Ночи подобный [Алехо Карпентьер] (fb2) читать постранично, страница - 3

который отправляется сражаться за великое и правое дело. Я посмотрел в сторону порта. На корабли все еще грузили пшеницу.

3

Я называл ее невестой, хотя никто пока не знал о нашей любви. Увидев ее отца недалеко от кораблей, я подумал, что она, видимо, дома одна, и направился по пристани, — усеянной позеленевшими от соли цепями и кольцами, которую хлестал ветер и заливали зеленые волны, — в сторону последнего дома с всегда закрытыми зелеными ставнями. Я тихонько стукнул дверным молотком, покрытым плесенью, дверь открылась, и с порывом ветра, несшим с собой водную пыль, я вошел в комнату, где уже по причине тумана горели лампы. Моя невеста села рядом на старую обтянутую кожей банкетку и положила голову мне на плечо с такой смиренной грустью, что я не осмелился посмотреть ей в глаза, которые любил, ведь они всегда, как мне казалось, с неким изумлением взирают на что-то невидимое. Сейчас незнакомые вещи, наполнявшие гостиную, приобретали новый для меня смысл. Что-то, казалось мне, обратилось в астролябию, компас и розу ветров, что-то — в рыбу-пилу, висевшую на потолочных балках, в карты Меркатора и Ортелия, открывавшиеся по обе стороны от камина, вперемежку с небесными картами, населенными Медведицами, Псами и Стрельцами. Моя невеста спросила о подготовке к плаванию, и голос ее заглушил свист задувавшего под дверь ветра. Обрадованный тем, что не нужно говорить о нас, я рассказал ей о сульпицианах и отшельниках, что отправятся в путь вместе с нами, не преминув похвалить набожность благородных сеньоров и землевладельцев, отобранных для управления от имени Короля Франции дальними странами. Я рассказал все, что знал о величайшей реке Колберт^[9] с берегами из вековых деревьев, свисающие ветви которых напоминают серебристый мох, ее красноватые воды величаво текли под небом, белым от цапель. Мы брали провизии на шесть месяцев. Трюмы «Красавицы» и «Возлюбленной» забиты пшеницей. Нам предстояло исполнить великую цивилизаторскую миссию на диких территориях, которые протянулись от знойного Мексиканского залива до области Чикагуа, нести новую жизнь проживавшим там народам. Мне казалось, что моя невеста все больше внимает моему рассказу, но она вдруг вскочила, сказав, что ничего нет выдающегося в том предприятии, о котором с рассвета трезвонят все городские колокола. А ночью накануне она, с глазами красными от слез, захотела узнать хоть что-либо о той заморской стране, куда я отправляюсь, и в сочинениях Монтеня, в главе, которая повествует о боевых конях, она прочитала все, что касалось Америки. И так она узнала о коварстве испанцев, о том, как с помощью лошадей и пушек они сошли за богов. И, красная от невинного гнева, моя невеста указала на абзац, в котором скептически настроенный бордосец утверждал, что «мы воспользовались неведением и неопытностью индейцев, чтобы приучить их к предательству, сладострастию, алчности и жестокости, к каким привыкли мы сами». Ослепленная коварной книжкой девушка, набожно выставлявшая в декольте золотой крестик, встала на сторону того, кто безбожно утверждал, что дикарям Нового Света незачем было менять свою религию на нашу, поскольку и своей они долгое время пользовались весьма успешно. Я понимал, что в этих заблуждениях следовало видеть всего лишь отчаяние влюбленной девушки, весьма и весьма привлекательной, ведь ее обрекают на долгое ожидание — и все из-за опасного желания на скорую руку сколотить капитал в каком-то расхваленном предприятии. Но даже понимая это, я чувствовал себя глубоко уязвленным безучастностью к моему героическому поступку, непочтительностью к опасности, которая покроет мое имя славой, а, возможно, известие о каком-либо моем подвиге, скажем, умиротворении того или иного племени, обернется титулом, пожалованным мне Королем, и пускай при этом от моей руки погибнет сколько-то там индейцев. Ничего великого без борьбы не бывает, а что касается нашей святой веры, то без муки нет и науки. Но сейчас ее ревность проявилась в безобразной картине, которую она нарисовала про остров Сан-Доминго, куда мы непременно зайдем, его-то моя невеста в очаровательно неуместных выражениях определяла как «рай для порочных женщин». Несмотря на невинность, она, очевидно, знала, какого сорта женщины на ближайшей пристани под надзором полицейских, под хохот и сальности моряков садятся на суда, идущие до Кап-Франсе^[10]; кто-то — может, служанка — рассказал ей, что здоровью мужчины неполезны воздержания, а в волшебном мире райской наготы случается все: и изматывающая жара, и наводнения, бури, укусы водных драконов, которыми кишат реки Америки. В конце концов меня стал бесить этот бесконечный спор, заменивший собой столь желанное нежное прощание. Я стал проклинать боязливость женщин, их неспособность к героизму, их философию пеленок и вышивания крестиком, и тут послышались сильные удары в дверь, извещавшие о неожиданном возвращении ее отца. Я выпрыгнул в окно, и никто