейся к сердцу дуновением доброго ветерка. Ветерок пробирался за пазуху, доверчиво сворачивался там маленьким хрупким зверьком с огромными глазами и крошечными лапками. «Я теперь твой... Ты же не покинешь меня?» — мерцало в росисто-прозрачных глазах этого создания. «Никогда не покину, мой маленький, — нежно пело в груди у Драгоны ему в ответ. — Я тоже твоя, мой родной».

   Это было удивительное весеннее чудо — изящный стан милой кудесницы в кольце объятий навьи. И ещё более прекрасным чудом стало дышащее яблоневыми чарами кольцо рук Светланы вокруг её шеи и плеч, а потом — шёпот-шелест, шёпот — вздох цветущей вишнёвой кроны, коснувшийся губ молодой целительницы:

   — Я тоже тебя люблю, Драгона.

6

   Колдовские пальцы Лады творили волшбу, осыпая золотой мерцающей пыльцой внутреннюю поверхность огуречной теплицы. Потом она принялась рассыпать горсти этой пыльцы по грядкам, и та впитывалась в землю.

   — Земле — плодородие! — шептала она. — Воздуху — тепло!

   Снаружи стояли горшочки с огуречной рассадой и два ведра воды из Тиши. Было раннее утро, слышались птичьи голоса, и Рамут, любуясь работой дочери и наслаждаясь одним из своих редких выходных, то и дело порывалась помочь.

   — Матушка, сиди, сиди, отдыхай, — отказывалась та. — Мне в радость для тебя трудиться! У тебя и так труда хватает в жизни.

   — Золотце моё родное, ну ведь быстрее получится, если вдвоём, — улыбалась навья. — А это для меня не труд, а отдых, перемена деятельности.

   — Ну хорошо, ещё водицы из Тиши принесёшь, когда попрошу, — согласилась Лада, улыбчиво сияя колдовскими очами, в которых отражалось золото садовой волшбы.

   Она принялась высаживать молодые растеньица. В каждую ямку она сыпала золотую пыльцу волшбы, осторожно вынимала из горшочка с комком земли саженец и опускала в лунку. Из её пальцев, окутывая стебелёк, тянулись золотые ниточки.

   — Ты расти, огурчик, крепкий и здоровый, радуй мою матушку урожаем, — приговаривала Лада.

   Зачерпывая ковшиком воду из ведра, она поливала саженец щедро и обильно. Вода была тёплой, в ней тоже искрилось золото — растворённый свет Лалады. После полива Лада беззвучно шевелила губами, колдовала пальцами, а юное растение отвечало ей, покачивая листочками и выпуская гибкие и цепкие усики.

   — Матушка, верёвочку мне отрежь, — попросила Лада.

   Рамут отрезала от мотка кусок тонкой бечёвки такой длины, чтоб хватило для подвязки. В деревянном остове теплицы имелись крючки как раз для этой цели. А под потолком была уже натянута сетка с крупными ячейками, по которой огуречным плетям предстояло виться горизонтально, чтобы плоды свисали вниз и их было легко собирать.

   Лада бережно накинула петельку на стебелёк, а свободный конец бечёвки отдала Рамут, чтоб та подвязала саженец к крючку. Навья, стараясь не слишком сильно натягивать бечёвку, дабы не повредить хрупкий росток, сделала узел.

   — Ну, вот и хорошо, — кивнула Лада.

   Так они сажали, пока не кончилась вода. Помня просьбу дочери, Рамут взяла вёдра и перенеслась на полянку, где покоилась в сосне Северга. Застывшее в вечном покое древесное лицо озаряли утренние лучи.

   — Здравствуй, светлого тебе покоя, матушка, — шепнула Рамут. — Я водицы возьму.

   Источник на полянке за прошедшие годы набрал силу, а людские руки воздвигли над ним каменный свод — домик для ключа. Рамут набирала воду ковшом и наполняла вёдра, время от времени бросая задумчивый взгляд на сосновый лик. А рядом росли две тихорощенские сосны, посаженные девами Лалады. Их Рамут с Радимирой приготовили для себя. По тихорощенским меркам это были пока совсем юные деревья: если охватить их стволы объятиями, кончики пальцев соединятся. Та, что поближе к матушке — для Рамут. А вторая — для супруги. Ждать им ещё долго — расти, крепнуть, набирать силу, чтобы в свой час принять в себя упокоение...

   Всё это воспринималось просто, обыденно и совсем не печально, в порядке вещей. С матушкой Рамут разговаривала, как с живой, а о своей сосне думала просто как о доме, в который через много лет ей предстояло вселиться. Полянку наполнял тихорощенский светлый покой, пропитанный умиротворением, и тоскливым мыслям здесь было не место.

   Рамут, шагнув в проход, вернулась с вёдрами к теплице. А когда ступила на молодую весеннюю травку своего сада, вёдра сами чуть не выскользнули из рук: на скамеечке около теплицы сидела навья-воин в чёрном плаще и доспехах, как у Северги. Опять Серебрица, а вернее, Гердрейд застала её врасплох... Хотя уже не так пронзительно и душераздирающе, как в первый раз.

   — Здравствуй, госпожа Рамут, — сказала она, поднимаясь навстречу. — Вот, зашла увидеться с тобой и сказать, что поступаю на службу. Берут меня в пограничное войско Воронецкого княжества.

   Проверка признания Серебрицы подтвердила правдивость её слов. В той деревушке, где жила спасённая ею девушка, её помнили по рассказам стариков. Жили там и потомки родичей той девочки, в их роду рассказ о женщине-оборотне с серебристыми волосами и зелёными глазами жил как семейное предание. Серебрицу выпустили из темницы, после чего она изъявила желание вступить в войско. В деле она себя уже показала, что такой силе и умению зря пропадать? А дёрганье зубов Серебрица поклялась навсегда бросить, оставив это дело настоящим врачам. Каждый должен заниматься тем, что он лучше всего умеет.

   Они сидели в беседке и пили отвар тэи с печеньем и сыром. Постоянное тепло ещё не установилось, это только в парнике садовая волшба Лады создала прекрасные условия для огурцов — расти не хочу. Но сегодня солнышко пригревало хорошо, с весенней лаской, и всё вокруг будто улыбалось — ясно и спокойно. Лишь Серебрица в своём воинском облачении немного не вписывалась в эту умиротворённую картину, чёрным тревожащим пятном темнела на нём. Холодный блеск доспехов и серебро её косы оттеняли мрачную черноту её плаща. Латы сохранились превосходно, ничуть не потемнели и не заржавели: в Нави тоже работали умелые мастера. Состояло защитное снаряжение из чешуйчатой кольчуги с мощными щитками-наплечьями, щитков-наручей и высоких сапог, покрытых пластинками брони. Шлем в виде устрашающего звериного черепа гостья держала в руке. Изготовлены доспехи были явно на заказ, по мерке: Серебрица была не самой крупной представительницей народа навиев.

   — Славная у тебя дочурка, — проговорила она, скосив взгляд через плечо. Там Лада заканчивала сажать огурцы.

   — У неё есть супруга, — предостерегающе приподняв бровь, усмехнулась Рамут.

   — Да я не в том смысле, — блеснула Серебрица клыкастой улыбкой, отправила в рот ломтик сыра и запила отваром. Добавила серьёзно: — Просто... милая очень. Сразу видно — дитя большой любви.

   Это прозвучало грустновато-ласково. Снова сердца Рамут коснулась чуть печальная задумчивая нежность пристально-изумрудных глаз гостьи.

   — Я рада, что ты наконец обрела своё место и занятие, — только и промолвила она.

   Серебрица чуть усталым прищуром глядела в чистое небо поверх древесных крон. Почки только начинали раскрываться, и деревья отбрасывали совсем мало тени, поэтому в саду было много света и воздуха, как в чисто вымытой комнате, в которую ещё не внесли вещи.

   — Думала я, думала... Больше ничего путного, кроме как снова на службу податься, не придумала, — проговорила Серебрица, сделав крошечный глоток отвара. — Светланке я уже не нужна, её теперь есть кому охранять... — Она усмехнулась, поставила чашку. — А больше я ничего толком не умею. Ратная служба — единственное ремесло, которым я владею. Вот только так уж вышло, что у меня нет в Яви дома, некуда на побывку возвращаться. Ты позволишь, если я в отпуск буду приезжать к тебе?

   — Конечно, — без колебаний ответила Рамут с тонкой, щемящей болью памяти в сердце: зима, заснеженный двор дома тёти Бени, пылающий камин, длинные ноги матушки Северги, протянутые к огню, кувшинчик и чарка на столике. — Для тебя здесь всегда найдётся домашняя настоечка.

   — О, а вот это было бы славно, — улыбнулась Серебрица. — Благодарю тебя, госпожа Рамут. Рада была с тобой увидеться.

   Поблагодарив за гостеприимство, она поднялась из-за стола. Рамут тоже встала, они покинули беседку и неторопливо зашагали по садовой дорожке, выложенной каменной плиткой.

   — Ой, наша гостья уже уходит? — К ним спешила Лада, уже закончившая с высадкой огуречной рассады.

   — Хорошо у вас тут, да пора и честь знать. Служба ждёт, — ответила Серебрица с поклоном и небольшим, но чётким щелчком каблуками.

   — Ой, подождите совсем чуть-чуть! — воскликнула Лада. — Я сейчас, я скоро!

   И она нырнула в проход. Рамут подошла к теплице и окинула взглядом посадки. Волшба уже делала своё дело: саженцы успели чуть-чуть подрасти и уверенно цеплялись усами за бечёвку.

   — Люблю огурцы, — с усмешкой пояснила Рамут. — Сама тоже иногда в саду копаюсь, но ранний урожай у меня благодаря Ладе. Она настоящая садовая кудесница.

   — А на средней грядке что? — полюбопытствовала Серебрица.

   Огуречные ростки сидели в два ряда вдоль стенок теплицы, а посередине земля тоже была обработана и потемнела от полива.

   — А тут, наверно, Лада зелень посеяла.

   В этот миг Лада вернулась с узелком, источавшим вкусный соблазнительный дух. С поклоном протягивая его Серебрице, сказала:

   — Не откажись, уважаемая гостья, возьми с собой. Пирожки с ранним щавелём и яйцом, сама пекла.

   Серебрица застыла в смущении, и Рамут подбодрила:

   — Бери, бери, это от всей души.

   Гостья с церемонным поклоном приняла угощение.

   — Благодарю, прекрасная Ладушка. У тебя столь же великое и доброе сердце, как у твоей родительницы, — сказала она.

<p>

*</p>

   — И когда свадьба?

   — По обычаю — осенью, Цветик.

<p>

...</p>

   Пока Светлана трудилась в зимградской больнице, исцеляя душевные недуги (ей всё-таки выделили одну смотровую комнату для работы с такими страждущими), Цветанка жила на постоялом дворе и слонялась без дела по городу. Братья-купцы помирились и хорошо заплатили кудеснице за её помощь, вот она и сняла для своей телохранительницы жильё. Вторая охранница, Серебрица, пробыла в темнице гораздо дольше Цветанки, а когда вошла в комнату на постоялом дворе, бывшая воровка её не узнала.

   Перед ней стояла воительница в чёрном плаще и доспехах — таких витязей из Нави Цветанка видела во время войны. У воительницы были глаза Серебрицы и её волосы — правда, причёсанные гораздо строже, чем прежде. Они были тщательно убраны в косу, а с боков голова серебрилась коротенькой щетиной.

   «Серебрица... Ты, что ли?» — нахмурилась Цветанка.

   Воительница кивнула. Она смотрела то ли с усмешкой, то ли грустно, то ли виновато... А может, всё сразу.

   «Прости, Цветик. Я не та, за кого себя выдавала. Моё имя — Гердрейд, я навья. Там, в своём мире, я была воином. Это моё ремесло, к которому я решила вернуться... Так уж выходит, что наши пути отныне расходятся. Воронецкая пограничная дружина меня принимает».

   «Вот, значит, как...»

   Цветанка опустилась на лавку. Да, что-то было в Серебрице... этакое. Странное. И не поймёшь толком, что именно. Вроде — Марушин пёс, а как будто немного чужая. И с местными оборотнями не ужилась. Впрочем, теперь странности вставали на свои места. Серебрица знала, что Навь умирает, что оборотни из того мира придут сюда. Она знала о грядущей войне. Откуда? Да потому что сама была родом из Нави! Всё верно...

   «Не держи на меня обиду, Цветик, ладно? Ты и Светланка мне стали очень дороги, но мне нужно заняться своим делом. Я устала скитаться. Да и Светланка наша, похоже, тоже решила осесть и остепениться. Ты тоже подумай насчёт этого... Не вечно же тебе быть перекати-полем. Ладно, у меня не очень много времени, служба ждёт. Обнимемся, что ли?»

   Цветанка оставалась неподвижной. Усталость, растерянность, печаль придавили её так, что даже пальцем пошевелить было трудно. Протянутые для объятий руки Серебрицы опустились, она чуть слышно вздохнула, склонилась и поцеловала её в обе щеки.

   «Удачи тебе, Цветик... Может, ещё свидимся».

   Светлана тоже не просто так зачастила в зимградскую больницу. Чувствовалось и витало в воздухе, что не только ради помощи страждущим она туда ходит. Что-то новое проступало в её мягких вишнёво-карих глазах — милых глазах её матушки Нежаны... Новый свет, новый оттенок жизни. Даже к облачку весенних чар, пахнущих то ли яблоневым цветом, а то ли ландышами, примешивалось что-то особенное, щемящее и глубокое — высокое, как небо, и крылатое, как песня.

   Это случилось ещё до возвращения Серебрицы. Однажды поздним вечером Цветанка ждала кудесницу, а та всё не возвращалась... Снедаемая тревогой, Цветанка отправилась к зимградской больнице. Здание, построенное навиями-зодчими, в сумраке излучало молочно-лунный свет, на крыльце стояли двое. В рослой навье в чёрном кафтане и сапогах, с пышными чёрными волосами до середины шеи Цветанка узнала Драгону, которая приходила вместе со Светланой в темницу. И именно Светлану она сейчас держала в объятиях, а та, глядя на навью снизу вверх, с доверчивой нежностью обвивала её шею ответными объятиями. Судя по близости их лиц и губ, они только что поцеловались и в следующий миг собирались снова предаться этому приятному занятию. Так и случилось: ротик Светланы сладко утонул в поцелуе, жарко ласкаемый устами навьи. На миг Драгона оторвалась, окинула кудесницу хмельным счастливым взглядом,клыкасто улыбнулась и снова ненасытно прильнула к её губам. Никакого принуждения со стороны навьи не было: и в раскрытии целуемых уст волшебницы, и в доверчивом кольце её обнимающих рук, и в том, как она прижималась к Драгоне всем телом, дышала и пела глубокая и искренняя взаимность.

   Неслышным призраком Цветанка покинула влюблённых и долго бродила по улицам. Здравый смысл подсказывал, что однажды этот день должен был настать, рано или поздно ей придётся отпустить Светлану, но... как могло сердце отпустить единственный свет в окошке? Единственный смысл и радость, главный стержень её души?

   Весна — пора любви... Но даже на девушек смотреть у Цветанки пропала охота. Не особенно радовала и хорошая погода, всё как-то приелось и раздражало, всё проходило мимо — ни уму ни сердцу. Невесёлое, тягостное настало для Цветанки время, не знала она, как быть дальше, куда двигаться... Серебрица вышла из темницы и заглянула в гости, одетая в воинское навье облачение, и тут же отбыла в войско. Когда Цветанка опомнилась после её ухода, сердце защемило: она её так и не обняла, та только грустно поцеловала Цветанку и ушла. Как-то по-дурацки вышло, не по-людски... Конечно, они и не люди обе, но не в этом дело. За столько лет, которые они провели, скитаясь вместе, уже перестало иметь значение, кто на самом деле Серебрица. Марушин пёс, навья? Разве это важно? Важным было их товарищество, взаимная поддержка, сплочённость. А теперь вот, похоже, распадалась троица на летучем ковре... С Серебрицей разошлись пути-дорожки, а как будет со Светланой?

   Кудесница однажды вечером вернулась из больницы сияющая, с перстнем на пальце.

   — Это что за колечко? — небрежно спросила Цветанка.

   Светлана потупила взгляд, спрятав его под пушистой тенью ресниц — таких же, как у её матери Нежаны.

   — Цветик... Я не говорила тебе, потому что сама не знала толком, как всё сложится. Помнишь Драгону? Это навья-врач, дочь госпожи Рамут. Она в зимградской больнице работает. — Кудесница со смущённой улыбкой полюбовалась крупным синим яхонтом у себя на пальце. Перстень был явно белогорской работы. — Она предложила мне стать её женой. Это её подарок... В знак нашего обручения.

   — И когда же свадьба? — спросила Цветанка, попытавшись улыбнуться. Кисловатая вышла улыбочка.

   — Как водится, осенью, Цветик. — Светлана, чутко уловив душевное состояние Цветанки, воскликнула: — Ты что же, думаешь, что я из-за этого тебя покину? Что ты, никогда в жизни! Даже думать так не смей. Ты же мой единственный, мой самый родной на свете Цветик, как же я тебя оставлю?

   Тёплые ладошки волшебницы легли на щёки, весенняя нежность глаз щекотала пушистыми ресницами, яблоневые чары окутывали облачком и проникали в душу.

   — Цветик, я испрошу у государыни Огнеславы для тебя разрешение поселиться с нами в Белых горах. Княгиня добрая и замечательная! Я уверена, она позволит. Я не расстанусь с тобой ни за что!

   И с этими словами Светлана покрыла быстрыми поцелуями всё лицо Цветанки, а потом прильнула к её щеке своею.

   А завтра был важный день: Бенеде предстояло выпрямлять позвоночник мальчику Малко. Белогорские оружейницы создали приспособление точно по её чертежу. К этому труду приложила руку и Светлана: она внесла своё дополнение в волшбу. Она с волнением ждала завтрашнего дня — так же, как навьи-врачи, как сам мальчик и его мать.

   Утром она ушла в больницу очень рано; день прошёл, настал вечер, уже стемнело, а кудесницы всё не было. Может, что-нибудь случилось? Что-то пошло не так? Цветанка не утерпела — снова отправилась к зимградской лечебнице. Пусть никакого отношения она ко всему этому не имела, но её волновало всё, что волновало Светлану. Как и в прошлый раз, крыльцо не пустовало, только теперь там, озарённые лунным светом здания, дымили трубками сразу несколько целительниц. Светлана находилась среди них. Драгону Цветанка сразу узнала: кудесница, просунув руку под её локоть, льнула к её плечу. Они уже не скрывали, что являлись парой. Рядом — другая врачевательница, одетая, как женщина-кошка, и чертами лица немного похожая на Драгону; на щеках у неё темнела подстриженная поросль, а волосы она носила в виде убранной в узел косы. Позади стояли несколько кошек-врачей, которые в курении не участвовали, а чуть ниже на ступеньках — рослая навья с пронзительно-голубыми глазами и суровым ртом. Кого она Цветанке напоминала? Ах, конечно... Севергу, навью-воина. Калинов мост, заклинание, жестокая схватка. Такое разве забудешь?

   — Цветик, прости, я задержалась, — увидев Цветанку, сказала Светлана. — Трудный был день, но хороший!

   — Как всё прошло? — решилась спросить Цветанка.

   Волшебница улыбнулась и кивнула. Видимо, ответ был — хорошо... Цветанка чувствовала себя несколько неловко, будто бы она тут лишняя, но Светлана протянула ей руку:

   — Иди сюда.

   Цветанка вложила пальцы в её раскрытую тёплую ладошку, а та сказала, показывая на целительницу с растительностью на щеках:

   — Цветик, познакомься, это Бенеда, сестра Драгоны. Это она придумала крепёж, которым выпрямили спину Малко, и она сегодня его установила. Драгона и госпожа Рамут помогали, ну а мне оставалось только ждать у двери! Моя волшба в этом приспособлении тоже есть, поэтому я не могла не переживать... Малко жив и поправляется, мы победили его недуг!

   Не зная, что сказать, Цветанка неуверенно улыбнулась. Выручила Бенеда, прервав неловкое молчание.

   — А это случайно не та знаменитая разбрасывательница огурцов и оскорбительница должностных лиц? — поблёскивая лукавыми искорками в ясных глазах, обратилась она к Светлане.

   — Она самая! — рассмеялась кудесница.

   — Как же, как же, наслышана! — оживлённо воскликнула Бенеда, хватая руку Цветанки и встряхивая её в могучем пожатии. — Громкое было дело, весь Зимград только и говорил об отважной особе, которая подручными средствами почти одержала победу над значительно превосходившими силами противника!

   Цветанка не понимала, то ли она насмехалась, то ли просто шутила. Заметив её напряжение, Бенеда притянула бывшую воровку чуть ближе, дружески опустила руку на её плечо.

   — Да брось ты, не хмурься... Я ж не насмешки ради, а для налаживания знакомства. Ты не стесняйся, чувствуй себя свободно. Друзья Светланы — наши друзья. Я рада, что ты пришла, сегодня важный день для врачебной науки. Мы все устали и измотаны, пока ещё сами не понимаем толком, что случилось, поэтому и стоим тут, слегка переводим дух... Понимаешь, — Бенеда, легонько обхватив Цветанку за плечи, стала спускаться с нею по ступенькам, словно бы для того чтобы поговорить с ней по душам отдельно от остальных, — над этим способом лечения работала не я одна. Много сил вложили наши искусницы-оружейницы — великие белогорские мастерицы, а также всем нам известная кудесница Светлана. Ты представляешь, что они вытворяют своими волшебными руками? Нет, ты не представляешь! В их руках сталь — как воск, они могут пальцами делать такие малюсенькие, тонкие вещички, которые молоту не подвластны. Вот, смотри, я себе на память оставила... — Она извлекла из кармана заострённый винтик. — Вот это вкручивается прямо в кости. Как ты думаешь, чем они делают вот эту резьбу? Каким-то приспособлением, станком? Нет, руками! Волшбой режут так, что комар носа не подточит. Им и станки не нужны. И вещица эта потом сама, как по маслу, вкручивается, потому что волшбой пропитана. А ведь ещё нужно сделать так, чтобы плоть носила в себе этот крепёж, не болела, не воспалялась — словом, чтоб вреда телу не было, а только польза. Это тоже заслуга волшбы. И тут, признаюсь, — Бенеда обернулась к Светлане и поклонилась, воздавая должное, — нам помогла вот эта прекрасная кудесница. Образец этой волшбы остался в кузне, теперь мастерицы его освоят и смогут делать сами. Знаешь... Мать там сейчас сидит с этим парнишкой и ждёт, когда он наберётся сил, окрепнет и пойдёт с прямой спиной. Скоро увидим, что у нас вышло. Вот, дружище мой Цветанка, что сегодня случилось! И расслабься ты уже. — Ладонь Бенеды дважды слегка хлопнула Цветанку по плечу.

   Крепко затянувшись трубкой, Бенеда выпустила дым ртом и ноздрями. Её глаза сияли воодушевлением и казались слегка хмельными, но в их глубине словно буравчики сидели — пристальные, проницательные.

   — Я в этом ничего не смыслю совсем, — призналась Цветанка. — Но ты так рассказываешь, что заслушаться можно.

   Бенеда рассмеялась, обнажив крепкие зубы с чуть удлинёнными клыками — меньше, чем у оборотней, но крупнее человеческих.

   — А я не раз говорила, что у Бенеды — дар рассказчика и преподавателя, — сказала навья с пронзительными глазами, столь похожая на Севергу. — Она умеет объяснять. Но она считает, что преподавать ей пока рано.

   — Матушка, ты же знаешь, что у меня куча работы в больнице, — засмеялась Бенеда. — Я людей лечить должна, куда мне ещё преподавание...

   Эта синеглазая навья и была госпожой Рамут — обладательницей целительного камня. Сперва она казалась суровой — из-за пронизывающего взгляда льдисто-голубых глаз и жёстко сложенных губ, но, присмотревшись лучше, Цветанка ощутила к ней безотчётное доверие и приязнь. Чем-то она напоминала Радимиру: была такой же спокойной, рассудительной, мудрой. Светлана уже сообщила ей, что хочет взять Цветанку с собой, объяснив, как много та для неё значит, и Рамут не колебалась с ответом ни мгновения.

   — Как только будет получено разрешение от государыни Огнеславы, приходи в больницу, — сказала она Цветанке. — Тебе понадобится способность перемещаться сквозь проходы. Её любым оборотням даёт мой камень. Серебрица её уже получила, так как мне довелось её лечить, а вот тебя — не припомню, чтобы лечила.

   Дочери Рамут в зимградской лечебнице только работали, а жили в большом доме в Белых горах. Туда же собиралась перебраться после свадьбы Светлана, оставив кочевую жизнь и посвятив себя исцелению людских душевных хворей. На этой почве-то они с Драгоной и сошлись: молодая навья лечила тело, а Светлана — душу, но в целом они делали общее дело. Цветанка задумалась: даже если её пустят в Белые горы и разрешат там жить, чем она станет заниматься? Никаким иным ремеслом, кроме воровского, она не владела, да и его давно бросила, став спутницей и охранницей странствующей волшебницы. Серебрица хоть на военную службу вернулась, а что делать ей? Зависеть от Светланы и её будущей семьи не хотелось.

   — Что-нибудь придумаем, найдётся дело, была бы голова и руки на месте, — успокаивала Цветанку кудесница. — Не тужи прежде времени, на месте разберёмся.

   Не прошло и двух седмиц, как Светлана вернулась с воодушевляющей новостью: государыня Огнеслава рассмотрела прошение, и Цветанке было даровано позволение последовать за волшебницей в Белые горы. Княгиня приняла во внимание, что Цветанка была одной из тех, кто опекал и воспитывал Светлану в детстве, а значит, есть и её заслуга в том, что мир обрёл такую кудесницу. Сама Цветанка, впрочем, своего значения в становлении Светланы как волшебницы не ощущала, гораздо больше той дала Древослава, которую многие знали как бабушку Чернаву. Да и Невзора как кормилица Светланы стояла неизмеримо выше по степени важности, а Цветанка — так, на подхвате. Она лишь любила её как свой свет в окошке, и за этим светом её неприкаянное сердце шло, как за путеводной звездой.

   — Не принижай себя, Цветик, — с нежностью глядя Цветанке в глаза, сказала Светлана. — Было бы у тебя молоко — и ты кормила бы... Но молоко — пища для тела, а любовь — жизненный двигатель души. Вы все мои учителя, каждый учил чему-то своему. Ты зажгла в моей душе свет любви. Поверь, без этого я не стала бы той, кто я есть сейчас. Ты — часть меня, неотъемлемая и неоценимая. Но мне хочется, чтобы ты жила не только мной и ради меня. Ради себя — тоже. Или ради кого-то ещё. Не растворяйся во мне, Цветик, не теряй себя. Пусть у тебя тоже будет своя жизнь. Своя, понимаешь?

   С этими словами Светлана шутливо-ласково нажала на кончик носа Цветанки и поцеловала в обе щеки.

<p>

*</p>

   Будинке дом госпожи Рамут показался сказочным дворцом. Перебравшись в Белые горы, она действительно попала в удивительную сказку! У неё была своя комната с окном в сад, а рядом с кроватью висели люльки её малышей. В окно виднелась огуречная теплица, где госпожа Рамут срывала эти зелёные плоды для своего любимого крошева: огурцы, зелёный лук, петрушка, варёное яйцо и сметана, щепотка соли по вкусу. Ещё госпожа Рамут любила пить отвар тэи в садовой беседке. Этот напиток показался Будинке терпковатым, но если добавить чуть мёда или сливок, то получалось очень даже приятно.

   Но самым удивительным свойством дома была одушевлённость. Он разговаривал, принимал распоряжения хозяев, сам себя убирал, стирал одежду жильцов и готовил для них еду. Наиболее утомительные обязанности, которые прежде в доме мужа лежали на хрупких плечах Будинки, теперь были с неё сняты. Она могла заниматься только своими детьми. Причём никакой стирки пелёнок вручную — всё делал дом. Будинка получала их уже чистыми и отглаженными. Дети пачкали их стопками, и стопки же возвращались к ней в безупречном виде.

   Временами она вскакивала в холодном поту: печь-то не затопила! Ох, сейчас как ворвётся разъярённая свекровь, как закричит: «Чего на постели разлеглась, ноги вытянула, лентяйка?!» А спустя миг, протирая слипающиеся ошалелые глаза, Будинка понимала: не нужно никакую печку топить, и нет больше свекрови, не ворваться ей сюда, далеко она!.. А нынешняя мягкая постель — не чета лежанке, на которой ей приходилось спать в том доме. И никто с неё не гонит. Свекровь, бывало, нарочно ей, усталой от возни с малыми детками, спать не давала. Так и маялась Будинка: и ночью не выспишься, и днём не отдохнуть: дела, заботы, одно за другим, будь они неладны! Как рабыня бесправная, вечно ругаемая и избиваемая жестокими хозяевами, трудилась она, и труду тому безрадостному не было конца и края.

   И за водой бегать не нужно, нет надобности таскать тяжёлые вёдра. У Будинки была собственная комната для омовения. Там стояла удивительная вещь — купель. Туда сама собой наливалась тёплая вода, стоило только приказать. Хоть каждый день мойся. Рядом всегда лежал брусочек душистого мыла, но имелся и привычный для Будинки древесный щёлок и отвар мыльного корня. Мылом она пользовалась очень бережно.

   К хорошему привыкаешь быстро. Сперва Будинка была готова каждый раз рыдать от благодарности, когда дом подавал ей завтрак в постель, а потом ничего, втянулась... И всё равно всякий раз благодарила, ведь знала: дом-то живой. Значит, наверно, и ему доброе слово приятно. Было удивительно и забавно разговаривать с ним, как с живым существом, и Будинка придумывала ему разные ласковые прозвания: домушка, домик, домочек. А иной раз по стенке гладила, приговаривая:

   — Уж ты мой хороший дружочек, домушка-домочек!

   Всё живое любит ласку да добро, вот она и дом норовила приласкать. Она и с вещами разговаривала, ведь они были частью домашней обстановки.

   В доме мужа дети спали очень плохо, самой Будинке покоя не давали, а здесь, когда она стала ежедневно пить воду из Тиши и есть по ложечке тихорощенского мёда, который доставала для молодой матери добрая госпожа Радимира, и малыши стали спокойными. Будинка и их поила этой водицей. Удивительная это была вода! Когда надо было взбодриться — бодрила, а когда требовалось успокоение — утихомиривала, а мёд, прозрачный, как слеза, с крошечными золотыми блёстками света внутри, давал много сил.

   И всё-таки, как хорошо ни жилось Будинке в доме госпожи Рамут, а накрывали её порой какие-то странные приступы: вдруг становилось трудно дышать, сердце дико колотилось и рвалось из груди наружу, как пойманная птица — ни с того ни с сего. Ужас охватывал, и казалось ей, будто она вот-вот жизни лишится. Кудесница Светлана сказала:

   — Это жестокость, которую ты от мужа вынесла, всё ещё сказывается. Ничего, прогоним приступы твои.

   Волшебница рисовала пальцем золотое кружево, и узор, колыхаясь, сеточкой охватывал голову Будинки. Тело становилось лёгким-лёгким, словно она парила в пустоте — мягкой, ласковой, блаженной. И, раскатываясь чарующим эхом, со всех сторон окружал её голос Светланы:

   — Успокаивается душа твоя, и всё дурное изглаживается, стирается, забывается... Уходит весь страх, вся боль за леса далёкие, за горы высокие, за моря глубокие...

   После таких погружений просыпалась Будинка освежённой, расслабленной, а на душе было так тихо, беззаботно, хорошо и светло, что улыбка сама расцветала на губах. Её сердце наполняли покой и счастье. Светлана, сидя рядом, улыбалась:

   — Ты здесь среди друзей, голубушка. Больше никогда и никому не будет позволено тебя обидеть.

   Будинка, никогда не видевшая столько добра сразу, временами даже плакала, но это были хорошие слёзы. От них бегали сладкие мурашки по коже, голова чуть тяжелела, но из груди уходило что-то горько-жгучее, безнадёжное, унылое. К госпоже Рамут питала она глубочайшее благоговение и почтение, боялась глупым, неловким словом или делом рассердить хозяйку дома. Ещё жил в ней страх: а вдруг выгонят? Но госпожа Рамут никогда не сердилась, не повышала голоса, разговаривала мягко и спокойно. Одним-двумя словами она была способна рассеять все тревоги и страхи Будинки, и та прониклась к хозяйке дома пылкой преданностью. Ей хотелось услужить хоть чем-нибудь, и даже жаль порой становилось, что дом сам всё делал. Будинке хотелось своими руками готовить для госпожи Рамут её любимое крошево с огурцами, зеленью и яйцом, и это было бы ей в радость, а не в тягость. Когда служишь тому, кого любишь и уважаешь, это становится не обязанностью, а удовольствием.

   Пока дети спали, Будинка шила. Она в этом деле была очень способной, и стоило ей раз увидеть рубашку старшей навьи, как она тут же сообразила, как её скроить и сшить. Получилось очень хорошо, госпоже Рамут понравилось, и Будинка была страшно рада и горда, что угодила. Покрой у рубашек был не таков, как у белогорских, навьи носили наряды, к которым привыкли в своём мире; Рамут заказывала одежду у портного-соотечественника, то же делали её дочери. Но у Будинки получалось не хуже, а денег за работу она совсем не брала. Она была счастлива просто жить здесь, окружённая добром и заботой. Конечно, времени на шитьё из-за детей у неё было не так много, но не отблагодарить хоть какой-то услугой она не могла.

   Госпожа Рамут заказала мастерицам-древоделям небольшой деревянный навес, под которым можно было подвесить детские люльки. Там малыши могли спать на свежем воздухе в тёплую погоду, а Будинка изыскивала хотя бы полчасика, чтобы покопаться в саду. Она познакомилась с Ладой, ещё одной дочерью госпожи Рамут, и узнала, что такое садовая волшба. Ей страшно захотелось этому хоть чуть-чуть научиться, и Лада сказала с улыбкой:

   — Ну, давай попробуем.

   Она начала двигать пальцами, и в её руках скатывался сгусток золотого света — наподобие того, которым колдовала Светлана. Шарик завис над её ладонью, и Лада легонько подула... Сгусток внезапно прыгнул Будинке прямо в лоб! Её качнуло, в ушах слегка зазвенело, но ничего особенно страшного в этом не было, только удивительно и чудно.

   — Я поделилась с тобой своей силой, — объяснила Лада. — Пробуй. Ничего трудного в этом нет, надо просто окутывать растения любовью и желать им скорого роста и хорошего урожая. Ты сама будешь чувствовать, что и как нужно сделать, эта сила повинуется твоей малейшей мысли. Волшбой можно действовать не только на растения, но и на землю, на воду для полива. А ещё ты сможешь чувствовать и понимать, что растению нужно: водицы оно хочет, или, скажем, захворало... Хворь можно волшбой прогнать.

   Будинка обвела взглядом вокруг себя. Сад был очень ухоженный — благодаря трудам Лады, конечно. Даже не углядишь, что можно исправить, тут и так всё хорошо, опытная хозяйка за ним следила. Но нашёлся-таки увядший цветок, и Будинка занесла над ним руку, желая, чтобы он воспрянул. Чудо! С её пальцев начала падать золотистая пыльца, и цветок поднял головку, его пожухшие лепестки расправились. Оказалось, у цветка был надломлен стебель, оттого он и повял. Стебель восстановился, и цветок ожил.

   — Ой! — обрадовалась Будинка. — Получается!

   С этого дня она стала уделять время возне в саду — хоть по чуть-чуть, но ежедневно, а Лада, которая приходила довольно часто, подсказывала и учила её всякий раз чему-то новому. Про шитьё Будинка тоже не забывала. И вот что удивительно: если в доме мужа, будучи нагруженной работой и обязанностями сверх всякой возможной меры, она свою домашнюю повинность ненавидела, то здесь, делая всё с охотой и интересом, даже усталости не чувствовала. И дети совсем не обременяли, росли здоровыми и спокойными.

   А ещё у Будинки от ополаскивания волос водой из Тиши проплешина на голове зарастала с удивительной скоростью. За пару месяцев волосы на том участке достигли плеча, прочие тоже удлинились и стали ещё краше. После рождения детей немало их выпало, но теперь лезли новые. Будинка и в целом похорошела, от сытной еды щёчки немного округлились, появился румянец. Вот только кому её краса нужна? Об этом и думать не хотелось, как вспоминала мужа — вздрагивала, тошно становилось до жжения под ложечкой, до какого-то дикого ёканья внутри. Она не хотела ничего и никого. Ей бы деток вырастить да госпоже Рамут отплатить за её добро. Уж за неё Будинка была готова жизнь отдать! Если бы её спросили, она бы ответила, что выбирает служить хозяйке этого дома до скончания своего века. И никого преданнее, чем она, на свете сыскать было бы нельзя!

   Однажды в середине последнего летнего месяца зарева Будинка собирала в саду яблоки, а её полугодовалые близнецы находились на огороженной заборчиком площадке под навесом. Они пытались ползать и возились с выточенными из дерева игрушками. Хоть и родились они в один день, но уже сейчас у них проявлялся разный нрав: Ку́дря — шебутной и весёлый, Барну́та — задумчивый и неторопливый.

   Набрав очередную корзину румяных, душистых плодов, Будинка устремилась с нею в хозяйственную пристройку... И застыла, увидев рядом с детьми незнакомого светловолосого паренька. Он был невысок ростом — может, всего на полвершка выше самой Будинки, но голубой кафтан с красной вышивкой, подпоясанный алым кушаком, сидел на нём ловко, подчёркивая его крепкое, налитое упругой силой туловище. Обут он был в чёрные сапоги с кисточками на голенищах, его золотистые волосы лежали волнистой шапочкой с задорно вьющейся чёлкой, зачёсанной набок, а на висках и затылке были короткими. Паренёк «шагал» ногами деревянной куколки по перилам ограждения, а Кудря внимательно следил за игрушкой.

   — Иду, гуляю, никого не замечаю, — приговаривал паренёк хрипловатым голосом, не очень похожим на мужской — скорее, как у подростка. — Иду, песни пою, под ноги не смотрю... И в ямку — бух! — С этими словами он уронил куколку с перил, а Кудря заливисто рассмеялся.

   Его брат Барнута наблюдал за этим с недоумением: мол, что в этом смешного? А паренёк, уставившись на Будинку летне-васильковыми, нахально-ласковыми глазами, добавил:

   — А это у нас, наверно, матушка пришла, яблочек принесла... Вот только зачем нам яблочки — зубов-то маловато, чтоб грызть. Разве только полюбоваться!

   Паренёк, мягко ступая по траве стройными ногами, безо всякого стеснения взял из корзины одно яблоко и дал поиграть детям, а второе подкинул на ладони и надкусил сам. Его клыкастый, белый оскал впился в румяный яблочный бочок, и Будинка похолодела. Кончики ушей прятались под шапочкой волос, но и так было ясно, что перед ней — оборотень. Но не женщина-кошка: те были гораздо выше ростом, да и глаза другие, и лица. Красив был парень, но в красоте его гладкого безбородого лица было что-то хищное, опасное.

   — Да ты не бойся, — усмехнулся он, прожевав. — Я с кудесницей Светланой в дружбе, с малых лет её знаю.

   Имя Светланы будто окутало Будинку мягким теплом, прогоняя холодок испуга. А Кудря тем временем требовательно закричал, протягивая ручку к парню: мол, ты чего от меня отвернулся? Давай, развлекай меня! Паренёк обернулся и с клыкастой улыбкой снова принялся сыпать прибаутками:

   — Как на холмике, на горке да стоит рябина го́рька... Под рябиной я сижу, на тебя, малец, гляжу. Это кто у нас такой, неженатый, холостой? А пойдём со мной плясать, красных девиц ублажать!

   Похоже, он сочинял эти присказки-складушки на ходу — во всяком случае, Будинка ничего подобного раньше не слыхала.

   — Как тебя звать? — решилась она наконец спросить странного гостя.

   — Цветанкой, — ответил парень. И, видя недоумение и смущение Будинки, усмехнулся: — Да, не ношу я женской одёжи. Мне так больше нравится.

   Всё-таки было в его, а вернее, в её васильковых очах что-то непостижимо притягательное, и Будинка ещё больше смутилась, сама не зная, почему. Привиделась вдруг ей летняя ночь, соловьиный посвист, вздох ветерка в рощице... И сама себя одёрнула: это ещё что? И откуда?

   — Вижу, вы уже познакомились, — раздался вдруг голос Светланы. — Вот и славно!

   Она, улыбаясь, шла к ним по дорожке между яблонями, и солнечные зайчики вспыхивали золотыми искрами на её одежде. На волшебнице был богато расшитый узорами летник с широкими рукавами — светло-серый с золотым шитьём, а голову покрывала белая накидка, схваченная через лоб очельем. Поравнявшись с ними, Светлана сказала:

   — Будинка, Цветанку я давно знаю и люблю, не опасайся её. Она будет с нами жить, государыня Огнеслава дала разрешение.

   От этой новости Будинка зависла в молчании. Странная гостья ворвалась в её привычную, уже наладившуюся было жизнь этаким несуразным васильковым вихрем, от которого непонятно, чего и ждать. Смутила, нарушила покой, озадачила. И очи какие бесстыжие, пристальные, с солнечными искорками в глубине и ласковым прищуром! Соловьи ещё эти... примерещились. К чему?

   Но яблоки нужно было собирать, и Будинка вернулась к работе. Цветанка со Светланой ушла в дом, где их встретила госпожа Рамут с дочкой Драгоной. Сама не своя от странных чувств, Будинка надкусила сочное яблоко и задумалась.

   Летние яблоки долго не хранились в свежем виде, их госпожа Рамут приказала переработать на брагу, чтоб из неё потом гнать что-то крепкое и хмельное. Дом с измельчением яблок справлялся сам, а Будинка только подносила плоды. Она уже привыкла к волшебству, которое творилось на кухне: стальная полукруглая сечка для рубки капусты часто-часто подскакивала, со стуком кроша яблоки в корыте, потом тяжёлый пестик сам толок их в кадке, а давшая сок кашица закладывалась в бочки для брожения. Будинка сама тяжестей не ворочала, всё делал дом. Плоды не мыл, только обтирал от пыли чистой тканью, вырезал сердцевинки, измельчал, сам и бочки в погреб ставил.

   Будинка стояла на лестнице-стремянке, протягивала руку к спелым яблокам, рвала и складывала в корзину, что висела у неё на локте. Как только вес урожая сильно оттянул ей руку, она собралась слезать.

   — Давай помогу, красавица, — раздался знакомый хрипловатый голос.

   Внизу стояла Цветанка, впившись в Будинку наглой синевой своих волчьих глаз.

   — Благодарствую, сама управлюсь, — суховато ответила Будинка.

   Она не знала, как слезать. Спустишься — и попадёшь прямо в эти крепкие руки. Как ускользнуть, не угодив в них? Но в самом деле, не станет же Цветанка её хватать спустя час после знакомства? Хотя... леший их знает, эти очи васильковые, что на уме у их обладательницы.

   — Суровая какая, — усмехнулась Цветанка. — Дай хоть корзину поднесу, тяжело ведь.

   — Сама, — пробормотала Будинка.

   И, всё-таки начав решительно слезать, пошатнулась вместе с лесенкой. Её пронзительное «ай!» раздалось на весь сад, пожалуй. Яблоки раскатились из опрокинутой корзинки, а сама Будинка, открыв зажмуренные от испуга глаза, увидела васильковые очи прямо перед собой — до жаркой дрожи близко. Цветанка держала её на руках, клыкасто улыбаясь во все зубы. Будинка замерла и притихла, сжавшись в комочек. Под рукой она ощущала твёрдость и силу плеч новой знакомой: как у мужчины-богатыря, только сложена та была всё же изящнее, да и ростом далеко не богатырша. Но сила в ней таилась завораживающая, нечеловеческая. Будинка внутренне сомлела, чувствуя себя тонким, готовым сломаться стебельком.

   — Да не обижу я тебя, — тепло защекотал голос Цветанки её щёку с ласковой хрипотцой.

   Они вместе принялись собирать рассыпанные яблоки в корзину, а потом Будинка показала, куда нести. Цветанка потрясённо глядела во все глаза на сечку, которая орудовала сама по себе.

   — Ого, а это что за невидимка тут трудится?

   — Это дом всё делает, — с некоторым превосходством постоянной жительницы над новенькой усмехнулась Будинка. — Он и стирает сам, и убирает, и готовит. Такие дома навии-зодчие строят.

   — Вот так чудеса в решете! — присвистнула Цветанка. — Удобно, должно быть, тут жить?

   — Ещё бы, — подтвердила Будинка, высыпая принесённые яблоки на большой стол.

   Так они и трудились: собирали яблоки и относили в хозяйственную пристройку, а дом их обрабатывал. Цветанка то и дело замирала с разинутым ртом, наблюдая за чудесным «невидимкой».

   — Пошли, чего встала? — легонько понукала её Будинка. — Взялась помогать, так помогай.

   — Пойдём, пойдём, — опомнившись, спохватывалась Цветанка. — Я просто привыкнуть никак не могу... Чудеса такие...

   — А ты что, чудес в жизни не видела? — усмехнулась Будинка. — У тебя же кудесница Светлана в друзьях, а она, поди, и не такое творит!

   — Да всякое видеть доводилось, — опять васильково-звериными чарами взгляда окутав Будинку, ответила Цветанка. — И чудесное, и страшное. Разное. Но домов таких удивительных не видала. Навии, говоришь, строят? Да, хитроумные они, чего только не выдумали! Однако, — добавила она задумчиво, — со всей своей хитроумностью войну всё-таки проиграли.

   — А почему проиграли? — спросила Будинка — просто так, чтобы не молчать.

   Они шли к яблоне, чтобы продолжить собирать урожай. Цветанка ступала мягко и бесшумно, и было в её походке что-то от плавной поступи хищного зверя.

   — Ты что ж, совсем никаких рассказов не слышала? — с усмешкой спросила она. — О той войне столько всего сложено — и былин, и песен, и в летописях написано.

   — Кое-что слышала, — слегка задетая, ответила Будинка. — Но всего знать невозможно.

   Послышался плач Кудри: он что-то не поделил с братом. Будинка встрепенулась и кинулась к детям. Выхватив Кудрю из ограждения, она принялась его качать и успокаивать, а Цветанка взяла себе Барнуту. Покачивая его, она приговаривала:

   — А знаешь, голубчик мой, почему навии проиграли? Потому что поставили всё на новое оружие из твёрдой хмари. Хмарь — это такая вещь... как бы тебе сказать? Её уж почти не осталось, после того как Калинов мост закрылся. Но для оборотней это великий помощник. По ней можно и как по ступенькам бегать, а человеку покажется, будто по воздуху... И удары ею наносить можно. Мы её видим как текучую сущность, которая радужным светом переливается, а людям она чёрной кажется. А если хмарь окунуть в холод междумирья, она станет твёрдой, и из неё можно ковать оружие. От удара таким оружием человек превращается в глыбу льда, а женщина-кошка гибнет, и ничто не может её спасти. Жрицы-кудесницы из Нави тёмной волшбой напустили густые чёрные тучи на солнце, чтоб глазам навиев-воинов было удобнее, потому что они к яркому свету Яви непривычны. А когда Калинов мост закрылся, тучи рассеялись... И клинки из твёрдой хмари растаяли, как сосульки. Да и глазам навиев стало больно. Не могли они днём, когда светло, воевать. Вот и победили их. Ты спросишь, откуда я всё это знаю? Так лет-то уже много мне. Я ту войну своими глазами видела. Но мы с Невзорой сторону навиев не приняли, хоть мы вроде и сородичи... Нам Светланку, будущую кудесницу, сберечь и вырастить надо было.

   — А кто это — Невзора? — осторожно спросила Будинка, ощущая зябкий холодок от рассказа Цветанки.

   Перед её глазами точно оживали картинки: чёрные тучи, ползущее по земле страшное тёмное войско, а ему навстречу — светлое войско дочерей Лалады в сверкающих доспехах.

   — Это ещё одна моя соплеменница, — ответила Цветанка, бережно прижимая к себе малыша и ласково вороша его кудряшки на макушке. — Сильная, мудрая. Телом — Марушин пёс, но душой — человек. Она Светлану своим молоком выкормила, потому что настоящая матушка нашей кудесницы померла в родах. Невзора теперь вожак стаи. Глава большого лесного семейства оборотней.

   Из окна высунулась госпожа Радимира.

   — Цветанка! Будинка! Идите к столу, обед готов!

   Малышей пришлось взять с собой: не оставлять же их под навесом одних. За обедом собралось всё семейство: госпожа Рамут с супругой Радимирой, Драгона, Минушь и Бенеда, а также Светлана. На столе главенствовал душистый яблочный пирог, а кроме него — пшённая каша с куриным мясом, луком и морковью, запечённая рыба. Госпожа Рамут мясного не ела, довольствовалась яблочным пирогом, а также блинчиками с творогом и кусочками обжаренного козьего сыра с ягодной подливкой. Радимира налегала на рыбу и кашу с курятиной, воздала должное и пирогу.

   — Хорош урожай яблок нынче, — сказала она. И обратилась к супруге: — Любушка моя, ты столько браги поставила, что мы все упьёмся твоей настоечкой!

   Обед прошёл по-семейному уютно. Светлана сидела красивая, как невеста — впрочем, она и была таковой, поскольку свадьба предстояла совсем скоро, в конце первого осеннего месяца.

   Вечером Будинке никак не удавалось угомонить детей: оба были сытыми и сухими, здоровыми, но Кудря хныкал. Барнута вроде начинал засыпать, но нытьё братца будило его, и он принимался недовольно кукситься и вторить ему. Будинка их уж и водицей из Тиши поила, и укачивала, и песенки пела — без толку. Окно комнаты было приоткрыто, и вдруг из сада донеслась песня:

   Ой, соловушка,

   Не буди ты на заре,

   Сладкой песенкой в сад не зови.

   Голос чудный твой

   Для меня меча острей -

   Сердце ранит он мне до крови.

   Светла реченька,

   А на дне - холодный ил,

   Чёлн играет с волной голубой.

   Возле речки той

   Ладо голову сложил,

   Разлучил нас навек смертный бой.

   Там, где кровушку

   Ладо родный мой пролил,

   Алым ягодкам нету числа.

   Белы косточки

   Чёрный ворон растащил,

   Верный меч мурава оплела.

   Сяду я в челнок,

   На тот берег приплыву

   И к траве-мураве припаду.

   Алых ягодок

   Полну пригоршню нарву,

   Изолью я слезою беду.

   Ой, соловушка,

   Нежных песен ты не пой,

   Не глумись над печальной вдовой.

   Полети-ка в сад

   Ты к счастливице той,

   Чей любимый вернулся домой.

   Голос казался знакомым до дрожи. Звучал он как будто негромко, но песня сама влетала на ночных крыльях в окно, щекоча душу печалью. Кудря, прислушиваясь, замолк, его братец тоже. Песня стихла, но малыши вскоре мирно засопели, будто и не было недавних прихотей и выкрутасов. Будинка, удивлённая столь сильным успокоительным воздействием песни, прошептала:

   — Домик, приглуши свет!

   Испускающие серебристо-лунное сияние стены начали тускнеть, вскоре осталось лишь совсем слабое мерцание по углам, не мешавшее спать. Будинка высунулась в окно, вдыхая ночную прохладу, и ждала, не раздастся ли снова песня... Пахло яблоком-падалицей, веяло холодком — предвестником скорой осени. Не зябко ли там певице, если она ещё в саду?

   Не утерпев, Будинка тихонько спустилась и вышла, кутая плечи в большой шерстяной платок. И впрямь осенью пахло — призраком, маячившим в туманной дали. Но любимые госпожой Рамут огурцы в парнике благоденствовали и плодоносили: там Лада установила подходящее для них тепло. Ещё пахло мятой, что росла у колодца, да поздними цветами.

   — Чего не спишь, Будинка?

   Та вздрогнула от неожиданности: перед ней, как из-под земли, появилась Цветанка. Во тьме её глаза мерцали желтоватыми огоньками. Будинка попятилась.

   — Не страшись, — тихо проговорила Цветанка. — С глазами ничего поделать не могу, ночью светятся.

   Звук её живого человеческого голоса ослаблял жутковатое впечатление. Не зверское завывание, не рык чудовища — обычный голос, чуть грустный.

   — Что ты, голубка? Поздно уж, спать пора. — Цветанка приблизилась, легонько обхватила Будинку за плечи. Та немного съёжилась.

   — Да детушек никак угомонить не могла, — пробормотала она. — А запела ты — и они успокоились.

   — Старая песня, — вздохнула Цветанка. — Она — боль моя давняя, любовь моя ушедшая.

   Они присели в беседке. Будинка не противилась обнимающей за плечи руке: тёплая сила в ней пробуждала тучи мурашек, но что-то щемяще-сладкое было в этой дрожи.

   — Расскажи ещё про войну, — попросила она.

   — Зачем, милая? Про войну — страшно. — Тёплый голос Цветанки щекотал ухо, и, если не смотреть на огоньки глаз, то вроде и не жутко. — Я лучше тебе сказку расскажу. Жила одна девочка по кличке Заяц... Почему Заяц? За ноги быстрые так прозвали. Жила она в городе Гудке с бабушкой Чернавой, слепой ведуньей, а о себе говорила в мужском роде — так далее и буду говорить: Заяц — он. И вот однажды Заяц с мальчишками-приятелями решил набрать яблок в купеческом саду... А в саду пела девочка... Девочка с глазами цвета самой тёмной вишни. Вот эту песню про соловушку и пела она. И Зайцу так захотелось эту девочку поцеловать, что он чуть не упал с яблони. Девочку звали Нежаной, она была купеческой дочкой. Не ровня нищему Зайцу. Встречались они тайком, Нежана Зайца грамоте учила и угощала вишней в меду. А потом они расстались... Нежану выдали замуж за знатного человека вдвое старше её. А Заяц стал оборотнем... Не спрашивай, как, иначе сказку и до утра не закончишь... И вот вернулся однажды зимой Заяц в Гудок — и услышал знакомую песню и знакомый голос. То пела Нежана. Она носила ребёнка от своего жестокого мужа, который бил её и душил, чтоб она не могла петь. Но она всё равно пела... И Заяц перемахнул через высокий забор и забрал Нежану с собой. Они стали жить в лесном домике... А потом у Нежаны начались роды... Она изошла кровью и умерла, но её маленькая дочурка осталась. Что делать Зайцу? Молока нет, как кормить дитя? Заяц уже отдал девочку в семью, где её стала бы кормить женщина, которая сама недавно родила. Но потом пришла женщина-оборотень по имени Невзора, и Заяц забрал дочку Нежаны назад. И Невзора выкормила её. Назвали дитя Светланой... Для Зайца она стала светом в окошке... Всем, что есть у него самогодорогого. Но сердце его так и осталось неприкаянным, нет у него дома и приюта, где оно могло бы согреться. Вот и сказочке конец... А кто слушал — молодец. — И губы Цветанки нежно, невесомо коснулись виска Будинки со вздохом. То ли в поцелуе, то ли — просто так.

   Острая, мертвящая печаль пронзила Будинку — то ли от услышанного, то ли от воспоминаний о собственной жизни, эхо которых всколыхнулось в её душе. Наверно, от невыносимой смеси всего этого она и заплакала. Объятия Цветанки стали крепче и нежнее.

   — Ну, ну... Знаю, что тебе тоже несладко пришлось, горлинка. Светлана рассказывала. Поплачь, если хочешь, отпусти всё, что было в прошлом. Но не плачь слишком долго, а то глазки покраснеют.

   Будинка всхлипывала, сотрясаясь всем телом. Её душу нестерпимо выкручивало от пронзительной боли, рыдания душили и саднили в горле. Легкое касание губ Цветанки на её лбу не прерывалось, руки крепко обнимали, не давали сердцу рассыпаться на осколки. Никогда прежде Будинка не знала таких сильных, тёплых и одновременно нежных рук. Они не причиняли боли, не угрожали расправой, их сила превышала людскую многократно, но была столь бережной, что даже самое хрупкое и измученное сердце оставалось невредимым.

   — Зайчик, — всхлипнула Будинка, поднимая руку и не решаясь дотронуться до лица Цветанки. — Это же ты в сказке, да?

   — Я, милая. Кто же ещё? — Губы Цветанки не улыбались, но грустная ласка мерцала в глазах.

   — Ты хороший, Зайчик... Ты прости меня, ладно? Прости, что твоих глаз испугалась... Я не боюсь...

   Цветанка сама прильнула щекой к замершей в нерешительности руке Будинки, глядя пристально, внимательно. Щека была гладкая, чуть прохладная.

   — Это прозвище мне больше не подходит... Я уже не заяц, а волк, — усмехнулась она, приподняв губу и показав внушительные клыки.

   — Ты меня и этим не напугаешь, — сквозь слёзы засмеялась Будинка.

   Цветанка не спешила. Её объятия были бережными, не давили и не пугали настойчивостью, женщине в них хотелось остаться самой, без принуждения. Будинка обняла её в ответ и склонила голову на плечо. Она была благодарна и за эту бережность, и за науку о том, какими на самом деле могут быть объятия — настоящие, нежные. Светлана её тоже обнимала, но то были скорее материнские объятия, а эти — другие, чувственные. Но они не переступали черту, за которую Будинка ещё боялась перейти. Они лишь показывали, как оно по-настоящему бывает.

7

   Драгона вышла из пещеры Восточного Ключа, что в Тихой Роще, с супругой на руках. Руки Светланы обнимали её, а глаза сияли тёплыми вишнёвыми чарами. Только что обвенчанные светом Лалады, они смеялись и целовались каждый миг.

   Рука Светланы отдёрнула пространство, как занавеску, и изумлённая Драгона шагнула следом за ней. Из осеннего дня они вступили в цветущую весну и очутились под белыми яблонями в чудесном саду.

   — Где это мы? — огляделась Драгона. — Что-то я не узнаю это место...

   — Это наш будущий сад, — улыбнулась Светлана.

   А под яблонями была готова постель из лепестков — целая куча, белоснежная, как сугроб. Медленно, с восхищением и вожделением Драгона освободила Светлану от одежды, сама тоже оставшись нагой, и они упали в душистый сугроб. Длинные пряди тёмных волос разметались, шелковистыми ручьями скользя между пальцами навьи.

   Горячим дыханием, влажной лаской рта она окутывала кожу Светланы, рисовала на ней узоры чувственной волшбы. Пальчик любимой выудил золотой завиток из воздуха, и тот, превратившись в шаловливую змейку, проник внутрь... Драгона ахнула, рассыпаясь на тысячи искорок.

   Самый сладкий вишнёвый мёд пила она с уст кудесницы, хмельной и крепкий. Не выпутаться было из плена пушистых ресниц, да она и не хотела от него освобождаться.

   Потом в саду настала ночь, и их окутал сон. Сплетённые в объятиях, они дышали друг другом.

   Возвращение из сказки пробудило Драгону зябким холодом тумана. Рядом в постели сонно дышала Светлана, за окном занимался рассвет, а в саду крепко пахло осенью. Полюбовавшись спящей супругой, Драгона накрыла нежным и невесомым поцелуем её губы, натянула одежду и вышла в сад с трубкой и кисетом с бакко.

   Им нужен свой дом, думала она, затягиваясь терпким тёплым дымом. Возможно, поменьше, чем матушкин. Соседний участок свободен, можно будет ходить в гости друг к другу, не пользуясь проходами. Кому заказать? Леглит? Да, она — лучшая, но и стоят её услуги немало, придётся раскошелиться. Щедрый свадебный подарок от Радимиры — увесистый сундучок золота. Кое-какие собственные сбережения у Драгоны тоже были, но их вряд ли хватило бы на жилище.

   Слегка продрогнув в беседке, Драгона вернулась в дом. Матушка была уже давно на работе — преподавала, должно быть, как обычно, в первой половине дня. А у Драгоны по случаю бракосочетания — выходной.

   Малко полностью поправился, крепёжное устройство в спине вело себя хорошо, волшба оздоравливала тело. Государыня Огнеслава осталась довольна. Бенеда выполнила ещё две такие же операции: мальчику двенадцати лет и шестнадцатилетней девушке. Мать Малко тоже выздоровела, её рука снова работала, как прежде.

   Цветанки тоже не было дома. Ища себе занятие, бывшая воровка однажды увидела, как кошки-каменщицы возводят дом, и её восхитило, как под их руками грубые камни неправильных очертаний превращаются в безупречно гладкие каменные блоки. Без всяких приспособлений мастерицы поднимали тяжеленные глыбы — просто одной подъёмной силой своих рук. Ну, на то она и сила Огуни, чтобы творить такие чудеса.

   — Сестрицы, а меня научите? — подошла к ним Цветанка.

   Кошки глянули на неё с сомнением. Мелковата ученица, да и никого из волков-оборотней ещё никто не принимал в лоно Огуни.

   — Сестрицы, я сильная, — уговаривала Цветанка. — Мне очень надобно овладеть ремеслом! Есть одна хорошая девушка, на которой я... В общем, это ещё пока не скоро, а пока мне надо встать на ноги, чтоб семью кормить. То есть, будущую.

   Крепость Цветанки проверили борьбой и поднятием тяжестей. Кряхтя, она подняла один очень крупный камень и отшвырнула его на шестьдесят шагов. Кошка зрелых лет по имени Мглица с усмешкой спросила:

   — А чего в каменщицы-то податься решила? Есть же много других занятий.

   — Дело основательное, — ответила Цветанка. — Работа настоящая, уважаемая. Я и в оружейницы подалась бы, коли бы взяли, да что-то постеснялась в кузню сунуться. Там такие кудесницы работают! Где уж мне...

   — Думаешь, каменное строительство проще? — хмыкнула Мглица. — И кузнечным делом, и каменотёсным Огунь ведает. Впрочем, ладно. Вижу, маленькая ты, да удаленькая... Открою тебе одну вещь, сестрица: от размеров самой мастерицы её сила не зависит. А зависит она от того, насколько труженица может силой Огуни наполниться, сколько земного огня в себя принять. Ведь всё, что мы делаем, мы не силой своих рук выполняем, это сила Огуни творит. Годков-то тебе сколь?

   Цветанка сказала, что родилась ещё до войны с Навью.

   — В зрелом возрасте в ученицы поступить хочешь, — проговорила кошка. — Обычно учатся смолоду... Но знаешь, было бы желание, а учиться никогда не поздно. В какой срок сможешь ремеслом овладеть, то будет только от тебя зависеть. У всех по-разному. Кузнечному делу, вон, до четверти века учатся. У нас поменьше, но тоже долго. Впрочем, кормиться сможешь, даже будучи подмастерьем. Конечно, доход у ученицы невелик, но голодной не останешься. Что там у тебя за девушка-то? Зазнобушка, что ль? — полюбопытствовала Мглица с усмешкой.

   — Вроде того, — уклончиво ответила Цветанка.

   — Ну, зазноба может и передумать сто раз, а вот ежели бы невеста была, то оно как-то надёжнее, — задумчиво промолвила женщина-кошка.

   — Как бы там ни было, ремесло мне всё равно нужно, — решительно сказала Цветанка.

   — А прежде чем занималась? — спросила Мглица.

   — Да так... Всяким-разным, — смутилась Цветанка. О том, что была воровкой, сказать постеснялась. — Но теперь хочу настоящей работой заняться. И, робко показывая на гладкую, сверкающую на солнце голову мастерицы, спросила: — А такую... гм, причёску носить... обязательно?

   — Обязательно, без этого никак, — был ответ. — Разве ты видела каменщиц или оружейниц без неё? Косица на темени — это связь наша с Огунью. Пока у тебя волосы невеликой длины, но это ничего, за год отрастёт коса до пояса, ежели станешь почаще водицей из Тиши ополаскивать. Ну что, идёшь в ученицы?

   Цветанка сглотнула и кивнула. Мглица достала бритву, и вскоре у Цветанки остался на темени один нелепый короткий пучок, который пока даже в косу заплести было невозможно. Но самое жуткое ей ещё предстояло. Мглица высекла из пальцев огонь, сожгла кусок дерева, а тлеющий уголёк поднесла к губам Цветанки, держа его голыми пальцами.

   — Надобно это проглотить, это и есть сила Огуни!

   Жаром от уголька дышало, как от целого кузнечного горна. Цветанка зажмурилась... Обжигающая боль пронзила её. «Конец», — подумалось ей. Но... Губы, пищевод и желудок горели огнём, только вот никаких ожогов не было! У Цветанки вырвалась нервная икота, и из её рта пыхнула струйка пламени.

   — Прими, Огунь, в своё лоно новую дочь! — сказала мастерица.

   Вдруг повеяло могучим жаром, хотя поблизости ничего не горело. У Цветанки даже кожу на лице стянуло, а ноги точно на раскалённой сковородке стояли.

   — Это ты дыхание Огуни чувствуешь, сестрица, — объяснила и успокоила Мглица. — Ну, поцелуй каменную твердыню и поклянись ей в верности!

   Цветанке надлежало прильнуть губами к земле, что она и сделала. Та ответила так жгуче, словно Цветанка голову в печь засунула.

   — Ну, приступай к учёбе, — прогудел над нею голос мастерицы.

   Домой Цветанка вернулась поздно вечером, вся покрытая пылью: в первый же день ей пришлось приступить к работе, пробуя свои новые силы. Пока по мелочам, помогая опытным мастерицам, но сила Огуни определённо внутри прижилась и жарко текла в жилах. Будинка, увидев новую причёску Цветанки, ахнула:

   — Цветик, ты чего это? А куда твои волосы девались?

   Та вкратце рассказала, в чём дело, смущённо улыбаясь. Она сама от себя не ожидала такой решительности, просто увидела работу каменщиц, пришла в восторг и подумала: «Вот бы и мне так уметь!» А что? Дело хорошее, полезное. Непростое, многому предстоит научиться, но это пока с непривычки трудновато. А в выборе занятия Цветанка на мелочи решила не размениваться — взялась прямо сразу вот так, по-взрослому. Аж сама себя зауважала! Да и Будинка убедится в серьёзности её намерений и поймёт, что Цветанка на что-то действительно пригодна. В самом деле, хватит дурака валять. Сразу было ясно, что в Белых горах жить по-старому уже не получится, придётся что-то менять... Вот Цветанка и приступила к изменениям.

   Выйдя в сад подышать перед сном свежим и зябким осенним воздухом, Цветанка бродила по дорожкам. Под ногами шуршали опавшие листья, голове было непривычно зябко — даже пришлось шапку надеть.

   — Цветик...

   Кутаясь поверх кафтанчика ещё и в тёплый платок, к ней шла Будинка — медленно, не сводя с Цветанки больших светлых глаз. Остановилась, а сама всё смотрела — ласково, неотрывно.

   — Что, голубка? — чуть улыбнулась Цветанка, завладевая её руками и сжимая в своих.

   Ресницы Будинки дрогнули, губы приоткрылись в улыбке.

   — Цветик, ты правда... Всё это для меня? Чтоб нам... вместе быть?

   В прищуре ресниц Цветанки мерцала ласковая усмешка.

   — А ты согласна? — Её руки легли на стан Будинки, обвили крепким кольцом объятий.

   Та порывисто обвила её шею, прижалась всем телом.

   — Согласна, Зайчик... Я твоя...

   Губы Цветанки обдавали жарким дыханием её лицо, щекотали щёки, брови, кружились около рта. Дразнили, смеялись, а потом накрыли поцелуем. Будинка сладко замерла, утопая в нежности.

   — Годик придётся подождать, милая, — шепнула Цветанка, щекоча её нос своим. — До следующей осени. Пообвыкнусь с работой, покрепче на ноги встану — тогда и о свадьбе можно будет думать. Подождёшь?

   — Подожду, Зайчик... У тебя всё получится, я знаю.

<p>

*</p>

   И снова осенняя пора вспыхнула рябиновым огнём, зашептала листопадами. Лиственный ковёр мягко приглушал шаги воительницы, обутой в высокие сапоги с пластинками брони и облачённой в чешуйчатую кольчугу и чёрный плащ. Её глаза цвета северного сияния смотрели зорко и пронзительно на двух играющих под яблонями и смеющихся маленьких мальчиков лет полутора. Цветанка, подхватив обоих под мышки, принялась их кружить, а те звонко хохотали. Длинная золотистая косица с бирюзовым накосником взметнулась, когда её обладательница, одетая в чёрный белогорский кафтан, принялась вертеться на месте. Это была единственная прядь волос на её гладком черепе.

   Увидев гостью, Цветанка поставила мальчиков и обнажила клыки в улыбке.

   — Серебрица! Здравствуй!

   Воительница с усмешкой приблизилась. Малыши, испугавшись грозной незнакомки, бросились в объятия матери, которая сидела в беседке и, украшая вышивкой рукав рубашки, с удовольствием наблюдала за их с Цветанкой весельем. Погода для середины второго осеннего месяца стояла весьма тёплая и солнечная, долго нынче баловало бабье лето Белогорскую землю.

   Поступь Цветанки тоже отличалась мягкостью. Её чёрные сапоги с кисточками на голенищах ступали по листьям почти по-кошачьи — с той лишь оговоркой, что она была волком.

   — Ну, здравствуй, — ответила ей с клыкастой улыбкой гостья. И, намекая на причёску Цветанки, скользнула ладонью по своей голове. — А тебе идёт!

   Цветанка хмыкнула.

   — Гляди, чего умею, — сказала она и щёлкнула пальцами.

   От щелчка вспыхнуло небольшое пламя. Оно задорно плясало на пальцах Цветанки, не обжигая их, а та выпустила его, точно рыжую пташку, и поймала другой рукой.

   — О как! — воскликнула Серебрица, с уважением покачала головой. — Недурно! Ты что ж, в оружейницы подалась?

   — Нет, сила Огуни даёт мне власть над каменной твердью. Каменотёсным делом занимаюсь. Пока ещё в ученицах, но уже кое-что умею.

   — Вижу, успехи делаешь... Мне отрадно это слышать. А там кто? — И Серебрица устремила пристально-зоркий взгляд на мать с двумя мальчиками.

   — Будинка, жена моя, — ответила Цветанка.

   — Жаль, не удалось мне на вашей свадьбе погулять, — с сожалением проговорила Серебрица. — Служба... На побывку только сейчас отпустили.

   — Да понимаю, сестрица, как не понять, — отозвалась Цветанка.

   А к ним уже спешила Светлана, сияя радостной улыбкой — в белой головной накидке, шапочке с околышем из беличьего меха и расшитом летнике. На участке по соседству с домом Рамут минувшим летом завершилось строительство их с Драгоной жилища, и они уже перебрались туда. Строила дом навья-зодчий Леглит.

   — Моя ж ты радость! — с искренним теплом воскликнула Серебрица, раскрывая объятия.

   Светлана в них с разбегу влетела, и гостья закружила её, оторвав от земли.

   — Ну, как дела твои? — пытливо глядя ей в лицо, спросила кудесница.

   — У меня всё благополучно, голубка, — улыбнулась та.

   А Цветанка промолвила, обнимая за плечи обеих:

   — Да... Вот и распалась наша троица на летучем ковре. Мы со Светланой остепенились, а у тебя как дела сердечные? Или из-за службы некогда?

   Серебрица опустила глаза, в них что-то мелькнуло — что-то вроде задумчивой нежности.

   — Есть одна хорошая девушка в Зимграде, — сказала она. — Зовут Ягодкой... Встретила я её, когда в Зимград с донесением к князю ходила. Меня частенько с письмами отправляют, я ж через проходы хожу — одна нога здесь, другая там... Но пока ещё рано о чём-то говорить. Мне, прежде чем семьёй обзавестись, нужно пять лет отслужить. Так по уговору. Ещё три с половиной осталось.

   Светлана пронзила её многозначительным взором.

   — Знала я одну Ягодку, — проговорила она. — Лечить доводилось.

   — Она и есть, — кивнула Серебрица. — Она мне о тебе рассказывала — о том, как ты её душу из тьмы на свет вернула.

   Вечером, когда вернулась домой Рамут, жарко запылал огонь. На столике перед камином стоял кувшинчик домашней настойки в окружении хрустальных чарок, на закуску — тонко нарезанный сыр. Совсем как в старые добрые времена в доме у тётушки Бенеды.

   И, как когда-то Северга, Серебрица вытянула ноги к огню, и пламя плясало в её глазах. Рамут наполнила чарки рубиновым напитком, настоянным на лесных ягодах, и все трое — она сама, гостья и Цветанка — подняли их. В этот миг к ним присоединилась вернувшаяся со службы Радимира, и Рамут налила чарку и ей.

   — За встречу троицы на летучем ковре, — с улыбкой провозгласила навья-целительница. — И пусть ещё будет много таких встреч.

<p>

*</p>

   Двое встретились в осеннем вечернем сумраке городского сада в Зимграде: навья-воительница в чёрном плаще и девушка в длинном тёмном кафтанчике, в шапочке, с косой ниже пояса. При улыбке на щеках круглолицей красавицы проступили милые ямочки, и во взгляде навьи замерцала задумчивая нежность.

   — Еле из дома улизнула, — сообщила девушка. — Родители боятся меня вечером отпускать...

   — Со мной тебе нечего бояться, — проговорила её спутница. — Соскучилась я по тебе, Ягодка...

   Девушка смущённо потупилась, но видно было, что ей приятны эти слова и очарованный, пристально-нежный взор воительницы. Та завладела её руками и защекотала поцелуями суставы её мягких пухленьких пальцев.

   — Ну, так что же ты надумала, ненаглядная моя? — спросила навья. — Будешь три с половиной года ждать?

   — А ты тогда совсем со службы уйдёшь? — спросила Ягодка, глядя выжидательно, серьёзно.

   — Посмотрим. Служба ратная — это ведь ремесло моё, работа. Тем и кормлюсь... Может, в более спокойное место переведусь.

   Ягодка, спрятав взгляд в пушистой тени ресниц, помолчала, потом вскинула на навью глаза и сказала:

   — Буду, слово даю. Дождусь тебя, зеленоглазая моя...

   — Моё ж ты золотце родное, — мурлыкнула воительница нежно, и её губы потянулись за поцелуем.

   Ягодка, воровато оглядевшись — не видит ли кто? — убедилась, что за ними не подсматривают, и подставила свой пухленький ротик. Её руки обвили плечи навьи.

   — А у меня подарочек для тебя, — улыбнулась зеленоглазая воительница.

   На палец девушки скользнул перстень с изумрудом. Она ахнула:

   — Белогорское колечко?!

   — Оно самое, — ласково проговорила навья. И, посерьёзнев, спросила: — Что твои родители думают?

   Ягодка вздохнула.

   — Они готовы уже хоть кому-то меня отдать... Я ж хворала. Хоть и выздоровела, а всё равно сваты наш дом стороной обходят.

   — Значит, для твоих матушки и батюшки я — «хоть кто-то»? — хмыкнула женщина-оборотень. — А для тебя?

   Ягодка нежно рисовала пальчиком завитки на её плече, покрытом чёрной тканью плаща.

   — Серебрица, не серчай... Разве бы я пришла сегодня к тебе на встречу, ежели бы ты мне была не люба?

   И, засверкав лукаво-нежными искорками в глазах, она порывисто чмокнула навью в щёку. Но одним таким поцелуем она не отделалась: Серебрица желала её губ, и она их снова добилась.

   Каменные статуи, стоявшие вдоль усыпанной опавшими листьями дорожки, испускали лунный свет и служили в тёмное время фонарями. Вдоль них они и пошли неторопливо, держась за руки.

   — Ты надолго в отпуск, Серебрица?

   — На десять дней. Пять дней у госпожи Рамут прогостила, пять для тебя оставила, моя горлинка... Придёшь завтра снова?

   — Приду... Только давай лучше днём, ладно? А то вечером матушка не пустит, ругаться станет...

   — Чего ж ей ругаться? Ты же не к кому-то там, а к наречённой избраннице на свидание пойдёшь... Хорошо, как скажешь, ладушка, днём так днём. Я в любое время рада тебя видеть, звёздочка ясная моя. Ты не озябла?

   — Нет, мне тепло с тобой...

   — М-м, ягодка моя сладкая!

   Девушка ахнула, пойманная в крепкие объятия. Она шутливо уклонялась от поцелуев, отворачивая лицо с милыми ямочками на щеках, но Серебрица поймала её губы. Потом пальчики Ягодки гладили её щёки, скользили вдоль шрамов, а навья смотрела на девушку с дымкой грустной нежности в глазах.

   Ягодка встретила эту необычную воительницу случайно, когда пошла на торг купить пряников. От выбора глаза разбегались: и медовые, и с мятой, и с пряностями восточными, и с добавлением молотых сушёных ягод... Она выбрала с мятой и ягодами, но когда настала пора расплачиваться, оказалось, что кошелёк срезали в толпе... Ягодка даже расплакалась, но вдруг услышала:

   «Не плачь, девица. Бери пряники».

   И рука в перчатке со стальными чешуйками припечатала к прилавку монету. Прижав к груди свёрток с лакомством, Ягодка пробормотала слова благодарности. А зеленоглазая воительница усмехнулась:

   «Позволь тебя проводить, голубушка. А то у тебя ещё и пряники украдут».

   Ягодка, охваченная робостью, замотала головой и кинулась прочь. Но убежала недалеко: мчалась она не разбирая дороги — вот и врезалась с разбегу в широченную спину какого-то дюжего детины. Детина в это время уплетал только что купленную сметану, а от толчка влетевшей в него Ягодки миска вылетела у него из рук, сметана белой лужицей расплескалась по земле. Здоровяк заорал на девушку, а та обмерла и стояла со слезами на глазах, думая, что тот сейчас её прибьёт. Но детина смягчился и вместо разлитой сметаны согласился на пряники. Он забрал у Ягодки весь сверток.

   «Эй, обжора, не жадничай!» — снова раздался уже знакомый голос, и зеленоглазая воительница, выхватив свёрток у оторопевшего от неожиданности великана, вынула из него пару пряников и вручила ему:

   «Хватит с тебя».

   Остальное она вернула Ягодке.

   «Пойдём, милая, — сказала она ласково. — Больше не торопись так сильно, а то ещё упадёшь».

   Громила был явно недоволен таким дележом и набросился на воительницу с кулаками, но та выхватила меч и приставила остриё к его животу.

   «Не нарывайся, приятель. Топай отсюда».

   Тот связываться с вооружённой навьей не рискнул и, ругаясь сквозь зубы, отступился. А та, оберегая девушку в рыночной толпе, пошла рядом с ней.

   «Куда ж ты побежала? — спросила она с усмешкой. — Разве я такая страшная?»

   Ягодка не знала, что сказать. Она ещё ни у кого не видела таких удивительных глаз — невообразимого, ядовито-зелёного цвета, пристально-пронизывающих и вместе с тем ласковых, с тенью грусти. Эту грусть она разглядела чуть позднее, уже в городском саду, когда они сидели на лавочке и жевали пряники. Ягодка — с сушёной клюквой, а её новая знакомая — мятный.

   «Сладкоежка ты моя, — сквозь ласковый улыбчивый прищур проговорила навья. — Щёчки у тебя какие... с ямочками. Ты сама — как пряник сладкий!»

   Внутри у Ягодки от этих слов поднималось что-то жаркое, новое, волнующе ёкало и горело. Она пыталась заесть это пряником, но только подбрасывала топлива в этот огонь. А навья не сводила с неё своих светло-изумрудных с ядовитым оттенком глаз, чем совсем смутила девушку.

   «Как зовут тебя, милая?» — спросила она.

   «Ягодкой...»

   Навья улыбнулась и тихо, медленно и чувственно повторила это имя, словно бы пробуя на вкус и смакуя ощущения на языке от него:

   «Ягодка... Сладко звучит, совсем как пряник... А меня Гердрейд зовут, но можно и Серебрицей — так проще и привычнее для твоего языка. Значит, ты любишь пряники?»

   Ягодка робко кивнула. Серебрица не выглядела мощной — скорее, гибкой и изящной, но в ней чувствовалась нечеловеческая сила. Впрочем, из-за доспехов она казалась несколько крупнее, чем была на самом деле.

   «А ещё что ты любишь?»

   «Не знаю», — смутилась Ягодка.

   Серебрица засмеялась, белыми зубами отщипнула от пряника кусочек.

   «Знаешь-знаешь, просто растерялась... Не страшись меня, я не причиню тебе вреда. Какие цветы тебе нравятся?»

   «Те, что весной цветут... Ландыши, подснежники...»

   «А почему?»

   «Они чистые... и чистотой пахнут».

   «А ягоды какие?»

   «Любые... Хотя землянику, пожалуй, больше всего люблю».

   «Ну, ещё бы... С таким-то ягодным именем!»

   Так они говорили обо всём подряд, Ягодка съела три пряника, а Серебрица — два. Девушка предложила ей ещё, но та с улыбкой отказалась:

   «Кушай сама, они твои, не хочу тебя объедать».

   «Но ведь ты же их купила», — сказала Ягодка.

   «Для тебя», — улыбнулась Серебрица.

   Потом они прогулялись и посмотрели выступление скоморохов, покачались на больших качелях, установленных в городском саду для народного развлечения. Свёрток с пряниками чуть не улетел.

   «Держи! — засмеялась Серебрица. — А то растеряешь».

   На площадке посреди сада шло состязание силачей. Изумлённо глядя, как огромный богатырь, сцепив зубы и рыча, поднимает здоровенный камень, Ягодка прошептала:

   «А ты могла бы такого победить? — И, вспомнив столкновение с любителем сметаны, уточнила: — Без оружия».

   «Человеку оборотня не одолеть, голубка, — усмехнулась Серебрица. — Это я не из бахвальства говорю, это правда».

   В другом месте народ плясал под игру музыкантов, присоединиться мог всякий желающий. Но когда какой-то парень начал явно подбивать клинья, пытаясь в пляске пощупать Ягодку за соблазнительные места, на девушку накатила волна жгучей ярости. Залепив парню пощёчину и отпихнув его, она побежала прочь...

   И угодила прямо в объятия Серебрицы. Из её сильных рук было не вырваться, но Ягодке почему-то и не хотелось. Она обмякла на груди навьи.

   «Тихо, тихо, — приговаривала та успокоительно. — Пойдём отсюда, если тебе не нравится. Найдём местечко поспокойнее».

   Они посидели у реки Грязицы, кидая камушки. Серебрица запускала блинчики, да так ловко, что они несколько раз отскакивали от воды, прежде чем потонуть. Ягодка попыталась научиться, но у неё не получалось.

   «Ладно, в следующий раз ещё попробуем, — сказала Серебрица. — А мне пора, голубка. Служба. Как тебя найти, где ты живёшь?»

   Ягодка, ощутив лёгкую грусть от надвигающегося прощания, объяснила.

   «Хорошо, поняла. Когда в следующий раз буду в Зимграде, загляну и кину записочку, там условимся, как встретиться», — пообещала навья.

   Их встречи были нечастыми: навья бывала в Зимграде только по делам службы и всегда недолго. С ней было легко и спокойно, надёжно и совсем не страшно. Шрамы придавали её красивому лицу суровость, но стоило ей улыбнуться во весь свой великолепный набор крепких зубов, и в груди у девушки что-то ёкало. Оказалось, она тоже знала кудесницу Светлану и долгое время с ней путешествовала. Это успокаивало и располагало к ней. Сама Светлана доверяла Серебрице, а значит, и у Ягодки не было причин её опасаться.

   Потом кто-то из знакомых увидел их в городском саду и доложил матушке. Матушка расплакалась, раскричалась:

   «И так уж нет надежды тебя замуж выдать, так ещё и непонятно с кем гуляешь! Давай, доченька, давай, губи свою жизнь!»

   При следующей встрече заплаканная Ягодка рассказала Серебрице о невесёлом положении своих дел. Серебрица стала серьёзной и сосредоточенной, а потом её глаза наполнились нежностью.

   «Не печалься, — сказала она с тёплой решимостью в голосе. — Пусть твои родители сегодня вечером ждут меня в гости».

   «Что ещё за гости?! — всплеснула руками матушка, когда Ягодка передала ей это. — Это тот воин, с которым ты гуляешь?»

   «Её зовут Серебрица, — ответила девушка. — Да, она воительница».

   О том, что грядущая гостья — оборотень, Ягодка не сказала, поэтому, когда та пришла вечером к ним в дом, родители как-то притихли — то ли испуганно, то ли насторожённо.

   «Уважаемые матушка и батюшка, за честь своей дочки не волнуйтесь, — сказала Серебрица. — У меня никогда не было цели её запятнать. Полюбилась мне ваша Ягодка. И, если вы согласитесь, я готова взять её в жёны. Понимаю, вам это непривычно, но ведь берут же женщины-кошки в жёны девушек? Ну и тут что-то вроде того... Подумайте, не стану вас торопить. И ты, милая Ягодка, тоже подумай». — И Серебрица, поклонившись ошарашенным родителям и ласково сжав на прощание пальцы девушки, ушла.

   Её не было долго, Ягодка уже затосковала и забеспокоилась. Что ж это такое? Бросила такие слова — и пропала. Забыла, полюбила другую? А может, с Серебрицей что-то случилось? Ведь она как-никак воин... Мало ли... Ныло девичье сердце, тревожилось.

   Девушка перетирала с мёдом купленную на торге клюкву для хранения в зиму, когда в окно что-то стукнуло. Камушек? Матушка была в другой комнате и не слышала. Ягодка выглянула — никого. Озадаченная, она вышла на крыльцо, и тут через забор упала привязанная к камню записочка.

   «Ягодка, приходи вечером в сад. Серебрица».

   «Объявилась! Живая!» — забилось, возликовало сердце. Батюшка был ещё занят в стеклодувной мастерской, а матушка утомилась, прилегла и задремала. Ягодка выскользнула из дома в зябкую прохладу осеннего вечера. Темнело уже рано, но зимградские здания излучали холодный белый свет.

   Ягодка бегала по городскому саду, искала... Запыхалась. Может, разминулись? И вдруг...

   «Горлинка...»

   Ягодка резко обернулась на тихий, ласковый зов и увидела Серебрицу. Та смотрела пристально, нежно — так, как она одна умела. Не могла она забыть Ягодку, не могла полюбить другую: когда забывают, не смотрят так.

   «Прости, радость моя, что долго не было меня. Служба не пускала к тебе».

   И вот — они шли вдвоём мимо светящихся статуй, и не было никаких сомнений в том, что свадьбе — быть. На пальце Ягодки сверкало белогорское кольцо.

   Придя после свидания домой, она наткнулась на обеспокоенную матушку. Вернувшийся с работы отец тоже не ложился спать, ждал.

   «Ты где пропадала?» — накинулась матушка.

   В ответ Ягодка лишь с улыбкой показала перстень.

   «Матушка, батюшка, я стану женой Серебрицы. Это решено».

   За три с половиной года многое случится. Через год на южные рубежи Воронецкого княжества нападёт предводитель кочевников Теймирхан с огромным войском — с целью поработить эту землю и обложить тяжкой данью, и Серебрица в рядах пограничных полков примет на себя первый удар многочисленной и хорошо обученной рати. Потом на помощь Воронецкому княжеству придут Белые горы, и борьба с Теймирханом затянется на целый год. Настойчив полководец, настырен, надеется, что белогорских воительниц победит рано или поздно. Он родился уже после войны с Навью, слышал о дочерях Лалады, но считал слухи об их воинском искусстве преувеличенными. Но ему придётся столкнуться с силой белогорского оружия и отступить.

   А потом он соберёт силы для нового удара. Не может быть, чтобы Теймирхан проиграл! И опять станет сражаться Серебрица, а врачи развернут сотни полевых лечебниц — шатров, в которых будут спасать раненых воинов. Многих они исцелят и вернут в строй. Среди отважных целителей будет и Рамут, а также её дочери. Светлане тоже придётся поволноваться за свою супругу Драгону.

   Однажды на стол к Рамут попадёт страшно переломанный воин — после удара камнемётом. Почти ни одной целой кости не найдёт она в его теле... Нутро — разорванное, кровоточащее. А потом, приглядевшись, узнает Серебрицу.

   «Ягодка...» — на миг придя в себя, прошепчет та. Человек на её месте уже давно умер бы от таких повреждений, но навии живучи.

   Рамут, позвав на помощь дочерей, остановит внутреннее кровотечение и соберёт изломанную ратницу по кусочкам, чтоб та смогла вернуться к своей невесте Ягодке. Уже через седмицу Серебрица снова пойдёт в бой.

   Настанет день, когда войско Теймирхана дрогнет и побежит, бросая оружие. Это будет решающая для исхода всей войны битва, и кочевники её проиграют. А небольшой отряд отважных кошек отправится разыскивать самого полководца. Но не только кошки будут в том отряде.

   В шатёр княгини Огнеславы шагнёт усталая, покрытая кровью с головы до ног воительница в навьем облачении и шлеме в виде устрашающего звериного черепа. Она опустит к ногам белогорской правительницы окровавленный мешок. Открыв его, Огнеслава и её военные советницы увидят голову Теймирхана, а усталая воительница опустится на колено.

   «Это подарок тебе, государыня», — скажет она и упадёт без чувств.

   За чужой кровью трудно будет заметить её собственную, наспех перевязанная рана на бедре откроется, и храбрая ратница вновь попадёт в руки врачей. Кошки, бывшие в том отряде, подтвердят, что голову полководцу срубила именно Серебрица. Огнеслава распорядится выдать ей крупную награду золотом.

   За войной настанет мир, и увенчанная славой Серебрица уже открыто, не прячась, постучит в ворота дома Ягодки. Та выбежит и заплачет от радости, повиснет на шее, прильнёт всем телом — прямо на глазах у матушки. Против такой прославленной воительницы, собственноручно убившей самого Теймирхана, родители Ягодки уже ни слова сказать не смогут. Теперь Серебрица — уже не «хоть кто-то», и получается, что отдать за неё дочь — честь для них.

   Нет, в отставку Серебрица не выйдет, но перейдёт служить в зимградскую дружину самого князя воронецкого и построит себе дом, в который и войдёт Ягодка молодой супругой.

   Впрочем, всё это будет потом. А пока Ягодка сладко грезила в своей постели, любуясь в сумраке перстнем у себя на пальце — подарком Серебрицы в знак их обручения.

<p>

*</p>

   Будущий сад, который увидела Драгона в их со Светланой первую брачную ночь, стал настоящим: цвели яблони, роняя белые кружочки лепестков, а в резной деревянной беседке сидела кудесница с волшебной вышивкой. До дома Рамут было рукой подать, даже проходом пользоваться не нужно, чтоб туда попасть — только пройти по дорожке между густыми вишнёвыми зарослями.

   Отложив работу, Светлана вернулась в дом и поднялась в свою светёлку. Там она открыла сундучок и вынула хрустальный кувшинчик, в котором, погружённые в воду из Тиши, плавали светящиеся шарики. Улыбаясь, волшебница любовалась ими.

   Чуть позднее вернулась Драгона.

   — Радость моя! Я дома! — громко позвала она. — Ты где?

   — Слышу тебя, лада, — отозвалась Светлана, спускаясь ей навстречу. — Обед готов, пойдём за стол!

   После обеда Светлана повела супругу в светёлку, где на столике для рукоделия стоял кувшинчик с плавающими в воде сгустками света.

   — Ладушка, над этим чудом я работала последние несколько лет, — за руку подводя навью к столику, сказала волшебница. — Мне помогла в его создании моя сестра по волшбе, знаменитая Берёзка. В этих сгустках света сосредоточена сила, приводящая в этот мир новую жизнь. Каждый светящийся шарик — это дитя, ему нужно только впитать в себя силу своих родителей. Взять мою силу и твою... И это будет наше общее дитя — как если бы ты была, к примеру, женщиной-кошкой. Здесь двенадцать будущих детей... Одного я пообещала дать моей помощнице Берёзке: она хочет, чтобы у них с супругой Гледлид был общий ребёнок. Второго — Цветанке с Будинкой, третьего — Серебрице с Ягодкой. Впрочем, им можно и парочку... Ну и нам с тобой парочку. Ну а оставшиеся шесть... Посмотрим. — Светлана, глядя в ошалелые от радостного изумления глаза супруги, засмеялась. Потом, глядя на Драгону серьёзно и ласково, спросила: — Ты хочешь?

   Навья заключила любимую кудесницу в объятия, прильнула щекой к щеке.

   — Ты ещё спрашиваешь, счастье моё! А как... — Она устремила жадный, нетерпеливый взгляд на сосуд с будущими детьми. — А как это работает?

   Светлана поманила пальцем, и из сосуда вылетел один шарик света.

   — Здравствуй, дитятко моё, — сказала она ласково. — Ну что, пойдём к матушке в животик?

   Не успела Драгона сказать слово, как сгусток влетел ей в живот — щекотно и горячо. Спустя несколько мгновений он вылетел.

   — Твою силу он взял, — объяснила Светлана. — А теперь мою!

   И шарик нырнул в неё. Кудесница затрепетала ресницами, улыбаясь. И вдруг зашаталась. Обеспокоенная Драгона подхватила её на руки и опустила на постель. С тревогой склонившись над супругой, она испуганно и нежно звала:

   — Светлана! Милая! Что с тобой? Ты меня слышишь?

   — Слышу. — Ресницы волшебницы дрогнули, между ними проступил, блестя, чуть туманный и ласковый взгляд. — Всё хорошо, ладушка, не волнуйся. Просто наша кроха захотела остаться во мне. Может быть, следующая выберет тебя, посмотрим...

   Драгона, дрожа от волнения, уставилась на ещё совсем плоский живот супруги. Неужели там уже зародилась жизнь? Их общее дитя, взявшее черты от обеих родительниц? Её ладонь опустилась и легла на чрево Светланы, а сверху её накрыла тёплая ладошка волшебницы.

   — Наше дитя уже с нами.

<p>

*</p>

   Последний зимний месяц сечень принёс не только метели и морозы, но и радостное волнение и ожидание.

   У дверей родильного отделения зимградской больницы (она считалась одной из лучших)собрались четверо: Драгона, Гледлид, Цветанка и Серебрица. Навья Гледлид кусала и грызла кончик своей рыжей косы, а потом, зажав её в зубах и заложив руки за спину, принялась расхаживать из стороны в сторону. Она была несколько похожа на снежного барса, таскающего в зубах свой хвост.

   Драгону от ведения родов у собственной супруги мягко, но решительно отстранила сестрица Минушь: от волнения за любимую и ребёнка та могла допустить ошибку. Роженицы не кричали, находясь в обезболивании, и появление на свет детей проходило в тревожной тишине. Какие-то звуки из родильной комнаты, впрочем, доносились — голоса врачей, звук шагов.

   Цветанка держалась гораздо спокойнее. С ней были подросшие близнецы Кудря и Барнута, которых было не с кем оставить дома. Кудря носился по коридору, и Цветанке приходилось его ловить. Роды — дело не всегда быстрое, как известно... Потом Кудря захотел есть, и Цветанка дала ему предусмотрительно взятый с собой пирожок. Более спокойный Барнута, глядя на брата, тоже запросил пирожка. Цветанка напоила мальчиков подслащённой мёдом водой.

   — Нет, я этого не вынесу! — воскликнула Гледлид, воздев руки. — Сколько ещё?!

   Из-за пазухи она достала фляжку и что-то отхлебнула, поморщилась и крякнула, потом уселась на лавку у стены и обхватила руками голову. Серебрица, подойдя, подбодрила её дружеским похлопыванием по плечу. У неё с собой тоже была фляжечка с настойкой, и она последовала примеру соотечественницы.

   Драгоне хотелось выкурить трубку бакко, но она не могла уйти. А вдруг, пока её нет, ребёнок родится?

   Гледлид опять вынула фляжку. Глядя на неё, Серебрица достала свою, они чокнулись и выпили.

   — Не назюзюкивайтесь тут хоть, — поморщилась Драгона. — Ещё не хватало...

   Серебрица примирительно выставила ладонь — мол, всё будет в полном порядке.

   — Матушка Цветанка, я писать хочу! — заявил Кудря.

   — Ну, пойдём, — спокойно и терпеливо сказала та.

   Присмотреть за Барнутой она попросила Драгону, и они с Кудрей удалились. Едва они исчезли из виду, как Барнута начал морщиться и покряхтывать.

   — Ты чего? — спросила Драгона.

   Тот смущённо молчал. Навья склонилась:

   — Скажи на ушко.

   — Я какать хочу, — шёпотом признался мальчик.

   Что делать? Драгона взвыла сквозь зубы: как уйти? А если Светлана там родит? Но не мучить же мальчика!

   — Пошли, — вздохнула она, беря Барнуту за руку.

   На полпути к нужнику они встретились с Цветанкой и Кудрей, которые уже возвращались.

   — Он по-большому, — пояснила Драгона.

   — А сразу сказать не мог? — хмыкнула Цветанка. — Ладно, пошли. Госпожа Драгона, Кудрю, что ли, возьми...

   Навья взяла за руку Кудрю, и они пошли назад, а Цветанка увела его братца. Когда Драгона с мальчиком вернулись к двери родильной комнаты, Гледлид с Серебрицей опять чокались фляжками.

   — Если так дальше пойдёт, к рождению ваших детей вы будете уже совсем хорошие, — заметила Драгона.

   Серебрица опять выставила ладонь: будь спокойна! А в родильной комнате послышался крик младенца. Все трое застыли: чей?

   — Берёзка! Это она! Это моя! — встрепенулась Гледлид.

   Серебрица, положив руку ей на плечо, заставила её сесть.

   — Почему ты так думаешь? А мне кажется, это моя орёт!

   — Я уверена, что моя! — не сдавалась рыжая навья.

   — Спорим, моя? — прищурилась Серебрица.

   — На что?

   Серебрица кивнула на фляжку:

   — На бочонок вот этой живительной водицы!

   — Отлично, готовь бочонок.

   — Как бы тебе самой не пришлось готовить!

   Дверь открылась, и кошка-врач вынесла кричащий свёрток.

   — Будинка первая управилась! — объявила она. — Где супруга?

   Все переглянулись и почти одновременно воскликнули:

   — Цветанка!

   «Вот уж точно ни за что не пойду курить, чтоб не пропустить первый крик моего ребёнка», — решила про себя Драгона. За отсутствующей супругой Будинки отправилась Серебрица. Спустя несколько мгновений радостная Цветанка шагнула из прохода — одна, без Серебрицы и Барнуты. Она сразу же протянула руки к свёртку, нежно прижала к груди.

   — Ты ж моя ласточка... Ты моя ягодка, — приговаривала она. И встрепенулась: — А Будинка? Как там моя жена?

   — Приходит в себя, — ответила кошка-врач. — Всё благополучно.

   Вернулись Серебрица и избавившийся от ненужного груза Барнута, и Цветанка показала мальчику новорождённую сестрицу.

   — Как ты думаешь, на кого она больше похожа — на меня или на матушку Будинку?

   Глянув в немного приплюснутое личико новорождённой крошки, Барнута задумчиво сказал:

   — На человечка из сырой глины, которого уронили лицом вниз.

   Все неловко засмеялись. Вскоре Цветанка с женой и новорождённой дочкой воссоединились в палате.

   Снова потянулось ожидание. Снова — детский крик, и Гледлид с Серебрицей опять посмотрели друг на друга.

   — Моя, — сказали они хором. И, ткнув друг в друга указательными пальцами, хором же добавили: — Бочонок!

   Врач вынесла второй свёрток, и навьи вытянули шеи, пожирая взглядом ребёнка. Оказалось, второй родила Ягодка, и торжествующая Серебрица кивнула Гледлид:

   — Бочонок! Не забудь.

   Та опустилась на лавку и опять обхватила голову руками, а Серебрица уже покачивала в объятиях своё с Ягодкой детище. Вдруг Гледлид подняла лицо и с прищуром проговорила, обращаясь к зеленоглазой соотечественнице:

   — Ставлю на кон бочонок лучшей хлебной воды, что раньше родит Берёзка. Если так и случится, платишь ты. А если Светлана её опередит, тогда я.

   — Договорились, — усмехнулась Серебрица.

   — У вас одно хмельное на уме! — раздражённо сказала Драгона.

   — Как будто ты в своей жизни ни разу ни капли в рот не брала, — заметила Серебрица.

   — При чём тут это?! Просто в такой миг думать о выпивке... нелепо! И неуместно! — сказала Драгона.

   — Каждый по-своему справляется с волнением, — мягко ответила зеленоглазая навья. И перевела полный нежности взгляд на дочку: — Правда, ягодка моя?

   — Так, всё, я — курить, — рассердилась Драгона.

   Ей срочно требовался ледяной зимний воздух и глоток терпкого тёплого дыма. За пять минут ничего не случится. Да и за десять тоже вряд ли.

   Но не успела Драгона выкурить и половину трубки, как в приоткрывшееся окно крикнули:

   — Госпожа Драгона, пожалуй встречать дочку!

   Пропустила-таки крик... Приспичило же ей с этим бакко! В один прыжок через проход навья очутилась у двери и протянула руки к третьему по счёту свёртку — своему родному.

   — Умей проигрывать, — с усмешкой сказала Серебрица, ободряюще похлопав Гледлид по плечу. — Не дуйся.

   — Да не дуюсь я! — вскочила рыжая навья. — Я просто не понимаю, почему она так долго! Может, что-то идёт не так?

   — Да всё там хорошо, — успокоительно молвила Серебрица. — Скоро уже и ты увидишь свою рыжую-бесстыжую.

   Гледлид провела по лицу ладонью.

   Её с Берёзкой рыженькая голубоглазая малютка появилась всё-таки через разрез: не всё прошло благополучно, но Рамут с целительным камнем была наготове, и они с Минушью спасли и мать, и ребёнка. Для отдыха и восстановления Берёзке следовало побыть пару часиков в обезболивании. У Гледлид тряслись руки. Одной она прижимала к себе крошку, а второй держала бесчувственные пальцы супруги, не сводя пристально-тревожного взгляда с её сонного лица. Минушь, стоя рядом, успокаивала:

   — Всё будет хорошо. Ей просто нужно отдохнуть.

   Когда Берёзка наконец вздохнула и ожила, Гледлид с влажными от облегчения глазами приникла к её губам поцелуем.

   — Лисёнок, ты что, выпила? — учуяла Берёзка.

   — Совсем чуточку, родная, — смутилась навья.

   — Она ещё и бочонок хлебной воды Серебрице проиграла, — усмехнулась Цветанка.

   Гледлид шикнула на неё, прижав палец к губам, но Берёзка желала знать:

   — Это с какой стати, скажи на милость?

   — Они поспорили, чья жена первая родит, — не щадя Гледлид, хмыкнула Цветанка.

   Гледлид умоляюще смотрела на супругу и вымаливала прощение, покрывая поцелуями её пальцы. Но переживала она напрасно: Берёзка тихо смеялась.

   А Драгона рассматривала своё со Светланой дитя. Ушки у малышки были волчьи, покрытые шерстью, глазки — тёмные. Навья... Но с мягким, вишнёвым очарованием своей второй родительницы-волшебницы, прекрасной и бесконечно любимой.

   Метель завывала и баюкала зимней песней, летала над ещё спящей под снежной периной землёй. Но уже скоро предстояло зазвенеть другой песне — песне исцеления. Исцеления от скованности льдом, от молчания и холодной белизны.

   И с этой песней в сердце Драгона смотрела в будущее, согревая руку супруги своей ладонью.

   март 2021 г.