Это было в Рочестере [Ирвин Шоу] (fb2) читать онлайн

Ирвин Шоу Это было в Рочестере

РАССКАЗ

^{_{Рисунок Владимира МОЧАЛОВА}}

В приемной агентства сидели на деревянных скамьях четыре девушки в широкополых шляпах и в перчатках. Они оживленно болтали, и создавалось впечатление, будто они счастливы и жизнерадостны, и каждый раз, когда открывалась дверь одного из кабинетов и через приемную, направляясь в другую комнату, торопливо проходил какой-нибудь мужчина, девушки вскакивали и весело вскрикивали: «Жюль, ах, Жюль» или: «Гарри, ну, Гарри, дорогой», и Жюль или Гарри бормотали что-то в ответ, махали рукой и тут же исчезали, а девушки, уже не столь веселые, неторопливо усаживались и минут пять уже не казались счастливыми и жизнерадостными.

Не снимая шляпы, чтобы выглядеть посолидней, я сидел между двумя девушками, небрежно листал текст пьесы «Это было в Рочестере» и делал на полях карандашные пометки, всем своим видом давая понять, что я не какой-нибудь там актеришка, оканчивающийся тут в поисках работы.

Девушка у коммутатора сказала:

— Мистер Макклири, — и я встал. — Пройдите в последний кабинет, мистер Макклири.

Девушки холодно смотрели, как я, небрежно сунув под мышку рукопись пьесы, прошел к последней двери.

В кабинете сидел небольшой светловолосый мужчина. Чистенький и краснощекий, белозубый и ясноглазый, он вначале показался мне похожим на мальчишку.

— Моя фамилия Сандсторм, — сказал он, пожимая мою руку. — А это миссис Сандсторм.

Я посмотрел на миссис Сандсторм, высокую круглолицую женщину, бывшую ассистентку Сандсторма: когда он жонглировал, она подавала ему булавы и тарелки, хлопала в ладоши, а после каждого номера бросала ему носовой платок. Она улыбнулась мне, но в ее взгляде проскальзывало сомнение.

— Мне двадцать семь, — сказал я, прибавив себе четыре года. — Просто я молодо выгляжу. Даже когда умру, тоже, наверное, буду выглядеть молодо.

Они оба сдержанно засмеялись.

— В театре, дорогая, — сказал Сандсторм, — возраст роли не играет. В театре главное — талант. Вы согласны, мистер Макклири?

— Да.

— И все же, — гнула свое миссис Сандсторм, — такая пьеса, как «Это было в Рочестере», — ведь она исполнена чувства, она требует передового понимания человеческой натуры, весьма передового, мистер Макклири, при всем соответствующем к вам уважении…

Заявить, что я обладаю передовым пониманием человеческой натуры, я не мог, поэтому я просто промолчал.

— У мистера Макклири весьма хорошие рекомендации, дорогая, — сказал Сандсторм. — Лучше него никого не осталось. — Он повернулся ко мне, говоря совершенно серьезно: — Мы пытались заангажировать других режиссеров, мистер Макклири. Лучших. Самых лучших. Людей постарше вас. Одни оказались заняты, другим не понравился текст.

— Они не поняли пьесы, — сказала миссис Сандсторм. — Им нужно, чтобы кричали и стреляли, им подавай кинозвезд. Простая откровенная пьеса вроде «Это было в Рочестере» выше их понимания.

— Это доподлинная история, — сказал мистер Сандсторм. — Она произошла со мной, и я написал о ней. Эта пьеса вызревала во мне двадцать лет. Это абсолютно правдивая история. Героиня ее — одна молодая женщина, которую я знал в Рочестере. Это было еще до того, как я повстречал миссис Сандсторм. — Он улыбнулся ей и похлопал ее по руке, как бы извиняясь за то, что когда-то знал другую женщину.

— Эта история абсолютно типичная, — заявила миссис Сандсторм. — Она показывает, какими бывают некоторые женщины. Народ будет валом валить, чтобы посмотреть эту пьесу.

Я бросил взгляд на синюю обложку рукописи «Это было в Рочестере» и повертел в руках шляпу.

— Кто дает деньги на постановку? — поинтересовался я.

— Я, — ответил Сандсторм. — Деньги мои собственные. Мы с миссис Сандсторм неустанно работали двадцать лет. Исколесили всю страну. Когда еще эстрадное представление переживало пору расцвета. Мы зарабатывали до 350 долларов в неделю. Мы нажили себе приличное состояние, купили дом в Нью-Джерси.

— Вы непременно должны заглянуть к нам, — пригласила миссис Сандсторм. — Приезжайте как-нибудь на воскресенье.

— Хорошо, — пообещал я. — Но почему бы не попробовать подыскать профессионального продюсера? Зачем рисковать собственными деньгами? — спросил я, пытаясь уже тогда, в первые пятнадцать минут нашего знакомства, спасти Сандстормов.

— Пробовали, — ответил Сандсторм.

— Они как и режиссеры, — сказала миссис Сандсторм. — Они не понимают настоящей жизненной драмы.

— А может, — попробовал возразить я, — может, они просто знают, что нужно публике? Может, вам не стоит и пытаться? Ведь постановка обойдется вам тысяч в двенадцать.

— Публика будет валом валить на эту пьесу, — настаивала миссис Сандсторм.

— Я готов попробовать, — сказал Сандсторм, ласково мне улыбнувшись. — Я верю в эту пьесу. Это абсолютно правдивая история.

— А каково ваше мнение о пьесе? — спросила миссис Сандсторм, и в ее голосе впервые послышалось подозрение.

Мне вспомнились все конторы, где я вынужден был обивать пороги в поисках работы, все отказы, которые приходилось выслушивать. Годы проходят, подумал я, а пьес я не ставлю и с актерами не работаю. Мне вспомнился мой банковский счет, на котором оставалось 37 долларов 80 центов. Я посмотрел на Сандстормов, счастливых и самоуверенных, полных решимости поставить свою пьесу, неважно, со мной или без меня…

Я благоразумно кивнул.

— Она звучит абсолютно правдоподобно, — заявил я.

Сандстормы, переглянувшись, просияли и пожали мне руку. Репетиции мы решили начать через две недели, и миссис Сандсторм спросила:

— Как ваше имя?

— Роберт, — ответил я.

— Хорошее имя. — Она улыбнулась. — А то как-то глупо называть такого мальчика, как вы, мистером Макклири.

Мы снова пожали друг другу руки, я надел шляпу, вышел на улицу, зашел в бар и пропустил стаканчик.

Роли я распределял в том же крошечном заднем кабинете. Он принадлежал «Агентству Лазаруса для актеров и художников» и Жюль Лазарус, движимый то ли жалостью, то ли азартом игрока, одолжил Сандстормам этот кабинет с телефоном и секретаршей фирмы. Я восседал за письменным столом и беседовал с актерами и актрисами, а Сандстормы, не переставая улыбаться, тихонько стояли у меня за спиной, рука миссис Сандсторм касалась рукава мужа: они верили мне и с восторгом одобряли каждый сделанный мною выбор. Иногда в контору заходили члены их семейства, они молча стояли у окна, смотрели и слушали. Потом они выходили в коридор и о чем-то шепотом совещались с Сандстормами, после чего снова возвращались в кабинет и, погруженные в раздумье, занимали прежние места. Я так и не узнал, что же такое они говорили друг другу в этих коридорах, потому что принятых мною решений они никогда не оспаривали.

— Молодой, — услышал я однажды, как миссис Сандсторм сказала своей матери, — но определенно талантливый.

У всех родственников Сандстормов, приходивших постоять у окна в этом заднем кабинете «Агентства Лазаруса», был такой вид, будто в Нью-Йорке они впервые.

Эти две недели, что понадобились мне на подбор актеров на роли, я старался не читать саму пьесу. К тому времени, когда труппа собралась на сцене театра для первой репетиции, я довел себя до состояния некоторой надежды.

Когда я раздавал роли актерам, Сандстормы — их уже набралось человек пятнадцать — вошли и уселись в задней затемненной части зала.

— Дамы и господа, — обратился я к актерам, — это простая и правдивая пьеса, и я хотел бы, чтобы ее играли просто и правдиво. Акт первый, сцена первая…

К концу первого акта актеры с трудом сдерживали смех. В первом акте добродетельный, но простодушный герой встречал красивую, но безнравственную героиню и влюблялся в нее. Эта красивая героиня в первом же акте заявляла трем разным мужчинам, что она их любит, и тратила уйму времени на покупку нарядов. Под занавес первого акта герой мечтал о покупке коттеджа в сельской местности, о детях и о получении прибавки к жалованью.

После первого акта я объявил перерыв, и все актеры, стараясь не смотреть на меня, ушли со сцены. Я сидел за режиссерским столом, спиной к Сандстормам и их семействам, и считал трубы парового отопления у задней стены.

Актер, игравший главного героя, вернулся за своей трубкой и, проходя мимо моего стола, прошептал:

— Лапшу нам на уши вешаете, мистер? У вас сегодня лапша, мистер Макклири?

Он был хорошим моим другом.

— Заткнись! — сказал я.

Он чинно поклонился, взял свою трубку и, как ребенок, улыбнулся сидевшим в зале Сандстормам. Они все улыбнулись в ответ.

— Провал, мистер, у вас сегодня провал, мистер Веласко?

Я сидел за столом и тер глаза, чувствуя, что у меня вот-вот разболится голова. Я думал о квартирной плате, которую мне предстояло внести, и о своих шансах найти в этот сезон другую работу. Я встал, спрыгнул со сцены и направился к пятнадцати Сандстормам. Я не знал, что я им скажу, но сказать что-то было надо.

Они все широко улыбались мне. Сандсторм держал в руках автоматический карандаш с крошечной лампочкой внутри и блокнот для записи предложений. Блокнот он еще даже не открыл.

Когда я остановился рядом с ним, он похлопал меня по плечу.

— Мы считаем, все идет замечательно, — сказал он, улыбаясь счастливой улыбкой, думая о том, что слова, которые вызревали у него в голове 20 лет, звучат в этот день со сцены. — Все мое семейство и все семейство миссис Сандсторм считают, что все замечательно.

И все 15 Сандстормов подались вперед, чтобы я мог их видеть, они кивали головами и улыбались мне.

— Ну что ж, очень хорошо, — сказал я. — У вас есть какие-нибудь предложения?

Сандсторм снова похлопал меня по плечу.

— Мы считаем, все идет замечательно, — сказал он.

Я вернулся на свое место и занялся составом исполнителей первой сцены второго акта.

Первые три недели Сандсторм со своим блокнотом и светящимся изнутри автоматическим карандашом являлся без опозданий на каждую репетицию. Рядом с ним, в последнем ряду, неизменно сидела миссис Сандсторм. Число родственников менялось, больше всего их приходило на воскресные репетиции, когда они были свободны от той работы, какой там они занимались в будние дни.

Актеры к тому времени уже оставили всякую надежду на успех, они бормотали заученные слова, а в час ленча подыскивали себе новые роли. Сандсторм по-прежнему сидел с блокнотом. Иногда он рисовал на первой странице аккуратную звездочку, после чего с решительным видом захлопывал блокнот.

Головная боль не прекращалась у меня уже две с половиной недели, я жил на кофе и аспирине, глядя сквозь полузакрытые веки, как усталые актеры бесцельно передвигаются по сцене.

— Элспет, — говорил герой, — по-моему, тебе вовсе необязательно разговаривать в такой манере.

— О какой еще манере ты говоришь? — спросила Элспет. Тут она всегда тяжело опускалась в кресло, как будто пять суток подряд бродила по улицам.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, — отвечал герой.

— Я тебя не понимаю, — сказала Элспет. Она жевала резинку.

Я вдруг не смог больше терпеть, что она жует резинку.

— Пожалуйста, бога ради, — вскричал я, — выбросьте эту резинку!

В театре воцарилась тишина. За три недели здесь впервые повысили голос.

— Ну что ж, — холодно сказала героиня. — Только зачем кричать?

Она неторопливо встала и прошла через всю сцену, размеренно жуя. Широким, размашистым жестом она прилепила резинку на покрытую золоченой краской арку просцениума, после чего высокомерно прошествовала обратно к своему месту и тяжело упала в кресло.

— Двигайтесь! — завопил я и встал. — Вы играете молодую, страстную девушку. От вас ожидают, что вы будете ходить по сцене, пританцовывая. Я хочу видеть хоть какие-то признаки жизни! И это касается всей труппы, черт побери! Уже три недели тут царит похоронная атмосфера!

Наступило молчание, потом героиня ударилась в слезы. Минут через пять, подняв, что им не будет конца, я объявил труппе, что на сегодня репетиция окончена.

— Завтра, — сказал я, — мы попробуем придать этой пьесе жизни. По-настоящему попробуем.

Актеры тихонько ушли со сцены, кроме героини, которая по-прежнему громко плакала.

— Послушайте, Роберт. — Я обернулся. У меня за спиной стоял Сандсторм, рядом с ним миссис Сандсторм. — Так ли уж это было необходимо, Роберт?

Я посмотрел на них, несколько озадаченных, аккуратно одетых по случаю воскресенья, и мне самому захотелось заплакать.

— Мне хотелось несколько ускорить темп, мистер Сандсторм, — мягко ответил я. — В этой части пьеса какая-то неживая.

— Мы так не считаем, — возразил Сандсторм, похлопывая себя по запястью блокнотом, в который он за три недели не занес ни одного предложения. — Мы считаем, она очень милая.

— Родственники считают, что пьеса просто удивительная, — заявила миссис Сандсторм. — А они смотрят уже три недели.

— Да никакая она не удивительная, — сказал я, желая помочь им, спасти их. — Я думаю, нам с вами, мистер Сандсторм, надо засесть сегодня вечером и полностью все переписать.

— Послушайте, Роберт… — начал было Сандсторм, и его мальчишеское лицо покрылось морщинами.

— Начнем с первого акта, — быстро продолжал я, желая как можно скорее со всем этим разделаться, — зачем затягивать эту последнюю попытку? — А закончим третьим. В основном будем работать над образом Элспет. Она все время на сцене, и наша задача заставить ее заговорить человеческим языком.

— Но ведь именно так она и говорит, — возразил Сандсторм. — Я знал ее пять лет, и именно так она говорила.

— Это совершенно естественная речь, — вставила миссис Сандсторм.

— Ее речь ужасна, мистер Сандсторм, — сказал я. — Если вы оставите ее в таком виде, нам всем конец.

— Вы действительно так думаете, Роберт? — спросил он.

— Я действительно так думаю. — Я вдруг опустился на подлокотник одного из кресел в проходе.

— Я обдумывал эту пьесу двадцать лет, — сказал Сандсторм, закрыв глаза руками. — Это чистая правда.

— Я полагаю, нам надо обсудить это дело с мамой и с ребятами, — заявила миссис Сандсторм.

— Вы не возражаете? — спросил меня Сандсторм.

— Ради бога, — ответил я. — Я буду на той стороне улицы в баре.

Я прошел по проходу, мимо пятнадцати Сандстормов, которые напряженно вслушивались. Они молча смотрели, как я вышел.

Пока Сандсторм появился в баре, я пропустил три рюмки. Прежде чем сказать что-нибудь, он заказал мне еще рюмку и положил руку мне на плечо.

— Им пьеса нравится, — сказал он. — Семье. Они считают, что публика будет валом валить. Они не видят в пьесе ничего плохого.

— Разумеется, — сказал я, сам точно не зная, что именно «разумеется».

— Я чувствую, Роберт, — продолжал он, — что теперь, в свете всего сказанного вами, пьеса вам не совсем нравится.

Я поболтал оставшийся на дне лед.

— Теперь мне ясно, — сказал он, — что вы не совсем понимаете пьесу. Это естественно, Роберт. Для такой пьесы вы несколько молоды.

— Разумеется.

— Поэтому, если не возражаете, я избавлю вас от ответственности за ее постановку.

— Ну а кто же будет ее ставить? — спросил я.

— Я. В конце концов это же было со мной. Уж если кто и знает, как это было, так это я.

— Угу, — согласился я, вспомнив о блокноте, в котором не было ни одной записи. — Оставшиеся у меня деньги я верну.

— Половину, — сказал Сандсторм. — Мы обсудили этот вопрос и решили, что вы получите половину своего гонорара. Идет?

— Разумеется, — ответил я. — Ну, надеюсь, «Это было в Рочестере» получит Пулитцеровскую премию.

— Спасибо, Роберт. Приезжайте к нам в Нью-Джерси.

— Приеду. — Я помахал ему, и он пошел обратно в театр, к своему семейству и к семейству жены, к ведущей актрисе, которая опускалась в кресло, как набитый свинцом сейф, и к пьесе, над которой он думал 20 лет.

Я остался в баре.

Рецензии были очень плохие. «Таймс» писала: «Вчера в «Джексон-театре» состоялась премьера пьесы «Это было в Рочестере». Она написана, финансирована и поставлена Леоном Сандстормом».

И больше ни слова. Эта рецензия оказалась самой доброжелательной.

Смотреть пьесу я не пошел, а Сандсторма увидел только две недели спустя. Он шел по Бродвею, очень медленно, как старик. Он давно не брился, и я с удивлением заметил, что борода у него седая. Спереди и сзади на нем висели рекламные щиты.

«ПОСМОТРИТЕ «ЭТО БЫЛО В РОЧЕСТЕРЕ», — было написано на щитах. — АБСОЛЮТНО ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ. ИДЕТ СЕЙЧАС В «ДЖЕКСОН-ТЕАТРЕ».

Он заметил меня, и мне пришлось остановиться.

— Хелло, Роберт, — без улыбки сказал он.

— Хелло, — ответил я.

— Как вы думаете, Роберт, — спросил он, — это поможет?

— Что?

— Эта реклама. Пойдут ли люди в театр, увидев ее? Поможет ли она им понять, что это доподлинно правдивая история?

— Разумеется, — сказал я.

— Критики не поняли пьесы, — сказал он, качая головой, и теперь он уже совсем не был похож на мальчишку. — Они писали, что пьеса надуманная. Я ответил им. Они никак не могут поверить, что это действительно было со мной. Я мог бы познакомить их с этой девушкой. Сейчас она замужем, и у нее трое детей. В Рочестере. У вас не найдется сигаретки, Роберт?

Я дал ему сигарету, дал прикурить.

— Она шла у меня две недели, — продолжал Сандсторм. — Некоторые люди посмотрели пьесу, и она им очень понравилась. Они увидели, что это настоящая жизнь. А критики, они ведь не настоящие люди, знаете. Эти две недели стоили мне восемь тысяч долларов. Пришлось продать дом и машину. — Он вздохнул. — Я думал, распространится слух, что это доподлинно жизненная история. Хочу снова заняться жонглированием — если удастся стать на ноги. В наши дни особого спроса на жонглеров нет, да и рука у меня уже не такая твердая. Хотелось бы поднакопить деньжат, чтобы написать новую пьесу. — Он так и не улыбнулся ни разу. — Вы не могли бы одолжить мне две-три сигареты, Роберт?

Я протянул ему свою пачку.

— Почему бы вам не прийти и не посмотреть пьесу? — предложил он. — Я проведу вас бесплатно.

— Спасибо.

— Не за что. Приходите лучше сегодня вечером. Сегодня последнее представление. Ставить ее дольше у меня нет денег, а родственники скинулись, сколько могли. — Он вздохнул. — Наверное, я не понимаю театра, — сказал он. — Ну, пойду дальше. Хочется, чтобы как можно больше людей посмотрели на эту афишу.

— Хорошая идея, — сказал я.

— Афиша неплохая, правда?

— Очень хорошая афиша.

— Это правда, — сказал он и, поправив ремешки на плечах, пошел по Бродвею.

А другой работы я так до сих пор и не нашел.

Перевел с английского Владимир ПОСТНИКОВ