Брюс: Дорогами Петра Великого [Станислав Германович Десятсков] (fb2) читать онлайн

Брюс: Дорогами Петра Великого

Отечественная история

М., БРЭ, 1996, т. 2

рюс (Яков Вилимович) — генерал-фельдцейхмейстер и впоследствии граф и генерал-фельдмаршал, составитель календаря; род. в 1670 г., по одним в Москве, а по другим во Пскове. Получил прекрасное домашнее образование и особенно пристрастился к наукам математическим и естественным, которыми занимался до конца своей жизни. Записанный вместе со старшим братом в царские потешные около 1683 г., он в 1687 и 1689 гг. принимал участие, будучи в чине прапорщика, в Азовских походах Голицына и был награждён поместьем в 120 четвертей земли и деньгами в размере от 20-30 рублей, как за первый поход, так и за второй. С 1689 г. он является неразлучным спутником Петра и в его походах, и в некоторых путешествиях, и всякий раз был щедро награждаем любившим его царём. Во время осады Азова в 1696 г. он, между прочим, занимался составлением карты земель от Москвы до берегов Малой Азии, которая впоследствии была напечатана в Амстердаме, и в этом же году был пожалован в полковники. Примкнув в Амстердаме к свите Петра, он в том же году, по велению своего державного покровителя, отплыл в Англию и здесь (в Лондоне) пробыл около года, а может быть и более, занимаясь преимущественно математикой и астрономией, под руководством английских учёных. По возвращении в Россию Б., как человек учёный, постоянно получал от Петра поручения исполнять разные научные работы, большею частью переводы и издания разных книг, и в то же время с большою любовью и старанием занимался астрономией, о чём свидетельствует его переписка с Петром.

В 1700 г. он был пожалован в генерал-майоры от артиллерии, участвовал при осаде Нарвы, а по взятии в плен имеретинского царевича Александра Арчилловича (1674—1711 г.), первого русского генерал-фельдцейхмейстера, вступил в отправление должности ген.-фельдц., в которой окончательно утверждён только по смерти царевича, в 1711 г. Неудача под Нарвою навлекла на него гнев Петра, который отрешил его от должности, но через год снова вручил ему её и сделал заведующим новгородским приказом. В качестве начальника артиллерии находился при армии в первые годы Северной войны, содействовал взятию Нотебурга, Ниеншанца, Нарвы, командовал левым флангом армии в битве при д. Лесной, и в сражении под Полтавою помог одержать верх над шведами, командуя всею тогдашнею русскою артиллерией, состоявшею из 72 орудий, за что и был награждён Петром орденом Св. Андрея Первозванного. В 1710 г. принимал участие в осаде и взятии Риги, в 1711 г. сопровождал Петра в Прутском походе, и в следующем году военными действиями на севере Германии, в союзе с датчанами и саксонцами, закончил своё военное поприще. Около 1714 г. возник слух о хищении им казённых денег, и хотя впоследствии по розыску слух подтвердился, но гнева Петра не навлёк на виновного. В 1717 г., при учреждении коллегий, Пётр назначил его президентом берг- и мануфактур-коллегии, с званием сенатора, а в 1718 отправил первым министром на Аландский конгресс, для переговоров о мире. В 1721 г., по заключении Ништадтского мира, он получил достоинство графа Российской империи и поместье из 500 крест, дворов. По смерти Петра, Б. сначала также деятельно продолжал свои занятия и по коллегиям, и по артиллерии: но потом, вследствие, вероятно, раздоров, происходивших между вельможами тогдашнего времени, несмотря на монаршую к нему милость, стал просить отставки, которая ему и дана была в следующем, 1726 г., с чином фельдмаршала. С этого года он поселился в своём поместье Глинках, Богородского уезда, в 42 верстах от Москвы, и жил там до конца своей жизни, изредка наезжая Москву и предаваясь исключительно научным занятиям. Умер 19 апреля 1735 года, не оставив потомства. Погребён, как видно из донесения императрице графа Салтыкова, 14 мая, в Немецкой слободе. Графский титул наследовал, с высочайшего разрешения, его племянник Александр Романович Брюс. По своим познаниям (он был астроном и математик, артиллерист и инженер, ботаник и минералог, сфагист и географ, автор нескольких и переводчик многих научных сочинений) граф Я.Б. был, бесспорно, просвещённейшим из всех сподвижников Петра. Занимаясь составлением и переводом сочин., Б. надзирал за ходом всего типографского дела в России. Под его непосредственным надзором в гражданской типографии печаталось много разных книг и брошюр, как-то: книга Лексикон, книга Математика Навигаторской школы, Описание г. Иерусалима и Афонской горы, изображение Глобуса земного и небесного, баталия при Пруте и т.п. Но больше всего имя его известно, как автора календаря, который в первый раз появился в печати в 1709 г. «изобретением» Василия Киприянова, и «под надзором» Якова Вилимовича. Хотя он и впоследствии сам не издавал календарей, тем не менее, справедливо может считаться основателем календарного дела на Руси, так как принимал главное участие в составлении их, подражая преимущественно немецким календарям. От него остались, как памятник его занятий, библиотека и кабинет разных «куриозных вещей», который в то время почитался единственным в России. Перед смертью он завещал их в Кунсткамеру академии наук. Состав того и другого самый разнообразный: тут и книги, и карты, числом около 735, рукописи, и инструменты, и всевозможные редкие предметы (около 100).

Часть первая БРЮСЫ В МОСКОВИИ

Из Шотландии в Россию

 сентябре 1648 года в гавани Лейте в Шотландии царило великое оживление: корабли спешно отчаливали от пристани и брали курс в открытое море, подале от британских берегов. «Кромвель идёт, его круглоголовые всё жгут и всех режут!» — эти крики подстёгивали богато одетых лойрдов, их жён и домочадцев, которые по шатким портовым сходням толпою лезли на переполненные судёнышки.

«Престон, Престон! Проклятое место! Там кромвелевцы перерезали последних защитников короля и шотландских вольностей!» — толпа буквально кипела при одном напоминании о злосчастной битве, в которой шотландская армия была разгромлена грозным Кромвелем и его бравыми солдатами, стриженными под горшок (отсюда и прозвище круглоголовые).

— Эх, Престон, Престон! Гиблое место, Джеймс! Мой кавалерийский полк попал под огонь тяжёлых гаубиц старика Нола, и почти все мои ребята из Эйрта полегли под картечью проклятых англичан! — Высокий молодой человек горделиво откинул длинные волосы до плеч, по которым на охваченных революцией Британских островах безошибочно узнавали тогда кавалеров — яростных сторонников низвергнутого английским парламентом короля Карла I Стюарта.

— Ну, а моих солдат, кузен, порубили драгуны извозчика Прайса, того самого, который у Кромвеля получил чин полковника, но как был извозчиком, так им и остался! Я имел с ним самоличную схватку, свалил наглеца с лошади, но получил и от него в отместку крепкий удар палашом! — Джеймс болезненно дёрнул забинтованным левым плечом.

— Несчастная Шотландия! Теперь Кромвель идёт на Эдинбург и конец нашей независимости! — вырвалось у младшего из двоюродных братьев, длинноволосого Джона.

— Не плачь раньше времени, Джон. Вспомни лучше, как наш славный предок Роберт Брюс в пух и прах разгромил англичан в графстве Стерлинг при Беннокберне! Подожди, дождётся и Кромвель своего часа! История любит крутые повороты, Джон!

— Э, сразу видно, ты учёный человек, Джеймс: недаром учился в Абердинском университете! А я знаком только со шпагой, но владею ею так, что, поверь, скоро получу офицерский патент в войсках великого курфюрста Бранденбурга! Ведь к берегам Пруссии и отправится сейчас наша ветхая ладья!

— Отчаливай, Джон, пока один. А я должен ещё дождаться жену Мэри и своего сынка Вилли! Сейчас прискакал конюх из Эйрта и привёз весть, что Мэри уже в пути! — Джеймс указал на кряжистого краснолицего мужика, снимавшего попону со старого жеребца, тяжело водившего боками после скачки.

— Так точно, сэр, госпожа при мне уже собирала обоз, чтобы поспешать к вам в Лейте! — простуженно прохрипел конюх, услышав разговор господ.

— Узнаю твою домовитую хозяюшку! — не без насмешки заметил Джон. — Только боюсь, как бы её обоз не достался в руки круглоголовым молодцам Кромвеля.

В это время толпа у пристани вдруг взволновалась, раздались громкие крики и проклятия с одной из шхун.

— На «Святом Николае» не капитан, а чудовище! — громче всех кричала багроволицая матрона, спускаясь обратно на пристань. — Мошенник! Обещался плыть в Данию, да вдруг передумал: у него в трюме грузы не для Дании, а для Московии. Вот он и возьмёт курс не на Копенгаген, а на Архангельск!

Вслед за возмущённой дамой и другие пассажиры стали покидать палубу «Святого Николая» и переходить на другие суда.

— Э, как бы и я не потерял местечко на своём «Варфоломее»! — озаботился Джон и снова горделиво откинул свои длинные волосы.

— Да ты ступай, ступай на корабль! А я дождусь Мэри и вслед за тобой предложу шпагу великому курфюрсту! — рассудительно заметил старший кузен. И дружески добавил: — Не беспокойся, Джон, мы ещё станем в битвах плечом к плечу! Ну, а наше родовое поместье Эйрт всегда будет дожидаться нас в графстве Стерлинг, в сердце Шотландии.

С тем братья обнялись и расстались, не предвидя, что расстаются навсегда.

Корабль с Джоном ушёл в открытое море, а на другое утро прибыл наконец обоз из Эйрта — шесть телег, груженных домашним барахлом вплоть до кухонных табуретов. Но на одной из телег были пачки с книгами — самое дорогое сокровище Джеймса. Румянощёкая Мэри вела за руку и другое сокровище — белокурого мальчугана, наследника славного рода Брюсов и клана Маклеманов.

А корабли уходили и уходили из гавани. Не успел Джеймс расцеловаться с женой и малолетним сыном, как на пристани началась новая паника. Пронёсся слух, что драгуны страшного Прайса уже в трёх милях от Лейте и режут всех кавалеров. В гавани в тот час остался всего один корабль — тот самый «Святой Николай», что шёл в Архангельск.

— Чёрт с ним! Лучше я встречусь с русским медведем, чем с извозчиком Прайсом! — выругался Джеймс Брюс и приказал своим домочадцам спешно грузиться на последнее судно. Так Брюсы взяли курс на Россию.

На пути в Архангельск

— Значит, капитан, из-за драгун Прайса вы расстались поневоле со своим кузеном Джоном! Что и говорить, история творит чудеса. Временами не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться?! Ну, да у вас ещё вся жизнь впереди, так что не унывайте и не вешайте голову!

Краснолицый, седобородый джентльмен дружески положил на плечо Джеймса Брюса тяжёлую руку и предложил сойти с корабельной палубы в свою каюту. Он внушал доверие и своей добротой, и своим зычным кавалерийским голосом, так что Джеймс Брюс приглашение принял.

— Представьте себе, капитан, ведь и я, Александр Лесли, пострадал от злонравца Кромвеля. Прибыл навестить отца-старика, а тут как раз Кромвель и пожаловал. Отец ускакал в горы, а мне пришлось спешно отчалить обратно в Московию! — добродушно гудел в седую бороду хозяин каюты, усаживая своего гостя за походный стол, крепко привинченный от качки к полу.

— Сэр, так вы сын генерала Лесли?! — поразился Джеймс Брюс.

— Он самый! Позвольте представиться — старший сын и прямой наследник генерала Лесли! — пророкотал хозяин.

— А я ведь служил под знамёнами вашего батюшки и даже был его адъютантом, когда он ещё не был ранен и командовал всей шотландской армией! Позвольте сказать, будь Лесли-старший, а не это ничтожество, граф Гамильтон, во главе наших войск, ещё неизвестно, далась бы Кромвелю так легко его победа при Престоне. Подумать только, ведь граф сдал круглоголовым десять тысяч шотландцев! — с горечью заметил Брюс.

— Да какой он командир, этот ничтожный Гамильтон. А мой отец, как и я, учился воинскому искусству у непобедимого шведского короля Густава-Адольфа. Только потом наши пути разошлись — отец вернулся в Шотландию, а я отправился искать счастья дале, в Московию. Ну, да всё ещё поправимо! Отец излечится от ран, спустится с гор и задаст ещё трёпку злонравцу Кромвелю! Шотландия победит, капитан! — Александр Лесли щедро плеснул в бокалы знаменитого шотландского виски и выпил по-солдатски одним духом, не закусывая.

— А как сложилась ваша судьба, сэр? Там, в Московии? — с живым интересом спросил Брюс, поражаясь своей удаче встретиться с Лесли-сыном, который прибыл от тех дальних берегов, куда сейчас его под всеми парусами мчит купеческий барк.

— В Московии, капитан, я поймал добрый ветер в паруса фортуны! Под Смоленском в 1632 году, где московиты бились с поляками, я был уже полковником. Под моей командой стояли в строю три тысячи наёмных шотландцев и ирландцев. Добрые были ландскнехты! И хотя Смоленск мы не взяли, но за службу я пожалован был царём Михаилом славным поместьем на Волге! А при новом государе Алексее произведён я уже в полные генералы. Под моей командой ныне всё новые полки регулярного строя — славно маршируют! Так что, капитан, тебе сразу повезло: зачисляю я тебя в свой полк майором! — Александр Лесли снова щедро налил виски и поднял бокал: — За твой новый чин, Джеймс Брюс!

Чокнулись от всего сердца со звоном, и звон тот в каюте Лесли стоял две недели подряд, пока корабль, подгоняемый попутным ветром и Гольфстримом, летел по пенным волнам в Архангельск.

Наконец показались низкие топкие берега, заросшие кустарником, и купеческий барк вошёл в устье Северной Двины.

— А вот и наш славный портовый град Архангельск! — Лесли широким взмахом руки, словно обнимая необъятное, показал Брюсу на сотни деревянных домишек и купеческих лабазов, на десятки стоящих в гавани голландских и английских судов, на ярко блиставшие на осеннем солнце купола многоглавых городских церквей. И выдохнул с видимым удовлетворением: — Сие уже не Московия, но Россия, майор! Мой второй дом!

С подлетевшей к борту корабля лодки на палубу взошли два высоких белокурых, синеглазых молодца, сорвали широкополые офицерские шляпы и дружно приветствовали генерала по-русски:

— Со счастливым возвращением, батюшка!

Александр Лесли от всей души обнял молодцов и горделиво представил их Брюсу: — Мои сыны, Густав и Александр! Познакомься, майор, тебе ещё с ними служить! Они оба уже царские офицеры!

У генерала Лесли в архангельском городке оказалось великое множество знакомцев. С ним раскланивались и богатые заморские купцы и русские таможенники. На воеводском дворе сам боярин Салтыков добродушно прижал Лесли к толстому брюху и погрозил пальцем в сторону Москвы:

— Говорил же я им, что Лесли теперь наш, к своему новому дому всегда вернётся!

Генерал в свой черёд не преминул представить воеводе Джеймса Брюса как своего нового офицера, а перед этим шепнул боярину на ухо:

— Брюсы у нас древнего рода, чистых королевских кровей!

Надменного боярина словно переменили, так он стал почтителен и уважителен к молодому Брюсу. Ведь королевскую кровь в Московии чтили более чем где-нибудь в Европе. И позже, уже в Москве, когда Брюсу сообщили, что король Англии и Шотландии Карл I Стюарт казнён на плахе в Лондоне, дьяки Посольского приказа передали эту весть с великой печалью: в Посольском приказе, то ли от Лесли, то ли от других шотландцев, а их много было на царской службе, уже ведали, что Брюсы не только бывшие короли, но и дальние родственники Стюартов. В Москве дьяк Герасим Степанович Дохтуров, к немалому удивлению Брюса, говоривший, хотя не без запинок по-английски, не без торжества зачитал ему царский указ, изданный по случаю страшной казни короля Карла: «А ныне ведомо учинилось, что англичане всею землёю учинили большое злое дело, государя своего, Карлуса-короля, убили до смерти: и за такое злое дело в Московском государстве вам не быть!» — Дьяк вприщур посмотрел на долговязого Джеймса Брюса, словно прикидывая на глаз его королевские стати, и продолжил, по-прежнему спотыкаясь на переводе: «И посему царская воля! Англичанам со всеми своими животы ехать за море и торговати с Московского государства торговыми людьми только у Архангельского городка, а к Москве и в городы, с товары и без товаров, не ездити».

— Да мы-то не англичане, а шотландцы, Герасим Степанович! — вмешался в разговор присутствовавший при том Лесли. — И господин Брюс самолично бился со злодеем и цареубийцей Кромвелем в битве при Престоне! И не торговать он в Москву явился, а поступать в полки на царскую службу!

— О том нам ведомо! — со скрытой насмешкой ответствовал дьяк.

— Ещё бы ему не ведать, когда все иноземцы в Москве состоят на примете Посольского Приказа! — сердито глянул на Дохтурова Лесли. А потом спросил прямо, по-солдатски: — Так что же с Брюсом решено?

— Его царское величество допускает кавалера Брюса, как персону королевских кровей, к целованию своей руки и определяет пока в твой полк, генерал Лесли, полуполковником! — с торжеством огласил дьяк царскую волю.

За столом, который тут же, в каменных палатах на Сухаревке, накрыл хозяин Джон Гебдон, и царский дьяк, и шотландцы дружно подняли чару с русской водкой за помин души убиенного короля Англии и Шотландии Карла I Стюарта.

— А ведь я и сам, господа, недавно из града Лундана вернулся! — Дьяк заедал водку красной и чёрной икоркой, закусывал осетринкой и сёмужкой. — Прибыл я в Англию царским послом, а у них тут война началась парламента с королём. Короля Карла в Лундане и след пропал! Пришлось вести дела с парламентскими мужами! Не возвращаться же мне в Москву с пустыми руками?!

— Ну и как тебе показалось парламентское охвостье? — полюбопытствовал хозяин пиршества Джон Гебдон.

Сей англичанин указу царя о высылке в Архангельск не подлежал, и дьяку о том было ведомо. Джон Гебдон был царским резидентом и комиссариусом, поставлял заморские товары на сам царский двор. Не обходил он при случае и своих давних друзей вроде генерала Лесли. На обширном подворье англичанина и разместил Лесли поначалу семейство Брюсов. Хозяин приветствовал радушно:

— Живи, пока своим домишком не обзаведёшься! Думаю, пожалует скоро тебя, Джеймс, царь-государь и поместьем, и денежкой. Ведь у нас новая война с ляхами за Украйну не за горами, и его величеству опытные офицеры вот как потребны! — весело сказал словоохотливый купец, и семейство Брюсов приобрело в Москве хорошее пристанище.

— Что ж парламент?! Мнится, ныне парламент в Лундане яко у нас в Москве Земский собор в 1613 году — всею страной правит! — степенно рассуждал Герасим Степанович, поглаживая рукой окладистую бороду. — Когда я вступил в верхнюю палату, все лорды встали и сняли шляпы, то же и выборные люди в Нижней палате учинили. И лорд Манчестер, начальный человек у лордов, и спикер, что речь держал, Уильям Лентал, вручили мне ответные грамоты государю Алексею Михайловичу и обещали хранить прежнюю дружбу.

— И что же ты им ответил? — не выдержал генерал Лесли. — Не ведал ты разве, что перед тобой прямые бунтовщики?

— Отчего не ведал. Сам видел: на мосту через Темзу расставлены колья, а на них человечьи головы тех вельмож, кои бились за короля! Токмо спикер и купец из Московской компании Ричард Снеллинг пояснили мне, что казнили кавалеров за измену и того они-де заслужили!

— Сами они прямые королю изменники и вероотступники! — вспыхнул горячий Лесли. — Подожди, вступит на престол сын казнённого короля — Карл II, и посмотрим ещё, чьи головы повиснут на тех кольях. Дай срок!

— Что же, дай Бог, чтобы законный наследник возвернул себе трон. И наш царь-государь того желает! — ответил дьяк с твёрдостью и добавил, уже поднимаясь из-за стола: — Быть тебе завтра, генерал, вместе с новым полуполковником в царских палатах и предстать пред государевы очи!

На другой день Лесли и Брюс предстали перед царём Алексеем Михайловичем. Приняты они были как доверенные офицеры, без всякого дворцового церемониала, в думной комнате, где царь обычно совещался с близкими ему боярами. По всему видно, Александр Лесли пользовался у Алексея Михайловича большим доверием. И всё же генерал недаром уже двадцать лет служил в России, обычаи соблюдал крепко: низко согнулся перед царём и, поймав царскую руку, поцеловал. Джеймс Брюс последовал его примеру.

— Ну что, генерал, по всему видать, скоро тебе опять в седло. Пойдём отбивать Смоленск у ляхов! Как ты полагаешь, возьмём на сей раз Смоленск или, как в 1634 году, при покойном батюшке, так и не взойдём на его стены?

— Под моей командой сейчас одиннадцать полков пехоты нового строя, государь! Вооружены, обучены, молодец к молодцу! Такие возьмут любую крепость! — уверенно пророкотал Лесли. И добавил, уже со смущением: — Лишь бы измены не было.

— Знаю, знаю, как ты сразил изменника полковника Сандерсона! Но на сей раз измены не будет, генерал, я сам поведу войска! — Сказано это было с такой юношеской горячностью, что и Лесли, и Брюсу сразу вспомнилось: царю Алексею только что двадцатый годок пошёл.

— Молоденек, молоденек царь-государь. Так и рвётся в бой, а в чистом поле ведь любая пуля может приветить! — озабоченно бормотал Лесли после царской аудиенции, но Джеймс Брюс не слушал. В голове празднично шумело: его принял сам царь, пожаловал поместьем и денежным сторублёвым окладом, пожелал доброй службы!

— А где, генерал, будет Псковский уезд и село Залесье? — весело спросил он Лесли, когда сбежали с высокого царского крыльца.

— Э, да не хочешь ли ты сразу обозреть своё новое поместье? — Лесли рассмеялся. И нравоучительно объяснил: — Лежит Псковская земля от Москвы далеконько, на прежнем ливонском, а ныне шведском рубеже. А сам Псков — крепость добрая, при царе Иоанне Грозном от самого польского короля Стефана Батория отбилась. Боюсь, Джеймс, метит тебя царь в полковники Псковского полка, потому и поверстал тебе сельцо Залесье под Псковом. Но ты не спеши скакать в те пустоши! Успеется! Денежный оклад тебе дан добрый, полковничий. Ты послужи-ка поначалу в моём Московском полку, поживи в столице. Здесь и домик купишь в Немецкой слободе, где живут все офицеры-иноземцы и где стоит лютеранская кирха! А там, усвоишь речь московитов, обучишь новобранцев солдатскому строю, можешь и во Псков путь держать, смотреть своё Залесье. Только, думаю, недолго тебе там хозяйничать! Слышал, что царь говорил. Думаю, он не только с ляхами за Смоленск и Украйну, но и со шведом за земли «отчич и дедич» на Балтике биться хочет. Ну, а на войне, сэр, нам царь-государь платит двойное жалованье. Так что готовься к походам, Джеймс, а пока привыкай к московским обычаям!

Но предсказания о скорых походах сбылись не сразу. Только через пять лет Переяславская казацкая Рада Богдана Хмельницкого попросила Алексея Михайловича принять Украйну под высокую царскую руку, и началась война со шляхетской Речью Посполитой.

Тем временем Джеймс Брюс исправно служил под командой генерала Лесли: учил солдат регулярному строю, сам учился русской речи и привыкал к московским порядкам. Впрочем, на Кукуе, в обществе иноземных офицеров, купцов и лекарей, всё дышало не Москвой, а Европой, чаще слышались немецкая, голландская и английская речь, чем московский говор. Мэри на свой вкус обставила добротный купеческий особняк, купленный Брюсом не без помощи Гебдона, а Джеймс завёл себе кабинет, где расставил по полкам свои университетские книги. Теперь по тем книгам будет учиться сынок Вильям, а Джеймс будет ему прямым наставником.

Но как-то заскочил в кабинет Джон Гебдон и доверительно сообщил Джеймсу: война с ляхами дело решённое, царь отправляет на днях к Богдану Хмельницкому своих бояр-послов, а следом двинет на Украйну и под Смоленск московское войско.

— А мне предстоит дальний путь — в Амстердам, в Голландию, покупать оружие и вербовать знающих офицеров! Ведь у царя Алексея солдатушек — море, а офицеров в строю — кот наплакал! У государя все надежды на опытных офицеров старого выхода вроде тебя, Джеймс. Сам вечор слышал, как боярин Милославский наказал твоему генералу Лесли немедля отправить тебя во Псков принимать полк.

— Да ведь Псков стоит на шведском, а не на польском рубеже! — удивился Брюс. — Неужели царь, воюя с Польшей, ввяжется ещё и в войну со шведом?

Джон Гебдон в ответ только развёл руками:

— Кто ведает государевы великие замыслы?! Одно знаю: в Посольском Приказе всеми делами ведает теперь боярин Ордин-Нащокин, а он спит и видит: отобрать у шведа земли «отчич и дедич», проложить для России путь на Балтику. Так что готовься к походу!

Царский комиссариус как в воду смотрел: через неделю пришёл к Брюсу царский приказ поспешать во Псков, принимать полк! А генерала Лесли снова поджидал Смоленск. Расстались как старые боевые товарищи, крепко обнявшись. С собой в Псков Брюс захватил и сына Вилли, наметив ему первый офицерский чин.

Похороны деда

Лето 1680 года в Пскове выдалось жаркое, сухое. Вместо привычного тёплого балтийского дождика-грибовика ветер из далёких крымских степей гнал жаркую мелкую пыльцу, оседавшую на шлемах и кольчугах ратников, ровными рядами окружавших полковой плац.

— Ну и жара! Прямо как в позапрошлом году, в Чигиринском походе! — Толстый краснолицый майор расстегнул ворот домотканой рубахи, вылезавшей из-за прадедовской кольчужки, вытер катившийся градом по лицу пот и сказал громко, открыто: — К чему сие прощальное построение?! Схоронили бы нашего генерала по-тихому, в берёзовом лесочке у ихней лютеранской кирхи. Так нет, церемонии развели, господа из Москвы наехали!

— Тише ты, лысый чёрт! — прервал расходившегося сотоварища другой офицер — сухопарый высокий капитан с лицом, украшенным страшным лиловым шрамом от турецкого ятагана. — Из Москвы-то лучшие генералы-шотландцы прискакали: Пётр Иванович Гордон и Павел Григорьевич Менезий.

— Ну, Гордона-то я в деле под Чигириным видел — в первых рядах стоял, пулькам не кланялся! А вот Менезий только из царских покоев заявился. И какой он, к чёрту, боевой генерал, пока с мальчонкой, царевичем Петром, на деревянных лошадках по кремлёвским палатам скачет! — хрипло выдохнул толстяк-майор и тотчас замолк: в воротах показался катафалк, окружённый генералами и воеводами в чёрных траурных плащах.

Ратники с облегчением сдёрнули раскалённые шеломы, начали креститься.

Катафалк остановился посреди полкового плаца, и выехавший вперёд генерал на вороном, подобающем траурной церемонии коне поднял вверх офицерскую шпагу.

— Солдаты славного Псковского полка! — Голос у генерала был резкий, командный, властный, за этой властностью сразу даже и не улавливался иноземный акцент. — Ныне прощаемся мы с вашим полковым командиром, Джеймсом Брюсом. Те, кто давно служит, знает — водил Брюс Псковский полк под Ригу супротив шведов, ходил с полком на Вильно супротив ляхов, а в позапрошлом году бился со своим полком с турком под Чигириным. И славно бился, за что и получил генеральское звание. Офицер сей был смелый и отважный воин, и не только ваш полк, но всё войско русское сохранит о нём добрую память!

Взлетела позолоченная шпага:

— Прощальный салют в честь генерала Джеймса Брюса!

Патрик Гордон, он-то и произнёс прощальное слово, опустил сверкнувшую на солнце шпагу, и грянул тройной прощальный салют: стреляли из мушкетов первая, вторая и третья шеренги! Весь плац затянуло жёлтым пороховым дымом.

— Доброе слово молвил Патрик Иванович, спасибо ему! — выдохнул капитан и опустился, крестясь, на колени.

Примеру его последовали и солдаты, даже лысый майор, ворочая тугой шеей, исполнил древний православный обряд.

Но вскочил лысый первым и заговорщицки зашептал соседу-капитану:

— Что ж, Брюсы, хотя и лютеране, а поминальный стол готовят по нашему обряду. Вечор сам видел, как внучата покойного, Ромка и Яшка, волокли с речки великий улов. Будет сегодня и славная ушица, и студень с хреном, да и водочки за покойного пристойно тяпнем!

— Эх ты, Сёмка, Аника-воин! Тебе бы всё пожрать да выпить! А я вот с покойным при боярине Ордин-Нащокине в рижском походе крепости брал и сам в осаде на одних сухарях сидел!

— Брось дурить, Лукич. От большой войны Господь Бог ныне миловал, так что самое время всем закусить да по чарке горькой за покойного генерала опрокинуть. Эвон, глянь, к нам и сам наследник поспешает: не иначе как на поминки звать!

Семён Трубецкой оказался прав: подошедший Вильям Брюс пригласил господ офицеров к поминальному столу по генерал-майору Джеймсу Брюсу.

На другой день после поминок в кабинете покойного генерала состоялся совет ближних с присутствием прибывших знатных шотландцев: генералов Гордона и Менезия.

— Когда в позапрошлом году бились мы супротив турок с твоим отцом, Вильям, под Чигириным обменялись клятвами: помогать в случае, коли падём в баталии, нашим детям и внукам, — сурово молвил Гордон. — Оттого и предлагаю тебе, переходи тотчас в мой Бутырский полк. Получишь там новый батальон, который набирает по своей воле новый царь Фёдор Алексеевич.

— Да привык я ко Пскову, Патрик Иванович, — в раздумье отвечал Вильям. — Тут у нас и дом свой, и усадьбишка под городом, да и в полку мой батальон, без похвальбы молвлю, наилучший.

— Это он у тебя, Вильям, наилучший был, пока твой отец полком правил. А ноне знаешь кого в полковники у вас метят? Того толстяка-майора, что вечор на поминках так лихо поминался! — вмешался в разговор другой генерал-шотландец — мелкий, усохший, с пергаментным жёлтым личиком.

— Да ведь Сёмка, всему полку ведомо, пьянь и дрянь: токмо и умеет, что водку жрать да доносы воеводам писать! — вырвалось у Брюса.

— То для тебя, Вильям, Сёмка пьянь и дрянь, а на Москве, в Приказе ратных дел, Сёмка есть князь Семён Трубецкой, майор и заслуженный воин! Правда, до Чигирина он не дошёл, по пути заболел, но что в том страшного? Любой солдат заболеть может. А вот по воинскому званию и годам службы он старше всех в вашем полку и помяни меня Бог — быть ему вскоре вашим полковником! — Павел Менезий скривил губы в недоброй иезуитской ухмылке и холодно воззрился на молодого Брюса.

— Да, будь Вильям простым ландскнехтом, послал бы я его к чёрту, но ведь он же Брюс, королевских шотландских кровей. И посему он, Павел Менезий, его так не бросит, не тому отцы-иезуиты в коллеже учили!

— Как же так, неужто Сёмка-пьянь вместо моего отца будет полковник?! — простодушно удивлялся Вильям Брюс, меряя аршинными шагами отцовский кабинет.

— А ты разве не ведаешь, что местничество на Москве ещё не отменено, а по его неписаным правилам куда тебе, Вильям, меряться с князем Семёном Трубецким! — резко прервал его шаги Патрик Гордон. И добавил в открытую: — Мы с другом моим, Павлом, потому и поспешили во Псков, чтобы поддержать тебя, Вильям, в горе и проложить новый курс для твоей судьбы! Так что собирайся в Москву, пока у меня в Бутырском полку есть майорская вакансия.

— Да и мальцов твоих пора на царскую службу пристраивать, — подхватил Менезий. — Ромка звон, в какие гренадеры вымахал! Да и Яков смышлён. Я поутру ему в библиотеке деда экзамен учинил, так сей малец меня изрядно порадовал: не только знает наш английский, но говорит и по-немецки и латынь ведает. Нет, старина Джеймс недаром вечерами своим внукам уроки давал! Вот бы мой нынешний учень, царевич Пётр, таким знаньем блистал! — вздохнул старый лис Менезий и как бы между прочим добавил: — Ну что же, я думаю, твоего Якова я в царский круг быстро введу. Среди робяток царевича Яшка не затеряется!

Это и решило дело. Вильям Брюс не хуже Менезия понимал, что для будущего своих сынов лучше жить в Москве и служить в столичном Бутырском полку, чем слушать на плацу разносы пьяного Сёмки.

Той же осенью Брюсы переехали в Москву и поселились в Немецкой слободе. Военную науку Роман и Яков стали постигать под командой Патрика Гордона, который всегда соблюдал золотое правило шотландских волонтёров: крепко стоять в едином строю!

Крымские походы

В Москве Брюсы, расположившись поначалу в Немецкой слободе, сняли особняк богатого английского купца Ричарда Стайлза, отбывшего по неотложным делам к своему брату в Лондон. Братья Стайлзы вели большую торговлю в России, состояли членами совета известной Московской компании, имели свои торговые склады в Архангельске, через который велась тогда вся обширная англо-русская коммерция. Уступая одно время первое место в торговле с Московией, в годы кромвелевской революции в Англии и гражданских войн, голландским купцам-соперникам английская Московская компания снова утвердилась на русском рынке к концу XVII столетия. В Совете компании в Лондоне вновь разрабатывались великие прожекты выйти через Россию и Каспийское море на знаменитый Шёлковый путь из Азии в Европу. Планы сии требовали широкого доступа к царскому двору, отмены всех ограничений для английской торговли, введённых покойным царём Алексеем Михайловичем, и само собой денег, денег и денег! Вот за тем Ричард Стайлз надолго и отправился в Лондон, а свой дом в Немецкой слободе в Москве сдал в аренду майору Вильяму Брюсу, переведённому в Бутырский полк.

Особняк Стайлза в два этажа стоял в саду на тихой и чистой улочке Немецкой слободы и был сдан купцом со всей удобной английской мебелью, богатой кухней, выложенной цветными голландскими изразцами, с навощённым блестящим воском паркетом главной залы. Стайлз оставил в пользование новым постояльцам и свою библиотеку, где выделялись дорогими изданиями сочинения Вильяма Шекспира, «История Британии» Джона Мильтона и сочинение Томаса Гоббса «Левиафан». Само собой, до философских и политических размышлений Гоббса десятилетнему Якову было не дотянуться, но вот исторические сочинения Мильтона и пьесы Шекспира живо занимали его воображение. Пьесы зимними вечерами зачитывались Яковом у камина всему семейству, и сам майор Вильям Брюс, вернувшись с полкового плаца, много смеялся над похождениями бравого толстяка Фальстафа.

— И у нас в Бутырском полку свои Фальстафы водятся! — басил бравый воин, раскуривая трубочку. — Взять хотя бы моего нового капитана Франца Лефорта. Сей женевец за деньги полсвета может перевернуть и так лихо отстукивает красными каблуками в танцах, что, почитай, всем немкам в Кукуе головки вскружил!

— Только не нам с Анхен! — гордо прервала бабушка речи своего разошедшегося сына и тот послушно умолк.

Мария Брюс была прямым напоминанием об отце — строгом и гордом генерале Джеймсе Брюсе, верой и правдой служившем своей новой родине, но не нажившем ни богатых поместий, ни сундуков с золотом.

— Зато честное фамильное имя ваш дед не уронил! Того же и вам в солдатской службе желаю! — гордо напутствовал своих сынов, Романа и Якова, Вильям, отправляя их в Преображенское.

Все стремились на службу в Кремль, поближе к правительнице Софье и её фавориту князю Василию Голицыну — ведь в их руках после страшного стрелецкого мятежа 1682 года была и власть, и государственная казна. Но гордый потомок шотландских королей Вильям Брюс определил своих сынов в опальное Преображенское, куда укрылся царевич Пётр и его мать Наталья Кирилловна. Там в 1683 году стал набираться первый Преображенский полк молодого царевича, и в него ловкий генерал Менезий, по-прежнему ведавший воинским обучением Петра, и записал молодых Романа и Якова.

Правда, Роман ничем не привлёк внимания царевича, а вот Яков поразил Петра прицельной стрельбой из двух завалявшихся на преображенском дворе трёхфунтовых пушек.

— Э, да ты, я вижу, отменный бомбардир! — весело рассмеялся царевич после пробной стрельбы. — Где учился?

— Дау батюшки, в Бутырском полку! — застенчиво покраснел Яков от похвалы.

— А учитель кто? — продолжал Пётр расспросы.

— Да Патрик Иванович примеры показывал! — признался Яков.

— Сам Гордон! — ахнул царевич. И добавил не без досады: — Вот бы мне такого учителя, стал бы и я первым бомбардиром в своём полку!

— Ну, этому и я могу поспособствовать, ваше царское величество! — Молоденький офицер отвесил Петру ловкий поклон. — Я завтра же переговорю с Тиммерманом. Сей инженер ведает всей артиллерией у бутырцев, думаю, не откажет в моей просьбе.

— Спасибо, Лефорт! — Царевич весело тряхнул головой.

Через день Пётр вместе с Яковом и здоровенным преображенцем Бухвостовым катывал пушки на полигоне Бутырского полка. И первый царский выстрел был удачен — сбил мишень!

— Ну что, Брюс! Кто теперь первый бомбардир в Преображенском полку?! — с мальчишеской горячностью спросил Пётр.

Брюс, памятуя недавний пример Лефорта, сорвал треуголку и раскланялся:

— Вы, ваше царское величество!

— Дай срок, други! — весело смеялся вечером Пётр, уминая кашу из солдатского котелка. — Будет у меня в Преображенском бомбардирская рота, и станете вы в ней первыми бомбардирами.

Но в бомбардирской роте Якову Брюсу сразу служить не пришлось.

В 1687 году великое Московское войско под началом фаворита царевны Софьи князя Василия Голицына, «большого воеводы и царственные большие печати и государственных великих посольских дел Сберегателя», двинулось походом против крымского хана. Пошёл в тот поход и Бутырский солдатский полк под командой генерал-майора Патрика Гордона. Батальоном в полку по-прежнему командовал Вильям Брюс, воля отца оказалась сильной: 17-летнего Якова отозвали из Преображенского и снова перевели в Бутырский полк. А так как Гордону требовался молодой и толковый адъютант, то в первом же походе Яков оказался под властной рукой сурового шотландца и весело гарцевал при его штабе на гнедом аргамаке черкесской породы.

* * *

Всё было внове в этом походе: шум и крики стотысячного военного лагеря, необъятные просторы южных степей, по которым шло московское войско, высокое голубое небо, на котором целый месяц не являлось ни облачка. По степному разнотравью Яков весело летал из сторожевого полка, в коем шли бутырцы, к генеральскому шатру большого воеводы с донесениями Патрика Гордона. По улыбке князя Голицына Яков мог догадываться, что первые вести от Гордона радовали большого воеводу: до Конских вод не встретили ни одной татарской орды, а на реке Самаре к войску примкнул украинский гетман Самойлович, приведший 50 тысяч казаков, и, перейдя Конские воды, огромное войско, казалось, неукротимой лавой потекло к Перекопу. Но за урочищем Большой луг сухая таврическая степь вдруг загорелась, и дымное пламя возникло перед московским войском.

Генерала Гордона спешно вызвали на совет к большому воеводе.

Заседали на совете до позднего вечера. Гордон вышел из голицынского шатра туча тучей, не проговорил, а пролаял своим адъютантам:

— Порешили генералы и дале идти вперёд, по горелому!

Поход на другой день продолжался, но не было вокруг прежнего разнотравья. Земля стояла чёрная, обуглая, небо было затянуто горькой пожарной дымкой. И нигде на этом пожарище не было ни воды, ни корма для лошадей. Потому не шли, а ползли — за двое суток не прошли и 12 вёрст.

На брегу пересохшей речушки Карачакрак Голицын снова созвал совет генералов, воевод и полковников и спросил кратко:

— Как дале поступать?

— Да о чём тут говорить! — Краснорожий полковник Бутурлин показал плёткой на огненное марево, стоявшее за Карачакраком. — Куда нам дале идти без воды и корма?! Отступать надобно, боярин, отступать!

Голицын улыбнулся не без облегчения, словно Ванькин выкрик снял у него все сомнения. Взглянув на сурового Гордона, большой воевода беспомощно развёл руками и молвил с горечью:

— Ну, что же, воеводы и полковники, видать, сам Господь Бог преградил нам путь. Придётся отступать, с Божьими предначертаниями не поспоришь!

— Да не Господь Бог, а гетман Самойлович стал на твоём пути, боярин! — весаул Иван Мазепа, что проскользнул в вечерних сумерках в голицынский шатёр, зашептал жарко: — Сам слышал, как гетман приказал своим сердюкам: скакать впереди московского войска и поджигать степь. А сынкам своим Гришке и Яшке пояснил, что, ежели завоюет Москва Крым, не быть самостийной гетманщине на Украйне, всем завладеют цари!

— Надо же, а я думал, Самойлович — гетман надёжный, верный! — ахнул Голицын.

— Да я вот и письмецо от казацкого старшины о гетманской измене принёс: подписали и обозный, и судья, и генеральный писарь, и паны-полковники! — Мазепа положил свиток перед большим воеводой.

— И кого же старшина желает избрать новым гетманом? — осведомился Голицын.

— А хотя бы и меня! — В голосе Мазепы зазвучал металл. — Я Москве слуга верный, а тебе, князь Василий, наособицу. За мной не пропадёт: вручишь гетманскую булаву — за мной бочонок с золотыми дукатами.

Так и свершилось! Самойловича и его сынов взяли под стражу, а на казацком круге, созванном на речке Колонах, что близ Полтавы, паны полковники закричали: «Люб нам Мазепа! Мазепу в гетманы!»

Царский Сберегатель вручил Мазепе гетманскую булаву, а вечером в шатёр гетманские сердюки вкатили бочонок, в котором весело перезванивали десять тысяч золотых дукатов.

Тем первый Крымский поход и закончился. По московскому войску, счастливо спасённому от огня и пожара, даже и награды объявили. Среди награждённых по Бутырскому полку прозвучало и имя Якова Брюса, получившего свой первый офицерский чин прапорщика.

Патрик Гордон сам вписал его в списки, разъяснив штабу:

— Не могу я видеть, чтоб потомок шотландских королей в низших чинах обретался. Да и адъютант из него добрый, ни одного татарского разъезда не убоялся.

Царевич Пётр, встретив Брюса в Преображенском, смеялся и вопрошал:

— А ну поведай, Яков, как ты с Васькой Голицыным от пожара бегал?

— Что же, государь, пожар дело страшное, но позовут, я и вдругорядь на Крым пойду! — Яков смотрел открыто и честно.

И оказался прав. Через год, в 1689, когда воинство Василия Голицына сновадвинулось на Крым, в рядах Бутырского полка, стремя в стремя с генералом Гордоном, опять скакал его адъютант прапорщик Яков Брюс.

* * *

Второй поход на Крым Василий Голицын готовил, учитывая все невзгоды первой неудачи. И поскольку главной препоной в первом походе оказались степные пожары, то Голицын решил выступить весною, чтобы не попасть вновь на июльскую сушь. Посему уже ранней осенью 1688 года воеводам зачли вслух в приказной избе указ правительницы Софьи и боярской Думы о новом походе, и по всем волостям были разосланы гонцы объявить ратным людям, чтобы они к службе государевой готовились, копили съестные запасы, откармливали лошадей и ждали скорого указа, где кому быть, к какому полку и к какому сроку стать в строй. А чтобы ободрить воинов, сообщалось, что константинопольский патриарх Дионисий прислал известие, что «все православные христиане ожидают государских войск с радостью, и что ныне самый удобный час для атак на османов». Боярам же посланец патриарха Исайя говорил и от имени волохского господаря Щербана, что приведёт он, господарь, на подмогу русским своё семидесятитысячное войско и за Дунаем «соберётся сербов и болгар с триста тысяч и всё тамошнее христианство встанет и будет на путях до Царя-города без помешки».

Речи были сладкие. Даже легковерный Василий Голицын почёл их за сказку и отписал Дионисию и Щербану, что двинется он поначалу на Крым, а когда Крым будет разорён, тогда удобно будет идти и на ту сторону Днепра, на Белогородскую орду и за Дунай.

Осторожность оказалась не напрасной. Уже в походе пришла весть, что волохский господарь Щербан помер, а сын его Константин и не думает примыкать к московскому войску.

Само стодвенадцатитысячное московское воинство собралось на сей раз уже в феврале и весною двинулось на Украйну ещё по снежным путям. Правда, как и в первом походе, много было нетчиков, в срок не явившихся на службу, и пришлось дожидаться их на гетманщине.

В ожидании нетчиков и в устроении ратных людей по полкам тянулось время. В Бутырском полку регулярного строя, выступившего со своего полкового двора, как и в выборном Московском полку, нетчиков не было. Здесь за солдатами строго следили и офицеры, и сержанты, а за всем надзирал штаб генерала Гордона, командовавшего обоими выборными полками. Эти полки князь Голицын и поставил впереди всего войска. А за ними тянулись созываемые токмо на войну новые полки числом в семьдесят тысяч. В них, хотя наёмные офицеры-иностранцы и обучали солдат регулярному строю, неурядица была велика. Ведь после похода полки распускались по деревням, и солдаты превращались в обычных мужиков-пахарей. Многие из них и стрелять-то за зиму разучились. И вот брели они сейчас по таврической степи, уставив вперёд нестриженые бороды и держа мушкеты яко вилы.

Ещё хуже была поместная дворянская конница. Сами-то дворяне ещё гарцевали на добрых конях, но холопы их, вооружённые ржавыми саблями, восседали на рабочих клячах, падавших по многовёрстному пути. Эта конница не могла устоять даже против легкоконной орды. Царский Оберегатель решил укрыть конницу в середине обоза, прикрытого пушками. Пушечный наряд был, правда, велик — более семисот орудий, но пушки были разного калибра и срока — иные ещё со времён Ивана Грозного и Бориса Годунова. Правда, пушкари были добрые, с московского пушечного двора.

Замыкали воинство стрельцы — они шли в поход неохотно, жаловались, что запаздывает им худое царское жалованье.

— С таким воинством много не навоюешь! — ворчал генерал Гордон, возвращаясь с большого совета у царского Оберегателя. — Предлагал я по пути сооружать форты и складывать в них порох и провиант на случай ретирады. Но куда там — воеводы шум подняли, и сам князь Василий меня спросил: «Что это ты, Пётр Иванович, отступать вздумал — идём ведь по влажной майской траве и в степи пожаром не пахнет!»

— И что же вы ему ответили, Пётр Иванович? — Яков Брюс скакал с генералом стремя в стремя и слышал всю воркотню сурового шотландца.

— А то и ответил, королевич ты мой, что Перекопом снова степь пойдёт, и степь там до самых крымских гор безводная! Подожгут её татары, а у нас снова ни фуража, ни воды! Вот и отступать будем, а орда на хвосте повиснет и много нашего брата в степях перебьёт. Тут бы форты и помогли! Так нет: приказ дан, вперёд до Перекопа!

Но до Перекопа передовой полк ещё не дошёл, как в степи объявилось конное войско сына крымского хана Нуреддина Калги. Страшный вопль «Алла!» огласил степь, и тысячи стрел полетели в русский лагерь.

К счастью, генерал Гордон был опытный воин и знал повадки татарской конницы. Потому каждый вечер очередной лагерь укрывал он за поясом обозных телег. Из-за этого укрытия грянули навстречу крымцам залпы отборных полков.

— Скачи на батарею Тиммермана, прикажи бить гранатами по той знати, что столпилась за татарской ордой на холме! — приказал генерал Брюсу и показал шпагой на раззолоченных мурз в шёлковых халатах и пышных тюрбанах, что толпились вокруг Калги.

Яков помчался на двенадцатиорудийную батарею, но не доскакал. Татарская злая стрела попала в шею коня-дончака, и он рухнул, увлекая за собой всадника. Матерясь по-русски, Яков выбрался из-под коня и бегом бросился сквозь пороховой дым на батарею. Долговязого голландца разглядел сразу, подскочил, передал приказ генерала. Франц Тиммерман аккуратно приложил к глазу дальнозоркую трубу, процедил:

— Э, да никак там сам ханский сынок со всей свитой гарцует! — И отдал приказ офицеру-бомбардиру: — Вдарь-ка, Петрович, по тому холмику залпом из всех орудий!

Пушкари-бутырцы были опытные и стреляли прицельно. Взрывы гранат потрясли весь холмик и разогнали свиту Нуреддина Калги. Напуганный конь унёс ханского сына с поля сражения, а за своим предводителем растворилась в степи и вся татарская орда.

— Вот что, Яков, бери сотню драгун и скачи в главный лагерь к большому воеводе. Передай князю: мы-то отбились, но к вечеру крымцы нас могут обойти и наброситься на обозы. Они страсть как их грабить любят!

— Слушаю, Пётр Иванович, только дончака-то моего злая стрела сразила! — вырвалось у Якова.

Гордон улыбнулся, гладя на раскрасневшегося молодого офицера, положил ему на плечо тяжёлую руку и сказал ободряюще:

— Что конь, Яков! Много под тобой ещё лошадок падёт! Главное, что та злая стрела в тебя не попала. Значит — другая сегодня не прилетит! — и распорядился подскочившему денщику с привычной суровостью: — Дать Брюсу вороного, что князь Черкасский мне подарил!

Лошак был хорош, и через два часа домчался Брюс до главного лагеря. Царский Оберегатель как раз заканчивал затянувшийся завтрак. Весть о шумной баталии в Передовом полку вызвала в голицынском штабе переполох.

— Немедля подтянуть обозы, огородить весь лагерь, полкам стать за обозом в каре! — приказал Голицын.

— А может, конницу-то поместную вывести из лагеря и бросить навстречу орде? — предложил молодой, нарядно одетый боярин.

— Что ж, Борис Петрович! Вот ты и поведёшь дворянские полки! На то ты и Шереметев! — Князь Василий глянул на молодого не без насмешки, но тот вызов принял, отвесил поклон:

— Спасибо, большой воевода, думаю, перехвачу ханского сынка!

— Перехватить-то перехватишь, да не накостыляет ли татарва на своих скорых лошадках твоему поместному воинству на худородных клячах? — рассмеялся стоявший рядом с Голицыным красномордый Иван Бутурлин.

— Там, в Черной долине, думаю, и сойдётесь! Поглядим, кому Бог в помощь! А я пока огорожусь обозами да выставлю семьсот пушек! — рассудил большой воевода. И приказал Брюсу: — А ты, молодец, мчи во всю прыть к своему генералу, передай: Голицын, мол, благодарит за предупреждение и к отпору крымцам изготовляется.

Брюс со своими драгунами успел миновать без помех Чёрную долину и домчаться до лагеря Гордона, прежде чем в сухой ложбине сошлись в конном бою поместная московская конница и легкоконная орда. Но бился в том бою против крымцев один драгунский белгородский полк Шереметева. Поместная кавалерия боя не приняла и ускакала в главный лагерь, где и укрылась за пехотой. Бориса Петровича татарам схватить не удалось: огрызаясь с коней ружейным огнём, белгородцы пробились к своим.

А когда орда налетела на огромный московский лагерь, грянули семьсот русских пушек, и крымцы умчались в ночь, исчезли в степях. Дале до Перекопа голицынское войско дошло беспрепятственно. 20 мая воевода узрел перекопскую фортецию и удивился: то была не крепость, а крепостца. Вал местами уже обсыпался в ров, редкие турецкие пушечки легко можно было смести огнём сотен голицынских орудий.

— Наш будет Перекоп! — жарко прохрипел над ухом царского Оберегателя Ванька Бутурлин.

— Взять-то возьмём, а что дале будем делать? Вишь, за валом тысячная татарская орда, справа море Чёрное, слева Гнилое, и ни одного колодца, чтобы водицы испить! — раздражённо отмахнулся Голицын от воинственного воеводы. И обратился к Гордону: — Посоветуй, что дале-то делать, Пётр Иванович, ведь вода пресная в бочках на исходе?

— А какой я совет в начале похода давал? Надобно по пути в Крым форты строить и в них колодцы копать! Так нет, спешили: вот и Перекоп, а за ним опять безводная степь. Татары её легко подожгут, жара опять настала адская! — Гордон зло ощерился и, махнув рукой, сказал, как отрубил: — Обратно надобно войско заворачивать, боярин, опять ретираду чинить!

Но князь Василий ещё потомил войско двое суток перед Перекопом и даже послал своих дьяков в татарский лагерь, предложил: быть вечному миру!

Крымцы токмо посмеялись над посланцами царского Оберегателя, показали им три маленьких колодца и сказали: вот и вся наша вода, а дале до самого моря сухая степь!

— Не брать же Перекоп ради трёх полувысохших колодцев!

И князь Василий снова начал ретираду. Под жарким полуденным солнцем, без воды брели и падали ратники, на руках тянули тяжёлые пушки. Маячившая на горизонте орда повязала немало обессилевших московитов, захватила часть обозов и десятки пушек.

Наконец, голицынское войско добрело до спасительного урочища на Конских водах. Ратники напились вдоволь водицы, повеселели. Далее ретирада шла обычным путём, набравшие добычу татары более не преследовали. С берегов Самары царский Оберегатель послал с гонцами письмо в Москву о счастливом возвращении.

Правительница Софья не замедлила ответить своему любимцу: «Свет мой батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя твоё святое, также и матери своея, пресвятые богородицы, над вами, свете мой! Чего от света не слыхано, ни отцы наши поведоша нам такого милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извёл из земли египетские: тогда через Моисея, угодника своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды несчётные, радость моя, свет очей моих?! Мне не верится, сердце моё, чтобы тебя, свет мой, видеть! Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь!

...Как сам пишешь о ратных людях, так и учини. А я, батюшка мой, здорова твоими молитвами, и все мы здоровы. Когда, даст Бог, увижу тебя, свет мой, о всём своём житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, пойдите помалу: и так вы утрудились. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твоих, света моего, труды? Если б ты не трудился, никто б так не сделал!»

Новоявленный Моисей призыв царевны услышал: ратников распустил по домам и поспешил в Москву. По пути получил и приветную царскую грамоту: «Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя, за твою к нам многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятеля твоею службою нечаянно и никогда не слыхано от царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны... и из Перекопа с своими поганскими ордами тебе не показались и возвращающимся вам не явились, и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всём свете победами возвратились в целости — милостиво и премилостиво похваляем».

Великий Сберегатель грамоту от царей прочитал с радостью, хотя и подумал, что ежели Иван бездумно подмахнул её вслед за правительницей Софьей, то молодшенький Пётр не иначе упрямился.

Он был прав: Пётр, вернувшись в Преображенское с Плещеева озера, где строил свои первые парусники, сперва наотрез отказался подписать грамоту и заготовленный Софьей манифест о наградах воеводам второго Крымского похода.

— И не проси, Борис Алексеевич, не проси! — высоким ломким голосом ответствовал царь своему ближнему боярину Борису Голицыну, прискакавшему из Кремля. — Васькины воеводы по старому перекопскому валу ни одного выстрела не сделали, так за что же мне их награждать, боярин?

Борис Алексеевич хитро прищурился, взглянул на царицу Наталью Кирилловну, вызванную для совета, и сказал со значением:

— Так-то оно так, государь! Васька, хоть и двоюродный мне братец, само собой не Александр Македонский. На фортецию Перекоп он даже не покусился! Но награду-то ты, государь, даёшь не Ваське, а его воеводам, офицерам и стрелецким сотникам. А они тысячу вёрст до Крыма отмахали, терпели и зной, и безводье, с Нуреддином Калгой в Черной долине бились. Не дашь им наград, Федька Шакловитый, второй полюбовник правительницы, тотчас весь стрелецкий приказ взбунтует. А стрельцов, сам ведаешь, в Москве двадцать тысяч!

— Петруша, вспомни, когда я тебя на красное крыльцо вывела, а на площади стояли ревущие стрельцы с пиками! Тогда ведь и боярина Матвеева, и братца моего Ивана злодеи порешили!.. — запричитала при сём страшном воспоминании матушка Наталья Кирилловна.

Пётр налился кровью, дёрнул щекой, процедил:

— Дай час, я им, матушка, все обиды припомню! — и глухо боярину: — Давай бумаги! — подмахнул, не читая, лишь бы сгинул кремлёвский вестник.

Но Борис Алексеевич уходить не собирался, уселся прочно, проговорил не без весёлости:

— А ведь против стрельцов, государь, другая сила за те крымские походы подросла!

— Мои преображенцы и семёновцы? Так полки-то эти хотя и обучены регулярному строю, но всё одно потешные. В них и тысячи солдат не наберётся! — фыркнул Пётр.

— А выборные солдатские полки генерала Гордона, государь? В них ноне шесть тысяч солдатушек, при пушках и полной амуниции, — продолжал вести свои речи боярин. Своего двоюродного братца Борис Алексеевич терпеть не мог, вот и вёл ныне счёт воинской силе на Москве.

— Да ведь генерал Гордон крепкую дружбу с твоим братцем водит, друг к другу в гости ходят! — с горечью вырвалось у Петра.

— Не говори не оглядевшись, Пётр Алексеевич! — покачал боярин многомудрой головой. — Воеводы сказывают, Патрик Гордон зело обижен на Сберегателя, что тот ни одному его совету не внял, оттого и бежал без воды от Перекопа. А что шотландец не к тебе, а к Ваське в гости ходит, так ведь ты, государь, ни разу и не пригласил к себе за стол старого генерала.

— Ой, Петруша, и правда! Что же это мы генерала ни разу в Преображенское не позвали! А он меж тем к тебе и друга твоего любезного Франца Лефорта в советники определил! — Наталья Кирилловна загорелась.

И уже на другой неделе Патрик Гордон был зван к царскому столу в Преображенское. Молодой царь, прежде всего, выстроил свои два полка, показал генералу. Парни крепкие, как на подбор, в руках горят начищенные фузеи с багинетами, строй ровный, четырёхшереножный.

— Славные солдаты, государь! — похвалил Гордон преображенцев и семёновцев, когда те строем промаршировали на преображенском плацу.

— Взял бы с ними Перекоп, Пётр Иванович? — вырвалось у молодого царя?

— Отчего не взять? Я бы тот Перекоп и со своими бутырцами взял, коли бы приказали! — Генерал сказал честно.

— Что же, после смотра можно и закусить. Идём, Пётр Иванович, к столу, маменька приглашала.

По пути к крыльцу Гордон остановился и сказал с доброй усмешкой:

— А я ведь к тебе, государь, своего адъютанта Якова Брюса привёз. Добрый из королевича офицер вышел. За второй поход в Крым получил чин поручика и именьишко под Москвой. Да вот беда, хочет вернуться в твой Преображенский полк, в бомбардирскую роту. Возьмёшь молодца, государь?!

Пётр весело оглядел подтянутого молодцеватого Брюса, положил ему на плечо руку, спросил, глядя в глаза:

— Ну, как, помахал сабелькой, поручик?

— Так точно, государь, пороха понюхал! — Яков задиристо вскинул голову.

— И хорошо, мне в полку такие офицеры вот как нужны! — Обратясь в Лефорту, приказал: — Отведи его в полк, Франц, пусть похлебает щец из нашего солдатского котелка! — И взбежал на высокое крыльцо, прошёл в столовую палату.

Матушка постаралась на славу. На столе красовалась розовая ветчинка и заливные языки, лососина с чесноком, стерлядка волжская и беломорская селёдочка. Из-за блюда мочёных яблок, до которых Петруша был великий охотник, выглядывала спинка белорыбицы, краснела сёмужка, янтарём отливали икорки чёрная и красная. Запотели, поджидая дорогих гостей, графинчики с водочкой белою, душистой анисовой и можжевеловой, манили вина рейские и венгерские. К запиву подали квасы яблочные, малиновые и брусничные.

В зале уже поджидали ближний боярин Борис Алексеевич и седобородый князь Пётр Прозоровский, первый советник царя Ивана. Борис Алексеевич подвёл к Петру молодого вельможного офицера, представил:

— Твой новый стольник, государь, ещё один Голицын, Дмитрий, тоже в Крымский поход ходил!

— Много крымцев побил? — прищурился Пётр.

— Ни одного, государь! Я всё в штабах обретался! — честно ответил Голицын.

— Глупости! От меня вместе с Брюсом через всю Чёрную долину перед татарскими разъездами проскакал, передал весть Сберегателю, что на него вся орда Нуреддина Калги катится! — вмешался в разговор Гордон. И добавил: — Поболе бы у князя Василия таких толковых офицеров в штабе, иначе бы и поход вышел!

— А как иначе бы ты на Крым пошёл, генерал? — серьёзно спросил Пётр за столом, посадив Гордона от себя по правую сторону.

— Да так, как я большому воеводе советовал: от гетманских казаков слышал, что в походе надо идти по Днепру к Очакову. Отрезали бы татарам все переправы в Туретчину. А по пути же в Крым возводить форты, ставить в них гарнизоны, копать глубокие колодцы! Тогда бы не остались перед Перекопом на безводье, а крепостцу бы ту пушками смахнули.

— И что же ты так не сделал, Пётр Иванович?

— Большим воеводой-то не я был, государь! — не без горечи ответствовал Гордон. — А князь Василий советы мои не принял, вот и встал перед Перекопом в солёной степи на якорь как флагманский корабль в полный штиль!

— Да, не задули, знать, добрые ветры в ваши паруса! — усмехнулся Пётр. — В первый поход пожары путь застили, во второй без воды остались! — и добавил зло: — Пророк Моисей израильтян по дну морскому провёл, а наш новообъявленный Моисей, Васька Голицын, даже в Гнилом море штаны не обмочил. Нет! Так не воюют!

— Согласен, государь, так не воюют! — выговорил Гордон.

Борис Алексеевич поднялся, быстренько налил ему рюмку водки, высоко поднял тост:

— А теперь выпьем, други, за старого и испытанного воина, Патрика Гордона!

— Согласен, боярин, выпьем за боевого генерала! — царь, чокаясь с Гордоном, прошептал: — А я бы твои советы принял, Пётр Иванович. Дай Бог, будем ещё вместе в боевом походе, всегда твой совет услышу!

К немалой радости Натальи Кирилловны, когда по её знаку в столовую подали жаркое: поросёнка с гречневой кашей и гуся с капустой, — Петруша сидел, полуобняв генерала. По всему можно было заключить, что отныне меж ними мир да любовь!

И точно, когда между Петром и Софьей, возникла в тот же 1689 год великая распря, и государь бежал в Троице-Сергиевский монастырь, 4 сентября в монастырь явился и генерал Гордон со всеми офицерами-иноземцами. Яков Брюс и брат его Роман пришли к Петру ещё ране, в строю преображенцев.

Кончилось то дело, как известно, полной победой Петра: правительницу Софью отправили в монастырь, Василия Голицына сослали, Шакловитого казнили.

Молодой Пётр стал царём-самодержцем.

Среди главных обвинений, предъявленных князю Василию, значилось и такое: «быв послан в 1689 году в Крымские юрты, князь Василий Голицын, пришед к Перекопу, промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение и людям тягость».

Первый Азов

Воевать под Азовом в 1695 году оказалось куда как сложней, чем под потешной московской крепостцой Пресбург. Янычары, сидя на высоком валу, окружавшем каменные бастионы, били из-за палисадов часто и метко. Злые турецкие пульки легко находили жертвы в неглубоких солдатских шанцах, которыми солдаты Гордона и стрельцы Автонома Головина и Франца Лефорта опоясали Азов. А на другом берегу, в степях Дона пылила крымская орда, с востока наскакивали разъезды ногайцев, а в нескольких верстах к югу, на взморье, белели паруса турецкой эскадры. Словом, непонятно было: то ли русские окружили Азов, то ли турки и татары окружили московское войско? Тем более что в тылу русского лагеря торчали две каланчи с турецкими гарнизонами, и Дон перетягивали свинцовые цепи от одной каланчи до другой, преградив проход московским судам от пристани у речки Койсуги, на которой скопились все запасы царской армии, до засевших в шанцах осадных полков.

Хорошо нашлись охотники, донские казаки. Они взяли ночным штурмом одну из каланчей, после чего турки из другой ушли сами. Речной путь к войску был открыт, баржи и струги подвезли в полки провиант, сбитень и водку — солдаты наелись до пуза, запили водочкой и погрузились в сладкую, но тяжёлую послеобеденную дрёму.

А турки тут как тут! Янычары бесшумно перешли ров и ворвались в окопные шанцы. Многих — стрельцов и солдат — сонными повязали и угнали в Азов, чтобы дале отвезти на Кафу и продать там на невольничьем рынке гребцами на каторжные галеры!

Янычары чуть было не дошли до царского шатра, да спасибо караульной роте преображенцев — не проспала манёвр неприятеля и встретила его дружным залпом. Господь выручил, от диверсии отбились!

Солдаты и стрельцы люто осерчали на турок и, когда генералы кликнули охотников на штурм твердыни, вызвались тысячи. Дабы облегчить штурм, на другом берегу Дона князь Василий Долгорукий поставил батареи тяжёлых орудий, которые за час смели прибрежные турецкие палисады.

— Никак взяли Азов, генерал? — обратился Пётр к Долгорукому.

— Да нет, государь! Стрельцы Лефорта и Головина опять перед высоким валом залегли. Да и что из них за воины? Так, московские лавочники и сидельцы, — сердито вырвалось у князя. — А турки, глянь, из замка резерв свой вывели, да по нашим шанцам из тяжёлых пушек палят!

Пётр и сам видел: толпа беспощадных янычар ворвалась на взятый гвардейцами больверк и всю долину затянуло пороховым дымом от взорвавшихся тяжёлых бомб — турецкие пушки из замка били непрестанно.

Одна из бомб взорвалась и в колонне тамбовцев, бросившихся было на выручку гвардейских полков. Впереди своего полка под знаменем вышагивал старый полковник Виллим Брюс. Так он и пал от осколка бомбы, под полковым знаменем. Тамбовцы ударились после того в ретираду, но солдаты-знамёнщики вынесли своего полковника на руках.

— Гвардейцы и казаки отступают уже к Дону, генерал, а полки Лефорта и стрельцы Головина так и сидят в траншеях! — обратился к Гордону молодой адъютант Адам Вейде.

— Сам вижу, поручик! — проскрежетал Гордон. И горько добавил: — Да полковника Виллима Брюса сразили! Что же, прикажи трубить отбой!

— Бутырцы покинули взятый было больверк.

На другой вечер братья Брюсы — высоченный загорелый преображенец Роман и бледный от постоянного сидения в тёмных минных галереях Яков — хоронили своего отца в новом русском укреплении Новосергиевске, недалеко от Азова.

Присланная из лагеря рота солдат дала троекратный прощальный залп, братья бросили землицу на походный гроб, погруженный в сухую могилу, как вдруг из-за их спин выступили Пётр и Патрик Гордон.

— Добрым воином был ваш отец, братья! — глухо сказал Пётр. И добавил с печалью: — Он, помню, ещё при моём покойном отце начинал русскую службу! — И, обняв Якова Брюса, молвил: — Служите мне верно, шотландцы, и я о вас попечение иметь буду! — Затем, обернувшись к Гордону, Пётр тяжело вздохнул: — Что ж, генерал, значит, отступаем всё же на Валуйки? Токмо я в следующем же году вернусь под Азов! И вернусь не только с сухопутным войском, но и с флотом! А здесь, в Новосергиевске, мы трёхтысячный гарнизон оставим. Пусть эта крепостца торчит как острая заноза супротив турецкой твердыни!

Через неделю русская армия потянулась из-под Азова на Валуйки и дале на Москву. Поход был тяжким: брели в слякоть и по первому снегу. Много в том переходе пало людей, но Брюсы выстояли. Братья поклялись на другой год вернуться под Азов, отмстить янычарам за отца!

Когда Пётр стал сооружать в Воронеже первый русский флот, Яков Брюс оказался пригоден: он руководил перевозкой ботов и галер с Плещеева озера на Дон, работал и сам над постройкой кораблей на воронежских верфях. И всё время был на глазах у царя, распознавшего в нём доброго корабела.

Поэтому-то во втором походе под Азов Яков Брюс получил чин капитана в эскадре новоявленного адмирала Франца Лефорта. По сравнению со своим адмиралом, никогда дотоле не плававшем на морях, Яков Брюс твёрдо стоял на капитанском мостике.

Капитан-картограф

В марте 1696 года в Воронеже и окрестностях царило великое столпотворение. На верфях и Воронежа, и близлежащих городков Сокольска, Доброго и Козлова надлежало по царскому указу к вешней полой воде построить 1300 стругов, 30 морских лодок и сотню плотов из соснового леса. В Воронеже заканчивалась постройка галерного флота. Галеры перевозились на санях из Преображенского, каждая в сопровождении своего капитана и роты морского каравана. Со своей девятой флотской ротой отправился и её капитан Яков Брюс.

На верфи тянулись тысячи работных людей из Белгорода и Курска, Тамбова и Валуек, Ефремова и Ельца, Мценска и Харькова, Змиева и Чугуева. Всем на верфях управлял сам царь, явившийся в Воронеж ещё в феврале. Царский надзор был крепок и к вешней полой воде со строительством стругов плотники управились в срок: на воду были спущены царские струги «крепкие и твёрдые, перед стругами прошлого года, в длину и ширину пространнее». На каждый струг приходилось по двадцать весел, по два шеста и по два вила кормовых. Струги, предназначенные для господ генералов, имели каюты. На струге адмирала Франца Лефорта, чувствовавшего недомогание после дороги, каюту даже успели застеклить. Вообще-то господин адмирал, прибывший в Воронеж только 16 апреля, в четверг на Пасху, должен был отплыть в поход на адмиральской галере, доставленной из Голландии через Архангельск, но он предпочёл уютную каютку на воронежском струге, который по его наказу «сделан был со светлицей, имел брусяную мыльню и печи с щепиной зелёною».

По случаю же спуска на воду адмиральской и других галер, числом двадцать, Лефорт 19 апреля устроил в своих покоях немалое пиршество, на кое были приглашены все генералы и капитаны судов. Явился на пир и сам первый воронежский корабел: Пётр Алексеевич.

Царь прибыл к своим капитанам возбуждённый новыми вестями из Москвы. Думный дьяк Андрей Андреевич Виниус сообщал: «Турки собираются пойти на цесаря в числе 120 или даже 150 тысяч; у цесаря против них изготовлено 80 тысяч доброго войска. Союзники: англичане и голландцы, с великим свирепством готовятся на француза! Надежда на скорый мир вследствие открывшегося заговора якобитов против короля Вильгельма в Британии совершенно угасла».

— Государь, что сие за заговор якобитов? — с любопытством спросил генерал Гордон, сам якобит, сторонник свергнутого старого английского монарха Якова II.

— А вот о сём из Посольского приказа Розенбум так уведомляет! — усмехнулся Пётр. — Старый король Яков II послал из Парижа в Лондон своего незаконного сынка графа Бервика, и тот с другими якобитами надумал напасть на короля Вильгельма, когда тот отправился из Кенсгтонского дворца в Ричмонд-парк на охоту! Да дело открылось, заговорщиков, числом более 60 человек, схватили. Ну, а наш посол Бутенант фон Розенбум сокрушается в ужасе: «Как страшно быть английским королём!» — Пётр рассмеялся и поднял чарку:

— За крепкое здоровье брата моего, короля Вильгельма! — Лефорт поспешил чокнуться с царственным корабелом, все остальные адмиральские гости тоже дружно подняли заздравные чаши. Только генерал Гордон пить не стал, а сердито пробурчал сидевшему рядом Брюсу:

— Какой он король, Вильгельм Оранский?! Он — узурпатор, а не король!

— Да не всё ли равно, Пётр Иванович! — ответствовал захмелевший Брюс. — Ведь король-то он не наш. У нас сидит царь, Пётр Алексеевич, первый корабел и плотник! — И, видя, как Лефорт что-то нашёптывает Петру, Брюс вскочил и поднял вторую заздравную чашу: — Нашему командору Петра Алексеевича, виват! Имея такой могучий флот, непременно возьмём и Азов, виват!

— Виват! — громко взревели господа адмиралы и капитаны. — Наш будет Азов!

За царя и покорение Азова Гордон выпил охотно.

Третьего мая галера «Принципиум» первой отчалила из Воронежа, возглавляя царскую эскадру. Командором на ней был сам Пётр I. Среди восьми галер царской эскадры шла и галера Якова Брюса. Господин адмирал Лефорт двинулся днём позже.

Ещё перед самым отплытием Пётр вызвал Брюса на свой флагманский корабль. Яков поразился, увидев царя не с топором плотника в руках, а сидящим за столом перед листом чистой бумаги.

— Видишь, Яков, не всё мне топориком помахивать, иной час и указ сочинить надобно! Идём в поход, а какие сигналы мне, командору, подавать капитанам — пока неведомо. Вот и сочиняю «Указ по галерам» — регламент для эскадры: когда якоря бросать, когда поднимать, на какой сигнал всем капитанам ко мне поспешать и яко галеры перед баталией построить! Днём сигналы давать надобно флагами разных цветов, а ночью — фонарями и пушечными выстрелами. Словом, регламент, хоть и краткий, а требует все нужные в походе команды обозначить! Так что тебя, Яков, за бумагу посадить хочу!

— Государь, я ведь капитан по воле случая! — заикнулся было Брюс, но Пётр прервал убеждённо:

— Ты, Яков, человек неслучайный, а учёный! Мне о том от Гордона и Тиммермана хорошо ведомо. Вот и поручаю тебе: по ходу похода вёрсты прилежно меряй и все городки и сёла, мимо коих плывём, отмечай с кратким описанием и заноси всё на карту. Бомбардир ты, Яков, добрый, инженер толковый, думаю, и в географии покажешь свою сноровку отменно! Составишь карту похода — быть тебе полковником!

Что оставалось делать Брюсу? Ответил послушно:

— Слушаюсь, господин командор! Займусь картой похода!

Брюс вернулся на свою галеру, но прежде чем засесть за картографию, вызвал в свою каюту двух воронежских братьев-лоцманов. Ох, как он был сейчас доволен, что нанял этих лоцманов ещё в Воронеже, по совету именитого купчины Ильи Титова. Его суда оба брата десятки раз водили вниз по Дону до Новочеркасска и Азова.

— Братцы Швецовы, Матвей и Фёдор, прямые тебе в походе будут помощники, господин капитан! — дружественно прогудел за столом купчина, в доме которого Брюс на время снимал комнату. — Они все повороты и отмели на Дону знают, ещё ни разу мои тяжёлые струги на мель не посадили!

И впрямь, с такими мореходами капитан Брюс не знал никаких забот. Два высокорослых русых молодца вели галеру всё время в кильватере царского «Принципиума». А в каюте уверенно называли Брюсу десятки городков, сёл и монастырей, мимо которых шла эскадра.

Городок Костенек, — в лощине, «деревянный, от реки с полверсты», следом монастырь Борщев, а сейчас огоньки на берегу — то городок Урыв. 5 мая прошли Коротояк — «город деревянный, на нём 12 башен, стоит на горе, на правой стороне Дона». Здесь эскадра несколько задержалась: из складов Коротояка погрузили в трюм заготовленную заранее муку, крупы и сухари. Затем миновали устье опоясанной рощами речки Тихая Сосна, оставили с правой стороны Дивногорский монастырь, коим Брюс даже восхитился: «Зело прекрасен, стоит меж белых скал и в нём две церкви деревянные, третья же в самой горе каменная. На вершине скалы развалины какого-то древнего монастыря, монахи сказывали, построен тот монастырь был когда-то ещё греческим императором Андроником».

После монастыря понеслись пустынные берега. Лоцманы дружно твердили: «Тихая Сосна граница всей поселённой России, дале идёт голая степь!» И называли только устья «притоков Дона — речек Колыбелки, Марака, Метюка, Осереда, Калитвы, Мамона, Богучара». Через два дня вступили в земли донских казаков. Замелькали казацкие хутора и станицы: Донецкий, Мигулин, Решетов, Вешки, Хопёр, Медведица с Медведицким монастырём. «Прошли Клецкой, Перекопский, Старый Григорьевский, ночью — Сиротин, Иловлю, Качалин».

А 11 мая на рассвете эскадра подошла к Паншину, знакомому Брюсу ещё по прошлогоднему походу. Он дал передышку своим лоцманам, места пошли хорошо знакомые: Верхний и Нижний Чир, Есаулов городок, ночью мелькнул Курман Яр.

Потом — сердце казачьего войска, городки «Быстрец, Верхний и Нижний Михалев, Троилин, Качальник, Ведерники, Бабий, Золотой, Кочетов, Семикорокор, Роздор, Мелехов». Миновав 15 мая Бериченев, Багай и Маныч, царская эскадра бросила якоря у Черкасска.

Благодаря своим опытным лоцманам Брюс не отстал от царского «Принципиума», в то время как вторая половина эскадры прибыла только на другой день.

— Славно, капитан, славно! — Пётр был доволен, когда рассматривал представленный Брюсом картографичный чертёж пути своей эскадры по Дону, со всеми нанесёнными пристанями, гаванями и городками. — Не терял времени даром, Брюс, хорошо работал и от флагмана не отстал! А остальные-то ротозеи всё ещё позади плетутся. Как соберёмся и выйдем в море, тут и дадим бой флотилии капудан-паши! От Гордона уже гонец прискакал, докладывает — замелькали на взморье паруса турецкой эскадры!

У царя слово никогда не расходилось с делом. И как только все галеры собрались у Новочеркасска, Пётр сам вывел в Азовское море первый российский гребной флот.

— Вот оно, море! Простор необозримый! — Пётр от восторга развёл могучие руки, словно собирался заключить в свои объятия весь мир. — Берись теперь за морскую географию, Яков! Набросай кораблям морской путь до Малой Азии и Константинополя!

— География, государь, открывает нам и новые пути, и новые страны! — весело поддержал Брюс своего командора.

— Но дальний морской путь преграждает нам турецкая эскадра! И в той эскадре можно насчитать не десяток вымпелов, как доносили гонцы, а все добрые двадцать! Не знаю, осилят ли наши сосновые галеры столь знатную флотилию! — усомнился стоявший рядом с царём наёмный капитан-голландец, с тревогой показав зрительной трубой на трепетавшие под сильным зюйдом на взморье могучие паруса турецкой эскадры.

— Негоже губить необученный флот, государь! Вспомни, сколько сил на его постройку потрачено! — поддержал голландца адмирал Лефорт, которому совсем не улыбалось в конце похода попасть в морскую баталию! И, угадав некоторую нерешительность Петра, важно заключил: — Посему предлагаю немедля вернуть галеры на Дон, к Новочеркасску!

— Что ж, коли адмирал приказывает, вернём галеры на Дон! — согласился царь. И тут же жёстко добавил: — Но для наблюдения за турецкой эскадрой оставим на море казачьи челны, а в устье Дона возведём морские батареи. Командовать ими будешь ты, Яков!

Так Брюс со своей ротой снова оказался на суше и приступил вместе с солдатами дивизии генерала Гордона к сооружению двух морских батарей.

— Морской равелин должен с берега из тяжёлых орудий бить неприятельский флот, а на суше отбивать картечью вражеский десант и наскоки татарской конницы! — поучал Гордон молодого Брюса, когда они намечали в устье Дона места для артиллерийских редутов.

— Да не решатся турки высадить десант супротив нашего огромного войска в шестьдесят тысяч! — осмелился возразить Брюс генералу.

В ответ Патрик Гордон хитро прищурился и спросил:

— А ты думаешь, капитан, к тебе всё царское войско на подмогу поспешит? Ошибаешься! Стрельцы из своих окопных шанцев не вылезут, казачки в поле погарцуют, и я из своей дивизии боле двух полков к тебе в сикурс не приведу. Так что управляться с десантом придётся твоей роте и батарейцам!

— А может, и не придётся управляться, ваше превосходительство?.. Гляньте, какая баталия на море развернулась! — Брюс передал генералу свою подзорную трубу, и Гордон увидел диво дивное: лёгкие казачьи лодки-чайки брали на абордаж тяжелогружёные турецкие фелюги. Это атаман донцов, Фрол Минаев, узрев, что торговые турецкие суда отделились от эскадры и пошли к берегу, дабы сгрузить запасы для крепости, перекрестился и решил, пока не поздно, атаковать турок на мелководье! Расчёт у донца-атамана был верный: на торговых фелюгах по бортам от силы стояло две пушки, а линейная эскадра выйти на мелководье боялась, дабы не сесть на мель.

Фрол Минаев на этих плёсах был не новичок, ещё со своим дедом ходил в гирло Дона и на челнах по Азовскому и Чёрному морям. Расчёт оказался верен. Многопушечные турецкие корабли оказать помощь своим торговцам не решились, и скоро две фелюги были казаками подожжены, а шесть уведены к Дону.

— Вот это виктория! — увлечённые картиной боя Гордон и Брюс и не заметили, как за их спинами вырос царь, прибывший на шум канонады на своём «Принципиуме».

— А вот и наш герой к нам жалует! — весело приветствовал Пётр атамана донцов, который предстал перед царём, рапортуя о виктории.

— Сожжено две и взято шесть фелюг, государь! — степенно склонив седую голову, доложил атаман. Затем хитро прищурился: — Грузы-то на фелюгах отменные, Пётр Алексеевич! Помимо снаряжения воинского, ковры персидские, платье пёстрое, ящики с яванским кофе и разными восточными специями. Жаль, только водки нет — не пьют басурмане! А как мне делить тот груз, государь?

Пётр усмехнулся атаману:

— Ну, а как полагается в Донском войске взятое добро делить?

Фрол Минаев ответил не без важности, вспомнив заветы старины:

— Как всегда, государь: треть — царю, треть — церкви на увечных воинов, треть — казакам-молодцам, шедшим на абордаж!

— Ну, так и дели, атаман! — Пётр положил свою тяжёлую руку на казачье плечо и показал в открытое море: — Снялась ведь турецкая эскадра с якорей и ушла после твоей виктории! Посему я от своей царской трети отказываюсь, раздели её со своими молодцами-мореходами. Но на церковь, увечных и раненых долю не забудь. — И подмигнул: — А к застолью весёлому возьми с моего «Принципиума» две бочки рому! Крепок ямайский ром, хорошо согревает!

Брюс не выдержал, хохотнул! Зашёлся в смехе и верный царский денщик Сашка Меншиков, что стоял за спиной.

Атаман степенно наклонил голову:

— Спасибо за царское угощенье, государь! Но позволь и мне тебе дар поднести. — И протянул царю вперёд рукояткой, изукрашенной золотом, турецкий ятаган из дамасской стали.

— Выбил его, государь, из руки турецкого капитана сам атаман! И не сделай того Минаич, срубил бы ятаган бедную казачью головушку! — вмешался молоденький офицер-семёновец.

— А князь Михайло как в той баталии был? — удивился Меншиков.

— Где мне государь указал, там я и был! — отрезал Михайло Голицын.

— Храбрец твой гвардионец, государь! Первым на капитанский мостик взошёл, ну, а я ему дале помог! — поддержал Голицына атаман.

— Молодцы, казаки! Передай донцам, чтоб и впредь стерегли море! — приказал царь и добавил, обращаясь к Брюсу: — А ты, Яков, строй скорей свои равелины. Турок сейчас в море отошёл, но может ведь и возвернуться. И ещё, Яков, помни о морской карте. Мне морской путь и в Малую Азию, и в Константинополь потребен. Да вот поспрошай господина атамана о морских дорогах. Он, чай, и до Босфора уже ходил.

— До Босфора Господь ходить не привёл, а в Кафу ходил, освобождал наших полонян, которых продают там тысячами в рабство! А карты морские с греческих фелюг я господину капитану, конечно, покажу! — поклонился Брюсу Фрол Минаев.

С Минаевым Брюс встретился в его собственном доме в Новочеркасске уже после взятия Азова. Крепость взята была совершенно внезапно. Не дожидаясь приезда австрийских инженеров, Пётр I принял план, предложенный старыми стрельцами: насыпать перед крепостным валом свой вал и подвигать его к фортеции. 60 тысяч солдат, стрельцов и казаков взялись за привычную лопату, и к июлю 1696 года русский вал уже нависал над турецким. Московские ратники сверху вниз принялись поливать огнём турецкие палисады. 17 июня 1696 года украинские казаки, бывшие в походе, без приказа главнокомандующего боярина Шеина «пошли на приступ собою» и ворвались в угловой фольверк, где захватили турецкие пушки.

На помощь казакам генерал Гордон послал отряд гренадер, которые вывезли орудия из больверка. Туркам стало ясно: при общем штурме русские легко ворвутся в город, а у гарнизона кончались огнестрельные припасы. И 18 июля 1696 года Муртаза-паша вступил в переговоры, обещая сдать город, ежели янычарам будет предоставлена свобода выйти из крепости с жёнами и детьми и погрузиться на русские лодки, которые отвезут их до реки Кагальник, где стояла орда ногайцев, а на море — турецкий флот.

19 июля утром начался выход турок из города. Они шли толпою между двумя шеренгами русских полков, в то время как их офицеры, стоя на коленях перед восседавшим на вороном коне боярином Шеиным, преклонили 16 своих знамён. После того и они сели в лодки и поплыли вниз по реке мимо строя русских галер, пушки которых дали победный салют.

У Кагальника янычары надолго не задержались. На другой день они перешли на подошедшие корабли Турынчи-паши и взяли курс на Константинополь.

Пётр I и Яков Брюс в Англии

Виллем Хендрик Оранский по отцу принадлежал к славной фамилии Оранских, которые с XVI века возглавляли борьбу маленькойреспублики Соединённых провинций против огромной абсолютистской монархии испанских Габсбургов. Борьба эта завершилась победой. Соединённые провинции стали суверенной республикой Голландией, а Оранские стали главнокомандующими и руководителями иностранных дел этой республики — статхаудерами или, по иному написанию, штатгальтерами. Виллем Хендрик стал статхаудером Голландии с 1672 года и сразу занялся борьбой с новым могущественным противником республики — великим королём Франции Людовиком XIV. «Король-солнце», как льстиво именовали его версальские придворные, не только хотел захватить Южные Нидерланды (Бельгию и Люксембург), всё ещё принадлежавшие испанским Габсбургам, но и сломить могущество маленькой купеческой республики, которая в первой половине XVII века стала морским извозчиком Европы и всего мира. 10 тысяч голландских кораблей бороздили моря и океаны, а голландский флаг развевался над колониями на Цейлоне, Капской земле, Суматре и Яве. В банки Амстердама стекалось всё мировое золото. Французские армии несколько раз вторгались в Голландию и подходили к самому Амстердаму, так что голландцы вынуждены были открыть шлюзы в плотинах, отделявших низменную страну от моря. Море хлынуло в Голландию и заставило французов отступить.

Но всё же многотысячные французские войска по-прежнему угрожали республике. И здесь на помощь неожиданно пришёл её старый противник — Англия, до этого воевавшая на стороне Людовика XIV и отнявшая у Голландии колонию в Северной Америке: Новый Амстердам, переименованный, в честь брата короля Карла II Стюарта, герцога Йоркского, в Нью-Йорк.

Карл II в 1685 году скончался бездетным. Герцог Йоркский стал новым королём Англии Яковом II и сразу же вступил в конфликт с парламентом. Если в парламенте господствовали в основном протестанты, представлявшие джентри — новое дворянство, и буржуазию, то сам Яков II ещё во времена кромвелевской революции бежал во Францию и стал там тайным католиком. Разрывать союз с великим королём Людовиком XIV он и не собирался! Тогда противники из парламента обратились к Вильгельму Оранскому и пригласили его на английский трон.

Спокойный и рассудительный голландец Виллем Хендрик Оранский сие предложение принял по соображениям и политическим, и семейным. Ведь по своей матери — принцессе Марии, дочери казнённого Кромвелем в 1649 году Карла I, он был настоящий Стюарт, к тому же и жена его, дочь Карла II, была из того же королевского дома. В 1688 году с небольшим отрядом Виллем Оранский высадился в Англии, где на его сторону перешли и члены палаты лордов, и члены палаты общин, а за Якова II не заступилась даже его армия, командующий которой, генерал Джон Черчилль, перебежал на сторону предприимчивого голландца. Вильгельм Оранский без единого выстрела вступил в Лондон, где королевский трон пустовал, поскольку Яков II без боя эмигрировал во Францию, и парламент в феврале 1689 года провозгласил его королём Англии Вильгельмом III. Став и королём Англии, и правителем Голландии, Вильгельм III успешно завершил войну с Францией, подписав мир с Людовиком XIV в замке Рисвик в сентябре 1697 года.

Хотя Людовик XIV по этому миру признал Вильгельма III королём Англии и согласился, чтобы голландские гарнизоны расположились в Южных Нидерландах, создав здесь «барьер крепостей», каждый из участников конгресса — и Англия, и Голландия, и Франция, и Испания — понимали, что рисвикский мир непрочен. Особенно остро это чувствовали в Мадриде, где умирал последний король из династии испанских Габсбургов, слабый, немощный и бездетный Карл II. Огромное испанское наследство: колониальная империя в Северной, Центральной и Южной Америке, Карибские острова и Филиппины, владения в Европе — Милан, Неаполь и Сицилия в Италии, Южные Нидерланды и Люксембург — слабая испанская армия и флот не могли защитить от посягательств великих держав: Франции и Голландии, австрийских Габсбургов и их союзников. Так что после Рисвика Вильгельм III, едва закончив одну войну, уже готовился к новой: войне за передел Европы и всего мира.

Московия же расчётливого политика и дипломата интересовала, прежде всего, в том плане, что могла служить противником старому союзнику Франции — Османской империи. Пока Москва воевала со Стамбулом, императорская Вена могла быть надёжным союзником Вильгельма III в схватке с Людовиком XIV, мечтающим посадить на испанский престол своего внука и прибрать к своим рукам всё испанское наследство.

Вот почему Оранский распорядился устроить Великому посольству Петра I самый почётный приём и согласился даже покинуть на несколько дней переговоры в Рисвике, чтобы встретиться с царём в Утрехте.

1 сентября 1697 года, как отмечал царский «Статейный список», «приехал английский король в город Утрехт в карете; карета о шести возниках обычная, за ним восемь человек рейтар да три кареты, в которых были его ближние люди».

Король «в особом покое» беседовал с Петром I, причём речь шла о польских делах. Вильгельм, как и Пётр, был заинтересован в утверждении на польском троне Августа II, курфюрста Саксонского. Царь обещал во всём помочь королю Августу, даже войсками. Молодой и энергичный Пётр I, занятый дальнейшей войной с Османской империей, осваивавший ремесло корабела и собиравшийся строить мощный флот на Азовском и Черном морях, произвёл самое благоприятное впечатление на Вильгельма Оранского.

Дабы укрепить корабельные устремления Петра, английский король в ноябре 1697 года преподнёс царю нежданный и щедрый презент — новейшую быстроходную королевскую яхту «The Transport Royal». Поблагодарить короля за презент в Лондон был отправлен майор Адам Вейде, только что прибывший из Вены, где он изучал уставы и порядки «цесарских войск», воевал в войсках славного принца Евгения Савойского. Словом — офицер опытный и дипломатичный.

Поездка Вейде увенчалась полным успехом: Вильгельм III не только пригласил молодого царя в Англию, но и прислал за ним в Голландию целую эскадру под командой адмирала Митчелла. В большой европейской политике Вильгельма III Пётр I играл уже свою роль.

Поездка царя в Англию представляла интерес для обеих сторон. Скажем сразу, ни за одним царём и государственным российским деятелем ни одной британской эскадры больше не присылалось!

Молодой государь оценил эту честь. Он поплыл не на щегольской придворной яхте, а на адмиральском многопушечном флагмане. Линейный корабль поразил его своими размерами, тяжёлыми бомбардами и слаженностью экипажа. Какой смешной представлялась в сравнении с этим гигантом маленькая галёрка «Принципиум», которой Пётр так гордился под Азовом.

На море изрядно штормило, и Пётр буквально измучил толстяка адмирала, гоняя его по кораблю. Наконец, когда царь, подойдя к уходящей в низкие дождевые облака грот-мачте предложил взлететь вверх по вантам, краснолицый адмирал вышел из себя и рявкнул на царя по-голландски, что «в такой норд-ост паруса не ставят, а убирают, доннер-веттер!». Сие царь понял и добродушно похлопал рукой на плечо Митчелла:

— И впрямь крепчает чёртов ост-норд! Убавь паруса, кэптен!

Уловив царское благоволение, Митчелл пригласил царя и его волонтёров, позеленевших от крепкой качки, в кают-компанию: отведать горячей ушицы и морских разносолов!

Но волонтёры поспешили вернуться в свои каюты. Только крепкий и приземистый Яков Брюс, которого морская качка не брала, так же как и молодого царя, согласился и спустился вслед за Петром I в кают-компанию.

Первую чашу крепчайшей pepper-and-brandy Пётр I в адмиральской каюте поднял за британский флот. Он прямодушно объявил Митчеллу и его офицерам: ежели бы он не был государем московским и всея Руси, то с превеликим удовольствием занял бы должность британского адмирала!

Митчелл, когда Брюс перевёл ему царское слово, попунцовел от прилива чувств, а капитан Рили даже поперхнулся ямайским перцем, щедро плававшим в бренди. Согласие установилось полное. За ночной пирушкой и не заметили, как пересекли Ла-Манш. К концу застолья и Митчелл, и Рили, и дюжина офицеров готовы были уже отправиться с царём на Чёрное море, чтобы там бить неверных.

Сухопарый верзила-шотландец Макдональд плакал, обнимая Брюса и поражаясь:

— Так неужто ты будешь из тех самых наших королевских Брюсов?

Яков Вилимович склонял широколобую тяжёлую голову и любезно отвечал:

— Из тех, тех самых! Наши земли там, в Стерлинге!

В это время распахнулись двери. В душную кают-компанию ворвался бодрый морской ветер, и дежурный офицер бодро возвестил:

— Англия, сэр! Входим в Темзу!

— Ну, вот, Яков, твоя родина! — добродушно пробасил Пётр, опираясь на плечо Брюса.

— Это моя вторая родина, государь! — отозвался Брюс. — Первая же там, на севере — Шотландия! — И вдруг показал рукой на восток: — А настоящая осталась там, откуда солнце всходит, государь!

— Правильно молвишь, полковник! Там наша родина, Брюс, в России! — Пётр притянул к себе Якова и поцеловал в лоб.

Бесчисленные верфи, пристани, доки проплывали по берегам широкой Темзы. Дымили трубы сотен мануфактур, кузниц и лесопилен. На верфях одной Ост-Индской кампании, имевшей флот более королевского и правившей делами в Индийском и Тихом океанах, было тридцать тысяч мастеровых. Вся эта гигантская корабельная кузня работала на каменном угле, который специальные корабли-угольщики доставляли из Ньюкасла. Каменным углём отапливался и миллионный Лондон. Тёмный печной дым висел над городом, как чёрная туча, предвещая через столетие появление ядовитого лондонского смога.

— Вот махина, так махина! А, Сашка? — Пётр возбуждённо охватывал взглядом бесконечные причалы, на которых стояли бочонки с пряностями с Молуккских островов: перцем, корицей, имбирём; тюки с разноцветным индийским шёлком и турецкими коврами; диковинные ящики с ароматным китайским чаем. Ноздри щекотал запах виргинского табака и антильского кофе. С иных причалов тянуло ямайским ромом, шотландским виски, французским арманьяком и мускатом с острова Мадейра.

— Да весь мир, Яков, пришёл в Лондонский порт и доставил сюда свои товары! — Пётр весело обернулся к Брюсу, стоявшему с другой стороны.

— Глянь, государь, а вот и причалы Московской компании! — Брюс был не менее Петра возбуждён ярмаркой великой мировой торговли, открывшейся перед ним, но старался сдерживать свои чувства.

— Точно, мин херц, с того причала нашей московской водочкой попахивает! — оскалил зубы Сашка Меншиков.

— Что водка, дурак! Там амбары у Стейльса забиты песцами и соболем! — рассмеялся Пётр и весело добавил: — Да и не только водочкой тянет. С московского причала попахивает и осетринкой, и сёмужкой, и икоркой! А лес-то мачтовый наш, думаю, на многих верфях лежит!

— Так, ваше величество! Русский лес — самый добрый лес! — неожиданно вмешался в беседу адмирал Митчелл, возникший за спинами царской свиты. Адмирала было не узнать: он красовался в золочёном придворном платье, длинный парик по моде «Луи Картроз» был обильно посыпан пудрой, а французскими духами тянуло как из модной парикмахерской. Всем своим видом адмирал показывал, что он близок ко двору и неслучайно король Вильгельм III именно ему доверил сопровождать царскую особу.

Меншиков сперва было фыркнул, увидев преображённую натуру вчерашнего бодрого пьянчуги, но осёкся, встретив жёсткий взгляд Петра.

— Царя встречают! — Данилыч быстро осиливал азы европейской придворной дипломатии.

И точно: от пристани у королевского замка Тауэр скользнула изящная кипарисовая яхта и с её борта на палубу легко взлетел раззолоченный красавец, весь в кружевах и бантах, склонился перед царём в галантном поклоне и весело произнёс, уже обращаясь к Брюсу, приняв его за толмача-переводчика:

— Его королевское величество король Англии и Шотландии поручил мне, маркизу Перегрин Кармартену, встретить и разместить его царское величество в его покоях. А поскольку его царское величество прибыл в Лондон инкогнито, наш король нанесёт ему визит тоже инкогнито, в день и час, когда укажет его царское величество!

Весёлый, улыбчивый, бодрый, предприимчивый и неунывающий маркиз Кармартен, казалось, самой судьбой был предназначен для таких вот таинственных встреч особ, желавших остаться не узнанными и посему прибывшими «инкогнито».

Но маркиз был не только весельчак-плясун всех придворных ассамблей, но и сын первого министра короля графа Данби, герцога Лидса. Как отважный капитан, маркиз командовал многими судами в прошлой войне и в 1693 году получил за свои боевые заслуги чин контр-адмирала. И ещё у него была страсть истого корабела: он самолично проектировал многие суда и яхты, неслучайно именно ему Вильгельм и поручил построить яхту «The Transport Royal». Царю Кармартен сразу понравился как корабел корабелу. Ведь Пётр явился в Англию, прежде всего, продолжать свою корабельную науку, и если на верфях Голландии он проходил плотницко-столярную практику, то в Англии хотел познать и теорию корабельного дела.

Весельчаку Кармартену русский царь тоже приглянулся уже тем, что сразу принялся расспрашивать о яхте-подарке.

— О, ваша яхта, государь, самая быстроходная из всех, что я строил. А ведь скорость — главное в морском деле, особенно в разведке! — И Кармартен поспешил рассказать, как вот здесь, на Темзе, он успел на своей личной кипарисовой яхте перехватить яхту заговорщиков-якобитов, шедших во Францию к королю-изгнаннику Якову II.

— Скорость помогла мне и в моей разведке под Брестом! — весело продолжил свои рассказы маркиз...

За занимательным разговором и не заметили, как проплыли под старым Лондонским мостом и причалили в Адельфе. Здесь на улице Бекингем-стрит Петру и его свите было отведено три небольших дома. Царский домик, две комнаты на каждом этаже, стоял возле самой Темзы, так что Пётр мог выходить прямо на набережную никем не замеченный, чему он был очень рад.

Передав царя на попечение королевского камергера Бертона, маркиз Кармартен удалился, обещав Петру ещё непременно встретиться с ним и дружески поговорить о кораблях и море.

— Моряк, истинный моряк — огромный, нескладный! Конечно, он ещё варвар, этот московский царь, но его можно цивилизовать, и, думаю, крошка Кросс, ты это сумеешь сделать лучше всех! — сообщил тем же вечером адмирал-плясун хорошенькой актрисе за кулисами театра.

— Фи, противный! — Крошка Летиция Кросс, весёлая рыжеватая субретка, ударила веером по губам своего бывшего любовника. Но тут же задумалась: «С царями романов ещё не было!»

На другое утро, когда маркиз Кармартен ещё пил кофе в домашнем халате, его посетил папаша. Граф Данби, которому Вильгельм III пожаловал титул герцога Лидса, был предан новому королю и являлся его первым министром. Но недавно он был уличён во взятке в несколько тысяч фунтов с Ост-Индской кампании, и министерская карьера рухнула.

— Ну, что твой царь? Истинный моряк? Значит, денежки у него не водятся. Все вы, моряки, моты и транжиры!

— Да, но за этим моряком, отец, лежит огромная и неизвестная страна, Московия!

— Отчего же неизвестная? У нас в палате лордов, к примеру, вечером вспоминали, что ещё в прошлом веке царь Иван, коего русские именуют Грозным, сватался к нашей королеве Елизавете...

— И получил отказ! — рассмеялся сын.

— Ну, Елизавета всем отказала и отдала Богу душу незамужней. А вот утром в Сити, Перегрин, ко мне обратились несколько серьёзных купцов и сообщили о Московии действительно странные вещи: московиты, мол, не курят, им то запрещено церковью и законом.

— Как так? — маркиз Кармартен даже вскочил с кресла. — Ведь царь сам при мне курил огромную трубку.

— Курить-то они, конечно, курят! — улыбнулся граф Данби. — Но делают это за границей или тайно! Правда, твой царь-моряк может все эти запреты поломать, а ты можешь у него получить монополию на табачную торговлю по всей Московии!

— Думаешь даст?

— Ну, за твою яхту и букли вряд ли, а вот под хороший аванс, думаю, даст! В дороге-то, думаю, и царь поиздержался.

— А твои купцы в долю войдут и кредит откроют!

Граф Данби снисходительно улыбнулся коммерческой сообразительности сына. Впрочем, он и сам был доволен: Сити обещало под эту сделку твёрдый процент с каждой бочки виргинского табака, поставленного на огромный рынок Московии.

И вот маркиз Кармартен на другой же день, после разговора с отцом, начал действовать и навестил своего московского царя-корабела. Петра он застал крайне расстроенным. Оказалось, утром его посетил Вильгельм III, и во время беседы эта негодная Бетси, маленькая обезьянка, подаренная Петру ещё в Амстердаме, вздумала пошутить со знатным визитёром, прыгнула на короля и помяла его платье.

— Негодяйку я, конечно, прогнал в чулан, королю принёс свои извинения, но ни о чём толковом так и не успел с ним переговорить, — пожаловался Пётр своему новому другу.

— О чём же, ваше величество, вы хотели переговорить с Оранским? — небрежно спросил маркиз Кармартен.

— Да о разном... — Пётр смутился. — О политике, конечно, о делах финансовых и торговых...

— Ну, в политике-то я не очень силён. А вот в финансах и торговле у меня есть планы... — начал первый натиск Перегрин. И уверенно продолжил: — Ведь в финансах самое главное — иметь большой кредит! Вы сейчас живёте в Сити, ваше величество, финансовом центре всего мира. Здесь я, маркиз Кармартен, могу разыскать вам кредит и кредиторов. Ведь и война с турками, и ваше Великое посольство наверняка стоили больших денег.

— Вы правы, маркиз! Деньги — это нерв и войны, и дипломатии! — рассмеялся Пётр.

— Так не огорчайтесь, государь, из-за вашей дурацкой Бетси. Мы найдём вам и другую Бетси, и кредит! — Маркиз-весельчак тут же пригласил Петра I на завтра в королевский театр, где будет даваться пьеса «Королевы императрицы, или Александр Великий».

— Но завтра ко мне будет с визитом принц Георг Датский, муж наследницы английского престола Анны! — возразил было Пётр.

— Ну, принцесса Анна ещё не королева, а муженёк её никогда не будет королём! — поиронизировал маркиз Кармартен. — Вы же в театре предстанете новым Александром Великим. Весь Лондон, ваше величество, будет лицезреть вас!

В результате на другой день Пётр I принял Георга Датского крайне небрежно, а вечером уже вместе с Брюсом был в театре, в ложе маркиза. И весь высший свет Лондона столь откровенно изучал молодого царя, что тот смутился и спрятался за спины своих спутников. Правда, он всё же успел проследить и за развитием действа, и за весёленькой субреткой, откровенно выставлявшей напоказ полуобнажённую грудь и мелькавшей на сцене хорошенькими ножками.

— Ну, как вам, ваше величество, наш новый театр? — спросил маркиз царя в антракте в маленьком буфете, примыкавшем к ложе. — Ведь ещё недавно, при пуританах, нам нельзя было и представить, чтобы женские роли играли... женщины! Даже во времена Шекспира их роль исполняли избалованные лондонские хлыщи. Во времена же нашего славного бывшего короля Карла Стюарта всё переменилось! Женщин стали наконец играть женщины. И на сцене сразу посветлело! Так выпьем же хорошего шампанского за такую хорошенькую актёрку, как малышка Кросс!

И, словно услышав голос маркиза-весельчака, двери в буфетную комнату распахнулись, и в неё ворвалась рыжеволосая красавица, только что блиставшая на сцене. Она ещё не успела или не захотела расстаться с восточным одеянием дочери царя Дария, под прозрачной шёлковой туникой открывалось влекущее тело.

Пётр ещё помнил, как он пил шампанское из огромного бокала и приглашал красавицу посетить его скромное жилище...

Зато Брюс сохранял ясную голову — ведь он должен был доставить государя в его опочивальню в полной безопасности.

Ясно мыслил и маркиз Кармартен, и дело о табачной монополии продвигалось успешно, и крошка Бетси отменно играла свою роль!

Красотка же Летиция следующие три дня отведала сладкие царские ласки и ответила на них тем же! А в конце недели представила приличный счёт, который его величество оплатил без скупости!

— Позволил я себе слабость! — покаялся он перед Сашкой Меншиковым, ведавшим личными счетами господина бомбардира, и позвал Брюса: пора было серьёзно смотреть и Лондон, и Англию.

Пётр отдал визит Вильгельму III в его королевском Кенсингтонском дворце. Принят царь был предупредительно и уединённо. Вильгельм III не без любопытства два часа беседовал с московским варваром, который, казалось, больше всего на свете думал о корабельных делах. Даже в королевском кабинете он заинтересовался сложным прибором, показывавшим направление ветра.

«Пусть себе строит флот в Воронеже, грозит османам с берегов Азовского и Чёрного морей и отвлекает султана от владений Габсбургов. Скоро умрёт король в Мадриде и разразится великая война за испанское наследство, где император Габсбург будет мой первый союзник!» — хладнокровно размышлял Вильгельм, наблюдая за русским царём. Он тут же разрешил ему нанимать в Лондоне опытных моряков и корабелов, коими славится Англия, и дал согласие на то, чтобы царь поработал на верфях и в доках Дептфорда и осмотрел королевский арсенал в Вуличе. Вильгельм даже обещал Петру организовать для него показательные морские манёвры в Портсмуте.

Встречей остались довольны и король, и его гость. Но Пётр оказался шире в своих интересах, чем думал Вильгельм.

Двадцать седьмого января царь посетил музей знаменитого Королевского научного общества, ставшего к тому времени британской Академией наук, выдающимся членом которой был Исаак Ньютон. Правда, с самим Ньютоном и Пётр, и сопровождавший его Яков Брюс свиделись не здесь, а на Монетном дворе Англии, который помещался в Тауэре.

В Англии в это время проводилась знаменитая монетная реформа. Фактическим руководителем её был новый управляющий Монетным двором Исаак Ньютон. Был принят билль о перечеканке всей старой монеты машинным способом. Монеты выходили теперь правильной формы, а по краям шла надпись, так что обрезать её было невозможно. На Монетном дворе в Тауэре было установлено девятнадцать машинных станков, вращаемых лошадьми, и Пётр, любопытный ко всем техническим приспособлениям, познакомился с ними. Без присутствия управляющего Монетным двором Исаака Ньютона, эти посещения, конечно, не обошлись, и Яков Брюс неслучайно присутствовал при этих посещениях Тауэра. Ведь Пётр I и сам замышлял провести в России монетную реформу. Ему ведь ещё в детстве много рассказывали о страшном медном бунте, случившимся в Москве при его отце царе Алексее из-за порчи монет.

Брюс сопровождал царя и при его поездке в Оксфорд, где познакомились со знаменитым университетом, старейшим и крупнейшим в тогдашней Англии.

Конечно, царь и его спутники посетили не все восемнадцать коллегий университета, но им показали знаменитую Бодлеанскую библиотеку. Посещение Королевского научного общества и Оксфорда пришли на память Петру, когда он впоследствии стал строить прожекты открытия Российской Академии наук и развития образования в России.

Яков Брюс был для него как бы напоминанием об английских визитах. Ведь вместе с ним молодой царь посетил и знаменитую обсерваторию в Гринвиче. Брюс стал потом заниматься математикой у директора этой обсерватории Фламстида. Словом, Пётр I и Яков Брюс старались увидеть в Англии всё лучшее и, можно сказать, улучшали здесь своё образование.

Но царь есть царь. Как полководца и флотоводца, его по-прежнему больше всего занимали военное искусство и море. Небольшой городок Дептфорд, куда переехал Пётр из Лондона, был удобен в том плане, что рядом с ним находился Вулич, где располагался главный королевский арсенал и дымили пушечные заводы.

Уже 2 марта 1698 года царь со своими спутниками посетил Вулич, где был принят Сиднеем, графом Ромни, генерал-фельдцейхмейстером британской армии. Так Яков Брюс впервые увидел генерала, занимавшего загадочную должность генерал-фельдцейхмейстера. Эту должность в дальнейшем пришлось занять и ему самому в рядах российской армии.

Высокий, краснолицый, с громовым голосом, граф Ромни водил своих гостей мимо раскалённых горнов, в которых выковывались бомбарды для грозных кораблей королевского флота. Граф казался воплощением самого бога Марса, победоносного бога войны. В арсенале хранились и ждали своего часа сотни пушек, которые вскоре загрохотали на полях баталий европейской войны. И у Петра, и у Брюса горели глаза при взгляде на эту мощь: нам бы такую силу!

Посещение Вулича завершилось весёлым ужином и роскошным фейерверком, устроенным графом Ромни в честь московского царя. Оказалось, что сей грозный Марс — великий мастер по части фейерверков, и пирамиды огненной потехи поднялись и над Вуличем и над Темзой. В этом свете как сказочное видение, с белыми, наполненными морским ветром парусами, к пристани Вулича причалила лёгкая яхта. С неё сошли старые знакомые Петра: адмирал Митчелл и маркиз Кармартен.

— Мой король поручил передать вашему царскому величеству яхту «The Transport Royal»! — отрапортовал Митчелл по-голландски.

И снова загремели артиллерийские залпы и загорелись огни фейерверка.

На другой день царь, радуясь королевскому подарку, три часа ходил на своей яхте по Темзе. Маркиз Кармартен отлично умел обращаться с парусами. Вернулись в Вулич, где Пётр и показал любезному другу договор о табачной монополии.

— Ваша компания, маркиз, может привозить десять тысяч бочек табаку в год (в каждой бочке по 500 фунтов) и за каждый год платить казне четыре копейки пошлин! А договор сей учиним на семь лет! — разъяснил царь условия договора.

Маркиз Кармартен склонил голову и молвил почтительно:

— Моя компания, ваше величество, тотчас предоставит вам в кредит двенадцать тысяч фунтов стерлингов, как только мы получим подписанный вами договор на русском, латинском и немецком языках!

А Митчелл добавил:

— Мой король в конце марта организует для вас, государь, большие манёвры корабельного флота в Портсмуте.

На сей примерный бой, который королевский флот собирался провести на Спитхэдском рейде под Портсмутом, Пётр захватил с собой всех русских волонтёров, бывших с ним в Англии. Молодцы были дюжие, крепкие, закалённые тяжёлой работой на верфях, и поездку восприняли радостно. В первый же день, 20 марта, проехали 40 миль и заночевали в небольшом местечке Годильминге, где остановились в таверне, предназначенной для моряков. И откушали по-моряцки: «Съели пуд с четвертью говядины, барана весом в полтора пуда, три четверти ягнёнка, плечо и филей телятины, восемь кур и восемь кроликов, запив это пиршество двумя дюжинами белого и дюжиной красного столового вина, добавив к тому три кварты коньяку и шесть кварт глинтвейна». Но все проснулись бодрыми, и уже в девять утра двинулись в дальнейший путь. К вечеру въехали через подъёмный мост в Портсмут, главную базу королевского военного флота.

Наутро на рейде Портсмута увидели целую эскадру в двенадцать линейных кораблей. Пётр не замедлил подняться на борт самого крупного из них. Брюс по-прежнему служил главным переводчиком. Поднялись на борт флагмана, где их приветствовал адмирал Митчелл. Корабль «Король Вильгельм» поразил царя размерами и мощью — на нём было установлено сто шесть медных пушек, а экипаж насчитывал семьсот матросов.

Побывали ещё на трёх таких же мощных кораблях: команды дружно приветствовали Петра, а после полудня вся эскадра окуталась пороховым дымом: по приказу адмирала был дан салют в честь государя России!

На другой день эскадра вышла из гавани и направилась к острову Уайт, но манёвры в тот день не состоялись из-за полного штиля. Зато капитаны кораблей вечером устроили в честь царя весёлую пирушку. За разговорами Петра особенно поразил здоровенный верзила-капитан, признавшийся, что он знает кузнечное дело и даже имеет небольшую кузню на своём корабле. Сам опытный кузнец, Пётр, посетив тот корабль, осмотрел кузню первым делом.

Наконец 24 марта подул ост-зюйд. Корабли подняли якоря и вошли в Спитхэдский пролив, где и разыграли примерную морскую баталию, став линиями против друг друга и открыв такой крепкий огонь, что весь пролив затянуло пороховым дымом. Царь был в восхищении от манёвров и снова сказал Митчеллу, что хотел бы быть больше английским адмиралом, чем русским царём.

Конечно, адмиралом быть проще, чем государем. В этом Пётр вскоре и убедился по возвращении из Портсмута!

На обратном пути он посетил королевский дворец в Виндзоре и любимую загородную резиденцию Вильгельма III в Гамптон-Корте. Поскольку возможна была и встреча с королём, царь отправил своих шумных волонтёров в Дептфорд, а при себе оставил только Брюса как переводчика и человека знатной породы.

В Виндзоре они посетили капеллу Святого Георгия, где происходило посвящение в кавалеры высшего английского ордена — ордена Подвязки.

— Что ж, Яков, вернёмся в Россию и свой кавалерский орден учредим — имени Андрея Первозванного! Как знать, может, и ты станешь кавалером того ордена!

(Когда они, молодые и весёлые, восхищались Виндзором и вели разговор об орденах, оба и не ведали, что Пётр I сам станет кавалером ордена Андрея Первозванного после морской виктории на Неве, а на Брюса возложат сей орден после Полтавской баталии.)

Осмотрев по пути замок Гамптон-Корт, 27 марта Пётр и Брюс вернулись в Дептфорд, где их ждало тревожное известие о кончине испанского короля Карла II. Весть эта оказалась тогда ложной, король Испании прожил ещё два года, но Пётр встревожился и отписал в Москву думному дьяку Виниусу: «А что по его смерти (если то правда) будет, о том ваша милость сам знаешь». Путешественник-корабел был не наивен и предвидел войну за испанское наследство.

Пришлось заняться вопросами большой политики. 2 апреля царь посетил заседание британского парламента. В тот день Палата лордов и Палата общин заседали совместно, поскольку король «проталкивал» важный билль о поземельном налоге, который как раз и должен был подготовить английскую армию и флот к войне.

Пётр не хотел являться в парламент официально, и ему устроили инкогнито через слуховое окно у потолка. Как не без насмешки сообщал в Вену австрийский посол, внимательно следивший за пребыванием московского союзника в Англии: «В прошлую субботу король появился в парламенте и среди различных отдельных биллей пропустил билль о поземельном налоге в 10 миллионов рейхс-гульденов. Царь московский, не видевший ещё до тех пор собрание парламента, находился на крыше здания и смотрел на церемонию через небольшое окно. Это дало кому-то повод сказать, что он видел редчайшую вещь на свете, именно: короля на троне и императора (так называют здесь Петра) на крыше».

Но, возможно, с крыши-то виднее: Пётр I уже понимал, что все его призывы к Вильгельму воевать с неверными остаются втуне, — король готовился к великой войне с Францией за испанское наследство. А на обратном пути из Англии, находясь в Голландии, Пётр узнал, что король столь гостеприимно принимавший его в Англии, тайно через своего посла в Константинополе лорда Пэджета, выступает посредником в мирных переговорах Габсбургов с турецким султаном.

Политика и впрямь была грязным делом. Гораздо приятнее было общаться со звёздами. Пятого и шестого апреля Пётр и Яков Брюс совершили две поездки в Гринвич.

Джон Флемстид, главный королевский астроном и директор Гринвича, принял гостей очень любезно, провёл в обсерваторию, сам дал пояснения к карте звёздного неба. Делал это Флемстид толково и со знанием дела — ведь он был автором знаменитого звёздного каталога!

— Обратите внимание, ваше величество, созвездие Лебедь похоже на крест, Лира — на слабо очерченный звёздный параллелограмм, Персей — на циркуль.

— Геометрия созвездий, а? — от души удивлялся Пётр.

— Не только геометрия, но и история, ваше величество. К примеру, созвездие Волосы Вероники названо в честь жены египетского фараона Птолемея III Эвергета, а Лев вместе с Девой напоминают сфинкса.

— А в очертаниях иных созвездий, например, в звёздах Гидры, проглядывают и атрибуты царской власти — корона, плеть и скипетр! — поддержал хозяина другой его гость, Джон Колсун.

— Эх, Яков, Яков! Читать бы нам звёзды в Гринвиче, а не сидеть в тёмной Москве! — вырвалось у Петра.

— За чем же дело, ваше величество! — растрогался хозяин простодушию высокого гостя. — Профессор Колсун может дать господину Брюсу уроки и математики, и астрономии, и географии!

— Так, профессор? — встрепенулся Пётр.

— Конечно, ваше величество! Сеять просвещение — моё дело! Господин Брюс может даже жить и столоваться в моём лондонском доме! — почтительно склонил голову Колсун.

— Ну, а мне, значит, одному в тёмную Москву, где мои бояре смотрят на звёзды, как на ночную сказку! — Пётр вздохнул.

— Почему одному, ваше величество! Я выполнил вашу просьбу и на ужин пригласил молодого математика, профессора Андрея Фарварсона. Он согласен оставить Абердинский университет в Шотландии и попробовать себя в другом месте! Что ж, молодым все дороги открыты! — Флемстид так и источал доброжелательность.

Андрей Фарварсон, рослый рыжеволосый шотландец, сначала было стеснялся знатных гостей. Но за столом разговорился и высказал такие познания не только в математике, но и в географии, и в навигацком деле, что у Петра вырвался дружелюбный вопрос:

— А не может ли господин профессор отправиться по приглашению в Россию и открыть в Москве Навигацкую школу?

— Могу! — твёрдо сказал шотландец. — Только позвольте, ваше величество, взять мне в Россию двух ассистентов.

— Яков, поручаю это тебе! Оставлю тебя в Лондоне учиться у господина Колсуна математике и картографии, а ты на кораблях через Архангельск отправишь в Россию господина Фарварсона и его помощников. Мне Навигацкая школа для флота вот как потребна! — Пётр принимал решения быстро.

Так и получилось: когда царь отплыл с волонтёрами из Англии, Брюс переселился в тихий особняк профессора Колсуна в Блумсбери. Правда, он успел поприсутствовать, как доверенное лицо Петра, при его прощальном визите к королю Вильгельму III в Кенсингтонский дворец 13 апреля 1698 года. Прощание было дипломатичное: Петру уже стало известно, что в Лондон прибыл секретарь английского посла в Константинополе лорда Пэджета с письмом от турецкого султана, который просит об английском мирном посредничестве на переговорах с Веной. Король в ответ на слова Петра, что ещё не время заключать такой мир, стал говорить: война Габсбургов с турками длится уже 16 лет и для общего блага стоит принять турецкие предложения, ведь султан согласен оставить за союзниками все завоёванные ими земли.

— Вы сохраните за собой Азов и выход к морю! Что ещё вам нужно на первых порах? — Вильгельм лукаво поглядывал на разгорячённого Петра.

Впрочем, за лукавым добродушием короля крылось и беспокойство: а не отправится ли энергичный московит из Лондона прямо в Париж? Вильгельм даже зачитал Петру депешу от своего посла во Франции лорда Портланда, из коего становилось ясно, что в Париже царя особенно не ждут.

— Я не советую вам возвращаться обратно и через Швецию, ведь шведы прямые союзники Людовика XIV! Мой вам совет: взять курс домой морем через Архангельск. Я отправлю сопровождать ваше величество целую эскадру во главе с вашим старым другом адмиралом Митчеллом! — внезапно предложил король. Он очень хотел, чтобы Англия была последней европейской страной, которую посетил русский царь.

Но Пётр в Великом посольстве обучался не только корабельному искусству, но и дипломатии. Он улыбнулся и твёрдо сказал, что он дал слово императору Леопольду навестить его в Вене, да и в союзной Венеции тоже обещался быть.

— Я от своих обещаний отказываться не привык! И за спиной союзников ни в какие игры не играю! — В словах Петра звучала поистине царская гордость.

Брюс уловил при переводе, что Вильгельм III слегка смешался.

Но в остальном царь и король расстались вполне дружественно, хотя с той поры Вильгельм III и перестал для Петра I быть героем и защитником всех христианских народов.

Впрочем, если союз с королём и не вышел, но связи с лондонским Сити куда как расширились. Пётр уже точно знал, что за спиной и маркиза Кармартена, и его отца герцога Лидса стоит могущественная Восточно-Индийская компания, которая и выдала ему аванс в 12 тысяч фунтов стерлингов за табачную монополию. На эти деньги легко расплатились в Лондоне с долгами, завербовали шестьдесят первоклассных корабелов, инженеров и даже профессора с двумя ассистентами. Посему, после прощального визита к королю Пётр и Брюс нанесли прощальный визит и герцогу Лидсу в его загородном поместье Вимблетоне, что в четырёх милях от Лондона. А на обратном пути Пётр неожиданно приказал Брюсу снова завернуть в Тауэр на Монетный двор.

— Останешься в Лондоне, Яков, про Монетный двор в Тауэре не забывай. Почитаю, он лучший в Европе, до тех пор, конечно, пока мы не открыли свой, в Москве. И ты станешь в нём таким же правителем, как сэр Ньютон! — напутствовал Пётр Брюса при расставании.

На следующий день царская яхта снялась с якоря — поплыла вниз по Темзе. Брюс остался в Лондоне. Для обучения математике, на покупку астрономических и математических инструментов и на прочие расходы ему была оставлена довольно крупная сумма — двести восемьдесят девять золотых гиней да ещё сто гиней на обратную дорогу.

Занятия у Джона Колсуна протекали интересно и сочетались с частыми поездками в Оксфорд, где тот преподавал не только математику, но и географию.

— География, мой друг, наука морей и океанов. Великий первооткрыватель Америки Колумб был ведь не только моряком, но и географом. Старинные карты натолкнули его на мысль искать западный путь в Индию и привели к берегам Америки! Также как и наш Ченслер искал ведь путь в Индию через северные моря, а причалил к берегам Северной Двины! Ныне же изучение географии идёт в двух направлениях: общем «космографическом» и в навигацком. И всё связано с масштабами широт и меридианов и математикой. В мире столько ещё неизвестного. Вот, к примеру, мы до сих пор не знаем, соединяется ли там, на севере, Азия с Европой?! — растолковывал Колсун своему ученику.

Сидели у камина, пили добрый ямайский грог. Яков уже представлял себя капитаном, плывущим открывать новые земли и страны.

— То ерунда. Наши казачки скоро тот путь из Азии в Америку откроют, как они открыли для московских государей всю Сибирь! — важно заметил Брюс, помнивший, что при отъезде из Москвы говорили о посылке на Камчатку казачьего атамана Атласова.

— Конечно, ваши казаки своё дело делали — гнались за пушниной, а открывали новые земли! Но за казаками следом должны идти учёные, чтобы описать эти земли!

— Истинная правда, Джон, истинная правда! — поддержал другой гость Колсуна — Фарварсон.

— Но учёных навигаторов в Москве ещё надобно учить и готовить, профессор. Когда же вы отправитесь в свой вояж? — вежливо осведомился Брюс. — Ассистентов ваших, Гвина и Грайса, я на днях видел в Оксфорде в колледже Христа, оба молодца готовы к плаванию.

— Они-то готовы, да вот ваш купец Андрей Стельс не даёт мне поручительного письма: коли наш корабль разобьёт шторм, его компания заплатит за меня возмещение моей семье! — Когда Фарварсон начинал говорить о делах, глаза его делались ледяными.

«Недаром болтают о шотландской скупости!» — насмешливо подумал Брюс, тут же заверив профессора, что дела со Стейльсом, знавшим ещё его покойного отца, он берётся уладить. Пришлось посетить давнего знакомца. Андрей Стейльс очень обрадовался Брюсу и признался ему, что скучает по Москве.

— Со мной всегда так: живу в Москве — думаю о Лондоне! Живу в Лондоне — вспоминаю Москву! — сказал почтенный негоциант за кружкой пенистого эля. — Моя семья слишком долго живёт в России. И вот я совсем обрусел.

Яков Брюс, получив от Стейльса доверительное письмо для профессора Фарварсона и покидая гостеприимного хозяина, вдруг подумал, что и ему сейчас больше хочется отправиться в Москву, чем искать свою потерянную судьбу в Шотландии.

«Ведь и я уже в третьем поколении живу в России. Вот и думаю всё больше о московских делах! Фарварсон негодует, что англичане готовы поглотить Шотландию, а меня, по правде говоря, это волнует меньше, чем открытие Навигацкой школы в Москве!» — думал Брюс не без некоторого раздражения на самого себя.

В Шотландию он естественно не вернулся, а, отправив профессора Фарварсона в Архангельск, сам вскоре взял курс на Москву.

Часть вторая БЛИКИ ВЕЛИКОЙ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ

Наместник и губернатор Великого Новгорода

 Москву Яков Брюс привёз с собой из Лондона инструменты по астрономии, «малый глобус, что в корпусе», математические инструменты «по указу великого государя». Но Петра I боле всего порадовали новый квадрант и восьмстант, что нужны были для артиллерийских занятий.

— Принимай, Яков, бомбардирскую роту при Преображенском полку. При ней открой школу для бомбардиров. Мне грамотные пушкари вскоре вот как понадобятся! Армию-то ведь после роспуска стрелецкого войска регулярную создаём и артиллерия при той армии тоже должна быть регулярной!

По тому, как из множества привезённых карт Петра боле всего заинтересовали не карты Чёрного и Азовского морей, а карта Балтики, Брюс уловил: Пётр и войну намечает новую, не на юге, а на севере.

В том его вскоре убедил и генерал Адам Адамович Вейде, с которым Брюс познакомился ещё в Англии. Вейде был учёный немец. Грамотный офицер, майор Вейде был послан царём в Германию и Австрию изучать уставы и боевые порядки. В цесарских войсках Вейде принял участие в походах под началом прославленного полководца принца Евгения Савойского и прибыл в Лондон с рассказом о новых славных викториях принца над турками. Тогда-то Брюс и завязал с ним дружбу.

В Москве Вейде написал свой знаменитый «Устав регулярной армии» и был произведён в генералы. Осенью 1699 года ему поручено было сформировать в Москве дивизию регулярных войск. Другую дивизию здесь же, в Москве, сформировал из вольных и даточных людей генерал Антоном Головин, третью на Волге набирал генерал Аникита Репнин.

— У меня, Яков, из вольноголюда набран токмо один полк, а у Головина четыре. Остальные мои полки из даточных солдат, но я о том нимало не жалею. Ведь неведомо ещё, как те вольные полки, набранные из гулящих людишек, в баталии себя поведут, а мои даточные солдаты уже понюхали пороха под Азовом и, поверь, Яков, я сколочу крепкую дивизию.

— Да с кем ты воевать-то собрался? — насмешливо спросил Брюс своего нового камрада.

Тот только лукаво блеснул глазами:

— Сам, поди, лучше меня ведаешь. Недаром, чай, на Сухаревой башне с царём в телескоп на звёзды смотришь!

— Да на Сухаревке мы с государем боле об иных мирозданиях и человеческой судьбе беседы ведём! — уклонился Брюс.

Вейде, не выдержав, выпалил:

— Да супротив шведа новую армию-то готовим! С турками вот-вот замиренье выйдет, а здесь, на севере, как говорил мне давеча Автоном Головин, биться будем за исконные русские земли «отчич и дедич», бывшие ещё владением Великого Новгорода.

Пророческие слова друга Вейде вскоре подтвердил и сам царь Пётр Алексеевич. Когда собрались в очередной раз на Сухаревке и через знаменитый телескоп, подаренный Брюсу и Петру самим Исааком Ньютоном (студенты Навигацкой школы, размещённой впоследствии здесь же, на Сухаревке, так и прозвали сию астрономическую астролябию «Ньютоновым телескопом»), принялись было следить за перемещением звёзд, государь неожиданно перешёл от звёздной темы к земным делам и объявил, что он и впрямь готов отвоевать у шведского Каролуса земли «отчич и дедич».

— Земли те, Яков, — водская пятина, бывшая ещё владением Господина Великого Новгорода. Ежели вернём те земли, похищенные у России в Смутное время, выйдем на Балтику и можем там построить порт для удобнейшей торговли со всей Западной Европой. Словом, откроем тогда для России окно в Европу. Но хотя мы уже имеем добрых союзников — Данию и короля Августа II, — война, думаю, будет для нас тяжкая. И начнёшь, Яков, сию войну ты одним смелым манёвром. Соберёшь в Новгороде четыре полка даточных солдат и вступишь в Ижорскую землю. Тем закроешь пути шведам с Невы к Нарве, где я со всем войском буду.

— А как же бомбардирская рота и Навигацкая школа? — попробовал было возразить Брюс.

— Я тебе не ротой ныне поручаю командовать, а цельным корпусом. Ну, а в школе профессор Фарварсон сам управится: на то он и профессор!

Так Брюс понял, что опасно смотреть на звёзды с царём! Но особенно хорошо он это понял, когда прибыл в Новгород и никаких четырёх солдатских полков, готовых к походу, не нашёл.

— Сам собирай, королевич, солдатских детинушек. Они у меня по разным сёлам и уездам проживают и о новой войне ещё ничего не ведают.

— Так пошли, боярин, стрельцов из Новгорода и собери полки. У меня ведь о том указ из Большого воинского приказа! — возмутился Брюс.

Но Трубецкой, стоя на верху воеводского крыльца, только повернулся спиной к Якову, которого и за порог не пустил, и пробормотал зло:

— Мало ли какие там московские дьяки указы сочиняют! Ты мне царское письмо покажи. Есть оно у тебя?! Ах, нет! Ступай, служивый! Не буду же я по какой-то приказной бумажке для тебя полки собирать и начинать войну с такой великой державой, как Свейское королевство.

И хотя знал воевода, что близок Брюс к царю и вместе с ним в Англии пребывал, своих стрельцов за даточными солдатами он не послал и полки в срок не собрал. Так и не состоялся в 1700 году поход Якова Брюса в Ижорскую землю.

Зато, когда пришёл царский указ о войне со Швецией, новгородский наместник лихо оседлал коня и во главе своих стрельцов двинулся с ними к Нарве, командуя передовым полком. Впрочем, поход тот Трубецкому вышел боком: стрельцы его перед шведскими гренадерами разбежались, а сам воевода попал в плен.

Якова Брюса же за то, что четыре полка даточных солдат вовремя не собрал и в поход в Ижорскую землю не пошёл, ожидал царский гнев и опала! Но опала была недолгой — царь ведал, как трудно даточных солдатушек в срок собрать! Зато, с другой стороны, Брюс получил временную отставку, был приставлен учителем математики к царевичу Алексею и при осаде Нарвы не присутствовал. Впрочем, в должности он пребывал недолго. Разразилась весть о Нарвской конфузии. В Москву прискакал сам Пётр и подтвердил: все генералы под Нарвой сдались, шведы взяли все русские пушки. Можно было ждать шведское войско у стен Москвы в эту же зиму. Единственной русской крепостью на пути от Нарвы к Москве стоял Великий Новгород. Яков Брюс, как верный человек, знатный фортификатор и испытанный бомбардир, был государем из учителей отозван и снова определён в действительную воинскую службу — в 1701 году назначен губернатором в Новгород.

— Крепи, Яков, Новгород, он на пути шведа к Москве. В Великом Новгороде стоит сейчас дивизия князя Аникиты Ивановича Репнина — к Нарве с Волги в срок не подоспела. Да и нарвских беглецов наберёшь тысяч двадцать. Там и гвардия: она под Нарвой по колена в крови стояла, но лагерь свой удержала, — и дивизия твоего друга Адама Вейде, что тоже отбила все атаки. Солдат тебе хватит! Ну, а пушки я в Москве новые отолью, из монастырской меди, и к тебе немедля вышлю! А пока крепи новгородский Детинец, насыпай вокруг его стен земляные бастионы. Даю тебе в том полную волю! Ведь Юрка-то Трубецкой, из-за коего ты пострадал, ныне, чай, в шведском плену кофей пьёт! Так что поедешь, Яков, в Новгород и губернатором-наместником, и главным воеводой! — напутствовал Брюса сам царь Пётр.

Яков в той царской речи услышал и некое извинение о нечаянной обиде, причинённой минувшей отставкой. Невиновность Брюса назначением его наместником и губернатором Великого Новгорода была полностью доказана, и он поскакал в Новгород, где среди офицеров-преображенцев, вышедших из-под Нарвы, был и его старший брат капитан Роман Брюс.

Ключ-город (штурм Нотебурга)

Тяжёлые осадные пушки прибывали в 1702 году к Брюсу в Ладогу водой. Среди них были 12-фунтовые орудия, весившие вместе с лафетом 150 пудов, 9пудовые мортиры, весившие 300 пудов, полевые 6- и 8- фунтовые орудия. Перевести их к Нотебургу сподручнее всего было на баржах по Неве, но того нельзя было сделать, пока на Ладоге господствовала шведская эскадра вице-адмирала Нумерса.

Но недаром ещё в прошлом году на Олонецкой и Ладожской верфях строились сотни стругов. На этих весельных судёнышках при слабом ветре легко было атаковать многопушечные шведские корабли и брать их на абордаж. Так и поступил полковник Островский, атаковавший шведов в устье речки Ворона, а 30 августа 1702 года и полковник Тыртов, пользуясь полным штилем, напал на эскадру Нумерса близ Кексгольма, два шведских судна сжёг, одно потопил, а два взял на абордаж.

После этой баталии вице-адмирал Нумерс очистил Ладогу и Неву и ушёл с остатками своей эскадры в Выборг. К тому времени 3 сентября на Ладоге объявилось диво дивное — целая русская эскадра во главе с царём. Пётр привёл её где по реке Выгу, где по карельским озёрам, а где с помощью гвардейцев и окрестных мужиков протащил волоком до Онежского озера, а оттуда спустился по реке Свири.

— Ты не представляешь, Яков, по каким диким лесам и топким болотам мы рубили просеки и тащили эти чёртовы корабли. Прошли 250 вёрст, но выдюжили. Потому что все знали и видели: Пётр Алексеевич сам с плотницким топором ведёт наш отряд! — рассказывал Роман брату о тяжёлом и удивительном переходе.

Братья оторвались от наваристой ушицы, которую хлебали у костерка, потрескивающего у палатки Брюса, и посмотрели на чёрную твердыню, высившуюся на каменистом острове, запиравшем истоки Невы.

— Да, сумели новгородцы выбрать место для крепости и название ей дали подходящее — Орешек. Токмо вот шведы отчего-то Орешек в Нотебург переименовали! — задумчиво молвил Яков.

— Ну, а Пётр Алексеевич крепость сию именует не иначе как Ключ-город, по-немецки Шлиссельбург, — Роман потёр огрубевшие от такелажной работы руки и спросил: — Когда огонь-то по ней откроешь, господин бомбардир?

— Да вот последние 24-фунтовые гаубицы завтра на батарею поставим и с Богом, начнём бомбардировку. Ядер и пороха я из Новгорода доставил на две недели бомбардировки, так что думаю, сокрушим стены, а дале вы её на шпагу возьмёте!

— Что ж, брат! За гвардией дело не станет! Я сегодня со всей своей ротой в отряд Александра Даниловича охотником записался. Словом, при штурме буду! — сурово ответил Роман, вглядываясь в грозную шведскую твердыню.

Утром 1 октября взревели осадные пушки. Яков сам руководил огнём, имея в рядах бомбардиров такого отменного помощника, как капитан Пётр Михайлов, он же царь Пётр Алексеевич.

Крепость тоже окуталась пороховым дымом — полтораста шведских орудий били по русским прибрежным шанцам и батареям.

На четвёртый день непрерывной бомбардировки пушки крепости вдруг перестали стрелять и под белым флагом из Нотебурга отплыл офицер с барабанщиком.

— Никак сдаваться надумали, Пётр Алексеевич! — радостно предположил Брюс.

— Старый комендант Шлиппенбах не таков, чтобы сдать фортецию без боя! — буркнул Пётр, но всё же сошёл с батареи гаубиц и самолично отправился к парламентёрам.

Там ему передали письмо не от коменданта крепости, а от его жены, где комендантша просила от имени всех офицерских жён «дабы дамы могли из крепости выпущены быть, ради великого беспокойства от огня и дыму и бедственного состояния, в котором они обретаются».

— Ну, что скажешь, Яков? — сверкнул Пётр покрасневшими от порохового дыма глазами. И, не дожидаясь ответа, повернулся к шведскому офицеру и пробасил: он де не рискует передать дамскую просьбу фельдмаршалу Шереметеву, «зная подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением дам с мужьями опечалити их не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих с собой вывести купно!» И отвернувшись от парламентёра, приказал Брюсу: — На ночь огонь по фортеции не прерывать, зажечь для света бочки со смолой и вести огонь непрерывно!

Задымили смоляные факелы. Если прежде у бомбардиров лица чернели от пороха, то теперь их подсурьмил и смоляной дым. Бомбардировка продолжалась ещё целую неделю, и вот, уловив, что шведские пушки уже не отвечают выстрелом на выстрел, залпом на залп, Пётр обратился к Брюсу:

— Что скажешь, генерал, может, горнисту приказать штурм трубить?

— На севере стена приречная наполовину обвалилась, пролом изрядный, можно и на штурм! — облегчённо сказал Брюс, полуоглохший в этом огненном аду.

— Что ж, камрады, в атаку! — Пётр повернулся к подошедшим командирам двух отрядов охотников, Михайле Голицыну и Меншикову, и приказал: — Ты, князь Михайло, пойдёшь со своими семёновцами первым, а ты, Данилыч, пособишь князю, ежели ему тот пролом не пройти!

Во внезапно наступившей тишине заскрипели уключины, и лодки отряда Голицына заскользили по Неве к крепости. Но тишина была недолгой — завидев десант, Шлиппенбах приказал открыть огонь из всех пушек, оставшихся в крепости. Батареи Брюса ответили. Снова шлейфы раскалённых огненных ядер полетели через осеннюю мрачную Неву в крепость.

А там, у стен фортеции, гренадеры Голицына уже соскакивали с лодок и бежали к пролому.

— Так, так! Вперёд, семёновцы, вперёд! — Пётр, глядя в подзорную трубу, топал от возбуждения ботфортами.

Но что это? И Пётр, и Брюс ясно увидели, что лесенки у солдат коротки: не только до вершины стены, но даже до пролома не доставали.

— Вот чёрт! Пока мы с тобой, Яков в огненном аду жарились, господа сухопутные генералы даже лестницы подлиннее сделать не могли. Куда же это годится, господин фельдмаршал! — зло проревел Пётр Шереметеву, взошедшему на батарею и кутавшемуся от простуды в лисью шубу.

— Ну что теперь делать? Отбой трубить, господин фельдмаршал?!

Шереметев побледнел, понимая, что царский отбой может поломать и его судьбу.

— Да, видать, придётся вернуть десант! — мрачно заключил Пётр, наблюдая, как солдаты Голицына валятся с коротеньких лестниц. — Отправляйся к князю Голицыну, вели отступать! — приказал царь своему новому денщику Пашке Ягужинскому.

Тот послушно побежал к лодке, да бог войны рассудил иначе. Пока Ягужинский грёб к Нотебургу, у лодок появился сам князь Голицын в одной белой рубашке с надорванным воротом и стал сталкивать лодки вниз по течению. Помогать ему в том деле бросились с десяток солдат.

— Что он делает, Яков?! — Пётр перекричал даже рёв гаубиц.

— Думаю, государь, князь Михайло хочет показать своим охотникам, что пути назад для них нет, есть только один путь — через пролом в крепость!

И точно, начавшие было отступать от стен семёновцы повернули и густой толпой, цепляясь за камни, поддерживая и подталкивая друг друга, ворвались-таки в пролом.

А Михайло Голицын, стоя в то время перед царёвым денщиком, на переданный приказ отступать ответил не без гордости:

— Передай государю, что я сейчас в ответе токмо перед Господом Богом!

Что ж, он свой воинский долг исполнил — ворота в крепость открыл. А прибывшие на подмогу охотники Меншикова завершили дело — фортеция была взята. Комендант Шлиппенбах сдался со всем гарнизоном и пушками.

Штурм был кровав — отряды Голицына и Меншикова потеряли пятьсот человек убитыми и более тысячи ранеными, но сломали-таки шведский щит, запиравший Неву.

Пётр, вспоминая старинное новгородское имя крепости, отписал в Москву Виниусу: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно своё дело исправила».

Крепость была переименована в Шлиссельбург (Ключ-город). Первым комендантом был назначен Меншиков. Михайло Голицын стал отныне командовать всей гвардией. А вот Яков Брюс в награду получил приказ: в следующем году идти со всем осадным парком к Ниеншанцу, другой шведской крепости, запиравшей устье Невы.

Падение Ниеншанца и основание Санкт-Петербурга

— Устье Невы было когда-то Спасским погостом Господина Великого Новгорода. Но шведы давно нацелились на эти брега. Ещё в 1300 году, говорит новгородская летопись, «придоша из-за моря свей, приведоша мастеры, поставиша город над Невою на устье Охты и утвердиша твёрдостью несказанною... нарекоша её Венец земли». По-шведски Landskrona, государь! — Брюс бережно закрыл страницы Новгородской летописи. Сидели они с Петром Алексеевичем в воеводском кабинете, стены которого были уставлены книгами. Яков Вилимович и на посту губернатора продолжал собирать книги и редкие летописи, благо в кельях новгородских монастырей много чего сохранилось.

— И как же поступили тогда новгородцы? — спросил царь, попыхивая трубочкой.

— А так же, яко при Александре Невском: собрали своё ополчение и на другой год изничтожили свейскую Ландскрону. Но только господа шведы — упорный противник, государь. В Смутное время захватили всю Ингерманландию, как они именуют Ижорскую землю, и их прославленный король-воин Густав-Адольф заложил фортецию Ниеншанц. А вокруг сей крепостцы скоро расцвёл торговый городок. Место уж очень для кораблей удобное. Мне новгородские купцы, что в городок тот для торговли ходили, сказывали, что накануне войны в Ниеншанц пришло сто восемь судов из Любека, Гамбурга и даже Амстердама. Ну, а шведы на торговле богатели. Один купчина из Ниеншанца, некий Фрициус, так обогатился, что самому королю Карлу XII кредит для войны открыл!

— Ну, вот пойдём, пощиплем этого Фрициуса, возвернём России земли «отчич и дедич»! Аты, губернатор, созови-ка завтра всех тех купцов, что торговали с Ниеншанцем, надобно порасспросить их о сей фортеции.

Брюс выполнил приказ, и на другой день Пётр самолично опрашивал купцов.

— Проклятые шведы, всю нашу торговлю в том Ниеншанце в свои руки прибрали. У самих-то торговать нечем, так торгуют нашим товаром: льном, пенькой, смолой и мехами! — растревоженно загудели купцы в ответ на расспросы царя.

Один Емельян Федосеев, молодой, оборотистый да ухватистый, побывавший в Ниеншанце ещё два года назад, дал толковое и подробное описание городка:

— Канцы стоят на устье Охты. Город земляной, вал старый, башен нет, перед валом деревянные рогатки и ров, от рва к валу палисады сосновы. А сама фортеция, государь, всего с десятину величиной, по примеру с каменную Ладогу. Речка Охта течёт из болот, впадает в Неву ниже города близ стены, а речка глубокая, по ней даже шхуны ходят и корабли с половиною груза. Посад Канецкий стоит супротив фортеции за Охтою, домишек в нём четыреста-пятьсот. А из посада в крепость через Охту сделан мост подъёмный, на него пушки уставлены. Пушек в фортеции много. А от Невы до Канец сажен за триста зачат вал земляной, но в мою бытность вал тот был ещё не закончен. — Лукаво блеснув глазами, купец заговорщицки прибавил: — А вверх по Охте с полверсты стоят амбары богатейшие — великих тамошних купчин, да и самого короля, с хлебом и другими припасами.

— Ну что, Емельян, коли ты всё там проведал, проведёшь наше войско по Неве от Шлиссельбурга к Ниеншанцу? — весело спросил Пётр, очень довольный рассказом купца.

Но Федосеев нежданно заупрямился:

— Не могу, государь. Там вниз по Неве на четыре версты пороги под водой скрытные и провести через них могут токмо знатцы-ладожане, мы их и сами всегда нанимаем!

— А фамилии лоцманов знаешь? — спросил Брюс.

Фамилии ладожан знали все купцы.

— Ты, Яков, забери в Ладоге тех лоцманов, а я поспешу в Нотебург, надобно готовить войско к походу. Чует сердце — поход будет удачен! — сказал Пётр при прощании.

Слова его сбылись. Вслед за ладожским льдом, ведомые лоцманами-ладожанами, русские струги, на которых разместилось двадцать тысяч солдат, легко прошли по высокой воде над невскими порогами и уже 25 апреля вышли к Ниеншанцу. Появление русских было столь неожиданным, что гарнизон только в последнюю минуту успел поднять мост, дабы передовой русский отряд не ворвался в крепость.

Яков Брюс на баржах доставил к валам Ниеншанца тяжёлые орудия, те самые, что в прошлом году сокрушили Нотебург, расставил батареи и в полдень 30 апреля 1703 года начал бомбардировку крепости. Сведения, полученные от купцов и лоцманов, оказались верными: фортеция не имела ни гранитных бастионов, ни каменных башен. Ниеншанц не шёл ни в какое сравнение с Нотебургом.

К тому же эскадра Нумерса опоздала доставить в крепость подкрепления, а генерал Кронгиорт задержался в Выборге и не успел с сикурсом.

Пушки Брюса легко сокрушили палисады и проделали проломы в земляном валу. Пётр и Шереметев поняли, что можно идти на штурм. Но понял это и шведский комендант. Первого мая с полуразрушенного вала затрубили горнисты и под белым флагом появились шведские парламентёры: крепость сдавалась.

Обрадованные, что не придётся проливать солдатскую кровь, Пётр и Шереметев разрешили гарнизону покинуть фортецию с почётом: «с барабанным боем, оружием и знамёнами, четырьмя пушками» и, по тогдашнему обыкновению, «с пулями во рту».

Между тем, 1-го мая, в день падения Ниеншанца, эскадра адмирала Нумерса объявилась на взморье, а 2-го мая два небольших разведывательных судна вошли в Неву и дали приветственный салют крепости. По приказу Петра кораблям был дан ответный салют.

Тогда от кораблей отвалили шлюпки и отправились к берегу, дабы взять лоцманов. Каково же было удивление матросов, когда их встретили русские солдаты. Шведы сдались, только крайней шлюпке удалось вернуться на корабль.

Но адмирал Нумерс настолько привык, что устье Невы является шведской землёй, что 5-го мая снова послал на Неву два фрегата, которые стали вблизи Калинкиной деревни. Пётр, который на тридцати лёгких стругах шёл к устью Невы, заметил неприятельские фрегаты и решил взять их на абордаж. Конечно, был в том немалый риск — ведь у Петра на его лодках не было ни одной пушки, а на фрегате «Гедан» было десять, на «Астриме» восемь пушек.

Пётр сам командовал первым абордажным отрядом, вторым командовал Меншиков. Пользуясь утренним туманом, русские лодки подошли к фрегатам, и солдаты бросились на абордаж. Шведы ожесточённо сопротивлялись, так что только трое из них попали в плен. Пётр был в восторге и закричал, увидев, как спускают шведский флаг: «Небываемое бывает!»

Впоследствии такая же надпись была выбита на памятной медали, выпущенной в честь первой победы русского флота на Балтике. Восторг Петра перед «небываемой викторией» можно понять: он увидел, что эскадра Нумерса, потеряв два фрегата, очистила взморье. Свободное море открылось во всей его шири. И царь, обычно неохотно принимавший награды, радостно принял орден Андрея Первозванного, которым вместе с ним был награждён и Меншиков.

Здесь когда-то начинался великий путь из варяг в греки. Теперь один из концов этого пути был в руках Петра. Он твёрдо решил от Балтики не отступать. Но шведам пока принадлежала и Финляндия, и Эстляндия — и с севера, и с юга они могли выйти на Неву. Чтобы сохранить в своих руках взморье и невский путь, Пётр решил строить здесь крепость, а затем заложить порт. Рождался замысел Санкт-Петербурга.

* * *

— Помнишь, Яков, как покойный король английский Виллем обещался вымолить у шведов для России хотя бы один порт на Балтике? Умный был правитель, мир праху его. Понимал, что сей порт не токмо для России, но и для английского и голландского купечества прямую пользу принесёт. Думаю, теперь бы он улыбнулся, увидев, что вымаливать у шведов ничего не надобно — мои войска взяли Ниеншанц, и вот оно, — море, Балтика! — Пётр несколько раз в те дни выезжал в устье Невы на небольшом ботике. На сей раз он захватил с собой в поездку Брюса, генерала учёного, сведущего и в гиштории и географии.

— Иоанн Грозный двадцать пять лет воевал, дабы выйти к Балтике, и не преуспел! — продолжал рассуждать Пётр. — В Смутное время потеряли и сей единственный прямой выход по Неве в Европу. Вот ныне вернулись! Так станем здесь на века, твёрдой ногой!

— Но, государь, ведь война не кончилась. Генерал Кронгиорт со своим корпусом на реке Сестре, в тридцати верстах от Невы, а на юге шведские гарнизоны ещё пьют кофе в фортециях Копорье и Ям! — напомнил Брюс, как он умел напоминать — вежливо и со смыслом.

— Помню, помню! — сердито буркнул Пётр и повернул руль, возвращая ботик с моря в устье Невы. — Для того и взял тебя, дабы объявить: поедешь под Копорье к войскам Шереметева. Борис Петрович слёзно о сём просит, так ему понравилось, как под твоей командой осадные пушки и мортиры под Шлиссельбургом и Ниеншанцем музыку сыграли! Ну, а я сам двинусь на Сестру супротив Кронгиорта, загоню незадачливого генерала обратно в Выборг! А здесь, — Пётр указал на острова, разделённые протоками Невы, — заложим крепкую фортецию, а позже выстроим второй Амстердам — и порт, и город. Любуйся, Яков: вот остров Фомин, тот Васильевский, дале Берёзовый и Крестовский. Не дивись русским названиям, ведь всё это Спасский погост Водской пятины Великого Новгорода. Шведы веками хотели захватить эти земли. И в 1240 году явились под предводительством ярла Биргера, но здесь, на Неве, их встретил святой князь Александр и разбил наголову, за что и удостоен был от народа имени Невский. В 1300 году снова шведы являются и ставят фортецию Ландскрону — венец края, Римский Папа даже своего фортификатора для того прислал. Да токмо напрасно. На другой год сию фортецию взяли и разорили новгородцы. И вот в Смутное время является генерал Делагарди, а за ним и сам король-воин Густав-Адольф пожаловал: взяли Орешек, заложили Ниеншанц, думали, навек отрезали Россию от моря...

— Да токмо явился ты, государь, со своей новой армией, возвернул Орешек, взял Ниеншанц и вышел к морю. Почитаю, вековой спор на сём и завершился! — весело рассмеялся Брюс.

— Не торопись, Яков. Сам же вещал: война ещё не кончилась. Смотри — из всех островов для крепкой фортеции выбираю вон тот маленький — он самый весёлый, и замыкает и Неву, и Невку, мимо него шведской эскадре никак не пройти!

— Государь, но остров сей по-фински зовётся Япни-Саари, что в переводе Заячий! — возразил было Брюс, но царь только рукой махнул.

— А в моём переводе сей остров: Люст-Эйсланд — Весёлый остров! — Пётр легко перескочил через борт дубового бортика.

На другой же день, 16 мая, в день Святой Троицы, Пётр, взяв заступ, выкопал первый ров для государева больверка. В ров поставили ящик из камня, царь положил в него золотой ковчег с мощами святого апостола Андрея Первозванного, священники окропили ларец святою водою, и Пётр покрыл ящик каменною доскою с надписью: «От воплощения Иисуса Христа 1703, мая 16-го, основан царствующий град Санкт-Петербург великим государем, царём и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским».

Всего в крепости Пётр велел заложить шесть земляных бастионов (больверков). Для ускорения работы следить за работой первого стал он сам, на второй был назначен генерал-губернатор Меншиков, на третий — Головин, на четвёртый — Никита Зотов, на пятый — князь Трубецкой, на шестой — Кирилл Нарышкин.

Супротив шведского флота на Васильевском острове была заложена сильная батарея, командовать которой был назначен по совету Брюса такой опытный фортификатор, как Василий Корчмин. К ещё большему удовольствию Брюса, обер-комендантом и новой крепости, и города Санкт-Петербурга был назначен его родной брат Роман, который за отменную храбрость, проявленную в боях за Нотебург и Ниеншанц, получил чин полковника. Сам же Яков Вилимович поспешил в лагерь фельдмаршала Шереметева с тяжёлыми орудиями.

Борис Петрович принял артиллериста с радостью.

— Глянь, королевич, какие крепкие фортины ставили древние новгородцы. Говорят, замешивали растворы на сырых яйцах, посему мои полковые пушечки ничего поделать здесь не могут. Ядерки отскакивают от древних стен, яко орешки! Вся надежда здесь на твои пудовые пушки.

Старый воитель не ошибся. Брюс умело расставил осадные батареи, и тяжёлые осадные орудия легко пробили проломы. Копорье сдалось.

«Слава Богу, — отписал фельдмаршал Петру I, — музыка твоя, государь, пушки и мортиры, бомбами хорошо играет: шведы горазды танцевать и фортеции отдавать: а если бы не бомбы, Бог знает, что бы делать!»

К другой старинной крепостце Яму (Ямбургу) даже не понадобилось тащить тяжёлый артиллерийский парк — сама сдалась.

Шереметев расставался с Брюсом дружески — дал в его честь победный обед. Он упорно называл Брюса королевичем — играла старобоярская спесь, приятно было принимать не просто генерала-служаку, а выходца хотя и из угасшего, но королевского рода. Об одном сожалел Борис Петрович: не было за столом доброго пива, к которому он привык в своих походах в Эстляндию и Лифляндию.

Подъезжая к Санкт-Петербургу, Брюс увидел, как преобразились эти полупустынные прежде края. Работали каменщики, визжали пилы и стучали топоры плотников, тысячные обозы тянулись по пустынным прежде дорогам. Оказывается, для постройки своего парадиза царь в первый же год согнал двадцать тысяч каменщиков, плотников и других работных людей, бросил на земляные работы солдат и пленных шведов, и вот уже на государевом бастионе взвилось знамя: царский орёл держал в когтях карты четырёх морей — Белого, Балтийского, Азовского и Каспийского.

— Судя по всему, Роман, государь и дале будет проводить морскую политику, — заметил Брюс старшему брату, когда отыскал, наконец, его домик в одно жильё. Домик был неказистый, дрожал на сыром грунте от проезда простых телег, зато супротив домика обер-коменданта был такой же, именуемый «малым домиком» самого царя. Только вот по примеру предков в доме Романа не гудела русская печь, а потрескивал английский камин.

— Что ж, Яков, я видел, как государь вёл войска супротив Кронгиорта на реке Сестре и отбросил шведов к Выборгу. Я верю, все моря будут в его воле.

— Но война-то ещё не кончилась, — возразил младший Брюс.

Роман весело отмахнулся:

— А я уже, братец, свою семью сюда из Москвы вызвал, и государь сие одобрил. Он свой парадиз никому не отдаст.

С тем братья и заснули под гудение ветра с Балтики — дул обычный петербургский зюйд.

А война и впрямь не кончилась. Карл XII, ещё раз разгромив саксонца Августа и его кичливую шляхту, токмо усмехнулся, узнав о стройке северного парадиза Петра. И сказал своему канцлеру Пиперу:

— Пусть себе царь тешится. Говорят, он неплохой плотник, вот и пусть строит города, а мои драбанты возьмут их штурмом. И вот что: нашли вы подходящего польского пана, дабы поменять корону на битой головке дражайшего Августа?

— Да, сир! — склонил голову Пипер. — Я думаю, палатин Познани Станислав Лещинский самый подходящий для вашего величества; молод, вежлив и послушен!

— Вот и славно: пусть русский царь строит себе города на болотах, а я буду менять королей на престолах!

— Мой союзник царь Пётр воистину сошёл с ума. Мне не даёт лишнего талера, а на постройку своей фантазии тратит сотни тысяч! — жаловался в это время король Август своему фельдмаршалу Флемингу.

— Но, ваше величество, зато русские солдаты, которых привёл в наш лагерь князь Дмитрий Голицын, в превосходной форме. С ними мы вернём Варшаву!

— И всё же лучше, Флеминг, ежели бы он не сооружал свой парадиз, а прислал субсидий! — король Август всегда нуждался в деньгах.

И только в далёкой Голландии купцы из Саардама, братья Кальф, сами видевшие царя-работника, махающего топором на корабельной верфи, поверили в парадиз на Неве. В ноябре 1703 года, не убоявшись шведского флота, в Петербург прибыл первый купеческий корабль с грузом вина и соли. Пётр был так обрадован появлению первого «купца», что купил весь груз за высокую цену, наградил капитана в 500 золотых и приказал дать каждому матросу по 30 талеров.

— Ну, что, Яков, где же твои англичане? — спросил царь Брюса на приёме голландцев, данного в губернаторском дворце Меншикова.

— Англичане не любят торопиться, но они непременно явятся! — ответил Брюс.

И точно, следующим «купцом» был английский корабль. Англичане ни в чём не собирались уступать голландцам.

А корабль братьев Кальф был переименован в «Санкт-Петербург», получил льготы на таможне и ещё пятьдесят лет совершал рейсы в город-побратим.

Война ещё не закончилась, но Россия уже утверждалась в балтийской торговле.

Огненный пир под Дерптом и Нарвой

Хотя путь по Неве к 1704 году и был свободен, Пётр прекрасно понимал: пока сильные шведские гарнизоны стоят в Эстляндии в Нарве и Дерпте, Шлиппенбах с юга, а новый шведский командующий в Финляндии генерал Майдель — с севера от Выборга, по-прежнему угрожают его парадизу. Возможен был десант и с моря, где вместо незадачливого адмирала Нумерса командовать шведской эскадрой стал наёмный адмирал-корсар де Пру.

Прежде всего, царь решил прикрыть свой парадиз с моря и, как только лёд сковал оконечность Финского залива, получивший затем от моряков насмешливое название «Маркизовой лужи», приказал перевести батальон солдат на остров Котлин и соорудить там форт и поставить батарею. Так началось сооружение Кронштадта.

А на суше Пётр решил прежде всего вернуть старинные города Юрьев, заложенный в 1030 году ещё Ярославом Мудрым и переименованный тевтонскими рыцарями в Дерпт, и (Нарву) Ругодив. Ведь, опираясь на эти крепости, не только Шлиппенбах, но и сам король Карл с главной армией легко могли совершить поход на Санкт-Петербург.

К весне 1704 года положение союзника Петра короля Августа в Речи Посполитой резко ухудшилось: шведы вступили в Варшаву и в Краков, взяли Торн. Большое польское панство готово было кликнуть на сейме нового короля по прямой шведской указке. Одно время вопли Августа о помощи стали столь громкими, что царь даже подумывал, а не двинуть ли войска Шереметева от Пскова на юг, в Речь Посполитую. Но в конце концов стало ясно, что Карл XII в Прибалтику не вернётся, пока не утвердит на польском престоле своего ставленника Лещинского, и Пётр решил использовать эту ситуацию для возврата городов Юрьева и Ругодива. 30-го апреля он отправил из Санкт-Петербурга новый приказ Шереметеву: «Извольте как возможно скоро идти со всею пехотою... под Дерпт и осаду с Божиею помощью зачать».

Но Борис Петрович не торопился с походом: мало ли ещё какое новое повеление пришлёт государь! Старый боярин собирал провиант и фураж, ждал, пока подсохнут дороги, и выступил токмо через три недели. 4-го июня конные русские разъезды наконец появились у стен Дерпта. Город был крепко укреплён: с его стен и бастионов грозили 132 шведские пушки, трёхтысячный гарнизон пополнили горожане. Комендант Дерпта, «великий фурьян, шумный и буйный», сдаваться и не думал, а «крепостные пушки, — жаловался фельдмаршал в письме к Меншикову, — залпом стреляют во все наши шанцы... в самые батареи бомбы сажают и две наши пушки медные двенадцатифунтовые ранили. Я, как и взрос, такой пушечной стрельбы не слышал!» Ох, и жалел Борис Петрович, что нет с ним такого славного бомбардира, как Брюс, который в прошлом году помог при взятии Копорья. Новый же инженер, учёный немчик из Пруссии, ни одной бреши в стенах пробить не смог.

Вот почему Борис Петрович очень обрадовался, когда 3-го июля нежданно в его лагерь прискакали господин первый бомбардир Пётр и сопровождающий его Яков Брюс.

В тот же день Пётр сделал рекогносцировку всей шведской фортеции и самолично осмотрел апроши, ведомые войсками Шереметева к городским стенам.

— Прошлой неделью комендант Шнютте учинил было вылазку, хотел засыпать апроши землёй, но мои гренадеры отбили вылазку! — вздумал было похвастаться фельдмаршал, но Пётр его зло прервал:

— Шнютте не смог, говоришь, засыпать апроши? Так я сам велю те апроши с южной стороны засыпать! Ты что, не видишь, что с юга у шведов самые мощные бастионы? А с реки у них стена только крика твоего ждёт, чтобы самой упасть!

— Так там же в пойме полыньи и болота! — пытался оправдаться Шереметев.

— Эх, ты, мальтийский рыцарь, болот испужался! — Пётр набросился на учёных генералов-немцев: — А вы куда смотрели, когда так осаду повели?

Генерал Верден развёл руками:

— Так ведь фельдмаршал приказал!

— Ну, а теперь приказываю я, царь! — резко ответил Пётр и обратился к Брюсу: — Яков Вилимович, ставь все осадные орудия супротив того старого крепостного вала, что сам вот-вот упадёт! Устрой шведам «огненный пир»!

Брюс поставил новые батареи, и его тяжёлые пушки с 6-го по 13-е июля вели мощный огонь по старым укреплениям. В «огненный пир» было пробито три большие бреши, и в ночь на 13-е июля гренадеры Шереметева по колено в воде перешли болото и ворвались в них. На захваченном равелине капитан Чикин повернул пять шведских пушек в сторону города и открыл огонь по улицам. Борис Петрович во время штурма исполнял царский приказ «для управления штурма быть генерал-фельфмаршалу и кавалеру самому», сам взошёл на равелин, обнял Чикина, сказал твёрдо:

— Спасибо, капитан, я тебя не забуду!

У коменданта Шнютте испарилася вся его бодрость: приказал барабанщикам бить «шамад» (сдаваться). Правда, попросил разрешить гарнизону выйти из крепости «с литаврами, трубами, со всею музыкою, с распущенными знамёнами, ружьями и месячным запасом провианта».

Пётр, взойдя на захваченный равелин, сам от имени фельдмаршала ответил шведскому лейтенантику не без насмешки:

— Зело удивляете, что такие запросы чинятся от коменданта, когда солдаты его величества у них в воротах обретаются.

Посему гарнизону позволили покинуть крепость без знамён и пушек, но с семьями и пожитками. Борису Петровичу царь в тот день всё простил: взял старик крепость и в первых рядах взошёл на равелин.

Но пировать после виктории было некогда: надобно было поспешать к Нарве, которой от Ревеля грозил Шлиппенбах, а с моря — адмирал де Пру.

Царь ускакал, Яков Вилимович же принял праздничное приглашение фельдмаршала с удовольствием: повара Бориса Петровича славились на всю армию. В комендантских складах нашли и ревельские колбасы, и рижскую ветчину, и бочонки с угрями и сельдью, и вина французские и португальские. Ну, а водочка походная у фельдмаршала всегда была под рукой.

За столом сидели как старые боевые товарищи. Пригласили и храброго капитана Чикина, пили за его здоровье, помянули и погибших воинов.

На другой день, собрав все тяжёлые осадные орудия, Брюс поспешил к Нарве.

Шведский комендант Нарвы генерал Горн с высоты бастиона «Виктория» с презрением рассматривал русский лагерь, в котором сегодня царило очередное оживление. На одну такую игру русских он неделю назад попался, когда принял переодетые в шведские мундиры русские гвардейские полки за подходящий сикурс генерала Шлиппенбаха. Он вывел тогда за стены крепости эскадрон рейтар и два батальона пехоты, дабы нанести дольхштосс — удар кинжалом в спину по войскам этого павлина Шереметева, и его конники попали в плен. Слава Богу, гренадеры вовремя отступили и укрылись за укреплениями крепости.

Воспоминание было неприятное, и Горн поморщил узкие бесцветные губы. Что ж, у него есть и воспоминание о той памятной нарвской битве 1700 года, когда шведы смели весь русский лагерь. Тогда после виктории молодой король Карл XII прибыл в Нарву как победитель, обнял своего старого служаку Горна и произвёл его из полковников в генерал-майора. Как жаль, что король не пошёл тогда сразу на Новгород и Москву, тогда вся война пошла бы иначе. И не взяли бы русские ни Нотебург, ни Ниеншанц (незадачливых комендантов этих фортеций, выпущенных русскими на свободу, он, Горн, посадил в тёмные казематы нарвского замка, как государственных изменников). Уж он-то, генерал Горн, никогда не сдаст Нарву и будет высоко держать шведское знамя на бастионах фортеции!

Но что это творится у русских? В подзорную трубу было хорошо видно: меж выстроенными полками скачет сам царь московитов, рядом с ним Меншиков и какой-то незнакомый толстяк в белом австрийском мундире, а позади них в телеге везут бедного Шнютте — да-да, его вечного соперника из Дерпта, полковника-хвастуна. Значит, русские взяли-таки Дерпт.

Толстяком в австрийском мундире, скакавшим рядом с царём и Меншиковым перед выстроенными во фрунт полками, был фельдмаршал Георг Бенедикт Огильви, который после долгих переговоров в Вене с Паткулем перешёл с цесарской на русскую службу и подписал контракт на три года. Конечно, Пётр охотнее подписал бы договор с принцем Евгением Савойским, но венский кабинет и не думал отказываться от прославленного полководца, который так нужен был Габсбургам в войне за испанское наследство. А вот от Огильви имперцы отказались охотно — генерал не блистал викториями ни над турками, ни над французами.

Ведший переговоры от имени Петра новый тайный царский советник Иоганн Паткуль как особое достоинство фельдмаршала отмечал знание им славянских языков. Огильви действительно служил некоторое время в Чехии и Ванате, командовал чешскими, сербскими и хорватскими полками, «угадывал» славянскую речь, понимая разговор, хотя команды он отдавал по-немецки. Впрочем, сей старый шотландский наёмник хорошо знал, что такое «орднунг», крепкий воинский порядок, и Пётр полагал, что он наведёт такой порядок в его растущей год от года армии. Посему царь положил Огильви высокое жалованье в тысячу ефимков в месяц, содержание штаба и двора за царский счёт (а дворня у фельдмаршала была в добрую сотню слуг) и относился к цесарцу очень предупредительно. Но только первые же советы нового фельдмаршала Пётр не принял. Цесарец добросовестно осмотрел все осадные работы русских, но, взглянув на мощные бастионы Нарвы, щетинившиеся сотнями пушек, заявил царю, что фортеция неприступна и надобно брать сперва не Нарву, а лежащий на другой стороне реки Наровы Ивангород, а к Нарве стянуть 70-тысячную армию.

— Да Ивангород через неделю и сам сдастся, ежели Нарва падёт. В сей крепости и гарнизону не боле двухсот солдат! — резко заявил Меншиков, бывший на консилии.

— Ивангород и впрямь крепостца, а не крепость, а Нарву, государь, можно взять, коли устроить здесь такой же «огненный пир», что мы токмо что устроили шведам в Дерпте. Ручаюсь, мои тяжёлые пушки пробьют бреши в двух старых шведских бастионах Гоноре и Виктории! — Яков Вилимович после взятия Нотебурга, Ниеншанца, Копорья и Дерпта приобрёл уверенность опытного бомбардира.

— Гут, Яков, гут! — согласился с ним и другой опытный бомбардир, Пётр Михайлович, и его слово было, конечно же, решающим. Но и своего нового фельдмаршала Пётр обидеть не хотел, потому сказал: — Дабы отвратить всякий сикурс Шлиппенбаха от Ревеля, нас прикроют войска Шереметева, подходящие с Дерпта, а дабы адмирал де Пру десант не учинил — выдвинуть на взморье полки Апраксина. Вот и соберём вокруг Нарвы ежели не семьдесят, то пятьдесят тысяч войск. Второй конфузии под Нарвой не будет, а на приступ пойдут охотники тремя колоннами. Да в охотники берите в первую голову тех офицеров и солдат, что под первой Нарвой были. Они злее драться будут — обиды, чай, не забыли! — на сём Пётр завершил военную консилию.

Взревели 24-фунтовые, 18-фунтовые и 12-фунтовые тяжёлые пушки Брюса, подали свой голос пудовые гаубицы и мортиры — десять дней и ночей продолжался «огненный пир» у бастионов Нарвы. Ночью вели стрельбу при свете факелов и огненные шары бомб прочёркивали августовскую ночь.

Рухнула стена в бастионе Виктория, а затем брешь проломили и в Гоноре.

— Что же, государь, они должны сдаться, у них нет выхода! — важно заявил Огильви царю, лицо которого почернело от порохового дыма, как и лицо стоявшего рядом Брюса.

С батареи ясно было видно, как мельтешат фигурки шведских солдат, пытавшихся заделать пролом. Новый залп тяжёлых русских орудий сносил их в пропасть как яростный северный норд жёлтую осеннюю листву.

— А что, ежели послать к Горну пленного коменданта Дерпта? Пусть он предложит сдать фортецию на почётных условиях! — щёлкнул шпорой Меншиков. Он только что прискакал на батарею и в развевающемся пурпурном плаще, блестящих латах и в сверкающем на солнце кирасирском шлеме был похож на бога Марса, явившегося поприветствовать чумазых пушкарей!

— А что, Яков, потрудились мы славно. Проломы сделали знатные, может, генерал Горн и капитулирует?! — по-озорному блеснул глазами Пётр. И приказал Огильви: — Господин фельдмаршал,отправьте в фортецию Шнютте с парламентёрами. Горн может сдаться на тех же почётных условиях, что и коменданты Нотебурга и Ниеншанца!

— Не отдаст сей гордец тебе шпагу, государь! — Брюс мыл чумазое лицо в тазике с горячей водой, принесённой денщиком. И, вытираясь белоснежным полотенцем, добавил: — Помнишь, пленённые шведы говорили: держит гордец Горн тех комендантов в казематах, яко изменников. Хотя какой старик Шлиппенбах изменник, как он Нотебург оборонял?!

Пока Брюс так рассуждал, из ворот крепости выкатился Шнютте — гордец Горн не пожелал даже видеть бывшего коменданта Дерпта.

— Да он какой-то истукан! — возмутился даже хладнокровный Огильви.

— Вот мы и сокрушим истукана! — Пётр насмешливо бросил Брюсу: — Рано изволил мыться, господин бомбардир!

Брюс сощурил глаза в ответной усмешке:

— А вот мы сейчас намылим шею шведскому гордецу!

И снова заревели тяжёлые осадные пушки, а Меншиков понёсся в лагерь готовить штурмовые колонны.

9 августа средь бела дня, а не ночью, что было неожиданно для шведов, после того как Горн высокомерно отверг второе мирное послание, солдаты-охотники со штурмовыми лестницами густо повалили из апрошей, подведённых почти под самые бастионы, и через сорок пять минут ворвались в проломы. Но Горн и тогда не пробил «шамад». Бой перенёсся на узкие улочки старой Нарвы. Поскольку многие горожане записались в гарнизонные солдаты и получили ружья, то в русских стреляли из окон домов, с чердаков и крыш. Разъярённые солдаты в ответ стали врываться в дома и подворья, сметая всё на своём пути. Началась резня. Шум битвы подкатился к комендантскому замку, и вот только тут генерал Горн приказал бить «шамад» в барабаны.

Бой в городе продолжался более двух часов. Пётр не захотел дожидаться, пока над комендантским замком взовьётся белый флаг, Огильви примет капитуляцию и царь въедет в город победителем на белом коне, яко и подобает монарху.

— Так, государь, поступает сам великий Людовик XIV! — убеждал Петра фельдмаршал.

— Я великий, но не Людовик! — отмахнулся Пётр, соскочил с бруствера батареи и поспешил в город. Завидя солдат, занятых мародёрством, он пришёл в неистовство, заколол одного из грабителей и предстал перед Горном со шпагой, обагрённой кровью.

— Смотри, это русская, а не шведская кровь! — прохрипел Пётр. — Я своих мародёров заколол, дабы унять бешенство, до какого ты довёл моих солдат своим упрямством! — И, глядя на индюшачью физиономию шведа, дал ему пощёчину.

Горн рухнул на землю.

Офицеры царского штаба быстро навели порядок на улицах. Из каземата освободили коменданта Нотебурга храбреца Шлиппенбаха и коменданта Ниеншанца полковника Полева.

Фельдмаршалу Огильви не пришлось принимать шпагу из рук генерала Горна. «Истукана», по приказу царя, самого посадили в каземат, где он держал своих узников.

Потери русских при штурме Нарвы оказались меньшими, чем при штурме Нотебурга: погибло всего 359 солдат и офицеров. В плен был взят весь многотысячный гарнизон.

Через неделю, на русских условиях, но без штурма, капитулировал Ивангород. Всему гарнизону разрешалось удалиться в Ревель и Выборг.

После падения Нарвы, злосчастной фортеции, напоминавшей царю о тягостном поражении в начале войны, Пётр коротко отписал адмиралтейцу Кикину: «Иного не могу писать, только что Нарву, которая 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало, о чём пространнее скажу сам».

На победном веселии царь был молчалив и задумчив.

— Что ж, Яков, мы бомбардиры, работники сей войны! — сказал он Брюсу.

— Я, государь, за десять дней канонады оглох на оба уха! — пожаловался Яков.

— Да и у меня в ушах гудит! — признался первый бомбардир. — Но куда деваться, такое наше дело! Вот что, Яков Вилимович, назначаю тебя отныне начальником всей нашей артиллерии!

— А Виниус? — опешил Брюс.

— Слаб стал человек! — горько нахмурился Пётр. — Прогнал я его за мздоимство с Почтового ведомства, а ныне и с Сибирского приказа. Данилыча надумал подкупить сибирским золотцем. Не может такой человек боле у власти быть! Принимай, Яков, Артиллерийский приказ в Москве! Война-то ещё вся впереди!

Пушкарский приказ

По возвращении из-под Нарвы в 1704 году Яков заехал в Санкт-Петербург к своему брату. Обер-коменданта Петропавловской фортеции он нашёл в великих хлопотах, Роман Брюс готовился к походу на Выборг.

— Возьмём Выборг — вторую подушку под голову Санкт-Петербурга подложим, братец. А то ведь, когда вы под Дерптом и Нарвой стояли, новый командир шведского корпуса, сменивший Кронгиорта, генерал Майдель, из-под Выборга прямо в Санкт-Петербург пожаловал. Стал со своими полками прямо супротив Петропавловки и требует: сдавай крепость, комендант! Ну, да я из твоих тяжёлых пушек, Яков, ему и ответствовал. И что ты думаешь, отступил швед к Выборгу, не решился брать штурмом мои земляные бастионы. Но пока Майдель в Выборге, неспокойно в Санкт-Петербурге, опасаемся его новой диверсии. Слава Богу, сейчас подошли полки Фёдора Матвеевича Апраксина, вот мы к походу на Выборг и готовимся! — Роман говорил горячо, напористо, по всему было видно: рад, что отбил Майделя.

— Боюсь, не выйдет, Роман, ни в этом, ни в следующем году похода на Выборг, — урезонил брата Яков.

— Но государь сам обещал — пойдём в поход! — стоял на своём обер-комендант.

— Пойти-то пойдём, но не на Выборг, а в Речь Посполитую, спасать союзничка, короля Августа. Я ещё под Нарвой был, когда прибыла туда пышная депутация от знатных панов польских, что держат его сторону. Пётр Алексеевич заключил союз уже не только с курфюрстом саксонским Августом, но со всей шляхетской республикой Речью Посполитой. И обещался прислать союзникам военную подмогу. Киевский генерал-губернатор князь Дмитрий Голицын уже привёл к Августу в Галицию вспомогательный корпус. Сейчас и князь Репнин двинул дивизию на Полоцк, а Борис Петрович Шереметев пойдёт на Витебск.

— И зачем мы влезаем в польскую кашу?! — недовольно пробурчал Роман.

— А куда деться, коли круль Август наш единственный союзник? — насмешливо взглянул Яков на брата. — Потеряем Августа, боюсь, пойдёт шведский король, яко Александр Македонский, на восток, на Москву, со всей своей главной армией. Вот и я, Роман, в Москву поспешаю, ковать новые пушки.

— Наслышан, Яков, наслышан, что ты ныне вместо Виниуса назначен главой Пушкарского приказа. Будешь надзирать за всей артиллерией! Одного не пойму, отчего тебе государь чин генерал-фельдцейхмейстера не пожаловал! — Брат тоже умел подкалывать.

— Государь объяснил мне, что чин сей присвоен был ещё в начале войны царевичу Имеретинскому, ну, а коль царевич под первой Нарвой в плен попал, то он не может лишать несчастного полонянника его чина и звания... — устало объяснил Яков. Устал он оттого, что многим уже пришлось объяснять сие царское чинопроизводство. Принимали сие по-разному. Шереметев пригорюнился и посочувствовал, фельдмаршал Огильви обнял, как шотландец шотландца, и сказал, что в любом случае армия без пушек не может и он, конечно же, зачислит главу Артиллерийского приказа в Главный штаб.

Лучше всего поступил старый приятель Александр Данилович Меншиков: он дружески хлопнул Брюса по плечу и гаркнул по-кавалерийски:

— Не унывай, Яков, ты чин генерал-фельдцейхмейстера ещё в новых баталиях заслужишь! Чаю, их у нас с тобой много ещё будет впереди! Ну, а в Пушкарском приказе подьячие на это и внимания не обратят. Эко дело, Виниус правил ими без всякого воинского чина! Для них, приказных-то, главное не чин и звание, а денежки! — Данилыч недаром был московский уроженец, хорошо знал местную чиновную братию.

Он не ошибся. Первое, с чем столкнулся Брюс в Пушкарском приказе, переименованным ещё Виниусом на европейский лад в Артиллерийский, были жалобы владельцев горных и железодельных заводов, пороховых мельниц и ружейных мастерских на лихоимство подьячих.

— Не токмо золотишко берут, но, главное, людишек мне на завод не дают, а ведь железо-то моё лучше шведского. Да вот почитай, господин генерал, даже в московских «Ведомостях» о том пишут! — Никита Демидов протянул Брюсу выпуск московских «Ведомостей».

Там сообщалось, что «В Верхотурском уезде из новосибирской железной руды много пушек налито и железа вельми много сделано. И такого мягкого и доброго железа из шведской земли не привозили для того, что у них такого нет. А на Москве с привозом пуд стал 12 алтын».

— И на пушках знак мой, «уральский соболь», отлит! — Демидов степенно погладил седую бороду и глянул на Брюса с вопросом: помнит ли генерал тот старый разговор в Туле?

Яков Вилимович помнил и широко улыбнулся хозяину Невьянского завода.

— Добрые у тебя пушки, Демидыч, сам их под Нарвой опробовал и «соболя» твоего видели и государь, и я!

Знал он уже, что Невьянский завод прислал к новой кампании 26 пушек и 4 мортиры, а к ним 7400 бомб и 27 400 ручных гранат. И железо демидовское было доброе. Что же, никуда не деться, придётся дать Демидову людишек, приписать к заводу новые деревеньки.

Вечером, за столом своего дома на Сухаревке, Брюс не без удовольствия потчевал удачливого горнозаводчика.

— Сибирь, вот куда надобно заглянуть хозяйскому глазу, Яков Вилимович! — гудел Демидыч.

— Да ведь Строгановы и казачки уже заглядывали.

— Э, они всё по вершкам, а ежели копнуть — там и медь, и олово, и свинец, и золотишко!

— Тебя бы в Сибирь губернатором посадить, Никита Демидович, ты, глядишь бы, всю Сибирь поднял! — Брюсу было приятно сидеть рядом с этим пышущим энергией мастером.

— Я бы поднял! — подхватил мысль Брюса заводчик. — Да ведь вместо дьяка Виниуса посадили править Сибирским приказом князя Гагарина: старик воровал по-малому, а сей по-княжески развернётся! Ну, да ладно, пока война, я ковать доброе железо буду!

Провожая дорогого гостя с крыльца, Брюс вдруг подумал: благодаря таким вот Демидовым войну со шведом выиграют! На другое утро он подсчитал, что на Урале уже работают 10 новых доменных заводов. Только на Каменском заводе отлито 384 трёхфунтовых, 52 восьмифунтовых и 29 двенадцатифунтовых пушек, 22 мортиры и 28 гаубиц. Продолжали работать 5 олонецких заводов, заводы в Устюжне и Липецке. Андрей Стейльс поставил на Клязьме в сорока верстах от Москвы новый пороховой завод, который дал девять тысяч пудов пороха.

— Словом, пушек и пороха в армии с избытком, государь, можно даже учредить в Москве резервный артиллерийский парк, а всю артиллерию разделить на полковую — из лёгких орудий, полевую — среднего калибра и тяжёлую осадную! — доложил по весне Брюс Петру I, только что прискакавшему из Воронежа.

— Что ж, хорошо, что хоть в сём деле преуспели! Ну, а ты, Яков, коли все пушки подсчитал и точные калибры установил, готовься испытать артиллерию в поле — едем в Полоцк, где и соберём консилиум о новой летней кампании.

С Петром служить — за Петром скакать! Яков Брюс помчался в Полоцк.

Перед отъездом вечером Брюс поднялся на Сухареву башню. Здесь, где во времена Лефорта собиралось когда-то шумное нептуново братство и звучали горячие речи Данилыча, Лефорта, самого Петра Алексеевича, был установлен теперь профессором Фарварсоном звёздный телескоп, подаренный знаменитым Исааком Ньютоном. В Навигацкой школе, которая теперь занимала Сухаревку, телескоп тот так и звали ньютоновым. Фарварсон, по сути, устроил в башне первую московскую обсерваторию и следить за движением звёзд приглашал обычно своих лучших учеников.

— Ну, что тебе говорят звёзды, Андрей Андреевич? — весело приветствовал Брюс профессора.

Фарварсон оторвался от телескопа и усмехнулся:

— Дороги, Яков Вилимович, незнаемые пути и дороги!.. Что ещё можно предсказывать при таком неугомонном государе, как Пётр Алексеевич? Мне иногда кажется, что он не царь из благолепного Кремля, а какой-то сорвавшийся с якоря капитан, который скачет по всей Восточной Европе!

— И не токмо сам скачет, но и других к тому понуждает! — добавил Брюс. — Вот меня он сейчас берёт с собой в Полоцк, а тебя, уважаемый профессор, вместе с лучшими навигаторами просит проехать в июне по сухому пути из Москвы в Петербург и снять топографическую карту по всему этому пути.

— Для чего сие? — удивился англичанин.

— А, думаю, для того, что на берегах Невы государь задумал основать вторую столицу и дорога Москва — Петербург станет наиважнейшей для России! — пояснил Брюс.

— Да это же фантазии. Король Карл ещё в гости пожаловать может — и не только в Петербург, но и сюда, в Москву?!

— Согласен, профессор, у государя фантазий много! Но когда ты смотришь в Ньютонов телескоп и следишь за звёздами — у тебя разве не играют фантазии?

Фарварсон улыбнулся понимающе:

— Оно и впрямь — Россия как звёздное небо! Желаю тебе, Яков, звёздного пути, а государю передай: карту из Москвы в Петербург я ему уже к осени представлю!

Посольство сэра Чарльза Уитворта в Москву

В начале Северной войны морские державы Англия и Голландия помогли шведскому королю Карлу XII перебросить свои войска через пролив Зунд к стенам Копенгагена, после чего датский король Фредерик был вынужден выйти из Северного союза и заключить со Швецией в августе 1700 года Травентальский мирный договор. Посылка англо-голландской эскадры на помощь шведам в 1700 году была связана с далеко идущими планами английского короля Вильгельма III: иметь Швецию как своего союзника в назревавшей войне с Францией из-за испанского наследства. Однако расчёты Вильгельма III оказались пустой фантазией, шведский король в 1701 году вторгся в Речь Посполитую и предпринял долгую погоню за польским королём Августом II, коего почитал своим главным противником. И потому, когда в 1702 году на Западе разразилась война за испанское наследство между Англией, Голландией и Габсбургами с одной стороны, и Францией Людовика XIV с другой, Карл XII не выполнил своего договора с Англией и не вмешался, слишком занятый войной с Августом II и Петром I. Единственное, о чём он просил Лондон, это предоставить ему новые кредиты. Однако английская королева Анна, вступившая на престол в марте 1702 года после внезапной кончины Вильгельма III, и не подумала предоставлять шведам кредиты до тех пор, пока они не заключат мир на Востоке и не повернут свою армию на Запад. С этой целью в Стокгольм был отправлен специальный посол Робинсон, но его миссия закончилась провалом — Карл XII по-прежнему гонялся за Августом II по просторам Речи Посполитой. Тогда новый статс-секретарь королевы Роберт Харли решил откликнуться на призыв из далёкой Москвы о посредничестве между Россией и Швецией, и в конце 1704 года из Лондона в Москву был отправлен чрезвычайный посланник сэр Чарльз Уитворт.

Тридцатилетний дворянин из графства Стаффордшир был, казалось, молод для роли чрезвычайного посла. Но Харли знал, что он получил прекрасное образование в Вестминстерской школе и в колледже Святой Троицы в Оксфорде, где его обучением руководил такой профессиональный дипломат (и известный поэт), как Джордж Степни. После окончания Оксфорда Уитворт избирал дипломатическую карьеру: два года отслужил английским представителем на германском имперском сейме в Регансбурге, а затем был советником при английском посольстве в Вене.

Перед отъездом в Москву Чарльз Уитворт получил официальное поручение от статс-секретаря Роберта Харли: о развитии англо-русской торговли, стремлении снизить таможенные пошлины на английские товары, ввозимые через Архангельск, обещанием взамен английского посредничества в Северной войне. Также он был принят королевой Анной, от которой получил инструкцию, дабы «с возможно меньшей оглаской добыть сведения о планах и намерениях русского двора, узнать, какие сношения поддерживаются царём с другими великими державами, каковы его финансы, его военные силы и вообще всё, способное заинтересовать нас или иметь влияние на наши дела...»

Таким образом, молодой британский посланник отправился в Москву с самыми широкими полномочиями и инструкциями, как явными, так и тайными. Поскольку посольство отправилось в конце года, когда морской путь через Архангельск был уже покрыт льдом, добираться в Москву пришлось сушей — через Речь Посполитую, охваченную пламенем междоусобной войны между станиславчиками (сторонниками короля Станислава Лещинского) и сторонниками прежнего короля Августа II Саксонского.

Конечно, посольство могло быть перехвачено шведами, стоявшими в Варшаве, и Чарльз Уитворт неслучайно выбрал путь через Великое княжество Литовское, где сильны были сторонники короля Августа II и куда уже вступали первые русские полки. Первый русский полк Уитворт увидел входящим в столицу Литвы город Вильно, и полк этот произвёл на молодого дипломата отличное впечатление. Что, впрочем, неудивительно, так как это был второй полк русской гвардии — Семёновский.

Уитворт сообщил в Лондон: «Полк, который при мне вступал в город два дня назад, прошёл в отличном порядке: офицеры все были в немецком платье, а рядовые хорошо вооружены мушкетами, шпагами и штыками, но одеты в платье русского покроя из какой-то холщовой материи».

И хотя московская «холстинка» и «не показалась» британскому дипломату, но солдаты были здоровые, сильные, маршировали в ногу, барабаны били исправно. Уитворт в заключении отчёта даже предсказывал грядущие победы русского оружия: «Имей русские солдаты навык к войне, будь во главе их хорошие офицеры, они явились бы неприятелям гораздо более опасными, чем полагают соседи».

Здесь же, в Вильно, Уитворт представился командиру семёновцев, молодому князю Михайлу Голицыну, а тот спешно сообщил уже в Москву о следующем в Первопрестольную английском посольстве.

И для Петра I, и для его канцлера Головина прибытие нового посольства было добрым знаком: значит, в дипломатической Европе стали забывать уже о конфузии под Нарвой и считаются с первыми победами русских над шведами — под Нотебургом и Ниеншанцем, Дерптом и второй Нарвой, Эрестфером и Гуммельсгофом, — коль английская королева первой решила отправить в Москву постоянных послов.

Посему посольству, прибывшему в Москву 28 февраля 1705 года, царь и его канцлер организовали самую достойную встречу. Как сообщил потом в Лондон Уитворт, навстречу был отправлен стольник царя с одиннадцатью каретами, запряжённая каждая шестериком лошадей. Почётный кортеж также встречали на добрых конях десятки английских купцов, бывших тогда в Москве, послу передали царское приветствие и переводчик стольника, и сам стольник. Далее последовали в столицу в следующем порядке: впереди 180 драгун почётной охраны с саблями наголо, 7 пустых карет, принадлежащих главным русским вельможам, четыре царские кареты, в одной из которых заняли места посол с стольником и переводчиком. Карету окружала почётная охрана гвардейцев. За посольскими каретами следовал кортеж купцов англичан и посольские санки для перевоза багажа. В таком порядке кортеж прошёл через всю Москву до Немецкой слободы, где остановился у дворца покойного Лефорта. Теперь сей дворец был отведён Петром I под Английское посольство. При входе во дворец послу вручили царские дары из мехов, вина и бочек мёду. Дворец постоянно охраняла стража из 34 гвардейцев.

Поздравить посла с прибытием явились вечером и сам Пётр и его канцлер Фёдор Алексеевич Головин, следом потянулись многие русские сановники и высшие генералы. Среди последних Уитворт, к своей радости, увидел и шотландцев на русской службе фельдмаршала Георга Бенедикта Огильви и генерала Якова Вилимовича Брюса.

Как раз весной 1705 года начиналась новая военная реформа русской армии, проводимая Огильви: вводилась система постоянных рекрутских наборов, создавался главный штаб. Конечно, от Огильви Уитворт и был осведомлён о ходе этой реформы, уже в марте 1705 года он смог послать в Лондон сведения о каждом роде войск царской армии, их вооружении и материальной базе.

«Пехота вообще обучена очень хорошо! — сообщал дипломат 14 марта 1705 года. — Солдаты обнаруживают рвение с тех пор, как выяснили лежащие на них обязанности, но хорошо вооружены и хорошо одеты только три полка — два гвардейских (Преображенский и Семёновский) и Ингерманландский; остальные довольно посредственно снабжены амуницией и огнестрельным оружием».

Но поскольку рекрутская реформа весной 1705 года только началась, Уитворт заключил: «Вообще, на всю царскую армию можно смотреть пока не иначе, как на собрание рекрут, потому что большинство полков сформировано не более двух лет назад. Большой недостаток чувствуется в офицерах, особенно в генералах... Вместо пики решено употреблять деревянные рогули, которыми будут снабжены все баталионы».

Если пехоту Уитворт считал за растущий род русского войска, то отношение к кавалерии Меншикова у английского посла было самое пренебрежительное. Здесь, конечно, сказалось и неприязненное отношение к царскому любимцу со стороны Огильви, у которого уже тогда намечалось обострение отношений с Меншиковым.

«Я имел уже честь сообщить вам, — писал Уитворт Харли, — что здесь нельзя добыть рослых и сильных лошадей, потому в царской армии собственно кавалерии нет, зато государь в последнее время сформировал 16 драгунских полков, преимущественно из дворян и землевладельцев, которые обязаны отправлять службу как простые солдаты, но на собственный счёт. Они ездят на лёгких татарских лошадях и выдержали несколько удачных стычек со шведскими отрядами в Лифляндии, но сомнительно, чтобы в правильном бою они могли устоять против шведских кирасир, которые имеют значительное преимущество перед ними, так как снабжены и лучшими лошадьми, и лучшим оружием».

Русских казаков Уитворт сравнивал с имперскими гусарами, отмечал их неважное вооружение (ржавые ружья, старые луки и тупые стрелы) и считал непригодными для «правильных военных действий».

Вообще, насчёт огнестрельного оружия русских войск Уитворт был пока невысокого мнения,и доносил в Лондон: «Русские начали также выделывать мушкеты и пистолеты, пригласив несколько оружейников из Берга (в Германии), из владений курфюрста пфальцского; эти мастера изготовили оружие для многих полков, но виденные мною образчики их работы очень неудовлетворительны. Со временем, впрочем, оружейное дело здесь, вероятно, усовершенствуется». Перед этим донесением, очевидно, имела место беседа Уитворта с Брюсом о тульских оружейниках. Яков Вилимович дал Уитворту ясное представление и о том виде войск, которым сам руководил, — артиллерии.

Оценки русской артиллерии в донесениях Уитворта всюду были самые высокие. «Артиллерия, — сообщал он в Лондон, — очень хорошо обеспечена; большие пушки, как правило, бронзовые, обычно от 3 до 36 фунтов, отлитые после начала нынешней войны либо из старых орудий, или из колоколов, которые каждая церковь и каждый монастырь обязаны были поставлять на литейный двор. В одной только Москве имеется около 1000 орудий от 1 до 60-фунтовых; арсеналы Пскова, Смоленска и Киева заполнены соразмерно. Помимо полевой артиллерии, каждый батальон имеет две длинных 3-фунтовых пушки».

Ссылаясь на Огильви, Уитворт отмечал высокую выучку русских пушкарей. «По словам Огильви, русские обращаются с пушками и мортирами с таким умением, какого он не встречал ни у одного народа. Недавно отлито сто новых медных орудий разных калибров, большая часть которых с мортирами и большими запасами снарядов и пороха отправлена в Смоленск. Здесь открыты многие залежи прекрасной железной руды; селитры с Кавказа получается более чем нужно».

Среди главных недостатков русской армии Уитворт уже в 1705 году указал на противоречия в высшем командовании, особенно «несогласие между Меншиковым и Огильви, Меншиковым и Шереметевым».

«Сам царь Пётр в армии состоит только капитаном бомбардирской роты и несёт все обязанности низшего звена, подавая пример высшему дворянству и воодушевляя простых солдат», — сообщал Уитворт. «Но тьмы московитян, обыкновенно наполняющие лондонские газеты, сразу исчезают при ближайшем наблюдении, и хотя царь мог бы выставить в поле целые толпы, но он, надо полагать, не в силах содержать большего количества регулярных войск, чем теперь (100 тысяч с гарнизонами)».

В том же 1705 году Пётр I позволил наблюдать Уитворту русскую армию в действии, пригласив английского посла отправиться вместе с ним к русским полкам в Курляндии.

Военные грозы над Курляндией

Летняя дорога была сухой и крепкой, большая почтовая карета, приобретённая Уитвортом ещё в Вене, весело катилась до самого Смоленска. Яков Вейде, усаженный на почётное место супротив посла, состоял в этой поездке вроде высокопоставленного переводчика, переводя царю все хитросплетения английской речи Уитворта. Много толковали вдвоём о возможном посредничестве королевы Анны в случае мирных переговоров Петра I с Карлом XII. А в том, что царь хочет таких переговоров, Уитворт окончательно убедился за долгую дорогу.

— Да разве я хочу взять у шведского короля часть Швеции? Всё, что я хочу, это вернуть России Ижорскую землю по Неве, бывшую ещё Водской пятиной Великого Новгорода, и сохранить за собой мой парадиз — Санкт-Петербург — наше окно на Балтику и в Европу. Ведь когда я был в 1698 году с Великим посольством в Лондоне, никто иной, как ваш покойный король Вильгельм III обещал мне выхлопотать для России хотя бы один порт для балтийской торговли и соглашался, что такой порт будет выгоден и для английских купцов. Вот я теперь и строю один такой портовый город: Санкт-Петербург. Думаю, и в Лондоне не против той гавани?

На царский вопрос Уитворт только смущённо завертел головой — статс-секретарь строго его напутствовал в обратном: Москва должна вернуть устье Невы шведам. Но, пробыв несколько месяцев в Москве и переговорив со многими английскими купцами, Уитворт был уже наслышан от них, что русский порт на Балтике будет куда выгодней для английской торговли, чем дальняя дорога через Архангельск. Через Петербург и путь из Лондона ближе и фрахт дешевле — дружно твердили послу купцы Московской компании, торговавшей с Россией ещё со времён Иоанна Грозного.

Английские купцы успели сообщить послу и неприятную новость: первые торговые суда, прибывшие в Санкт-Петербург, были голландскими, а не английскими! Спор между Англией и Голландией за русский рынок был давним. Никто иной, как голландцы дышали в затылок английской торговле в Москве, и Уитворт это хорошо знал. Посему молодой посол принял близко к сердцу пожелания купцов, что неплохо бы в случае британского мирного посредничества оставить Санкт-Петербург за Россией. О том посол сообщил в Лондон, а теперь в поездке признался о своём новом мнении и Петру I. Царь расцвёл, тут же, в карете, обнял сэра Чарльза и поцеловал в лоб.

— Вот, Яков Вилимович, ежели бы вся дипломатическая Европа так же настроилась, как сей молодой дипломат! — обратился Пётр к Брюсу.

Тот ответил, однако, с искренним сожалением:

— Да ведь не дипломаты, а монархи Европой-то правят, государь! И наш супротивник шведский Каролус мечтает не о мире, а о лаврах великого и победоносного воителя Александра Македонского.

— Да, чёрт его побери, новоявленного шведского Александра. От сего воителя любой пакости можем ещё много получить! — нахмурился Пётр.

Новая шведская пакость настигла путешественников в Вильно, где царь получил донесение от фельдмаршала Шереметева о конфузии его войск под Мур-Мызой в Курляндии.

Во многом в этой конфузии был виноват и сам царь, который «развёл» двух своих фельдмаршалов, дабы не ссорились, таким способом: в отряд Шереметева определил в основном драгунские полки, а пехоту отдал под команду Огильви.

Без пехоты драгуны Шереметева и ввязались в незадачливый бой под Мур-Мызой, где понесли поражение от рижского корпуса шведского генерала Левенгаупта. Шведы на другое утро после сражения подобрали тринадцать русских пушек и насчитали две тысячи погибших русских солдат. Но и сами шведы, впрочем, понесли крупные потери: в церквях Митавы не успевали отпевать умиравших солдат и офицеров, сражённых под Мур-Мызой.

Уитворт по сему случаю сообщал в Лондон: «Победа осталась за шведами, хотя победа кровавая, так как они потеряли множество солдат и храбрых офицеров убитыми, кроме того, насчитывают несколько сот раненых».

Пётр поражение своего фельдмаршала оценил и как свою ошибку и откликнулся на печальную реляцию Шереметева безгневно, а, напротив, даже обратился к Борису Петровичу со словами утешения: «...также не извольте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу), но забывать о неудаче и паче людей ободривать!»

Дабы ободрить фельдмаршала не токмо письмом, но и великой подмогой, царь двинул от Вильно в Курляндию гвардию и пехотную дивизию князя Репнина.

При этом известии Левенгаупт, забыв обо всех своих победных письмах и реляциях, отступил из столицы Курляндии Митавы в хорошо укреплённую Ригу. Для защиты Митавы он оставил только небольшой гарнизон. Пётр решил этим воспользоваться и взять столицу герцогства.

Но Уитворт не увидел штурма. Дело в том, что пока полки Репнина подводили апроши, а Брюс устанавливал тяжёлые пушки против восточной стены фортеции, гвардия под командой Михайлы Голицына без боя вошла в западное предместье Митавы. К удивлению Голицына, шведы не только не сопротивлялись в предместья, но и с главного вала фортеции постреливали лишь одиночные караулы, сам же вал во многих местах осыпался и завалил ров. У нищего Курляндского герцогства просто не было средств, дабы подновить укрепления.

Семёновцы Михайлы Голицына легко взошли на вал, прогнали слабые шведские караулы, а затем сбили ржавые замки и распахнули западные ворота фортеции. Шедший во втором эшелоне Преображенский полк ворвался в город и двинулся к замку. Князь Михайла отправил к шведскому коменданту парламентёров, требуя сдать Митаву, и, к неслыханной его радости, швед крепость сдал. Левенгаупт, отступая из Митавы, оставил там только раненых и увечных солдат, а сами жители Митавы не собирались сражаться за славу шведского короля и не шли в городское ополчение.

Прискакавший от Голицына бравый офицер-семёновец разъяснил и царю, и Репнину, и Брюсу, отчего это над митавским замком спустили королевский шведский штандарт и подняли белый флаг.

— Вот хорошо бы, господин посол, дабы вот так, без крови, сдались бы мне все шведские фортеции! — весело прогудел Пётр британскому послу, Репнину же приказал не чинить жителям Митавы никаких притеснений.

Гарнизоном в Митаве стала царская гвардия.

— Не обижайся, Аникита Иванович, но гвардия первая вошла в город, ей и стоять гарнизоном в столице Курляндии! — разъяснил царь свой приказ. И в утешение добавил:— А тебе, Аникита Иванович, идти со своей дивизией к Бауску: там тоже шведский гарнизон стоит!

Молодого же полковника семёновцев царь принародно расцеловал, произвёл в генерал-майоры и приказал командовать всей гвардией.

— Не подведёшь?

— Не подведу, государь! — преданно выкатил карие глаза молодой Голицын.

— Ну, что же, князь, пойдём считать трофеи в рыцарском замке Кетлеров, последних властителей Ливонского ордена. Царь Иван Грозный орден Ливонский разрушил, да замок не взял. Я его дело, как видишь, счастливо продолжил.

Чего только ни насчитали Пётр и Голицын в подвалах замка Кетлеров: одних рыцарских доспехов здесь было на пару тысяч ливонских рыцарей.

— Всё ржа и тля, ржа и тля! — Пётр ботфортом разбрасывал старые доспехи.

— А вот пушки, государь, и мортирцы на стенах стоят самые добрые! — доложил царю Брюс, когда Пётр и Уитворт вышли из кетлеровских подвалов на стены замка. — И число тех орудий самое великое: двести девяносто пять!

— Вот спасибо, Яков, радуешь капитана-бомбардира! — Пётр сжал своего артиллериста в крепких объятиях.

Через неделю капитулировала и крепость Бауск, где на стенах крепости взяли ещё девяносто пять пушек. Теперь над всей Курляндией развевались петровские стяги.

Царский кредит в Гродно

На перекрёстках торговых путей из Киева и гетманской Украины, Молдавии и Валахии в Польшу и владения Габсбургов, на торговые ярмарки Бреславля и Лейпцига, от берегов южного Чёрного моря к суровой Балтике, зажатый холмами и замками, лежал город Львов, самый богатый город Галиции да, пожалуй, и всей Речи Посполитой. Но в 1704 году вошла в город непобедимая армия Карла XII и предала город такому разгрому, коего не ведал он со времён хана Батыя. Одного золота и серебра шведы вывезли из Львова на четырёхстах возах, а сколько солдатня выгребла у горожан — никто и сосчитать не мог!

«Война кормит войну!» — заявлял король-воин Каролус. Речь Посполитая ещё помнила, как, взяв Торунь, король не только стребовал с города контрибуцию в сто тысяч талеров, но ещё обложил реквизией монахов и монашек на 60 тысяч талеров за то, что, воодушевляя защитников крепости, они при штурме в колокол тревожно звонили. Во Львове же в колокола никто не бил, город сдался без боя, но ограблен он был с ещё большей свирепостью, нежели Торунь.

«Война кормит войну!» — опять заявил король-воин членам городского магистрата, явившихся было к нему пожаловаться на бесстыдный грабёж. И удалился из разграбленного города к Варшаве, дабы короновать своего любимца Станислава Лещинского польской короной в стольном граде Речи Посполитой.

Правда, в Варшаве стоял с тысячной армией законный король Август II, но, завидев грозного шведа, на генеральную баталию он не решился и разделил своё войско: саксонцев и русский вспомогательный корпус отослал в Саксонию, а сам с кавалерией под командой Флеминга ускакал в Краков. В сентябре же 1705 года объявился Август II уже во Львове, со всей своей шляхетской конницей и рейтарами Флеминга. Меж тем Лещинский короновался в Варшаве, и Речь Посполитая обрела двух королей. Войдя во Львов, Август зажил прежней пышной и беспутной жизнью, благо неиссякаемым казался золотой дождь, лившийся из России, — Август по-прежнему оставался единственным союзником Петра. В расчёте на русские кредиты к Августу со всех сторон слетались ловкие дельцы, бравшиеся доставить апельсины из Андалузии или ямайский ром с Антильских островов, авантюристы всех мастей вроде Иоганна Паткуля, решающих за картами судьбы государств и армий, весёлые скрипачи из Венгрии и хором поющие молдаванские цыгане. Но особливо король любил весёлых красавиц. Короля Августа и Сильным-то прозвали не столько за физическую силу, хотя и её у него доставало, сколько ненасытность в амурных делах, и недаром болтали, что король-саксонец имеет с полтысячи внебрачных детей-бастардов, разбросанных по всем дорогам Европы. Самых милых своих куртизанок его величество приказывал увековечивать живописцам, а потом любовался их портретами в своей знаменитой картинной галерее Цвингер в родном Дрездене. Но, конечно, на первом месте среди окружавших короля ветреных дам стояли признанные фаворитки, влияние которых временами было столь грозным, что их побаивался и сам король. Вот и сейчас, в Саксонии, помимо законной супруги, легкомысленного короля поджидали две красавицы-фаворитки: Аврора фон Кёнингсмарк и княгиня Козель.

Конечно, Аврора — дело прошлое, фаворитка в отставке! Чтобы отвязаться от неё, Август назначил блистательную Аврору настоятельницей Кведлинбургского монастыря девственниц. Но и оттуда она может как ни в чём не бывало явиться во дворец и давать Августу советы по линии дипломатической. Последние два года красавица Аврора дважды атаковала несносного шведского Каролуса, дабы склонить его к миру с Августом. Явиться в шведский лагерь Авроре не стоило никакого труда — ведь её младшая сестра, Амалия, была женой известного шведского генерала Левенгаупта, да и сама Аврора была внучкой грозного фельдмаршала времён 30-летней войны — барона фон Кёнингсмарк. Но, слава Богу, дипломатические заходы Авроры к Каролусу завершились полным провалом. Шведский король и слышать ничего не хочет о мире с Августом II. Но в Дрездене его поджидает сейчас вторая фаворитка, княгиня Козель. Сорвиголова. Скачет на лошади, как татарин, пьёт, как запорожский казак, а кухонной сковородой может и в рожу двинуть. Она, конечно, стоит за войну со шведом до победного конца, но только её видеть он, Август, тоже не хочет. Его величество почесал волосатую грудь, пошарил рукой под одеялом — где-то там лежит черноокая турчаночка, которую в прошлый вечер уступил ему коронный гетман Синявский.

Настойчивый стук в дверь предупредил польское покушение на турецкие бастионы! Подпрыгивая козликом на высоких красных каблуках, в королевскую спальню проскочил доверенный камергер фон Витцум и доложил:

— К вам новый русский посол, ваше величество, Василий Лукич Долгорукий!

— Племянничек своего дяди?! Дядька-то строптивец был известный. Царь Пётр и отозвал его от меня и определил послом ко мне другого Долгорукого. Ну, что, привёз этот Васька мне субсидию? — Король встал с кровати. Могучего роста, патлатый, в ночной рубашке до пят, он напоминал фон Витцуму привидение из рыцарского замка.

— Мне сей Васька не передал ни кошелька, ни чека на Амстердамский банк, ваше величество! Сказал, что требует у вас личной аудиенции.

— А я вот не дам ему аудиенции! Пусть подождёт месяц-другой! — грозно прорычал Август.

— Как хотите, сир! — холодно ответствовал фон Витцум. — Но напомню, денег в нашей казне нет! А львовские менялы и армянские купцы в кредит более не дают!

— Может, у знатного панства кредит попросить? — заикнулся было Август, но тут же безнадёжно махнул рукой: когда это водились у панов деньги. Из ванной комнаты он крикнул Витцуму: — Ладно, зови посла к завтраку. Там обговорим с московитом все дела.

Василий Лукич Долгорукий, войдя в буфетную комнату, не упал перед королём на колени, как поступали обыкновенно старомосковские послы, а отвесил учтивый версальский поклон. Ведь в Версале Василий Лукич был ещё отроком в посольстве своего дяди Якова к королю Людовику XIV. После посольства оставлен был в Париже для изучения дипломатического искусства и не раз бывал на приёмах и на балах при пышном Версальском дворе. Он превосходно изъяснялся по-французски, ловко танцевал менуэт и выряжен был истинным парижанином. Фон Витцум с завистью отметил великолепный парик, золочёный кафтан, атласную жилетку, бархатные штаны до колен, белоснежные лионские чулки и модные красные каблуки, сразу приподнимавшие парижского щёголя.

Но его величеству было не до версальских нарядов новоявленного российского дипломата. Август сдвинул свои чёрные кустистые брови и не спросил, а рыкнул:

— Субсидии привёз?

— Нет, сир! — Свой ответ Василий Лукич сопроводил язвительной улыбочкой, раздвинувшей его щегольски нарумяненные щёчки.

Король вынужден был всё же полюбоваться на парижскую манеру российского посланца.

«Ловок, шельма!» — отметил Август, уловив язвительность русского парижанина. «С таким надобно поосторожней!» — Король пригласил посла на чашечку утреннего кофе.

— Вашему величеству, когда я уезжал из Парижа, велела кланяться герцогиня Орлеанская... — начал Долгорукий свои дальние дипломатические подходы.

— А, Мари... Как она поживает? — Король в душе был доволен, что о нём помнит его старая версальская пассия. И хорошо, что фон Витцум стоит рядом и слышит: о нём, Августе, помнят в Версале! Ведь герцоги Орлеанские — ближайшие родственники королевских Бурбонов!

— Да у герцогини Мари на утреннем приёме подают настоящий антильский кофе — крепкий и душистый, как тропики...— соловьём разливался Василий Лукич.

— А я вот пью какую-то «оттоманскую гадость»! Грек один доставил из Константинополя — думаю, купил там на базаре!.. — Август досадливо выпятил толстые губы, а затем перешёл к делу: — Так когда и где брат мой Пётр выдаст мне обещанные союзные субсидии?

Василий Лукич отставил чашечку и придал своему лицу важное и значительное выражение. В ответе его прозвучал московский тяжёлый колокол:

— Его царское величество велел мне передать вашему величеству, что субсидию, сир, вы можете получить токмо в Гродно, где стоит сейчас наша главная армия!

— Все двести тысяч? — важно спросил Август.

— Все двести тысяч талеров, сир! — Долгорукий был сама вежливость и учтивость.

— Но я захвачу с собой всю свою гвардейскую кавалерию! — заметил Август. — Надо же кому-то охранять такие деньги!

— Думаю, Пётр Алексеевич будет рад прибытию вашей прославленной конницы, сир. Ведь наши драгуны во главе с Меншиковым пошли к Варшаве, и в Гродно стоит токмо пехота фельдмаршала Огильви, — отбил наскок Василий Лукич.

— И много этой пехоты у Огильви? — холодно поинтересовался король.

— На последнем совете фельдмаршал сказывал — сорок тысяч! — Долгорукий слегка усмехнулся, заметив, как заблестели глазки у королька.

— Да это же в десять раз больше, чем в гвардейской кавалерии Флеминга! — вырвалось у Августа.

В приёмной, отпустив русского посланца, король отвёл в сторону своего лихого кавалериста и приказал:

— Скачем в Гродно, Флеминг! — шёпотом добавив: — Да не воевать, дурак, а за деньгами!

Через неделю Василий Лукич доставил в русский воинский лагерь короля, окружённого пышным конвоем Флеминга. Долгорукий рассчитал точно — царь Пётр от души был рад появлению своего союзника. В тот день он получил хорошее известие от Меншикова из Тикоцина, что на варшавской дороге. Под Варшавой драгуны Данилыча разбили конников Лещинского!

— Скачем в Тикоцин, друг мой! — Пётр полуобнял Августа. — Ведь под Варшавой мой Данилыч разбил воинство твоего главного соперника.

Из царственных объятий было не вырваться. Пришлось Августу скакать и в Тикоцин. Зато в тамошнем замке и его, и Петра ждал блестящий приём.

По приказу светлейшего князя под ноги короля Августа русские драгуны бросили шесть неприятельских знамён. Потом Меншиков закатил истинно королевский пир: леса-то вокруг замка стояли вековые, королевские. А в обозах Лещинского драгуны нашли исладкое рейнское, и хмельное токайское, и шипучее французское. Винный же подвал замка Тикоцин ломился от гданьской водки и наливок разных сортов.

Три дня продолжался пир победителей, пока утром король не встретил в покоях дворца позевывающего Василия Лукича. И сразу же вспомнил: а деньги?

За завтраком он спросил о субсидиях самого царя.

— Хорошо, дам тебе кредит. Скачем в Гродно, там касса и казна! — согласился Пётр.

Деньги, конечно, артерия войны, но у царя была ещё и своя забота: кому доверить армию, оставляя её на зимних квартирах — Огильви или Данилычу? Несогласие между этими двумя воителями зрело великое, а Петру надобно было срочно быть в Москве: восстала Астрахань, бунтовали башкирцы, рос казачий бунт на Дону, всюду потребно было царское око и тяжёлая царская длань. Пётр нашёл выход: «Доверю-ка я общую команду своему союзнику Августу! Перед его величеством, первым королём Речи Посполитой смирятся и спесивые иноземцы вроде Огильви, и задорные «новики» вроде Сашки Меншикова».

В Гродно Пётр так и поступил, объявив своим генералам, что кампания 1705 года закончилась, и Каролус, по всему видно, стал на зимние квартиры в Варшаве. Его, Петра, ждут великие дела в Москве, и он доверяет своё войско другу, союзнику и соседу — королю Августу. Генералы послушно склонили головы, а Август раздулся как павлин: ещё бы — теперь у него пятьдесят тысяч солдат в Гродно и Тикоцине! А главное, в его тощем кошельке весело бренчали двести тысяч царских талеров!

Но, покидая Гродно, Пётр вызвал для доверенного разговора Аникиту Репнина, Михайлу Голицына и Якова Брюса.

— Вот что, отцы-командиры! — напутствовал их царь. — Доверяю тебе, Аникита Иванович, армию, тебе, князь Михайло, гвардию, а тебе, Яков, артиллерию. Чтобы во всём был порядок! Но генеральной баталии шведу не давать! Тут вам и король Август, и фельдмаршал Огильви не хозяева! Это мой царский наказ!

Отъезжая от армии, Пётр был уверен, что швед из Варшавы до лета не двинется. Но король Карл имел особую армию, составленную из крестьян-северян. Такая армия способна была воевать и зимой. И в конце декабря, на Рождество 1706 года, перешла через замёрзшую Вислу и двинулась на российское воинство, беспечно отдыхавшее на зимних квартирах.

Первыми отступили драгуны Меншикова: от Варшавы проскакали мимо Гродно на Минск. Данилыч не желал подчиняться ни королю Августу, ни фельдмаршалу Огильви.

Затем ночью из русского лагеря сбежал и главнокомандующий Август со всей своей кавалерией, да ещё захватив с собой отряд русских драгун. Бегать королю было не впервой, а отчего не бежать, коли весело бренчит тугой кошелёк?

Пехота осталась в Гродно. Огильви не последовал ни за Меншиковым, ни за королём. Но русские солдаты недаром несколько месяцев крепили Гродно: когда шведы появились перед крепостью, атаковать они не решились. На обледеневшем валу плечом к плечу стояли армейские полки Аникиты Репнина и гвардия Михайлы Голицына, а с бастионов уставились тяжёлые полевые орудия Якова Брюса. Даже горячий шведский король, осмотрев укрепления Гродно, не решился пойти на приступ, приказал отступить на несколько вёрст и начать блокаду крепости.

Но Новый год в Москве для Петра был решительно испорчен, когда прискакавший гонец привёз известие о бегстве Августа, отступлении Меншикова и о блокаде армии Огильви в Гродно.

Ох, как жалел Пётр Алексеевич, что, зная о ненадёжности союзничка, выдал-таки ему субсидию.

— Ведь для сего королька деньги не артерии войны, а цели всех его кампаний, — зло сказал Пётр главе Преображенского приказа Ромодановскому и в тот же вечер, прямо с новогодней ассамблеи, помчался в Минск, к армии.

Меншикова Пётр встретил за Смоленском в Дубровно. Светлейший стоял перед царём не без смущения. Ведь его кавалерия прозевала шведов у Варшавы, пока весело праздновала Рождество в Пултуске. И надо же было ему отписать царю с того праздника, что в Варшаве, мол, всё смирно и шведский король Каролус отдыхает на зимних квартирах. А коварный швед в тот же час перешёл по льду Вислу и двинулся на Гродно. Драгуны Меншикова оказались отрезаны от пехоты и гвардии в Гродно, и пришлось скакать светлейшему князю в обход прямо на Минск, а дале навстречу царю в Дубровно.

В Гродно же никто не ждал шведов, и теперь Огильви трубил на всю армию, что он, Меншиков, праздновал труса — ускакал от шведа во всю прыть, бросив в бегстве поводья. На воинском совете в Гродно Огильви, не стесняясь, попрекал Меншикова в трусости и коварстве. Король Август, как командующий войсками, на вопросы русских генералов: что же делать пехоте, когда её бросила кавалерия? — просто не отвечал.

Генерал Репнин предложил тогда немедля отступать к Полоцку, но фельдмаршал Огильви заявил, что без драгун пехоте одной в поле выходить никак нельзя — лучше укрыться за бастионами Гродно и защищать фортецию до лета, пока на помощь не придёт саксонская армия. В конце совета новоявленный командующий, король Август, придумал ещё хитрее: отправить протокол военного совета за тысячу вёрст, в Москву: пусть, мол, царь Пётр там и принимает решение. Но совет Огильви — дожидаться помощи саксонской армии — король хорошо запомнил, и тёмной ночью 17 января, как только шведы отошли на восток от Гродно, король в сопровождении драбантов Флеминга и прихватив четыре полка русских драгун, стоявших в Гродно, бежал из крепости, заявив Огильви, что он скачет на юго-запад, дабы привести на помощь русской пехоте саксонскую армию. Огильви был доволен: теперь он один командовал всеми войсками в Гродно.

— Яков Вилимович, что делать? Главнокомандующий бежал на юг, начальник кавалерии на восток, а припасов провианта, как мы осмотрели с князем Михайлой армейские склады, нам едва на месяц хватит?! — воззвал к Брюсу Аникита Иванович Репнин.

— А каковы планы у фельдмаршала? — спросил Брюс, который не менее Репнина и Голицына был поражён бегством короля и светлейшего князя.

— Да мои гвардейцы докладывают, что наш королёк польский перед своим ночным бегством дал тайную аудиенцию Огильви и обещал через пару недель привести к Гродно всю саксонскую армию, — сообщил Голицын.

— Не придут саксонцы, ведь против них стоит у Варшавы корпус фельдмаршала Рёншильда! — взорвался Репнин.

— Дау Рёншильда и восьми тысяч солдат не наберётся, а у саксонского фельдмаршала Шуленбурга двадцать тысяч пехоты да король Август приведёт к нему четыре тысячи своих драбантов и наших драгун. Неужто двадцать четыре тысячи Шуленбургу не хватит, чтобы смести Рёншильда с варшавской дороги? — удивился Брюс.

— Не хватит, Яков Вилимович, честное слово, не хватит! — простуженным голосом просипел Репнин. — Ты не видел, как бегают сасы от шведа, а я сам ту игру под Ригой видел!

— Что же, одно доложу вам, господа генералы: пороха и ядер у моих тяжёлых орудий на всех шведов хватит. Недаром Каролус на штурм пойти не решился, а отступил на вёрст от Гродно. Ну а ежели провиант на исходе, о том срочно надобно сообщить государю. Пошли-ка ты, Михаил Михайлович, разъезд своих гвардейцев по дороге на Слуцк — там у шведа караулов нет, вот и отвезут наше письмо прямо в руки государю. Верно, царь Пётр давно уже не в Москве, а в Минске. Ведь у нас здесь цвет русского войска, и терять его государь никак не захочет! — твёрдо сказал Брюс.

Оба генерала согласились и тут же набросали послание к царю.

— Есть у меня один гвардеец в Семёновском полку, родом с Припяти. Все здешние пути-дороги знает и говоры тутошних мужиков ведает. Офицер храбрый, могутный, такой сквозь все шведские заставы и разъезды пробьётся! — задумчиво заключил князь Михайло, когда Репнин спросил, с кем послать генеральское письмо. — А по имени сей гвардионец, как и тот апостол-ключник, — Пётр!

— Что же, Михаил Михайлович, ты своих гвардейцев лучше всех нас знаешь. Пусть сей новоявленный ключник и подберёт ключи к шведской заставе. А коли он здешние говоры разумеет, вырядим-ка его в мужицкий зипун да дадим добрых лошадок — вот удача Петру-ключнику и улыбнётся! — весело заключил Репнин...

26 февраля 1706 года оказался для царя Петра днём известий.

Первую весть в царскую ставку в Минск доставил обер-камергер короля Августа фон Витцум.

Пётр даже вздрогнул, когда во двор влетел эскадрон саксонских рейтар, а из-под медвежьей шубы, накинутой на мужицкие розвальни, выскочил посиневший от мороза королевский слуга и, кутаясь в коротенький заячий тулупчик, резво взбежал по обледеневшему крыльцу.

Кого царь Пётр не ожидал в Минске, так это сего быстроногого Августова посланца!

«Не иначе как привёз сей петиметр мне недобрую весть!» — мелькнуло у Петра, пока фон Витцум отогревался, прижавшись к нагретой мужицкой печке. «И какие глаза-то юркие! Нет, не иначе как недобрую весть привёз сей вертопрах!» Предчувствие царя не обмануло. Письмо от друга, брата и соседа короля Августа было самое горькое: саксонская армия графа Шуленбурга, бодро маршировавшая из Саксонии к Варшаве, была разгромлена шведским фельдмаршалом Рёншильдом под маленьким городком Фрауштадтом в Силезии.

— Дивизия Неймана разбита, погибло семь тысяч солдат, потеряны все пушки, бригада наёмников-французов изменила и перебежала к шведам!.. — причитал фон Витцум.

— Ну, а русский вспомогательный корпус? Что с ним? — вырвалось у Петра.

— Сражались упорно, но погибли! А тех ваших солдат, кого шведы в полон взяли, по указу Каролуса, обнаготили и ругательски, положа по два и по три один на другого, перекололи на снегу копьями и багинетами. И тако из россиян спаслось живых и раненых всего 1600 человек. Так Рёншильд жестокосердно с русскими поступил, воевал как палач, а не как фельдмаршал! — Фон Витцум закончил свой рапорт с нежданным воодушевлением: — Одно хорошо, сир: ваш брат и сосед, король Август, стоял в тот час в резерве со своей кавалерией, всё хорошо видел и сумел вовремя отступить!

— Хорош соседушка, наблюдал за баталией с холмика за десять вёрст, а потом вихрем унёсся в Саксонию! — язвительно заметил Меншиков, встретивший фон Витцума в Слуцке и знавший уже о сей злосчастной баталии.

— Бездельники, саксонские бездельники! Наших бросили на поле боя, а сами бежали подале! — Пётр в ярости приказал фон Витцуму удалиться. А оставшись наедине с Меншиковым, сказал с горечью: — Что ж, Данилыч, теперь война на нас одних обрушится!

На это царское замечание Меншиков только пожал плечами: ведь из Слуцка вместе с ним в Минск прискакал не токмо обер-камергер короля фон Витцум, но и поручик-семёновец Пётр Яковлев с письмом от российских генералов, в котором Репнин сообщал о нехватке провианта и тайных гонцах фельдмаршала Огильви к королю Августу.

— Как бы сей Огильви новым герцогом де Кроа не обернулся? Тот переметнулся к шведу под первой Нарвой, сей может то же учудить под Гродно! Писал: «Не могу вывести войска из фортеции, пока реки подо льдом, а в поле неприятель осилит конницей», — зло подначил светлейший, глядя на побагровевшее от гнева лицо царя.

— А ну, представь мне того гонца-семёновца! — приказал Пётр.

Яковлев не успел снять с плеч мужицкий полушубок, как его втолкнули в царский кабинет. В каком настроении пребывает государь, поручик не сразу разобрался, но он своё дело сделал: проскакал по слуцкой дороге, доставил письмо генералов. Посему поручик стоял гордо и прямо, расправив широкие плечи. И его уверенность словно передалась и Петру. Царь спросил уже отходчиво:

— А много ли, поручик, шведов на том слуцком тракте?

— Шведов по другому берегу Немана, почитай, совсем нет, государь. На слуцком тракте я всего один шведский разъезд и повстречал! — бодро ответил семёновец.

— И как же ты пробился? — удивился Меншиков.

— Так шведские рейтары в еврейской корчме пировали, господин генерал, там я их на засов и запер! А доезжачего оглушил палашом и шесть жеребцов у рейтар шведских увёл! — гордо ответствовал семёновец.

Меншиков уловил усмешку на царском лице и затараторил:

— Ей-ей, государь! Не врёт семёновец! Сам видел — отличных лошадок забрал гвардионец у шведов.

— Как звать-то тебя? — Пётр впервой за весь этот сумрачный день улыбнулся.

— Поручик Пётр Яковлев, государь! — Семёновец снова вытянулся перед царём.

— Тёзкой, значит, будешь? А почто в мужицком полушубке?

— Генеральская хитрость, государь! Аникита Иванович Репнин приказал, дабы обмануть шведа, прикинься, мол, мужиком!

— Ох, уж этот Аникита Иванович! Мастак на машкерады! — расхохотался Меншиков.

— Да и ты, Данилыч, разгулялся на Рождество в Пултуске на машкерадах! В таком веселии пребывал, что Каролус тебя обманул и перешёл Вислу у Варшавы.

«Помнит всё, ох, помнит!» — Меншиков передёрнул плечами, словно по ним уже прошлась тяжёлая царёва дубинка.

А Пётр тем временем допрашивал поручика: точно ли на слуцкой дороге он токмо один шведский разъезд и повстречал.

— Да будь их боле, государь, не добраться бы мне до Слуцка! — вырвалось у поручика. — Но нет шведов на том берегу Немана! да и не токмо на слуцкой дороге, но и на путях в Тикоцин и Брест-Литовский нет! Сам спрашивал тамошних купчишек — нет на тех шляхах шведа!

«Вот она, удача, вот где попался Каролус шведский!» — мелькнуло у Петра. И, приказав Меншикову хорошо накормить семёновца, он устремился к столу, словно идя на штурм укреплённого шведского лагеря.

«Ныне вы уже не одни едины обретаетесь, — писал он Репнину. — А в Гродно, по несчастливой баталии саксонской, уже вам делать нечего! О способном и скором выходе совет мой такой: изготовя заранее плавучий мост через Неман, и кой час Неман вскроется, переходите при пловущем льду (для которого льда неприятель не сможет сразу мост навести). Брать с собою из Гродно что возможно полковых пушек и другое что нужное, а остальное, а именно, артиллерию тяжёлую и прочее, что увезти будет невозможно, бросить в воду и ни на что не смотреть, только как возможно стараться, как бы людей, спасти! И, Боже сохрани, недосмотреть, чтобы неприятель не отрезал, когда пойдёте или на Брест или меж Брестом и Пинском! И как можно скорее зайдите за реку Припять, которая зело есть болотистая и за ней можно по воле к Киеву или Чернигову идти.

Сие же писание оканчиваю тем, что первого разлития вод, конечно, не пропускайте, но с Божиею помощию выходите!»

Царское письмо Пётр Яковлев, в сопровождении эскадрона драгун, быстро доставил в Гродно. Репнин предъявил его фельдмаршалу Огильви как обязательный царский приказ. И расчёты Петра I оказались точными: 22 марта 1706 года, когда на Немане начался ледоход, в Гродно спустили на реку заранее подготовленный плавучий мост, по которому в тот же день переправили 2900 больных и раненых. А в светлое воскресенье 24 марта всё русское войско переправилось через Неман и двинулось сперва на Тикоцин, а оттуда резко повернуло на юг — на Брест-Литовский.

Двадцать седьмого марта к пехоте присоединилась кавалерия Меншикова и от Бреста вся армия пошла к Киеву.

Как и рассчитывал Пётр, Карлу XII понадобилась целая неделя, чтобы при сильном ледоходе навести мост через Неман. Русских король упустил, а пойдя по пинским болотам, так утомил войско, что должен был отказаться от преследования. Из-за сильного половодья Припяти шведы два месяца простояли в болотных краях. А выйдя на Волынь, пошли не к Киеву, а на запад. Ведь там после разгрома армии Шуленбурга при Фрауштадте путь в Саксонию шведскому королю был открыт.

Так под Гродно стратегия Петра I одержала победу над стратегией Карла XII.

Что касается фельдмаршала Огильви, то здесь верх взял Меншиков. В сентябре 1706 года Огильви был уволен из русской армии. Но уволен по просьбе короля Августа, с почётом. Пётр выполнил королевскую просьбу, поскольку к осени 1706 года Август оставался по-прежнему его единственным союзником и на помощь ему к Варшаве двинулись драгуны Меншикова. Пехотой же в Киеве стал командовать, подавив восстание в Астрахани, вернувшийся в армию фельдмаршал Шереметев.

Баталия при Калише

Александр Данилович Меншиков осенью 1706 года вступил в Польшу, сопровождаемый 17-ю тысячами драгун и своей супругой Дарьей Михайловной Арсеньевой.

Сочетание браком с бывшей фавориткой во многом состоялось по повелению царя, который в июне 1706 года прибыл в Киев. Здесь Пётр прежде всего осмотрел Печерский монастырь, выбранный Меншиковым для строительства мощной фортеции, и сразу согласился с выбором Данилыча: «Монастырь изрядный, каменной, хоть немного не доделан и против старого маниру зачат, однако ж можно в оном добрую фортецию учинить».

В сём монастыре под Киевом 15 августа царь и заложил новую фортецию. Как водится, закладка крепости завершилась добрым дружеским ужином, и вот здесь-то нежданно открылось, что царь явился в Киев не токмо фортецию закладывать, но и друга своего Александра Даниловича, остепенив, оженить! Когда Пётр и Меншиков остались наедине, царь напомнил фавориту, что тот как-то после такого же доброго ужина у его сестры царевны Натальи, в Москве, поклялся жениться на Дарье Михайловне Арсеньевой. «Ради Бога, помни свою клятву и будь ей верен!» — попросил Пётр, но попросил не как добрый камрад, а по-царски, с металлом в голосе! Данилычу ничего не оставалось, как покориться царской воле! Впрочем, Дарья Михайловна ему и самому нравилась: старинного дворянского рода, что для безродного бывшего пирожника Данилыча было немаловажным, да к тому же женщина пылкая, горячая и, по всему видать, и впрямь любившая светлейшего. Через три дня молодые венчались в Киеве (царь не поленился и привёз с собой и невесту из Москвы), а через десять дней Меншиковы отправились в свадебное путешествие прямо на театр военных действий в Люблин, где светлейшего поджидал со своей кавалерией польский король Август. Отправляясь на войну, об одном только сожалел Александр Данилович: не рискнул он даже на свадебном пире напомнить государю, что клятву-то у царевны Натальи они давали двойную! Да, он обещался жениться на красавице Дарье и клятву свою исполнил, но ведь и царь тогда вместе с ним дал клятву обвенчаться с пригожей девицей, что портки им обоим стирала: с Катькой Трубачёвой.

Только теперь, оставив Киев, Меншиков признался свой жёнушке Дарье Михайловне, что клятва та была двойная! Но Дарьюшка была жёнка верная и сразу же прикрыла своему муженьку рот ручкой белою, прошептав на ухо:

— Тихо, тихо, Сашенька! У царя уши длинные, а твои адъютантики, что скачут по обе стороны от кареты, итак всё время невзначай в окна заглядывают! А насчёт двойной клятвы — у Петра Алексеевича скорый брак с Катькой Трубачёвой пока не предусмотрен. Отъезжая из твоего дворца в Санкт-Петербурге, он дворецкому токмо одну записочку оставил: «Если волею Божией со мной что случится, выдать три тысячи рублей Катерине Васильевне и её дочери». Выходит, ты опередил государя, лапушка, и первым выполнил тайную клятву, женившись на мне! — Дарьюшка распахнула дорожную шубку, обнажила пышную белую грудь, прильнула к своему муженьку и так впилась ему в губы, что светлейший едва не задохнулся.

Поручик-ингерманландец, нескромно заглянувший в сей момент в окошечко кареты, отпрянул: и от смущения, и от страха. Видал он, как страшен может быть его полковой командир в минуту гнева, а уходить из привилегированного ингерманландского полка поручику совсем не улыбалось — ведь полк был личной гвардией светлейшего. Все сыты, обуты и одеты куда лучше, нежели в других драгунских полках, что поджидали Меншикова в Дубно.

Ежели драгуны ждали светлейшего князя в Дубно, то король Август II в великой тоске ожидал его прибытия в Люблине. А тоска у короля Речи Посполитой шла, как обычно, из-за пустого кошелька! Из Саксонии денег не поступало, поскольку саксонские министры готовились платить контрибуцию шведскому королю, царский кредит был исчерпан, а самое богатое польское панство после разгрома саксонской армии при Фрауштадте перебежало почти всё в лагерь соперника Станислава Лещинского. Среди последних перебежчиков был великий гетман Литовский Михайль Вишневецкий, так что и из Литвы помощи ждать было нечего. Царский же кредит, взятый Августом у царя Петра в Гродно, давно был истрачен па знатных пирах и великих попойках. И вышло так, что опять нечем было платить даже гвардейской кавалерии Флеминга, стоявшей вокруг Люблина.

Да что там жалованье офицерам и солдатам! Фон Витцум доложил утром, что у королевского повара и на обед злотых нема, а в долг его величеству даже мужики на осенней ярмарке, гудевшей под стенами королевского замка, товару не отпускают, и чем кормить короля сегодня, поварам неведомо!

Злой и голодный Август мрачно вышагивал по разграбленным залам (замок разграбила ещё армия шведского злодея) и размышлял, а не ускакать ли ему тайно во Львов — там крепко сидит воеводой его давний друг коронный гетман Синявский. И об обедах тужить не надобно — супруга знатного гетмана, обворожительная пани Елена-Эльжбета, по слухам, уже вернулась из Версаля и самолично заботилась о кухне муженька и его друзей. А стол у пани гетманши широкий, галицийский: рубцы по-львовски, поросёнок жареный с гречневой кашей, ветчинка карпатская, разносолы осенние: огурчики и помидорки, капустка и грибки белые. А наливок и вин венгерских — море разливанное! Август даже причмокнул, но опять загрустил: до львовской резиденции Синявских скакать двести вёрст, да и полный афронт ещё может случиться, ежели пан гетман Синявский последовал примеру Вишневецкого и переметнулся к шведам и Лещинскому.

Словом, за стол в ободранном зале (шведские гренадеры содрали со стен все шпалеры) король со своим фельдмаршалом Флемингом уселся в самом мрачном расположении духа.

Фон Витцум самолично поставил перед королём котелок с овсянкой и попытался пошутить:

— Солдатский обед, ваше величество!

— Не пойдёт! — прорычал Флеминг. — А где же солдатская норма? Где двести грамм гданьской?!

Так как король и его камергер грустно молчали, фельдмаршал выругался и вытянул из-за отворот высоких кавалерийских ботфорт бутылку с мужицкой сивухой.

— Коли по-солдатски обедать, ваше величество, так извольте отведать: первачок, мой денщик вечор из рекогносцировки привёз.

— Спёр, видать, твой Фриц первачок на мужицком подворье! — съязвил камергер.

— А хотя бы и спёр! — гордо повёл широкими плечами Флеминг. — Отведайте, ваше величество, слезу сразу вышибает!

Король глотнул и, точно, слезу вышибло — задирист был мужицкий самогон-первачок.

В это время на первом этаже раздался топот солдатских ботфорт. Фон Витцум вскочил и насторожился, как испуганный заяц: уж не шведские ли рейтары пожаловали?

Двери в столовую залу распахнулись, и вошла нарядно одетая дама: в вышитом серебром платье и накинутом на белоснежные плечи горностае.

«Живём! — радостно мелькнуло у Флеминга. — Да за один сей горностай можно закатить целый пир!»

— Откуда взялась такая душа-красавица?

Но тут же всеобщее недоумение рассеялось: из-за широкого дамского платья выступил весёлый подтянутый генерал с голубой андреевской лентой через плечо. И Август, и Флеминг, и фон Витцум радостно ахнули: светлейший князь, Александр Данилович Меншиков, явились! А перед стенами замка уже разворачивались эскадроны ингерманландцев.

— Ваше величество, — Меншиков сорвав треуголку, отвесил Августу учтивый поклон. Мгновенно охватив взглядом скудный стол, подумал: «Сейчас друг и сосед кредит просить будет!» Затем увидел, что королевский взор устремился на жёнушку. Представил:

— Вот, ваше величество, оженил меня в Киеве царь-государь. Дама знатной породы Арсеньевых, Дарья Михайловна.

— Поздравляю, князь, поздравляю! Такую красавицу в жёны взял! — Август вскочил из-за стола, подплыл к Дарье Михайловне и, вспомнив свою славу первого ухажёра Европы, склонился перед московской красавицей и поцеловал ей руку. Дарья Михайловна зарделась: первый красавец средь европейских монархов стоял перед ней. А Август меж тем уже заливался соловьём:

— Приглашаю вас, княгиня, за мой скромный солдатский стол. Пока вы в Киеве пышно свадьбы играете, мы тут стоим в первых рядах, защищаем вас от шведского нашествия!

— Ваше величество, мы, конечно, были бы счастливы видеть вас на нашей свадьбе, да вы так далеко стоите от Киева. Но я ваша должница и сейчас накрою перед вами наш свадебный стол.

Дарья Михайловна, как и её супруг, тоже догадалась, что у короля карманы пусты, ежели солдатскую кашу вкушает. Хозяйкой она была превосходной, и вскоре был накрыт пышный стол. Денщики натаскали из княжеского обоза копчёных колбас и ветчины, поставили жареного поросёнка и гуся, проворные служанки принесли с рынка корзины с зеленью и фруктами, а фрейлина Толстая купила на той же ярмарке букеты пышных георгинов и белых гвоздик. Княгиней был самолично открыт заветный погребец и оттуда адъютанты извлекли венгерские и рейнские вина, сладкий мушкатель и горькую московскую водку. Княгинюшка даже раскраснелась, командуя столовым парадом. Фон Витцум суетился рядом, лукаво повторяя:

— Ай, да хозяюшка! Мне бы такую жёнушку!

А светлейший князь утирал в тот час королевские слёзы в кабинете Августа.

— Вот видите, мой друг, как горько быть королём Речи Посполитой?! Казна пуста, сегодня на обед осталась одна солдатская кашица! — откровенно всхлипывал Август. Слёзы лились по его отёкшему после горького первача лицу.

— Но Пётр Алексеевич выдал же вам, ваше величество, в Гродно царский кредит! Куда он делся?! — удивился Меншиков.

— Да ведь после Фрауштадта, князь, мне пришлось набирать новую армию, одна гвардейская кавалерия чего стоит! Вот царский кредит и тю-тю!

— Что же, коли вы о деньгах зело скучаете, ваше величество, я дам вам десять тысяч ефимков из моего кошелька! — милостиво утёр королевские слёзы Меншиков. — А теперь пойдёмте в столовую залу. Чаю, Дарья Михайловна добрый стол уже нам накрыла: из поварни-то вкусно пахнет.

Меншиков гордо встал и двинулся к дверям. Король Август потащился следом, как жалкий должник за кредитором.

Полюбовавшись на щедро накрытый стол, он ласково кивнул Дарьюшке:

— Молодец, хозяюшка! Стол у тебя и впрямь королевский!

— Правду молвит, чистую правду! — весело поддержал Меншиков и чмокнул раскрасневшуюся Дарьюшку в щёчку.

А за столом, после рюмки московской, чистой как слеза, водочки, Август поднялся во весь свой могутный рост и произнёс тост за своего союзника царя Петра и за славное семейство Меншиковых...

На другой день пожаловали новые гости: коронный гетман Синявский привёл в королевский замок четыре тысячи закованных в железные латы рейтар. А из гетманской кареты выскользнули две дамы-щеголихи: Елена-Эльжбета Синявская и новая королевская фаворитка княгиня Коссель. Но щеголяли дамы по-разному: Елена-Эльжбета была в пышном парижском пудермане, а когда скинула свою соболью шубку, то поразила Дарью Михайловну золотистым версальским платьем, унизанным жемчугами. Княгиня Коссель, прискакавшая из Дрездена через Львов, была в охотничьем мужском кафтане, за широким поясом которого торчали рукояти двух пистолей. Парика сия охотница не носила, власы подстригала по-мужски и за столом, не стесняясь других дам, закурила трубку. Август даже побледнел, увидев нежданную гостью, а когда княгиня щёлкнула перед камином охотничьей плетью, схватился за сердце.

Выручил друг сердечный Данилыч: с шиком хлопнул пробкой шампанского и налил дамам по бокалу шипучего. Французское шампанское пускало такие весёлые пузырьки, что даже княгиня Коссель отложила в сторону свою трубку и выпила вино как простую солдатскую брагу — до дна! Напротив, Елена-Эльжбета смаковала шампанское, как и неделю назад в Версальском дворце, и лукаво спрашивала Дарью Михайловну:

— Кто вам подарил сей божественный напиток Бахуса? Кто сей счастливец?!

— Да муж мой, Александр Данилович! — простодушно призналась Дарья Михайловна: — Мы на днях с князем обвенчались в Киеве. И сам государь Пётр Алексеевич был дружкой у него на той свадьбе!

— Ну, ваш муж может всё достать. Не удивлюсь, если шампанское ему привезли прямо из Шампани! — ворковала Елена-Эльжбета.

— А вы, пани гетманша, говорят, даже нижнее бельё стирать в Париж ездите? — грубо ворвалась в разговор княгиня Коссель.

— Что ж, муж мой всегда при мне. Могу и в Париж прокатиться и в Версале на балах потанцевать! — не без язвительности кольнула пани Елена королевскую фаворитку.

— И как там сейчас, в Версале? Что танцуют? — козликом подскакал к дамам фон Витцум, как только услышал о танцах.

— Да скучно сейчас и в Париже и в Версале. Эта бесконечная война за испанское наследство всех кавалеров в армию поверстала. При дворе скучища: Людовик стар и ему не до танцев, а его старуха-фаворитка госпожа де Ментанон окружила короля сонмищем иезуитов. Можете себе представить — даже италианский театр из Парижа выслали, насмешничают, мол, много!

— Вот как? — удивился Август, прислушавшись к рассказу прекрасной пани Елены. — А мне италианский театр всегда нравился. Вот как только заключу мир, сразу приглашу италинцев к себе в Дрезден на гастроли!

— Ну, пока вы собираетесь на военные гастроли, сир! — Княгиня Коссель твёрдо взяла размечтавшегося короля под руку.

— Конечно, конечно! — спохватился Август. — Мы с Александром Даниловичем завтра же в поход идём! А вот и генерал Брюс прибыл! А с ним и его пушки! — Король шагнул навстречу Брюсу.

Яков Вилимович отвесил галантный поклон дамам и королю и бодро отрапортовал Меншикову:

— Привёл полевую артиллерию, Александр Данилович! Три дивизиона шестифунтовых орудий!

— Ого, да у Мардефельда, почитай, тяжёлых орудий вообще нет! Завтра же прогоним этого мерзавца за Вислу! — прорычал Флеминг.

Но схватиться с Мардефельдом драгунам Меншикова и рейтарам Флеминга пришлось уже за Вислой. Прискакавшие утром разъезды сообщили, что корпус Мардефельда и конница Лещинского отступили в Западную Польшу.

Король Август с погоней, однако, не спешил. Княгиня Коссель доставила ему хорошие новости: переговоры саксонских министров со шведами о мире, которые велись с 24 сентября 1706 года в замке Альтранштадт, шли к успешному завершению. Правда, условия, выдвинутые шведами, были тяжёлые: Август должен был отказаться от королевской короны Речи Посполитой в пользу Станислава Лещинского, полностью разорвать союз с Россией, обязан был содержать шведскую армию в Саксонии в течение всей зимы за свой счёт, выплачивая шведам 625 тысяч рейхсталеров ежемесячно, и выдать шведскому королю русского посла в Дрездене Иоганна Паткуля и всех солдат и офицеров русского вспомогательного корпуса. Подписать такой унизительный мир означало признать свой разгром и это тогда, когда впереди маячила победа над корпусом Мардефельда и конницей панов-станиславчиков. Король Август в эти октябрьские дни, когда его рейтары и драгуны Меншикова переправились через Вислу и пошли за Мардефельдом, колебался как никогда и посылал мольбы Богу, чтобы Мардефельд отступил ещё дальше на запад и не принял сражения. И, казалось, Бог услышал его мольбы, и шведы от Петрокова отступили к Калишу. Но здесь шведский генерал занял прочную позицию за речкой Просной с болотами и решился дать бой.

— Пошли к Мардефельду не какого-то тупоумного генерала, а проныру фон Витцума. Пусть передаст твоё письмецо с предупреждением, что Меншиков через два дня атакует, и посоветуй немедля отступать! А в беседе фон Витцум может даже намекнуть о твоём скором мире со шведами! — посоветовала Августу его фаворитка. И король к тому совету княгини прислушался. Ночью 16 октября ловкий камергер перебрался через болото и предстал перед шведским генералом. Мардефельд письмецо королевское прочёл, но по всему было видно, не поверил. Тогда фон Витцум дал честное слово, что после переговоров в Альтранштадте Швеция и Саксония станут друзьями, и сказал, что у генерала есть ещё два дня для скорейшей ретирады.

Но Августу не верил никто, а генерал Арвед Аксель Мардефельд в особенности. Ведь он выбрал сильную позицию, укрепил её батареями и вагенбургом, у него в строю три тысячи гренадер и пять тысяч рейтар на флангах. Да двадцать тысяч конницы станиславчиков помогут в виктории. Генерал Левенгаупт при Мур-Мызе разгромил Шереметева, а он, Мардефельд, при Калише, разгромит Меншикова.

— Король хочет просто выманить меня с крепкой позиции и атаковать в походе. Зная лёгкость честных слов твоего короля и его слуг, я советов от них не принимаю! Вон! — Фон Витцум был ещё рад, что шведский генерал не арестовал его там же, в своей палатке.

Под утро измученный, весь обмазанный болотной ряской, дрожащий от холода камергер предстал перед Августом и его фавориткой, как зелёное чучело.

— Выходит, придётся мне таки идти в сечу бок о бок с Меншиковым! — сердито заключил Август, выслушав доклад камергера. И, налив своему дрожащему парламентёру чарку белой московской, сказал с лаской: — Выпей, друг! Московская водка хороша от простуды! — он выпил сам, буркнув княгине Коссель: — Нелегко быть слугой двух господ! Подвинься-ка, я прилягу!

С постели Августа подняли Меншиков и Яков Брюс, прибывшие для военного совета. На сей совет король, конечно, пригласил и фельдмаршала Флеминга и гетмана Синявского.

— Мы утром с Яковом Вилимовичем объехали всю шведскую позицию, — бодро объяснял Меншиков королю и его генералам. — Перед главной позицией у неприятеля Просна. Речушка мелкая, проходима вброд. За ней Мардефельд построил на пригорке из телег вагенбург. По бокам вагенбурга мелкие болотца. В вагенбурге стоит шведская пехота. Кавалерия, и шведская, и польская, у Мардефельда на флангах. Думаю, её легко выманить в поле.

— А здесь, за речкой, её встретят мои батареи и развернут обратно! — добавил Брюс.

— Тут и мои рейтары бросятся в погоню! — радостно прорычал Флеминг. — Рубка в погоне — одно удовольствие, не так ли, пан гетман?

Синявский охотно согласился, что легко преследовать неприятеля, когда он бежит!

План был принят, и на другое утро Брюс выставил на холмах свои батареи. На правом фланге развернулись драгуны Меншикова, на левом — рейтары Флеминга. Но разворачивались рейтары медленно, и сдерживали их разноречивые приказы короля. Август давал незадачливому шведу ещё несколько часов для отступления. Но Мардефельд и это наглядное королевское предложение не принял и не отступил! А в два часа дня взревели тяжёлые пушки Брюса и ядра полетели в шведский лагерь.

Меншиков, как опытный драгун, правильно учёл такую вещь, как кавалерийский азарт. Первой в атаку устремилась шляхетская конница станиславчиков. Но, встреченная картечью, была отброшена и контратакована рейтарами Флеминга и Синявского. Полки станиславчиков поспешно укрылись в вагенбурге за шведской пехотой. Взять вагенбург с ходу в конном строю рейтарам Флеминга не удалось — они отхлынули перед залпами шведских гренадер.

Преследуя Флеминга, и шведская кавалерия вынеслась под картечь пушек Брюса. Но шведские рейтары не бежали, так как их подкрепили выстроившиеся в каре шведские гренадеры. Александр Данилович сам повёл в атаку своих драгун, но смять шведское каре и его драгуны не смогли. Тогда светлейший приказал спешиться эскадронам конно-гренадёрского полка ингерманландцев, подвести пушки и сам возглавил атаку на шведское каре. Пушки Брюса уложили сотни шведских гренадер, и линия каре была сломлена. Остатки шведов отступили в вагенбург. Но и здесь стрелков сбивали с телег тяжёлые орудия. А на флангах снова устремились в атаку русские драгуны и рейтары Флеминга. После бегства неприятельской конницы остатки шведов были задержаны в вагенбурге и поставлены под огонь пушек Брюса. Так как речь шла уже о полном истреблении корпуса, перепуганный Мардефельд приказал поднять белый флаг. Сдалось 1800 солдат и 86 офицеров, 5000 полегло в трёхчасовом бою.

А наутро в обозе сдалось около 1000 шляхтичей из воинства Станислава Лещинского.

Баталия под Калишем для драгун Меншикова была поистине победоносной. Потери — ничтожные: 84 убиты и 324 ранены. Но, к ужасу Дарьи Михайловны, когда муженёк предстал перед ней после сражения, левая рука у него была на перевязи.

— Саша! Тебя поранили! — ужаснулась княгинюшка.

— Пустяки, Дарьюшка! Так, шведская пулька царапнула, когда я повёл своих драгун в атаку на их железное каре.

— Но Александр Данилович из сражения не вышел, остался в строю! — гордо разъяснил Брюс подвиги своего командира.

— А твои пушки, Яков, разве не расстреляли железное каре шведов и не пробили бреши в их вагенбурге?!

— Мы только выполняли ваши приказы, Александр Данилович... — смутился Брюс.

— Если бы все так выполняли приказы, генерал-майор Брюс, мы давно бы расколошматили и главную армию Каролуса. — Меншиков после славной виктории был весел и щедр. И тут же поспешил порадовать своего артиллериста: — А отчего ты, Яков, до сих пор ходишь в генерал-майорах?? Немедля отпишу государю о рёве твоих пушек. Пусть произведёт тебя в следующий чин, даст генерал-поручика!

— Эх, вы, воины-вояки! Пойдёмте-ка ужинать. Но прежде Саша, покажи свою ручку нашему лекарю. У нас новый лекарь нанят, Яков Вилимович, из твоих шотландских краёв.

И только когда доктор Роберт Арескин перевязал рану на княжеской руке и заверил Дарью Михайловну, что ранение лёгкое и скоро заживёт, началось победное пиршество. В разгар оного прискакал и король Август с фельдмаршалом Флемингом.

— Славная виктория, Александр Данилович! — весело приветствовал король Меншикова и хотел было уже прижать к своей широкой груди, но, увидев, что левая рука у того на перевязи, взволновался:

— Ах, Александр, ведь уверял, поди, Дарью Михайловну, что сам-то в баталию не сунешься. Так нет, повёл своих драгун на шведское каре. Я-то с холмика всё хорошо видел! О том и отпишу царю Петру, ведь своим безрассудством ты и нам причинил немалое беспокойство! Подумаешь, ну, ушёл бы от тебя Мардефельд! Таких дураков-генералов в шведской армии много, а вот ты, Александр, у нас один! — соловьём разливался за столом Август.

— Не говорите, сир, Мардефельд в сей баталии бился упорно и яростно. Мои рейтары на поле сражения насчитали 5000 убитых шведов! — вмешался в беседу фельдмаршал Флеминг, недовольный тем, что его король так расхваливает Меншикова.

— Да оставь ты своих саксонцев в покое! — возмутился Август. — Ответь лучше, сколько неприятелей они полонили?

— Семерых солдат, ваше величество!.. — стыдливо пролепетал Флеминг.

— А сколько вам сдалось? — король взглянул на Брюса, как на главного математика русской армии.

— Взяты в плен 1800 неприятельских солдат и 86 офицеров! — чётко отрапортовал тот.

За столом засмеялись даже дамы: Елена-Эльжбета и Дарья Михайловна. Флеминг хотел было проворчать, что король сам отозвал его рейтар от шведского вагенбурга, но вовремя усмотрел, как нахмурилось лицо фаворитки Коссель, и промолчал: а вдруг король держался на поле баталии более дипломатом, нежели полководцем? Ведь среди штаба Флеминга давно ходили самые разные слухи о переговорах саксонских министров со шведами в Альтранштадте.

Август облегчённо вздохнул, когда его фельдмаршал замолчал. Ведь дипломатом он был не только на поле битвы, но и здесь, за пиршественным столом. Он хотел заручиться согласием Меншикова на одну необычную акцию: отдать ему, Августу, всех шведских пленных, включая и генерала Мардефельда!

С тем он наутро и подступил к Меншикову.

— Без царского приказа никак не могу! — сердито замотал головой Данилыч. — И потом, ведь это мои драгуны пленили шведов и генерала Мардефельда!

— Ваши, Александр Данилович, ваши! Вся слава остаётся за вами, светлейший князь! Но у меня к шведам есть свой подход, и я смогу обменять этих пленных на несчастных солдат, пленённых Каролусом под первой Нарвой и томящихся ныне в шведских темницах! — продолжал обольщать Август Меншикова. Но, видя его неприступность, вытащил из колоды другую карту.

— Мне полагается щедро наградить вас за сию викторию как королю Речи Посполитой! Как союзный сюзерен, я жалую вас, князь, городком Оршей с поветом и приглянувшимся вам местечком Полонное с конским заводом!

Сердце Александра Даниловича дрогнуло: вспомнил как он твердил в своё время царю Петру Алексеевичу: Орша — дверь во владения Речи Посполитой. Ну, а Полонное — богатейшее поместье на Волыни, и конный завод там славный. В Полонном его драгуны всегда смогут отдохнуть и поменять лошадей. А какой ему толк от шведских пленных — ведь их кормить надо, а в обозе князя провианта осталось с гулькин нос! И Меншиков на коварные предложения короля Августа согласился. Единственно, что потребовал, дабы генерал Мардефельд письмом обязался, что сам вернётся в плен, если обмен военнопленных русских не состоится. Ошарашенный и обрадованный Мардефельт сразу же дал Меншикову «кавалерский пароль», что выполнит все условия. Вскоре все полонённые под Калишем шведы вместе с их командующим были отправлены королём Августом в шведскую Померанию, где были вновь зачислены в армию Карла XII, забыв обо всех «кавалерских паролях».

Август продолжал играть комедию. Вернувшись в Варшаву, предстал в польской столице как король-победоносец: отслужил благодарственный молебен, объявил о награждении Меншикова (Орша и Полонное) и даже дал светлейшему письменное обязательство обменять в течение трёх месяцев русских нарвских страдальцев на калишских пленных.

Об одном король упорно помалкивал в Варшаве: что он вышел из войны. Ещё 13 октября его министры подписали со шведами мир в Альтранштадте. Но слухи о том уже летали. Правда, говорили больше о десятинедельном перемирии между Швецией и Саксонией. Особенно много об этом говорила пани Елена-Эльжбета, кивая головкой в сторону первой королевской фаворитки.

Слухи слухами, а пока что Александр Данилович Меншиков праздновал свою славную викторию под Калишем. «И сею преславною счастливою викториею вашей милости поздравляю и глаголю: виват, виват, виват!»

Получив «виваты» Меншикова, обрадованный Пётр «сочинил» за столом в Петербурге чертёж дорогой подарочной трости, украшенной алмазами, изумрудами и гербом светлейшего.

src="/i/37/536837/venzkn.png_1"> Часть третья В ЧАС ПОЛТАВЫ

Лесное

огда Петру достоверно стало известно, что шведский король уходит быстрым маршем в Украйну, он созвал в сельце Романове, где стояла гвардия, военный совет. На том совете решили, что главные силы под командой Шереметева двинутся по параллельной движению шведов дороге, выслав сильный авангард, дабы опередить неприятеля в Почепе, откуда шёл выход на Калужскую дорогу, ведущую прямо к Москве. Под командой же самого царя создавался сводный отряд конноездящей пехоты и драгунских полков — так называемый летучий корволант, числом в двенадцать тысяч, который должен был разыскать и уничтожить шедший от Риги корпус генерала Левенгаупта с его огромным обозом. Впервые Пётр брал прямо на себя команду над отдельной крупной воинской частью, которая должна была не осаждать ту или иную крепость, а дать открытую полевую баталию. Под Азовом он был простым бомбардиром, под первой Нарвой сдал командование герцогу де Кроа, затем армии водили фельдмаршалы Огильви и Шереметев, генералы Меншиков и Апраксин, Репнин и Голицын. Конечно, Пётр для всех был царь и самодержец, но, следуя римскому праву, войска он всё же вверял, а не вёл. И вот сейчас, в трудную годину нашествия, пришёл его час!

Когда генералы: Александр Меншиков, имевший за своими плечами славную викторию при Калише, Михайло Голицын, только что выигравший баталию при Добром, Яков Брюс — учёный бомбардир, — смотрели на него на военном совете, Пётр понимал, что он для них сейчас не только царь, но и прямой начальник, который поведёт их в сражение и от которого, как от капитана — судьба корабля, зависит воинская фортуна летучего корволанта. Он брал на себя прямую команду не для того, чтобы снискать себе лавры второго Александра Македонского, о коих мечтал шведский король, а потому что наступила для его страны та трудная година, когда потребно было соединить власть политическую и власть военную для нужного отпора неприятелю. В эту годину в сторону были отодвинуты все те мелочи, которыми драпировался молодой Пётр: всешутейший пьяный собор, метрески, кабаки, весёлые ассамблеи. Даже князь-папа всешутейшего собора признал этого нового Петра и написал в своём послании в 1708 году: «Отрешаем Вас от шумства и от кабаков, дабы не ходить!»

Главным, всеохватывающим чувством в те дни, когда шведы рвались на дорогу к Москве, стало чувство долга перед Отечеством, и это чувство как бы распрямило сутуловатую фигуру Петра во весь исполинский рост. Пётр самолично водил войска под Лесной и Полтавой и брал на абордаж шведские корабли при Гангуте. Уже одним этим он отличался и от древних кремлёвских царей и от позднейших российских императоров. Но вёл он своих солдат в атаку не потому, что, как его противник Карл XII, любил музыку пуль и считал войну королевской охотой. В трудный час в том он почитал свой долг государя, для которого всё заключалось в имени — Россия. А для Карла XII всё заключала в себе персона короля.

Приняв командование летучим корволантом, призванным разбить Левенгаупта, Пётр взял на себя несравненно более трудную и рискованную задачу, нежели была задача Шереметева, состоявшая в простом преследовании армии шведского короля. Главные силы шведской армии хорошо были известны. Корпус же Левенгаупта был полной загадкой для русской штаб-квартиры. Неведомы были ни его силы, ни местонахождение. Что касается состава, то по-прежнему исходили из тех восьми тысяч, что были у Левенгаупта под Мур-Мызой в Курляндии, где он в 1705 году нанёс поражение Борису Петровичу Шереметеву. Вести же о пути шведского корпуса были самые противоречивые. Его отряды видели и в Полоцке, и в Витебске, и в Орше, и отряды эти там действительно бывали. Идя на соединение с Карлом, Левенгаупт беспощадно выколачивал хлеб, фураж и прочие припасы в Курляндии, Лифляндии и Белоруссии, на своём пути всюду рассылая фуражиров. Получая столь противоречивые сведения, Пётр шутливо отписал Фёдору Апраксину в Петербург из деревушки Соболево, где расположился штаб летучего корволанта: «Господин Левенгаупт удаляется от нас, яко Нарцисс от Эхо». Но пока не отыскался точный след Левенгаупта, царь, хотя и шутил и бодрился, на деле был тревожен: «А ну упустим шведа, и Левенгаупт доставит свой огромный полевой магазин армии Карла? У него будет тогда всего в достатке, чтобы снова попытаться прорваться на Московскую дорогу».

В столице меж тем, как доносил князь-кесарь Ромодановский, было весьма неспокойно. Мутили воду раскольники, предсказывая скорый конец Антихристу (Пётр давно ведал, что для старообрядцев он — Антихрист, и иногда пугал своих иноземных гостей, предлагая в шутку отслужить чёрную мессу), ходили слухи о новых мятежах башкирцев, простой люд поджидал ватаги булавинцев. А в верхах бояре много судачили об аресте русского посла в Лондоне. Мол, де и Англия супротив нас, так куда уж воевать против Каролуса, смирившего всех наших союзников. Лучше поскорее мириться, вернуть шведу все невские болота, заодно с чёртовым Петровым парадизом. В конце донесения князь-кесарь и сам спрашивал, не пустые ли то слухи об аресте русского посла в Лондоне и как ему в таком случае обращаться с английским послом в Москве сэром Чарльзом Витвортом?

Самое обидное, что слухи на сей раз были не пустые. Арест русского посла Матвеева в Лондоне была сущая правда!

Пётр отложил письмо Ромодановского и зло стукнул кулаком по столу. Но мужицкий стол был сработан на славу, из крепких дубовых досок — царский тяжёлый кулак он выдержал. Пётр потёр ушибленную в горячке руку, встал и, не набрасывая плаща, в одном зелёном Преображенском мундире вышел во двор, где была выстроена сборная команда охотников из гвардейских и драгунских полков, вызвавшихся идти в поиск.

Сентябрь стоял небывало холодный, и Пётр невольно поёжился от ледяного ветра, дующего, должно быть, с Балтики. Однако же солдаты и под ледяным ветром держались браво: грудь колесом, ружьё на караул, глазами ели царя. Поздоровались бодро, весело. «С такими молодцами да Петербург шведу отдать! Не бывать этому! Пусть старые пни в Москве о том и не мыслят!» Пётр повеселел, подозвал офицеров.

Среди приглашённых в царский походный кабинет офицеров и генералов был и генерал-поручик от артиллерии Яков Вилимович Брюс. Но беседовать с ним государь хотел не об артиллерийских делах, а о высокой дипломатии. Ведь арест русского посла в Лондоне Андрея Артамоновича Матвеева, как подтверждало донесение канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, оказался не выдумкой, а печальной истиной. И с кем, как не с Брюсом, знатным выходцем с британских туманных берегов, мог посоветоваться Пётр в своём маленьком солдатском лагере, откуда он сочинял протестное письмо английской королеве Анне.

— Возьми, Яков, почитай весточку от нашего посла в Лондоне, твоего друга Андрея Матвеева. Его судебные приставы за ничтожный должок в пятьдесят фунтов стерлингов тамошнему купцу-угольщику и торговке кружевными манжетами, средь белого дня, в центре Лондона задержали и бросили в долговую тюрьму на Вич-стрит.

Яков не хотел поначалу сему верить, но он хорошо знал почерк своего давнего приятеля и стиль его писем и сразу уверился, что всё в этом письме посла канцлеру Головкину правда.

«Когда я из Сентджемской улицы со двора дука Бостона с каретою переезжал, — с гневом сообщал посол, — тогда три человека напали на меня с свирепым и зверообразным озлоблением и, не показав мне никаких указов, не объявляя причины, карету мою задержали и, лакеев в ливрее моей разбив, вошли двое в карету мою, а третий стал на козлах по стороне и велел кучеру как наискорее мчать меня неведомо куды. Усмотря, что те люди разбойнически нападши, вне всякой наименьшей причины о меня им, и которых я николи не знал, а особливо же, что меня отбили, уразумел, что злой и наглой мне смерти от них конец будет последовать. Чрез все силы мои публично стал я кричать воплем великим! На тот крик мой на улице Шарле мою карету от тех плутов удержали и вывели меня, безобразно разбиту, в таверну или дом, где сходятся есть, Олиу Пост называемый. Те плуты, убояся от народа себе великой беды, объявили причину, что будто по приказу и по письму, им данному от шерифа, за долг двум купцам, угольному и кружевному, в 50 фунтов, они меня взяли под арест. С той таверны повезли в дом, где в великих долгах арестуют людей».

— Вот так-то, Яков, отправили нашего чрезвычайного и полномочного посла в долговую яму из-за плюгавого долга в пятьдесят фунтов! Такова ныне в Лондоне цена Великой России! И что ты посоветуешь мне отписать сестре нашей королеве Анне? — Пётр уселся за крепкий мужицкий стол, на котором были положены чистые листы государственной бумаги. — Может, в ответ на сей безобразный поступок в Лондоне другого твоего друга, английского посла в Москве сэра Чарльза Витворта, повелеть отдать на расправу князь-кесарю Ромодановскому? Оный меня о том уже просит! — Царь гневно нахмурил чёрные брови.

Брюс вздрогнул: вспомнил нечаянную пытку огнём, которую когда-то учинил ему князь-кесарь на своём подворье.

Вспомнил о том же, должно быть, и царь, поморщился. Молвил уже отходчиво:

— Конечно, не собираюсь я, когда швед стоит на московских дорогах, разрывать отношения с Великобританией и нарушать взаимовыгодную торговлю из-за лондонских опричников. Но наказать их надо! О том и отпишу королеве Анне.

— И не забудьте, государь, упомянуть, что арест посла по приговору шерифа — грубейшее нарушение международного права. О том ещё Гуго Гроций писал! — подсказал Брюс.

— Напишу, и о Гуго Гроции не забуду. Пусть сестрица-королева извинится передо мной и Россией открыто! — сердито буркнул Пётр, заканчивая своё послание королеве Анне. Затем он спросил Брюса уже по делу: — Ну, как, бомбардир, не отстанет твоя артиллерия от драгун в сём поиске?

— Не отстанет, государь! — уверенно и твёрдо ответствовал Брюс. — У меня ведь в конную упряжь самые добрые тяжеловозы запряжены! Найти Левенгаупта бы только.

— Хорошо, Яков! Ты бомбардир славный! Да, дело сейчас за малым — найти оного Левенгаупта, который удаляется от нас яко Нарцисс от Эха! Ведь сей корпус не токмо мы, но сам Каролус найти не может. На днях перехватили королевских курьеров с приказами к Левенгаупту. Один приказ начинается: «Если вы ещё в Шилове...», другой: «Если вы уже в Чаусах...»! Так что ищем неприятеля. Хорошо, что дорог-путей тут гораздо меньше, чем улиц и переулков в Лондоне. Так, Брюс?

— Так, государь! Я ещё от своей супружницы помню московскую поговорку: «Кто ищет, тот всегда найдёт»!

— Данилыч с утра в разведке. Вон уже поспешает через двор с какой-то новостью.

Пришло важное сообщение от капитана Волкова, возглавившего отряд охотников. Бравый семёновец дошёл со своим отрядом до Орши, но шведов там не обнаружил. Тогда он переправился через Днепр, в деревне Тулиничи в конном строю побил шведских фуражиров, грабивших деревню, и взял пленных. От них дознался, что Левенгаупт скорым маршем идёт к Днепру и собирается переправиться через него. При этом известии, не собирая воинского совета, Пётр свернул лагерь у Соболева и поспешил наперехват шведам. Проводником летучего корволанта вызвался быть еврей-маркитант, незадолго до того прибывший в русский лагерь с обычным своим товаром: пуговицами, ремешками, нитками и, конечно же, сильно разбавленной водкой, кою маркитант именовал не иначе как гданьской. Маркитант этот, как потом вспоминали, сам, без вызова, явился в русскую штаб-квартиру и заявил, что был недавно за Днепром в лагере Левенгаупта и может привести русских к тому лагерю.

— Похоже, что еврей правду бает, мин херц! А что проводником сам вызвался идти, так то понятно — хочет получить изрядную мзду! — доложил Петру Меншиков, проводивший допрос.

Ведомый проводником летучий корволант двинулся к переправам близ Орши. И Меншиков, и царь настолько доверились проводнику, что им и в голову не пришла мысль, что тот подослан шведами, получив в задаток сотню золотых рейхсталеров от самого генерала Левенгаупта, обещавшего маркитанту в случае успеха передать ещё тысячу золотых. Ни царь, ни Меншиков не ведали, что в тот самый момент, когда проводник бодро вёл их к переправам близ Орши, южнее, вниз по реке, у Шклова, Левенгаупт уже переправил свои обозы и спокойно перешёл на левый берег Днепра. Меж тем, уверяемый проводником, что шведы всё ещё на правом берегу, Пётр сам распорядился начать переправу и передовой полк драгун перешёл у Орши на правый берег Днепра. Казалось, хитроумный план Левенгаупта удался и, уйдя на правый берег, русские окончательно потеряют и самый след шведов. Но тут воинская фортуна переменила свой лик и послала Петру удачливый случай. Случай явился в лице некоего пана Петроковича, восседавшего в дрянной одноколке. Впрочем, Петроковича, кроме двух его холопов, никто из соседей и не почитал паном, поскольку он самолично пахал, сеял и справлял всю остальную крестьянскую работу, как обыкновенный мужик-белорус. И, как все белорусы, Петрокович ненавидел шведских воителей, уже восьмой год беспощадно грабивших белорусскую землю. Не далее как неделю назад на двор самого Петроковича явились шесть шведских рейтар, свели со двора лучший скот, забрали всё сено и оставили взамен бумажную расписку от имени генерала Левенгаупта. С этой распиской Петрокович пустился на поиски шведского генерала и нашёл его войско у самого Шклова, где шведы переправлялись через Днепр. При виде расписки шведские караульные офицеры посмеялись, к Левенгаупту не допустили, и Петрокович понял, что шведскому слову грош цена. И вот теперь он едет в Оршу, дабы записаться в отряд пана Корсака, который, говорят, бьёт этих треклятых шведов в хвост и в гриву!

— Постой, постой, да точно ли ты видел, что шведы переправлялись через Днепр у Шклова? — прервал велеречивого шляхтича Меншиков.

Петрокович искренне возмутился подобному недоверию:

— Вот те крест, сиятельнейший князь, что на моих глазах всё их войско переправилось на левый берег Днепра! — Петрокович широко и размашисто по-православному перекрестился.

— Кому прикажешь верить? — сердито спросил Пётр Меншикова. — Маркитанту или этому доброму человеку?

— Мин херц, дай час, я вздёрну Лейбу на дыбе, глядишь, и правду скажет!

Но сооружать дыбу не понадобилось, так как при повторном тщательном обыске маркитанта в его захудалом кафтане нашли зашитые золотые шведские талеры. Услышав грозный вопрос: «Откуда золото?» — еврей заплакал, упал на колени и, целуя ботфорты светлейшего, сознался, что действительно был он в шведском лагере и был подкуплен, потому как у него в местечке жена и семеро детишек кушать просят!

Переправа через Днепр тут же была прервана, лазутчик повешен, а летучий корволант помчался в обратный путь по левому берегу Днепра. Уже на пути встретили полковника Чекина, летевшего во весь дух к царю вместе со старостой-белорусом из сельца Копысь. Староста сей был накануне в шведском лагере и проследил весь маршрут.

— Швед идёт прямой дорогой на Пропойск! — утверждал доброхот.

На коротком военном совете решили: оставить обоз, взять на лошадей одни вьюки и догонять шведа без устали.

— За день надобно пройти столько, сколько шведы проходят за три! — сказал Пётр жёстко. — Потому как если перейдёт Левенгаупт через Сож, ничто не помешает ему соединиться с Каролусом. В нашей скорости судьба всей кампании! — Тут же Пётр послал приказ идущей от Смоленска пехотной дивизии Вердена ускорить марш к Чаусам, а генерал-поручику Боуру с драгунами повернуть от Кричева в обратную сторону и по правому берегу Сожа поспешать на соединение с корволантом, выделив полк для разрушения мостов в Пропойске. Приказы те были спешные, так как никто не знал подлинных сил Левенгаупта, могло статься, что силы те были немалые.

По узкой лесной дороге к Пропойску меж тем неспешно тянулся бесконечный обоз Левенгаупта — огромный подвижной магазин шведской армии. Добротные немецкие фуры доверху были гружены хлебом, награбленным у латышских, литовских и белорусских мужиков, бочонками с селёдкой, доставленными с Рюгена и Моонзундских островов, копчёной рыбой из Ревеля, крепчайшей гданьской водкой, бутылями французского и венгерского вина, порохом, закупленным в Кёнигсберге, чугунными ядрами с горных заводов Швеции, люттихскими ружьями, шинелями из английской шерсти, сапогами из испанской кожи и прочей амуницией.

Казалось, вся Европа снаряжала шведскую армию в этот поход, и без малого восемь тысяч тяжелогружёных фур тянули откормленные тяжеловозы-бранденбуржцы. Хотя стоял ещё конец сентября, но осень была холодная. С деревьев густо облетала последняя листва, так что размытая дождями дорога была выстлана медно-красными и жёлтыми листьями. Но холод не смущал привыкших к морозам шведов, и Левенгаупт, закутываясь поплотнее в рейтарский, подбитый мехом плащ, с немалым удовольствием всматривался в разрумяненные лица своих здоровяков-гренадер, коим были не страшны ни слякоть, ни холод. Обоз охраняли опытные, бывшие во многих баталиях гренадерские полки, а среди рейтар шёл дворянский полк генерал-майора Шлиппенбаха. Правда, Левенгаупту пришлось изрядно прождать в Долгинове прибытия этого полка, но зато он был доволен — прибыли отборные вояки, не уступавшие драбантам самого короля. С прибытием Шлиппенбаха и полка померанских гренадер из Штеттина у Левенгаупта стало не восемь, а шестнадцать тысяч солдат, и шёл он не спеша, хотя и связанный огромным обозом, но совершенно уверенный в своих силах. К тому же впереди имелся столь надёжный щит, как главная шведская армия.

Но вот в Воронцовичах семнадцатого сентября Левенгаупт получил сразу два приказа из главной квартиры. Один начинался словами: «Если Вы ещё в Могилёве», другой же: «Если Вы уже подошли к Чаусам», а меж тем он, Левенгаупт, не был ни там, ни там. Оба приказания говорили о том, что шведская армия повернула от Смоленска в Северскую Украину, и предписывали Левенгаупту перейти немедля Днепр и догонять главную армию. Левенгаупт, как опытный боевой генерал, из этих донесений понял главное: щит в лице армии короля, стоявшей между ним и русскими и дотоле надёжно прикрывавшей его корпус, исчез и можно со дня на день ожидать атаки со стороны русских. Скоро и впрямь пришла весть, что русские создали против него специальный корпус — летучий корволант во главе с самим царём. Именно в те дни Левенгаупт, не пожалев денег, лично послал лазутчика, дабы тот сбил русских с верной дороги и вывел их к Орше, пока сам он переправляется через Днепр ниже по течению, у Шклова. Казалось, план удался, шведы успели-таки беспрепятственно перейти Днепр, откуда начали форсированный марш к переправе через Сож у Пропойска. А там — Левенгаупт даже прикрыл глаза от удовольствия — он беспрепятственно войдёт в Северскую Украину, соединится с главной армией и, как знать, может, в руках его окажется точно такой фельдмаршальский жезл, какой имеет пока один Рёншильд.

Красное мясистое лицо Левенгаупта расплылось в довольной улыбке: он представил себе вид этого зазнайки Рёншильда, когда его величество вручит ему, Адаму Людвигу Левенгаупту, фельдмаршальский жезл. А сколь будет довольна жена, урождённая графиня Кенигсмарк и родная сестра Авроры Кенигсмарк, когда он станет вторым фельдмаршалом Швеции! Левенгаупт нарисовал себе столь радужные картины, что даже тепло встретил графа Кнорринга, хотя терпеть не мог этого парижского хлыща, явившегося из версальских салонов искать воинской славы на полях сражений и сразу же получившего благодаря родственным связям с королевским домом Ваза звание генерал-адъютанта короля.

— Ну, каковы дела в арьергарде, граф? — осведомился генерал-аншеф. — По-прежнему ни слуху ни духу о русских летучих голландцах? — Левенгаупт любил пошутить.

Невозмутимое, чопорное лицо Кнорринга было, однако, холодным и непроницаемым.

— Если под летучими голландцами вы имеете в виду летучий корволант царя Петра, мой генерал, то, похоже, он сел нам на хвост, — процедил граф. — У Новосёлок показались драгуны Меншикова. И я своими глазами видел этого павлина, когда он вёл своих драгун в атаку!

— Не может быть! — вырвалось у Левенгаупта. — Мы опережаем русских на целых три дня пути! Это противно всему воинскому опыту!

Левенгаупт не мог знать, что в русской армии появилась ездящая пехота и конная артиллерия, которых не имели другие армии в Европе, в том числе и шведская. Однако неслучайно фамилия Левенгаупт в переводе означала «львиная голова». Шведский командующий быстро подавил минутную растерянность и сказал привычным командным тоном:

— Что ж, вот вы и дождались своей баталии, граф! Пока наши обозы ползут к Пропойску, придётся задерживать русских в арьергардных боях.

У Новосёлок Меншикову не удалось взять в плен ни одного шведа. Рейтары Кнорринга отошли без боя. И только через день шведский арьергард снова настигли у деревни Долгий Мох. С лесистого холма хорошо было видно, как на том берегу речки, у мельницы, меж клетей и амбаров, у покосившихся мужицких хат с соломенными крышами мелькают синие мундиры шведских гренадер. Дождь, беспрестанно моросивший всю ночь, прекратился, тяжёлые свинцовые тучи зашевелились и заполоскались на ветру, точно отсыревшие паруса фрегатов.

Пётр глубоко вздохнул, набрал полные лёгкие свежего воздуха и поморщился от удовольствия. Дул зюйд, с берегов Балтики.

— Добрый знак! — Положив тяжёлую руку на плечо Меншикова, царь подтолкнул его:— Прикажи начинать!

Данилыч птицей взлетел на лошадь и помчался с холма с высшим кавалерийским шиком, опустив поводья. Выглянувшее в этот миг в разрыве меж тяжёлыми уходящими тучами солнце залило своими лучами долину, и один из лучей перебежал дорогу перед Меншиковым и осветил его. Светлейший мчался вдоль берега реки, меж своим и неприятельским войском, во всём великолепии своего пурпурного, блестящего плаща, золочёного, сверкающего на солнце шлема, в ярко вспыхивающих медных латах. Шитый золотом турецкий чепрак волочился кистями по сырой траве, воинственно поднятая шпага казалась золочёной иглой, и сам этот нарядный всадник был столь явным вызовом неприятелю, что шведские стрелки, засевшие в прибрежных кустах, не выдержали и без команды открыли по нему огонь. Но то ли ярость застилала им взор, то ли Меншиков нёсся слишком быстро, но он благополучно подскакал к русской батарее, установленной на прибрежном откосе. И тотчас, по приказу Брюса, громыхнули русские пушки.

На неприятельской стороне, среди грядок капусты, задрали к небу жерла тяжёлые шведские орудия, отряды рейтар, тускло поблескивая сталью кирас и касок, двинулись на фланги, а из-за деревни показались колеблющиеся, как морские волны, синие ряды шведской пехоты.

На этом берегу зелёные мундиры русских сапёров копошились у сожжённого шведами и ещё дымящегося моста: несколько эскадронов драгун, сохраняя равнение, как на смотру, помчались вверх по реке, упряжки с медными трёхфунтовыми полковыми орудиями проскакивали в интервалы между стоящими вдоль берега батальонами пехоты и лихо заворачивали, уставляя жерла на неприятеля. В сей момент вся долина представляла с холма удивительно красочное зрелище, напоминая огромный залитый солнцем зелено-багряный ковёр, на который чья-то рука высыпала тысячи разноцветных фигурок.

Но вот с шведского берега тяжело ударила гаубица, гул несущегося ядра достиг холма, на котором стоял Пётр. Словно оборвалось в груди — каждому показалось, что это первое ядро предназначено именно ему. Но ядро, разбросав комья грязи, шлёпнулось у подножия холма. «Недолёт!» — как бывалый артиллерист, привычно определил Пётр просчёт шведского фейерверкера и неуклюже вскарабкался на крупную племенную кобылу Лизетту, подарок дражайшего друга короля Августа Саксонского. Тем временем ударили в ответ русские пушки, затрещали с обеих сторон ружейные выстрелы, и пороховой дым поплыл по долине, подбираясь к вершинам белоствольных берёз, теряющих от пуль последние жёлтые листья.

Растопырив длинные жилистые ноги в ботфортах, сутулясь, Пётр медленно объезжал батареи и выставленное к ним пехотное прикрытие. Здесь, в первых шеренгах, зрелище, кажущееся издали некоей красочной забавой, выглядело в своём истинном свете — многотрудной и кровавой работой. Батарейцы, как на подбор рослые и дюжие мужики, быстро и ловко, словно астраханские арбузы на Волге, перебрасывали из рук в руки трёхфунтовые ядра, заряжали орудия, накатывали, наводили, и по взмаху капитанской шпаги и крику «пли!» пушки рявкали, чадя мутной жёлто-змеиной пороховой струёй. Полуоглохшие, с покрытыми порохом лицами батарейцы давали себе краткий отдых, наблюдая, куда упадут ядра, с обидой сплёвывали, ежели был перелёт или недолёт, и снова становились на свою нелёгкую работу к орудиям. Но эта трудная работа заставляла их невольно забывать о летающей кругом смерти, и на батареях было веселее, чем в шеренгах пехотного прикрытия. Куда тоскливей было бездеятельно стоять в общих шеренгах (стрелять было бесполезно, поскольку шведы за рекой стояли вне ружейного огня) и слышать над головой непрерывный грохот канонады.

Но исход артиллерийского поединка решался и в этих недвижных пехотных шеренгах. Устоят ли шеренги, которые молча, послушно смыкаются над ранеными и убитыми товарищами, или попятятся, отступят? От состязания в выдержке зависел исход артиллерийской дуэли. Пётр это понял и не бросился, хотя и был опытным бомбардиром, к орудиям, а неспешно, не кланяясь бомбам, поехал вдоль шеренг преображенцев, семёновцев и ингерманландцев.

Роты, завидев царя, кричали «виват!», приветственно вздымали на штыках треугольные шляпы. Настроение русских батальонов, видящих, что сам государь разделяет с ними опасность, было таково, что они могли пойти в атаку прямо через ледяную купель реки Ресты. Но этого не понадобилось. Драгуны принца Дармштадтского отыскали-таки брод, перешли реку, помчались с фланга на позиции шведского арьергарда. Русская пехота под артиллерийским обстрелом шведов выстояла.

Левенгаупт прискакал в арьергард к самому началу сражения. Он успел распорядиться сжечь мост, расставить батареи, выдвинуть цепь стрелков в прибрежные кусты. Конечно, всё это, вероятно, сделал бы и Кнорринг, но Левенгаупту было спокойнее, когда он всё делал сам. Генерал-адъютант был недоволен вмешательством Левенгаупта, и брюзгливое выражение не сходило с лица спесивого графа. Адаму Людвигу было приятно немножко пощипать парижского хлыща.

«Здесь тебе не Версаль, — здесь война!» — посмеивался он про себя. Устроив войска, Левенгаупт позволил себе хорошо пообедать на барабане под звуки артиллерийской канонады.

— Как по-вашему, граф, что мне даёт это арьергардное сражение? — спросил генерал. Пользуясь привилегией командующего, он расположился за походным барабаном один, не пригласив ни Кнорринга, ни его штаб.

— Полагаю, ваше превосходительство получит благодаря стойкости войск моего арьергарда день передышки от той охоты, которую организовали на нас русские, и успеет продвинуть обоз по дороге к Пропойску!

— Так, так! — Левенгаупт бодро опрокинул стаканчик рома (бочонок с Ямайки очень кстати оказался в обозе). — Но что ещё я получу в результате стойкости ваших войск?

Кнорринг молчал, явно растерявшись. Левенгаупт с наслаждением наблюдал, как граф не решается выговорить роковую фразу.

Откуда было знать версальскому щёголю, что этот арьергардный бой заставил русских развернуть все силы и он, Левенгаупт, к своему изумлению, опытным глазом боевого генерала ясно увидел, что сил-то у русских на добрую четверть меньше, чем в его корпусе. Следовательно, можно предположить, что русские неверно оценили состав курляндской армии (так для цветистости именовал Левенгаупт свой корпус), и он может не только задержать отряд царя, но и раздавить, навалившись на него главными силами. Вот к какому оперативному решению привёл Левенгаупта арьергардный бой.

— Ваше превосходительство, драгуны! — выручил Кнорринга в затянувшемся молчании его адъютант, указывая на левый фланг.

Все увидели, как по прибрежному лугу прямо на крайнюю батарею несутся русские драгуны.

— Разрешите, мой генерал, я с моими рейтарами отброшу их?! — вызвался Кнорринг.

— Действуйте, граф!

Левенгаупт мог разрешить графу Кноррингу: скакать впереди рейтар, рубить, стрелять из пистолетов, — ведь этой дворянской науке граф был обучен сызмальства. И впрямь, рейтары Кнорринга опрокинули невских драгун и было погнали их к переправе, но в свой черёд были здесь атакованы Вятским и Тверским драгунскими полками, приведёнными принцем Дармштадтским. Разгорелся кавалерийский бой, под прикрытием которого шведская пехота отошла на лесную дорогу, увезя пушки. Отход прикрывали рейтары, отбивавшие атаки драгун.

Вечерело. По грудь в ледяной воде, русские сапёры стучали топорами у моста, спешно готовя переправу. Ночью по двум наведённым мостам русская армия перешла Ресту и вышла к Лопатичам. Охота на Левенгаупта продолжалась.

К утру сентябрьская погода окончательно сменилась ноябрьским ненастьем. Задул пронизывающий сиверко, пошёл дождь со снегом, так что на кратком привале в Лопатичах солдаты тесно забили не только избы, но и хлевы, сараи и сенники. Караульные у штаба зябко ёжились, закутываясь в обтрёпанные плащи, и с завистью смотрели на господ штаб-офицеров, пробегающих через грязные лужи во дворе в низкую распахнутую дверь избы, откуда густо пахло щами.

Грызли тайком сухари, матерились: в отряде неделю как не было горячей пищи. Но боле всего бранили неприятеля, за коим гнались уже который день и который вновь и вновь уходил от корволанта.

Жарко натопленная большая русская печь делила штабную избу на две неравные комнаты. В той, что попросторней, толпились господа генералы и штаб-офицеры, собравшиеся для краткой консилии, в той, что поменьше, слышалось покряхтывание, бодрый хохоток: Пётр, раздевшись до пояса, умывался ледяной водой, которую щедро лил ковшом на царские плечи новый царский денщик Ванька Бутурлин.

— Вали гуще! — приказывал Пётр, вслушиваясь в то же время в горячий спор, что шёл на другой половине.

А спор шёл великий, и от того, чем он решится, возможно, зависела и судьба всей кампании. Спор был по делу. Взятый в бою мальчишка-швед, очнувшись от контузии уже в русском плену, расплакался и дал важные показания, позже подтверждённые и другими пленными.

Из показаний этих следовало, что у Левенгаупта под ружьём не восемь, как полагали, а шестнадцать тысяч солдат. Причём солдат опытных. Конный полк Шлиппенбаха состоит сплошь из дворян, полк старослужащих гренадер приведён из шведской Померании. При корпусе семнадцать тяжёлых орудий, а в обозе восемь тысяч телег, груженных многими запасами.

— Словом, пороха и ядер на нас хватит! — не без горечи заключил Меншиков, когда юнец закончил свои показания. И, обратясь к принцу Дармштадтскому, спросил: — Что скажет на сие европейская воинская наука?

Принц ответствовал прямо, без мудрствований:

— Простая арифметика, господа! У шведа под ружьём шестнадцать тысяч солдат, у нас двенадцать тысяч. Шведы обуты, сыты, у них в обозах только птичьего молока не хватает, солдаты здоровы, идут не спеша. У нас за неделю погони солдаты толком ни разу не кормлены. Обувь у них разбита, боеприпасов нехватки. К тому же известно, что один шведский солдат стоит двух русских, как то ещё раз недавно показала головчинская конфузия. А у Левенгаупта отборные полки. Потому полагаю... — Герцог Дармштадтский принял горделивую позу, которую он принимал в своё время на военных советах таких прославленных полководцев, как Евгений Савойский и Джон Черчилль Мальборо:

— Потому полагаю, что до тех пор, пока не подойдут к нашему корволанту пехота фон Вердена и драгуны Боура, давать баталию мы не можем, а должны идти на некоем удалении от курляндского корпуса шведов.

— Тем дать Левенгаупту уйти с обозом за Сож и соединиться с армией короля, доставив ей все необходимые запасы? — Михайло Голицын даже заикаться перестал, столь был зол. Немного успокоившись, он продолжил: — Кроме Головчино, которое почитаю обычной в воинских делах конфузией, было и Доброе, где русский солдат показал, что, напротив, он один стоит двух шведов. А кроме немецкой арифметики есть высшее воинское искусство и умение, когда и малым числом можно побить неприятеля!

— Боур доносит, что он на подходе! — вмешался Меншиков.

— Но у Боура не будет и пяти тысяч драгун, так что даже с его приходом мы лишь сравнимся с шведом по числу войск! — упрямо стоял на своём принц Дармштадтский.

Принц, раз составив о чём-то своё мнение, никогда затем с ним не расставался. А здесь ещё принца из простой солидарности, как немец немца, поддержал бригадир Пфлуг. Очнувшись от своей обычной сонливости, он важно заключил:

— Принц прав: один шведский зольдат стоит двух русских зольдат...

Пфлуг выучился за восемь лет кое-как говорить по-русски. Но воинское мышление его оставалось немецким.

— Никогда русский зольдат не был лучше шведски зольдат. Под Добрый был счастливый случай генерал Голицын и только! Нужно тридцать тысяч русских зольдат, тогда — атака на Левенгаупт. До того ждать фон Верден.

Тёплая фуфайка плотно обхватывала брюшко бригадира Пфлуга. Когда он говорил, брюшко колыхалось в такт увесистым фразам.

— Разведка доносит, что швед сооружает вагенбург у деревни Лесной. Похоже, собирается дать не арьергардный бой, а генеральную баталию, — задумчиво произнёс Меншиков, отогреваясь после ночной рекогносцировки у тёплой печки и мысленно ругаясь: «Чёртова погода! То дождь, то снег!»

— Что ж, я не удивлюсь, ежели швед решится на генеральную баталию, — со значением проговорил принц. — Ведь у Долгих Мхов не только мы узнали их силу, но и они уточнили наши силы. Такому опытному генералу, как Левенгаупт, достаточно было обозреть наши боевые линии, дабы определить, насколько мы слабее его. И ежели мы пойдём навстречу шведам, мы шагнём в пасть ко льву. — Здесь принц соизволил слабо улыбнуться. — Кстати, фамилия Левенгаупт в переводе и означает «львиная голова»!

— А по мне, так лучше сразиться с этим львом в чистом поле, чем дать ему увезти обоз к свейскому королю! — сказал Пётр, входя в горницу.

Чисто выбритый, в узком Преображенском кафтане, ловко перепоясанном генеральском шарфом, поблескивая ясными после недолгого, но глубокого сна глазами, царь не без насмешки окинул взором своих генералов. Подошёл к окну. Свинцовая снежная туча, как раненый зверь, уползала за лес. Прояснилось. Таял мокрый снег на зелёной траве. Разбрызгивая лужи, по улице ровными рядами прошёл эскадрон драгун. Лица насупленные, злые. Такие будут драться и на сухарях, тем паче что добыча — весь шведский армейский обоз.

Пётр весело обернулся к генералам:

— Правду сказал князь Михайло, — побеждай не числом, а умением! Шведы дарят нам, ваше высочество, — Пётр обращался к принцу подчёркнуто уважительно, — редчайший в гиштории воинской случай. Их армейский обоз прикрыт не всей армией, а только одним корпусом. Так отчего мы должны упускать сей случай и дать Левенгаупту уйти за Сож? Нет, господа генералы, коли случай сам идёт в руки, лови его! — И, обернувшись к Пфлугу, неожиданно хлопнул по плечу обомлевшего под царским взором баварца:

— А русского солдата, господин бригадир, ты сперва в бою проверь, как князь Михайло проверил его под Добрым. Да смотри не заблудись опять в лесах и болотах, не отсидись за кустами! — Обращаясь уже ко всем генералам, Пётр твёрдо приказал: — Выступать!

* * *

Из Лопатичей на Лесную вели две дороги. Потому на военном совете и порешили идти до Лесной скорым маршем двумя колоннами. Правой колонной поручено было командовать Михайле Голицыну, левой — принцу Дармштадтскому. На деле правой колонной командовал сам Пётр, а левой Меншиков. Генералы же были им помощниками.

Когда на раннем зябком осеннем рассвете обе колонны втянулись в густой, мокрый и угрюмый ельник, Пётр более всего опасался, что шведы опять уйдут, а меж тем неизвестно, успел ли бригадир Фастман, посланный Боуром с двумя драгунскими полками наперехват, сжечь в Пропойске мосты через Сож. Ежели Фастман замедлился или застрял в гатях на левом берегу Сожа, тогда Левенгаупт мог первым переправиться через реку и запалить за собой переправу.

Пётр надеялся было на ночную разведку, но вернувшиеся из леса драгуны доложили, что на дорогах шведы выставили крепкие заставы рейтар и миновать их было невозможно. Оттого русские колонны вступили в лес как бы с завязанными глазами и, разделённые густой чащобой, двинулись, каждая в одиночку, навстречу своей воинской фортуне. Под утро ударил заморозок, и лужи были подернуты первым льдом, который звонко разбивали лошади во главе колонны Меншикова.

«Цок, цок!» — цокали хорошо подкованными копытами драгунские лошади. «Тюк! тюк!» — тренькали плохо скреплённые вьюки у молодых драгун. «Кар! кар!» — раскаркался над головами солдат старый ворон.

— Я тебя, окаянного! Щи сварю! — погрозил ворону карабином молодой солдат, но ворон не унимался.

— Вот вещун проклятый! — сердито пробурчал старый драгун, переведённый к невцам из Новгородского полка, дабы разбавить полк старыми вояками.

— А к чему, дяденька, он каркает-то? — с испуганным любопытством переспросил его молодой.

— К крови человеческой, вот к чему! — как ножом отрезал тот и мрачно замолчал.

В этом молчании все услышали, как тонко и надрывно стонут под ледяным ветром вершины высоченных елей, похожих в предрассветном белёсом тумане на угрюмых лесных разбойников в тулупах.

— К чёрту! На этой карте ничего не разберёшь! Дайте фонарь! — приказал адъютанту принц Дармштадтский.

Тот услужливо поднял над картой походный фонарь.

— Видите... — обращался принц по-немецки к своему первому адъютанту-немцу. — На немецкой карте нет никакой поляны, меж тем разведка сейчас доложила, что перед нами за триста метров длинная поляна. Значит, врёт или карта, или разведка! Я думаю, немецкая карта верна, а врёт русская разведка, испугавшись шведских рейтар.

Откуда было знать принцу, что белорусские мужики ещё прошлой осенью прорубили в лесу широкую просеку.

Через триста метров впереди вдруг открылась та самая не обозначенная на карте поляна и гибельный залп шведской пехоты встретил выходивших из леса невских драгун.

Заваливаясь на бок, бранденбуржец придавил при падении простреленного насквозь принца, нашедшего свою смерть на безвестной лесной поляне.

* * *

Воздвигнутая по приказу многоопытного Левенгаупта шведская оборона была построена в глубину и состояла из трёх позиций. На первой позиции, что проходила через выдвинутую вперёд лесную поляну, находились шесть гренадерских батальонов под командой графа Кнорринга.

— Даю вам шанс, генерал, отыграться за конфузию у Долгих Мхов! Смотрите, не упустите на сей раз русских драгун, бейте по ним сразу, как только голова колонны выйдет из леса! — напутствовал Левенгаупт графа. Он с явным удовольствием видел, что на сей раз горделивый генерал-адъютант в точности выполнил его распоряжения.

Правда, выходившие из леса русские драгуны рванулись было в атаку и даже потеснили поначалу центр гренадер, но фланги Кнорринга устояли.

Момент был удачный, и Левенгаупт тотчас бросил в атаку драгун Шлиппенбаха. Лихая дворянская конница ударила на невских драгун с фронта, с флангов невцы попали под огонь гренадер Кнорринга, всё кончилось тем, что драгуны были опрокинуты на свою выходящую из леса пехоту. Отступавшие драгуны смешались с рядами строящихся в линию ингерманландцев. Шлиппенбах на их плечах ворвался в центр русской позиции и захватил русскую батарею.

— Отменная атака! — Левенгаупт повернулся к Клинкострёму, шведскому дипломату, посланному из Стокгольма младшей сестрой короля Ульрикой Элеонорой с письмом к Карлу XII и приставшему для пущего сбережения в Шклове к корпусу Левенгаупта.

Однако Клинкострём, человек штатский, сколько ни таращился в подзорную трубу, ничего не мог различить в густом пороховом дыму, смешавшимся с утренним туманом. Непонятно было, где свои, где чужие, поскольку бой от дороги переместился в лес, где всё окончательно перемешалось: русские драгуны и драгуны Шлиппенбаха, ингерманландцы и гренадеры Кнорринга.

— А вон и царский павлин, Меншиков! — указал Левенгаупт, на царского любимца.

Клинкострём, точно, увидел. В пурпурном, развевающемся на ветру плаще, Меншиков вёл в конном строю в помощь ингерманландцам и невцам сибирских драгун.

Из леса драгуны могли выйти только густой колонной, а меж тем шведы успели повернуть русские пушки и ударили в упор картечью. Под Меншиковым упала лошадь, драгуны попятились. Левенгаупту было ясно, что нужен последний натиск, чтобы загнать колонну Меншикова в лес.

Но в этот момент адъютант, обернувшись влево, вдруг тревожно воскликнул:

— На просёлке русские, мой генерал!

Левенгаупт, однако, уже и сам ясно видел, что в полутора верстах от поля баталии, по заброшенной дороге, не прикрытой шведами, из леса выходит и спешивается конная русская пехота.

— Разведка доносила, что та дорога в слякоть непроходима! — сердито бросил Левенгаупт адъютанту.

Меж тем тысячи зелёных фигурок все выходили, выходили и выходили из леса.

«Впрочем, пока они разберутся и построят правильную линию, здесь всё будет кончено! — подумал Левенгаупт. — А затем я заверну драгун Шлиппенбаха и гренадер Кнорринга на нового неприятеля. Дайте мне только час, один час...»

Но русский генерал не дал этого часа. К своему немалому удивлению, шведский командующий увидел, что, так и не выстроив правильный строй, который полагался линейной тактикой, выходящая из леса пехота русских попросту густой толпой повалила выручать попавшую в беду колонну Меншикова.

* * *

Русским генералом, который не дал Левенгаупту желанного часа, был Михайло Голицын, ехавший в авангарде правой колонны, впереди своих любимых семёновцев. В этом гвардейском полку он начинал некогда свою службу под Азовом, с семёновцамибрал Шлиссельбург и уже который год был бессменным командующим вторым гвардейским полком русской армии. Ежели в Преображенский полк брали великанов под стать самому царю, то в Семёновский полк брали людей хотя и невеликого роста, но хватких, крепких и расторопных, каким был и сам князь Михайло.

«Неважно, что ростом не вышел, был бы умом не обделён...» — говаривал князь при зачислении дворянских недорослей в свой полк. У семёновцев с самого основания полка были свои привычки: там, где преображенцы шли мерным шагом, семёновцы — бегом, где преображенцы стояли щитом, семёновцы рассыпались цепью, словом, то был полк так называемой лёгкой пехоты, скорый на ногу, лёгкий на подъём.

Выскочив с разъездом на лесную поляну, князь Михайло сразу определил, что колонна Меншикова неожиданно атакована на марше и что шведы вот-вот загонят её в лес. И хотя он недолюбливал светлейшего и почитал его главным своим соперником по воинской удаче и славе, однако и на минуту не задумался: подать аль не подать сикурс Меншикову? Более того, каким-то неопределённым, развившимся за долгие годы войны чувством князь Михайло сразу уловил, что сейчас решают минуты, и, не построив семёновцев в правильную линию, повёл их в атаку. Заходил-то он сейчас во фланг и в тыл шведам, правильно рассчитав, что, поставленные между двух огней, шведы не выдержат. И впрямь, не ожидавшие атаки с тыла гренадеры Кнорринга ударились в бегство, и князь Михайло вместе со своими гвардейцами отбил захваченную русскую батарею, пушки эти снова повернули против шведов, и весь их левый фланг был за какие-нибудь полчаса разгромлен наголову. Правда, Шлиппенбах успел-таки в порядке отвести своих драгун и выстроил их для новой атаки. Но к этому времени возглавляемые самим Петром преображенцы и астраханцы стремительно прошли через лес и, построив правильную линию, приняли на себя конную атаку. Шведская кавалерия была встречена столь жестоким огнём, что драгуны Шлиппенбаха смешали ряды и завернули назад, так и не врубившись в русскую пехоту.

— Распорядись играть общее отступление авангарду! — приказал Левенгаупт адъютанту. И, обратившись к Клинкострёму, добавил: — Говорят, господин дипломат, вы большой любитель театра. Ну что ж, вы видели первый акт воинской драмы. Отправимся же на главную позицию и узрим главное действие.

— Да, это интереснее, чем Расин в Дроттингхольском театре! Но надеюсь, поворот театральной сцены будет в наших руках! — Легкомысленный дипломат тряхнул буклями версальского парика и поскакал вслед за генералом, заранее представляя, какими красками опишет он в салоне принцессы Ульрики Элеоноры полное превратностей сражение.

А Левенгаупт уже забыл о своём спутнике, весь поглощённый новыми заботами и соображениями.

«Столь удачно начать и столь плохо кончить! — мрачно размышлял шведский командующий. — Эти русские дерутся как черти! Надобно принять меры предосторожности и немедля отозвать на подмогу рейтарские полки, посланные для охраны той части обоза, что уже ушла на Пропойск».

Печально запели отступление горнисты Шлиппенбаха. Две колонны русских соединились тем временем на поле баталии. Только справа в лесу раздавались отделённые выстрелы: это спешившиеся сибирские драгуны Меншикова догоняли разбежавшихся по лесу шведских гренадер.

Пётр обнял светлейшего:

— Что скажешь, камрад? Запоздай наш сикурс, почитай, сидел бы ты, яко кулик в болоте.

В этот миг адъютант доложил о первых трофеях: взяты были четыре знамени, две пушки, сотни пленных. Но самый большой трофей доставил под конец арьергардного боя вахмистр Кирилыч, приведший найденного им в лесной яме генерал-адъютанта графа Кнорринга прямо к Меншикову.

Вид у парижского щёголя был самый жалкий. При бегстве и падении в медвежью яму граф изодрал свой кафтан, потерял парик, оцарапал лицо. Тем не менее он отвесил светлейшему ловкий версальский поклон, вызвавший невольный смех и Меншикова и его офицеров.

— Как тебя угораздило поймать столь важную птицу? — весело спросил светлейший.

Кирилыч развёл руками.

— Зашёл я в те кусты по большой надобности, — простодушно начал он свой рассказ, — от конной тряски да сырых грибов брюхо свело! Токмо справил дело, глянь, подо мной, в яме, значит, как зашуршит... Я хвать за ружьё, думаю, медведь! А вместо медведя, гляжу, швед вылазит! Ну что швед? Швед не медведь, привычное дело, я его враз и скрутил!.. — не без лукавства объяснил Кирилыч свой триумф. Лукавил же Кирилыч потому, что надобно было оправдать столь постыдное для вахмистра дело, как отлучка с поля баталии, хотя бы и по неотложной надобности. Однако по гомерическому хохоту Меншикова и других офицеров Кирилыч понял, что прощение ему выходило полное.

— Так ты, стало быть, по его сиятельству сперва артиллерийский залп дал? — заходился от смеха Меншиков. — А будя там медведь? Быть бы тебе, Кирилыч, с драной ж...!

Меншиков хорошо знал Кирилыча, коего трижды самолично наказывал за разные проделки и трижды прощал за подвиги.

— Как же мне его теперь наградить, господа? С одной стороны, за поимку генерала вахмистр сей достоин первого офицерского патента. А с другой — он же генерала взял с явного перепугу, от медвежьей болезни... — сквозь смех обратился Меншиков к своим офицерам.

В этот самый момент подскакал Пётр, ездивший самолично разглядывать главную шведскую позицию. Ещё издали он увидел заходящегося от хохота Данилыча, смеющихся генералов и офицеров штаба. Ощущение близящейся победы, возникшее в Петре после того как столь удачно был опрокинут авангард шведов, ещё более усилилось от одного вида молодых и задорных офицеров, находящих в себе силы смеяться в короткий перерыв баталии.

— Мин херц, тут такое... — Данилыч весело пересказал Петру историю.

«Коль смеются, значит, есть ещё силы, значит, и дале на кровь пойдут! — мелькнуло у Петра. — А крови ещё много сегодня будет пролито...» Он вспомнил ровные ряды шведов, что поджидали русских за перелеском.

— Так не чаю, мин херц, чем наградить сего вахмистра?! — Меншиков лукаво развёл руками.

— Прежде чем наградить, ему потребно желудок поправить! — поддержал Пётр шутку. — Дать ему для затравки порцию можжевеловой водки! Она, учёным медикам то хорошо ведомо, паче всего желудок крепит! — И, окинув взором офицеров, Пётр молвил уже серьёзно: — О наградах же, почитаю, рано вопрошать. За рощей той... — он указал на сосновый перелесок, — стоит главная сила шведов.

И точно подтверждая царские слова, за перелеском громыхнули шведские пушки: то шведы встречали выходившую к Лесной русскую гвардию.

* * *

Выходящие русские полки (драгуны спешивались и шли в общем строю) были встречены столь жестоким артиллерийским огнём, что поначалу попятились в перелесок, под прикрытием которого снова выстроили свои линии. Выйдя из леса уже правильными рядами, они прямо двинулись на сближение со шведами и, подойдя на сто саженей, ответили на огонь неприятеля дружными залпами. Обе армии стояли теперь не более чем в ста метрах друг от друга, выстроенные каждая в четыре линии, и меж ними шёл тот огневой бой, который и почитался регулярным боем по тогдашней линейной тактике. Солдаты задних рядов перезаряжали ружья и передавали их в первый ряд, по приказу взводных офицеров плутонги давали залп, стрельба так и именовалась — стрельба плутонгами. Места убитых и раненых спешно заполняли солдаты задних рядов. Судьба баталии зависела от того, кто устоит под частым огнём противника.

Пальба продолжалась без малого более двух часов, но нашла шведская коса на русский камень. Вопреки суждению Левенгаупта, что русские солдаты не выдержат регулярного огневого боя, — они стояли неколебимо, отвечая огнём на огонь, выстрелом на выстрел. Многократные залпы шведов опустошали русские ряды, так же как и залпы русских — ряды шведов.

— Это же настоящая бойня! Прикажите моим драгунам атаковать русских в конном строю, и я ручаюсь, что прорву их строй! — подскакал к Левенгаупту Шлиппенбах.

Но шведский командующий отрицательно покачал головой:

— Я начну атаку — только когда возвратится наш авангард! Сторожите мост, Шлиппенбах! И помните: там ключ ко всей баталии!

Адам Людвиг сердито натянул поглубже шляпу: пошёл снег, задул ледяной ветер, начиналась не осенняя даже, а настоящая зимняя круговерть.

Невольно вспоминалась та первая Нарва, когда метель сыграла на руку шведам и уже через час был прорван центр русской позиции. Правда, теперь ветер бил в лицо и русские залпы сверкали в метели, как молнии.

* * *

— Государь! У солдат так раскалились ружья, что больше невозможно стрелять! Прикажи ударить в штыки на шведа! — подскакал к Петру разгорячённый боем Голицын.

Это уже потом, после Лесной и Полтавы, после побед Румянцева и Суворова, трёхгранный штык стал заветным оружием русской армии. А в кампанию 1708 года русская армия впервые заменила неуклюжие багинеты на своих ружьях знаменитым трёхгранным штыком. И не было ещё ведомо, сколь отличится сей штык в рукопашном бою. Потому трудно было решиться и бросить полки в штыковой бой: а вдруг швед устоит и сломает хребет русской пехоте?

Словно уловив колебания Петра, Голицын рубанул рукой:

— Ручаюсь, пройдём на штыках сквозь шведскую линию!

Пётр помедлил и согласно наклонил голову.

В час дня барабаны ударили атаку, и, точно подгоняемые северным ветром, бившим им в спины, русские батальоны пошли в штыковую. Шведы успели сделать только один залп, как русские, налетев, опрокинули первую линию, вторую, третью. Левенгаупт двинул в бой резервную линию, но русские на штыках прошли и её и ворвались на шведские батареи. К трём часам дня главная позиция шведов была взята. Расстроенная пехота спешила укрыться в вагенбурге, составленном из четырёх тысяч повозок и фур (ещё четыре тысячи повозок с боеприпасами были предупредительно отправлены Левенгауптом к Пропойску). Сгоряча преображенцы и семёновцы бросились было к вагенбургу, но отхлынули под картечью оставшихся шведских пушек, густо покрыв побелённое снегом поле зелёными солдатскими мундирами (один Семёновский полк под Лесной потерял половину своего состава).

Отойдя на ружейный выстрел, русские выстроились напротив вагенбурга, упиравшегося тылом в реку Леснянку. Влево от вагенбурга был единственный мост через Леснянку, охраняемый драгунами Шлиппенбаха. Пётр, так же как и Левенгаупт, понимал, что мост этот — ключ к виктории. Взяв мост, русские лишали шведов последнего пути к ретираде. Но Пётр решил повременить с атакой моста, так как вынырнувший из снежной пелены драгунский офицер доложил, что на скором подходе конная дивизия Боура.

— Успел-таки, чёртов немец! — весело рассмеялся позади царя Меншиков.

У Петра словно рукой сняло страшное напряжение боя.

— Дать войскам роздых! — приказал он Меншикову.

— И то верно, мин херц! Люди с четырёх часов утра не спавши, не евши, валятся с ног! — Меншиков был доволен приказом.

— Дождёмся Боура, тогда и ударим на мост! — решил Пётр. — Только бы швед прежде сего не вышел из вагенбурга и не контратаковал!

Но шведы словно приняли русское «приглашение» к роздыху. В вагенбурге царила такая путаница и сумятица, что надобно было сначала разобраться в частях, смешавшихся при отступлении, прежде чем идти в контратаку. Стонали тысячи раненых, помещённых за повозками, ржали укрытые здесь же лошади. Под покровом усиливающейся метели шведские гренадеры самовольно, не слушая офицеров, разбили несколько фур с бочонками рома и, пьяные, шатались меж раненых. Генералы и полковники не могли найти свои части, единственно, о чём сейчас молил фортуну шведский командующий, был скорый возврат трёх тысяч рейтар авангарда, с помощью которых можно было контратаковать русских. Однако первыми пришли не рейтары, а Боур с пятью тысячами драгун.

Поставив ещё не обстрелянных драгун Боура на левом фланге, Пётр перебросил невских и вятских драгун на правый к мосту и приказал Меншикову взять мост в конном строю.

Атака русских драгун шла с холма. Шлиппенбах, по своей природной горячности, бросил конницу навстречу русским, но стычка та была недолгой. Полки Меншикова, ударившие сверху, опрокинули шведов и взяли в конном строю стоявшую у моста неприятельскую батарею. Пурпурный плащ светлейшего, развевавшийся, как знамя, мелькал уже на другой стороне моста, когда эскадрон невцев рубил отчаянно защищавших свою батарею шведских бомбардиров.

* * *

— Чёрт! Ничего не видно! — Левенгаупт с досадой передал своему адъютанту подзорную трубу.

Однако через минуту, когда к вагенбургу подскакал Шлиппенбах с остатками своих драгун, в подзорной трубе не было нужды. Всё стало ясно: Меншиков взял мост, и ключ к виктории держал теперь в своих руках царь Пётр, отрезавший шведам последний путь к ретираде. Курляндская армия, как в ловушке, была заперта в вагенбурге. С фронта и с флангов были русские, позади река Леснянка, за ней — непроходимые топи и лесное бездорожье.

Куда девалось утреннее высокомерие и самоуверенность Адама Людвига Левенгаупта! Перед Шлиппенбахом сидел сломленный и точно сразу постаревший на десять лет генерал, которому ничего не оставалось, как поутру отправиться в русский лагерь, вручить царю Петру свою шпагу и сдать всю армию и обоз.

— Я говорил вашему превосходительству, что позиция у Лесной годится скорее для авангардного, чем арьергардного боя! — сердито шамкал за спиной старый начальник штаба.

— Вот русские и провели свой авангардный бой! Я всегда говорил, что они многому научились у нас в эту войну! — горячился рядом с начштаба Шлиппенбах.

А Левенгаупт горько думал, что теперь все будут упрекать его и в неверной диспозиции, и в недооценке неприятельских сил, и в промашке с мостом. Но главная причина поражения заключалась не в нём, генерале Левенгаупте. Главная причина разгрома заключалась в русском солдате, который выстоял там, где шведский солдат дрогнул.

Оставалась одна надежда — на помощь своего авангарда, который спешно возвращался от Пропойска. И рейтары успели! Левенгаупт даже не поверил сначала своим ушам, когда вновь раздались выстрелы и крики там, у моста.

Шведские рейтары глубоким вечером, когда поле баталии затянула снежная вьюга, внезапно выросли из леса и обрушились на лагерь Меншикова, разбитый было уже на другом берегу Леснянки. Не ожидавшие столь внезапного нападения драгуны были отброшены, и мост снова оказался в руках шведов. Невцы в этом ночном сражении второй раз испытали все превратности воинской фортуны и снова приняли ледяную купель Леснянки.

— Мин херц! Да утром я сей мост первой же атакой верну! Ей-ей, верну! — клялся Меншиков.

Но Пётр сердито отвернулся от своего любимца и приказал Боуру и Голицыну:

— Выставить крепкие караулы! Всем быть готовым поутру к новой баталии. С места не сходить! Отдыхать тут же у костров! — И подавая пример, молча закутался поплотнее в плащ и лёг на мёрзлую землю возле костерка бомбардиров Якова Брюса.

* * *

Левенгаупт не оставил, однако, времени Данилычу для утренней атаки. Хотя рейтары отчаянным нападением и отбили мост, шведский командующий ясно понимал, что его корпус на следующий день не выдержит первой же атаки летучего корволанта русских. Оставался единственный путь — скорая ретирада. А чтобы успешно её осуществить, приходилось бросить четыре тысячи повозок. Жертва была велика, но Адам Людвиг Левенгаупт, старый боевой генерал, здраво рассудил, что важнее спасти остатки войска, нежели обоз. Опять же, начиная отход, он рассчитывал спасти вторую половину обоза (там были фуры с боевыми запасами, в которых армия короля нуждалась больше хлеба), уже стоявшую в Пропойске. Он ещё не знал, что в тот самый час, когда его рейтары отбили мост у Меншикова, русские драгуны, отделённые от отряда Боура, сожгли мосты через реку Сож.

Ретирада была организована Левенгауптом с продуманной тщательностью. Раненые, оставленные в лагере, поддерживали огонь в кострах, части снимались с бивака бесшумно и молча, друг за другом текли через мост, так что русских удалось при отступлении обмануть и безопасно уйти на узкую лесную дорогу, ведущую к Пропойску.

Но здесь вдруг началась паника. Неизвестно какими путями прилетела весть, что русские сожгли мосты через Сож. Сразу заговорили, что драгуны взяли уже и сам Пропойск, что их сопровождают сорок тысяч калмыков с арканами, что Меншиков гонится следом... И вот те самые бывалые солдаты, которые побеждали с Левенгауптом при Мур-Мызе, да и вчера бились до последнего, ударились вдруг в паническое бегство, не слушаясь своих командиров и прямых начальников. На узкой лесной дороге движение часто задерживалось, задние части наседали на передние, ряды мешались, и скоро вся многотысячная масса шведского войска побежала обезумевшей толпой. Солдаты тузили друг друга где кулаками, а где и прикладами, прокладывая себе дорогу, — конные наезжали на пеших. Адам Людвиг Левенгаупт под эскортом рейтар с трудом пробился среди ночной свалки.

В город вошли не регулярные воинские части, а толпы беглецов. Мосты через Сож к тому времени и впрямь были сожжены русскими драгунами, конные разъезды которых гарцевали на другой стороне реки. В сих жестоких обстоятельствах Левенгаупт, вынужденный бросить и вторую половину обоза, усадил остатки своей пехоты на обозных лошадей и ударился на рассвете во вторичное бегство, спасая уже только людей.

* * *

На Западе Лесная произвела малое впечатление. Ведь главная шведская армия была цела и невредима и, ведомая своим непобедимым королём-воином, шла на Украйну. Что такое неудача Левенгаупта, как не частный случай? Ведь увёл же он свой корпус от русских и, в конце концов, присоединился к королю. Только в стране, близкой к Швеции, в Дании, более точно оценили потерю огромного обоза и десяти тысяч шведов у Лесной. Русский посол в Копенгагене князь Василий Лукич Долгорукий уже в ноябре 1708 года писал Меншикову: «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписуют к великой славе и ко упреждению интересов царского величества, королю же швецкому к крайней худобе. И не чают, чтоб он, потеряв такой корпус, до конца сей войны поправиться мог». Но мнение то было в Европе частное, а в главных её столицах — Лондоне и Париже, Вене и Берлине — по-прежнему верили в звезду северного паладина.

Полтавская виктория

Пётр почти не спал после того, как 20 июня русские войска перешли на левый берег Ворсклы и начали сближаться с неприятелем. Хотя решение о генеральной баталии было принято на воинском совете ещё 16 июня, и сам царь горячо выступил за немедленное сражение, дабы спасти Полтаву и её героический гарнизон, у которого иссяк порох и другие воинские запасы. Но теперь, после перехода на другой берег Ворсклы и подступа к шведскому лагерю на четыре, когда баталия становилась неизбежной, Петра начали одолевать разные сомнения.

«А вдруг новая нарвская конфузия? Тогда за один час потеряем всё, чего достигли за девять лет войны. Ведь после Нарвы со шведами не было ни одной генеральной баталии. Правда, войска теперь совсем не похожи на нарвских беглецов, но всё же?!» — мучительно размышлял Пётр по ночам. Хорошо, днём наваливалось столько работы, что было не до тревожных мыслей.

Пётр в эти дни был главным фортификатором своей армии: под прямым надсмотром царя строили и предмостное укрепление у Петровки, и вагенбург у Семёновки, а теперь, когда спустились вниз по реке, сооружали мощный ретраншемент у деревушки Яковцы. Подступая к шведскому лагерю, русские всё время окапывались. И это было не только предосторожностью Петра на случай нежданной ретирады (умелое отступление всегда было в резерве его стратегии и тактики), но и желанием окопными работами выманить шведов из их лагеря.

— Глядя, как солдаты машут лопатами, король непременно порешит, что мы его испугались, и по своей всегдашней горячности первым бросится в атаку. На том мы его и поймаем, Данилыч... — объяснял Пётр свой замысел Меншикову, который, как всякий кавалерийский генерал, хотел не возиться с окопами, а идти прямо на сближение со шведом.

Ещё вчера, 24 июля, драгуны светлейшего лихо отогнали разъезды шведских рейтар, волохов и мазепинцев и прочно оседлали прогалину шириной в полторы версты меж Яковицким и Будищенским лесами. Теперь, кроме узкой лесной дороги прямо через Яковицкий лес, был открыт и широкий шлях на Полтаву. Шведский же лагерь под стенами крепости, как доносили передовые отряды драгун, был почти совсем не укреплён с тыла, и ворваться в него не составляло, по мнению Меншикова, большого труда.

— А о тридцати тысячах шведов, что стоят в том лагере, ты забыл? Кроме природных шведов, в том же лагере сидят восемь тысяч мазепинцев и запорожцев. У нас же всего четырнадцать тысяч конницы. Так что силы неравные!

— А ежели полтавский гарнизон Келина им в тыл ударит?

— У Келина, как он мне в последний раз писал, половина гарнизона побита или ранена. Так что в поле он и трёх-четырёх тысяч не выведет, да и те с ружьями без зарядов.

Донесение полтавского коменданта Келина было доставлено в русский лагерь в пустых пушечных ядрах. Обратно летели такие же ядра без запала, но набитые порохом. Благодаря этому изобретению Петра гарнизон Полтавы получил вовремя порох, чтобы отбить два последних ожесточённых неприятельских штурма. Ещё две тысячи шведов остались лежать на полтавских валах. Но силы гарнизона были подорваны, и в крепости, как сообщал Келин, осталась всего одна бочка пороха. Всё, казалось, говорило: прав Данилыч, надо немедля атаковать шведа, но Пётр выжидал. За девять лет войны он хорошо изучил натуру шведского короля и знал его всегдашнюю горячность.

«Нет, нет, обязательно сей ирой сорвётся и двинется в атаку первым. А здесь его и встретит наш вагенбург, а в нём добрая сотня пушек. Только вот одного этого, пожалуй, мало, чтобы отбить первую атаку закалённых шведских солдат. Надобно ещё что-то придумать!» — Пётр поворочался на узкой походной кровати. Затем понял, что не заснуть, встал, вышел из шатра, присел на полковой барабан, закурил трубочку. Ночь была жаркая, южная, с большими яркими звёздами. Вдруг по тёмному небу пролетел метеор, оставляя за собой серебристый хвост.

«Чья-то звезда сорвалась, чья-то судьба оборвалась! Но чья — моя или Карла?» — подумал Пётр. И здесь вдруг родилось самое простое (оттого, может, и гениальное) решение: «А что, ежели загородить прогалину меж Яковицим и Будищенским лесами земляными редутами? Шесть редутов поставить поперёк, а четыре вынести вперёд, перпендикулярно к основной линии. Они, как волнорез, и разрежут атаку шведское войска».

Охваченный радостным нетерпением, Пётр вернулся в шатёр, приказал дежурному денщику зажечь свечи на столе, расстелил карту и на ней обозначил редуты. «Ежели что не так, завтра на месте поправим. И устроим шведам добрую встречу!» — Довольный найденным наконец решением Пётр снова лёг в постель, свернулся по давней, ещё мальчишеской, привычке калачиком и крепко, безмятежно заснул.

* * *

В то самое время, когда Пётр куривал трубку на полковом барабане и наблюдал за падением метеорита, в шведском лагере возле Полтавы не спал и его главный соперник. Правда, причина, по которой не спал шведский король, была совсем иная, чем у Петра. Ещё 16 июня при объезде позиций к югу от Полтавы, где у русских на левом берегу Ворсклы стояли казаки Палия, Карл был ранен случайной пулей в ногу. Ранение было, в общем, пустяшное, король ещё покрасовался перед сопровождавшими его генералами и драбантами, и, вместо того чтобы сразу отправиться к врачу — вынуть пулю и сделать перевязку, объехал все позиции на Ворскле и только после того вернулся в лагерь. Сапог был полон крови, и, хотя доктор вынул пулю, рана загноилась. Карла попеременно бросало ныне то в жар, то в холод.

Ранение короля вызвало в шведской армии всеобщее уныние. Ведь за девять лет войны это была его первая рана, хотя всем было известно, что во всех баталиях с датчанами, саксонцами, поляками и русскими король был впереди всех и лез в самое пекло. В окружении короля погибли почти все его генерал-адъютанты, пришлось переменить уже две трети драбантов из королевского конвоя, но сам Карл был точно заговорённый от пуль, картечи и ядер.

— Не иначе как за нашего короля заступается скандинавский бог Один! — говорили офицеры и солдаты, вспоминая древние саги викингов. Король стал живым талисманом шведского войска. И вдруг талисман разбился. На поверку вышло, что «помазанник Бога на земле» такой же смертный, как и любой человек.

— Рана короля — недобрый знак! — открыто говорили меж собою не только солдаты, но и офицеры. Ропот был такой сильный, что, по совету фельдмаршала Рёншильда, короля, лежащего на носилках, вынесли в лагерь и показали солдатам. Но вид бледного, дрожащего от лихорадки на носилках Карла XII не мог, как прежде, вдохновить войска. Солдаты и офицеры перестали верить в везение и счастливую фортуну короля. Что касается генералов, то многие прямо говорили, что весь поход на Украину был чистым безумием.

— Единственный выход — немедленная ретирада за Днепр! — открыто заявил на последнем военном совете второй по званию, после фельдмаршала Рёншильда, генерал Левенгаупт. — Надобно бросить все пушки, обоз и ночью тайно сняться с лагеря, посадив пехоту на обозных коней. Тогда мы уйдём от русской погони и успеем переправиться через Днепр.

— У генерала Левенгаупта большой опыт в ретирадах, ведь таким вот путём он успел убежать от царя Петра из-под Лесной... — съехидничал Рёншильд.

— А что предлагаете вы, фельдмаршал? — Король на совете был явно расстроен, и не столько своей раной, сколько положением, в какое попала шведская армия.

Пробравшийся недавно из Львова королевский секретарь Клинкострём привёз самые дурные вести. Русский заднепровский корпус фон Гольца соединился с давним и упорным противником шведов, коронным гетманом Синявским, и под Бродами разгромил наголову войска короля Станислава Лещинского, которыми командовал Сапега.

— После той конфузии король Станислав и шведский генерал Крассау без боя оставили Львов и отошли к Варшаве, ваше величество! — Карл бросил на Клинкострёма свирепый взгляд, но тот и не подумал отвести глаза, поскольку говорил чистую правду.

Это известие было тяжёлым ударом для короля. Ведь он рассчитывал, что войска Станислава и шведский корпус Крассау составят ему у Полтавы не только добрый сикурс, но и привезут достаточно провианта и боеприпасов. Теперь с этой надеждой приходилось проститься. Потому король так внимательно слушал совет Левенгаупта о ретираде за Днепр.

Но здесь внезапно вмешался Гилленкрок:

— Ваше величество, я полностью согласен с генералом Левенгауптом, но, увы... — генерал-квартирмейстер развёл руками. — Я не хотел ране огорчать вас, сир, но переправа через Днепр просто невозможна. Отряды киевского коменданта Голицына разорили не только Запорожскую Сечь, но и Переволочну — там не осталось ни одного парома и ни одной лодки. Переправляться же через Днепр вплавь, держась за хвосты лошадей, как делают запорожцы, наши рейтары и тем более солдаты просто не умеют!

— Ох, уж этот Голицын!— вырвалось у Карла проклятие в адрес киевского генерал-губернатора князя Дмитрия Михайловича. — Вместе с Меншиковым опередил нас в Батурине, где сжёг все запасы, накопленные Мазепой к нашему приходу, послал войска спалить Сечь, а теперь, оказывается, разорил и переправу у Переволочны. Словом, загнал в угол. Что же ныне прикажете делать, господа? — Король оглядел лица своих смущённых генералов и советников.

И тут вперёд выступил Рёншильд. Фельдмаршала, казалось, годы не брали — столько в нём было воинственного задора и воодушевления.

— Ваше величество, разве у нас не та же армия, что наголову разгромила русских у Нарвы? — Фельдмаршал спрашивал короля, но смотрел на генералов.

Они прекрасно знали, что в 1700 году шведской армией практически командовал не юный король, которому потом приписали победу, а он, Рёншильд. И снова был у него счастливый случай возглавить армию — король ранен и не может командовать войсками с носилок. Потому фельдмаршал с таким воодушевлением и пел военные марши на совете.

— Вспомните, господа, когда в последний раз русские сталкивались с нашими главными силами? В прошлом году у Головчино. И чем кончилось то сражение? Разгромом дивизии Репнина и конницы фон дер Гольца, а Шереметеву и Меншикову удалось спастись тогда только поспешной ретирадой. Так пойдёмте сейчас вперёд, сир, и разгромим за пару часов и царя, и Шереметева, и Меншикова. Ручаюсь, завтра мы уже будем пировать в их шатрах, — вспомните, ведь у нас те же войска, что неоднократно били и русских, и саксонцев, и поляков, и датчан. Ну, а пороху, хотя бы на одну баталию, хватит, не так ли, Гилленкрок?

Генерал-квартирмейстер согласно склонил голову: пороха, если не штурмовать боле Полтаву, на одну баталию и впрямь хватит.

— Согласен! — с видимым облегчением произнёс король. — Общее командование примете вы, Рёншильд, пехотой будет командовать Левенгаупт, конницей — генерал Крейц. Готовьтесь к крепкой баталии.

Но, хотя Карл и распорядился готовиться к генеральному сражению, тревога не покидала его. И мучился он бессонницей не столько из-за раны (физическую боль он переносил легко и даже не застонал, пока ему удаляли пулю), сколько из-за тревожного предчувствия. Король не хуже Гилленкрока знал, что войска измучены долгим походом, обескровлены штурмом Полтавы, не имеют в достатке ни провианта, ни амуниции, ни боеприпасов. Солдаты сами отливают пули из кусков железа, каждый третий мучим кровавым поносом, многие офицеры ходят в лаптях и опорках, — в лагере не хватает хлеба, а шведы не запорожцы: не привыкли питаться одним мясом, которого сейчас в изобилии. И всё же эти солдаты пошли бы за ним по-прежнему в огонь и воду, будь он на коне впереди всех! Но проклятая рана нарушила все планы. А Рёншильд? На что способен этот старый осёл, кроме лобовой атаки? В сражении же с русскими нужны расчёт и хитрость. Иначе они ускользнут, как уже ускользнули раз под Гродно, другой раз — под Головчино. А при нынешнем положении обязательно нужна полная, а не частичная виктория. Правда, есть ещё один выход. Его нынешним вечером и предложили королю граф Пипер и этот негодник Клинкострём. Войдя в шатёр они напомнили о последних мирных предложениях царя Петра, сделанных через шведских врачей, ездивших в Воронеж за лекарствами для раненых.

Против всякого ожидания царь сам распорядился бесплатно передать шведам все нужные лекарства, а затем пригласил врачей к себе и передал через них мирные предложения. Пётр был готов вернуть шведам и Нарву, и Дерпт, и Мариенбург. Себе он хотел оставить только земли «отчич и дедич»: Ижорскую землю и Карельский перешеек.

— В конце концов, почему бы и не уступить царю невские болота? — напрямик сказал королю наглец Клинкострём. — Исторически это русские земли — Водская пятина Господина Великого Новгорода.

— А вы что на это скажете, Пипер? — Голос Карла задрожал от злости.

Но обычно воинственный канцлер на сей раз промямлил:

— Клинкострём прав, ваше величество! И потом, царь Пётр готов заплатить за Ингрию контрибуцию. Почему бы и не оставить им эти болота?

— Но ведь на этих болотах царь соорудил свою новую столицу — Санкт-Петербург! — Голос короля достиг наивысшего накала.

Пипер, как опытный царедворец, это уловил и промолчал, но Клинкострём по-прежнему, ломился напрямую:

— Что Петербург?! Думаю, для нашей большой торговли в том есть прямая выгода! У русских будет хотя бы один порт на Балтике, и мы прямо через море будем получать из России хлеб и меха. Если мы приложим к мирному договору хорошее деловое соглашение, то сможем взять в свои руки всю морскую торговлю в Петербурге. Ведь в Швеции без дела сейчас стоит восемьсот торговых судов, а у русских нет пока на Балтике ни одного купеческого судна. И также как мы стали главным торговым посредником в польской торговле через Данциг, так мы можем стать главным посредником и в русской торговле через Петербург! — Клинкострём оглядел лица Карла и графа Пипера: как секретарь, он верил в силу учёных доводов.

«Он слишком долго жил в Стокгольме и забыл норов нашего короля, мой бедный Клинкострём!» — Граф Пипер видел, как вытягивается и бледнеет лицо Карла.

— Земли «отчич и дедич», владения Господина Великого Новгорода?! Всё это чушь собачья, Клинкострём! — взорвался король. — Я знаю одно: эти земли завоевал мой великий предок — король Густав-Адольф! Слышали о таком? И я не отдам эти земли ни дьяволу, ни чёрту ни за какие деньги. Да и зачем мне деньги? Пипер вот знает, что в обозе болтаются 6 миллионов талеров, собранных с Саксонии. И ещё больше я возьму сейчас, когда после победы войду в Москву. Там, в Москве, я верну себе и Нарву, и Дерпт, и Нотебург, и Ингрию с этим Петербургом! Идите же, господа, и думайте о победе, а не о позорном мире! — Карл выгнал из своей палатки двух нежеланных миротворцев. Но выгнать легко, а вот как добиться победы? — Король даже застонал от всех этих переживаний. Тотчас у постели возник дежурный лейб-медик. Карл недовольно посмотрел на врача, хмуро буркнул: — Не в ране дело! — и приказал позвать знаменитого знатока саг Гутмана. До самого утра король слушал сагу о славном викинге Рольфе Гетрегсоне, который одолел Новгородского волшебника — Волхва — на острове Ретузари, после чего покорил и русскую, и датскую земли.

* * *

Утром 26 июня в царский шатёр без докладу вошли встревоженные Шереметев, Меншиков и Яков Брюс (все имели на это царское соизволение).

Пётр уже облился, по своему обыкновению, холодной водой. Денщик Васька ловко сбрил щетину с его лица, и государь чувствовал себя сильным, уверенным, помолодевшим. Все ночные страхи и сомнения улетучились после того, как принято было им решение о постройке редутов.

Ему сначала показалось, что и у его генералов родилась та же мысль, и он даже порадовался, но оказалось, что генералы прибыли совсем с другой новостью: ночью исчез унтер-офицер гвардейского Семёновского полка по фамилии Немчин. Хватились его на утренней перекличке, затем нашли двух солдат, которые видели, как шёл унтер вечером к Яковицкому лесу. Солдатам крикнул, что идёт подышать свежим воздухом.

— Не иначе как к шведу перебежал сей любитель свежего воздуха! — насмешливо сказал Меншиков.

Дело касалось пехоты, которой ведал Шереметев, и Александр Данилович стоял как бы в стороне.

Вызвали Михайлу Голицына как командира Семёновского полка, спросили:

— О многом ли ведает сей Немчин?

Князь Михайло, смущённый, что так опозорился его славный полк, признал, тем не менее, честно, что ведает Немчин немало.

Во-первых, унтер наверное знал, что государь решил дать генеральную баталию 29 июня, в день своего тезоименитства.

Во-вторых, Немчин слышал, конечно, как и все в гвардии, что на подходе к русским сильный сикурс — многотысячная калмыцкая орда.

В-третьих, перебежчик знал, что рядом с Семёновским полком стоит полк новобранцев, ещё не получивших мундирное платье и одетых в серые мужицкие сермяги.

Пётр внимательно выслушал Голицына и сказал быстро и решительно:

— Чаю, получив известие о подходе калмыков, швед атакует нас ежели не сегодня, то завтра и скорее всего ночью или на ранней заре, в расчёте на обычный ночной беспорядок.

— Поступит, как и под Головчино? — вырвалось у фельдмаршала.

— Так, Борис Петрович! Но, дабы не бежать в одних подштанниках, как бежала дивизия Репнина под Головчино, надобно держать с этого часу половину войска под ружьём. И, кроме того, мы господам шведам на подходе некий сюрприз уготовим. — Пётр показал на боевую карту, на коей был отражён его ночной замысел. — Шесть редутов поперёк лесной прогалины и четыре к ним в ряд волнорезом...

— И разобьётся та шведская волна у волнореза и редутов на отдельные ручейки!.. — сразу понял замысел Петра князь Михайло.

— Верно понял, камрад! — Пётр был так доволен сообразительностью младшего Голицына, что даже простил ему побег Немчина.

— Мин херц, даже у дюка Мальборо и славного принца Евгения Савойского не было никогда такой полевой фортификации! — разразился льстивыми похвалами и друг любезный Данилыч.

— Замысел великий, но успеем ли те редуты соорудить? — осторожничал, как всегда, Шереметев.

— Мы тотчас с Данилычем на ту прогалину отправимся и место для редутов сами выберем. Ты же, Борис Петрович, поспешай немедля: пришли тысяч пять солдат с лопатами, думаю, к вечеру те земляные работы и закончим! — распорядился Пётр. — А в сражении возглавишь общую команду. Ты, Сашка, встанешь со своими драгунами за редутами, ну, а ты, Яков, поставишь в реданы свои пушки.

— Государь, позволь, я в левофланговый редан поставлю тяжёлые орудия? — попросил Брюс.

Пётр согласился, а в душе обрадовался: не один он, оказывается, в русской армии размышлял о будущей баталии!

— А как же с сермяжным полком быть? — смущённо напомнил Голицын.

Пётр фыркнул:

— В сём деле самое умное — воинский маскерад. Распорядись, Борис Петрович, сермяжному полку поменяться платьем с новгородцами. Новгородский полк половину Европы прошёл: бился со шведом и в Польше, и в Силезии, и в Германии. Солдаты там все один к одному, как калёные ядра. Шведы наверняка попытаются сломить сермяг и прорвать там нашу линию, но вместо зелёных новобранцев нарвутся на ветеранов.

— Думают поцеловать молодку, а встретят усы! — рассмеялся светлейший. — Здорово ты придумал, государь!

Пётр и сам был доволен, что придумал сей маскерад. Но виду не показал — надобно было спешить учредить главные полевые редуты.

Система полевой фортификации, созданная Петром на поле Полтавской баталии, и впрямь была новинкой для европейской тактики. Даже после наполеоновских войн французский военный теоретик Роканкур писал о Полтаве: «Следует отметить в этом сражении новую тактическую и фортификационную комбинацию. Этим именно способом, до тех пор не употреблявшимся, хотя одинаково удобным для наступления и обороны, была уничтожена вся армия авантюриста Карла XII».

Роканкур знал, что говорил, потому как и Шевардинский редут, и багратионовы флеши, и батарея Раевского при Бородино, на которых была перемолота половина наполеоновской армии, прямо восходили к полтавским редутам. Ведь Кутузов, проходя курс фортификации в военно-инженерном корпусе, прямо обучался на опыте Петра Великого. А Пётр был не только прирождённым корабелом, но и передовым фортификатором. Опыт он приобрёл, не только сооружая новые крепости — Северодвинскую, Петропавловскую, Кронштадтскую, — но и беря крепости неприятельские: Азов, Нотебург, Ниеншанц, Дерпт, Нарву.

— Встанешь за сими редутами со всеми семнадцатью драгунскими полками, — наказывал Пётр Меншикову после того, как они объехали всю прогалину меж Яковицким и Будищенским лесами и учредили редуты.

— В редутах установим по батарее пушек, а гарнизоном в них посадим бригаду Айгустова. Чаю, вперёд швед пустит рейтар, и те попытаются прорваться меж укреплений. Здесь ты их и встретишь со своими драгунами. Токмо смотри, друг любезный, не зарывайся. А как пойдёт вперёд у шведов пехота, отходи к третьей линии, где и встанешь на флангах.

Так Пётр строил под Полтавой русскую оборону в глубину, намного предвосхищая в сём не только свой XVIII, но и XIX век. Давая баталию, он, конечно же, помнил нарвскую неудачу, где русская армия была выстроена в одну тоненькую линию длиной в семь вёрст. Помнил и опыт викторий при Доброй и Лесной, убедивших, что русское войско лучше бьётся в лесной местности, ведь русский мужик веками был приучен считать леса своими природными крепостями!

Сравнивая русскую и шведские армии, один из лучших полководцев Франции Мориц Саксонский, младший современник Петра I, писал в своей работе «Мои мечтания», вышедшей в Париже в 1732 году: «Шведы никогда не спрашивали, сколько русских, но только — где они стоят? Царь Пётр, величайший человек своего века, противодействовал с постоянством, равным величию его гения, неудачам этой войны и не переставал давать сражения, дабы дать боевую опытность своим войскам». Он знал, что «шведы пылки, хорошо дисциплинированны, хорошо обучены и искусны...» Сделать бесполезными эти преимущества Пётр I, по мнению Морица Саксонского, сумел, соорудив вдоль фронта пехоты несколько редутов с глубокими рвами, которые он снабдил пехотою и усилил палисадами. Чтобы атаковать эти редуты, «шведы должны были разорвать линию, понести потери, ослабеть и прийти в беспорядок, после чего их было можно атаковать».

Добавим от себя, что, сооружая свой знаменитый волнорез, Пётр действовал, хорошо изучив своего противника, и ведал не только о горячности Карла, но и о силе первого натиска шведов. Армия Карла XII состояла из ветеранов, безжалостных в рубке, отличалась такой выучкой и спайкой, что могла не растеряться и в ночном бою. Она действовала как хорошо заведённый механизм, и сорвать её атаку могла только такая нежданность, как новоявленные редуты. Напротив, в русской армии было много новобранцев, хотя Пётр старался приучить их к стойкости, давая частые баталии и штурмуя в Прибалтике крепость за крепостью. Лилась кровь, но солдаты ведали, что царь сам идёт в первых рядах, и знали его заботу о простом солдате. Всем было известно, к примеру, что царь прожил пару месяцев на солдатском рационе, после чего определил давать солдату каждый день буханку хлеба, два фунта мяса, две чарки водки и одну кружку пива. Кроме того, на месяц солдат получал два фунта соли, муку и полтора фунта круп, а на квартирах ему давался сервис: уксус, дрова, свечи, постели. Ежегодно выдавалось и денежное довольствие в шесть рублей. Ежели учесть, что на эти рубли можно было купить добрую лошадь, то солдат был далеко не самым обделённым в петровском обществе. По новому уставу офицеры должны были смотреть на своих солдат так, как родители смотрят на детей, с отцовской попечительностью заботиться о нуждах солдата.

Солдат же был обязан в учении быть смирным, от пороковудерживаться, в постое хозяев не обижать, «стоя в карауле, мушкета из рук не выпускать и на землю не класть, и в руки своему брату-солдату и иным посторонним не давать, хотя б генерал, или полковник, или начальник стали мушкет просить». Была и жестокая мера: «Кто с караула уйдёт перед неприятелем, тому смертная казнь». Но тому же наказанию подлежали и струсившие офицеры. Самым тяжким наказанием для солдат было то, что они, как и их офицеры, обязаны были служить всю жизнь. Но с возрастом солдат ждал гарнизонный полк, где они могли жениться и получать даже добавочное жалованье на жену.

Конечно, служба в армии в петровское время была особенно жестокой из-за Северной войны, затянувшейся на двадцать один год. В баталиях и походах солдаты гибли тысячами. Но гибли и офицеры. В офицерах была вечная нехватка, и оттого брали наёмных. Но уже к Полтаве, когда офицеров, выходцев из дворян, не хватало на добрую треть, Пётр всё чаще производил в офицеры и выходцев из солдат и сержантов. В своём регламенте о рангах он закрепил это правило, записав: «Воинским чинам, которые дослужатся до обер-офицерства не из дворян, то когда кто получит вышеописанный чин, оной суть дворянин, как и его дети, которые родятся в обер-офицерстве...» Выходцы из солдат, которые получали младшие офицерские чины, получали и личное дворянство и крепко стремились отличиться, чтобы стать старшими офицерами. Словом, про петровскую армию времён Северной войны можно было говорить то же, что говаривали потом про армию Наполеона: в сумке каждого солдата лежал ежели не маршальский жезл, то офицерский чин. Неудивительно, что младшие офицеры поддерживали все начинания Петра. И когда иногда пишут, что вот, де, царя в его делах поддерживали токмо «птенцы гнезда Петрова», то ошибаются. Царя поддерживала вся его молодая армия и флот!

Конечно же, создатель новой армии был и её наставником, но в то же время, он доверял своим молодым офицерам, прошедшим школу войны, и его признание, что «устава не надобно держаться, яко слепой — стены», опиралась на то доверие.

Перед Полтавой Пётр счёл нужным объехать полки, понимая, что простые солдаты и офицеры, в конечном счёте, всё и решат в баталии. Боевой дух войска — залог виктории! И Пётр с радостью убедился, что войска уже не боятся неприятеля, как боялись под первой Нарвой. Неслучайно, когда он, выступая перед офицерами, призвал твёрдо постоять за Отечество, от имени всей гвардии её командующий генерал-лейтенант Михайло Голицын ответил твёрдо: «Ваше царское величество изволил труд наш и верность, и храбрость добрых солдат видеть на Левенгауптской баталии, ныне войско то ж, и мы, рабы твои, те ж, и уповаем таков же иметь подвиг!»

В то время как Пётр строил редуты и вдохновлял офицеров и солдат, Карл принимал посланцев крымского хана.

— Мой хан, Девлет-Гирей, шлёт тебе пожелание скорой победы над московитами, о великий король! — Гололобый начальник ханской гвардии — косая сажень в плечах — низко склонился перед сидевшим в кресле королём и протянул ему подарок Девлет-Гирея: острую саблю с клинком из закалённой дамасской стали.

Окружение короля было самым живописным: по левую руку стояли фельдмаршал Рёншильд и генералы, по правую — Мазепа в парадном польском наряде и полупьяный с утра кошевой атаман запорожцев Костя Гордиенко в широченных турецких шароварах. За креслами же стояли канцлер Швеции граф Пипер и первый камергер короля Цедергельм.

Карл давно знал, что в Стамбуле его союзники-французы прилагают немалые усилия, дабы втянуть Османскую империю в войну с Россией. Посол Людовика XIV маркиз Дезальцер немало преуспел в этом начинании. Среди первых успехов маркиза были великие перемены, произошедшие в Крыму. На престол в Бахчисарае по велению султана Ахмеда недавно был посажен вместо своего брата воинственный Девлет-Гирей, сразу начавший готовить орду в поход на Москву. Весной были усилены турецкие гарнизоны в Бендерах, Очакове и Керчи, а за Дунаем в Румелию стало собираться в поход османское войско. Всё, казалось, говорило о скором выступлении против русских могущественной Османской империи и её вассалов.

— Где ты оставил хана? — спросил Карл нервным, срывающимся после бессонной ночи голосом.

— Моего повелителя я оставил у Перекопа, но думаю, что сейчас орда стоит уже в низовьях Днепра. Девлет-Гирей только ждёт фирмана султана с разрешением соединить нашу конницу с твоей славной армией, мой король. Скоро вместе будем громить московитов.

— А сколько войска у твоего хана? — осторожно спросил граф Пипер.

— Сколько песку на берегах Чёрного моря! — высокомерно ответил татарин. И добавил: — После твоей победы, о великий король, мой хан соединится с тобой даже и без султанского фирмана! И тогда, — тут ноздри у татарина хищно затрепетали, — мы вместе пойдём на Москву. Там нас ждёт богатый ясырь и добрая пожива! — Глаза ханского посланца налились кровью, словно он уже видел, как гонит на рынок рабов в Кафу молоденьких русских и украинских девушек и юношей, как горят украинские и русские города и сёла, сколько добра возьмут его конники в богатых монастырях и церквях. Уже сейчас, по дороге к Полтаве, ханский посланец не выдержал: по его приказу конвой разграбил несколько украинских хуторов.

«Какое же богатство поджидает в Москве!» — Татарин даже прищёлкнул языком от восхищения.— А ведь для того нужна самая малость: победа великого короля над московитами, здесь, под Полтавой. Тогда русский щит будет сломлен, и по Муравскому шляху на Москву помчится стотысячная орда».

— Крымцы — это шакалы, которые всегда идут за львом и подбирают остатки добычи. После твоей победы ты легко спустишь на Москву их орду. Чтобы пограбить, они не будут ждать фирмана султана, — услужливо разъяснил Мазепа после ухода ханского посланца вековые привычки крымских татар.

— Но ведь они разграбят по пути и твою Украину! — заметил король.

— От судьбы не уйдёшь! — Мазепа хладнокровно развёл руками. — Впрочем, думаю, татары на разорённой войной земле не задержатся. Впереди их ждёт богатая Москва!

Вслед за ханским посланцем на приём к королю пожаловал волошский полковник Сандул. Отряды легкоконных волохов Карл XII нанял ещё в Саксонии, переманив их за хорошие деньги из войска короля Августа. Правда, от волохов в баталиях было мало толку, зато они хороши были в преследовании неприятеля и в разведке. Некоторые из них, как, например полковник Сандул, были отправлены Карлом к сераскеру Бендер — коменданту мощной турецкой фортеции на Днестре.

Степными дорогами Сандул сумел обойти русские разъезды и выйти к Бендерам. Он доставил письмо короля к султану Ахмеду. Сераскер Юсуп-паша тотчас переслал письмо короля в Стамбул, и ответ оттуда не замедлился. Великий визирь сообщал, что султан Ахмед уже сел на коня и что в Румелии собирается великое войско, командовать которым назначен Исмаил-паша — давний и известный ненавистник России.

— На словах сераскер Юсуп-паша просил передать вашему величеству, что в Очаков, Кафу и Керчь морем прибыли большие отряды янычар и что весь турецкий флот, который должен был плыть к Египту, ныне переведён в Чёрное море. Сераскер желает вам, сир, скорой победы над московитами! — Полковник почтительно склонил голову.

— Итак, Пипер, вот плоды вашей дипломатии. Король Станислав поджидает моей победы в Варшаве, султан Ахмед — в Стамбуле, а хан Девлет-Гирей где-то в причерноморских степях. И заметьте, никто не подаст нам скорый сикурс без нашей победы! — раздражённо выговаривал Карл своему канцлеру после того, как остался в кругу ближайших советников.

— Что ж, если им так нужна наша победа, сир, мы завтра принесём её на блюдечке! — самоуверенно заметил Рёншильд.

Среди шведских генералов он один, пожалуй, не сомневался в успехе. Впрочем, в глубине души верил в неминуемую победу и сам король, потому отдал наконец приказ:

— Двинетесь на русских этой же ночью, Рёншильд. Я не могу ждать подхода к русским калмыков с их арканами. Думаю, перебежчик не врал, когда говорил, что царь Пётр поджидает подхода калмыцкой орды. Пойдёте четырьмя конными и шестью пехотными колоннами. Ударите внезапно на рассвете. Крейц поведёт рейтар. А вы, Левенгаупт, попытаетесь сразу же вломиться в левый край русского ретраншемента. Русские поставили лагерь над крутым откосом, — вот и сбросьте их под откос в реку. Желаю успеха, господа!

На этом план ночной атаки завершился. Ни король, ни его генералы не провели никакой новой разведки русской позиции и не знали, что на поле меж Яковицким и Будищенским лесами шведов поджидал волнорез редутов.

Шведским солдатам перед боем даже не дали вечерней похлёбки. К чему кормить, если король решительно заявил: «Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя! Нет нужды заботиться о продовольствии для солдат: в московском обозе всего много припасено...» Впрочем, шведскую армию не кормили и перед первой Нарвой, и ничего, солдаты дрались только злее.

Роман Корнев — опытный драгунский офицер, начавший служить ещё в 1700 году, в новгородском полку, к которому светлейший после викторий под Лесной, Ромнами и Гордячем, испытывал великое доверие и взял в ротмистры в свой лейб-эскадрон, был послан, наряду с несколькими другими офицерами, в дальний дозор к самому шведскому лагерю. Нужно было следить за всеми манёврами шведов и в случае выступления сразу сообщить Меншикову.

Оставив коноводов в Яковицком лесу, Роман, Пров и молоденький поручик, пользуясь темнотой, перебежали заросшее поле (поля в том году под Полтавой были не засеяны, так как всех мужиков из окрестных хуторов шведы согнали рыть апроши под крепостью) и сразу натолкнулись на шведский разъезд. И здесь увидели, что всё вражеское воинство уже выступило из лагеря и ночевало прямо в ковыльной степи. Роман с тем известием тотчас отослал к Меншикову Прова, а сам продолжал наблюдать.

Ближе к полуночи среди шведских полков раздались дружные приветственные крики. Это объезжал свою армию Карл XII. Носилки короля подвесили меж двух лошадей, король обращался с них к солдатам с бодрым напутствием: напоминал им о нарвской победе, славных викториях в Польше и Саксонии.

Полная луна освещала ковыльное поле. Ночь была ясная, звёздная.

«В такую ночь можно атаковать неприятеля и поране, дабы застать русских врасплох!» — решил король. Затем, посмотрев на своё обтрёпанное войско, крикнул с прежним задором:

— Солдаты! У нас мало хлеба, совсем нет вина, ваши мундиры поистрепались, ботфорты и башмаки износились. Русские обозы ломятся от запасов. Пойдём и заберём всё это у московитов!

Приветственные вопли были ответом своему королю. Шведское войско давно привыкло жить за счёт разграбления земель и неприятельских обозов.

— Чего они там орут, господин ротмистр? — Молоденький поручик выглянул из канавки под кустом, где укрывался вместе с Романом.

— Тише ты, дура, это тебе не пивной шинок! — Роман пригнул поручика, и вовремя: мимо проехал разъезд немецких рейтар — наёмников из регимента принца Максимилиана Виргембергского.

— Король обещает в русском обозе вино и девок, Иоганн! — Рейтар крепко выругался.

— Что же, до сих пор король Карл всегда исполнял свои обещания. С нами сам бог Марс, а перед богом войны развяжет пояс любая Венера! — весело расхохотался его напарник.

Вслед за рейтарами по дороге прогрохотали шведские орудия.

— Одно, другое, третье, четвёртое... — считал поручик. Но затем всё стихло.

— Где же остальные пушки? — удивился Роман, ведавший, что на шведских батареях под Полтавой боле тридцати орудий.

Роман, конечно, не мог знать, что Карл XII, как истый викинг, более всего полагался не на артиллерию, а на рукопашный бой и стремительный прорыв своих железных рейтар. К тому же надобно было ещё после виктории брать непокорную Полтаву, для чего были потребны тяжёлые пушки, ядра, и порох.

Вот почему Карл взял в баталию всего четыре орудия из тридцати девяти. Это лучше всего говорит о том, что шведы не провели накануне никакой рекогносцировки и не знали о русских редутах, построенных за один день меж Яковицким и Будищенским лесами.

Взять эти редуты без тяжёлой артиллерии было нельзя, а меж тем Карл и Рёншильд двинулись в атаку, захватив лишь четыре лёгких пушчонки. Остальные пушки король распорядился оставить в лагере под защитой двух тысяч шведов и восьми тысяч запорожцев и мазепинцев (там же, в своём шатре, остался и Мазепа, сказавшийся перед баталией больным).

Всё же о выходе на позиции шведской батареи Роман решил доложить Меншикову и послал передать о том поручика. Тот бесшумно выскользнул из кустов и растворился в темноте ночи.

В шведском стане настала тем временем зловещая тишина, изредка прерываемая криками часовых. Тысячи солдат спали, повалившись на потрескавшуюся от жары, пропахшую ковылём и полынью чужую землю. Те, кто не мог уснуть, собирались кучками, вспоминали далёкую Швецию, где сейчас стоят белые ночи и не дует испепеляющий всё живое ветер-крымчак. Только Карлу и нравился этот знойный ветер: он напоминал, что из Крыма идёт стотысячная ханская орда, которую король после скорой виктории спустит на Москву, как острую стрелу из лука!

«Пойдут ноне или не пойдут? — размышлял в это время Роман, глядя на редкие огни шведского стана. — Пушек они боле не подвозят, но и с поля не уходят. Нет, пойдут в атаку этой же ночью господа шведы, непременно пойдут!»

И, словно подтверждая его мысли, над шведским станом около двух часов ночи прозвучала общая команда. По той команде разом поднялись полки, стали строиться пешие и конные колонны.

«Вот оно, — поднялись шведы!» — Роман, выскочив из кустов, не скрываясь боле, помчался через поле в лес к коноводам — пора было сообщить светлейшему о скорой атаке неприятеля.

— Господин генерал! Идут! — выкрикнул Роман, издали узнав Меншикова по громкому, по-кавалерийски раскатистому голосу. Один Александр Данилович мог так властно говорить перед молчаливым строем драгунских полков.

— На начинающего — вся напасть! — сердито буркнул в ответ Роману долговязый всадник, нескладно, по-пехотному восседавший на огромной кобыле.

Роман понял, что в темноте не различил царя.

— Ну, Данилыч, с Богом! — Пётр перекрестил своего любимца и добавил с сердцем: — Да смотри, особливо не зарывайся! Не угоди в шведский капкан! — Не дослушав ответ, царь повернул коня и затрусил рысцой к ретраншементу, где на валу была построена уже пехота Шереметева. Этой ночью почти всё русское войско не спало: стояли в строю, поджидая ночной атаки.

— Молодец, новгородец! После виктории серебряная чарка за поиск! — Александр Данилович дружески потрепал Романа по плечу. Судя по всему, в виктории светлейший не сомневался. Ну а чарка — это ещё старомосковская награда за успешную разведку.

В этот миг все услышали приближающийся гул. Ехали закованные в латы шведские рейтары, ехали так, как ходили по полям Европы уже целое столетие, со времён Густава-Адольфа. Кровь викингов и фанатичная протестантская вера создали эту непобедимую шведскую конницу. Всем неприятелям было ведомо: в первую атаку тяжёлая шведская кавалерия бросалась так, что сметала всё на своём пути. В атаку шли железные воины, чьи лица были покрыты страшными шрамами длящейся уже девятый год великой войны. Казалось, этот могучий вал сокрушит любого неприятеля.

Но на сей раз слепое бешенство викингов-берсеркеров разбилось о петровскую фортификацию. Внезапно выросшие редуты волнорезом разрезали могучий вал шведской конницы. С редутов картечью ударили пушки, а стрелки взяли прорвавшиеся между редутами полки рейтар под фланговый перекрёстный огонь. Сотни рейтар упали под градом картечи, но такова была сила первой атаки, что шведы прошли и сквозь картечный огонь. В предутреннем тумане, явившемся из поймы Ворсклы, мчащиеся в атаку всадники казались сказочными великанами.

И всё же рейтары прошли редуты, но здесь были встречены ещё одной русской новинкой: конницей.

Хрипло рявкнул голос светлейшего:

— Драгуны! В палаши!

Протрубили атаку серебряные горны, и дрогнула Полтавская земля: семнадцать драгунских полков Меншикова с пригорка устремились навстречу шведам. Яростная рубка была недолгой, потому как ряды рейтар были расстроены огнём, а русские драгуны шли сверху монолитной стеной. Шведы повернули коней и пошла уже другая, весёлая рубка в преследовании. Увлёкшиеся погоней драгуны вырвались было за спину редутов. Но здесь их поджидали сомкнутые колонны шведской пехоты. Русских в упор встретили такие мощные залпы, что сотни лихих драгун повалились со своих коней. Упал и светлейший. Роман подскакал к нему, когда Меншиков, чертыхаясь, вылезал из-под убитой лошади. Увидев Романа, заорал:

— Коня мне! — Роман послушно отдал командующему своего Воронца. Через минуту Данилыч снова уже мчался перед фронтом своих драгун.

Новую атаку рейтар Роман, оказавшийся спешенным, наблюдал уже с вала одного из редутов, куда вскарабкался, чтобы не быть задавленным в кавалерийской рубке.

Здесь Роман нежданно угодил в объятия знакомца Луки Степановича Чирикова:

— Здорово, кавалерия! Видел, как ты спас светлейшего! — рокотал бас Луки Степановича. — А я вот со своими стрелками-белгородцами с вала шведов на выбор бью: целим боле в их офицеров.

— Как там передовые редуты, держатся? — спросил Роман старого знакомца.

— Только что был у меня командир Айгустов. Говорит, первые два недостроенных редута шведская пехота взяла штурмом. Так что сейчас на нас пойдут! Мой редут и есть сейчас первый!

Солдаты-белгородцы дружно обстреливали скачущих назад шведских рейтар. Подобрав фузею убитого гренадера, выстрелил и Роман, и столь удачно, что свалил офицера. Лошадь у шведа была обученная: как вкопанная встала возле убитого хозяина.

— Бери трофей, ротмистр! — крикнул Роману Чириков и побежал к пушкам: на редут набегала шведская пехота.

Роман кошкой перемахнул через вал, схватил коня под уздцы. И тут услышал слабый стон. Он нагнулся над поверженным шведом и увидел бледное, совсем ещё юное безусое лицо. Швед был в беспамятстве. Роман поднял бессильное тело, перекинул его, как куль, через коня и лихо вскочил в седло. И вовремя: уже бежали шведские гренадеры.

— Доставил пленного офицера! — весело отрапортовал Роман Меншикову, гарцующему перед выстроенными для новой атаки драгунами.

— Вдругорядь сегодня отличился, Корнев! Хвалю! — Данилыч был в ударе. — Извини только, братец, коня тебе вернуть не могу. Подо мной уже и твоего убило! — светлейший хохотнул с задором, как смеётся человек, крепко уверенный в своих силах и везении. — А тебе, Корнев, хватит на сегодня судьбу испытывать в третий раз. Отправляйся в тыл, к государю с поручением: скажи, что мы на редутах побьём шведа. Пусть токмо господин фельдмаршал Шереметев пехоту в сикурс ведёт. Не то кавалерия уже второй час одна в жестоком огне бьётся. — Меншиков весело обернулся к офицерам своего штаба: — А Борис Петрович, почитаю, всё ещё в шатре утренний кофе пьёт!

Офицеры штаба светлейшего расхохотались. Сменяйся дружески, как обычно посмеивались кавалеристы над пехотой, а веселились оттого, что чувствовали — быть их Данилычу за нынешние подвиги вторым российским фельдмаршалом, сравнявшись наконец с Шереметевым.

— Захвати с собой четырнадцать вражеских знамён и штандартов, отбитых моими драгунами, — добавил Меншиков. — Да не забудь и этого молодца взять, рекомендую: Авраам Иванович Антонов — первым под Полтавой неприятельский стяг взял.

— А что с раненым-то делать? — тихо спросил Роман.

Меншиков мельком глянул на бледное лицо шведа, поморщился, словно от зубной боли:

— Сами сюда пожаловали, черти! А жаль мальчишку. Доставь его к моему лекарю. Коль ещё стонет — жить будет!

* * *

Странная временная тишина, установившаяся за первыми атаками рейтар, так лихо отбитых драгунами Меншикова, объяснялась недоумением шведского командования: что делать дале с редутами? Эти укрепления в предполье, перед главной позицией русских, противоречили всем правилам военной техники. Но самое главное, редуты возникли нежданно, и у шведов для штурма их не было ни тяжёлых пушек, ни лестниц. Вот почему Рёншильд повёл свою разведку на левом фланге у Яковицкого леса, а король делал то же самое на правом фланге у Будищенского леса. Командующий кавалерией генерал Крейц в пятый раз повёл в атаку своих рейтар.

Когда Роман подскакал к Петру, у редутов снова закипела кавалерийская схватка.

— Ты что, не видишь, что швед ещё не двинул в атаку свою пехоту?! — Пётр рассердился на Романа так, словно перед ним стоял сам Меншиков. — И сокрушить гренадер могут только пушки с валов ретраншемента. Да ладно... — Царь словно только сейчас сообразил, что разговаривает с младшим офицером, и махнул рукой. — Скачем сейчас к светлейшему, по нём дубинка плачет!

Когда царь, разъярённый непослушанием Меншикова, примчался к редутам, Александр Данилович только что вернулся из боя: одна щека его была поцарапана палашом, треуголка сбита вместе с париком, так что на голове развивались природные кудри. Но Данилыч торжествовал — его драгуны снова выбили рейтар за редуты! Однако, увидев перекошенное в гневе лицо царя, светлейший побелел: судорога на лице Петра Алексеевича была пострашнее удара шведского палаша.

В это время, к счастью для Меншикова, шведская армия стала делать странный и непонятный манёвр: левая её часть сдвоенными колоннами устремилась в обход редутов вдоль опушки Будищенского леса, меж тем как правые две колонны продолжали упрямо атаковать поперечные редуты.

Пётр тотчас оценил этот выгодный для русских разрыв шведского строя и, подавив свой гнев, приказал светлейшему:

— Бери пять полков драгун и гони правое крыло шведов к Яковицкому лесу. Я сейчас тебе в сикурс пришлю гренадеров Ренцеля! Боуру же вели немедля отходить на правое крыло ретраншемента! — И, завернув коня, Пётр галопом помчался к пехоте.

* * *

Как это на первый взгляд ни странно, но в шведском штабе тоже не могли понять, почему отделились от основных сил колонны Рооса и Шлиппенбаха. Король посылал адъютанта за адъютантом, дабы привести заблудших. Но отставшие колонны вовсе не заблудились в пороховом дыму. В шведской армии под Полтавой случилось наихудшее в бою несчастье: у неё оказалось сразу два командующих! Хотя Карл XII объявил, что командовать в баталии будет Рёншильд, но поскольку король не остался в лагере, а последовал за войсками, то генералы и высшие офицеры по-прежнему обращались к королю как к своему настоящему командующему. Тем более что король отдавал приказы и распоряжения словно Рёншильда и не было. Но и Рёншильд отдавал свои команды. Ничего, кроме беспорядка и сумятицы, это создать не могло.

Чтобы быть подальше от королевской качалки, где сгрудился весь штаб, фельдмаршал ускакал на дальний правый фланг, там гренадеры Рооса штурмовали поперечные редуты. В пылу сражения ни Роос, ни Рёншильд не разобрались, что первые два редута гренадеры успешно взяли лишь потому, что русские не успели их достроить. А теперь старый генерал упрямо штурмовал третий, где засели белгородцы.

— Прикройте мой фланг рейтарами, и я возьму этот чёртов редут! — пообещал он Реншильду. И тот своею властью послал на поддержку Рооса конницу Шлиппенбаха.

Так и случилось, что в то самое время, когда шведская армия, выполняя королевский манёвр, уклонялась влево, эти две колонны шведов двинулись вправо, всё ещё штурмуя редуты. Когда пять драгунских полков Меншикова и бригада Ренцеля устремились на колонны Рооса и Шлиппенбаха, Боур по приказу Петра стал отрываться от шведов и отводить остальную кавалерию на правый фланг главной русской позиции. Драгуны отходили на полном аллюре, и густая пыль, поднятая десятью-двенадцатью тысячами лошадей, широким шлейфом поднялась к утреннему солнцу.

Командующий рейтарами генерал Крейц, как и рассчитывал Пётр, принял отход Боура за бегство и устремился в погоню. Шведы помчались за русскими, поломав строй, и второе пыльное облако смешалось с первым. Русский ретраншемент весь скрылся в пыльной завесе. Под прикрытием этой завесы Левенгаупт, взяв пять пехотных полков, рассчитывал внезапной атакой вломиться в русской лагерь. Ему удалось подойти вплотную, на сто метров к ретраншементу, но здесь с валов по шведской пехоте ударили картечью тяжёлые русские пушки.

Если Карл, в сущности, был лихой кавалерийской генерал-рубака и кавалерия стояла в его армии на первом месте, то Пётр, равно относясь ко всем видам войск, всё же имел особую любовь к артиллерии. И не потому даже, что воинскую службу он начал простым бомбардиром под Азовом, но в силу природной любви к огненным потехам. Огонь и вода! — вот две стихии Петра Великого.

Так или иначе, при нём бомбардирское искусство достигло самого высокого уровня, и русские пушки били куда лучше шведских. При Петре, помимо тяжёлой осадной, выделилась тяжёлая полевая артиллерия, каждый полк заимел батарею полковых пушек, у драгун появилась конная артиллерия.

Под Полтавой по взмаху шпаги генерал-фельдцейхмейстера Брюса сто пушек в упор расстреляли картечью плотную колонну шведской пехоты.

Гренадеры, не выдержав огня, сломали строй, рассыпались и побежали к Будищенскому лесу. Русская картечь задела и рейтар, те остановили свою погоню и тоже отошли к Будищенскому лесу, где был уже и король со всем своим штабом.

— Молодец, Яков Вилимович, добрая работа! — Пётр на английский манер дружески пожал руку Брюса — расцеловать не решился, всё-таки — потомок шотландских королей, ещё обидится невзначай. Затем повернулся к Шереметеву и приказал: — Выводи, Борис Петрович, пехоту из лагеря — самое время строить войска для генерального сражения.

Если следить за действиями Петра в великой Полтавской битве, то поражаешься, прежде всего, его умению выбрать нужный момент. В срок были построены редуты, вовремя полки Меншикова устремились на отставшие шведские колонны, в спокойный час — когда битва как бы затихла, пока шведы перестраивались на лесной опушке, — была выведена из лагеря пехота и встала в строй.

* * *

Под Полтавой свой звёздный час был и у Меншикова. Он сам повёл в атаку пять тысяч драгун, которые смяли остатки конницы Шлиппенбаха и врубились в пехоту Рооса. Под Меншиковым убили третью лошадь, прострелили рубаху, но он, не останавливаясь, гнал шведов до Яковицкого леса. Роос не уступал своему противнику в ярости. Старый генерал сделал, казалось, невозможное: остановил и собрал своих бегущих гренадер на лесной опушке и встретил русских драгун таким жестоким огнём, что треть эскадрона Романа упала с коней.

— Скачи к своему другу Ренцелю, поторопи пехоту! — приказал Меншиков Роману.

Но Ренцель уже и сам был на подходе.

Пять батальонов русских гренадер молча бросились в штыки. И началась яростная резня в Яковицком лесу. Встретились отборные части: шведские и русские, Ренцель сам бился в первом ряду. Роман тоже спешился и сражался рядом со своим старым командиром. Мстили шведским мясникам-гренадерам, переколовшим когда-то штыками русских пленных под Фрауштадтом. И шведы дрогнули под натиском свежего русского войска и ударились в повторное бегство. Роос собрал кучку солдат в шведском редуте, построенном между лесом и королевским лагерем, и на какой-то миг задержал русских.

Эта задержка спасла Мазепу. Увидев русских гренадер, выступающих из леса и выходящий им на подмогу полтавский гарнизон, старый гетман не раздумывал ни минуты. Куда девались его тяжкие хвори? Как молодой, он вскочил на коня и с конвоем, опережая всех беглецов, помчался к Переволочне, не забыв захватить принесённые заранее перемётные сумы с немалой казной.

В отличие от Мазепы граф Пипер до последней минуты не верил в сдачу шведского лагеря. Ведь здесь помимо двух батальонов шведской пехоты, стояло восемь тысяч запорожцев и мазепинцев, хвастливо заверявших короля, что кто-кто, а они-то хорошо знают, як бить клятых москалей. Но, заслышав выстрелы в Яковицком лесу, эта толпа бросилась бежать в степь, где им ведомы были все тропы и потаённые родники. Запорожцы и не подумали умирать за Мазепу и шведского короля. Впереди всех бежал кошевой атаман Костя Гордиенко, чтобы продавать свою саблю и казацкую честь новому хозяину — турецкому султану.

Пипер, Цедергельм и Клинкострём не могли бежать, пока не уничтожат секретную документацию. С трудом они разожгли костёр. И вот запылала дипломатическая почта, тайная переписка, списки агентов.

Меж тем пальба у редута стихла: раненый Роос, окружённый со всех сторон русскими, сдался с тремя сотнями солдат — теми, кто остался от его колонны.

— Граф, они нас всех перебьют! — воскликнул перепуганный Цедергельм, показывая на ворвавшихся в лагерь, разъярённых большими потерями русских гренадер.

— Лучше сдаться гарнизону Полтавы, там по крайней мере солдаты слушают своих офицеров! — решил Пипер и оглянулся: — Где же Клинкострём?

Но тайный королевский посланец уже исчез — он не любил участвовать в капитуляциях!

А через несколько минут перед героическим комендантом Полтавы полковником Келиным появилось несколько штатских. Первый из них отрекомендовался через переводчика канцлером Швеции, графом Пипером. И первое, что услышал Келин от главы шведского правительства, было чистосердечное признание:

— В одной из фур в нашем лагере, герр комендант, лежит походная казна короля, два миллиона рейхсталеров, собранных нами в Саксонии. Боюсь, как бы не разграбили! — Даже в плену граф Пипер оставался прилежным бухгалтером...

Но хотя две правые колонны шведов были разгромлены, и сам шведский лагерь находился уже в руках русских, главная баталия ещё предстояла. Пётр более всего опасался, что король, завидя многочисленность русских войск, не примет боя и повернёт свою армию за Днепр. А там шведы могут соединиться с королём Станиславом и корпусом Крассау, и снова начнётся польская чехарда, в то самое время, когда на южных рубежах назревает война со всей Османской империей.

Вот отчего при построении выведенных из лагеря войск, Пётр, увидев, что русская линия намного длиннее шведской, немедля приказал отослать шесть драгунских полков к Решетиловке для коммуникации с казаками гетмана Скоропадского.

Борис Петрович, важный, дородный, с фельдмаршальской лентой через плечо, сердито засопел, услышав это распоряжение. Под Полтавой не Шереметев, а сам государь вёл войска, но ведь по царскому повелению командующим именовался он, фельдмаршал, случись конфузия — ему первый стыд и позор. Вот отчего Шереметев, обычно не оспаривающий царские приказы, на сей раз возразил твёрдо:

— Государь, девять батальонов пехоты мы оставили в лагере, пять батальонов отослали к Полтаве, казаков Скоропадского держим у Решетиловки, а сейчас ещё шесть драгунских полков выводим из баталии. Негоже то, государь! — бубнил фельдмаршал с завидным упорством, коим издавна славился род Шереметевых. Говорили, что один из Шереметевых при Иване Грозном двадцать пять лет просидел в ханской темнице в городе мёртвых Чуфут-Кале, но не уронил своё посольское достоинство, не дал крымскому хану выкуп. Едино, о чём попросил стражу, — переменить темницу, чтобы окна смотрели на север, на далёкую Россию! Так что словечко «негоже» у Бориса Петровича звучало куда как весомо. Но у Петра была уже счастливая вера, что судьба к нему сегодня милостива, и виктория не за горами. Он ясно видел скорую победу и не боялся, почитай, наполовину разгромленного неприятеля.

— Борис Петрович! Да неужто не побьём шведа равным числом?! — отмёл он укоры фельдмаршала.

Петра в этот день преисполняло ощущение той крепкой и радостной мужской силы и отваги, которые в тридцать семь лет не похожи ни на мальчишеское «море по колено», ни на лисьи старческие хитрости, поскольку в разгар мужского лета с силой соседствует глазомер, с отвагой — мудрость.

И потому не стал он слушать и поддержавшего фельдмаршала Репнина, жаждавшего усилить русскую линию.

— Эх, Аникита Иванович, Аникита Иванович! — Пётр покачал головой. — Да не атаки шведской я боюсь, а ретирады. Уйдут за Днепр, бегай за ними потом по всей Польше! — И приказал твёрдо: — Немедля отвести драгун Волконского к Решетиловке!

В подзорную трубу хорошо был виден муравейник у Будищенского леса, где шведы заново перестраивали свои ряды.

Можно было бы сейчас двинуться в атаку, но король, завидев наступление русских, мог быстро начать ретираду, прикрывшись сильным арьергардом. И тогда бегай за ним и навязывай сам генеральную баталию! Нет, лучше проявить выдержку и подождать, пока по своей горячности король опять не утерпит и сам двинет супротив русских свои войска.

Пётр опустил подзорную трубу и помчался вдоль строя армии. Останавливаясь у каждого полка, царь обращался одинаково к офицерам и солдатам. Для него все они были воины, кои грудью заслоняли Муравский шлях на Москву, и шведам, и стоявшим за ними татарам и турецким янычарам, те не то что разорят, но и вытопчут всю Россию.

До Петра не было ещё такого, чтобы московские цари обращались с прямым призывом к войску. Он в этом смысле тоже был первопроходцем.

Военные историки любят цитировать речи Наполеона к своим солдатам. Но Наполеон был захватчик и, как и Карл XII, говорил обычно солдатам о славе и трофеях, — Пётр говорил о защите Отечества!

— Воины! — гремел голос Петра перед полками. — Вот пришёл час, который решит судьбу Отечества! Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру вручённое, за род свой, за Отечество! А о Петре ведайте, — здесь Михайло Голицын, стоящий перед фронтом своих войск, заметил голос, государя дрогнул, — что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для блага вашего!

— Ура! — крикнул князь Михайло.

— Ура! — дружно поддержали его семёновцы.

А затем нарастающий этот крик прокатился по всем полкам: кричали новгородцы, бутырцы, ростовцы, москвичи. Солдаты кричали весело и дружно, даже не потому, что до них доходили слова Петра (многие, особенно стоявшие во второй линии, удалённой от первой на ружейный выстрел, и не слышали его речи), но уже потому, что видели: сам государь участвует в сражении, и это внушало крепкую веру в неминуемую викторию.

А с другой стороны эти дружные громкие приветствия в свой черёд говорили царю и его генералам, что солдаты в этот решающий час будут стоять стеной, а не побегут зайцами перед шведом, как это случалось с дивизиями Трубецкого и Головина под первой Нарвой.

— Солдаты сегодня сами рвутся в бой, Борис Петрович! — Радостный и оживлённый Пётр подскакал к фельдмаршалу, который в подзорную трубу рассматривал позицию шведов.

— А у Каролуса-то не хватило сил построить полки в две линии, государь! — Борис Петрович опустил подзорную трубу и облегчённо улыбнулся. — Выходит, у шведов пехоты вдвое меньше, чем у нас!

Русские полки были построены в две линии — один батальон в затылок другому. Действительно, Карлу и Рёншильду для того, чтобы сравнять по фронту свою пехоту с русской, пришлось вытянуть свои полки в одну тонкую линию. Только в одном месте два полка шведов стояли друг за другом. И Пётр, в свой черёд осматривая неприятельские полки в подзорную трубу, сразу отметил это исключение из правила.

— Чаю, нацелил швед свой кулак на наш сермяжный полк! — сказал он озабоченно.

— Вот и нарвётся на ветеранов-новгородцев! — весело отозвался присутствовавший Голицын.

— Ветераны-то ветеранами, но ежели навалится швед двойной силою — может здесь и фронт прорвать! — сказал Пётр и решил про себя: «Надобно в баталии самому приглядывать за той атакой».

В этот момент князь Михайло, снова взглянувший в сторону неприятеля, воскликнул:

— Государь, швед в атаку пошёл!

Пётр и Шереметев вскинули свои подзорные трубы и ясно увидели, как заколыхалась и двинулась вперёд синяя волна шведской пехоты. На флангах, сдерживая пока коней, подравнивая фронт с пехотой, шли, поблескивая сталью кирас, шведские рейтары.

Шведы шли ровно, уверенно, и у Бориса Петровича тревожно ёкнуло сердце: у него вдвое больше пехоты, но под первой Нарвой у русских было боле в четыре раза, а всё одно — вышла полная конфузия! Да что Нарва! Ещё и года не минуло, как шведы под Головчино растрепали дивизию Репнина, можно сказать, на глазах всей русской армии!

До пригорка, на котором стоял Борис Петрович со всем штабом, стали долетать звуки флейт и гобоев — музыканты шли впереди шведских полков. А затем ударили барабаны, и под их тревожную дробь гренадеры опустили ружья наперевес, а рейтары выхватили палаши из ножен.

Глядя на приближавшуюся лавину шведских штыков, Борис Петрович с опаской обозрил ряды своего войска: не побег ли кто? Кому-кому, а фельдмаршалу хорошо было видно, что в русской армии каждый второй солдат — недавний рекрут. Не дрогнут, не побегут ли они перед ветеранами Карла, которые за девять лет войны били не только русских, но и датчан, и саксонцев, и поляков, невзирая на их число? Но нет — полки стояли твёрдо.

В этот миг по сигналу Брюса ударили с валов ретраншемента тяжёлые полевые пушки. Их поддержали полковые батареи, стоящие за второй линией русской пехоты. С пригорка и Петру, и фельдмаршалу хорошо было видно, как тяжёлые ядра прорубали целые просеки во вражеских рядах. Но шведы быстро смыкали ряды, выравнивали линию и упрямо шли в атаку под мерную строчку полковых барабанов. Казалось, ничто не может остановить надвигающийся вал пехоты. Пушки Брюса били уже картечью, но шведы прошли и сквозь картечь. Тут коротко и тревожно протрубили кавалерийские горны, и в атаку помчались на флангах железные рейтары.

«Сомнут, ох, сомнут наших!» — это чувство было не у одного Бориса Петровича, но и у командующего центром Аникиты Ивановича Репнина, помнящего Головчинскую конфузию, и у такого опытного воина, как генерал Алларт, не сдержавшего восторга и бросившего своему адъютанту:

— Как идут, черти, как идут!

Действительно, шведская армия действовала как хорошо выверенный часовой механизм, заведённый крепкой пружиной, и ничто, казалось, не в силах было её остановить.

На ходу раздался один залп шведской пехоты, другой, третий, четвёртый. Русские полки устояли и встретили шведов дружным огнём. А с фланга, навстречу рейтарам, полетели рубиться драгуны Боура и подоспевшего из-под Полтавы Меншикова. Всё поле окуталось пылью и пороховым дымом. Шведская пехота остановилась и отвечала залпом на залп. До штаба Шереметева долетали теперь стоны раненых, проклятия дерущихся, ржание обезумевших в толчее и сечи коней. Густой дым прорезали молнии пушечных выстрелов.

— Командуй здесь, Борис Петрович! Я еду к войскам! — Пётр, как когда-то Дмитрий Донской на Куликовом поле, сам помчался в полки.

Очевидцы впоследствии скажут про Полтавскую битву: Шереметев и Репнин были в центре, Боур на правом фланге, Меншиков на левом, Пётр же всюду! Он промчался меж первой и второй линиями пехоты, ободряя солдат, уже добрый час ведущих огневой бой со шведскими гренадерами. Русская пехота отвечала залпом на залп и стояла твёрдо. А русская картечь производила свои страшные опустошения в шведских рядах. Особенно сильный картечный огонь был на позиции, где стояла Петровская гвардия: преображенцы и семёновцы недаром имели по своей бомбардирской роте. Наступавший напротив гвардии Кальмарский полк был перебит почти полностью. Такая же участь постигла и Упландский полк.

Сюда, в самое пекло артиллерийского огня, Карл XII и приказал нести свои носилки, чтобы воодушевить уцелевших солдат. Драбанты подняли королевские носилки и двинулись в адское пекло.

— Шведы, помните Нарву! — кричал король сквозь пороховой дым.

В эту минуту синее пороховое облако прорезали молнии — и с вала, по сигналу Брюса, ударили 32 тяжёлых полевых орудия. Русское ядро смело кучку драбантов, носилки с королём упали. Правда, король тут же был поднят уцелевшими телохранителями и усажен на лошадь, любезно предоставленную послом короля Станислава Понятовским. Но среди солдат, видевших, как упали носилки, мгновенно пролетел слух, что король убит. За кого же теперь сражаться? Ведь солдаты Карла XII, давно оторванные от своей родины, сражались, в сущности, не за Швецию, а за своего короля. Оттого солдаты тех полков, которые видели падение носилок, первыми бежали с поля битвы, спасаясь из огненного пекла. Завидев бегство Кальмарского и Упландского полков, Пётр понял: швед дрогнул. Он снова примчался к Шереметеву и приказал немедля дать сигнал начать контратаку. И вот вся русская армия под барабанный бой и с распущенными знамёнами двинулась навстречу расстроенной линии шведов. Холодно блистали ряды русских трёхгранных штыков, выдержавших своё первое испытание в славный час Полтавы.

А Пётр уже мчался к новгородцам, уловив чутьём подлинного полководца, что там будет сейчас решающая схватка.

Ударом против переодетых в мужицкие сермяги новгородцев руководил сам Рёншильд. Именно здесь шведский фельдмаршал сдвоил линию, поставив в затылок к ниландцам королевскую гвардию.

— Атакуйте эти сермяги, граф, и вы увидите — они разбегутся как зайцы! — напутствовал Рёншильд графа Торнстона, командира ниландцев.

Их атаку фельдмаршал поддержал огнём своей единственной батареи. Шведские артиллеристы быстро и дружно сняли орудия с передков, развернули, навели, и четыре шведские пушки плюнули картечью по первому батальону новгородцев. Десятки солдат упали на землю осенними опавшими листьями. Под прикрытием пушек ниландцы бросились в атаку и добрались до рукопашной. Но встретили их не зелёные рекруты, а старые знакомцы по Фрауштадту. Ниландцы не выдержали встречи с русским трёхгранным штыком и откатились.

— В чём дело, граф? Отчего вы не могли опрокинуть это сиволапое мужичьё? — подскакал к Торнстону разгневанный Реншильд.

Граф был сбит с коня, при падении получил контузию, но всё же ответил связно:

— Это не новобранцы, фельдмаршал. Иных я узнал в лицо: они дрались со мной ещё в Силезии, в горящем Рэнсдорфе! — Граф и в самом деле узнал полкового адъютанта новгородцев Петра Удальцова, налетевшего тогда на него сбоку и выбившего из седла. Тот яростный взгляд граф Торнстонпомнил — ведь он спасся от этого русского в Рэнсдорфе, прыгнув в сточную канаву.

— Отодвиньте ваших ниландцев, трус! — прошипел Реншильд и приказал второй линии: — Гвардия, вперёд!

Шведская батарея подкрепила приказ фельдмаршала тремя картечными залпами, и уже сотни новгородцев упали, сражённые. А на остатки первого батальона новгородцев двинулся самый блестящий трёхбатальонный полк шведской армии — гвардия. Смыкая ряды, гвардейцы прошли сквозь картечь русской полевой и полковой артиллерии и, подойдя на дистанцию, произвели шестикратный залп. Русские слабо отвечали. В этот момент батальон соседнего полка, приняв выдвинувшихся вперёд новгородцев за шведов (в густом пороховом дыму серые дерюги новгородцев и впрямь напоминали синие шведские мундиры), дал им залп в спину. И тотчас среди солдат раздался самый страшный на войне крик: «Обошли!» — Он действует и на самых испытанных воинов. Первый батальон новгородцев попятился, и шведская гвардия вломилась в русскую линию.

В этот миг к полковому знамени новгородцев, которое стояло перед их второй линией, подскакал Пётр. Он кинулся в самую гущу баталии, понимая, что ежели сейчас швед разорвёт и вторую линию, то отсечёт от центра левое крыло русских, и тогда весь ход баталии может перемениться!

Великие полководцы умеют выбирать решительное место и решительный час в битве. Нашёл место и час под Полтавой и Пётр, когда приказал поднять полковое знамя и повёл в штыки второй батальон новгородцев.

Конечно, он несказанно рисковал в сей миг. Великан, верхом на лошади, Пётр был прекрасной мишенью для шведских стрелков. И в него целились: одна пуля попала в седло, другая сбила шляпу, третья, царапнув заветный медальон, угодила в золотой крест, висевший у Петра на шее (крест тот был старинный, привезённый ещё византийской царевной Софией Палеолог в подарок Ивану III, и, по преданию, принадлежал когда-то Римскому императору Константину Великому). Военные историки до сих пор спорят, стоило ли Петру так рисковать? Но он инстинктом правильно соотнёс в тот миг личную опасность для себя с опасностью, которая грозит всей России. И так же, как Дмитрий Донской бился на Куликовом поле в первых рядах бился и Пётр под Полтавой, потому как победи швед, Россию ждал бы новый раздор и великая смута. (Кстати, историки почему-то никогда не ставили вопрос, а что, ежели бы Годунов сам повёл войска против самозванца? Ясно, что никакой измены тогда бы не было! Но у царя Бориса не нашлось ни мужества Дмитрия Донского, ни силы Петра Великого).

Второй батальон новгородцев остановил и отбросил шведскую гвардию. А вызванный Петром в сикурс второй батальон семёновцев обратил её в бегство. Впрочем, бегство шведов стало уже всеобщим. Вслед за Упландским и Кальмарским полками бежали рейтары Крейца, сбитые русскими драгунами. Видя, что кавалерия Меншикова и Боура заходит им в тыл, ударились в бегство и остальные полки шведской пехоты. Из девяти тысяч шведов, павших под Полтавой, большая часть была перебита во время этого бегства. В общий поток беглецов влились и главнокомандующий фельдмаршал Рёншильд, и многие его генералы. Вместе с двумя тысячами солдат и офицеров они попали в плен.

Но сам король, словно забыв о своей ране, сумел доскакать до запасного лагеря, куда Гилленкрок успел стянуть из-под Полтавы всю артиллерию. К счастью для Карла XII, регулярные русские части преследовали шведов только до Будищенского леса. Русское войско было истомлено не только битвой, но и бессонными ночами накануне её. Посему Пётр распорядился дать армии роздых.

Но уже вечером, как только спал зной, вдогонку шведам была послана конная гвардейская пехота под началом Михайлы Голицына и драгуны Боура.

Они пленили шестнадцать тысяч шведов уже у Переволочны. Успел туда и Меншиков, который принял капитуляцию Левенгаупта. Токмо королевский конвой, следуя примеру запорожцев, переплыл через Днепр, держась за хвосты своих лошадей и сопровождая перевезённого на плоту короля до турецких владений. Туда ещё раньше бежал и Мазепа.

Эхо Полтавы

Жизнь народов измеряется обычно веками. Тем ярче выделяются те заветные минуты, когда время как бы уплотняется, и судьбы государств и народов решаются в считанный короткий срок. Таким звёздным часом Руси были Ледовое побоище и Куликовская битва. В восемнадцатом веке подобным событием стала Полтавская битва. Гром Полтавы долго ещё слышался в русской истории, и через полтора столетия после этого сражения Виссарион Белинский, думая о его историческом значении, напишет: «Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и количеству пролитой крови; нет, это была битва за существование целого народа, за будущность целого государства».

Сам Пётр и его сподвижники, бывшие на поле баталии, может, и не сразу поняли исторический смысл Полтавской победы, но зато сразу восприняли её как полный и окончательный поворот в Великой Северной войне.

Именно в те минуты, когда к Петру подводили всё новых пленных, несли трофейные знамёна, и он сам, — трижды в тот день спасшийся от вражеских пуль, — возбуждённо спрашивал шведских генералов и министров: «А где же брат мой, король Карл?» — в нём утверждалась и росла мысль, что Полтава не обычная виктория, а победа, предрешившая исход всей войны. И сколько бы ни было затем временных неудач (вроде Прутского похода) и затяжек с подписанием мира, эта вера в окончательную победу над шведами прочно устоялась после Полтавы и у Петра I, и у всей русской армии.

Полтавскую викторию Пётр I сразу увязал с будущим миром, и неслучайно через несколько дней после Полтавы, узнав уже наверное, что Карл XII бежал к туркам и скрывается в Бендерах, послал к нему пленного королевского камергера Цедергельма, предлагая через него скорый и почётный мир.

Однако шведский король и в дипломатии был таким же авантюристом, как и в воинской стратегии. Все свои надежды он возложил теперь на Османскую империю, подталкивая её к войне против России. Первый же королевский посланец, прибывший в Стокгольм, привёз не только известие о Полтаве, но и требование короля немедленно произвести новый рекрутский набор.

Москва узнала о славной Полтавской виктории через газету «Ведомости», где было помещено письмо Петра своему сыну цесаревичу Алексею, находившемуся в столице. Фактически то была официальная реляция о Полтаве.

«Наша армия, — кратко и энергично сообщал Пётр, — стала в ордер до баталии... И тако о девятом часу перед полуднем генеральная баталия началась. В которой, хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однакож долее двух часов не продолжалась, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали...» Заканчивалась реляция образным сравнением Карла XII с греческим героем Фаэтоном, вознёсшимся на своей колеснице под небеса и низвергнутым оттуда наземь.

«Единым словом, — писал Пётр, — вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла (а о короле ещё не можем ведать, с нами ль, или с отцы наши обретается ). А за разбитым неприятелем посланы господа генерал-поручики, князь Голицын и Боур с конницею».

По приказу Петра реляция о Полтавской виктории была напечатана в «Ведомостях» красным цветом, на одной стороне листа. Этот первый плакат в истории России расклеен был по всей Москве.

Однако поскольку до полного просвещения и грамотности россиян было ещё далеко, царь распорядился зачитать известие о преславной виктории во всех церквях и монастырях и три дня служить благодарственные молебны с колокольным звоном и пушечной пальбой. Так вся Россия была извещена о Полтавской победе.

На поле битвы вечером, после праздничного пира, Пётр объезжал полки и поздравлял с викторией солдат и офицеров. А через несколько дней полтавские поля снова огласили праздничные виваты: пришло известие, что остатки шведской армии, без малого шестнадцать тысяч человек, без боя сдались на Днепре у Переволочны во главе с генерал-аншефом Левенгауптом. Сломленная Полтавой, шведская армия сложила ружья к ногам драгун Меншикова и пехоты Голицына.

Русское «ура» скоро долетело и до иностранных столиц. В Вене и Лондоне известию сначала было не поверили, но, когда достоверно стало известно, что Карл XII и Мазепа бежали с немногим конвоем в пределы Османской империи, а шведская армия полностью сдалась в плен на Днепре, в столицах этих было объявлено о строжайшем нейтралитете. Напротив, в Голландии купечество, нёсшее немалый урон от захвата шведами шедших в Россию торговых судов, устроило в Амстердаме праздничный фейерверк и салют.

Из тогдашних европейских монархов боле всего радовались побеждённые шведами короли: Август Саксонский и Фридрих Датский. Эти монархи немедля разорвали унизительные для них Альтранштадский и Травендальский договоры и объявили войну Швеции. Август со своим верным Флемингом и его войском снова вступил в пределы Речи Посполитой и вернул себе польский престол. Встретясь на Висле со своим непостоянным союзником, Пётр многое собирался выговорить изменчивому другу, но, увидев сияющее от счастья лицо Августа, выпрыгивающего ему навстречу из лодки, махнул рукой и обнял неверного камрада. Правда, опять же не без усмешки (юмор и хорошее настроение в те первые месяцы после Полтавы не покидали Петра), царь вернул Августу ту самую памятную шпагу, которую тот передал Карлу XII в замке Штольпен перед походом шведов на Москву. Вслед за договором с Августом Пётр подписал после Полтавы союз с Данией и дружеское соглашение с Пруссией.

Вся Европа, казалось, возмечтала теперь заключить русского царя в свои объятия. Даже высокомерный король Франции Людовик XIV отправил к Петру своего посла де Балюза с просьбой о посредничестве России между Францией и странами Великого Союза в войне за испанское наследство.

Однако особенно была потрясена европейская общественность, приученная газетами к вере в непобедимость Карла XII. Слава Петра I среди европейских философов и учёных доходит до самого «высокого градуса». Уже 27 августа 1709 года знаменитый Лейбниц пишет в газетах, что отныне «царь будет пользоваться вниманием Европы и принимать очень большое участие в общих делах». На Петра смотрели теперь уже не как на чудаковатого царя-плотника, а как на многоопытного правителя, который, как объявил всё тот же Лейбниц, «может соединить Китай с Европой, создать великие способы улучшения навигации, поставить просвещение и науки на такой уровень, на каком они никогда не были и какого они не могут достигнуть в другом месте, потому что у него есть для этого tabula rasa (чистая доска), и непорядки, укрепившиеся в других местах, могут быть сразу предупреждены добрыми правилами».

В знак уважения учёной Европы Пётр был избран во Французскую Академию наук. В то же время знаменитый английский писатель Даниэль Дефо писал во второй части своего «Робинзона Крузо» о Петре I как об «искателе мудрости, изучающем науки и ревностно собирающем для своего просвещения книги, инструменты и учёных из самых цивилизованных частей света».

А любимец Петра, один из героев Полтавы, Александр Данилович Меншиков, получивший, наконец, за сию викторию чин генерал-фельдмаршала, избран был вдруг в Лондоне действительным членом Королевского общества естествоиспытателей.

Словом, современники рассматривали Полтавскую баталию не как очередную победоносную викторию, а как нечто весьма значительное по своим и масштабам, и следствиям.

Неслучайно через несколько десятилетий после Полтавской баталии Вольтер, который был в дни Полтавы ещё мальцом, учившимся в колледже Святого Людовика, писал: «Из всех сражений, обагривших кровью землю, это было одно, которое вместо обыкновенного своего действия — разрушения — послужило к счастью человеческого рода, потому что дало царю свободу приводить в благоустройство огромную часть света. Ни одна война не вознаграждена добром за зло, которое она сделала; последствием полтавского сражения было счастие обширнейшей в свете Империи».

Часть четвёртая ПРУТСКИЙ ПОХОД

Долгие сборы

сли верить, что начало похода предопределяет его конец, то Петру I надобно было немедля поворачивать ещё с берегов Днестра, столь неудачно для русского войска началась кампания 1711 года.

Во-первых, шедший в авангарде фельдмаршал Шереметев, задержанный небывалым разливом Припяти и других встречных рек, запоздал и не успел опередить турок на Дунае, так что армия везиря спокойно и без помех переправилась через эту водную преграду и первой вошла в Валахию.

Во-вторых, волошский господарь Бранкован палец о палец не ударил, дабы помешать турецкой переправе. Когда же переправа состоялась, сей Иуда переметнулся на турецкую сторону и передал визирю огромные запасы провианта, которые он скопил для Петра. Дабы и долее водить царя за нос, визирь приказал Бранковану продолжать поддерживать тайные сношения с Петром и постоянно вводить в заблуждение русское войско, что он, Бранкован, долгое время небезуспешно и делал.

И, наконец, с самого начала похода вмешалась такая стихия, как саранча, тысячная сила, налетевшая незнамо откуда и превратившая в пустыню северную часть Молдавии.

В эту-то пустыню и упёрлись дивизии Алларта и Вейде, перейдя Днестр в районе Сорок. Генерал Алларт не решился сразу идти через пустынный край в Яссы на соединение с Шереметевым, а принялся вместо этого укреплять Сорокскую фортецию, выдержавшую в своё время, при короле Яне Собесском, долгую турецкую осаду. Правда, валы старой крепости полуобвалились и заросли травой, но зато сапёры открыли знатные подземные погреба для хранения пороха и бомб, через Днестр быстро были наведены два понтонных моста, солдаты углубили и почистили ров, споро исправили разрушения на валу. Генерал Алларт, хотя и был выходцем с прусской службы, почитал себя учеником славного французского фортификатора маршала Вобана. Как учёный генерал-инженер, Алларт полагал, что без сильных фортеций на Днестре, обеспечивавших ретираду и служивших тыловыми базами для войск, нельзя начинать кампанию в Молдавии.

— У великого Вобана была своя система крепостей, а я создам на Днестре свою систему фортеций! Без сильных тет-де-понов* нам нельзя входить в Молдавию. Думаю, это понимает и старый лис Шереметев — неслучайно он застрял в Яссах и ждёт царского повеления! — разъяснил Алларт генералам и адъютантам свою стратегическую аксиому. Впрочем, даже если бы он и вздумал двинуть свои войска к Яссам, то не мог это сделать из-за нехватки провианта. Даже сухарей осталось у солдат от силы на три дня, а в Яссах, как писал Шереметев, «тоже было зело голодно».

В результате остановки Алларта русская армия в самом начале кампании оказалась разделённой на две части и её авангард под командой Шереметева и Михайлы Голицына, оказавшись без поддержки главных сил, как бы повис в воздухе. Это было очень опасное положение, прибывший в Сороки со своей дивизией Аникита Иванович Репнин настаивал на скорейшем подкреплении авангарда. Алларт не соглашался. Меж генералами начался спор, который они так и не смогли сами решить. Все ждали царя.

Пётр меж тем вместе с Екатериной осматривал крепость Каменец и знаменитое ущелье-колодец реки Смотрин. Глубина того ущелья завораживала, сказывали, многие самоубийцы падали в тот колодец.

— Встречался я в Лондоне с одним приезжим из Америки, — рассмеялся сопровождавший царскую чету Яков Брюс. — Так вот, он говорил, что там в Скалистых горах есть такие же ущелья: бросишь в реку камень, а всплеска не услышишь, глыбь!

— Так то Америка, горы, а здесь кругом степь и вдруг этакая пропасть... Ой, не могу! — У Екатерины закружилась голова, и она отшатнулась на царские руки.

Пётр поддержал сильно, надёжно, спросил ласково:

— Высоты испугалась?

В ответ получил признание: похоже, она снова на сносях. Но когда стал уговаривать уехать в Москву для спокойствия, Екатерина нежданно заупрямилась:

— В сей поход сам Бог меня посылает! И чувствую, буду в сём походе я тебе потребна! Мне о том сон был!

Как старый моряк, Пётр был суеверен: о сне расспрашивать не стал, а Екатерину взял с собой в поход.

Словно улучив час его прибытия в армию, со стороны молдавской степи показалось огромное пыльное облако, которое постепенно перемещалось к сорокской фортеции. Генерал Алларт, приняв облако за приближающуюся татарскую орду, приказал солдатам своей дивизии встать во фрунт на крепостных валах, и горнисты уже протрубили тревогу, как вдруг из облака вынеслись пропылённые всадники. Впереди всех скакал, небрежно помахивая треуголкой, лихой генерал-кавалерист Ренне.

Ренне ещё не успел отдать рапорт царю, как всё разъяснилось: из облака послышалось блеяние огромного стада — это драгуны Ренне пригнали в Сороки шесть тысяч овец. Чего-чего, а мяса отныне войску хватало!

— Славный подарок к моему приезду! Спасибо! — Пётр от души обнял лихого кавалериста.

В тот вечер, впервые за много дней, в русском лагере загорелись костры и солдаты получили горячую пищу.

— Вот приехал господин бомбардир, Пётр Алексеевич, и всё поправил!

Идя на военный совет, Пётр слышал, как весело переговаривались солдаты у костров. Эта солдатская вера обнадёжила боле всяких политических расчётов.

Военный совет был собран в доме коменданта фортеции, занимаемом генералом Аллартом. Адъютанты учёного генерала аккуратно развесили карты, укрепили схемы и таблицы.

Алларт, высокий, сухопарый пруссак, педантично разъяснял свою систему, выговаривая резко, с обычным своим высокомерием:

— Господа, Совет! Я учредил ныне в Сороках отличный тет-де-пон, укрепил фортецию и обеспечил тем вход в Молдавию с севера. Теперь потребно занять Могилёв-Подольский и сделать там ещё один тет-де-пон. Так, создав вход в Молдавию с востока, мы получим систему крепостей и можем, опираясь на оные, спокойно поджидать турок на Днестре и дать им генеральную баталию у любого тет-де-пона!

— Но Бендеры, батенька мой, тоже, чаю, у турок преизрядная фортеция! А повяжут нам турки руки под Бендерами долгой осадой, так визирь и ударит нам с тыла, как король Каролус под первой Нарвой. Что тогда? Ведь шведский король ныне сам при турках обретается. А он горазд советы давать! — заметил осторожный Аникита Иванович Репнин.

— После неудачной для генерала Репнина головчинской акции была уже полтавская виктория! Но генерал Репнин всё ещё битого шведа опасается... — съехидничал Алларт.

Однако на замечание об опасности долгой осады Бендер Алларт ответа не дал, и Пётр про себя то отметил.

— Разумный генерал старается видеть все опасности, и близкие, и далёкие, а генерал Алларт не видит даже, сколь опасно и дале сидеть в Сороках, бросив наш авангард на произвол судьбы в Яссах! — вскипел меж тем Аникита Иванович.

Все зашумели, поскольку разрыв армии на две части становился всё опаснее по мере движения османов за Дунай.

— Полагаю, надобно отозвать войска фельдмаршала Шереметева в Сороки и здесь ждать турок! — На этот раз Алларт обращался прямо к царю.

— Возможно, по воинскому размышлению сие и разумно, но по великой политике неумно и бестолково, — вмешался вдруг в генеральский спор канцлер Головкин. И, обращаясь ко всем, пояснил: — Оставаясь в Сороках, мы, для начала, оставляем на съедение туркам нашего открытого союзника молдавского господаря Кантемира; другое, прямо предаём восставших в расчёте на наш дунайский поход сербов и черногорцев; третье, открыто упускаем дружбу болгаров, греков и иных христиан. И потом... — Гаврила Иванович вдруг хитро прищурился и привёл самый неожиданный довод: — За сей скорый поход говорят нам, господа генералы, сами звёзды и знамения небесные. Вот послушайте, что пишет из Царьграда некий мудрый человек Францишек Баровиер! — Головкин не без торжества развернул письмо и зачитал внятно: «А в 13-й день похода визиря явися на небеси звезда с хвостом, к северу висящая, и стала прямо под самым Царьградом в превеликом сиянии. Потом претворися звезда в великого змия, а из змия в великую булаву железную, которая, немного постоя, бысть невидима. Турки рассуждали то в великое таинство, обще глаголя, что Царьград будет поборен и взят!» — Гаврила Иванович обвёл взглядом лица изумлённых генералов и заключил не без таинства: — Сей мудрец вам советует: «Пробудитесь ныне спящие, яко и небесные знаки призывают вас!» — Канцлер прямо обернулся к царю.

Но Пётр хмыкнул:

— Сие чепуха! Бредни старомосковские! Но иное дело расчёт политический....

— Дозволь мне слово сказать, государь! — выступил вдруг молодой, загорелый, весёлый Ренне. После счастливого набега в молдавскую степь он принёс, казалось, на совет не только запах степных трав, но и воинскую удачу. Оглядев всех смеющимися глазами, драгун напрямик спросил генералов: — Да ведаете ли вы толком, господа, что за страна лежит там впереди, за Днестром? — Генералы молчали, и Ренне ещё увереннее продолжил: — Вы видите с валов Сорокской фортеции только голую степь, объеденную саранчой. И то правда: все поля, почитай, до Ясс поела саранча. Но дале к югу совсем иная картина: изобилие трав и фуража для коней, тучные стада овец, а в Валахии у Бранкована склады ломятся от довольствия! Главное же — за Днестром нас ждут дружественные народы. Молдаване уже сейчас прямые нам помощники, как я сам в походе увидел. А будем дале сидеть в Сороках, дождёмся подхода везиря и станем биться спиной к реке, как под первой Нарвой. Аникита Иванович ведь не шутил, когда говорил, что у турок ныне великий советник — король Каролус. А он-то умеет бить войско, прижатое, своей же глупой стратегемой, спиной к реке. Потому считаю, — Ренне обернулся к Петру, — поспешать нам в Яссы и немедля соединиться с авангардом! Оттуда предпринять смелый марш на Дунай! Чего нам турок бояться — пусть они нас боятся! И к чему нам три входа в Молдавию, ежели нас туда сам молдавский господарь зовёт и вся граница открыта?!

— Верно говоришь! — Пётр поднялся во весь свой огромный рост и твёрдо приказал: — Впредь не мешкать! Завтра же выступаем и идём в Яссы на соединение с Шереметевым! И боле в рассылки регулярных войск не посылать, а разосланные собрать и действовать сообща!

Принимая это решение, Пётр уже имел письмо от полковника Милорадовича о том, что Сербия, Черногория и Македония поднялись против турок, «как при древних сербских царях и королях». Знал он и то, чего не знали его генералы: двадцать тысяч австрийских сербов, невзирая на запреты венского кабинета, выступили с оружием в руках к Дунаю на соединение с русской армией. Всё ещё верил царь и Бранковану, имевшему тридцатитысячное войско и огромные склады с провиантом (посланцы от господаря Валахии постоянно зазывали русских на берега Прута). И, наконец, в Яссах поджидал новый союзник Кантемир, открыто ставший на сторону Петра и выставивший десять тысяч лёгкой конницы. Казалось, и впрямь поднимаются все Балканы, бросить на растерзание османам многочисленные христианские и славянские народы Пётр просто не мог.

Прутский поход 1711 года по самому своему направлению был первым балканским походом России. С него началась та вековая русская политика, которая после многих войн и обильной крови, пролитой в тех войнах русскими воинами, прямо помогла освободиться из-под турецкого ярма всем балканским народам. И, принимая на совете в Сороках решение двинуться на Дунай, Пётр принимал не столько тактическое, сколько политическое и стратегическое решение на два века вперёд. Он был в этом походе первопроходец. Ибо впервые после дружин великого киевского князя Святослава русская армия шла к Дунаю.

Если в штабах ещё долго судили и рядили: правильно или ошибочно решение царя идти к Яссам (большинство генералов-немцев поддерживало Алларта и считало сей марш ошибочным), то для армейских офицеров и рядовых солдат новый поход сразу принёс великие напасти и тяготы. Они начались тотчас же, как только войско покинуло утопающую в садах долину Днестра и вступило в степь, похожую на чёрную пустыню. Не только поля, но и редкие в степи рощи и дубравы стояли оголённые, словно по ним прошла коса смерти.

Под жгучим солнцем, задыхаясь от жары и пыли, драгуны шли впереди пехотных колонн. Роман разрешил солдатам не только снять кирасы и каски, но и раздеться до нательных рубах.

Вдруг проводник-молдаванин (из тех, что присланы были из Ясс Кантемиром) указал на маленькую чёрную точку на горизонте и горестно молвил:

— Саранча!

Не прошло и получаса, как точка, всё разрастаясь, превратилась уже в стремительно двигавшуюся и закрывающую полнеба жужжащую тучу.

— Саранча! Саранча! — с ужасом пронеслось по войскам, а туча вдруг пропала: саранча села на огромное, покрытое камышом болото, мимо которого проходили драгуны. Когда же саранча поднялась и улетела, болото стало обугленным и чёрным — зелёный камыш был обглодан до корней.

Роман, подскакавший вместе с проводником к болоту, чтобы напоить коней, увидел, что вода в болоте стала похожа на чёрную жижу. Аргамак Романа брезгливо фыркнул, отказываясь пить эту воду.

Если первым бедствием была саранча, то вторым несчастьем для русского войска в сём переходе были безводие и великая сушь.

Немногие командиры, подобно Брюсу, догадались взять с Днестра бочки с водой. Вскоре болотной жижей перестали брезговать и люди, и лошади. Воды те оказались «зело вредительны, сущая отрава», и в армии, особливо среди рекрут, открылся жестокий кровавый понос. На всём многовёрстном пути от Сорок до Ясс, особенно на последнем участке, лежали тысячи солдат, поражённых зноем, безводием и кровавым поносом. Шедшая в арьергарде армии дивизия Репнина подбирала больных и складывала их на повозки. Надобно отметить, что Репнин, извещённый Петром о безводии, предусмотрительно захватил в своём обозе бочки с пресной водой, и потери в людях и падеж лошадей был в его дивизии намного меньше, чем у Алларта и Вейде.

Жара и зной были третьим бедствием того похода. При июньской погоде пить хотелось поминутно. Только старые солдаты знали правило, что чем больше пьёшь, тем больше хочется, и пытались преодолеть жажду. Что же касается рекрутов, то многие из них пали от солнечного удара. В конце перехода всем солдатам разрешили идти в одних нательных рубахах, обмотав головы рушниками на манер турецких тюрбанов, так что войско на подходе к Пруту приобрело самый пёстрый и нестройный вид.

Всё же солдаты за пять дней прошли многовёрстный путь, и вот уже блеснула вдали серебряная полоска реки. Когда Брюс подскакал к реке, быстро несущей свои не серебряные, как виделось издали, а мутные воды и спросил проводника её название, тот ответил кратко:

— Прут!

И не было для армии, вышедшей из знойного степного марева, слаще воды, нежели прутская. Солдаты и офицеры, не раздеваясь, бросались в воду, которая словно возвращала им жизнь. Они ещё не знали, что на берегах Прута многих из них караулит смерть.

Генеральная баталия

После парадного смотра русского войска, выстроенного в честь приезда господаря Молдавии Дмитрия Кантемира, солдаты и офицеры получили отдых: кто сидел у костерков, огоньки которых мигали на много вёрст вниз по Пруту, кто плескался в речной воде, обмываясь перед завтрашним долгим походом. Петра Яков Брюс нашёл сидящим у такого же незатейливого солдатского костерка, на котором денщик Васька варил ушицу из свежей рыбки, пойманной им на вечерней рыбалке.

— Мыслю, государь, что вот так же на брегах Прута восседал много столетий назад великий киевский князь Олег, пока дружина его готовилась к походу на Дунай и дале к Царьграду! — сладкоречиво вещал новый царский иеромонах Феофан Прокопович, прихваченный царём из Киева в сей дальний поход.

— Что ж, отче, Олег, сказывают, дошёл до Константинополя и прибил свой щит на тех древних вратах! Но я-то не за тем свой поход правлю, а дабы помочь братским народам по вере — грекам и сербам, болгарам и словенам, и внушить им надежду, что ежели второй Рим — древняя Византия — перед турками пал, то Третий Рим — Москва — стоит твёрдо! И поможет им в борьбе за свободу от владычества султана турецкого. Ко мне ведь в Москву и посланцы от них приезжали, и патриархи православные о помощи молили.

— Ну, а Австрия? Ведь Евгений Савойский славно разгромил османское воинство! — вступил в беседу Брюс.

— Евгений Савойский воин смелый и викториями своими славен! — согласился Пётр. — Но император из Вены отозвал Савойского с Дуная для новой войны с французом. Дальний поход от Белграда на Константинополь Евгений Савойский не совершил и возвернул Белград турку, отступив за Дунай. Правда, многие тысячи сербов ушли вместе с ним, поселены были императорской Веной в пограничье. Строй воинский и военное устройство они при том сохранили: разделены на полки и сотни. Ко мне их посланцы в Москву тоже приезжали: обещали подняться и снова перейти Дунай, чтобы вернуть себе свою коренную отчизну — Сербию!

— Да, слух у нас ходит, государь, что поднялись уже те сербы, и черногорцы от них не отстали. Токмо вот беда — злодей Бранкован не пускает их в Валахию для соединения с тобой! — поддержал беседу у костерка Дмитрий Кантемир. Одет владыка Молдавии был сейчас просто: он скинул парадный мундир, в котором красовался на смотру, и сидел в одной белой полотняной рубахе.

— Ну, с Бранкованом мы ещё разберёмся! — пообещал Пётр. — Ведь отсель до Валахии, сказывают, всего десять солдатских переходов?!

— Так, государь, а дале будет Дунай.

— Вот и попьют мои солдатушки дунайской водицы! Давненько русы на брегах Дуная не появлялись, теперь же явимся. И как вещий Олег перешёл Дунай, так и я перейду эту знаменитую реку. Как мыслишь, Яков, перейдём?

— Днепр переходили, государь, понтонный парк у меня в обозе. Отчего и не перейти под прикрытием тяжёлых пушек! — бодро ответствовал Брюс, хотя на сердце была тревога: ведь и великий визирь со своим воинством, говорят, у Исакчи перешёл Дунай. «Ну, так что ж, сломим визиря!» — У Брюса, как у многих петровских генералов, прошедших через полтавскую баталию, была в те дни великая уверенность в себе: ведь при них были те самые полки, что разгромили и полонили всю шведскую армию, а в прошлом году взяли в Прибалтике Ригу и Ревель! С такими ли молодцами бояться турок?! Посему и Брюс, и Голицын, и даже осторожный Репнин стояли в Прутском походе за наступательную тактику. Ей же следовал и сам Пётр, тем более что от канцлера Головкина он получил сообщение, что поднялась Черногория, началось восстание в Сербии. Хорошо действует там Милорадович и другие его посланцы, и надобно протянуть им руку помощи. На другой день Пётр отдал приказ: наступать, идти вдоль Прута к Дунаю. И русское войско выступило той же молдавской дорогой, по которой спустя десятилетия пошли полки Румянцева и Суворова. Пётр первым показал путь русским армиям к Дунаю, на славянские Балканы!

— Вот так делается мировая история! — подумал Брюс, выводя свою полевую и полковую артиллерию в поход.

Великий визирь Балтаджи Мехмед прочно уселся на высокий турецкий барабан, велел подать подзорную трубу и через неё с наслаждением рассматривал, как стягивалась петля вокруг шеи русского царя. Лицо визиря лучилось покоем и святостью, как и полагалось мусульманину, совершившему недавно хадж в Мекку. Только его белые тонкие пальцы слегка вздрагивали, привычно разглаживая шелковистую, аккуратно расчёсанную бороду.

Стоявший за спиной визиря Понятовский глянул на его музыкальные пальцы и подумал, что великое доверие султана Ахмеда визирь приобрёл во многом благодаря этим пальцам, ловко перебиравшим струны сарбаза, музыка которого утешала уставшее сердце султана.

Пальцы обеих рук сплелись друг с другом и хрустнули: на том берегу Прута показалась орда Девлет-Гирея и кольцо вокруг гяуров сомкнулось.

— Теперь твоя очередь, Юсуп! — Визирь повернулся к стоящему по левую сторону, ближе к его сердцу, предводителю янычар — толстому и огромному турку, с лицом, иссечённым боевыми шрамами. С неожиданной для его фигуры ловкостью янычарский ага вскочил в седло и помчался с холма вниз, строить для атаки своих седергестов — неустрашимых янычар.

Понятовский, знающий турецкий язык, заметил стоящему рядом с ним генералу Шпарру, посланному королём Карлом в советники к визирю:

— Кажется, сейчас янычары пойдут в атаку, мой генерал!

— Но ведь это же глупость! — побагровел Шпарр. — Армия царя в ловушке, провианта у ней, как говорил перебежчик-немец, едва хватит на три дня, надобно лишь подождать, пока яблоко само упадёт в руки визиря! Переведите ему, что через четыре дня царь Пётр сам приползёт к шатру визиря с удавкой на шее!

— У меня счастливый день, и он ещё не закончился! — Визирь надменно отвернулся от советчиков-гяуров, которые хотели лишить его воинской славы. Он жаждал битвы.

— Что вы хотите, у визиря своя восточная логика... — устало пожал плечами Понятовский. — При известии о виктории султан обязательно спросит, велики ли жертвы победы, а если никаких жертв не было, то какая же это победа? Так скажет султан, и об этом думает сейчас визирь.

— Это сумасшедший дом, а не армия! — выругался Шпарр. — Вы только посмотрите, как этот Юсуп строит своё воинство: клином! На острие клина всего три великана-янычара, а за ними раз-два-три — четыреста шеренг, по десять, двадцать, сорок и сто янычар!

— Таким клином-свиньёй ходили в атаку, кажется, тевтонские рыцари, — вспомнил Понятовский историю.

— И Александр Невский разбил их! И, заметьте, у русских тогда не было пушек. А сейчас визирю не мешало бы вспомнить, что царь Пётр — опытный бомбардир! — Генерал Шпарр с досады даже рукой махнул, видя, что все его увещевания напрасны.

Визирь, краем глаза наблюдая за разгневанным советником-гяуром, возблагодарил Аллаха, что свейский король прислал к нему только этого генерала, а не явился сам. Ведь король ещё более несдержан, чем его генерал, и, по своей спеси венценосца, наверное, стал бы давать ему, великому визирю не советы, а приказы, И один Аллах знает, чем бы всё это кончилось.

В русском лагере тоже заметили странные построения янычар.

Пётр вскочил на высокую немецкую фуру (телеги были сдвинуты друг к другу и образовывали второе кольцо вокруг лагеря — в первой линии стояли солдатские рогатки) и крикнул Голицыну:

— Глянь-ка, никак свинью строят!

— Да ну! — Голицын влез на фуру и оказался рядом с царём. — И впрямь, свинья, словно на Чудском озере, только вместо псов-рыцарей — янычары!

— Что ж, не посрамим предков! Встретим не хуже, чем Александр Невский! — И, положив руку на плечо князя Михайлы, Пётр приказал: — Выдвигай полковые пушки, готовь картечь! А я сейчас слетаю к Брюсу и подтяну двадцатифунтовые гаубицы!

Но опытному Брюсу указывать было не нужно: он уже выдвигал гаубицы на западный фас, куда метила «свинья» янычар.

Орудия только успели установить, когда на холме раздались пронзительные вопли и с рёвом «Алла! Алла!» пятьдесят тысяч турок устремились на русский лагерь. Казалось, этот грозный поток всё сомнёт на своём пути: кривой ятаган сбреет под корень русский лагерь, опрокинет его в реку, где добьют гяуров татарские стрелы. Но когда до передового русского окопа оставалось триста метров, ударили картечью тяжёлые гаубицы Брюса. В плотной толпе янычар каждый залп, каждый выстрел прорубал просеку, но и через трупы, как огненная лава вулкана льётся через камни, толпа янычар, смешав все ряды, докатилась до окопа. И здесь из-за рогаток, установленных за окопом, громыхнул тройной залп русской пехоты. Били в упор — и сотни янычар, раненых и убитых, повалились в окоп, точнее, в ров перед рогатками. Атака захлебнулась, и толпа турок хлынула назад. Однако янычары оставались по-прежнему доступны для русской артиллерии, так как сзади напирали всё новые и новые шеренги. Толпа колебалась студнеобразно, готовая снова хлынуть на русский лагерь.

— Прикажи перейти на беглый огонь! — наказал Пётр Брюсу. — Бить двойным зарядом!

Брюс тотчас передал приказ по батареям, и пушки загрохотали с удвоенной силой. Петру показалось, что бомбардиры мешкают, соскочив с лошади, он сам встал к орудию, забил двойной заряд картечи, навёл. Гаубица рявкнула и откатилась, чадя жёлтым дымом. Доброе демидовское железо выдержало, ни одно русское орудие не разорвалось.

Турки попятились, но от окопа всё-таки не уходили. Время от времени какой-нибудь дервиш выбегал вперёд, увлекая за собой отряд янычар, и снова в упор били ружейные залпы пехоты.

— Государь, беда! У Алларта турки прорвали линию! — Гонец из соседней дивизии Артемий Волынский вырос из порохового дыма, точно привидение. Да и сам Пётр был хорош: лицо покрыто копотью, волосы растрепались, ярко блестели глаза. Он не сказал — прохрипел:

— Коня мне! — Но помчался не к Алларту, а к северному фасу, где стояла дивизия Репнина.

У Аникиты Ивановича за ручьём было тихо и спокойно. Лихие спаги попытались было перейти ручей, да завязли на сыром лугу, скрывавшем коварное болото. Стрелки на выбор перебили застрявших конников из ружей, и спаги более не совались.

Новгородский полк стоял во второй линии, развернувшись по батальонам. Здесь вообще было тихо, и только доносился дальний шум битвы.

— У Голицына, черти, атакуют, теперь у Алларта! — беспокоился Петька Удальцов и как бы невзначай поглядывал на полковника. Но тот невозмутимо курил трубочку.

За новгородцами, ближе к реке, стояло последнее укрепление — вагенбург, — ограждённое в два ряда повозками и экипажами, перед которыми был наспех вырыт неглубокий ров. Посреди вагенбурга высились шатры царицы и её свиты, слышались тревожные женские голоса. Сама Екатерина Алексеевна поднявшись на крышу кареты отважно обозревала поле сражения в подзорную трубу.

— Наши бьют турка нещадно! — пояснила она своей стоявшей внизу свите частые пушечные выстрелы.

— Ой, гляньте, у генерала Алларта янычары уже за рогатками! — вдруг завизжала востроглазая молоденькая фрейлина, которая со своей телеги и без подзорной трубы на версту вперёд видела.

— Цыц, сорока! — пригрозила Екатерина, но сердце её захолонуло. Увидела, как белые чалмы захлестнули одну линию траншей, другую и смяли рогатки.

Тоненькая зелёная линия русских солдат попятилась. В трубу увидела, как упал с лошади, нелепо раскинув руки, генерал Алларт. Екатерина покосилась на Аллартшу — слава Богу, близорукая немка ничего не видела, не то стоял бы в её бабьем воинстве уже великий стон.

— Ой, бабоньки! Турок на последние шанцы штурмом идёт! Возьмёт шанцы — быть нашим мужикам растасованным по галерам, а нам — по гаремам! — снова завизжала востроглазая.

Екатерина хотела было приказать рейтару из лейб-эскадрона, охранявшего вагенбург, взять негодную и посадить под арест в палатке, но в сей миг увидела в подзоре Петра. Тот мчался на своей Лизетте, выхватив огромный палаш, и, видно было, кричал страшно.

«Вот дурной! А ну, как его турецкая пулька заденет?» — заныло сердце. Она хотела его было окликнуть, но куда там, промчался уже к новгородцам.

Пётр что-то скомандовал, и весь полк дружно повернулся. Гулко грянули барабаны, и подзорная труба едва не выпала из рук Екатерины, — новгородцы вслед за Петром пошли в атаку.

«И он, конечно, впереди всех, — опять поймала его в трубу, — а ведь царь! Мог бы сидеть, как султан в своём гареме, кофе пить! Так нет, лезет под пули, словно сам смерть свою ищет, не думает ни обо мне, ни о детях!» В трубу было видно, как Пётр обернулся, что-то крикнул, должно быть «ура!», потому как новгородцы тоже гаркнули «ура!» и, выставив штыки по-мужицки, как вилы, бросились в атаку. В десять минут всё было кончено, как на театральной сцене: белые тюрбаны повернули и побежали.

Вблизи же эта сцена представляла страшное зрелище: всюду валялись убитые и раненые, ржали и храпели лошади, отбитые окопы были завалены трупами...

Но прорванная линия была восстановлена. Пётр проехал вдоль строя новгородцев, благодарил за службу. Солдаты, подняв треуголки на штыки, кричали «ура!».

А Брюс подводил уже резервные батареи. Пётр обнял его, сказал просто:

— Спасибо, Яков Вилимович! Подоспел вовремя! — и приказал: — Беглый огонь! Бить по варварам картечью!

Моро де Бразе, наблюдавший сражение из третьей линии (драгуны стояли в резерве, возле самого Прута, где им угрожали поначалу только татарские стрелы с другого берега), впоследствии честно записал в своих «Записках»: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitie), часто их расспрашивал, что происходит на посту».

А на постах вдоль всей линии лагеря наскоки неприятеля были отбиты оружейным и артиллерийским огнём, турецкий ятаган застрял и сломался в русском щите. Пётр и Брюс выдвинули к вечеру против янычар всю резервную артиллерию, и десятки полевых и полковых орудий жестоко били по смешавшей ряды и поломавшей строй беспорядочной толпе. Обученные скорострельному огню петровские бомбардиры не только сеяли смерть и ужас среди янычар, но и легко сбивали лёгкие турецкие пушчонки, спешно доставленные на верблюдах с переправы.

Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжёлые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить артиллерию, а солнце уже садилось в сине-жёлтую пороховую тучу, затянувшую всё поле баталии.

Третий час янычары стояли под жестоким огнём на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землёй. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, матерясь, тащили с собой за сотни вёрст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надёжным щитом и против лёгкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в пустомполе. Выбитые за рогатки, они толпились в трёхстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сражённые меткой пулей русских стрелков, бивших живые мишени из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Лёгкие пушчонки — всё, что мог выставить в тот вечер визирь для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжёлыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжёлых орудий, бивших и бомбами и картечью, заглушил прочие звуки.

Даже отсюда, с дальнего холма, визирь видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И всё же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, визирь вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают ненавистные рогатки.

— Ты пойдёшь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают своё дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастёт в таком случае многократно!

— Анатолиец послушно повернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.

До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, слышны были страшные крики умирающих людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу визирь увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.

Вот он пришёл, звёздный час! Визирь поглядел назад и даже топнул ногой: анатолийская конница запаздывала.

А меж тем в русском лагере раздалось громкое «ура!», и Балтаджи Мехмед не разумом, а чувством понял: вот он, царь!

— Нет ничего страшнее русской штыковой армии! — поёжился генерал Шпарр, обращаясь к Понятовскому. И добавил не без злорадства: — Поверьте моему опыту — русские сейчас натворят дел! Ведь они бьют во фланг!

Чёртов гяур оказался пророком. Через несколько минут густая толпа янычар и впрямь побежала обратно, преследуемая русскими. И только тогда подскакал анатолиец.

— Вперёд! — прохрипел Балтаджи Мехмед. — Не жалей этих бегущих скотов, заверни их и на их спинах ворвись в лагерь!

Анатолиец склонил голову, и через несколько минут десять тысяч спагов с рёвом и улюлюканьем промчались мимо кургана и скрылись в пороховом дыму. Раздались крики и возмущённые вопли — то анатолийская конница топтала своих же. Однако ворваться в русский лагерь спагам не удалось: сначала навстречу им ударили пушки, подвезённые Брюсом, а когда спаги всё же прошли сквозь картечь, гренадеры-новгородцы встретили их ружейными залпами и гранатами. Гранаты взрывались прямо под ногами лошадей, те вставали на дыбы и сбрасывали всадников, так что сам предводитель анатолийцев был скинут наземь. Атака захлебнулась, и конница отхлынула вслед за бегущими янычарами.

Из порохового облака, накрывшего долину, выскочил всадник с чалмой, сбитой на одно ухо, с безумными, налитыми кровью глазами.

— Что делают спаги, великий визирь! Они топчут, словно своих врагов, моих янычар! — издали закричал он. С трудом можно было опознать в этом безумце грозного предводителя янычар, несгибаемого Юсуп-пашу, чьё лицо было украшено почётными шрамами. Теперь знаменитые шрамы были не видны — всё лицо покрывали грязь и густая пороховая копоть.

— Они топчут трусов! — высокомерно процедил визирь. Но Юсуп-паша вдруг спрыгнул с лошади, припал щекой к стремени визиря и, задрав голову, застонал: — Прикажи отступать из этого ада, о великий визирь! Третий час мои янычары стоят под этим жестоким огнём! Они больше не выдержат!

— И это говорит мне несгибаемый Юсуп? — Визирь презрительно пнул пашу носком сапога. — Опомнись! Разве янычары не били лучшие полки германского цесаря, не гнали перед собой войска Венеции и персидского шаха? А здесь перед тобой какие-то московиты! Прикажи развернуть зелёное знамя пророка и сломи русских! Скажи янычарам, я отдаю им весь лагерь на разграбление со всем золотом и всеми девками! Мне нужен только один человек — царь Пётр!

Юсуп-паша в ответ снова задрал голову и жалобно пролепетал:

— У нас нет больше знамени, визирь! Мы оставили его в русских окопах.

— Так получай, собака! — Визирь размахнулся и в гневе сбил чалму с головы паши, благо она держалась на одном ухе.

В этот момент грянул такой гром, словно гроза набрала высшую силу, и огненные молнии пронзили сине-жёлтую пороховую тучу. Это Брюс поставил против янычар двадцатифунтовые орудия, предназначенные для того, чтобы вышибать ворота неприятельских крепостей. Тяжёлые ядра долетали до холма, где расположился визирь. Рухнула лошадь под кегая-беем, ближайшим помощником визиря. Конвойцы бросились вытаскивать почтенного кегая из-под коня, и в это время другое тяжёлое ядро смело сразу трёх янычар.

— А здесь становится жарко! — рассмеялся генерал Шпарр.

— Да, похоже, русские сейчас нам устроят новую Полтаву! — процедил Понятовский. Он подъехал к визирю и почтительно напомнил, как в той баталии ядро сбило королевские носилки, что послужило для шведов сигналом к общей ретираде.

— Я сижу не на носилках, а в своём седле! — высокомерно ответил визирь, но в эту минуту у подножия кургана с треском взорвалась русская бомба и лошадь визиря встала на дыбы, а затем, не спрашивая своего хозяина, понеслась в тыл. Следом за великим визирем с радостным облегчением последовала и его свита.

Лошадь остановилась только у шатра, и Балтаджи Мехмед, подавая пример хладнокровия, снова уселся на барабан и принялся отдавать распоряжения командирам спагов, дабы остановить бегущих в панике янычар.

* * *

Впоследствии историки много спорили, мог ли в тот час Пётр наголову разбить турок.

Когда толпа янычар не выдержала огня тяжёлых русских орудий и, отхлынув от окопов, ударилась в бегство (а бежали янычары с добрую версту, пока не были задержаны спагами на спасительных холмах), в русском лагере грянуло громкое «ура!» и многие гренадеры примкнули штыки, готовые гнать и преследовать турка. Огненный бой был выигран. В тот миг можно было вывести войска из лагеря, догнать и добить врага, захватив неприятельский обоз, и найти в нём те запасы, коих не хватало русским. И Михайло Голицын начал было по собственному почину выводить полки своей дивизии из лагеря, дабы завершить сражение полной викторией.

Но времена Суворова, который в сих обстоятельствах непременно бы атаковал неприятеля, ещё не наступили.

Первым к царю подскакал генерал Янус и отрапортовал, что его драгуны никак не могут преследовать бегущих янычар, поскольку лошади слабы и измучены, а свежая турецкая кавалерия большей частью ещё не была в деле. Следом за Янусом явились другие генералы-немцы, окружили Петра у кареты раненого Алларта и дружно стали твердить, что ежели пехота оставит лагерь, то женщины и обоз станут лёгкой добычей разбойников-татар, которые, конечно же, перейдут Прут и навалятся на лагерь семидесятитысячной ордой. Вот когда, наверное, Пётр вспомнил старый морской закон — не брать женщин в боевой поход и не допускать их на боевой корабль!

— Государь, через час стемнеет, а неизвестно, что сулит ночной бой с многочисленным неприятелем... — подал свой голос и генерал Алларт, к которому, как к раненому, было особое уважение.

И напрасно подскакавший Голицын сердито выговаривал генералу Бушу, жена которого всю баталию просидела в карете, заложив уши ватой, что разбойников-татар можно отогнать от лагеря пушками и что ночное сражение только выгодно русским по причине их малолюдства перед неприятелем.

Пётр уже принял решение и приказал вернуть гвардию в лагерь.

— А ведь бегут седергесты неустрашимые, бегут! Сейчас бы и ударить на турка! Так нет, господа генералы беспокоятся о своих жёнах и об обозе... — с досадой говорил Голицын своим адъютантам, отводя гвардию.

А Пётр устало прошёл в свою палатку и наистрожайше приказал денщикам никого к себе не пускать. Он двое суток уже не спал и свалился на кровать замертво.

* * *

Бегущую толпу спаги задержали лишь на холмах, освещённых кровавым закатом. Но и потом долго ещё перемешавшиеся в бегстве янычары разыскивали свои части, суматоха и беспорядок в турецком лагере были огромные. Громко подавали команды многобунчужные паши и аги, ругались спаги, гоняясь за беглецами, удравшими уже за холмы, хрипло ржали испуганные лошади, в обозах фыркали и плевались верблюды, пока, перекрывая весь этот гомон, не завопили, надрывая горло, сотни мулл и дервишей, скликая правоверных к вечернему намазу.

— Слава Аллаху, что заступился он за своих сынов и не позволил гяурам атаковать наш лагерь немедля! — распростёрся на молитвенном коврике Балтаджи Мехмед. Он-то хорошо знал, что в случае атаки всё его воинство бежало бы до самого Дуная. — Аллах уступил нам целую ночь для нашего дела! И мы постараемся заслужить его благословение... — Великий визирь был бледен как полотно. От утренней невозмутимости и самоуверенности не осталось и следа.

Всю ночь к переправе мчались гонцы визиря. Поторопить тяжёлую артиллерию был послан и Кегая-бей, оправившийся от своего падения.

— Пусть сам топчи-бей впряжётся в постромки вместо вола, но пушки к утру должны быть здесь! — наказал визирь своему помощнику.

Когда же подвезли первые тяжёлые пушки, Балтаджи Мехмед поступился гордостью и первым обратился к советнику-шведу, прося, чтобы генерал Шпарр указал место для батарей. Всю ночь присланная из обоза обслуга рыла окопы, и к утру две линии укреплений полукружием возникли вокруг русского лагеря. Батареи ставили не только в окопах, но и за рекой, где стояли татары и поляки Иосифа Потоцкого. И лишь расставив пушки и приказав открыть непрерывный огонь, великий визирь удалился в свою палатку, дабы вкусить сон. Слаще пения гаремных красавиц была для него канонада орудий.

Пётр проснулся, однако, не от рёва тяжёлых пушек, а ещё ране оттого, что его обняли тёплые женские руки.

— Катя? Ты что, я же наказал никого не пускать! — вскинулся было он.

— А никого и не пускают, окроме твоей жены. Да ты лежи, лежи, а я тебе свой план поведаю.

План, который Екатеринушка в ту ночь поведала царю, был, конечно, сочинён не ею, а вице-канцлером Шафировым. Хитроумный и ловкий еврей-перекрещенец в последнее время быстро пошёл в гору. И причиной карьеры было не только то, что он свободно изъяснялся на нескольких европейских языках и был толковым и дельным дипломатом. Нет! Вице-канцлером Шафиров стал благодаря покровительству и заступничеству Александра Даниловича Меншикова. И так же как Екатеринушка была приставлена сим могущественнейшим Голиафом к самому царю, так Шафиров был приставлен им к главе правительства, канцлеру Головкину. И хотя самого Даниловича не было в русской армии на Пруте, там находились его глаза и уши. Как люди одной партии, Екатерина и Шафиров часто сходились для совета, и царица высоко ценила вице-канцлера, особливо его умение находить выход из самых трудных ситуаций. На сей раз они виделись поздно вечером в шатре царицы, где Шафиров и сообщил свой верный и скорый план: немедля отправить к визирю посланца с мирными пропозициями.

— Да ты, батюшка, чаю, сумасшедший? Зачем визирю мир, если он скоро нас и так в полон заберёт? Мои девки уже к турецкому гарему готовятся, — с горечью сказала Екатерина.

Но Шафиров хитренько улыбнулся и обратил слова царицы в шутку, сказав, что фрейлины зря надеются попасть в гарем, поскольку турок, по всем его расчётам, мир примет.

— Понеже... — Шафиров начал загибать тонкие пальцы, словно вёл бухгалтерский счёт в купеческой лавке в Китай-городе, где служил когда-то сидельцем и где его заметил и отличил царь Пётр. — Первое: пленные, взятые в вечерней баталии, дружно показывают, что урон в их воинстве столь велик, что янычары скорее отрубят головы своим прямым начальникам, нежели ещё раз пойдут в атаку! Второе: все наши лазутчики твердят, что визирь не склонен долго воевать за шведский интерес и не противится скорому миру, так как боится, что его недруги за время слишком долгого похода овладеют в Стамбуле ухом султана. Третье: известно от посланца Кастриота, что и сам султан Ахмед склонен к миру и недаром обращался за посредничеством к иерусалимскому патриарху Хрисанфу. И четвёртое (здесь Шафиров приблизился к Екатерине и горячо зашептал на ухо): вдруг государь послушается этого сумасшедшего Мишку Голицына и назавтра назначит атаку? Оно, конечно, может, наши и прогонят турка, но ведь Пётр Алексеевич опять полезет, как вечор, в самый огонь. А пульки не разбирают... И что с нами — и с тобой, и со мной, безродным, и с Александром Даниловичем — будет при новом царе Алексее Петровиче, думаю, сама ведаешь!

Екатерина зябко передёрнула плечами. Знала, конечно, что Алёшка тотчас возвратит из монастыря свою мать Евдокию Лопухину, а её загонит с дочерьми куда Макар телят не гонял. Потому спросила с сердцем:

— Что делать-то?

— А ты сама к нему зайди в палатку... Тебя пустят — ты царица. Заговори о мире, скажи, что на великий бакшиш визирю все свои бриллианты готова пожертвовать! Увидишь, тебе это со временем высоко зачтётся...

И вот теперь Екатерина говорила о мире, ради которого ей ничего не жаль — даже своих изумрудов и алмазов. Пётр встал, поцеловал её в лоб:

— За жертву спасибо, а мириться с турками тебя, чай, Шафиров надоумил? — Екатерина сжалась, но Пётр рассмеялся добродушно: — Ладно, ладно, иди. Сейчас соберём господ генералов на совет, всё обмозгуем.

Когда господа генералы собрались совещаться в царскую палатку, словно приветствуя их, разрезав пламенем предрассветную мглу, ударили тяжёлые турецкие пушки.

— О, это серьёзно! — мрачно заметил Брюс. — Неприятель за ночь подвёз орудия большого калибра.

Впрочем, и так все поняли, что это серьёзно, поскольку бомбы стали разрываться в вагенбурге, чего вчера ещё не было. Тотчас поднялся женский визг и переполох — фрейлины и генеральские жёны высыпали из палаток, и Екатерина с трудом наводила порядок в женском воинстве.

— Они установили тяжёлые пушки на том берегу реки, вот почему ядра долетают ныне и до вагенбурга! — указал Брюс вышедшим из палатки генералам. И, обращаясь к царю, спросил: — Дозволь, Пётр Алексеевич, я отлучусь к своим пушкам. Надобно наладить контрбатарейную стрельбу.

Брюса отпустили, и скоро в ответ на разнобойную турецкую пальбу раздались чёткие залпы русских батарей. Всё вокруг снова затянулось пороховым дымом. Под эту перестрелку генеральская консилия заседала недолго. Решено было немедля послать к визирю письмо и предложить ему учинить штильштан, сиречь перемирие, а затем, даст Бог, и общий мир заключить.

— А ежели визирь откажет в том мире? — вкрадчиво спросил генерал Янус. — Ведь чего ему мириться, если мои драгуны насчитали у турок четыреста пушек на батареях. В таком случае, ваше величество, у нас не будет выбора!

Все поняли, что Янус намекает на неизбежную капитуляцию. Многие генералы-немцы согласно закудахтали. И здесь бомбой взорвался Михайло Голицын.

— Нет выбора, говоришь!? — Голицын столь грозно пошёл на немца, что тот решил, что его сейчас ударят, и спрятался в угол. — Врёшь! Есть выбор, который вечор ещё упустили! Атаковать и пробиться сквозь вражескую силу, как честным и храбрым воинам надлежит! Тогда, глядишь, сегодня же будем в неприятельском лагере! Только для этого... — суровым взглядом князь Михайло обвёл лица генералов и министров, — надобно все лишние обозы сжечь, а фрейлин и генеральш посадить на коней! Пусть стоят в резерве!

Поднялся общий шум. Но напрасно Голицын с надеждой смотрел на царя, тот отвернулся. Немецкая партия, поддержанная Екатериной и Шафировым, на том совете взяла верх, и решено было немедля отправить к визирю парламентёра.

— Ну, а коли визирь мира не примет, то и впрямь выведем все войска и будем пробиваться вдоль Прута. Борис Петрович, распорядись сжечь лишние обозы! — Отдав приказ, Пётр вышел из палатки. Михайло Голицын, махнув рукой, последовал за царём. Он на сём совете остался один при мнении, что можно атаковать и разбить турок. А ведь, как сейчас в том согласны многие историки, утверждал чистую правду. В турецком воинстве царило в эти утренние часы великое смятение и зрел мятеж. Началось с того, что когда турецкая тяжёлая артиллерия открыла огонь, то сразу обнаружились сильные недолёты. Все же попытки подвинуть свои батареи поближе к русским окопам вызывали столь меткий ответный огонь, что турецкие пушкари снова откатывали свои орудия назад.

— Стреляют-то они на излёте, только баб в обозе пугают! — насмешливо заметил Голицын приседавшему при каждом залпе турецких пушек Шафирову, явившемуся в первую линию, дабы проводить парламентёра.

Великий визирь тоже видел в подзорную трубу недолёты, но оказалось, что его янычары узрели эту бесплодную стрельбу простым оком. Потому, когда везир приказал янычарам снова идти в атаку, среди воинов Аллаха прокатился негодующий гул, а затем из задних рядов закричали Юсуп-паше, привёзшему приказ визиря:

— Шайтан его возьми, твоего визиря! За что он нас приказал послать на верную смерть? Ведь наши пушки бьют попусту и всё одно не достают русских окопов!

Юсуп-паша повелел было бунчужному паше схватить крикунов, но тут войско его вдруг сломало строй, и Юсуп со всех сторон был окружён толпой разгневанных янычар. Многие из них выхватили ятаганы и кинжалы, крича своему предводителю:

— Пусть визирь сам идёт в атаку! У нас вчера каждый третий воин был убит или ранен! Отрубим голову трусливому шакалу! Привык прятаться за наши спины!

А выступивший вперёд здоровенный молотобоец Казим (искавший в сём походе новую жену) смело взял под уздцы лошадь Юсуп-паши и громко сказал:

— Иди и скажи своему визирю, что мы не хотим умирать за шведского короля! Нам известно, что у визиря есть фирман султана, разрешающий ему заключить с царём мир!

— Якши! — бессильно склонил голову Юсуп. — Я передам визирю ваши угрозы!

Он с трудом выбрался из толпы янычар и во всю прыть понёсся к ставке визиря.

— Они отказываются идти в атаку, о мой визирь! — прохрипел Юсуп, соскакивая с лошади. — Боюсь, в рядах янычар после вчерашнего побоища проснулся великий гнев!

Балтаджи Мехмед был мудр и не стал кричать на Юсуп-пашу. Он хорошо ведал, что такое великий гнев янычар. Во время такого гнева многие визири теряли головы, а султаны троны. Всем в турецком воинстве был памятен недавний страшный мятеж в 1703 году, когда седергесты возвели на трон нынешнего султана Ахмеда, а его царственного брата бросили в темницу. И Балтаджи Мехмед хорошо помнил, что мятеж тот стоил головы знатному и великому визирю Кюпрюлю, семейство которого почти сто лет правило Великой Портой.

Поэтому визирь устало махнул рукой Юсупу и молвил спокойно:

— Иди и успокой их сердца. Они не пойдут сегодня в атаку. Вчера они и так хорошо пострадали во имя Аллаха. Двадцать тысяч убитых и раненых, двадцать тысяч! Да это и впрямь боле трети моих неустрашимых!

Подступившие к везиру Понятовский и Шпарр посоветовали рыть апроши, чтобы подвинуть пушки поближе к русскому лагерю и приступить к правильной осаде.

— Вы думаете, что русские будут сидеть за своими рогатками, как кролики, пока голод не принудит их сдаться? — сердито спросил визирь. — Разве вы не видите этот огромный огонь посредине их лагеря? Уверен, они сжигают всё лишнее, чтобы сегодня же прорваться через наши линии. А мои янычары не хотят сражаться!

— Но есть конница, ваши несравненные спаги и татары! — попробовал было спорить Понятовский.

— Мои спаги уже раз отступили перед пехотой русских, а татары Девлет-Гирея просто разбойники, способные только грабить обозы... И зачем только я согласился воевать ради шведского короля! — вырвалось у визиря.

В эту минуту прискакал отряд спагов, доставивший русского парламентёра. Бравый преображенец Шепелев спрыгнул с лошади и выпрямился перед визирем во весь свой могучий рост.

— Фельдмаршал Шереметев предлагает вам учинить штильштан и начать переговоры о мире!

Кегая-бей, знавший русский язык, перевёл для визиря слова, и Балтаджи Мехмед стал снова важным и невозмутимым. Молчаливым жестом он указал Шепелеву на вход в свой роскошный шатёр.

Из русского лагеря ясно видели, что Шепелева перехватили не татары, а спаги и поскакали с ним к холму, где, по всей видимости, находилась ставка визиря: оттуда беспрерывно мчались гонцы, там стояли и самые богатые шатры турок. Однако, хотя русский посланец явно попал по прямому назначению, поначалу ничего в действиях турок не изменилось: они по-прежнему рыли окопы, а пушки даже усилили огонь.

Пётр собрал последний военный совет. Царь был угрюм и сразу согласился с Голицыным: «Лучше и нам всем погибнуть, чем сложить оружие!»

— Пойдём в атаку, прорвёмся и двинемся на север подле Прута! Лишние ядра закопать, тяжёлую артиллерию с обрыва в реку, наварить и напечь конского мяса в поход. Гвардия пойдёт впереди!

Генералы, приглашённые на тот совет (Михайло Голицын, Репнин, Вейде, Долгорукий, фельдмаршал Шереметев и канцлер Головкин), согласно скрепили решение Петра своими подписями. Януса на тот совет даже не звали.

Пока полки выходили из лагеря и строились, к визирю был послан ещё один гонец с письмом от фельдмаршала. Письмо было даже не просьбой о перемирии, а открытой угрозой: ежели визирь не даст немедленного ответа, русские войска атакуют по всей линии.

Голицын уже разворачивал гвардию в батальонные колонны, помещая меж них орудия и строя тем подвижные крепости, когда из турецких рядов вылетел всадник, размахивая белым пакетом.

— Да это же Петька Шепелев! Не дал-таки мне, шельмец, атаковать турка! Упустили мы из рук верную викторию! — сердито сказал Голицын Шафирову.

— Теперь настал мой час, князюшка! — ласково пропел Шафиров. — Когда смолкают пушки, начинают говорить дипломаты!

И, словно услышав его, турецкие пушки и впрямь умолкли, и над мутным Прутом повисла удивительная после четырёхдневной канонады небывалая тишина.

* * *

Карл XII назвал эту войну османов с царём Петром Божьим провидением, призванным покарать Россию и спасти Швецию. Казалось, фортуна повернулась снова ликом к своему любимцу. Вдохновлённый известием о сборе под Адрианополем двухсоттысячной турецкой армии, король собственноручно разработал план военных действий для войск турок и их союзников. По этому плану турецкая армия через Молдавию должна была войти в Польшу. На соединение с ней из Померании должен был выступить двадцатитысячный корпус прославленного своими недавними победами над датчанами генерала Стенбока. Соединившись у стен Варшавы, армии совместно должны были низложить и изгнать из Польши короля Августа и вернуть на престол Станислава Лещинского. Затем соединённая шведско-турецко-польская армия, уже во главе с самим Карлом XII, должна была двинуться на Москву.

Жадный до воинской славы, Балтаджи Мехмед знал, что он воюет не по своему, а по королевскому плану и когда янычары кричат, что проливают в этой войне кровь ради шведского интереса, то кричат они правду. Отсюда во многом шло упрямое нежелание визиря внимать советам шведского генерала Шпарра во время атаки и его скорое согласие на перемирие.

Шафиров, который десятого июля направился на переговоры с визирем, имел самые широкие полномочия. Дабы спасти армию, Пётр был готов отдать не только Азов, но и вернуть шведам, если того потребует визирь, Лифляндию и Эстляндию. Единственно, чего Пётр твёрдо решил не отдавать, был Петербург с Ингрией, земли отчич и дедич. Впоследствии Шафирова при дворе считали великим дипломатом за то, что он обошёлся без уступки Риги и Ревеля. Но заслуга его была здесь ничтожной, поскольку визирь и не требовал возврата никаких шведских провинций. Единственно, что сделал Шафиров, так это выждал, пока визирь сам предъявит свои условия. Быстро уловив, что визирь за шведа и не просит, Шафиров начал торг вокруг Азова и крепостей в Таганроге и Каменном затоне. В конце концов ему удалось уломать визиря, и, пообещав передать все пушки в Затоне, он выговорил армии право выйти из лагеря со всей артиллерией. Конечно же, визирю был обещан великий бакшиш и даже драгоценные каменья Екатерины, за что тот не настаивал на выдаче османских подданных Кантемира и Саввы Рагузинского, а просто принял на веру, что означенных лиц нет в русском лагере. Ведь визирь спешил в эти часы с мирным трактаментом не менее, чем русские, потому что знал то, чего ещё не знал Шафиров. В самом начале переговоров прискакал с Дуная гонец и привёз страшную весть: русские драгуны идут к Браилову!

— Так вот куда делась неисчислимая русская конница! — сердито бросил визирь своему помощнику Кегая-бею. — Ты говорил, что у русских совсем мало кавалерии. А она вот где, в нашем тылу! Теперь они возьмут Браилов со всеми богатствами, затем Галац. А кто им помешает сжечь у Исакчи наш мост через Дунай и тем перерезать все пути в Стамбул?

Кегая-бей пробовал расспросить гонца, сколько же русских драгун у Браилова, но глупый анатолиец только закатывал глаза и трясся:

— Страшная сила, страшная сила! — Для убедительности он прищёлкивал языком: сам, мол, видел!

— Хорошо, что русским ещё неведомо, что их конница прорвалась к нам в тыл, — удовлетворённо прикрыл глаза великий визирь, слушая льстивые речи Шафирова. — И хорошо, что они прислали для переговоров такого незадачливого и недогадливого посланца.

Если для заключения Константинопольского мирного договора в 1700 году потребовалось четыре года переговоров, то Прутский мир в 1711 году был подписан уже через сутки.

Когда Понятовский, после немалого бакшиша Кегаю, ознакомился со статьями сего мирного трактата, он даже зубами заскрипел от злости, столь авантажный мир получили русские. О шведском интересе визирь, само собой, не подумал, и ни об Эстляндии, ни о Лифляндии в договоре даже не говорилось.

— Всё, что выговорил визирь для нашего короля, так это разрешение царя на пропуск его величества в Швецию через Польшу. Но этим ненадёжным путём король, конечно же, не воспользуется! — с горечью сообщил Понятовский генералу Шпарру.

Горе-советники решили немедленно вызвать Карла XII в лагерь, чтобы в последнюю минуту поломать этот неслыханный мир. И на рассвете 11 июля неугомонный поляк сломя голову помчался в Бендеры.

* * *

Ох, как проклинал король Карл XII свою спесь, когда в самом начале похода он не принял предложения визиря прибыть к войскам!

— У армии может быть только один командующий! — надменно отрезал он тогда Понятовскому. Поскольку визирь от своего командования не отказывался, было ясно, что король останется в Бендерах.

А теперь этот же Понятовский привёз горькую весть: визирь выпускает русских из ловушки и заключает с ними мир! Все труды, все расчёты на турок рухнули за несколько часов. Будь он там, он бы не допустил, да и визирь бы не посмел, зная о личной переписке короля с султаном, подписать сей позорный трактат. Но может, и теперь ещё не поздно? И король, несмотря на ночь (Понятовский привёз известие глубоким вечером), вихрем сорвался с места и в сопровождении кучки телохранителей-драбантов и всё того же Станислава Понятовского помчался в лагерь к визирю.

Скакали всю ночь, благо она была лунной, на рассвете переправились через Прут у Фальчи по наведённой турецкой переправе. Никакого тет-де-пона на переправе по-прежнему не было, что и отметил опытный взгляд короля-воина.

В полдень путешественники завидели нескончаемые обозы турок. Драбанты плетьми разгоняли стада коров и баранов, расчищая путь королю. Особливо много хлопот доставляли упрямые верблюды, улёгшиеся прямо в дорожную пыль.

Понятовский помчался вперёд — предупредить визиря о королевском визите. Вопреки надеждам поляка, визирь не высказал никакой растерянности, узнав, что король уже в лагере. Конечно, он и раньше знал, что предстоит неприятное объяснение с королём и швед будет жаловаться на него султану. Но только что в палатку визиря вошёл второй гонец с берегов Дуная, который привёз горькую весть: Браилов взят русскими! И странное дело, визирь словно обрадовался этому известию. Он позволил себе чуть улыбнуться и громко переспросил гонца так, чтобы могли слышать и Кегая-бей, и генерал Шпарр:

— Значит, русская конница зашла к нам в тыл, захватила наши склады и перекрыла дорогу в Стамбул? — Он покачал головой и уже шире улыбнулся: — Смелый и сильный поход со стороны царя Петра. Но теперь, после заключения мира, бесполезный, совсем бесполезный!

Кегая-бей понял, что отныне визирь может объяснить поспешность заключения мира не горькой для уха султана правдой о трусости янычар, а коварными манёврами московитов, пробравшихся в тыл, и тоже заулыбался.

Такими турок и застал Понятовский: радостными и улыбающимися. Впрочем, все в турецком лагере, а особливо янычары, радовались скорому миру. Янычары снова охотно подчинялись всем командам и разводили большие костры, чтобы жарить мясо и праздновать счастливый конец этой ненужной войны.

— Скажи королю, пусть подождёт в обозе! Я навещу его... — насмешливо проговорил великий визирь и взмахом руки отослал говорливого поляка из шатра, не дав ему и слова вымолвить. — Что ж, я могу теперь со спокойной совестью идти на встречу со шведом. И пусть он попробует сказать, что мир, который я заключил с царём, противен интересам султана. Главное — я вернул султану Азов, и вернул здесь, на берегах Прута. Вернул я — а не Капудан-паша, который так и не смог спалить Таганрог с моря и уничтожить там русский Азовский флот. Ну, а что до шведского интереса, то пускай за него шведы воюют сами. Меня ждёт скорая слава, великий почёт и немалый бакшиш! — заключил свои рассуждения визирь, после чего поднялся, приказал подать себе праздничный парчовый халат и величаво направился к обозу, где среди коров и баранов поджидал его, как жалкий проситель, его величество король Швеции Карл XII.

* * *

Свидание короля с визирем состоялось в тот час, когда по приказу Шереметева русские полки один за другим стали выходить из лагеря и, развернув знамёна, под звуки военной музыки уходить на север. Меж пехотных и кавалерийских колонн грозно блестели пушки — по мирным пропозициям армия уходила со своей артиллерией.

— Да они уходят не как побеждённые, а как победители! — вырвалось у короля. Привлечённый звуками музыки, он взлетел со своими драбантами на ближайший холм и оттуда увидел русских.

— Они и могли быть победителями, мой король! — заметил подъехавший генерал Шпарр. — Видели бы вы, как вечером девятого июля бежали неустрашимые янычары. Счастье для визиря, что у русских не нашлось решительного генерала и они не преследовали. Не то, боюсь, в роскошном шатре визиря пировал бы царь Пётр!

— И всё одно, генерал, русские были в мышеловке. Надобно быть дураком, чтобы упустить из рук верную победу! — упрямо наклонил голову Карл.

— Эта победа стоила бы туркам такой крови, что была бы пирровой... Да и янычары на другой день наотрез отказались идти в атаку! — сообщил Шпарр.

— А сто тысяч спагов? Они-то ещё в деле не были! — не согласился король. И, смерив генерала Шпарра презрительным взглядом, заметил: — Вы забыли, генерал, что все победы стоят крови. Разве можно бояться крови ради великого дела?

В эту минуту от шатра визиря показалась кавалькада. Во главе её на белоснежном арабском скакуне красовался сам великий визирь.

Завидев короля, Балтаджи Мехмед не сразу направился к нему, а картинно погарцевал на горячем скакуне, словно в насмешку над нетерпеливым шведом. Затем, под такты залетевшей на холмы русской полковой музыки, скакун доставил великого визиря к королю.

Балтаджи Мехмед неспешно слез с лошади, бросил поводья подскочившему коноводу, потом подступил к королю и, положив руку на грудь, на мгновение, всего на мгновение, слегка наклонил голову.

Карл почти наехал на визиря и, показывая плёткой на уходящие русские войска, сказал глухо и требовательно:

— Дай мне немедленно двадцать тысяч лучшего войска, и я обещаю тебе: прежде чем сядет солнце, царь Пётр будет лежать в пыли у твоих ног.

Визирь взглянул на короля с тревожной опаской. Тогда король спрыгнул с лошади, взял визиря под локоть и отвёл от свиты.

— Ну, хорошо, дай мне одних спагов, и, клянусь, я разобью русских! — повторил он просьбу.

Понятовский перевёл слова короля.

— Разве король не ведает, что мы подписали с царём Петром добрый мир? — спросил визирь поляка и, так как тот промолчал, кликнул своего толмача.

Молоденький грек, сверкая сахарными зубами, весело перевёл королю по-немецки (Карл знал этот язык) основные пункты мирного трактамента:

«1. Русские получают свободный выход из Молдавии.

2. Туркам царь возвращает Азов, а русскому флоту не мочно ныне плавать по Азовскому и Чёрному морю.

3. Московиты срывают крепости в Таганроге и Каменном Затоне (пушки в Затоне оставляют туркам ).

4. Его величество король свейский получает от царя свободный, пропуск для проезда через Польшу в свои владения».

— И это всё, чего ты добился от русских, потеряв семь тысяч отборных янычар убитыми и четырнадцать тысяч ранеными? — презрительно заметил король.

Балтаджи Мехмеду ещё не перевели вопрос короля, но он уже понял по самому тону всю презрительность замечания.

— Да если бы хоть один из моих генералов осмелился заключить такой мир, я, не раздумывая, велел бы отрубить ему голову! Не сомневаюсь, — король буквально прошипел эти слова, — что и мудрый султан сделает то же самое с тобой!

Молодой толмач с дрожью в голосе перевёл эти слова визирю. Но тот его успокоил. Визирь снова обрёл своё величие. И потом, что толку спорить с сумасшедшим! «Железная башка» — так, кажется, называют его в Бендерах. И, величественно разгладив бороду, визирь снисходительно объяснил королю, что великий султан перед самым походом вручил ему фирман, разрешающий заключить любой мир с русскими гяурами. И не королевское дело мешаться в те дела.

— А насчёт твоих генералов, — визирь с явной насмешкой оглядел Понятовского и Шпарра, — то их жизнь и смерть в твоей королевской воле!

Здесь Карл не мог больше сдерживаться. Король затопал в бешенстве ботфортами и не то запричитал, не то закричал:

— Неужели ты не видишь, слепец, что они уходят из ловушки, уходят! Прикажи их атаковать, и они все в твоих руках!

Словно в насмешку гремела русская полковая музыка, и, развернув знамёна, словно на параде, русские полки проходили перед турецким лагерем, где любопытные турки тысячами повылезали из окопов.

Балтаджи Мехмед с сожалением посмотрел на короля, затем на русские полки, затем снова на короля и сказал непреклонно:

— Ты испытал русскую силу и твёрдость под Полтавой. Теперь и мы их в деле познали и силу их попробовали. С нас хватит! Хочешь — атакуй их со своими людьми! — Визирь насмешливо оглянулся на жалкую кучку шведов.

Внизу, под холмами, в замке русских колонн проходила в тот миг гвардия. Михайло Голицын, ведущий гвардейские полки, вместо музыки приказал ударить в барабаны. Под их боевой рокот, сомкнув плечо к плечу, шли преображенцы и семёновцы, перед штыками которых расступились тысячные орды турецкой конницы.

Карл XII бессильно опустил голову, затем в бешенстве повернулся и случайно зацепил шпорой полу пышного парчового халата визиря. Король с яростью дёрнул шпору и разорвал халат. Янычары из охраны великого визиря ухватились было за ятаганы, но Балтаджи Мехмед остановил их.

— Что взять с несчастного, которого покинул разум? — сказал он громко, чтобы эти слова слышали советники-гяуры и передали своему повелителю.

Король тут же помчался в лагерь крымского хана Девлет-Гирея жаловаться на измену визиря. Карл XII наверное знал, что все его жалобы будут доведены ханом до уха султана.

А русское войско к вечеру уже растворилось в мареве жаркого июльского заката. Через четыре дня русские войска перешли Прут и оставили берега этой мутной и быстрой реки.

После прутской неудачи

Уйдя с берегов Прута, русская армия перешла Днестр по трём мостам, наведённым у Могилёва-Подольского, и расположилась на отдых на Правобережной Украине. Здесь по приказанию Петра были произведены расчёты: один — по войскам, другой — с генералами.

Расчёт по войскам показал, что, хотя армия и понесла потери, она оставалась полностью боеспособной и в конце июля насчитывала 46 419 человек. Армия сохранила всю артиллерию, не потеряла ни одного знамени, ни одного полка и надёжно прикрывала путь на Киев в случае возобновления военных действий с неприятелем. Она по-прежнему оставалась самой мощной силой в Восточной Европе, и у этой силы ныне были развязаны руки. Пётр ещё с берегов Прута отписал своим послам при иностранных дворах, и в первую очередь Василию Лукичу Долгорукому в Копенгаген: «И тако можешь его величество верно обнадёжить, что сей мир к великой пользе нашим союзникам, ибо ныне мы со всею армиею праздны...» Союзники — и Фредерик, и Август — суть дела поняли и воспрянули духом.

Другой же расчёт Пётр произвёл с бездарными командирами, разрешив Борису Петровичу Шереметеву изрядно почистить генералитет, прежде всего за счёт немцев нового прихода. Эти генералы и после похода всё ещё пересчитывали свои экипажи и горевали не столько о неудаче, сколько о пропавших вещах, требуя у фельдмаршала их полной и немалой компенсации. Но Борис Петрович держался против генералов твёрдо и отстоял-таки государеву казну. Что касается генерала Януса, то его за многие вины и поступки, так же как и генерал-лейтенанта Гольца, уволили со службы с бесчестием, без всякого абшида. Бригадир француз Моро де Бразе получил честный абшид и с миром отправился через Замостье во Львов, где, по его словам, «целый месяц отдыхал после трудов нашего сумасбродного похода». И хотя царская казна и недоплатила ему жалованье, француз не унывал и, познакомившись во Львове с пани Кристиной Сенявской и её сестрой, весело танцевал с обеими. «Сии дамы, — сообщает беспечальный француз в своих записках, — оказали мне много вежливостей; между прочим получил я от пани Старостины прекрасного испанского табаку, который оживил мой нос, совсем изнемогавший без сей благодетельной помощи...»

По армии же Бориса Петровича Шереметева, как последний отголосок Прутского похода, был по полкам разослан приказ:

«1. Объявить как в инфантерии, так и в кавалерии, что из дому царского величества пропала ручка алмазная, и ежели кто найдёт и принесёт к ставке его величества, оному дано будет 50 рублей;

2. Пропало также седло с лошади царского величества, чтоб оное объявил, ежели кто нашёл».

Неизвестно, нашлись ли царские ручка и седло, но в любом случае внакладе царь не остался, поскольку великий визирь Балтаджи Мехмед совершил небывалое на Востоке дело — вернул обратно царский бакшиш. Слишком много глаз было у недругов визиря в турецком лагере, и главными из них были крымский хан Девлет-Гирей и шведский король. И, опасаясь их доносов, визирь с тоской возвернул царю весь бакшиш, и не радовалось его сердце. Зато радовалась Екатерина Алексеевна, вернувшая себе не только свои драгоценности, но и золотую и серебряную посуду. Итак, драгоценности Екатерины остались у неё. Но как живуча легенда, что эти драгоценные камни спасли Петра на Пруте! «Какой историк, — пишет румын Когальничан, — ни изображал нам Петра, вымаливающего мир у Балтаджи ценою алмазов Екатерины? Но наши летописи, — продолжает румынский историк этого похода, — беспристрастные, не принадлежащие ни к какой стороне, показывают нам, что Пётр, как бы ни было опасно его положение, никогда не делал предложений, недостойных его, а его войско постоянно хранило грозное положение...» Армии, а не золоту обязан был Пётр спасению на Пруте.

С берегов Прута Пётр сообщил в Сенат о скором мире с турками: «Сие дело хотя и не без печали, что лишились тех мест, где столько трудов и убытков положено, однако, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которое несравнительно прибыльно нам есть». Как обычно, ясный разум преобладал в его суждениях: Прутский поход — неудача частная, в общем ходе Северной войны это случайность и главный итог похода не сдача Азова, а мир с Турцией, который снова развязывал России руки на Севере. У России оставался ныне один неприятель, дело с которым шло уже к счастливому концу. В этом была прямая выгода, и Пётр ободрял адмирала Апраксина, который нехотя сдавал Азов туркам: «...також и то рассудить надлежит, что с двумя такими неприятелями не весьма ли отчаянно войну весть и отпустить сию шведскую, которой конец уже близок является. Правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчее выбирать». Потому, хотя и было «зело скорбно», Пётр вернул туркам Азов и срыл Таганрог и Каменный Затон. Особенно горько было сжигать построенный с такими убытками первый российский флот, и Пётр с тоской пишет Апраксину, чтобы, перед тем как сжечь, «сняли абрисы (чертежи) с двух кораблей» собственной работы царя-плотника Петра Михайлова.

Великие политики Европы весь Прутский поход сочли обычной рядовой неудачей, коими полна жизнь и самых великих полководцев, а вот Прутский мир правильно посчитали возвращением России на берега Балтики. Турецкая угроза для Москвы миновала, и у царя снова развязаны руки против шведов — так толковали Прутский мир и дипломаты христианнейшего короля Франции, и послы Англии, Голландии и венского цесаря. Слава Полтавы не была затемнена неудачей, тем более, что в отличие от Карла, Пётр увёл русскую армию с берегов Прута с полной воинской честью, при развёрнутых знамёнах, не потеряв ни одной пушки, ни одного полка. Наоборот,в Браилове русские побывали на берегах Дуная и русские кони пили воду из этой реки, отделявшей угнетённые турками народы от остальной Европы. И надежды этих народов на своё освобождение были навеки связаны ныне с Россией.

Прутский поход — частная военная неудача, и исторически неудача полезная, — таков парадокс истории! Поход принёс скорый мир, а не долгую войну. И мир на юге принёс скоро новую викторию на севере: Россия через Прут вышла от Полтавы к Гангуту.

Любопытно, что великий учёный Ломоносов, изучая эти события, также упор делал не на самом походе, а на принесённом им скором мире и отмечал, что «прутское замирение и соседям нашим было спасительно, ибо турки не допущены были оным в Польшу». Действительно, не будь этого мира, турки наверняка бы вторглись в пределы Речи Посполитой и кровь пролилась бы не только на Украине, но и в Польше.

Так что русский солдат своей широкой грудью заслонил на Пруте не только Россию и Украину, но и Польшу. И Август и паны-сенаторы это прекрасно понимали и от всей души радостно поздравляли прибывшего в Варшаву царя «со счастливым замирением».

Да и сам Пётр думал уже о севере и твёрдо решил вытащить шведскую занозу из Померании, отправив против Стенбока корпус Меншикова. В войска светлейшего возвращён был, само собой, и его лейб-регимент, и Роман снова скакал впереди своего эскадрона, счастливо вернувшегося с берегов Дуная к берегам Балтики.

Часть пятая ДОРОГИ К МИРУ

Воинские труды в Померании и Голштинии

 то самое время, когда армия Петра находилась на Пруте, над Южной Балтикой плыл пороховой дым. Воскресшие духом после Полтавы союзники Петра датский король Фредерик и вернувший себе польскую корону Август промышляли здесь, казалось, в беззащитных шведских владениях. Датчане поначалу рискнули даже высадиться в южной шведской провинции Скопе, ещё полвека назад принадлежавшей датскому королю и отобранной у неё воинственным дедом Карла XII королём Карлом X. После гибели шведской армии под Полтавой ничто вроде бы не мешало датчанам не только занять Скопе, но и идти прямо на Стокгольм. Шведский флот не смог помешать высадке, и все пути, казалось, были открыты перед датчанами.

Но в этот грозный для неё час Швеция сумела сделать последнее усилие и созвать ополчение. Купцы дали денег, а командовать армией семнадцатилетних безусых мальчишек и сорокалетних ветеранов был поставлен один из самых грозных и жестоких генералов Карла XII Магнус Стенбок. Всем было ведомо, что сей воитель великой крови не боится, дерётся яростно, но голову при этом не теряет. В короткий срок Стенбоку удалось выплавить из отваги мальчишек и опыта ветеранов настоящую сталь. Ведь дрались-то теперь шведы на своей земле. И о стальную шведскую стенку разбилось под Гельзингером датское войско, боле привычное к парадам, нежели к баталиям. Стальная пружина шведов распрямилась и смела датчан в море. Виктория была полная: захватчики бежали сломя голову к своим кораблям, бросив пушки, обозы, казну. Единственно, о чём успели распорядиться генералы короля Фредерика, так это подрезать жилы у лошадей, дабы те не достались шведам. Под хрипы несчастных животных бесславно закончилась датская высадка в Сконе.

Не преуспели в своих действиях и саксонцы, посланные королём Августом отвоёвывать шведскую Померанию: конница Флеминга, получившего, наконец, вожделенный фельдмаршальский жезл, погарцевала у могучих бастионов Штеттина и Штральзунда, но была отогнана тяжёлыми пушками.

Для спасения союзников Пётр спешно направил в Померанию сначала драгун Боура, затем пехоту Репнина и гвардию. Командующим русской армией, обложившей мощную шведскую крепость Штеттин, назначен был фельдмаршал Меншиков, не бывший на Пруте и оттого полный сил и боевого задора. Александр Данилович поспешил к Одеру взять под своё начало армию и спасти союзников. Всей артиллерией командовать стал Яков Брюс.

Роман, вернувшийся снова в полк, покачивался в седле и размышлял, насколько веселее служить у светлейшего. С Александром Даниловичем всё было как-то проще. Ничего, что мундиры у солдат под первым тёплым солнышком расстёгнуты, а вьюки приторочены не по уставу, это кому как удобнее, — для Меншикова главным была не форма службы, а сама служба. И потому, когда на постое хозяин поместья, барон-немец, стал было жаловаться, что драгуны объели всю вишню в его саду, Александр Данилович первым делом поинтересовался: спелые ли ягоды? Он самолично их отведал и хохотнул: созрела, сладкая! Затем с начальственной строгостью воззрился на старика барона и спросил жёстко: «А в чьём войске, сударь мой, твои сыны ныне служат? Не в той ли они шведской фортеции на стенах стоят?» Трость Меншикова указала на видневшиеся вдали мощные бастионы Штеттина. Барон в страхе склонил голову и сам был не рад, что подступился к русскому фельдмаршалу с этой дурацкой вишней. Но Меншиков был ныне добр и не стал разорять имение барона так, как разорял имения враждебных панов в Польше, отпустил немца милостиво: «Ведаю, папаша, что оба твои сына офицерами в шведской армии служат! Но штраф возьму, не гневайся, с поместья не денежный, а натуральный. Немедля накормить весь полк! Да чтобы щи были у моих драгун с мясом! И доброго пива не забудь для солдат и господ офицеров поставить!» Барон, обрадованный, что поместье фельдмаршалом не конфисковано, побежал выполнять распоряжение светлейшего, и к вечеру у драгунских палаток, стоявших в помещичьем саду, дружно дымили костры и пахло бараниной; солдаты весело выкатывали из подвалов крепкие пивные бочки.

«Нет, этот поход совсем не похож на прошлогодний, когда в страшной жаре шли через объеденную саранчой чёрную молдавскую степь, а питались одними сухарями. Служится при Александре Даниловиче не в пример легче, чем при генерале Янусе, чума на его голову...» — рассуждали между собой сержанты и солдаты, усевшись с добрыми кружками пива вокруг костров.

А в самом поместье гремел бал, данный перепуганными окрестными помещиками для фельдмаршала и его офицеров. Александр Данилович сам танцевал и в степенном гросфатере, и в чинном менуэте, а когда, обхватив за пышные бока хохотушку-немочку, полетел с ней в лихом драбанте, офицеры весело переглянулись: «Наш Данилыч опять орлом летает!»

Меншиков и впрямь чувствовал себя орлом. Сколько он ни утешал себя в прошлом году, когда Пётр не взял его в Прутский поход, что он, как генерал-губернатор Петербурга, нужен именно в Петербурге, но в душе щемило. Ведь вся воинская слава достанется не ему, а другому фельдмаршалу, старому Шереметеву, и его генералам — Репнину, Алларту и этому удачливому князю Мишке Голицыну.

Потому, когда поход закончился скорым миром, Александр Данилович с государственной точки зрения, конечно же, скорбел об отдаче Азова, за который в молодости и сам бился. Но в глубине души он был даже рад такому повороту дел и унижению соперников по воинской славе, потому как сразу поверил: грядёт его час!

И впрямь, Пётр, нуждаясь в командующем над войсками в Померании, вспомнил, наконец, о своём Алексашке. И тот снова взлетел в седло, чувствуя, что сбросил годков десять в кругу своих молодых офицеров. Он уж не упустит этой вдовушки-хохотушки. Светлейший, постукивая ботфортами, летал в лихом танце, молодея душой.

Эскадрон Романа в этот вечер нёс караулы. Обходя посты, Роман вслушивался в задорную музыку, долетавшую из господского дома, но не завидовал общему веселью: сам вызвался дежурить по полку вне очереди. Эскадрон его отличал сам светлейший. Но солдатам и офицерам усердие их командира выходило боком, и они недовольно ворчали. Вот и сейчас все гуляют и веселятся на широком постое, а здесь знай неси караульную службу!

Наособицу был недоволен Афоня. Перестала задаваться ему солдатская служба ещё со злосчастного Прутского похода. Афоню в том походе преследовало злосчастье своё, личное. Не угодил он, видишь ли, генералу-немцу Янусу, показался ему пьяным на полковом смотре. И по злому навету немца был тотчас разжалован из офицеров в рядовые.

Спасибо ещё Роману: как вернулся в эскадрон, снова сделал Афоню вахмистром. Но служить при Ромке тяжело, ох тяжело. У него глаз свинцовый, рука тяжёлая, все упущения видит. И вперёд лезет. Вот и сегодня, как снег на голову — караул вне очереди! Кто-кто, а вахмистр имел причины быть недовольным тем ночным караулом. Ведь ещё днём на господской кухне он договорился с одной уступчивой немочкой о добром ужине в её домике, и вдруг всё полетело к чёрту из-за того, что опять наш ротмистр сам в караул напросился. Заодно и весь эскадрон, само собой, в службу определили.

— Петербург! — назвал пароль Роман.

— Киев! — недовольно буркнул Афоня и выступил из темноты.

В этот момент на дороге вдали показались огоньки смоляных факелов.

— Скачет кто-то! Собирай караулы! — отдал Роман приказ вахмистру.

Афоне не надо было говорить дважды. Он свистнул так по-разбойничьи, что заглушил танцевальную музыку. Когда всадники подскакали к воротам, те были уже закрыты, а на стене выстроились караульные с заряженными ружьями.

— Кто такие? — твёрдо спросил Роман передних всадников.

— Фельдмаршал Флеминг к фельдмаршалу Меншикову! — ответил один из саксонцев по-русски.

Но Роману не нужен был переводчик. Он и так узнал краснорожего фельдмаршала, которого много раз видел во время службы в русском вспомогательном корпусе в Саксонии.

— Сейчас осведомлюсь, когда светлейший князь соизволит вас принять, господин фельдмаршал... — со скрытой усмешкой в голосе ответствовал Роман по-немецки и приказал до его прихода ворота не открывать.

Как он и ожидал, Меншиков был не очень-то обрадован вечерним визитом саксонца. Данилыч сие и не скрывал. Он выматерился по-русски от огорчения, что приходится прервать танцульку, галантно поцеловал немочке пухлую ручку и приказал Роману с видимой скукой:

— Ладно, вели открыть ворота союзничку!

Впрочем, когда фельдмаршал Флеминг явился в дом, Александр Данилович встретил его с отменной лаской, обнял как старого и верного (точнее, неверного) камрада и провёл в свой кабинет.

— Что привело вас ко мне в столь поздний час? — вежливо осведомился Меншиков, усадив Флеминга в кресло.

Саксонец оглянулся, точно опасался, что их подслушивают, и прошептал:

— Магнус Стенбок на пороге Германии, светлейший князь! Мною получены точные сведения, что он со своей армией собирается высадиться в Померании и освободить от русской осады Штеттин, от саксонской Штральзунд и от датской Висмар. Он хочет бить нас поодиночке, мой князь!

— И всего-то! — весело рассмеялся Александр Данилович. — Подумаешь, какой-то генералишка Стенбок! Да от меня сам король шведский бегал, а фельдмаршалы его мне толпой сдавались! Не боюсь я вашего Стенбока!

Здесь Флемингу пришлось признаться в том, в чём признаваться очень не хотелось:

— Зато мы и датчане очень боимся этого шведа. Разве вам ничего не говорит его виктория под Гельзингером?

— А у меня за плечами Полтава! — горделиво ответствовал Меншиков, но, взглянув на растерянного Флеминга, помягчел, сказал участливо: — Не боись, фельдмаршал. Главное, не давай Стенбоку генеральной баталии до русского сикурса. А я тебя всегда выручу, старый камрад. Вот моя рука! — И когда Флеминг стал трясти княжескую руку, Александр Данилович весело предложил: — А не вспомнить ли нам прежние забавы? В зале у меня и музыканты наготове, и партнёрши для танцев отменные!

От таких предложений Флеминг никогда не отказывался. И снова загремел бал в померанском поместье.

* * *

Летом 1712 года Меншиков обложил Штеттин со всех сторон. Против устья Одера Брюсом были поставлены русские батареи, и ни один шведский корабль не мог прорваться ныне в крепость и доставить припасы и подкрепление. Началась блокада. На штурм фортеции русские, однако, не могли пойти, ожидая от датчан тяжёлую осадную артиллерию.

24 июля 1712 года в лагерь Меншикова под Штеттином прибыл сам Пётр. По сему случаю все полки были поставлены во фрунт; балтийский крепкий ветер развевал плюмажи на касках гренадер (мода, заведённая Александром Даниловичем) и полковые знамёна. Солдаты были веселы, улыбались открыто. Пётр оглянулся на скакавшего рядом Меншикова: уж не выдал ли он своим людям по чарке водки перед царским смотром? Но Алексашка только лыбился от радости.

— Чему радуешься-то? — вырвалось у Петра.

— Твоему счастливому прибытию, мин херц! — Данилыч с хитрецой, как в прежние годы, лукаво прищурился. Пётр хотел было сказать: «А ну, дыхни!» — но сам улыбнулся и махнул рукой. Не хотелось портить сияющий июльский день.

После смотра помчались с Данилычем к устью Одера, где белели паруса только что прибывшего датского флота. Балтийский зюйд бил прямо в лицо, и Пётр физически вдруг ощутил, как расходятся морщинки у глаз и кожа под морским ветром становится свежей. Солёный зюйд, как в молодые годы, будил мечты о дальних заморских странах и походах. «Может, и солдаты оттого улыбались на смотре, что легко здесь, на Балтике, дышится?» — подумал Пётр. И вспомнил, как эти же солдаты в прошлом году стояли на Пруте. В чаду и копоти битвы было не до улыбок. На четвёртый день беспрерывных боёв лица почернели от пороха и знойной степной пыли, а глаза покраснели от бессонных ночей. Минул всего год — и, поди, улыбаются. Сыты, довольны — этот поход для них пока что весёлая прогулка. Столь разный лик у войны!

— Мин херц! Флагман выслал шлюпку! — весело скалил зубы Алексашка, словно и впрямь к ним вернулась молодость.

Но молодость не возвращается. Хотя датский флот и приветствовал царскую шлюпку королевским салютом и на палубе стосорокапушечного флагмана «Фредерикус» был выстроен почётный караул, а посланные на мачты матросы размахивали шляпами и кричали виват, в каюте вице-адмирала Габеля Петра и Меншикова поджидали совсем иные виваты. Вице-адмирал без всяких дипломатических тонкостей, по-моряцки прямо заявил, что осадную артиллерию ему поручено доставить не русской армии под Штеттин, а саксонцам под Штральзунд, а также датскому корпусу генерала Ранцау под Висмар.

Меншиков пробовал было подступить к вице-адмиралу с византийской лаской, щедротами и обещаниями, но адмирал был сух и надменен: «У меня есть приказ моего Адмиралтейства, и я выполню этот приказ!» Светлейший точно налетел на каменную стену и отскочил.

Пётр хмуро отказался от адмиральского обеда и поспешил на берег. На обратном пути задал Данилычу выволочку:

— Ты что, решил, что сей адмирал — это какой-нибудь турецкий паша и возьмёт твой знатный бакшиш? Правильно моряк ответствовал: приказ Адмиралтейства есть приказ. Эх, мне бы такой флот и таких адмиралов!

— Так ведь, мин херц, многие знатные датчане тоже не без греха. Вон, Василий Лукич Долгорукий, посланник наш в Копенгагене, сказывал: почитай, все датские министры взятки берут!

— Министры — воры, а Габель — истый моряк! И тебе, Данилыч, пример не с тех министров брать, а с этого адмирала. А то опять многие ясновельможные паны жалуются, что, идя через Польшу, вымогал ты от них великие проценты. Пойми, наконец, ты ныне не нищий и не шут гороховый, а российский князь и фельдмаршал! — И Пётр для убедительности повертел, сходя с лодки на берег, тростью-дубинкой. Улыбчивое выражение мигом слетело с лица Данилыча. Скакал сзади угрюмый, нахохленный. Петру стало жаль любимца, потому в лагере сказал уже веселей: — Ладно, зови ужинать! А тяжёлые пушки нам, чаю, другой союзничек — прусский король доставит. Сей пруссак спит и во сне видит, как мы Штеттин-то для него у шведов берём!

Однако скоро выяснилось, что и прусский король Фридрих опасается Магнуса Стенбока. Из Пруссии шли припасы — хлеб, мясо, пиво, но в тяжёлой осадной артиллерии Берлин отказал, — сие значило бы открытую войну со Швецией. Шведы столь часто били своих соседей, что Пруссия боялась выступить, пока Магнус Стенбок готовился к своему походу в Германию.

Коалиция меж тем совершила из-за медлительности саксонцев и датчан обычную ошибку подобных войн. Наступала уже осень, а общий план действий всё ещё не был разработан. По-прежнему союзники стояли не рядом, плечом к плечу, а каждый под своей шведской крепостью: русские под Штеттином, саксонцы под Штральзундом, датчане под Висмаром.

— Разбрелись, как овцы без пастуха. Похоже, овечек сих мы в эту кампанию вместе не соберём! — сердито сказал Пётр Брюсу, покидая лагерь и отправляясь в Карлсбад для повторного лечения.

Карлсбад успокоил его. Осень стояла сухая, тихая; окрестные горы блистали золотом опадающей листвы. Встретили царя, не в пример прошлому году, с большим почётом: приветствовать Петра явился сам наместник Богемии граф Братиславский, из Вены прискакал императорский посол граф Ностиц. Ещё бы, в этом году Пётр явился не после прутской неудачи, а из Померании, где стояла русская армия, вошедшая в пределы империи. Ну и по-родственному, конечно, встретили: Алексей Петрович Романов ныне свояк нового императора Карла VI. Последний по-семейному прислал свой презент: огромную бочку доброго рейнвейна. Но ежели Вена рассчитывала споить Петра, то крепко ошиблась. Бочку эту царь пожертвовал обществу городских стрелков, в которое он был избран почётным членом. Впрочем, на стрельбище Пётр ходил только один раз — нанюхался уже пороха предостаточно на полях баталий. Предпочитал бывать в токарне Андрея Гейдемена, где искусно выточил для себя табакерку, работал с добрыми мастерами-каменьщиками, осваивая прочную кладку. Здесь-то его и застал Лейбниц, прибывший в Карлсбад с дипломатическим поручением.

— Ни одного монарха, государь, я, к сожалению, не видел в фартуке каменщика! — с явным восхищением воскликнул философ.

Пётр улыбнулся, снимая фартук. Простодушно пояснил:

— Моему парадизу на Неве нужна прочная кладка! — Визиту учёного немца он был рад.

Правда, когда философ заговорил об участии России в окончании войны за испанское наследство, Пётр от разговора уклонился. Но зато просидел с Лейбницем до позднего вечера, беседуя об учреждении Академии наук в Петербурге, открытии университетов в Москве, Киеве и Астрахани.

И хотя дипломатическая миссия философа была неудачна, Лейбниц с восторгом писал: «Я нимало не раскаиваюсь в сей поездке, столь необычны духовные качества этого великого монарха».

Посреди этих мирных занятий и размышлений снова вдруг затрубил военный рог: пришло срочное известие от Меншикова: гроза севера генерал Магнус Стенбок объявился-таки в Германии, Шведский флот од ним своим видом заставил датскую эскадру без боя удалиться в Копенгаген, а вслед за тем Стенбок высадил свой корпус в Штральзунде. Перепуганный Флеминг, как всегда, поступил самым неразумным образом — пехоту отправил в Саксонию, а сам с кавалерией отступил к Висмару, где соединился с датчанами.

В свой черёд, как докладывал Меншиков, господа датчане имели ревность не по разуму и, не дождавшись русской подмоги, встретились со шведами в открытой битве при Гадебуше. Первым бежал с поля баталии, конечно, Флеминг со своей прославленной ретирадами конницей. Немногим дольше продержались и датчане. Яростный натиск шведской пехоты опрокинул сначала первую, а затем и вторую линию, и, бросив обоз и пушки, генерал Ранцау отступил в полной конфузии. От полного разгрома датчан спасло только то, что Стенбок не стал их преследовать, а расположил своё войско на зимних квартирах между Висмаром и Любеком.

«Что прикажете делать?» — немо звучал вопрос Данилыча в письме.

Но Пётр уже знал, что потребно делать. И оттого, что знал, действовал как бы в едином порыве так, как действовал под Полтавой. У него не было ни сомнений, ни колебаний, когда он спешил в лагерь Меншикова.

— Не разобьём этого шведского героя — почитай, весь наш великий союз развалится. И так уже союзнички по своим столицам разбежались и за воротами укрылись. Ну а мы в чистом поле воевать не боимся! — И Пётр приказал поднимать войска.

Однако настигнуть Стенбока на зимних квартирах не удалось: то ли лазутчики доложили, то ли старый лис нюхом учуял погоню, но он внезапно поднял свою армию и двинулся к богатейшему ганзейскому городу Гамбургу. Появление грозных шведов под стенами большого города так напугало городской магистрат, что он поспешил откупиться от Стенбока деньгами и знатными припасами.

Только появление русских драгун заставило Стенбока прекратить грабёж и спешно идти на север, в Голштинию. Роман, который шёл со своим эскадроном в дальней разведке, столкнулся со шведскими рейтарами прямо на городских лугах под Гамбургом. Но шведы, не приняв бой, ускакали на север. Было ясно, что Стенбок отходит в Голштинию. Но если русские понимали, что шведы отходят, то в Дании сей дерзкий манёвр был принят как начало вторжения. Впрочем, у Магнуса Стенбока, в чьи паруса, казалось, задул бешеный ветер фортуны, и впрямь созрел план оторваться от русских, через Голштинию, выйти к замёрзшим проливам и внезапно подойти к датской столице.

В Копенгагене началась страшная паника, и сам король датский Фредерик IV вынужден был отправиться навстречу Петру, моля о немедленном русском сикурсе. Свидание двух государей состоялось в Рендсбурге. Пётр не только не отказал в помощи своему незадачливому союзнику, но и предложил вместе выступить в немедленный поход для спасения датской столицы.

Однако Копенгаген был ограждён от шведов внезапной оттепелью, которая столь часто бывает на Балтике. Налетевший с Атлантики тёплый ветер прогнал лёд в проливах, и Стенбоку не оставалось ничего иного, как вновь отступить в Голштинию. Враждебные армии шли теперь навстречу друг другу, и неминуемая встреча произошла в Голштинии, под Фридрихштадтом.

День 30 января 1713 года стоял тихий, пасмурный. С утра шёл редкий мокрый снег, дороги совсем развезло, и войскам идти было можно только по высоким насыпным плотинам, которые перерезали болотистую угрюмую равнину перед Фридрихштадтом. Только по этим двум плотинам и можно было перейти через непроходимое болото в предместье города Кольденбиттель. Неудивительно, что, осмотрев столь крепкие позиции, Магнус Стенбок сразу указал: «Здесь мы и задержим русских!» Вход на плотины шведы перекрыли траншеями, а на другом конце плотин поставили пушки.

На военном совете с королём Пётр предложил одновременную атаку: по одной плотине атаковать русским, по другой — датчанам. Однако Фредерик, явившийся на совет в крайнем раздражении, прямо заявил, что датчане на явное самоубийство не пойдут.

— Впрочем, мы согласны пропустить впереди себя русских по обеим плотинам! — великодушно согласился датский командующий фельдмаршал Ранцау.

— Что ж, путь самый опасный есть всегда и самый почётный! — гордо ответил Пётр и приказал Меншикову двинуться сразу по двум плотинам.

— Атаковать дружно по сигналу ракетой! — напутствовал он своего фельдмаршала.

— Эка дело шведские пушки! Да у меня Корнев их под Тюлендорфом в конном строю брал. Чаю, и сейчас возьмёт! Возьмёшься, а, Корнев?

— Можно попробовать... — глухо ответил Роман. — Почему ж не попробовать! — сказал он уже решительно.

— Не дури, Данилыч... — сердито буркнул Пётр, отъезжая к своей колонне. — Действуй по уставу — сначала Брюс бьёт пушками по окопам, потом по моей ракете пускай в атаку пехоту. Возьмёшь Кольденбиттель, тогда и бросай драгун на Фридрихштадт.

Меншиков согласно наклонил голову. Выставленные перед плотинами русские и датские пушки по сигналу Брюса открыли такой частый огонь по передовым траншеям, что засевшие там шведские караулы частью были перебиты, частью бежали на другую сторону плотин под защиту своих орудий. В этот миг, прорезая пасмурное небо, с шипением взвилась ракета, запущенная Петром, и раздалось грозное «ура!» — то царская колонна пошла на штурм. По сигналу Меншикова бросилась на плотину и его пехота. Стоило, однако, солдатам подняться из захваченной траншеи и вступить на плотину, как навстречу ударил стальной град шведской картечи. Не успела пехота добежать до середины плотины, как раздался второй залп шведских пушек. А из самой траншеи, прикрывавшей артиллерию, раздался дружный залп засевшей в ней шведской пехоты и в третий раз в упор ударили по русским пушки. Всё смешалось — передние солдаты повернули назад, задние шеренги ещё напирали на передних, и в эту людскую гущу в четвёртый раз плюнули картечью шведские пушки. Откатилась назад русская пехота, остались лежать на плотине мёртвые и раненые.

— Я ведь говорил на военном совете, что нужен не штурм, а блокада Фридрихштадта. Меня не послушались — и вот результат!

Датский генерал-квартирмейстер Шультен обращался вроде бы к своему королю, но Меншиков-то хорошо понимал, что генеральская стрела пущена в него, фельдмаршала. Потому, приказав Брюсу выдвинуть прямо к плотине всю артиллерию и открыть контрогонь по шведским пушкам, Меншиков ехидно предложил Шультену:

— Может, пустим в дело датчан? Ведь кому-кому, а вам, генерал, потребно отмстить за поражение при Гельзингере и Гадебуше.

— Я не позволю губить моих солдат в этой бессмысленной атаке! — высокомерно вмешался в разговор датский король. — Кстати, смотрите, фельдмаршал, и царская колонна споткнулась о шведские пушки!

В подзорную трубу и Меншиков ясно увидел, что на другой плотине шведские пушки тоже отбили атаку русской пехоты. В этот-то момент Роман, эскадрон которого дежурил при светлейшем, прямо обратился к нему:

— Разрешите, ваше сиятельство, пойти мне в конном строю, как при Тюлендорфе!

— Не слышал разве, что сказал царь? — сердито буркнул Меншиков.

— Так ведь тут прямой расчёт, ваше сиятельство. Они по пехоте четыре залпа успели сделать, а по мне больше одного не придётся — добрые кони враз на другой конец плотины вымахают!

— И то верно! — повеселел Александр Данилович. Как истый кавалерист, он был уверен, что лихая конница в состоянии сокрушить любую преграду. — Бери, Корнев, свой эскадрон да вызови других охотников из лейб-регимента, а я пока велю Брюсу открыть из всех пушек беглый огонь по шведскому транжаменту.

И впрямь, когда Роман подвёл свой конный отряд к плотине, вся местность была окутана столь густым пороховым дымом от частого огня русских и датских орудий, что шведы не уловили тот миг, когда драгуны, идя на полном аллюре, бросились в атаку. Первый залп шведской картечи накрыл драгун лишь на середине плотины. И залп тот действительно был единственным. Не успели шведские бомбардиры второй раз зарядить орудие, как палаши драгун замелькали над их головами. Смяв пехоту и захватив в конном строю пушки, драгуны ворвались вслед за своим отважным ротмистром в предместье Фридрихштадта.

Здесь шальная шведская пуля, пущенная из-за палисада, нашла Романа. Правда, он не упал, а только уронил палаш и обхватил лошадь за шею. Подоспевшие драгуны бережно сняли с коня своего ротмистра.

Роман уже не видел, как русская пехота штурмом взяла и вторую плотину, захватила Кольденбиттель, а вслед за тем ворвалась на улицы Фридрихштадта. Непобедимые солдаты Стенбока, пугавшие Данию и Германию, бежали к неприступной голштинской фортеции Тонокген. Комендант сей нейтральной крепости полковник Вольф по секретной инструкции голштинского министра барона Герца впустил в цитадель шведов и захлопнул ворота перед союзниками.

— Если бы я сам, господа, не видел этой отважной атаки, я никогда бы не поверил, что кавалерия способна на такие чудеса... — весело вещал король Фредерик за дружеским застольем, устроенным после виктории.

Датского короля нельзя было узнать — так он был смел и воинствен. Ещё бы! Стоило ему появиться при войске, как неоднократно битые датчане тотчас одержали викторию. Что значит сражаться в присутствии короля! Да и этот бравый русский ротмистр, наверное, знал, что за его атакой следит сам король! Обратившись к сидевшему рядом Петру, король Фредерик важно заявил:

— Я полагаю, ключ к победе поднёс всем остальным на золотом блюдечке этот отважный драгун. Ежели вы позволите, я хочу его наградить высшим датским орденом — орденом Белого Слона!

— А я произведу его в полковники! Сей ротмистр в майоры был представлен ещё за Белую Церковь, в подполковники — за Прут. Вот ныне всё и сошлось. Зови Корнева, Данилыч! — приказал Пётр. Он находился в самом весёлом расположении духа. Ведь ему ныне удалось не токмо побить Стенбока, но и спасти сей викторией весь Северный союз от полного развала.

Однако Меншиков никого не позвал, а только склонил голову и сказал горько:

— Гибнут мои орлы на чужой земле, государь! Этого молодца пулька на исходе атаки нашла. Так что мой лекарь делает сейчас ему операцию. Будет ли жить, кто знает? Сам ведаешь, государь, тяжёлую руку отечественных эскулапов!

— Скорее надо кончать с этой войной и чёртовым шведским упрямством! — сердито буркнул Пётр и, встав, произнёс: — Здоровье героя, нашего полковника Корнева!

— Не только присоединяюсь к вашему тосту, но тотчас распоряжусь прислать к сему отважному воину моего личного лейб-медика! И ежели фельдмаршал не возражает, лечить новообъявленного полковника будут наши лучшие врачи в Копенгагене, — засуетился Фредерик.

Фельдмаршал не возражал. Вот только он и сам хотел бы получить орден Белого Слона. И получил-таки, когда в мае 1713 года упрямец Стенбок капитулировал наконец перед Меншиковым в Тонокгене.

Ранней осенью того же 1713 года огромный караван датских, голландских и английских торговых судов под сильным эскортом британской эскадры адмирала Джона Норриса прибыл в Ревель. На адмиральской шлюпке, которая отвалила от флагмана, сидел и бледный русский полковник Роман Корнев, чудом исцелённый королевскими медиками в Копенгагене.

Сэр Джон Норрис попробовал было, шаркая ногой по песку, сделать перед царём положенный по этикету реверанс, но Пётр рассмеялся, обнял дружески:

— Спасибо, сэр Джон, что купцов до нас довёл, оборонил от шведских каперов! Думаю, чем больше балтийская торговля, тем скорее мир! Не так ли?

— Так, так, государь! — радостно поддержал адмирал. — Торговля приближает мир, а мир стоит на торговле!

— Опять будет просить лес и пеньку для британского Адмиралтейства... — с раздражением посмотрел на англичанина сопровождавший царя генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин. — А нам и для наших верфей сих материалов недостаёт!

— ...Ба, да никак Корнев?! — Пётр с высоты своего роста узрел стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его в своих объятиях. — Ну как, вылечили тебя датские медикусы?

— Готов вернуться в свой эскадрон! — бодро ответил Роман.

— При чём тут эскадрон? — удивился Пётр. — Поезжай в Новгород и принимай новый полк! — И, заметив, что Корнев изумлён, весело рассмеялся: — Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! — Когда Роман в простодушной благодарности хотел упасть перед царём на колени, Пётр остановил его:— Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне, — Пётр хитро оглянул присутствующих, — должен перед всеми слоном выступать, как то делает другой кавалер этого ордена — Александр Данилович Меншиков!

На целебных водах в Пирмонте

Костлявая старуха с косой одинаково нежданно заглядывает и в хижину, и во дворец. Осенью 1715 года Пётр I почувствовал столь нестерпимые колики в почках, что слёг в постель и, страшно мучаясь, вызвал даже священника и приобщился Святых Тайн. Несколько дней вельможи в страшной тревоге ночевали во дворце, дабы не пропустить развязки. Иные, забегая вперёд, тайком подходили к царевичу Алексею, целовали в плечико. Все важные дела были отложены, и даже в Северной войне наступило затишье. Столь много значила в России воля одного человека: и как показала болезнь, в этом была не только сила державы, но и её слабость.

К счастью, новый царский лейб-медик Роберт Арескин (Арескиным он стал в Москве, а у себя на родине в Шотландии был Эрскин) сумел победить тяжёлый недуг. Но взял с Петра слово укрепить здоровье, отдыхая на знаменитых лечебных водах Пирмонта. И вот в конце мая 1716 года Пётр инкогнито, с небольшой свитой последовал в Пирмонт.

Западная Германия прямо на глазах оправлялась от долгой войны за испанское наследство: в городах весело и споро работали каменщики и плотники, в полях вёл свою борозду пахарь, уверенный, что урожай не будет вытоптан буйной конницей. Мир и покой опустились, наконец, на эту землю. В белом цвету стояли каштаны, буйствовала сирень в маленьких палисадниках, по вечерам жёлтые весёлые огоньки зажигались в окнах; гостеприимно, настежь, без страха перед солдатскими погромами, были распахнуты двери кабачков. Весело было ехать в открытой коляске по омытым весенними дождями дорогам, дышать полной грудью.

Доктор Арескин был умным и внимательным собеседником: закончил знаменитый во всей Европе медицинский факультет в Эдинбургском университете, имел в своей личной библиотеке тысячи книг.

Правда, Арескин тоже человек со своими слабостями и страстями. Пётр знал, к примеру, что его лейб-медик является горячим сторонником партии якобитов. Пётр любил послушать россказни доктора о прошлогоднем восстании в Шотландии под знамёнами Стюартов, но когда Арескин намекал на участие России в святом деле, царь только отмахивался: нам бы войну со шведами поскорее кончить, а не в английские дела соваться!

В Пирмонте инкогнито царя быстро раскрылось, граф пирмонтский спешно прибыл к знатному гостю и предложил ему свою роскошную резиденцию. Но Пётр наотрез отказался выехать из скромного дома почтмейстера, где расположился с доктором, попом Биткой и двумя министрами-дипломатами: канцлером Головкиным и отпущенным, наконец, на волю из Семибашенного замка в Стамбуле вице-канцлером Шафировым.

Дипломатов Пётр взял с собой неслучайно: по всему чувствовал, что в Северной войне начался медленный, но верный и долгожданный поворот к миру, именно дипломаты, а не фельдмаршалы и генералы будут вершить дела.

Пока что под наблюдением Арескина Пётр зажил в Пирмонте обычной курортной жизнью: принимал пилюли, пил в курзале целебную воду, много гулял в парке. Даже свой день рождения, 30 мая, отметил со своей свитой не вином, а бокалом минеральной воды. На другой день с опозданием примчался из Петербурга Сонцев, доставил письмо и презент от Екатерины Алексеевны: бутылку выдержанного бургонского.

За обедом (а обед подавался прямо в комнаты) Пётр самолично распечатал бутылку, посмотрел с насмешкой на красноносого и толстобрюхого попа Битку, жадно облизывающего губы (по приказу царя вся свита пила кислую минеральную воду), и налил всем по рюмочке. После чего снова закрыл бутылку и спрятал в шкаф.

— Вот так-то, — сказал он Битке, унылым взором проводившему бутылку, — боле доктор не велит!

Екатерине отписал с насмешливой лаской: «Письмо твоё получил и презент, но чаю, что дух пророческий в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить: и так сего магазина будет у меня довольно. Впрочем, дай Бог, видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стало!»

Однако долго скучать дела не дали. Сонцев доставил написанное тайными симпатическими чернилами письмо Петьки Кологривова. Бравый преображенец улучил случай и переправил то письмо уже из римской тюрьмы — замка святого Ангела, куда был посажен за вывоз из Рима славной статуи Венеры Таврической.— Ангельского страдальца давно потребно вызволить! — рассердился Пётр. И приказал Сонцеву:

— Немедля с молодым Голицыным отправляйся в Италию. Во Флоренции заберёшь спрятанную у нашего персонных дел мастера Никиты оную статую и с великим бережением доставишь в Петербург. И помни: не колодника какого — саму Венеру везёшь! Голицыну же накажи тотчас ехать в Рим и требовать у коменданта Рима, злокозненного кардинала Альгоротти, выпустить нашего посланца из тюрьмы. Ежели кардинал не согласится, пусть Голицын идёт к самому Папе, я письмо к его святейшеству дам! И ещё: передашь Никите пансион за целый год. Пока я болел, ему деньги из казны совсем посылать перестали, черти! И повели ехать кончать живописную науку в Париж: сам же ты твердишь, что всё новое в искусстве является ныне с берегов Сены, куда, как знать, может, я и сам наведаюсь!

Слова о расцвете искусства на берегах Сены оказались пророческими, поскольку на другой же день прибыли нежданные гости из Парижа: тамошний русский резидент Конон Зотов и славный французский архитектор Леблон. Зотов быстро уговорил француза на поездку в Пирмонт. Ведь царь обещал ему то, о чём только может мечтать каждый большой архитектор: построить не отдельный дом и даже не дворец, не загородную резиденцию, а целый столичный город. Во Франции, да и во всей Европе о подобных великих заказах не слышали, и Леблон здесь же на водах дал своё согласие отправиться на берега Невы. Беседа затянулась до позднего вечера: Пётр мог говорить о своём парадизе часами. Француз дивился знаниям Петра в тонком искусстве градостроения. Впрочем, удивлялся он совершенно напрасно: ведь ещё до Петербурга Пётр заново отстроил Азов, заложил Таганрог, строил верфи в Воронеже, крепости на Северной Двине и Украине.

Во время беседы речь зашла о развитии искусства в Италии и во Франции, и Леблон, само собой, выступил горячим защитником французской школы.

— В Италии только церкви хороши, всё остальное там теперь — в прошлом! Меж тем Версаль — новое чудо света! — восторгался француз. — Поэтому ваши мастера, государь, обязательно должны учиться в Париже, а не в Риме или Флоренции!

Пётр вспомнил о своём пансионере и попросил Леблона назвать самого известного живописца.

— Конечно же, Никола Ларжильер! И не только потому, что его любил великий король, но и потому, что в его живописи видна живая Божья искра! — воскликнул пылкий француз.

— Вот к нему и определишь Никиту! — наказал Пётр Конону Зотову. — И денег на то не жалей, мне нужно, чтобы из Никиты вышел добрый мастер!

Поутру, после беседы с Леблоном Пётр строго отписал своему ингерманландскому губернатору Меншикову, чтобы встретили знаменитого архитектора в Петербурге с любовью и лаской и отказа ему ни в чём не чинили.

Потом опять потянулись тихие курортные дни: поутру три стакана воды в курзале, где играл нежные пасторали небольшой оркестр, днём верховые прогулки, а вечерами комедия арлекинская в местном театре. Но о жизни царя на водах в Пирмонте знали уже во всех европейских столицах.

Как-то незаметно среди его спутников на прогулках в парке появился молодой австрийский граф Липский с красавицей женой. К прекрасному полу Пётр всегда был неравнодушен и тотчас стал отличать Липских. А граф-то был послан из Вены, и однажды, когда, забавляясь, мужчины стреляли на лугу по мишеням, а графиня стреляла глазками в Петра, Липский вдруг спросил царя, не может ли тот нарушить своё инкогнито ради двух посланцев императора, графа фон Меча и философа Лейбница. В Вене рассчитали правильно: Пётр любил беседовать со знаменитым философом и во встрече не отказал.

Цесарский посол, рослый и надменный граф фон Меч, предъявил царю решительное требование императора Карла VI: немедля вывести русские войска из Мекленбурга.

Пётр не разгневался, а самым спокойным голосом ответил, что русский корпус Репнина в Мекленбурге стоит по прямому приглашению нового царского родственника мекленбургского герцога Карла-Леопольда, женившегося недавно на его племяннице Екатерине Ивановне. Присутствующий при беседе вице-канцлер Шафиров не без лукавства заметил, что коль императорские войска задумают грозить русским на Балтике, им придётся пройти через земли нового русского союзника Пруссии и что вряд ли новый прусский король Фридрих-Вильгельм такой афронт допустит. Граф фон Меч свою спесь тотчас поубавил, поняв, что московиты прекрасно ведают о начавшемся посредничестве между Австрией и Пруссией за преобладание в Священной Римской империи германской нации. Известно ему было и другое: Фридрих-Вильгельм, после того как Меншиков сделал ему царский подарок (подарил мощную шведскую фортецию Штеттин, запиравшую устье Одера), только что в рот Петру не глядел, ждал других добрых презентов. У императора же, занятого новой турецкой войной, не было сил выгнать русских из Мекленбурга, ежели они не уйдут оттуда по своей доброй воле. Потому граф фон Меч ретировался и в дальнейшем для уговоров царя был выдвинут философ Лейбниц.

Однако Пётр и не думал говорить со знаменитым Лейбницем о большой политике — они говорили о механике, философии, астрономии, а боле всего — о развитии образования в России. Здесь Лейбниц сел на своего любимого конька. Снова, как и на прошлой карлсбадской встрече, он обсуждал с Петром свой прожект открытия в Санкт-Петербурге Академии наук и университетов во всех главных городах России.

— Кто же будет вести занятия в тех университетах, одни немцы? — спросил Пётр и покачал головой. — Нам то негоже: строить немецкие университеты на русской земле. Посему полагаю, господин Лейбниц, открыть поначалу в Петербурге Академию и при оной подготовить добрых учёных и преподавателей из русских. Токмо после того можем и университеты открыть.

— Но знаете ли вы, как строится Академия, государь? — спросил Лейбниц.

— Прожекты на сей счёт читал, в том числе и ваш, господин Лейбниц! — задумчиво ответил Пётр. — Но как действует Академия, самолично не видел. А надо бы! Был намедни здесь знаменитый французский архитектор Леблон, нахваливал Академию наук в Париже. Стоит, думаю, съездить туда, посмотреть, ознакомиться с её устройством.

Однако в Париж в том году Петру попасть не удалось: снова оторвали от мирных прожектов дела Великой Северной войны. Однажды, во время прогулки в парке, царю церемонно представили тайного советника земли Гессен — Кассель фон Кетлера. Старичок был важный, степенный, недаром ходил у ландграфа гессен-кассельского не только в советниках, но и имел чин обер-гофмаршала этого маленькогокняжества. «Хотя княжество и небольшое, связи у ландграфа великие!» — в один голос доложили Петру Головкин и Шафиров.

Дело в том, что сын гессенского ландграфа Фридрих был женат на младшей сестре шведского короля Карла XII Ульрике-Элеоноре и потому зондаж о мире, который начал фон Кетлер, шёл прямо из Стокгольма. И самому Петру показалось, что всё было нарочито подстроено: и нечаянная встреча, и кетлерские выпады против датчан и саксонцев, и объявившийся нежданно друг Кетлера, шведский генерал Ранк. Всё делалось, дабы поссорить царя с союзниками. Вон сколько ушей вокруг: тут и Липские гуляют, и граф фон Меч столбом стоит на соседней аллее. К тому же Пирмонт был модным курортом для всей европейской аристократии, одних английских лордов обитало здесь ныне две дюжины! Потому Пётр на предложение Кетлера и Ранка начать сепаратные переговоры со Швецией ответил громко и внятно, дабы имеющие уши услышали:

— Я союзникам своим верен! Так и передайте свейскому королю и его новому министру барону Герцу. Чаю, это его затея: расколоть Северный союз!

На этом Пётр прервал аудиенцию и вернулся в дом почтмейстера. Вечером же Шафиров передал фон Кетлеру секретный меморандум, в коем говорилось, что «царь желает мира, но обязан принимать во внимание интересы союзников».

Переговоры на том были прерваны. В середине июня Пётр, закончив лечение на пирмонтских водах, поспешил снова на Балтику, где союзники затеяли великий совместный десант в Сконе.

Правда, перед отъездом он ещё раз принял Лейбница и предложил ему продумать план создания Российской Академии наук. А дабы знаменитый учёный не работал бесплатно, царь определил философа на должность своего тайного советника и положил ему соответствующее генеральское жалованье.

Так что, отправляясь в 1716 году на войну, Пётр I думал уже о мире и мысли об открытии Академии наук занимали его не меньше, чем новые баталии со шведами.

«Владычествует четырьмя!»

Гангутская виктория укрепила владычество России в Финском заливе, куда ныне шведский флот боялся и нос сунуть. Русские овладели всей Финляндией и с Аландских островов создавали прямую угрозу коренным шведским владениям. И всё же прямой десант под Стокгольм был невозможен, пока в открытом море стояла шведская эскадра, а русский линейный флот был ещё малым дитятей. Шведам в открытом море надобно было создать противовес, и мысли Петра снова обратились к Дании и совместной высадке русских и датских войск на южное побережье Швеции, в Сконе. Тем паче что датчане после Гангута сами стали призывать русских. Десант в Сконе стал ещё более возможным из-за великой перемены в английских делах. Там после кончины королевы Анны в 1714 году партия вигов пригласила на престол Георга I, курфюрста Ганновера. Династию Стюартов в Англии сменил Ганноверский дом. Однако уже в 1715 году сын Якова II Стюарта, претендент, высадился в Шотландии и с помощью своих сторонников — якобитов — поднял мятеж. Одно время вся Шотландия оказалась в его руках, и новая ганноверская династия зашаталась, не успев поцарствовать и года. И здесь Карл XII устроил сам себе новые, на сей раз дипломатические, Бендеры, вступив в открытые сношения с партией якобитов. В Лондоне тотчас о том демарше свейского короля стало известно, и в ответ Англия послала на Балтику мощную эскадру под командой адмирала Норриса. К англичанам присоединились и голландцы. Так что летом 1716 года в Копенгагене собрались сразу четыре союзных эскадры — русская, английская, голландская и датская.

Первыми к Копенгагену подошли сорок восемь русских галер, доставивших гвардию и отборные пехотные полки, назначенные в десант. Русская конница шла сушей.

Из Копенгагена для почётной встречи царя вышла эскадра в пять линейных судов. Русские и датчане встретились в море. От флагмана отвалила шлюпка, на носу которой гордо стоял востроносый, похожий на кузнечика человечек: его величество король датский и норвежский Фредерик. Таким лёгким кузнечиком он и скакнул на борт царской «Принцессы». Пётр по русскому обычаю облобызал короля троекратно. Вслед за тем царственные особы, русские и датские адмиралы спустились в кают-компанию.

На овальном столе, покрытом белоснежной хрустящей скатертью, красовался поистине царский обед. Шаутбенахт Бредаль, командующий русской галерной эскадрой, довольно оглядел яства: над серебряной супницей клубился лёгкий пар от наваристой стерляжьей ухи с чёрным перцем и гвоздикой; крабы, омары и креветки отражались в пузатых штофах, тонко нарезанная сёмга стыдливо краснела среди зелени, янтарным желтком отливала на огромном серебряном блюде астраханская осетрина, ревельские угри и миноги перемежались с мясистой сельдью пряного посола.

— Дары морей! — любовно вырвалось у толстяка адмирала, обожающего морскую кухню.

— О, да это настоящий союз Нептуна и Деметры! — развеселился Фредерик при виде такого изобилия.

— Представьте, брат мой, я, человек, столь любящий море, не могу есть рыбу — желудок не принимает! — удручённо признался Пётр королю.

За столом царь пил только минеральную воду, захваченную с курорта Пирмонта, опять же ссылаясь на запреты докторов.

Недуги и воздержания Петра, казалось, только подогревали аппетит короля. Пётр и Бредаль с двух сторон усердно потчевали его датское величество цветными водками. И вскоре открылось, что король-кузнечик, увы, слаб на голову и чрезмерно болтлив. Переводчик едва поспевал за ним, и на помощь был приглашён Роман Корнев. Пётр I, казалось, нимало не сомневался в способностях своего полковника.

— Чаю, пока ты в королевском гошпитале в Копенгагене обретался, то и речь их стал понимать? — ещё утром спросил его царь.

Роман уныло склонил голову: опять ему быть толмачом. И вот сейчас он оказался в пьяных объятиях короля Фредерика, который, к общему удивлению, узнал драгуна и воскликнул с радостным изумлением:

— Чёрт побери! Да это же тот самый герой, который в конном строю взял батарею под Фридрихштадтом. Я ещё наградил его орденом Белого Слона!

По тому, как лукаво усмехнулся Пётр, Роман понял, зачем он понадобился в царской каюте. Ведь он был для Фредерика как бы знаменем его собственной воинской славы.

— Выпьем за нашего героя, брат мой! — обратился король к Петру, и тот охотно налил бокалы.

— Везёт тебе, Корнев, за тебя второй раз венценосцы пьют! — рассмеялся Пётр.

— Э, далеко не все они будут пить за русского драгуна... — по-пьяному опечалился Фредерик. И добавил: — Вот, скажем, брат мой, король английский Георг, тот пить за русских не будет!

— Это отчего же? Ведь он ныне нам прямой союзник, — разыграл удивление Пётр.

— Прямой-то прямой, а боится вашего десанта в Сконе. Английский посол не дале как вчера уверял меня, что вы хотите захватить всю Швецию, а коли не удастся, то хотя бы остров Готланд и стать господином на Балтике.

— Чушь и лжа великая! — Пётр только развёл руками.

— А вот и не чушь! — Король уже настолько опьянел, что пальцем погрозил Петру. — Ведь всему свету ведомо, братец, что вы взяли контрибуцию с Данцига, ввели войска в Мекленбург, сделали Росток своей гаванью. Теперь наступает черёд Голштинии и Швеции, а затем, как твердят мне мои министры, конец и нашей маленькой Дании! — Фредерик удручённо свесил голову, словно наяву видел печальную участь своего королевства.

— Э, да он совсем капут! — Пётр поднялся во весь свой огромный рост, почти доставая головой до потолка каюты, и озабоченно кивнул Роману: — О разговоре нашем ни-ни! — И наказал строго: — Будешь впредь моим толмачом во всех переговорах с Фредериком. Король, сам видишь, тебя помнит и любит — ведь только у тебя, да у Данилыча есть в России орден Белого Слона. Заслужил — носи!

На другой день в полдень в Копенгагене состоялась торжественная встреча русской эскадры. Галеры, входя в гавань, салютовали из трёх пушек. Из королевской цитадели в ответ грохнули пять залпов. А потом дымами окутался стоящий на рейде датский флот и неприступные форты, прикрывавшие вход в гавань.

На берегу Петра приветствовали оживший король, который, как заметил Роман, успел поправить себя утренней чаркой, и его министры. На набережной и на улицах хорошенькие белокурые датчанки бросали цветы царю, его свите и шедшим строем, с песней и развёрнутыми знамёнами преображенцам и семёновцам.

Первые недели король Фредерик, казалось, и дня не мог прожить без своего царственного гостя. Вместе смотрели датский флот, замки Фридрихсбург и Розенбург, устраивали парад русской и датской гвардии. Затем прибыла царица Екатерина Алексеевна, и снова была приветственная встреча с разной церемонией. Датская королева царя уважила — первой нанесла визит царице, и Екатерина Алексеевна растаяла, яко воск. Отныне две царственные четы вместе блистали на балах и в театре, посещали кунсткамеру, в вольере смотрели диковинных птиц, а во дворце королева даже показала Екатерине все драгоценности датской короны. Казалось, за всеми придворными забавами, на которые датский король Фредерик был мастер отменный, постепенно отступала и забывалась главная цель похода — десант в Сконе.

Но Пётр тем и отличался от своих легковесных союзников — и Августа и Фредерика, — что о конечной цели всегда помнил.

Оказавшись как-то раз наедине с королём в знаменитой обсерватории покойного великого астронома Тихо де Браге и выслушав все объяснения о далёких звёздах, Пётр спустил своего собеседника с небес на грешную землю и спросил прямо:

— Когда же в поход, брат мой?!

Из высокой башни обсерватории, как на ладони, были видны столичная гавань и дальний рейд, на коем белели несчётные паруса английской, голландской, датской и русской линейной эскадры (контр-адмирал Сиверс привёл из Ревеля четырнадцать русских вымпелов).

Король Фредерик напрямик не ответил: стал бормотать о противном ветре, задержавшем главную датскую эскадру вице-адмирала Габеля в Норвегии, о больших недочётах в датской армии, как о том доложил ему на днях генерал-квартирмейстер Шультен.

— Не можем мы ждать, пока датчане последнюю пуговицу на своих мундирах пришьют! — насмешливо сказал Пётр. И приказал Роману: — Переведи-ка ему, что мы и без датского воинства в Сконе высадимся!

— Нет, нет, брат мой! — замахал руками король, видя, словно в страшном сне, как русские уводят у него из-под носа богатейшую провинцию, давнее яблоко раздора Дании и Швеции. — Десант в Сконе без эскадры Габеля кончится катастрофой! У шведов в Карлскроне собран могучий флот, берега укреплены батареями. Они потопят ваши галеры, едва те подойдут на пушечный выстрел! — Король воздел руки, точно приглашая в свидетели самого Бога.

— А вот сие мы проверим на завтрашней рекогносцировке! — решительно сказал Пётр. — Я сам сосчитаю шведские вымпелы в Карлскроне.

На другой день три русских судна: «Принцесса», «Лизетта» и «Диана», словно белокрылые чайки, поднимая крутую волну, летели к шведскому берегу. С попутным ветром скоро вышли к Карлскроне, и Пётр самолично пересчитал шведскую эскадру. Пальцев на обеих руках было достаточно. Шведы держали в сей гавани всего девять линейных судов.

— Поворот оверштаг! — распорядился Пётр, видя, что шведские береговые форты окрысились дымками пушечных выстрелов. — Швед нам салютует! — весело заметил он Бредалю.

— Боюсь, что салют тот для «Лизетты» будет неласков. — Озабоченный голландец показал на шедшее в хвосте судно, до которого уже долетали шведские ядра. — Я ведь говорил, что опасно сближаться на прямой выстрел с фортами!

— Не боись, шаутбенахт! — Пётр дружески шлёпнул Бредаля по толстой спине. — Зато ныне мы точно спроведали, что главный свой флот шведы по-прежнему держат не здесь, а у Стокгольма, супротив Аланд. Так что господа датчане понапрасну медлят с десантом! А «Лизетта» свои раны и на ходу исправит. Всё одно швед за нами гнаться не станет!

И впрямь, шведы за русскими не погнались, и все три лёгких судёнышка благополучно вернулись из отважного поиска. На рейде их приветствовали салютами английская, голландская и датская эскадры. Вслед за тем английский адмирал Джон Норрис, голландский командующий Граве и датские адмиралы посети ли царя и согласно избрали Петра Михайлова адмиралом четырёх флотов.

Но хотя Пётр и стал командующим объединённых флотов и в честь этого невиданного в морской гиштории события была даже выбита памятная медаль с изображением Нептуна, увенчанного лаврами, и надписью: «Владычествует четырьмя!», из задуманной высадки в Сконе в 1716 году так ничего и не получилось, окроме воздуха в парусах.

Как это часто бывает в войнах, которые ведут коалиции, главным препятствием к десанту оказалось несогласие меж союзниками. Датчане упрямо не желали идти в поход без эскадры Габеля, застрявшего в Норвегии. В раздражении на затяжку Пётр отписал Апраксину, стоявшему со своими галерами в Або и готовому нанести удар с севера, как только совершится высадка на юге, в Сконе: «Всё добром делается, только датскою скоростью, жаль времени, да делать нечего».

Наконец пришло известие, что эскадра Габеля на подходе. Пётр тут же поднял на своём флагмане «Ингерманланд» походный штандарт и созвал последний совет перед походом. Одна за другой к «Ингерманланду» стали подваливать шлюпки с адмиралами. Одним из первых прибыл англичанин, сэр Джон Норрис, знакомый Петру ещё по его визитам в Ревель. Адмирал прихватил с собой щёголя-дипломата, только что доставившего из Лондона тайные инструкции короля Георга I.

— Неужто русские сами смогли построить такую махину? — удивлялся молоденький джентльмен, лорнируя высоченные мачты и тяжёлые пушки «Ингерманланда».

— Не только построили, но и сами управляют: у них теперь неплохие матросы и отменные бомбардиры! — сердито буркнул Норрис, опытным взглядом отмечая образцовый порядок на царском флагмане — палубы чисто вымыты и надраены, пушки грозно блестят, у каждого орудия стоят наготове рослые молодцы-бомбардиры. Такие умеют и будут драться, что и доказал всему миру Гангут. А вот при дворе короля Георга, кажется, совсем с ума посходили. Секретные инструкции, доставленные этим молодчиком (сэр Норрис неприязненно поглядел на щёголя-дипломата и засопел, как бульдог), предписывали ни более ни менее как улучив час, внезапно, без объявления войны, напасть и уничтожить союзную русскую эскадру. — Попробуй её уничтожь, ежели у русских четырнадцать таких «Ингерманландов» да полсотни галер, готовых к абордажу! — гневался сэр Норрис. — Да и я буду хорош: нападу, как гнусный пират, на друга и союзника! Впрочем, — здраво рассудил в конце концов адмирал, — эта королевская инструкция меня не касается! Прислана она ведь из ганноверской королевской канцелярии, а не из британского Адмиралтейства! — И сэр Норрис подумал, что иногда в том есть своё преимущество — иметь сразу два начальства. В любом случае, поднявшись на капитанский мостик, полный адмирал Норрис первым снял шляпу перед старшим флагманом вице-адмиралом Петром Михайловым. Примеру Норриса последовали голландцы и датчане.

7 августа 1716 года соединённая армада наконец снялась с рейда Копенгагена и взяла курс на Борнхольм, где, по датским сведениям, якобы появился шведский флот. Но на острове царил на деле мир и покой, и скоро разосланные Петром фрегаты донесли, что швед по-прежнему стоит у Карлскроны. Пётр хотел прямо идти к сей фортеции и блокировать шведские корабли, чтобы потом без помех высадить десант в Сконе, но датские адмиралы упрямо не желали уходить от родных берегов. Пётр отправил Екатерине в Копенгаген краткую записку: «О здешнем объявляем, что болтаемся тут, как молодые лошади в карете... Ибо коренные сволочь хотят, да пристяжные не дают, чего для я намерен скоро к вам быть».

И впрямь, уже через неделю вся грозная соединённая флотилия, не сделав ни одного выстрела, вернулась в Копенгаген. И снова в королевском замке начались бесконечные балы и маскарады. Меж тем по городу ганноверским послом Фабрицием был пущен слух, что русские готовы внезапно захватить датскую столицу. Король Фредерик был столь перепуган этими слухами, что приказал срочно собирать конное ополчение против своего недавнего друга и союзника.

Роман, вернувшийся по выходе Петра в море в свой полк, стоявший в Ютландии, узнал новость о королевских приготовлениях от соседнего помещика, у которого покупал сено для лошадей.

— Сено больше вам не продаю! — заявил спесивый датский барон. — Сами в поход идём!

— Против шведа? — наивно спросил Роман.

— А хотя бы и против вас! — брякнул сгоряча барон.

Увидев, что и впрямь вооружается вся округа, Роман решил уведомить царя и поспешил в Копенгаген.

— Господин полковник, гляньте, ворота-то в город у нас перед самым носом захлопнули! — удивился молоденький подпоручик, ходивший у Романа в адъютантах.

— Сам вижу! — сердито буркнул Роман. И невооружённым глазом было видно, что датская пехота расставлена по всему валу, а из амбразур, точно при начавшейся осаде, выглядывают жерла пушек.

Наняв лодку и скоро добравшись до флагмана, Роман доложил самому царю об удивительных экзерцициях датского войска.

— То-то они ныне заспешили по осенней распутице нас в шведскую Сконе переправить! — разволновался присутствующий при разговоре начальник русских десантных войск Аникита Иванович Репнин. — Датский генерал Шультен вечор уверял меня, что в Сконе, под Гельзингером, сохранились добрые окопы, где нашему войску и перезимовать можно!

— Да не в этих ли окопах Магнус Стенбок и побил оного Шультена?! — сердито хмыкнул Пётр.

— В тех самых, государь! — взволнованно подтвердил Репнин. И добавил с горечью: — А чего Шультену русских солдат беречь, ежели он и своих не сберёг! Ему отправить ныне наше войско на погибель — прямой расчёт. И из Дании мы уйдём, и шведа на себя отвлечём!

— Высадке в сём году не бывать! — твёрдо решил Пётр...

Могучая эскадра, напугавшая было всю Швецию той осенью, скоро распалась, и только на памятной медали значилось: «Владычествует четырьмя!» Надобно было искать новые пути к миру.

Переговоры в Гевельберге

После несостоявшейся по вине датчан совместной высадки в Сконе летом 1716 года Петру I пришлось пересмотреть все свои отношения с союзниками. Ему давно уже было ясно, что на самого старинного союзника, короля польского и курфюрста саксонского Августа II из-за его прирождённого легкомыслия нельзя ни в чём положиться. Теперь столь же легкомысленным показал себя и король Дании Фредерик IV. Да и третий союзничек, новый король Англии Георг I (он же курфюрст Ганновера) не внушал Петру никакого доверия, хотя тогда он ещё и не знал о секретном предписании адмиралу Джону Норрису, стоящему со своей эскадрой на рейде Копенгагена, внезапно атаковать и потопить русскую флотилию. По приказу Петра русские войска ушли из Дании в Мекленбург, а эскадра отплыла в Кронштадт. Петру стало понятно, что ни о какой высадке в Швеции на следующий год с этими союзниками не может быть и речи. Единственной союзной державой, которая не только не настаивала на уходе русской армии из Мекленбурга, но даже просила удвоить там её, была Пруссия. Неудивительно, что Пётр после Дании отправился на встречу со своим последним союзником, прусским королём Фридрихом-Вильгельмом.

Говорили, что молодой король совсем не похож на своего отца Фридриха I, прусского короля из династии Гогенцоллернов. Если последний обожал роскошь и стремился в пышности двора не уступать Версалю, то новый король сразу объявил во всём жёсткую экономию. Двор был уменьшен, всяческие забавы отставлены, покровительство музам забыто. Единственным богом, которому поклонялся Фридрих-Вильгельм, был бог Марс. Именно при этом короле маленькая Пруссия, сидевшая на песчаных землях, создала четвёртую сухопутную армию в Европе после армий Франции, России и Австрии. Прусский хищник готовился к борьбе за господство над всей Германией, превращая свои города в крепости, а всю страну в вооружённый лагерь в центре Европы. Мощные крепости — Магдебург, Кюстрин, Кольберг, Кёнигсберг — крепкими гвоздями прибивали Пруссию к карте Германии. Коменданты крепостей ведали при этом не только военной, но и гражданской администрацией. Так что в Пруссии не армия принадлежала государству, но государство — армии. Офицерский корпус (а все офицеры набирались из прусского юнкерства, где возникли целые военные династии фон Клейстов, фон Манштейнов, фон Сектов, с которыми историки встречаются вплоть до Второй мировой войны) стал самым почитаемым сословием в Пруссии. Солдат же вербовали преимущественно в соседних германских (и не только германских) государствах, так что в прусскую армию стекалось всё отребье Европы. Соглашаясь служить прусскому королю, солдат мог менять свою фамилию, оставляя в прошлом все старые преступления. Неудивительно, что среди солдат встречались беглые каторжники и бандиты с большой дороги, «джентльмены удачи», плававшие недавно под пиратским флагом, насильники, которых у себя на родине поджидала виселица. Держать это разноплеменное воинство в повиновении можно было только самой жестокой дисциплиной, и принцип «солдат должен бояться палки капрала более, нежели неприятеля» действовал в прусской армии задолго до того, как его провозгласил уже сын Фридриха-Вильгельма, Фридрих II. Действовал и другой незыблемый закон: прикажет начальник прыгать в колодец — прыгай не раздумывая!

В Берлине нескончаемые казармы в линейку вытянулись вдоль унылых одинаковых улиц, а площади напоминали армейские плацы (да на них ежедневно и проводились вахт-парады и прочие воинские экзерциции).

— Гляньте, государь, на сих господ с длинными красными носами! — весело заметил Петру Василий Лукич Долгорукий, русский посол в Дании, прихваченный царём из Копенгагена, знаток большой европейской политики. — Это вынюхивальщики кофе... Как токмо учуют, что в каком-то берлинском доме пахнет кофе, — шасть на кухню и меряют, дабы у хозяйки всегда был запас в четыре фунта сего благодетельного напитка.

— А коли меньше? — полюбопытствовал сидящий рядом с Петром поп Битка, взятый царём в путешествие не столько для молитвы, сколько для веселия.

— А коли меньше, то плати денежку. Половина штрафа идёт казне, взявшей себе монополию на торговлю кофе, другая же половина достаётся этим нюхачам. Так новый король Пруссии умножает свои доходы! Нюхая, богатеешь! — Василий Лукич прыснул в батистовый платочек.

Толстяк Битка захохотал. Пётр, напротив, хмыкнул:

— Что ж! Сразу видать: новый король — эконом, не то что его покойный батюшка. Тот всё боле по балам порхал! — И уже серьёзно добавил: — Впрочем, нас сие не касается — пусть обдирает своих подданных, лишь бы нас не ободрал. Получил от господина Меншикова в презент крепость Штеттин с округой, с него и довольно. Новых презентов он от меня не дождётся!

Но ни презентов, ни субсидий Пруссия и не просила. Всё, чего желали прусские министры, — это удвоения русских войск в Мекленбурге. Ибо пока петровская армия стояла на севере Германии, она надёжно прикрывала и Берлин, и Штеттин на тот случай, ежели бы в империю снова пожаловал на военную прогулку шведский король Карл XII. Пруссия настолько боялась шведов, что войну Карлу объявить не решилась, а шведскую крепость Штеттин взяла как бы в залог (в секвестр), пока Северная война не закончится. Но и возвращать шведам эту мощную крепость, запиравшую устье Одера, Фридрих-Вильгельм не желал, рассчитывая превратить временное владение в постоянное. А пока русские стояли в Мекленбурге, они были живой стеной, ограждавшей Пруссию от всех шведских посягательств. Вот почему и прусские министры в Берлине, и сам Фридрих-Вильгельм, поджидавший царя за Эльбой в замке Гевельберг, в отличие от англичан, ганноверцев, саксонцев, поляков, датчан, не только не требовали вывода русских войск из Мекленбурга, но предлагали им оставаться на южном побережье Балтики до полного замирения со Швецией.

На переправе через Эльбу Пётр и его спутники увидели конные патрули прусских драгун со сворами собак.

— Это ж на кого такая охота? — удивился Битка.

Патрули стояли у парома на берегу тихой осенней Эльбы, где не водилось ни волков, ни зайцев.

— Да на людишек! — Долгорукий показал на драгунского вахмистра, который как раз спустил свору собак на бедно одетую крестьянку с мальчонкой, что договаривалась со стариком лодочником о переправе.

Завидев несущуюся по песчаной отмели собачью стаю, лодочник поспешил отчалить. Брошенные им женщина и мальчик пытались было отбиться от гончих палками, но собаки сбили женщину и бросились на мальчика.

— Плыви, Якоб, плыви! — крикнула мать.

Мальчик, прижатый к реке, бросился в воду. Он, должно быть, хорошо умел плавать, потому как вынырнул уже далеко от берега. Подскакавшие драгуны подняли ружья. Ударил залп, но мальчонка успел опять нырнуть и вынырнул уже посередине реки.

— Чёрт с ним! — сердито выругался вахмистр. — Вяжите эту ведьму! Всё равно мальчишка к ней вернётся...

Драгуны споро привязали женщину к стремени коня своего начальника и с торжеством вернулись к своему посту.

— Да, Остэльбия!.. — нехорошо усмехнулся Василий Лукич.

— А чем Остэльбия отлична от остальной Германии? — полюбопытствовал Пётр.

— А тем, что к востоку от Эльбы, в Остэльбии, все люди — крепостные, а к западу — свободные. Вот и бегут крепостные от своих господ, — пожав плечами, разъяснил Долгорукий.

— Вроде как у нас на Дон и Яик пробираются? — задумчиво сказал Пётр. И добавил: — А мальчонку жалко.

За Эльбой на переправе они опять увидели белоголового мальчугана.

— Ты вот что! — обратился вдруг Пётр к Битке. — Испробуй его голос. Ежели славный, возьми его к певчим.

Битка и Василий Лукич переглянулись.

— Что ж, думают, я столь жесткосерд, что и жалости к малым не имею?! — Пётр перехватил взгляд и вспыхнул, как солома от огня. — Напрасно мните так, други! — И, поманив Романа, ведавшего сопровождавшей царя командой драгун, приказал: — Возвращайся обратно за реку, найди тех солдат и выкупи женщину. За мной царица едет. Пристрой женщину работницей в её свиту.

Всю оставшуюся дорогу до Гевельберга царь был мрачен и суров, словно досадуя на свою жалостливость.

Прусский король поджидал Петра в своей западной резиденции — Гевельберге. Если на восток прусские земли шли широкой полосой от Магдебурга до Померании, то на западе Германии владения Гогенцоллернов лишь небольшими островками вкрапливались в Вестфалию и рейнские провинции. Тем не менее, захватив герцогство Клёве на Рейне и крепости в Вестфалии, прусские короли к тем пошлинам, которые собирали с купцов, плывущих по Одеру и Эльбе, добавили пошлины с перевозок по Рейну и Везеру. Все крупнейшие реки Северной Германии оказались теперь под прусским контролем, и деньги с таможен широким потоком хлынули в королевскую казну.

Фридрих-Вильгельм, король Пруссии, вербовал на эти деньги всё новых и новых наёмников. Правда, создавая мощную военную машину, этот король (прозванный впоследствии Гитлером «первым германским национал-социалистом») в ход её так и не пустил, поскольку полагал, что «война портит армию». Ведь воевать придётся на пересечённой местности, где сразу нарушится правильный строй и объявятся тысячи дезертиров. Нет, Фридрих-Вильгельм предпочитал шагистику на ровных парадных плацах, где солдаты двигаются, как заведённые механические игрушки.

— На гладком плацу солдат хорошо ногу держит! — пояснял Фридрих-Вильгельм после плац-парада своим офицерам, составлявшим его обычную компанию в собрании. — И заметьте, господа, только на плацу солдат может железно печатать прославленный прусский гусиный шаг! Да! Да! Да! — Я! Я! Я!

Собравшиеся офицеры при одном упоминании о парадном гусином шаге сами гоготали словно гуси. Табачное сизое облако окутывало курительную.

«Армия и табак — вот две вещи, которые обожает молодой король», — растолковывал по пути Василий Лукич любимые привычки нового короля. Посему, по совету дипломата, Пётр при встрече презентовал Фридриху-Вильгельму три пуда крепчайшего самосада и подарил трёх высоченных конногренадер из своего конвоя. Так что когда Роман догнал царскую свиту в Гевельберге, он недосчитался в своей команде отборных солдат.

— Мой Бог! Какие молодцы! Какие молодцы! — Прусский король только что зубы не осматривал у вытянувшихся в струнку гренадер и, обернувшись, к Петру, признательно приложил руку к сердцу и попросил: — Пришлите мне из Москвы ещё сто таких, и я создам в своей гвардии роту русских великанов. Ведь вот по этой спине, — похлопал король одного гренадера, — можно вкатить пушку в неприятельскую крепость!

— Ну что ж, подумаю... У меня, ежели по правде, таких молодцов в России — что песку на взморье! — Пётр не без насмешки дивился на радость венценосного собрата. С проданными гренадерами, евшими царя глазами, он старался не встречаться взглядом. Да и с давнишней жалостью было покончено: вновь нахлынули мрачные заботы и государевы дела.

Ещё утром в Гевельберг Петру доставили известие, что царевич Алексей, должный прибыть в Мекленбург к русским войскам, по дороге исчез неведомо куда.

Пётр тотчас вызвал своего бывшего денщика, а ныне лихого Преображенского поручика Сашку Румянцева, угрюмо приказал:

— Поспешай сегодня же в Вену! Почитаю, токмо там, у императора Карла, и могло укрыться моё непутёвое чадо. Венский цесарь ведь Алексею по жене свояком приходится! Разыщешь Алёшкин след — быть тебе капитаном! Не отыщешь — пеняй на себя! — И, глядя в преданные Сашкины глаза, добавил: — Ступай к Шафирову, он тебе даст на дорогу и поиски секретные суммы.

Хотя Пётр и говорил спокойно, но в душе всё ходуном ходило от великого гнева. Давно ждал он от Алёшки подарочка, — но не такого! Сбежать во время войны в чужую страну! Такое только Курбский при Иване Грозном учудил. Но то был бывший удельный князь, не царской крови. А здесь-то родная кровь. Нежданная измена мучила его при встрече с королём, как зубная боль.

Пётр отвернулся от жалобных взоров гренадер, сказал резким голосом:

— Дам ещё сотню таких молодцов!

Фридрих-Вильгельм стал сладок, как патока. Дальше все дела с королём уладили быстро. Василий Лукич Долгорукий и прусский министр составили две декларации. В первой подтверждался прежний оборонительный союз и давались взаимные гарантии захваченных у шведов земель. Ежели шведы посягнут на Штеттин, Пётр обещал помочь Пруссии военной силой. Василий Лукич понимал, что от Штеттина пруссаки никогда теперь не откажутся, крепко связаны сим презентом. И посему настоял на взаимной поддержке. Хотя и с неохотою, Фридрих-Вильгельм в свой черёд обещал военный сикурс в случае новой высадки шведского короля в Прибалтике. Впрочем, накануне Фридрих-Вильгельм беседовал со своими генералами, и те дружно заверили монарха, что, по всем сведениям, у Карла XII ныне и двадцати тысяч солдат не наберётся, и если он не самоубийца, то никогда не поплывёт через Балтику. Ведь против его двадцати у царя Петра есть двести тысяч штыков, да и Пруссия имеет уже восемьдесят тысяч солдат. Так что можно смело подписывать любую декларацию. И Фридрих-Вильгельм подмахнул ещё одну бумагу о возобновлении дружбы и помощи царскому родственнику, герцогу мекленбургскому, женатому ныне на племяннице Петра Екатерине Иоанновне. Король знал, конечно, что сия декларация неприятна императорской Вене, требующей немедленного ухода русского войска из Мекленбурга, но Вены он не боялся: во время переговоров с Петром в задних покоях королевской резиденции в Гевельберге короля поджидал уже французский посланник, предлагавший тайный союз Франции с Пруссией. Поэтому король смело подписал и вторую декларацию и даже горделиво выпрямился, перехватив царский взгляд: «Каков, мол, я молодец!» На каждом шагу Фридрих-Вильгельм подчёркивал, что Пётр Великий во всём ему — лучший образец для подражания. И не только в делах армейских, но и в житейских: к примеру, в личной воздержанности и экономии. На завтрак, так же как и на обед и ужин, Фридрих-Вильгельм обряжался в донельзя заношенный старый кафтан, напяливал рваные, грязные перчатки и заштопанные чулки. В этом тоже подражая Петру, который носил своё старое платье до износа. Меж тем сам Пётр, отправляясь в своё второе путешествие на Запад, как раз в Берлине сшил себе новый голубой кафтан с серебряным шитьём и парчовый камзол, купил дюжину свежих парижских перчаток и франтовскую тирольскую зелёную шляпу с фазаньим пером и считал себя совершенным щёголем, готовым покорить Париж. Поэтому сейчас показная экономия короля только раздражала царя. Когда же на обед, данный в честь приезда в Гевельберг Екатерины, Фридрих-Вильгельм явился в своём обычном наряде, Пётр не выдержал и съязвил, что отныне понимает, почему Пруссия боится заключить с Россией против шведов союз наступательный, а не только оборонительный. Должно быть, в прусской казне нет денег даже на новые чистые перчатки для короля! Король вспыхнул, но промолчал: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга. Но и нищим казаться было стыдно. Чтобы не ударить в грязь лицом и скрепить союз дарами Балтики, Фридрих-Вильгельм при расставании вручил Петру поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарём, — знаменитую «янтарную комнату».

— Янтарь — это слёзы и улыбки Балтики! — глубокомысленно заметил при вручении презента прусский министр граф Мантейфель и пояснил: — Балтика ныне плачет о кончине шведского владычества и улыбается своему новому хозяину, великому царю. Янтарная комната обретает достойного владельца!

При расставании король проводил Петра до самой кареты, дружески обнял и расцеловал. И только находясь уже в Голландии, царь узнал, что, ведя с ним переговоры, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, которая по-прежнему субсидировала Карла XII. Всё было столь зыбко и ненадёжно в европейской политике, что Пётр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет».

В Голландских штатах

Глубокой осенью 1716 года, в густом ноябрьском тумане Пётр I второй раз в своей жизни прибыл в Голландию. Возле Девентера налетел добрый вест-зюйд и тотчас согнал с лугов и каналов туманную пелену. Выглянуло скупое осеннее солнышко, и на душе стало веселее. За окошком дорожной кареты мелькала столь памятная ещё по первому путешествию гостеприимная и благоустроенная страна. Всё в ней, даже крылечки и плитки мостовых, было отмыто до блеска, проносящиеся облака отражались в спокойной воде каналов. Над черепичными крышами мирно поднимались дымки от изразцовых печей-голландок, бодро крутились бесчисленные ветряки, вдоль нескончаемых каналов здоровенные битюги с лёгкостью тянули тяжёлые баржи, груженные шведским железом и польской пшеницей, испанской шерстью и парижской галантереей, эльзасской солью и швейцарскими сырами, лионскими шелками и итальянским вином. Всё это доставлялось по Рейну, в Роттердаме и Амстердаме перегружалось с речных барж на океанские тяжёлые суда, развозившие товары во все страны света. А в Голландию возвращались корабли, груженные антильским сахаром и ромом, бразильским кофе и красным деревом, виргинским табаком и каролинским хлопком. Голландия всё ещё считалась первым морским извозчиком, хотя океанские корабли больше заходили теперь не в Амстердам и Роттердам, а в Лондон и Ливерпуль. Как-то незаметно в ходе войны за испанское наследство Нидерланды из равноправного союзника Англии превратились в её второстепенного партнёра. Заключая в 1713 году Утрехтский мир с Францией, английские министры не очень-то и считались со своим союзником. В итоге от многолетней войны за испанское наследство никакого наследства Голландия не приобрела, хотя и потратила миллионы гульденов как на свою, так и на английскую армию. Ведь оборона страны зависела не столько от голландских, сколько от британских войск (неслучайно и главнокомандующим союзными армиями был английский генерал сэр Джон Черчилль Мальборо). И если в первый приезд Петра I Голландские штаты ещё считались мировой державой, то ныне они оказались на вторых ролях. Голландия утратила главное — большой капитал и господство на морях, которое надолго теперь перешло к Англии, имевшей флот вдвое против голландского. И Петру, и его дипломатам (а царь взял в эту поездку целую плеяду своих лучших дипломатов: вице-канцлера Шафирова, Василия Лукича Долгорукого, Петра Андреевича Толстого, а в Гааге его поджидал блестящий русский посол князь Борис Иванович Куракин) многие поступки голландских властей показались мелочными, а подчас и вздорными. Так, республика наотрез отказалась взять на себя расходы по содержанию царя и его свиты. Затем голландские министры долго спорили, дарить или не дарить некую сумму на зубок царскому младенцу, которого Екатерина на днях собиралась родить, оставшись по пути в Везеле. Порешили не дарить, поскольку Везель — германский, а не голландский город. Мелочной и робкой была и большая политика гаагских министров. Петру и его советникам скоро стало ясно, что Голландия не только не хочет, но и не может быть посредником между Россией и Швецией, поскольку министры из Гааги всё время оглядываются на Лондон.

Правда, в Амстердаме, где ещё сильно было влияние друга Петра, бывшего бургомистра Якоба ван Витзена, и проживало много купцов, торгующих с Россией, городские власти выделили деньги на содержание царя и его свиты и встретили с почётным артиллерийским салютом. Однако местные газеты тотчас принялись дружно толковать о недавнем захвате русским флотом голландского судна, перевозившего в Швецию оружие и амуницию, и о недавнем повышении таможенных пошлин в Санкт-Петербурге. При этом повышение пошлин в новой русской столице газеты и политики из кофеен намеренно приписывали злой воле генерал-губернатора Санкт-Петербурга Александра Даниловича Меншикова. Сам царь якобы ничего не ведает о деянии своего сановника. Расчёт был простой: оказавшись в Амстердаме, Пётр отменит распоряжение своего губернатора.

Но в этот второй приезд с ними говорил не ученик плотника, а государственный муж, прошедший через огонь и воду Северной войны. Пётр напрямик заявил Витзену:

— Прости меня, Якоб, но, пока швед царил на Балтике, приход каждого купца в Петербург был для нас светлым праздником. За смелость и риск я не только не брал пошлины, но и платил за товар самую высокую цену! Ныне же, после Гангутской виктории, путь в Петербург свободен. Чистую воду для торговли на Балтике Россия добыла немалой кровью своих солдат и матросов и великими издержками. Так отчего же ропщут господа негоцианты, что мы, как водится во всех европейских государствах, установили обычные ввозные пошлины на товар? Или они всё ещё почитают нас невежественными варварами?

Витзен стал что-то бормотать об английских конкурентах, но Пётр лишь плечами пожал: пошлины для всех заморских купцов были в Петербурге равные.

«Как постарел Якоб!» — Пётр с сожалением смотрел на маленького ссохшегося старичка, что сутулился в кресле. А ведь двадцать лет назад перед ним предстал румянощёкий, приветливый крепыш, внушающий почтение не только согражданам, но и самому королю Англии и штатгальтеру Голландии Вильгельму Оранскому! Сколько тогда было осушено за вечную дружбу винных чаш и кружек доброго пива! Теперь же маленькая рюмка коньяка стояла перед Якобом непочатой.

Слухи о неудачных переговорах Витзена с царём скоро разнеслись по всему Амстердаму, и газеты, словно по команде, взялись теперь ругать уже не Меншикова, а самого Петра. Писали о его жадности, злорадствовали, что в Ревеле штормом разметало русский линейный флот, намекали, что в Северной войне возможны ещё разные повороты. Ретивые газетчики быстро пронюхали, что на сепаратный мир со шведами готовы пойти самые старые союзники Петра: польский король Август II и король Дании Фредерик IV, а ганноверский канцлер Бернсторф, ближайший советник курфюрста Ганновера и короля Англии Георга I, открыто сколачивает коалицию против России, превратившись из союзника в явного неприятеля.

Особенно газетная шумиха усилилась, когда стало известно о бегстве царевича Алексея. Сразу стали писать, что царевич бежал не иначе как к своему свояку, императору Карлу VI, который непременно даст ему сильное войско; что у царевича в Москве сильная партия из духовенства и бояр, да и в Петербурге и в армии есть свои доброжелатели; что в России возможен скорый переворот, после которого царя Петра в лучшем случае ждёт монастырь, а в худшем — Сибирь или плаха.

Напуганные всеми этими слухами, амстердамские банки наотрез отказали царю в кредитах. Посол Куракин попытался было заявить в Гааге протест по поводу газетных вымыслов, но министры ответствовали, что в Голландии существует полная свобода печати, и злорадно полюбопытствовали: а где же на самом деле обретается царевич?

Нет, не похоже было второе путешествие Петра в Голландию на первую его встречу с этой страной. Царя особенно мучил в эти дни не столько неудачный заем (золото и серебро нашли недавно русские рудознатцы на Урале и на Алтае), сколько полная безвестность в отношении пропавшего сына-наследника. Отправив для розыска царевича Александра Румянцева, Пётр наказал своему резиденту в Вене Веселовскому всячески помогать в сём поиске. Командиру корпуса, стоявшего в Мекленбурге, генералу Вейде было приказано немедля выслать для поиска пропавшего наследника толковых офицеров, говорящих по-немецки. Известие о случившемся было отправлено также русским послам и резидентам в других европейских столицах. Но только под новый год пришла, наконец, первая весточка: прискакавший из Вены Румянцев сообщил, что царевич точно был в Вене, виделся там с вице-канцлером Шенборном, а потом опять исчез. Куда? Пётр так жёстко взглянул на Румянцева, что у того дух захватило и мелькнула мысль: плохо придётся царевичу, ежели вернётся к отцу! Однако ответил бодро и обнадёживающе:

— Господин Веселовский просил на словах передать, что через одного секретаришку из канцелярии Шенборнавыведал: царевича увезли в некий замок в Тироле.

— Молодец, Сашка, спасибо за добрую весть! Останешься пока в свите, тут для тебя дело есть! — Пётр подвёл Румянцева к окну и показал на человечка в чёрном плаще, разгуливающего перед домом. — Почитай, уже третью неделю сей молодец за мною следит! А кто таков — не ведаю. Вот тебе и задача: узнай, кто он и что ему надобно! В помощь себе возьми Корнева и его драгун.

Румянцев послушно щёлкнул шпорами, вышел. А Пётр сел за письменный стол и подвинул лист белой бумаги. Надобно было, ломая свою гордость, сочинять письмо цесарю. Ох, как не хотелось, но куда деваться! Мало того, что бегство наследника окончательно сорвало займ у голландских банков в два миллиона гульденов, так ведь оно и добрый мир со Швецией может разрушить, внушив королю Карлу новые несбыточные мечтания. Вот и приходилось унижаться и, как ничтожному германскому князьку, просить императора: «Того ради просим, ваше величество, ежели сын мой, Алексей, в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его... к нам прислать, дабы мы его отечески исправить, для его же блага, могли».

Король, само собой, и не подумал тотчас ответить Петру. И опять была тревожная неизвестность, в английских, голландских и гамбургских газетах ползли слухи о скором возможном перевороте в Москве в пользу беглого царевича.

Престиж царя в дипломатических кругах в эти новогодние дни упал столь низко, что английский король Георг, посетивший под новый год Гаагу, и не подумал заехать в Амстердам, где его поджидал Пётр.

К тому же за царём в новогодние дни велась неотступная слежка. Следили равно и газетчики, и дипломаты, и тайные агенты. Саксонский посланец Лос прямо-таки прилип к царской свите. А картограф, француз Ренар, заманил Петра к себе домой, обещая показать редкие карты. Как истый мореплаватель, Пётр не удержался и посетил Ренаров особняк. Карты у француза и впрямь были редкие, в том числе были карты Молдавии и Валахии, Балкан и Крыма, проливов Босфор и Дарданеллы. Осмотрев раритеты, Пётр хотел было их купить, но Ренар возмущённо всплеснул руками:

— Что вы, ваше величество! Я не купец! Примите сей скромный дар от чистого сердца!

Пётр не удержался, принял. И согласился остаться отобедать.

За столом его усадили рядом с прелестницей-маркизой де Бомон. Поднимая тост, маркиза сморщила курносый носик и задорно провозгласила:

— Пью за императора Константинополя!

Пётр машинально чокнулся с маркизой и только потом сообразил, что под «императором Константинополя» маркиза имеет в виду его, Петра Алексеевича!

— Не закончив одну войну, начать другую? Нет-нет, мадам! Прутский незадачливый поход для меня был крепким уроком! — возразил Пётр.

Но бокалы шампанского уже осушили, и маркиза лучезарно улыбалась:

— Подумайте, сир! Тот, кто владеет Константинополем, станет владеть Европой и Азией! А что касается злосчастного урока, то вам ведь ничего не стоит отправить на Дунай не сорок, как в Прутском походе, а двести тысяч солдат!

Пётр только усмехнулся, ответил уклончиво:

— Что вы, маркиза, я дряхлею, ведя нескончаемую войну со шведом. К тому же Россия истощена, и, поверьте, ни о чём я так не мечтаю, как прожить остаток своей жизни в мире и покое... — Здесь он вдруг почувствовал, как каблучок маркизы нажимает ему на ногу.

— Это вы-то, сир, дряхлеете? — Глядя ему прямо в глаза, прелестница прошептала: — Хотите, сир, сегодня же ночью проверим вашу дряхлость?

И Пётр не устоял: прихватил с собой от Ренара и географические карты, и красавицу маркизу!

Наутро срочно прибыли на аудиенцию вице-канцлер Шафиров и посол Куракин. В один голос доложили, что сей картограф Ренар хотя и француз, но всем известен как английский агент!

— А маркиза де Бомон? — вырвалось у Петра.

— И она тоже! — наклонили головы дипломаты.

Петру впору было за голову хвататься. За дверью, украшенной толстощёкими амурами, трубящими во славу Венеры, беспечно распевала французские песенки прелестница-маркиза, вечор залезшая в царскую постель. Они до утра опровергали его мнимую дряхлость! Маркизу Пётр тотчас выгнал безо всякого презента, но было уже поздно: во всех газетах и по кофейням поползли слухи, что царь у Ренара обсуждал планы захвата у турок Константинополя и приобрёл для нового похода на Балканы отменные географические карты. Так невинный банкет едва не завершился дипломатическим скандалом! В общем надлежало быть осторожным и избегать соглядатаев.

Более всего среди последних надоедал Петру маленький человек в чёрном плаще. Как выяснил вскоре Румянцев, то был комиссионс-секретарь при шведском после в Гааге, бароне Мюллерне, некий Прейсс. Фамилию свою он, впрочем, чаще писал с одной буквой «с» на конце, дабы совсем раствориться в голландских туманах.

Прибыв в Амстердам по прямому поручению барона Мюллерна, Прейсс, не пожалев серебряных гульденов, снял особняк как раз напротив дома архангельского купчины Осипа Соловьёва, где жил царь со своей свитой. Отсюда он денно и нощно мог наблюдать за Петром. Слежка та оказалась тяжёлой, поскольку царь вставал в пять утра, в шесть уже выходил на улицу и носился по всему городу, как дикий горец: посещал верфи и мануфактуры, биржу и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, цейхгаузы и портовые причалы. Прейссу поначалу казалось, что царь просто «убивает время, занимаясь разными наблюдениями, преимущественно над всем тем, что относится к кораблестроению». Однако вскоре наблюдательный лазутчик отметил, что в действиях Петра имелась своего рода последовательность, и сообщил барону Мюллерну в Амстердам, что царь в эту поездку не топором на верфи машет, а «прилежно собирает всевозможные регламенты купеческих гильдий, кожевенных заводов и мануфактур и с большим вниманием всё изучает». При этом не скрывает, что собирается применить все эти уставы на практике, вернувшись в Россию. Прейсс сам слышал, как царь заявил племяннику Якоба ван Витзена на кожевенном заводе, что правила и регламенты голландских мануфактур нужны ему, чтобы наладить производство добрых товаров у себя дома, «поелику его государство способно на всякие улучшения, хотя и бедно пока хорошими учреждениями».

Вонища на кожевенном заводе стояла несносная. Господин Прейсс, стараясь не дышать, подошёл поближе к царю и поразился: царь, казалось, на страшную вонь не обращал никакого внимания, весь поглощённый выделкой кож в огромных чанах.

— Молодцы! Добрые мастера! — сказал Пётр окружившим его работникам. И приказал Шафирову тут же выдать каждому мастеру по серебряному гульдену.

«А ещё говорят, что он скуп!» — поразился Прейсс и отметил, что «за добрую работу царь всегда готов платить добрые деньги».

В своих донесениях комиссионс-секретарь, конечно, усердно собирал и все слухи об отношении Петра I к свейскому королю. Так, он поспешил сообщить Мюллерну, что в одном обществе царь заявил, что надобно знать, какое трудное дело — война, и хорошо, что у него такой достойный противник, как Карл XII. «Свейскому королю я обязан тем, что научился вести войну. Теперь же я ищу учителя, дабы заключить мир!» — громогласно, явно в расчёте на чужие уши, высказался Пётр за столом. «Вообще царь очень много говорит о желаемом мире и очень высоко отзывается о короле Швеции», — подчёркивал в своих донесениях комиссионс-секретарь. Господин Прейсс писал то, что желал бы слышать первый шведский министр барон Георг Генрих фон Герц.

Самому Герцу, поскольку шведские каперы топили на Балтике голландские суда, шедшие в Россию, гаагские власти запретили пребывать в пределах республики. Но барон и не подумал вернуться в Стокгольм, а последовал из Гааги в Париж, где всегда был желанным гостем. Оттуда Герц и рассылал инструкции своим послам и дипломатическим агентам, требуя выяснить готовность русских к скорому миру. Хитрец Прейсс, уловив желание первого министра отколоть Россию от Северного союза, в своих донесениях старался упомянуть прежде всего то, что было угодно высокому начальству. И был отмечен: получил право прямой переписки с могущественным министром.

В первом же своём донесении Герцу комиссионс-секретарь не преминул сообщить, что когда Пётр и упоминает о Карле, то всегда отзывается о нём как о государе, наиболее им уважаемом, и не дозволяет в своём присутствии дурных отзывов о его королевском величестве. И далее Прейсс приписал: «При всех удобных случаях царь высказывает необыкновенное желание заключить с королём мир. Он только боится, что министры той и другой стороны затянут дело».

Но как раз барон Герц затягивать дело не собирался, и вскоре на помощь Прейссу прибыли из Парижа новые шведские эмиссары: генералы Ранк и Понятовский. Однако Прейсс встретил их печальным известием: русский царь на Новый год простудился, заболел и никого сейчас не принимает.

В болезни своей Пётр был повинен самолично. Слишком усердно «славили» Рождество: сперва у прибывшего, наконец, в Амстердам канцлера Головкина, а затем у посла Куракина. Вино вскружило голову, Петру вспомнилась первая поездка в Голландию и матросский кабачок в амстердамском порту, где он отведал в те годы необыкновенно вкусных колбас и сосисок. Туда Пётр и взял курс, выйдя из куракинского особняка, прихватив с собой такого крепкого питуха, как поп Битка. Во втором путешествии царя на Запад Битка был не столько походным священником, сколько походным князь-папой всешутейшего собора. Велеречивый Битка умел повеселиться и всегда был готов к сражению с Бахусом.

В матросском кабачке накануне Нового года стоял дым коромыслом. Петра в его зюйдвестке приняли за обычного матроса, да и чёрная борода Битки никого не удивила: мало ли сидело за столами бородатых шкиперов… Старая хозяйка кабачка давно уже умерла, но пиво и сосиски здесь по-прежнему были отменные. Пётр с удовольствием, чувствуя, как проходит водочный хмель, выпил целую кружку ледяного пива, затем чокнулся с Биткой и повторил. На посошок тоже выпили по кружке. Ещё тогда Пётр почувствовал, что ледяное пиво перехватило горло, но ему было сего знака мало.

— Смотри-ка, в гавани наш российский флаг! — Пётр, выйдя на причал, весело показал своему спутнику на трёхцветный флаг, развевавшийся над тяжелогружёным судном.

— «Святой Павел»! — медленно и торжественно прочёл Битка.

— Постой, постой! Да ведь это нашего хозяина Осипа Соловьёва корабль, пришёл из Архангельска, груженный строевым лесом! — оживился Пётр.

— Так точно, Пётр Алексеевич, с лесом из Архангельска, — прогудел с капитанского мостика сам владелец судна Осип Соловьёв.

Через минуту Пётр стоял уже на капитанском мостике и похлопывал по плечу кряжистого купчину.

— Глянь, государь, здесь есть и другие наши суда: вон «Святой Варфоломей», пришёл вечор из Петербурга, за ним «Рафаил», вместе со мной из Архангельска, а там, вдали «Три святителя» и «Морфей» из Риги.

— Да сколько же сейчас у причала наших купцов? — удивился Пётр. — Чаю, с добрый десяток наберётся! — А ведь в первый мой приезд ни одного русского флага в гавани не было, да и сам флаг-то наш торговый я ещё к тому времени не сочинил! — весело рассмеялся он. — А ныне судов-то наших не мене, чем гамбургских аль французских, токмо самим голландцам да господам англичанам по числу уступаем! — Пётр зорко оглядел просыпающуюся утреннюю гавань.

— Государь, там в каюте завтрак накрыли на скорую руку, не откажи, отведай!

— Отведаем, отведаем! — ответил за Петра Битка и первым стал спускаться в капитанскую каюту.

Отделанная ореховым деревом каюта на судне Соловьёва не уступала самой флагманской каюте Петра на линейном корабле «Ингерманланд». Паркетный пол был навощён до блеска, в одном углу теплилась лампада перед иконой Николы-чудотворца, покровителя моряков, в другом помещалась картина славного голландского живописца Сило, в третьем стояла настоящая новогодняя ёлка, срубленная ещё на берегах Северной Двины. На массивном, привинченном к полу столе торжественно высилась серебряная супница, в ней дымилась наваристая жирная уха из свежего палтуса. Блюда с нежно-розовой сёмгой, бледно-жёлтой осетриной, копчёными угрями и миногой окружили супницу, как офицеры штаба своего генерала. На одном углу стола весело переливались в штофах цветные водки, на другом же в золочёном ведёрке поблескивало шампанское. По знаку хозяина матросы стали обносить гостей двумя бочонками с икрой — с чёрной и с красной. Поп Битка черпал икру деревянной расписной ложкой, довольно причмокивая:

— Дары моря!

— Вижу, Осип, хорошо ты знаешься с Нептуном! — прохрипел Пётр, чувствуя, как после холодного шампанского снова перехватило горло.

Но он опять не обратил внимания на сию безделицу. Весело пили за здоровье отечественного флота, за купецкое счастье, за процветание российской коммерции. Пётр разгорячился и, вышагивая с Соловьёвым по причалу, долго и бурно обсуждал цену русскому строевому лесу на здешней бирже. А наутро проснулся в жару и без голоса.

— Ангина! — дружно заключили и царский доктор Арескин, и приглашённые на консилиум голландские медики.

Так что на новый 1717 год Пётр лежал в постели и пил одно горячее молоко. Только через неделю жар спал и голос снова прорезался. Но слабость ещё долго не позволяла выходить из дома. От скуки царь перечитывал «Декларацию» датского короля Фредерика о причинах несостоявшегося в 1716 году союзного десанта в Швецию. Из рассуждений Фредерика выходило, что главным виновником провала в Сконе была Россия, вовремя не приславшая свои войска в Копенгаген.

— Ай да союзничек! Выходит, не датские адмиралы, до осени тянувшие с высадкой, повинны во всём, а мы с Аникитой Ивановичем, когда отказались высаживать наш корпус в Сконе глубокой осенью, дабы он не погиб там зимой от голода и холода! — сердито говорил царь своему послу в Голландии Куракину, только что прибывшему в Амстердам из Гааги.

Пётр сидел у жарко натопленного камина, зябко кутаясь в тёплый халат на вате (подарок китайского богдыхана), и сердито листал злополучную датскую «Декларацию».

Борис Иванович Куракин стоял перед царём почтительно, но достойно — умение прирождённого дипломата. А ведь начинал он свою карьеру не в Посольском приказе, а в Преображенском полку и только после Полтавской виктории был определён Петром на дипломатическую службу. Впрочем, уверенность Петра, что «гвардеец всё может», в случае с князем Куракиным полностью оправдалась. Борис Иванович показал себя способнейшим послом, одинаково ловко улаживающим дела и с Папой Римским, и с правительствами Голландии, Франции, Англии.

Через свою жену Лопухину Борис Иванович приходился царю свояком, но карьеру делал безо всякой родственной связи. Ведь после пострижения царицы Евдокии Лопухиной в монастырь родство с Лопухиными не сближало с царём, а удаляло. Однако Куракин сумел своей выдержкой и ревностью к общему делу внушить Петру такое уважение, что мог подавать независимый голос по всем иностранным делам. Вот и сейчас он спокойно заметил:

— Что Дания? Сие — политика малая! Хуже, когда такие лжи печатают в Лондоне! — Он протянул Петру небольшую брошюрку «Кризис Севера».

Царь машинально указал Куракину на кресло и начал читать первые страницы.

— Ну и ну... — Голова Петра, украшенная тёплым колпаком, возмущённо затряслась. — Я и не ведал, что у меня за пазухой есть такой адский план: завоевать всю Швецию, захватить остров Готланд, установить протекцию над Данией, Норвегией и всей Северной Германией! Что там ещё врёт автор?

— Дале он нагло пишет, что Россия со временем захватит всю торговлю на севере Европы, а также торговлю с Персией и Турцией и станет главною соперницей Англии! — рассмеялся Куракин.

— Что ж, для англичан торговля — главный аргумент, — задумчиво сказал Пётр.

— Так, государь. И ещё — все виктории россиян по этой брошюре предвещают скорое и неминуемое светопреставление! — пожал плечами посол.

— А я, конечно, для этого писаки антихрист и князь тьмы! И сие пишут не в раскольничьем скиту, а в просвещённом Лондоне! — Пётр сердито захлопнул книжицу.

Куракин развёл руками, улыбнулся лукаво:

— Счастье, государь, что сей пасквиль, хотя и издан в Англии, написан-то не англичанином. Как мне сообщает наш посол из Лондона, пасквиль сей сочинён шведским посланником графом Гилленборгом. И ещё одна новинка, на сей раз из приятных: граф Гилленборг боле никаких брошюрок на Флит-стрите печатать не будет!

— Отчего ж так? — Пётр недоверчиво взглянул на своего дипломата сквозь круглые очки, которыми пользовался для чтения.

Куракин усмехнулся:

— А оттого, государь, что у оного шведского посланника был на днях в Лондоне обыск. Сыскали секретную корреспонденцию графа Гилленборга и самого короля свейского с главарями английских якобитов. Похоже, король Карл и его новый первый министр голштинец Герц совсем умом тронулись: не закончив войну с нами, готовят уже высадку шведской армии в Шотландии и хотят с её помощью свергнуть короля Георга и снова возвести на английский трон Якова Стюарта. Парламент, само собой, в бешенстве, отношения Англии со Стокгольмом прерваны, и, по слухам, наш старый знакомец адмирал Джон Норрис весной опять поведёт эскадру на Балтику, супротив шведа! — Куракин довольно потёр руки.

— Вот это новость так новость! Спасибо, Борис Иванович, удружил. — Пётр поднялся и стал мерить спальню крупными шагами. — Нет, что ни говори, чудак Каролус — наилучший вспомогатель в нашем великом деле! Не зря я всегда за здоровие сего начинателя пил! Никакою ценою не купишь, что он сам делает! — Пётр приказал позвать в опочивальню канцлера.

Гаврила Иванович явился сразу, поскольку во время болезни царя все сопровождавшие его министры дневали и ночевали рядом, в приёмных покоях. О британских новостях канцлер уже знал — из Лондона только что примчался Сонцев. Пётр встретил канцлера и вошедшего с ним Сонцева весело.

— Вот что, Гаврила Иванович! — приказал он Головкину. — Распорядись тотчас снарядить к брату нашему, королю Георгу, тайное посольство, дабы разузнали всё об английских шатаниях, и главное — объявят они весной войну шведам аль нет? А посольство то пусть возглавит Пётр Андреевич Толстой. Он темницы Семибашенного замка в Стамбуле вынес, чаю, и в лондонском тумане не затеряется. Ты же, тёзка, — Пётр обернулся к Сонцеву, — будешь Толстому первым помощником. И объясни ему разницу меж английским королём и турецким султаном.

Вслед за тем к Петру был допущен и сам Толстой, а уже на другой день тайное посольство отбыло в Лондон.

Фантазии и планы барона Герца

На барона Герца, канцлера герцогства Голштиния, Гангут произвёл впечатление разорвавшейся бомбы, поскольку за год до этого неподалёку от Киля, столицы Голштинии, был ещё один взрыв — в мае 1713 года в голштинской крепости Тонинген капитулировала запертая там русскими и датчанами шведская армия фельдмаршала Стенбока. Причём капитуляция произошла прямо на глазах барона Герца, пытавшегося в меру малых сил небольшого герцогства помочь своей великой союзнице — Швеции. После Тонингена, где Стенбок сдался Меншикову, и Гангута, где адмирал Эреншильд сдался царю Петру, барону стало ясно, что Россия выиграла свою партию. Но хитроумный министр полагал, что помимо армии и флота, у Швеции есть ещё одно оружие — дипломатия. Сам Герц считал, что это оружие, если его умело использовать, может дать результаты необыкновенные, причём произвести их или тотчас, или со временем. Посему, ещё в 1713 году, с дальним прицелом, канцлер Голштинии отправил к царю Петру тайного советника Бассевича, наказав ему обжиться в Санкт-Петербурге и поближе приглядеться к жизни русского двора. Особо Герца интересовала царская семья, и Бассевич, по его указке, начал подготавливать великий замысел: замену династии Романовых на династию голштинцев.

Главным оружием здесь должен был стать со временем золотоволосый мальчик, принц Карл Фридрих, чей звонкий голосок из осеннего сада долетал в распахнутые окна герцогской резиденции. Отец маленького принца, герцог Голштинский, был убит в войне с Данией, мать, старшая сестра шведского короля, Гедвига-София умерла незадолго до Полтавской баталии, и принц ещё мальчиком стал законным герцогом Голштинии. Но Карл Фридрих по матери мог ведь претендовать и на шведскую корону, в случае, весьма вероятном, если у короля Карла XII, женатого только на воинской славе, так и не будет прямого наследника.

Одноглазый барон Герц недаром слыл опытным шахматистом и своим одним глазом заглядывал далеко вперёд. А там у Карла Фридриха, ежели удастся его женить со временем на старшей дочери Петра I, принцессе Анне, маячила ещё одна, на сей раз русская, корона. Таков был знаменитый голштинский прожект.

И возможно потому, что Георг Генрих фон Герц уже примерял в мыслях на золотоволосого мальчика то шведскую, то русскую корону, ему стало казаться, что самое разумное для Карла XII — договориться со своим могучим противником — Россией. При этом, полагал барон, с царём Петром можно не только заключить достойный мир, уступив ему невские и ижорские болота за изрядный «эквивалент», но и вступить в союз, а затем с помощью русских отобрать у Дании Норвегию и объединить всю Скандинавию под шведским скипетром. Голштиния же присоединит к себе датский Шлезвиг. Затем, заключив не только мир, но и союз с Россией, Карл XII легко справится с германской мелочью — возвернёт от Пруссии Штеттин и шведскую Померанию, снова заберёт у Ганновера Бремен и Верден, выведет из игры Саксонию. Тот факт, что курфюрст Ганновера Георг после смерти королевы Анны стал Георгом I, королём Англии, Шотландии и Ирландии — мало смущал барона. Согласно его фантазиям, соединённая шведско-русская армия могла, естественно под предводительством Карла XII, легко высадиться в Шотландии, где в горах было много горячих якобитов — сторонников свергнутого короля Якова, и восстановить на британском престоле славную династию Стюартов. Сей план можно было бы считать сумасшедшим, но разве мало сумасшедших предприятий удавалось осуществить Карлу XII? К тому же претендент на британскую корону, которого якобиты называли Яковом III, уже в 1715 году удачно высадился в Шотландии, где все горные кланы выступили на его стороне. Правда, Лондону удалось подавить то восстание, но, если претендент явится на британские острова не с небольшим отрядом, а с 30-тысячной армией, ведомой таким несравненным полководцем, как Карл XII?!

Этот фантастический план барон Герц и представил Карлу, когда тот после сдачи Штральзунда бежал в декабре 1715 года на лодке-ледорезке на берега Швеции. В одном отношении барон рассчитал совершенно правильно: такой отчаянный план мог понравиться только такому отчаянному королю, как Карл XII. Вернувшись после многолетнего отсутствия на родину, он и не подумал менять свою политику. Первое, что сделал: объявил новый набор в армию. Король не отправился при этом в Стокгольм, а остался на юге, в Лунде, где собиралась новая армия и откуда он по-прежнему самовластно правил Швецией.

Барона Герца король принял с великой радостью, как один фантазёр принимает другого. Герца не только взяли на шведскую службу, но и сразу предложили министерский пост. К тому же барон в некоторых случаях умел быть реалистом и практиком. Карл XII отчаянно нуждался в деньгах для создания новой армии, и барон взялся ему быстро помочь в этом. Назначенный министром финансов, Герц стал усердно чеканить на монетном дворе порченую монету, в которой не сверкало золото и серебро, но зато меди было с избытком. Вслед за тем он съездил в Париж и добился новых французских субсидий сроком на три года. После этого успеха Карл XII совершенно уверился в необычайных способностях одноглазого барона и назначил его канцлером Швеции. Отныне барон Герц мог приступить к осуществлению своей грандиозной дипломатической комбинации. Бассевич уже действовал в Петербурге, очаровывая Екатерину и Меншикова, а к царю Петру своим посланцем барон определил сурово прямодушного генерала Ранка.

— Царь поймёт его, как воин воина, — отмёл барон все сомнения шведского министерства иностранных дел.

И генерал Ранк поспешил на минеральные воды Пирмонта в земле Гессен.

— Главное, внушите царю, что союзники, пользуясь его покровительством, на деле уже ведут против него подкоп. В сём предприятии дружно работают и Август Саксонский, и Фредерик Датский, и особливо Георг Английский, — в этом случае фантазёр Герц говорил истинную правду.

Паутина барона Герца в Амстердаме

За Петром в Голландии в тот приезд следили не только местные власти, но и агенты многих европейских держав. Поручения имелись из Лондона и Варшавы, Берлина и Парижа. Но боле всего, пожалуй, проявлял активность человек с фамилией Прейсс. Он скоро разведал, что царь хлопочет в Амстердаме о немалом займе — на два миллиона гульденов, но что голландские банки вряд ли откроют ему столь великий кредит. Это недоверие банкиров к царю объяснялось и развалом Северного союза, и неудачей с десантом в Сконе, и слухами об исчезновении царевича, а главное — тем, что Пётр никак не мог завершить победную войну победным миром. А на войне, пока она не закончилась, могли случиться разные повороты: как раз накануне Рождества до Амстердама дошли слухи, что страшный шторм разметал в Ревеле русский линейный флот, причём два самых больших корабля, «Святой Антоний» и «Фортуна», затонули. Передавая эту весть барону Герцу, маленький господин Прейсс приписал, что царь якобы с горечью сказал в одном доме: «Ясно вижу, что Бог не желает осуществления моих планов».

Вообще господин Прейсс с великою охотою собирал в те дни все видимые знаки готовности царя к миру, поскольку отлично знал, какой крутой новый курс для шведского корабля выбрал его новый штурман голштинец Герц. Став первым министром Карла XII, барон убедил короля, что лучше примириться с неприятелем, царём Петром, уступив ему Ингрию и устье Невы, но вернув не только завоёванную русскими Финляндию, но и Эстляндию и Лифляндию.

— Вслед за тем ваше величество легко расправится со всеми этими: Данией, Саксонией, Ганновером — и не только возвернёт свои владения в Германии, но и при воинской удаче заберёт у датского короля Норвегию, — заявил Герц Карлу XII. — С царём же можно заключить не только мир, но и прямой союз. С помощью Петра вынудить к миру Речь Посполитую и Пруссию, а затем помочь якобитам восстановить династию Стюартов на английском престоле!

Надобно ли говорить, что столь великие перспективы увлекли безрассудного Карла XII, всегда верящего более фантазии, нежели реальной политике. К тому же фантазёр Герц в мечтах уже положил к его ногам Норвегию.

Поначалу, казалось, фортуна улыбнулась Герцу: русский царь сам рассорился со всеми своими союзниками и стремился к скорому миру. Недаром Прейсс передал барону Герцу, что в доме Якоба Витзена Пётр открыто признался: «Я дряхлею, вёл столько лет войну, страна истощена, и я желаю остаток своей жизни прожить в мире!»

При этом Прейсс предусмотрительно добавил, что царь в своих речах относится к персоне ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА с непрестанным уважением, называя короля не иначе, как «мой брат Карл». Неудивительно, что барон Герц подчеркнул эти слова и тотчас отправил из Парижа в Амстердам двух испытанных шведских агентов — генерала Ранка и прибывшего с берегов Босфора Станислава Понятовского — в помощь господину Прейссу. Всем им была поставлена Герцем одна задача — вступить в прямые переговоры с русскими. И вот шведские агенты ищут подходы к прибывшему в Амстердам канцлеру Головкину, русскому послу в Голландии князю Куракину, вице-канцлеру Шафирову. Не упускают из виду и персон менее значительных, но близких к царю: фрейлин Екатерины; голландских купцов, ведших торговлю с Россией; спутников Петра, с коими царь славил Рождество в 1717 году. Даже певчие из царского хора и поп Битка — походный «князь-папа» всешутейшего собора — не были обойдены их вниманием. Но боле всего шведам повезло, пожалуй, с царским лекарем шотландцем Арескиным, ярым якобитом, защитником прав свергнутой в Англии династии Стюартов. Доктора не надо было ни убеждать, ни подкупать — он и так горой стоял за скорейший мир России со Швецией. Ведь только освободившись от войны с Россией, Карл XII мог бы оказать прямую помощь делу Стюартов в Англии. О том, что якобиты крепко рассчитывают на шведскую помощь, доктору сообщил не кто иной, как особо приближённый к семейству Стюартов граф де Мар, который лично поспешил в Амстердам, чтобы иметь беседу с Арескиным. Во время разговора де Мар попросил доктора тайно представить его царю. Столь кстати подвернувшаяся простуда Петра способствовала этой тайной встрече. Пётр, лёжа в постели, молча выслушал горячие речи графа де Мара о святом деле Стюартов, — переводчиком был Арескин. В участие лихого короля в новой «бендерской войне» Пётр поверил. Бумаги арестованного в Англии шведского посла Гилленборга были прямым тому свидетельством. Но в скорую победу Стюартов не верили ни Пётр, ни его советники. Посему никаких обещаний о помощи якобитам царь во время встречи с де Маром не дал. Просто отмолчался, сославшись на недуг. Арескину же строго наказал боле никаких якобитов в дом к нему не важивать. В отличие от своего медика Пётр, за долгие перипетии войны сам ставший дипломатом, уловил, что чья-то опытная рука направляет к нему издалека и де Мара, и явившихся вслед за горячим шотландцем посланцев кардинала Альберони, возглавлявшего правительство Испании. Посланцев кардинала, двух пронырливых иезуитов, Пётр принял уже в своём кабинете, — болезнь отступила, из Безеля приехала наконец друг милый Екатерина, да и гнилая сырая погода сменилась крепким морозцем.

— Так что же хочет кардинал Альберони от меня? — Пётр отвернулся от окна, подошёл к ярко растопленному камину и сел в кресло.

Почтительно приблизившиеся отцы-иезуиты сладко запели. Выходило, что кардинал хочет того же, что и якобит де Мар: скорого мира России со Швецией, дабы развязать руки шведскому королю для совместного с испанцами похода против Англии. Правда, Альберони в своих прожектах превосходил по вымыслу даже якобитов: он хотел поменять короля не только в Лондоне, но и в Париже. Если в Англии кардинал думал возвернуть трон Стюартам, то во Франции мечтал свергнуть малолетнего Людовика XV, изгнать из страны регента герцога Филиппа Орлеанского и посадить на трон в Париже короля Испании Филиппа Бурбона. Было тут от чего закружиться иной слабой голове! Пётр усмехнулся, бросил письмо Альберони в камин, посмотрел, как вспыхнула и вмиг сгорела бумага. И подумал, что вот так же легко в огне войны с Англией и Францией сгорят и невесомые прожекты кардинала Альберони. А за тем визитом иезуитов разглядел руку одноглазого голштинца Генриха Герца, который из далёкого Парижа плёл свою паутину. Но в отличие от фантазёра Герца Пётр, как опытный корабельный мастер, любил в политике ясные чертежи. По тем чертежам выходило, что в Лондоне прочно сидел на троне Георг I, а не Стюарты, а Францией правил герцог Филипп Орлеанский. Ненадёжные посредники не устраивали Петра. Если уж вести переговоры со шведами, то переговоры прямые. Вот здесь и пригодился господин Прейсс. Всё это время он продолжал наблюдать за царём, следуя за ним как тень по всему Амстердаму после того, как тот выздоровел и вновь стал выходить в город.

Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам Пётр вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, т.е. морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.

— Сей Венус прямо с тебя списан, Катюша, — указал Пётр на одно из аллегорических полотен Рубенса, приветливо улыбаясь жене. После того как побледневшая и уставшая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Пётр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейсса, Пётр, который прослыл уже в Амстердаме почти Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейсс удалился с аукциона последним.

На улице неожиданно двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. Прейсс понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и Прейсс сообразил, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейсс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединённой мызе. Когда Прейсса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:

— Вы в загородном доме русского посла в Голландии, господин Прейсс!

Двери, украшенные трубящими в рога тритонами, отворились и вошёл богато одетый вельможа в длинном парике а-ля Людовик, наклонил голову и учтиво представился:

— Князь Куракин! — Вежливо усаживая Прейсса в кресло, он спросил с самой чарующей улыбкой: — Так о чём вы хотели со мной говорить, господин комиссионс-секретарь?

Прейсс понял, что русские о нём прекрасно осведомлены. Между тем Куракин отпустил офицера, заметив вскользь:

— Спасибо, Корнев! Чаю, государь этой услуги не забудет! — И, отвернувшись от Романа, с улыбкой повторил. — Так о чём же вы хотели со мной говорить, господин Прейсс?

Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой и миролюбивой Голландии.

Царский визит в Париж

Уже через несколько дней после встречи Куракина с Прейссом зазвенел колокольчик в амстердамском доме купца Осипа Соловьёва и на пороге предстал, завернувшись в чёрный плащ и нахлобучив широкополую шляпу, барон Генрих Герц. Пётр помнил Герца ещё в бытность его голштинским, а не шведским министром, когда с Голштинией у России установились после прибытия посольства Бассевича в Петербург самые добрые отношения, и потому расчёт Герца был точен: Пётр принял его дружелюбно, скорее как нейтрального голштинца, чем как новоявленного фаворита Карла XII. Пётр понимал, сколь сильно рискует Герц, явившись инкогнито из Парижа в Амстердам. Ведь только что в прошлом году шведский министр был выслан из Голландии за сношения с якобитами и въезд ему в эту страну был воспрещён. Царь оценил, чем рисковал голштинец, и всегда отзывался в дальнейшем о Герце как об очень смелом человеке.

— Мой король — прямой и честный человек, и вы, государь, — прямой и честный человек! Война заставила вас уважать друг друга, и России со Швецией легче договориться без всяких посторонних держав, которые путаются под ногами и только мешают делу! — с жаром заявил Герц, но убеждать Петра не было надобности, потому как он уже принял решение вступить в прямые переговоры со шведами.

Переговоры о мире решено было открыть на Аландских островах, куда съедутся русские и шведские посланники. С тем предложением Герц и сопровождавший его генерал Ранк, получив от Петра пропуск через расположение русских войск, отправились в Стокгольм.

Но к одним словам Герца Пётр особо прислушался:

— Поверьте, сир, путь к миру между нашими странами лежит не через Лондон, а через Париж...

Пётр рассудил: коли английский король Георг дружбу и союз отвергает, надобно принять приглашение дюка Филиппа Орлеанского и навестить Париж, а не Лондон. Он знал, конечно, что Франции после последней неудачной войны надобно возродить славу великой державы и его визит той славе будет способствовать. Но он знал, что и Герц прав, когда твердит, что путь к миру лежит через Париж: ведь только годичные французские субсидии поддерживали ещё шведов в их упрямстве. Выбить сей французский костыль из рук шведского короля значило и впрямь склонить его к миру. И Пётр боле не медлил: регента Франции уведомили, что царь посетит Францию.

Была к тому же у Петра, когда он принимал это решение, и ещё одна, поистине государственная, мысль об установлении «генеральной тишины», то есть общего мира в Европе. Основой для прекращения всех европейских войн, на его взгляд, и должен был послужить союз двух самых могучих держав континента — России и Франции.

Словом, в Париж ехал уже не молодой человек, которого Людовик XIV знал данником крымского хана, а государственный муж, предсказавший систему франко-русских союзов, способных поддерживать «генеральную тишину» в Европе, на века вперёд.

Выехав в Роттердам, Пётр нежданно для Голландских Штатов отправил царицу и её двор в Амстердам, а сам с малой свитой поспешил через Брабант и Фландрию в Париж. И так же, как под Полтавой, он взял на себя прямое командование армией, а под Гангутом флотом, так ныне он возложил на себя прямые хлопоты большой политики и заботы о скором мире. В Париж ехали с ним такие дипломаты, как вице-канцлер Шафиров, князья Василий Лукич Долгорукий и Куракин. Взяты были и комнатные близкие люди: секретарь Макаров, Павел Ягужинский, арап Абрам Ганнибал, камергер Матвей Олсуфьев да поп Битка. Для душевного спасения были церковные певчие, а для охраны — отряд гвардии и драгун. Был среди них и Роман Корнев.

Одного только опытнейшего дипломата царь не взял в Париж, а послал совсем в иную сторону: Пётр Андреевич Толстой был направлен вслед бравому капитану Румянцеву, отыскавшему след пропавшего царевича Алексея в Тирольских Альпах...

Через Брабант и Фландрию поплыли по каналам, дивясь, сколь густонаселена и обильна сия земля. В Брюсселе Петра и его свиту пригласил в гости цесарский наместник маркиз де Прие и, к несказанной радости попа Битки, дал в честь царя пышный ужин. Пока итальянские музыканты исполняли в концертной зале музыку Вивальди, Битка, объявив мажордому, что он всегда пробует и благословляет царскую пищу, первым проник в столовую. Пётр застал его уже за обильной трапезой, где жир каплунов Битка весело запивал шампанским.

— Этот негодяй пьёт шампанское, как простую воду, мой господин! — с ужасом доложил де Прие дворецкий, но благородный маркиз лишь весело поднял бокал за здоровье знатного гостя.

Сей дружественный тост нужен был сейчас Габсбургам, ведшим войну с турками на Дунае. Да и царевич Алексей прятался ещё в австрийских владениях.

Словно угадывая мысли императорского наместника, Пётр поднял тост за принца Евгения и его виктории над неверными.

«Странно, но царь окружён большей частью совершенно простым народом... — доносил на другой день в Вену маркиз де Прие. — В числе его ближней свиты перекрещенец-еврей, какой-то корабельный мастер и, наконец, зверообразный поп в бархатном вышитом камзоле, который способен выпить за вечер дюжину бутылок шампанского».

Меж тем Пётр уже спешил во Францию. Он не сошёл на берег ни в Генте, ни в Брюгге, а в Остенде, взяв лошадей, двинулся прямо к французской границе. Оттуда послал первую весточку в Амстердам Екатерине: «Объявляю вам, что мы четвёртого дня во Францию въехали со всей компанией и до завтра побудем здесь, а завтра поедем в Кале... Нового писать ничего не имею, только старое; дай Боже скорее съехаться, а без вас скучно».

Прибыв в первый французский город Кале, Пётр, к немалому удивлению встречавшего царя королевского камер-юнкера Либуа, вечером вышел из отведённого ему дома, где его ждал пышный ужин, и отправился вместе с Биткой в обычную матросскую харчевню, где уселся в кругу своих певчих. Либуа застал царя христосующимся с певчими. Камер-юнкер застыл на пороге в немом изумлении: ему не случалось ещё принимать государей, троекратно лобызающихся со своими подданными. Но ему разъяснили, что таков обычай русской Пасхи.

Столь же странно для французских вельмож Пётр вёл себя и дальше: остался совершенно равнодушным к великолепной охоте на зайцев, устроенной маркизом де Нелем прямо по весенним крестьянским посевам, зато пешком пришёл в порт и облазил все причалы и верфи. По дороге в Париж отказался от приёма у губернатора, зато в Абвилле внимательно осмотрел суконную мануфактуру. Ему понравилось сукно алого цвета, и он тут же записал себе в книжку состав краски. Особенно французских придворных, да, признаться, и Битку, разочаровало, что Пётр отказался от обеда, устроенного ему епископом в Бове. На слова маркиза де Неля, что можно не спешить, а хорошо пообедать, Пётр весело ответил:

— Я солдат, коли найду хлеб и воду, то и буду доволен!

Прибыв в Лувр в королевском экипаже (маршал де Тессе встретил царя ещё в Бомоне), Пётр не пробыл во дворце и часа. Он бегло осмотрел два богато сервированных фарфоровой, золотой и серебряной посудой стола, попросил себе чёрного хлеба и редьки, выпил два стакана пива, а от обеда отказался.

— Моя свита запылилась в дороге и может запачкать эти прекрасные приборы... — к огромному разочарованию Битки, отверг Пётр любезное приглашение маршала де Тессе сесть за роскошный стол.

Из дворца царя отвезли в отель Ледигьер, принадлежавший маршалу Виллеруа, но и там Пётр вёл себя, по разумению французских придворных, весьма странно: не занял хозяйскую широкую кровать, а прошёл в маленькую комнатушку, предназначенную для денщика, и уснул в походной постели.

Конечно, скромные привычки были у Петра и раньше, но не отказывался же он от роскошных ужинов в Антверпене и Брюсселе! Скорее всего, здесь был зов сердца: великую нищету узрел Пётр по дороге из Кале в Париж. В отличие от богатого Брабанта провинции Северной Франции поражали, казалось — здесь прошло нашествие страшного неприятеля, хотя никаких военных действий от Кале до Парижа не велось. Крестьянские дома напоминали самые убогие хижины: стояли без окон (ведь за каждое окно брали отдельный налог и король, и сеньор), без печных труб (брали подать за дым), с прохудившимися крышами, а выползавшие из хижин люди в лохмотьях выглядели ещё хуже, чем нищие, толпившиеся у церквей и вдоль дороги. Подчёркнутая роскошь французской знати среди моря бедности выглядела в глазах Петракак пир во время чумы, потому он и отвергал пиршества и празднества, тяготился бесконечными визитами и церемониями, которые мешали увидеть другой Париж — город ремёсел, искусств и науки. Потому и полетело такое письмо в Амстердам: «Катеринушка, друг мой сердечный, здравствуй! Объявляю вам, что я третьего дня ввечеру прибыл сюда благополучно и два или три дня вынужден в доме быть для визита и протчей церемонии и для того ещё ничего не видал здесь, а с завтра начну всё смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая! Пётр».

Некоторых визитов, однако, никак нельзя было избежать: пришлось принять регента Франции герцога Орлеанского. И он, и Пётр были люди весёлые, свободные, самого что ни есть крепкого мужского возраста и разумения. И оба понравились друг другу.

Пётр предложил регенту полную перемену в восточной политике Франции. Мужлан и неуч, по мнению придворных шаркунов, не умевший отличить один соус от другого, предложил план, который возобновил только Наполеон и который полностью осуществится только ещё через сто лет: создать франко-русский союз и на сей прочной оси замирить всю Европу.

Среди французских политиков того времени только один умнейший, знаменитейший герцог Сен-Симон оценил царские пропозиции и верно понял всю выгоду предложенного альянса с Россией.

«Ничто более сего не могло благоприятствовать нашей торговле и нашему весу на Севере, в Германии и в целой Европе», — писал он впоследствии в своих мемуарах. Однако большинство советников регента, и прежде всего главный вдохновитель французского кабинета аббат Дюбуа, союзу с Россией предпочитали союз с Англией, от которого в конце концов Франция не выиграла, а проиграла.

Пётр знал, конечно, о борьбе, шедшей во французском кабинете (Василий Лукич Долгорукий и Куракин имели в Париже своих людей), и не настаивал на скором договоре. Доволен был уже тем, что регент обещал твёрдо: союз со Швецией не возобновлять и кредит ей боле не открывать.

Посему, когда плохо осведомлённый и верящий разным домыслам и россказням королевский библиотекарь Бюв писал в «Газете Регентства»: «...кажется, у царя нет никаких дел, он редко пишет депеши и не посылает гонцов», он ошибался и вводил в заблуждение своего корреспондента, главу голландского правительства Гейнзиуса. Именно в Париже во время частых встреч и переговоров, которые шли с глазу на глаз при одном Куракине, как доверенном лице и переводчике, Пётр и герцог Орлеанский и порешили ежели и не заключать прямой союз, то подписать дружественный договор, по которому Франция не только прекращала полную поддержку Швеции, но обещала посредничество в будущих мирных переговорах. Такой договор был согласован и подписан уже после отъезда Петра из Франции, в августе 1717 года в Амстердаме. К Амстердамскому договору присоединилась и Пруссия.

Таким образом визит в Париж был дипломатической викторией, и немалой: Пётр выбил французский костыль из рук шведского короля и сделал тем ещё один шаг к прочному миру.

Но все эти переговоры, само собой, оставались тайной для парижского обывателя. Для них русский царь поначалу представал загадочным восточным владыкой, вроде турецкого султана или персидского шаха. Посему странный вечерний въезд царя в Париж, без всякой церемонии, когда Пётр не хотел даже, чтобы было зажжено множество факелов, объясняли тем, что царь привёз с собой десятки повозок со слитками золота и не хотел сразу показывать свои богатства. Тем временем парижские купцы, особенно те, кто торговал предметами роскоши, готовились туго набить свои карманы от русских щедрот. Каково же было их разочарование, когда прошёл слух, что царь зашёл в небогатую меховую лавку и полчаса торговался с приказчиком из-за дешёвенькой муфты. Правда, потом он дал приказчику тридцать ливров на чай, но всё-таки и знать, и купцы были поражены: царь торгуется с лавочником — французские короли такого обычая не имели.

Вскоре разочаровались и знатные дамы: Пётр отказался посетить великолепный бал у герцогини Беррийской, который стоил до ста тысяч ливров, и ночные маскарады, где можно было выбрать себе фаворитку. Золотая молодёжь фыркала: царь не заводит метреску, не бросает тысяч на карточный стол и, по слухам, играет только в подкидного дурака. Одним словом — варвар!

Само собой, лихая слава француженок пугала Екатерину в далёком Амстердаме. Пётр её успокаивал: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, дитя зело и изрядное образом и станом и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет. А что пишешь, что у нас здесь есть портомойки... и то, друг мой, ты, чаю, описалась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня, сама знаешь, что я не таковский, да и стар».

Однако «старик» бегал по Парижу, как молодой. А при ответном визите малолетнему королю подхватил понравившегося ему мальчика на руки и легко поднялся с ним по парадной лестнице, громко и весело объявив: «Всю Францию несу на себе». Впоследствии историки доказывали, что это анекдот и что не мог царь нарушить заведённый строгий этикет французского двора, но, зная нелюбовь Петра к разным церемониям, можно поверить в эту историю.

Зато при виде идущей на параде разодетой в пух и прах французской гвардии в завитых париках, парчовых камзолах, атласных туфлях и шёлковых чулках победитель под Полтавой резко обернулся к важным маршалам короля-солнца и отчеканил: «Я видел парадных кукол, а не солдат!» — а затем с облегчением объявил, что на этом конец церемониям.

Теперь Пётр был свободен. Он начал учиться: неоднократно посетил гобеленовую фабрику (ему подарили здесь четыре гобелена, вытканные с картин Жувенета) и медальерную мастерскую (такую он потом заведёт в Петербурге); в обсерватории в телескоп смотрел на звезды; в Академии живописи интересовался её уставом и осмотрел мастерские скульпторов и художников; на стекольном заводе изучал выделку больших зеркал и стёкол; по дороге в Сен-Клу, где должен был встретиться с регентом Франции, заехал-таки взглянуть на чулочную мануфактуру.

Вскоре высшая французская знать поняла, что Петра можно заманить на бал или ужин, только обещая показать ему собрание картин или коллекцию редкостей. И в Люксембургском дворце герцогиня Беррийская показывает знаменитую галерею Рубенса, в Лувре царь смотрит картины итальянцев; герцог Орлеанский в Сен-Клу демонстрирует свою коллекцию живописи.

«Царь носится по Парижу из угла в угол, не соображая, могут ли за ним поспеть его спутники. Маршал де Тессе изнемогает. Герцог д'Антен бежал от двора...» — сообщала «Газета Регентства».

Конечно, уже сам распорядок царского дня утомлял приставленных к нему вельмож. Ведь Пётр вставал рано, в пять утра, а в шесть уже был на улице, одетый в самый скромный костюм: суконный камзол, перепоясанный широким кушаком, матросские штаны, грубые, но крепкие башмаки. Из-под камзола выглядывал ворот обычной рубахи, на голове красовался простой парик.

Меж тем обычный туалет французского вельможи заканчивался лишь в двенадцать часов утра. Каково было бедному маршалу де Тессе быть при Петре уже в шесть? А дальше начиналась бесконечная скачка с кратким перерывом на обед. И отходил ко сну Пётр совсем «по-мещански»: и в девять часов, когда только и начиналась подлинная жизнь французского высшего света, царь был уже в постели, как простой буржуа.

Впрочем, высшая знать мало интересовала Петра, он даже отказался принять принцев крови, заявив, что ответные визиты с их бесконечными обедами и возлияниями займут много времени.

«Сам царь обычно трезв!..» — отмечал даже недружелюбный к Петру корреспондент «Газеты Регентства». Правда, поп Битка вовсю навёрстывал за своего царя.

А Пётр спешил, словно знал, что он в первый и последний раз в Париже. Ему показали загородные замки и дворцы: Версаль, Марли, Сен-Клу. Его боле всего поразили фонтаны, и среди версальских аллей был окончательно обдуман Петергоф.

Вернувшись обратно в Париж, Пётр не преминул посетить университет и библиотеку славной Сорбонны. Здесь он беседовал с профессором математики Вариньопом и смотрел разные математические инструменты.

Восемнадцатого июня царь удостоил своим посещением и Академию наук. Когда учёные мужи хотели встать, как то было в обычае перед королями Франции, Пётр попросил всех сидеть и продолжать заседание. Ему продемонстрировали машину академика Лафея для подъёма воды (памятуя о Петергофе, царь рассмотрел её с особым тщанием), академик Лемери проводил химические опыты, а Реомюр показывал рисунки и гравюры к готовящейся «Истории искусств». Особенно долго Пётр говорил с академиком Делилем. Знаменитый географ, которому сопровождавший царя доктор Арескин передал карты Сибири, а также Каспийского и Азовского морей, увлечённо стал расспрашивать и Петра, и Арескина, известно ли им, где соединяются Азия и Северная Америка и нет ли между ними моря или пролива. Пётр и сам видел, что на карте здесь белое пятно, и обещал, вернувшись в Россию, тотчас снарядить экспедицию в Сибирь для уяснения сего важного предмета. В разговоре с Петром, к ужасу президента Академии учёного аббата Биньона, разошедшийся Делиль совсем забыл о царственном положении собеседника и по своей несносной привычке взял его за пуговицу. Но Пётр и не заметил в горячем разговоре этого пустяка. Посещение Академии наук не осталось без благодетельных последствий. Сами академики от визита Петра были в полном восхищении — ведь французские монархи боле интересовались охотой и метресками, нежели наукой. И вскоре после отъезда русского царя из Франции Академия предложила избрать его своим почётным членом. Пётр выразил от этого удовольствие, и Арескин по его поручению написал благодарственное письмо: «Его величество очень доволен тем, что ваше знаменитое общество собирается включить его в число своих членов и посылать ему свои труды с 1699 года... он совершенно разделяет ваше мнение о значении в науке не столько знатности, сколько гения, таланта и способности их использования. Точными исследованиями всякого рода и присылкой куриозатов, находимых в государстве, и новыми открытиями, о которых он намерен сообщать вам, его величество надеется заслужить звание действительного члена вашего знаменитого собрания».

По получении этого письма 22 декабря 1718 года Парижская академия наук единогласно и без баллотирования избрала Петра своим действительным членом.

И Пётр сразу показал, что он человек слова. Уже в 1719 году в Сибирь была отправлена научная экспедиция Готлиба Мессершмидта, и вслед за тем напечатана новая карта Сибири. В 1721 году с царским библиотекарем была прислана в Париж новая карта Каспийского моря. Человечество открывало для себя новые края и моря на ещё не полностью обжитой земле. Пётр хотел, дабы и русский народ принял в том прямое участие. Незадолго до кончины он отправил экспедицию Беринга искать край Азии, где она смыкается с Америкой, выполняя тем своё обещание Делилю, — и здесь посещение Парижа оставило свой след. А Версаль ожил в плеске Петергофских фонтанов.

Вообще в Париже Петру столь страстно захотелось строить (война шла к концу), что он повелел немедля снять планы со всех дворцов французской столицы для своего невского парадиза.

Именно с Парижа царь начал ставить знатных архитекторов наравне с генералами и платить им соответственное жалованье. А строить и поправлять надобно было многое — из Петербурга Меншиков доносил, что на сильном балтийском ветру голландская черепица осыпается с крыш. Дел и забот прибавлялось. И Пётр покинул столь любезный сердцу Париж, пробыв в нём всего сорок четыре дня. Впереди его ждал огромный недостроенный дом — Россия.

Часть шестая АЛАНДСКИЙ МИРНЫЙ КОНГРЕСС И НИШТАДСКИЙ МИР

Разноликие послы

сть дипломатия салонная, где дела вершатся в переговорах главных персон, переговорах долгих и компромиссных, и дипломатия военная, где даже мира добиваются в бою, берут неприятеля на абордаж, заставляют принять свои условия.

Король Карл XII, как воитель, по праву считал для себя удобной именно такую дипломатию. И чтобы другие державы не мешались в его дела, предложил России открыть мирный конгресс вдали от столиц и газетного шума, на маленьком скалистом островке Сунджер, одиноко стоящем средь других островов Аландского архипелага. Здесь и домов-то подходящих для расселения делегаций не имелось, и русские послы Яков Брюс и Генрих Иоганн Остерман стали на постой в большой рыбацкой избе.

Брюсу, привыкшему в военных походах и к более суровым стоянкам, тёплая рыбацкая изба на Сунджере показалась вполне подходящей (ночевал же он под Лесной у солдатского костерка прямо на промёрзлой земле, правда, лежал спина к спине с самим царём Петром I, и царская спина его согревала!). Иное виделось Остерману. Вместо комфортабельного особняка в Санкт-Петербурге его затолкали в мужицкую избу, провонявшую селёдкой, а пищу определили самую скудную. Конечно, царскому бомбардиру (как презрительно именовал он Брюса) нет дела ни до комфорта, ни до стола, и Генрих Остерман поспешил взять на себя все хозяйственные заботы о жилье и столе. Через посольскую канцелярию в Петербурге, где правил его друг и сотоварищ вице-канцлер Шафиров, давший ему право личной тайной переписки в обход канцлера Головкина и даже самого царя! — он добился присылки дорогого вина из царского погреба. Для представительства перед шведами прибыл подержанный серебряный сервиз генерал-адмирала Апраксина и редкие рюмки со стола самого Александра Даниловича Меншикова, были выданы деньги на богатое платье (но вот денег на покупку карет так и не прислали, хотя и стало ведомо, что глава шведской делегации барон Герц везёт из Стокгольма богатые кареты). Так что в апреле 1718 года, когда шведы прибыли на конгресс, пришлось идти на переговоры пешими, правда, путь был недальним — всего через улицу! Словом, Генрих Иоганн или, как его звали в России, Андрей Иванович Остерман накануне конгресса на Аландах весь был в хозяйственных хлопотах.

Напротив, Яков Брюс, получив твёрдую и ясную инструкцию от царя: требовать, дабы по мирному договору за Россией оставили отвоёванные земли — Ингерманландию, Эстляндию и Лифляндию — и не уступать ни пяди, — спокойно поджидал шведскую делегацию.

Шведы явились первыми, и весьма представительно. Впереди вышагивали в ряд семнадцать рослых лакеев в богатом платье, за ними — сыновья знатных вельмож и, наконец, шествовал сам первый министр Герц, одетый в чёрный с золотом бархатный костюм и закутанный в чёрный плащ. Вид у барона Герца был крайне самоуверенный — он не только представлял королевскую особу, но и хорошо знал военные и дипломатические прожекты своего двора.

Герц предлагал не только почётный мир, но и союз России со Швецией, по которому Пётр передавал двадцать тысяч солдат под команду Карла XII. Король должен был повести объединённое русско-шведское войско против Дании, высадить десант в Шотландии и с помощью якобитов вернуть на престол в Лондоне династию Стюартов. Кроме того, Россия по этому плану должна была ввести восьмидесятитысячную армию в Речь Посполитую и посадить там на престол Станислава Лещинского. Словом, по этим прожектам Россия выставляла в поддержку Карла XII 150 тысяч солдат и вступала в войну с Данией, Польшей, всей Германской империей, Англией и её старыми и новыми союзниками — Голландией и Францией — словом, почти со всей Западной Европой, имея на своей стороне лишь истощённую, слабую Швецию и скитальцев-якобитов. Остерман, а по его же признанию, от планов Герца «мешались мысли в голове».

Хорошо ещё Пётр I в Петербурге начертал: «Нелепо и удивительно!»

Свои предложения Герц сообщил Остерману во время долгих прогулок по лесным дорожкам острова Сунджер. Он верно определил, что все главные дела у русских ведёт тайный советник, а не бомбардир. У Остермана от сих великих и блестящих прожектов и впрямь «ум за разум» зашёл. Он, конечно, вызубрил наизусть инструкцию Петра I обходиться со шведами с лаской и войти с ними в добрую конфиденцию, но планы Герца были столь велики, блестящи и дерзновенны, что могли смутить и более сильную голову, чем у сынка вестфальского пастора. В общем, Герцу удалось в целом увлечь Остермана своими идеями, также как он увлёк ими короля Карла XII.

«Предложения Герца, — сообщал Остерман Шафирову, — дело, от которого зависит всё благополучие Российского государства». Прибалтийские же болота шведа, казалось, совсем не интересовали, и он готов был уступить России и Эстляндию с Лифляндией, и Ингерманландию. «Не думаю, — в восторге писал Остерман в Петербург, — чтобы какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился!» И делал заключение: «Если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Остерман словно не замечал, что прожекты Герца хотя и выводили Россию из Северной войны, но тут же бросали её в новую, более страшную, — в войну с Англией и всеми её союзниками — Голландией, Германской империей, Францией, словом, со всей Западной Европой. К счастью для России, у прожектёров было два мощных ограничителя: Пётр Великий в Петербурге и Яков Брюс на конгрессе. Пётр на прожектах наложил свою резолюцию, а Брюс сказал решительное «нет!» на требование Герца в ноябре 1717 года России вступить в войну с Данией.

16 ноября Пётр I созвал в Петербурге Тайный совет, на котором рассматривались идеи Герца, уже включённые им в статьи мирного договора.

На Тайном совете присутствовали, помимо дипломатов канцлера Головкина и вице-канцлера Шафирова, военные генералы: фельдмаршал Меншиков, генерал-адмирал Апраксин, глава Ревизион-коллегии сенатор Яков Долгорукий и генерал Адам Вейде. Лица у петровских военачальников сразу посуровели, как только они ознакомились со статьями договора.

— Новая война, чуть не со всей Европой — вот, государь, чем обернётся сей прожект! — открыто высказал Петру свои мысли князь Яков Долгорукий. Впрочем, кому как не гордому Рюриковичу, дерзновенно, с триумфом бежавшему из шведского плена, известному в Сенате своей честностью и прямотой, и можно было говорить царю всё открыто и прямо! Пётр I поймал себя на том, что согласно кивает головой в ответ на слова старого сенатора. Сей царский согласный кивок первым уловил светлейший князь Меншиков и тотчас заговорил с усмешкой:

— Да ведаю я фантазёра Герца, ещё по Голштинии ведаю, когда стоял там с войском, сей министр и тогда был ветроходен! Ловок и переметчив он, яко хамелеон. Сперва мне обещался: не допущу шведа в голштинскую фортецию Тонинген! Я ему и поверь, а глядь, через неделю уже шведский флаг развевается над бастионами Тонингена, и там укрылся сам фельдмаршал Стенбок со всем своим корпусом. Пришлось мне осаждать шведа и брать его измором. — Александр Данилович гордо поправил на груди орден Белого Слона, данный ему королём Дании за пленение Стенбока и взятие Тонингена.

Генералы молча покосились на светлейшего и на его орден — всем было известно, за что Меншиков получил сей орден. Дале Тайный совет решил быстро: препозиции Герца ни за что не принимать. И на другой день царь отправил Брюсу спешный указ: отказать шведу в передаче польской короны Станиславу Лещинскому, не мешаться в дела Германской империи, сохранять добрый мир с Англией. Указ неслучайно направили Брюсу, а не Остерману: в Петербурге было уже ведомо о разногласиях меж двумя послами. Ссора дошла до того, что Остерман утаил от Брюса новый ключ к царскому тайному коду, дабы тот не имел доступа к секретной переписке. Правда, в конце указа всё же сообщил, что некоторые предложения Герца могут быть Россией рассмотрены и, возможно, приняты, но токмо года через три, когда повзрослеет король Франции Людовик XV и переменится нынешний внешнеполитический курс сей великой державы на дружбу с Великобританией.

Получив царский указ, Яков Брюс поспешил к Герцу, но здесь встретил афронт: не взирая на непогоду, шведский министр отбыл с Аланд в Стокгольм за новыми инструкциями своего короля.

Убийство короля-бёрсерка и конец конгресса

В охотничьем замке под Лундом стоял великий шум. Королевская охота вышла удачной: выгнали из берлог медведей, и Карл XII самолично застрелил вставшую на дыбы медведицу, защищавшую медвежат. Он вогнал в неё три пули (егеря едва успевали подавать королю заряженные мушкеты), но только четвёртая, попавшая в горевший яростным пламенем глаз, свалила зверя, не доставшего короля всего каких-то пять метров. Удачная охота ободрила короля лучше всякого вина. Медвежат повязали, и королевская свита весело помчалась в замок. Добыча была богатая. Кроме медведицы подстрелили пару лосей и трёх кабанов, и теперь охотники шумно пили за удачу и своего короля — лучшего стрелка меж монархов Европы!

В былые годы Карл сидел бы сам во главе стола, но сейчас он предпочёл поехать в Лунд и сделать вечерний смотр новобранцам, разместившимся за нехваткой казарм в аудиториях местного университета. Досрочный призыв позволил снова довести численность армии почти до 60 тысяч солдат, хотя, что это были за солдаты! Всё хорошее настроение короля улетучилось, когда он пошёл вдоль шеренг пригнанных из Стокгольма новобранцев. Подростки и шестидесятилетние отставники, бившиеся когда-то здесь под Лундом с датчанами ещё при его отце Карле XI. Правда, тогда отец разгромил под Лундом датчан и сбросил их в море, но он-то что сможет сделать ныне с этими набранными с бору по сосенке ополченцами?

Карл XII вздохнул, вспомнив, с какими молодцами восемнадцать лет назад он отправился покорять Европу. Вот это были солдаты — настоящие викинги! А он положил их под Полтавой! Хотя король никогда открыто не признавал себя главным виновником полтавской катастрофы, в глубине души он осознавал эту горькую истину и оттого год от года становился всё более молчаливым и замкнутым в себе.

Невесёлое настроение короля стало ещё более мрачным, когда сразу после смотра к нему заявилась депутация профессоров Лундского университета во главе с ректором. Университет этот, в отличие от Упсальского, был молодой, но Лунд был славой его отца, и Карл тут же, на солдатском плацу, в который превратили университетский дворик, принял депутацию учёных мужей.

Ректор начал жаловаться, что солдаты заняли все аудитории, а профессора стали умолять не брать студентов в армию. Тут король взорвался, как пороховая бочка.

— Армия идёт в свой решающий поход, господа, а многие студенты разбежались по домам, лишь бы избежать солдатчины! — Карл сурово оглядел профессуру и вдруг заявил: — Как знать, ежели студенты-дезертиры не вернутся в войско, возможно, придётся мобилизовать и вас, господа!

Ошарашенные профессора молча удалились. В их молчании были гнев и осуждение. Карл это понял и повернулся спиной к ректору, выражая тем свою королевскую досаду и неудовольствие.

— Вот так всегда! — с горечью заметил он сопровождавшим его герцогу голштинскому и принцу гессенскому. — Пока я одерживал победы, они мне аплодировали, когда же я зову их под знамёна в трудный час — они разбегаются! Нет, шведы перестали быть шведами!

Гессенский принц Фридрих, муж младшей сестры Карла Ульрики-Элеоноры, согласно склонил голову. Как заместитель главнокомандующего, он прекрасно знал, что дезертирство становится повальным. Молоденький герцог голштинский, напротив, простодушно заметил:

— Судя по новым рекрутам, в Швеции совсем не осталось здоровых мужчин!

Король глянул на него искоса, зло подумав: «И этого молокососа мне прочат в наследники?» Судьба герцога голштинского была предрешена: он был отставлен от армии и отправлен в Стокгольм.

Из Лунда в охотничий замок король возвращался туча тучей. Погода тому соответствовала: пошёл ледяной дождь, из-под копыт лошадей летела снежная грязь. В замке меж тем охотничий пир был в разгаре! Но короля после печального смотра не радовали даже утренние трофеи. Он не остался в общем зале, а сразу прошёл в свои покои. Там уже был растоплен камин и накрыт скромный солдатский ужин.

Король вытянул к огню ноги в ботфортах и приказал позвать полковника драгун Рамсворда, прошедшего с ним все дороги Северной войны. Он был с королём и под Нарвой, и под Полтавой, и в Туретчине. Их объединяло с Рамсвордом солдатское братство, которое, как говорят, прочнее стали. Карл любил беседовать о временах викингов, тем более что Рамсворд знал и помнил, как и король, древние саги.

— Что были тогда за воины, Рамсворд! — мечтательно начал король, глядя, как весело горят подброшенные в камин сухие поленья. — Взять хотя Гарольда Безжалостного! Он вступал в бой раньше всех и сеял смерть направо и налево, сражаясь без щита и рыцарских лат, с непокрытой шлемом головой. И заметьте, он падал наземь лишь от усталости, а не от ран!

— И этот суровый Гарольд, однако, был нежно влюблён в русскую княжну Ярославну и, став королём Норвегии, добился-таки её руки у великого князя Ярослава Мудрого! — не без лукавства и дальнего расчёта заметил Рамсворд, разделявший планы всемогущего министра Герца о заключении скорейшего мира с Россией.

— Возможно, он и любил княжну, — неохотно согласился король. — Но всё же был настоящим бёрсерком!

— Помните, мой король, как говорится об этих воинах в Саге об Инглингах: «Бёрсерки всё одно, что кентавры и демоны — полулюди, полузвери. Бёрсерк — медведь с человеческим лицом. В бою он неутомим и бесчувственен к ранам. Бёрсерки начинают все битвы и в бою всегда составляют передовой строй. Железо и сама сталь против них бессильны!» — Рамсворд воодушевился, вспоминая любимую сагу. Король чокнулся со своим полковником-сказочником бокалом подогретого бургундского. Настроение у него явно улучшилось.

— Я думаю, Аксель, — задумчиво сказал он, наблюдая, как переливается вино в бокале, — в каждом человеке скрывается вторая, звериная натура. Ведь недаром бёрсерки одевали в бою маски медведей, волков и псов. Они жаждали от войн не только богатства и славы. Они просто давали в бою выход своей второй, звериной натуре. Поэтому они могли бегать в сражениях и штурмах по раскалённым углям босыми ногами. Они, как мне кажется, в тот миг действительно не чувствовали никакой боли. Я знаю это по себе, когда бился в горящем доме под Бендерами!

— Или чувствовали боль по-звериному. Правда, не надо забывать, что все бёрсерки, государь, переступали через закон и были насильниками, для которых грабить и пропивать награбленное было самым привычным делом. Боюсь, вы отдали бы их сейчас под военно-полевой суд! — Рамсворд рассмеялся своей шутке.

— Как знать, как знать, — не согласился Карл. — В моей армии как раз не хватает сейчас сотни-другой бёрсерков, особливо же их военного братства. Ведь они по-братски делили со своим вождём все радости и невзгоды жизни, горечь поражений и славу побед.

— Да, сказано в саге о Ватнсдале: вожди бьются за победу, свита за вождя!

— Вот за это и выпьем, Рамсворд. Ведь и мои драбанты бились как бёрсерки-викинги! — Карл залпом осушил бокал. В его глазах заблистало пламя камина, и Рамсворд подумал: «Да наш король настоящий бёрсерк!»

В этот момент двери растворились, и на пороге вырос одноглазый барон Герц — могущественный министр имел право входить без доклада.

Смахивая с лица мокрый снег, он подошёл к камину и поклонился королю:

— Сир, я только что из Стокгольма!

— Садитесь, барон! — любезно предложил король. — Мы только что беседовали с Акселем о берсерках. Надеюсь, вам знакомы наши древние саги?

«Опять эти сказки! — сердито подумал Герц. — А в казне-то ни талера!»

Карл уловил скрытое раздражение министра и спросил:

— Вы чем-то огорчены, Герц? Что, сенат опять отказал в деньгах?

— Увы, государь, их просто нет ни в казне, ни у сената.

— Так в чём же дело? — Теперь уже досада прозвучала в голосе короля. — Придумайте какой-нибудь новый налог!

— Сир, Швеция уже и так стонет от моих налогов! Я самый непопулярный министр за всю историю королевства. Боюсь, что скоро за эти налоги шведы мне отрубят голову! — Герц в отчаянии воздел руки.

— Не огорчайтесь из-за таких пустяков, барон! Главное — мы вас любим! — Карл выдал Герцу свою индульгенцию голосом более непогрешимым, чем у Папы Римского, — настолько он был уверен в своей абсолютной власти.

— Ваше величество, но налоги в Швеции скоро просто некому будет платить — ведь население страны за эту злосчастную войну уменьшилось едва ли не на целую треть! — неожиданно вмешался в разговор Рамсворд.

— На войне всегда есть потери, полковник! — резко заметил Карл. — И вам ли этого не знать? Ведь вы единственный мой уцелевший старый драбант! — Обернувшись к Герцу, король небрежно заметил: — Ну, хорошо! Отставим налоги, коль нет налогоплательщиков! Но деньги-то нам могут дать и французы?

— Франция в субсидиях на сей год нам скорее всего откажет, сир, а с Англией у нас разорваны все отношения! — напомнил министр.

— Так где же взять деньги на новый поход в Норвегию, Герц? — Король подбодрил канцлера: — Ну-ну, старина, вы же всегда умеете найти их в чужих карманах! — Он лукаво подмигнул голштинцу.

Тот пожал плечами:

— Есть только один выход, сир, — скорый мир с царём Петром. На Аландах мне заявлено, что Финляндию царь возвращает нам без всяких условий, а за Эстляндию и Лифляндию обязуется выплатить два миллиона ефимков.

— Опять вы за своё, Герц! — Брезгливая гримаса перекосила лицо короля. — Я уже говорил вам, что не хочу терять ни Ригу, ни Ревель, ни Выборг. Всё, что я уступлю русским — это Ингрию, может, это и впрямь их земли по праву истории!

— Тогда, сир, отмените норвежский поход! — холодно заметил Герц, прекрасно зная, что король может уступить любую провинцию за Балтикой ради побед в Норвегии. Главным смыслом затеваемого похода было даже не присоединение Норвегии, а восстановление воинской славы Карла XII.

— Деньги, деньги! Проклятое слово! Почему у меня всегда нет денег? А, господа? — удивился король.

«Слишком долго воюем!» — подумал старый полковник.

— Не с теми воюем! — вслух сказал Герц. — Россию нам всё одно не победить, а вот датчан одолеем!

— Ну, хорошо! Продолжайте вести переговоры на Аландах с русскими, поторгуйтесь с ними ещё! Может, царь и накинет два-три миллиона? А пока, под будущие русские деньги, займите в кредит у банкиров в Амстердаме иль в Париже.

— Это можно! — неожиданно согласился Герц, подумав: «Кредиты-то надобно отдавать, и королю тогда деваться некуда — придётся принять русские условия».

«Ну, на миллион ефимков я моего тёзку Остермана всегда раскошелю!» — Барон улыбнулся про себя, вспомнив о собольей шубе, обещанной с царского плеча.

Глубокой осенью шведское войско под предводительством Карла XII вторглось в Норвегию.

* * *

Пока шведский викинг добывал себе в Норвегии новую военную славу, переговоры на Аландах продолжали идти своим ходом. Барон Герц приезжал и снова уезжал в Стокгольм. И с каждым его возвращением шведы шли всё на новые уступки. Соглашались продать уже Лифляндию, уступали Выборг, но упорно держались пока за Ревель. Шёл на некие уступки и Пётр: выпустил без размена из плена родного брата второго шведского полномочного графа Гилленборга, а затем освободил и ещё одного пленного — фельдмаршала Рёншильда. На родину шведский фельдмаршал возвращался через Аланды. Здесь и Брюс, и Остерман встретились с ним и прямо заявили, что их царь боле не хочет никаких завоеваний, а хочет одного: «Привести своё государство в совершенную безопасность от Швеции и потом вместе с королём шведским основать новую систему в Германии, через что держать в почтении те державы, которые хотят предписывать всем нам свои законы».

Старый фельдмаршал, хотя и не был дипломатом, но ясно понял, что Россия не возражает, ежели Швеция возвернёт свои земли в Северной Германии. И потому обрадованный Рёншильд даже заявил: «Если государь ваш вступит с нашим королём в известные обязательства, то душу свою сатане продаю, если король не заключит мира с Россиею».

Скорый мир через четыре недели обещал и одноглазый барон Герц перед своей последней отлучкой в Стокгольм. А прибывший из шведской столицы на Аланды другой голштинец Штамкен, первый помощник Герца, поднял даже вопрос о женитьбе молодого герцога голштинского на одной из дочерей царя Петра. Герцог Карл-Фридрих доводился прямым племянником шведскому королю и почитался первым его наследником, посему Остерман тотчас поспешил сообщить о нежданном предложении в Петербург. Теперь уже по всему было видно, что дело идёт к доброму миру, поскольку брачный прожект молодого герцога наверное был согласован с его дядюшкой Карлом.

Остерман ходил от радости сам не свой, более осторожный Брюс продолжал выводить на любимой скрипке печальные мелодии, — у него были какие-то нехорошие предчувствия. Андрей Иванович токмо посмеивался над своим мрачным сотоварищем по посольству и вовсю любезничал со Штамкеном — обсуждали вопрос, принимать ли дочке царя в случае её брака с герцогом голштинским лютеранскую веру или нет? Задержка Герца не смущала Остермана — шведский министр и ранее часто запаздывал из своих отлучек.

Андрей Иванович сидел со Штамкеном за столом, когда увидел вдруг входящий в гавань шведский корабль. Вслед за тем капитан проследовал на шведскую половину дома, вскоре туда позвали и Штамкена. И здесь тот вдруг побледнел и наотрез отказался идти. Тут-то и открылось, что ещё неделю назад, 14 декабря, на рыбацкой шхуне на Аланды тайно прибыл камердинер барона Шпарра, помощника Гилленборга, и привёз из Стокгольма поразительную новость: король Карл XII убит случайной пулей под норвежской крепостью Фридрихсгаль. Как только это известие достигло Стокгольма, по решению сената первый королевский министр барон Герц был арестован и отдан под суд. Ульрика-Элеонора провозглашена королевой, её муж Фридрих Гессенский командует всей армией, а законный наследник, молодой герцог голштинский выслан из страны.

— Этот капитан явился, чтобы арестовать меня и отвезти в Стокгольм, ведь с бароном Герцем арестованы и все его помощники-голштинцы! — захныкал Штамкен. — Надеюсь, я нахожусь на русской территории, генерал? — Куда девалась прежняя самоуверенность шведа.

— Не бойтесь, мы вас не выдадим! — холодно отрезал Брюс и, обернувшись к Остерману, заметил: — А прав я был в своих недобрых предчувствиях, Андрей Иванович?!

— Да, да! — растерянно залепетал Остерман. — Всё идёт по вашему прогнозу: сначала царевич Алексей, затем король Карл! Кто же третий?

Скоро разъяснилось, что третьим убиенным стал барон Герц, которого обезглавили в Стокгольме.

Аландский конгресс после того зачах. Швеция продолжила войну, рассчитывая теперь на английскую поддержку.

* * *

Когда Петру стало известно обо всех этих небывалых событиях в Швеции, он сразу определил, кому выгодны перемены.

— Жди будущим летом английскую эскадру на Балтике, Фёдор Матвеевич! — сердито сказал он своему генерал-адмиралу. — Ныне швед будет опираться на английский костыль!

Пётр был прав. Смерть Карла XII убрала главное препятствие на пути сближения Лондона со Стокгольмом. Георг I и его министры давно бы поддержали Швецию против России, ежели бы не сумасшедшие замыслы Карла XII и Герца возвести на английский престол династию Стюартов. И неслучайно по Европе поползли слухи, что король Карл был сражён в траншее под Фридрихсгалем предательской пулей. Говорили, что его убийца капитан Сакье хладнокровно дунул потом в дуло своего пистолета и сказал приятелю: «Дело сделано, пошли ужинать!» И что хотя Сакье по национальности был француз, платили ему британскими гинеями. Так или иначе, но британская эскадра действительно на другой год появилась в водах Балтики, а Лондон и Стокгольм стали прямыми союзниками. Мирный конгресс на Аландах завершился продолжением войны.

Система Стэнгопа

В один из промозглых декабрьских дней 1718 года, когда обычно ледяной смог опускается на Лондон, к особняку Стэнгопа, главы британского дипломатического ведомства, подкатил тёмный неприметный экипаж, из которого, проклиная зимнюю слякоть, выскочил прямо в лужу кутающийся в тёплый плащ с меховой подбойкой маленький человечек, с серым и невыразительным личиком. Мышкой он скользнул в прихожую и имя своё величественному швейцару сообщил отчего-то шёпотом. Швейцар передал имя незнакомца не менее величественному мажордому, который, высокомерно осмотрев съёжившегося от холода человечка в забрызганном грязью дорожном плаще, весьма неохотно сообщил это имя секретарю Стэнгопа, безмятежно чистящему пилочкой ногти на руках, — мода, введённая недавно при дворе регента Франции, с коим ныне у Англии была великая дружба и союз.

— А давно ль вражда во время войны за испанское наследство доходила до того, что французы построили в Версале туалет, похожий на английский королевский замок Виндзор, а в ответ в Лондоне соорудили Бедлэм, похожий на дворец Тюильри, и поместили там сумасшедший дом? — лениво отметил про себя секретарь, любуясь своими наманикюренными ноготками. Не спеша он поднялся и прошёл в кабинет министра доложить о прибывшем.

В кабинете в покойных креслах у камина сидели двое: сам хозяин, ставший руководителем британской внешней политики с тех пор, как в Англии воцарилась новая Ганноверская династия, — знаменитый Стэнгоп и его гость — высоченный рыжеватый молодой человек, ещё одна новая звезда на английском дипломатическом горизонте, лорд Картерет.

Собеседники как истые виги потягивали добрый портвейн, который почитался почему-то национальным напитком, хотя доставлялся из Португалии (ненавистные тори пили шампанское), и Стэнгоп разворачивал перед молодым дипломатом всю сложную мозаику своей внешней политики, получившей в политических кругах Европы наименование «Система Стэнгопа».

— После победы над Людовиком мы добились своего, дорогой Картерет, — Англия утвердила себя владычицей морей! Казалось бы, чего больше? — Стэнгоп помолчал многозначительно.

Картерет и в самом деле не мог понять, чего же больше? Ведь осуществилось то, к чему Англия стремилась со времён сокрушения великой испанской армады — на всех морях и океанах господствовал британский флаг, а за флагом, как известно, идёт и торговля.

Стэнгоп смотрел на своего молодого собеседника не без лукавства, но, наконец, снизошёл и ответил на свой же вопрос:

— Мой дорогой друг, мы должны сказать себе, какое море для нас сейчас главное?..

— Конечно же, Северное,— вырвалось у Картерета.

— Вы ещё скажите Ирландское! Да в омывающих наш остров морях мы утвердились ещё со времён Кромвеля, когда разбили голландцев и обратили их в конце концов в наших послушных помощников! Нет, Картерет, для нас сейчас одно море имеет первенствующее значение... — Стэнгоп взял кочергу и слегка поворошил тлеющие угли, чтобы огонь в камине снова разгорелся. — Вопрос — какое?

— Во-первых, море Средиземное. Там после последней войны мы получили Гибралтар... Но сейчас им хочет снова завладеть испанский кабинет Альберони...— напряжённо размышлял Картерет.

— Именно, именно! Но с Альберони считайте, мой друг, покончено. Мы настроили против него целый квартет великих держав, заполучив себе в союзники Австрию, Голландию и даже Францию. Кстати признайте, недаром я плачу хорошую пенсию французскому монсеньору Дюбуа? — Лёгкая улыбка пробежала по лицу Стэнгопа.

— Так какое же море волнует вас, сэр? — Картерет даже отставил бокал с портвейном, пытаясь упредить мысли своего министра — Карибское?..

— Ну зачем же так? Разве, захватив Ямайку, Сент-Винсент и Багамы, мы не полные хозяева на Карибах и на подступах к ним? Нет, Картерет, надобно оглянуться на восток и признать, что пока мы воевали на западе, там поднялась новая морская держава!

— Россия?! — По блеску в глазах хозяина Картерет, наконец, понял, что попал в цель. — Ну конечно же Россия! — обрадовался молодой дипломат и начал развивать свою мысль: — Говорят, царь Пётр едва ли не каждую неделю спускает на воду новый военный корабль, и его флот после Гангута стал настоящим хозяином на Балтике.

— Недаром столь высокого мнения, дорогой Картерет, были о вашей сообразительности профессора из Оксфорда. Вы и в самом деле толковый ученик, очень толковый! — поощрительно улыбнулся Стэнгоп.

В эту минуту в кабинет неслышно скользнул секретарь и согнулся в самом почтительном поклоне.

— В приёмной сидит какой-то Джефрис, уверяет, что приплыл из Стокгольма, сэр!

— Этот молодец очень кстати, Картерет. Пора вам узнать нечто и об изнанке нашей высокой политики! — Стэнгоп распорядился: — Немедля зови нашего героя!

Пока секретарь ходил за Джефрисом, министр успел сообщить своему подопечному некоторые подробности:

— За нашим Джефрисом много незаметных, но славных дел, Картерет. Он сопровождал, к примеру, сэра Черчилля Мальборо в 1707 году в Саксонию на встречу с королём Карлом XII. И повёл дело так ловко, что вошёл в полное доверие графа Пипера, первого королевского министра. И убедил графа, что шведам лучше идти не на Вену, куда их толкали французы, а на Москву. Ну, а кто убедил графа Пипера, тот убедил и его короля. Так что поворот шведской армии на восток, в сущности, подготовил наш милейший Джефрис.

— Позвольте, но как он приобрёл такое влияние на графа? Хотя... — Картерет догадливо улыбнулся и потёр пальцами.

— Совершенно верно, мой друг, полновесные гинеи всегда хорошо смотрятся, а наш Джефрис был тогда не ограничен в расходах! Впрочем, в его ненависти к московитам есть нечто возвышенное, — он человек идеи... — Стэнгоп покачал головой, обтянутой модным коротким паричком, как бы сомневаясь, а достойно ли быть человеком идеи? Но тут же вспомнил, что он и сам человек идеи... — Да, никто не заставлял милейшего Джефриса идти вместе с королём Карлом в Россию, по он сам выпросил у герцога Мальборо пост нашегодипломатического агента при королевской военной квартире.

— И дошёл до Полтавы... — рассмеялся Картерет.

— Более того — угодил к русским в плен! — Министр тоже насмешливо улыбнулся.

— Ну, а затем?

— Затем наш посол в Москве, сэр Чарльз Витворт, добился его освобождения, ссылаясь на Гуго Гроция и международное право. Представьте себе, царь Пётр читал труды Гроция о войне и мире!

Картерет в изумлении задрал вверх рыжие брови так, что Стэнгоп остался доволен произведённым эффектом, и продолжал с ухмылкой:

— Ну, а дале я отправил нашего героя в Швецию. И, похоже, там он проявил себя с обычным блеском. Впрочем, он сам нам сейчас всё поведает!

Действительно, высокие двери распахнулись, и секретарь пропустил Джефриса. Свой плащ тот оставил швейцару и явился перед очи министра в протёртом на локтях дешёвом кафтане, стоптанных грязных башмаках и грязных же чулках. В таком виде Джефрис больше напоминал не блестящего дипломатического агента, а полунищего торговца-лоточника. В довершение всего от него сильно пахло селёдкой. Но министра это, кажется, совсем не смутило.

— Присаживайтесь за наш стол, милейший, и отведайте этого чудесного бальзама. Вы, должно быть, продрогли? — По знаку Стэнгопа секретарь подвинул Джефрису кресло, налил бокал подогретого портвейна и неслышно удалился.

— Признаться, ваша милость, я чертовски продрог, да и качало в Северном море изрядно, потому не откажусь пропустить глоточек-другой! — Джефрис говорил с акцентом лондонского простонародья кокни. Бокал он осушил одним махом.

— Какие новости в Стокгольме, милейший? — В голосе Стэнгопа звучало явное нетерпение.

Но Джефрис протянул руку к бутылке, плеснул себе ещё вина в бокал, сделал добрый глоток и выразительно покосился на молодого лорда.

— У меня нет секретов от этого джентльмена. Лорд Картерет будет нашим новым послом в Швеции! — сердито разъяснил министр.

«А я и не знал!» — мысленно удивился Картерет, но благоразумно промолчал.

— Что ж, милорды! — К немалому удивлению лорда незнакомец стал вдруг обращаться запанибрата. — Король Карл XII сыграл в ящик под безвестной норвежской крепостцой Фридрихсгаль!

— Конечно же, пал в бою? — вырвалось у Картерета.

— Можно и так сказать, только боя там не было. А вот шальная пуля нашлась! — уклончиво и не без насмешки заметил Джефрис.

— Бедный король-рыцарь? — поднял свой бокал министр. — Вечная ему память! — Когда помянули короля, Стэнгоп сказал уже серьёзно: — Расскажите, как это случилось, Джефрис. И запомните: от лорда Картерета у меня нет секретов.

— Извольте, ваша милость! — Джефрис пожал плечами, как бы удивляясь доверчивости министра. Всем известно, что король Карл обожал музыку пуль и любил высовываться из апрошей! Тут-то его и настигла пуля, король свалился с бруствера прямо в траншею.

— Это всё? — недоверчиво спросил министр.

— Да нет, сэр! Известный мне капитан Сакье, говорят, сказал одному своему сослуживцу, тоже французу на шведской службе: «Ну вот, кончено дело, пойдём ужинать!» — Джефрис в упор уставился на Стэнгопа, и Картерет только сейчас разглядел, в розовом отсвете пламени камина, что у министра и Джефриса одинаково стальные глаза.

«Словно черти из преисподней!» — вздрогнул молодой лорд.

А министра уже не интересовал король Карл, его интересовали политические итоги королевской кончины.

— Последствия, сэр! Ну, что ж, шведская армия, как мы и ожидали, тотчас объявила новым главнокомандующим мужа младшей сестры короля Ульрики-Элеоноры гессенского принца Фридриха, — а где армия, там и власть. Ульрика-Элеонора провозглашена ныне королевой Швеции, муж стал её соправителем. В беседе со мной принц обещал, что переменит всю шведскую политику в отношении Англии. И в подтверждение слов принца ещё одна добрая новость: барон Герц арестован и отдан под суд. В Стокгольме последняя посудомойка знает, что одноглазого голштинца ждёт топор палача! Думаю, пока я добирался до Англии, казнь уже свершилась, сэр. Правильно говорят: сколько бы верёвочке ни виться, а всё петля! — Джефрис позволил себе кривую ухмылку.

— Ну, а эта затея царя Петра — мирный конгресс на Аландах? Что с ним? — поинтересовался Стэнгоп.

— Болтают! — равнодушно пожал плечами Джефрис. — Ульрика-Элеонора, само собой, побоялась сразу прервать переговоры — ведь шведы так жаждут мира!

— Ещё бы, население страны сократилось на треть, промышленность полуразрушена, последние взрослые мужчины призваны в армию, землю пашут бабы! — поспешил проявить свои познания Картерет.

— И всё же, мой друг, нам важно, чтобы Швеция продолжала воевать с царём Петром, пока мы подберём ей союзников — цесаря, Польшу, турок! Чем дольше будет длиться эта война, тем прочнее будут наши позиции на Балтике! — мимоходом разъяснил свою балтийскую политику Стэнгоп.

Картерет покраснел от своей недогадливости и вдруг предложил:

— Тогда, милорд, может, нам послать по весне на Аланды быстрый фрегат и захватить всех полномочных министров на конгрессе — и русских, и шведских?!

— Смело, мой друг! Вот что значит молодость — она и в дипломатии сметает все препоны! — одобрил министр. И, обращаясь к Джефрису, спросил: — Что скажешь на этот план, старина?

Но Джефрис лихую затею не поддержал. И любезно разъяснил дипломатам:

— Новая королева и её муженёк сидят ещё на троне куда как шатко. Первый же сильный ветер их сдуть может. А меж тем на трон ещё один претендент есть. И самый законный — молодой герцог голштинский Карл-Фридрих, сынок старшей сестры Карла XII и, выходит, его прямой племянник. У него немало сторонников в риксдаге. Так что, милорд, — Джефрис обращался теперь прямо к Картерету, — можно, само собой, совершить тайный набег на Аланды и сорвать конгресс, но боюсь, где аукнется, там и откликнется. На мой взгляд, лучше действовать тихо, глядишь, конгресс сам собой увянет! — Джефрис раздвинул в улыбке лягушачий рот и добавил: — Особенно когда на Балтике появится британская эскадра!

— А как на это взглянет царь Пётр I? — спросил Картерет. — Не дойдёт ли дело до войны?

— А вот за этим и будет следить в России старина Джефрис. Но помните, мы должны балансировать на острие ножа — ни войны, ни мира! Воюют за нас пусть другие. За тем и наблюдайте в Петербурге! — решил министр.

— Но, милорд, ведь я был в России в плену, и меня там слишком хорошо знают! — попробовал было возражать Джефрис.

— Зато и вы знаете Россию! — Стэнгоп недаром слыл государственным мужем одной идеи. Если ему что западало в голову, его уже было невозможно остановить. — Отдохните в Лондоне недельку-другую, старина, и в Петербург!

— Миссия будет тайной, милорд? — уныло осведомился Джефрис, которому никак не улыбалось спешить в русские морозы.

— Зачем же тайной, — ведь у нас с Россией нет войны! Явитесь к русскому двору открыто и наблюдайте, слушайте, следите! И обо всём сразу доносите мне! — Когда Джефрис вышел, министр довольно рассмеялся и спросил Картерета: — Каков молодец?

— Да уж отпетый! — вырвалось у лорда.

— Такие мне и нужны! — серьёзно ответствовал Стэнгоп и принялся объяснять Картерету его задачу в Стокгольме: — Склоняйте шведов к скорому миру с Ганновером, Пруссией и Данией. Пусть Швеция пожертвует Померанией, Штеттином, Бременом и Верденом. Зато британский флот будет охранять её берега и вернёт ей не только Финляндию, но Эстляндию и Лифляндию. И, главное, не жалейте денег на подкуп, Картерет! Помните, мало кто может устоять в нищей Швеции перед блеском нашего золота. Я верю в вас, милорд!

С тем напутствием Картерет и удалился от министра. Через несколько дней он был и впрямь назначен королём Георгом послом в Швецию.

В кают-компании российского флагмана

В начале июля 1721 года в шхеры Аландских островов вступила галерная эскадра генерала князя Михайлы Голицына. Хотя князь Голицын по табели о рангах числился армейским генерал-поручиком, но при войне в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу: в битве под Пелкиной Голицын командовал вышедшим в тыл шведам десантом, а общая команда русским войскам была в руках Фёдора Матвеевича Апраксина, имевшего неслыханный на Западе чин генерал-адмирала, зато под Гангутом всем российским флотом командовал генерал-поручик Пётр Алексеевич Романов, получивший сей чин за викторию под Полтавой. Правда, царь за ту викторию получил и морской чин контр-адмирала. Михайло Голицын под Гангутом командовал арьергардом русского флота и не находил в сём ничего удивительного: ведь половина гребцов на галерах были солдаты из полков его дивизии. Как и сейчас на 70 галерах сидели на вёслах восемь тысяч его солдат, бивших шведа ещё на суше под Папполой. Ещё четыре тысячи Голицын посадил на галеры Ласси, отряд которого он отправил к Умео на север Ботанического залива, потревожить тот дальний шведский берег. Все солдаты превосходно владели оружием, и Голицын был уверен в удаче, бросая их на абордаж шведских фрегатов.

Отправляясь на Аланды, Голицын имел приказ и от царя, и от генерал-адмирала связаться с русскими послами на Аландском конгрессе и слушать их указов. И Пётр, и Апраксин всё ещё надеялись на чудо: а вдруг шведы решатся на мир — тогда эскадрам из финских шхер следует отойти в Кронштадт, коли война счастливо завершилась!

Голицын даже сбежал с капитанского мостика, когда лодка с послом причалила к его флагману.

— Кто прибыл-то: Брюс или Остерман? — Князю Михайле желательно было бы видеть генерал-фельдцейхмейстера Якова Брюса, с которым вместе бились под Полтавой и ходили в Прутский поход, где пушки так помогли его гвардии. К тому же Яков Вилимович хорошо знал старшего брата Голицына, князя Дмитрия, бывшего генерал-губернатора Киева, а ныне президента Камер-коллегии, заправлявшего всеми российскими финансами. Остермана же Михайло Голицын не знал, но слышал о нём много нелестного и в Посольской канцелярии, и от флотских офицеров.

«Во флоте сей вестфалец подсидел своего прямого командира, старого вице-адмирала Крюйса, а на Аландах, по слухам, подсиживает Брюса: словом, не дипломат, а подсадная утка, и говорить с ним прямо и открыто, по делу, ни к чему!» — с раздражением думал князь Михайло, подходя к лодочному трапу. Но настроение сразу улучшилось, когда на палубу ступил генерал-фельдцейхмейстер. Лицо Брюса разрумянилось от морского зюйда, голубые глаза смеялись.

— Вот так, батюшка мой, князь Михайло! Вести я тебе привёз военные, посему и сам явился. Всё же я генерал-фельдцейхмейстер, а не дипломат. Дипломата же Остермана я на конгрессе оставил — пусть там и дале любезничает! — весело рокотал петровский бомбардир, спускаясь вслед за Голицыным в капитанскую каюту.

Флагманская галера Голицына «Доброе начинание» строилась на венецианский манер — ведь начиная с Азовских походов, когда Венеция была союзником Москвы против турок, в России объявилось много выходцев из Адриатики: её восточный берег, находившийся под властью Венецианской республики, был населён южными славянами, сербами, которые быстро усваивали русскую речь и легко входили в состав петровских корабелов и адмиралов. Посему каюта Голицына совсем не походила на каморку северного галиона: она была просторной, обита дорогим красным деревом, доставленным через Лиссабон и Амстердам из португальской колонии Бразилии.

— Э... Михайло! Да у тебя не каюта, а гарем паши, токмо наложниц нет! — восхищённо протянул генерал-фельдцейхмейстер. Но тотчас примолк, увидев, как князь набожно перекрестился на иконку старого письма, висевшую в углу капитанской каюты.

— Старший братец в поход дал. Иконка, говорит, древнего киевского письма — от всех болезней, напастей и вражеских пуль лучшая защита! — пояснил Голицын Брюсу.

— Как там князь Дмитрий управляется в Камер-коллегии? — озабоченно спросил Брюс о старом товарище: — Нешуточное дело, взвалить на свою шею все финансы державы российской! У меня в Берг-коллегии все заботы — серебро на рудниках в Нерчинске, да и то хлопот не оберёшься: шлем туда комиссию за комиссией.

— Ну, медные копи-то ведь тоже в твоих руках, Яков Вилимович! А из меди вы на Монетном дворе уже не токмо копейки, а и пятаки печатаете?!

— Да, государь приказал медных пятаков напечатать на два миллиона рублей, но не знаю, как пойдёт сие дело?! — покивал Брюс. Чувствовалось, что ему дела далёкой Берг-коллегии понятней и ближе, чем скользкая дипломатия на конгрессе.

— Пятачок твой скоро медному грошу будет равен! Офицеры плюются, когда им жалованье платят не рублём серебряным, а медью! — не без насмешки заметил Голицын.

— Подожди, война кончится, и пятачок сразу в весе прибавится! — ответил Брюс. — Монетка медная при сдаче, в лавке, вещь нужная, была и будет.

— Согласен, Яков Вилимович, согласен. Когда мир-то нам явится? Ведь, почитай, двадцать лет как в походах заняты. Этак всю страну растранжирим! — хмуро буркнул Голицын, наблюдая, как вестовой расставляет на столе чашки для ямайского кофе.

— Когда мир, спрашиваешь, придёт? — Брюс с удовольствием вдыхал запах крепкого кофе. — А новой войны ты, князюшка, не хочешь?

— С кем нам ещё воевать, Яков Вилимович?! — удивился Голицын. — Турок вроде сидит смирно, со шведом вы переговоры о замирении ведёте? В том-то и дело, что Герц нам не мир, а великий Союз предлагает. Готов уступить и Эстляндию и Лифляндию, ежели дадим его королю двадцать тысяч войска супротив Дании, восемьдесят тысяч супротив Речи Посполитой и десять тысяч для высадки в Шотландии и похода на Лондон, где скинем Ганноверскую династию и вернём престол Стюартам. И всё под началом шведского короля.

— Что за чушь! — вырвалось у Голицына. — Ведь по сему прожекту мы со всей Западной Европой воевать будем!

— Вот и наш государь Пётр Алексеевич сии прожекты нелепыми наименовал. А помощничек мой Андрей Иванович их назвал великими и блестящими.

— Ну, Остерману-то нет дела до русской крови. Хорошо, что государь велик и разумен — не втянет нас, чаю, в новую войну.

— В новую не втянет, но старую велит кончать. И поелику королева Ульрика и её муженёк добром на мир не идут, надеются на британский флот, тебе, князь Михайло, велено действовать наступательно, а не оборонительно. Таково царское повеление!

— Да я-то готов, Яков Вилимович! Завтра двину свои галеры к острову Гренгам, где стоит шведская эскадра вице-адмирала Шеблада. Заманю шведа в узкие шхеры и устрою ему второй Гангут!

— С Богом, князь Михайло! Надеюсь, твоя виктория образумит и новых властителей Швеции!

Обнялись на прощанье по-русски старые друзья.

Победа при Гренгаме

На капитанском мостике флагманской галеры «Доброе начинание» собрался весь штаб Михайлы Голицына. Постороннему показалось бы странной мешанина мундирных цветов — синего и зелёного; морские офицеры стояли вперемешку с армейскими. Но для самого Голицына не было в том ничего удивительного, как и то, что он, сухопутный генерал, ведёт морскую армаду в шестьдесят скампавей к Аландским островам. Во время войны в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу. И неслучайно в морском сражении под Гангутом Михайло Голицын командовал целой эскадрой, а в сухопутной баталии под Пелкиной командующим был адмирал Апраксин! Пример в том подавал, впрочем, сам Пётр, который по чину был не только генерал-поручиком, но и вице-адмиралом. Да и Апраксин неслучайно имел диковинный для иноземцев чин генерал-адмирала, как бы в подтверждение, что он одинаково способен командовать и на море, и на суше.

На днях Голицын получил от Фёдора Матвеевича сообщение о появлении англо-шведской соединённой эскадры под Ревелем.

«Неприятели явились силой в тридцать пять вымпелов, — писал генерал-адмирал, стоявший в Ревеле с русским линейным флотом. — Но на высадку десанта наш старый знакомец адмирал Джон Норрис не решился, пересчитав наши вымпелы в гавани и триста орудий на береговых батареях. Посему десант высадился только на отдалённом островке Нарген, где сжёг одну баню и одну избу. Александр Данилович Меншиков посоветовал господину первому бомбардиру и мне, грешному: разделите сей великий трофей меж союзниками, а именно — баню отдайте шведскому флоту, а сожжённую избу — английскому!»

Голицын невольно улыбнулся. Обернулся к своему штабу и сказал уверенно:

— Чует моё сердце, господа, устроим мы ныне шведам крепкую баню при Аландах!

Начальник морского штаба капитан Джемисон не разделял уверенности сухопутного генерала. Сказал с тревогой:

— С нашей брандвахты у Аланд доносят, что на плёсе у Ламеланда стоит уже шведская эскадра вице-адмирала Шёблада под прикрытием другой, ещё более сильной эскадры Вахмейстера. А в открытом море крейсирует весь британский флот.

— Сколько у неприятеля сил? — спросил Голицын.

Джемисон самодовольно оглядел столпившихся на капитанском мостике неучей-московитов и сообщил не без гордости:

— У адмирала Норриса двадцать один линейный корабль и десять фрегатов. Немногим менее у шведов. Потому-то Апраксин укрывается в Ревеле и ныне мы всеми брошены; одни супротив трёх неприятельских эскадр! — И Джемисон спросил не без насмешки: — Думаю, генерал, вы знаете, что предписывает в таких случаях морская тактика? — В этот коварный вопрос англичанин-наёмник вложил всё презрение, которое мореход испытывает к сухопутному генералу.

— «Поворот все вдруг» и немедленная ретирада, не так ли, капитан? — Князь Михайло холодно посмотрел на Джемисона.

Тот смутился и ответил:

— Так точно, сэр! — забыв, что сейчас он служит не в британском, а в русском флоте.

На капитанском мостике все примолкли, ожидая решения командующего. Голицын оглядел своих командиров и остановил взгляд на лице бригадира Волкова, отличившегося ещё при Гангуте, где он вёл отряд галер в авангарде.

— Что скажешь на «поворот все вдруг», Александр? — Князь Михайло спрашивал спокойно, уверенно, — видно, решение было им уже принято.

— Разве мы не те, что были при Гангуте? — вопросом на вопрос ответил Волков. И рубанул рукой: — Прикажи атаковать, и мы Шёблада на такой же абордаж возьмём, на какой взяли под Гангутом Эреншильда!

— Да, но там, под Гангутом, у нас было девяносто скампавей супротив десяти вымпелов у Эреншильда, а сейчас шестьдесят галер против пятнадцати вымпелов у Шёблада, к коему на помощь поспешат и Вахмейстер, а может, и Норрис. И ничто неприятелю не помешает, поскольку дует бодрый зюйд и нет штиля, который так помог при Гангуте. Нет, здесь необходимо иное: заманить Шёблада в шхеры, а для сего манёвра, может, и сделать «поворот все вдруг», — произнёс князь Михайло. Он оглядел мужественные, обветренные лица своих сухопутных офицеров и подумал: «С такими и на море воевать не страшно — самого шведского флагмана на абордаж возьмут! На галерах десять тысяч закалённых солдат пехоты. Даже кавалерия для десанта есть!» Князь Михайло улыбнулся, заметив средь штабных драгунского полковника Корнева, и приказал коротко: — Вперёд, к Ламеланду!

Царское письмо, которое Роман доставил ещё в Або Голицыну, было самое грозное. Пётр гневался, что галерная флотилия медлит и не идёт на Аланды. На словах велел передать Голицыну, что очень удивлён его неспешностью.

— Июль на дворе, а они всё такелаж проверяют. Боюсь, не труса ли празднуют перед сэром Норрисом? — Пётр был сердит, напутствуя посланца: — Подложи-ка ты князю Михайле горячих угольков под зад!

Но в Або Роман на месте убедился, что Михайло Голицын готов выйти в море. Письмо Петра он прочёл вслух при Романе, и, похоже, оно его задело, особливо царский укор по поводу потери дозорного шлюпа у Аланд, захваченного недавно шведскими галерами.

«Зело удивительно, — писал Пётр, — в отдалении галерного флота такой азартный разъезд иметь!»

— А что тут удивляться! — открыто вознегодовал Голицын на царские упрёки, не опасаясь даже посланца. Впрочем, в армии всем было ведомо, что князь Голицын один из немногих генералов, которые позволяли себе оспаривать царское мнение. — Я без дальних разъездов и караулов на море, яко слепец без поводыря! Так и передай государю! Держал и держать буду сторожевую брандвахту у Аландских островов! — В возбуждении Голицын, прихрамывая, мерил взад и вперёд тесную каюту.

«Откуда хромота-то? — задумался Роман и вспомнил, что Голицын ещё под первым Азовом был ранен татарской стрелой в пятку. — Яко Ахиллес!»

Роман не сидел перед командующим в кресле, что позволяли себе иные царские посланцы, а стоял по уставу, навытяжку. К Голицыну он относился с любовью и уважением, как и большая часть русских офицеров. Ведь по боевым делам этого генерала можно было вести отсчёт всем главным викториям петровской армии: Азов, Нотебург, Доброе, Лесное, Полтава! А что касается Финляндии, то здесь Роман и сам под началом князя Михайлы служил, знал его в деле. Помнил, как после блистательных викторий под Пелкиной и Лапполой удалось выгнать шведов из этой полуночной страны. Да и к солдатам князь Михайло относился по-отечески. В армии всем было ведомо, что денежную награду за Лапполу Голицын отдал на покупку новой обуви для солдат своего регимента. С таким генералом в бой идти почётно и славно! И Роман, хотя и мог теперь ехать в Петербург на заслуженную побывку, напросился, чтобы Голицын взял его с собою в поход. Оказалось, что и князь Михайло помнил отважного драгуна ещё по битве при Лапполе, и посему просьба полковника Корнева была уважена — в морской поход на Аланды кавалериста взяли.

К шведской эскадре вице-адмирала Шёблада подошли 26 июля, у острова Фриксберг.

— У Шёблада по-прежнему пятнадцать вымпелов, — хмуро доложил не забывший вчерашней стычки Джемисон.

— Вижу! — весело отозвался Голицын, разглядывая в подзорную трубу боевой строй шведской эскадры.

— Заметьте, князь, среди них — линейный флагман и четыре фрегата. Причём два фрегата двухпалубные и могут потому почитаться за линейные корабли. Кроме того, на взморье маячат три галеры, шнява, тяжёлый галиот, две бригантины и три шхербота! — настойчиво бубнил Джемисон. — На всех больших судах у шведов стоят противоабордажные сетки! А далее, на плёсе у Лемланда, красуется вторая эскадра. У Вахмейстера три линейных корабля и двенадцать фрегатов, не считая мелочи! А на горизонте, видите в подзорную трубу, маячит целый лес мачт. Это уже непобедимый британский флот сэра Джона Норриса!

«Кому же ты служишь?» — удивился на эти восторги Джемисона князь Михайло и, остановив его красноречие, распорядился:

— Дать на сегодня гребцам роздых. Завтра, ежели ветер стихнет, непременно атакуем шведа!

На другой день, хотя ветер и переменился, но сила его не убавилась. На собранной в адмиральской каюте военной консилии князь Михайло предложил отвести низкобортные галеры, которые захлёстывала высокая волна, в глубину архипелага, к острову Гренгам, где «есть место для наших галер способное».

— Чаю, господа капитаны, ветер там стихнет и мы обретём гангутский штиль. Тогда сразу атакуем шведа! — заключил Голицын военный совет. И улыбнулся Джемисону: — Что ж, командуйте, капитан, «поворот все вдруг»!

Галеры дружно повернули и стали отходить к острову, через узкий пролив.

— Русские уходят! — доложил вице-адмиралу Шёбладу капитан флагмана.

— Вижу! — На смуглом лице Шёблада появился румянец, словно при виде бегущего оленя на охоте.

— Да они не уходят, сэр! Они убегают! — радостно воскликнул экспансивный сухонький старичок в огромном парике до пупа, стоящий рядом с Шёбладом на капитанском мостике. Это был маркиз Сент-Илер, служивший попеременно на французском, голландском и некоторое время даже на русском флоте. С русского флота он был изгнан по именному распоряжению самого Петра, который по поводу фантастических идей маркиза наложил суровую резолюцию: «Посему мочно знать, что у оного советника не много ума, понеже всех глупее себя ставит».

Уйдя с русской службы, Сент-Илер поступил на службу британскую, где рассчитывал найти большие возможности насолить русскому царю. Британское адмиралтейство учло это горячее желание маркиза и определило его в советники к адмиралу Джону Норрису.

Однако беспокойный француз так надоел адмиралу-молчуну своей болтовнёй, что тот с удовольствием откомандировал его «для связи» на эскадру Шёблада.

И вот теперь маркиз давал советы на капитанском мостике шведского флагмана.

— Не упустите русских, сэр! Поверьте, я знаю петровских сухопутных адмиралов. Сейчас князёк Голицын будет бежать от Гренгама прямо к финскому берегу под защиту батарей Або. Смотрите, сэр, как бы эта дичь не ускользнула от вас! Мой вам совет: вцепитесь им в хвост и щёлкайте русские галеры как орехи, одну за другой, из ваших тяжёлых морских пушек!

И Шёблад, то ли по молодости (после Гангута был заменён весь старший состав шведского королевского флота), то ли по охотничьей горячности, внял совету француза. Поставив все паруса, сначала фрегаты, а за ними и флагман погнались вслед за русской эскадрой.

— Шведы вошли в шхеры, господин генерал! — доложил капитан голицынской галеры.

— Что ж, добрая весть! — Голицын весело рассмеялся, показывая под чёрными усиками удивительно белые, прямо сахарные зубы.

Ему вдруг вспомнилась атака под Добрым в 1708 году, когда он разгромил оторвавшуюся от королевской армии колонну генерала Рооса. То был добрый знак под Добрым! Недаром у его флагманской галеры имя «Доброе начинание». Шёблад, как и Роос, оторвался от своих главных сил. Вот тот миг, который нельзя упустить! И Голицын второй раз за этот день приказал галерам «повернуть всем вдруг» и атаковать шведа в узком проливе.

Когда Шёблад увидел внезапный манёвр русских, он решил ответить контрманёвром и приказал своим судам развернуться бортом, дабы встретить врага огнём морских орудий.

— Я разнесу их вдребезги, маркиз! — высокомерно бросил он французу.

— Конечно! Я всегда говорил, что русский медведь не способен плавать! — Маркиз заложил белыми ручками свои уши, дабы не оглохнуть от рёва тяжёлых шведских пушек.

Флагман дал залп, и было видно, как рухнули мачты на передних русских скампавеях.

— Бей, бей! — триумфовал Шёблад.

Шведы отбили первую атаку. Мимо «Доброго начинания» проносились разбитые скампавеи передового отряда с полуразрушенными бортами, со сбитыми мачтами. Некоторые суда горели. Но по сигналу Голицына на фарватер выходили из шхер главные силы.

— Сколько же их! — вырвалось у Шёблада.

И в эту минуту капитан флагмана испуганно доложил своему горячему адмиралу:

— Ваше превосходительство! Там, справа, «Венкерн» и «Шторфеникс» попали, кажется, на мель!

Действительно, при развороте бортом два самых крупных фрегата шведов крепко сели на мель. По приказу князя Михайлы к ним тут же понеслись русские галеры. Затрещали вёсла, галеры становились со шведами борт о борт. И хотя от картечи одни русские солдаты и матросы падали в воду, другие, забросив абордажные кошки и порвав заградительные сетки, лезли на палубы фрегатов. Шведские стрелки палили с мостиков и с высоких мачт, но русские карабкались уже и туда. Скоро с обоих фрегатов были сорваны шведские флаги.

— Корнев, прыгай в шлюпку и поспешай к Джемисону, прикажи ему немедля перекрыть фарватер! Не то, чаю, швед бежать собрался! — Голицын увидел манёвры флагмана.

На галере «Триумф» Корнев застал капитана Джемисона в роли постороннего зрителя, хладнокровно наблюдавшего за разгоревшейся баталией из-за безымянного островка.

— Командующий приказал вашему отряду перекрыть фарватер, капитан! Надобно перехватить шведского флагмана! — передал Роман распоряжение Голицына.

— Но флагман уже уходит, драгун! — Джемисон не скрывал своего презрения к этому кавалеристу, его вообще крайне раздражало засилье армейских офицеров во флотилии. Но что поделаешь, если командует флотом сухопутный генерал. — Смотрите, каков молодец Шёблад! — обратился Джемисон к своему адъютанту. — Нельзя поворотить оверштаг, невозможно повернуть и через фордевинд по ветру, так что делает этот опытный мореход? Он начинает поворот, идя уже против ветра! Отдаёт якорь, не убирая парусов! Теперь наполняет паруса, ложится на другой галс, обрубает канат и уходит! Вот это, скажу я вам, мастер! Каков манёвр! — Джемисон шумно восхищался Шёбладом.

— Что же вы не выходите на фарватер, капитан? — не выдержал Роман. — Перекройте путь флагману!

— Да этот голиаф на полном ходу просто раздавит мои галеры! — Джемисон пожал плечами на горячность кавалериста. И показал ему на задержанных в проливе манёвром своего флагмана два малых шведских фрегата. — А вот этих птенчиков мы атакуем!

Десять галер резерва, вынырнув из-за острова, отрезали отступление фрегатам «Кискин» и «Данск-Эрн».

— На абордаж! — приказал Джемисон, и его галеры окружили фрегаты с обоих бортов.

Пороховой дым окутал шведские корабли, тяжёлые орудия били по галерам в упор, картечь сметала солдат с палуб. Но лёгкие русские скампавеи прошли сквозь огонь и схватились с фрегатами борт о борт...

Ништадтский мир

Пётр I верно оценил и понял значение Гренгама. «Правда, — писал он Меншикову, — не малая виктория может причесться и наипаче, что при очах господ англичан, которые равно шведов обороняли, как их земли, так и флот!»

Не только в Лондоне, но и в Берлине, и в Вене верно оценили Гренгам, как поражение прежде всего Англии и всей системы Стэнгопа. Шведский генерал Траутфеттер, который явился сначала в Берлин, а затем в Вену с широкими планами коалиции против России, получил от ворот поворот. Да и как могла Пруссия идти в поход, ежели на Балтике верх взял петровский флот, а границу России обороняла стотысячная петровская армия. В Пруссии хорошо помнили о Полтаве и Гангуте, а тут ещё прогремел Гренгам.

В Вене же было известно, что новому русскому послу в Константинополе Дашкову удалось, не без помощи Франции, подтвердить мир с Османской империей, а мир Порты с Россией предвещал скорую войну турок с Австрией. В итоге ни Пруссия, ни Австрия не собирались посылать свои войска на бескрайние просторы России.

Трещала и сердцевина системы Стэнгопа — союз Англии с Францией. Регент Франции герцог Орлеанский не только не выставил войска против России, но весной 1720 года предложил Петру I своё посредничество в переговорах со шведами. Стэнгопу пришлось самому дважды ездить в Париж, чтобы сохранить союз. В разъездах этот дипломат простудился и скоро скончался, а с ним скончалась и его система. Новый британский статс-секретарь Тоунсенд отозвал Картерета из Стокгольма, а новому посланнику Финчу отписал: «От продолжения войны нельзя ждать ничего, кроме усиления царя за счёт истощённой. Швеции, если не ценой полного её разорения и гибели».

Даже Георг I желал Швеции скорого мира. И принц Гессен-Кассельский, который короновался в 1720 году королём Швеции Фридрихом, воспользовался приездом в Стокгольм царского генерал-адъютанта Александра Ивановича Румянцева, он явился с поздравлением по поводу коронации, и передал ему для Петра I грамоту, где предлагал возобновить мирные переговоры и начать обмен военнопленными.

Переговоры о мире по предложению Петра I начались не в Або, где стоял русский галерный флот и маршировали полки Голицына, а в маленьком тихом финском городке Ништадте. Русскую делегацию снова представляли Брюс и Остерман, а шведов — старый барон Лиллиенштедт и Гилленборг. В инструкции послам Пётр выдвигал прежние условия: Финляндия возвращается шведам, а Эстляндия, Лифляндия и Ингерманландия остаются во владении России. Правда, за Лифляндию царь был готов уплатить компенсацию: тут послы могли, к радости Остермана, и поторговаться, начав с одного миллиона и дойдя до двух миллионов рублей. Но если на Аландах говорили только о временной передаче Лифляндии сроком на сорок или двадцать лет, то теперь она должна была навечно остаться за Россией.

Не упускал Пётр и военный нажим на шведов. Брюсу поручилось заявить послам: «Мы долго сей негоциации продолжать без действ воинских не можем», — и галерный флот и армия Голицына в Финляндии по-прежнему готовились к десантам на шведские берега и военным действиям.

Лиллиенштедт и Гилленборг тоже получили инструкции от своего новоявленного короля Фридриха. В отличие от прошлого года они могли уступить России Ревель, но взамен требовали оставить Выборг и остров Эзель.

— Выборг яко шведский пистолет, наведённый на Санкт-Петербург! Сие понятно, но зачем им остров Эзель? — удивлялся Остерман.

— Эх, Андрей Иванович, Андрей Иванович! Да ведь с этого острова шведы легко могут учинить десант и в Эстляндию, и в Лифляндию. Их полки, в случае новой войны, легко появятся и у стен Ревеля, и у Риги! — авторитетно, как военный, разъяснил Брюс своему соратнику дальние шведские планы.

— Как, заключая мир, они готовятся к новой войне? — удивлялся дипломат.

— Андрей Иванович, ты ведь человек учёный, а история дипломатии о том и толкует: одна из сторон, заключая мир, обдумывает уже следующую войну. Но токмо наш государь не даст шведам ни Выборга, ни острова Эзель. Хочет крепкого и долгого мира на Балтике, Пётр Алексеевич! — уверенно пояснял Брюс царские замыслы. Вообще на переговорах в Ништадте, в отличие от Аланд, Яков Брюс перестал играть роль свадебного генерала: ключи от этих переговоров он крепко держал в своих руках, а с Петром состоял в постоянной переписке.

О Выборге, и об Эзеле ответ был шведам — нет! А когда Лиллиенштедт потребовал эквивалент за уступаемый Выборг, Брюс передал шведским послам царский ответ: «У нас таких земель нет!»

Тогда хитрец Гилленборг подъехал с курьёзом: упомянуть в договоре, что шведы уступают, мол, России Санкт-Петербург. И снова пришла царская резолюция, которую Брюс не без скрытой насмешки передал шведским посланцам: «О Петербурге упоминать не надлежит, ибо онаго при их владении не было!» Чтобы напряжённость на переговорах испарилась, Россия согласилась уплатить за Лифляндию два миллиона ефимков и разрешить шведам беспошлинно покупать в Риге хлеб, а остзейскому дворянству сохраняли все их земли и привилегии. Здесь пришли к согласию, о чём Брюс сразу известил Петра. После этих добрых известий царь сообщил в Петербург: «Из Ништадта благоприятны ветры к нам дуют».

Теперь царь сам хотел быть первым вестником мира и писал петербургскому губернатору А.Д. Меншикову: «Ежели даст Бог мир, чтоб в народ оный объявить хорошенько. Я слыхал, что объявляют при нескольких человек кирасир, у которых шарфы белые через плечо и пред оными трубачи, и таким образом ездят по городу с объявлением. И ежели так бывает, то оное прошу в запасе приготовить. О сём поговори с искусными людьми стороною, дабы прежде не разнеслося и не было б стыда, ежели мира не будет, а у нас сия препарация была». Брюсу он писал в Ништадт: «Известие о мире мне первому привезть в Петербург, понеже не чаю, кто б более моего в сей войне трудился, и для того сему никому являться не велите, кроме меня. Також, чтоб и партикулярных писем с конгресса о том никуда ни от кого не было от наших людей». Нетерпение было столь велико, что Пётр сам поспешил в Выборг, через который должен был скакать победный курьер из Ништадта.

ЭПИЛОГ

С великих торжеств, устроенных в Санкт-Петербурге по случаю окончания Северной войны и заключения победного мирного договора в Ништадте, Пётр написал признательное письмо своим уполномоченным на мирном конгрессе Якову Брюсу и Генриху Остерману.

«Трактат, вами заключённый, — писал Пётр, — столь искусно составлен, что и мне самому не можно бы лучше оного написать. Славное сие в свете дело ваше останется навсегда незабвенным; никогда наша Россия такого полезного мира не получала! Правда, долго ждали да дождалися, за что всё да будет Богу, всех благ виновнику, хвала!»

— Вот, Андрей Иванович, прав государь: двадцать лет мы воевали и наконец мира дождались! — молвил Брюс своему сотоварищу в Ништадте Остерману.

— Да и мы ведь, Яков Вилимович, через два конгресса — на Аландах и здесь — к этому славному миру прошли! Ни в чём не уступили в баталиях дипломатических, выполнили все условия государя и оставили за Россией и Лифляндию с Ригой, и Эстляндию с Ревелем, и даже Карелию с дистриктом Выборга! — гордо сказал Остерман.

— Ну, на Аландах-то ты согласен был пойти на уступки шведу и даже передать двадцать тысяч русского войска под команду Карла XII. А тот бы двинул сии войска сначала для завоевания Норвегии, а далее король-сумасброд, вместе со своим хитроумцем Герцем, собирался готовить десант в Шотландию, дабы снова усадить династию Стюартов на английском троне. И не успей Россия подписать мир с Швецией, как её втянули бы в войну с Великобританией. Хорошо ещё, что я на конгрессе, а государь — в Санкт-Петербурге вовремя сорвали все замыслы хитроумцев! Нет, что ни говори, мирный стол международных конгрессов таит иногда и угрозу новой войны! Однако пора нам в Санкт-Петербург, Андрей Иванович. Чаю, после сего ласкового послания от Петра Алексеевича нас в Сенате большие награды ждут!

Остерман сразу оживился, ибо ни о чём он так никогда не мечтал, как о наградах. И здесь сей честолюбец не ошибся. Сенат новорождённой Российской империи встретил творцов Ништадтского мира как героев.

Секретарь Сената с торжеством зачитал им решение о царских наградах: Яков Вилимович Брюс был возведён в достоинство графа Российской империи, получил поместье в 500 дворов и денежную субсидию. А Андрея Ивановича Остермана возвели в бароны и дали ему чин тайного советника, в следующем, 1729 году, он стал уже действительным тайным советником и получил должность вице-канцлера Российской империи: начался его долгий дипломатический карьер.

— Доволен, Яков? — спросил Пётр своего учёного бомбардира как-то раз на тихих аллеях Петергофа.

— Конечно, государь! — честно ответил Брюс. — Да ведь и ты, думаю, тем миром доволен?!

— Само собой. И то сказать — через три этапа войны прошли, а своего достигли, вышли к морю. Как ты думаешь: не пора ли нам ныне Академию наук открывать?

— Почему бы и нет, государь! Сколько смышлёных молодых людей подросло! Вот у меня в Берг-коллегии, скажем, есть Василий Никитич Татищев: на поле баталии знатный бомбардир, а в душе — тихий историк. Всё грозится «Историю Российскую с древнейших времён» написать и во всех событиях российских толком разобраться.

Пётр рассмеялся:

— А ты хитрец, Яков! Наслышан, должно быть, от моих дворцовых, что я сам себе тоже дал зарок: написать историю Великой Свейской войны. По два часа с утра за письменным столом сижу. Честно тебе скажу: писать правдиво историю не легче, чем топором на Адмиралтейской верфи снасти рубить! — На прощанье Пётр добавил: — А, впрочем, Яков, ты скажи оному Татищеву, пусть в мою библиотеку заглянет. Я ему летопись Нестора покажу! Приобрёл сей дар как-то в зарубежных поездках. При написании древнейшей истории ещё как сгодится!

Прощались на крыльце царского Монплезира. Тихо шелестели осенние фонтаны, а по зеркальной глади Финского залива скользил при надутых парусах купеческий барк. Пётр снова вдруг рассмеялся:

— Ты глянь, Яков, купец-то поспешает в Санкт-Петербург под британским флагом. С твоей первой отчизны, Яков, посланник!

— Ну, что ж, государь! Я твоим послом недавно был, могу и снять шляпу перед посланцем. — Брюс снял треуголку.

И, как оказалось, снял её в последний раз перед своим государем. В январе следующего года Пётр Великий скончался. А при Екатерине I Брюс вышел в отставку и переехал жить в своё подмосковное имение Глинки. Туда он перевёз огромную библиотеку, многие раритеты и открыл там домашнюю обсерваторию.

Екатерина I, жалея об его отставке и помня победный рёв пушек Брюса под Полтавой и на Пруте, пожаловала Якову Вилимовичу при увольнении чин генерал-фельдмаршал а. Там, в Глинках, в 1735 году знаменитый петровский бомбардир и звездочёт и скончался на 65-м году от рождения, не оставив по себе потомства.

ПРИЛОЖЕНИЯ

БРЮСОВ КАЛЕНДАРЬ ^[1]

В России напечатан первый календарь на 1709 г. — 28 декабря 1708 года, гражданским шрифтом. В 1709 году вышел гравированный на меди, стенной календарь, известный под именем Брюсова. Такое название не совсем справедливо: в самом календаре положительно сказано, что он собран и издан тщанием библиотекаря Василия Киприянова; Брюс же надзирал только за изданием, что обозначалось не только на календаре, но и на всех изданиях, выходивших в московской гражданской типографии.

Известна репутация Брюса в России XVIII столетия, как чернокнижника и астролога: автор настоящего труда, живя в детстве в отдельной провинции, и там слыхал не мало рассказов о том. Так, напр., легенда сохранила, что «Брюс, умирая, вручил Петру склянку с живой и мёртвой водой (заметим, что в действительности Брюс умер через десять лет после кончины царя) с тем, что если он пожелает видеть его ожившим, то велел бы вспрыснуть его труп этою водою. Прошло потом несколько лет, и Пётр, вспомнив о завещанной Брюсом склянке, велел разрыть могилу его; к ужасу присутствующих оказалось, что покойник лежал в могиле, как живой, и у него даже отросли длинные волосы на голове и бороде и ногти на руках. Царь был так поражён этим, что велел скорее зарыть могилу, а склянку разбил». Подобная же легенда несколько короче сообщена о Брюсе в «Очерке морского кадетского корпуса». Где искать источник её? Кажется, в том обстоятельстве, что Пётр, познакомившись с известным Рюйшем, купил у него под величайшею тайною способ бальзамирования тел, которые сохранялись как бы живые. Брюс занимался астрономическими наблюдениями. Часто беседовал о том с царём, и вот суеверие сочинило чудесную повесть, сохранившуюся доныне.

Между тем в жизни Брюса не было ничего, чтобы могло хоть несколько заподозрить его в чернокнижестве: он был только просвещённее многих из своих знатных современников. Ксожалению, он не был выше их в нравственном отношении: Брюс, как и другие, брал под чужим именем подряды в артиллерийском ведомстве, где был начальником; также бывал под судом за утайку казённых червонцев — одним словом, делал то, что можно делать без астрологии, магии и волшебства.

Брюс происходил из древней шотландской фамилии, покинувшей родину во времена Кромвеля. Отец Брюса был полковником в русской службе в конце XVII века и стоял лет двенадцать с полком в Пскове. Яков Даниель (или Яков Вилимович) родился в Москве в 1670 году. Где он учился — неизвестно, только в 17 уже лет числился в действительной службе. Профессор Байер говорит, что во время осады Азова, генерал-майор фон Менгден вымерил и описал пространство земель от Москвы к югу до берегов Малой Азии; по этой описи составлена тогда ещё артиллерийским капитаном, Яковом Брюсом карта, которая и отпечатана в Амстердаме, в типографии Тессинга.

В декабре 1697 года Брюс приехал в Голландию, где тогда был царь. Последний писал по этому случаю к кн. Ромодановскому: «Зверь, долго ли тебе людей жечь? И сюда раненые от вас приехали: перестань знаться с Ивашкой (Хмельницким, т.е. вином), быть от него роже драной)!^[2]»

В 1698 г., Брюс был в Англии и, 15 сентября, писал царю из Лондона:

«Милостивый государь! Перед отъездом твоим государским был мне твой государский приказ, чтоб мне пробыть в Лондоне только до первых чисел сентября месяца, и я зело желал, чтоб к тому времени докончить своё учение, да воистинно не мог, хотя по всяк день над тем прилежно сидел. И, ещё Бог изволить, чаю сего месяца сентября в последних числах докончить и ехать отсель. А инструменты серебряные, такожде которые для своего употребления изволил сделать приказывал, привезу с собою...»

22 марта 1699 г., Брюс писал Петру уже из Москвы:

«Милостивый мой государь! Желаю тебе, милостивому государю, многолетное здравие и счастливое исправление намерения твоего. При сём доношу, когда изволишь потемнение солнца примечать, тогда изволь избрать избу, в которой бы можно окна все закрыть, чтоб свету в ней ничего было. Такожды надобна трубка зрительная, которую в яблоко деревянное вкрепить, а яблоко и с трубкою вставить надобно в затвор оконечной таким подобием, чтоб можно трубку на все стороны поворотить на ту стать, как у астролябиума яблочко медное поворачивается. Сие изготовивши, надобно чрез ту трубку зрительную округ солнечный на разных бумажках начертить, чтоб в разным времена величество потемнения ведомо было. Также и диаметр солнушной прочертить надобно, а диаметр для того начертить, когда изволишь начать примечать, тогда изволь нитку провесную пред бумажкою повесить, и надобно так унаравливатъ, чтоб всегда стень от той привесной нитки на диаметре солнечном была; наипаче всего, как трубку и привесную нитку приправить, изволишь в образце разсмотреть. За сим вручаю тебя, моего милостивейшаго государя, в сохранение божие, а я остаюсь твой всем сердцем покорный холоп Якушко Брюс».

29 июня 1699 г., уведомлял Петра о приезде французского инженера де Шампи, который «изразговоров его кажется человек учёный и искусный. Такожде послал я, надеяся, что будет угодно тебе, милостивейшему государю, вещь такую, которая зело надобна человеку, который в езде пребывает, как сыскать полус гогде (или елевацию поли) без всякого вычету и не ведая деклинации солнца и не имея инструментов, кроме циркула и линеала; а как сие сыскать, и тому я чертёж и описание сделал, како изволишь видеть на бумагах, которыя в сей грамотке положены, и зело мне печально будет, ежели недовольно внятно к вразумлению тебе, государю, написал. Возможно сим подобием не токмо полуденную черту и елевацию поли, или диклинацию солнца того дня, так же в котором часу та обсервация была, сыскать; да для того не написал, что гораздо много линей случится и трудно будет разбирать. Сверх сего, прошу всеуниженно об отдании вины моей пред тобою, милостивый государь, что не вручил тебе, государю, письмо, которое я у Колсона взял об науке твоей государской: воистинно, государь, забыл...»

6 июля 1699 г., Адам Вейде сообщал царю, что, «Яков Брюс статьи, которыя обещал, не успел сготовить; сказывает, что не чаял о выправлении русского языку столько делу быть. Только станет спешить, сколько возможно...» Через семь дней, сам Брюс Петру:

«Милостивейший государь! По твоему государскому писанию к Адаму Вейде, послал я к тебе, государю, краткое описание законов (или правил) шкоцких, английских и французских о наследниках (или первых сынах). Також, напоминая твой государев приказ в английской земле, послал к тебе, государю, описание чинам, которые были у английского короля у артиллерии на войне и во время миру, такожды ио их жалованьи подённом в войне и о годовом во время мировое».

В 1706 г., Пётр просил Брюса прислать ему «текель того инструмента, чрез который елевацию берут по нордшпарн и часы».

28 ноября того же года, Брюс к царю из м. Жолквы: «Всемилостивейший государь! Ваше величество изволите писать ко мне, чтоб учиня чертёж оному инструменту, о котором я доносил, им же возможно возвышение полюса и время в ночи сыскать, и прислать бы к вашему величеству. И я не токмо начертания, но и пространнаго описания не имею оному (понеже ныне никаких почитай книг при себе не имею). Того ради не могу при нынешнем случае ни явственным начертанием, ни ясным описанием вашему величеству услужить. Толькож, колико могу, о том памятно: состоит оный инструмент в трубке зрительной, длиною футов 16 или больши, имеющая в себе два стекла — одно обычайное, другое — близко в четверо больши обычайнаго, и не мню я, чтоб кто на Москве такое стекло, како надлежит, сделать мог. Сверх того, надобно два кольца, подобные английским солнечным часам, чтоб одно в другое вложить и поворотить возможно было, величеством с величайшее стекло. Надлежит оныя два кольца разделить — одно в месяцы и числы, а другое — на 24 часа, и утвердить в вышеписанной трубке в той точке, где лучи обоих стёкол сходятся. А как иную точку сыскивать, не возможно вкратце описать, ибо много иных окрестностей из науки зрительной описать надлежит. Також надобно ко оной трубке на градусы разделённый квадрант приделать. Однакож гораздо о сём мысля, вздумал я сделать для такова дела инструмент без трубки зрительной, которым також вышеписанныя дела (хотя не таково, как с трубкою, однакож с довольным тщательством), надеюся, что сыщутся. И начал я уже оный из дерева делать, только ж не могу онаго к совершенству привести, понеже не имели в долгом времени светлым ночи, чтоб возможно тот инструмент спробовать, а как к совершенству придёт, и я оный к вашему величеству немедленно пришлю. За сим остаюся вашего величества, моего всемилостивейшаго государя, покорнейшим и нижайшим рабом Яков Брюс».

Из Дубровны, в мае 1708 г:

«Всемилостивейший царь государь! Вашего величества тщанием вновь напечатанную ко мне посланную книжицу о комплиментах (о ней см. 2-ю ч. настоящего труда в гл. о типографиях, также под 1708 годом между гражданскими книгами) получил я с немалою радостью, не токмо ради того, что оная так преизрядно напечатана, что едва ль возможно латынским... (шрифтом?) оныя лучше напечатать, но и ради оныя надобности, понеже многим будет в пользу — за которую всеуниженно благодарствую. Что принадлежит первыя части Брауновой артиллерии, и я оную ещё всю выправити за проклятою подагрою, которою одержим был больше четырёх недель (не успел). А потом припала было горячка, от которой у меня так было повредились глаза, что долгое время не мог оных к многому читанью и писанью употребить. К тому оная (книга) такова неисправна, что принуждён чуть не каждую строку переписывать не толика... переводчика, который таковым делом был незаобычен, но сам творец тоё книги такой стилус в оной книге положил, что зело трудно его мнение разуметь и тому, кто оному делу и сам искусен, а наипаче в геометрическом вымерении и вычитании. И мню я, что ещё не будет оное дело довольно внятно тем, которые таким вычетом необычайны. Теперь у оной осталось до совершенного выправления дней на 5 дела, и по окончании тоё части, начну другую, от вашего величества вновь присланную, исправляти.»

«Вашему величеству всеуниженно доношу, что тому уже с два месяца прошло, как явился у меня Копиевич, который при мне живёт без всякого дела, потому что мне в нём никакая помощи нет, для тово-что языку немецкому неискусен, а зело б ему было кстати переводить книги польская летописным, також и геометрическую, которыя по приказу вашего величества я, купя, отдал, будучи в Варшаве, в посольскую канцелярию. Того ради, не лучше ли его отослать к Гавриле Ивановичу, понеже мне не надобен, о чём вашего величества повеления ожидать буду».

«На Москве будучи, изволили ваше величество мне приказывать, дабы в герб адмирала Опраксина, с ним поговоря, переправить астраханский герб ^[3] . И я из его разговору мог дознаться, что ему токмо хощется, чтоб одну корону по старинному обычаю написать, а чтоб сабля под оной лежала по прежнему, и в том почитай не будет перемены. И, я ныне не токмо корону переменил, но и к прежней сабле другую на крест, в корону вложенну, прибавилъ, дабы те вещи в нём (гербе) были, токмо иным подобием и иное значили. И тот герб послал я к вашему величеству при сём письме».

«При сём же письме послал он, Копиевич, к вашему величеству книгу Брауновой артиллерии прибавкою ко оной всяких похатных (?) и недвижимых мельниц, також отчасти о разных камерах мортирных и о петардах...»

7 марта 1709 г., из Богодухова: «По приказу вашего величества, послал я при сём письме половину книги Брауновой выправленную, и, дабы Кугорнову не остановить во выправке, того ради оная токмо тем подячим, который её переписывал, поверивана. Токмо прошу не прогневаться, что оную не в переплёте посылаю, для того-что здесь переплётчиков не обретается. Также посланы тут же две книги, именуемые «Зерцало командантов». Что же принадлежит политической книжици, о которой ваше величество изволили писать, и оная ныне у г. Шафирова, у которого я её наперёд сего займывал. Имею я ведомость с Москвы, что хотели было прошлого года нисколько человек, ради наук, во иные край посылать и, запоздним их приездом к городу Архангельскому (как уже корабли отъехали ), поворочены оные паки к Москве; из которых одного посольского приказа подячаго Грамотина сын нарочито из немецкого языка на русский переводить, его же перевод я отчасти сам видел, и ежели бы ваше величество да изволили приказать онаго ко мне отдать, и я мню, чтоб мне некоторая помощь от него была...»

Из под Полтавы 22 июня 1709 г., следовательно за 5 дней до известнаго сражения: «Кугорнову книгу ещё я на страстной недели довершил и прочтена оная от того подячаго, который её писал, токмо за походом, который нам случился на первый день праздника, и до сего числа я не мог оную сам прочесть, и ежели получу час свободный, то немедленно оную, выправя, пришлю к вашему величеству...»

5 сентября из Слуцка: «К вашему величеству послал я при сём письме книгу Кугорновой фортификации, которую вновь прочёл и выправил где какия описи были, и мню, что внятна будет, разве не во многих местах не гораздо изъяснено и то может выразуметись, ежели двою или трою с прилежанием прочтётся. Ради Вухнеровой артиллерийской книги послал я нарочно к Москве, а как привезут оную и будет где стоянка, то начну и её выправливать» ...

Из деревни Соботиной, от курляндского рубежа в двух милях, 11 октября 1709 г.: «Вашего величества из Пустой Сольцы письмо сентября 16 получил я сего месяца 4 дня, в котором изволите приказывать, дабы наперёд исправлять трактатец о механике, и я вашему величеству доношу униженно, что намерен я оный трактатец вновь переводить (понеже он гораздо плох переведён), кой час на место придём, идеже стоянка будет. А в пути, за непрестанным маршем, зачинать было не возможно. А хотя в третий день и стоянка бывает, то от непрестанных жалоб и докук здешних поляков не можно за неё принятись...»

16 марта 1716 г., из Петербурга: «Вашему величеству при нынешнем случае к доношению важного не имею, токмо что было здесь на небе явление сего марта против 7 числа, которому описание посылаю вашему величеству при сем... По указу вашего величества писал я в Ниренберг о делании против средняго атласа 24 карт, и во что оныя станут и сколь скоро сделаются? И ныне на те письма получил отповедь, что он подлинно не знает, сколь скоро возможно сделать; а о цене мнит, что станут они без подписи ефимков слишком в тысящу, а с подписи меньше двух тысящ невозможно сделать. При том же советует, чтоб ради поспешности в том деле прислать к нему русского резчика, кто бы мог тамо литеры писать. А требует он токмо за пропитание его, и ещё ваше величество соизволите такова человека к нему послать, то пожалуйте прикажите отписать, где оного взять, и о деньгах на пропитание, и на проезд ему и что надлежит за те карты заплатить...»

Описание случившемуся явлению на небеси в ночи между 6 и 7 числа марта.

«6 числа с вечера, около девяти часов, без лунного сияния явилось светло за облаками, близ горизонта сущими, от норд-веста даже чуть не до самого норд-оста. И тако было то светлее, то темнее, переменяючись до последней четверти двенадцатого часу, о котором времени начали из тех светлых местъ пламена огненныя гораздо жидким цветом вверх от горизонта простиратись и показыватись везде по небу кругом по всем странам, токмо в зуйдене не подымались, ибо там облаков не было, но с иных сторон те пламена туды наносимы были. И сие чинилось с перерывкою то много, то мало, иногда будто и пресекутся, а потом паки прежняго гораздо множше таким видом, якобы тонкие и презрительные хлопья льну по небу движились, и тут, да инде, в пламена претворялись. И по зело скорому горению, на их же места паки иныя находили, частью подобно молнии блистанию, токмо ж не такою пруткостъю, ниже такою остротою или яростию цвета, с непрестанным дрожанием оных пламён (еже происходило, от обычайнаго трясения воздуха, иже от той светлости сквозь видим был, подобно яко является воздух тресящ в трубку зрительную и без оныя в летние жары близь земли); также гораздо подобно цветом и пременою мест зажигаемой или угасаемой водке в каком широком сосуде. И шёл при сём случае снег самой малый и мелкий, якобы песок, и была великая тишина в погоде без мороза. По получасе сего явления зело многими заострёнными полосами подымалось подобно якобы жидко расчёсаной лён кругом около всего горизонта, кроме зуйдена, идеже облак не было, похожи на множество верховых ракет, токмо ж без шума и не таковым явным огнём, но тихим и бледным цветом вверх даже до зенита (т. е. средина небес, иже каждый человек над собою имеет) взошли и, пламени подобно, совокупились, и тако то в ту страну, то в другую, молнии подобно, подвизаясь, и на несколько минут времени не много с убавкою паки таковыми ж лучами от горизонта подымалось и видимо было, яко бы весь воздух вверху в пламена претворился, а потом паки вдруг в самые тонкие облаки, яко же по великом дожде в жары бывают, по воздуху скоро движущие претворялись. Из которых блистание и пламена паки происходити начинали. При сём видении неотлучно трясение воздуха было. И хотя ветр, также и мороз мало потом стал быти, однако ж сия пламена не следовали, ибо гораздо высоки были, но по старому то туда, то сюды подвизались. Примечательно ж было, что звезды обычайнаго величеством больши являлись и казалось их множшай числом видети, нежели обычайно. Между сим явлением, около двенадцатого часа, однова вдруг произошла полоса например с фут шириною, от зуйд-веста от самого горизонта чрез всё небо даже до самого горизонта в норд-осте, состоящая из 5 или 6 узких полос и потом скоро пропала. И сия временным видения продолжались до второй четверти второго часа по полуночи. Потом по малу пресекаться стало и на верху не являлось, кроме что около горизонта на северной стране по прежнему за облаками светло было.

Всего дивняе мне казалось континуация сего пременнаго горения, ибо егда метеоры являются, то оные, по явлении, скоро сгорают и минуются.

Ежели простых людей к мнению приставати, то бы возможно многия изображения, яко же они представляют, соделати. Правду же сказати показалось мне и иным, при мне будучим, что у нас над главами вверху на небесах к зуйдену едино великое птичье крыло; по исходу же онаго, близко его и средины неба, яко бы птичья глава явилась. И по исчезанию ж оной явилось и иное крыло близко оной ко норду, прежняго гораздо явней. А иных фигур, також и литер, якоже иные здесь сказывают будто видели, я видети не мог.

А каким образом сие видение было, того начертить невозможно, понеже во всякую минуту, онаго перемена была».

15 апреля 1716 г.: «И сего апреля 2 числа, явление было дивным же видом, токмо гораздо прежняго меньше. Ещё ж какое явление было 9 числа, посылаю к вашему величеству при сём же чертёжек»...

За тем на небольшом лоскутке бумаги начерчена сверху вниз линия зигзами и подпись:

«1716 г. апреля 9 числа, в осьмом часу пополудни, явилась при Санктпитербурхе на небеса между норда и норд-веста таковая Фигура цветом молнейным и была видна более получаса. Сия фигура произошла из-за облака снизу вверх, почитай таковым же обычаем, как метеора 1704 года, которая при нарвской осаде была».

Далее из того же письма от 15 апреля: «Изволили ваше царское величество приказывать г. Макарову, чтоб майор Ушаков прислал ко мне, ради переписки на бело переводных книг, подячих, и я у него многажды оных требовал, но он по се время ни одного ни присылывал. И которым книги к приезду вашего величества переведутся переписывать на бело у меня некому, и о том ваше величество что соизволите? А в присланных двух французских книгах артиллерийских против прежних есть много прибавок, и уже от первых двух книг переведено было с четверть и то оставя приказал по последним переводить, для того что есть великая разница. И никоим образом поспешить не возможно, понеже есть в них такие термины французские в званиях, что и в лексиконах не изобретается, ниже французы, здесь сущие, знают; также и полковник Колон истолковать не может»...

Рукою того же писца, который переписывал донесения Брюса к царю, находится в Кабинетных делах Петра следующая заметка: «Указ послать в здешнюю и рижскую губернии, дабы каждый губернатор в своей губернии мандаты публиковал следующего содержания: дабы никто дерзал из государства ни малых ведомостей о военных и статских делех писать, кроме о своих торгах и к ним принадлежащих делех, никогда же ни о малейших делех писать, еже кому не принадлежит под потерянием имения и пожитков, и по изобретении вины — наказанием тела и живота, егда грамотки в Риге, Курляндии или в Пруссах распечатаются и что заказанное в них найдётся».

13 мая 1716 г., Брюс писал к Макарову: «Огородная книга (должно полагать Le jardinage de Quintiny), которая от его царского величества отдана Волкову переводить, почитай у него вся в готовности. А имею я известие, что есть нового выходу такая ж книга позднее оной, того ради изволите его величеству доложить, не соизволит ли тоё новую книгу в тамошних краях достать»...

18 июля 1716 г., к царю: «Вашего величества всемилостивейшее писание, посланное с курьером Юшковым, также грамматику голландскую получил я, и буду всяческими меры чтится перевесть оную колико возможно внятно. Токмо опасаюсь, что за недовольством сего языка (яко же вашему величеству известно), по желанию своему исправно и вразумительно написати не возмогу, понеже грамматика перед иными книги особливо достаточно искусного обоих языков переводчика требует, которого здесь не изобретается. Однако ж, помощию голландцев, всю свою возможность, елико имею в сём деле, приложу... Было моё желание за несколько времени вашему величеству донести, что я в солнце пятна усмотрел, однако ж опасался в таких многодельных временах вашему величеству так малым делом докучать. Токмо ж, напамятуя любопытство и особливое тщание вашего величества в вещах, не часто случающихся, дерзнул ныне донести, что оных много в солнце является и возможно оных гораздо внятно трубою зрительною футов в 12 видеть, егда ближайшее стекло к глазу умеренно покоптится, возможно ж оныя и в 4 фута длиною трубкою видети, однако ж гораздо мелко. Я надеюсь, что ваше величество конечно оныя можете увидеть, ежели да изволите кому ни есть приказать по вся дни, недели две смотреть дважди или трижди в день, понеже иногда в нём ничего не видеть, когда солнце, поворачивался на оси своей, от вида нашего оныя пятна отворотит. А обращается оное на оси своей в 26 1/4 дней. И понеже сие, колико мне известно, уже с 30 лет не видно было, и я от роду своего впервые увидел, того ради не мог удержаться, не донеся о сём вашему величеству».

2 октября 1716 г.: «Доношу вашему царскому величеству всеуниженно: присланной ко мне от вашего величества книги голландской грамматики перевёл уже с половину и именования русския из той половины написаны. Токмо по алфавиту ещё не сделаны и, елико возмог, трудился, чтоб было внятно написано. А каким образом перевожу, посылаю оной при сём первую тетрадь и желаю, чтоб вашему величеству угодна была. А ещё же оная в чём вашему величеству не понравится, то не соизволите ль приказать её исправить посольской канцелярии секретарю Ларионову, понеже он голландскому языку искусен и грамматике учен. О нём же не сумневаюся, что он ныне при канцелярии посольской обретающимся с вашим величеством»...

При этом письме приложена тетрадь, в которой начало книги «Севелово искусство нидерландскаго языка», которая была у нас напечатана без обозначения года печатания (см. во 2-й ч. №358). Сверх того в тех же письмах есть «Напамятование о переводе голландской грамматики, каким образом переводиться будет:

«Всю перевесть на русский язык. При том переводе где какое именование явится выписывать в особливую тетрадь. Сие всё выписав, перевесть на русски язык потом. Из русского переводу выбирать именования и писать по алфавиту. К сему алфавиту приписать все именования голландским языком. А делать по алфавиту голландский именования, приписывая оныя на русском языке. О том его царское величество не изволил писать, однакож я мыслю, что таковаго надобно, как и первое; и возможно оное, аще его царское величество изволит, сделать по окончании первого».

2 ноября 1716 г.: «Понеже обносится здесь, что ваше царское величество намерены ехать в Голландию, и я чаю, что именование русских слов с голландскими по алфавиту из грамматики вашему величеству тамо потребны будут, того ради, остановя прочее во грамматике голландской, начал поспешать оными именовании, и как в готовности будет, с первым случаем пришлю к вашему величеству.

При сём доношу вашему величеству, что ещё две книги переведены, а именно география, ея же автор Гибнер называется, и како обносится, будто оная, удобства ради, уже и на английский и французский язык переведена; которая зело потребна будет всякому человеку ко знанию всех государств, также законов, обычаев и соседов их; при том и фамилии владетелей их объявлены (эта книга у нас напечатана в 1719 г.). Другая филозофо-математическая в готовности, о которой ваше величество, отъезжая отсюда письмецо ко мне изволили прислать, чтоб её мне самому перевестъ и преж сего предисловие от оной у меня в доме изволили читать. И понеже во оной из субтильнейших частей ума человеческого представляется, того ради наипаче ж от зело спутанного немецкого штиля, которым языком оная писана, невозможно было переводом оныя поспешить, понеже случалось иногда, что десять строк в день не мог внятно перевесть, чтоб авторово мнение довольно изяснити мог, и аще ваше величество соизволите их приказать печатать, чтоб о том его светлости кн. Меншикову приказать изволили, понеже от меня посланным фигуры, принадлежащия ко артиллерии французской, по се время ещё не вырезаны...»

13 ноября 1716 г., кабинет секретарь Макаров писал к Брюсу из Гавельберга: «Государь мой милостивый Яков Вилимович! Письмо вашего превосходительства чрез курьера Юшкова до его царскаго величества, купно и с переводом голландской грамматики первой тетради, дошло, которую его величество изволил смотреть и изволил сказать, что хорошо переведена и указал к вашему превосходительству отписать, чтоб изволили трудиться оную всю перевести. А что ваше превосходительство изволили упоминать в письме своём к его величеству, ежели что неисправно, то б поправить Ларионову, и оному здесь недосуг, и того для его царское величество указал вашему превосходительству взять такого человека из русских, который учил русскую грамматику. И о сём человеке его величество изволил писать к г. сенатору гр. Ивану Алексеевичу Мусину Пушкину, чтоб он сыскал такого человека и отдал вашему превосходительству».

На это письмо Брюс отвечал 7 декабря того же года: «Вашей милости писание из Гавельберга, ноября от 13 дня писанное, о посланной первой тетради перевода моего голландской грамматики, что до его царскаго величества оная дошла и что к тому переводу, ради исправления, его царское величество указал взять у г. графа Мусина-Пушкина кого из русских ученаго грамматики, я получил и на оное вашей милости ответствую, что мне такой человек к тому делу не надобен, а ежели когда что в речениях надлежит что поправить, и то у печатни могут справщики исправить, а надобен мне, ктоб голландский и латинской грамматики изучен был. И перевёл я её с большую половину и дошёл ныне до деклинациев, которое писано голландским с латинским языком, чего я не могу выразуметъ. И того для, по приказу его светлости кн. Меншикова, был мне отдан к тому делу из адмиралтейства бывший переводчик, прозванием Гамильтон, который взялся было оное сделать, ибо оный латинской грамматики учился (голландскому языку отчасти искусен), и некоторую часть уже перевёл было, но некоторыми интригами от меня отлучён, и ежели его царское величество изволит, чтоб оная вскоре в готовности была, то прошу вашей милости, дабы к г. генерал майору Чернышеву прислан был от его величества указ или от вашей милости письмо, чтоб оный Гамильтон к тому делу отдан мне был, а окроме его инаго, к тому удобного, здесь не сыщется. Которыя именована были в вышеписанной книге и оныя уже по российскому алфавиту с голландским языком готовы, только ожидаю курьера, кто отсель поедет, то оныя пришлю к его величеству)»...

14 января 1717 г., к царю: «В прежнем своём письме доносил я вашему царскому величеству, что именования из грамматики голландской по российскому алфавиту с голландским языком и по голландскому алфавиту с российским пошлю с первейшим случаем; и понеже курьера отсюда не случилося, а между тем получил от вашего величества указ, чтоб оныя напечатать, и я те именования отдал напечатать сего января 8 дня и, доколе оныя не напечатаются, пошлю к вашему величеству, ради употребления, приготовленным писаныя именования с курьером, которого его светлость кн. Меншиков намерен был отправить».

25 января 1717 г.: «Доношу вашему царскому величеству всеуниженно, как я именования из грамматики голландской на российский язык переводил, то многих слов из оных никто истолковать, ниже в лексиконах сыскать не мог (которых осталось с 300 слов), того ради я нарочно писал в Амстердам, чтоб того автора, который сию грамматику сочинил, прислали ко мне лексикон, чтоб возмог по нём те слова исправить и после припечатать к приготовленным, которыя ради употребления к вашему величеству намерен был, прежде печатных, послать с курьером от его светлости кн. Меншикова. И тот лексикон получил я на сих днях, и как те неистолкованныя слова начал писать и приготовленный со оными сносить, то в тех приготовленных словах увидел великую разницу, и я принуждён вновь оныя переправливать (которых больше 1500 слов явилось), однако ж к печати не замедлится. А тот курьер отсюда поехал за его светлостью кн. Меншиковым в Ревель. И как напечатаны будут, немедленно пришлю по почте».

8 февраля 1717 г.: «Изволили ваше царское величество приказывать мне, чтоб по азбуке приискать пристойное что, по чему б младыя дети возмогли обучитися, и я таковых нашёл две книжки, из которых перевёл одну у себя и присовокупил к азбуке, каковы здесь продаются. И напечатав, посылаю к вашему величеству при сём оных три, и ежели что в ней не понравится вашему величеству, то соизвольте отметить, и оное возможно переменить. А другая прилична к возрастным, которая по прошение моему у его светлости кн. Меншикова переведена, токмо ещё не напечатана».

6 мая 1717 г.: «Не с малою печалью едва дождался, что именования голландская грамматики из печати вышли, которыми желаю быть приятным вашему величеству. И хотя во оных сыщутся не мало слов несходных с простым наречием и со иными лексиконы, однако ж я принуждён был следовати лексикона автора тоё грамматики, который ко мне прислан из Амстердама, дабы с его мнением сходну быти. Я надеюсь, что вашему величеству паче сих именований самая грамматика понравится, которая в печать отдана ж, ибо оная таковаго изрядного сочинения, что не токмо ради исправления голландского, но и иных языков употреблятись может, понеже о происхождении и составлении многих слов пространно в ней описано, которым рядом к происхождению слов и во ином языке дойти возможно. Понеже зело здесь (т.е. в Петербурге ) медленно печатаются книги, того ради ваше величество не соизволит ли г. графу Пушкину отдать географию напечатать в Москве, кроме описания российскаго государства, которое во оной неисправно написано, или до приезда вашего величества оное отложить? И не соизволит ли ваше величество приказать, по подобию стила тоё географии, написать о российском государстве казанской губернии ландрату Камбару Акинфьеву, который ныне здесь обретается у гаваннаго строения, его же я усмотрел, что он удобнее других во историях».

31 июля 1717 г.: «Зело желал бы, чтоб все три книги напечатать к прибытию вашего величества, о которых наперёд сего вашему величеству доносил, и г. Аврамову непрестанно говорил и письменно подтверждал, но по се время единая грамматика голландская не напечатана; и ответствует он, что ближе сентября из печати оная ещё не выдет, которую в немецкой земли могли бы недели в две напечатать. А мню, что оная продолжается ни от чего инаго, но от того, что отложа её, другое печатает».

Брюс участвовал на конференциях о мире с Швециею: знаменитый ништадтский трактат подписан с русской стороны им и Остерманом. Татищев рассказывает, что при отправлении Брюса на аландский конгресс, Пётр хотел дать ему чин действительнаго тайнаго советника, но до того был отклонён самим Брюсом, который представил царю, что неудобно ему, лютеранину, носить в России такое высокое звание; поэтому при Петре не давали иностранцам чинов перваго класса.

Брюса весьма интересовали география и путешествия: по свидетельству Вебера, знавшего его лично, Брюс хотел посоветовать царю послать ещё раз (первая экспедиция к берегам Восточного Океана была неудачна) в сопредельные с Сибирью страны несколько смышлёных людей, которым были бы известны астрономия и употребление компаса. Такие исследователи, построив для путешествия крепкое судно, могли бы сделать много замечательных открытий и проложить путь к полезным для России сношениям с Япониею. У Брюса было собрание китайских редкостей, и он нередко сожалел о бедности современных известий о Китае, чему причиной было то, что русские посланники и купцы могли там оставаться лишь на короткий срок).

Склонность Брюса к географическим изысканиям была причиною, что Василий Никитич Татищев стал заниматься собиранием относящихся к этой науке материалов, и уже после того посвятил себя окончательно истории. Брюс желал сам заниматься источниками для обработки географии, но скоро принуждён был отказаться от такого намерения, по множеству посторонних занятий, и передал всё татищеву. Этот последний называл Брюса своим командиром и благодетелем, который был «высокого ума, острого разсуждения и твёрдой памяти; будучи из младых лет при Петре Великом многия к знанию нужным и пользе государя и государства с английского и немецкого на российский язык книги перевёл и собственно для употребления его величества геометрию со изрядными украшении сочинить...» Из слов Татищева также видно, что Брюс нашёл и отдал ему летопись Нестора.

Обращаясь затем к календарю, известному под именем Бюсова, надобно заметить, что он пользовался уважением и расходился во множестве изданий не потому только, что там помещались астрологические предсказания, но и от того, что в нём было не мало других полезных сведений, так, напр., там можно было найти неисходную пасхалию, лунник, время восхода и захождения солнца и т. и. Все вычисления были сделаны на многие годы, так что раз приобретавший такой календарь освобождался на долгое время от покупки нового. Точно так же и в Западной Европе первые печатные календари, подобно Брюсову, были стенные с вычислениями на многие годы; календари в книжках и на один только год стали издаваться после.

Рассматриваемый календарь гравирован на меди на шести отдельных листах.

На первом листе, вверху и внизу гравюры, заглавие и выход: «Ново сия таблица издана, в ней же предложено вступление солнца в 12 зодий приближно, такожде восхождения и захождения солнца, яко на оризонт сей, тако и со оризонта; ещё же величество дней и нощей в царствующем великом граде Москве, яже имеет широту 55 градусов 45 минут; вычтена и тиснению предана обще, яко на едино лето, тако и на прочие годы непременно, повелением его царскаго величества, во гражданской типографии, под надзрением его превосходительства, господина генерала лейтенанта Якова Вилимовича Брюса, тщанием библиотек. Васи. Киприя: мая 2,1709.» Вверху гравюры двуглавый орёл, с андреевским крестом на груди, увенчанный, кроме трёх обыкновенных корон, четвёртою большою над щитом, который держут два гения. По сторонам изображены круги солнечный и лунный около земли, и стихи справа:

Под гербом изображён московский кремль.

Таблица, которая помещена потом, разделена на две равные части: в каждой по шести месяцев, начиная с января. Вверху изображения знаков зодиака и действий, которые можно предпринимать в каждом месяце; в крайних вертикальных столбцах надпись: «зодий каяжда иматъ 30 граду.»; затем в горизонтальном столбце объяснения: «водолей естеством тёпл и мокр; рыбы — студёны и мокры; телец — студён и сух; близнецы — теплы и мокры; рак — студён и мокр; лев — тёпл и сух; дева — студёна и суха; весы — теплы и мокры; скорпия — студёна и мокра; стрелец — тёпл и сух; козерог — студён и сух». Далее, название месяцев и числа дней; вступление солнца в каждый знак зодиака, восход и захождение, величина дня и ночи. Внизу гравюры: Tibi, о Domine Jesu, gloria. «Тебе, о Господи Иисусе, слава... Зане улучися чрез тебя омега. Грыдоровал Василий Киприанов со учеником своим Алексеем Ростовцовым».

На втором листе заглавие: «Календарь повсемственный (?), или месяцослов на вся лета господня». Под заглавием всевидящее око над двуглавым орлом с Георгием победоносцем на груди; кругом надписи: «Дивен Бог во святых своих, Бог израилев. Псал. 67. Яко даси ему благословение во век века, возвеселиши егорадостию с лицем твоим. Псал. 20». По сторонам затмение солнца и луны и фазисы последней, со стихами:

Под орлом изображение Петропавловской крепости.

Посредине листа четыре столбца: вверху означены в них времена года в четырёх квадратах, разделённых каждый на два отдела: в одном три знака зодиака, а в другом что делать в три месяца, напр., в марте рубить дрова, в августе жать и т. д. На правой стороне объяснение: «четыре части всего лета с действы». Между квадратами начало зимы, весны, лета и осени. Затем три вертикальные столбца: «характеры седми планет; литеры седмичныя и числа вруцелетныя». Потом означены дни, имена святых, празднуемых православною Церковью; счисление месяцев идёт начиная с марта. По обеим сторонам этих столбцев помещены: «Лета от воплощения Христа (с 1709 по 1734), круг лунный и вруцелето». Ниже в таблицах: «Ключ неисходных пасхальных литер по кругу солнечному и лунному. Неисходимая пасхалия по ключевым пасхальным литерам. О праздницех, яже с каждого лета преходят». При этих же таблицах изъяснено: «Натура или естество планет, яже каждого лета господствует на 28 лет: Венера — посредственная стужа и мокрота; Сатурн — студён и сух; Солнце — тепло и сухо; Луна — студёна и мокра; Юпитер — тёпл.»

Наконец, в самых нижних таблицах заключается: 1) Основание сокращённое лунника, еже в 19 лет. 2) Взыскание основания луны. 3) Выклад новолуния, полнолуния и перекроев. 4) Прикладные месяцы во всякой луне, яже с 19 лет. 5) Готовое показание новолуния в 19 лет каждаго месяца и дня. 6) Також объявление и полнолуния в 19 лет, якоже и новолуния. Внизу листа выход: «Во славу трйтостаснаго Божества, Отца, и Сына и св. Духа, и в честь Богоматери присно Девы Марии и всех святых, их же каждаго дне прославляет церковь католическая, зде издадеся сей кратчайший месяцослов с пасхальным и лунным течением на вся лета, яко собранием, тако и тиснением, ново в Москве во гражданской типографии; повелением его царскаго пресветлейшаго величества; от воплощения Христова 1709 лета, 1 ноября; под надзрением его превосходительства, господина генерал лейтенанта Якова Вилимовича Брюса, тщанием библиот. Басил. Киприа».

На третьем листе оглавление: «Предзнаменование времени по всякой год по планетам; ещё же не точию знаменование времени, но и многих расположенных избранных вещей, которым деются от каждой сильнейшая и господствующая планеты, чрез кийждо год по вся четыре времена всего лета. Переведена с латинского диалекта из книги Иоанна Заган; чином же учреждённая и тиснению предана, повелением его царскаго величества во гражданской типографии, в Москве 1710, под надзрением его превосходительства господина генерала лейтенанта и кавалера Якова Вилимовича Брюса».

По сторонам листа стихи:

Затем в полукружии 12 знаков зодиака и аллегорические изображения четырёх времён года. Под ним таблица в восьми вертикальных отделах: из них в первом объяснение статей, а вверху семь планет в виде человеческих фигур. Далее предсказания на целый год, по временам года и на различные действия: а) сев весенний, Ь) сев осенний, с) овощ древесный, d) лозы и вино, е) ветры, непогоды и наводнения, f) гады, g) рыбы, i) болезни и скорби насильствуемые. Внизу помещено: «Употребление всея таблицы с кругом солнечным и вруцелетием на 112 лет (с 1710 по 1821), по которым, осмотря лето желаемое и круг солнца, по оному обретати имаши господствующую планету и действы чрез... яже под каждой планетой». Послесловие этого листа:

«Поне что хощет Бог, побеждается чрез чин. Труд, и тщан. библио. Басил. Киприанова».

В четвёртом листе «Предзнаменование действ на каждый день по течению луны в зодии».

По сторонам стихи:

В полукружии изображены 12 знаков зодиака, а посредине луна и надпись: «природного луннаго тела лице, которое в обозрении бысть в лето от Христа 1604 дня 11 марта, окрест 22 градуса долготы... в 4 градусе в 40 минуте широты в самое полнолуние в Норимберге». Около представлена луна в четырёх видах при затмениях с объяснительными стихами:

Потом следуют три таблицы, из которых наши предки узнавали, когда надлежало «кровь пущать, мыслить почать, брак иметь или в жену пояти...» также, в какое время «кровь и жильную руду пущать, чины и достоинства восприиматъ, долг платити, чтоб обсуждения не было, прение начати и в нём причины искати (?)» и мн. др. Внизу выход, указывающий источник этой мудрости:

«Таблица или правило сие изыскано чрез Мартына Альберта Феофрастического медика и рудоискателяот Хемниц, яже преведенная с цесарскаго диалекта из книг астрологии или планетныя Вольфганга Гильдебранда; иным же числом преложенная со изображением действ и со обтечением луны в зодиах зело кратким способом в таблице сей — во гражданской типографии, под надзрением его превосходительства, господина генерала фельдцейхмейстера и кавалера Якова Вилимовича Брюса, тщанием библио. Басил. Кипр.». В конце те же стихи, как и в предыдущем листе (внизу), но с некоторыми изменениями.

Вверху пятого листа выгравированы: солнце, 12 знаков зодиака, портрет Петра Великого, окружённый арматурою, и аллегорические изображения семи планет с астрономическими знаками для обозначения их. По сторонам четыре времени года представлены также в аллегорических фигурах: около них две колонны, с надписью: «аще индиктъ или новое лето сначала сентября числимо бываетъ, удобее ради кругов солнца и луны с первого марта ся начинает, ибо сего ради, паче отъ сего числа начася зане Богом во оно время вся тварь создася». Между колоннами заглавие: «Краткое предъобъявление предложенных четырёх таблиц и яже каждая что имать содержание в себе, на которых таблицах обще нарещися может, яко календарь неисходимый». Средина листа занята тремя столбцами объяснений всего, что было помещено в первых четырёх листах. Внизу выход: «Во славу тршпостаснаго Божества, читателям смотрения и предзрения: Богом устроенному, им же умудрённому и превознесённому, его царскому, пресветлейшему величеству, государю, царю и великому князю Петру Алексеевичу, всея великия, малыя и белыя России самодержцу, купно же и его царской высокости, государю царевичу и великому князю Алексею Петровичу — присно о Господе радоватися; и во еже бы во всяком широчайшем долгоденствии и пребывании здравие вашего царскаго величества Богом наблюдаемо, сохраняемо и непоколебимо да пребывало. — Униженно молю и горячайшим сердцем прошу, во еже бы ваше царское пресветлейшее величество оный предложенный мой елико по силе собранный труд и всем вашим царскаго величества сигклитом во любовь и милость благоволили прияти; аще же в нём некая и погрешения обрящутся в котором, ибо яко человек неведению и забвению предахся, о чёсом первейшаго стократно униженнейше молю, жабы от вашего царского величества и всего сигклита прощения прияти. — тиснению предан сей календарь, за повелением его царского величества, в москве, во гражданской типографи, во славу тршпостаснаго Божества и в честь Богоматери и всех святых, их же прославляет всегда церковь католическая зде, под надзрением его превосходительства, господина генерал фельдцейхмейстера и кавалера Якова Вилимовича Брюса, изобретением от библиотекаря В.К., 1715 лета от воплощения Христа окончася».

На шестом листе — фронтон, поддерживаемый двумя колоннами; вверху его, между арматурою и тремя глобусами, изображения Минервы и Меркурия; средний глобус увенчан двуглавым орлом. На самом фронтоне семь изображений; между ними есть и эпиграмма на астрологов: представлено солнце и Икар, падающий в море, а внизу подпись: «на астрологов». По сторонам около колонн — огонь, вода, воздух и земля в виде человеческих фигур. На колоннах надписи: «егда приснаго лета, что чрез инфлюенцию, яко планет, тако и прочих светил, разныя действа сбывашеся; наипаче же убо, иде же бо хощет Бог, то всуе вся мняшеся, зане творцом вся твари инфлюенция вся побеждашеся». Оглавление листа показывает его содержание: «Употребление предложенных четырёх таблиц, на которых кратко собранный неисходимый календарь»; Внизу, по сторонам представлены астрономы с инструментами, посреди небесный глобус с фигурами Феба и Времени; кругом — морские чудовища, море и молния, надпись: «преестество»; также два единорога, солнце, луна и комета, надпись: «естество». Внизу: «благодарю тя, всемогущий мой и всемилостивейший Творче, яко изволил сей общий календарь начати, его же твоею всещедрою помощию в честь своея Матере и всех святых и церкви окончати, аминь: зане ты ecu всегда альфа и омега!^[4]»

БИБЛИОТЕКА И КАБИНЕТ ГРАФА Я.В. БРЮСА ^[5]

19 апреля 1735 года скончался в Москве генерал-фельдмаршал граф Яков Вилимович Брюс, один из деятельных и образованнейших сотрудников Петра во всём, что касалось распространения и водворения в России наук, и особенно математических. Своею обширною учёностью он приобрёл себе известность не только у нас, но даже и в Европе; у нас же он оставил по себе имя великого математика и физика даже в памяти народа. Вскоре после смерти Петра, в 1726 г., он удалился от службы, от тревог и интриг, какими всегда бывает она опутана, особенно при владычестве временщиков и олигархов. Неспособный извлекать из служебного положения личных польз и выгод, преданный науке со страстью, вообще более учёный, чем генерал, он уединился в Москве и жил большею частью в своих подмосковных Глинках в 42 верстах от Москвы подле Лосиной фабрики, устроенной при Петре по его же проекту.

К сожалению, мы совсем не имеем сведений об этих последних годах его тихой учёной жизни, но едва ли не в это время он утвердил за собою в народе имя величайшего чернокнижника, предсказателя и вообще колдуна, делавшего чудеса. До сих пор ещё ходят эти предания и в самой Москве, а особенно в околотке его подмосковной.

Памятником его любви к наукам осталась его библиотека и кабинет разных «курьозных вещей», который в то время почитался единственным в России. При смерти кабинет и библиотеку он завещал в кунсткамеру академии наук, по какому случаю составлена была предлагаемая здесь ведомость или опись всему, в них хранившемуся. Библиотека и кабинет учёного, да и вообще каждого образованного человека, бывают самым наилучшим свидетелем его умственной жизни, его потребностей, вкусов, стремлений в области мысли, в области знания вообще. Библиотека и кабинет учёного ставят нас прямо в живое отношение к их хозяину. Пересматривая даже каталог его собрания мы беседуем как бы с живым человеком, подслушиваем его мысль, присутствуем при его изысканиях и вообще входим во все интересы, какие представляла ему наука.

Состав библиотеки графа Брюса самый разнообразный, энциклопедический, вполне отвечавший потребностям времени, то есть разнообразным потребностям петровской реформы, которая очень любила и высоко ставила специалистов, но которая ещё не всегда могла отделить в своих понятиях специальности в науке от учёности вообще, и от каждого учёного специалиста, особенно по своему положению стоявшего впереди других, требовала почти энциклопедических знаний. Он призываем был делать ответы и разрешать самые разнообразные вопросы, ежеминутно возникавшие при быстром ходе преобразований, при усиленном движении обновлённой жизни. Оттого в библиотеке Брюса, кроме математических, физических и отчасти военных наук, составлявших его специальность, не последнее место занимают и другие отрасли знания, например история и древности, путешествия, философия, медицина и разные отделы наук естественных, словари и проч.

Кроме книг печатных на латинском, немецком, голландском, английском, французском, русском языках, в библиотеке было и несколько рукописей, большею частью русских.

Кабинет заключал в себе «математические, механические и другие инструменты, также натуриялии, минералы, антиквитеты, личины и вообще как иностранные, так и внутренние куриозности».

Императрица Анна Иоанновна, получив от тогдашнего начальника Москвы, графа Салтыкова, известие о смерти гр. Брюса, повелела, чтоб он, генерал-фельдмаршал, погребён был с надлежащею по его рангу чести. К исправлению надлежащей церемонии были назначены артиллерии полковники Беренс и Фукс. Погребение назначалось 6 мая, но по каким-то неизвестным причинам оно происходило ещё неделею позже, 14 мая.

Вот что донёс императрице об этой церемонии гр. Салтыков: «Всемилостивейшая Государыня. Вашему Императорскому Величеству Всемилостивейшей Государыне всенижайше рабски доношу генерала фельдмаршала Якова Вилимовича Брюса погребение учинено с надлежащею по его рангу честью сего мая 14 дня с пушечною и из мелкого ружья стрельбою, и погребли его в Немецкой слободе в Старой Обедни. Вашего Императорского Величества Всемилостивейшей Государыни нижайший раб. В Москве мая 15 дня 1735 года. (Послано чрез немецкую почту в четверг)...»^[6]

Так как по завещанию графа все курьёзные вещи, составлявшие его кабинет и библиотеку «яко, книги, инструменты, до древности принадлежащие вещи, редкие монеты и каменья», должны были поступить в кунсткамеру Академии наук, то кабинет министров предложил (16 июня 1755) графу Салтыкову определить «к осмотру и описи библиотеки и вещей нарочного способного человека», уведомляя, что «сверх того для удобнейшего разбору и познания книг и инструментов и всяких курьёзных вещей, годных в кунсткамеру, прислан будет из Академии нарочный». Но нарочный не являлся, и спустя почти месяц граф Салтыков поручил опись вещей камер-коллегии советнику Богдану Аладьину и лейб-гвардии Преображенского полка капитану-поручику Гурьеву, которые 31 июля и представили печатаемые здесь обстоятельные ведомости. К этому времени прибыли из Академии и нарочный, нотариус Христоф Тидеман, а с ним копиист Иван Пухорт, для учинения ему помощи как в писании, так и в переводе.

Тидеману дана была инструкция, согласно которой он должен был принять вещи и бережно доставить их в Петербург. Принимать и считать вещи Академия назначала по «росписи, которая от профессора и секретаря посольства господина Гроса учинена была», вероятно, ещё при жизни и по поручению самого графа Брюса, и в инструкции между прочим в 3-м параграфе, говорилось: «Ежели он (Тидеман) между оставшимися имениями ещё разные печатные книги, и как до истории, так и до прочих наук и знаний принадлежащим рукописные тетради, картины, рисунки, гридорованные фигуры, инструменты, машины, сосуды старинной или нынешней работы, из какой бы оные материи ни были, также и возвышенной и резной работы камней, старинные и новые резные монеты и медали, звери, инсекты, коренья и всякие руды найдёт, которые в показанной росписи не объявлены, то и имеет он особливую роспись о том учинить и оные вещи к прочим приложить». В конце августа вещи были приняты, уложены и до отправки в Петербург перевезены из дому Брюса в пустой дом князя Юрия Долгорукова, что близ Мясницких ворот. Здесь они остановились до зимнего пути, потому что осенью Тидеман везти побоялся, чтоб не учинилось вреда и траты некоторым ломким вещам, каковы были инструменты и посуда. В ноябре их отправили на 30 подводах и с конвоем для бережения.

И. Забелин.

Ведомость, что по описи явилась в доме покойного господина генерала фельдмаршала и кавалера Якова Вилимовича Брюса в библиотеке книг немецких разных диалектов и российских, а именно:

ИНФОЛИО:

1. Лант карты некоторых английских правинций.

2. Пять лант картов морских.

3. Атлас Гомонов уневерсальной.

4. Атлас Девитов.

5. Атлас небесной Ягана Фламштета.

6. Морские карты.

7. Атлас морской азовского моря приписан Императору Петру первому.

8. Атлас разных лант карт.

9. Атлас разных лант картов.

10. Атлас небесной Гарманов.

11. Портреты цесарей и королей и прочих славных людей с описанием их на латинском языке через Якова Шеренга.

12. Библия на шведском языке приписана шведскому королю.

13. Женуаских полат.

14. Другая такая».

15. Атлас морской на аглийском языке Ягана Галсана.

16. Писменная арифметических фигур с описанием латинским.

17. Архитектора Голшманова на немецком языке.

18. Исторочическая (sic!) хроника Симона Вренса в четырёх томах.

19. Новой тастамент в двух томах на голландском и русском языках печатан в Петербурге.

20. Архитектура Якова Шиблера на немецком языке.

21. Архитектура Витрувиева на французском языке.

22. О римских подземельных курнозитах на латинском языке первого тому.

23. Описание езды Корнилиуса Дебруня в Россию и Персию на голландском языке.

24. Филофическая и поэтические древности на голландском языке Соломона Бора.

25. Описание погребению марграфа бранденбурского на немецком языке в двух томах.

26. Поздравление царевичу Алексею Петровичу о браке на немецком языке.

27. Описание жития кардинала Мазарина на латинском языке.

28. Театр архитектуры цываллес Карла Филипа Диесарта на немецком языке.

29. Описание амбойской кунсткамеры чрез Егоргия Эвергарда Румфиуса на галанском языке.

30. Батаническая Иоакими Камерария на немецком языке.

31. Батаническая Феодора Швингера на немецком языке.

32. Дикционарий на библию Августина Калместа в трёх томах на английском языке.

33. Вояж Лебрунов в малую Азию на гланском языке.

34. Описание древних римских позорищ Фрадерика Мариама на латинском языке.

35. Книга анатомическая на латинском языке.

36. Такая же на английском языке.

37. Театр шкоцый на английском языке.

38 Описание подземельным вещам Анастасия Кирхнера на галанском языке.

39. Конкорданция библии Фридерика Ланциша на немецком языке.

40. История целестис на латинском языке Ягана Фламштента в трёх томах.

41. Описание старого и нового Риму чрез Кенета на галанском языке в трёх томах.

42. Острономическая на латинском языке.

43. Ягана Иевели машина целестис на латинском языке.

44. Яган гевели каментория пия на латинском языке.

45. Гевели соленогра пия на латинском языке.

46. Яганис Гевели дизертационативо Сатурни фацио на латинском языке.

47. Машина нове Фаусти Веранранти Сицены на латинском языке.

48. Апарин философии математице анелесцис на латинском языке в двух томах.

49. Архитектура Жакомо Бароцыо на галанском языке.

50. Евож правило о пяти ордерах архитектуры на русском языке.

51. Архитектура Витрувиева на немецком языке.

52. Архитектура Себастиана Серлио на итальянском языке.

53. Архитектура Ягана Индуа на немецком языке.

54. Немецкая академия науки живописной на немецком языке в двух томах.

55. Театр инструментом и махинам Яково Безсонии на итальянском языке.

56. Письменная арифметика на немецком языке.

57. Амброзии Калепини дикционариум на разных языках.

58. О главных монархиях на немецком языке.

59. Скултура гибсториарум 1697 году Ниранберхе на немецком языке.

60. Архитектура Доменико Деросии на немецком языке.

61. Каспари баугену батайческая 1687 г. в Базале на немецком языке.

62. Лексикон жития Патриархов и пророков на немецком языке.

63. Суплемент лексиконна на немецком языке.

64. История старого и нового тестаментов в лицах.

65. Фортофикацион Франциской Дакремы на итальянском языке.

66. Архитектура Скамодыева на галанском языке.

67. Театрум маханической Якова Леополда в семи томах на немецком языке.

68. История Америки Ягана Людвиха Готфрида на немецком языке 1631 г. Франфурт.

69. Житие Густава Адолфа короля швецкого через Пуфендорфа на немецком языке.

70. Побеждающая крепость к счастливому поздравлению славной победы над Азовым 1696 г. на руском языке.

71. Новая архитектура Ягана Вогеля на немецком языке.

72. Гономоника на немецком языке.

73. Рисование Мартина Шустера на немецком языке.

74. Архантология космика чрезъ Матия Эрбена на немецком языке.

75. Архитектура Клауде Перота на английском языке.

76. Описание медали цесарей римских чрез Карла Патина на английском языке.

77. Артонозии Кирхеры арканоя на латинском языке.

78. Валентиции Нар унт материален на немецком языке в двух томах.

79. Пролог русской печати.

80. Преспектив куриоз ницером Миним на французском языке.

81. Библия на русском языке.

82. Андрованции монстрорум история на латинском языке в девяти томах.

83. Тезаурус герудиционис схолястице на латинском языке.

84. Алматостум новум Иоанне Речиоле на латинском языке в пяти томах.

85. Дикционердебель на английском языке в четырёх томах.

86. Архитектура Бенделя Дитер лина 1598 году.

87. Дикционариса довой Филиппа Миллера на английском языке.

88. Франциски Филипии Фларинии экономическая на немецком языке.

89. Архитектура Севастиана Серлио на итальянском языке.

90. Театрус математикус Канонсинум Адрадикум на латинском языке.

91. В книге белой между листов травы натуральные.

92. Корпус пармацейтико физико Иоаганна Гелерицы Жуиркен на латинском языке.

93. Титус Ливиусъ на немецком языке 1619 году.

94. Иоганес Баери Райтани уранометрия на латинском языке.

95. Тригонометрия артифицыалис Гендриции Брига 1633 на латинском языке.

96. Иоаганнис Гевелий меркуриус Жеремногероцио на латинском языке.

97. Гаспори Схотти курсус математикус на латинском языке.

98. Архитектура куриоза нова Георгиум Андреем Беклери на латинском языке.

99. Праксис милитарис Иогана Шейтерна на немецком языке.

100. Григория Винцентио опус гиометрикум квадратуре цыркули на латинском языке.

101. Гиндрих Гесейс деичер гертнер на немецком языке.

102. Математическая коллекция на английском языке.

103. Христофории Клавии бамберженсис коментариум инсперам Еганис Десакробоско на латинском языке.

104. Аритметика логаритмика Иоганес Неперус на латинском языке.

105. Фортофикация писменная на немецком языке.

106. Театрум Прецедентии на немецком языке.

107. Рудокопная Христофа Гертвига на немецком языке.

108. Хронология королей английских на английском языке.

109. Европеишин рейхе гисторише унт генеологише эмлеитерунг Меэрамт 500 яр на немецком языке.

110. Колоквия доктора Мартин Лютера на немецком языке.

111. Хроника турецкая на немецком языке 1590 году.

112. Геронима Кардании о натуральных вещах на немецком языке.

113. Вторая книга Тита Ливио на немецком языке.

114. Кирхен постилля доктора Мартина Лютера на немецкомъ языке 1637 году.

115. Архитектура Данилы Шпекле на немецком языке.

116. Архитектура фонфестунген Даниель Шпекле на немецком языке в двух томах.

117. История Езефа Флавия на немецком языке.

118. Вах Гелми Делихи кригес шуль на немецком языке.

119. Иогана Шлеймио евангелише унд анасталише варгет на немецком языке.

120. Луиза Пана военная экзерцыцыя на галанском языке.

121. Архитектура штурмова на немецком языке в трёх томах.

122. Архитектура штурмова к строению церквей на немецком языке.

123. Архитектура военная вабанова на немецком языке.

124. Архитектура штурмова на немецком языке.

125. Примечание архитектура штурмова на немецком языке.

126. Иоганес Штурми дейче Архимедес на немецком языке.

127. Леонард фон Шпергер имперские военные права на немецком языке.

128. Архитектура Иоган Яков Шиблерн на немецком языке.

129. Философия Теофрастии Бомбаст на немецком языке.

130. Тезоурус нумис матум мадер норум гуюс секули на немецком и латинском языках.

131. Лексикон техникум чрез Ягана Гариса на немецком языке в двух томах.

132. Иоган Вильгельм архитектура дывались на немецком языке.

133. Архитектура Мицентноскамоци на немецком языке.

134. Георгий Андрея Агрикуле садовая на немецком языке.

135. Лабаром сокрорум континуациом Иогана Германа на немецком языке.

136.Описание ордеров Иогана Фредмана на немецком языке 1662 году.

137. Регентен бухс на немецком языке без начала.

138. Артиллерия Эрнста Броуна на немецком языке.

139. Другая такая же на руском на языке.

140. Георгия Агракуля берх верк 1580 году на немецком языке.

141. Яган Шредер арценейшаце на немецком языке.

142. Беклер зейлен бух на немецком языке.

143. Архитектура Андрея Палладия на немецком языке.

144. Энциклопедия уневерсальной дикционер наук в двух томах на английском языке.

145. Плютархус на немецком языке 1616 году.

146. Николай Лемери материален лексикон на немецком языке.

147. Космография Сабестиан Мюнстера на немецком языке.

148. Курсу математики Вильгельма Ленбруна на английском языке.

149. Библия немецкая на немецком языке старинная.

150. Георгия Ломеэра еллеитерунк на немецкомъ языке.

151. Описание древнее в лицах знатных людей Михаила Бейтера на немецком языке.

152. Сигмунда Кефтенера вестибулум пироболио в двух томах на немецком языке.

153. Нумии антиквии фоналиарум романарум в двух томах на латинском языке.

154. Иогана Лона эсес на английском языке.

155. Диега Уфана артиллерийская на немецком языке в двух томах.

156. Акта унд гандлюн десколокви на немецком языке 1570 году.

157. Книга немецкая о рудокопных делах без начала на немецком языке.

158. Казанера Семионовича артилерная на немецком языке.

159. Ягана Сигмундате теория этираксис артиллерии на немецком языке.

160. Леонара Штурма механическая на немецком языке.

161. История о владении российских великих князей писана русским языком.

162. Толкование на пластырь Мартына Лютора на немецком языке.

163. Геральдика куриоза Рудолфии на немецком языке.

164. География генеральная переведённая с латинского на российский язык.

165. Отче наш на многих языках.

166. Плугония артиллерия на немецком языке.

167. Имажинес этеложия вирорум эт иллюстриум эт ирудитором экс антикис на латинском языке.

168. Архитектура Новарис на галанском языке.

169. Архитектура Данилы Меэра на немецком языке.

170. Артиллерийская Крастофа фон Гемлера на немецком языке.

171. Лексикон химической Зомерргофа на латинском и немецком языках.

172. Феотрон исторической русской печати.

173. Геометрия Вильгельма фон Лашухма на немецком языке.

174. Архитектура на немецком языке.

175. Вундер бух на галанском старинном языке 1551 году.

176. Окулюс артифициалис Иоган Зан на латинском языке.

177. Арифметика письменная на немецком языке.

178. Кабернакули диверсии Иоанна Батиста Монтана на итальянском языке.

179. Атлас методикус Ягана Гомона на немецком языке.

180. Интрадукцион матиматик Шарлы Ганс на английском языке.

181. Перспектива Андрея Поца на немецком языке.

182. Фортафикация Адама Фрейтага на немецком языке.

183. Устав мирской на русском языке.

184. Иоаннес Марквардии деяре меркатару на английском и немецком языках.

185. Театрум махинарум Андреем Беклер на немецком языке.

186. Алгебра Иогана Валиса на английском языке.

187. Житие Вильгельма принца аранского насоу на старом галанском языке.

188. Христиани Гугении деногу пендулору на латинском языке.

189. Диспензатарум региум Еректоларе Барусо на латинском языке.

190. Сметема агрикултурии на английском языке.

191. Строение крепостей Кугорна на российском языке.

192. Элементы математическая и алжебры Иоанна Керсея на английском языке.

193. Механика на польском языке Станислава Столскего.

194. Духовной прадон на немецком языке 1580 году.

195. Театрум махинарум Гендриг Цезинг на немецком языке два тома в одном переплёте.

196. Листы оптические в двух томах.

197. География на российском языке.

198. Дикцыонаре писменной на российском и латинском языках.

199. Древняя история на немецком языке 1581 в Бранцвике.

200. Старинная инженерная на немецком зыке без начала.

201. Немецкая о фейерверках.

202. Маэс Дегенс офортофикации на немецком языке в двух тома.

203. История на немецком языке Цесаря Карлуса пятого.

204. Книга о науке езды на лошадях на английском языке.

205. О танцах на немецком языке.

206. Артиллерия Михайла Миген на немецком языке в двух томах.

207. Описание города Гданцыха на немецком языке.

208. Музем сперенианум писменная на немецком языке.

209. История Езева Флавия на старинном галанском языке.

210. Гералцика куриоза Рудольфи на немецком языке.

211. Архитектура Беклерова на немецком языке.

212. Описание коронации Её Императорского Величества Анны Иоанновны.

213. История шкоцка Георгия Бухонана на английском языке.

214. Астрономия Николая Гренвода на английском языке.

215. Печатные листы фортофикации без подписи.

216. Регламент морской на российском языке в двух томах.

217. О солдатстве российской печати.

218. Артиллерия Сигмунта Бух лера на немецком языке.

219. Минеральная Лазоря Эркере на немецком языке.

220. Шац камор механики Дерамилис на немецком языке.

221. Матматика Кристиана Шеслерна на немецком языке.

222. Математическая на немецком языке без начала.

223. Архитектура милитарис Отто Смоли на шведском языке.

224. Инженерная вимплерова на немецком языке.

225. Согласия Евангелия и апостола на римском языке.

226. Толкование на евангелие на немецком языке без начала.

227. Листы фортофикации в переплёте.

228. Аврама Санклара на немецком языке.

229. Римплерова манера о строении крепостей на российском языке.

230. Фортофикацио Эрард де Барледюкк на немецком языке.

231. История на немецком языке при цесаре Карле пятом.

232. Учение езды на лошадях Элкампе на немецком языке.

233. Морские карты на старом голландском языке Вильгельма Лянц: бляу.

234. Математика на английском языке Вильгельма Лейбоури.

235. Архиле крикс кунст Иоган Якоби Фолман Гаузен 1617 году на немецком языке.

236. Иозефии Скалижери сиклометрия на латинском языке.

237. Параледизмус аршитектурум Муся Блондел на немецком языке.

238. Висконтинг едахтенис нигудендетее недер ген Симон Штевин на галанском языке.

239. Ниве фестенбоу барона Кугорна на галанском языке.

240. Другая такая же.

241. Степенная русского писания.

242. Описание жития цесарей и прочих чрез Октавиум Страда 1618 году на немецком языке.

243. Хроника полская без начала.

244. Геометрия и архитектура польская Станислава Солскего на польском языке.

245. Другая такая же.

246. Третья такая же.

247. История Пуфендорфа на русском языке.

248. Свецыя регни лежес провинцыалес Иоганне Лоценно на латинском языке.

249. Архитектура милидорис Адама Фретога на немецком языке.

250. Артиллерийская на немецком языке без начала.

251. Фаболы Езефовы на латинском языке.

252. Описание Иерусалима на немецком языке в Франфурте 1563 году.

253. Крант цесарей на немецком языке без начала.

254. Артиллерийская чрез Казимера кавалера Литовского на французском языке.

255. Рассуждение какие законные притчивы Петра первого о войне с шведом на русском языке.

256. Другая такая же.

257. О солнечных часах на латинском языке без начала.

258. Эвклидов элемент на английском языке.

259. Фортофикация чрез Христиана Нейбаурна на немецком языке.

260. Механише кунст камор Даниеля Менглин на немецком языке.

261. Физиономия и хирономии на английском языке.

262. Пиротехиня Ягана Болихтана на английском языке.

263. Адана Алеариуса описание езды в Россию и Персию на немецком языке.

264. Яково More о солнечном хождении на галанском языке.

265. Астрономия инстурта Винцет Винк на английском языке.

266. Иоган Гибнерс генеологише табол на немецком языке.

267. Листы в переплёте многих немецких и итальянских городов.

ИНКВАРТО и ОКТАВО.

268. Табуля историко генеологице королей английских на немецком языке.

269. Георгафии трактик чрез Шемеров на французском и галанском языках.

270. Галанская без начала в ней поколение от адама пророк и прочих праотец на галанском языке.

271. Библия пентаполь в трёх томах на немецком языке.

272. Старой алте унт неес тестамент ин неин конексион на немецком языке.

273. О татарских царях писменная на немецком языке.

274. Подлише кроник на немецком языке.

275. Гисторише политише статц с России 1725 г. на немецком языке.

276. Описание о Круландии на немецком языке.

277. О найдении образа Фоедора Сратилата в немецком городе Калбеншреи на немецком языке.

278. Швецкая библиотека на немецком языке.

279. Театр пацис от 1660 г. до 1685 г. на разных языках.

280. Архитектура милитавис Штурмова на немецком языке.

281. Изображение и описание рудокопных мастеров на немецком языке в Ниронберге.

282. Арценей бух Адама Киршиера на немецком языке.

283. Глоуберус концректатус на немецком языке.

284. Описание индейских трав чрез Марию Сибилле Мариам на галанском языке.

285. История греческой церкви Генцыуса на немецком языке.

286. Юрис публикум на немецком языке.

287. Вилгелма Литгоунза езды в Европу Азию Африку на галанском языке.

288. Описание коронации цесаревы Карла VI на немецком языке.

289. Казание дохтора Ягана Ремере на немецком языке.

290. Потен ех шпрег Карла ктораго надесять короля швецкого на немецком языке.

291. Апология Карла II английского короля чрез Барклия на немецком языке.

292. Описание королевств Неаполия и Сицилии на старом галанском языке.

293. Корпус юрис милитарис на немецком языке.

294. Медалише истории республики галанской на галанском языке.

295. Поваренная книга на немецком языке.

296. Феатрон на русском языке печатан в Чернигове.

297. Описание еды на восток Отто Фридриха Гребеня на немецком языке.

298. Томас Бюрнет теория сакра на немецком языке.

299. Описание Гренландии Эдрика Сиверс на немецком языке.

300. Хронология китайских цесарей на немецком языке.

301. Адама Алеариус описание езды в Персию на галанском языке.

302. Статут города Ревеля на немецком языке 1680.

303. Ауф едефте рабве Давидис Жоржи на немецком языке.

304. Эмблемат на немецком языке.

305. Гербов немецких фамилей на немецком языке в пяти томах.

306. Трансакции филозофически на английском языке в двух томах.

307. Астрономические проблемы на немецком языке.

308. Медитацион деприма физофия чрез Деркатес на галанском языке в четырёх томах.

309. Табуля синус танигенс цыфирная.

310. Траксакцион филозофической на английском языке в трёх томах.

311. Описание натуральных вещей Иогана Якба Шейхцера на немецком языке.

312. Оптика на английском языке.

313. Петри Рамии геометрия на галанском языке.

314. Менуар де артилерии на французском языке в двух томах.

315. Философия натуралиста на английском языке.

316. Система математическая на английском языке.

317. Диоптика Мулинея на английском языке.

318. Лексикон на немецком языке.

319. Дикционарий английских, немецких и французских языков.

320. Дикционарий империал итальянского, французского, немецкого и латинского языков.

321. Вакаболы русские и латинские.

322. Книги Овидиусовы на галанском языке в трёх томах.

323. Книга огородная на французском языке.

324. Матезис оф Бисконц Абраам де граф на галанском языке.

325. Перспектива практика на французском языке в трёх томах.

326. Перспектива практика на немецком языке.

327. Лексикон немецкой латинской и русской.

328. Религия натуральная на английском языке.

329. Дикционарий на английском и галанском языках чрез Данилу Мандли.

330. Дикционарий английского и немецкого языков чрез Севеля.

331. Артиллерия на немецком языке.

332. Садовая на немецком языке.

333. Медицинская чрез Генденрейха Оверкампа на немецком языке.

334. Эфемеридес Фелсена на латинском языке.

335. История арганы чрез Демарека на французском языке.

336. Навигация на галанском языке Алперто де Грод.

337. Филипа Тиопраст чрез Игоан Бризговиум на немецком языке.

338. Эпемеридес целестиум мотум Антония Магиния на латинском языке.

339. О борьбе в лицах на немецком языке.

340. Корпус юрис милитарис Иоган Фрид ерик Шулцен на немецком языке.

341. Философия мистики на немецком языке.

342. Каталог сгелярум аустралиум на латинском языке.

343. Инструментум прапорционум на немецком языке.

344. Институцыонес астрономице и ежеографице на старом галанском языке 1614 году.

345. История стотиецатис рояль Лондон на английском языке.

346. Полония суспиранс на немецком языке.

347. Арифметика на немецком языке.

348. Меркурий галанской на галанском языке.

349. Дохтурская на латинском языке.

350. Геометрия на немецком языке.

351. Другая же такая.

352. Описание саксонской кунсткамеры чрез Тобиеса Бейтеля на немецком языке.

353. Мартироложи чрез Георгия Венириг 1603 на немецком языке.

354. История света в лицах чрез Христофора Веигеля на немецком языке.

355. Геометрия на немецком языке чрез Леонарда Цублераю.

356. Юристическая на латинском языке.

357. Нидер деич острономия на галанском языке.

358. Евангелие на чюхонском языке.

359. Крикс гелм чрез Кристофора Боецыя на немецком языке.

360. Описание войны цесарской с турками на немецком языке.

361. Описание разных охот и домовного строения на немецком языке.

362. Институион химико Иогана Якоба Розонштель на немецком языке.

363. Христофор Фишери гаусгалтер на немецком языке.

364. Реляцион куриозе физикалис математише историше на немецком языке.

365. Тезаурус секреторум на латинском языке.

366. Николай Бион математика на немецком языке.

367. Каталогус стелярум на латинском языке.

368. Иогана Агрикуля философия этмедиции на немецком языке.

369. Ауторис десуавили проемиум на латинском языке без начала.

370. Фридериг Гофмане бешребунк залц верке на немецком языке.

371. Габриель Фалопии медицин Цупада на немецком языке химическая.

372. Мажия оптика на немецком языке.

373. Жеология на немецком языке.

374. Армония праестабиличе на немецком и латинском языках.

375. Гаспарии Шопии мажие уневерсалис на латинском языке.

376. Гаспарии Шопии терлика на латинском языке.

377. Гаспарии отии мехамика гидроулика на латинском языке.

378. Дохтор Ягании Шрон аптека на немецком языке.

379. Корнелии Солинген медице этжирюжи доктор на немецком языке.

380. Геометрия практика на немецком языке.

381. Докторская о рождении младенцев на немецком языке.

382. Иоган Саупелс генамоника механика универсалис на немецком языке.

383. Медуле дестилатори медице Фонрадо Рунрад на немецком языке.

384. Куриозе кунст унт веркшул на немецком языке в двух томах.

385. Иоганес Вилкунс а каперниковой системе на немецком языке.

386. Аббилдунк дергемение ницлихен гаубтштанде на немецком языке.

387. Лейбцыгер архитектур кунст на немецком языке.

388. Франсцисции фон Шотель математическая чрез Христиана Гугенера на галанском языке.

389. Дейче унт латенише лексико на немецком языке.

390. Детлеви Тлюверии дисквизиционе филозофице на немецком языке.

391. Детлеви Кливери филозофише меркуриус на немецком языке.

392. Метаис магазин на английском языке.

393. Петри Ягании Фабрии философия на немецком языке.

394. Математишен уит филозофишен эрквик штундер на немецком языке.

395. Сермон академии питербурской на английском языке.

396. Пауль Яков Марперрьер дикцыонарий на немецком языке.

397. Центифолиум стултором на немецком языке.

398. Иоганис Кункелии арс витрария на немецком языке.

399. Биксенмейстер на немецком языке.

400. Газофилацикм медико физиком Ягана Якоба Войта на немецком языке.

401. Инология Цесари Риппа на немецком языке.

402. Эрандии Венгеля спекулом перре на немецком языке.

403. Анлеитукъцум кригс веизе на немецком языке.

404. Гаусгалтер на немецком языке.

405. Острономия Королика на английском языке.

406. Архитектура Виниола Валдемон физика на немецком языке.

407. Франциско Александр медицинская на латинском языке.

408. Делиции физико Даниелем Швентерум на немецком языке.

409. Колендариум перпетум унаварсале чрез Станислава Акстелмеэр на немецком языке.

410. Лексикон словенской с греческой росийской печати.

411. Описание мерам писменная на русском языке.

412. Фурнология на немецком языке.

413. Михел Шевелст музеум математикум на немецком языке.

414. Острономия британика Иогана Нефтона на английском языке.

415. Архинедес опера чрез Борова на английском языке.

416. Механика Померс на английском языке.

417. Дейче алгебра на немецком языке.

418. Механика чрез Мартина Штиэра на немецком языке.

419. Геометрия практика чрез Данила Швейтера на немецком языке.

420. Матезиум универсалис на шведском языке.

421. Небо новое на русском языке.

422. Мистерия натуры натра на английском языке чрез Ягака Бате.

423. Голендише кригсгрехт на немецком языке.

424. Эмблемата аморис Филипс Генофер стекулюм соли на немецком языке.

425. Инструмент цирархитектур на немецком языке.

426. Адриан Беллере лексикон на немецком языке.

427. Архитектура цивиллис лутчих архитектов на немецком языке.

428. Аполониус Катус геометрия чрез Бранера на немецком языке.

429. Аполони Катии жеометрия на немецком языке.

430. Архитектура Римплерова на немецком языке.

431. Космотеорос на немецком языке.

432. Ришард Корворц на английском языке.

433, О геометрии Якоб Люторе механицы цумипсии плеуматика на немецком языке.

434. Ссг лфилтер Курциус на немецком языке.

435. Эвклидес даникус на галанском языке.

436. Апотето шул на немецком языке.

437. Острономия Иогана Габриеля Допелмеэр на немецком языке.

438. Лексикон словенский печатан в монастыре кутейнском 1653 году.

439. Артиллерия барона Кугорна на немецком языке.

440. Архитектура паладинеса на французском языке.

441. Архитектура Вицентиа Скамоции на галанском языке.

442. Помограмон Вилгельм Леборн на английском языке.

443. Ариеметическая на галанском языке.

444. Компендиум гороложико чрез Христофора Цвикора на немецком языке.

445. Геометрия на немецком языке.

446. Астрелябиум чрез Фронциска Ритер на немецком языке.

447. Травы в лицах на латинском языке.

448. Якоби физико сакра чрез Иоанна Якова Шушера на немецком языке.

449. Оптика чрез Ягана Михеля Комрадии на немецком языке.

450. Филозофия на немецком языке.

451. Архитектура Андрея Герлико.

452. Княжеских сил хитрость переведена с немецкого на российский язык.

453. Миршесдон Алексадро дель Баро на немецком языке.

454. Рееракцыо солис на швецком языке.

455. Метафизика на немецком языке.

456. Проблема химика на немецком языке.

457. Георгии Штиернгил Архимедес ариформатус на швецком языке.

458. Скрыптура папернизана астрономия на немецком языке.

459. Дергулдене гриф чрез Валентинум Вейгелиум 1613 года на немецком языке.

460. Вестен одёр ферънсетен офтъбекваммилден чрез Яган Дебрюн на галанском языке.

461. Лионардо Давинчи трактат о живописном писме на немецком языке.

462. Колекцыо фигурам на немецком языке.

463. Якоб Леополд механиы лейцых бесрейбунг неэр васер на немецком языке.

464. Николай Бион математика на немецком языке.

465. Практикас навигацион на галанском языке.

466. Элиптикал гороложиграфии чрез Самуила Фортера на английском языке.

467. Практикан новигацыо на галанском языке.

468. Геторкастемии голонсомеркуриус на галанском языке.

469. Криксъкунц чрез Лаунтрея Антропазен н.

469. Криксъкунц чрез Лаунтрея Антропазен на немецком языке.

470. Лак хатехетикум чрез Адама Воегн на немецком языке.

471. История Лифлянской войны на немецком языке.

472. Тезаури британико чрез Николая Францыко Ганм Романо на италианском языке в двух томах.

473. Философия Францыко Баконо на английском языке в трёх томах.

474. Философия Роберт Боель на английском языке в трёх томах.

475. Филозофикаль траксанцыонс на английском языке в двадцати томах.

476. Нагур беширтен на немецком языке.

477. Тезаури поляно латино Греции Григории Шапии на оных языках.

478. Гартенбау на немецком языке.

479. Граматика русская 7156 г.

480. Роберти Боель опера вария на латинском языке.

481. Экспиримента эт консионес деколорибус Роберто Боель на латинском языке.

482. Якобии Малконетии математика на немецком языке.

483. Доктор Христофории Зонтанхс на немецком языке.

484. Дейчен аппрахе штамбаум на немецком языке.

485. Пеплю виртутум романуром на латинском языке.

486. Теологическая Христиана Дреэрн на немецком языке.

487. Института Жустиниани Рейнардии Бахови на латинском языке.

488. Якоби Рехманидер Фламбенс артикул юс пасион унт катихизм на немецком языке.

489. Доктора Лютера на немецком языке.

490. Каментарио академии петербургской на латинском языке.

491. Треатис артитектурии на английском языке.

492. Норд унт остлихен Европа унт Азия на немецком языке.

493. Астрономише табель на немецком языке.

494. Дер ауфрихтиге астрономус Иогана Леонарда на немецком языке.

495. Овидий в лицах.

496. Архитектура на галанском языке без начала.

497. Эксперементал филозифии чрез Дезагулей на английском языке.

498. Курс механикал магнетикал оптикал гидростикал на англицком языке.

499. Иоган Леонард Фриш бешрейбунг фон аллерлей инсектен на немецком языке.

500. Тесоциниан контроверси чрез Шарля Лесли на английском языке.

501. Филозофикал трансакцион на английском языке.

502. Духовенство на немецком языке без начала 1595 г.

503. Немецкая без начала в которой есть и нотное пение на немецком языке.

504. На немецком языке Иогана Жезелиюсь 1668 году.

505. Инженершуль на немецком языке 1633 году.

506. География на немецком языке без начала.

507. Орижинум руссикарум чрез Христиана Шоттен генис на латинском языке.

508. Навигацыон импровид на аглинском языке.

509. Другая такая же.

510. Эвклидес элеман практик на немецком языке.

511. Острономическая на немецком языке 1650 г.

512. Симон Штевин Ванбруже о фортофикации на галанском языке.

513. Геонеология графов олденбурских на немецком языке.

514. Дикцыонарио италиен эт латино.

515. О швецком королевстве на немецком языке.

516. Описание шпанского иарагонскоготиранства на старом немецком языке.

517. Астролябиум астрономическая на немецком языке.

518. Навигация на английском языке.

519. Табуле пропорционум ангулорум геометрио на немецком языке. 1617 г.

520. Поллише стат на немецком языке 1697 г.

521. Рекиюль фен фершеиденурен эн костумен на галанском языке.

522. Две книги на английском языке о новигации.

523. Казание на немецком языке 1576 г.

524. Маринере колендарь на английском языке.

525. Математическая на немецком языке 1505 г.

526. Вшерюжии на английском языке Александре Реидр.

527. Навигацыон на английском языке.

528. Дикцыонариум латино германикум.

529. Краткое описание комментариев академии наук на русском языке.

530. Другая такая же на латинском языке.

531. Описание Англии в двух томах на английском языке.

532. Математикал элеманс натурал филозофий чрез Исака Ньютона в двух томах на английском языке.

533. Турнэр офте глец на англиц. языке.

534. Турнеэр сипилис на английском языке.

535. Синопсис медицын на английском языке Иогана Аллен.

536. Математикал дикцыонаре на английском языке.

537. Процедюр экстен антлимиц на английском языке.

538. Дискурс пунтегурт на английском языке.

539. Универсал арифметики на английском языке.

540. Филозофии Иогана Дизагулеа на галанском языке.

541. Эсей онте гот на английском языке.

542. Вояж вордтей Вохл на английском языке.

543. Истории Тимур Бек на английском языке в двух томах.

544. Сокращение математическое к употреблению Его Величества Императора всей России на русском языке.

545. Другая такая же на французском языке.

546. Третья такая же на немецком языке.

547. Лексикон Иогана Албертии Фабрицыи на немецком языке.

548. Веркен ван Люкрецыюс Карус на галанском языке.

549. Мумсеум синикум Теофили Сижефриди Баери на латинском языке.

550. Дискурс офтей миракулис на английском языке.

551. Крихс арбейт на немецком языке в трёх томах.

552. Доротей Олимарий математицы венета лонгитудинис на латинском языке.

553. Филозофикаль принцыплесь оферелижион натураль на английском языке.

554. Материя медика дескрипцион симпель медицыонес медаль чрез Вернера на французском языке.

555. Политикал консидерацион на английском языке.

557. Эсесэ натуре чрез Ришарда Тенисом на английском языке.

558. Назарекул орн эвих жентил онд махометан христивницый на английском языке.

559. Тетрадимус костенин на английском языке.

560. Гистуар металик дели републик деголан на французском языке.

561. Физико теологии на английском языке.

562. Интродукцыон натураль филозофии на английском языке.

563. Бурхтон гусран на английском языке в четырёх томах.

564. Дикционариум батаникум на английском языке в двух томах.

565. Дескрипцион вирту ант эфец симпул медисен на английском языке в двух томах.

566. Систем женерали жеографии на английском языке в двух томах.

567. Клавис натуре чрез Ягана Кока на английском языке.

568. Ревеляцион эксзамине девять Кандор в двух томах на английском языке.

569. Метод оф флюцион на английском языке.

570.Демонстрацион принципале сексион Исака Нефтона филозофическая на английском языке.

571. Компендус анд метадикаль филозофическая на английском языке.

572. Мемория офте роялеа комедии на английском языке.

573. Метод оф треангель на английском языке.

574. Атреатис оф коунсупцыонс на английском языке.

575. Атреатис офтей сплент ан вапорс на английском языке.

576. Лексикон физико медикум на английском языке.

577. Оптике ор ареатис на английском языке.

578. История Могола на английском языке.

579. Ремарке пиктюрии италиен на английском языке.

580. Оптикал лектюль на английском языке.

581. Вояж оф каптен Жорж Роберм на английском языке.

582. Формакопие афициналис на английском языке.

583. Алеис динспенсаторий на английском языке.

584. Сецнвицг ун ликверс на английском языке.

585. Вистонс рекорде в двух томах на английском языке.

586. Боернаве элеманс оф шимистри на английском языке.

587. Поваренная на английском языке.

588. Фабулы на английском языке.

589. Теория физика на английском языке.

590. Треатис офте систем ворлд Иисак Нефтон на английском языке.

591. Ратклифес пратикал диспенсатор на английском языке.

592. Вавс диспентатории на английском языке.

593. Арты дравилк амт паинтник ин ватер колорс на английском языке.

594. Тегэринт чрез Филипа Кварла на английском языке.

595. Меланикаль акунты на английском языке комплект кпреатис оф те гравель на английском языке.

596. Латерс то Серён на английском языке.

597. Ленгитуд ант латитюд на английском языке.

598. Медицина статика на английском языке.

599. Грегории элеменцс оф катоприкс на английском языке.

600. Треатес оф алжебра на английском языке.

601. Презен штат гранф Британии на английском языке.

602. Атениан азакль колекцион оф алте валюабль квестионс на английском языке в четырёх томах.

603. Праксис медика Гилельмус Салмон на английском языке.

604. Формакопио батана на английском языке.

605. Формакопио екстеипоране на английском языке.

606. Бисцелянес ефлексионс показион бей те комет на английском языке.

607. Симопсис палмари орумматеэзео неф интретродукцыон математик на английском языке.

608. Медицина гимназика на английском языке.

609. Анинтор дефанс на английском языке.

610. Иоганес Дебурхвалт специмён медикум ботаникум на немецком языке.

611. Инженер Франце на французском языке.

612. Анфикс математишен висиншаф чрез Волфена в четырёх томах на немецком языке.

613. Фридриг Германе дохтурская на немецком языке.

614. Филипп Дерамс физико теология на немецком языке.

615. Филипп Дерамс астрология на немецком языке.

616. Куриозен верк унт шул в Няренберхе на немецком языке. 1696.

617. Курст дешими Николая Лемери 1698 году на немецком языке.

618. Тезаурус латинии сермомонис на латинском и немецком языках.

619. Лексикон латинской и немецкой 1694 году.

620. Балтазарн Шиурн кунстгаус на немецком языке 1676 году.

621. Гисторише керн на немецком языке 1695 году.

622. Шауплац на немецком языке 1653 году.

623. Крикс дисциплин 1697 году на немецком языке.

624. Каталог шляхетству аглинского на аглинском языке 1697 году.

625. Медитационес сакре евангелие доминикале на латинском языке.

626. Евангелиорум доминикалиум на латинском языке 1615 году.

627. Гномоника уневерсалис на немецком языке 1694 году.

628. Николай Венет эрцеигунк дерменшин на немецком языке 1695 году.

629. Библия на немецком языке старинной печати.

630. Публиус Корнелиус Сципио на немецком языке 1696 году.

631. Соломон одр регентем шпигель на немецком языке без начала.

632. Немецкая приписана к швецкому королю.

633. Тироциниум юрих Иогани Фоме рехси 1672 на латинском языке.

634. Тезаурус библикус 1645 году на немецком языке.

635. Парс терция филозофие собрие на латинском языке 1624 году.

636. Трактатус де борометри на немецком языке.

637. Театри машинарум на немецком языке.

638. Гендриг Цеисинг театрум маинарум на немецком языке.

639. Мадам де Фукет арценей бух на немецком языке 1708 году.

640. Митледие евиссенгафт апотекер чрез Ягана Цвингера на немецком языке.

641. Корконданция филозофорум Иогана Эклан 1712 году на немецком языке.

642. Иоган Батиста Парты мажия натуралис на немецком языке 1680 г.

643. Де олонгитудине Форшла 1723 году на немецком языке.

644. Елерц медикус на немецком языке 1795 году.

645. Доктор Королии Мусии Тани правессор ширюжие унивизикалише на немецком языке 1701.

646. Филип Фергенс профемсом нагоми 1798 году.

647. Дитериг Герман академие одёр висеншафтен на немецком языке 1711 году в двух томах.

648. Дер нидерлиндише гартен на немецком языке 1712 г.

649. Георгий Багливий праксис медика 1705 на немецком языке.

650. Куриозе шпекулацыонс на немецком языке 1707 году.

651. Дер велтанфанг ферендерунг унтерган Иогарна 1698 года на немецком языке.

652. Шацкамор антиквитен на немецком языке 1717 году.

653. Корнилиус Танцыус на английском языке.

654. Другая такая же на немецком языке.

655. Лобараторум одёр унтерердише натуркиндигум Иоганес Бесерус 1680 году на немецком языке.

656. Бланкартии лексикон могум медикум 1690 на латинском языке.

657. Христианус Болхиус математишен висеншафтен на немецком языке 1720 г.

658. Иоган Равелт ферандерум на немецком языке 1698 году.

659. Базилии Валентинин химише шрифтен 1717 году на немецком языке.

660. Козмография на английском языке.

661. Самуил Пуфендорф на немецком языке 1684 году в трёх томах.

662. Химишер гандлейтер Иогана Гискиякардии куляции 1685 году на немецком языке.

663. Иоганне Елеурисция лексикон 1709 на латинском языке.

664. Кабинет деминеремен на галанском языке.

665. Иоган Лок на немецком языке 1798 году.

666. Петер Диунс ширюжише опереционс на немецком языке 1712 году.

667. Иоган Христофор Штурмии физико на немецком языке 1713 г.

668. Колектания шимика на немецком языке 1700 году.

669. Кроника на немецком языке 1663 году.

670. Ацеэра филозофика на немецком языке 1694 году.

671. Левиантан оф вандештове Томос Гобер на галанском языке 1667 году.

672. Дес юдишен Талмутс на немецком языке 1609 году.

673. Медулия мирабилиум натуре на немецком языке 1619 году.

674. Медицина эперименталис дибеана на немецком языке.

675. Габриеле Фалопии на немецком языке 1690 году.

676. Алекси Педемонтании десекретинии 1568 году на латинском языке.

677. История ван аллеридерляке эйкрихс одерс на галанском языке 1697.

678. Николай Бенете эрцейгунк дер меншен на немецком языке 1698 г.

679. Темеас на немецком языке 1644 году.

680. Курниновей филозофии на латинском языке.

681. Номенклатура рекум бревисъсима влатино свеко квиноника Абов 1683 г.

682. Экарте ун евиссенгафтер апотекор на немецком языке 1700 г. в четырёх томах.

683. Данеэль Людовиции опера омния на латинском языке 1712 г.

684. Интере и максим депринс 1666 г. на французском языке.

685. Губернамент цивиль дурх Жон Лок на немецком языке 1718 г.

686. Лета шуэзии де Балзак.

687. Себостиано Гелико филозофо и медико на латинском языке.

688. Дескрипцион антузе офт треангулер квандрат 1671 г. на английском языке.

689. Героними Кардании медици медиоланензис практика арифметик на латинском языке.

690. Унтериг фон натырлихен динген 1657 г. на немецком языке.

691. Тражедия москвитика сиве де вита эт морте Деметрии на латинском языке.

692. Корнилий Тацит на латинском языке.

АГЛИНСКИЯ ИНФОЛИО

693. Лексикон содержащей куриозные ведомости о святых и протчих гисториях.

694. Гистория географская генеалогиска и поэтикалиской лексикон.

695. Суплемент к болшей гистории егографическому лексикону.

696. Теори о земле содержащияся описание о подлинной зеле и о всех генералных применениях которые доныне были о всяких вещах.

697. Изъяснительные ноты с практиковыми примечаниями на новой тестамент.

698. Путевое описание чрез Шотланду.

699. Правдивое познание системы о свете и филосови во всяких речах о оставлении божеском и дуростях и невозможностях касающеяся.

700. Законы в параграфе и разделении и нумеры о большей карте до окончания владения аглицкого короля Карла второго.

701. Начало о филосовском изыскании в нынешней философии в наивящих знатностях которые в той изобретаются.

702. Законы в параграфе разделены от начала владения Якова первого.

703. Описание земляных овощей и особливых состояний дерев траф и цветов и их плодов.

В КВАРТЕ и ОКТАВЕ

704. Теори о карабельном ходе изъяснено королевским обсерватором предприятое о небесном круге.

705. Краткое и лехкое познание опасности о христианской вере доказательство.

706. Элемент о звездосмотрении медицинския и геометриския описания.

707. Чрез Давыда Григория медицинского доктора Софилиауского провессора хотрость звездосмотрия и члена королевской соиесетет в Лондоне.

708. Гистория о лиге переведено на аглицком языке по королевскому указу.

709. Особливое описание разных приключаев и особливых болезней женского колена и как оные лечить.

710. Рокаутс система о натуральной философии усмотрена доктором Самуилом Скаркерсом взята от ридера исака Нейтонс философа с прибавлением.

711. Молодого шляхтича астрономского времени описание кухверкер или часы с репетициею и в которой книге такие элементы и знатности тем кому потребны.

712. Примечание. Типографикал мораль и философикал.

713. Учинено в пути чрез одну часть Нидерланд немецкую землю Италию и Францию с одним каталого фонъеланцен которые не натурально в Голандии родятца но сеютца.

714. Кулпеперс последней тетамент оставил своей жене и всем к ползе.

715. Математическая майка или что чинить могут чрез механиския и геометриския хитрости.

716. Математицой лексикон изъяснительной терминов хитростей и употребляемых штилей в арифметике, геометрии, астрономии, астрологии и в прочих математических хитростях.

717. Основание и причина пренебрежения церкви и веры.

718. Новой тресмагистер или новое показание в трём языкам.

719. Краткое описание о карабельном ходе или краткой манирволным мореходным человеком быть.

720. Елементы изъясняют о Эйклиди в новой однакож веема лехкая манира обще со употреблением содержания о всяких вещах в математике.

721. Новая система о сокрушениях в печалях и поконфирации.

722. Земских жён и девиц обучать дома содержанию и довольствию и способу земских дел.

723. Описание первых основательств дел обще о употреблениях и соединениях дивных манир.

724. О совершенных рейтерах искусных кузнецах в двух книгах.

725. Проба о здоровье и о долгом житии.

726. Изъяснение содержание некоторой пробы о поправлении серебрёной манеты.

727. Гистория и овощах чрез господина Панетама тёркалиста у короля Французского с его примечанием что ещё при одной материи предстерегать.

728. Полиграфия или хитрость о молевании рисовании вырезбе и золоченье.

729. Боерхавенс о чаяниях о здоровье.

730. Астрономические начальные основания о вере натуральной изъяснено чрез Шилдкиапа Роберта Поули.

731. Диспенсоториум от королевского колегии медика в Лондоне.

732. Всякие книги от кабеллайс медицинского доктора в двух частях или житие и храбрость от Гаргантуа и Пантагруэля.

733. Лукрециус Карус о натуральных делах.

734. Лукобрацонес Исака Бикерстава шилдкиам.

735. Аглинской спектатор подписан от Бикерстафа.

Ведомость что по описи явилось в дом покойного господина генерала фельдмаршала и кавалера Якова Вилимовича Брюса в библиотеке инструментов разных и прочих вещей, а именно.

1. Глоб небесный тихобрашевой системы Билима Блакса диаметра аршина в полтора.

2. Такой же величины земной.

3. Два глоба небесной и земной диаметру вершков по двенадцати.

4. Ящик чёрною кожею оклеен в средине обит красным бархатом в нём инструментов медных:

Остролябиев 2.

Кампас малой в нём стекло 1.

Проба пороховая 1.

Науголник 1.

Карандаш с наконешником железным 1.

Квандрант 1.

Транспортиров 2.

Линейка складная на железном колесе 1.

Линейка одинакая 1.

Линейка двойная на двух связях 1.

Цырколей 5.

Цырколь треножный 1.

Цырколей двуконечных 4.

Цырколей круглых 4.

Цырколей с моштопами 3.

Размеров складных 2.

Перо с колесом 1.

Перо к вышеписанным цырколям 2.

Колесец к тем же цырколям 2.

Карандашев к тем же цырколям 2.

Инструмент изочтения ступеней 1.

Инструментов разных 6.

В низу того ящика:

Линейка складная 1.

Линейка одинокая 1.

Розмер ядрам и бомбам и гранатам 1.

Тронспатиров глатких 2.

Линея с винтами железными по которой дуги чертят 1.

Цырколей для меры круглостей 2.

Моштап из рыбей кости в футляре ящеровом 1.

Пакауттовое ядро 1.

Свинцовое ядро 1.

Дощечка с маштопом по концам визюры.

5. Ящик липовой в нём цырколь медной круглой.

6. Ящик липовой в нём цырколь медной с маштапом.

7. Футляр сосновой в нём инструментов разных.

Цырколь железной с ключем 1.

Цырколь медный с маштапом.

Цырколь медный с железным винтом 1.

Цырколей медных 2.

Моштап медной складной 1.

Пер из красной меди 4.

8. Футляр деревянной сверху оклеен кожею а внутри лазоревым сукном в нём:

Квондрант мартирной медной 1.

Брусок ясеневой 1.

9. Футляр в чёрной коже в нём:

Понаргин медной треугольной с привесом 1.

10. Футляр коженой красной в нём:

Квандрат пушечной медной 1.

Цырколь 1.

Маштап 1.

Науголник 1.

11. Футляр покрыт белою краскою в нём ватерпас большой медный 1.

12. Футляр коженой чёрной в нём инструмент большой медной сверической.

13. Фуляр красной в нём часы солнечный медныя и неверсальные в полцырколя.

14. Футляр такой же в нём часы солнечные медные прорезные с компасом.

15. Ящик липовой в нём остролябие медное.

16. Ящик зелёной в нём компас большой медный.

17. Ящик липовый в нём квандратов пушечных медных 2.

18. Футляр сосновый в нём:

Привес пушечной медный 1.

19. Фуляр такой же в нём проба пороховая медная.

20. Ящик продолговатый сосновый в нём инструменту медного.

Маштап линьялы 1.

При нём ношка 1.

Кривой цырколь чем ядра и бомбы меряют 1.

21. Футляр чёрной в нём:

Инструмент медный которым далности без вычету вымеривают.

22. Ящик сосновый трёх угольной в нём мередиан медный 1.

23. Футляр дубовой в нём ватерпас лейполс медной.

24. Крант палмовой с медными винтами.

25. Футляр чёрной в нём нактуриал медной 1.

26. Часы малые медные иневерсальные с привесом 1.

27. Часы средние медные иневерсальные с привесом 1.

28. Футляр сосновый в нём квандрант малой палмовой.

29. Футляр чёрной коженой в нём:

Астрономический квандрант с трубкою зрительною.

При нём столбик на четырёх ножках 1.

30. Ящик сосновый в нём терескопием смотрит на заменив солнца с трупкою зрителною.

31. Футляр дубовый в нём квандрант морской медной с трупкою зрительною.

32. Инструмент из палмова дерева которым далности меряют.

33. Столик сверы копернический к нему малой руки глубос.

34. Футляр красной коженой в нём остролабие медной.

35. Футляр чёрной в нём в коженых подушечках остролябие медное Никиты Ивановича Романова.

36. Футляр деревянной в нём остролябие медное.

37. Футляр липовый в нём цырколь медный большой к нему ноги кривые.

38. Футляр сосновый в нём цырколь железный треножный.

39. Дипин медный (малый) с привесом.

40. Дипин медный малый с привесом.

41. Ящик сосновый в нём целиндерконол.

42. Секстант железный вокруг покрыт медью с двумя трубками жестяными.

43. Футляр сосновый в нём квандрант медный пушечный с привесом.

44. Футляр чёрный в нём квандрант медный пушечный малый.

45. Ящик дубовый в нём компас малый.

46. Футляр яблоневый в нём компас.

47. Коробочка покаутовая круглая в нём компас маленкой.

48. Ящик сосновый в нём:

Компасов бумажных печатных 4.

в том числе без стрел 2.

Стёкол 3.

49. Три ящика дубовых одинаких в них компасов больших 3.

50. Инструмент железный которым у пушек запалы завинчивают.

51. Ящик каповой в нём фортофикации из бумаги выклеены.

52. Ящик чёрной в нём фортофикации из бумаги же выклеены.

53. Боченков дубовых для угашния пожару пробные 4.

Машин жестяных 2.

54. Чаш медных разных рук которые от свечи свет умножают 1.

К ним железной столбик.

55. Кукол медных на скамейках китайских 4.

56. Котлик чугунной тонкой работы.

57. Два ящика в них два глобуса.

58. Стекло зажигательное медное в рамах крашеных черепахою.

59. Яшмы 7 кусков.

60. Тумпас переломлен болшой в двух штуках.

61. Разных рук камней и руд 16 штук.

62. Плит серого мрамору 5.

63. В коробочке огибной разные руды в бумашках и с их описание.

64. Ящик плоской малой буковой с рудамиж.

65. Ящик сосновый с разными рудами под литерами CVB.

66. Камень неизгараемой в ящике сосновом.

67. Кушин старинной красной глины найден на заводах Молостова.

68. Рукамойник медный персицкой лощатой.

69. Мадела жестяная печи в которой может дым перегорать.

70. Три стекла зажигательных больших в дереве на ножках.

71. Трубка зрительная в ящике ореховом с медными стёклами.

72. Три стекла зажигательных в дереве с ручками.

73. Интроскопия италианская.

74. Другая аглинская.

75. Тыква индейская пустая.

76. Ящик сосновой большой в нём:

Стёкол от зрительных разных труб сто сорок.

Штук которые прикладывает к зрительным трубами пакаутовым двадцать два.

77. Зеркало кругловатое небольшое в котором кажет большое лицо.

78. Труба зрительная большая из дубовых досок четырнадцать футов в ней ящик зелёный с надлежащим прибором.

79. Труба железная большая зрительная двадцати футов.

80. Труба коженая с медным прибором десяти футов.

81. Две трубы бумажные футов по тринадцати.

82. Три трубки зрительные маленькие.

83. Две трубы одна жестяная оклеена ящером без стёкол другая такая же жестяная со стёклами.

84. Ящик деревянный окован железом в нём:

Ящичек с оселками дербенскими.

Два ящика скамьями из белуги.

В ящике камень без подписи разломан.

В ставике камень из дикой козы.

В ставике безуй из кабана.

В коробочке красные каменные соты.

Мешочек с сердоликами.

Мешочек с бирюзами.

Мешочек с цветными дикими камушками.

Мешочек с рошками серебряной руды.

Мешочек с восточными хрусталями.

Мешочек с камушками диких цветов.

Мешочек с камушками астрабацкими.

Мешочек с серыми камушками.

Мешочек с жёлтыми камушками.

В мешочке некакая руда без подписи.

Четыре плитки яшмовые маленькие.

В бумаге подписаны незнающие камушки.

Камушки в бумажке с Каспийского моря.

Гриб каменный.

В бумаге рог серебриной руды.

Раковин разных больших и малых девяносто девять.

Клешня рака морского.

Камень дикой подписано что по опробации хороший.

Соты каменные белые.

Кожа из гнилова дерева.

Четыре зуба рыбьих вырезубовых и два языка.

Жабик один.

Бумага с разными камишками.

85. Ящик белой сосновой в нём дикой утки чучела.

86. Ящик за печатью сургучевою на оном на ярлыке подписано всякие разные печатки римских и других цесарей и королей.

87. Кость мамонтовой головы при ней два зуба да кость о тноги.

88. Три рога мураловых да один рог незнаемой.

89. Сундук сосновый в нём:

Девять зеркал круглых металных китайских больших и малых.

Одно такое же зеркало малое четвероугольное.

Тынок китайский резной что ставятся на столах выдвижной в трёх штуках.

Тынок китайской резной в одинаких шисти штуках.

К ним фигуры на листах китайскияж.

Два футляра обивные шёлковою материю с китайскими чернилами.

Кортин леншафтов китайских со описанием китайским же длинная взвивная на палку писана на фанзе.

Коробочка с тензуем.

В коробочке тридцать девять кругленьких камишков а на коробочке подписано товарные денги.

Стремена железные китайские насечены золотом и серебром.

Туфли китайские плетёные из травы.

Другие хозовые зелёные персицкие.

Чулки китайские стёганые.

Сапоги китайские бобровые.

Двои сапоги китайские камчатые женские.

Перчатка коженая китайская одна.

Семь дощечек деревянных сцепных на которых вырезаны слова знатно колендарь.

Другой такой же в четырёх брусках с словами.

В лубочке на пальмовом листе писано балабарским языком.

На двух дощечках записная книга колмыцкая.

Семь ножей в ножнах китайских и татарских.

Полпята прутка меди китайской. Трои вески китайские в футлярах.

Фитили китайские в бумаге.

В двух бумагах китайского табаку.

В ящике духи китайские.

В бумаге земля хина чем Персияне волосы и ногти красят. Каповой корень персицкой подобен ковшу заделанному с желобком серебряным знатно для питья.

Две чернильницы персидские лаковой работы.

В коробочке три ящерицы.

Ноготь белого медведя круглой.

Два камня найденные в белуге.

Штука кирпича старинного с подписанием татарским.

Ящичек складной медной в нём идолов китайских два.

Письма мунгалские взвернуты на палочке разных цветов.

Столбик костяной с вырезанным репьём.

Крышка от котлика тазовой меди китайская.

В коробочке круглой:

Бумажка с ентарями в которых есть мушки.

Грамотка к фелтьмаршалу Шереметьеву от турецкого паши.

Мышьяку в бумашке за печатью самородного.

Кусок жёлтого тензую.

Идол маленкой китайской.

Кусок стекла старинного красного.

Печать на шёлковом снурке от бухарского хана.

В коробочке маленькая натуральная змейка.

В маленьких дощечках письма китайские.

В бумажке семя агникастии.

Десять приказаний жидовских на бумажке писаны.

Два мячика некакого фрукта а третьего половина.

90. Сундук плетёной покрыт телёнком в нём китайских медных вещей:

Два льва.

Два цветника четвертинами.

Две цветника четвероугольные подобные подсвешникам.

Четыре цветника подобны подсвешникам же круглые.

Статуя из которой видно что рукомойник.

Два зверя китайских.

Шесть идолов китайских.

Цветник зделан на слоне.

Бык небольшой с большими рогами.

Жаровня на трёх ножках.

Три журавля на поддонах.

Некакой фрукт продолговатой.

Китаец на пегом коне.

Другой на птице.

Три индейца на зверях подобных оленям.

Две кровелки на них зверки.

Дощечки фигуркою медная вместо колокола с деревянным молоточком.

91. Два куска сибирского магнида.

92. Могнид обделан в железе к нему приделан якорь.

93. Маленькой старинной бердыш на обе стороны железной кончики вызолочены.

94. Кусок железа с подписью сделанною из магниду.

95. Ящик липовой в нём:

Пять карт бумажных больших на которых описание города Смоленска.

96. Интроскопием в коробочке овальной.

97. Другая в хозовом футляре.

98. Цепь землемерная железная с медными кольцами.

99. Другая из деревянных палачек.

100. Верфь струнная.

Хронологическая таблица

1670 — в семье потомка древнего шотландского рода, представители которого в XIV в. занимали престол, Вильяма Брюса родился второй сын Яков.

1683 г. — Роман и Яков Брюсы записаны в потешные войска Петра I.

1687,1689 гг. — Яков Брюс, будучи в чине прапорщика, принимает участие в Крымских походах князя В. Голицына.

1695—1696 гг. — Брюс вместе с Петром I принимает участие в Азовских походах.

1697—1698 гг. Брюс входит в состав Великого посольства Петра I.

1700 г. — Брюсу присвоено звание генерал-майора от артиллерии, он принимает участие в осаде Нарвы.

1701 г. — После неудачи под Нарвой Пётр I назначает Брюса управляющим Новгородским приказом.

1702—1709 гг. — В качестве начальника артиллерии Брюс постоянно находится при армии.

1709 г. — Брюс награждён орденом Св. Андрея Первозванного.

1710 г. — Брюс принимает участие в осаде и взятии г. Риги.

1711 г. — Брюс принимает участие в Прутском походе.

1712 г. — После участия в военных действиях на севере Германии Брюс заканчивает свою военную службу.

1717 г. — При учреждении коллегий Пётр I назначает Брюса президентом Берг — и Мануфактур — коллегий.

1718 г. — Брюс принимает участие в Аландском конгрессе во время переговоров о мире.

1721 г. — Брюс вместе с Остерманом подписывает от имени России Ништадтский мирный договор. По возвращении в Петербург получает достоинство графа Российской империи и поместье из 500 крестьянских дворов.

1726 г. — Брюс в звании генерал-фельдмаршала выходит в отставку и поселяется в своём поместье Глинки в 42 верстах от Москвы.

1726—1735 гг. — Брюс постоянно живёт в Глинках, изредка наезжая в Москву и предаваясь исключительно научным занятиям.

19.04.1735 г. Смерть Якова Вилимовича Брюса. Похоронен в Немецкой слободе в Москве. Брюс не имел детей, поэтому его графский титул унаследовал племянник — Александр Романович.

Примечания

1

Из книги П. П. Пекарского «Наука и литература при Петре Великом». СПБ., 1862 г., т.1.

(обратно)

2

История Петра Великого г. Устрялова, III, 95. здесь не приведено следующего ответа кн. Ромодановского на выговор Петра: «В твоём же письме написано ко мне, будто я знаюсь с Ивашкой Хмельницким, и то, господин, не правда: некто к вам приехал прямой московской пьяный, да сказал в беспамятстве своём. Неколи мне с Ивашкою знаться — всегда в кровях омываемся (Ромодановский постоянно присутствовал при всех тогдашних пытках в Преображенском!) Ваше то дело на досуг стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг! А что Яков Брюс донёс будто от меня руку обжог, и то сделалось пьянством его, а не от меня»... (Дополн. Каб. Дела, папка №3, л: 1201).

(обратно)

3

Фёдор Матвеевич Апраксин избрал было гербом своим княжескую корону, а под ней восточная сабля, что было в астраханском гербе. По пожаловании его графом, родовой его герб уже исправлен так, как предполагал здесь Брюс. В линии же Апраксиных, не получивших графского достоинства, остался старый герб, только вместо княжеской изображена обыкновенная дворянская корона.

(обратно)

4

Единственный полный экземпляр этого календаря хранится в И. эрмитаже в собрании гравюр и карт под № 33, полка 5. В П. библ, экземпляр не полный. Из настоящего описания видны неверности показаний Сопикова (Ш, № 4984), что календарь резан в первый раз в 1708 г., на дереве; кроме того, третий лист этого же календаря показан у него отдельно (IV, № 8888), под именем сокращения так называемого Брюсова календаря. В Словаре св. пис., изд. Снегиревым, сказано, что будто этот календарь на 200 лет.

(обратно)

5

Из книги И. И. Забелина «Летописи русской литературы и древностей». М., 1859 г., т.1.

(обратно)

6

Этим официальным донесением опровергается показание статьи о Брюсе в Энциклопедическом лексиконе, т.7., где сказано, что он скончался и погребён в своей подмосковной Глинках.

(обратно)

Оглавление

Часть первая БРЮСЫ В МОСКОВИИ

  Из Шотландии в Россию

  На пути в Архангельск

  Похороны деда

  Крымские походы

  Первый Азов

  Капитан-картограф

  Пётр I и Яков Брюс в Англии

Часть вторая БЛИКИ ВЕЛИКОЙ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ

  Наместник и губернатор Великого Новгорода

  Ключ-город (штурм Нотебурга)

  Падение Ниеншанца и основание Санкт-Петербурга

  Огненный пир под Дерптом и Нарвой

  Пушкарский приказ

  Посольство сэра Чарльза Уитворта в Москву

  Военные грозы над Курляндией

  Царский кредит в Гродно

  Баталия при Калише

Часть третья В ЧАС ПОЛТАВЫ

  Лесное

  Полтавская виктория

  Эхо Полтавы

Часть четвёртая ПРУТСКИЙ ПОХОД

  Долгие сборы

  Генеральная баталия

  После прутской неудачи

Часть пятая ДОРОГИ К МИРУ

  Воинские труды в Померании и Голштинии

  На целебных водах в Пирмонте

  «Владычествует четырьмя!»

  Переговоры в Гевельберге

  В Голландских штатах

  Фантазии и планы барона Герца

  Паутина барона Герца в Амстердаме

  Царский визит в Париж

Часть шестая АЛАНДСКИЙ МИРНЫЙ КОНГРЕСС И НИШТАДСКИЙ МИР

  Разноликие послы

  Убийство короля-бёрсерка и конец конгресса

  Система Стэнгопа

  В кают-компании российского флагмана

  Победа при Гренгаме

  Ништадтский мир

ЭПИЛОГ

ПРИЛОЖЕНИЯ

  БРЮСОВ КАЛЕНДАРЬ [1]

  БИБЛИОТЕКА И КАБИНЕТ ГРАФА Я.В. БРЮСА [5]

Хронологическая таблица

*** Примечания ***