Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки (сборник статей) [Артем Сергеевич Абрамов] (fb2) читать онлайн

Новая критика Контексты и смыслы российской поп-музыки (сборник статей)

Институт музыкальных инициатив, Москва, 2020

Институт музыкальных инициатив (ИМИ) — независимая некоммерческая организация, развивающая музыкальную индустрию в России. Мы работаем и с профессионалами индустрии, и с молодыми музыкантами, которые стремятся ими стать. ИМИ сфокусирован на создании инфраструктуры, доступной широкому кругу участников индустрии. Среди наших проектов — ежедневное медиа, онлайн-сервисы, образовательные события, исследования, издательская программа.

Институт музыкальных инициатив представляет первый выпуск книжной серии «Новая критика» — сборник текстов, которые предлагают новые точки зрения на постсоветскую популярную музыку и осмысляют ее в широком социокультурном контексте.

Почему ветераны «Нашего радио» стали играть ультраправый рок? Как связаны Линда, Жанна Агузарова и киберфеминизм? Почему в клипах 1990-х все время идет дождь? Как в баттле Славы КПСС и Оксимирона отразились ключевые культурные конфликты ХХI века? Почему русские рэперы раньше воспевали свой район, а теперь читают про торговые центры? Как российские постпанк-группы сумели прославиться в Латинской Америке? Внутри — ответы на эти и многие другие интересные вопросы.

Мы проводим конференции, семинары и курсы, публикуем книги, ведем исследовательские программы, устраиваем шоукейсы. О наших инициативах и самом важном в музыкальной индустрии читайте в «ИМИ.Журнале» — i-m-i.ru.

Все права защищены

© Автономная некоммерческая организация поддержки и развития музыкальных инициатив «ИМИ», 2020

* * *

Как делалась эта книга

1. Институт музыкальных инициатив (ИМИ) объявил конкурс на участие в сборнике текстов, которые исследуют и осмысляют российскую и постсоветскую популярную музыку в широком социальном и культурологическом контексте. Заявители должны были предоставить питч на 1 страницу — краткий пересказ идей, которые предполагалось исследовать в тексте.

2. Специально приглашенное жюри прочитало и оценило более 130 присланных питчей.

В жюри вошли:

• Евгений Былина, исследователь современной музыки, куратор, сотрудник издательства «Новое литературное обозрение»;

• Евгения Герасимова, заместитель директора по вопросам креативной экономики отдела культуры и образования Посольства Великобритании в Москве;

• Александр Горбачев, журналист, редактор, сценарист в студии Lorem Ipsum, редакционный советник ИМИ;

• Максим Динкевич, шеф-редактор «ИМИ.Журнала»;

• Кирилл Кобрин, историк, писатель, редактор журнала «Неприкосновенный запас»;

• Татьяна Макарова, соосновательница инициативы RUSH, программный директор конференции Moscow Music Week;

• Катя Морозова, главный редактор литературного журнала «Носорог»;

• Юрий Сапрыкин, журналист, главный редактор проекта «Полка».

3. По результатам голосования жюри было отобрано 20 финалистов, каждому из которых мы предложили написать полноценный текст на основе заявки — размером от 20 до 60 тысяч знаков. На промежуточном этапе работы над текстом авторы должны были обсудить с редактором сборника Александром Горбачевым план исследования и его небольшой фрагмент.

4. Из 20 отобранных заявок до книги в итоге дошли 12 текстов. Два материала (точнее их план и фрагмент) не укладывались в предложенную сборником жанровую рамку. Еще в шести случаях авторы по тем или иным причинам отказались от дальнейшей работы.

5. У сборника было три редактора. Александр Горбачев провел подробную стилистическую и содержательную редактуру всех текстов. Научный редактор Евгений Былина проверял корректность и осмысленность использованных исследователями аналитических процедур и концептуальных рамок. Выпускающий редактор Максим Динкевич ловил несообразности и ошибки, которые не поймали остальные. Корректоры Ольга Панайотти и Александра Кириллова еще раз проверили то, что получилось, на грамотность и структурное единообразие.

Мы очень старались избежать ошибок в этой книге. Но если вы их все-таки нашли — или если вам есть что сказать по итогам прочитанного, — напишите нам в любом удобном мессенджере или по адресу hi@i-m-i.ru.

Проект «Новая критика» будет продолжен — следите за анонсами на сайте ИМИ и в наших соцсетях.

Александр Горбачев Ты чего такой серьезный? Новая критика: вместо манифеста

Об авторе

Родился в 1984 году в Обнинске. Выпускник историко-филологического факультета РГГУ (2006) и магистерской программы Школы журналистики Университета Миссури (2016). Большую часть жизни работал журналистом — сначала в «Афише», где с 2005 до 2014 года прошел путь от обозревателя до главного редактора журнала «Афиша» и сайта «Афиша Волна», потом в «Медузе», где был редактором отдела специальных корреспондентов. Автор сотен публикаций о музыке и не только — рецензий, репортажей, интервью; лауреат нескольких премий «Степной волк». Совместно с Ильей Зининым написал книгу «Песни в пустоту. Потерянное поколение русского рока 1990-х», совместно с Ильей Красильщиком отредактировал книгу «История русских медиа 1990–2011». В настоящее время — сценарист в компании Lorem Ipsum, редакционный советник Института музыкальных инициатив.

1

— Девяностые — это был еще такой, знаешь, модернизм. Нулевые — наверное, пост-. А потом начался метамодерн, — сказал мне Иван Дорн, человек, который создал это самое «потом» в русскоязычной эстраде.

Ноябрьским вечером мы сидели в гостиничном номере и говорили о судьбах постсоветской популярной музыки по поводу, которому еще предстоит быть рассказанным. Честно говоря, услышав эту фразу, я подумал, что Иван шутит.

— Хотя на самом деле я не все свои песни отношу к метамодерну, — продолжил Дорн после паузы. — Иногда он у меня просматривается, но скорее метамодерн — это Антоха МС.

Иван не шутил — а мое подозрение было вызвано журналистским снобизмом. Людям, которые пишут о музыке, вчитывая в нее смыслы и идеологии, часто необоснованно начинает казаться, что они умнее людей, которые эту музыку делают. Думаю, это иллюзия: поколение музыкантов, выросших в ситуации экономики знания и тотальной доступности архивов человеческой мысли, легко способно поддержать разговор о себе на самых разных уровнях — в том числе и на теоретическом, аналитическом, исследовательском. Иван Дорн тут — только один пример, разоблачающий мои собственные предубеждения; на самом деле список людей, значимых для современной российской популярной музыки и подтверждающих, как кажется, этот тезис, длинен и разнообразен — от вечных противников Славы КПСС^[1] и Оксимирона до Екатерины Шилоносовой («ГШ», Kate NV) и Николая Комягина из Shortparis.

Книга, которую вы держите в руках, пытается наметить несколько тем для таких глубоких разговоров. Современная постсоветская популярная музыка^[2] — в диапазоне от хип-хопа до Глюкозы, от российского рейва 1990-х до подпольных бардов 2010-х, от московского экзистенциального панка до петербургского экспериментального джаза — здесь анализируется и вписывается в широкий социально-культурный контекст с привлечением понятий «метамодернизм» и «ретротопия», работ Феликса Гваттари и Алексея Юрчака, инструментария социологии, философии и гендерных исследований.

Мне кажется, что это очень интересный и необходимый разговор. И вот почему.

2

Конец 2010-х — время расцвета музыкальных медиа на русском языке.

Этот тезис очевидно спорен, и, чтобы защитить его, придется вернуться назад. В традиционной, выстроившейся в западной индустрии в 1960-х коммуникативной цепочке журналисты играли роль посредников между музыкой и ее аудиторией. Музыканты создавали записи и играли концерты; менеджеры (лейблы, агентства, директора и так далее) их продавали; зрители и слушатели их покупали — функция СМИ состояла в том, чтобы получить информацию от одних и донести ее другим, обосновав, почему на ту или иную продукцию имеет смысл потратить деньги и время. Проще говоря, в XX веке людям нужны были журналы, телеканалы и все иные прочие, чтобы узнать о том, что происходит с музыкой. Журналисты обладали привилегией — они первыми получали доступ к тем или иным звукам и решали, кому, как и в каком объеме о них рассказывать.

В России у этой конструкции были свои экономические и идеологические особенности. С одной стороны, здесь так толком и не заработала стандартная для западных музыкальных СМИ экономическая модель, в которой издание живет на деньги от рекламы, купленной участниками индустрии. С другой — в позднесоветской и постсоветской ситуации особое значение приобрело культурное программирование, создание и внедрение собственного канона новой популярной музыки, собственной идеологии и собственной этики. Связано это, по всей видимости, было с тем, что СМИ в условиях распада советских общественных структур и идеологических скреп фактически выступали в роли социальных визионеров/миссионеров, предлагая новые образы общества (самый хрестоматийный пример — газета «Коммерсантъ», «придумавшая» российских предпринимателей). Другой вероятный фактор — сама роль музыки, которая после окончательного исчезновения авторитета у государственного голоса стала широко восприниматься как носитель правды и моральных ценностей, как способ ориентации и укоренения в мире, лишенном координат и почвы^[3].

Перестроечный рок-самиздат предлагал массу разнообразных медийных стратегий^[4] — однако в исторической перспективе самыми влиятельными оказались журналы, так или иначе конструировавшие свою, «правильную», версию рока как музыки и как этоса (в первую очередь я имею в виду, конечно, «Контркульт’УРу»)^[5]. Схожие сюжеты можно было наблюдать и в истории уже официальной, коммерческой российской культурной прессы — так, ключевые музыкальные медиафеномены 1990-х предлагали читателю не только некую кураторскую выборку артистов, записей и выступлений, но и социальную, культурную и поведенческую идентичность, которая позволяла отделить своих от чужих. Речь в данном случае не только о печатных СМИ (и конкретно самые заметные символы эпохи — журналы «Птюч» и «Ом»^[6]), но и об электронных — будь то «Наше радио»^[7], «Русское радио», радио «Шансон»^[8] или российское MTV.

В 2000-х — на фоне консолидации культурных и потребительских практик внутри нового буржуазного стиля жизни — основными носителями миссионерского кода стали СМИ, в которых музыка становилась одной из таких практик, вместе с другими создающих образ нового просвещенного и/или модного горожанина: «Афиша», а во второй половине десятилетия — Look At Me и OpenSpace^[9]; в этой же парадигме существовала и российская версия журнала Rolling Stone, и — до некоторой степени — первая инкарнация сайта Rap.ru, редакция которого потом создала The Flow^[10]. Можно заметить, что таких изданий было немного: миссионерская парадигма по умолчанию предполагала прозелитизм, некоторую борьбу за идеологическую монополию, что в свою очередь приводило к конфронтациям и попыткам выдавить конкурентов с рынка.

В одном из упомянутых медиа — «Афише» — я проработал почти десять лет, и было бы странно здесь притворяться независимым наблюдателем, претендующим на объективность. Чего уж там: это было круто; и миссионерский статус — пусть даже он был обоснован исключительно самовыдвижением — изрядно обогащал профессию смыслом. В отсутствие реальной индустрии, где иерархии выстраиваются более или менее естественными экономическими путями, журналисты фактически выдумывали музыкальный рынок. Следует при этом различать процесс и результат: то, что «Афиша» (или «Птюч», или «Наше радио») определенным образом программировала культурное поле, выдвигая те или иные фигуры в качестве определяющих, не эквивалентно принципу «навязывания», который часто используется для критики претендующих на визионерство изданий. В конечном счете статус тех или иных музыкантов всегда определяла публика — и проектные ожидания журналистов могли предугадывать ее решения (как это случилось, например, с «Кровостоком» или Муджусом) или нет (как это получилось с группой «Палево», певицей Дашей Люкс или «Комбой БАКХ»).

Так или иначе, миссионерская работа порой приводила к странным эксцессам. В конце 2000-х я одновременно работал в «Афише», организовывал концерты молодым группам в клубе Ikra в рамках именной резиденции «Среда Горбачева» и курировал линейку лейбла «Среда». Очевидно, что это прямо нарушало все обычные журналистские законы о конфликте интересов (тот факт, что все дополнительные полномочия при необходимости оговаривались в публикациях «Афиши», — так себе смягчающее обстоятельство), однако тогда такой расклад казался допустимым в силу своей культурно-просветительской необходимости.

Сейчас такая ситуация вряд ли возможна — музыкальные репутации в конце 2010-х создаются стремительно и в подавляющем большинстве случаев без какого-либо участия сколько-нибудь традиционных СМИ. Более того: мейнстримовые медиа зачастую успевают замечать новые феномены, когда игнорировать их масштаб уже становится непрофессиональным (то есть когда молодые артисты уже едут в тур по стране и собирают тысячные столичные площадки).

В середине 2010-х наложились друг на друга два существенных процесса. С одной стороны — кризис традиционных культурных медиа, обусловленный как экономическими причинами, так и новой, более горизонтальной структурой информационного поля, в котором основными источниками информации о культурных впечатлениях зачастую становятся социальные сети, а не профессиональные СМИ. С другой — взрывной рост (а фактически рождение в более или менее полноценном виде) здешней музыкальной индустрии. Начало эры стриминговых сервисов едва ли не впервые позволило музыкантам более или менее массово зарабатывать на записях; легализация «ВКонтакте» впрыснула в рынок суммы, послужившие в качестве подъемных. Таким образом, миссионерство отменилось сразу с двух сторон: в индустрии появились новые ресурсы для коммуникации (сами музыканты, лейблы и фестивали начали выполнять функции СМИ) — и более внятная структура, выстроенная безличными экономическими механизмами. Проще говоря, чтобы определить главных лиц молодой российской музыки, больше не нужен журнал «Афиша»; достаточно изучить программы «Главклуба», Stadium Live и нескольких летних фестивалей.

Эта как будто фатальная для СМИ ситуация на самом деле привела к освобождению русскоязычных музыкальных медиа. В 2020 году они представляют собой огромную и сложную систему, состоящую из десятков и сотен независимых друг от друга и очень разных голосов; некоторые из них, конечно, претендуют в том числе и на миссионерство, но, во всяком случае, не претендуют на монополию. От тематических телеграм-каналов про импровизационную музыку или минимал-техно до миллионных сообществ во «ВКонтакте», транслирующих собственную эстетическую повестку исключительно через плейлисты; от авторских медиа, строящихся на стратегии скандала, до авторских плейлистов на стриминговых сервисах, строящих персональную картину современного звука; от фестивалей, которые становятся трансляторами идеологии, до пабликов, которые вырастают в издателей. По-своему даже поразительно, что в России с ее повсеместной центростремительностью в одной из областей культуры случилась такая оголтелая децентрализация. Среди этих голосов хватает и публицистов, и специалистов, и провокаторов, и навигаторов, и элитистов, и популистов — и даже классической трудозатратной журналистике, предполагающей репортерскую работу, находится какое-то место^[11].

Однако есть и значимые лакуны. На мой взгляд, в российских музыкальных медиа отчетливо не хватает исследовательских голосов и глубоких аналитических жанров; текстов, которые бы связывали происходящее с музыкой с общей культурной, политической, экономической и социальной повесткой — и пользовались бы для этого современным интерпретационным инструментарием; рассуждений, которые конструировали бы современную российскую поп-музыку как сложную систему смыслов, отношений и стратегий. Вероятно, в таком положении дел опять же отчасти виноваты деньги: тексты подобного жанра требуют серьезных временных инвестиций, которыми зачастую не располагают ни энтузиасты, ни немногие традиционные СМИ. Но вряд ли дело только в этом.

В тексте на уход Владимира Мединского с поста министра культуры Константин Шавловский и Василий Корецкий пишут: «Сравниться с кино по градусу общественного интереса в 2010-е мог разве что театр»^[12]. Как мне представляется, это очевидная неправда. К концу 2010-х именно популярная музыка — в первую очередь российский хип-хоп, но не только он, — превратилась в главный объект общественного интереса, а вследствие этого — в едва ли не самый скоростной социальный лифт в России. Музыкальные карьеры здесь и сейчас делаются быстрее, чем чиновничьи, спортивные и любые другие, и требуют куда меньше инвестиций и компромиссов; новые имена, способные отправиться в кассовый тур по стране и собрать на московский концерт полторы — две тысячи человек, появляются буквально за несколько месяцев (насколько эти карьеры долговечны — вопрос другой). Как поет артист Face, «Я молодой миллионер, цифры большие, как Гулливер / Те, кто заканчивал школу со мной, все еще ходят себе в универ», — подписаться под этим тезисом могли бы десятки людей; повторить этот путь хотят, вероятно, миллионы, которые в первую очередь и обеспечивают высокий градус вышеупомянутого общественного интереса, провоцируя дальнейшее внимание к музыкантам политиков и правоохранительных органов.

Тезис Шавловского и Корецкого, тем не менее, показателен, потому что иллюстрирует специфическое положение популярной музыки в структуре российской культурной рефлексии. Под общественным интересом тут, думаю, имеется в виду традиционная конструкция, в которой интеллигенция занимается герменевтикой поп-культурных текстов и встраивает их в социально-политический и конкретно-исторический контекст. У поп-музыки несколько другая адресация; и в российском фейсбуке — или в немногочисленных доживших до 2020 года культурных СМИ — действительно больше склонны обсуждать Звягинцева или Серебренникова, чем музыку Скриптонита или тексты «СБПЧ» (значимое исключение тут — Оксимирон, и отчасти этим, кажется, обусловлено его уникальное положение в индустрии; похоже, что примерно того же эффекта пытается с переменным успехом добиться группа Shortparis). В этом смысле мелкий тезис из статьи про Мединского иллюстрирует большую лакуну — в силу вышеописанных особенностей культурного поля пространство для серьезного и системного обсуждения смыслов поп-музыки, по большому счету, отсутствует.

Этот сборник — попытка такое пространство создать.

3

В 1973 году будущий великий писатель Том Вулф собрал под одной обложкой борзые тексты своих коллег, опубликованные в американских периодических изданиях, и назвал это «Новая журналистика», лишний раз подтвердив, что всякой амбиции, чтобы быть замеченной, нужна прокламация. Взяв с Вулфа хороший пример и выбрав для жанра яркое имя, я все же воздержусь от того, чтобы делать вид, будто подобных текстов до этой книги не было вовсе. Разумеется, были — пусть равно странным и закономерным образом традиция социокультурного подхода к зарубежной музыке на русском языке куда богаче^[13], чем к местной^[14]. Наш сборник — точно не первая попытка вести разговор о поп-музыке на чуть более «серьезном» языке, но возможно, первая попытка сделать этот разговор системным и открытым.

Итак, что такое новая критика?

Новая критика существует на территории между академическими исследованиями, критической рефлексией и журналистикой, по необходимости применяя инструменты и процедуры всех трех этих типов письма.

Новая критика относится к популярной музыке как к сложному феномену, включенному в различные общественные и культурные системы и явления. Новая критика исходит из того, что этот феномен заслуживает глубокого интеллектуального подхода и серьезного анализа.

Новая критика встроена в современные дискурсы думания и говорения о культуре — и считает легитимным использовать эти дискурсы для исследования своего предмета.

Новая критика прежде всего отвечает не на вопросы «Кто?» и «Что?», а на вопросы «Как?» и «Почему?».

Новая критика вскрывает и исследует макроструктуры и микроструктуры, большие и малые смыслы, сквозные тренды и уникальные казусы, помогающие понять их контекст.

Новая критика интересуется всем, что помогает понять и структурировать культурное поле, которое создает постсоветская музыка; всем, что объясняет изменения, происходящие в этом поле; всем, что позволяет увидеть в нем скрытые связи и новые смыслы.

Новая критика стремится видеть за музыкой и человека с его воображением, талантом и уникальной психологией — и социокультурные системы, формирующие эффекты и смыслы звука.

Новая критика не боится, но не стремится быть сложной.

Новая критика не боится, но не стремится быть веселой.

Новая критика — это не догма и не требование, а потенциал. Не вместо другой критики, а в дополнение к ней. Мы не говорим, что про музыку должно думать только так, но говорим, что так — можно.

Наконец, новая критика — это история с продолжением. Провозглашая, что хочешь начать разговор, было бы странно немедленно его заканчивать. Я предполагаю, что этот сборник станет первым в серии подобных книг — а сами исследования и их авторы будут выходить за пределы текста, участвуя в публичных дискуссиях, дебатах, конференциях и так далее. Одна из целей Института музыкальных инициатив, в рамках которого осуществлен наш проект, — создание и инфраструктурная поддержка новых возможностей и смысловых полей для российской музыкальной индустрии. Мне хотелось бы верить, что программа «Новая критика» станет одной из них. Прием заявок на участие во второй итерации сборника начнется вскоре после публикации этой книги; отследить этот момент можно, подписавшись на соцсети ИМИ или время от времени заходя на страницу «ИМИ.Исследования»^[15].

4

Этот сборник — результат эксперимента. Нам было интересно понять, существует ли в принципе предложение в области подобного письма, и рамку в связи с этим мы задавали максимально широко, фокусируясь не на темах, а на общем предмете рефлексии и моделях этой рефлексии. Тексты, которые в итоге попали в книгу, — результат не столько кураторского отбора, сколько прозрачной процедуры^[16]. В этом смысле их тематическая, стилистическая и методологическая неоднородность — заведомая неизбежность. Тем интереснее находить в них симптоматичные общности.

Начну с того, чего здесь, к сожалению, нет или почти нет. Родовая болезнь исследований в области русскоязычной популярной музыки (и главным образом русского рока) — их прописка на филологических факультетах. В нашем случае прямой анализ текстов как набора букв тоже становится инструментом чуть чаще, чем хотелось бы, хоть и далеко не всегда; но важнее и печальнее, что в первом выпуске «Новой критики» почти не идет речь об анализе собственно звука. Еще один сюжет — некоторая жанровая ограниченность исследований: да, хип-хоп и эстрадный канон в поле зрения авторов уже попадают, но большая часть традиционно «низкой» музыки в диапазоне от шансона до репертуара радио «Дача» — нет, а ведь там тоже наверняка кроется масса поучительных социокультурных смыслов. Ну и отдельно погрущу о том, что в финал первой серии «Новой критики» не попал ни один текст, анализирующий конкретные региональные музыкальные сцены и идентичности (хотя предложения такого рода были); их поиск и выявление в современной столичной России кажется важной гуманитарной миссией.

Что же касается понятий и феноменов, которые оказались предметом коллективного интереса жюри и наших авторов, их список кажется по-своему показательным — и как будто очерчивает некоторые контуры интеллектуальных поисков далеко не только в области музыки.

Во-первых, это прошлое — и само по себе, и как предмет (ре)конструкции для музыки настоящего. Любопытно, что основным объектом интереса в первом случае становится культурный код и наследие 1990-х — феноменам той эпохи посвящены тексты Дарьи Журковой и Леонида Грибкова; до некоторой степени — Даниила Жайворонка и Иры Конюховой. Что касается ностальгических призраков, с которыми работают российские музыканты, то они логичным образом происходят из советского мифа: об этом — работы Ивана Белецкого, Дарьи и Никиты Хохловых, Кристины Черновой.

Во-вторых, это пространство (в достаточно широком его понимании), которое смыкается с общим географически-культурным ощущением открытости или закрытости. Эта тема в «Новой критике» рассмотрена с самых разных точек зрения. Артем Абрамов изучает, как переживание городского пространства влияет на бытование экспериментальной музыки в российских столицах. Алексей Царев показывает, как меняется понимание города в русскоязычном хип-хопе. Дарья Иванс в статье о новой поэтической волне рассуждает о гиперлокальности как эстетической стратегии времен цифровой глобализации. Наконец, Марко Биазиоли выводит тему на международный простор, исследуя историю и практику российского музыкального экспорта.

В-третьих, это гендер и его музыкальные манифестации — тема, которая намечена в сборнике двумя текстами: Ира Конюхова рассматривает карьеру группы «Тату» в контексте российской биополитики ХХI века, а Даниил Жайворонок применяет оптику киберфеминизма к нескольким, казалось бы, очень разным поп-феноменам.

Наконец, при всей разности методов и предметов опубликованных текстов, у них обнаруживается некоторая общая теоретическая база — ну или несколько баз. С одной стороны, это комплекс идей, связанных с осмыслением ретромании, ностальгии и вообще вторжения прошлого в настоящее и будущее: тексты Марка Фишера, Саймона Рейнольдса, Светланы Бойм, Зигмунта Баумана, Алейды Ассман. С другой — попытка встроить российскую популярную музыку в большие координаты современности: отправной точкой тут становятся работы Фредрика Джеймисона с их приговором постмодернизму, а одним из возможных пунктов назначения — концептуальная рамка, которая предполагает принятие принципиальной разломанности, противоречивости, парадоксальности современной культурно-политической ситуации и использование их в качестве возможности. То есть тот самый метамодернизм.

Спасибо: теперь и я знаю, что это такое.

Иван Белецкий Будущее в прошедшем: три сюжета об утопии и ностальгии в постсоветской музыке

Об авторе

Родился в 1983 году в Краснодаре, с 2013 года живет в Санкт-Петербурге. Окончил юридический факультет. Работал охранником, звукорежиссером, пивоваром, установщиком кондиционеров, журналистом. Автор текстов в изданиях «Горький», «Нож», «Археология русской смерти», «Новый мир» и других. Основная сфера интересов — утопия, ностальгия и эсхатология советского и постсоветского пространства. Основатель музыкального проекта Dvanov.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=u-Rc0zdhks&list=PL7f_ywlsJjeMic6KqopsqSfEhYPpECt6f

1. Сны о чем-то большем

Я захватил небольшой кусочек позднего СССР, все мое дошкольное детство пришлось на восьмидесятые. Я даже застал Ленина в букваре и успел записаться в октябрята. Впрочем, чем дальше, тем больше я чувствую, как мои обрывочные воспоминания об Афганской войне по телевизору, о походах к зубным врачам, о песне «Вальс-бостон» в Первомайском парке Краснодара, о песне «You’re My Heart, You’re My Soul» в луна-парке на Старой Кубани, о песне «В доме моем» на разбитых дорогах Тамбовской области пытаются подменить чужие коллективные образы. Эти образы мы можем видеть на обложках sovietwave-групп: пустые проспекты, подернутые пленочным флером, мегаломанские сооружения непонятного назначения. То, что поклонники СССР на интернет-площадках любовно-иронически называют «артефактами развитой исчезнувшей цивилизации»^[17].

Я понимаю, как бороться с этим вторжением масскультуры в мою личную память, но уже не могу не воспринимать эти образы как специфические маркеры Советского Союза, которого никогда не было. Можно упомянуть слово «хонтология», которое часто стало применяться^[18] как раз в значении «тоска по будущему, которое не наступило». Такого рода образы утопичны и ностальгичны одновременно.

Под утопией обычно понимают некий социальный идеал, словами Леонида Геллера и Мишель Нике^[19] — «внутренне связный и утверждающий свою всеобщую действенность „виртуальный“ мир, радикально улучшенный по сравнению с миром „актуальным“». Исследователи выделяют много форм утопий, классифицируя их по типам дискурса, аспектам реальности, которые нужно изменить, и другим параметрам. К примеру, исследователь советских утопий Ханс Гюнтер^[20] выделяет утопии «города» (урбанистическая, рациональная утопия) и утопии «сада» (пасторальная утопия, идея окультуренной природы). Утопии могут видеть идеал как в прошлом (утонувший град Китеж), так и в будущем (теория технологической сингулярности).

Утопия движется утопизмом, особым образом мышления. Вместе утопия и утопизм образуют утопическое поле. Леонид Геллер и Мишель Нике предлагают два признака этого поля: разрыв с настоящим (то есть отказ от прошлого или будущего, «великий поворот») и коллективный характер идеала (чтобы не причислять к утопиям всевозможные индивидуальные робинзонады на райских островах).

Ностальгия — чувство тоски и фрустрации. Первоначально этот термин применялся как медицинский: им в XVII веке описывались страдания швейцарских наемников, грустящих по родине. Затем границы понятия расширились, и под ностальгией стали понимать печаль по всему безвозвратному, а то и по тому, чего никогда не будет. Печаль по небывалому — это не обязательно «негативное» чувство, не обязательно депрессия: светлая грусть по лучшему или недостижимому миру, по тому, чего не хватает в мире этом, является побудительной силой любого утопического мышления. Ностальгия не только видит какое-то реальное, идеализированное или воображаемое пространство-время как идеал, она подразумевает его желанность в будущем.

Ностальгия — важная примета современного общества. Исследователи говорят о разных социальных причинах ностальгии: желание «старой доброй» стабильности, разочарование в техническом прогрессе, разочарование в победившем капитализме и поп-культуре, желание вернуться в мир с понятными иерархиями и большими нарративами, размытыми состоянием постмодерна. Есть тут и экономический фактор — монетизация ностальгии, «коммодификация памяти», когда воспоминания выходят на рынок и становятся обычными объектами купли-продажи: на раскручивании спирали ностальгии можно заработать (в качестве примера можно привести модные коллекции «под 90-е», в которых одежда «бандитов» и «гопников» становится дорогим фетишем).

Все это порождает интересный феномен, когда утопия и утопическое мышление в рамках поп-культуры обращаются в прошлое, к его меткам и маркерам, приводя к таким явлениям, как, с одной стороны, формально деидеологизированный ретрофутуризм (как в серии игр Fallout или в музыке sovietwave), а с другой — «готический» интерес к фашизму, консервативным ретроутопиям и вообще реакционной «традиции», которая стремится наследовать эстетике «подлинной Европы» с ее белым мрамором. Это своего рода попытки реконструировать будущее, которое могло случиться, если бы «самое главное» осталось прежним. Как на полотнах Всеволода Иванова с его мифической Гипербореей — волхвы и красны девицы смотрят на стада мамонтов, а над ними пролетают звездолеты и встают лики богов.

Ностальгия в кино и литературе изучаются уже давно (например, в классических работах Фредрика Джеймисона^[21]). Применительно к ностальгии в музыке самой обсуждаемой книгой последних лет стала «Ретромания» Саймона Рейнольдса. Опираясь то на отрывки из постструктуралистов, то на свой личный опыт, он постулирует: поп-музыка в условиях всеобщей цифровизации застыла в своем развитии и может предложить только пережевывание уже существующих идей и стилей. Важным для Рейнольдса становится понятие «хонтология», позаимствованное у Деррида: «наука о призраках», которая воплощается в разных формах погружения музыкантов в воображаемое прошлое. К этой книге можно предъявить массу претензий — от увлечения неймдроппингом до отсутствия внятного метода, — но в любом случае в русскоязычной среде Рейнольдс стал одной из звезд музыкальной философии: даже в статье «Хонтология» в русской «Википедии» он представлен как «мыслитель» (в англоязычной — как «музыкальный журналист»).

Как бы то ни было, определенные симптомы современной поп-культуры, описанные Рейнольдсом, очевидны: ностальгический и утопический подтексты значат для массовой культуры очень много. Как они работают в русскоязычной музыке последних десятилетий, я и постараюсь рассмотреть в следующих главах.

2. Непобежденная страна. «Гражданская оборона» и «Соломенные еноты» как два полюса утопического мышления

Неспокойные времена, времена предреволюционные и революционные, времена социальных катаклизмов становятся хорошей средой для утопических и апокалиптических настроений: этот феномен описан в сотнях исследований^[22]. Утопическое мышление эпохи перемен может быть связано с ожиданием конца света (с последующим раем для праведников), а может сводиться к желанию вернуть все как было раньше.

Все это хорошо описано применительно и к России первой четверти XX века, и к России 1990-х годов. Вспомним: взрывной рост новых религиозных и радикальных политических движений, Павел Глоба обещает катаклизмы по телевизору, война в Чечне, расстрел Белого дома. Общее похоронно-карнавальное настроение не могло не проникнуть в музыку. Здесь мы остановимся на двух значимых фигурах, которые представляют два типа утопического мышления: Егоре Летове («Гражданская оборона») и Борисе Усове («Соломеные еноты»).

Творчество Летова — важный источник понимания истоков и форм вечной мечты о невозможном, которой проникнут весь русский утопизм. Работы «Гражданской обороны» 1990-х годов можно назвать хилиастическими. Что это значит?

Хилиазм, он же милленаризм, в своем изначальном значении — учение о тысячелетнем царстве Божием на земле. Однако часто этот термин расширяют, понимая под хилиазмом практически любое мистически или метафизически окрашенное утопическое мировоззрение о достижимости царства Божия на Земле. Поэтому хилиастические подтексты находят не только у чешских таборитов или мюнстерских анабаптистов, но и у большевиков (что вошло и в научную, и в художественную литературу)^[23] или даже у сторонников ИГИЛ^[24]. Чаще всего хилиазм предполагает рывок к золотому веку через уничтожение текущего порядка вещей, через революцию — не только социальную, но всеобщую. Как это сформулировано у Платонова: «Или мир, или человечество. Такая была задача — и человечество решило кончить мир, чтобы начать себя от его конца»^[25].

При этом даже коммунистические светские хилиасты — вплоть до cоветского наркома Луначарского — часто использовали христианскую лексику и библейские образы. Развивается хилиазм и в рамках так называемого русского космизма, учения, опирающегося на труды Николая Федорова, который пророчил наступление рая после воскрешения всех умерших.

Если тексты Летова 1980-х гиперболизировали и высмеивали официозную риторику СССР, к середине 1990-х и моменту воссоздания «Гражданской обороны» (в 1990–1993 годы Летов выпускал альбомы в рамках проекта «Егор и опизденевшие») поменялись и Летов, и страна. Через несколько месяцев после поразивших музыканта московских событий октября 1993 года Летов вступает в Национал-большевистскую партию, созданную писателем Эдуардом Лимоновым и философом Александром Дугиным, и активно участвует в деятельности национал-коммунистического движения «Русский прорыв». По сути, на какое-то время он становится главным певцом революции в России. В 1997 году выходят альбомы «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия», где все революционные искания Летова изложены максимально подробно.

Тогда это многих удивило, да и до сих пор период «Солнцеворота» считается самым «неудобным» в творчестве группы. К примеру, в трибьюте «ГО», изданном в 2019 году, перепеты только три песни из этих альбомов.

Когда-то в юности мне в руки попал сборник стихотворений времен Гражданской войны, и я (как фанат «ГО») удивился: ведь все это я уже слышал у Летова. Ну в самом деле: а какое именно авторское отношение к теме есть в песне «Винтовка — это праздник»? Неужели он здесь не вовлечен в эту игру в «лихую» эстетику Гражданской войны и тогдашних песен вроде «Яблочка»? Неужели абсолютно хилиастическое, платоновское «там, наверное, вообще не надо будет умирать» — это только сарказм? Уже в ранней «Гражданской обороне» виден интерес к советскому наследию, порой цитаты тянутся целыми куплетами — например, из песни на стихи Роберта Рождественского «За того парня»:

В общем тематика и техника текстов Летова подготовила вполне плавный переход от «антикоммунистического» материала ранних альбомов к «прокоммунистическому» материалу «Солнцеворота» и «Невыносимой легкости бытия». Путь от иронических стилизаций к стилизациям постироническим оказался не таким уж и долгим. Темы, которые Летов в 1980-е обыгрывал саркастически (помимо материала «Гражданской обороны» работа с советскими источниками стала основой концептуального проекта «Коммунизм»), в 1990-е были разработаны им всерьез.

Мотивы конца времени, необходимости уничтожения текущего миропорядка ради вечного золотого века, близости (если не идентичности) категорий смерти и победы, а также множественные отсылки к христианской эсхатологии (в первую очередь к Откровению с его звездой Полынью и небесами, свернувшимися, как свиток) — все это типичные хилиастические концепты, ранее разработанные Платоновым, Гастевым, Кирилловым и другими левыми авторами первой четверти XX века. А до них — всевозможными еретиками и сектантами, от адамитов («Кровь будет течь по всей земле до высоты лошадиной головы^[27]») и до русских хлыстов.

В случае с Летовым речь идет скорее не о конкретных утопиях, а об утопическом мышлении. Описываемый золотой век, когда «будет новый день», но «времени больше не будет», крайне абстрактен, а сама идея разрушения мира и гибели героев выглядит для автора более важной, чем описание цели этих лишений. А «солнышко зовет нас за собой в поход» в итоге на «гибельную стужу, на кромешную ночь»^[28]:

Но насколько ностальгично это творчество? Логично, что с такими мыслями не предаются иллюзиям и ловушкам памяти, а идут на баррикады: старый мир настолько плох, что не стоит жалости, ностальгия тут исключительно по небывалому. Конкретно историческая «советская Родина», например, упоминается в текстах всего один раз^[29].

С другой стороны, о том, что сибирский андеграунд музыкально многое почерпнул из советской «официальной» музыки, сказано уже много^[30] — да и сама «Гражданская оборона» в 2002 году выпустила альбом «Звездопад» с каверами советских хитов разных лет. «Шлягерная» мелодика на «Солнцевороте» и «Невыносимой легкости бытия», кажется, действительно присутствует, и исполнение песни «И вновь продолжается бой» на концертах «ГО» той поры совершенно не выбивалось из общей канвы. Более того, «Звездопад» и вообще позднее творчество «Гражданской обороны» как будто прокладывает мостик между ВИА и американским гаражным роком 1960-х: то есть, по сути, «идеальными ВИА», тем, чем ВИА хотели быть, но не стали; и именно тут опять появляется ностальгия по миру, которого не было.

* * *

Фигура Бориса Усова, основателя группы «Соломенные еноты» и ряда других проектов, после выхода книг «Песни в пустоту» и «Формейшн»^[31] переоткрывается заново. «Енотов» теперь можно использовать как модель для иллюстрации и объяснения самых разных российских феноменов: от судеб маргинализированной интеллигенции в 1990-е и до деятельности современных лоуфайных групп.

Утопизм в текстах Усова можно соотнести с летовским по некоторым формальным мотивам:антикапитализм, неприятие «общества потребления», амбивалентно-романтичное отношение к СССР. Здесь будет уместно вспомнить уже довольно старенькую классификацию утопий Льюиса Мэмфорда^[32]. Он делил их на утопии бегства (стремление к немедленному освобождению от тягот и невзгод реальной жизни, уход от мира, который остается прежним) и утопии реконструкции (нацеленность на глобальные преобразования, обеспечение условия для освобождения в будущем). Если революционный хилиазм воплощает вторую категорию, то эскапизм и сама усовская идея «формейшна»^[33] как узкого закрытого сообщества, непроницаемого для враждебного внешнего мира, тяготеет к первой. И в отличие от Летова, в случае с Усовым можно говорить о выраженном ретроутопизме. Он не ищет абсолюта и Прекрасного Будущего, представления о возвышенном, прекрасном и справедливом перенесены на конкретную историческую позднесоветскую эпоху, мифологизированную через призму детства. Если в текстах Егора Летова обращение к культурному наследию СССР происходит в рамках постмодернистской игры и/или для подчеркивания общего советского культурного кода, то у Бориса Усова такие цитаты или образы существуют в ностальгическом формате «новой искренности», что-то вроде «верните меня домой»: «Москва — Кассиопея для простых ребят из нашего района». И если Летов черпает многие свои образы и приемы в текстах 1920-х и 1960-х (которые, в свою очередь, тоже ссылаются на 1920-е) и советском неподцензурном искусстве, то Усов настраивает связь между своей современностью и официальными/полуофициальными культурными пластами позднего застоя (это в первую очередь кинематограф и бардовская песня). Борис Усов замечал:

Было ощущение, что уходит Союз, и очень было жалко. Тосковали по Союзу, и сейчас бывает такое. Ведь хорошая вещь был Советский Союз. Я ничего против советской морали не имею, правильные идеи в голову вкладывались пионерам, октябрятам. Не учили тогда глотки всем грызть и выживать любой ценой. Как Союз развалился, так наступил капитализм совершенно звериный. Начало девяностых — это дикая неуправляемая стихия, поэтому хотелось что-то противопоставить. При этом внутри было ощущение затянувшегося детства^[34].

Мир многих текстов Усова — это столкновение вымышленной вселенной советских фильмов и книг (с их кодексом чести) с миром победившего капитализма.

Это мир, где умирают или сидят в клетках звери (носители «чистоты» и «честности»), мир отчуждения и одиночества. Выиграть эту войну невозможно (хотя в песне «Диверсантка» и постулируется: «Мои внуки склеят разбитые лапы стеклянных зверей империи»). Поэтому главный путь в этом мире — огораживание от внешнего мира и создание своей микроутопии («Пора открывать заповедник для неприспособленных к жизни людей», «Сидим под снегом и жуем ириски — как никогда доверчивы и близки»).

В общем массиве текстов Бориса Усова выделяются «Новые консерваторы» (1998), которые при всей своей (пост)ироничности не просто несут черты утопического мышления, но и предлагают редкого для песенной культуры зверя: развернутую утопию в духе чуть ли не Александра Чаянова^[35].

Это утопия в самом прямом смысле слова: «место, которого нет» (от др. — греч. οὐ «не» + τόπος «место»). Автор помещает золотой век в некий несуществующий хронотоп в условном прошлом и описывает черты его социальной организации: бесклассовое общество, традиционализм, неприязнь к «прогрессу» и даже судебную систему, основанную на моральном императиве.

В конце текста, как часто и бывает в классических утопиях (там видение утопии может оказаться просто долгим сном рассказчика), герой обнаруживает себя в настоящем во всей его неприглядности:

Подытоживая, можно сказать, что Борис Усов и Егор Летов предлагали разные модели утопической реакции на подавляющую и пугающую современность. Кажется, метафизическая ярость «Солнцеворота» невероятно далека от страдающих зверей и подчеркнутого инфантилизма «Дневника Лили Мурлыкиной», но где-то они сходятся: например, в районе кавер-альбома «Гражданской обороны» «Звездопад» с его тотальной ностальгией по Великому и Светлому.

3. Свой своему поневоле брат: мессианство и ресентимент русского рока

Параллельно с деятельностью Летова, Усова и других андеграундных рок-исполнителей на постсоветском пространстве 1990-х формировался и более мейнстримовый миф русского рока. Окончательное закрепление канона русского рока произошло на волнах радиостанции «Наше радио», начавшей вещание в 1998 году.

«Наше радио» создавалось, когда миф о советском роке как о прогрессистской музыке, несущей людям свет истины и демократии, был еще силен. Изначально и «Наше радио» было легко связать с вектором «демократов 90-х» через его первого владельца Бориса Березовского. Впрочем, первый продюсер станции — Михаил Козырев — не раз подчеркивал принципиальную аполитичность повестки «Нашего радио»^[37].

Восприятие «Нашего радио» как аполитичного (в крайнем случае как мягкого интеллигентски-либерального, «за все хорошее», с оглядкой на Макаревича, Шевчука и личные политические взгляды Михаила Козырева — то, что чуть позже будет маркироваться как «белоленточный протест») действительно в какой-то момент стало общим местом^[38]. Русский рок последовательно пытался избавиться от имиджа «музыки протеста», сложившегося в конце советской эпохи, а редкие политические жесты мейнстрим-исполнителей уже в 1990-е годы не оказывали влияния на общую репутацию жанра^[39]. «Наше радио» в 2000-е и 2010-е годы последовательно «окукливалось», запираясь в своем довольно узком формате и старея вместе со своими слушателями. Конечно, некоторые музыканты позволяли себе политические высказывания (например, Юрий Шевчук), но на общую повестку в русском роке это практически не влияло.

Ситуация в роке (в частности вокруг музыкантов, исполняющих музыку формата «Нашего радио») стала меняться вслед за изменением общей социальной ситуации в стране, и одним из главных водоразделов стал 2014 год и начало войны на Донбассе. Война привела к обострению политической риторики в среде русского рока и вокруг нее. Можно вспомнить, с одной стороны, травлю Андрея Макаревича за «проукраинскую» позицию, а с другой — поездки в ДНР и ЛНР Александра Ф. Скляра, группы «Кукрыниксы» и других исполнителей. Сейчас условно оппозиционных исполнителей с современного «Нашего радио» можно пересчитать по пальцам, а мейнстримом станции становится условно «патриотический» дискурс в диапазоне от «Бурого русского медведя» Сергея Галанина («Я бурый медведь, я родился в приличной стране») и до песен в исполнении Ольги Кормухиной^[40], само появление которой на волнах «Нашего радио» стало этаким реверансом в сторону наиболее «государственно» настроенных слушателей.

Здесь особенно показательны два примера — проводниками политического радикализма разных сортов стали исполнительницы, от которых, казалось, этого можно было ожидать в последнюю очередь. Одна из них — Юлия Чичерина, известная прежде всего своими ранними записями: песнями «Ту-лу-ла», «Жара», «Уходя — уходи» и другим. Вторая — Марина Нестерова (Мара), попавшая на «Наше радио» в 2003 году с песней «Самолеты» и воспринимавшаяся в то время как носительница «гламурного» дискурса в духе журнала Cosmopolitan^[41]. В общем, широкому слушателю эти исполнительницы были известны как максимально аполитичные. Более того, так они воспринимаются зачастую и сейчас: к примеру, Чичерину приглашают на «хипстерские» локальные мероприятия вроде краснодарского «Стереопикника», рекламируя ее выступление через старые хиты^[42].

В новых песнях и интервью Чичерина последовательно транслирует всю сложившуюся мифологию «русского мира» и «сражающегося Донбасса», как будто бы упиваясь особой фразеологией гражданской войны с ее «укропами» и «котлами». Здесь можно найти несколько ностальгических пластов.

Первый из них — ностальгия по совсем недавнему прошлому, по «лихой» поре 2014 года, фазе активных боевых действий.

Это можно сравнить с ностальгическими текстами о гражданской войне, написанными в 1920–1960-е годы^[43].

При этом Чичерина не была на Донбассе во время основной фазы вооруженного конфликта: активные бои под Шахтерском разгорелись в июле 2014 года, первый визит Чичериной в Луганск датируется зимой 2015 года, когда Шахтерск уже был в глубоком тылу ДНР. Тем сильнее мифологизируется прошлое: певица постоянно воспроизводит риторические приемы из 2014 года, которые сейчас, после обнародования значительного массива информации о конфликте и развеивания «тумана войны» выглядят максимально маргинально: «Понятно, что просто там все с ними: и укропы, и норвежцы, там все понаехали, и французы, и биатлонистки латышские. Все там сидят. Негры, которые приезжают на сафари и просто стреляют в старух на огородах»^[44]. (После поднявшейся в сети волны насмешек это заявление певицы был вынужден прокомментировать единомышленник певицы писатель Захар Прилепин, призвавший воспринимать ее слова как метафору^[45].) Чичерина как будто цепляется за непрожитое ею лично, за образы великих героев и подлых врагов, за тревожно окрашенные топонимы, за «Новороссию».

Второй ностальгический пласт — пласт ресентиментной ностальгии по Великой Державе. Светлана Бойм называет такой тип ностальгии реставрирующим и связывает его с теориями заговора. «Реставрирующая ностальгия знает два основных повествовательных сюжета — возвращение к истокам и теорию заговора, характерную для самых крайних вариантов современного национализма, питаемых массовой культурой правого толка, — пишет исследовательница. — Конспирологическое мировоззрение отражает тоску по трансцендентальной космологии и элементарные домодернистские представления о добре и зле»^[46].

Подверженные такой ностальгии воспринимают настоящее как неподлинное и подозрительное, обнаруживая истину в сконструированном воображаемом прошлом. Практически все тропы в «донбасских» текстах Чичериной представляют собой какие-то уже существующие в пропаганде образы, опирающиеся на советскую военную песенную традицию, а идеалы черпаются из широкого пласта российской истории: как и в случае с «Ночными волками», НОД или КПРФ, имперское православие накладывается на ностальгию по советскому.

* * *

Если Чичерина для своей политической реализации выбрала тематику консервативных движений в духе НОД и поэтому смогла как-то встроиться в господствующий «государственный» дискурс и даже набрать с новым материалом какую-то популярность (клип «Рвать» имеет 1,3 миллиона просмотров на YouTube), то радикализация певицы Мары проходила по несколько иному сценарию, по сути, сведя ее творчество в андеграунд. Несмотря на то что новые песни певицы по-прежнему звучат на «Нашем радио» и даже попадают в хит-парады радиостанции, сегодня певица выступает в основном по небольшим клубам или на региональных муниципальных мероприятиях.

Исходной точкой для появления новых песен Мары тоже стали события 2014 года, но реакцией стал не просоветский/имперский, а ультраправый ресентимент фашистского толка. Magnum opus певицы в этом отношении — вышедший в 2018 году альбом «Русская звезда». Основа его философии — концепция «крови и почвы» с обязательной (чуть замаскированной) ксенофобией:

И зачастую нерусская кровь противостоит русской. И есть еще отдельный вид крови и наций — те, которые хотят поработить не только русских людей, а весь мир и все человечество. И песня «Русская звезда» о том, что в интересах чужой крови, которая противоположна твоей, — «порабощение твое, кровосмешение твое, закрытый рот твой». В интересах чужой крови — их заветы. Не твои, а их заветы^[47].

В кожаных куртках красными псами

Из-за черты наганы полезли.

(«Революция», 2018)^[48]

Песни с «Русской звезды» и публичные выступления Мары — это такой малый набор русского праворадикала-неофита: немного язычества, немного ностальгии по дореволюционной России, немного манихейства, немного воспевания силы и воли, немного стилизованных римских салютов на фотографиях с концертов, немного солярно-звездной символики, немного фолк-лингвистики в духе Задорнова:

Русский — это тот, кто ПРАВит миром в хорошем смысле слова, то есть будет контролировать мировой порядок и устанавливать свои честные, праведные правила^[49].

Поднимайся, храбрый!

Никогда ты не один.

Наша кровь и почва —

коды навсегда.

В противостоянии правды

мир непобедим,

И дает нам силу

вечная звезда.

(«Русская звезда», 2018)

Исследователь Зигмунт Бауман вводит термин «ретротопия», описывая желание современного западного общества вернуться куда-нибудь назад. Бауман цитирует другого исследователя, Дэвида Лоуэнталя: «Когда угасает надежда на прогресс, наследие утешает нас традицией <…> Прошлое восхищает больше, оставаясь царством веры, а не фактов»^[50]. Эти процессы ведут к эффекту, который Бауман называет «назад к племенам»: росту ксенофобии и невосприимчивости к носителям какой-либо «чужой» идентичности.

Конечно, случаи Чичериной и Мары можно объяснить особенностями личного опыта и психологии исполнителей, но это не тема нашего исследования. Нам нужно понять, какие вообще у русского рока формата «Нашего радио» могли быть предпосылки, чтобы стать субстратом такого рода ценностей.

Возможно, корни этого нужно искать в том, что русский рок — и «Наше радио» в том числе — это идеологически окрашенное явление со своим каноном.

Канон этот в общих чертах таков: есть великая русская музыка со смыслом, которая в 1990-е годы не на жизнь, а на смерть билась с ненавистной пластмассовой попсой (и проигрывала). В конце 1990-х появилось «Наше радио», которое вдохнуло в русский рок новую жизнь и дало дорогу последней волне великих русских исполнителей. С тех пор ничего не изменилось, ход истории вполне утопически остановился: последние настоящие звезды — это Земфира и «Мумий Тролль»^[51] и прочие исполнители, появившиеся в конце 1990-х — начале 2000-х. И консерватизм эфира (а его большую часть до сих пор составляют песни, записанные в 1990–2000-е) вполне коррелирует с консерватизмом политическим.

Отчасти эта идеологическая бомба была заложена под «Наше радио» с самого начала. Полли Макмайкл размышляет о том, как радиостанция со своим жестким форматом отражает консерватизм слушателей, а нацеленность исключительно на русскоязычную музыку постсоветского пространства отдаляет русский рок от общемировых музыкальных процессов, запирая его в «нашем» дискурсе^[52]. Еще на заре существования станции Екатерина Козицкая в статье «Новое культурное самосознание русского рока» высказала мнение, что «ни одна из современных популярных радиостанций России не уделяет такого внимания воспитанию в своих слушателях чувства единства, принадлежности к некоей общности и гордости за нее»^[53]. В 2007 году Михаил Зотов, генеральный директор холдинга News Media Radio Group, в который входила станция, подтвердил это: «„Наше радио“ — радио с сильной патриотической составляющей, это радио для тех, кто любит русскую музыку, русскую поэзию»^[54].

В конце концов, вспомним один из главных медийных проектов первых лет «Нашего радио»: фильм «Брат-2», построенный вокруг музыки Чичериной, «Смысловых галлюцинаций», «Би-2» и других групп из эфира станции. Вряд ли какой-нибудь еще фильм (при всем своем постмодернизме и безбашенности) так умело играл на ресентименте зрителя: от «Мальчик, водочки нам принеси, мы домой летим» и до «Гудбай, Америка» в исполнении детского хора. В определенном смысле политику «Нашего радио» можно назвать панславистской или даже имперской: она объединяла музыкантов и слушателей из России, Украины и Белоруссии. При этом группы, певшие не на русском языке, можно пересчитать буквально по пальцам: «наше» на поверку оказывалось эквивалентным русскоязычному.

В этом смысле все попытки представить «Наше радио» и русский рок аполитичным, только-про-музыку-явлением, обречены на провал. На станции вполне себе действовала политическая цензура (для Козырева, например, принципиальным стало отсутствие на «Нашем радио» группы «Гражданская оборона»). Сами руководители станции разных лет не стеснялись и не стесняются озвучивать свои личные политические предпочтения и подходы к радиоэфиру^[55]. В поздних интервью Козырев так вообще сокрушается, что музыканты не хотят петь о политике («ссут»)^[56] — хотя тут можно задаться вопросом, сколько политических песен Козырев сам выпустил в эфир в свою бытность продюсером и насколько это было реально на «аполитичном» радио.

Можно сказать, что за этим стоит еще более масштабное явление — общая мессианская направленность русского рока.

1990-е годы суммированы в очень короткой известной работе Кормильцева «Великое рок-н-ролльное надувательство–2». Причем Кормильцев показывает бездны непонимания того, что произошло. Он вменяет в вину самим рокерам, что они растеряли свою аудиторию из-за того, что связались с платными прогосударственными структурами. <…> Дело, конечно, не в этом. Но это очень характерный текст человека, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы сложилось представление о рок-н-ролле как о мероприятии, сообщающем людям правильные вещи. А что это за мероприятие, сообщающее правильные вещи? Это та самая нормативная рамка, внутри которой существует набор предписаний о том, как себя вести. Советский рок претендовал на то, чтобы объяснять людям, как они должны себя вести правильно^[57].

Советский рок — почти в любых своих проявлениях, начиная с «Мифов» и «Машины времени», — это донесение каких-то Правильных Вещей, это о том, что поэт в России больше, чем поэт. И с появлением «Нашего радио» этот подход к рок-музыке как к явлению, способному обучать и нормировать, никуда не делся (даже в козыревские годы у русского рока была идеология и миссия — противостояние «попсе», защита «настоящих» музыкальных ценностей, всего «нашего»), а сам русский рок до сих пор часто определяется как «логоцентричная» музыка.

Более того, многие либерально настроенные авторы и сейчас готовы подписаться под тем, что рок-музыкант должен быть лидером мнений, что воспринимающая сторона тут находится в положении ученика по отношению к Творцу и сопровождающим его людям и институциям. Например, колумнист Ян Шенкман, переживая об участии Министерства обороны РФ в фестивале «Нашествие», заявляет: проблема в том, что нынешние рокеры, дескать, не могут научить ничему хорошему, хотя и должны бы: «А что можно противопоставить танкам, чему вообще учит эта музыка, если чему-то учит? Говоря упрощенно, доброте мог бы научить Шевчук, духовности — Гребенщиков. Но их на фестивале не было, а были „Кукрыниксы“, которые снимались у танков и посвятили песню „Звезда“ Донбассу»^[58].

Если у рок-музыки действительно есть мессианская функция, то странно удивляться, что рок-музыканты погрузились в миссионерство и наконец-то начали говорить о Хорошем и Добром — как они его понимают. Они занимаются ровно тем, чего должны бы ждать от них популяризаторы мифа о русском роке, чем занимаются сами продюсеры и прочие лидеры музыкальных мнений: берут право на говорение неких истин. «Правильные» поучения Шевчука в этом смысле ничем не отличаются от «неправильных» поучений Чичериной, отличается только вектор приложения сил: ну так а кто обещал, что ваши воспитанники, изначально впитавшие весь постсоветский ресентимент, станут вашими политическими последователями? Тем более что патерналистская идея о музыканте, продюсере или ведущем радиошоу как об учителе и пророке очень хорошо перекладывается на условно правое авторитарное мировоззрение. Патернализм Козырева с его бесконечным воспитанием «хорошего вкуса» у населения остается патернализмом.

Добавим сюда чисто музыкантский субкультурный ресентимент по поводу фактического поражения идеи русского рока (набранная тысяча лайков под «Русской звездой» в сети «Вконтакте» — потолок для нынешней Мары) от менее консервативных форм поп-музыки. Особенно заметен стремительный взлет русского хип-хопа, который в парадигме русского рока всегда воспринимался как нечто второсортное, «не музыка». Так что в этой среде можно увидеть почти идеальную среду для возникновения реставрирующей ностальгии.

4. Призраки грядущего: хонтология и sovietwave

Sovietwave (советская волна)^[59] — направление, сформировавшееся на постсоветском пространстве к середине 2010-х годов; в своем изначальном виде это электронная музыка, опирающаяся на ретро-синтипоп, отечественное перепрочтение перепрочтения электронной музыки 1980-х.

На первый взгляд кажется, что объединяющим все эти группы фактором является их приверженность к советской музыке, своего рода музыкальная археология, поиск полузатерянных культурных пластов. Тут опять всплывает столь любимая Рейнольдсом хонтология, а в sovietwave поначалу хочется увидеть этакую постсоветскую версию групп типа Boards of Canada:

Boards of Canada искусственно воссоздали тусклые и выцветшие текстуры, чтобы расшевелить эмоции, возникающие у вас при просмотре старых домашних видеозаписей, испещренных цветными пятнами, или семейных фотоальбомов, до отказа набитых потемневшими от времени снимками. В моем воображении образы, которые раньше казались нейтральными, стали обретать смысл — мистицизм обыденных вещей и мест: капли дождя, падающие на качели на детской площадке; расплывающиеся в утреннем тумане высаженные вдоль набережной цветы; жилые районы с одинаковыми садами за домами и молодыми мамочками, развешивающими белые простыни <…>. Я никогда не был уверен, были ли это настоящие воспоминания моего детства или просто вымышленные представления о конце шестидесятых — начале семидесятых^[60].

В самом деле, смотря на обложки многих sovietwave-групп (начиная от их ролевой модели, харьковской группы «Маяк»), мы возвращаемся к тому, с чего началась эта статья. Они реконструируют визуальные образы «идеального СССР»: чистые и пустые спальные районы, парки культуры и отдыха, школьницы на фоне сентябрьской листвы, ветки рябины на фоне белого кирпича, мир «Приключений Электроника» и «Гостьи из будущего». Смутные картинки советского прошлого со школьных фотографий папы или старшего брата: как будто в СССР все жили в мире, пропущенном через «ностальгический» фильтр «Инстаграма». При этом подавляющее большинство sovietwave-музыкантов застали СССР в раннем детстве или не застали вообще.

Я провел небольшой опрос среди музыкантов проектов^[61], ассоциирующих себя с sovietwave-сообществом. С эстетикой застоя и 1980-х соотносят себя пять проектов, с эстетикой оттепели — три, для одного из проектов важно и то, и другое. Едва ли половина опрошенных регулярно слушает советскую музыку. Происходит объединение пластов: люди, вдохновленные 1950–1960-ми, «космосом», эстетикой шестидесятнических НИИ, играют музыку «под 1980-е». Кажется, что все это и есть единый и неделимый образ эстетики СССР. Да и аналогия «космос = футуризм = электронные музыкальные инструменты» выстраивалась за десятилетия до появления sovietwave^[62].

Это еще более призрачное искусство: оно все — об утопической стране, которой не было. Об «идеальном СССР» — причем не том, что был сконструирован в советских агитках, а некоем СССР из параллельного мира. Тщательно обезвреженном, стерильном и всем понятном. Это не СССР, в котором можно жить и который надо возрождать, это СССР для созерцания и легкой грусти. Светлана Бойм называет подобную ностальгию рефлексирующей, отсылающей к индивидуальной и культурной памяти. Такая ностальгия принимает необратимость времени.

Музыкальный контент здесь оказывается на вторых ролях: многие sovietwave-группы можно распознать на слух только по использованию семплов из советских телепередач разных лет (например, композицию «Последний день в СССР (Перестройка)» группы «Артек Электроника» открывает речь Михаила Горбачева о сложении им полномочий президента страны). Но такие очевидные маркеры встречаются не всегда. Один из музыкантов сообщил мне в анкете: «Я как-то зашел в магазин „Республика“, а там играет что-то стильное такое. Я думал, это какой-нибудь „Салют-112“, а выяснилось, что просто группа Space». Кроме того, границы сообщества сейчас ожидаемо размываются: исходный синтезаторный sovietwave разбавляется и ретро-роком (где действительно заметна «археологическая» работа) группы «Со мною вот что», и инди-попом «Артек Электроники».

Другой аспект — соотношение политического и эстетического. Сами опрошенные музыканты (кроме одного) утверждают: никакой идеологии в их творчестве нет, их ностальгия по СССР носит в основном эстетический характер. При этом участники групп понимают, что эстетика эта привязана к идеологии^[63].

Если исходить из восходящего к неомарксистским школам тезиса, что поп-культура — это часть большой идеологической машины, призванной нормировать сознание, то sovietwave на первый взгляд выглядит чуть ли не идеальной музыкой для популяризации «официальной» ностальгии по Советскому Союзу, транслируемой с экрана телевизора.

В самом деле: «Российская газета» с сожалением пишет о закрытии проекта «Маяк», напирая именно на утопическую идеологию: «[Их музыка] воспринимается совсем не как „эхо ушедших дней“ (по названию одной из композиций), а как сигнал о том, что все у некогда единого народа, жившего в очень большой и очень красивой стране, которая дерзнула мечтать и подарила человечеству звезды, могло и до сих пор может быть по-другому»^[64]. А газета «Бумбараш» (печатный орган «Революционного коммунистического союза молодежи») берет интервью у Эрики Киселевой из «Артек Электроники»^[65]. То есть когда «политическая», ресентиментная ностальгия по СССР сталкивается с sovietwave, она может с готовностью пойти на контакт. Технически ничего не мешает этой музыке иллюстрировать ролики «Роскосмоса» и патриотические сериалы.

Впрочем, на пути такого использования sovietwave встает несколько проблем. Первая — это общая размытость месседжа. Чтобы ощутить ретроутопизм sovietwave, слушатель часто должен еще и ознакомиться с сопутствующими текстовыми или визуальными сообщениями, иначе он просто услышит ненавязчивую электронику «под 80-е». Вторая — месседж этот хоть формально и вписывается в общий ретроутопизм официальной культуры, все же является слишком странным и анемичным для нее, он предлагает только созерцание и сиюминутную легкую грусть по неслучившемуся, в нем нет вообще никакой агрессии ресентимента. Кроме того, sovietwave остается ограниченно востребованным явлением: максимум подписчиков в группе «ВКонтакте» из опрошенных нами музыкантов — у «Артек Электроники», и это меньше 10 тысяч человек.

В общем, условный производитель или потребитель sovietwave — в майке Laika-1957, кедах «Два мяча» и с электронной музыкой с айфона — слишком рафинирован. Для традиционного чиновничьего заигрывания с молодежью может сгодиться, но только факультативно. В конце концов, для поддержки господствующей идеологии можно найти куда более предсказуемых, понятных и популярных исполнителей.

5. Вперед, в прошлое! Заключение

В современной России практически не осталось масштабных и внятных утопических проектов, нацеленных в будущее. Все варианты «национальной идеи» ожидаемо оказываются пережевыванием тех или иных пластов русской истории, ретроутопической колонизацией прошлого, будь то проект «сталинский СССР», или проект «православие, самодержавие, народность», или увлечение эстетикой Союза времен Брежнева. Более или менее цельное утопическое мышление стало признаком более или менее маргинального дискурса — например, «технологическая сингулярность» гиков или «Христос в Новороссии» Проханова. Власть же (а равно и представители иных мейнстримовых дискурсов) действуют скорее апофатически, объявляя те или иные формы поведения нежелательными, но не предлагая утопической альтернативы. Речь всегда идет о будущем, в различной степени похожем на настоящее и прошлое, а не о кардинальном разрыве с ним (что отличало и хилиастический, и большевистский, и технократический утопизм).

Авторитарные режимы при всей своей утопической риторике на поверку часто опасаются затрагивать темы прекрасного будущего и предпочитают обращаться к прекрасному прошлому^[66]. Это может быть связано не только с генеральной линией власти, но и с самоощущением производителей культурной продукции эпохи того или иного политического застоя, «контрабандой» протаскивающих соответствующие концепты. В СССР расцвет такого ретроутопизма в культуре начался в конце 1970-х. Многие фильмы позднего застоя и перестройки — это статичные ретроутопии с бесконечной фиксацией на прошлом^[67]. В «Гостье из будущего» 1984 года будущее представляет этакий музей, где ходят в одежде из прошедших веков, нуль-кабины стилизованы под то ли кареты, то ли деревенские туалеты, а достижения техники используются скорее для развлечения^[68]. Миелофон и летающие автомобили существуют как маркеры будущего в пустой Москве, будто бы созданной для пресловутых sovietwave-обложек. Это схлопнувшееся будущее, цивилизация, полностью погруженная в собственное прошлое, бессистемно собирающая старинные артефакты и инвентаризирующая их.

Позднесоветские утопии создавались в преддверии краха советской системы и несут в себе узнаваемую «щемящую ноту» тоски по будущему, которого не случится. Вспомним невероятно надрывную «Прекрасное далеко» и вообще концовку «Гостьи из будущего» с посылом «в будущее нас не пустят». (Или заглавную тему еще одной булычевской экранизации — «Хоть глазочком» — с ее откровением «Нам жить интересно и весело, но»^[69].) Мечты о будущем с позиции советского книжно-киношного наблюдателя-школьника из двадцатого века так же томительно невыносимы (из-за недостижимости), как ностальгия по этому самому школьнику у «Соломенных енотов». Получается петля времени, условная усовская или маяковская Алиса Селезнева прибывает не из будущего, а из прошлого.

Музыкальная ностальгия постсоветского пространства в целом продолжает эту линию. И «Звездопад», и sovietwave, и даже чичеринская героика — это такие попытки воскресить утопический советский импульс, мертвый и несбыточный уже в то, советское, время.

За пределами этой статьи осталось очень многое, непростительно многое: от еще живых мастодонтов советской эстрады и до фанатичных реконструкторов постпанка 1980-х, от «Старых песен о главном» и до туров воссозданных «Кино» и «Гражданской обороны». Я постарался ограничиться наиболее показательными примерами, но, кажется, они хотя бы не искажают общую картину.

Исследователь Ян Гарвуд пользуется термином «утопическое пространство»^[70], когда хочет описать те моменты в мюзиклах, когда повествование прерывается, звучит музыка и все начинают петь. Эти моменты, казалось бы, никак не детерминированы всем предыдущим повествованием, но зритель принимает их как должное. Возможно, любая композиция, эксплуатирующая идеи утопии и ностальгии, осуществляет прорыв в такие утопические пространства: их никогда не было и не будет, но они всегда рядом.

Дарья Хохлова, Никита Хохлов «Советский Союз не развалился»: ретромания, постирония и ностальгия в российской популярной музыке

Об авторах

Дарья Хохлова

Родилась в Москве 2000 году. Живет и работает в Москве; учится на факультете гуманитарных наук НИУ ВШЭ. Организатор и участник независимых исследовательских и образовательных инициатив в области современной философии (Центр новой философии, Философский дискуссионный клуб и других). Участник выездных школ и конференций по философии, социологии, политологии, славистике, современному искусству и европейской интеллектуальной истории на базе российских и европейских образовательных институций. Автор критических рецензий по современному искусству (в том числе для румынского журнала Revista Arta). Основные исследовательские интересы: французская философия второй половины ХХ века, ностальгия в литературе и искусстве (Беньямин, Сиоран, Кундера, Бойм и так далее).

Никита Хохлов

Родился в 1997 году в Смоленской области. Выпускник факультета социальных наук НИУ ВШЭ (2019), студент магистерской программы «Политическая наука» Центрально-Европейского университета (Будапешт/Вена). Стажер-исследователь Лаборатории мониторинга рисков социально-политической дестабилизации НИУ ВШЭ. Лауреат конкурса научно-исследовательских работ студентов НИУ ВШЭ 2018 года с работой «Взаимосвязь зарубежной помощи и демократизации в авторитарных странах». Соавтор работ о взаимосвязи между распространением интернета и террористической активности, а также о последствиях Арабской весны в Западной Европе. Сфера интересов: политическая экономия, дестабилизационные процессы и ностальгия в российской музыке.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=JknhwwKFYhk&list=PL7f_ywlsJjeNJ8s22OHhlNjQ5WvH1wxEn

1. Призрачная память о советской эпохе

С момента распада Советского Союза прошло много лет, так что «живые» личные воспоминания успели стать смутными и все чаще опираются на мифы из коллективной памяти, «чтобы подтвердить или уточнить то или иное воспоминание, или даже чтобы восполнить кое-какие пробелы, вновь погрузиться в нее, на короткое время слиться с ней»^[71]. В то же время советская символика остается доминантой в окружающем нас ландшафте: от названий улиц и оформления станций метро до разбросанных по фасадам зданий серпов и молотов, пшеничных колосьев, красных звезд или памятников Ленину в центре городов. Советское прошлое оставило сильный отпечаток на современном символическом порядке и многими способами напоминает о себе в настоящем.

Казалось бы, молодое поколение — люди, родившиеся во второй половине 1990-х и начале 2000-х, — уже «не помнит» советскую эпоху, и на нем должно было случиться окончательное забвение исторического прошлого. Однако происходит обратное: это поколение начинает с новой силой воспроизводить «призрачные» советские образы. Если для поколения 1970-х образ СССР застыл в обрывках юношеских воспоминаний, то для поколения конца 1990-х и 2000-х он зажил новой жизнью. Паблики во «Вконтакте» с памятниками Ленину и фотографиями постсоветских обветшалых зданий, огромное количество мемов о жизни в СССР: целевая аудитория всех этих медиафеноменов — люди 15–25 лет, для которых советская жизнь не является лично пережитым прошлым. Большая часть подобных реверансов в сторону СССР производится в музыкальной индустрии — поэтому именно через нее мы попытаемся понять логику, по которой призрак СССР проникает в настоящее.

Призрачное прошлое существует как бы над историческим временем и даже вопреки ему, проявляя себя на его разломах. Описать подобный неизжитый исторический остаток и наложение культурных пластов в постсоветскую эпоху может помочь понятие хонтологии, введенное Жаком Деррида. Хонтология как оптика исследования настоящего была применена им для описания коммунизма и его «призрака», которого уже фактически не существует, но при этом продолжает парадоксальным образом влиять на настоящее^[72]. Марк Фишер разработал этот термин на примерах из популярной культуры^[73]. По Фишеру, после краха социалистической утопии и торжества «логики позднего капитализма» в популярную культуру отовсюду начинают проникать следы прошлого, которые обыгрываются в ностальгической манере. Этот же термин для описания позднесоветской эпохи в Польше применила Ольга Дренда в книге «Польская хонтология»^[74] — эта теоретическая рамка важна для нас, поскольку конец 1980-х и 1990-е как в Польше, так и в России были буквально «призрачным временем»: советская символика хаотично смешивалась с новейшими продуктами капитализма и произведениями поп-культуры, заполонившими рынок.

2. Ретромания, ретротопия и ностальгия

Феномен настойчивого, но обрывочного и произвольного обращения к образам прошлого в популярной культуре характерен для второй половины ХХ века. Теоретик постмодернизма Фредрик Джеймисон говорит о потере «чувства истории» как главной черте современности. Настоящее ускоряется и интенсифицируется, а регулярная сменяемость вещей и парадигм становится историческим принципом. Для Джеймисона современная культура начинает жить в повторяющемся настоящем, когда свою силу теряют «метанарративы», то есть авторитетные объяснительные системы для структурирования мира вокруг. Если в прошлом ими могли быть религия, наука, идеи прогресса, идеалы гуманизма или, например, гегелевская диалектика, то для современности нельзя однозначно определить доминирующий способ описания, на который могло бы полагаться большинство. По этой причине Джеймисон говорит о потере «чувства истории», которая произошла в результате того, что твердая вера в футуристическую утопию пропала и cменилась воcприятием истории как сменяющих друг друга равноценных эпох^[75].

Более того, новая цифровая культура создает возможность с легкостью перемещаться между пластами прошлого и настоящего. Архивные материалы и новейшие видео на YouTube теперь разделяет один клик. Информация стремительно появляется, быстро распространяется, так же быстро теряет свою актуальность. Модернистские мифы о прогрессе и лучшем будущем становятся более проблематичными — поэтому обращение к ним в популярной культуре часто оказывается фантастическим и ироничным.

На фоне потери веры в стабильное будущее происходит обращение популярной культуры к своему прошлому и попытка работать с ним в режиме цитат, ремиксов и ремейков. Музыкальный критик Саймон Рейнольдс констатирует в книге «Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого»: «Современная массовая культура помешалась на собственном прошлом, все, чем она занимается, — это бесконечная переработка идей и достижений прошлого». Это явление он называет ретроманией. Рейнольдс отмечает увеличение доступности «музыкального прошлого»^[76], в результате чего современные музыканты могут без труда «затеряться» в его руинах, адаптируя звук и стиль прошедшей эпохи под содержательные запросы происходящих прямо сейчас событий. Ретро, по Рейнольдсу, обращается к прошлому не потому, что всерьез его идеализирует, а потому, что использует его как способ поговорить о настоящем, которое находится «в плену» у этого прошлого.

Важно также, что популярная культура оказывается в сильной зависимости от капитализма: успешные ремейки или отсылки к прошлому становятся своего рода кликбейтом, который увеличивает продажи на музыкальных платформах, просмотры на YouTube или гонорары самих музыкантов. История сама становится культурным продуктом — и возможной стратегией капитализации прошлого в настоящем.

Наряду с ретроманией одной из черт современностиможно назвать ретротопический способ мышления, как его определяет известный социолог и исследователь современности Зигмунт Бауман. Он начинает свою книгу «Ретротопия», напоминая читателю об ангеле из эссе «О понятии истории» — одном из самых известных образов, придуманных философом и критиком Вальтером Беньямином. Беньямин пишет об этом так:

У Клее есть картина под названием Angelas Novus. На ней изображен ангел, выглядящий так, словно он готовится расстаться с чем-то, на что пристально смотрит. Глаза его широко раскрыты, рот округлен, а крылья расправлены. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас — цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мертвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал^[77].

Для Баумана ангел истории спустя столетие развернул свое лицо в сторону «заранее пугающего ада будущего», в котором предвидит утраты и разрушения. Катастрофы прошлого начинают ретроспективно восприниматься утопично (или «ретротопично»), ангел истории на фоне пугающего будущего забывает о руинах в прошлом, начиная желать их возвращения. Ретротопия — это двойное отрицание утопии Мора, «утраченное/украденное/покинутое и призрачное прошлое»^[78].

Для ретротопии и ретромании, о которых пишут Рейнольдс и Бауман, характерна ностальгия по прошлому. Филолог и славист Светлана Бойм исследовала феномен ностальгии в коллективной памяти и выделила два типа ностальгии: рефлексирующую ностальгию-фантазию и реставрирующую ностальгию-реконструкцию.

Реставрирующая ностальгия — это консерватизм и нетерпимость к новому, желание в точности возродить старый порядок. Конспирология, идеализация прошлого, создание национальных мифов, возвращение к модерну или архаичным формам — все это является симптомами реставрирующей ностальгии и сильно пересекается с тенденциями, описанными Бауманом (реставрация племенной модели общества, возвращение к первобытному сознанию, нарушение представлений о «цивилизованном порядке»). Это именно та неотрефлексированная ностальгия, которая, по его мнению, «рождает чудовищ»^[79].

Однако музыкантам, о которых мы будем говорить, присущ другой тип ностальгии. В их ссылках на советскую эпоху чувствуется четкая критическая и ироническая дистанция по отношению к прошлому. Их ностальгия, если пользоваться терминами Бойм, рефлексирующая: она фрагментарна, апеллирует к индивидуальным чувствам и отрывочным воспоминаниям, которые едва ли могут собраться в единое целое. Вместо создания авторитарных коллективных мифов она подразумевает критическую рефлексию о прошлом и ироническую дистанцию. Рефлексирующая ностальгия носит индивидуальный характер, часто далеко отстоит от активных политических действий, наслаждается прошлым и лелеет свою тоску по нему. Если вернуться к беньяминовскому ангелу истории, то можно сказать, что при рефлексирующей ностальгии ангел, в ужасе повернувшись к будущему, ни на миг не забывает о том, что прошлое также представляет собой руины. Только на них он смотрит не как на свидетельства свершившейся катастрофы, а как на открытые для пересмотра потенциальности, «нетелеологические возможности исторического развития» или «непредсказуемые приключения в синкретическом восприятии»^[80].

3. Новая искренность в эпоху капиталистического реализма

Как мы выяснили, ностальгия по прошлому может быть критической, но при этом очень искренней и личной. Если ранее ирония использовалась чаще как ход для обличительной критики, то в условиях, когда критика является трудноосуществимой или неэффективной, ирония может «поменять свой знак» и стать стратегией для искренних высказываний. Такую ситуацию мы могли наблюдать в позднесоветскую эпоху, когда все еще нельзя было критиковать власть, но уже было невозможно мириться с нарастающей абсурдностью многих идеологических шаблонов. Одним из ответов на такое состояние стала новая искренность. Создатели этого подхода поэт и художник Дмитрий Пригов и критик Михаил Эпштейн описывают ее как способ борьбы с нарастающей абсурдностью поздней советской эпохи через намеренное утрирование идеологических клише и смешение их с распространяющейся массовой культурой китча^[81]:

Постконцептуализм, или новая искренность, — опыт использования «падших», омертвелых языков с любовью к ним, с чистым воодушевлением, как бы преодолевающим полосу отчуждения <…>: лирическое задание восстанавливается на антилирическом материале — отбросах идеологической кухни, блуждающих разговорных клише, элементах иностранной лексики^[82].

Эллен Руттен, исследовательница русской постмодернистской литературы, отмечает, что феномен новой искренности сосредоточен вокруг вопроса: что наступает после постмодернистского релятивизма — если что-то вообще наступает^[83]. По Руттен, основными факторами, повлиявшими на обращение российских интеллектуалов (креативных профессионалов) к новой искренности после распада СССР, были советская травма, сопряженная с провалившимся коммунистическим экспериментом, и болезненный переход к капиталистической экономике через шоковую терапию. Эти обстоятельства приводят к тому, что постсоветская коллективная память строится не только на запоминании, но и на забывании травматичных эпизодов советской истории^[84].

На примере поворота писателя Владимира Сорокина от постмодернистских романов к «искренним» антиутопиям в 2000-е и 2010-е годы Руттен рассуждает о том, что в капиталистическом мире обращение к новой искренности диктуется не только желанием автора самого по себе отойти от постмодерна в сторону большей эмоциональности, но и социально-экономической мотивацией — такая стратегия может сознательно или интуитивно выбираться автором как приносящая популярность. Такие элементы постиндустриального капиталистического развития, как коммодификация, медиатизация, диджитализация и автоматизация повседневной жизни, приводят к «совершенно новой письменной культуре, <…> располагающей к искреннему высказыванию, осуществляемому как никогда напрямую в истории медиа»^[85].

Если для позднесоветской эпохи новая искренность стала ответом на стагнацию политической системы, то, на наш взгляд, в нынешних условиях можно говорить о новой искренности как феномене, сопровождающем эпоху капиталистического реализма. Такой диагноз современности ставит Марк Фишер в одноименной книге, говоря о всепоглощающей способности капитализма превращать всякую критику в товар. Любое высказывание против системы может в любой момент стать популярным и утратить свой критический потенциал, стать очередным безликим кликбейтом или шаблоном в массовой культуре.

Российские музыканты (Слава КПСС, Монеточка, «Буерак», «Комсомольск» и другие) часто применяют в отношении себя термин «постирония». Однако его значение употребляется исполнителями в слишком разных контекстах: часто они используют слово «постирония» для описания в принципе любого нелинейного нарратива, сочетающего в себе несочетаемое.

«Когда постмодернизм усиливается или становится „поздним“, характерные для него ирреализм, антиреализм, пастиш и рефлексивность перестают служить примерами критики. Они больше не подрывают, не ниспровергают и не выводят из строя устаревшие предметно-изобразительные коды, вместо этого превращаясь в фундамент для новых, в полной мере функциональных предметно-изобразительных кодов», — пишет исследователь постмодернизма Ли Константину^[86]. Таким же образом можно говорить и о вписанности постиронии в капиталистическую логику. С другой стороны, некоторые исследователи считают, что в постиронии, наоборот, присутствует искренний потенциал. Так, Лукас Хоффман пишет, что применительно к литературе постирония подразумевает «использование ироничных и сознательно экспериментальных средств для достижения искренних и сентиментальных целей»^[87]. Часто серьезный посыл и гротескную форму, в которую он облечен, очень трудно отделить друг от друга (иногда — невозможно).

Понятие новой искренности, по нашему мнению, может пролить свет на некоторые высказывания современных российских музыкантов об СССР и прояснить значение иронии и постиронии. Термин удачно вписывается в постсоветский контекст, так как изначально появился в качестве стратегии художественного противодействия советскому режиму. Культурные механизмы позднесоветской и постсоветской эпохи в 2010-е приобретают новое значение, поскольку советские символы еще сильнее отрываются от первоначально вкладываемых в них смыслов. Если для предыдущих поколений они были хотя бы связаны с какими-то старыми привычками и отрывочными неотрефлексированными воспоминаниями, то для поколения, родившегося в период распада СССР, такие связки становятся еще более неуловимыми. При этом не исчезает «призрачный» культурный фон, который регулярно напоминает о себе в мелочах. У молодых музыкантов можно регулярно наблюдать бессознательные отсылки к советскому культурному коду: Советский Союз в таком случае отрывается от всех политических, исторических и критических коннотаций, советская символика становится символом самой себя и отсылает мало к чему объективному, зато вступает в неожиданные союзы с современной поп-культурой^[88]. К анализу того, как могут быть устроены эти союзы, мы и обратимся далее.

4. «Где мы сейчас?»

Исследование образов СССР в популярной культуре оказывается тесно связано с вопросами о том, как современность определяет свои отношения с прошлым и о каком типе исторического времени и исторической памяти мы можем сейчас говорить. Советский Союз становится одной из важнейших отправных точек недавнего прошлого, из которой можно выстраивать разные стратегии определения настоящего.

Нужно помнить, что сейчас этот вопрос нельзя задавать без оглядки на поставленные теоретиками диагнозы о «конце истории»^[90], «конце метанарративов»^[91] и многочисленные выдуманные префиксы (пост-, пост-пост-^[92] мета-^[93], гипер-^[94], диджи-^[95], офф-^[96] и так далее) для переописания того, что сейчас происходит с модернизмом. Феномен постмодернизма и сопряженных с ним «измов» продолжает быть крайне спорным и остается за рамками нашего исследования; нам важно понять, как в популярной российской музыке последних лет происходит осмысление данных феноменов и в каком контексте эти понятия современные российские музыканты связывают с советским прошлым.

Одним из самых известных примеров того, что современная эпоха в популярной музыке переживается через призму вышеперечисленных «измов», может служить песня Монеточки, одной из самых популярных исполнительниц в современной России. «Я такая пост-пост, я такая мета-мета», — поет Монеточка, и это становится мемом. Более того, она с легкостью ставит «диагноз» современной эпохе, объявляя смерть модернизма: «Сартр — это не всерьез, модернизма больше нету».

Приблизительной рамкой для нашего анализа будут песни, написанные начиная с 2010 года молодыми исполнителями, большая часть жизни которых прошла в путинской России. Феномен этого поколения еще мало отрефлексирован, так как оно только начало активно проявлять себя в культурной и политической жизни страны. Социологи совсем недавно стали обращать внимание на роль молодых людей в оппозиционных протестах. Летом 2019 года молодые студенты, «дети путинской России», впервые стали политическими заключенными национального масштаба.^[97],[98]

В конце 2017 года в интернет-издании «Медуза» появилась игра-калькулятор «Сколько лет я живу при Путине?». Калькулятор подсчитывает, насколько большой временной разрыв успел случиться между сегодняшним моментом и эпохой 1990-х, развалом СССР или брежневским «застоем». Он также выявляет, что теперь есть целое поколение не только без советского прошлого, но и без 1990-х и начала 2000-х. Даже если указать в качестве даты рождения 26 декабря 1991 года, то калькулятор методично выведет на экран, что при Путине прошло 73 % вашей жизни. 27 % — кажется, что этого достаточно, чтобы забыть о том, что было «до». Наш общий вопрос можно переформулировать в «Сколько лет вы на самом деле прожили в Советском Союзе?».

4.1. Лигалайз и эпоха нулевых

Чтобы проследить, как менялись стратегии работы с прошлым, сперва обратимся к песне Лигалайза (Андрей Меньшиков) «Рожденные в СССР» (2006). Ее главный герой — человек из Советского Союза, родившийся во времена брежневского застоя (что соответствует биографии самого артиста, родившегося в 1977 году), которого достают из капсулы времени люди будущего. Советский человек здесь представляется героем, который перенес смену нескольких политических режимов, став свидетелем манипуляций с исторической памятью со стороны власти.

Лигалайз в тексте песни сетует на переписывание и фальсификацию истории, для него историческая объективность является ценностью, хотя уже переигрывается фантазийным образом в трансгуманистической утопии. Он напоминает о несбывшихся обещаниях лучшего будущего, которые распространялись советской властью, и обманутых ожиданиях рядовых советских граждан. Это очень серьезный мотив — и когда в клипе появляется фантастический сюжет о воскрешении крионированного советского человека в мире новых технологий и космических кораблей, это может подчеркивать актуальность и дидактический потенциал советского опыта, о котором нужно помнить, чтобы не допустить обмана и пустых обещаний со стороны власти в новых условиях.

4.2. Монеточка и новый тип отношения к истории

В песне Лигалайза мы видим критику того, что историческая память о Советском Союзе перестраивается под конкретные запросы политического режима, тогда как индивидуальная память хранит в себе все эти повороты. Монеточка, родившаяся на 20 лет позже рэпера, обращается к памяти, которой у нее не было, как к пластичному материалу. Этим исполнительница может указывать на невозможность установить правду о прошлом для поколения, родившегося на рубеже веков.

«Мы плывем так давно, что забыли, откуда мы, куда мы, / Из какой вышли пристани и какой приз в конце», — поет Монеточка в песне «Русский ковчег». Ушедшие эпохи успели уже много раз пересобраться в коллективной и личной памяти для тех, кто был их свидетелем. До миллениалов и постмиллениалов они дошли уже в качестве противоречивых красочных мифов, в которых невозможно отыскать одной правды. Мифологизация коснулась не только памяти об СССР, но и более недавнего периода нашей истории — эпохи 1990-х.

Клип и песня Монеточки «90» показательны в том, как она проводит критическую дистанцию между своим поколением и мифами прошлого. Родившись в 1998 году, она уже не может высказаться «объективно» об эпохе 1990-х, но это не отменяет того, что вокруг нее все продолжают делиться своими мнениями и воспоминаниями о прошлом. Она не может посмотреть на такое прошлое никак, кроме как извне, будучи сторонним наблюдателем, как и не может обойти прошлое, притворившись, будто его не было. Чтобы ответить на вопрос, куда и откуда всплывает «Русский ковчег», нужно определиться со своим отношением к прошлому.

Монеточка собирает в своем нарративе популярные мифы о 1990-х: беспризорники, водка, бензин, «земляничные» (они же малиновые) пиджаки и «Ласковый май» по радио. Более того, она последовательно доводит их до абсурда, говоря, что ее зачали «в видеосалоне, где-то под стрельбой, / Под лай и вой», что «до десяти лет доживали только самые хитрые», а все люди бегали «абсолютно голые». В песне смешивается две перспективы: одна из «отопленного дома» с сахарным чаем и текстами про печаль на макбуке, а другая — из фантасмагорических 1990-х, где люди пьют бензин с водкой, бегают голыми, делят ларьки (и попутно страну), а шпионы ругаются матом на английском языке. Это не просто критическая рефлексия о 1990-х и политическая сатира о прошлом — важно, что это еще и попросту фантазия: «Их воскрешает с затакта очередной куплет, / А так-то все не так, и щас-то всех их нет». В клипе на «90» Монеточка примеряет на себя образ главного героя из фильма «Брат», но добавляет в эту среду своих современников вроде певицы Гречки — тем самым показывая, что все, о чем идет речь, хотя частично и правдиво, является в первую очередь фикцией или фантазией. Такого прошлого у нее и ее поколения не было, хотя оно все равно продолжает «витать в воздухе». Чтобы определить свое положение, новому поколению нужно как-то о прошлом высказаться: переписать, переиграть, смешать с настоящим, обезвредить, сделать личной или коллективной фантазией, поводом для утопической ностальгии по тому, чего на самом деле не было.

Артисты, озабоченные проблемами истории, адаптируются к изменяющимся условиям цифрового воспроизводства реальности. Благодаря тому, что воспоминания о прошлом стали храниться в интернете, в некоторой степени прошлое потеряло закрепленное во времени место. Игра со временем стала как никогда доступной. Если раньше монополия на манипулирование историей была закреплена за государством, в цифровую эпоху она становится доступным любому пользователю интернета. С одной стороны, люди имеют возможность быть более скептичными к идеологическим спекуляциям, поскольку их составляющие можно быстро проверить на соответствие фактам в интернете. С другой стороны, интернет за счет своей всеохватности становится площадкой для неограниченных интерпретаций фактов, и вычленить одну «правду» из тысяч ее интерпретаций становится труднее.

Клип на песню «90» представляет собой яркий пример искусства в эпоху доминирования YouTube в медийном производстве. Как указывает Саймон Рейнольдс, YouTube стал пространством памяти, атрофирующим чувство времени, которое после бесконечного обмена между цифровым прошлым и цифровым настоящим превращается в «дырявое решето»^[99]. Эстетика фильма «Брат», напрямую обыгранная в клипе, используется Монеточкой не только в качестве отсылки. Она выполняет функцию мудборда, создавая стилистический спектр, который нужен для субъективной пересборки истории, осуществляемой исполнительницей. В этом случае прошлое выступает материалом, «из которого могут быть сконструированы последовательные нарративы»^[100], одновременно зависимые от коллективной памяти, из которой они в той или иной степени произрастают, и в то же время независимые от нее, ведь сохранение достоверности интерпретаций, осуществленных за пределами индивидуальной памяти артистки, теперь уже не играет решающей роли. Да, мы можем признавать, что в «девяностые убивали людей», и в этом отношении следовать линии коллективной памяти, но это отнюдь не означает, что мы не вправе добавлять новые, вымышленные и живущие только в нашей фантазии элементы (например, говорить, что в 1990-е «все бегали абсолютно голые» или превращать героя фильма «Брат» в молодую девушку). Джеймисоновское исчезновение «чувства истории»^[101] позволяет деятелям искусства переключаться в регистр постправды без потери смысла и практической цели того, чем они занимаются.

Одной из целей такой пересборки истории может выступать ее коммерческая реализация и привлечение прибыли, встраивание ее в логику капитализма^[102]. Критический потенциал песни в таком случае может сплетаться с экономическими соображениями — песня про 1990-е с клипом, обыгрывающим фильм «Брат», с участием Татьяны Булановой, Евгения Федорова, молодой певицы Гречки и с Михаилом Идовым в качестве режиссера неминуемо гарантирует много просмотров на YouTube^[103]. С такого угла можно увидеть в песне Монеточки успешную стратегию коммерциализации, поскольку работа с прошлым обращена на службу целям настоящего. В эпоху YouTube и социальных сетей эмоция, работа со спорным и травматичным прошлым может служить также кликбейтом или триггером, стимулирующим коммерческий успех музыкальных исполнителей (возможно, даже вне зависимости от их собственных интенций)^[104].

4.3. Бабангида и постирония

Говорить сейчас про СССР — это значит провоцировать аудиторию, включаться в многолетнюю политическую дискуссию, оперировать узнаваемыми символами, которые все опознают в качестве значимых, пусть в отрыве от того, что они значили «на самом деле». Однако отсылки к СССР могут работать по-разному в зависимости от культурного статуса музыкантов.

Бабангида (Александр Бакулин)^[105] — рэп-исполнитель, участник баттлов на форуме hip-hop.ru, автор треков с критикой рэп-сообщества и феноменов окружающей капиталистической действительности. Бабангида будет важен для нас как исполнитель, оказавший сильное влияние на известного рэпера Славу КПСС^[106]. Если Бабангида закончил свою активную деятельность к 2013 году и был известен больше в качестве «андеграундного» исполнителя, то Слава КПСС, пример которого мы рассмотрим далее, начал приобретать большую популярность в 2016 году после участия в битве площадок Versus Battle и #SlovoSPB; к 2019 году видео баттлов с его участием набрали свыше 30 миллионов просмотров на YouTube^[107].

Бабангида использует постиронию — прием, позволяющий смешивать иронию и серьезное описание чего-либо без четкого обозначения перехода между ними. Предметом такой иронии может стать что угодно, и в одном ряду могут стоять предметы из мало связанных между собой классов на манер вымышленной типологии животных, описанной Хорхе Луисом Борхесом.

Яркий пример работы Бабангиды с советской темой — песня «Сталин Фанк» (2012), где рассказывается о фантасмагоричной вечеринке, на которой присутствуют исторические персонажи из разных эпох:

Мы не можем однозначно определить, в каких частях песни лирический герой — Боб — высказывает свое реальное отношение к разворачивающемуся в песне карнавалу. Русские революционеры описываются Бабангидой как участники вечеринки, где сам Боб управляет действием, ставя за диджейский пульт пулеметчика Ивана, а на танцпол — Сталина, Троцкого и Крупскую. Пока звучит «Сталин Фанк», исторические персонажи живут в реальности музыкальной композиции. Вечеринка постепенно выходит за рамки отдельной квартиры и распространяется на масштабы всей страны. Начав с «воскрешения» Сталина, лирический герой и его соратники (образующие в некотором смысле русский народ) теряют контроль над происходящим. Единственное, что им остается, — поддерживать звучащий «Сталин Фанк», чтобы этот фантастический мир продолжал существование.

Бабангида использует миф о том, что Сталин искоренил коррупцию, и добавляет к нему представление некоторой части старшего поколения о том, что «русский народ за усача горой». Произвольная игра с болезненными точками современного исторического дискурса России частично была возможна благодаря свободе рэп-исполнителя от коммерциализации. Целью этой песни, как и всего творчества Бабангиды, принципиально не являлась коммерческая успешность, хотя, как мы увидим дальше, постирония может идти в ногу со стратегией капитализации.

4.4. Слава КПСС — всадник постмодерна^[108]

Примером совмещения постиронии и коммерческой успешности является один из последователей Бабангиды — Слава КПСС (Вячеслав Машнов). Первую популярность он получил после участия в рэп-баттлах на площадке проекта Slovo и SlovoSPB. Трансформация баттл-рэпа в явление массовой культуры достигла высшей точки после баттла между Славой КПСС и Оксимироном^[109] — и сам рэпер констатировал этот переход: «По сути дела, мы, пинаем уже мертвый жанр. / Баттл-рэп издох, нет никакого андеграунда».

При одном упоминании Славы КПСС в глаза бросается отсылка к СССР в псевдониме. Это не единственный его псевдоним, но самый популярный. В числе других — Гнойный, Соня Мармеладова, Валентин Дядька, Птичий Пепел, Воровская лапа, Бутер Бродский и так далее. Коммунистическая партия оказывается в одном травестийном ряду с цитатами из Достоевского и просто каламбурами. По этому ряду коннотатов нельзя сделать вывод, что у него есть последовательный интерес к советской эпохе, хотя в его творчестве этот интерес явно актуализируется.

Свой ироничный тон Слава КППС частично перенял у Бабангиды и популяризировал. Такая ирония привлекла внимание к новой культуре баттлов, показала ее критический потенциал. Получив всероссийскую известность после победы над Оксимироном в 2017 году, Слава КПСС стал использовать хайп и сопряженные с ним коммерческие предложения для собственного обогащения — не видя в этом проблемы, поскольку постирония стала не только критическим ходом, но и защитой от обвинений в продажности, инструментом для снятия с себя ответственности. Исследователь современности Стивен Гренинг указывает на подобную особенность иронии массовой культуры в эпоху «постидеологического общества»: «Циничное отношение привлекательно, поскольку создает ощущение безопасности и неподчиненности подавляющей силе идеологии, при этом, однако, ее существование, бесспорно, признается»^[110].

Мы рассмотрим одну песню из раннего творчества Славы КПСС, вышедшую до большого хайпа, и несколько его песен, выпущенных после.

Трек «Black Stalin» (2017) объединяет несколько уровней критического отношения рэпера как к явлениям и фигурам современного культурного ландшафта, так и к обесцененным советским символам. Музыка здесь взята из песни Pharaoh «Black Siemens» — одного из главных мемов-хитов 2015 года, который вышел далеко за пределы рэп-сообщества в пространство мейнстрима. Припев «Black Stalin» структурно дублирует припев оригинальной песни, а содержательно вводит фантастический элемент:

Нарратив Славы КПСС интегрирует отсылки к советскому прошлому и превращается в рассказ от первого лица, как если бы лирический герой провалился в воронку времени и пространства, оказавшись на продолжении «Сталин Фанк» — вечеринки Бабангиды. На это указывают прямые отсылки Славы КПСС («Мы готовим буржуа алмазный ледоруб» — ср. «Товарищ Троцкий примерил тут угги и сплясал с ледорубом» у Бабангиды; «Я не верю этим шлюхам — Гоблин Кургинян» ср. «Те два петуха — Гоблин и Кургинян со слюнями»).

Прошлое и настоящее смешиваются в один сплошной мем и объект для постиронии. Можно говорить о выделенном Джеймисоном постмодернистском симптоме «потери чувства истории», который объединяет Славу КПСС с Монеточкой или группой «Буерак» (см. ниже). Коммунистические идеологические штампы перемешиваются с цитатами из Бабангиды и таким образом используются логикой постмодернистского пастиша, когда в повествование встраиваются повсеместные ироничные цитаты, а объекты самого различного статуса, принадлежащие к разным временным эпохам, могут соединяться в общем повествовании.

Скрытым измерением трека выступает критика то ли советского коммунистического режима, то ли современного политического ландшафта, где Зюганов и рэпер Ноггано меняются местами на телеканалах, демонстрируя тем самым политический и культурный застой в России, перекликающийся с застоем брежневским. Идеологические штампы из советского прошлого, лишенные мобилизационного потенциала в постидеологическую эпоху, накладываются на реальность настоящего времени:

Эпоха YouTube сделала восприятие публики клиповым: переменчивым и зависимым от хайпа и цифровой моды на исполнителя. В интервью 2017 года изданию «Медуза» Слава КПСС рассуждал о своем творчестве так: «В последнем альбоме много мест, которые мне не нравятся, но — сделал и сделал. Это же был некий момент; когда я это проживал, я писал именно так. Для меня это какие-то маячки, чтобы во времени не потеряться. Некую экзистенцию фиксируешь — и можешь всегда вернуться в это состояние. Возможно, оно будет калечным в чем-то, неудачным, но зато настоящим»^[111].

В альбоме «Оттенки барда Mixtape», вышедшем в октябре 2019 года, Слава КПСС рефлексирует о том, что произошло с ним за последние два года с момента обретения популярности (после победы над Оксимироном) и окончательного подчинения логике капитализма. Исполнитель продолжает делать отсылки к советским символам, смешивая их со своими личными ощущениями. Слава КПСС начинает искать себе «новых» предшественников (раньше таким был Бабангида). В новом альбоме есть треки «Молодой Пригов» и «Егор Летов», в которых Слава КПСС ставит себя в один ряд c представителями предыдущих поколений, обращавшихся к новой искренности и постиронии.

Также в треке «Аутизм смерти нет» отсылка к песне «Гражданской обороны» «Зоопарк» органично вплетается в постиронию Славы КПСС по отношению к коммунистической утопии. В этой песне лирический герой говорит, что на самом деле проект коммунизма — это проект аутизма в значении несбыточности и полной нелепицы составляющих его элементов: «Ты из наших, если ты мой братишка-коммунизм. / Мы уйдем из зоопарка и построим аутизм».

Далее в строках про печальных жителей и их обручальные кольца музыкант дословно цитирует песню «Зов тюрьмы» группы «Соломенные еноты», в которой предпринимается попытка бегства из мира капитализма во внутренний миф и иронизирует над самой возможностью такого бегства. Если у «Соломенных енотов» эскапизм утопичен, но все-таки реализуем, а эмоции подлинны, то песня Славы КПСС ставит вопрос о том, возможна ли вообще какая-либо удачная критика капитализма.

Как и в треках из предыдущих альбомов, Слава КПСС сочетает противоречащие другу другу посылки и следствия, тем самым высмеивая идеологическую риторику коммунизма, как, например, в песне «Капитал»:

В микстейпе «Оттенки барда» Слава КПСС постулирует свою позицию в постмодернистском искусстве (сходно с тем, как Монеточка артикулирует свою принадлежность к эпохе «пост-пост» и «мета-мета»). Ставя себя в один ряд с Приговым и Летовым, он позиционирует себя как культурный феномен.

В разных частях альбома, как в пазле, разбросаны куски анализа того, что произошло с рэп-культурой в эпоху перехода от андеграунда к коммерческому постмодернизму. Слава КПСС прослеживает таймлайн своего творческого развития от критической иронии, возможной в чистом состоянии во время, когда рэпер находился в андеграунде, до вписывания себя в логику капиталистического реализма через приобретение роли «всадника постмодерна».

4.6. Noize MC и воскрешение Ленина

Некоторые тексты Noize MC (Ивана Алексеева) действуют в похожей логике, но с более выраженным критическим посылом, который облекается в ироничную форму. Он использует в композициях иронию с «двойным дном», чтобы продемонстрировать неадекватность апелляции к советским нарративам и символам в нынешней политической риторике. В англоязычной песне «Lenin Has Risen» (2016) исполнитель создает собственный постправдивый нарратив об СССР, в котором явно прослеживается критика тоталитарного общества, ущемления свободы слова, прав и свобод человека. С другой стороны, видеоряд клипа можно рассматривать отдельно от критической составляющей.

В композиции «Come $ome All (Тоталитарный Трэпъ)» Noize MC при помощи метафоры противоборствующих супергероев, в которых воплощаются капитализм и социализм, проводит параллели между идеологическим неприятием Запада в СССР и в современной России. Комсомол выступал одним из гарантов советского политического режима. Вступление молодого человека в комсомол означало его включение в советское сообщество. Идеологически каждый советский гражданин должен был стать частью единого механизма, для того чтобы внести свой вклад в построение коммунистического государства. Соответственно, люди вне комсомола превращаются во врагов, западных шпионов и предателей, с которыми надо бороться. При помощи английских слов, характерных для семантического поля из настоящего (lol — распространенный в интернете акроним для обозначения смеха; west side и east side отсылают к войне западного и восточного побережий в американском хип-хопе 1990-х), Noize MC иронизирует над риторикой советского прошлого о необходимости вступать в комсомол:

Специфический советский русский язык воспроизводится артистом посредством емкого размещения штампованных аббревиатур в первых строках куплета. Noize MC разбавляет их относительно современными жаргонизмами. Таким образом исполнитель настраивает слушателей на постмодернистский режим восприятия. Далее рэпер разворачивает фабулу песни фантазией, проникнутой сарказмом, и тем самым демонстрирует, насколько абсурдной может быть вера в мифы, выстраиваемые тоталитарным режимом для воспроизведения своей легитимности. Принимая во внимание принципиальную атеистическую природу коммунизма, слушатели могут обнаружить в постмодернистской иронии серьезное обличительное начало, направленное против тоталитаризма:

Клип на песню дополняет музыкальную составляющую дополнительным визуальным уровнем. К постправде из прошлого, критически обращенной к настоящему, добавляется футуристическая составляющая: киборги-супергерои (Ленин и Cash Man) репрезентируют борьбу двух миров — капиталистического и коммунистического — в Москве альтернативного будущего, которое могло наступить, если бы Советский Союз не развалился. Как и в клипе на песню «Lenin Has Risen», визуальное сопровождение «Come $ome All» включает эпизод воскрешения Ленина. Если в «Lenin Has Risen» он остается пассивным объектом, вокруг которого сосредоточена фантасмагоричная вакханалия, то в «Come $ome All» Ленин — субъект, своими действиями противостоящий капиталистической заразе на советской земле.

Здесь есть сходство с «Black Stalin» Славы КПСС — основное повествование построено вокруг мифологизированных, но исторически реальных фигур. Эти герои неожиданно «восстают» в песнях; слушатели понимают, что такое восстание нереалистично, однако легко готовы представить себе вымышленную реальность, где мертвый Сталин или Ленин провоцируют ряд фантастических событий, наполненных советской символикой и интегрированных в современность. Есть, однако, и отличия: у клипа и текста песни Noize MC есть последовательный посыл в виде критики тоталитаризма, в то время как точно определить, в чем состоит главная идея песни Славы КПСС, кажется невозможным.

Как Слава КПСС и Монеточка, Noize MC пытается отрефлексировать место своего творчества в истории через обращение к предшественникам и современникам. Этой проблеме целиком посвящена песня «Почитай старших», вышедшая в ноябре 2019 года. Артист иронично высказывается о заимствованиях и цитировании классиков в современной культуре. Любое высказывание прямо или косвенно опирается на то, что уже было до этого сказано великими деятелями из прошлого. Перед началом каждого из трех куплетов звучат записи четверостиший поэтов Серебряного века — Мандельштама, Маяковского и Есенина (Монеточка и Слава КПСС также цитируют их в своих песнях «Нимфоманка» и «Red Widow»). Сам музыкант комментирует песню следующим образом:

«Почитай старших» — это своего рода трек-палимпсест. Палимпсестом называют рукопись на пергаменте или папирусе поверх смытого или соскобленного текста, где порой можно разглядеть более ранние фрагменты на фоне новых. Я уже прибегал к этому методу, вплетая в свои треки цитаты из Мандельштама, Бродского и Есенина («Сохрани мою речь», «В темноте», «Зубы мудрости»), но теперь решил подойти к вопросу глобально — это песня о том, что все мы стоим на плечах у гигантов-предшественников и поем свои новые песни под аккомпанемент могучего хора великих голосов прошлого^[113].

Переработанная цитата из песни «Гражданской обороны» «Все идет по плану» («Он разложился на плесень и на липовый мед») стоит через несколько строчек от цитаты из Маяковского «Я слов бесценных мот и транжир» — Noize MC строит повествование вокруг фигур относительно недавнего прошлого наряду поэтами Серебряного века:

В тексте песни мы видим констатацию того, что культура распалась на «липовым мед, трафареты и коллажи», повсеместные цитаты предшественников из разных эпох. Отделить уникальный авторский голос от бесконечного цитирования предшественников становится труднее, обыгрываемые исполнителем штампы накладываются друг на друга.

4.7. «Советский парфюм»: новая искренность в 2010-е

Стратегию искренности ad absurdum, на наш взгляд, можно найти в творчестве группы «Буерак». Она была основана в Новосибирске в 2014 году 22-летним Артемом Черепановым и 20-летним Александром Макеевым^[114]. Музыканты играют классический постпанк, который звучит так, будто мог быть записан в 1980-е. По их собственным словам, «„Звуки Му“ и „Кино“ — святыегруппы (смеются). Мы прекрасно понимаем, почему так. Вся русская музыка повторяет себя»^[115]. При этом «Буерак» обращается к позднесоветскому опыту не только через музыку, но и через тексты и общую эстетику группы. Наиболее явно мы можем это наблюдать в песне «Советский парфюм» (у коллектива также есть песня с говорящим названием «Советский постмодерн»). В их музыке ирония, ностальгия и ретромания объединяются посредством абсурда, позволяющего музыкантам оставаться на иронической дистанции от того, о чем они поют, не переставая быть искренними.

В песне «Советский парфюм» «время вне времени» обозначается отсылкой к объекту, ассоциирующемуся у музыкантов с СССР. Солист группы поет о том, что советский тройной одеколон играет много ролей в жизни мужчины. Если использовать его как парфюмерное средство, то «от женщин нет покоя, очередь на весь дом», но когда герой выпивает одеколон вместо алкоголя, от него «убегает жена, не успевает надеть сапоги»; самое же главное свойство одеколона — он «наполняет жизнь надеждой».

Индивидуальная память о прошлом фиксируется на советском парфюме на основе элементов коллективной памяти старших поколений, которые застали жизнь в Советском Союзе. Более того, сами артисты сознательно обращаются к опыту советского прошлого для того, чтобы найти в нем элементы, которые можно перемешать с личным опытом проживания российского настоящего. Артем Черепанов, один из участников группы, отмечает в интервью:

Я тоже раньше думал, что нужно что-то особенное, потом я просто понял, что для создания абсурдной музыки нужен просто личный опыт, который в данном случае и определяет абсурдность. Чем больше ты живешь в России, особенно в провинции, тем больше ты даже нехотя сам сталкиваешься с таким абсурдом и бредом, это все в тебе откладывается, и потом тебе проще все эти вещи доступно объяснять. А с культурной стороны, если хочешь добиться убедительности в такой музыке, стоит посмотреть на тех, кто был раньше, до тебя. Посмотреть на андеграунд 90-х годов, там на «Звуки Му», «НИИ Косметики», такие постпанковые или около того, советские, может. И, если совместить личный опыт и культурный бэкграунд, получится мощно^[116].

Советский парфюм становится символом из прошлого, которое можно воскресить в настоящем при помощи искусства. В тексте отмечен «ностальгический запах» парфюма, репрезентирующий «дух» советского прошлого и витающий в российском настоящем. Обыгрывая миф коллективной памяти о том, что духи использовались вместо алкогольной продукции, музыканты романтизируют эпоху, в которой им не довелось жить, через перемещение значения символа в настоящее:

Песня гиперреалистично описывает ландшафт постсоветской России. Несмотря на абсурдность указанных способов использования советского парфюма, она может восприниматься слушателями серьезно. В одном из интервью Черепанов признается:

Надо все подавать с серьезным лицом, чтобы тебя серьезно воспринимали… Нам хочется, чтобы нормальные 40-летние мужчины, которые ходят в кафе «Манты», могли нас тоже послушать и потанцевать под них с удовольствием. А такие мужики шуточки не любят. Им нужны нормальные жизненные песни^[117].

Пользуясь терминологией Пригова и Эпштейна, такую стратегию обращения к советскому можно назвать новой искренностью, которая отходит от обличительного ироничного тона, чтобы стать «нормальной жизненной песней» для посетителей кафе «Манты», хотя и сохраняет в себе легкий оттенок иронии. С другой стороны, ироничная атмосфера усиливается тем, что композицию исполняют молодые люди на вид чуть за 20. В контексте песен перестает быть важным различение того, что реально могло происходить в жизни исполнителя или слушателей, а советский парфюм становится оторванным от места и времени образом для описания переживаний молодых людей.

4.8. «Комсомольск» и утопия

На фоне повсеместного постправдивого дискурса, безжалостной иронии и хонтологического исторического разлома для молодых исполнителей СССР может также становиться утопией — «не-местом», «местом, которого никогда не было». Лирические и утопические мотивы мы можем найти в творчестве группы «Комсомольск». В интервью ее вокалистки поясняют выбор такого названия:

Комсомольск — это не название конкретного города, а нечто обобщающее. Валялась на даче подшивка журналов «Крокодил», и на обложке одного из них, за 1959 или 1962 год, был нарисован красный корабль: на палубе стояли молодые люди с сильными и красивыми лицами, а на парусах были написаны названия городов, которые они едут строить. Вот в том числе и Комсомольск-на-Амуре. Конечно, возводили Комсомольск в основном зэки, но сама идея, что молодежь из Москвы срывается на Дальний Восток строить новые города и новую жизнь, — очень красивая, несмотря на свою утопичность. Мы могли бы назваться и «Чевенгур», но это уже слишком^[118].

Для «Комсомольска» советская визуальная символика отрывается от всех коннотаций. Если в предыдущих частях статьи мы прослеживали критическую рефлексию по отношению к прошлому, политике памяти, современному настоящему, а СССР сохранял свою связь с историей, то для «Комсомольска» от Советского Союза остаются фрагменты памяти и утопичное настроение, а весь смысл, связанный с реальной эпохой, «схлопывается». Фантазия группы «Комсомольск» относится то ли к какому-то абстрактному, не вписанному в историю городу, то ли к вполне конкретному городу Москве, в котором происходит действие их песен. Обложки их записей — трамваи советской эпохи, фотографии московского метрополитена неопределенного времени — представляют собой коллажи из разных эпох; на то, что их можно интерпретировать внеисторично и ирреально, указывают также черно-белые глаза, наклеенные на лица девушек. Эта деталь как будто подчеркивает фикциональный характер тех нарративов, которые создает группа.

Характерный пример в этом смысле — клип на песню «Где мы сейчас?», снятый режиссером Еленой Ваниной. Участницы группы с помощью фантазии могут оказаться где угодно — однако поиск своего места в истории и современности по сюжету начинается с советской рюмочной. Здесь обобщенное «советское» становится тем самым не-местом, из которого можно начинать строить отношения с настоящим и будущим. В кадрах мелькают бюсты советских вождей, поет Майя Кристалинская, девушки меняют парики и оказываются то в советской рюмочной, то в центре Москвы.

Интересно, что в конце клипа череда перемещений героинь из одних образов в другие обрывается как будто по нажатию кнопки. Две девушки снова оказываются официантками в рюмочной, как если бы вокруг них с момента начала действий клипа ничего не произошло, а все приключения были сном. Таким образом, вопрос об определении своего места в мире или в истории оказывается, в сущности, утопичным, а одним из возможных ответов может быть внеисторическая фантазия. В качестве топологической координаты «Комсомольска» можно определить призрачное по своей природе советское прошлое, которого никогда не было, которое никогда не переживалось молодыми людьми, но которое при этом создает устойчивый эффект дежавю. Его потенциал и плодотворность заключается как раз в возможности нелинейно мыслить историю, мечтать не о фантастическом будущем, о котором и так много было сказано, а об ирреальном прошлом.

5. Заключение

Хонтологичная, «нечеткая, призрачная, мутировавшая, деформированная давлением наложенных на нее слоев информации»^[119] память о Советском Союзе по-новому ожила в постсоветском пространстве, когда главная роль в медиапроизводстве перешла к новому поколению, родившемуся после распада СССР. Нам важно было показать весь спектр разных оттенков в отношении этого поколения к Советскому Союзу. Молодые люди могут действовать на манер Пригова и иронично эстетизировать различные повседневные клише, доводя их до абсурда так, чтобы это становилось искренним и лиричным — как это делает «Буерак». Или же — как Монеточка — создавать свою версию событий, переписывая историю так, как захочется, ведь само прошлое уже скрылось за пеленой мифов. Можно использовать СССР для социально-политической критики, где даже преувеличения и выдумки будут колкими метафорами (Noize MC). Можно зарабатывать популярность на своей постиронии и провокационных цитатах из советской истории (Слава КПСС, Бабангида), а можно через ушедшее прошлое находить лазейку в обход модерна и отправляться на поиски своей личной утопии («Комсомольск»).

Когда Светлана Бойм пишет о рефлексирующей ностальгии, она упоминает ее индивидуальный характер, невозможность объединения тоскующих (которыми для нее в первую очередь были советские эмигранты) в какую-то строгую общность — этому препятствует сам характер ностальгии. Нельзя сказать, что музыкальная индустрия вовсе перестала производить политически заряженную музыку, которая серьезно апеллирует к СССР. Здесь мы прежде всего хотели выявить тенденцию и настроение, которые воспроизводят себя в культуре после 2010-х годов, показать, как советские символы отрываются от своих означающих, а СССР становится не столько историческим фактом, сколько утопическим не-местом вне времени, открытым для творческой актуализации в настоящем.

Кристина Чернова Советская волна: ностальгия и практики конструирования утопии

Об авторке

Родилась в подмосковном наукограде Протвино в 1996 году. Мечтала стать рок-звездой, оказалась на журфаке. Выпускница факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ (2017) и магистерской программы «Культурная и интеллектуальная история: между Востоком и Западом» НИУ ВШЭ (2019). По утрам играет на саксофоне, днем работает редактором в научно-просветительском проекте «ПостНаука».

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=4HTEmRYvz-s&list=PL7f_ywlsJjeOSIGtjk9TSinBG6LmUh5a7

Ностальгия — «одна из величайших поп-эмоций», констатирует музыкальный журналист и исследователь Саймон Рейнольдс^[120]. Одним из ярких проявлений ностальгии в популярной музыке является ретровейв, или синтвейв, — стиль электронной музыки, появившийся в середине 2000-х годов и основанный на подражании синтезаторным стилям 1980-х и попытках воспроизвести атмосферу фильмов и видеоигр той эпохи. Локальным ответвлением этого жанра на постсоветском пространстве стал так называемый sovietwave, главная черта которого — использование элементов, ассоциирующихся у слушателей с Советским Союзом. Фактически sovietwave конструирует воображаемое советское прошлое через перенос различных культурных элементов «советского» в современный контекст. Исполнители используют аутентичные синтезаторы 1970–1980-х годов или их цифровые эмуляторы, семплируют речи советских государственных деятелей или фрагменты из советских научно-популярных теле- и радиопередач, искусственно состаривают фонограмму, добиваясь «советского» звучания. Для sovietwave характерен отрыв от политического и фиксация на науке и культуре — в результате этого историческое прошлое тут оказывается сильно романтизированным; СССР обретает черты утопического, высокотехнологичного государства, ориентированного на интеллектуальный и духовный опыт.

Я выросла в Протвино — подмосковном городке, который был основан в 1960-е годы вокруг строящегося протонного ускорителя. Для работы советских и иностранных физиков создавались максимально комфортные условия: строилось жилье улучшенных серий, в магазины поставлялись продукты и вещи, недоступные в большинстве других регионов СССР. В 1979 году в протвинском Доме ученых выступил Владимир Высоцкий: он открыл вечер песней «Товарищи ученые». В 1990-е годы часть научных программ института была свернута; с началом строительства Большого адронного коллайдера вложение в крупные установки потеряло смысл. И хотя о том, какой была жизнь в Протвино в те далекие годы, я знаю лишь по воспоминаниям старших родственников, рассказывая о его истории, я чувствую необъяснимую тоску. Образ маленького советского города, затерянного среди сосен, в котором строится передовая по тем временам научная установка, живут и работают выдающиеся ученые, выступают известнейшие музыканты, кажется одновременно близким и далеким, родным и отстраненным, реальным и вымышленным — и резко контрастирующим с современной мне реальностью.

Похожее чувство возникает при прослушивании sovietwave — музыки, написанной моими ровесниками, которые родились после распада СССР или в последние годы его существования. Откуда в молодежной музыке берется тоска по эпохе, которую исполнители не застали, и какие формы она обретает? Что, собственно, «советского» в sovietwave — в какой степени это направление реконструирует прошлое, а в какой — додумывает его и с какой целью? И что sovietwave может сказать об отношении к СССР? Именно в этом мне хочется разобраться.

1. Рефлексирующая ностальгия

Посткоммунистическая ностальгия воплощается в рациональной и эмоциональной ориентации определенных социальных групп бывших стран соцлагеря на идеализируемый общественный порядок прошлого. Обычно тоске по социалистическому прошлому сопутствует эскапизм — стремление абстрагироваться от современных экономических, политических и культурных реалий.

В работах, посвященных ностальгии в популярной культуре Восточной Германии, подчеркивается, что «остальгия» — тоска по ГДР, выраженная в музыке, моде и кино 1990-х годов, — связана с противоречиями, возникшими в результате воссоединения когда-то насильственно разделенных частей одной страны^[121],[122]. Хотя процессы, происходившие в Германии в конце 1980-х, описывались как объединение, фактически западная часть поглотила восточную. Заметное экономическое отставание бывшей ГДР от ФРГ, вскрывшиеся культурные и социальные различия между восточными и западными немцами, наконец, сам факт вынужденной ассимиляции вызвали разочарование и внутренний протест у жителей восточной части Германии, что вылилось в ностальгическую тоску по культуре ГДР. В середине 1990-х — начале 2000-х получили популярность продукты питания и автомобили гэдээровских марок, фильмы, телепередачи и книги, описывающие жизнь на востоке до объединения, музыка восточногерманских исполнителей. Возросший спрос на все гэдээровское привел к коммерциализации ностальгии: начали организовываться тематические вечеринки и музеи ГДР, издаваться кассеты и DVD с записью восточногерманских телепередач и фильмов. Как пишет исследователь Дэвид Дриссел, остальгия и связанная с ней мода представляют собой негласную форму восстания восточных немцев против гегемонии Запада над бывшей Восточной Германией и ее культурой, экономикой и собственностью^[123]. С другой стороны, остальгию можно рассматривать как стратегию интеграции «осси» в новые политические реалии, которая позволяла сохранить их собственный оригинальный опыт, воспоминания и ценности, несовместимые с теми, которыми обладало западногерманское большинство^[124].

Происходящий в России и свойственный представителям поколения, которое застало СССР, ностальгический поиск песен, звучавших по радио в советское время, просмотр старых фильмов и телепередач о прошлом, коллекционирование музыкальных инструментов и так далее с этой точки зрения вполне очевидны и объяснимы. Однако объяснить теми же факторами эстетику sovietwave не получится: людей, которые играют эту музыку, отделяет от трансформаций, связанных с распадом СССР, гораздо более ощутимая временная дистанция. «Нам с коллегой всего 21 от роду. Мы там [в СССР] никогда не жили, зато видели отражение эпохи в книгах, в кинематографе, в фотографиях. Слышали это отражение в музыке, из уст наших предков. Мы, вероятно, впитали все самое лучшее, что было тогда…» — говорит Эрика Киселева, одна из соавторов проекта «Артек Электроника»^[125]. Это похоже на ностальгию, которую Светлана Бойм в своей работе «Будущее ностальгии» охарактеризовала как рефлексирующую. В отличие от реставрирующей ностальгии, которая направлена на буквальное восстановление объектов, символов и практик из «светлого прошлого» и ассоциирует себя не с ностальгией, а с традицией, незыблемым порядком вещей, рефлексирующая ностальгия осознает невозможность восстановления прошлого таким, какое оно было, и использует его в качестве пространства творческой игры ^[126].

Наталья Самутина обращает внимание на следующее обстоятельство: зрители нового поколения, воспринимающие советское кино как «культовое», способны выстраивать неконфликтные, внеидеологические отношения с «советским». Эффект культовости усиливает изначально существующую оппозицию «свой/чужой»: смотря советское кино, в том числе научную фантастику, «зрители наслаждаются качеством вымышленных миров, видимых через призму того мира, который для них тоже уже предстает если не вымышленным, то уж точно фантастическим»^[127]. Дистанция между потребителем и культовым объектом множит количество подобных разрывов и порождает фрагментарность восприятия. Молодые зрители видят осколки советской культуры, но не стремятся к тому, чтобы собрать из них целостную картину.

Подобная фрагментарность типична для жанров, основанных на обращении к прошлому. В таких жанрах, как хонтология и гипнагогическая поп-музыка, более ранние звуковые и культурные означающие оказываются помещены в современный контекст. «Призраки» музыки прошлого и технологии настоящего объединяются в звуковой коллаж, который транслирует обрывочные, причудливо деформированные представления о прошлом. Рейнольдс подчеркивает, что подобную творческую игру с музыкальным наследием следует отличать от собственно ретромании — самоповторения популярной музыки, зацикленности культуры на собственном прошлом, которая в частности прослеживается в явлениях вроде мэшапа. Его суть в том, чтобы скомбинировать элементы популярных (или как минимум узнаваемых) хитов прошлого в угоду потребителю, смешав историю популярной музыки в «нечеткую, серую мякоть цифровых данных, взрыв сахара в крови с пустой энергией углеводов, без индивидуальности и питательной ценности»^[128]. Ретромания игнорирует настоящее и будущее; хонтология, напротив, сопротивляется прошлому, переписывая его или указывая на ускользающее настоящее, на возможность будущего внутри прошлого — которое не становится объектом идеализации и сентиментализации, а используется как архив материалов. Этот архив служит источником субкультурного капитала, который обыгрывается и осмысляется в контексте настоящего^[129]. Если вновь обратиться к дихотомии Светланы Бойм, ретроманское чувство близко к реставрирующей ностальгии, а творческая игра с прошлым, которую подразумевает хонтология, — к рефлексирующей.

Обращаясь к эстетике и проблематике советского фантастического кино как культового объекта и в частности апеллируя к наследию Алексея Рыбникова, Александра Зацепина и Эдуарда Артемьева, молодые sovietwave-музыканты оперируют фрагментарностью восприятия, с одной стороны, воссоздавая вымышленные, утопические миры советского кинематографа, с другой — конструируя собственную вымышленную вселенную, основанную на обрывочных, идеализированных представлениях о советском, не основанных на личном опыте.

2. Постсоветские советские: краткая история

Интересно, что локальный жанр, ностальгирующий по советскому, обозначается англицизмом. С одной стороны, это отмечает его преемственность по отношению к другим жанрам (ретровейв, чиллвейв, дримвейв, синтвейв), с другой — является отголоском интернет-культуры поиска музыки по хештегам, обозначающим жанр. На заре существования жанра сами музыканты подобное обозначение не использовали, а слушатели пытались категоризировать их творчество как чиллвейв, дримвейв или синтвейв для удобства поиска исполнителей на популярных сервисах для прослушивания и рекомендаций музыки.^[130] Приставка soviet позволила выделить локальные постсоветские ностальгические музыкальные проекты.

В прессе термин sovietwave впервые появляется в январе 2014 года в статье «Электрозвуковая ностальгия» на сайте «Ридус»^[131]. Ее автор Андрей Краснощеков объединил под этим словом таких исполнителей, как «Маяк», «УРАН-08», «Творожное озеро», «Электроника-302» и «Импульс-80». В мае 2014 года появляется сообщество #sovietwave во «ВКонтакте», а в октябре 2014 года — соответствующий тег на Last.fm. В рамках сообщества #sovietwave функционирует онлайн-радиостанция, которая транслирует музыку круглосуточно. На ноябрь 2019 года у этого сообщества — более 15 тысяч подписчиков.

Основоположником и своего рода эталоном направления музыканты и слушатели чаще всего называют «Маяк» — анонимный проект харьковского музыканта, предположительно, 1989 года рождения. Живых выступлений у «Маяка», существовавшего в 2013–2014 годы, не было: он жил в цифровом пространстве и издавался на кассетах и виниле. Среди поклонников проекта распространено мнение, что автор «Маяка» после закрытия последнего стал заниматься другим анонимным проектом «Июнь» (функционирует с 2014 года)^[132].

Названия sovietwave-проектов часто обыгрывают советские технологические артефакты. Название «Маяк» отсылает одновременно к советской радиостанции и предприятию, перерабатывающему радиоактивные материалы. Другой ранний sovietwave-проект «Электроника-302» назван в честь советского магнитофона. «УРАН-08» обыгрывает название советской драм-машины, разработанной отставным военным, которое расшифровывается как «Ударно-ритмический автомат настольный».

Если в начале 2010-х многие sovietwave-проекты существовали только в Сети, то ближе к концу десятилетия музыканты вышли из виртуального пространства и начали давать концерты. В августе 2018 года состоялся первый ежегодный фестиваль «Волна», на котором выступили «УРАН-08», «Пожар», «Артек Электроника», «Удары синтезаторов», «Со мною вот что», «Пустая электричка», Sintipon и «Заговор».

Музыкально sovietwave дрейфует между постпанком и ретровейвом, от мрачного до мечтательного настроения, от попыток полной реконструкции звучания таких образцов «советской электронной музыки», как композиции Эдуарда Артемьева, Александра Зацепина, групп «Дисплей» и Zodiac, до включения в музыку отдельных ностальгических элементов. От ретровейва как основополагающего жанра советскую волну отличает настроение и ассоциации, которые вызывает звуковой материал, — чаще всего они привязаны к локальному контексту. «New retrowave похож на неоновые огни, поездку на машине по Майами-Бич, а sovietwave — это расслабленное лето, проведенное на даче, детство и отпуск», — так говорил об этом Дмитрий Груздев, один из создателей сообщества #sovietwave во «ВКонтакте»^[133]. Общие места для разных sovietwave-музыкантов — использование аналоговых синтезаторов и их эмуляторов, искажений звука, семплов из советского кино, теле- и радиопередач, песен, голосов советских дикторов, операторов Центра управления полетами, космонавтов, политических деятелей; самых разнообразных означающих, связанных с прошлым. Один из слушателей так описывал впечатления от музыки: «Этот эффект звучания как будто издали или сквозь воду в сочетании с полудепрессивным вокалом под инструментал прямиком из прошлого века лично у меня вызывает ощущение, будто исполнители давно умерли и их песня доносится до нас буквально с того света. Учитывая тематику совиетвейва и историю нашей страны, это даже символично…»^[134].

«Советский» материал извлечен из контекста и помещен в звук, транслирующий общее представление о советской электронике, но не воссоздающий ее в полной мере. С одной стороны, это связано с тем, что советская электронная музыка маскировалась под саундтреки к фантастическим фильмам и детским сказкам, лабораторные эксперименты молодых композиторов, заставки к теле- и радиопрограммам, эстрадные шлягеры. Цельного представления о советской электронной музыке как самостоятельном феномене фактически не существовало. Поэтому sovietwave в большей степени напоминает ретровейв, чем произведения Артемьева, Рыбникова, группы Zodiac (во многом ориентированной на группу Space и похожие образцы западного диско), к которым апеллируют исполнители советской волны. Иными словами, в какой-то степени sovietwave не воссоздает советскую электронную музыку, а создает ее. «Подобной музыки в СССР никогда не существовало. Она лишь вызывает ностальгические ассоциации, благодаря звучанию, используемому инструментарию. Но тот коллаж, который делает „Маяк“ или „Протон-4“, не похож ни на одну группу того времени. Это скорее дримвейв с элементами и философией музыки 80-х», — говорил создатель проекта «Протон-4» Олег Марченко^[135].

Советская волна 2010-х не возникла ниоткуда: во многом она базируется на попытках постсоветских коллективов конца 1990-х — начала 2000-х привнести элементы советского в такие жанры, как IDM, транс, минимал-техно. Электронная музыка традиционно связывалась с тематикой космоса: советская группа Zodiac давала концерты в Звездном городке^[136], заводы электромузыкальных инструментов дарили космонавтам новейшие модели электроорганов^[137], а кинокомпозиторы экспериментировали с синтезаторами при озвучивании научно-фантастических фильмов. Когда электронная музыка вовсю зазвучала на постсоветском пространстве, тема советского космоса, романтика свершений и знакомые с детства герои-космонавты начали обыгрываться в рамках локальной электронной сцены. Первый московский рейв, состоявшийся в декабре 1991 года в павильоне ВДНХ «Космос», получил название Gagarin Party и позиционировался как «праздник космической музыки»^[138]. Хит проекта «Радиотранс» «Космонавт» (1996) цитирует детскую советскую поговорку «Если очень захотеть, можно в космос полететь». Проект «Научно-электронное музыкальное объединение» в альбоме «Механизация», который записывался с 1997 по 2001 годы, эксплуатирует научно-технологическую тематику, сочетая минимал-техно и аналоговые синтезаторы с репликами советских космонавтов, сообщениями ЦУПа и фрагментами научно-популярных и документальных фильмов. При этом сами музыканты говорили, что к ностальгии их музыка никакого отношения не имела: «Тема космоса изначально не планировалась в альбоме превалирующей, но в процессе сведения была внедрена экспромтом и, надо отметить, добавила еще большей абсурдности в общий посыл, изначально заключавшийся в попытке донести некую научную мысль, пусть и в абстрактной форме»^[139].

Постсоветская музыка обращалась к советскому не только через возвращение к романтике, но и через иронию. Так, в 1995 году стала популярной техно-композиция «Даду внедреж» проекта «Господин Дадуда», в которой использовался голос сатирика Михаила Задорнова, пародировавшего Михаила Горбачева. Ее автор — Игорь Кезля, бывший участник советского электронного дуэта «Новая коллекция», музыка которого использовалась в заставках советских телепередач. В альбомах электронного дуэта «Нож для Фрау Мюллер» «Алло, Супермен» (1999) и «Second Hand Dreams» (2000), которые участники проекта обозначали как post easy listening (тем самым подчеркивая преемственность жанра по отношению к easy listening — послевоенной поп-музыке, ориентированной на взрослых, лишенной влияния джаза и блюза и концентрирующейся преимущественно на мелодии)^[140], ретроэстетика также обыгрывается иронически, через обширное использование штампов советской массовой культуры и вплетение в танцевальную музыку аудио- и видеоартефактов посредством семплирования. В композициях используются фрагменты из комедий, мелодрам, детских мультфильмов, научно-популярных фильмов, фантастических комедий — от «Сказки о потерянном времени» (1964) до «Бриллиантовой руки» (1968). Советскими звуковыми клише оперируют и другие проекты 1990–2000-х годов, такие как «Весна на улице Карла Юхана», «Ким и Буран», «СВ Хутор».

Подобные ходы нередко оказывались коммерчески успешными — причем за пределами собственно советского культурного ареала. В 2001 году композиция электронного дуэта «ППК» «Resurrection», в которой обыгрывалась музыкальная тема Эдуарда Артемьева к фильму «Сибириада» (1979), попала в ротацию радиостанции BBC Radio One, ее использовали в своих сетах самые успешные диджеи мира Пол Окенфолд и Армин Ван Бюрен. Трек «Reload», представляющий собой переосмысленную в рамках транса композицию «Зодиак» (1980) советской синти-поп-группы Zodiac, поднимался до 39-го места в британском хит-параде синглов.

На первый взгляд, в подобном осовременивании советского музыкального материала есть черты экзотизации; попытки включать элементы советского в музыку воспринимаются как ирония или игра — тем более что в процессе становления музыкального рынка в постсоветской России роль Запада как значимого Другого возросла. Советские звуковые ретроартефакты тут внедряются посредством технологических средств в канву современных, западных жанров и рассчитаны, с одной стороны, на немедленное узнавание, с другой — на сравнение временных и культурных пластов.

Как подчеркивает Хилари Пилкингтон, подобные практики высвечивают отношения не между Востоком и Западом, а между глобальным и локальным — причем специфика локальности России заключается в отвержении логики центра и периферии, присущей западной глобализации. Формы западной культуры воспринимаются как глобальные, поскольку их легко воспроизводить в самых разных локальных контекстах, в то время как формы российской культуры в отрыве от контекста остаются непонятыми, однако в этом видится не их провинциальность, а внутренняя ценность, уникальность^[141].

В более поздних «ностальгических» музыкальных экспериментах отстраненность, настороженность, дистанция по отношению к советскому постепенно стирается. Советское уже не противопоставляется несоветскому, а сливается с ним — как если бы модница перестала тайком примерять бабушкино платье или надевать его только на тематические вечеринки или фотосессии, а начала носить его ежедневно вместе с пиджаком из масс-маркета и кроссовками из лимитированной коллекции.

3. Стратегии реанимации культурной памяти в sovietwave

Использование более ранних звуковых и культурных означающих характерно для ретровейва и родственных ему феноменов — чиллвейва, гипнагогической поп-музыки, хонтологии и так далее. Эти жанры, возникшие в контексте появления и распространения интернета и сознательно переосмысляющие аспекты истории музыки и культуры XX и XXI веков, подробно анализируются в статье Джорджины Хаворт и Кристофера Борна «From Microsound to Vaporwave: Internet-Mediated Musics, Online Methods, and Genre»^[142]. Перераспределение современными музыкантами более ранних звуковых, музыкальных и культурных означающих (например, возврат к обильному использованию эффекта реверберации, что активно практиковалось в популярной музыке 1980-х), а также использование устаревших аудиовизуальных средств — таких как кассеты, аналоговые синтезаторы и бумбоксы — исследователи оценивают как эстетические жесты, направленные на реанимацию культурной памяти.

«Я никогда не был уверен, были ли это настоящие воспоминания из моего детства в конце 1960-х и ранних 1970-х или ложные (то, что я воображал или видел по телевизору)», — пишет Саймон Рейнольдс, анализируя впечатления от дебютного альбома шотландского электронного дуэта Boards of Canada «Music Has a Right to Children» (1998), вызвавшего у критика ассоциации с городом, в котором он провел детство^[143]. Хонтология и родственные ей «ностальгические» жанры базируются на фрагментированном восприятии прошлого и искусном монтаже оторванных от контекста звуковых, музыкальных и культурных элементов, вызывающих смутные ассоциации с отдельными аспектами образа прошлого; этот монтаж выливается в некую межвременную и межпространственную музыкальную структуру. Подобная музыка, создающая впечатление баланса на грани сна и реальности, неизменно транслирует ощущение прошлого в настоящем; эмуляция шумовых артефактов — вроде скрежета виниловой пластинки или шипения кассеты — подчеркивает значение самого медиума в трансляции образа прошлого^[144]. Интернет-жанр вейпорвейв, основанный на семплировании популярной музыки 1980–1990-х с последующей обработкой, характеризуется ностальгическим или сюрреалистическим видением ретрокультурной эстетики и сатирическим взглядом на массовую культуру и несбывшиеся обещания капитализма^[145].

Хотя хонтология, ретровейв и вейпорвейв — глобальные сетевые феномены, в локальном контексте культурное конструирование, основанное на апелляции к прошлому, приобретает специфические формы. Стремление sovietwave-музыкантов абстрагироваться от политического и сконцентрироваться на научных и культурных достижениях советской эпохи объяснимо в ситуации непроясненных и непроработанных отношений с травматичным историческим прошлым — и настоящим, которое является, с одной стороны, прямым продолжением этого прошлого, а с другой — посредником между прошлым и будущим.

Заигрывание постсоветских музыкантов 2010-х, существующих одновременно в цифровом и реальном пространстве, с элементами советского может быть отражением личных экзистенциальных и поколенческих страхов и указывает на ощущение упущенных возможностей. «Я вырос среди бетонных стен. / Попал, словно птица в клетку, в их плен. / Я знал, что есть где-то совсем другой мир, / Чем просто границы наших квартир», — этот фрагмент из песни «Обычный человек» проекта «Июнь» хорошо фиксирует чувство неустроенности и одиночества.

Этот феномен можно описать понятием «ретротопия», которое ввел Зигмунт Бауман. Теоретически будущее — это сфера свободы, ведь, в отличие от прошлого — царства неизменного и неизбежного (все, что могло случиться, уже произошло), — будущее гибко, податливо и таит бесконечное множество вариантов развития событий, пишет Бауман. Кажется, что миллениалы и последующие поколения должны настроиться на комфортное будущее — научно-технический прогресс и глобализация существенно упростили многие аспекты жизни. Мы с легкостью перемещаемся в любую точку мира, находим интересующую нас информацию, общаемся в режиме реального времени, находясь в тысячах километрах друг от друга. Но параллельно с новыми возможностями открылось и множество новых ограничений: жизнь ускорилась и стала требовать от человека предельного напряжения физических и умственных сил. Это привело к возникновению огромного количества страхов — потерять работу и социальное положение, не успеть развить навыки, необходимые для поддержания собственной рыночной стоимости на рынке труда. Будущее, как его описывает Бауман, кажется сумрачным, зловещим, неопределенным, что заставляет человека искать точку опоры, место безопасности и комфорта в прошлом^[146]. Иными словами, прошлое и будущее в ситуации ретротопии как бы меняются местами.

В игре «Бесконечное лето» (2013, Soviet Games), выполненной в жанре визуального романа, 25-летний герой, одинокий мужчина без определенных занятий, проводящий все свое свободное время в интернете на анонимных имиджбордах, магическим образом оказывается в советском пионерлагере «Совенок», переместившись из зимы 2010-х в лето 1980-х годов и превратившись в подростка. За несколько дней он должен разобраться, как и почему он попал туда, и как ему вернуться обратно в свой мир. За это время герой знакомится с девушками-пионерками, населяющими лагерь (их образы были созданы на основе маскотов русскоязычных имиджбордов), — разнообразные варианты построения отношений с ними приводят героя к 13 различным концовкам. Выход в реальный мир, с одной стороны, желателен для героя, с другой — связан с множеством психологических трудностей: страхом перед одиночеством и жизненной неустроенностью, боязнью ответственности. В итоге он кружит по воображаемому, коллажированному миру, состоящему из эротизированных аниме-образов пионерок, обрывочных детских и подростковых воспоминаний и стереотипизированных элементов советского прошлого, которое с точки зрения целевой аудитории игры является таким же воображаемым, как и игровой мир.

Сюжет этой игры, идея которой зародилась и получила развитие в одном из тредов на «Ычане» (анонимном имиджборде), иллюстрирует, как sovietwave работает со звуковым материалом. Артефакты прошлого обыгрываются в музыке настоящего — и вместе они противостоят пугающему и неизведанному будущему.

Советское в sovietwave очевидным образом связывается с воспоминаниями о детстве. Обложки альбомов содержат узнаваемые аудиторией образы: панельные дома и микрорайоны, дворы и старые детские площадки, черно-белые фотографии в овальных рамках, залитые солнцем набережные, заброшенные беседки, а названия групп выполнены леттерингом, напоминающим советские вывески. В видео к композиции «Маяка» «Романтика» (2014) среди кадров с городскими цветами, высоковольтными линиями и панельными многоэтажками мелькают изображения детей в советской одежде — плотных колготках, коротких вязаных платьях, школьной форме, с туго затянутыми бантами, которые водят хороводы, играют на детских площадках, катаются на каруселях, гуляют по набережной. В композиции «ЛетоДачаБабушка» (2016) дуэта «ТеплоЭлектроЦентраль» вступление состоит из тонущего в реверберации позывного радио «Маяк», которое сопровождается пением птиц и радиопомехами. Нарочито простой текст песни написан от лица взрослого, вспоминающего о беззаботных летних днях в деревне у бабушки и сожалеющего о ее смерти. Слова и образы постепенно стираются из памяти персонажа. Связь героя с собственным прошлым осуществляется через сны, в которых он видит живую бабушку живой. Еще один пример: композиция проекта «Маяк» «Каникулы» (2014) начинается со школьного звонка и гвалта детей, выбежавших из класса.

Такая конкретизация, вплетение в музыку шумов или звуковых означающих, которые индексируют определенное время и место (птицы и советский радиоджингл = бабушкина дача, звонок и голоса детей = школа) в первую очередь апеллирует к непосредственному опыту целевой аудитории, к ее детским и юношеским воспоминаниям. Эти воспоминания связаны не столько с советской эпохой, сколько с теми, кто в ней жил: старшими родственниками и окружающими их артефактами. Очевидно, что sovietwave не только транслирует личные воспоминания исполнителя о собственном детстве и осколках советского прошлого, воплощенных в рассказах старших родственников, вещах, книгах, фильмах и звуках, но и призывает аудиторию, испытавшую схожий опыт, разделить эти воспоминания. Иными словами, sovietwave активно работает с коммуникативной памятью — теми воспоминаниями, которые человек разделяет со своими современниками и состав которых постоянно меняется в процессе коммуникации внутри социальных групп^[147]. Сам факт производства подобного материала — своеобразных памятников, насыщенных аудиальными и визуальными образами прошлого, которые выступают детонаторами прорывающихся к слушателям образов памяти, — порождает коммуникацию как между музыкантами и слушателями, так и внутри аудитории. Слушатели вовлекаются в процесс коллективного воспоминания: в комментариях в социальных сетях они выражают тоску по детству и делятся личным опытом, пытаются распознать, из какого фильма или песни взят семпл, в каком городе сделан кадр, использованный на обложке альбома, и рассказывают о местах, в которых выросли. Детство и юность ассоциируются у комментаторов со счастьем: «Вокал здесь превосходный. Погружаешься в юность, даже в далекое детство в сандалиях, где двор казался целым миром, а город — вселенной. Где время стояло на месте и ты был всегда счастливым…»^[148]. Таким образом, в восприятии слушателей тоска по прошлому, озвучиваемая в sovietwave, переносится не на собственно советское. Используя совершенно определенные культурные маркеры, музыканты вызывают ностальгию, которая не привязана к конкретным политическим реалиям. Иными словами, советское в sovietwave связывается не с СССР как цивилизацией, а с детством.

Но концентрация sovietwave на прошедшем времени не означает полного эскапизма, отчуждения от настоящего и будущего. Воображаемый мир прошлого в sovietwave может использоваться как материал для «светлого будущего» — хотя конкретных решений sovietwave и не предлагает. Некоторые исполнители прямо говорят о том, что их ностальгическая музыка является одним из механизмов трансляции некоторых ценностей и моральных установок. «„Артек Электроника“ хочет эмоции передать. Те эмоции из прошлого, которых сегодня не хватает. Сейчас идешь по улице и все вниз смотрят, а мы хотим, чтобы они наверх смотрели, чтобы полет мысли был. Хотим вдохновлять людей, чтобы не было у молодежи кризиса, чтобы люди переступили через себя и начали дышать полной грудью, а не только смотрели в асфальт и думали о своих проблемах»^[149], — говорят музыканты группы «Артек Электроника». Как они признавались в интервью The Guardian, их привлекает идеализм советской риторики: они воспринимают советское прошлое как время, когда люди «верили, надеялись и думали масштабно»^[150].

4. «Последний день в СССР» «Артек Электроники»: материализация советского

Если в более ранних sovietwave-проектах (вроде записей того же «Маяка») отсылки к советскому были смутными, хотя и узнаваемыми, то в композициях более поздних групп советское становится очевидным, броским, конкретным. Наметилсяпереход от балансирования на грани между сном и реальностью, характерного для раннего sovietwave, к материализации советского. В композициях первого альбома «Артек Электроники» «Последний день в СССР» (2015) используются семплы речей советских политических деятелей, но, как подчеркивают сами музыканты, они не несут идеологической нагрузки и призваны воссоздать дух времени. «Мне особенно нравится не что, а как они говорят, потому что в то время учились интонационным моделям, правильным паузам — ораторское искусство было на высоте», — объясняет Ольга Журавлева, одна из вокалисток «Артек Электроники»^[151]. Интересно, что советская риторика воспринимается музыкантами не как комплекс постоянно воспроизводящихся автоматизированных формул^[152] — то есть как нечто механическое, вымывающее собственное содержание и потому не вполне реальное, — а как нечто живое и динамически развивающееся.

Альбом «Последний день в СССР» начинается с композиции «Интро (Оправдать доверие»), на протяжении которой транслируется речь Юрия Андропова, вступившего на пост председателя Президиума Верховного совета СССР в 1983 году, в которой он благодарит депутатов за оказанное ему доверие и поддержку. Вторая композиция — «Время» — сопровождается голосом диктора, озвучивающего местное время в разных регионах СССР, что создает представление об обширной географической протяженности страны, объединившей в себе разнообразные культуры и традиции. Центральная композиция альбома «Последний день в СССР (Перестройка)» основана на фрагменте записи заявления первого и единственного президента СССР Михаила Горбачева об отставке. Из записи удалены фрагменты, где Горбачев подводит итоги холодной войны, перестройки, августовского путча и дает оценку собственным действиям и работе партийно-государственных структур, а также озвучивает общественную критику в отношении своей политики, что делает речь абстрактной. Выбранные группой фрагменты речи создают ощущение неизбежности, необратимости происходящего со страной. Эти фрагменты проходят через всю композицию, то обрываясь, то возникая вновь, и сопровождаются медленной и торжественной клавишной партией. Динамические подъемы в композиции, обусловленные использованием драм-машины, перегруженной гитары и синтезатора, имитирующего звучание хорового пения, создают драматический эффект и формируют музыкальный нарратив о падении цивилизации.

За титульной песней альбома следуют ретрофутуристичные композиции «Транзисторный радиоприемник», «Осваиваем космос» и «Новый человек», которые посредством семплирования технологических шумов, записей научно-популярных передач и речей политиков повествуют о научно-техническом прогрессе советской эпохи. Такой порядок расположения композиций может отчасти свидетельствовать об интенции музыкантов сообщить слушателям, что, несмотря на крушение политического режима, наследие СССР и культурная память о достижениях советских ученых, инженеров, архитекторов присутствует в настоящем. Обложка альбома, обращающаяся к традициям советской каллиграфии, подчеркивает преемственность творчества группы по отношению к советской визуальной и музыкальной культуре. Все эти творческие приемы коррелируют со стремлением музыкантов передать ностальгическую тоску, связанную с распадом страны, в которой они не жили, — причем не реальной, а идеализированной, той, в которой у молодежи могло быть «светлое будущее». Образ этого технологичного, наукоемкого воображаемого будущего рисуется гораздо отчетливее, чем советская повседневность.

Тем не менее подобное прямолинейное использование отсылок к «советскому» может восприниматься в среде музыкантов и комьюнити как отказ от аутентичности. «Если хочешь создать образы СССР в современной форме — иди по пути паразитирования (не в обиду будь сказано) на семплах речей секретарей компартии, синтах с сатурацией, издавайся на кассетах и пиши в тег слово #похоженамаяк. Если хочешь подойти с другой стороны, не от формы, а от содержания — тогда ищи удачи в лагере „Импульса-80“, „Бежевой Луны“ и „Со Мною Вот Что“», — подчеркивает различие Данила Ветров из проекта «ИА „Бежевая Луна“»^[153]. Здесь очевидна попытка музыканта выделить собственный проект среди других ретроориентированных исполнителей, определить собственный подход и место на сцене. Но здесь артикулируется и более тонкое различие между рефлексирующей и реставрирующей ностальгией. Как указывает Светлана Бойм, «такая [реставрирующая] ностальгия характеризует национальные и националистические возрождения по всему свету, которые участвуют в антимодернистском мифотворчестве — создании истории посредством возвращения к национальным символам и мифам, а иногда и путем обмена конспирологическими теориями заговора. Реставрирующая ностальгия проявляется в последовательных воссозданиях памятников прошлого, а рефлексирующая ностальгия концентрируется на руинах, патине времени и истории, на мечтах об иных местах и иных временах»^[154].

Музыка, содержащая считываемые отсылки к политическим процессам, конкретным деятелям, легко вписывается в идеологический дискурс, часто связываемый с реставрирующей ностальгией. Композиции альбома «Последний день в СССР» иллюстрируют посты в социальных сетях, содержащие конспирологические теории распада СССР^[155], обвинения в адрес Михаила Горбачева и других политических деятелей перестройки^[156], противопоставление образу «кровавой диктатуры» (носителями которого являются «либералы») образа государства, которое заботилось о своих гражданах, обеспечивая их бесплатным образованием и жильем^[157]. «Порой кажется, что sovietwave воспринимается отдельными авторами как просто русский #chillwave, #lofi или #retrowave, хотя по сути своей он должен был нести гораздо более мощный посыл в аудиторию, заряженный не только ностальгией по прошлому, но и видением будущего, осознанием того, что все, чего мы добились в космической гонке в науке, было сделано благодаря Советской власти, советскому экономическому чуду и людьми, вышедшими из этого вроде бы недавнего, но такого далекого мира», — заявляет автор статьи на сайте Революционного Коммунистического Союза Молодежи^[158]. Тем не менее кажется, что sovietwave призван не реконструировать прошлое таким, каким оно было, но переосмыслить его, додумать и выстроить на его основе нечто качественно иное.

По этим причинам группа «Артек Электроника» во втором альбоме «Атланты» (2016) отошла от советской тематики и обратилась к более абстрактным образам человека и космоса: «Наши взгляды сместились в сторону настоящего и будущего. Да, это довольно удобно — восхвалять прошлые достижения, но мы хотим, чтобы наш слушатель меньше ностальгировал и больше мечтал и созидал»^[159]. Эта цитата, на мой взгляд, отражает стремление к иному, необязательно постсоветскому будущему. Конечно, чисто локально мы навсегда останемся наследниками СССР. Но возможно ли построить будущее (и настоящее) не вопреки прошлому и не слепо следуя ему в ситуации общей завороженности этим самым прошлым? Сможем ли мы воспринимать болезненный исторический опыт не как то, что нас определяет, а как один из исторических эпизодов, на который можно ссылаться, но не принимать как руководство к любым действиям? Впрочем, этот вопрос — уже не (только) к музыкантам.

Заключение

Похоже, что sovietwave, несмотря на артикулируемую принадлежность к (пост)советскому, отстраняется от СССР самого по себе, формируя альтернативную вселенную. История, объединяющая музыкантов и слушателей на постсоветском пространстве, воспринимается не как идеал и руководство к действию, а как пространство для рефлексии и творческой игры. По большому счету, sovietwave — сюжет не об СССР, а о взрослении человека на его осколках. Молодой герой «остальгического» фильма «Гудбай, Ленин» (2003), чтобы уберечь от губительных переживаний тяжелобольную мать, скрывает от нее факт падения Берлинской стены и строит вокруг нее мирок, насыщенный артефактами социалистического прошлого — образ ГДР, в которой он сам хотел бы жить. Дистанция между создателями и потребителями sovietwave и эпохой, из которой они черпают творческий материал, гораздо более ощутима. Но кажется, что истоки этой одержимости прошлым — в том же страхе перед будущим и неопределенности, что и у героя фильма. Опрос ВЦИОМ, опубликованный в ноябре 2019 года, показал, что российская молодежь более склонна разрабатывать в своем воображении сценарии «апокалиптического» характера — беспорядки, вероятность войны, разгул преступности, — чем более старшие возрастные группы^[160]. Это не означает, что СССР воспринимается как утопический, недостижимый идеал. Советское в sovietwave связывается с детством — беззаботной, счастливой порой, в процессе вспоминания (но не реконструкции) которой можно найти, с одной стороны, опору для настоящего, с другой — надежду на будущее.

Дарья Журкова «Прячу осколки — все, что осталось от тебя»: российские музыкальные клипы 1990-х годов: энциклопедия образов новой жизни

Об авторке

Родилась в Сыктывкаре в 1984 году. Закончила Петрозаводскую государственную консерваторию имени А. К. Глазунова по специальности «Фортепиано» (2008) и магистратуру Московской высшей школы социально-экономических наук (Шанинки) по специальности «Управление социокультурными проектами» (2009). С 2008 по 2011 год была аспирантом Государственного института искусствознания (ГИИ), где в 2012 году защитила кандидатскую диссертацию, которая в 2016 году, увеличившись в два раза, стала книгой «Искушение прекрасным. Классическая музыка в современной массовой культуре» (вышла в издательстве НЛО). Лауреат премии Правительства Москвы в номинации «Лучший молодой специалист в сфере культуры» (2014), конкурса «Книги 2016 года» в номинации «Статья молодого ученого» (ГИИ). В настоящий момент — старший научный сотрудник сектора «Художественных проблем массмедиа» Государственного института искусствознания, преподаватель ДМШ имени Ф. И. Шаляпина.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=HCksGqtUIuM&list=PL7f_ywlsJjeP-2xb2jlhYji8RBC1gOer-

На рубеже 1980–1990-х годов советская эстрада пережила драматическую трансформацию и превратилась в российский шоу-бизнес. Коммерциализация отечественной поп-музыки привела к появлению и широчайшему распространению нового медиаформата — музыкального видеоклипа. 1990-е годы — время, когда новорожденная российская музыкальная индустрия начинает активно осваивать эту форму презентации (рекламы) артистов, что меняет и конструируемые имиджи поп-исполнителей, и содержание их песен.

В этой статье я использую российские музыкальные клипы 1990-х как оптику для научного осмысления массовой культуры того периода. Для моего анализа важнее всего визуальное начало; собственно музыка и тексты меня интересуют меньше — тем более что с образным рядом клипов они связаны далеко не всегда: в этом тоже можно увидеть примету эпохи, когда само наличие новой визуальной культуры было гораздо важнее, чем смыслы, которые она предположительно выражала. Во многом это объясняется тем, что российский шоу-бизнес в тот период только начинал осваивать технологии, которые на Западе развивались постепенно начиная с середины 1970-х годов.

Еще раз подчеркну, что особый акцент в исследовании сделан на том, как в видеоклипах отражалась эпоха — переходное, смутное и во многих аспектах очень тяжелое, кризисное время 1990-х годов. На первый взгляд окружающая действительность большинства граждан никак не соответствовала ярким, провокационным и одновременно лакированным образам, которые транслировали клипы, — но одно оказалось неотделимым от другого. По меткому наблюдению Андрея Шенталя, «несмотря на расхождение материального и идеального, попса не была эскапистской, она задавала утопический горизонт „хорошей жизни“, который был обещанием счастья, а не его исполнением»^[161].

Статья начинается с описания социокультурного контекста бытования отечественной поп-музыки в 1990-е годы, а затем переходит непосредственно к анализу клипов, выявляя в них закономерности и лейтмотивы. Примеры, которые я привожу, максимально разнообразны, поскольку задача прежде всего в том, чтобы выявить общие тенденции и характерные приметы времени. Имидж конкретного исполнителя будет интересовать меня ровно настолько, насколько он отражает ключевые устремления исследуемой эпохи; этические и эстетические особенности конкретного клипа — настолько, насколько они характеризуют его как продукт массовой культуры определенного периода.

Понятия «популярная музыка» и «поп-музыка» я употребляю на правах синонимов, хотя в строго научном смысле они таковыми не являются^[162]. Пренебрежительного слова «попса» я избегаю — хотя на самом деле именно этот термин наиболее емко и целостно очерчивает интересующий меня круг песен. В общем и целом его можно было бы описать как российские музыкальные композиции, которые были написаны с коммерческими целями и получили широкое распространение в медиа; шлягеры, которые в 1990-е были, что называется, у всех на слуху. Иногда в этом качестве выступают песни рок-групп — граница между поп- и рок-музыкой по многим параметрам как раз в 1990-е годы становится предельно условной.

1. Фастфуд для глаз: новые режимы создания и потребления популярной музыки

Если с политической точки зрения эпоха 1990-х в России началась на рубеже 1991–1992 годов (по некоторым источникам — с 1993 года)^[163], то в сфере популярной музыки она стартовала раньше календарного срока — в конце 1980-х. Именно тогда в этой области культуры произошла кардинальная смена стратегии с просветительско-гуманистической на развлекательно-экономическую. В частности родилось и стало утверждаться новое понимание песни как товара. Вплоть до позднесоветского времени, по афористичному наблюдению Юрия Дружкина, песня была больше, чем песней. Она участвовала в строительстве общего жизнемифа: «С одной стороны, она „отражала“ и проектировала жизнь, а с другой стороны, сама выступала органической частью этого мира и этой жизни. Человек не просто слушал и пел песню, он жил в пространстве песни и дышал ею»^[164]. На протяжении всей советской эпохи популярная музыка претерпевала значительные изменения, и постепенно единый песенный жизнемиф распался на множество локальных жизнемифов (появление субкультуры бардов, ВИА, рок-музыки)^[165]. Однако именно к началу 1990-х произошел принципиальный слом, когда песня оказалась меньше, чем песней. Изменение сущности популярной музыки отразилось и в названии всей отрасли: из советской эстрады она превращается в российский шоу-бизнес.

Новые стандарты в музыкальной индустрии были закономерным продолжением и расширением общей политики снятия запретов в культуре, отмены цензуры и внедрения принципов так называемой рыночной экономики. Музыкальная индустрия именно благодаря видеоклипам оказывается в авангарде этой социальной революции. На волне кардинальных общественных сдвигов, связанных с распадом СССР, кажется, что окончательно отменяются какие-либо требования к качеству художественного материала, воцаряется полная свобода самопрезентации. Теперь можно демонстрировать тело и варианты межполовых отношений; петь об удручающей правде жизни или рисовать картину сказочной роскоши.

Ключевую роль в изменении способов восприятия популярной музыки сыграло телевидение, которое в период с конца 1980-х до середины 1990-х годов и само активно трансформировалось. До начала перестройки большинство музыкальных программ советского телевидения, во-первых, были объединены некой общей сюжетной канвой, а во-вторых — проходили через систему редакторской цензуры. Поводом для тематического объединения эстрадных песен могли быть праздники («Голубой огонек», тематические концерты «Ко дню…»), литературные сюжеты («Бенефисы» Гинзбурга), скетчевые диалоги («Кабачок „13 стульев“»), письма телезрителей («Утренняя почта»). Таким образом, популярная музыка возникала в телевизоре, с одной стороны, очень дозированно (преимущественно по праздникам, в лучшем случае — по выходным). С другой — телевидение тяготело к искусственному укрупнению изначально малой формы песни, к ее растягиванию во времени. Никто не предполагал, что музыкальным номером можно заполнить паузу, что воспринимать музыку можно в фоновом режиме, между делом. Смотрение музыки по телевидению, как и просмотр телевидения вообще, воспринималось как самостоятельное событие, требующее целенаправленного внимания^[166].

Музыкальные клипы появились на советском телевидении в конце 1980-х годов. Первопроходцами нового формата стали три программы — модернизированная «Утренняя почта» и стартовавшие в 1987 году «Взгляд» и «До и после полуночи». В «Утренней почте» все чаще стали появляться музыкальные номера, снятые не в студии, а в различных натурных декорациях (от городского парка до круизного лайнера), с большим количеством монтажных склеек и даже со сменой нескольких локаций на протяжении одного музыкального номера. Кроме того, по свидетельству Владимира Мукусева, показ того или иного исполнителя стал определяться не столько волей телезрителей или распоряжением вышестоящих инстанций, сколько личными (в том числе и финансовыми) договоренностями между редакторами программы и представителями артистов^[167]. Фактически и в эстетическом, и в организационном плане «Утренняя почта» стала ориентироваться на стандарты западного музыкального вещания, став первой программой, которая создавала и демонстрировала видеоклипы — еще до того, как это слово появилось в русском языке.

В свою очередь, «Взгляд» и «До и после полуночи» стали первыми передачами советского телевидения, в которых показывались зарубежные видеоклипы. Более того, создатели «Взгляда» впервые переосмыслили роль музыкального номера в структуре телепрограммы, сместив акцент с его автономного восприятия на принцип жанрового коллажа: с помощью популярной песни технически заполнялась пауза, а драматургически — снималось напряжение между остросоциальными сюжетами. Впоследствии этот принцип возьмут на вооружение первые постсоветские музыкально-развлекательные каналы — «2 × 2» и BIZ-TV, перемежавшие показ видеоклипов с информационно-рекламным контентом.

Телевидение начала 1990-х годов вообще унаследовало от перестроечного телевещания внутреннюю мультижанровость программ и коллажность в подаче материала. Музыкальные номера продолжали внедряться в структуру самых разных по формату передач. Так называемые музыкальные паузы были в интеллектуальной игре «Что? Где? Когда?» и в семейной викторине «Счастливый случай»; клипы регулярно появлялись в утренних шоу и в молодежных программах типа «До 16 и старше». Наконец, музыка нередко играла важную роль в популярных сериалах — например, сюжет «Элен и ребята» крутился вокруг репетиций студенческой поп-группы, а заставка сериала «Дикий ангел» по сути была полноценным музыкальным видеоклипом.

Параллельно шел поиск новых собственно музыкальных телеформатов. «Утренняя почта» стала еще более развлекательной — а вел ее теперь поющий комический дуэт Лолиты Милявской и Александра Цекало (они же — «Кабаре-дуэт „Академия“»). Из рубрики «Взгляда» вырос немного снобистский «МузОбоз» Ивана Демидова. Сергей Минаев собирал артистов и перемежал их выступления скетчами в программе «50 × 50». Юрий Николаев перевел на русский формат детские певческие телеконкурсы в «Утренней звезде». Валдис Пельш проверял коллективную музыкальную память в игре «Угадай мелодию». Альтернативная и рок-музыка получили прописку в эстетских программах «Джеме» и «Программе „А“» (почти все вышеуказанные программы существовали вплоть до конца 1990-х). Наконец, с появлением кабельного вещания появились и целые каналы, вещание которых преимущественно состояло из клипов: с 1989 года в Москве работал «2 × 2», в 1993 году его дополнил канал BIZ-TV, в 1996 году появился полностью музыкальный канал «Муз-ТВ», а в 1998 году открылся русскоязычный MTV^[168].

Вместе с телевидением принципиальным образом изменяются и режимы его смотрения. Еще в перестройку, по свидетельству Екатерины Сальниковой, «сформировался другой темпоритм обращения к телевидению, более частый и интенсивный. <…> Время бодрствования перед включенным экраном теперь могло растягиваться далеко за полночь»^[169]. В свою очередь присутствие музыки на телевидении тоже становилось фактически постоянным. Не только на зарубежных кабельных, но и на центральных общедоступных каналах российского телевидения клипы появлялись в сетке телевещания практически круглосуточно. С утра их показывали в утренних шоу типа «Доброе утро»; после обеда клипы — в молодежных программах вроде «До 16 и старше» и «Джема»; вечером и ночью — в «50 × 50» и «МузОбозе».

Этот же период совпадает с расцветом индивидуальной видеотехники. Любимые клипы, а иногда и весь эфирный поток зарубежного МТV, который ретранслируют кабельные вещатели, записываются на видеокассеты. Их пересматривают целенаправленно — в одиночку или с друзьями; нередко они становятся фоном для домашних праздничных застолий, свидетельствуя о «продвинутости» хозяев. В 1990-е уже не песня, а клип оказывается явлением, которое перерастает самое себя, образуя новые широко востребованные жизнемифы.

Главный жизнемиф музыкальных клипов был связан с образом другой жизни. Их восприятие рядовым отечественным зрителем было очень схоже с восприятием западной рекламы и западной телепродукции вообще. Российский телезритель смотрел рекламу «как зритель, а не как потребитель»^[170] — и в этом статусе зрителя, а не меломана, он смотрел и видеоклипы. В восприятии музыкальных клипов была важна не столько музыка, сколько демонстрируемые визуальные образы: внешний облик исполнителя (одежда, макияж, прическа), его манера двигаться, непривычные интерьеры и ландшафты, окружающие предметы (от плюшевых игрушек до ультрасовременной техники). Перефразируя высказывание Екатерины Сальниковой, российский зритель воспринимал клипы не как рекламу музыканта или песни, а как рекламу «другой жизни в другой предметно-пространственной среде»^[171].

Российские видеоклипы оказывались причудливой смесью. Редкие из них снимались «там», при этом практически каждый копировал стандарты зарубежного клипмейкерства (вплоть до очевидного плагиата^[172]). Экстенсивное освоение нового жанра — способы демонстрации артиста и частей его тела, хаотичный монтаж, выстраивание многослойного нарратива и так далее — все это вместе с колоссально расширившимися техническими возможностями и местными особенностями давало поразительные в своей экспрессивности и экстравагантности образцы клиповой продукции. Тогда эти эксперименты становились поводом для жарких публичных дискуссий об упадке российского общества; сегодня они зачастую вызывают ностальгию.

2. В потоке образов: музыкально-визуальные закономерности

Не секрет, что «родовой» чертой музыкальных видеоклипов является их визуальная избыточность. За чрезмерной множественностью образов, транслируемых в единицу времени, стоят законы внутренней организации поп-музыки и система ее ротации в медиа. Эндрю Гудвин обращает внимание на семантическую важность постоянного повторения в поп-музыке. Он отмечает, что «повторение происходит на трех уровнях: в песнях, между песнями и в медиапространстве»^[173]. Во-первых, в самой песне постоянно повторяются музыкальные структуры (куплет, припев, связка-проигрыш). Во-вторых, разные поп-песни часто строятся на похожих ритмических, интонационных и гармонических мотивах. В-третьих, внутри медиапространства песня звучит на радио, демонстрируется на ТВ в виде клипа, который крутится многократно; также песня может использоваться в рекламе^[174]. Таким образом, визуальная избыточность видеоклипа, с одной стороны, должна компенсировать постоянные музыкальные повторы внутри поп-песни, увлечь слушателя-зрителя, удержать его внимание на себе. С другой стороны, ускоренная подача визуальных образов обусловлена тем, что клип исходно предназначен для того, чтобы его смотрели много раз^[175].

На рубеже 1980–1990-х годов происходит качественный скачок в количестве визуальных образов, демонстрируемых в музыкальных клипах. Нарушая все законы человеческого восприятия, клипмейкеры стараются «утрамбовать» в единицу времени максимальное количество кадров. В общемировой практике этот поворот во многом был обусловлен новыми технологиями съемки и появлением компьютерных спецэффектов. В нашей стране технологический поворот совпал с историческим. С распадом СССР в России появилась не только техника, на которой можно было снимать и монтировать видеоклипы, — началась новая эпоха, двигателем которой стала идея свободы. Снятие каких-либо запретов вылилось в эйфорию от новых возможностей. Это состояние очень хорошо фиксировала клиповая индустрия.

2.1. Скорость монтажа и темпоритм музыки

Характерная примета отечественных видеоклипов 1990-х годов — существенное увеличение скорости монтажа. С одной стороны, это можно объяснить желанием использовать по максимуму технические и финансовые ресурсы, которые оказались в распоряжении клипмейкеров. С другой стороны, вслед за увеличением скоростей обыденной жизни многократно увеличивается и средний темп поп-композиций, за которым в частности пытается поспеть монтаж видеоклипов.

Взаимодействие темпоритма музыки и движения видеоряда строится несколькими основными способами. В первом темпоритм музыки подчеркивается за счет внутрикадрового движения; самый популярный прием в этом смысле — всевозможные танцы. С этой же целью, по наблюдению Эндрю Гудвина, в клипах может фиксироваться сам процесс исполнения музыки (игра на музыкальных инструментах), а также прыжки, бег и различные жесты героев клипа^[176].

Вполне закономерно, что в 1990-е отечественные клипы переживают танцевальный бум. Практически в каждом появляются некие танцевальные движения, пусть далеко не всегда умелые и уместные, часто скопированные («Кар-Мэн» — «Лондон, гудбай») с западных образцов или пародирующие их (Татьяна Буланова — «Мой ненаглядный»). Ключевой фактор тут — новое понимание тела как самодостаточного сексуально притягательного объекта, воздействующего на инстинктивный уровень зрительского восприятия: отечественная клиповая индустрия как бы заново открывает для себя и своего потребителя архаический пласт взаимодействия звука и действия.

Во втором способе для визуальной фиксации темпоритма музыки активно используются монтажные склейки. И если в традиционном кинематографе мастерство монтажера традиционно заключается в незаметности склеек, то в клипах, наоборот, переход от одного кадра к другому часто подчеркивается и совпадает с метром песни. Например, в клипе группы «Иванушки International» на песню «Вселенная» (реж. Сергей Баженов, 1995) каждые четыре такта регулярно отбиваются монтажными вставками с разбегающимися цветными лучами. Склейки отчасти структурируют перенасыщенный компьютерной графикой и космическими образами видеоряд, визуально «привязывают» его к ритму звучащей музыки.

В клипе Дмитрия Маликова на песню «Нет, ты не для меня» (реж. Олег Гусев, 1994) видеоряд следует за ритмической структурой песни сразу на нескольких уровнях, но прежде всего с помощью монтажа. Кадры резко сменяют друг друга — в некоторых случаях этот прием усиливается затемнениями и титрами. Визуальное пространство клипа «выложено» в виде черно-белых квадратов шахматной доски; периодически среди них вспыхивают красные квадраты, четко совпадая с ритмическим акцентами в песне. Наконец, персонажи клипа импульсивно размахивают руками, отмеряя движение музыки внутри кадров. При этом фигурирующие в клипе «настоящие» музыканты, играющие на классических скрипках и виолончелях, загримированы под мимов и почти не двигаются: естественные движения нарочито минимизированы в пользу технологических.

Третий способ взаимодействия музыки и визуального ряда связан с характером движения камеры. И если монтажные склейки структурируют развитие музыки по вертикали (метроритм), то характер движения камеры порой пытается передать горизонтальное (мелодическое) развитие музыки. Показательный пример — клип Ирины Салтыковой на песню «Голубые глазки» (реж. Сергей Кальварский, 1996). На протяжении всего клипа камера постоянно двигается по кругу, изредка меняя направление: операторский прием, который в каком-то смысле созвучен музыке с ее предельно простой мелодической структурой, состоящей из многочисленных повторов. Песня как бы замыкается на саму себя — так же, как закольцовывается движение камеры. В конечном счете эти приемы оказываются адекватной манифестацией самолюбования, которому по сути посвящен клип. Все его герои чувствуют себя моделями, находящимися на подиумах, и провоцируют на вуайеристскую позицию своих потенциальных зрителей; для усиления эффекта крутится не только камера, но и сами подиумы.

Оба этих приема — непрерывного внутрикадрового движения камеры и самолюбования — доведены до предела в клипе на песню Валерия Меладзе «Девушки из высшего общества» (реж. Виктор Конисевич, 1996). Весь ролик снят одним кадром, в котором проходит бесконечная череда девушек; у каждой из них — свое определяющее действие, которым поглощена героиня (гадает на ромашке, читает книжку, рисует себе усы, пьет шампанское, красит ресницы и так далее). Постоянное перемещение камеры передает ощущение непрерывного, бесконечного течения музыки и в то же время — неисчерпаемости женского пола. За ритмическое структурирование видеоряда отвечает сам певец, который плавно перемещается на заднем плане параллельно камере и старательно покачивает головой в такт музыке.

Наконец, четвертым и, пожалуй, основным способом соотнесения темпоритма музыки и визуального ряда клипа является скорость монтажа. В отличие от техники монтажных склеек, в данном случае совпадение музыки и видеоряда должно прослеживаться не столько в метрическом, сколько в темповом измерении: речь идет о поиске общей скорости движения внутри кадра и музыки. При этом в 1990-е годы, когда отечественный шоу-бизнес только осваивал новую форму музыкального видео, клиповый монтаж был, как ни парадоксально, крайне предсказуемым в своей хаотичности и очень опосредованно соотносился с темпом музыки. Дело доходило до того, что скорость монтажа оказывалась самоцелью, совершенно отрываясь от характера музыки («Холодный ветер» Александра Каштанова). Вместе с тем встречались весьма нетривиальные способы соотнести скорость видеоряда и темпа песни. Один из них можно увидеть в клипе на песню Анжелики Варум «Зимняя вишня» (реж. Евгений Сердюковский, 1996).

Скорость движения в кадре выстраивается в этом клипе на двух уровнях сообразно скорости двух музыкальных «слоев» песни. Очень быстрому биту соответствует эффект ускоренной «перемотки» (таймлапс) в кадрах проезда певицы — или героини, которую она играет, — по ночному мегаполису в машине; подчеркивает пульс песни и дергающаяся камера. С другой стороны, мелодия песни развивается относительно неспешно — и этому темпу соответствуют длинные, как бы «зависающие» в пространстве крупные планы героев клипа.

Все эти эффекты были бы не более чем аттракционом, если бы не слова песни, в которых также зафиксированы две прямо противоположные концепции времени. В куплете поется: «День за днем, из года в год / Ускоряет время ход». Припев повторяет: «Некуда спешить, ночь — одинокий плен, / И ты не ждешь от жизни перемен». То есть в тексте присутствует и понимание скоротечности жизни, и усталость от ощущения застывшего, непреходящего времени. Смена темпов в клипе работает на ту же двойственность: какие-то моменты наполнены мирской суетой, другие — «остановлены», растянуты.

2.2. Визуальные эффекты и умонастроение эпохи

Анализируя значение цветовой гаммы в музыкальных клипах, Кэрол Верналлис обращает внимание на то, что «эстетическая теория определяет и музыку, и цвет как язык эмоций»^[177]. Далее исследовательница уточняет, что «некоторые цвета [в клипах] ассоциируются с эпохами — неон 1990-х против пастельных тонов 1980-х — а другие цвета связывают с музыкальными жанрами. Долгое время клипы альтернативного рока отличались очень насыщенным зеленым и синим цветом»^[178]. В российском же музыкальном видео 1990-х годов самыми популярными цветовыми кодами были сине-голубой и черно-белый — причем вне зависимости от жанра.

Так, сине-голубые фильтры активно используются в клипах ультрамодных молодежных поп-групп («Гости из будущего» — «Беги от меня», Hi-Fi — «Не дано», «Иванушки International» — «Кукла»), эпатажных шоуменов (Шура — «Отшумели летние дожди», Борис Моисеев и Николай Трубач — «Голубая луна») и «классических» эстрадных певиц (Анжелика Варум — «Художник, что рисует дождь»). С черно-белой гаммой все обстоит примерно так же: к ней обращаются и начинающая Валерия («Самолет»), и уже состоявшаяся Татьяна Овсиенко («Вечер»), и экстравагантная Линда («Ворона»), и традиционалистский Владимир Пресняков-младший («Странник»), и оптимистическая поп-группа «Амега» («Лететь»), и пессимистическая рок-группа «Сплин» («Орбит без сахара»).

Еще одной важной визуальной приметой отечественных клипов 1990-х годов является обилие в кадре воды. Она может проливаться с неба в виде дождя (Шура — «Отшумели летние дожди», «Восток» — «Только дождь»), капать с потолка (Леонид Агутин — «Летний дождь»), заполнять пол в студии («Иванушки International» — «Кукла», «На-на» — «Прикинь, да»), струиться по стеклу (Анжелика Варум — «Художник, что рисует дождь»), и даже литься потоком на голову солиста (Сосо Павлиашвили — «Я и ты», вышеупомянутый «Странник» Владимира Преснякова). С одной стороны, в большинстве случаев такие клипы оказывались прямолинейной визуализацией текстов песен, с другой — осадки в некотором смысле вообще определяли умонастроение десятилетия. В лучших традициях эпохи романтизма, дожди (а также холод и зима — два других излюбленных лейтмотива поп-песен той поры) олицетворяли чуждую, неуютную и даже враждебную окружающую среду. Она не только вторила душевному состоянию лирических героев, но и бессознательно отражала одну из граней нестабильного, полного катаклизмов времени.

Клишированность «водных» визуальных эффектов даже вышучивали в юмористической телепрограмме «Оба-на!». В одном из выпусков Игорь Угольников, загримированный под Элвиса Пресли, выступал от имени музыкального продюсера с советами начинающим поп-звездам. «В видеоклипах всегда должен быть фильтр либо голубой, либо зеленый, женщины должны быть всегда только рыжие, обязательно вентилятор крутится и вода — лучше ведрами, много воды, чтобы все текло…» — поучал он^[179].

Подобную популярность этих приемов можно объяснить по-разному. Российские клипы редко обнаруживают взаимосвязь, подмеченную Кэрол Верналлис, которая писала, что в черно-белом видео «тембр музыки может проявляться менее ярко»^[180] (пожалуй, отчасти соответствует этому тезису «Вечер» Татьяны Овсиенко). Также можно отметить, что все вышеуказанные песни написаны в миноре — но и у этого обстоятельства, кажется, есть экстрамузыкальные причины. На мой взгляд, визуальные эффекты становятся неосознанным выражением определенного мироощущения эпохи. За синими и черно-белыми фильтрами, за бесконечными осадками скрывается чувство необъяснимой и непреодолимой тоски, отчаянной безысходности, подвешенности в неизвестности, неуюта и холода. Так индустрия поп-музыки завуалированно отзывается на умонастроения эпохи. Формально звучащие песни и демонстрируемые видеоклипы совсем не об этом, но их общая музыкальная и визуальная тональность набирает критическую массу и вырастает в психологическую характеристику времени. Визуальные эффекты становятся отражением внутреннего пессимизма эпохи, невозможности преодоления конфликтов и бессознательной усталости.

Собирательный образ героя на российской поп-сцене того периода тоже отражает это мироощущение. Он нерешителен, инфантилен, изломан; его экстравагантность похожа на способ защиты от непредсказуемой окружающей действительности; его эпатаж как бы помогает не замечать уходящую из-под ног реальность. Яркий пример подобной двойственности — образ Шуры: с одной стороны, разодетого в пух и прах паяца-гомосексуала, а с другой стороны — беспризорника с выбитыми зубами.

Таким образом, за модными визуальными трендами оказываются спрятаны более глубокие подтексты, характеризующие свое время. В противовес жизнерадостной установке советской эстрады нарождающийся российский шоу-бизнес играет на болезненности новой эпохи и, сам того не желая, отражает ее суть.

2.3. Локация и аранжировка

Еще одним способом сопряжения музыки и изображения в видеоклипе является выбор локации, которая тем или иным образом соотносится с содержанием песни. На музыкальном уровне наиболее последовательно эта взаимосвязь прослеживается в аранжировке песни.

Начиная с эпохи ВИА в отечественную поп-музыку постепенно приходят тембры электронных инструментов. С середины 1980-х годов появляются синтезаторы, кардинально меняющие не только тембровую палитру, но и сам способ создания поп-песни. К началу 1990-х годов большинство хитов отечественной эстрады пишутся с помощью одного синтезатора, разнесенного по нескольким звуковым дорожкам. С одной стороны, синтезатор открывает простор для экспериментов со звуком. С другой — для большинства песен начала 1990-х годов характерен однотипный набор плоских синтезаторных тембров, поддерживаемых и одновременно заглушаемых драм-машиной.

Скромные ресурсы саунд-дизайна поп-песен 1990-х годов перекликаются с характером декораций, в которых разворачиваются сюжеты видеоклипов. Во многих клипах в качестве локаций выбирается повседневная среда: школа (Светлана Рерих — «Две ладошки», Натали — «Ветер с моря дул»), двор («Руки вверх» — «Студент») или будничное городское пространство («Нэнси» — «Дым сигарет с ментолом», Татьяна Овсиенко — «Запомни меня молодой и красивой», Валерий Сюткин — «На краю заката»). Поначалу эти пространства никаким особым образом не обрабатываются, не облагораживаются и эстетически не переосмысляются, выступая понятным привычным фоном для разыгрываемого в клипе сюжета. Лишь к концу 1990-х годов заурядные пространства начинают воспроизводиться искусственно в виде декораций — и тогда в них появляется театральная условность, выверенность деталей и некоторая идеализация (Татьяна Овсиенко — «Наш двор», Hi-Fi — «Глупые люди», Аркадий Укупник — «Поплавок»).

Однако в общем потоке, безусловно, были исключения — песни и клипы, выделяющиеся из массы своим специфическим музыкальным и визуальным колоритом. Причем зачастую эти категории совпадали. Например, гнусаво-причмокивающий тембр саксофона с синкопированным пиццикато струнных в «Сэре» Валерия Меладзе получал в клипе яркое дополнение в виде танцовщицы в красном платье и группы бродячих музыкантов, которые загадочно двигались ночью вокруг внушительных каменных стен. Похожая модель работала в «Розовом фламинго» Алены Свиридовой: темброво насыщенная партитура песни с глубокими, ритмически нелинейными басами преображалась в клипе в фантазийное пространство озера-оазиса. Посредине него, контурно перекликаясь с изгибами растительности, стояла она сама, а из воды появлялись музыканты.

Отдельно стоит рассмотреть, как работают сюжет песни, ее музыка и визуальная среда в клипе Мурата Насырова «Мальчик хочет в Тамбов» (реж. Андрей Лукашевич, 1997). Как известно, в основе данной композиции лежит хит «Tic, Tic, Tac» бразильцев Carrapicho. На волне популярности песни в Европе Сергей Харин написал русские слова; результат — как песня, так и клип — имел вирусный эффект, стал своего рода мемом.

Латиноамериканская ритмическая основа «Tic, Tic, Tac» вместе с интонационно простыми, но национально колоритными мелодическими мотивами определили, что песня «Мальчик хочет в Тамбов» сильно выделялась в общем потоке отечественных поп-композиций. Российские аранжировщики постарались максимально точно скопировать «саунд» песни — впрочем, заменив акустические тембры гитары и маракасы на привычную синтезаторную «магму» и куда менее выразительный ксилофон. Русский текст песни и вовсе не имел ничего общего с оригиналом — автор «перевода» ориентировался прежде всего на фонетическую схожесть слов. На первый взгляд, сюжет песни представляет собой абсурдный набор мелодраматических штампов. С одной стороны, есть некий мальчик, который отчаянно хочет в Тамбов, но не может туда попасть. С другой — в куплетах повествование ведется с позиции девушки, которая сначала утешает некоего мальчика на берегу моря, а потом наслаждается случайным романом с ним.

На мой взгляд, для понимания феномена песни важно сочетание жизнерадостной, зажигательной музыки с заложенной в тексте невозможностью осуществления желания, пусть необъяснимого и безрассудного в своей сути (в тексте никак не объясняется, зачем мальчику нужно в Тамбов). Песня создавала устойчивое ощущение того, что может быть очень весело и хорошо, даже несмотря на то что мечты заведомо неосуществимы: как кажется, это очень рифмуется с мироощущением российских 1990-х.

Корреспондирует с духом эпохи и клип «Мальчик хочет в Тамбов». В нем как будто создается атмосфера танцевального праздника на курорте — но создается она заведомо условно, с теми же техническим поправками,с которыми сделана российская аранжировка бразильской песни. Настоящий курорт заменяют нарочито искусственные декорации, а в группе полураздетых танцующих девушек появляется пара персонажей совсем из «другой оперы» — из голливудской черной комедии «Семейка Аддамс». Одетые с головы до пят в черное, с выбеленными лицами, эти персонажи выглядят инородными телами в пространстве «курортной зоны» — и вместе с тем оказываются вполне созвучны общей карнавальной атмосфере. Эти два героя, во-первых, замещают собой ту пару влюбленных, о которых поется в песне, а во-вторых — повышают градус праздничной условности происходящего, окончательно превращая его в большой «прикол». На этом фоне сам Мурат Насыров — босой, в белой тунике и в интеллигентских очочках — выглядит еще одним персонажем всеобщего карнавального безумства.

Таким образом, «Мальчик хочет в Тамбов» оказывается уникальным мультикультурным миксом, соответствующим природе российских 1990-х с их распадом понятно устроенного универсума на пеструю абсурдную мозаику. Бразильская музыка сопровождается псевдолатиноамериканскими танцами, которые исполняют герои из голливудской черной комедии. Поет песню певец с ярко выраженной азиатской внешностью, а герой его песни при этом зачем-то стремится попасть в город, расположенный в центральной части России.

3. В поисках места: разновидности окружающей среды

Уже упомянутая проблема выбора нетривиальной локации для съемки видеоклипа стала актуальной для отечественной поп-музыки относительно недавно. Выход визуализируемой песни за пределы статичной телестудии начался в эпоху перестройки. Флагманом в этом процессе была уже упоминавшаяся программа «Утренняя почта», которая отправляла своих героев то в пустыню, то на морское побережье — но в целом для первых российских видеоклипов такие внебудничные натурные локации были исключением^[181].

В 1990-е годы начинается бурное освоение самых разнообразных пространственных декораций, которые вместе с нарративным сценарием превращают клипы в мини-фильмы. Новый формат окончательно выкристаллизовывается именно тогда, когда каждый ролик стремится предъявить собственный необычный пространственно-временной антураж. В этом потоке локаций и декораций можно проследить закономерности, сквозь которые заявляет о себе эпоха. Очертить разновидности клиповых пространств удобно по шкале их комфортности — от уютных и притягательных до отталкивающих и депрессивных.

3.1. Ретро и современность

Пожалуй, самые «комфортные» пространства в клипах 1990-х связаны с (псевдо)историческими декорациями. Это неслучайно: именно в этот период отечественная массовая культура заново открывает для себя сферу прошлого. Во-первых, исторические события и эпохи получают новую интерпретацию, а во-вторых, приходит понимание, что эта интерпретация может быть бесконечно вольной. На отечественном телевидении начинается бум исторических сериалов («Петербургские тайны», «Королева Марго», «Графиня де Монсоро») и рекламных роликов, отсылающих как к мировой, так и к национальной истории (самым знаменитыми из них, безусловно, была рекламная кампания банка «Империал»)^[182].

В отличие от сериалов и рекламы, клипы обращаются не к конкретному историческому времени, а предпочитают абстрактное прошлое, которое необходимо для создания эффектного антуража. Пышные парики и кринолиновые платья, скачки на лошадях и поездка в старинном автомобиле, вызов на дуэль и спасение из темницы прекрасной дамы — вот круг визуальных лейтмотивов, то и дело возникающих в квазиисторических клипах^[183]. Причем свободное сочетание современных реалий с декорациями из прошлых эпох было не только характерной приметой таких клипов, но и в большинстве случаев оставалось неотрефлексированным, проявлялось как бы невзначай. Оно возникало ввиду жизни взахлеб — избыточности мироощущения эпохи, приводившего к стремлению совместить в одном опусе все средства разом. Например, в клипе Владимира Преснякова на песню «Замок из дождя», действие которого разворачивается в декорациях старинного замка, длинные волосы певца прихвачены широким тканевым ободком (характерным аксессуаром 1990-х), а в кульминационный момент длинный черный плащ сменяется обнаженным торсом. Обнаженный торс демонстрирует и Влад Сташевский в клипе на песню «Любовь здесь больше не живет», где он выступает в роли благородного принца в белоснежном одеянии со шпагой и плащом. Главное же несоответствие проявляется в манере поведения героев квазиисторических клипов. В них всегда присутствует пара страстно обнимающихся и целующихся влюбленных, что настолько же противоречит куртуазной культуре прошлых веков, насколько отвечает эстетике телесного раскрепощения новой эпохи^[184].

Сугубо современными оказываются не только детали одежды и манера поведения героев, но и сюжетная канва песен. Если «Замок из дождя» отсылает к прошлому хотя бы через заголовок, то текст песни Николая Трубача «Пять минут» рисует реальность определенно нашего времени — проводы героя на вокзале и мимолетное свидание «на перроне у вагона». В клипе мы видим счастливую пару в костюмах начала ХХ века. Они катаются на старинных роликах, велосипеде и автомобиле, постоянно держась за руки, обнимаясь и целуясь, — то есть опять же ведут себя как современные влюбленные. Игра в героев из прошлого создает притягательную картинку, которая решительно не соответствует содержанию песни.

Наряду с клипами, в которых историческое прошлое подавалось с романтическим пафосом, а приметы современности возникали незапланированно, в 1990-е создавались ролики, которые намеренно стремились выявить параллели между прошлым и настоящим. Показательно, что такой подход был характерен прежде всего для музыки, стилизованной под блатную песню. Его примерами могут служить «Морозов» Татьяны Овсиенко и «За пивом» «Кабаре-дуэта „Академия“». Обе песни в шуточно-разухабистом, «кабацком» стиле пропагандируют гедонистический образ жизни — и сюжет обоих клипов разворачивается в условном прошлом. В клипе Татьяны Овсиенко действие происходит в эпоху немого кино, под эстетику которого стилизован и видеоряд. Вожделенный жених лирической героини является купцом, владеющим ресторацией, оружейной и мануфактурной лавками. Герои клипа напропалую кутят, едят, выясняют отношения друг с другом и прислугой — словом, живут на широкую ногу. Перефразируя мысль Веры Зверевой об исторических проектах на ТВ, в данном клипе использование языка старого кинематографа создает ощущение удаленности прошлого, однако отстранение, ирония и сам выбор темы связывают происходящее на экране с сегодняшним днем^[185]. Ведь, по сути, в роли главного героя в «Морозове» предстает прототип современного «нового русского». С помощью шутливой реминисценции он получает «родословную», тем самым наращивая свой символический статус в настоящем.

3.2. Отдых и творчество

Следующей, не менее притягательной и распространенной локацией в клипах 1990-х годов был курорт. И если в клипах перестройки южные пейзажи зачастую оказывались самодостаточными декорациями, то в 1990-е начинается их смысловое обживание — через сюжетный подход.

Во-первых, курортное пространство понимается как место для двоих. Показательно при этом, что зачастую ситуация совместного отдыха подается как воспоминание, а исполнитель песни (он же — главный герой клипа) находится уже вне этого идиллического контекста. Совместное купание в море и катание на карусели (Татьяна Овсиенко — «Давай оставим»), романтический танец на двоих (Валерий Меладзе — «Посредине лета»), посиделки влюбленных на берегу моря (Катя Лель — «Я скучаю без тебя») — все эти виды курортного времяпрепровождения «вклеиваются» в сюжет клипов как мгновения утраченного счастья, о которых герой рефлексирует в неприглядном настоящем. По сегодняшним меркам характер отдыха и виды демонстрируемых влюбленной парой занятий выглядят крайне невинно и обыденно, в них нет размаха и роскоши современных клипов. Но на тот момент был важен сам факт демонстрации частного досуга на экране и — как следствие — медиатизация приватной сферы, акцентирование ее важности и символическое возвеличивание понятия «личная жизнь».

Во-вторых, курортное пространство позиционируется как место для творчества. Для зарождающейся в 1990-е годы поп-индустрии важным становится миф о свободе самовыражения и приоритете артистического начала. Чем меньше того и другого остается в реальной индустрии, тем настойчивее она их конструирует в визуальных образах. Курортный ландшафт становится выигрышной декорацией для творчества, пространством вдохновения, под нужды которого его норовят всячески обустроить. Самый простой и действенный способ заключается в привнесении в природный пейзаж музыкальных инструментов. Так, в клипе на песню «Мальчик хочет в Тамбов» Мурата Насырова фигурируют ксилофон и маракасы; в клипе «За розовым морем» Татьяны Овсиенко — ударная установка, гитары и труба; а в «Тополином пухе» группы «Иванушки International» на берег моря выносятся микрофоны и звукорежиссерский пульт.

3.3. Двор и школа

Несмотря на то что 1990-е принято воспринимать как время отказа от всего советского, в клипах этого периода часто появляются зарисовки дворово-соседской среды и возникает неотделимая от них тема коллективного быта. В таких видео создается самодостаточный универсум с массой причудливых, непохожих друг на друга персонажей. Герои клипов занимаются своими делами: выпивают за общим столом во дворе (Аркадий Укупник — «Поплавок»), готовят еду и развешивают белье на кухне («Дюна» — «Коммунальная квартира»), совместно наводят марафет одной из подружек («Руки вверх» — «Студент»), отплясывают все вместе зажигательный танец (Татьяна Овсиенко — «Наш двор»), нянчат детей, выбивают пыль из подушек и пьют шампанское на балконах (Hi-Fi — «Глупые люди»). В визуализации всех этих прелестей коллективного существования можно выделить два подхода. В первом превалирует ироничное отношение, подтрунивающее над издержками общежития (Укупник, «Дюна», «Руки вверх»), во втором — идиллическая беспроблемность «открыточного» быта, очищенного от каких-либо неурядиц и конфликтов (Овсиенко, Hi-Fi). Таким образом, в одинаковых декорациях раскрываются противоположные концепции социального взаимодействия.

Наиболее ярко первый вариант коллективного существования представлен в клипе группы «Дюна» на песню «Коммунальная квартира». В нем выведена комическая вереница персонажей разных национальностей и профессий, проживающих в одной квартире. Все они толкутся то на кухне, то в очереди в туалет, но вынужденная теснота их явно не удручает, а объединяет. Милиционер играет в ладушки с проституткой; другой герой развлекает злополучную очередь в туалет игрой на баяне — и все завершается общим танцем. Поверх этой толчеи философским лейтмотивом звучат слова припева: «Это коммунальная, коммунальная квартира, / Это коммунальная, коммунальная страна». С одной стороны, здесь заметна ностальгия по коллективному существованию, по жизни (советской) «большой семьей». С другой стороны, четкая привязка к настоящему подразумевает, что такое вынужденное совместное проживание никуда не делось и до сих пор составляет повседневность многих граждан^[186]. Дружелюбное взаимодействие разнообразных героев вырастает в своеобразную национальную идею, которая оказывается созвучной с принципами советского общества, но получает совсем иную — предельно ироничную — трактовку в условиях изменившейся реальности.

Другая концепция соседско-дворового универсума представлена в клипе группы Hi-Fi на песню «Глупые люди» (реж. Артур Гимпель). Камера движется между изящными балконами многоквартирного дома, запечатлевая его обитателей за различными действиями: молодая мама укладывает в коляску ребенка, внучка подстригает деду бороду, комичный толстяк упражняется с гантелями, изящная девушка в косынке развешивает белье, компания участвует в неком торжестве, наполняя бокалы шампанским… Все герои предельно благообразны, полностью погружены в свои нехитрые занятия и являют собой идиллию повседневного бытия. Мимо всех персонажей фланируют в невесомости участники группы. Выступая на правах божественных персонажей, они приковывают к себе взоры обывателей, а некоторых из них даже наделяют способностями к левитации. Откликаясь на философскую претензию слов («Глупые люди солнце на блюде едят. / Кто-то рассудит, все наблюдая свысока»), клип визуализирует идею о параллельном сосуществовании обыденного и надбытового пространств. Однако тот быт, который демонстрируется в клипе, далек не только от настоящих реалий, но и от какой-либо коллективности. На первый план выходит поэтика приватного мира, каждый участник которого живет обособленно.

Такое двоякое прочтение коллективного существования в клипах «Дюны» и Hi-Fi очень характерно для эпохи 1990-х. В это время ценности частной жизни впервые публично формулируются и начинают доминировать в массовой культуре (ср.: «Главней всего — погода в доме»^[187]). Вместе с тем по-прежнему сильно ощущается влияние советского коллективизма, которое проявляется и на ментальном, и на бытовом уровне. Это наследие постоянно напоминает о себе — несмотря на то что кардинально расходится с «рекламными» образами приватного универсума.

Не менее кардинально, в сравнении с советскими установками, в клипах 1990-х переосмысляется еще один социальный институт — школа. Она часто возникает в качестве антуража в песнях, рассчитанных на подростковую аудиторию, и изображается исключительно как место для любовных переживаний. Учебный процесс превращается в профанацию, служа ширмой для любовной интриги. Главной целью урока становится не получение знаний, а расширение чувственного опыта. Детально, крупным планом в клипах показываются короткие юбки и обтягивающие платья героинь, их длинные ноги и высокие каблуки. Нарушается не только дресс-код, но и субординация, так как романтические отношения вспыхивают не столько между одноклассниками (Натали — «Ветер с моря дул»), сколько между учеником и преподавателем (Светлана Рерих — «Ладошки», «Вирус» — «Попрошу тебя»).

Фигура учителя при этом получает несколько вариантов интерпретации. В классической версии в роли преподавателя выступает грузная и чопорная женщина в возрасте, которая олицетворяет силы противодействия влюбленным (Натали — «Ветер с моря дул»). В новом контексте чопорная училка в фантазиях подростка перевоплощается в сексапильную барышню, активно заигрывающую с учеником (Светлана Рерих — «Ладошки»). Наконец, учитель-мужчина может оказаться тайным воздыхателем ученицы-подростка («Вирус» — «Попрошу тебя»), что нарушает как советские, так и современные нравственные табу, но оказывалось вполне приемлемым («прикольным») в реалиях массовой культуры 1990-х. Постсоветская сексуальная революция, воплотившись в музыкальных клипах, подрывала сразу два оплота нравственности — школу как институт знаний и статусно-возрастные устои.

3.4. Город, которого нет

Оборотной стороной нахлынувших в 1990-е годы всевозможных свобод стало острое чувство одиночества и беззащитности индивида. Это пронзительное состояние, казалось бы, противоположное развлекательности, находит свое выражение как в песнях, так и в клипах «лихого» десятилетия. Одним из излюбленных мест действия музыкальных роликов того времени становится условное нигде, лучше всего фиксируемое английской идиомой in the middle of nowhere. Характерной чертой такой локации является крайне неприветливая природная среда, зачастую — пустынный пейзаж, в который привносятся различные осколки цивилизации: разрушенное здание и фонарь (Михей — «Туда»), диван и лампа («Амега» — «Лететь»), старинный автомобиль («Иванушки International» — «Тучи»), экраны с изображением (Анжелика Варум — «Осенний джаз»). В зависимости от степени эмоциональной угнетенности лирического героя песни эти предметы могут нести на себе следы разрушения и заброшенности (Михей — «Туда»).

Большинство музыкальных композиций, отснятых в таких декорациях, претендуют на философское содержание, повествуя об одиночестве, поиске себя и обетованного места в мире. Поэтому неслучайно основной пустынной локации в клипе часто противопоставляется некий параллельный потусторонний мир, некое неопределенное место, нередко застывшее в невесомости (космический корабль в «Тучах», висящие города в «Туда», мерцающие изображения на экранах в «Осеннем джазе», слайды с дикими животными в «Лететь»). Эти объекты становятся своеобразной проекцией «подвешенного» состояния героев — потерянных, лишенных опоры и каких-либо устоев, пребывающих в прострации. Окружающая среда оказывается совершенно безразличной к их переживаниям, персонажи остаются один на один со своими поисками и чувствами.

Зачастую такие герои демонстрируются в кадре по одиночке, даже если исполнителей песни и действующих лиц в клипе несколько. В видео на песню «Осенний джаз» Анжелики Варум (реж. Олег Гусев) утрированное одиночество, граничащее с нарциссизмом, достигает апогея в экспозиции с тремя экранами в пустыне и мерцающим на них изображением певицы — получается своеобразное одиночество в кубе, с помощью которого на самом деле утверждается исключительный («звездный») статус певицы. Со временем данный мотив одинокого странника в пустыне теряет какую-либо содержательно-экзистенциальную подоплеку и превращается в гламурную картинку путешествия без цели — один из самых популярных сценариев современных музыкальных клипов.

Музыкальные клипы в 1990-е годы достаточно редко выбирали в качестве локации по-настоящему неприглядную, отталкивающую среду — вероятно, работал фактор компенсации: слишком неприглядной для большинства людей была сама реальность. Тем не менее в потоке видеоклипов тех лет можно выделить отдельный вид локаций, связанных с депрессивной индустриальной средой. Начинается она с фиксации жизни городских окраин — однотипные многоэтажки, «голая» местность и бесцельно слоняющиеся герои («Технология» — «Странные танцы», «Сплин» — «Орбит без сахара»). До определенного момента никакой романтики в такой фактуре серых будней не прослеживалось, однако на излете десятилетия она начинает появляться. Например, в клипе на песню «Беспризорник» группы Hi-Fi создается антураж квазиамериканских городских трущоб, в которых отрываются современные подростки. Подвал условного промышленного здания превращается в место модной тусовки: нависающие массивные трубы, капающая с них вода и лужи, вечная полутьма, освещаемая кострами в железных бочках, и толпа самозабвенно танцующих тинейджеров. Индустриальный пейзаж начинает переосмысляться как вполне уютное и привлекательное место для своих.

Следующей стадией символического «обживания» депрессивных зон становится поэтизация заводских руин. В клипе Линды на песню «Ворона» (реж. Армен Петросян) фигурирует заброшенный завод с массивными трубами, ржавыми лестницами, балками и перекрытиями. На их фоне фланируют люди-мумии, на решетке, засыпанной песком, сменяют друг друга магические знаки, а поверх всего этого периодически проплывает гигантская рыба. Схожие, пусть и менее смелые визуальные средства использует в клипе на песню «Ворон» группа Hi-Fi. В обоих случаях заведомо отталкивающее пространство и ворох странных объектов утверждают инаковость героев, их уникальность, эксцентричность, невписываемость в традиционную среду и общество. Исходная удручающая среда художественно переосмысляется, превращается в эффектный антураж, максимально удаленный от действительности.

Гораздо более правдиво выглядит неуютная среда, складывающаяся из противопоставления городской суеты и замкнутого пространства, в которое помещаются герои. В клипе Николая Носкова на песню «Я тебя люблю» (реж. Армен Петросян) кадры мегаполиса перемежаются с историей сумасшествия героя. Он находится в абстрактной комнате, обитой противоударными матами и заполненной атрибутами больницы (капельница, столик с лекарствами). Мужчина периодически то лежит на каталке в позе эмбриона, то ударяет молотом по стенам, то разбивает о стол бутылки, явно находясь в измененном состоянии сознания. Городская суета оказывается созвучной рою мыслей в голове героя, а теснота окружающего пространства — ощущению безвыходности. Схожее противопоставление «бегущего» города и запертого в четырех стенах героя встречается в клипе Земфиры на песню «Ариведерчи» (реж. Александр Солоха). В обоих примерах совмещение этих двух локаций создает эффект дискомфорта, который работает не столько на визуальном, сколько на метафорическом уровне: на героя давят, с одной стороны, сверхскорости мегаполиса, а с другой — навязчивость собственных мыслей.

Столь разноплановое прочтение индустриально-городской среды, кажется, отражает содержательную амбивалентность самой эпохи 1990-х. Удручающее окружающее пространство, поданное без прикрас и эстетического переосмысления, напрямую соотносится с реальностью того времени. Но подобный подход совершенно противоречит идее притягательного стиля жизни, упакованного в красивую, блестящую картинку, что для клиповой индустрии 1990-х было главным и непреложным принципом существования. Поэтому параллельно с прямолинейной фиксацией разрухи появляются клипы, в которых эта разруха становится предметом любования и даже культа. Такое переосмысление «родного пепелища» ведется по технологиям западной массовой культуры, но заставляет по-другому взглянуть на собственный окружающий пейзаж, увидеть в нем незапланированное обаяние и отчасти примириться с действительностью. Реальность, которая в социально-политической плоскости стыдливо замалчивается (унылые городские окраины, закрывающиеся заводы и разваливающаяся вместе с ними тяжелая промышленность), новая поп-музыка превращает в арт-объект, придавая ей новую символическую ценность: кто знает, возможно, современная российская джентрификация отчасти есть следствие этой нехитрой романтизации.

4. Осколочный миф

Особенности пространственной среды — это лишь один из множества аспектов, через которые можно попытаться «заархивировать» музыкальные клипы 1990-х годов. Представить их исчерпывающую характеристику крайне сложно ввиду мозаичности как жанра, так и самой эпохи. Но даже такой точечный обзор показывает, какой большой и семантически насыщенный путь прошла музыкальная индустрия за исторически короткий временной отрезок. С одной стороны, она активно впитывала и переосмысляла стандарты западного формата — порой неумело и аляповато, но всегда смело и вдохновенно. С другой стороны, популярная музыка подспудно закрывала предыдущую, советскую, эпоху — то вступая с ней в открытое противостояние, то бессознательно переосмысляя ее лейтмотивы.

Как известно, искусство, даже уходя от реалистического дискурса, продолжает фиксировать картину мира своего времени. Клипы 1990-х, пусть и не стремясь к тому, стали зеркалом эпохи, запечатлели ее атмосферу. Они не сложились в какую-то связную и устойчивую картину мира, потому что ее не было и в реальности. Клипы были осколками и обрывками разрушенного стабильного мира, из которых складывались новые разрозненные миры, мифы, иллюзии.

Благодаря своей всеядности клипы поставляли зарисовки новых умонастроений, актуальных поведенческих и эстетических трендов. Этот «родовой» принцип клиповой культуры — свободное смешивание всего со всем — как нельзя лучше рифмовался с духом свободного брожения, характерным для всего десятилетия. Клипы 1990-х демонстрировали хаотичное наслоение стилей, образов, героев и их поведения. Столь же нелинейными были отношения между музыкой, словами песни и ее визуальным воплощением. В рамках одной композиции могли соседствовать лапидарный мотив, нечаянно философский смысл и по-карнавальному пестрый видеоряд (таких примеров много в творчестве Шуры и, как ни странно, Андрея Губина).

Другим свойством клиповой культуры, которое ярко соотносилось с эпохой, стала скорость. Идея ускорения социальных процессов была одним из главных лозунгов перестройки, а в 1990-е стала реальностью. Плотность информации и событий, быстрая смена лидеров и их статусов, колоссальная динамизация жизни общества — все это, пусть и опосредованно, оказалось созвучным мелькающей эстетике видеоклипов. Причем осмысленность и того, и другого мельтешения одинаково вызывала сомнение.

На фоне современных клипов клипы 1990-х выглядят крайне наивными и часто технически несовершенными, но в большинстве из них есть подкупающая искренность в воплощении даже самых сумасбродных сценариев. Неслучайно на волне ностальгии по 1990-м поп-звезды наших дней усердно копируют не только тексты и саунд поп-песен того времени, но и воспроизводят визуальные мемы в своих видеоклипах (Дима Билан — «Пьяная любовь», «Про белые розы»; Ольга Бузова — «Лайкер» и так далее). И если в клипах 1990-х китч возникал незапланированно, зачастую был следствием избытка идей и скудности технических ресурсов, то китч в современном музыкальном видео выглядит крайне цинично — он «паразитирует» на слабостях «покойного», но совершенно не отражает его исходного характера, его болезненной сложности.

Леонид Грибков «Просто оставьте нас в покое»: журнал «Птюч» и культурная политика постсоветского рейва

Об авторе

Родился в 1997 году, вырос и живет в Москве. Закончил бакалаврскую программу «Культурология» в Высшей школе экономики (2019). Основные исследовательские интересы — история позднесоветских и постсоветских неформальных объединений, история и теория электронной музыки, а также политическая теория медиа. В настоящее время наслаждается академическим gap year и страдает от типичных проблем прекариата, а в свободное время пишет в «ПОЧВА-медиа» и свой телеграм-канал «Кейдж ну не читай».

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=ryKEJ4ctNNc&list=PL7f_ywlsJjeM_cm7roc_tciq2wero-u14

1. «Птюч» как медиафеномен

К концу 2010-х годов рейв прочно закрепился в актуальной медиаповестке. «Медуза» и Esquire не первый год изучают отношения рейва с силовиками; бывшие авторы «Афиши» размышляют, не станут ли эти отношения причиной смерти российской рейв-культуры; приглашенные эксперты «Афиши» нынешней отвечают, что слухи о смерти рейва сильно преувеличены^[188]. Более молодые медиа, среди которых особо выделяются The Village и российский филиал Mixmag, уделяют чуть меньше внимания социополитической составляющей, зато не забывают информировать свою аудиторию о том, где провести ближайшие несколько суток. Не менее важными в этом смысле оказываются бесчисленные телеграм-каналы, откуда можно извлечь всю необходимую информацию: от списков новых релизов и готовящихся привозов до мемов про цыганское техно и серотониновые ямы. Короче говоря, сейчас материалами о рейве и связанной с ним культуре сложно кого-то удивить.

В свете этого многообразия ситуация, когда практически вся информация о рейв-культуре исходила из одного источника, кажется до ужаса неправдоподобной. Тем не менее именно в таких условиях создавался «Птюч» — журнал, который до сих пор ассоциируется с рейвом и радикальными экспериментами 1990-х (как в области СМИ, так и в области сознания). Основной причиной, гарантировавшей популярность журналу на ранних этапах, стало новаторство в целых трех аспектах. Среди них можно назвать особый статус в современной «Птючу» медиасреде, уникальный стиль и специфическую культурную функцию, определяющую характер взаимодействия журнала со своими читателями.

Идея создания «Птюча» принадлежала главному редактору Игорю Шулинскому, «идеологу» журнала Асаду Мир-Касимову и спонсировавшему журнал бизнесмену Александру Голубеву. Все трое жили в Москве, имели «интеллигентное» происхождение и проявляли интерес к искусству. Особенно их привлекало американское искусство 1960-х годов, в частности литература битников. Не менее важную роль в их становлении сыграла возможность выезжать за границу, преимущественно в Европу и США. В конце 1980-х и начале 1990-х там началось формирование — как многим тогда казалось — принципиально новой культурной ситуации с новыми способами коммуникации и выстраивания отношений между людьми. Шулинский, Мир-Касимов и Голубев предположили, что могут стать «вестниками» этой культуры в России, и их решимость только усилилась по возвращении в Москву^[189].

Создатели «Птюча» долгое время не могли взять в толк, в какой форме лучше всего представить свое детище. Сначала их приоритетом был ночной клуб, а журнал воспринимался только как красивое приложение к нему. Затем появилась идея сделать «жесткий» и «концептуальный» арт-журнал. Наконец, был принят третий, компромиссный вариант, своеобразное авторское СМИ, отражающее весь «творческий путь» его создателей. В нем нашлось место и клубной культуре, и заметкам о художественных практиках, и другим важным составляющих культурной повестки начала 1990-х^[190]. В итоге «Птюч» стал одним из первых примеров молодежного глянца, и его формат в значительной степени отличался от других СМИ, возникших на предыдущих этапах формирования российской медиасреды.

Начавшаяся в конце 1980-х и начале 1990-х реструктуризация медиа была напрямую связана с отменой цензурных ограничений и медийной госмонополии. СМИ наконец-то оказались свободными от государственного патронажа и больше не обязаны были колебаться вместе с линией партии (тем более что партий стало много). Однако упразднение цензуры одновременно приводило к утрате финансовых гарантий, в результате чего СМИ оказались вынуждены искать способы привлечения аудитории в условиях новорожденной рыночной экономики. Возникшие в результате этих процессов новые модели работы СМИ исследовательницы Хиллари Пилкингтон и Ульяна Блюдина разделяют на три категории по числу этапов реструктуризации.

Для медиа первого типа принципиальную роль играла информация. Поскольку появилась возможность говорить и писать обо всем, основной стратегией стала эксплуатация ранее непригодных для печати тем, а основными критериями успеха — новизна, значимость и скорость передачи информации^[191]. Первый этап реструктуризации затронул бывшие советские медиа, тиражи которых с 1980-х годов упали в десятки раз^[192]. Для сохранения массовой аудитории газеты вроде «Московского комсомольца» вынуждены были сместить свою повестку в сторону сенсационных и табуированных тем, позволивших им сохранить часть аудитории^[193]. Медиа второго типа были в большей степени озабочены поисками «своего лица» и отбором публикуемой информации в зависимости от запроса не слишком массовой, но лояльной аудитории^[194]. Наиболее характерным примером здесь кажется «Коммерсантъ», который обращался к принципиально новой социальной группе, заинтересованной в экономическом взгляде на актуальную новостную повестку.

«Птюч» появился позже — в середине 1990-х, на третьем этапе реструктуризации СМИ, во время которого отбор информации стал менее приоритетным по сравнению с уникальным стилем и языком, предлагаемыми отдельными медиа. На этом фоне произошло разделение между «старыми» и «новыми» медиа. К числу первых можно отнести большую часть телевидения и печатной прессы тех лет, а ко вторым — «новые радиоканалы, глянцевые молодежные журналы, независимые и международные теле- и радиопроекты (например MTV), видео и компьютерные сети»^[195]. К тому моменту медиа окончательно перестали восприниматься в качестве источника идеологического воспитания. Глянцевые журналы создавали развлекательное, игровое, не подлежащее цензуре карнавальное пространство, в котором перемешаны традиционные и новые ценности, западные и российские образцы молодежной культуры^[196]. Как утверждает исследователь молодежных журналов и субкультурных медиа Роман Лисеев, реформаторами медиастандартов стали представители нового поколения, чье воспитание куда в большей степени было связано с западными ценностями, чем у более возрастных коллег, и чьи модели поведения опирались не только на российские (преимущественно все же советские), но и на западные образцы^[197].

Важным фактором популярности «Птюча» среди рейверов была способность его авторов разговаривать со своей аудиторией на одном языке и выносить на обсуждение интересные ей темы. Основной темой журнала стало жизнеописание современной клубной культуры. Антрополог Алексей Юрчак считает, что появление таких молодежных журналов, как «Птюч» и «Ом», сигнализировало о запросе клубной культуры на новую идеологию, символы и героев. Возникновение этого запроса он связывает с постсоветским поколением, которое называет «новыми молодыми»^[198]. Если до их появления рейвы было трудно назвать массовым феноменом и большую часть их посетителей составляли столичные художники и деятели неофициальной культуры, то с выходом на сцену «новых молодых» аудитория заметно расширилась и начала активнее интересоваться новыми трендами в области культурного потребления^[199]. Одним из наиболее удобных средств категоризации новых культурных продуктов и практик и стали те самые глянцевые журналы.

Двумя значимыми факторами, в связи с которыми «Птюч» мог претендовать на роль производителя новой идеологии, можно назвать его авангардный стиль и доступность для новой аудитории. О стиле говорит автор «Коммерсанта» в своей рецензии на первый выпуск^[200] и спустя 20 лет вспоминает бывшая журналистка «Птюч» Яна Жукова, устроившаяся в журнал после прочтения первого номера^[201].

Надо заметить, что эксперименты с дизайном, значительно выделявшие «Птюч» на фоне массы других печатных медиа, были вдохновлены американскими модными журналами — прежде всего Ray Gun и The Face. Не менее важным фактором стала контркультурная эпатажность первых выпусков, ставившая дизайн выше текстового содержания. Западные журналисты часто вспоминают байку про дизайнера Ray Gun, который набрал не понравившееся ему интервью шрифтом, состоявшим из ❚▼❘✪✻▼✥▲✻ (нечитаемых) символов. Дизайнеры «Птюча» также с большой радостью издевались над внешним видом текстов, словно намеренно мешая читателям их понимать.

Некоторые критики журнала замечают, что эпатажный дизайн скрывал за собой аналитическую журналистику средней руки^[202]. Однако смысловая доступность текстов сочеталась в «Птюче» с весьма экзотическими для своего времени темами для обсуждения^[203]. Более того, доступное широкой аудитории описание рейверской культуры имело также и практическую функцию. Здесь стоит вспомнить о другом источнике вдохновения создателей «Птюча», а именно — журнале The Face. В контексте западной клубной культуры The Face был одним из нескольких журналов, выполнявших по отношению к ней функцию нишевых медиа^[204]. С точки зрения британской исследовательницы Сары Торнтон, медиа этого типа не только привлекают читателей за счет информации об актуальных досуговых практиках определенной группы людей, но также берут на себя ответственность за объяснение значения этих активностей для плохо информированной аудитории; помещают их в определенный «живописный контекст», придающий осмысленность потреблению^[205]. Нишевые медиа одновременно описывают культуру и проводят собственную категоризацию звуков, людей и сцен.

Согласно Торнтон, такие медиа играют роль своеобразного посредника между рейвом и мейнстримом, предлагая последнему готовые образы, где все культурные продукты уже насыщены определенным значением^[206]. Таким образом, мы имеем дело не с «реальным» состоянием культуры, но с ее авторской интерпретацией, воплощенной в определенных культурных продуктах и рассчитанной на масштабную аудиторию. С точки зрения Торнтон, медийная версия культуры оказывается настолько массовой, что начинает воспроизводиться именно она, в результате чего репрезентация культуры становится основным средством ее воспроизводства^[207].

Было бы ошибкой утверждать, что «Птюч» стал причиной возникновения самого феномена российского рейва. Однако еще большей ошибкой было бы отрицать смыслообразующую роль, которую журнал играл для рейверской культуры в России. Как уже отмечалось ранее, «Птюч» был адресован поколению новых молодых и стремился на понятном им языке объяснить, как, с точки зрения редакции, устроена клубная культура или по крайней мере как ее надлежит выстроить. Создатели журнала согласны, что он выполнял именно такую функцию. К примеру, в фильме Виктора Буды «Эпоха танцев» главный редактор Игорь Шулинский вспоминает, что тусовку 1990-х можно было разделить на «рейверов» и «личинок». Основное различие между двумя социальными группами состояло в форме структурирования опыта, которую предпочитали их представители, — интуитивной в первом случае и рациональной во втором. «Рейверы» непосредственно переживали все происходящее с ними как уникальный, ни с чем не сравнимый опыт, который просто невозможно описать с помощью рационального языка. «Личинки», в свою очередь, «старались подвести под все интеллектуальную базу», то есть подвергнуть эту культуру теоретической рефлексии, чтобы доступно передать другим^[208]. По мнению Шулинского, редакция «Птюча» состояла именно из «личинок».

Наконец, важно отметить, что «Птюч» не только воспроизводил существующие ценности и реконцептуализировал чужие культурные продукты. Создатели журнала также считали себя полноценной частью рейверской инфраструктуры, способной предложить своим читателям что-то свое. Существовал клуб «Птюч», в котором выступали артисты, появляющиеся на страницах одноименного журнала, и промогруппа «Птюч Sound System», которая занималась как организацией выступлений иностранных артистов, так и изданием российских электронных записей^[209]. Все упомянутые проекты характеризуют «Птюч» и его создателей как значимых участников культурной жизни России 1990-х годов, максимально заинтересованных в развитии рейверского движения и способных оказывать на него не только идеологическое, но и инфраструктурное влияние.

Сложившаяся вокруг «Птюча» ситуация обеспечила ему уникальный статус среди других медиа. Он стал одним из первых глянцевых журналов, предназначенных специально для молодежи, которая, как и сами создатели журнала, активно интересовалась западной культурой и ее производными, но испытывала явную необходимость в проводнике. «Птюч» как раз и оказался таким проводником, который сначала привлекал читателей своим ни на что (российское) не похожим стилем, а затем приобщал их к новому образу жизни и связанным с ним практикам и продуктам — не всегда заботясь о возможных последствиях. В конечном счете «Птюч» и его интерпретация рейва приобретали особый статус не только у молодежи как таковой, но и у более узкого сообщества рейверов. Именно работа интеллектуальных «личинок» помогала «рейверам» лучше выражать свои собственные ценности — пусть иногда это делалось не напрямую, а через присваивание символического значения определенным продуктам и практикам.

2. «Новые молодые», или Поколение X: особенности проблематизации постсоветского рейва и его практик

Главный редактор «Птюча» Игорь Шулинский в первом письме редактора предположил, что читателем журнала может оказаться кто угодно: и рабочий, и стоматолог, и любитель техно. Главное, что в каждом из них живет единица радости под названием «Птюч»; требуется только «выпустить его»^[210].

Судя по имеющимся данным, радоваться в России не очень любили. Тиражи «Птюча» в лучшие годы не превышали 200 тысяч экземпляров, а средний показатель и вообще не превышал 100 тысяч. Для страны, где тираж ежедневной газеты мог доходить до нескольких миллионов, эти цифры не выглядят чем-то впечатляющим. Даже самые активные защитники журнала признают, что он был предназначен по меньшей мере не для всех^[211]. Социологические исследования показывают, что даже среди молодежи интерес к «Птючу» был не слишком значительным^[212].

Данные о читателях «Птюча» в столичных городах никто не собирал, хотя исследователи утверждают, что большая часть аудитории находилась именно там^[213]. При этом даже в рамках Москвы читатели «Птюча» могли чувствовать себя маргинальной группой, стремившейся отделиться от конформистского большинства^[214]. Это подтверждает Елена Омельченко, которая в своем исследовании молодежи 1990-х разделяет ее на две условные группы: «продвинутых» и «нормальных». «Нормальная» молодежь составляла послушное большинство, представители которого не отличались от старших поколений радикально и всеми своими действиями стремились сохранить статус-кво. «Продвинутые» стремились максимально дистанцироваться от конвенциональных способов формирования идентичности и активно искали новые^[215].

Хиллари Пилкингтон и ее соавторка Елена Старкова фактически описывают российскую клубную культуру как «продвинутую» — находящуюся в постоянном движении и вечно ищущую способы обновления^[216]. Эту особенность нельзя назвать локально специфичной: еще в 1993 году социолог Эндрю Уорд назвал танцевальные культуры формациями, постоянно пребывающими в движении и не обладающими стабильным значением^[217]. Одна из причин этого, по Уорду, характер взаимодействия между акторами, который осуществляется напреимущественно невербальной основе и наделяет практику подвижным значением^[218]. В качестве примера исследователь приводит не самый удачный концерт регги-группы Aswad перед аудиторией, состоявшей преимущественно из белых учеников общественной школы, которые принимали выступление с восторгом^[219].

Склонность к подмене значения актуальна для большинства танцевальных культур, в том числе для рейверской, и в «Птюче» всегда стремились подчеркнуть эту ее особенность. Авторы журнала делали акцент на подвижности, невербальности рейва — и, вследствие этого, на том, что он не подвергается категоризации. Чтобы примерно описать представление журнала о рейв-поколении, я предлагаю обратиться к интервью с двумя анонимными координаторами «Птюч-клуба», напечатанными в первых двух выпусках журнала. Собеседники в этих материалах именуются Зимний Птюч и Весенний Птюч. Под псевдонимом Зимний Птюч скрывался архитектор «Птюч-клуба» Илья Вознесенский; в интервью он обсуждает необходимость создания нового «коммуникационного поля» и присущего ему нового языка^[220]. Координаторка клуба под псевдонимом Весенний Птюч формулирует основное положение этого поля: «Никакой философии»^[221]. Вместо коммуникации, построенной на устаревшей рациональной «логике», она предлагает сосредоточиться на чувствах и воздействующих на них свете и музыке^[222].

Когда Весенний Птюч выступает против философии, речь идет о теоретических доктринах любого формата, в том числе — о постмодернизме^[223]. Аналогичной позиции некоторые создатели и идеологи журнала придерживаются и сейчас. Главный редактор «Птюча» Игорь Шулинский до сих пор не готов назвать рейв преимущественно постмодернистским явлением и считает его чем-то более прогрессивным^[224]. Тем не менее сам «Птюч», равно как и предлагаемые им практики и образ жизни, относятся именно к постмодернистской культурной логике. Доказать это можно, обратившись к любой популярной теории постмодерна.

Постмодернизм как исторический феномен подробно анализировал американский философ Фредрик Джеймисон в работе «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма». Основной причиной возникновения этой культурной логики Джеймисон называет интеграцию промышленного капитализма в культурное производство и, как следствие, утрату культурой собственной автономии^[225]. Если ранее искусство могло производить идеологические суждения, сохраняя эстетическую дистанцию от актуального общественного строя, то в эпоху постмодерна эта дистанция оказывается упразднена, а культура становится частью индустрии. В связи с этим смысловое содержание теряет свою принципиальную значимость, и основным императивом создания культурных продуктов становится постоянная инновация, побуждающая производителей все время экспериментировать со стилем для поддержания экономического спроса^[226].

«Птюч» также рефлексировал переход искусства от производства смыслов к производству стилей. Авторы журнала демонстрировали его на примере «Поколения X» — романа американского писателя Дугласа Коупленда, в котором он описал образ жизни людей, родившихся после 1960-х годов. Коупленд, а за ним и «Птюч» говорили о молодых людях возрастом немногим старше двадцати, которые практически полностью исключают себя из общественно-политической жизни. Редакция «Птюча» сравнивала их с контркультурой 1960-х — несмотря на очевидную озабоченность последней политическими вопросами. Поколение Х, которых в «Птюче» также называли «новыми молодыми», больше всего интересовало не то, кто виноват и что делать, а как делать — как создать свой собственный стиль, как подчеркнуть свою уникальность, как жить в свое удовольствие, даже если такая жизнь противоречит общепринятым установкам и социальным практикам^[227].

Однако одной лишь деполитизации было бы недостаточно для того, чтобы назвать рейверов или «новых молодых» постмодернистскими субъектами. Джеймисон приписывает постмодернизму несколько характерных свойств. В первую очередь это утрата исторической глубины^[228], вследствие чего индивид воспринимает окружающую действительность не с опорой на традицию, но максимально непосредственно, укоренив себя в настоящем. Показательный пример такого безглубинного восприятия приводит британский социолог Дик Хэбдидж. В своем, подчас излишне морализаторскоском, эссе «The Bottom Line on Planet One Squaring Up to The Face» Хэбдидж характеризует читателей модного глянца (в частности прародителя «Птюча» The Face) и более привычных ему журналов (например марксистского Ten 8) как жителей двух «планет».

Первая планета, по Хэбдиджу, — это мир глубинный, историчный и упорядоченный. Львиную долю этой упорядоченности обеспечивает главенствующая роль текстов, позволяющая читателям сформировать в своем сознании временную вертикаль и с опорой на нее выстроить представление об истине. На второй планете никакой вертикали нет. Местный мир состоит не из текстов, а из картинок и образов, смысл которых практически никогда не ясен, а интерпретация производится с опорой не на существующий багаж знаний, но на ситуативное настоящее. Из-за этого второй мир можно назвать горизонтальным или даже плоским — и при этом постоянно находящимся в движении и в процессе собственного переизобретения^[229].

Как уже отмечалось в предыдущей главе, интерес читателей «Птюча» вызывали не только тексты, но и визуальное оформление. Как признается один из читателей «Птюча», в нем хотелось разглядывать все: «от телефонов и адресов в рекламе до списка представителей в других городах»^[230]. «Птюч» полностью воплотил в себе эстетику постмодернистского пастиша, бесцельной пародии, воспроизводящей образы прошлого без какого-либо внимания к контексту оригинала^[231]. Чтобы объяснить использование пастиша в глянцевых журналах, Хэбдидж вспоминает классическое высказывание Жан-Люка Годара: «Это не правильное изображение, а просто изображение»^[232].

«Птюч», как и его прообраз The Face, это не журнал о правильной идеологии, а «просто журнал», состоящий из «просто изображений», по которым читатель должен расслабленно «прогуливаться взглядом» (wander through), вместо того чтобы усиленно их осмыслять^[233]. Эстетическая ценность журнала заключалась в его гетерогенности: в визуальном коде «Птюча» могли сочетаться и классические живописные формы, и актуальные тренды 1990-х. Для оформления текстов о киберпространстве использовались 3D-модели и ASCII-арт^[234]; письмо редактора можно было стилизовать под открытку с Бивисом и Баттхедом^[235], а фото самого редактора снабдить женским телом^[236]. И это не говоря о многочисленных текстурах и фотоколлажах, также формировавших уникальный стиль журнала, который неоднократно отмечали читатели^[237].

С точки зрения Хэбдиджа, The Face формирует сознание своих читателей так же, как когда-то Библия формировала эпистемологические категории западной цивилизации^[238]. Разница лишь в том, что новая Библия не имеет морали, из-за чего ее последователи становятся — по Хэбдиджу — «язычниками»^[239]. Склонность, казалось бы, прогрессивных читателей глянца к «языческому» восприятию окружающей действительности объясняется второй характеристикой постмодернизма, которую приводит Джеймисон, — исчезновением аффекта. Поскольку связь с прошлым оказывается разомкнутой, субъект теряет способность категоризировать окружающие его явления в соответствии с некоей магистральной (исторической) линией и обнаруживает себя в окружении бессвязных фрагментов настоящего, которые Джеймисон называет интенсивностями^[240]. Это состояние часто сравнивается с шизофренией, когда больной внезапно теряет связь с ранее актуальной для него логической (преимущественно языковой) системой и начинает воспринимать окружающий мир во всей его непосредственности^[241]. В результате субъект выбирает практики не в соответствии с рациональными идеями, но с опорой на собственные ощущения.

О невозможности описать танцевальную культуру с опорой на рациональный язык говорит и Эндрю Уорд, обсуждая попытки социологов и журналистов дать рациональную интерпретацию действий рейверов. Социологи стремились представить танцевальные культуры как ритуал, направленный на решение социальных проблем или хотя бы на протест^[242]. Мейнстримным журналистам такое объяснение зачастую дать не удавалось, что провоцировало моральную панику по поводу искаженных или напрочь отсутствующих ценностей молодого поколения. Никто из них так и не попытался осмыслить рейв и аналогичные ему практики просто как желание развлечься. Авторы «Птюча», напротив, стремились воспринимать рейв только как стремление к удовольствию, и никак иначе. Именно это привело их к отрицанию любой теории, даже той, с которой они могли бы солидаризироваться.

Все три характеристики постмодернистского субъекта соединяются в образе диджея, героя нового поколения, куда более «актуального», чем уже закрепившиеся в культуре композиторы, исполнители и продюсеры^[243]. Деятельность диджея не может не вызывать вопросов у менее «продвинутой» аудитории, которая даже может посчитать ее «праздной» и «тупой»^[244]. Однако несмотря на то что диджей всего лишь «ставит» уже готовые записи, он активно манифестирует себя как «мощную творческую единицу», активно участвующую в производстве «новой культуры»^[245]. По сути, продукт деятельности диджея — это тот же пастиш, только производимый не с изображениями, как на страницах «Птюча», а со звуками.

К укорененности диджея и рейвов в настоящем времени «Птюч» относился серьезно. В первую очередь это выражалось в обособлении используемой диджеями «экспериментальной» (преимущественно электронной) музыки от других направлений. Симптоматично, что в первом и единственным письме читателя, на которое редакция открыто ответила, был задан вопрос об отсутствии бритпопа в списках новых музыкальных релизов^[246]. В ответе бритпоп-группы позиционируются как «музыка прошлого», реанимирующая «музыкальные стандарты 60-х», тогда как основной задачей журнала называется описание «будущего», воплотившегося в «экспериментальном техно»^[247]. Редакторы «Птюча» считают, что должны писать о техно именно для того, чтобы читатели «забыли о группе Oasis раз и навсегда»^[248]. В ряде случаев позиция журнала была куда менее категоричной, хоть и исходила из схожих предпосылок. В частности это заметно на примере трип-хопа, который характеризовался как направление чрезмерно вторичное и основывающееся на ценностях, противоположных рейверским^[249]. Трип-хоп назывался «ненужным молодому человеку», поскольку помещал его «в сеть вопросов», «сожалений» и «псевдотоски»^[250].

Идеалом для авторов «Птюча» была и оставалась электронная музыка, особенно ее экзотические и прогрессивные направления. Начиная с третьего номера «Птюч» стал активно проталкивать на российский рынок IDM — жанр, который позиционировался как более сложный и интеллектуальный, чем прямолинейная танцевальная электроника. В четвертом номере журнала появилась большая статья об Афексе Твине — одном из ключевых музыкантов направления на западе^[251]. А к седьмому номеру «Птюч» предложил аудитории доморощенного экспериментатора-энтузиаста, выступающего под псевдонимом Solar X^[252]. Для редакции «Птюча» новое экспериментальное направление было симптомом усталости от «бесконечного тоннеля транса», где диджей становится заложником формы собственного высказывания^[253]. Таким образом, одной из принципиальных ценностей диджея, как и любого другого представителя рейв-культуры и поколения X, все еще оставалась его способность постоянно развиваться и осваивать новые формы.

Получается, что, несмотря на заверения, что «Птюч» живет в каждом из нас^[254], основной массив аудитории журнала составляла весьма конкретная социальная группа, состоявшая из носителей постмодернистской культурной логики, которые усвоили ее почти неосознанно. Преимущественно к ним относились представители первого постсоветского поколения из столичных городов, где культурная жизнь была достаточно развитой. Эти «новые молодые» превращали себя в принципиально аполитичных и аисторичных существ, озабоченных только поисками стиля и жизнью по собственным правилам^[255]. Не важно, шла речь о добровольной «проституции»^[256], хакерстве^[257], употреблении наркотиков^[258] или о различных формах трансгрессии сексуальной нормативности^[259]: все, чего они хотели от представителей старших поколений, — «понимания и, конечно, того, чтобы нас оставили наконец-то в покое»^[260].

3. Секс, наркотики и киберпанк: практики производства утопии в дискурсе журнала «Птюч»

Говоря о 1990-х, «Птюч» активно писал о 1960-х. На страницах журнала регулярно появлялись имена Уильяма Берроуза^[261], Тимоти Лири^[262], Аллена Гинзберга^[263] и чуть более раннего, но не менее контркультурного по духу автора Олдоса Хаксли^[264]. При этом, как я уже говорил, в одном из первых номеров «Птюча» было проведено принципиальное разграничение между культурой «новых молодых» и контркультурами 1960-х — не в пользу последних, слишком озабоченных политическими вопросами^[265].

Это кажется парадоксом, но его легко разрешить, обратившись к книге Фреда Тернера «From Counterculture to Cyberculture». Тернер считает, что контркультуру 1960-х слишком часто представляют как гомогенное социальное движение, тогда как в действительности ее можно разделить на два основных течения: новых левых и новых коммуналистов^[266]. Представители обоих течений в той или иной мере выступали против холодной войны и боролись с насилием и бюрократией в обществе. Основное различие между ними состояло в методах борьбы. Если новые левые (например движения вроде Free Speech Movement — FSP и Students for Democratic Society — SDS) активно выступали в политической сфере и обращались к институциональным социальным механизмам, то движение новых коммуналистов было по большей части культурным, вобравшим в себя поэзию битников, абстрактный экспрессионизм, а впоследствии — рок-музыку и психоделические практики^[267]. Новые коммуналисты не стремились взаимодействовать с традиционными политическими институтами, зато активно экспериментировали с собственным сознанием и зачастую объединялись в колонии со своими единомышленниками. Вышеупомянутый призыв поколения X оставить их в покое был бы актуален и для коммуналистского движения. В то время как новые левые призывали студентов к участию в политической жизни, защищали партиципаторную демократию и надеялись на преобразование текущего общественного строя, коммуналисты массово уезжали из городов и в маленьких группах строили утопические проекты будущего^[268].

Редакторам «Птюча» политическая контркультура была чужда как нечто устаревшее. Вечное постмодернистское настоящее не позволяло им мыслить в рамках модернистских утопий о мире, фундаментально отличном от существующего. Именно с этим можно связать их нежелание связываться с наиболее радикальными проектами, предполагавшими прямое политическое действие. «Новые молодые» не были полностью чужды утопическому мышлению, хотя способ конструирования утопий у них принципиально отличался от предложенных предшественниками. В джеймисоновских терминах можно сказать, что новые утопии конструировались с опорой на технику «когнитивного картографирования», которое совмещало в себе поиск собственных пространственно-временных координат и попытки выработать на основе полученных данных практическое руководство^[269]. Авторы «Птюча» пытались формулировать собственные утопические проекты, обращаясь к интересовавшим их темам, в том числе к гендерной трансгрессии, психоактивным веществам и киберпространству. В некотором смысле утопии «новых молодых» вторили аналогичным проектам новых коммуналистов и даже адаптировали под свои нужды такие их цели, как эксперименты с сознанием и преодоление устоявшихся социальных норм и традиций. Другое парадоксальное сходство двух проектов заключалось в том, что даже укорененность в настоящем не смогла застраховать ни одну из групп новых утопистов от принятия неверных решений, искажения собственных идей и, в конечном итоге, грандиозного провала.

3.1. Гендерная трансгрессия

Пожалуй, наиболее выразительной темой «Птюча» стало описание практик, связанных с трансгрессией сексуальной нормативности. Этот сюжет, носящий в наше время преимущественно политический характер, был представлен в журнале в облегченном, деполитизированном виде. В разное время журнал публиковал истории о травестизме, гомосексуальности и экспериментах с биологическим полом. Это закономерно: тема экспериментов с сексуальностью не была чем-то новым ни для российской танцевальной культуры, ни для танцевальной культуры в целом. Как отмечают в связи с этим культурологи Джереми Гилберт и Эван Пирсон, «в послевоенной поп-культуре танцевальные культуры преимущественно ассоциировались с молодыми женщинами и гомосексуальными мужчинами с одной стороны, и с культурами африканской диаспоры и обездоленного рабочего класса — с другой. По той или иной причине представители каждой из этих групп не имели доступа к полноценной маскулинной субъективности, изобретенной доминирующими дискурсами западной культуры»^[270].

Гилберт и Пирсон добавляют, что известные нам танцевальные культуры на Западе были преимущественно созданы гомосексуалами^[271]. С ними соглашается музыковед и музыкальный историк Луис Мануэль Гарсия. Его статья для Resident Advisor, посвященная истории сексуальности в клубной культуре, описывает общую траекторию становления большинства танцевальных культур: как правило, они возникали как небольшой феномен в гей-сообществе, а затем постепенно набирали коммерческую привлекательность, в процессе заинтересовывая все больше белых цисгендерных мужчин из рабочего класса^[272]. Гилберт и Пирсон, в свою очередь, утверждают, что этот феномен специфичен именно для западной модерности, где танец изначально воспринимался как «феминизированное» занятие^[273]. Тем не менее следы тех же процессов можно увидеть как на перестроечно-советском, так и на постсоветском пространстве.

Все ключевые для перестроечной рейв-культуры места были непосредственно связаны с гомосексуальностью и травестизмом. На первом публичном рейве, состоявшемся в питерском Доме культуры работников связи в 1989 году, предпочтение отдавалось «сексуальным меньшинствам» и просто нарядно одетым людям. За соблюдением этих правил следил участник творческого объединения «Новые художники» Тимур Новиков, который и описал отдельные фрагменты вечеринки в статье для журнала «Ом»^[274]. Присутствие гомосексуалов и трансвеститов поощрялось и в легендарном сквоте на Фонтанке, 145, значительную территорию которого также занимали «Новые художники». Похожая ситуация сложилась и в Москве, где с конца 1980-х по начало 1990-х проводились дискотеки для фанатов Depeche Mode. Значительную часть аудитории последних составляли гомосексуалы и «броско одетые люди с ярко накрашенными ногтями», которые вызывали значительное недовольство конформистски настроенных молодежных групп, например люберов^[275].

К середине 1990-х к гомосексуалам и другим угнетаемым немаскулинным группам в Москве стали относиться более терпимо. К моменту появления первого выпуска «Птюча» гендерная трансгрессия перестала быть для московской танцевальной и культурной среды чем-то чужеродным, так что журнал писал о ней довольно часто. Большую часть этих материалов объединяет уже упоминавшаяся постмодернистская этика, в соответствии с которой потенциал сексуальной практики для общественного или политического преобразования нивелировался, а сама практика позиционировалась как эксперимент в области эстетики. Люди, его проводившие, в свою очередь, говорили о необходимости признания инаковости и автономии, но практически никогда не говорили о том, какие условия могут эту автономию гарантировать.

Наиболее подробно отношение журнала к различным формам гендерной трансгрессии описывается в седьмом номере журнала с трансвеститами на обложке и подписью «Трансвеститы — супергерои Вселенной»^[276]. В самом «обложечном» материале трансвеститы позиционируются как провокаторы общественного мнения с уникальным чувством стиля^[277]. Схожим образом представляются в номере и гомосексуалы. Одна из наиболее показательных статей все того же номера под названием «Заманчивые туалеты Москвы» повествует об эротических приключениях безымянного автора, который то оказывается посреди оргии на Китай-Городе — популярном районе среди постсоветских гомосексуалов, — то начинает заигрывать с пьяным рокером прямо в метро, то на практике объясняет только что дембельнувшемуся солдату, что бисексуальность — «это когда ты трахаешь женщин, а мужчины трахают тебя»^[278]. Такие материалы показывают позицию «Птюча» в отношении экспериментов с собственной сексуальностью: в реальности журнала общество настолько привыкло к гендерной трансгрессии во всех ее формах, что было бы чудом найти человека, способного этому удивиться^[279]. Именно поэтому в тексте встречаются столь нелюбимые рейверами рокеры и в целом достаточно конформистски настроенные военные^[280].

Если с гендерной трансгрессией у мужчин ситуация была более или менее понятной, то с женщинами дела обстояли сложнее. В воспоминаниях о перестроечном рейве женщины и их сексуальность практически не обсуждаются. Это дает основания предположить, что околофеминистская проблематика попала в «Птюч» из западной прессы и популярной культуры^[281]. В том числе и по этой причине роль женщины в рейв-культуре 1990-х остается весьма неопределенной. Показательный пример — интервью с руководительницей центра «Треугольник» Евгенией Дебрянской, которая рассказывает о проблемах гомосексуальных персон в современной России. Особенно в глаза бросаются попытки интервьюера вывести диалог из политического поля, которые он пытается оправдать тем, что молодежь «политика не интересует»^[282]. Журналисты пытаются одновременно рассказать о гей-культуре как можно больше и не затрагивать чувствительных тем, связанных с ее популяризацией. Феминизм становится одной из таких «политических» тем.

Подводка к интервью с Дебрянской сообщает: «Почему-то у нас лесбиянки всегда ассоциируются с феминистками, которые занимаются только тем, что тупо борются за свои права»^[283]. В результате такой редакционной политики «Птюч» вроде бы транслирует либеральные ценности, но в то же время имплицитно сохраняет консервативные установки. Подобную амбивалентность можно встретить и у отдельных представителей (и представительниц) аудитории журнала. Так, для пятого номера журнала был проведен опрос посетительниц «Птюч-клуба», которые рассказывали о собственном опыте в разных сферах жизни, в том числе сексуальной. Три респондентки из четырех рассказывают, что вступали в сексуальную связь с другими девушками. Две из них солидарны в том отношении, что секс с мужчиной — занятие куда более серьезное и «незаменимое». Лесбийский секс привлекателен для опрошенных девушек как эксперимент, обусловленный не столько желанием подорвать границы собственной сексуальности, сколько влечением к женскому телу как таковому^[284]. Подобная сексуальная эмансипация носит двоякий характер, поскольку все девушки понимают, что в дальнейшем могут вернуться к более традиционному типу отношений, наподобие нуклеарной семьи. Одна из них выражает всю неоднозначность своих установок емкой фразой: «Иногда мне кажется, что смысл женщины как раз в том, чтобы мыть кастрюли»^[285].

В этой фразе — вся проблематичность позиционирования гендерной трансгрессии в «Птюче». В интерпретации журнала она представлена именно как эксперимент, не претендующий на какую-либо социальную значимость. Однако именно такое позиционирование можно связать с невозможностью интеграции подобных практик в социальный мейнстрим. К примеру, Гилберт и Пирсон считают, что воспроизведение патриархальных установок происходит не только в результате их поддержки со стороны конформистских слоев, но и в связи с утверждением «феминности» или «квирности» (queerness) с противоположной стороны^[286]. Исследователи воспроизводят один из тезисов теории перформативности Джудит Батлер, согласно которому практики гендерной трансгрессии могут получить признание в культуре, только проблематизируя существующие социальные условия и деконструируя их^[287]. В противном случае они так и останутся чем-то странным и непонятым.

Для редакции «Птюча» вопрос гендерной трансгрессии всегда оставался эстетическим и не нуждающимся в легитимации со стороны общества. Как было замечено ранее, редакторы доказывали своей аудитории и самим себе, что новые сексуальные практики давно перестали быть чем-то удивительным. Однако за пределами Садового кольца с таким мнением вряд ли бы согласились. Используемая «Птючем» риторика провокации общественного мнения и эстетического эксперимента явно позиционировала эти практики как нечто нестандартное и не вписывающееся в приемлемую общественную жизнь. Причем это неприятие транслировали не только внешние по отношению к журналу люди, но и его читатели. Желание экспериментировать с собственной сексуальностью совмещалось с консервативными представлениями о «незаменимости» мужчины в сексуальных отношениях и месте женщины на кухне. В результате журнал и связанная с ним культура, хоть и были в сравнении с официальной культурой своеобразным островком свободы, принципиально не ставили под вопрос те основания, на которых эта культура держалась.

3.2. Употребление психоактивных веществ

Однако не все действия редакции «Птюча» можно назвать коммуналистскими. Были в деятельности журнала и попытки вести общественную работу — в ее специфическом редакционном понимании. В контркультурной среде 1960-х наиболее распространенным способом производства утопии было употребление психоактивных веществ (ПАВ), одним из целей и результатов которого становилось максимальное обособление от остального общества^[288]. Так, «Птюч» несколько выпусков подряд публиковал дневники американского психоделического теоретика Тимоти Лири и в целом скорее солидаризировался с его позицией.

К тому моменту, как «Птюч» начал публиковать дневники Тимоти Лири, самыми востребованными среди потребителей психоактивными препаратами давно были не психоделики, а стимуляторы и эйфоретики^[289]. Однако употребление наркотических веществ по-прежнему служило важным маркером принадлежности к сообществу. Этому вопросу посвящено подробное эссе Филипа Кавана и Тэмми Андерсон, обсуждающих как способы говорить о наркотиках в клубной культуре, так и влияние ПАВ на взаимоотношения внутри культуры^[290].

Эту функция наркотиков для рейверского сообщества отражалась и в публикациях «Птюча». Например, одна из авторок журнала Яна Жукова вспоминает, что перед тем, как устроиться в журнал, она «познакомилась у стойки с каким-то крупным мужчиной, который немедленно выдал ей пакетик чего-то и отправил в туалет», а оставшиеся годы работы «прошли под эгидой того пакетика»^[291]. О «кайфе» как важном элементе рейв-культуры 90-х вспоминает и главред Игорь Шулинский^[292].

Вскоре «Птюч» начал печатать тексты о наркотической грамотности, что ознаменовало переход журнала к более радикальным и почти что политическим действиям, более близким к наследию новых левых. Этому поспособствовало начавшееся в 1996 году ужесточение наркополитики. Если в первой половине 1990-х живой интерес органов охраны правопорядка могла вызвать разве что маковая соломка^[293], то к 1996 году под угрозой оказались и любители стимулирующих «клубных» наркотиков^[294]. Небольшая доза кокаина в кармане могла обеспечить рейверу долгий тюремный срок. Эти обстоятельства вынудили не идеализирующего наркотики редактора журнала выступить за более гуманную государственную наркополитику^[295].

Материалы о наркотиках в «Птюче» можно условно разделить на две категории: утопические (наподобие все тех же текстов Хаксли, Лири и Берроуза) и информационные. В последних позиция «Птюча» относительно наркотиков выражается наиболее эксплицитно — и по сути отрицает необходимость какого-либо вмешательство государства в наркополитику^[296]. И все же в этом вопросе «Птюч» продвигал куда более осознанный подход. С третьего номера в журнале выходила рубрика DRUGS, где всегда оговаривали проблемные аспекты употребления.

Другим важным аспектом стала социальная активность «Птюча» в борьбе с ужесточением наркополитики. Она началась с публикации в шестом номере интервью с председателем комитета по контролю за наркотиками при Минздраве Эдуардом Бабаяном^[297], вышедшего под заголовком «Таблетка ЛСД — это страшно». Материал показывает вопиющую безграмотность и алармизм российских чиновников по отношению к наркотическим веществам. Авторы даже не спорят с Бабаяном, а просто слушают его фантастические истории про то, как, смочив палец в кислоте, можно погибнуть от начавшихся галлюцинаций, и подчеркивают наиболее забавные места в тексте.

В момент, когда радикализация наркополитики стала очевидной, материалы «Птюча» приобрели более серьезный тон. Вышедшая в седьмом номере статья «Героин и все-все-все» подробно обсуждает политику harm reduction в Швейцарии, где наркопотребитель должен получать контролируемую дозу, а не отправляться в тюрьму^[298]. Авторы несколько раз консультируются с юристами на тему допустимых для хранения объемов веществ^[299] и выступают за увеличение числа наркологических больниц вместо ужесточения уголовных наказаний^[300]. Однако в конечном счете им приходится признать поражение. В восемнадцатом выпуске выходит большой текст про кетаминовую терапию, где снова заходит речь о расширении сознания с явными ссылками на Лири и Хаксли и нет почти никакой связи с российской действительностью^[301]. А со следующего выпуска рубрика DRUGS закрывается.

3.3. Освоение киберпространства

И гендерная, и психоделическая утопии были для «Птюча» всего лишь побочными проектами на фоне наиболее распространенной в 1990-е идеи побега от реальности в киберпространство. Эта идея была напрямую связана с коммуналистами 1960-х, многие из которых верили не только в наркотическую, но и в кибернетическую утопию. Среди них можно вспомнить автора текстов Grateful Dead Джона Перри Барлоу, написавшего «Декларацию независимости киберпространства»^[302] или Тимоти Лири, в 1980-е активно занимавшегося продвижением компании Autodesk и других компьютерных технологий^[303].

Некоторые теоретики решили пойти еще дальше и объединить свой интерес к новым технологиям и рейву. Для этого они использовали типичную для неокибернетических текстов Лири идею о структуре мира, состоящего из танцующих частиц^[304]. Теоретик Теренс Маккена^[305], которого иногда называли Тимоти Лири 90-х, продолжил развивать эту идею, предложив рассматривать рейв и современные технологии как практики со схожей функцией, потенциально ведущие к «освобождению» от социальных конвенций^[306].

Теории Маккены, в свою очередь, оказали влияние на журналиста Марка Хейли, ставшего своеобразным идеологом промоутерской группы Toon Town из Сан Франциско^[307]. Колонки Хейли регулярно печатались в журналах The Face и Mondo 2000^[308], на которые в значительной степени ориентировалась редакция «Птюча» при создании собственных текстов^[309]. Кроме того, сама мода на рейв пришла в Россию одновременно с модой на киберпанк и неокибернетику^[310]. Совокупность этих факторов поспособствовала тому, что российская рейв-культура выделялась на фоне европейских своей технологичностью, а понятия «рейверы» и «кибер-панки» зачастую приобретали синонимичный характер^[311].

Для «Птюча» связка между киберпространством и наркотиками была очевидна. В пятом выпуске журнала даже вышла исповедь одного из авторов, признающегося в «сетеголии» и утверждающего, что из разработчика браузера Netscape мог бы получиться успешный наркоторговец^[312]. Выходили и более серьезные материалы по теме — вроде поздних текстов Лири и интервью с Теренсом Маккеной: оба рассуждали о связи между наркокультурой и киберкультурой и их возможном влиянии на человеческую личность^[313].

Пожалуй, именно вокруг этого тезиса и строилось большинство материалов «Птюча» 1995 и 1996 годов, выходивших в рубрике CYBER. Преимущественно это были заметки о том, как определенный аспект реального мира можно заменить виртуальной реальностью. Например, очевидно выдуманные рассказы о том, как бравые экспериментаторы из России решили попробовать аппарат для виртуального секса, разработанный в транснациональной корпорации Cyber SM^[314]. Несмотря на то что в большинстве случаев технологии (пусть даже и воображаемые) работают не так, как ожидается, авторы текстов стремятся напомнить, насколько важно фантазировать о сценариях будущего для преодоления ограничений в настоящем^[315].

Некоторое время фантазии «Птюча» на тему использования высоких технологий действительно развиваются. К примеру, материал «Душа в сетях» повествует о девушке по имени Джулия, которая вышла из дома за сигаретами и растворилась в киберпространстве^[316]. В дальнейшем выясняется, что вся статья представляет собой концептуальное описание форума, где человек может пообщаться с искусственным интеллектом. В этом тексте очень ярко демонстрируется представление об обитателе сети, которое описывал Маккена. Отказ личности от социальной действительности посредством технологий автор материала иллюстрирует с помощью Джулии, которая не помнит собственного места работы, но точно знает имена своих кошек и любимые фильмы^[317].

Несмотря на то что киберпространство должно было освободить человека от порядков, к которым он привык в реальном мире, этика поколения X в киберпространстве все же сохранялась. Особенно интересный пример содержится в шестом номере, где «Птюч», как всегда, понарошку берет интервью у хакера, ответственного за взлом Citibank в 1994 году^[318]. Хакер описывает свои действия с точки зрения «анархистской» идеологии и обосновывает взлом банка желанием выбраться из-под государственного контроля^[319]: самое важное — не прибыль, а сама акция как таковая. В этом смысле он следует типичному для «Птюча» постмодернистскому императиву, взламывая банк не из-за собственных политических убеждений, но потому что ему так захотелось^[320].

Однако в конечном счете технологическая утопия начала сходить на нет. В 1960-х коммуналистская контркультура оказалась перед выбором между голодом и иерархиями доминирования^[321]; в 1990-х киберкультура стала плацдармом, на котором корпоративная культура смогла сконструировать новую иерархическую систему. Причем отныне иерархии существовали сразу на двух уровнях. Киберпространство оказалось подчинено владельцам крупных корпораций, а не хакерам или профессиональным программистам. Последние оказались едва ли не самыми угнетенными, поскольку децентрализация и глобализация сети лишили их какой-либо стабильности. Корпорациям было выгоднее нанять нужного специалиста для реализации проекта, а не устраивать его на постоянную работу, из-за чего ротация кадров ускорилась в разы^[322]. Чтобы поддерживать работу этого якобы децентрализованного интернета понадобилось огромное количество дешевой и легко сменяемой рабочей силы, что явно не способствовало уничтожению иерархий вне киберпространства^[323]. Как отмечал в конце 1990-х горячо почитаемый редакцией «Птюча» Уильям Гибсон, «Будущее уже наступило — просто распределено оно неравномерно»^[324].

Неудивительно, что к концу 1990-х ажиотаж вокруг киберпространства пошел на спад. Это стало заметно и по рубрике CYBER, которая переквалифицировалась сначала в дайджест новых интернет-сайтов, а затем — в слухи из сети. Вместе с ее трансформацией исчез последний утопический проект «новых молодых».

4. Эпилог

Наиболее продуктивный период для «Птюча» продолжался с 1994 по 1998 год. В это время журнал имел беспрецедентный статус среди других медиа. Ему удалось стать вестником западной культуры в России, помогающим молодежи ориентироваться в новых трендах. Одной из центральных тем журнала стала культура российского рейва, которую «Птюч» не только описывал, но и создавал, объясняя смысл определенных продуктов и практик. Идеология журнала и его аудитории имела много общего с постмодернизмом, хотя и авторы, и читатели избегали этого ярлыка. Аудитория «Птюча» была принципиально аполитичной и в первую очередь занималась эстетическими экспериментами со своей внешностью, сексуальностью и сознанием. Однако большая часть этих экспериментов сводилась к утопическим проектам и не привела к каким-либо преобразованиям на уровне социальных структур.

Все вышеперечисленные факторы привели к двум социальным проблемам. В первую очередь стала очевидной неспособность аудитории «Птюча» встать на защиту собственных ценностей даже в случае прямой угрозы привычному для нее образу жизни. Такой же механизм описывают Гилберт и Пирсон. С их точки зрения, рейв-культура сочетает в себе демократический импульс и стремление к тотальной деполитизации собственных действий^[325]. Подобная рейверская этика в Британии привела к принятию Закона об уголовном судопроизводстве 1994 года, значительно ограничившего свободу собраний рейверов^[326]. Действия «Птюча» были куда менее провокационными, а их последствия оказались не такими плачевными, однако и масштаб моральной паники вокруг проблемы рейверов не был сопоставим с западным. Вторая проблема связана с общей наивностью движения и неспособностью ограничить его склонность к потреблению и удовлетворению собственных потребностей. Постмодернистский императив «Делать то, что хочется» и склонность к утопическому мышлению в конечном счете привели к плачевному исходу для многих представителей культуры российского рейва.

Большая часть аудитории журнала оставалась в Москве и Санкт-Петербурге, поскольку развитие рейверского движения во внестоличных городах затруднялось патерналистским контролем управляющих органов за частным предпринимательством и строгими административными нормами, в соответствии с которыми самые поздние мероприятия должны были заканчиваться в 11 часов вечера^[327]. К 1998 году проблемы начались и у промоутеров в крупных городах. К тому же создатели стали постепенно уставать от собственного детища. Инвестор журнала Александр Голубев к тому моменту уже нажил много проблем с законом в России и уехал в США, а идеолог Асад Мир-Касимов занялся работой вне сферы развлечений^[328]. В этом же году начался финансовый кризис, который поставил под удар самые чувствительные составляющие сферы развлечений, среди которых был и рейв.

Столичные музыканты погрязли в финансовых проблемах. Их (рублевые) гонорары стали настолько низкими, что зачастую не окупали даже пластинки^[329]. Чтобы выжить, многие из них начали сотрудничать с коммерческими организациями, например с сигаретными компаниями. Это сотрудничество с некритическими потребителями — как называет их Пилкингтон — принесло артистам столь необходимый в то время доход, однако платить за него приходилось коммерциализацией собственного саунда. Образ диджея как независимого символа поколения X, постоянно находящегося в поиске нового, начал трещать по швам.

Утопическое мировоззрение отдельных рейверов не позволяло им принятьтакой резкий переход к коммерции и связанную с ним стагнацию. Вследствие этого многие из них безуспешно попытались найти выход при помощи тяжелых наркотиков. Владимир Фонарев (DJ Фонарь) вспоминает, что неразрывная связь между наркотиками и рейвом стала очевидной именно перед дефолтом. В дальнейшем многие города — особенно в регионах — практически «захлебнулись героином». Коллега Фонарева по цеху Александр Массальский (DJ Массаш) признается, что после 1998-го и сам долгое время не устраивал вечеринок, занимаясь лишь «мрачным употреблением наркотиков»^[330].

Артисты, промоутеры и рядовые рейверы, не попавшие под влияние больших компаний и собственных зависимостей, предпочли ограничить доступ к своей культуре. Результатом этого стала атомизация рейва до масштаба конкретных направлений^[331]. В этой ситуации «Птючу» становилось все труднее хоть кому-то угодить. В 1998 году создатели журнала попросили читателей написать им о предпочтительных форматах для издания. По заверениям Шулинского, большинство читателей, приславших анкеты, выступало за сохранение старой формы подачи материала^[332]. Тем не менее «Птюч» не был готов к возвращению к исходному формату и, чтобы сохранить спрос и остаться прибыльным, начал смещение в сторону более коммерческого содержания^[333]. Как раз в конце 1990-х популярность начали набирать журналы для «очень богатой молодежи»^[334].

Пожалуй, самое интересное в этой ситуации то, что многие представители этой богатой молодежи вышли из тех самых «новых молодых». Один из редакторов «Птюча» Геннадий Устиян вспоминает, что на пятилетии журнала было множество обеспеченных поклонников издания, многие из которых начинали «рейверами с крашеными волосами», а затем просто выросли^[335]. К 2003 году «Птюч» окончательно лишился средств к существованию. Рынок оказался переполнен конкурирующими нишевыми изданиями, куда более подготовленными к адаптации под новую аудиторию^[336]. Основными игроками стали западные издательские дома Burda Moden и Independent Media, значительно расширившие издательский ассортимент^[337]. Как отмечают создатели, «Птюч» все еще оставался окупаемым, но не приносил желаемой прибыли^[338]. Шулинский предпочитает объяснять неудовлетворительный успех связью собственного журнала со временем, вестником которого он был. Время закончилось, а аудитория «Птюча» выросла из него окончательно^[339].

На его место пришли издания нового формата, характеризуемые как интеллектуальный глянец. Медиаисследовательница Ксения Ельцова утверждает, что ко второй половине 2000-х стал особенно очевидным упадок классических глянцевых журналов, к которым ряд исследователей относит и «Птюч»^[340]. Она объясняет эту ситуацию изменением общественного запроса на способы обозначения высокого социального статуса, связанным со стабилизацией экономического благополучия из-за относительно высоких цен на нефть, повышения доступности потребительского кредитования и, как следствие, повышением доступности материальных статус-символов^[341]. В этой ситуации элитарное сообщество с наивными ценностями без политического содержания, как те, транслятором которых был журнал «Птюч», просто не могло существовать в том же виде. Новый этап развития культуры российского рейва начался в совершенно других обстоятельствах.

Даниил Жайворонок Космос, шаманизм, виртуальная реальность: альтернативные феминистские мифологии российской поп-сцены в 1990–2000-е годы

Об авторе

Родился в 1988 году в городе Красный Сулин. Выпускник философского факультета Южного федерального университета (2010) и магистерской программы по политическим наукам Европейского университета в Санкт-Петербурге (2014). С 2015 по 2018 год занимался исследованием феминистских дискурсов о коммерческом сексе на программе гендерных исследований ЕУ. В настоящее время занимается академическими исследованиями по критической феминистской теории и пишет публицистические статьи о феминизме, квир-теории, поп-культуре и философии новых медиа. Ведет телеграм-канал «Смерть и мебель».

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=cRgwm209GiE&list=PL7f_ywlsJjeMbPwhnPPc_GEhnSKScA97u

В конце ХХ века, в наше время, мифическое время, мы все — химеры, выдуманные и сфабрикованные гибриды машины и организма; короче, мы — киборги.

Донна Харауэй. «Манифест киборгов»

1. Новые мифологии для постсовременного мира

Поп-культура — это мифология современных обществ, содержащая конденсированные фрагменты информации об устройстве мира. С ее помощью мы усваиваем паттерны поведения и отношения к себе и к другим людям и не-людям, она учит нас воображать, чувствовать, говорить, создавать. Зачастую воспринимаемая как феномен низкой культуры, имеющей лишь вторичное значение, современная попса на самом деле оказывает огромное влияние на общественное сознание и производит эстетическую и идеологическую кодировку окружающего мира.

Российская поп-сцена в 1990–2000-е годы представляла собой довольно необычное, можно даже сказать, дикое поле (поле экспериментов), которое, безусловно, пересекалось с таким же диким капитализмом, не знающим правил и ограничений. Исследовательницы и исследователи, изучающие этот период, очень любят описывать его с помощью понятия «постмодернизм»: здесь высокое смешивается с низким, ничего не происходит всерьез, все образы отсылают одновременно к множеству других образов и одновременно лишены всякого значения и так далее. Вместе с мифами о традиционных маскулинности и феминности («Любэ», Олег Газманов, «Блестящие», Александр Буйнов, Анжелика Варум), неизбежно превращающихся в (само)пародию, здесь встречаются и сюжеты с альтернативными концептуализациями гендера, сексуальности, субъективности и идентичности. Татьяна Третьякова^[342], например, описала клип Наташи Королевой «Маленькая страна» (1995) как квир-кибер-феминистский проект, в котором борьба с гендерной дискриминацией сочетается с критикой политики идентичности и вниманием к эффектам современных технологий. Стивен Амико проанализировал гомоэротические аллюзии в творчестве известных российских артистов, используя концепцию «духовной гомосексуальности» российского философа Василия Розанова^[343]. В публицистике также не раз отмечалось, что в 1990-е и начале 2000-х многие исполнительницы и исполнители с разной степенью провокационности и открытости обращались к квир-темам и эстетике: среди них — «На-На», Валерий Леонтьев, «Гости из будущего», Филипп Киркоров, Борис Моисеев, Шура, «Тату», «Руки вверх» и другие^[344]. Можно с уверенностью сказать, что российская поп-сцена этого времени представляет собой довольно богатый, но пока что крайне мало исследованный архив мифологических сюжетов, заслуживающих пристального внимания со стороны феминистских и квир-теорий.

Как утверждает киберфеминистка Донна Харауэй, мифы «структурируют наши воображения личных и социальных возможностей»^[345]. И одна из задач феминистских исследований заключается в перекодировании мифов, в том числе производимых поп-сценой, в соответствии с ценностями гендерной, расовой и классовой справедливости. Сама Харауэй разработала концептуальную и политическую мифологию киборга — фантазии, «отображающей нашу социальную и телесную реальность, а также ресурса воображения, подсказывающего ряд весьма плодотворных комбинаций… Киборг решительно привержен частности, иронии, интимности и перверсии. Он оппозиционен, утопичен и совершенно лишен невинности»^[346]. Киберфеминистский киборг — это мифологическая фигура ультрасовременного трикстера, который все время нарушает все границы и ускользает от всех определений. Он является одновременно и машиной, и человеком, и животным, и растением, и женщиной, и мужчиной, и ничем и никем из этого. Словно шаман, пребывающий в перманентном коммуникационно-психоделическом экстазе, он перемещается между различными состояниями бытия, между множеством мерцающих форм сознания и восприятия. Киборг ничему не хочет нас научить, однако его фигура может открывать новые способы практиковать свободу по ту сторону границ сексуальности, гендера, биологического вида и онтологических категорий.

Но киберфеминистская мифология не сводится только к одному первомифу. Она постоянно расширяется, реплицируется и мультиплицируется, прикрепляясь к подходящим субстратам. И цель данной статьи — создать топологию альтернативных феминистских мифов, произведенных представительницами постсоветской поп-сцены. Я буду обращаться к творчеству трех певиц — Жанны Агузаровой, Линды и Глюкозы — в качестве отправных точек для разработки концептуальных и политических расширений для феминистской теории и исследований поп-культуры. В центре моего внимания будут создаваемые этими и вокруг этих исполнительниц мифологии, причем исследую я их не с помощью аналитического разбора, но скорее через их гибридное скрещивание с идеями феминистских, квир- и постструктуралистских теорий. Я буду исходить из предположения, что каждая из исполнительниц создает свою альтернативную феминистскую трикстер-мифологию, задействующую либо внеземные формы существования (Агузарова), либо процессы становления (Линда), виртуальный мир (Глюкоза). Вместо того чтобы рассматривать поп-культуру лишь в качестве объекта теоретического анализа, я буду использовать ее в качестве эффективного инструмента в построении альтернативных феминистских мифосмысловых и концептуальных проектов. Произведения поп-культуры всегда полисемичны, они открыты к разным прочтениям и интерпретациям. Собственно, исследовательская задача заключается не в том, чтобы «открыть» уже существующий смысл, но в том, чтобы включить исследуемый объект в процесс производства новых смыслов/мифов. Таким образом, исследователь неизбежно принимает участие в конструировании описываемого и анализируемого объекта.

Выбор Агузаровой, Линды и Глюкозы в качестве отправных точек в процессе производства альтернативных феминистских поп-мифологий в некоторой степени произволен. Нельзя сказать, что творчество этих певиц само по себе выстраивается в некую последовательность или традицию, как нельзя и настаивать на обязательной преемственности между ними. С другой стороны, на советской/российской эстраде, по крайней мере со времени появления на ней Аллы Пугачевой, несменяемой поп-королевы, существует традиция, в которой женский образ оказывается образом кого-то другого. Арлекина — в случае Аллы Борисовны, инопланетянки в случае Агузаровой, вороны постапокалипсиса у Линды или ожившей героини компьютерной игры у Глюкозы. Это превращение в другого всегда связано с карнавальностью, иронией, шутовством, пародийностью, оппозиционностью или даже юродивостью, подрывающей установленные культурно-политические каноны и нормы^[347]. Безусловно, Агузарова, Линда и Глюкоза продолжают традицию, пусть и несколько еретически, заложенную Аллой Борисовной. Все они — постсоветские популярные эстрадные исполнительницы, изобретающие нестандартные сценические образы и мифы, не пугающиеся нового, странного и провокационного, всегда готовые дать очередную пощечину общественному вкусу. Кроме того, в своем творчестве все они отказываются^[348] играть роль сексуальных объектов, традиционно навязываемую женщинам в поп-культуре. Вместо этого они предлагают следовать альтернативным способам саморепрезентации и воображать другие формы отношений между людьми, технологиями, природой и даже инопланетянами. Именно исходя из этих сходств я объединяю их в общую категорию создательниц альтернативных феминистских поп-мифологий.

Важно также отметить, что, говоря об Агузаровой, Линде и Глюкозе, я буду вести речь не столько о «живых людях», сколько об их медиаобразах, которые возникают из музыкальных, поэтических и журналистских дискурсов. Естественно, что над созданием поп-образа трудится не только сама исполнительница, но и довольно большой коллектив разнообразных специалисток и специалистов. Тем не менее я буду заходить на крайне увлекательную и запутанную территорию исследований самого процесса производства медиаимиджей только вскользь. Вместо этого в моем фокусе будет функционирование уже готовых или, точнее, постоянно находящихся в процессе изготовления поп-образов. Другими словами, мне важно не то, кто «настоящий» автор текста, клипа или музыки, а те смыслы и интерпретации, которые они способны порождать и которые в более широком культурном поле ассоциируются с фигурой одной из рассматриваемых исполнительниц.

2. Жанна Агузарова: мифология космической вненаходимости

Как и любая мифологическая система, альтернативное феминистское воображение включает собственную космологию; в нашем случае эту космологию создала, конечно, Жанна Агузарова. Агузарова появилась еще на советской сцене в 1983 году в качестве вокалистки молодой столичной рок-н-ролл-группы «Браво». Она приехала в Москву из далекой провинции, из маленького села в Новосибирской области^[349]; многие факты ее биографии, включая точную дату и место рождения^[350], до сих пор остаются не до конца известными — певица не очень любит отвечать на стандартные журналистские вопросы и может указать наугад попавшееся место или даже иную планету в качестве своей родины^[351].

В столице Агузарова оказалась без документов и какое-то время выдавала себя за Ивонну Андерс, дочь иностранных дипломатов. После одного из подпольных концертов Агузарова и остальные участники «Браво» были задержаны милицией. Сначала они были доставлены в Бутырскую тюрьму, затем всех отпустили, кроме Агузаровой, которая из-за подпольных документов угодила в Институт судебной психиатрии им. Сербского, а после была отправлена на принудительные работы в леспромхоз в Тюменской области.

После возвращения в Москву Агузарова продолжила выступать и записываться с «Браво». В 1988 году она покинула группу и начала сольную карьеру. В 1991-м певица перебралась в Лос-Анджелес, где, согласно слухам и мифам, выступала в ресторанах и работала водительницей лимузина, а также записывала новые песни. В 1996 году она вернулась в Россию и продолжила музыкальную карьеру.

В советское время рок-музыка по преимуществу была альтернативной музыкой или музыкой для других — тех, кто искал язык и средства самовыражения по ту сторону официальной культуры, массовой пропаганды и партийных лозунгов. Но даже внутри советской рок-тусовки Агузарова была фигурой эксцентричной, не вписывающейся в формат. Необычный стиль, эпатаж, эксцентричность, нестандартные поведение и мышление и уникальная вокальная техника стали неотъемлемыми атрибутами имиджа Агузаровой, заодно навсегда маркировав ее в качестве странной и другой.

В 1989 году журнал «Собеседник» так описывал ощущение от ее образа: «Она не то чтобы понравиться не стремится, но даже специально делает так, чтобы отпугнуть… то прической, то авангардным прикидом в одежде, то шокирующей хореографией»^[352]. Агузарова действительно «отпугивает», то есть оставляет в растерянности и недоумении взгляд, сталкивающийся с нераспознаваемым иным. Она сознательно конструировала себя в качестве другой, не вписывающейся и не желающей вписываться в обычные категории и стандарты, в том числе в сфере гендера и сексуальности.

«Московский комсомолец» в 1991-м писал, что Жанна Агузарова «снискала широкую известность на поприще бескомпромиссной защиты прав лесбиянок и гомосексуалистов в Советской стране»^[353]. Голландский квир-исследователь и музыковед Стивен Амико отмечает, что «эксцентричный бриколаж стилей» Агузаровой может включать как традиционно маскулинные (например, военный мундир), так и традиционно феминные атрибуты (платочек, высокие платформы, яркий макияж), которые, тем не менее, сочетаются между собой и другими элементами имиджа таким образом, который не укладывается ни в какие заранее заготовленные категории^[354]. Мужская и женская гендерная маркировки отменяют реальность друг друга, вместо этого превращаясь в знаки чистого отличия, экстериорности, вненаходимости.

Именно последняя категория становится центральной в анализе фигуры Агузаровой у Амико в его статье «Самая марсианская из марсиан»^[355]. Вненаходимость — понятие, введенное российским философом и теоретиком искусства Михаилом Бахтиным. Оно обозначает «временную и воображаемую позицию» внешнего, нераспознаваемого, ускользающего субъекта. Именно таким субъектом, по мнению Амико, была Агузарова, образ которой в визуально-семиотическом пространстве советской и постсоветской поп-сцены представлял собой галлюцинацию временной автономной зоны^[356] — то есть зоны, в которой привычные категоризации и идентичности утрачивают свою власть и иронично переворачиваются, меняют свое первоначальное значение и, переплетаясь друг с другом, превращаются в символ иного: иного творчества, иного самовыражения, иных ценностей и воображения. Как заключает Амико, с помощью вокальных и визуальных стратегий, используемых артисткой, «реальной становится не просто реконфигурация или реапроприация инструментов системы [власти], но возможность существования вне ее»^[357].

Главным маркером вненаходимости Агузаровой становится ее марсианскость, или инопланетность. Образ марсианки вокруг певицы формировали как СМИ, пытающиеся подобрать какие-то описания для королевы рок-н-ролла, так и она сама, иронично упоминая о своей связи с марсианами и внеземными объектами в беседах с журналистами о своем творчестве (песни «Марсианка», «Як», «Звезда», клип «Радуга»). Имидж Агузаровой зачастую представляется инопланетным, как если бы тот, кто над ним работал, либо вообще не знает земных стилевых конвенций, либо не считает их необходимыми и единственно возможными. Вместо обычного, земного перформанса Агузарова предлагает нам его инопланетную деконструкцию.

Жанна Симеиз, одна из известнейших дрэг-квин Украины, чей образ вдохновлен Агузаровой, дает, пожалуй, самую остроумную и проницательную характеристику певицы: «Женщина-перформанс с катастрофическим голосом»^[358]. В квир-теории^[359] гендер понимается как перформанс, то есть не как биологически обоснованное половое различие, но как набор культурно заданных стереотипов, практик, эмоциональных реакций, коммуникационных паттернов и внешних атрибутов — визуальных дисплеев (одежда, украшение, макияж). Следование нормативным паттернам этого перформанса создает иллюзию естественности гендерных идентичностей (мужчина/женщина), но нарушение правил, отказ следовать установленному сценарию обнажает искусственность, сконструированность гендерных норм, а следовательно — возможность их изменения или даже отмены. Когда Симеиз называет Агузарову женщиной-перформансом, это можно интерпретировать так: артистка за счет своих инопланетных деконструктивистских приемов не просто отстраняется от традиционных способов гендерной идентификации, но и создает вненаходимые образы, не укладывающиеся в бинарное деление на мужское и женское. «Вам необязательно следовать придуманным за вас правилам, гендерным нормам и так далее. Вы можете попробовать и что-то более интересное. Попробуйте, например, побыть марсианкой», — как будто бы говорит нам певица.

«Катастрофический голос» из описания Симеиз рифмуется с анализом вокальных партий Агузаровой у Амико. Голландский квир-исследователь считает, что певица использует не столько символический регистр языка, сколько семиотический — «те элементы языка, которые не сводятся к передаче смысла в лексическом понимании: ритмы, паузы, интонации, кинетическую силу»^[360]. Согласно теории Юлии Кристевой, которую цитирует Амико, символический уровень языка отличается порядком, определенностью и относительной стабильностью, в то время как семиотический является выражением досимволических желаний, энергий и сил, которые избегают означивания и закрепления в системе знаков. В каком-то смысле семиотическое является катастрофой для порядка символического, катастрофой, которая угрожает отменить все устоявшиеся значения и ввергнуть мир в хаос свободных означающих. И голос Агузаровой как бы намекает на существование такого хаоса, который не обязательно должен быть мрачным, но может быть также веселым, ироничным, подрывным и продуктивным.

В комментариях к видеозаписям Жанны Агузаровой на YouTube пользователи и пользовательницы до сих пор называют певицу «неземной», «инопланетной», «космической богиней». Феминистский миф Агузаровой — это еще и миф о том, что возможны формы коммуникации, понимания, сосуществования между земным и неземным, между марсианской исполнительницей и постсоветской аудиторией. Ускользая от стандартных форм репрезентации, Агузарова смогла, тем не менее, создать космомифологический культ, притягательный для ее слушательниц и слушателей.

3. Линда: становление-другим

Линда (Светлана Гейман) родилась в Казахстане, куда была выслана ее семья во время сталинских репрессий^[361]. В конце 1980-х будущая певица вместе с родителями переехала в Тольятти, а в 1993 году поступила в московское училище им. Гнесиных на вокальное отделение. В том же году началась ее музыкальная карьера. Сначала Линда сотрудничала с продюсером Юрием Айзеншписом, которого довольно быстро сменила на Максима Фадеева (ему принадлежит авторство музыки и текстов первых трех студийных альбомов певицы). В 1994 году был записан ее первый альбом «Песни тибетских лам», принесший певице известность. С Фадеевым был записан и самый популярный альбом Линды «Ворона» (1996), однако в 1999 году их сотрудничество закончилось. Оставшись без продюсера, Линда не перестала записываться и давать концерты, что продолжает делать и сейчас; впрочем, ее самыми популярными песнями по-прежнему остаются хиты 1990-х.

Если Агузарова создает миф о существовании вне системы, то Линда — это образ расщепленного, нестабильного субъекта. В своем первом клипе на песню «Игра с огнем» (1994) певица предстает одновременно в двух образах — усатого волка с Уолл-стрит в деловом костюме и томной femme fatale в плотно облегающем платье. Нестабильность гендерных образов усиливается метафорой огня, то разгорающегося, то угасающего. В тексте песни «мы», которые, возможно, отсылают к двум различным образам Линды, сравниваются с «тенями огня на исходе дня». То есть сами гендерные роли понимаются как эфемерные, изменчивые и обманчивые, как отражения внешнего источника света, огня, который тоже далек от стабильности. В целом и клип, и песня пронизаны декадентским настроением, связанным с признанием иллюзорности форм существования.

В другом своем популярном клипе — «Ворона» (1996) — Линда предстает в симуляционном образе темной техно-шаманки, окруженной сюрреалистичным некроиндустриальным ландшафтом. Повторяющийся экстатический припев песни «Я ворона, / Я ворона, / На-на-на-на» звучит как магическое заклинание или заговор. Песню можно воспринимать как шаманский ритуал перехода из человеческой формы в животную/птичью. Сочетание трип-хопа и фольклорных элементов превращает музыку в квазиобрядовое пение постапокалиптических племен, населяющих полумифический мир. Здесь реальность также предстает как темная иллюзия, невротическое наваждение, также созданная каким-то магическим заклинанием темного мага и потому постоянно вызывающая тревогу. Угнетающему магическому реализму окружающей действительности Линда противопоставляет шаманские практики превращения.

Шаманы, по словам современного философа и антрополога Вивейруша де Кастру, играют роль «космологических дипломатов в той сфере, где друг с другом сталкиваются разные социоприродные интересы»^[362]. Превращаясь во время своих психоделических путешествий в других существ и объекты (планеты, звезды, облака), они способны посмотреть на мир их глазами, а заодно и осуществлять перевод с одного языка на другой, например, с языка тапиров или ягуаров на язык людей^[363]. Таким образом, принципиальной функцией шамана является преодоление границ человеческого, способность становиться иным, не-человеком. Линда метафорически перевоплощается в ворону: «Ты как они, я же как ворона». В других композициях она также перевоплощается в огонь, волчицу, растение («Мало огня», «Волчица», «Марихуана») и меняет гендерные идентичности. Ее образ выстраивается на пересечении границ разных миров.

Становление-животным, согласно постструктуралистской философии Жиля Делеза и Феликса Гваттари, «не производит ничего иного, кроме самого себя»^[364]. То есть в акте становления-животным важны не абстрактные формы человеческого и животного, а сам процесс перехода между ними, нахождение в промежуточном, лиминальном состоянии. В становлении-вороной или становлении-волчицей Линды важна не конечная цель, а сама возможность трансформации, переключения между разными аватарами. Главное — не действительно перевоплотиться в кого-то другого, а через возможность этого перевоплощения познать собственные границы и потенциал изменчивости. Постмодернистский шаманизм — это искусство переключения между виртуальными идентичностями в мире отчуждения и симуляции.

Свое обращение к этническим и ритуальным мотивам певица объясняет через детство: «Я родилась в Кентау, в Казахстане. Там все было пропитано какими-то ритмами, сказаниями. Ты живешь внутри одной большой мантры»^[365]. Высказывание Линды предполагает, что не всегда и не везде мы можем провести четкие границы между переплетающимися реальностью и мифом. Наше существование насквозь мифологично, и нам следовало бы не отвергать мифологическое измерение, но научиться его использовать для расширения нашего культурного воображения.

Другим важным элементом в творчестве Линды является готическое. Она сама предлагает крайне интересную версию соотношения готического и этнического в своем творчестве:

Эти [готические] формы мне всегда нравились, потому что в них нет горизонтали, это некие вертикальные формы, которые все время стремятся вверх. Этника тоже может быть готической, жесткой. Хотя она более широкая, чем просто готика. Готика — это какая-то экспрессия, сильная эмоция, резкий контраст чего-то. Этника, наоборот, мультипропорциональная. В ней очень много разных структур, она может мутировать в любую сферу, в готическую в том числе^[366].

Как утверждают Делез и Гваттари, готическая устремленность ввысь отмечает качественное изменение в понимании и практике архитектуры и искусства в целом: «…статичное отношение форма — материя стремится к тому, чтобы стушеваться перед динамичным отношением материал — силы»^[367]. Согласно философам, это означает, что готическое стремится не к стабильности, но к интенсивности, которая в своем предельном значении также стремится к перевоплощению, переходу из одного состояния в другое: от земного к небесному, от механического к органическому (готичность Франкенштейна), от оседлого к кочевому и так далее.

Во многих клипах Линды — как «фадеевского» периода, так и последующих лет — постмодернистская готика^[368] представлена мрачными вертикальными пейзажами постиндустриальных мегаполисов («Агония», 2004), двойниками, странными существами («Ворона», 1996), пустынными ландшафтами («Северный ветер», 1997), символизирующими ощущение утраты реальности (например, глитчи в клипе «Ворона»), ее фрагментации. Эта среда одновременно отчуждает, отталкивает и фрагментирует, но она также подталкивает к трансформациям. И именно здесь становится возможен «грязный» шаманизм^[369] Линды, шаманизм, который ведет вовсе не к просвещению, но к затемнению. В пространстве современного города, переживающего постоянную техногенную и климатическую катастрофу, возможность становления-другим вовсе не сулит достижения гармонии с самой собой и окружающим миром. Здесь возможно только шизофреническое перевоплощение в мусор, в отбросы человечества, в крыс или ворон, приспособившихся к городской среде. Такое становление не означает освобождения или спасения. В мире социальной и экологической катастрофы («Реки стоят, воду больше не пьют») постоянные трансформации субъективности становятся необходимостью.

4. Глюкоза: виртуальная girl power

Если фигуры Агузаровой и Линды были мифологизированы после их появления на поп-сцене, то в случае с Глюкозой миф предшествовал самой реальности. Согласно легенде, сначала существовал сингл «Шуга» (2001) — дешевые синтезаторы, пропущенный через компьютерный модулятор женский вокал, вызывающий, циничный, но в то же время относительно простой текст — который отказались ставить в эфир большие радиостанции, но который стал популярным у пиратов^[370]. Затем появились промоверсии еще нескольких песен исполнительницы. Было известно, что за проектом стоял продюсер Максим Фадеев, но личность самой Глюкозы оставалась тайной. Кроме самого Фадеева, ее никто не видел и не знал. Появившийся в 2002 году первый анимированный клип Глюкозы, эстетически отсылавший одновременно к Масяне и к Gorillaz нисколько не помог понять, кто же скрывается за сценическим аватаром. Прояснить ситуацию не помогали и пресс-релизы, рассылавшиеся Фадеевым и нанятыми им пиарщиками.

Даже после того, как в 2003 году произошла развиртуализация и публика узнала, что за образом скрывается Наталья Ионова, слухи и домыслы о том, кто такая Глюкоза на самом деле, не просто не улеглись, но даже набрали новую силу. Журналисты отмечали расхождения в различных версиях происхождения проекта, которые в разное время предлагали Фадеев и Ионова. По одной из версий, вокал «на самом деле» принадлежал бэк-вокалистке Линды Ольге Дзусовой, по другой — жене Максима, Наталье Фадеевой, в третьей пел вообще сам продюсер^[371]. Упоминалась даже Жанна Агузарова. Однако в конечном счете интересно не столько установить истину в том, кто или что такое Глюкоза, — интересна сама ситуация, в которой виртуальный, мультяшный аватар, электронная музыка и смоделированный голос вытесняют фигуру реальной исполнительницы или исполнителя. Или, точнее, ситуация, когда на месте действительного человека, стоящего за аудиовизуальным произведением эпохи компьютеров и интернета, может оказаться практически кто угодно, независимо от гендера и прочих характеристик (возраст, цвет кожи, внешность). Уже в самой идее независимости реальной личности от ее виртуальных репрезентаций скрывался соблазн нарушения, провокации, вызова. Настоящая реальность с ее бесконечными ограничениями устарела, на смену ей приходит новая версия реальности — компьютерно смоделированная, фантастическая, азартная, непредсказуемая и уж точно гораздо более интересная и многообещающая. И символом этого ультрасовременного мира на российской поп-сцене стала именно Глюкоза, припанкованная кибердевчонка.

В 2002 году вышел ее первый клип — «Ненавижу». В анимированном видео Глюкоза изображена с косичками в темных очках, одетой в мини-юбку, кроп-топ и модные черные сандалии на большой платформе и с угрожающими металлическими вставками. Вместе со своим внушительным доберманом-убийцей она фланирует по футуристическому мегаполису, окруженная стеклопластиковыми небоскребами и неоновыми вывесками; в «сумочке духи и сигареты, / На ночной сеанс в кино билеты». Ее героиня независима, бесстрашна, решительна и цинична, «смелая, как нож, а ноги в танго». В этом мире информации, скорости и симуляции она справляется сама по себе, ей никто не нужен, тем более бойфренд, которого она за время клипа успевает дважды отправить в нокдаун. В отличие от несколько невротичных и подавленных персонажей Линды, Глюкоза вполне комфортно себя чувствует в пространстве ультрасовременного кибергорода, ведь она — икона компьютерно смоделированной girl power.

Сюжет второго клипа проекта, «Невеста», разворачивается вокруг соперничества Глюкозы и еще одной мультипликационной героини за потенциального жениха, который в тексте песни сравнивается с кусочком торта («Ты похожий на торт, / Такой же белый и красивый, / Никому не отдам»). Соперничество — даже не совсем подходящее слово, поскольку то, что на самом деле происходит между двумя персонажами, — это самый настоящий боевик, в котором задействуются доберман, наемники, самураи, холодное оружие и даже динозавр. Море крови, горы трупов: не попал в видео, кажется, только сам жених. Его исключительно символическое присутствие — всего лишь повод для выяснения отношений между двумя героинями. Несколько огрубляя, можно сказать, что мужчина в данном случае — пустое место, точнее, награда победительнице, вкусный белый тортик. Таким образом, «Невеста» переворачивает с ног на голову один из традиционных романтических сценариев, где именно мужчины активно борются за любовь прекрасной, но ничего не решающей дамы. Девочки-глюкозки не хотят быть куском торта, они хотят сами выбирать самые лакомые дольки, и лучше не становиться у них на пути.

Титульный трек первого альбома певицы «Глюк’оza nostra», на который в 2003 году также был выпущен мультипликационный клип, и вовсе звучит как поп-феминистский гимн:

В анимированном видео, сопровождающем музыку, Глюкоза предстает в роли истребительницы вампиров — причем она гораздо больше похожа на гипермаскулинного Блейда, чем на готовящуюся к выпускному балу Баффи. Затянутая в черную кожу, вооруженная до зубов, она со своей командой мчится по ночным дорогам в логово вампиров. После того как выпущена куча пуль, все завалено мерзкими трупами, а Глюкоза подтверждает свой статус самой крутой, непобедимой девчонки, оказывается, что мир Глюкозы — это компьютерная симуляция, игра, и мы видим обычную девушку, Наталью Ионову, которая сидит за монитором компьютера. Таким образом, виртуальный мир еще раз представляется как мир женского эмпаурмента (empowerment), в котором героине вовсе не обязательно воспроизводить традиционные гендерные роли, но можно быть такой, какой она сама захочет.

В песни «Ой-ой» Глюкоза посылает своего возлюбленного на «несколько букв», в «Швайне» опять — еще более жестко — звучит мотив расплаты с мальчиками-обманщиками, которые в клипе соотносятся со свиноморфными фашистами. Однако с тех пор как певица «развиртуализировалась» и стала «обычной» девушкой, ее образ потерял былую дерзость и азарт. С 2004 года популярность певицы начала постепенно падать^[372].

Первые три клипа Глюкозы, принесшие ей популярность, складываются в киберфеминистский поп-манифест, в котором новые информационные технологии приветствуются в качестве соратниц женщин в борьбе с гендерным неравенством. Виртуальный мир предоставляет возможность персонажу Глюкозы менять свои роли, свое оружие, а главное — отменяет патриархальный контроль реального мира. Ведь в начале 2000-х интернет все еще представлялся пространством свободы, избавляющим людей от ограничений, сковывающих их в реальном мире: в виртуальном пространстве можно быть кем угодно, общаться с людьми из других стран и культур, в мгновение переключаться между разными источниками информации и между разными аватарами. Самое главное, что во Всемирной паутине не важны твои гендер, раса, образование, внешний вид: здесь все будут справедливо оцениваться в соответствии со своими высказываниями и действиями. Как писала техно-феминистка Джуди Вайсман, «с появлением кибертехнологий женщины получают возможность выйти за границы биологического тела и переосмыслить себя вне исторических категорий женщины, другого, объекта. Законы природы и биологии как основа гендерных различий и неравенства окончательно утрачивают свою силу»^[373].

Образ Глюкозы был воплощением оптимистичной поп-кибер-феминистской мифологии, в которой развитие коммуникационных, информационных и биотехнологий делает нерелевантными традиционные представления о гендерных ролях и сексуальности. Несмотря на то что актуальное развитие кибертехнологий и средств коммуникации вовсе не приблизило мир гендерного равенства, Глюкоза все равно актуальна в качестве независимой женской фигуры, утверждающей свое право на удовольствие и воображение наперекор традиционным гендерным нормам.

5. Несерьезное заключение

Читательница или читатель, конечно, вправе задаться вопросом: насколько серьезен такой анализ? Неужели творчество Линды действительно соотносится с идеями Делеза и Гваттари, а образ Жанны Агузаровой можно вот так прочитывать через Бахтина и квир-теории? И не был ли образ Глюкозы всего лишь расчетливым маркетинговым ходом со стороны продюсера, не имеющим ничего общего с феминизмом и гендерными ролями? Или, переводя все это на интернет-язык, что курил аффтар?

По-моему, самая сильная и самая вдохновляющая сторона всех этих исполнительниц как раз и заключается в том, что они стоят в стороне от серьезности и нормальности. Их творчество открывает простор для политического и теоретического воображения и множества различных интерпретаций, чем я и старался воспользоваться в этом тексте. Парадоксальным образом для того, чтобы увидеть эти возможности, необходимо отнестись всерьез к создаваемым им образам, текстам, музыке и видео. Необходимо перестать смотреть на них с подозрением и критикой, нужно попытаться принять вычерчиваемую ими перспективу, пусть она и кажется невозможной, нереальной и на сто процентов несерьезной. Поверив в марсианскость Агузаровой, шаманские перевоплощения Линды и киберэмпаурмент Глюкозы, можно увидеть то, что останется незаметным и непроговоренным, с критической позиции. Это, конечно, не значит, что критика исполнительниц нерелевантна или неуместна, просто в этом тексте мне показалось более интересным пойти другим путем. Путем серьезной и последовательной несерьезности.

Как мне кажется, такой подход к исследованию поп-культуры в целом резонирует с ее постоянным трикстерским, ироничным духом. Попса сама как бы говорит своей аудитории: «Не воспринимайте нас всерьез. Мы просто дурачимся, это же индустрия развлечений, не более того». Но именно это шутовство, это искусство ускользания от серьезного и повседневного и конструирование утопических, нелепых, странных, воображаемых миров является, возможно, самым ценным элементом поп-культуры. Творчество Агузаровой, Линды и Глюкозы интересно как раз в той степени, в которой оно антиреалистично.

Другими словами, поп-культура дает нам шанс всерьез подурачиться, и не стоит этот шанс упускать.

Ира Конюхова «Лучше никак, но не обратно»: группа «Тату» как отражение гендерной биополитики в России в 1999–2019 годы

Об авторке

Художница, исследовательница, феминистская активистка. Родилась в 1984 году в Удомле, изучала теорию коммуникаций в Москве и изобразительное искусство в Майнце, Рейкьявике и в Карлсруэ. В своей художественной практике исследует связь между женской сексуальностью и колониальными технологическими методами; работы представлены на сайте www.kair98.com. Стипендиатка художественной резиденции BS Projects в 2018 году и Центра Вали Экспорт в Линце (в настоящее время работает над исследованием гендера в искусстве во времена технологий искусственного интеллекта). Основательница издания TransitoryWhite, которое исследует транскультурную деколониальную художественную продукцию на посткоммунистическом пространстве.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=Py4yg4sHl2k&list=PL7f_ywlsJjePRMRZFz4dIuMp5qOkc5XcZ

7 февраля 2014 года группа «Тату» появилась на стадионе «Фишт» в Сочи дважды. Сначала возрожденный^[374] дуэт выступил перед церемонией открытия — Юля Волкова и Лена Катина, на тот момент уже тридцатилетние, в сопровождении хора и танцовщиков исполнили свой главный хит «Нас не догонят». Затем та же песня прозвучала в миксе с «We Will Rock You» уже во время самой церемонии — под эту музыку на стадион выходила сборная России.

Выбор организаторов мог удивить зрителей — наряду с «Голубой луной» Бориса Моисеева и Николая Трубача в начале 2000-х «Нас не догонят» была неофициальным гимном ЛГБТ-сообщества. В новом контексте песня приобрела, однако, совершенно иное значение. В олимпийском обрамлении лозунг «Нас не догонят» трактовался в капиталистически-патриотическом измерении: в соревновании национальных спортивных команд «нам» — России — нет равных (как с точки зрения организации, так и с точки зрения достижений). Это логично: олимпийские игры давно стали ареной не только для спортивного, но и для политического соревнования; спорт — наряду с культурой — остается одной из немногих сфер, в которой проявление национальных чувств все еще не является зазорным даже в Западной Европе. Выбор песни, однако, сигнализирует не только санкцию на проявление чувства национальной гордости.Дихотомия «своих» и «чужих», изначально присутствовавшая в «Нас не догонят» в контексте характерного для постсоветского пространства противостояния консервативного большинства и не принятого им ЛГБТ-меньшинства, переформулируется здесь в милитаристских, националистических рамках^[375]. В олимпийском контексте ясно, что под «нами» понимается никак не ущемленное в правах ЛГБТ-сообщество, а вся русская нация в лице своих представителей-спортсменов. Такая конфигурация фактически предвосхищает международную изоляцию России — как политическую (после событий в Крыму), так и спортивную (недопуск российских спортсменов на олимпиады в Рио-де-Жанейро и в Пхенчхане): превращая «Нас не догонят» в манифест, российская нация как бы сама описывает себя как обиженное, непризнанное меньшинство на глобальной политической арене.

Примечательно и то, что в новом прочтении (и в особенности в ремиксе, прозвучавшем уже на самой церемонии открытия) от песни мало что осталось, кроме собственно многократного повторения фразы «Нас не догонят». Таким образом, сам текст песни, повествующий об угнетении, попытке бегства, утверждении своей приватной сферы сужается до одного-единственного лозунга, который в реалиях 2014 года можно трактовать как угодно, но только не как манифест невмешательства государства в личную жизнь своих граждан.

Симптоматичны и наряды двух солисток. Девушки одеты почти идентично — как это было и во времена «исходной» «Нас не догонят»; тем самым как бы обозначается преемственность. Однако стиль изменился. Туфли на высоких каблуках указывают на взросление, «феминизацию» певиц, а юбки, кажется, одновременно стараются угодить и консервативным, и прогрессивным наблюдателям шоу. Сзади юбка длиной в пол, что может сигнализировать скромность исполнительниц, их приверженность традиционным представлениям о женском общественном поведении. Спереди высокий разрез юбки приоткрывает ноги певиц вплоть до бедер — очевидное обозначение сексуальности, витальности и сознания собственной привлекательности. Завершает образ пилотка, которая отсылает к советской военной форме и — в очередной раз — к политической подоплеке Олимпиады.

В выпущенной в 2007 году книге «Террористические объединения: гомонационализм во времена квира»^[376] исследовательница Джасбир Пуар проводит связь между набирающим силу национализмом в американском обществе, исламофобной паникой и постепенной легализацией и нормализацией ЛГБТ-статуса, выгодной в основном белым американским мужчинам-геям. В контексте этой теории, а также в контексте последних президентских выборов в Америке, в которых поддержку Дональду Трампу оказали некоторые видные деятели гей-сообществ, мне интересно подумать о российской музыкальной ЛГБТ-сцене и ее политическом измерении. Что случилось в России за последние 20 лет, как поменялись законы, структуры власти, гендерные установки и отношение к «традиции» — и как эти изменения вылились в переозначивание главного хита «Тату»? Каким образом политические провокации, придуманные продюсером группы Иваном Шаповаловым, подрывали общепринятый нарратив властности, как эта стратегия привела «Тату» к успеху — и как происходила инструментализация ЛГБТ-дискурса в национальных интересах?

1. Перед «Тату»

«Тату» не были первой российской поп-группой, которая в своем творчестве обратилась к вопросам гендера и сексуальной идентификации. В российской эстраде 1990-х годов (особенно — во второй половине десятилетия) существовал целый ряд исполнителей и групп, которые заигрывали с гей-аудиторией, не называя прямо свою ориентацию, но имиджем, танцами, нарядами отличаясь от гетеронормативных исполнителей. Арлене Стайн в своей книге «Crossover Dreams», говоря специфично о лесбийской музыкальной традиции, называет таких исполнителей «кроссовер-артистами», которые «осваивают лесбийские идентичности, достигая массового успеха, и одновременно указывают на маргинальность лесбиянок и их участие в доминантной культуре»^[377]. Для западной культуры в 1995 году подобное явление, как указывает Стайн, было скорее редкостью; в России сразу несколько исполнителей использовали подобную тактику для достижения успеха.

Приведу несколько примеров. Одним из первых больших постсоветских поп-феноменов была группа «На-На» — бойз-бенд, участники которого не стеснялись открывать свое тело, в результате чего в одночасье стали сексуальными символами не только для девушек, но и — за счет достаточно «женственного» образа — для многих мужчин. «На-На» выглядели и вели себя так, будто только что прилетели из Калифорнии, — загорелые, отдохнувшие, всегда счастливые и свободные, они как бы привносили дух южной, изобильной, в чем-то даже чрезмерно свободной жизни в бедную, холодную страну. Тема свободы тут была не последней — и выражалась еще и через спекуляцию вокруг сексуальной ориентации певцов: в одном из интервью их продюсер Бари Алибасов говорил о том, что зрители обязаны были воспринимать «На-на» как своих потенциальных сексуальных партнеров, а потому матримониальный статус юношей всегда должен был оставаться неизвестным («Пусть лучше будет голубой, чем женатый!»)^[378].

Еще одной важной поп-звездой начала 1990-х была Наталья Ветлицкая — худая блондинка, в каком-то смысле «переводившая» для российской эстрады Мадонну (впрочем, в тот период этим занимались многие артистки). Ветлицкая напрямую не работала с ЛГБТ-тематикой, но осваивала новые гендерные роли. Так, в клипе на ее песню «Playboy» не мужчины завоевывают женщину, а она их. Мужчины в видео лишены всякой брутальности, они инфантильны и прекрасны; похожие на ожившие статуи греческих богов, они вызывают умиление и желание — при этом сама певица играет куда более проактивную, как бы традиционно мужскую роль. Подобные «перевертыши» на русской эстраде 1990-х случались регулярно — так, в клипе группы Pep-See «Вовочка» мужчина также выведен нарочито женственным, беззащитным и покорным. Апофеозом этого подхода стал клип Марины Хлебниковой «Солнышко мое» (возможно, своего рода ответ на распространение мужских стрип-клубов вроде московской «Красной шапочки», предназначенных для обеспеченных, одиноких и ищущих развлечения женщин). В видео Хлебникова в месте, похожем на бордель, выбирает себе из нескольких накачанных раздетых претендентов мужчину и забирает его к себе домой в упакованном виде. В следующих кадрах мужчина привязан к стулу, певица кормит его с руки. Текст песни дополнительно раскрывает посыл клипа: «Просто, любимый, / Ты очень ранимый, / А я охраняю тебя». Хлебникова намеренно перенимает патриархальную мифологию (женщина как пленница, подчиненная натура без возможности собственного выбора) и переворачивает ее с ног на голову. Выражение лица ее избранника при этом скорее напуганное, чем умиротворенное, а повадки Хлебниковой напоминают поведение маньяка, поймавшего жертву. Банальные песенные фразы о любви («Я целый мир подарю за улыбку твою») в сочетании с совершенно обезвреженным образом мужчины и покровительственным, властным образом Хлебниковой превращают видео в хоррор-сценарий матриархата.

Первой российской поп-группой, которая была публично обозначена как «лесбийская», стал дуэт «Полиция нравов». Несмотря на то что солистки ни в одном интервью (так же, как и все российские эстрадные музыканты) не говорили прямо о своей сексуальности, их открытость экспериментам^[379], легкие поцелуи в клипе «Не обещай» и, конечно, необычный, даже агрессивный образ — бритые наголо девушки^[380] с ярким макияжем — сразу же сделали их кумирами в гей-сообществе^[381]. Другим наиболее ярким ЛГБТ-артистом стал Борис Моисеев — эпатажный, начинавший как танцор у Аллы Пугачевой и тяготевший к перверсивной барочной эстетике. Его вышедший в 1994 году клип «Дитя порока», впоследствии ставший основой одноименного спектакля (пресса окрестит постановку «религией шока и эпатажа»), особенно прямолинеен и с точки зрения текста, и с точки зрения визуальности. «Со мной ты когда-нибудь будешь, надейся, / Но не надейся, что будешь когда-нибудь ты во мне, во мне», — рэпует Моисеев, одетый в приталенную рубашку с жабо, корсетный пояс, плавки, боа и женский парик на манер середины XVIII века. Еще через несколько лет вместе с Николаем Трубачом Моисеев выпустил фактический гей-гимн «Голубая луна» — и вообще был чуть ли не единственным российским эстрадным исполнителем, который активно осваивал кросс-дрессинг и создавал эффектную театрализованную гей-образность. За Моисеевым последовали и другие поп-артисты с не проговариваемым вслух, но вполне отчетливым ЛГБТ-колоритом — Шура (сочетание женской одежды с выбитыми зубами и экспрессивным поведением создавали оксюморонный образ сумасшедшего художника из рабочего класса), Оскар, Никита и другие.

Отдельно стоит отметить группу «Гости из будущего», появившуюся ближе к концу 1990-х. Группа состояла из двух участников — Евы Польна, которая пела и писала тексты, и музыкального продюсера Юрия Усачева. Песней, обеспечившей «Гостям из будущего» широкую популярность, стала вышедшая в 1999-м «Беги от меня», в которой Польна пела о любви к другой женщине, не стесняясь употреблять глаголы прошедшего времени в женском роде («Просто волшебство твоих губ / Для меня утратило смысл, / А мое безумие ты предавала»). Клип на «Беги от меня» также развивал тему (молчаливых) отношений между двумя женщинами — и несмотря на то что видео было достаточно сдержанным (героини только один раз обнимаются), оно моментально было зачислено в разряд гомоэротической поп-музыки. В дальнейшем «Гости из будущего» и Польна в сольной карьере регулярно возвращались к ЛГБТ-тематике. В клипе «Нелюбовь» певица заключена в любовный треугольник, состоящий из нее и двух мужчин, которые, в свою очередь, скорее заинтересованы друг в друге. В песне «Люби меня по-французски» Польна (или ее лирическая героиня) обращается то к мужчине, то к женщине, и в одной из строф замечает: «И ты знаешь, мне совсем неинтересно, что я не могу понять, кто ты — он или она».

Похожую тенденцию — переход от стабильных, жестких идентичностей к более текучим и изменчивым — можно было наблюдать и на российской рок-сцене. С началом перестройки в стране начался своего рода золотой век русского рока, в котором, впрочем, преобладали группы с исключительно мужским составом. Однако в конце 1990-х в сложившейся системе рок-сцены происходят изменения: авангардом нового музыкального поколения выступают именно женские фигуры; в изначально мужском роке появляется лиричность и даже романтичность. Симптоматичен пример группы «Мумий Тролль» и ее фронтмена Ильи Лагутенко, который одним из первых нащупал это стремление эпохе к расплывчатости, неопределенности — с точки зрения как стиля (Лагутенко определял жанр, в котором играет группа, как «рокапопс»), так и идентичности. Имидж Лагутенко (возможно, навеянный образом Брайана Молко из только появившихся тогда Placebo) состоял из комбинаций мужественных и женственных элементов, заигрывая равнозначно с обеими аудиториями. Чуть позже, в конце десятилетия, возникает большое количество российских рок-групп с женщиной-солисткой (обычно она же является лидером и автором песен); среди наиболее популярных — Чичерина, «Маша и Медведи», «Ночные cнайперы», Total и, конечно же, Земфира. Случаи, когда женщины в песнях обращались с любовной лирикой к другой женщине, в рок-музыке также были неединичными.^[382]

Однако именно группа «Тату», изначально задуманная и реализованная в первую очередь как коммерческий проект, который не был подкреплен никакой аутентичностью, в итоге вывела гомосексуальный аспект российской эстрады на международный уровень. Девушки не только пели о своих чувствах друг к другу (что на тот момент тоже было провокацией, но все же умеренной) — они целовались и манифестировали взаимное физическое влечение в видеоклипах и на публике. Более того, в первом клипе — на песню «Я сошла с ума» — они совершенно отчетливо играли на сочетании физической привлекательности с подростковой невинностью, которые, конечно, не были частью сценического имиджа Дианы Арбениной или Земфиры, создававших скорее андрогинный образ взрослой, уверенной в себе, сексуально просвещенной женщины. «Тату» стартовали с неопределенности, с решения, которое все еще должно было быть принято; их эксперименты были оправданы возрастом и в некотором смысле были не всерьез.

2. Покажи мне любовь

Группа «Тату» возникла как продюсерский проект Ивана Шаповалова в 1999 году и состояла из двух 14-летних девушек. Первоначально Шаповалов собирался работать сольно с Леной Катиной и даже записал с ней одну песню^[383], но чуть позже решил создать дуэт. На роль второй участницы была приглашена Юля Волкова, которую Катина знала по совместному участию в детском музыкальном коллективе «Непоседы».

История создания лейсбийского имиджа группы крайне мифологизирована, и в разное время участники проекта высказывали разные версии. Елена Кипер, авторка текста песни «Я сошла с ума» (первого хита группы), рассказывает о том, что строки песни пришли к ней в больнице после сна о поцелуе с Туттой Ларсен, популярной телеведущей российского MTV, и Шаповалов, с которым Кипер тогда встречалась, сразу распознал в строках будущий хит^[384]. Возможно, именно эти строфы и этот необычный сон повлияли на решение создать группу с сапфическим имиджем. Много лет спустя в интервью журналу «Караван историй» Лена Катина рассказывала, что идея появилась после просмотра шведского фильма «Покажи мне любовь» (режиссер Лукас Мудиссон, вышел в 1998 году), в котором две 16-летние девушки влюбляются друг в друга, но не могут рассказать об этом ни родителям, ни одноклассникам, опасаясь осуждения, и, таким образом, вынуждены скрывать влечение друг к другу^[385]. Автор музыки «Я сошла с ума» Сергей Галоян утверждает, что даже визуальный образ «Тату» (нетипичная для российских школьниц форма, которая скорее напоминает форму из католических европейских школ) был взят именно из фильма Мудиссона^[386].

Сам же Шаповалов в 2002 году говорил в интервью^[387], что исходил из прагматических бизнес-причин: по его наблюдению, основными поисковыми запросами на порносайтах на тот момент были «лесбиянки» и «несовершеннолетние»^[388]. Как бывший психолог (продюсер закончил Саратовский мединститут по специальности «Детская и подростковая психиатрия» и несколько лет работал по специальности), Шаповалов знал, что невысказанные и санкционированные обществом сексуальные желания зачастую проявляются именно в выборе порно. Впрочем, вполне возможно, что продюсер просто хотел закрепить за собой историю создания группы, намеренно вычеркивая креативный вклад Елены Кипер, которая довольно рано покинула проект и впоследствии судилась с Шаповаловым из-за прав на песни.

То, что Шаповалов был детским психологом, конечно, помогало ему в работе с девочками-подростками. Вспоминая о роли продюсера в проекте, Лена Катина говорит, что он «мог любую мысль в голову впихнуть»^[389]. Галоян даже говорит о гипнотическом влиянии Шаповалова и на девушек, и на него самого, предполагая знание техники нейролингвистического программирования^[390]. Елена Кипер также говорила о психологических манипуляциях со стороны Шаповалова в интервью The Sun^[391]. Так или иначе, влияние Шаповалова на девушек было значительным, он предписывал им не только, что говорить, как себя вести и что надевать, но и что думать и как судить о тех или иных событиях. Разница в возрасте между продюсером и его подопечными (Шаповалову было на тот момент около 35 лет), устанавливала, с одной стороны, дистанцию и уважение девушек к более опытному Шаповалову, с другой стороны, позволяла певицам общаться с продюсером гораздо более непринужденно, чем с родителями, создавать доверительные взаимоотношения, которые скорее характерны для друзей и любовников, чем для коллег. Так, Галоян утверждает^[392], что сцена с поцелуем для клипа «Я сошла с ума» была снята Шаповаловым отдельно, наедине с девушками.

Несмотря на то что у Шаповалова существовал некий продюсерский расчет, а тактика поведения участниц и их медиальной репрезентации были заранее продуманы (например, первая пресс-конференция «Тату» проводилась в актовом зале школы, где училась Юля Волкова), никто из основных участников проекта изначально не рассчитывал на тот успех, который в итоге получила группа.

Как я уже показала, ЛГБТ-тематика в конце 1990-х не была слишком новой и провокационной в сфере российской поп-музыки — однако традиционно представители сцены на эстраде позиционировались как фрики. Поскольку они были видимы исключительно в телевизоре, но не в обыденной реальности^[393], где они оставались маргинальным, незаметным меньшинством, они фактически представляли собой роли, маски, которые исполняли участники медиального шоу. «Тату» изначально не были стандартной поп-группой — они репрезентировали себя как пара, любовный и дружеский союз, который является чем-то большим, чем поп-проект. В рамках группы зрителю предлагалось принять и потребить не только профессиональную идентичность певиц, но и сексуальную, и личностную, и политическую^[394].

Хотя идентификация зрителя с исполнителем или актером является первичным условием возникновения эмпатии и вовлеченности в историю, для большинства российских (да и мировых) деятелей культуры в конце 1990-х дихотомия между сценической ролью и приватной жизнью сохранялась и была очевидной для зрителей. У «Тату» подобная дихотомия отсутствовала, именно поэтому им не требовалось сценического псевдонима — и имена, и фамилии обоих вокалисток были известны всем, кто слушал их песни. Это не значит, что имидж и сценический образ певиц не был выстроенным — например, Лена и Юля редко упоминаются в СМИ как Елена и Юлия; сама адресация солисток группы, таким образом, уже моделировала их юность и «незрелость». Выстраивание это, однако, происходило сложным образом — например, несмотря на то что Шаповалов четко прописывал, что девушкам можно говорить в интервью, а что — нельзя, как им одеваться и какой накладывать макияж, он все же допускал в их общении с прессой некий алеаторный элемент. Девушки могли, например, закончить интервью в любой, даже грубой форме или отменить его совсем, если им казалось, что с ними разговаривают неуважительно^[395]. Это лишь еще больше подчеркивало «настоящесть», непридуманность «Тату» — именно поэтому, возможно, в их отношения друг с другом было легко поверить, несмотря на видимость продюсерской руки и фотографии с молодыми людьми в прессе. «Тату» в некотором смысле предвосхитили медиальную репрезентацию в соцсетях, где образ единичного пользователя хоть и выстраивается им дотошно, но (как правило) ведет к определенной «достоверной» личности с определенными координатами.

3. «Тату» и «эпоха устойчивости»

Чтобы в полной мере понять феномен «Тату», на мой взгляд, необходимо кратко описать социально-экономическую ситуацию в России к концу 2000 года, когда вышел первый клип группы. После крупномасштабного экономического кризиса 1998 года, повлекшего за собой девальвацию рубля и де-факто разорение большей части населения, цены на продукты и товары первой необходимости в течение полугода поднялись в три-четыре раза. Это, в свою очередь, привело к смене нескольких премьер-министров в течение года. В августе 1999 года происходит вторжение чеченских боевиков на территорию Дагестана; вскоре после этого началась вторая чеченская кампания. Инициатором ее был новый премьер-министр страны Владимир Путин — официальный преемник Бориса Ельцина, который спустя полгода после назначения в правительство станет исполняющим обязанности президента. Необходимость второй войны в Чечне власть обосновывала взрывами жилых домов в Буйнакске, в Москве и в Волгодонске — в этих терактах были обвинены чеченские боевики.

Несмотря на то что реальные доходы населения в первые годы правления Путина стабильно росли^[396], политическая ситуация оставалась нестабильной. Факторами нестабильности были и военные операции на территории Чечни и Дагестана, и регулярные террористические акты в самых разных регионах страны, и чрезвычайные происшествия вроде взрыва на подводной лодке «Курск». Невозможно было предсказать, где произойдет следующий взрыв или следующая трагедия, возникшая в результате халатности и отсутствия денег. Кроме того, безработица в стране к 2000 году составляла около 10 %^[397].

Население страны было не только разорено, но и напугано. Одной из главных фраз в политической карьере Путина стало обещание «замочить [террористов] в сортире», которое нарушало официальный этикет и звучало практически по-блатному. Возможно, в этом и заключалась причина ее популярности — казалось, что такая формулировка выражает искренность, неравнодушие и приверженность своему делу, своей стране.

Мне кажется закономерным, что «Тату» появились на эстраде в момент коллективного стремления к искренности, к правде, прямолинейности и простоте. Они действительно были «просты» и по-детски непосредственны; у них не было среднего образования, они жевали жвачку на пресс-конференциях. В состоянии коллективного инфантилизма, к которому привела позднесоветская система экономики, дисциплины и трудоустройства^[398], оказалось, что напуганный ребенок внутри постсоветского человека лучше всего может спроецировать себя на подростковую девочку. А лучше — двух.

Тут есть еще один интересный момент. «Тату» возникают в тот момент, когда неолиберализм прочно устанавливается в качестве основной экономической политики в большинстве стран Запада, приходя на смену социальному либерализму. В России неолиберальная политика велась с начала 1990-х, и лишь в середине 2000-х на смену ей приходит более закрытый, государственнический вид экономики. Неолиберальная идеология поощряет индивидуализм и индивидуальную выгоду, ставя коллективные потребности общества и защиту неблагополучных социальных слоев населения ниже ценности свободного, нерегулируемого рынка. В условиях глобального рынка неолиберальная идеология приводит к неконтролируемой миграции, эксплуатации населения стран с низким ВВП странами более развитыми, а также еще большей индивидуализацией потребностей, состояний и жизненных планов отдельного человека.

К началу 2000-х это приводит к коммерциализации всех сфер жизни — не только досуга и продуктивной деятельности, как это описывали классики франкфуртской школы Адорно и Хоркхаймер, но и эмоциональных состояний, личных переживаний и комплексов. Американская исследовательница гендера и поп-музыки Робин Джеймс называет это время эпохой устойчивости (time of resilience). В книге «Устойчивость и меланхолия: поп-музыка, феминизм и неолиберализм»^[399] Джеймс анализирует, каким образом современная поп-музыка использует шум и диссонанс в качестве ресурса для продуктивного преобразования реальности. Переводя анализ из музыкальной сферы в социальную, Джеймс замечает, что ущерб, социальная и личная проблема (damage) становятся необходимым исходным материалом для переработки (recycling) его во что-то индивидуальное и креативное. Эту необходимость в продуктивной переработке негативного опыта она связывает с требованием неолиберализма быть устойчивым перед лицом травм и потерь. Согласно Джеймс, неолиберализм поощряет демонстрацию проблемы и прямую трансляцию ее преодоления. Эта способность перешагивать через потери — в особенности когда речь идет о маргинализированных сообществах — «вознаграждается увеличением человеческого капитала, статуса и других форм признания и компенсации, поскольку… собственная устойчивость этого человека повышает устойчивость общества»^[400].

В клипе на песню «Я сошла с ума» антагонизм между обществом и маргинализированными индивидуумами представлен особенно отчетливо. Если раньше представители ЛГБТ на поп-сцене страны пели исключительно о личных драмах, влюбленностях и потерях, то «Тату» изначально акцентируют внимание на политической ущемленности. В клипе девушки находятся за железной решеткой, отделяющей их от осуждающего общества. Несмотря на их отгороженность от большинства, именно девушки оказываются свободными и счастливыми, в конце клипа уходя в сторону горизонта, держась за руки. Говоря метафорически, в этот момент ЛГБТ-сцена осознает себя как отдельный политический субъект, проблемы которого непонятны большинству населения и им отталкиваются. Осознавая свою социальную непризнанность, девушки-персонажи выражают песенными фразами «Мама, папа, прости — я сошла с ума», с одной стороны, общественное мнение относительно гомосексуального влечения, а с другой — свое несогласие с общественным вердиктом.

Апофеозом (в творчестве «Тату») такого сопротивления общественному требованию конформизма и гетеронормативности стали следующая песня и клип группы «Нас не догонят». Неизвестно, было ли Ивану Шаповалову в 2001 году знакомо датское движение кинематографистов «Догма 95», агитирующее за перенесение принципов direct cinema в художественный кинематограф. Так или иначе, через три года после выхода фильма Ларса фон Триера «Идиоты» Шаповалов вооружается этой эстетикой для создания видеоклипа (продюсер «Тату» сам срежиссировал ролик). При этом заснеженная дорога, хлесткий зимний ветер и брутальность советских технических объектов (например, седельный тягач КрАЗ-258) резко контрастируют с молодостью, невинностью и любовью девушек.

Песня манифестирует сопротивление окружающим обстоятельствам (слово resilience, которым оперирует Робин Джеймс, можно перевести еще и так) и довлеющим общественным нормам, и клип последовательно манифестирует это сопротивление. Во-первых, девушки совершают два противозаконных действия: они крадут тягач, а позже переезжают на нем рабочего. Оба акта символизируют преодоление границ, общественно принятых норм и законов. Гомосексуальная любовь при этом представлена настолько же преступной и не принимаемой окружением, как убийство или кража. Во-вторых, девушки отчаянно сопротивляются ветру, не теряя при этом уверенности в правильности своего выбора. На мой взгляд, снежная пурга тут символически тоже представляет собой общество, против которого идут солистки «Тату».

Посыл песен и клипов «Тату» кажутся вполне однозначными — однако популярны они были далеко не только в гомосексуальных кругах: в начале 2000-х их песни, казалось, слушала вся страна^[401]. С чем же была связана их настолько ошеломительная популярность?

Мне видится в музыке и видео «Тату» отражение не только борьбы меньшинства за свои права и признание, но и в целом ситуации начала 2000-х в России. Если для стран Запада переход к неолиберализму сопровождался постепенным сокращением социальных дотаций и долгосрочной программой интеграции для мигрантов (одновременно с регуляцией их количества), в России переход от социального государства к неолиберальному произошел резко и для подавляющего большинства населения неожиданно. Сложная экономическая ситуация и нестабильность в политической системе не позволили произвести плавный переход к новому экономическому порядку. Характерные для неолиберализма миграционные потоки из менее экономически развитых стран в более перспективные особенно сказались на России, куда в поисках работы съезжались жители бывших советских республик. В неолиберальной экономике человек предоставлен самому себе, и самостоятельность индивида является первостепенной характеристикой для выживания. Государство играет роль помощника только в самых критических жизненных ситуациях и обеспечивает национальную безопасность. В России конца 1990-х — начала 2000-х рынок труда характеризовался заниженной оплатой и высокой конкуренцией, а социальные дотации хоть и существовали номинально, в условиях высокой инфляции фактически имели нулевую ценность. В такой ситуации борьба за выживание, за ежемесячный заработок становилась важнейшей задачей, выполнение которой было полностью возложено на плечи индивида. Учитывая частые теракты, которые не удавалось предотвратить силовикам, задачи и по обеспечению безопасности себя и своей семьи тоже приходилось решать во многом индивидуально. Для того чтобы выжить в подобной ситуации, надо обладать той самой устойчивостью, сопротивляемостью (слово resilience включает оба этих смысла) — и группа «Тату» одной из первых транслировала ее в поп-культуру.

Можно сказать, что в этот момент поклонники группы, многие из которых не имели никакого отношения к ЛГБТ-сообществу, идентифицировали себя с маргинализированным меньшинством, которому необходимо бороться за свое существование. Расплывчатый текст песни, абстрагирующий ЛГБТ-посыл, позволял затронуть различные группы населения, чувствующие свое миноритарное положение в российской системе власти. В этом смысле «Тату» обозначили то состояние российского общества, которое в каком-то смысле поддерживается государственными структурами до сих пор — и тут можно вернуться к открытию Олимпиады в Сочи, в рамках которого «Нас не догонят» была актуализирована по-новому. Если в начале 2000-х отдельный индивид выживал в государстве, не обеспечивающем ни его безопасность, ни его социальную защиту, сегодня российское общество видит себя оставленным и обиженным мировым сообществом — но, как и тогда, готово показать свою жизнестойкость.

Важно и то, что медиаторами этого лозунга новой внутренней свободы были не представители рок-сцены, которой традиционно принято приписывать протестность, а две совершенно обычные девочки, которые не анализируют происходящее в политическом контексте, а просто кричат о том, что они с этим не хотят иметь ничего общего. Для успеха «Нас не догонят» даже не понадобилась сексуальная объективация, обычная для поп-сцены и часто использовавшаяся Шаповаловым для «Тату». В клипе певицы в зимней одежде едут в огромном тягаче, который они украли ночью. В середине видео девушки взбираются на крышу машины, оставляя автомобиль без управления, и, борясь со снежной пургой, обнимая друг друга и повторяя «нас не догонят», двигаются (в позе, напоминающей «полет» Джека и Роуз из «Титаника») навстречу верной смерти. Борьба за свои права в этом видеоклипе описывается ни много ни мало как сражение за жизнь — возможно, именно это нашло отклик у населения России.

Феномен международной популярности «Тату» в целом выходит за рамки моего анализа, однако я все-таки скажу о нем несколько слов. В конце 1990-х — начале 2000-х западные страны, где гомосексуальные отношения были в основном декриминализованы в ХХ веке^[402], начинают позиционировать защиту прав сексуальных меньшинств как доказательство своей просвещенности и прогрессивности. Запад транслирует свои программы по дестигматизации и толерантности сексуальных меньшинств при помощи культурных программ в остальные страны, упрочняя таким образом свое лидирующее положение в мировой политике и заодно оправдывая военную агрессию по отношению к отдельным мусульманским странам^[403], которым в этом контексте приписывается гомофобная и мизогинная структура власти, которая может быть изменена благодаря вмешательству более просвещенных западных стран. Именно в этот момент страна, которая после развала Советского Союза едва ли могла похвастаться стабильными политической и экономической системой, вдруг производит поп-продукт, который оказывается в авангарде западного проекта по борьбе с гомофобией. Девушки влились в общественные тенденции, которые на тот момент считались наиболее прогрессивными, — однако сделали это более откровенно, акцентированно, чем их западные коллеги. Сами по себе заявления о гомо- или бисексуальности с поп-сцены для западной культуры к тому времени не были откровением — однако никто из исполнителей еще не демонстрировал однополый поцелуй, тем более между несовершеннолетними. «Тату» репрезентировали наиболее радикальные представления ЛГБТ-сцены о сексуальной свободе — как мне кажется, это могло быть одним из факторов их успеха на Западе.

4. ЛГБТ-поп и статус гомосексуальности в России

Если исходить из статистических данных, пик положительного отношения к ЛГБТ-сообществу среди населения России приходится на 2005 год (20 % респондентов ответили, что однополая любовь — это «сексуальная ориентация, имеющая равное с обычной право на существование»), колеблясь между негативными полюсами как в 1998 году (18 %), так и в 2010 (15 %)^[404]. При этом количество респондентов, которые резко негативно относятся к однополым парам (приравнивают гомосексуальность к «распущенности, вредной привычке»), практически не изменилось за 12 лет исследования (34–36 %). Как мне представляется, феномен «Тату» — их образ, поведение и открытая сексуальность — повлияли на отношение населения к не-гетеронормативным парам. Исходя из тех же социологических данных, можно говорить о том, что вопрос поддержки более либеральной сексуальной политики возник в России примерно в тот же момент, когда «Тату» стали главной поп-группой страны — или сразу после этого.

Однако популярность «Тату» породила в России и волну консервативных мнений, которые были многократно озвучены политиками, телеведущими и даже учеными (или как минимум повлияла на нее). В результате оживленных общественных дебатов было предпринято несколько усилий по урегулированию сексуальных норм — например, в 2003 году был повышен возраст согласия с 14 до 16 лет. Примерно в то же время депутат Госдумы Александр Чуев — сторонник «морального и религиозного возрождения России» — впервые попытался поставить на голосование законопроекты, ограничивающие права ЛГБТ-сообщества; на тот момент безрезультатно.

В 2004 году на одной из пресс-конференций девушки рассказали о беременности Юлии Волковой и таким образом сами впрямую разоблачили постановочный характер своих лесбийских отношений (раньше на то, что их сексуальная идентичность — часть игры, «Тату» указывали только намеками). Еще через некоторое время девушки заявили, что «никогда не были лесбиянками»^[405]. Это заявление вписалось в новый тренд — артисты, эксплуатировавшие ЛГБТ-имидж, начали впрямую отстраняться от гомосексуальности. Например, почти одновременно с «Тату» Шура заявил, что его публичный имидж не имеет никакого отношения к личности, а его предполагаемая ориентация — только часть сценического образа^[406]. Впоследствии от гомосексуальности открестился^[407] даже Борис Моисеев.

Нельзя сказать, что ухудшение ситуации для российского ЛГБТ-сообщества происходило молниеносно. В первые четыре года правления Путина в Екатеринбурге ежегодно проводился гей-парад, а в 2006 году в Санкт-Петербурге он прошел в рамках городского праздника и был одобрен администрацией города^[408]. Постепенно, однако, общее настроение общества по отношению к представителям ЛГБТ-сообщества становилось все более враждебным, и в 2006 году в Рязанской области был принят первый законодательный запрет на «пропаганду гомосексуализма среди несовершеннолетних». Позже этот закон приняли еще 11 регионов, а в 2013 году он вступил в силу и на федеральном уровне. Постепенно во всех сферах жизни была неофициально реализована стратегия «Don’t ask, don’t tell»^[409]. По сути, закон «о защите несовершеннолетних от пропаганды гомосексуализма» поставил под угрозу уголовного преследования любое публичное проявление любовной симпатии по отношению к своему полу, любое высказывание в защиту прав ЛГБТ и любой интернет-ресурс, занимающийся поддержкой ЛГБТ-подростков.

Улучшение экономического положения российских граждан позволило Владимиру Путину и близкой ему партии «Единая Россия» провести централизованную реструктуризацию государства и распространить административный контроль на все сферы жизни (существует, впрочем, и точка зрения, что именно контроль привел к развитию экономики). Параллельно под патронажем власти начались поиски традиционных русских ценностей. Эти ценности были найдены в православной религии, централизованной системе власти и гетеронормативности. Оппонирование так называемым западным ценностям, под которыми понимается свобода слова, федерализм, приверженность католической или протестантской этике, а также мультикультурализм и толерантность в отношении меньшинств, здесь неслучайны: пытаясь восстановить в правах развалившуюся империю, российские власти равно в области внутренней и внешней политики дифференцируют себя от другой имперской власти — западной.

«Тату» появились в тот исторический момент, когда общество особенно остро реагировало на социальные изменения в стране, которые в том числе отражались и на восприятии гендера, пола, «предназначения», женственности и мужественности.

Было бы наивным утверждать, что принятые спустя несколько лет законы, названные в народе антигейскими^[410], были спровоцированы успехом «Тату», но определенная связь между творчеством группы и новой российской реакцией, мне кажется, есть. Российское государство запрещает не гомосексуальность как таковую, а говорение о ней с несовершеннолетними. А ведь это именно та возрастная аудитория, к которой изначально — и вполне успешно и в России, и на Западе — обращалась группа. Можно было бы предположить, что резкий контраст между посланиями «Тату» в 2001 году и в 2014-м — на Олимпиаде в Сочи — обусловлен тем, что группа решила сменить аудиторию, обратиться к новой публике. Однако вполне возможно, что ситуация обстоит иначе: та публика, которая в начале 2000-х росла на песнях «Тату», сегодня и составляет новую (нео)либерально-патриотическую Россию, повзрослев ровно настолько, насколько поменялись смыслы, транслируемые группой.

Алексей Царев От гетто до блока: переосмысление города и городского в современном российском хип-хопе

Об авторе

Родился в Тюмени в 1994 году. Закончил исторический факультет СПбГУ (2016), затем магистерскую программу Института философии СПбГУ. В настоящее время аспирант, занят написанием диссертации по философии техники. Изучает технологическую эстетику современной культуры. Автор ряда академических статей, посвященных хип-хопу и компьютерным играм. Сотрудник Лаборатории исследований компьютерных игр (СПбГУ) и Центра изучения зон культурного отчуждения и пограничья (Социологический институт РАН). Участник грантовых проектов по изучению городского пространства и цифровой культуры.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=OPb9Ran3lEg&list=PL7f_ywlsJjeM3xtLMC-jYzUDNobzaxXVS

1. Хип-хоп как урбанистический феномен

За последние пять лет хип-хоп в России последовательно утратил сперва собственную экзотичность, а затем присущий ему субкультурный статус, растворившись в современном музыкальном мейнстриме и развлекательной индустрии. Хип-хоп из локального подражательного явления превратился если не в поп-культурного гегемона, то в такую силу, с которой нужно считаться. От многих прочих явлений массовой культуры (в особенности музыкальных) рэп отличается способностью эффективно транслировать выработанные им образы и ценности. Такую трансляцию едва ли стоит полагать сознательной и продуманной, она направляется не намерением, а структурными особенностями хип-хопа, которые он приобрел в ходе своего развития. Те нормативные модели, которые им производятся, всегда связаны с его ключевыми темами, главной из которых, безусловно, является тема большого города, мегаполиса — единственно возможной среды бытования хип-хоп-культуры.

Разумеется, представить себе не только рэп, но и популярную культуру вообще вне городского контекста практически невозможно, однако для хип-хопа города важны не просто как центры экономической и культурной жизни или благоприятная для творчества коммуникативная среда, а как принимаемые в своем актуальном состоянии пространства. Иными словами, город для хип-хопа лишь в последнюю очередь символ, а в первую — конкретное место действия, функциональное и районированное. Именно поэтому для рэперов характерно смешение лирического героя с фигурой исполнителя вплоть до их неразличимости: хип-хоп будто бы происходит на городских улицах, а в студии лишь принимает форму.

Хип-хоп — это образ жизни, а записанный рэп и нарисованные граффити — ее признаки. Если рок-звезда — это вынесенная из повседневности, бросающая ей вызов фигура, то рэперы, напротив, обращены к рядовым и повторяющимся на улицах ситуациям.

Эта важная установка связана с социально-экономическими особенностями североамериканских городов периода зарождения рэп-культуры (то есть начала 1980-х). Закрытие промышленных предприятий, вызванное рейгановскими реформами, привело к тому, что многие чернокожие лишились основной работы и оказались предоставлены сами себе внутри расовых гетто, ставших местом борьбы криминальных группировок^[411]. Рэпер, граффитист или битмейкер — это прежде всего горожанин, приписанный к cвоему району и группе, и именно эта принадлежность позволяет состояться хип-хопу — искусству жизни или даже выживания в агрессивной иерархическойсреде мегаполиса. Установка на передачу такого опыта сформулирована в краеугольном принципе хип-хопа «Keep it real», который можно дословно перевести как «Cохраняй это [транслируемый опыт] реальным».

Как же тогда возможно существование хип-хопа с его сильнейшей урбанистической ориентацией в России, где расовые гетто если и существуют, то однозначно не служат источником вдохновения для основного массива русскоязычного рэпа? Хип-хоп действительно не без трудностей пришел в Россию, однако его свершившаяся адаптация связана не только с принятием готовых западных образцов или их локализацией, но и с реализацией скрытых в рэпе потенций к конструированию и пересборке актуальной городской топики.

Меня интересует, как современный российский хип-хоп, а именно его флагманская часть — рэп новой школы, изобретает урбанистические пространства, предлагаемые в качестве универсальных, общих мест обитания. Чтобы понять этот процесс, следует провести ретроспективный анализ тех моделей городского, которые были созданы до обретения хип-хопом в России своего доминантного статуса, указать на существенные отличия новой школы от старой в понимании городской темы, а также рассмотреть инструменты и приемы, используемые для изобретения урбанистических пространств.

2. Смена поколений как культурная парадигма

Глобальная рэп-культура ставит вопрос о заимствовании «национальными» направлениями выработанных в американских гетто пространственных моделей. Вместе с тем для хип-хопа характерна циклическая смена поколений: подразумевается, что каждая новая генерация сообщает нечто особенное о характере происходящих в городах изменений.

Моделирование городской среды требует наличия принимаемого по умолчанию, общего пространства. В этом смысле под российским хип-хопом имеется в виду не гражданская принадлежность исполнителей, а укорененность того или иного феномена в российской популярной культуре. Поскольку конкретная групповая и пространственная идентификация чрезвычайно важна для рэпера, возникает необходимость каким-то образом соотносить локальный опыт городской жизни с более глобальными условиями трансляции такого опыта. Это уточнение важно в силу того, что Россия как рынок культурной продукции часто (но далеко не всегда) оказывается приоритетным вариантом для артистов, например, из бывших союзных республик. По этой причине для таких востребованных и авторитетных в русскоязычном хип-хоп-сообществе исполнителей, как Макс Корж и ЛСП (Беларусь) или Скриптонит и Масло Черного Тмина (Казахстан), характерны одни подходы к городской теме, а для исполнителей из российских регионов — иные. При этом, несмотря на различия, существует более общий интегративный план, который и позволяет говорить о российском хип-хопе как о целостном явлении. Именно в отношении обобщенного российского рэпа происходит смена принципов построения городского пространства, выраженная в появлении ньюскула.

Необходимо уточнить понятие «новая школа». Дело в том, что стилистическое отделение хип-хопа от своих «родительских» жанров — в основном диско, фанка и новой волны, в меньшей степени от традиционных афроамериканских соула и госпела — происходило как реинтерпретация танцевальной музыки конца 1970-х годов в соответствии с ситуацией жизни в гетто. Появление в черных кварталах дешевых драм-машин и семплеров дало возможность микшировать «синтетические» звуки с семплами, нарезанными с пластинок, на которых был записана танцевальная музыка, переозначенная как специфически черная. По утверждению исследователя медиа и музыкальной культуры Набиля Зубери, «хип-хоп адаптировал семплеры, чтобы сохранить жизнь фанковому и соуловому звуку»^[412]. Так, подешевевшая звукозаписывающая техника, которая ранее использовалась для создания танцевальной музыки для горожан вне гетто, а также члены уличных банд (хаслеры), бывшие по совместительству первыми организаторами хип-хоп-вечеринок, стали хранителями и трансляторами как расово-этнического наследия (ancestry), так и нового «реального» опыта.

Новая школа всегда соотносит себя со старой на основании того, как именно меняется городская обстановка. Именно урбанистическая среда, в которой рэперы набираются реального опыта, определяет музыкальное и смысловое своеобразие нового жанра. Еще до всякого деления на ньюскул и олдскул ранний хип-хоп в отношении своих музыкальных истоков занимал двойственную позицию. Он совмещал преемственность на уровне музыкальной формы^[413] с неявным, но усиливающимся со временем антагонизмом на уровне смыслового содержания. Та танцевальная музыка, от которой отмежевывался хип-хоп, и была первым, идеальным вариантом старой школы. Более того, само понятие «хип-хоп», которое семантически отсылает к чему-то новому и модному (to be hip значит «быть в теме»), первоначально использовалось не самими исполнителями хип-хопа, а участниками диско-движения в ироническом ключе: так обозначались антрепренеры на диско-вечеринках, включавшие в состав выступления речитатив для взаимодействия с публикой^[414]. Позже такое речитативное сопровождение танцевальной музыки назовут рэпом, а насмешливое прозвище «хип-хоп» будет принято в качестве респектабельного самоназвания такими деятелями новой культуры, как Afrika Bambaata, Lovebug Starski и группа Furious Five.

Эти основатели хип-хопа, уже обозначенного как отдельный жанр, в свою очередь, составляют ядро того, что традиционно называется старой школой. Такой хип-хоп начала 1980-х годов еще сохранял сильную связь со своими танцевальными истоками, поэтому последующее усложнение речитатива и текстовой составляющей закономерно противопоставляется олдскулу в качестве новой школы. Эта традиционная дистинкция заложена в основание любого последующего деления на олдскул и ньюскул и маркирует как преемственность, так и радикальный разрыв между опытом разных поколений: «В деле новая школа, и мы — классика жанра»^[415], — утверждает Yanix, указывая на собственное новаторство как на то, что должно стать новым стандартом.

Смена генераций — это процесс, обращенный к культу молодости и свежести (freshness), что в целом характерно для поп-культуры. Юность для хип-хопа, впрочем, не только признак здоровой креативности и новизны. Это характеристика включенности в городскую жизнь и беспрестанное уличное фланирование, которому присущи праздность и вместе с тем интенсивность поиска того самого real. Таким образом, смысл смены поколений не ограничивается попросту тем, что хип-хоп-ветераны творчески выдыхаются и уже не соответствуют очередному витку моды, — они уходят, потому что покидают улицы и перестают схватывать актуальное урбанизированное пространство. Зрелые и пожилые мужчины в гетто либо лишены динамики, либо там не живут. Визуально это общее место хип-хоп-культуры видно в классическом уже фильме Спайка Ли «Делай, как надо» (1989): старожилы привязаны к бруклинским лестницам роухаусов, кафе и магазинам, в то время как молодые чернокожие с бумбоксами, из которых звучит группа Public Enemy, без видимой цели курсируют из одной точки в другую. Камера панорамирует их движение по линейным улицам старого Бруклина, что заставляет вспомнить рассуждение Вальтера Беньямина о связи городских панорам и пассажей с появлением фланирования, породившего практику поэтического наблюдения за городской жизнью^[416]. Как и фланеры бодлеровской эпохи у Беньямина, представители хип-хоп-среды начинают блуждать по улицам в силу экономических изменений.

Фланирующие молодые черные мужчины^[417] оторваны от конкретного занятия. Блуждая по улицам, они наблюдают окружающее пространство, сталкиваются с такими же фланерами, которым подражают, перенимая их привычки. В конечном счете, если они фиксируют свои впечатления, получается слепок городской среды, дающий почву для символического переосмысления места обитания. Наблюдение, подражание и символизация — основные способы работы хип-хопа с актуальным пространством, эти стратегии формируют топологические сборки, которые закрепляются и воспроизводятся как в творчестве, так и в дальнейшей уличной жизни. Наблюдение — естественное состояние праздношатающегося субъекта, которое необходимо для извлечения опыта. В подражании полученный опыт обретает форму, становится эстетическим образцом, который можно технически повторить. Такие образцы поддаются учету и перечислению — голый real уличной жизни начинает схватываться арсеналом приемов, которые обозначаются такими понятиями, как, например, «флоу» или «свэг». Сленговые выражения становятся концептуальным полем, представляющим формальное своеобразие хип-хопа в виде единого для всех набора необходимых навыков (skills). Наконец, символизация обрамляет полученную сборку дискурсивными значениями, которые формируют культурный нарратив (о рабстве, о сопротивлении полиции и так далее) и могут быть транслированы вовне. Речь не о том, что ритмы хип-хопа существуют как чистые, свободные от влияния социального окружения формы, — напротив, можно утверждать, что каждый рэпер на практике руководствуется теми или иными идеологическими установками в процессе создания музыки. Тем не менее следует отличать эту всегда частную и прослеживаемую, пожалуй, лишь на феноменологическом уровне смысловую импликацию от происходящего постфактум систематического встраивания уличной активности в дискурсивный порядок. Так хип-хоп из того, что «делается на улице», становится жанром популярной культуры, а его формы — открытыми для интерпретации и наполнения, например, политическим содержанием. Кристаллизация хип-хопа до состояния жанра позволяет ему распространяться за пределы своего первоначального ареала. Многочисленные культурные наслоения и смысловые контексты могут быть непонятны тем, кто перенимает рэп, однако структурные особенности хип-хопа продолжают работать, что позволяет состояться хип-хопу не только в своем родном Бруклине, но и в далекой России.

3. Три поколения русского рэпа

Хип-хоп как дискурс не только создает нарративы — например, о гетто, но и консервирует в себе следы концептуального поля, позволяющего выражать опыт хип-хоп-ситуации: «Если культура [хип-хопа] соотносится с каждодневным опытом ее представителей, тогда обладание общим языком, историей, обычаями и нравами может играть гораздо большую роль в развитии культуры, чем автоматическое включение в нее тех людей, чье сходство [с представителями хип-хопа] сводится к принадлежности к той же расе или социально-экономическому статусу»^[418]. Исторические и политические импликации, релевантные для конкретных областей (Бруклина, Атланты и так далее), выдаются за универсальное содержание хип-хоп-культуры, они подчинены дискурсу и могут быть приняты или не приняты со стороны. Структурные же особенности хип-хопа как образа жизни и эстетической практики неотчуждаемы и обосновываются концептуально — в существовании действительно, в отличие от дискурса, общей понятийной сетки, отражающей уличный опыт. Под концептуальным полем имеется в виду набор специфических определений, имеющих общеупотребительный характер в хип-хоп-среде: такие понятия, как «флоу» (flow), «вайб» (vibe), «свэг» (swag), «флекс» (flex), «хайп» (hype) и прочие, представляют собой не столько специфический субкультурный сленг, сколько набор концептов, выражающих групповой опыт жизни рэперов. Эти концепты, с одной стороны, достаточно конкретны, чтобы схватывать и описывать реальный опыт жизни, например, в гетто, — поэтому с трудом поддаются переводу. С другой стороны, они довольно свободны для наполнения добавочными значениями, поэтому легко становятся прологом для построения хип-хоп-дискурса — хотя сами, как замечают Делез и Гваттари ввиду своего посреднического и «идеального» характера не являются его частью^[419].

Это рассуждение можно дополнить положением афрофутуриста и исследователя Кодво Ешуна, который, анализируя музыку африканских диаспор в США и Великобритании, пишет, что она «далека от того, чтобы нуждаться в теории, сегодня она уже более концептуальна, чем любая другая точка нашего века, она беременна мыслью и ждет своей активации, включения [switched on] и неправильного использования»^[420]. При этом дискурс, заканчивая процесс формализации хип-хопа, каждый раз создает очередной нарратив о хип-хопе. Этот нарратив может наделяться политическим содержанием и обеспечивает консервацию концептуального поля. В свою очередь, эта консервация ведет к реактуализации того же поля следующим поколением, которое обретает хип-хоп-опыт в новой технологической и экономической ситуации.

Это концептуальное поле было реконструировано российскими пионерами хип-хопа из не поддающихся переводу формальных остатков, содержащихся в заимствованном нарративе о гетто. В частности подразумевалось, что городские районы являются ареной борьбы между различными группировками. Реализация этого представления вводила в позднесоветский и ранний российский хип-хоп соревновательный элемент. Криминальная борьба переводилась в режим состязания в практиках хип-хопа, например в брейк-дансе: группы Bad Balance и DMC начинались как танцевальные коллективы. Эта особенность раннего российского хип-хопа, состоящая в том, что принцип «Keep it real» выворачивался по направлению от «американской» к актуальной для отечественного рэпа культуре, отражена и в том, что один из первых зафиксированных баттлов между российскими рэперами произошел на английском языке: ссора между рэпером MC Hassan и хип-хоп-коллективом D. O. B. Community после первого фестиваля Rap Music, проведенного в 1994 году, привела к записи диссов^[421] обеими сторонами конфликта^[422]. Эти треки выразили не столько актуальные претензии исполнителей друг к другу, сколько артикулировали игровую, соревновательную агрессию, а сам этот казус можно считать примером апробации связки биф-дисс — стандартной формы баттла для западного хип-хопа. Обращение к танцевальной культуре или английскому языку — признак не только подражательности, но и стремления к чистой сущности хип-хопа, отделения усваиваемых в таких соревнованиях навыков и концептов от заимствованного дискурса.

Позже именно этот метод позволит устранить нехватку хип-хоп-среды, а в российских городах найдутся свои места, концептуально соотнесенные с эстетикой хип-хопа. На основании того, как именно происходили поиски таких мест, в истории российского рэпа можно условно выделить несколько периодов:

1) конец 1980-х — 1990-е;

2) 2000-е — середина 2010-х;

3) середина 2010-х — настоящее время.

В этом тексте я наиболее подробно буду анализировать третий этап, однако для помещения его в необходимый контекст для начала поверхностно остановлюсь на предыдущих.

Первый этап отличался подражанием собирательному образу американского хип-хопа в условиях отсутствия конкретной социальной, экономической и пространственной обстановки, свойственной крупным североамериканским городам. Сама возможность появления российского хип-хопа основывалась на согласовании со смысловой конструкцией гетто. Буквально таких пространств, сегрегированных по расовому признаку, не было, поэтому возникла нужда в отечественных аналогах обособленного городского района, в котором его молодые жители, с одной стороны, не заняты ничем конкретно, а с другой — находятся в постоянном движении.

Решение этой задачи в раннем российском хип-хопе было отложено. Чуждое позднесоветским городам гетто было понято попросту как неблагополучное место — видимо, потому что на единственном доступном символическом уровне гетто действительно предстает как произвольно взятый плохой район. И все же эта метафора требовала понятного сопоставления с родными улицами, которое, впрочем, происходило нерефлексивно. Ни американские, ни свои реалии по-настоящему не интересовали первое поколение российского хип-хопа — в приоритете стояло освоение формы. Шизофреническое отождествление условных городских окраин как мест менее престижных с гетто, существующими в центре американских городов (inner cities), демонстрирует отсутствие у пионеров хип-хопа России понимания чужого пространства. В качестве компенсации отсутствия реальной пространственной обособленности культивировалось символическое отделение — в этом смысле можно говорить о гетто культурном, необходимом для обозначения границ нового жанра. В поисках собственной жанровой идентификации российский хип-хоп исключительно дискурсивно созидал подходящий собирательный городской идеал, а также абстрагировался от актуальной для того времени пространственной среды.

В качестве специфического хип-хоп-пространства мог выступать любой непоименованный городской ландшафт. Это могла быть улица:

Или квартал:

В этих примерах бросается в глаза отсутствие пространственной специфики, выраженное в перечислении общих признаков «плохого района», при этом ряд деталей («каждый день идет война», «не каждый умеет читать и писать») кажутся заимствованными из дискурса об американском гетто.

Таким образом, для первого периода развития российского рэпа свойственно не наблюдение своего пространства, а прощупывание границ западного культурного ареала. Соответственно, подражание североамериканскому канону хип-хопа имело целью прежде всего усвоение формы — некоторые группы (например D. O. B. Community) на заре своего существования и вовсе предпочитали записываться на английском языке.

Пионерская урбанистическая модель, основанная на простом отождествлении наличного пространства с американскими гетто, оказалась чрезвычайно устойчивой. Сложившись на рубеже 1980–1990-х годов, отношение к гетто как к универсальной метафоре уходит на второй план лишь к середине 2000-х. Но не исчезает. Эта модель влияет на последующие способы выстраивать отношения с городом, как и положено старой школе — ей оппонируют и ею же вдохновляются.

Уже следующая генерация хип-хопа противопоставила внимание к конкретным городам и даже их районам пространственной нечуткости российского олдскула. Достаточно сравнить песню группы Bad Balance «Городская тоска» (1996), воспевающую абстрактный непоименованный мегаполис, с «Городом дорог» группы Centr (2007), в котором тщательно регистрируется московская топонимика:

Для второго этапа развития российского рэпа характерно стремление к локализации и адаптации типических «российских» городских топосов к хип-хоп-культуре, которое выражалось не только в покрытии стен городов России многочисленными граффити, но и в появлении «подъездной» лирики, например, воспевающей спальные районы, застроенные хрущевками. На смену отождествлению пришла интенсивная регистрация локального городского пространства, а плодами этой внимательности стали региональные школы: уральская («АК-47», «ТГК»), московская (Гуф, 5 Плюх), петербургская (Смоки Мо, Крип-а-Крип), ростовская (Баста, «Каста»), краснодарская («Триада», Эйсик) и другие. Избавившись от необходимости соотносить свои пространства с американскими, российский хип-хоп обнаружил собственную детализированную топологию. При этом, несмотря на все имеющиеся локальные различия — от «Уралмаша», прославляемого «АК-47», до центра Москвы (Гуф), — можно говорить о формировании единой пространственной модели. Сам принцип регистрации, взятый на вооружение исполнителями, отличал их от прежнего поколения и ставил в позицию новой школы. Внимание к своему району, ставшему основной пространственной единицей российского хип-хопа, привело к региональной тематизации творчества, а также к созданию собственных культурных нарративов, работающих на символическом уровне.

Впрочем, было бы неправильно утверждать их исключительно автохтонный характер. Несмотря на то что города России действительно оказались на карте хип-хопа, акцент на районной специфике структурно роднит рэперов региональной волны с их заокеанскими коллегами. В американском хип-хопе на смену «танцевальному» олдскулу пришли рэперы, использующие речитатив как способ донести в треках связное символически нагруженное повествование. Этим объясняется нарративизация речитатива — то, что было голосовым сопровождением для танцевального бита, стало рэпом, основным инструментом сторителлинга.

Эту смену парадигм иллюстрирует баттл между рэперами Kool Moe Dee и Busy Bee Starski, произошедший в 1981 году. Kool Moe Dee выступил с критикой танцевально-развлекательного речитатива Busy Bee, противопоставив его «кричалкам», призванным «раскачать толпу», агрессивные и плотно рифмованные строки. Этот баттл осмысляется в качестве водораздела между старым хип-хопом, представляемым как жанр танцевальной музыки, и новым хип-хопом как культурой, в которой становятся важными поэтическое, смысловое и, в конечном счете, политическое содержание творчества. «Это было похоже на смену караула. <…> Если бы Kool Moe Dee проиграл этот баттл, ничего из того, что говорится сегодня, не было бы сказано, то, как мы говорим, было бы ничем, не существовало, мы бы должны были начинать с рифм типа „Ditty-Ba-Ditty“», — сообщает один из пионеров «осознанного»^[423] хип-хопа KRS-One в документальном фильме «Beef» (2003).

Американские фланеры начали подмечать, что в гетто наблюдают не только они, но и за ними. Сторонние наблюдатели — это полиция, предъявляющая право взгляда на обособленную городскую территорию. По мнению исследователя хип-хопа Эрика Нильсона, отграничение своего района (hood) позволяло создать внутри гетто, открытого для полицейского наблюдения, невидимое для чужих место действия^[424]. Противостояние с полицией, таким образом, стало одним из важных условий для формирования связки гетто — район, в которой гетто становилось ареной борьбы, а родной район — убежищем.

Этот процесс преобразования американского танцевального хип-хопа в политизированный рэп происходил во второй половине 1980-х годов — тогда, когда в России хип-хоп только начал появляться. Американские рэперы обратились к совершенствованию текстовой составляющей: сторителлингу, улучшению рифмовки и построения метафор. Нечто подобное (хоть и с меньшей политической остротой), но значительно позже, случилось и в русском рэпе. Именно поэтому говорить о линейной зависимости российского хип-хопа от западного едва ли возможно — скорее следует признать силу общих для культуры механизмов смены поколений.

Русский рэп принялся за описание районной жизни, сопровождающейся околокриминальной активностью (как правило, это употребление наркотиков), а также попытками блюстителей закона ее пресечь. Ввиду того что для российского исполнителя гетто как таковое отсутствовало, его символическую роль взял на себя район, ставший средоточием уличной жизни. В свою очередь, островками безопасности, сопоставимыми с североамериканскими «худами», стали погруженные в свои районы пространственные карманы. Чаще всего такими местами оказывались дворы и подъезды — своего рода рубежи между пространством уличной борьбы и внутренним миром рэпера-нарратора. В этом смысле проникнутое иронией словосочетание «подъездный рэп» довольно точно схватывает особенности локализации российского хип-хопа нулевых.

Подъезд как зона безопасности, например, фигурирует в треке «Патриотический» (2009) группы «АК-47»: композиция повествует о том, как в разных культурных регионах можно беспроблемно употреблять те или иные наркотические вещества, при этом «падик» оказывается специфическим уральским способом избежать полицейского надзора. Важно, что в треке проводится двойная локализация: сперва отделяется национальная, а затем и региональная идентичность — точкой их концентрации становится подъезд. Подъезд — интимная, домашняя среда и в творчестве группы Centr («Не на экспорт», 2007), и в сольных песнях ее лидера Гуфа («Кто как играет», 2007).

Подытожу: второй этап развития российского хип-хопа отличается регистрирующим наблюдением «своей» городской локации, помещенной в концентрированное городское пространство — район. Подражание же российских рэперов друг другу закрепило такое топологическое деление и распространило его на разные хип-хоп-регионы, имевшие свои локальные различия, но универсально понятные носителям более широкой «подъездной» идентичности. Наконец, символизация, ориентированная на превращение опыта в связный рассказ, обернулась «текстоцентричностью» русского рэпа региональных школ — хип-хопа городских историй.

Две эпохи конструирования городской среды увенчались созданием пары рабочих моделей — одна из них построена на отождествлении и обращена к собирательному образу мегаполиса, вторая основана на регистрации актуальных мест обитания рассказчика. Эти конструкции по-своему определяли координаты, в рамках которых было возможно позиционирование хип-хопа как культуры более городской, чем любая другая. Несмотря на то что обе модели перестали быть доминантами в современном хип-хопе, они по-прежнему сохраняют свою силу как инварианты олдскула, с которыми новая генерация вынуждена соотноситься. Поэтому вместе с мамбл-рэпом, оспаривающим текстоцентричность и повествовательность старого хип-хопа, появляются новые артисты, отстаивающие нарратив и речитативную технику (GONE.Fludd) либо обращенные к эстетике танцевального олдскула (MC Сенечка). Поток ревайвлов всех мастей не только перенимает формальные элементы источника, но и контрабандой проносит в новый стиль урбанистическую ориентацию прежних эпох. Неизбежная смысловая и эстетическая прибавка при этом оказывается больше, чем зазор между «копией» и «оригиналом».

4. В поисках вайба

В современных российских реалиях новой школой чаще всего называют направление, возникшее под влиянием трэпа. В силу своего глобального распространения трэп, первоначально обозначавший хип-хоп южных штатов США, стал зонтичным определением. Исторически трэп — музыка наркоторговцев, ее название отсылает одновременно к местам дилерских сделок (trap) и пространству города-западни (trap-city)^[425]. Южный хип-хоп стал стилистически выделяться еще в середине 1990-х годов — именно тогда появились первые песни, похожие на современный трэп активным использованием синтезаторов, саб-басовых партий и быстрых, укороченных хай-хэтов. Однако настоящий взрыв популярности трэп-музыки в США прослеживается со второй половины 2000-х, а за последние десять лет этот жанр становится доминирующей формой современного хип-хопа. Результатом такого успеха стало то, что понятие оказалось родовым для группы поджанров — фонка, трилла, мамбла, видвейва и многих других. Объединенные общей музыкальной основой вариации трэпа отличаются друг от друга не столько формально, сколько атмосферой, которую они призваны созидать^[426].

Здесь мы приходим к главному пространственному концепту российского ньюскула — вайбу. Само слово, укоренившееся в городском сленге, не является новым для западного исполнителя и слушателя: оно использовалось в привычном нам смысле еще в 1960-е годы^[427]. Вместе с тем густая концентрация значений: акустических (вибрации), пространственных (атмосфера) и эмоциональных (настроение) — наделила это слово исключительной привлекательностью для хип-хопа, включившего вайб в свой словарь. В России этот концепт был неизвестен широким массам вплоть до середины 2010-х годов — его дальнейшее распространение объясняется взлетом популярности музыкального хип-хопа, совпавшего с ориентацией новой школы не на смысл, а на эмоциональное состояние.

Электронный вдохновитель трэпового звучания — аналоговая драм-машина 1980-х годов Roland TR-808. При этом трэп добивается узнаваемой «стрекочущей» перкуссии цифровыми средствами — 808-е ударные эмулируются битмейкерскими программами. Компьютерная трэп-революция сделала хип-хоп глобальным^[428], совпав с очередным витком демократизации практик производства и прослушивания музыки. Конечно, рэп и до этого был одним из самых популярных поп-жанров, однако успех трэпа вывел его далеко за рамки принятой жанровой сетки.

Индустриальная история поп-музыки демонстрирует корреляцию между появлением более дешевых средств звукозаписи и возникновением новых пластов популярной культуры. Это справедливо как для рок-н-ролла середины 1950-х годов, который начали записывать вне профессиональных студий представители среднего класса, так и для современного хип-хопа, который не нуждается даже в специальном оборудовании: «К 2015 году к нам пришла эта волна лоу-фай-рэпа благодаря Yung Lean, Sad Boys, Bones. И у нас открылись глаза: я могу сидеть у себя дома и сделать круто»^[429]. Возможность дешево сочетать семплы и эмулировать почти любые инструменты в программах типа FL studio воплотилась в массовый поток непрофессиональной музыки, записанной на компьютере.

Возможность замкнуть опыт хип-хопа в пространство одной комнаты (был бы компьютер и доступ в интернет) в своей крайности воплощена на альбоме «Хип-хоп-будни» МС Сенечки. В треке «Хэдбэнгер»^[430] рэпер сравнивает диван со сценой и вообще приписывает статус хита собственному треку, довольствуясь его исключительной виртуальностью — бэнгер, таким образом, существует прежде всего в голове (head) и компьютере исполнителя.

Существенно облегчилась также практика прослушивания и таргетирования общественного вкуса — благодаря стриминговым сервисам. В честь одного из них (Soundcloud) даже был назван один из множества поджанров трэпа — клауд-рэп. Хип-хоп, всегда тесно связанный с техникой, продолжил освоение неизведанных веб-просторов и нуждался в том, что можно образно назвать тачскрин-навигацией («Touchscreen navigation, get me to my destination / If you can’t get over me, it’s because the good vibrations»)^[431], то есть в какой-то новой ориентирующей системе, чувствительной к разрастанию и усложнению медиапространства.

С одной стороны, сам хип-хоп вышел из ряда равных в своей ограниченности (и по форме, и по аудитории) субкультур, претендуя на то, чтобы стать музыкой и стилем жизни, по умолчанию близкими молодому горожанину: «Я не вылазил с Tumblr и искал вдохновение там. Понял, что моя музыка основана на футуристическом мышлении. Мне хотелось заложить в творчество голос современной молодежи, которая сидит в интернете и играет в видеоигры»^[432]. Благодаря интернету рэперы новой формации обладают доступом к наследию хип-хопа, не расфасованному в канон, то есть имеют возможность миновать обязательную для строго очерченной субкультуры инициацию. С другой — само хип-хоп-пространство сжалось до точки, соотнесенной с технологической инфраструктурой, а не c физическими барьерами городов. Обнаружилась как некоторая иллюзорность старых пространственных границ (в частности районов), так и актуальность прежде казавшейся зыбкой сетевой организации. Соответственно, место действия приобретает симультанный характер. Хип-хоп-активность протекает сразу в двух плоскостях — как бы и «на квартале», и «в Телеграме»^[433].

Городская основа рэпа прежней формации — район — претерпела существенные преобразования. Все чаще этот субститут гетто подъездной эпохи называется на американский манер худом или блоком (Yanix, Big Baby Tape) и обозначает уже не место с устойчивой географической привязкой, а средоточие новой хип-хоп-активности, имеющее гибкие пространственные координаты. Блок, таким образом, — это прежде всего место, где возможен поиск вайба, а не отдельно взятый городской район. Так, случайная вписка^[434] на вайбе становится трэп-хатой: «Прям на этаже уже несет стаффом, / Это не притон, bitch, это трэп-хата»^[435]. В качестве худа, таким образом, может выступить любой сегмент пространства, даже воображаемый, как пресловутый «магазин Gucci в Санкт-Петербурге» в песне рэпера Фейса^[436].

Если предшествующий этап городского конструирования основывался на тщательной регистрации, то в отношении новой школы уместно говорить о фильтрации. Ньюскул накладывает на ускользающую конкретность городской среды фильтры, подобно обработке, которую позволяет сделать Instagram. Эти фильтры берутся как готовые формы как из хип-хопа, так и «со стороны». Во-первых, сама трэп-эстетика, построенная вокруг дистрибуции и потребления специфических веществ (лина, ксанакса и так далее), перенимается и переносится с американского контекста на российскую почву. Причем — и в этом важное отличие от первого этапа жизни российского хип-хопа — простого отождествления себя с западными рэперами не происходит, у российских фрешменов есть понимание того, что фильтры работают как штамп и технический прием. Во-вторых, готовые формы могут браться из самых разных источников; главное — соответствие искомому вайбу. Например, в этот ряд попадают видео- и аудиоэффекты: VHS-фильтры, цифровые помехи (глитчи) и другие надстройки над описываемой или изображаемой городской средой, которая становится хип-хоп-контентом.

В качестве примера можно привести видео малоизвестного (что лишь подчеркивает структурный характер описываемого явления) рэпера Таруто^[437]. Музыкально он обращается к трэп-формам, а в клипе на песню «На лайте» сменяются стандартные городские локации типа вписки, молла (с обязательным катанием на тележках), стен, покрытых граффити. Основной смысл песни (апология молодости) сопровождается постоянным упоминанием «Спрайта» и «Кока-колы» — в трэп-традиции в этих напитках обычно растворяют кодеиновые препараты. При этом в клипе «Спрайт» разливается из большого самовара с нанесенным на него граффити-тегом: то, что является нормой жизни юга США, обыгрывается как необходимый для вайба стереотип через соединение с «клюквенно-русским» знаком. Также в видео используются накладываемые эффекты: например, присутствуют кадры городской панорамы в низком разрешении, характерном даже не для пленки или VHS-формата, а для первых мобильных телефонов с камерами^[438].

В качестве фильтра выступают и сами исполнители — так они презентуют себя как охотников за вайбом, который нужно отыскать в каменных трущобах. Новой школе более интересны не конкретные, «свои» локации, как это было в подъездном рэпе, а места типические и общедоступные. Антрополог Марк Оже называл такие локации «не-местами»: это «пространство, не определимое ни через идентичность, ни через связи, ни через историю»^[439]. Такими не-местами можно назвать гостиничные номера, огромные торгово-развлекательные центры, аэропорты и прочие универсальные признаки городской цивилизации.

Фильтры, которые накладываются новой школой на урбанистический ландшафт, высвечивают в пустых городских не-местах те их свойства, что соответствуют требуемой исполнителем атмосфере. Таким образом, свободные для наполнения каким угодно содержанием не-места становятся генераторами вайба. Thrill Pill в своих песнях «PHARMACY» и «Аптека 2»^[440] превращает типичную аптеку (с фармацевтом «тетей Олей») в «real trap shit». Любопытен пример трека «Супер-магазин»^[441] от участников уфимского объединения Dopeclvb, в котором намеренно смешивается существующая топонимика (Обводный канал), указание на типичность («рядом с магазином круто жить», «близлежащий магазин») и воображаемый ассортимент, в который входят вместе стандартные товары (мармелад, сигареты, вода), вайбовые (кокаин, золотые цепи) и метафорические (новое лицо). Помещение типичного в один ряд с атмосферным, зачастую фантастическим работает не только как троп. Смешение подчеркивает приоритет спекулятивной фильтрации над городской топикой, первичную реальность вайба, а не самих городов.

Чтобы этот тезис стал более понятным, взглянем на то, как фигурирует в творчестве Mnogoznaal родной для исполнителя городок Печора в Республике Коми. О том, что малая родина повлияла на его формирование, рэпер заявлял однозначно: «Есть какие-то определенные тональности, слова, инструменты, которые свойственны именно Коми. Иногда в трек хочется вставить звуки метели, только чтобы человек представлял что-то вроде наших краев. Я записывал трек, и все говорили, что у них в голове возникают пальмы или что-то такое — и я максимально много снега добавлял. Чтобы был холод до дрожи»^[442].

При ближайшем рассмотрении оказывается, что Печора для Mnogoznaal — в первую очередь генератор вайба, и даже конкретная топонимика подчинена общему впечатлению и атмосфере: «…Гостиница „Космос“ (название альбома рэпера. — Прим. ред.) — название автобусной остановки в Печоре. В детстве она вызывала у меня странные ощущения. Когда я находился там, мне было немного не по себе. Да от одного только названия этой остановки у меня мороз по коже. Оно достаточно абстрактное, „криповое“»^[443]. Пропущенное через фильтры воспоминаний, ностальгии, готовых музыкальных форм пространство предстает мифологической величиной, далекой как от зарегистрированного городского образа, так и от замкнутой в культурном гетто конфигурации городской окраины.

Спекулятивность ньюскула, ориентированного на «дополненную реальность» вайба, а не повседневную уличную жизнь, на первый взгляд, угрожает принципу «Keep it real». Однако на деле эта традиция хип-хопа определяется дискурсивно и, как правило, состоит в том, чтобы «придерживаться якобы принятых форм поведения, основанных на стандартах „черного комьюнити“»^[444]. Хотя такие стандарты и берут в расчет конкретный пространственный диспозитив, говорить о том, что сборка одного поколения хип-хопа более «трушная», чем сборка другого, не представляется возможным. На это обращают внимание сами фрешмены, оппонирующие подъездному олдскулу:

Ну блин, рэп не подъездный. Незашоренность коллег. Какая-то музыкальность в жанре. «Нестремность», что ли. Вот рождаются люди, которые могут в себе смешивать и возможность дать кому-то хорошенько в ебало, и петь сладким голосом под бит. Потому что раньше те, кто могли дать в ебало, были просто тупыми рэперами, читавшими про подъезды. А сейчас… Мне кажется, это даже не на уровне музыки, это генетическая фигня какая-то во всем мире начала происходить. Типа сложные структуры (курсив мой. — А. Ц.)^[445].

При этом отмечается карикатурность старого рэпа, отсутствие у него связи с реальностью:

Меня это [стереотипы о рэперах] вообще раздражает — видимо, это из-за предыдущих поколений, которые довели ситуацию с хип-хопом до абсурда. И новым людям приходится это расхлебывать. Гоп-рэп, тот момент, когда музыка стала звучать в сериалах, когда ее начали использовать как клоунаду, показывать какие-то карикатурные моменты… Снепбеки, широкие штаны — это все было, но лет в 12^[446].

В этом смысле то, что сама новая школа активно и неприкрыто использует мифы и штампы для выстраивания пространственных отношений, утверждает, скорее, новое понимание реального в хип-хопе. Прежняя регистрация объявляется ньюскулом попросту подражанием видимости, которая вскоре после фиксации изменит свой облик. Вместе с тем фрешмены прекрасно осознают масштаб культурных заимствований из американского хип-хопа и не заняты обоснованием легитимности жанра, поэтому далеки от наивного отождествления с гетто, характерного для раннего хип-хопа.

Квинтэссенцию нового понимания real можно обнаружить в гимне Flesh «Я реальный»^[447]. Здесь и отказ от регистрирующего наблюдения («хватит этих серых зданий»), и вайбовая фильтрация городского пространства («Мой район — это ghost town»), и отстаивание самотождественности («Я реальный, я такой, какой я есть, неидеальный») в противовес полному отождествлению с гетто при помощи двойной индексации («На мне „Ив Сен-Лоран“, мы его украли» и в то же время «Наркотики не продавал и не собираюсь»).

Вернемся теперь к тройке наблюдение/подражание/символизация. В ньюскуле каждый ее элемент осуществляется в режиме фильтрации. Наблюдение наличной среды происходит через фильтры, к числу которых относится и сам наблюдающий хип-хоп-артист, «достраивающий» среду до реальной. Подражание также основывается на работе с фильтрами как разработанными эстетическими формами и инструментами, чья «сделанность» подчеркивает их штампованный, почти фабричный манер, но в то же время помогает перенимать их без угрозы для потери себя, растворения в заимствованном. Наконец, символизация проходит под знаком вайба: настроения, эмоции и атмосферы, которые существуют как бы вне конкретного места, но, подобно духам, воплощаются в тех или иных локациях. Их присутствие, соответственно, улавливается в музыкальных и поэтических вибрациях.

5. Заключение

Новая школа действительно имеет свою пространственную специфику и разрабатывает собственные стратегии. Это видно в сравнении с предыдущимиэпохами городского конструирования в российском хип-хопе. Несмотря на некоторую условность выделения хронологических границ трех этапов (сказывается отсутствие системного изучения хип-хопа в России), все же кажется, что представленный взгляд что-то да схватывает верно.

Во-первых, сами структурные особенности хип-хопа объясняют разнообразие и динамику пространственных отношений новой школы — это и урбанистическая направленность культуры, и цикличный механизм смены поколений городских фланеров, каждое из которых требует собственного адекватного времени и места обитания. Во-вторых, на процесс построения пространства в российском хип-хопе влияет необходимость постоянно соотноситься с жанром глобальным, созданным в малознакомых американских мегаполисах. Проблема зазора между глобальным и локальным в некоторой степени оказывается снятой новым поколением — во многом в силу того, что изменилось отношение к подражанию и заимствованию. В-третьих, важно учитывать и традиционно определяющее влияние, которое имеет на хип-хоп развитие медиа и техники. Неслучайно, что буйный рост хип-хопа глобального совпал по времени с распространением широкополосного интернета и мобильных средств коммуникации, повлекших за собой революционные изменения в звукозаписывающей индустрии, к которым хип-хоп оказался готов лучше всех. Эти три фактора — жанровые особенности, локальные отличия, а также влияние технологической среды — не автономны, а переплетены друг с другом. Так, внимание и открытость к повседневной технике для хип-хопа были важны всегда и везде, как и пространственный конфликт между глобальным и локальным.

Безусловно, тема далека от того, чтобы быть исчерпанной, — для этого нужен долгий труд десятков специалистов. На некоторые смысловые лакуны и параллели хотелось бы указать в особенности. Остается малопонятной дальнейшая перспектива развития хип-хопа, который стал мейнстримом. Те объяснения, которые хорошо работают в отношении хип-хопа, взятого в своем становлении, не годятся для анализа хип-хопа как новой нормы популярной музыки. Уже сейчас видно замедление темпов ньюскула — 2019-й справедливо называют «годом тишины»^[448]. Что последует за ним — дальнейшее дробление на поджанры, каждый из которых будет отличаться собственным фильтром, или же консолидация, возвращение к истокам — хип-хопу как музыке социально ориентированной, требующей четкого политического нарратива?

Михаил Киселев, Полина Ханова Модерн, постмодерн, метамодерн: русский рэп как территория больших культурных конфликтов

Об авторах

Михаил Киселев

Родился в Коломне в 1994 году. Закончил музыкальную школу по классу фортепиано, философский факультет МГУ (2017). Религиовед, в нормальном состоянии занимается историей христианизации нероманизированной Европы и современными религиозными движениями. Но однажды был укушен метамодерном и русским рэпом — и они не отпускают до сих пор.

Полина Ханова

Родилась в Москве в 1990 году. Закончила музыкальную школу по классу флейты, философский факультет МГУ (2012) и магистратуру университета Уорвика (Великобритания). Писала для журнала «Логос», «Новой газеты», «Ножа». Преподает философию в МГУ, переводит странные книги. Никак не может защитить диссертацию по Деррида и Делезу, потому что постоянно находит деконструкцию в русском рэпе.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=v4rvTMBCJD0&list=PL7f_ywlsJjeM2Iqc-nwGqpjE_tW4GmUkJ

В 2019-м уже кажется неоспоримым тезис о том, что рэп стал главным музыкальным жанром современной России — его обсуждают на уроках литературы в школе^[449] и на федеральных каналах^[450], пытаются запрещать^[451] и использовать для пропаганды русской словесности^[452]. На наш взгляд, самое интересное в нем другое: рэп, в особенности баттл-рэп, в России стал главным местом саморефлексии культуры, местом, где разыгрываются главные культурные конфликты, причем разыгрываются эксплицитно: поколения, ценностные установки и культурные формы получают в нем возможность не только конкурировать, но и буквально разговаривать друг с другом. Модерн, постмодерн и метамодерн — удобный, хоть и не бесспорный, фрейм для описания культурных конфликтов XX–XXI веков. В этой статье мы посмотрим, как они встречаются на баттловой площадке.

1. Разные модерны: попытка определения

Попытки выявить в рэп-культуре модерн и постмодерн делались и до нас. Например, высказывалась точка зрения^[453], что рэп в своем развитии повторяет путь мировой литературы: от романтизма (самые первые годы рэпа, «вечериночный» рэп, построенный на идее надежды, «выживания вопреки» в гетто) к модернизму «классического» периода с его борьбой за права афроамериканцев и проактивным гангста-рэпом — и к современному постмодернизму, который сопровождается рефлексией над жанром и поиском новых тем и форм. Метамодерна в этой концепции нет.

Впрочем, наш подход — не хронологический. Мы будем использовать концепты модерна, постмодерна и метамодерна как сокращенные имена некоторых комплексов идей, реализовавшихся в том числе в сфере искусства. Как показывает практика (и как неоднократно отмечали сами теоретики постмодерна и метамодерна), эти комплексы прекрасно сосуществуют. Мы будем говорить о модерне не как о наборе конкретных художественных приемов, характерных для литературного или художественного модернизма (символизм, футуризм, сюрреализм и так далее), а как о рамке «большого модерна». «Большой модерн» в том смысле, в котором его критикуют теоретики постмодерна, характеризуется скорее определенным набором целей и ценностей, которым могут служить самые разные художественные приемы и техники^[454]. Литературный теоретик Ихаб Хассан в «Постмодернистском повороте»^[455] составил небесспорную, но удобную таблицу-сопоставление основных черт модерна и постмодерна, которые можно разделить на два основных блока: идеологемы (цели, задачи, ценности) и инструменты (художественные и риторические приемы). К ценностям модерна Хассан относит авторство, замысел, оригинальность, искренность, цель (прогресс, развитие), универсальные ценности (метафизика), мужское (фаллоцентризм) и некоторые другие. Среди инструментов модерна — закрытая (целостная) форма, иерархия, большие нарративы, отбор и классификация, типизация.

Это различие между ценностями и художественными приемами важно, потому что рэп часто называют в целом постмодернистским жанром^[456]. Такая точка зрения обоснована тем, что хип-хоп возник уже в эпоху постмодерна после 1960-х, активно использует приемы пастиша, семплирования, цитирования, построен на радикализации локального опыта и бэкграунда (принципиально не универсализируемого), в своих речевых стратегиях опирается на сленг и заимствования, активно размывает границы между искусством и повседневной жизнью. Однако если взглянуть на внутреннюю идеологию хип-хопа, а не только на художественные приемы, мы увидим вполне модернистский посыл. Во-первых, это стремление к социальной справедливости; во-вторых — выстраивание национальной, расовой и религиозной идентичности. Хип-хоп «отличается гипертрофированным морализмом, интенсивным религиозным поиском и мимикрией под народную мудрость» — а все это «отсылает к универсальным человеческим ценностям или к „большим трансценденциям“»^[457]. Кроме того, семплирование и цитирование, лежащие в основе хип-хопа, весьма далеки от произвольности, декларируемой постмодерном: как пишет Максвелл, «в руках рэперов [семплирование] служит утверждению претензии черного сообщества на художественную оригинальность и принадлежность [произведения автору]»^[458].

Творческий метод рэпа может быть постмодернистским, но идеалы там фундаментально модернистские: индивидуальное авторство, оригинальность (свидетельство тому — декларируемая ненависть к «байтингу», некорректному заимствованию), мастерство, в котором соревнуются в баттлах, маскулинность (фаллоцентризм). Главный же из этих идеалов — верность своей сути, аутентичность, «трушность», которая растет еще из изначальной культурно-социальной функции хип-хопа как культуры ущемленного и маргинализированного афроамериканского меньшинства. Концепт «трушности» — типичный пример того, что Теодор Адорно называет «жаргоном подлинности»^[459]. Анализируя экономическую и социальную ситуацию в Германии 1930-х, он приходит к выводу, что, когда традиционные религиозные институты утратили силу, а потребность в прикосновении к «возвышенному» осталась, в новом индустриальном городском обществе возникла целая серия квазиритуалов, дублирующих переживание от молитвы: например, любование «нетронутой» природой, обостренное переживание жизни перед лицом собственной смертности и ничем не опосредованная коммуникация-близость с другим субъектом («встреча»). «Трушность» — явно слово из этого модернистского жаргона.

2. Культурные модели русского рэпа: краткая история

Русский рэп начал развиваться в логике карго-культа: он воспроизводил стилистику, художественные средства и тематику, но утрачивал центральную идею, породившую хип-хоп в США, — задачу построения культурной идентичности угнетенного расового меньшинства в мире доминирующей белой культуры^[460]. Системообразующими темами американской хип-хоп-культуры изначально были протест против институционализированной дискриминации и расовый вопрос. Хип-хоп на русском начинался не с оппозиции к государству, а с его активного одобрения: первый всесоюзный фестиваль рэп-музыки «РЭП-ПИК-91» прошел в Ленинградском дворце молодежи при официальной поддержке комсомола. В 1990-х хип-хоп стал одним из символов западного культурного пути, на который активно выводила Россию новая власть, — именно в таком контексте он использовался в рекламной кампании президентских выборов 1996 года. Желание «сделать как на Западе» (начисто игнорировавшее тот факт, что на Западе хип-хоп-культура изначально отнюдь не являлась тем легитимным рыночным продуктом, которым стала к началу 1990-х) привело к тому, что «жесткий манифест сопротивления властям от имени угнетенного чернокожего населения США был превращен в декларацию поддержки правительственного курса»^[461].

С одной стороны, рэп, конечно, был тематически близок значительной части российского населения начала 1990-х: «Когда пошли первые альбомы Wu-Tang, нам всем просто крышу снесло. Это было откровение: толпа афроамериканцев, они живут в гетто, при этом считают себя ниндзя, а их мастерство читать рэп — это такое кунг-фу. То есть самое дно, ты в жопе мира, но тебя это не смущает, наоборот, тебя прет нереально» (Шым, участник группы «Каста»)^[462]. Угнетение, отсутствие базовых прав и возможностей, нищета — то родное, что увидели в рэпе российские дети 1980–1990-х. С другой стороны, создатели рэпа на русском никогда не были в культурном гетто, из которого нужно было вылезать, чтобы стать общенародным достоянием. Первыми с этим жанром смогли познакомиться те, кто имел доступ к западной культурной продукции, что в советских реалиях уже подразумевало некоторую привилегию. Второй фундаментальный конфликт — расовый вопрос — также не был релевантен для русского контекста, что породило своеобразный культурный феномен «правого рэпа».

Даже рэп в гангста-стилистике создавался в России часто выходцами из благополучных или как минимум образованных семей: «Смешно, когда люди говорят о том, чего не знают, когда дети из благополучных семей называют себя гангстерами» (Бледный, участник группы «25/17»)^[463]. Хорошим примером является группа «Каста»: отец Шыма был доктором наук, отец Хамиля — преподавателем, мать Влади преподавала философию, дедушка Змея работал на географическом факультете Ростовского университета^[464]. То есть образование (точнее, его отсутствие), еще один важный маркер гетто, тоже не являлось определяющим. Некоторые из них, например D. Mastа, сознательно и старательно строили образ опасного гангстера, однако ничего даже близкого к перестрелкам со смертельными исходами, характерным для американской ситуации 1980–1990-х, в русском рэпе не творилось: самым жестким способом разрешения конфликтов были угрозы насилия и выкладывание в интернет видеороликов с показательными унижениями.

Характерный пример этого парадокса — Рома Жиган, человек с увлекательной биографией, в которой сочетаются отсидка по обвинению в грабеже, конфликт с творческим объединением Vagabund (Oxxxymiron и Schokk), включавший угрозы оружием, победа в телепередаче «Битва за респект» с получением приза из рук тогдашнего премьера Владимира Путина и выпуск — уже после выхода из тюрьмы — фильма о рэпе «Beef», в котором поучаствовало большинство предположительных врагов Жигана. Такие проекты, как «Кровосток», «Крестная семья», «Ночные псы», были важными игроками этого периода во многом за счет использования театрализованного насилия и криминальной романтики. Однако в какой степени это было реальным отражением быта и социальных условий, а в какой — арт-приемом, призванным прочертить параллель между американским и русским хип-хопом, до сих пор остается вопросом.

Можно предположить, что ниша, которую гангста-рэп занимал в американской культуре — бытописание криминального мира, основанное на непосредственном с ним знакомстве, — в России была уже плотно занята шансоном, где была и тюремная романтика, и вполне реальные конфликты, которые заканчивались вполне реальными смертями. Тематическое сходство русского рэпа с шансоном к концу 2000-х стало очевидным и было осознано как проблема — например, в 2009 году Noize MC с Гидропонкой читали о том, что гангста-рэп превращает русский рэп в филиал русского шансона, и убеждали молодых рэперов завязывать с таким подходом. В результате рэп быстро вышел на более широкую бытописательскую тематику — «к более широкой и будничной повестке дня, как эмоциональной, так и социальной»^[465]. Эта эволюция, безусловно, заслуживающая отдельного исследования, наконец позволила русскому рэпу обрести национальное своеобразие, эмоционально и тематически наследовавшее скорее русскому року и сибпанку.

3. Российский баттл-рэп как двигатель прогресса

Появление русского баттл-рэпа тоже первоначально происходило в форме карго-культа — интересно, что этот термин используют сами участники: «Нет, это карго-культ, твой рэп — это карнавал»^[466]. Но в отличие от американской баттловой традиции, родившейся из почти спортивных клубных состязаний в мастерстве рифмовки, фристайла и флоу^[467], русский баттл-рэп начал активно развиваться уже в эпоху интернета, что придало ему совершенно другой вектор. Первый MC-баттл прошел в декабре 2001 года на форуме Hip-Hop.ru с 21 участником; в 2019 году проводится 17-й Независимый онлайн-баттл, на первый раунд которого подали заявки 8514 претендентов, из них в дальнейшем были отобраны 996 — таким образом, за 20 лет число участников выросло почти в 50 раз. Онлайн-формат означал практически полное отсутствие «порога вхождения» — русский баттл-рэп рождался как принципиально открытый жанр.

Как следствие, принципиальным отличием от американской традиции стало влияние баттл-рэпа в России на «большую» рэп-культуру. Поворот, который в западном хип-хопе стал началом его «постмодернистского» периода^[468] (стремление достучаться до образованной белой аудитории, отступить от образа гангстера из гетто, продолжая при этом оставаться «трушным» в случае коммерческого успеха), в России был вызван именно баттлами.

В первой половине 2010-х в русском рэпе тоже назрела необходимость порвать с навязшим в зубах образом «уличного» рэпера. Высмеивался и деконструировался он в частности именно в баттлах:

Такому же высмеиванию подвергается показушное «гэнгста»^[471], слепое подражание американскому стилю («Яникс проиграл баттл и кричит: „Меня засудили! Это потому что я черный?“»^[472]) и искусственные конфликты. Культурная саморефлексия становится доминирующим сюжетом для русских баттлов, что полностью начинает раскрываться на офлайн-баттл-площадках, когда столкновение исполнителей и их «рэп-культур» происходит лоб в лоб. Еще в начале 2000-х на офлайн-баттле участник вполне мог получить по лицу, но это быстро стало редкостью^[473] — вопреки заметной эскалации вербальной агрессии: после баттлов с панчами про мать оппонента^[474], рак^[475], линчевание^[476] и так далее участники вполне могут пожать друг другу руки и пойти пить вместе пиво: «Немного странно предполагать, что в системе развлекательной может быть настоящий конфликт. <…> Это просто одна из сфер творчества» (Замай, рэпер, участник объединения «Антихайп»)^[477]. При этом существует распространенный среди рэп-критиков миф о том, что самые лучшие баттлы получаются именно при наличии реального конфликта между участниками — еще один элемент «жаргона подлинности», поддерживающий великий модернистский миф о «трушности» в баттл-рэпе. На наш взгляд, именно благодаря баттлам русский рэп начинает отходить от модернистской парадигмы, обретая рефлексивность и внимание к собственному медиуму, который, как известно, и есть сообщение^[478].

Единого определения постмодерна, разумеется, не существует, и в версиях разных теоретиков он выглядит существенно по-разному, однако некоторые общие черты выделить все же можно. Большая их часть укладывается в приставку «пост−», то есть оппозицию: если модерн претендует на гегемонию (что несовременно, то не нужно), то постмодерн противостоит этой гегемонии во всех ее основных формах — социальной (утопизм), исторической (прогресс), ценностной (идеалы), гносеологической (рациональность) и так далее. Однако следует заметить, что «великие рассказы» и «универсализм» как характеристики модерна формулируются именно постмодернистской критикой, то есть модерн как концепт зависим от постмодерна не меньше, чем постмодерн от модерна^[479]. Во всем, что для модерна является безусловной ценностью, постмодерн вскрывает либо насилие и произвол, либо властный жест установления гегемонии, либо циничное вставание в позу «святее Папы» в прагматических целях. Соответственно, когда постмодерн противопоставляет «большим нарративам» симулятивность, деконструкцию, цитирование, фрагментарность, релятивизм, иронию и пародию, он просто принимает то, что усматривает в модерне в качестве скрытого и замалчиваемого, и с гордостью помещает на свой флаг. Включать ли постмодерн в «большой модерн» как его часть или не включать, таким образом, вопрос принципиально нерелевантный: они находятся в постоянной взаимоопределяющей дискуссии, и свидетелями этой дискуссии мы становимся в русском баттл-рэпе.

По мнению Ихаба Хассана, главная характеристика постмодерна — «индетерманентность» (индетерминированность + имманентность). Первая половина этого слова отсылает к серии концептов, объединенных идеей полярности, или центра — периферии: однонаправленности модерна противопоставляется диссеминация, нормальности — извращение, объединению — дифференциация, тотальности — дезинтеграция и так далее. Для нашего же исследования особенно принципиальны технические моменты, касающиеся языка литературы и, в более широком смысле, культурного производства: «Наши представления об авторе, аудитории, чтении, письме, книге, жанре, критической теории и самой литературе вдруг стали сомнительны»^[480]. Вторая часть понятия (имманентность) отсылает к коммуникации, взаимодействию, смешению, распространению знаков и обмену ими. Осознание, что вся человеческая деятельность осуществляется в знаковом пространстве, приводит к тому, что всякое произведение оказывается направлено само на себя, мы познаем и трансформируем язык с помощью его самого. Оба аспекта мы можем увидеть в том, как эволюционирует рэп-культура.

На наш взгляд, в российском хип-хопе трендом последних десяти лет стал отход от традиционных для западного рэпа тем (социальная исключенность, борьба с системой, выстраивание образа личности артиста) в пользу рефлексии над природой жанра и его местом в более широком культурном и социополитическом контексте. Принципиальную роль в этом сдвиге сыграл именно баттл-рэп, который не только стал площадкой для обсуждения самого жанра, но и начал эксплицитно оперировать понятиями культурной теории. Этот сдвиг диагностирует Оксимирон (Oxxxymiron) в баттле со Славой КПСС:

То есть от прямолинейного сравнения техничности и напора баттловики перешли к одному из основных методов постмодерна — извлечению скрытых оппозиций с помощью реконтекстуализации, иногда с переворачиванием их с противоположным знаком. О деконструкции в этом баттле мы поговорим ниже, но этим приемом Слава КПСС начал пользоваться еще в своей серии ранних диссов^[482] на Оксимирона. Собственно, некоторые из них не являются диссами в строгом смысле слова — под именем Валентин Дядька Слава просто кладет знаковые ранние тексты Оксимирона на мелодику шансона («Песенка гремлина») или народно-частушечные мотивы («Лондон против всех»). Слава КПСС вообще мастер хип-хоп-деконструкции: еще одним хорошим примером служит трек «Мы из „Антихайпа“» — дисс на сайфер^[483] команды «Злые голуби» с проекта «Versus Fresh Blood 4», где свои куплеты зачитывают различные «личности»-псевдонимы Славы. Причем эти разные псевдонимы отличаются друг от друга по манере куда больше, чем куплеты разных участников «Злых голубей», представляющие в той или иной степени кальки со стиля их ментора Оксимирона. Обвинение в однообразии и штампованности тут не проговаривается, но считывается из самой структуры трека — то есть основным инструментом создания смысла становится резонанс между содержанием (стандартным, даже нарочито примитивным самовосхваляющим текстом) и художественной формой.

Модерн против постмодерна: баттл Оксимирона и Славы КПСС

В русском баттл-рэпе оказываются фактически неразличимы позиция артиста и позиция критика. Баттл-рэп постоянно задается вопросами: что такое рэп? каким он должен быть? какие у него идеалы? В нем начинают играть ключевую роль уже не индивидуальное мастерство, стили и эго, а теории и теоретические позиции по поводу самого баттл-рэпа: должен ли он развиваться в модернистской или постмодернистской парадигме, быть мейнстримным или андеграундным, интеллектуальным или народным, поэзией или музыкой и так далее. Именно это, а не поверхностные качества вроде использования сленга и семплирования делает его постмодернистским: искусство постмодерна принципиально референтно и рефлексивно к собственному медиуму.

В качестве примера такого эксплицитного диалога этих двух позиций мы подробно проанализируем рэп-баттл Оксимирона и Славы КПСС, прошедший 6 августа 2017 года, — наиболее значительный пример жанра, который до сих пор обсуждается и анализируется, в том числе внутри самой рэп-культуры (например, трек Deep-Ex-Sense «Некроморф» 2019 года). Издание The Flow через два года после этого баттла печально констатирует: «Большинство людей из баттл-тусовки считают, что противостояний такого уровня больше не будет. Реванш не имеет никакого смысла, а третьей равнозначной фигуры не видно в перспективе»^[484]. Как нам представляется, этот баттл представлял собой идеальный момент рефлексии: противостояние модернистской и постмодернистской позиций в чистом виде.

Оксимирон, олицетворяющий в этом баттле классического, практически кондового сторонника ценностей модерна, создает образ императора или даже бога русского рэпа, который с высоты своего величия собирается сказать речь своим подданным, которыми он считает и своих оппонентов («Халифы на час, главари на миг, / Смотри, они готовы, кичась, покорить Олимп»). Сам Слава ему не очень интересен, так как в его «системе рэп-координат» он заведомо ниже Оксимирона по статусу, а значит, не может представлять серьезную конкуренцию. Слава же и не претендует на занятие «трона» («все ждали выступления короля и шута. Но нихуя»): он деконструирует не только и не столько лично оппонента, сколько ту систему смыслов и иерархий, которую тот представляет.

Если снова обратиться к схеме соотношения модерна и постмодерна Ихаба Хассана, в том, как позиционирует в этом баттле себя Оксимирон, можно увидеть большую часть черт чисто модернистского восприятия действительности и, как следствие, услышать ряд характерных обвинений в сторону постмодернистской позиции. При этом есть достаточные основания предполагать, что какое-то время (по крайней мере до выхода альбома «Горгород» в 2015 году) для Оксимирона это была скорее поза, чем последовательная жизненная позиция, — в его раннем творчестве встречаются более чем постмодернистские мотивы (см., например, треки «Судьба моралиста», «Я — хейтер» и другие). Но маска, как известно, имеет дурную привычку прирастать к лицу.

Слава КПСС же выступает в этом баттле как последовательный постмодернист, демонстрируя весь характерный набор приемов критики модерна, что эксплицитно констатируют и он сам («ты не выкупаешь, как у постмодерниста в ломбарде»), и его оппонент («мистер постмодернист» — обращается Оксимирон к Славе). Он практически ничего не говорит о себе, отходя от традиционной для баттл-рэпа стратегии самовосхваления, и выступает с чисто деструктивной позиции; больше половины его текста — это практически слово в слово переданные (но иначе фреймированные) цитаты из самого Оксимирона или вариации на тему этих цитат. Основное оружие постмодерниста — не демонстрация превосходства своей позиции, а демонстрация несоответствия оппонента его собственным (оппонента) идеалам. Самый прямолинейный пример: «Либо ты приспособленец, либо только с годами оценил талант Гуфа, понять трудно». Для Славы постмодернизм — по-видимому, временная поза, принятая специально ради этого баттла, так как в дальнейшем своем творчестве он развивается скорее по линии метамодерна (об этом — в следующей главе).

Таким образом, баттл Оксимирона и Славы КПСС представляет собой столкновение философских позиций в чистом виде. Остановимся на них подробнее, отметив, что для более цельного восприятия предложенной Хассаном схемы соотношения модерна и постмодерна, и чтобы не дробить свой собственный нарратив, мы будем выделять его термины в нашем тексте.

Оксимирон пришел на баттл как уже, с его точки зрения, состоявшийся творец, автор, лидер и главное — создатель культуры, что и определило его стратегию позиционирования в баттле — через модернистские концепты иерархии и истоков (истории). Иными словами, рэпер начинает всячески демонстрировать то, что он здесь самый главный, самый опытный, тот, кто все придумал и кого все пытаются копировать (типичное). Он называет себя «папой», «отцом», «первооткрывателем», «стоящим у истоков» самого жанра рэп-баттлов в России; апеллирует к длительности своего нахождения в рэп-культуре («я в игре 9 лет», «я так стар»), на основании чего унижает своего оппонента («слизняк», «шкет») и обвиняет его во вторичности по отношению к себе («original russian hater», «Ведь ты умеешь только баттлить и писать ремейки»).

Далее обсуждению подвергается классическая оппозиция высокой и низкой культуры. «Ты же не хочешь выйти из моды, словно шмотки „Волчок“», «ты банально в рабстве, / Зови меня Фадеев Максим, / Ведь это жирный пиар»: Оксимирон, с одной стороны, пытается представить Славу как кратковременную, преходящую моду, тогда как он сам претендует на говорение с позиции вечности. С другой стороны, Оксимирон пытается дискредитировать популярность Славы. На этом он потом и попадется, так как сам будет пытаться задавить Славу своей популярностью как чем-то положительным (условно: «Моя популярность — универсальная и вечная, а твоя — преходящая и низменная»). С точки зрения постмодерна, этот критерий, как и различение между «хорошим вкусом» и «плохим вкусом», является результатом властного произвола: «Ну так если твоя музыка — бренд, почему мне не выбрать Gucci?», замечает в ответ Слава и указывает на непоследовательность этой оппозиции:

Далее Слава обсуждает строчки Оксимирона «Ты быстро читаешь, а я медленно слушаю»: «В 2010-м ее озвучила Нонна Гришаева в передаче „Большая разница“. / Либо ты ее спиздил намеренно, / Либо твой уровень, мразь, — комедийная жвачка по телику». Красивая схема про различие «высоких» и «низких» жанров и уникальность творца рушится, когда мы начинаем вскрывать пути влияния, принадлежность к «низкой» культуре, от которой пытаются откреститься.

Из противостояния культур произрастает диспут о необходимости личных идеалов: «Когда я вызывал его, он типа за идеалы был, / Но за год ты стал ссученный, Слава». Оксимирон в принципе не может себе представить человека, за которым не стоят какие-то высокие идеалы. Его обвинение практически звучит как цитата из гегелевской «Эстетики»: «Тот, кто не может твердо стоять на своей значительной цели, а отказывается от нее и разрушает ее в себе, является дурным, никуда не годным субъектом. Но наша „ирония“ любит такую иронию бесхарактерности. Человеком же с настоящим характером является тот, кто ставит себе существенно содержательные цели и твердо придерживается этих целей, так что его индивидуальность перестала бы существовать, если бы он вынужден был отказаться от них»^[485].

У Оксимирона-модерниста и гегельянца возможность какого-то другого модуса существования просто не укладывается в голове. Слава КПСС констатирует, что позиция идейного андеграундного артиста, противостоящего миру коммерции, даже более лицемерна, чем честная расписка в собственной продажности: по известному выражению, «лучше всего продается хорошо упакованный протест против хорошей упаковки». При этом именно Оксимирон представляет оппонента борцом за «андер» — именно потому что иначе не может себе сконструировать его образ как противника и, соответственно, заявить себя как «идейного» артиста, игнорирующего коммерцию:

Самое показательное здесь то, что Слава совершенно искренне кивает — в отличие от Оксимирона-модерниста, для него здесь нет никаких противоречий. Для Оксимирона существует дистанция между элитарной и популярной культурой; для Славы — как последовательного постмодерниста — такого различения нет. Оксимирон выстраивает ценностную оппозицию — «корпоратив или квартирник» («Город под подошвой»), где «квартирник» — символ высокой культуры, пусть и андеграундной, но независимой от требований рынка. Слава же протестует против приписывания ему статуса «идейного борца за андер» («КУЛЬТУРА G») и вскрывает фальшивость такого самопозициронирования Оксимирона: «Тут трушный, а там за ширмой / Ты отказывался от коммерческих предложений, чтобы дождаться наиболее жирных».

Вопрос о коммерческом успехе естественно увязывается с вопросом о политической позиции (ситуация начинает меняться в последние годы, но во время баттла, в 2017 году, еще ничто не предвещало больших конфликтов между рэп-культурой и властью). Слава критикует Оксимирона за фальшивость и поверхностность его политической позиции, не приводящей к реальным действиям («Так болел за Россию, что на нервах терял ганглии? / Но когда здесь проходили митинги, где ты сидел? В Англии!»), но при этом сам в этом баттле явную политическую позицию не занимает, ограничиваясь лишь констатацией того, что универсалистская точка зрения — это точка зрения социально привилегированного персонажа: модернист делает вид, что находится вне социального порядка и потому может объективно его описывать, но он может быть услышан, только если играет по правилам того самого социального порядка, причем достаточно успешно.

Именно разбору продукта такой привилегированной точки зрения Оксимирона (большому нарративу) — альбому «Горгород», выдвинутому на литературную премию Пятигорского и обеспечившему автору статус артиста «большой культуры», — Слава посвящает целый раунд. «Горгород» следует форме классического романа-антиутопии, представляя собой целостное, связное произведение (Оксимирон подтверждает свою верность этой целостности на баттле, выстраивая свои раунды как цельное произведение, объединенное общим сюжетом комиксов о Бэтмене).

Как модернист, Оксимирон считает, что «великие идеи» можно транслировать только через эпические (во всех смыслах) тексты. И именно поэтому свою «великую идею», «вечный сюжет» критики окружающей его социальной реальности и бунта против ее несправедливости он аллегорически заворачивает в уже традиционный, если не сказать классический, для подобного месседжа жанр — антиутопию общей длительностью почти в 40 минут. Поэтому же он неоднократно апеллирует к монументальности своего творчества (не только на баттле со Славой, но и в других случаях — «Мы — строим империю с нуля и на века» («Больше Бена»), «Мы архитекторы амфитеатров» («Машина Прогресса») и так далее) и ответственности себя как творца перед культурой и социумом: «У тебя что, на кону Олимпийский? / Десятки людей на зарплате с петербургской пропиской. / Что все зависят от баттла и им хана, если слить его?».

Однако то, что для Оксимирона представляется маркером причастности к «большой» культурной истории в лице «вечных сюжетов», для его оппонента становится прекрасным объектом для критики. Слава снова вскрывает за любой попыткой оригинальности копирование и цитирование:

Вроде бы странно слышать такое обвинение от человека, написавшего целый альбом пародийных каверов на треки самого Оксимирона — но для Славы копирование и цитирование в творчестве не является чем-то постыдным: оно является таковым для Оксимирона. Тут вспоминается «Страх влияния» Гарольда Блума^[487], целиком посвященный этому мотиву в европейской культуре: изобретенный в Новое время концепт индивидуального авторства как ценность (подразумевающий личный вклад, уникальный стиль, голос и так далее) принуждает авторов отчаянно пытаться доказать, что они уникальны, и скрывать «изначальное убийство отца», то есть тот факт, что все так или иначе заимствуют. Подражание и копирование — страшные обвинения в модернистской парадигме (и только в ней). Именно это Слава оборачивает против Оксимирона: «третьесортный ремикс Есенина или первосортный — Олдоса Хаксли» — критика индивидуальной авторской уникальности в квадрате, так как «третьесортный ремикс Есенина» — это цитата из самого Оксимирона (баттл с ST).

Оксимирон как модернист может попытаться выкрутиться из обвинения в копировании, апеллируя к вечности идеи, универсальности сюжета, глубине замысла и важности того, о чем его месседж (как он и сделает в третьем раунде, посвященном концепции мономифа). Ожидая этого, Слава ехидно отмечает: «Но ты сам сказал „Афише“: „Важна не идея, а исключительно ее живучесть“», — готовя для оппонента еще одну любимую постмодернистами «волчью яму» — акцент на том, как доносится месседж, переносе фокуса внимания с означаемого, его семантики и даже цели текста на медиум, на означающее, на текст, на риторику, на игру со словом:

Как постмодернист, Слава выносит «великую идею» «Горгорода» за скобки и работает с текстом, со слогом Оксимирона, сравнивает качество его «авторской» реализации идеи с другими антиутопиями и приходит к вердикту: «„Горгород“ — даже не хорошая калька, не напалм, а жвачка».

В связи с игрой и работой рэпера с языком всплывает очень важный для модерна концепт — авторство и сама фигура автора, за важность которой активно выступает Оксимирон («Просто у всех ваших кумиров один гострайтер <…> / Но коль вы блогеры и комики и в баттлах проездом, / Давайте честно и указывайте автора текста»; см. также аналогичные аргументы в баттле против Джонибоя). С точки зрения модернизма только автор обладает монопольным правом на интерпретацию, правильное прочтение текста, так как только он в полной мере осознает масштаб идеи, которую он вкладывает в свое произведение — закрытую форму, которая в силу ограниченности человеческого языка не может полностью вместить все грани авторского замысла, цели и семантики (Оксимирон: «Это средние рифмы, правда, / Ну и что, ведь за ними правда»). В том числе именно фигуре автора обязан своим появлением практически онтологический вопрос Оксимирона в адрес Славы:

Обвинение в том, что у Славы нет собственного «авторского „я“», подобно стандартному аргументу против постмодернистов: они не выдерживают ядро внутренней авторской идентичности, становясь увертливыми, скользкими фигурами, за которые не получается зацепиться. Иными словами, у них нет идеи автора как чего-то целостного, который стоит за произведением, — конкретного человека, голоса культуры, голоса языка (Хайдеггер), голоса поколения (Хемингуэй), голоса Бога и так далее. Однако для Славы эта претензия фундаментально нерелевантна, потому что размножение собственных творческих личностей для него — рабочий прием: у него более двадцати творческих псевдонимов, работающих в разных стилях и форматах. Этот же инструмент задействуют, например, Делез и Гваттари в самом начале «Тысячи плато»: «А поскольку каждого из нас — несколько, то набирается целая толпа. <…> А чтобы нас не узнали, мы умело распределили псевдонимы»^[489]. Для постмодерниста любое «авторское „Я“» — это продукт текста, который пишется. Это и порождает принцип свободы интерпретаций: раз нет автора, то некому задать вопрос «Что за великая идея стоит за текстом?», а значит, нет и правильных/неправильных интерпретаций текста — истинный смысл недоступен даже тому, кто его написал, потому что инстанция авторства конструируется текстом, а не наоборот.

Еще одним обвинением против постмодернистов, связанным с работой с текстом и языком как формой, является то, что в их текстах игра с языком важнее смысла, что приводит к превращению произведения в открытую форму, превалирующую над содержанием (Оксимирон: «Ты же просто пустой, абсолютно пустой — ни черта за душою, мне жаль ее. / Ты читал про макак, но ты тоже примат — / Примат формы над содержанием»). Слава снова отвечает на это в постмодернистской логике: раз авторы умерли, остаются только тексты — и именно тексты сражаются на баттлах. Он ехиднозамечает, что «панчи Мирона в отрыве от него теряют блеск» и что «другого за такие панчи сослали бы баттлить на RBL». Таким образом, в этой версии в баттл-рэпе все завязано именно на тексте, на его форме, на панчах, а не на смысле, содержании, чего, с точки зрения Славы, не понимает модернист Оксимирон, которому нужны второе дно, трансцедентные смыслы, самовыражение автора:

В финальном аккорде своего выступления Слава КПСС показывает, что бывает с творчеством, если «авторское ядро» (все вышеперечисленные аспекты концепта авторства и фигуры автора) начинает превалировать, и как бы протягивает оппоненту зеркало:

5. Слава КПСС как метамодернист

Если смотреть на этот баттл как на отражение глобальных культурных процессов, проигрыш Оксимирона, как бы мы к нему ни относились, был ожидаем. Модернистская позиция, выражаемая в конструировании образа собственного почти божественного величия, чтении лекций «за культуру» (о ее создании, развитии, спасении) и демонстрация полного пренебрежения к оппоненту, смотрится намного менее современно, чем постмодернистское разоблачение провозглашаемых модернистом идеалов и деконструкция образа противника через несоответствие собственным лозунгам. Модерн и постмодерн не жизненные позиции, а разный набор инструментариев. Модернист Оксимирон не может баттлить человека без жизненной позиции, без идеи, без идеологии. Постмодернисту Славе проще — он «берет за шкирку» модерниста, который кричит о своих целях и идеалах, и выворачивает их наизнанку. Последовательному модернисту так сложно бороться с постмодернистами потому, что «нейтронные бомбы деконструкции и ракеты анализа дискурса» (по выражению Бруно Латура)^[490] не предполагают возможности ответа, они уничтожают любую позицию, сами при этом не постулируя свою. Это и было одним из сильнейших (и не отбитых) аргументов Оксимирона против Славы: «Как сказал когда-то Сталин: / „Критикуешь — предлагай!“», а также сравнение Славы с драконом, у которого «нет своего пути, / Нет идеи, нет идеологии. / Его роль — это быть врагом». В каком-то смысле постмодерн обречен «паразитировать» на результатах культурного производства модерна, используя их как материал для пастиша, пародии и коллажирования; другое дело, что с точки зрения модерна это провал, а с точки зрения постмодерна — победа.

В идеологическом смысле битва окончилась ничьей — все участники остались при своих и продолжили жизненный и творческий путь по намеченной траектории. Модернист, осознав, что в рэп-культуре его «империи» уже некуда расти и развиваться, устремился на покорение других модусов общественного бытия: через два года после баттла Оксимирон покинул кресло СЕО агентства Booking Machine и занялся гражданским активизмом. Постмодернист же, разрушив модернистскую башню из слоновой кости, оказался в ситуации пожирающего самого себя Уробороса, которому не с кем больше сражаться: последующие баттлы Славы КПСС можно воспринять разве что как изысканный стеб над самим баттловым форматом (яркий пример — «танцевальный баттл» с блогером Олегом Монголом на московском Кубке МЦ^[491]). Единственным выходом из этого положения оказался метамодерн.

Метамодерн был концептуализирован относительно недавно — Робином ван ден Аккером и Тимотеусом Вермюленом^[492] в качестве аналитической рамки и Люком Тернером^[493] в качестве манифеста. Запрос на нечто новое, порожденный «усталостью» от постмодерна, который стал культурной нормой («Ирония и цинизм культуры постмодернизма стали неотъемлемой установкой, проникшей в нас», Люк Тернер), появился и в искусстве (новая искренность), и в философии (спекулятивный реализм), и в социальной среде (политические движения типа Occupy), однако представляет собой скорее «дух», нежели сформированную систему мышления и/или эстетических ценностей.

Разные авторы, представляющие разные сферы культуры, привносят в концепт метамодерна что-то свое. Но общий запрос, как его формулируют Аккер и Вермюлен, состоит в отказе от самопровозглашенной подражательности и вторичности в пользу мифологизации, а от постмодернистского цинизма — в пользу надежды, долга и этики. Автор «Манифеста метамодернизма» Люк Тернер формулирует эту повестку как отказ от «циничной неискренности» постмодерна в ситуации, когда возвращение к «идеологической наивности» модерна уже очевидным образом невозможно; как пишет Александр Павлов, это попытка «воспроизвести детское простодушие в мире взрослых циников»^[494].

Наивность детства оказывается заметной темой в метамодерне — это и новые политические фигуры типа Греты Тунберг и подростков-организаторов «Марша за наши жизни», персонажи кино (среди ключевых примеров метамодерна часто называют фильм Уэса Андерсона «Королевство полной луны») и поп-музыканты (Монеточку приводят как пример искусства метамодерна в России; впрочем, причисление ее к метамодерну продолжает оставаться предметом споров). Однако это уже не идеализированное руссоистское детство дикаря, не знающего «пороков цивилизации», а детство как перспектива — как необходимость жить дальше в мире, созданном циниками-постмодернистами, когда они все умрут. Таким образом, отказ от цинизма и всепоглощающей иронии диктуется здесь не наивностью, а напротив, предельной практичностью. Мир, где ничто не имеет надежного основания и все может быть подвергнуто деконструкции/релятивизации/критике, не позволяет никому «занять позицию», осуществить какой-то (пусть даже прагматический) выбор. Поэтому в качестве ключевой составляющей метамодерна можно назвать «верность» — в терминологии Алена Бадью рискованная ставка, без которой не может совершиться событие, субъект и истина^[495]. На практике реализовывать эти задачи теоретики метамодерна предлагают с помощью осцилляции: позиции модерниста и постмодерниста не отбрасываются и не снимаются диалектически, а входят в резонанс, когда артист постоянно смещается между ними, как только его пытаются определить в одну из этих категорий.

Исследователи и критики уже некоторое время пытаются понять, где в русской культуре по-настоящему делается метамодерн. Пожалуй, единственный чистый пример метамодернизма в русском рэпе и в популярной культуре вообще на данный момент — это творчество объединения «Антихайп» и в особенности Славы КПСС, возможно, единственного популярного российского артиста, прямым текстом называющего себя метамодернистом.^[496] И он же, пожалуй, точнее всего сформулировал этот странный концепт «осцилляции» в диалоге с интервьюером издания The Flow: «Это искренне, от души, или просто шутка? — Да».^[497]

Примеров такой осцилляции в творчестве Славы КПСС после баттла становится все больше, здесь мы приведем лишь несколько (и вообще не будем трогать его творчество в составе группы «Ежемесячные»).

С момента обретения популярности после победы над Оксимироном Слава КПСС начал последовательную игру на оппозиции «продажность/трушность», одной из определяющих в традиции. Например, в ситуации возросшей в последние годы напряженности в отношениях русских рэперов с государственной властью, когда «трушность» все больше требует четкого обозначения своей политической позиции, Слава КПСС выпускает трек «Владимир Путин», вызывающий слухи, что он оплачен Кремлем, активно использует этот слух («Тебе за диссы платит Коля, мне московский Кремль» на баттле с DK, трек «Деньги от Кристины Потупчик» и других) в иронической манере и параллельно продолжает строить образ себя как анархиста и антикапиталиста. В результате складывается абсурдная ситуация: либо он действительно продался Кремлю (и сумел высмеять это так, что в это никто не поверил), либо он не продавался Кремлю (и сумел создать этот слух настолько убедительно, что ему поверили). Именно интерференция этих двух интерпретаций составляет метамодернистское произведение искусства.

Еще один пример метамодерна — EP «Взрослая танцевальная музыка», на котором выделяется трек «Пацанский флекс». Это одновременно пародия на минималистский танцевальный бит Элджея, имеющий популярность у молодежной аудитории, указание на устарелость дискотечного формата такой музыки («это было на сотне старых дискотек») и довольно мрачный реалистичный портрет его целевой аудитории («в мясо пьяная кобыла почувствовала себя взрослой» и так далее), в то же время полный ностальгического уважения и любви к культуре «родителей», за которой признается вполне самостоятельная ценность: «Твои родители качались под такой же трек». Автор осознанно воспроизводит вполне узнаваемые шаблоны (постмодернистский прием), но уже не с целью высмеивания или деконструкции: обращение к воспоминаниям детства и родителям превращает трек в нежное признание в любви (казалось бы) ушедшей и дискредитировавшей себя культурной форме.

Тот же ход проявляется в треке «Пацаны»: на уровне текста это посвящение пацанской культуре бедных районов Петербурга (Гражданки, Просвета, Приморской, Звездной), однако текст бесконечно далек от простоты «пацанского рэпа» и в этом смысле не претендует на «подлинность». Слава КПСС не пытается говорить от имени «пацана с района», которым давно не является и в общем-то никогда не являлся, — строчки вроде «Доживу до дискотеки, / Побухаю в кои-то веки» как бы стилизованы под отстраненную цитату. Именно эта дистанция позволяет признать за этой культурой право на самостоятельную экзистенциальную глубину и поставить ее на одну доску с классиками вроде Есенина («Разрешите вас подбросить / На горбу до врат Эдема. / Подержите мое пиво, / Я хочу поссать на небо»). Музыкально трек представляет собой постпанк, но это не означает, что Слава перестает быть рэпером и становится постпанк-артистом — для постпанка характерен свой отдельный набор тем и средств выразительности и свои критерии «трушности», которые Слава не пытается примерять на себя, что было бы наивно и анахронично. Однако это и не холодная постмодернистская пародия — скорее расписка в уважении к ценностям той культурной формы, которой посвящена песня («пацаны с Гражданки» скорее слушают постпанк, чем интеллектуальный рэп, и поэтому посвящение им выполнено в жанре постпанка). Таким образом, для Славы КПСС музыкальный жанр перестает быть тем фреймом, по правилам которого он должен играть, и становится художественным приемом (что подтверждает выход на микстейпе «Оттенки барда» еще двух версий «Пацанов» — песня исполнена как поп-панк и как русский рок образца конца 1980-х). Таким же приемом для него является и сибпанк («Егор Летов»), и абстракт-рэп («12 мая»), и поп-рэп, и баттловый формат. Однако это скольжение по жанрам больше не является пародией или пастишем — теперь это высказывание о ценностях.

Это лишь небольшой скетч о том, как стратегия развития русского рэпа, его специфические внутренние противоречия и способы их разрешения в формате баттл-рэпа вылились в создание метамодернистского рэпа на русском. Александр Павлов в своей статье о метамодернизме сетует, что этому концепту не хватает тотальности охвата: «В нем все равно остаются прорехи, например, музыка и прочие отрасли искусства»^[498]. Одну из этих прорех мы попытались таким образом хотя бы частично закрыть, немного приблизив метамодерн к позиции доминирующей культурной тенденции.

Артем Абрамов Оркестр большого города в иллюзии безопасности: экспериментальная и импровизационная сцена Москвы и Санкт-петербурга

Об авторе

Родился в Архангельске в 1991 году, там же закончил Институт социально-гуманитарных и политических наук (2013), после чего несколько лет маялся дурью и отвращением ко всему окружающему. После того как прекратил — закончил магистерскую программу НИУ ВШЭ «Прикладная культурология» (2018). Писал и иногда пишет для «Горького», «Инде», «ИМИ.Журнала», «Афиши Daily», Mixmag, «сигмы» и в телеграм-канал «ain’t your pleasure» (@nomoremuzak). В настоящее время — редактор издательства «ШУМ», занятого выпуском нон-фикшена на тему музыки и около, а также член команды магазина/лейбла STELLAGE. До сих пор уверен, что кроме блэк-метала и комиксов в этой жизни мало что имеет смысл и значение.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=_TZJWJl_DEo&list=PL7f_ywlsJjeONpVkzYwl8KmciEIg-nYcB

Cтоличных жителей точно волнуют две вещи — это современная им музыка и трансформации городского пространства. Даже современная глобальная и внутрироссийская политика не остаются настолько актуальными для отдельно взятого жителя центрального мегаполиса; хотя бы просто потому, что то, что обитатель Москвы или Санкт-Петербурга видит вокруг себя, и формирует в первую очередь его социально-политические убеждения — по крайней мере насчет собственного местообитания. А то, что он слышит у себя в наушниках, во многом определяет его отношение и к более общей политической повестке, даже если он не отдает себе в этом отчета^[499].

Отражение этих двух интересов можно легко проследить и в крупнейших тематических отечественных медиа: достаточно посмотреть, сколько публицистических материалов, переводных и российских исследований по городской среде выпустил за последние десять лет институт «Стрелка» и сколько метаморфоз произошло с журналом «Афиша» (равно как и с его повесткой) за то же самое время. В еще большей степени это касается микромедиа соответствующей направленности (паблики во «ВКонтакте» и каналы мессенджера Telegram)^[500]. Кроме того, помимо интереса к состоянию города и происходящего в нем «здесь и сейчас» существует отчетливая тенденция рецепции и совсем недавней истории мегаполисов — и в печати, и в академии^[501].

Однако, говоря о буме новой российской музыки, исследователи и журналисты в первую очередь обращаются к ее поп-крылу, чуть реже — к музыке академической. Но между этими двумя полями существует куда менее заметный для взгляда что медиа, что академической среды пласт артистов. И к ним летучая фраза «Что-то происходит в России» может быть применима даже более полно, чем к означенным выше явлениям.

Большая часть музыкантов подобных проектов (шумовая музыка во всем многообразии ее проявлений, авангардный джаз, экспериментальная электроника, краутрок и другие «деконструкционные» гитарные жанры, выпускающиеся на лейблах «ТОПОТ», Klammklang, Kill Ego, Kotä, Post-Materialization Music, Nazlo Records, «лейбле без названия и лого» и других, а также предпочитающие самиздат) сосредоточена вокруг двух крупнейших российских городов — Москвы и Санкт-Петербурга. Отчасти это объясняется более выгодным экономическим положением действующей и бывшей столиц по отношению к другим регионам России, наличием качественного (или по крайней мере котируемого) образования и мест его применения, доступом к посещению большого числа выступлений аналогичных по деятельности и не только зарубежных артистов, а также более быстрыми каналами связи и упрощенным поиском коллег, единомышленников и публики.

Тем не менее вряд ли все перечисленные факторы являются непосредственными источниками вдохновения для артистов, занятых экспериментальной и импровизационной музыкой в столицах. Здесь и возникают интересующие меня вопросы. Является ли близость к политическим, технологическим, научным и арт-процессам и ее переживание тем, что рождает отклик, необходимый для сонического эксперимента? Является ли этот эксперимент результатом включения в жизнь большого города или, наоборот, реакцией на собственную изоляцию в нем?^[502] Какие именно локации города могут вызывать впечатления, достаточные для преобразования в звук? Как окружение мегаполиса влияет на создание подобной музыки (и, шире, на само намерение ее создания)?

Последняя обозначенная проблема кажется наиболее существенной. Почти любая экспериментальная музыкальная сцена — сообщество крайне тесное и одновременно весьма разнообразное. Это сообщество ориентировано зачастую на живые выступления куда больше, чем на студийные записи, склонно к импровизации и использованию неконвенциональных музыкальных инструментов и практик, отрицает традиционные иерархические связи индустрии в пользу горизонтального сотрудничества и свободного распространения собственного творчества. В результате эта сцена известна либо узкому кругу отечественных ценителей, либо зарубежным коллегам по аналогичной деятельности.

Как мне представляется, все перечисленные выше обстоятельства — не продукт чистого творческого эскапизма, как и не следствие нежелания взаимодействовать с «остальным» миром и его представителями^[503]. Скорее, здесь создается «параллельная» большому миру культура. В отличие от суб- и контркультур недавнего прошлого подобная общность хорошо осознает свое собственное положение в мире, свои тенденции и возможности собственного развития — и пытается соизмерять саму себя с процессами, происходящими и происходившими с подобной музыкой за рубежом^[504]. Эту общность я рассматриваю как один из «миров искусства». Данное понятие, введенное Говардом Беккером, обозначает конгломераты, объединения и отдельных людей, которые не всегда могут быть даже знакомы друг с другом или с результатом работы других членов этого мира, но которые заняты в первую очередь производством смыслов и значений (а не атрибутируемых им культурных объектов). Смыслы и значения эти сам «мир искусства» и/или другие подобные миры определяют как искусство — даже если оно декларируется как антиискусство^[505].

Однако эта общность формируется не только благодаря развитию средств связи и получению доступа к большим массивам информации. Вопреки положениям неолиберальной урбанистики, представляющей городские локации исключительно как пространства коммуникации и кооперации, которые формируются человеческими впечатлениями и намерениями^[506], современный мегаполис может оказаться либо местом исключительного уединения и изоляции, либо пространством весьма враждебным и неуютным даже с чисто визуальной точки зрения^[507]. В первом случае изоляция представляется не как вынужденное, но как контролируемое и регулируемое поведение, взаимодействие с городскими пространствами, ограниченное лишь желанием городского обитателя^[508]. Если же город оказывается враждебен, то стремление перекроить пространство, пусть и исключительно путем изменения аудиального восприятия, может стать ключевым для адаптации или даже выживания в урбанистической среде^[509]. Здесь я обращаюсь к концепции «воинствующего модернизма» Оуэна Хэзерли, которая отбрасывает представление о городе как о пространстве инклюзивной утопии и глобального музейного комплекса урбанистического безвременья и предлагает «читать» культурно-исторический контекст городского окружения через субъективный функционализм и влияние существующих локаций на современные общественные отношения, в том числе — на низовые инициативы^[510].

Исследование выполнено на основе серии интервью с московскими и петербургскими артистами, исполняющими импровизационную и экспериментальную музыку. Я брал интервью у музыкантов, которые занимаются творческой/исследовательской деятельностью не менее пяти лет, проживают в данный момент в российских столицах или же переехали в другой город или страну, но прожили в Москве или Петербурге большую часть жизни и продолжают выступать с коллегами на российских сценах. Я намеренно не выбирал участников по критериям возраста, условного жанра или известности, а сами музыканты были вольны использовать псевдонимы или инициалы.

Московская экспериментальная/импровизационная сцена

Участники опроса (всего — 27): Art Crime (одноименный проект) / KP Transmission (одноименный проект) / А. (Locust Control) / Миша Абаканов (Siege Bureau) / Алекс (Paraplegic Twister) / Александр (solo.operator, multi.operator) / Сережа Б. (uSSSy, Speedball Trio, Slava Trio, Ud Unarmony) / Алексей Борисов («Ночной проспект», Volga, Borisov/Rekk duo, работы под собственным именем и в колаборациях) / Гариш (garish_cyborg, Dekonstruktor, Undo Tribe, Locust Control, Fake Movement, П44) / Глеб Глонти (Gleb Glonti, Bred Blondie) / Эдуард Горх (Måla) / Лена Жаворонская (The Crawling Chaos, Zhavoronskaya) / ИН (Θ16, Sal Solaris, «Оцепеневшие») / Тихон. С. Кубов (Won James Won, Goon Gun, J-Lobster, Womba) / Петр Л. (Accasari, System Morgue) / Фесикл Микенский (одноименный проект, «Бром», Drojji) / Михаил Мясоедов (Brinstaar, Periferiya) / Сергей П. (Oneirine, Phosphene, Unhealing Wound) / Павел Пахомов (Marzahn) / Петр Петяев («Петяев-Петяев Квартет») / Мудэ Пшенов (AWOTT) / Наташа (Atariame) / А. О. (JARS, «Резня Пономарева-Образины») / Саша (iatemyself, Oneirine, dissociative array) / Сергий (Zemledelia, Oneirine, Unhealing Wound) / Ирина Танаева (Artemeida) / Стас Ш. (HMOT, Impossible Territories).

Четырнадцать из двадцати семи московских респондентов родились или большую часть жизни прожили в Москве, остальные тринадцать переехали в столицу по различным причинам — учеба (2 респондента), обустройство личной жизни (4 респондента), отсутствие перспектив на родине (4 респондента) и, наконец, более квалифицированная работа (5 респондентов). Десять из этих тринадцати респондентов начали заниматься музыкой еще до переезда, опыт же и впечатления от предыдущего места жительства повлияли на занятие музыкой у десяти из тринадцати переехавших. При этом лишь четверо из тринадцати чувствовали себя в предыдущем месте жительства достаточно комфортно, шестеро из переехавших участвовали в общественной деятельности до переезда.

На вопрос, комфортно ли им находиться и жить в Москве, большинство (20 из 27) респондентов ответило положительно, но некоторые из этого большинства ощущают комфорт с определенными оговорками. Так, Art Crime отмечает, что, несмотря на то что ему весьма по душе сам город и живущие в нем люди, чувство комфорта постепенно исчезает из-за двух «но»: политического климата в стране и самой Москве и потери интереса к ночной жизни города.

Алексей Борисов чувствует себя в Москве в достаточной степени комфортно, но определенные неудобства для него периодически создают «специфический московский климат» и действия московского правительства. Саша находит прелесть города в конкретных личностях из круга общения и во множестве происходящих культурных событий (это же отмечает и Сережа Б.), но не в восторге от изменений, происходящих с городом в последние годы. Ирине Танаевой Москва нравится из-за большого эмоционального вовлечения и множества творческих возможностей; вместе с тем именно эти же факторы могут создать состояние «эмоциональной перегрузки», которая компенсируется путешествиями в менее оживленные места. О подобной перегрузке говорит и Фесикл. Подобный танаевскому «речардж» проводят и Глеб Глонти с Алексом, в целом относящиеся к Москве благосклонно. Наташа, хоть и вполне довольна московской жизнью, часто сталкивается с проблемой «иллюзии огромного выбора» при поиске жилья, пригодного для спокойного занятия музыкой. Вместе с тем Наташа отмечает, что в Москве «не надо никому доказывать, что у тебя есть право здесь находиться» и что у города есть узнаваемый культурный код, который «до боли или восторга понятен» — вплоть до последнего переулка. Гариш чувствует себя «комфортно в не-комфорте мегаполиса» — музыкант отмечает, что подобная среда является для него естественной, и в маленьких городах он быстро начинает скучать.

Остальные семь респондентов не чувствуют себя в Москве полностью «в своей тарелке». А. О. нравится чувство принадлежности к «тусовке и движухе», инфраструктура и гастрономические возможности, но все остальное вызывает дискомфорт. Сергею П. при всех плюсах московского быта не по душе перенаселенность Москвы; кроме того, музыкант испытывает то же чувство «эмоционального перегруза», что и Ирина с Фесиклом. Тихон С. Кубов уверен, что «жизнь в мегаполисе ведет к определенной невротизации, которая одновременно служит защитным механизмом», а сам артист «уверенно изображает адаптированного». Миша Абаканов считает, что ощущение полного комфорта возможно для некоторых мегаполисов, но не для Москвы; в этом музыкант и видит главную соль города. Александр и Сергий заявляют, что комфорт существует исключительно в бытовом аспекте жизни. Лене Жаворонской не по нраву перенаселенность города («муравейник») и возникающее время от времени «ощущение себя невидимкой». При этом около половины респондентов (14 из 27) не считают, что вовлечены в общественную городскую жизнь, за исключением живых выступлений и прочих культурных мероприятий. Из остальных конкретизировали свое участие в общественной жизни шесть человек: Наташа и Лена практикуют раздельный сбор мусора и уборку территории, Борисов принимает участие в муниципальном голосовании, Александр ведет проект declarator.org, а ИН ходит на митинги.

Занимаются же музыкой респонденты по следующим причинам (двое затруднились ответить). Восемь человек видят в музицировании возможность самопознания, саморазвития и поддержания собственной идентичности, еще шесть пишут музыку в качестве источника удовольствия и развлечения, пятью артистами движет возможность создания чего-то нового и творческий интерес. Для троих звуковой эксперимент — инструмент взаимодействия с окружающим миром, еще трое видят в занятии музыкой стремление уйти от обыденности и ощущение некоего (квази)религиозного/ритуального опыта.

Происходящее в городе вдохновляет большинство из опрошенных (18 из 27), но степень и источники вдохновения каждый из респондентов определяет по-разному. Фесикл ищет вдохновение во всем происходящем в городе, за исключением политических процессов. Для Art Crime наибольшую ценность представляет личная жизнь; создание музыки под воздействием общественно-политических происшествий музыкант называет пошлостью, так как считает, что современная (по крайней мере, электронная) музыка слишком абстрактна, чтобы быть привязанной к конкретной проблеме, и позволяет каждому слушателю представить уникальную картину собственных переживаний. Александр также дистанцируется от общественно-политического высказывания, но отмечает, что происходящее в городе может обусловливать «психоэмоциональный фон» и косвенно влиять на экспрессивность музыки. Сергей П. говорит о возможной рефлексии в творчестве на тему городской среды, но четко отделяет эту рефлексию от политики. Жаворонская представляет личную жизнь как катализатор творчества, но вместе с тем согласна, что конкретные события могут служить источником вдохновения или темой высказывания. Ирину волнуют «ситуации подавления женской свободы, нарушение неприкосновенности и перформативный ответ на подобные события». Наташа черпает творческие силы в самом визуальном облике города (в частности в его эклектике) и в неизведанности, а одним из творческих стимулов для нее является полнота культурных событий. Для Гариша представляют интерес городские ландшафты как нечто, созданное человеком, но по завершении создания от него отделенное («метасущества, существующие с человеком в симбиозе», «эгрегоры, сущности, порожденные сознанием людей и определяющие их действия и поведение»). Саша утверждает, что абстрактный характер его музыки вряд ли обусловлен внешними явлениями, но мегаполис накладывает свой отпечаток на нейминг и визуальное оформление творчества. А. любит сами звуки, проявляющиеся в городе. Для Глонти Москва как таковая вообще является основным полем работы: Глеб занимается записями звуков города, его районов и жителей в их естественном окружении, «прямым заимствованием контекста, в том числе и политического». Б. утверждает, что «череда мелких событий, вещей и людей на улицах постоянно подбрасывает новые символы и образы», которые затем могут быть использованы при создании музыки. Для Борисова «некий творческий импульс» является главенствующим в аудиальном эксперименте, но он не отрицает некоторой степени влияния города. Кубов, хоть и отмечает опосредованность влияний городской среды на музыку (не считая личную жизнь), представляет импровизацию как самый действенный способ передать свое эмоциональное состояние, сформированное в том числе благодаря происходящему в Москве. А. О. прямо утверждает, что находится под влиянием городских общественных процессов, но уточняет, что определенные политические события влияли бы на его музыку так же, даже если бы он жил в другом городе. Алекс использует записи отдельных событий в творчестве, но делает это, чтобы «шуметь и аннигилировать темы».

С нынешним местом проживания ассоциируют себя двадцать из двадцати семи респондентов, при этом девять респондентов из общего числа отмечают некоторый космополитизм своих взглядов по данному вопросу. Фесикл отвечает, что он «москвич, ощущающий себя жителем планеты Земля как минимум». Саша заявляет, что за те десять лет, которые он находится в Москве (музыкой он занимается пять из них), он «завис, перещелкиваемый реальностью» между различными социальными ролями, но не ассоциирует свое будущее с Москвой — «только смерть, и ту хотелось бы перенести в другую локацию». Алекс ехидно замечает: «Этот город пал и будет разрушен, он такой же плохой/хороший, как и я, мы вместе держим баланс».

На вопрос о принадлежности к определенному внутригородскому музыкальному сообществу большинство музыкантов ответило утвердительно (20 из 27). Прямо входящими в московскую импровизационную/экспериментальную сцену себя считают шесть человек (Фесикл, Саша, Александр, Б., Борисов, Петяев). Art Crime утверждает, что скорее дружил с определенными музыкальными комьюнити, нежели был их частью или резидентом определенного клуба. Круг общения Танаевой вышел за рамки одного сообщества. Наташа, хоть и не чувствует подобного, ощущает некоторое родство с людьми, играющими в пространстве «Мазербейс», где выступает сама. Саша также чувствует подобную «семейность» общности с людьми, с которыми делит репетиционное помещение, но вообще заявляет о горизонтальном характере, пластичности и взаимопересечении подобных объединений («вполне возможно, что собянинская Москва рано или поздно сожрет эту недостаточно коммерчески ориентированную движуху»), отмечая при этом скорее организационную и товарищескую, нежели музыкальную общность. О подобном «правиле одного рукопожатия» говорит и Гариш, замечая, что весьма разнообразную музыку зачастую играют одни и те же люди. Кубов также отмечает «небольшое количество коллег и единомышленников», но не думает, что их можно строго категоризировать, хоть и «предсказуемо, что почти все эти люди далеки от мейнстрима». Горх думает, что границы городских музыкальных сообществ давно стерлись благодаря глобализации, «если мы сейчас не говорим про панк-тусовку». ИН не ощущает ничего подобного, но «имеет галлюцинацию, что это такая московская штука (или аберрация перспективы), что все тут сами по себе, в отличие от четко артикулированных сцен Питера или Петрозаводска». Стас же заявляет, что «он сам себе сообщество».

К более глобальному музыкальному сообществу себя причисляет тринадцать опрошенных. Art Crime думает, что музыку, которой он занимается, мог бы делать и в любой другой точке земного шара, а к процессу музыкальной глобализации относится скорее положительно («Песня — это просто песня, дрейфующая по интернету»). Ирина искренне чувствует себя «единой с миром звуков» и отмечает, что общение с музыкантами со всего мира через Instagram «стирает границы». К идее «витающих в эфире звуков» и «синхронного движения мира» обращается и Фесикл. Наташа замечает, что чаще всего общается с музыкантами, организаторами и промоутерами из других стран, но поясняет, что это скорее дружеские и рабочие контакты. Саша «ощущает себя подключенным к соединенному интернетом общему когнитивно-ноосферному инфополю, ну, на полшишечки», главным образом посредством переписки с зарубежными музыкантами и благодаря Bandcamp. Миша отмечает «объединяющий» характер музыки самой по себе, а Александр не сомневается в том, что «свободная импровизация — международное движение». Борисов уверен, что в пользу такой принадлежности сами за себя говорят его взаимодействие с иностранными музыкантами и выступления за рубежом. Горх занимался букингом некоторое время, поддерживает связь с музыкантами через соцсети, принимает участие в шоукейсах лейбла Perfect Aesthetics за пределами России и участвует в сетевых коллаборациях. ИН издает некоторое количество зарубежных артистов на лейбле NEN Records, играет с ними на московских мероприятиях, «мыслит с ними в одних категориях» и «болезненно переживает визовый заслон и заградительные цены на билеты». Из тех, кто критически относится к встроенности в глобальные сообщества, собственную позицию ясно артикулируют Авотт («К великому сожалению, от мирового музыкального Олимпа отрезан отсутствием таланта») и А. («Я чувствую, что это софистика»), Гариш, сменивший стремление присоединиться к глобальным музыкальным процессам на изоляцию и автономию, а также Кубов («Я чувствую это сообщество, а вот оно меня — не очень»).

Свою заинтересованность в городских музыкальных событиях выражают двадцать три музыканта — для них такое времяпрепровождение оказывается не только досугом, но и возможностью ознакомиться с новой музыкой, найти партнеров по совместным работам и способом рефлексии собственных музыкальных интересов. Немузыкальными культурными событиями же не интересуется только пятеро, при этом девятнадцать из двадцати семи респондентов сами вовлечены в занятия визуальными/перформативными искусством.

Путешествовать, хотя бы выезжать на природу, старается подавляющее большинство опрошенных (24 из 27), все они используют путешествия как способ передохнуть от мегаполиса. Две основные стратегии, которыми пользуются музыканты во время путешествий, — либо «бегство» в больший цивилизационный комфорт стран и городов за пределами России (сюда входят и туры), либо путешествие «в дичь», будь то коллективный выезд на природу с оговоренными сроками или же индивидуальная вылазка. К примеру, Наташа путешествует постоянно, и некоторые аспекты жизни за рубежом (запрет на курение в общественных местах в Берлине, ландшафтный дизайн и чистоту Сингапура, эклектику Бангкока, традиционную турецкую культуру) ценит больше российских реалий, но отмечает, что в других странах нет продвинутой транспортной системы, обеспеченной средствами связи наподобие московской, и существует необходимость постоянно пользоваться наличными средствами. Алекс, имеющий большой опыт заграничных поездок и не только, всегда задумывается о том, как «разные условия формируют разных людей, а музыка все равно может связать их воедино».

О Москве как о современном и технологически развитом городе отзываются также двадцать четыре респондента. Для них Москва оказывается пусть и не идеальной, но вполне развитой — в чем-то даже больше, чем европейские города. Некоторые, впрочем, уверены, что современность Москвы имеет еще один весомый плюс — возможность обнаружения «отсталых дыр», которые можно использовать себе во благо. При этом, несмотря на технологический оптимизм, часть респондентов относится к городскому развитию если не амбивалентно, то скептически: многие нововведения, по мнению музыкантов, требуют улучшений и отлаживания, а трафик и постоянные работы над инфраструктурой утомительны. В целом такое отношение можно описать выражением А.: «Если современные технологии не гарантируют выполнения личных свобод граждан — то вопрос о современности технологий становится риторическим».

Дрейфом^[511] занимались почти все опрошенные — даже если в последнее время у них не было времени на подобные вылазки или если они не знали самого термина (Пшенов предпочитает называть подобное «ненавязчивым сталкингом»). Александр отмечает, что желание дрейфа зачастую возникает куда чаще его реализации, Сергий уверен, что чем больше промежуток между двумя случаями спонтанных городских вылазок — тем острее они переживаются. Гариш считает, что, несмотря на то что во время подобных прогулок человек напрямую соприкасается с «голым», лишенным какого-то значения городом за исключением переплетений архитектуры и дорожных полотен, именно они помогают от города «отключиться». Алекс же вообще пять лет работал курьером именно с этой целью.

Что касается конкретных районов применения подобных практик, то почти каждый музыкант выделяет собственную географию прогулок и посещений (что неудивительно). Самыми привлекательными для респондентов оказываются пространства с наиболее насыщенной или же необычной звуковой средой: центральные районы Москвы (Китай-город, Замоскворечье, Таганка), места, близкие к Москве-реке или другим водным артериям (Сити, Гребной канал, Строгинский затон, плотина на Яузе), парки и зоны отдыха (ВДНХ, Митинский лесопарк, Ботанический сад), транспортные артерии и их окружение (МЦК и типовые районы ТТК). Кроме больших районов административного или личного разделения города участники исследования говорят и о конкретных точках — как правило, это площадки для выступлений («Успех», КЦ «Дом», Red Eyes, особняк Блуперс, клуб Punk Fiction, Mutabor) и арт-пространства (Электромузей, ГЦСИ, Музей «Гараж», Зверевский центр, галерея «Триумф»); реже — книжные магазины («Фаланстер», «Циолковский», «Ходасевич») и общепит. Многие отмечают, что их любимые места ныне закрыты (например клуб «Дич»), и предпочитают проводить время там, где меньше всего людей. Так, для Сергея П. Москва лучше всего ощущается поздней ночью и ранним утром, во время велосипедной прогулки музыкант даже не слушает музыку: «Можно вылавливать всякие звуковые артефакты, вроде стука колес трамвая, звука электропроводов, сумасшедшего пения скворцов в районе Останкино, скрежета рельсов поездов в депо Лосиноостровской».

Петербургская экспериментальная/импровизационная сцена

Участники опроса (всего — 24): la_mezcla (tervaink, Vialphas, Drö)))me) / ПN («ЭВА2О37») / WZ (weezdüm, «Жертвоприношения», efyr, Drö)))me) / Григорий Аврорин (работы под собственным именем и в коллаборациях) / Андрей (Supernova 1006) / Иван Белецкий (Dvanov) / Илья Белоруков (Wozzeck, «Кроль», Dogs Bite Back) / Андрей Воробьев (ἐγρήγορος, 11:11, Mesosphere, The Crawling Chaos) / Денис (работы под собственным именем и в коллаборациях, «Студия электроакустической импровизации») / Павел Домбровский («Ухушуху», «Петроградское Гудельное Собрание») / Ефим (Drö)))me) / Керосин (Monopolka) / Александр Кичев (Fugu Quintet) / Лиза (Supernova 1006) / Мария (Arriere Guarden, Dead Frank, Normcore, Epitimia) / Гром Молниев («Петроградское Гудельное Собрание», Lunar Abyss, «Микориза», «Боевые Цикады», «Пустота», «Радиосталкинг», Smeh0pilorama) / Данила Плащев (Dead Frank, Vigil) / Макс Позин («Пустоцвет») / Поцукайло И. А. (BARDOSENETICCUBE) / Саша (Perila, Aseptic Stir) / Сергей («Пурпурный дядя», TUK-TUK) / Николай Рубанов («Союз космического авангарда», Санкт-Петербургский импровизационный оркестр) / Даниил Смирнов (Won James Won, Goon Gun, Flonumz, Dan271) / Макс сн (tervaink, Vialphas, Drö)))me).

Семнадцать из двадцати четырех петербургских респондентов родились или большую часть жизни прожили в Санкт-Петербурге, остальные семеро переехали из-за получения образования (3 респондента) и смены обстановки (4 респондента). Все семь начали заниматься музыкальной деятельностью до переезда. Опыт и впечатления от предыдущего места жительства является определяющим для пяти из этих семи: WZ говорит о том, что определяющими факторами занятия музыкой для него стали «ощущение изоляции посреди заснеженной тундры и тайги, [совмещенное с переживанием] безграничной красоты природы», la_mezcla отмечает, что вне столиц практически невозможно найти единомышленников с идентичным уровнем знаний, при этом открытых к творческому диалогу. Белецкий увлечен локальным контекстом «малой родины» (Краснодар и прилегающие территории), а Лизе и Андрею в Петербурге удалось в полной мере реализовать уже существовавшие ко времени переезда наработки. Основные причины переезда — дискомфорт от предыдущего места обитания, а также чувство изоляции от внешнего мира и проблемы с территориальными перемещениями. Общественной деятельностью в предыдущем месте обитания занимался лишь Белецкий: «был более-менее известным журналистом», ходил на митинги.

Петербург представляется комфортным для девятнадцати респондентов. Некоторые не чувствуют желания переехать именно из-за тотального удобства города. Другие отмечают некую форму урбанистической зависимости: даже не комфорта, а нахождения в определенной культурной, технологической и ментальной среде — хоть и говорят о подавленности от больших объемов информации и недостаточности личного пространства. Например, Аврорин замечает, что города вообще не предназначены для комфорта: «…их функция — в постоянной динамике, вплоть до резонанса, короткого замыкания и спазма». Тот минимум удобств и безопасности, что город предоставляет, на самом деле не гарантируется, однако музыканту вполне нравится в нем жить, так как «город достаточно большой для динамической работы, но слишком мал, чтобы проявлялись все эффекты динамики». Керосин настолько не чувствует привязанностик Петербургу, что согласился предоставить ответы о нескольких европейских городах, но не о городе собственного рождения. В общественной жизни города участвуют одиннадцать респондентов из двадцати четырех. Наиболее распространенная подобная активность: организация живых выступлений, участие в концертах (Белоруков, WZ, la_mezcla, Позин, Рубанов, ПN).

Петербургские респонденты занимаются музыкой по следующим причинам. Восемь человек обращаются к звуку как к средству самопознания и саморазвития, для семерых музыка — предпочтительный инструмент взаимодействия с окружающим миром, четверо видят в музицировании источник удовлетворения творческого интереса, трем респондентам музыка приносит материальные дивиденды и является профессиональной деятельностью. Двое занимаются звукотворчеством ради удовольствия и развлечения.

Происходящее в городе является источником вдохновения для четырнадцати опрошенных. Большинство находит творческий отклик в личной жизни, коммуникации и культурных явлениях (Воробьев, Молниев, Сергей, Саша) в психогеографическом и внешнем облике самого города (Аврорин, Ефим, ПN) или в некоем «общем» чувстве от пребывания в Петербурге (Рубанов, WZ, Илья, Макс, la_mezcla, Позин, Домбровский). О том, что «воодушевляют какие-то события», говорит лишь Александр. Политические и общественные происшествия волнуют Лизу с Андреем («Изначально музыка создавалась под частыми депрессиями и размеренностью в жизни. В мегаполисе все сменилось агрессией и злостью») и Керосина, но в масштабе государства и остального мира, а никак не Петербурга. Смирнова же вообще волнует исключительно «созерцание неподвижных вещей», а не происходящее в обществе.

Ассоциируют себя с Петербургом лишь восемь респондентов, при этом один из них не хотел бы, чтобы так было всегда. Еще семеро (Мария, Воробьев, ПN, Макс, la_mezcla, Саша, Лиза) определенно воспринимают себя как горожан, но не уверены в своей идентификации как петербуржцев. Три респондента (Аврорин, Молниев, Сергей) определяют себя как жителей определенного городского района, но не Петербурга в целом. Остальные пять (Илья, Белецкий, Керосин, Смирнов, Андрей, Позин) ответили на вопрос отрицательно.

Только одиннадцать из двадцати четырех опрошенных чувствуют принадлежность к определенному городскому музыкальному сообществу. При этом сопричастность с формальным объединением музыкантов экспериментального/импровизационного толка артикулируют пятеро музыкантов. Еще трое отмечают скорее пересечение и общение с отдельными такими кругами, но отсутствие собственной включенности в них.

Причастность к более глобальному музыкальному сообществу ощущают и выражают при этом семнадцать музыкантов. Они считают, что это сообщество дает безусловно ощущаемое чувство поддержки и накладывает определенные ограничения; при этом, по мнению опрошенных, сообщество российских импровизационных музыкантов задается вопросами, схожими с теми, что волнуют подобных исполнителей и за рубежом, и интересуется схожей жанровой повесткой. Макс, например, чувствует не только пространственную связь: «Иногда занимаешься тем, что зародилось 60–70 лет назад, и, слушая старые записи, натыкаешься на очень знакомые звуки. И ты думаешь: ага, значит, я на верном пути. А если говорить про дрон, так вообще начинаешь чувствовать себя одним из хранителей традиции, насчитывающей несколько тысяч лет».

Не интересуются местной и привозной музыкальной активностью только Рубанов и Поцукайло — остальные исполнители воспринимают концерты так же, как и их московские коллеги. Немузыкальной культурной деятельностью увлечены двадцать два музыканта из опрошенных, пятнадцать занимаются ею сами: к примеру, Мария и Александр работают в академической и образовательной сферах. Белецкий периодически читает лекции, один из интересов ПN — авангардная/модернистская поэзия и переводы относящихся к ней авторов на русский язык. Воробьев и WZ занимаются живописью, la_mezcla — графикой и дизайном, Сергей — графикой, оформлением релизов и фотографией. Рубанов участвует в театре и аудиовизуальных перфомансах.

Не путешествует в другие страны или на природу только Аврорин («Лет десять я очень редко уезжаю со своей станции метро, не то что куда-то из города»), что не отменяет его интереса к опыту людей, проживающих в других локациях. Двадцать два петербургских респондента следуют той же стратегии, что и их московские коллеги, еще один регулярно наведывается в место предыдущего проживания. Например, Данила предпочитает выезжать на одиночные прогулки в лес, а в другие города и за рубеж отправляется исключительно с выступлениями Dead Frank, при этом постоянно отмечая, что чувствует себя в Петербурге на порядок лучше. А Лизе по профессиональной деятельности (архитектура) необходим постоянный доступ к визуальному облику других городов.

Технологически развитым Петербург могут назвать только семь артистов из двадцати четырех. Остальные достаточно критично относятся к современности города. Белецкому Петербург кажется «весьма архаичным», и его транспортная система — в особенности. Плащев замечает отдельные улучшения инфраструктуры и архитектуры, но предпочел бы, чтобы это не затронуло центр, которому лучше остаться «музеем под открытым небом». Аврорин наблюдает декларацию изменений уровня жизни и отдельные улучшения, призванные эти изменения подтвердить, но в целом «видит больше деградации, замены технологичности на свистелки и перделки в духе Эллочки-людоедки», не видя изменений качества электроснабжения и прочих жилищно-коммунальных систем.

Дрейф практиковали практически все респонденты, даже если они не знали значения термина или давно не занимались подобным. Помимо пеших прогулок музыканты практиковали и «автодрейф» — респонденты отмечают, что для пешего варианта таких прогулок «прекрасная архитектура» Петербурга идеальна, но говорят, что полностью отключить сознание во время таких практик все равно не выходит. Аврорин постоянно занимается прогулками такого рода из-за бессонницы последние двенадцать лет. ПN упоминает, что ему вообще близки ситуационистские практики исследования городских пространств (без уточнения, какие именно), и дрейф является «самой очевидной из них»^[512].

Конкретная география таких прогулок, любимых пространств и мест регулярного посещения у петербургских респондентов также уникальна. Из пересечений можно выделить места, близкие к водным коммуникациям (побережья Финского залива в городской черте, набережная Фонтанки, берег Невы), регенерированные («Севкабель Порт», Музей стрит-арта, «Красный треугольник») и действующие заводские пространства и промзоны (Обводный канал, Невский завод), исторический центр и примыкающие к нему районы, зоны рекреации («Этажи», «Новая Голландия»), а также комбинированные районы вроде Волковского кладбища («Смесь из промзон, старой двухэтажной послевоенной застройки, трех кладбищ, железной дороги плюс много зелени»). Кроме того, петербуржцы предпочитают быть открытыми новым впечатлениям и не зацикливаться на определенных местах. Единично выделяются несколько совсем неочевидных «мест силы»: Озерки, Московский проспект, Коломна, Пулковские высоты. Ответ Аврорина на вопрос мы бы хотели привести полностью^[513].

Бегство, реакция, теснота, контроль: стратегии импровизационной музыки в российских столицах

Некоторые из опрошенных упоминали распространенный тезис о том, что мегаполис создает дискомфорт, но этот дискомфорт и является главной причиной занятия. Мое исследование подтверждает этот тезис — практика музыки как поддержания собственной идентичности, инструмента взаимодействия с окружающим миром и самовыражения преобладает у артистов из обеих столиц. Многие из респондентов считают, что музыка сейчас (как и другие искусства) находится в крайне интересной точке существования благодаря развитию технологий и относительной доступности средств ее производства. Создаваемое же в процессе производства и/или прослушивания музыки эстетическое переживание, таким образом, является не практикой эскапизма, а скорее обратным явлением — способом преодоления социальной атомизации и творческой разобщенности^[514].

Любопытно, как именно вышеупомянутый дискомфорт возникает и как происходит адаптация к нему жителей каждого из городов. Результаты опроса вполне ясно показывают, что представители московской экспериментальной сцены в достаточной степени озабочены происходящими в городе общественно-политическими событиями, которые не могут не накладывать отпечатка на звуковой эксперимент. Вне зависимости от того, создается ли их музыка под прямым влиянием таких явлений или же характеризуется прямым отказом от политизированной повестки, политический фон равным образом формирует высказывание московских музыкантов. Для ряда артистов импровизационная и экспериментальная музыка — попытка выплеснуть внутреннюю энергию (в том числе — накопившееся раздражение от невозможности прямым образом повлиять на происходящие события) в нечто физическое, фиксация ощущения происходящего и себя в нем в чистую физическую форму, которой является звук. Тусовка единомышленников, таким образом, понимается как сообщество, не ограниченное институциональным подходом сдерживания и регуляции.

Космополитические взгляды, которые артикулирует треть опрошенных артистов, если даже не вытекают из ощущения последними мегаполиса как пространства экономически, культурно и социально неоднородного, то представляются как раз одним из условий обращения к импровизации и/или аудиальному эксперименту, игнорирующему или деформирующему поп-стандарты времени и места. Музыка, которая не основывается на конвенциональных структурах (или построена на их максимальном смешении до неузнаваемости отдельных частей), прямо позиционируется ее создателями как то, что доступно не только для понимания или свободной интерпретации в любой точке земного шара, но и как искусство, которое как раз за счет вышеописанных признаков родственно аналогичным практикам схожих сообществ в других географических точках. Вместе с тем достаточно сильная самоидентификация музыкантов как жителей ясного географического пространства и участников локального музыкального сообщества с менее отчетливым ощущением принадлежности к более глобальному артистическому комьюнити также служит предпосылкой звукотворчества, в котором присутствует локальный контекст — даже если непосредственно музыкальная ткань абстрактна.

Об этом можно судить не только по использованию русского языка в нейминге и другом сопровождающем материале или по отсылкам к определенным ситуациями и топографии, но и по артикуляции положения собственного творчества. А., к примеру, считает, что московская экспериментальная/импровизационная сцена все же воспроизводит слишком универсальные модели творчества — и надеется на искоренение этого созвучия. Большинство других респондентов, хоть и настроено по поводу происходящего в сообществе(ах) более оптимистично, также отмечает, что присутствие локального контекста в собственной музыке позволяет транслировать уникальное переживание, выработавшееся благодаря нахождению в российской столице именно в настоящее время. Проживание в мегаполисе, в котором современные технологии используются как для улучшения быта, так и для контроля за его обитателями, также может служить предпосылкой экспериментальных звуковых практик: если средства аудиального производства сегодня относительно доступны (как минимум, DAW^[515]), то произведенное с их помощью возможно использовать в качестве инструмента soft power, то есть для изменения представлений слушателей и самих себя о звуке. Соответственно, изменение восприятия города (в том числе восприятия «рутинных» окружающих шумов) может быть предпосылкой к изменению восприятия существующих общественных отношений как минимум на локальном уровне.

В то же время по интервью с петербургскими музыкантами заметно, что они воспринимают город больше как поле узких коммуникативных и индивидуальных ситуаций, нежели общественных — вне зависимости от того, является ли дистанция от общегородских процессов в пользу личных вынужденной или установленной сознательно. Участники петербургской экспериментальной/импровизационной сцены отмечают приверженность персональным интересам и невыраженно самоидентифицируются как петербуржцы и участники того или иного местного творческого сообщества. Вместе с тем распространенное среди них ощущение себя как деятелей более широкого творческого круга, нежели сугубо территориального, говорит в пользу обращения петербургских музыкантов к звуковому эксперименту как к исследованию и преображению уже существующих звуковых форм. То есть об отказе от декларированного новаторства в пользу вхождения в контекст более глобальных звуковых и жанровых изменений, который не зациклен на выделении определенных местных акцентов как результата и цели создания музыки. Чувство общей архаичности города и его составляющих также играет здесь свою роль.

Если сравнить воображаемые карты Москвы и Петербурга, которые получились из опроса музыкантов, то можно легко заметить следующее. Московские артисты воспринимают город как живой и составной организм, в котором противоречия центра и периферии снимаются географией событий, инфраструктуры и отдельных «мест силы». Внимание же петербуржцев приковано в основном к «обжитому» центру, прилегающим районам и опоясывающим их заброшенным или регенерируемым зонам. Кроме этого, в ответах петербургских музыкантов четко считывается роль городской классицистической, а не модернистской архитектуры как визуальной организации пространства, перетягивающей на себя все внимание. Город как сеть и соединение нескольких равных точек сборки территории воспринимает малое количество опрошенных (в частности — Аврорин и ПN). Звуковой эксперимент и/или импровизация петербургской сцены, таким образом, являются для музыкантов точечной акселерацией развития обитаемого пространства то есть попыткой создания собственной «звуковой карты» Петербурга, переозвучивания привычного ландшафта и отбрасывания «скучных» шумов повседневности, а не стратегией переосмысления уже присутствующих звуков города.

Дарья Иванс От актуальности к гиперлокальности: новая поэтическая волна как музыкальный и этический феномен

Об авторке

Родилась в Москве в 1998 году. Выпускница Лицея НИУ ВШЭ, студентка четвертого курса бакалавриата философии НИУ ВШЭ, училась по обмену на факультете философии и теологии в Университете Неймегена (Нидерланды). Участница поэтической студии Андрея Родионова и Екатерины Троепольской, публиковалась в «Снобе», на сайте «Полутона». Участница International Writing Program 2015 (США). Работала в Электротеатре «Станиславский», арт-кинотеатре «filmhuis04», медиатором в центре современного искусства «М’АРС».

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=-C2P-Q6fM2o&list=PL7f_ywlsJjeM9Zmx4aiJX-pA0Sxh6Ldpu

1. Новая поэтическая волна: попытка определения

Мультимедийный проект Ильи Мазо «ШХД: ЗИМА» начался в конце ноября и завершился через четыре месяца. 30 ноября на сайт^[516] был выложен первый из серии анимированных клипов, за которым последовательно загружались остальные элементы проекта: сборник стихотворений Ильи Мазо; короткометражный фильм, в котором ряд российских музыкантов исполняют стихи Мазо в театрализированном пространстве квартиры; минималистичные клипы на песни по мотивам текстов Мазо в узнаваемо московских локациях; компьютерная игра-бродилка по типично российскому панельному дому. Закончился проект спектаклем, собравшим музыкантов-участников примерно тогда же, когда заканчивается некалендарная зима в России — в последних числах марта.

Как представляется, «Зима» четко зафиксировала формирование нового направления в современной российской музыке — направления, которое сам Мазо в интервью Strelka.mag определяет как новую поэтическую волну^[517]. Среди ее героев, по версии музыканта, люди, принимавшие участие в одной или нескольких частях его проекта: Савва Розанов («Синекдоха Монток»), Юлия Накарякова («Юлия Накарякова и гуру лоу-фая», ранее — «Лемондэй»), Григорий Полухутенко, Варвара Краминова («Хадн дадн»), Михаил Свистунов («Синее синее небо»). Эти музыканты, которые еще несколько лет назад были лишь косвенно знакомы с творчеством друг друга, в последнее время все чаще собирают совместные проекты и встречаются на концертах, объединенных одной эстетикой. Помимо собственно стилистики и звука музыкантов новой поэтической волны (НПВ) сближают некоторые особенности отношения к музыкальным процессам в российской музыке и своему позиционированию в этих процессах. В своей статье я попытаюсь определить и описать феномен новой поэтической волны, который занимает своего рода теневое положение в российской музыке и любопытно контрастирует с направлениями, очевидно более популярными и зафиксированными в известных российскому слушателю терминах.

Это не первая попытка сложить упомянутых музыкантов — по крайней мере некоторых из них — в общность. Так, например, в 2011 году Александр Горбачев обозначил^[518] музыку Григория Полухутенко, Никиты Прокопьева и Сергия Черепихо термином «новые тихие», который, по версии автора, описывал возникавшую тогда в независимой российской музыке новую итерацию авторской песни с ее принципиальной обращенностью «внутрь», а не вовне. Дело, однако, было больше восьми лет назад — и кажется, что критерии описания и выделения этой условной сцены с тех пор существенно изменились. Новая поэтическая волна — это тоже «песни маленьких людей и одновременно — песни сокровенного человека»^[519], но ее стилистические рамки сильно расширились от городского фолка, который являлся условным преемником авторской песни. Термин, который я предлагаю, может быть применен в том числе к таким мультижанровым работам, как, например, последние альбомы «Синекдохи Монток». Если сквозь музыку «новых тихих» звучала тишина, то в музыке новой поэтической волны тишина осмысляет себя как пространство и делает своей характеристикой локальность, понятую в обоих смыслах.

Смыслы эти следующие. Во-первых, под словом «локальность» я подразумеваю локальную, точечную известность музыкантов НПВ и взаимосвязи между кругами их слушателей. По моим наблюдениям, чаще всего пересекаются круги слушателей «Синекдохи Монток» и Ильи Мазо (создатель «Синекдохи» Розанов помогал коллеге с выпуском первого альбома). Нынешний культурный статус групп, в которых играет Варвара Краминова, — «Хадн дадн» и «Созвездие отрезок» — несколько противоречит тезису о точечной известности, однако совместные проекты певицы с Ильей Мазо или Юлией Накаряковой позволяют говорить о наличии общего небольшого круга слушателей.

Второй смысл термина «локальность» подразумевает влияние пространства на сюжеты и музыку НПВ, их пространственную обусловленность. С одной стороны, музыканты, которых я объединяю в НПВ, «вдохновляются» реальными и выдуманными пространствами, российской постсоветской эстетикой и событиями, происходящими в городских пространствах их повседневной жизни; с другой — звуки окружающей локальной среды проникают в их песни и приобретают более или менее определенное значение.

Итак, локальность усиливается — превращается в «суперлокальность»^[520], по выражению Саввы Розанова, — и становится не только внешней характеристикой записей (локально «питерская» музыка Полухутенко, локально «московская» — «Синекдохи Монток», локально «челябинская» — «Монти Механика»), но внутренней, конституирующей их предпосылкой. Эти песни пространством опосредованы, пространством вдохновлены и поэтому локальны: такой мне представляется внутренняя логика новой поэтической волны. Эта внутренняя логика проявляется еще и в том, как музыканты относятся к продвижению собственного творчества, осмысляют собственное место в социуме. Например, Савва Розанов в интервью Lenta.ru говорил ^[521]об этом так: «Я пытаюсь воспринимать себя как художника. <…> У меня есть определенные подходы к дизайну своих обложек, к ведению своих, прости господи, социальных сетей. Я, к сожалению, превратил все свои социальные медиа в музей. Это плохо, мне кажется, но я по-другому почему-то не могу».

Еще один пример превращения собственной локальности в фирменный стиль — выбор, который создатель группы «Монти Механик» Георгий Мишнев делает между домашней и студийной записью, размышляя о подходах к новому альбому. Как показывает переписка в ВК-паблике между автором и его слушателями^[522], все они считают «самодельность» музыки группы важной составляющей ее вкрадчиво-личного звучания.

Другая объединяющая характеристика музыкантов новой поэтической волны — их последовательный отказ вводить в свои проекты «популярные»/конъюнктурные социальные и политические сюжеты. Условно это можно назвать антихайповым подходом — в прямом смысле и без отсылки к петербургскому хип-хоп-объединению. Это песни, в которых рефлексия на социальные темы присутствует (отсылаю к тому же интервью Саввы Розанова^[523]), но не становится центральным мотивом. Социальные темы поэтизируются, остраняются, мифологизируются — как именно, я покажу дальше, подробнее разбирая творчество представителей НПВ. Сами музыканты также отдают себе отчет в сложной позиции по отношению к социальной повестке — так, Юлия Накарякова («Юлия Накарякова и гуру лоу-фая») в одном из недавних интервью задается вопросом «Интересно, если сейчас пойдет волна гражданских высказываний через музыку, не станет ли презираемой та музыка, которая не высказывается?»^[524].

Привнесение элемента мифа через культурные отсылки (библейские сюжеты, британский эпос, сказочные и научно-популярные сюжеты и тому подобное) и мифологизация современности рождают особый стиль иронии, который я также выделяю как важную особенность НПВ.

Никита Сивушкин, бывший басист Юлии Накаряковой, много лет занимается тем, что собирает на улицах Петербурга «невидимки» — парикмахерские приспособления для сохранения формы прически^[525]. Новую поэтическую волну тоже можно определить как своего рода собрание невидимок (теперь уже «реальных»), сознательно уходящих под радары. Некоторые из этих невидимок заслуживают того, чтобы попытаться их рассмотреть подробнее.

2. Москва, Петербург, Таганрог: локальность и меланхолия новой поэтической волны

«Синекдоха Монток» — проект московского музыканта Саввы Розанова. Его первый альбом «Внеклассное чтение» был выпущен в 2012 году. Критики указывали на его акцентированную литературность (в названии, в отсылках к поэзии Серебряного века, в метафоричной лирике) — и на пространственную опосредованность музыки: песни «Синекдохи», наполненные посторонними шорохами, шелестами и скрипами, звучат как будто в полудреме и представляют «эмоциональную антитезу урбанистического гомона и внутренней „карманной“ тишины»^[526]. В дальнейшем Розанов мигрировал от акустического инди в ритмические пространства нового R’n’B, а параллельно — перешел к созданию междисциплинарных проектов, соединяя литературное, музыкальное, визуальное и ольфакторное в одно авторское высказывание.

Литературная тема развивается в альбоме «MMXVIII», появившемся в 2017 году и выходившем частями-«главами» многотомного релиза. Первая часть «метафизической „семейной саги“»^[527] — это «обращение к будущим родственникам, вторая вела в историю предков, третья глава — из потустороннего мира, где лирический герой неравнодушен, любит всех, кто его потерял»^[528]. В рамках этого проекта выпускается лимитированная парфюмерная линия Perfume WALTZ 0; в мае 2019-го выходит мини-фильм «Где Бы Ты Ни Был». Пространство, которое «звучало» в первом альбоме «Синекдохи Монток» как звуки соседской квартиры за стенкой, как шумы, шорохи и скрипы, в последних работах становится самостоятельным сюжетом. Например, в том же «Где Бы Ты Ни Был» именно пространства становятся способом передачи переживания матерью (Ирина Горбачева) смерти сына (Кай Гетц). Эмоции матери и осуждающее отношение родственников к ее трагедии показаны через своего рода путешествие по эстетизированным монохромным пространствам храма, квартиры, леса. В финале клипа мы видим танцующего ребенка в несуществующем/неземном пространстве, контрастно светлом и открытом («Где бы ты ни был, / Он застыл в ожидании. / Открытого космоса двор»).

Розанов участвовал в записи первого альбома московского музыканта Ильи Мазо («Предметельные дни», 2018). Впрочем, следующий проект Мазо — уже упомянутый «ШХД: ЗИМА» — получил куда больший резонанс; прежде всего благодаря вышедшей в рамках проекта компьютерной игре «It’s Winter». Игра представляет собой симулятор жизни в панельном доме; игровой интерьер комнат и подъезда синхронизирован с локациями мини-фильма, выпущенного Мазо, и дополнен стихами, которые декламирует Алена — siri-подобный «цифровой дух зимы». В этом проекте также можно заметить специфическую локальность новой поэтической волны — пространства, будь то виртуальный мир игры или театрализованная квартира из фильма, создаются специально для музыки. Как и у «Синекдохи Монток», звуки жилых помещений (вентилятора, холодильника, лампочек и так далее) становятся такими же существенными компонентами музыки, как вокал или игра на инструментах.

«ШХД: ЗИМА» — это музыкально-поэтическая метафора русской тоски, разворачивающаяся в пространствах российской жизни. Однако в этой кропотливой передаче русской зимы/тоски есть неочевидная на первый взгляд странность: с одной стороны, это пространство до деталей схоже с бытовой российской реальностью; с другой — представляет собой ее зазеркалье: слишком чистый, слишком тихий, слишком пустой город-призрак. Подчеркнутая асоциальность пространств в проекте «ШХД: ЗИМА» проявляется в будто бы случайно кем-то забытых предметах в «It’s Winter», в пустынной «сцене» квартиры в мини-фильме и в словно бы необитаемых городских локациях (в «ШХД: ХОРОВОД», например, локациями клипов становятся метро, карусель, подъезд — людей в этих пространствах нет, они присутствуют только через голос музыканта). Темы локальности и аполитичности здесь раскрываются через общую меланхоличную отстраненность; вместо прямой социальной критики музыкант создает альтернативное пространство современной российской (не)жизни.

Если в игре «It’s Winter» выведена как бы платоновская идея спального района российского города, то по альбомам «Хадн дадн» можно воссоздать карту России. В их «Тайном альбоме» (2018), например, около половины песен озаглавлены названиями городов — пусть не только российских — и рассказывают о них («Таганрог», «Новосибирск», «Москва», «Нахичевань»). Варвара Краминова, создательница группы, объясняет свою «оду городам» впечатлениями от путешествия на поезде по России — от Москвы до Владивостока. Для своих песен, в которых фольклорные мотивы сочетаются с электропопом, «Хадн дадн» придумывают новый термин — «ляоакын», где «ляо» — этнические мотивы и залихватство, а «акын» — познание мира посредством личного переживания^[529] (именно так — «Ляоакын» — называется второй альбом группы, вышедший в 2019 году). В интервью Jager Music Awards Краминова говорит, что на ее песни повлияли советские мюзиклы и рок-оперы Алексея Рыбникова (например «Юнона и Авось»), Даниил Хармс и мамин сборник поэзии Серебряного века^[530]. Вероятно, отчасти поэтому города, о которых поют «Хадн дадн», так наивно-литературны — как будто о них пишут в школьном сочинении. Рязань, в которой родился Есенин; Таганрог, в который не вернулся Чехов; Казань, говорящая на татарском и русском о монгольском хане Батые; «хмурый» Ростов, «громадный» Новосибирск, футбольная Москва и, конечно, «опасный город» Сызрань. Все эти пространства не стремятся быть похожими на свои прототипы — это скорее города детства на карте воспоминаний, по-хармсовски абсурдные и нежные, обрамленные бесконечной чередой заборов из одноименной песни. На мой взгляд, эта «игра в города» в текстах Краминовой, «суперлокальное» описание этих городов и событий в них в форме школьного сочинения (как способ их мифологизации) позволяет отнести «Хадн дадн» к новой поэтической волне.

В сентябре 2019 года вышли совместные мини-альбомы Краминовой и Юлии Накаряковой — еще одной представительницы новой поэтической волны, которая получила исходную известность как музыкант группы «Лемондэй». Новый проект Накаряковой — «Юлия Накарякова и гуру лоу-фая» — отчасти наследует минималистичному лоу-фаю «Лемондэй», а отчасти, благодаря фольклорным элементам и отсылкам к поэзии Серебряного века, близок музыке «Хадн дадн». В песнях Накаряковой тоже можно найти особые отношения с пространством — и сама она тоже говорит о влиянии ландшафта и климата на ее музыку: «В Москве ландшафт поинтереснее, там есть горки, спуски, подъемы, а Петербург — он весь на уровне первого этажа. И мне кажется, в музыке это все видно: и болото низкое, и небо. Я пожила два года в Москве, и проект [„Юлия Накарякова и гуру лоу-фая“] многим обязан Москве»^[531]. В том же интервью Роман Шмелев отмечает появление элементов «конкретной музыки» («естественного звучания атмосферы вокруг»^[532]) в последних проектах Накаряковой, а сама музыкант говорит, что концерты в небольших пространствах дают ей «неупрощенное полотно звучания»^[533].

Еще один петербургский представитель новой поэтической волны — Григорий Полухутенко. В его музыке сочетаются бардовская песня и британский фолк 1960-х, а тексты поэтизируют современность через библейские сюжеты и образы английской поэзии (яркий пример — запись «Пять песен на стихи Вильяма Блейка» (2019)). Часто в начале песен Полухутенко представляет некоторую пространственную экспозицию — причем чаще всего это пространство оказывается вымышленным, искусственно созданным внутри текста (например: «Пойдем со мной, я знаю, где есть, где не было нас, / Пойдем смотреть пространство от нас убегающих глаз»^[534]; «Придумай себе этот мир, шанса не будет другого, / Я буду его соблюдать, буду его сторожить»^[535]). Значимой для стиля Полухутенко оказывается также культура квартирников — «домашние концерты» для него оказываются пространством, где возможно установление наиболее личной связи между музыкантом и его слушателем^[536].

Творчество челябинской группы «Монти Механик» (Георгий Мишнев и Иван Лужков^[537]) также вписывается в предложенную рамку «локальной» авторской песни, вдохновленной западным нео-фолком 1960-х — начала 1970-х^[538]. Группа записывает альбомы самостоятельно, предпочитая студийной «домашнюю» систему записи с ее характерным и очевидно отличающимся от студийного звучанием. Сам Мишнев говорит об этом так:

Ну вот представьте: два человека, алкоголь, квартира, полное отсутствие понимания, какая песня получится в итоге. Немножко выпьем и начинаем писать. Сначала вокал, потом музыка, потом что-то вырисовывается. Появляется какой-то азарт. И мы по ходу уже придумываем, что тут, что там будет. Первый альбом так и записали, за месяц, иногда в день по две песни делали. По-моему, получилось зашибись, мне очень нравится. И звук там крутой. Я вот этого снобизма не понимаю. Мне нравится, когда что-то там немножко шипит^[539].

Городские пространства у «Монти Механик» — это места разворачивания сложных метафор-воспоминаний. Заурядные места вроде троллейбуса, площади и булочной оказываются наполненными полусказочными образами из детских воспоминаний («Велик-дракон не взлетит над землей»^[540]) и образами из популярной научной фантастики («Царь Мегатрон, мне доктор сказал, что вам не дожить до Луны»^[541] или «Хороший робот»^[542]).

3. Пространство и время. Новая поэтическая волна в контексте современной российской музыки

На основе этого краткого анализа я еще раз выделю три основные характеристики новой поэтической волны.

Во-первых, можно говорить о двойственной роли пространства в музыке НПВ. С одной стороны, это его чисто механическое проявление через средовые звуки — скрипы и шелесты, звуки работающих бытовых приборов, «домашняя» запись альбома, концерты-квартирники. С другой — важная роль пространств, которые создаются и описываются внутри самих песен, будь то реальные города России или вымышленные урбанистические пространства, все же однозначно опознаваемые как «русские».

Во-вторых, музыкантов новой поэтической волны объединяет склонность к мифологизации и поэтизации повседневности, которые осуществляются через обработку общекультурных сюжетов в личном измерении. «Синекдоха Монток» через отсылки к христианским образам и сюжетам работает с темами личной и семейной памяти (например, в образах матери и сына в фильме «Где Бы Ты Ни Был», в образе мальчика-мученика из песни «Юный мученик»). У Ильи Мазо через поэтические образы постсоветской реальности передается непереводимое на другие языки состояние «русской тоски». У Юлии Накаряковой и «Хадн дадн» мифологизация повседневности происходит через игру с фольклорными фигурами и отсылки к образам из русской литературы; у Григория Полухутенко — через баллады и библейские сюжеты; у «Монти Механик» — в сказочных и научно-фантастических образах.

В этой отстраненной, опосредованной поэтическими образами музыке мы не слышим острой реакции на повседневность. Характерно, что музыка НПВ не становится предметом широкого общественного дискурса, то есть дискурса, который выходил бы за рамки исключительно художественного. В записях НПВ можно услышать определенную иронию в отношении бытовых повседневных сюжетов российской действительности, но она заметно отличается от постироничных текстов, например, Монеточки. Один из теоретиков метамодернизма Ли Константину пишет, что «сторонники постиронии не ратуют за банальный возврат к искренности — потому что не выступают с позиций антииронии — а скорее хотят сохранить постмодернистские критические озарения (в различных сферах), при этом преодолев их тревожные измерения»^[543]. Мне кажется, что это описание применимо к тому, как работает постирония НПВ — именно поэтому в ней чувствуется характерно «русская» меланхолия, которая проявляется через образы мифологизируемой или поэтизируемой повседневности.

Как мне представляется, эта специфическая форма меланхоличной постиронии может быть связана с ретрофутуристической эстетикой НПВ, которая у ее представителей так или иначе оказывается вдохновленной постсоветской культурой. Например, весь проект «ШХД: ЗИМА» — это своего рода пример хонтологичной^[544] музыкальной структуры, которая построена на идее застывшего времени русской жизни, неизменной каждодневности русской тоски. Это же исходное культурное постоянство неакцентированным фоном звучит у всех героев НПВ: постсоветский ретрофутуризм — не дань моде, но скорее некие условия, которые принимаются как данность. Поэтизация/мифологизация повседневности в сочетании с меланхоличной серьезностью музыкантов НПВ дает интересный эффект: новая поэтическая волна оказывается не связанной с определенным временным периодом (и что тоже немаловажно, не позиционирует себя как «современная» или «актуальная» музыка), но всегда соотнесена с конкретным культурным пространством, которое определяет его образы и смыслы.

Третий важный для НПВ сюжет — это самоидентификация ее героев с образами локальных художников и «маленьких» исполнителей. Отсюда — их свобода в обращении с текстами, жанрами и формами искусства. У отдельных участников она проявляется в мультимедийной направленности проектов (Илья Мазо, «Синекдоха Монток»), в специфике подхода к записи звука («Монти Механик», «Юлия Накарякова и гуру лоу-фая») и предпочтениям в выборе концертной среды.

На основе этих трех критериев, как мне представляется, к НПВ примыкают не только вышеперечисленные музыканты. Частью того же феномена можно счесть, например, Kedr Livansky, Луни Ану, «Терпение», «Союз», «Элли на маковом поле» и другие проекты. Совершенно разные — в смысле разные настолько, насколько могут быть разными человеческие истории — они одинаково чутки к поэтике пространства (например, у «Терпения» через путешествие на электричке по городам России развиваются мотивы песни «Мужчиной»^[545]) и предпочитают выражать свои сюжеты не в открытой реакции на актуальные процессы, но в сложном переплетении мифопоэтических образов.

Новая поэтическая волна не реагирует на современность, но декодирует ее через культурные метафоры. Именно «декодированием» социальной реальности являются, например, «Степлер» «Синекдохи Монток», «Москва» «Хадн дадн», «Вещь» Григория Полухутенко. Работа с формой и передача поэтики простых вещей и личных смыслов оказывается более значимой для музыкантов НПВ, чем резонанс с политическим или социальным контекстом. Отсюда — присущие НПВ антикоммерческие и антихайповые стратегии музыкального продвижения, которые тоже становятся частью художественного высказывания.

Новая поэтическая волна, или наступающее «время маленьких исполнителей», как это определил Савва Розанов^[546], становится альтернативной творческой стратегией по отношению к стратегии «актуальности». Локальность новой поэтической волны не обязательно означает обреченность на неизвестность — и наоборот, может в результате оказаться характеристикой, выигрышной по сравнению с «актуальной» демаркацией проблем времени. Закончить я бы хотела цитатой из интервью Варвары Краминовой, которая, на мой взгляд, хорошо характеризует общие устремления поэтики НПВ: «Вот в „Зеркале“ Тарковского есть тайна, за которой как будто весь мир спрятан, — какая-то божественная любовь, отношения поколений, человек, который проходит сквозь время… Это есть, но ты этого не видишь. Нескромно так говорить, но мы бы хотели нащупать что-то подобное»^[547].

Марко Биазиоли От «Красной волны» до «Новой русской волны»: российский музыкальный экспорт и механика звукового капитала

Об авторе

Родился в 1985 году в Риме, там же закончил факультет иностранных языков. В 2006-м приехал первый раз в Россию на студенческий обмен в МГУ, полюбил советский рок, увлекся местной инди-сценой и затем решил писать магистерскую про русский рок. В 2012-м переехал в Лондон, работал в Университетском колледже Лондона преподавателем итальянского языка и перевода. Сейчас получает PhD в Университете Манчестера, диссертация посвящена современной российской музыке в ее отношении к политике, обществу и международной музыкальной культуре. Создатель и организатор New Russias — фестиваля русской культуры в Британии. Участник групп Kruk, Kaisei и Voi; драматург — спектакли по его пьесам ставят в театр Fringe в Манчестере и Эдинбурге.

Автор благодарит Евгения Полякова и Марию Локтионову за редактуру статьи.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/watch?v=6E1ewQwdRlg&list=PL7f_ywlsJjeO_Y0wDtBGqllXrlKgdOvAI

1. Новая изоляция и культурные перемены

В 2016 году Антон Сергеев (он же Anton Maskeliade) подчеркивал DIY-природу российской инди-музыки:

В России есть достаточно большое количество крутых музыкантов, которые играют не только здесь, но и по всему миру. Количество этих музыкантов большое, оно растет, и это о многом говорит. Мне кажется, это сродни героизму — музыканты делают все сами, им никто не помогает. [В России], в отличие от большинства европейских стран, нет экспортного офиса^[548], который спонсирует музыкантов, оплачивает им билеты, проводит фестивали за рубежом. Мы все делаем сами. И мне кажется, это очень здорово — такая закалка потом очень сильно выстрелит^[549].

Тогда эти рассуждения были обоснованными. Все музыканты, журналисты и люди из индустрии, с которыми я говорил, с печалью констатировали дефицит музыкальных инфраструктур и в особенности — отсутствие экспортных программ: продвижение на Западе для русского независимого музыканта в то время было сродни подвигу.

Сегодня ситуация выглядит иначе. Политические и социальные изменения, произошедшие за последние годы в России, повлияли в том числе и на музыку. Космополитические амбиции российского государства, декларировавшиеся в 2000-х, постепенно превратились в консервативные; на официальном уровне стали поощряться патриотические практики самостоятельности и «русскости». Это изменение стало особенно заметным в 2014 году — после событий, связанных с Украиной. Западные санкции и российские контрсанкции, приведшие к экономическому кризису в стране, парадоксальным образом укрепили национальную гордость^[550]. Международная изоляция быстро стала поводом для переосмысления идеи о российском «особом пути»^[551].

Политический курс, несомненно, отражается в культурной атмосфере. Музыканты, в особенности представители нового поколения, постепенно стали искать свои предполагаемые корни внутри страны. Отказ от использования английского языка и переоткрытие родного русского — одно из самых явных следствий этой новойформы самоопределения. Такая перемена — прямое следствие нового понимания независимости, в котором свою роль сыграл конец так называемого европейского проекта^[552], то есть отказ от музыкальной самоидентификации с космополитическим и англоязычным «воображаемым сообществом»^[553] Европы и Запада. За редким исключением — среди таковых, например, Motorama и Little Big (о которых дальше) — в 2008–2016 годах российским группам, поющим на английском, не удалось стать признанными членами этого сообщества.

Столкнувшись с равнодушием Запада, музыканты стали исполнять свои песни на русском языке, все больше фокусируясь на актуальных темах и социальных проблемах, которые постепенно вытесняли своеобразный эскапизм предыдущего поколения. Трендсеттеры, в свою очередь, стали их поддерживать. Новый подход породил множество новых звезд независимой сцены — Shortparis, «ГШ», IC3PEAK, Lucidvox и других. Понимая, что эти группы являются достаточно опытными и оригинальными в рамках российской сцены, профессионалы из музыкальной индустрии начали вновь рассматривать варианты для продвижения русской музыки на Западе — но на новом и более органичном уровне.

2. «Красная волна» и эксплуатация стереотипов

Исторически — еще до поколения «европейского проекта» — экспорт русских музыкантов на Запад практически всегда проваливался. Впрочем, как отмечает Артемий Троицкий, в этом отношении Россия — «скорее правило, чем исключение»^[554]: до недавнего времени итальянские, испанские, португальские, греческие и восточноевропейские коллективы тоже редко делали большую карьеру на англоязычном рынке.

Первые попытки такого экспорта случились в 1980-е, когда несколько советских групп и музыкантов либо гастролировали по Европе и Америке (Стас Намин, «Звуки Му», «Аукцыон», «Парк Горького» и так далее), либо работали с западными продюсерами («Звуки Му» — с Брайаном Ино, Борис Гребенщиков — с Дэйвом Стюартом), либо выпускали пластинки на западных лейблах (Сергей Курехин на английском Leo Records). Стас Намин упоминает, что во время перестройки интерес к новой советской культуре — включая музыку — значительно возрос: «На Западе в то время был интерес ко всему русскому, особенно в Америке — после стольких лет [антисоветского] бойкота»^[555]. Несмотря на это, русским музыкантам тогда не удалось покорить англоязычную аудиторию — причинами тому были и пережитки холодной войны, и предрассудки публики, и недоразвитость советской рок-индустрии.

Первый эпизод экспорта советского рока случился в июне 1986 года. Вышедшая в США двойная пластинка «Red Wave: 4 Underground Bands from the USSR» состояла из записей четырех ленинградских групп — «Аквариума», «Кино», «Алисы» и «Странных игр». Собрала их Джоанна Стингрей — жительница Калифорнии, которая побывала в СССР, увлеклась местным андеграундом и впоследствии вышла замуж за гитариста «Кино» Юрия Каспаряна. На обложке пластинки был размещен фотомонтаж: четыре фронтмена на фоне заснеженной Красной площади.

«Красная волна» должна была «раскрыть способность советского рока общаться с глобальной публикой, преодолевая барьеры языка и предрассудков аудитории»^[556]. К самому музыкальному материалу добавлялась история его авантюрной контрабанды из СССР: Стингрей вывозила^[557] пленки и тексты в секретных карманах и подкладках одежды и рассказывала^[558] в интервью о том, как за ней наблюдал КГБ. Тем не менее 10 тысяч экземпляров «Red Wave» не смогли популяризировать советский рок в США. Как отмечает Полли Макмайкл, «начавшись как проект, направленный на передачу достижений ленинградского рока, „Red Wave“ пришла к их упрощению, тиражированию клише холодной войны о репрессивном Востоке и свободолюбивом Западе, к экзотизации советской инаковости»^[559].

Экзотизация советской рок-музыки была типичным приемом для западного рынка; возможно, продюсеры воспринимали ее как инструмент привлечения аудитории. Когда Mercury выпустила первый альбом советской англоязычной группы Gorky Park в 1989 году, ее маркетинг был устроен схожим образом: первые буквы названия группы — GP — были стилизованы на обложке, чтобы напоминать серп и молот; название группы также было напечатано на кириллице. Клип на первый сингл с пластинки «Bang» начинался с демонстрации американского и советского флагов; участники группы были одеты в традиционные русские костюмы; время от времени в кадре появлялись изображения Ленина и Гагарина, балалайки и русские слова. Как и в случае с «Red Wave», попытка изобразить общность между двумя странами привела к кристаллизации стереотипов — однако для «Парка Горького» эта стратегия оказалась более успешной: группа попала в американские чарты (на 80-е место)^[560] и получила высокие оценки от западных музыкантов вроде Фрэнка Заппы и Джона Бон Джови^[561].

Самым большим перестроечным экспортным проектом был американский альбом Бориса Гребенщикова «Radio Silence». Мейджор-лейбл CBS делал высокие ставки на англоязычную запись главного героя советского рок-андеграунда: БГ предоставили большую команду музыкантов, продюсировал пластинку Дэйв Стюарт из Eurythmics; в поддержку альбома был снят фильм^[562] и организован тур; Гребенщиков приходил в популярные вечерние телешоу.^[563] Несмотря на все это, «Radio Silence» не поднялся в чартах выше 198-го места^[564], а американская пресса отрицательно оценила совмещение западного звука с советским. Влиятельный критик Роберт Кристгау написал в The Village Voice, что советский рок звучит как «дежавю»: «…то, что такая романтическая болтовня сделала Гребенщикова подпольным героем в СССР, доказывает лишь, что тоталитаризм заставляет [артистов] рисковать ради самых беззубых банальностей»^[565].

С одной стороны, культурный империализм, заметный в приговоре Кристгау, был характерен для конца 1980-х: превосходство англо-американских произведений воспринималось как нечто само собой разумеющееся; «поп-музыка» и «англо-американская поп-музыка» были синонимами. С другой — стратегия позиционирования БГ скорее как символа, чем как музыканта, не сработала. Этот символ не интересовал западную аудиторию, так как не представлял никакой критики социалистического государства и никакой явной экзотической черты, за которые американская аудитория могла бы зацепиться. Маркетинг-эксперт CBS Джей Кругман утверждал, что связь с Россией «будет первым, за что ухватится публика»^[566]. Соответственно, Гребенщикова представляли одновременно как однозначно русского и как англофила, подчеркивая его близость с англо-американской традицией. Маркетологи CBS продвигали «Radio Silence» как манифест конца холодной войны — но не учли того, что новая дружба народов никак не была отыграна ни в звуке, ни в культурном поведении БГ (в отличие от того же «Парка Горького»).

Более того, это американское культурное господство отразилось и на самом Гребенщикове, который, оказавшись в Америке, выглядел как ребенок в парке аттракционов. Фактически Гребенщиков был примером того, что Алексей Юрчак называет воображаемым Западом — это «локальная конструкция и образность, основанная на формах знания и эстетики, связанных с „Западом“, но не обязательно относящихся к какому-либо „реальному“ Западу»^[567]. Одним из последствий такой культурной практики в СССР, которое продолжилось и в постсоветскую эпоху, стала интериоризация того же самого культурного империализма: формирования внутреннего убеждения в том, что западная музыка, одежда и поп-культура в целом лучше, чем «своя».

Дальнейшие примеры успешного русского музыкального экспорта показали, что для успеха на международной арене русскоязычным музыкантам необходима гиперболизация тех или иных приемов: культурно-социального шока («Тату»), открытого и опасного политического протеста (Pussy Riot), лубочной стереотипизации (Little Big), театрализованного перформанса (Shortparis) и так далее. Характерно, что большинство из этих приемов не имеет прямого отношения к музыке как звуку.

3. «Тату», Pussy Riot и другие маркеры нового века

В успехе «Тату» трансгрессивный образ — группа позиционировалась как дуэт подростков, находящихся в лесбийских отношениях, — сыграл важную, но не единственную роль в международным успехе. Безусловно, сапфические поцелуи и намеки на однополый секс между школьницами привлекли к себе внимание, однако существенным фактором был и образ бунта: идея, что девушки нарушают стереотипы, следуя своему сердцу вопреки социальным условностям и патриархальным структурам. Сфабрикованность этого образа — группа и ее миф были полностью придуманы продюсером Иваном Шаповаловым — не имела значения: «Тату» до сих пор являются самым успешным российским экспортным продуктом (более чем 8 миллионов проданных пластинок^[568], четыре недели на первом месте британского чарта^[569] и так далее). Немаловажно при этом, что пели «Тату» на английском — как бы показывая соотечественникам, что он необходим для коммерческого успеха и глобального признания. Именно это совмещение эстетики бунта и доступности языка сделало песни «Тату» поп-гимнами своей эпохи.

История Pussy Riot, в свою очередь, говорит о том, что Запад ждет от России не только эстетики эксцесса, но и политического протеста. Во время суда над участницами группы и после обвинительного приговора, когда большинство российских музыкантов молчало, западные музыканты открыто манифестировали свою солидарность группе. Red Hot Chili Peppers выступили в футболке Pussy Riot в Москве.^[570] Franz Ferdinand со сцены Пикника «Афиши» заявили, что женщины «оказались в тюрьме только за то, что сказали, что думают»^[571]. Мадонна также высказалась в поддержку группы на московском концерте. При этом несомненный международный успех Pussy Riot был обеспечен не музыкой, но их политической деятельностью и ее репрессивными последствиями (после выхода из тюрьмы участница группы Надежда Толоконникова продолжила заниматься музыкой — в частности записывалась в калифорнийским продюсером Дэвидом Ситеком, — однако резонанс от новых синглов трудно сравнивать с шумом вокруг процесса над Pussy Riot). Для Запада Pussy Riot, как отметил Славой Жижек^[572], были в основном инструментом переосмысления отношений Восток — Запад в связи со схемой скрытой, но всегда присутствующей холодной войны.

В России выступление Pussy Riot сработало как будильник. В конце 2000-х и начале 2010-х Москва жила в хрустальном космополитическом сне. Президентство Медведева с его реформистскими надеждами, модернизация Москвы и «перезагрузка» в отношениях между Россией и Западом (2008–2012) привели к усилению легитимности «европейского проекта», частью которого стали русские инди-музыканты, поющие на английском. Пока Москва становилась удобной европейской столицей, а новый «воображаемый Запад» формировался перед глазами ее жителей, казалось возможным петь на международном английском языке, чтобы делиться информацией об этих переменах с людьми в других странах и чтобы чувствовать себя единицей глобального и современного сообщества. «Музыка — это как наука, она международная», — говорил вокалист Pompeya Даниил Брод^[573]. «Музыка размывает границы между странами», — подтверждал лидер Tesla Boy Антон Севидов^[574]. Сергей Пойдо, тогдашний редактор The Village и промоутер клуба «Солянка», рассуждал: «У нас была идея, что мир становится глобальной деревней. Человек в Берлине в 25 лет ничем не отличается от москвича того же возраста. И мы теперь соединены на уровне идей, смыслов и передачи информации, а не по географическому принципу»^[575].

Однако стирания границ, которое для поколения англоязычных русских музыкантов в конце 2000-х казалось неизбежным, не произошло. В 2012 году Pussy Riot напомнили всем, что под коротким и тонким одеялом модернизации Москвы прятались неотложные проблемы большой России. Путин вернулся на два более долгих президентских срока. Начался российско-украинский конфликт. Были введены санкции. На международной музыкальной арене «европейский проект» тоже не дал желанных результатов: подавляющее большинство российских групп «хипстерского поколения» не получило широкого успеха на Западе. Стратегия позиционирования музыканта как человека мира требовала переоценки.

Несколько лет спустя российские музыкальные трендсеттеры и профессионалы решили восстановить тот географический принцип, от которого предыдущее поколение хотело избавиться. Новая тактика состоит в подчеркивании «русскости» отечественной музыки. Cобытия-катализаторы — например проводящиеся с 2015 года фестивали «Боль» и Moscow Music Week — представляют новую музыку как выражающую определенный национальный характер и аутентичность. Появилась формулировка «новая русская волна» — обычно ей обозначают русскоязычные постпанк-группы, так или иначе отражающие в песнях современную Россию и делающие акцент на визуальности. Взяв за основу образы прошлого (1980–1990-х), эти музыканты обращают его в будущее. Английский журналист Ричард Фостер назвал все это «новой странной Россией»^[576] (New Weird Russia — по аналогии с New Weird America, термин, которым обозначали новый американский авант-фолк в начале — середине 2000-х). Эта «странность» c 2017 года начала интересовать иностранных букинг-агентов и организаторов европейских шоукейсов.

В результате инфраструктура для продвижения российских музыкантов появилась не только внутри России, но и между Россией и Европой — вместе с возможностью «тестировать», как «русскость» теперь воспринимается за пределами страны. Одни из главных исследователей этой возможности — местные предприниматели, создающие образ русской музыки за границей.

4. Хонтология без государства: как работает российский музыкальный экспорт

«Море звуков» — первое экспортное агентство, ориентированное на российскую и постсоветскую музыку, — появилось в 2005 году и сейчас базируется в Берлине. Несмотря на рост количества клиентов, им и сейчас управляет один человек — Наташа Подобед; в настоящий момент из российских артистов она занимается Shortparis, Lucidvox и Oligarkh.

Еще одна организация по развитию русской музыки за рубежом называется RUSH. Она родилась в 2017 году благодаря совместным усилиям Дениса Бояринова (музыкальный редактор сайта Coltа), Татьяны Макаровой (в прошлом — музыкальный директор клуба «Солянка»), Вероники Белоусовой (организатор фестиваля Sound Up) и других профессионалов индустрии. Формат агентства — «временный»: каждый год в пул RUSH попадают четыре артиста, которые проводят под его опекой год; затем пул обновляется. В проекте участвовали, например, Kate NV, «ГШ», Кирилл Рихтер, Wet Red, The Jack Wood, Cheekbones, Shortparis, Антон Маскелиаде, Галя Чикис.

Третья авантюра — это выездная версия фестиваля «Боль». Весной 2018 года создатель «Боли» Степан Казарьян и его команда организовали тур, в рамках которого пять групп фестиваля — Shortparis, «ГШ», «Казускома», «Спасибо» и «Электрофорез» — отыграли в Варшаве, Познани и Берлине. В сентябре 2019 года шоукейс «Боли», организованный вместе с агентством Pop Farm, состоялся в рамках лондонского International Festival Forum; выступали «АИГЕЛ», «Интурист» и «Пасош».

Четвертый и последний проект — Moscow Music Week, также соорганизованный Казарьяном. Фестиваль состоит из шоукейсов с выступлениями малоизвестных коллективов и конференционной части, в которой участвуют представители российской и европейской индустрии: таким образом MMW пытается создать «мост» между западной индустрией и русской музыкой. В сентябре 2019 года MMW происходил одновременно на 13 концертных площадках, на которых за 4 дня отыграли более 100 музыкантов.

Важно отметить, что ни один из упомянутых проектов не сконцентрирован на конкретном жанре. Степан Казарьян говорит, что единственный критерий — это качество. Вероника Белоусова указывает, что главное — убедительность живого исполнения: команда RUSH всегда смотрит концертные видео музыкантов — «это лучший способ понять, хороша ли группа, есть ли в ней какая-то особенность, какой-то образ, который можно продвинуть»^[577]. Подобед из «Моря звуков» говорит, что образ группы не должен быть сфабрикованным — и должен быть внятно сформирован еще до того, как музыканты оказываются внутри экспортного проекта^[578]. Задача агентства — не создать аутентичность, а помогать в ее продвижении; не создать продукт, а показать его.

Тем не менее агентства выступают в качестве определенного фильтра, и из их выборки можно сложить определенную картину. Так, почти все группы в этой выборке поют на русском и так или иначе описывают Россию с разных ее сторон: бытовой, абсурдистской и иронической («ГШ», «Интурист»), угрожающей и агрессивной (Shortparis), проблематичной для лирического «я» («Спасибо»). Можно вычленить в этом многообразии некий музыкальный нарратив — с корнями в советском и раннем постсоветском пост-панке («Кино», «Гражданская оборона», группы круга петербургского клуба «Там-там»). Эта смутная ностальгия по музыкальной «допутинской» эре, возможно, отражает ностальгию и по временам больших политических свобод. Разные эстетики разных групп сходятся в том, что ностальгия по прошлому для поколения, которое просто в силу возраста не могло испытывать это прошлое, одновременно оказывается и ностальгией по будущему, которого так и не случилось.

Этот сюжет можно интерпретировать как пример «хонтологии» позднего капитализма и его культуры: ностальгии «по несуществующему будущему», которое преследует настоящее^[579]. И эта хонтология — способность вышеназванных групп выразить (может быть, «незаметно для самих себя»,^[580] как считает Юрий Сапрыкин) некое новое прошлое, воссоздать новую Россию через ее (обычно печальную) историю и через призму несдержанного обещания о лучшем будущем, — оказывается неким непроговоренным критерием музыкального экспорта.

В этом будущем или в его отсутствии язык принципиален как инструмент перформанса — в том числе перформанса «русскости». Сам вопрос о выборе языка постепенно перестает быть актуальным — как внутри России, так и за ее пределами, где глобализация (по крайней мере ее положительная сторона) способствует циркуляции более культурно разнообразного контента. Наташа Подобед отмечает:

Английский функционирует как объединяющий язык; с другой стороны, люди все больше слушают музыку на разных языках. Если ты не понимаешь, о чем песня, благодаря интернету ты можешь найти текст. Плюс существует перепроизводство англоязычной музыки, зрители ищут что-то более уникальное и интересное^[581].

Поскольку русская популярная музыка становится культурно самобытным феноменом с потенциальным успехом на международной арене, одним из ожидаемых последствий этого должна быть государственная поддержка (как это происходит в США, Великобритании, Швеции и других странах). Однако российское правительство не принимает никакого участия в русском музыкальном экспорте. Белоусова и Бояринов уточняют, что обращались в Министерство культуры и получили ответ, что на официальном уровне правительство поддерживает только классическую и в какой-то степени народную музыку.

Подобная позиция представляется необычной для страны, которая претендует на статус мировой державы и инвестирует большие средства в международные культурно-развлекательные (прежде всего спортивные) события. Однако, несмотря на общее внимание российской власти к так называемой «мягкой силе», как указывает критик Артемий Троицкий, «реально» власть интересует «широкая публичная сфера»^[582] — но не андеграунд. В результате музыкальным экспортом занимаются частные лица и организации, как правило, за свои деньги. Бояринов говорит:

У каждого фестиваля есть своя цена. Музыканты за себя не платят — мы берем на себя расходы как организация. Плюс промо-материалы, копирайт, тексты, верстка, печать, некоторое пиар-сопровождение. Суммарно это от 5 до 10 тысяч евро. Это немаленькие деньги, тем более если ты достаешь их из собственного кармана.^[583]

С одной стороны, отсутствие государственной поддержки усложняет процесс развития русского музыкального экспорта, делая его нестабильным; с другой стороны, благодаря этому промоутеры свободны в выборе и избавлены от необходимости согласовывать свои действия. «Государство вообще не интересуется. Оно и не поддерживает, и не мешает, и не влезает», — говорит Казарьян^[584]. Бояринов добавляет:

Мы боимся, что если они начнут давать деньги нам или проектам, похожим на наши, это будет под соусом идеологической борьбы. Чего бы не хотелось. Иначе это превратится в политику, а мы избегаем этого. Нам тяжело финансово, мы работаем за свои, но репутационно, в смысле деловых контактов то, что мы не имеем никаких отношений с российским государством, помогает нам, когда мы общаемся с иностранцами^[585],[586].

Несмотря на то что продвижение российских групп за рубежом оказывается финансово рискованным предприятием (и «Боль по Европе», и MMW-2019 оказались убыточными), рост этого рынка ощутим. Kate NV, Shortparis, Lucidvox, Кирилл Рихтер и Cheekbones в последние два года стали регулярно гастролировать по Европе, что, в свою очередь, породило эффект домино и общий рост спроса. Как говорит Антон Репка, организатор чешского фестиваля Pohoda: «За 20 лет фестиваля у нас регулярно выступали русские группы, но половина из них выступила именно за последние пять лет»^[587]. Reeperbahn в Гамбурге, The Great Escape в Брайтоне, MENT в Любляне и многие другие европейские шоукейсы все чаще принимают заявки на выступления от русских групп или агентств. Впрочем, есть и трудности; в частности — культурный консерватизм и закрытость англоязычного рынка. Казарьян, например, отмечает:

Этим континентом правят ебаные британские букинг-агентства. Как они кого продадут, вот так и будет. Я не думаю, что дело в национализме; австралийские и новозеландские группы прекрасно на все эти агентства подписаны. Это желание не работать, во-первых, с неанглоязычными группами, во-вторых, с группами, которые не являются носителями английского языка. Для них мир существует только как «их мир», а весь остальной мир под них подстраивается^[588].

Различные стратегии преодоления этого культурного консерватизма и закрытости я рассмотрю в следующих главах статьи.

5. Shortparis и универсализация языка

На Moscow Music Week-2019 царил оптимизм: многие эксперты говорили, что успех новой русской волны в Европе не за горами — и что российская музыка может стать новым k-pop^[589]. Одной из групп — Shortparis — и вовсе предрекали блестящую судьбу вроде той, что сложилась у исландцев Sigur Rоs, поющих на своем либо на выдуманном языке.

В западной прессе Shortparis не раз называли лидерами молодой российской сцены. В 2018 году Джон Робб, музыкант и журналист, придумавший термин «бритпоп» и открывший Nirvana британской публике, увидев Shortparis на фестивале в Словении, назвал их «группой сегодняшнего дня», добавив, что «они и есть 2018 год»^[590]. Ричард Фостер в статье о «новой странной России» называет группу «сенсационной» и определяет ее как «идеальный брак рационального и инстинктивного»^[591]. Кай Трефор из Gigwise обещал Shortparis «огромное» будущее^[592].

Надо признать, что за два года популярность группы в России и за рубежом выросла колоссально — в первую очередь благодаря их непрерывной концертной деятельности. Их театрализированные концерты и объединение звуковой мрачности с визуальной брутальной травестией сделали Shortparis «лучшей концертной группой России»^[593]. Последний тур в Европе в сентябре 2019 года доказал, что группа умеет легко собирать средние площадки на 500–1000 человек. Кажется, однако, что аналогии с k-kop и Sigur Rоs следует рассмотреть подробнее именно для того, чтобы выявить их значимые различия с новой русской волной.

K-pop отличается от нее в первую очередь способом производства: это музыка позднего капитализма^[594], осознанно сфабрикованная и алгоритмическая. Собранные лейблом участники групп получают скромную зарплату, как служащие. У музыкантов нет контроля над собственным продуктом, который, впрочем, и не является для них «своим». В ход идут не только западные продюсеры, но и пластические операции. Стратегически у Shortparis есть некоторые сходства с k-pop-группами — акцент на визуальность, квирность, ассимиляция принципов англо-американского звука, — однако структурно российская группа устроена совсем иначе, по традиционной DIY-модели, предполагающей полный контроль автора над творческим процессом (впрочем, группа недавно заключила контракт с мейджор-лейблом Universal).

Саймон Фрит утверждает, что международный успех не англо-американских групп в первую очередь обусловлен тем, что они создают музыку, которая звучит по большому счету детерриториализованно^[595]: стирание корней становится синонимом универсальности. К этому, однако, необходимо добавить, что за фазой детерриториализации нередко следует ретерриториализация^[596], позволяющая быстро и эффективно упаковывать и продавать определенную культурную продукцию. Примерно это произошло с группой Sigur Rоs, на чью карьеру во многом повлиял успех их соотечественницы Бьорк, которая, исполняя песни преимущественно на английском, сумела создать некий специфический образ Исландии как далекой, загадочной, таинственной, но не слишком экзотичной страны со своей специфической музыкой. Sigur Rоs возникли на западном рынке уже на фоне мифа об исландской волне — и усилили этот миф, проложив дорогу дальнейшим исландским исполнителям, сделавшим международную карьеру (Mùm, Олафур Арналдс, Amiina, Of Monsters and Men и так далее).

Российские промоутеры знают об этих культурных механизмах. «Если Shortparis достигнут успеха, русская музыка станет брендом. Каждая хуйня из России будет восприниматься: „Оу! Оу! Обрати внимание!“» ^[597], — говорит Казарьян. Русскоязычность в этом смысле может стать частью большого бренда «русский звук». Но тут важно отметить, что в случае Shortparis русский — язык не только и не столько слов, сколько тела. Как пишет Джон Доран в The Quietus, выступление группы — «это не столько концерт, сколько арт-перформанс»^[598]. Движение и театр тут важнее лирики и даже музыки, и этот язык тела, театра и перформанса понятнее за пределами России, чем русский язык. Более того, этот язык тела универсален. Русский язык подчиняется театральному измерению спектакля и становится просто звуком, лишенным словесного смысла, дополнительным мелодическим инструментом (точно так же, как это происходит с английским языком для людей, которые, не зная английского, слушают англоязычную поп-музыку).

6. Англо-американский консерватизм и звуковой капитал

Рассматривая феномен распространения популярной музыки, Мартин Стоукс говорит о том, что Европу в настоящий момент стоит разделять на «Европу 1» и «Европу 2»^[599]. Вторая, включающая в себя бывшие территории Османской империи и Советского Союза, оказывается вторичной или вовсе невидимой для первой, которая считает себя «одной из вершин мировой культурной иерархии»^[600]. Следствием этого оказывается то, что «возможность выхода на транснациональный уровень для восточноевропейской музыки пока ограничена»^[601]. Бороться с предубеждениями о второстепенности неанглоязычной музыки — непросто, а изменить их — еще сложнее.

Гегемония английского языка в европейской музыке очевидна: по данным Spotify^[602], в 2017–2018 годы среди топ-10 треков сервиса в Германии 71 % песен были англоязычными. В Польше и Швеции эти цифры еще выше (93 % и 90 % соответственно). Даже на конкурсе «Евровидение», где Великобритания исправно занимает последние места (как будто это какая-то месть от неанглоязычных стран), больше половины песен исполняется на английском языке.

В мировом масштабе ситуация чуть сложнее: активно растет популярность поп-музыки на испанском, индийском, китайском и корейском языках. В 2018 году четыре топ-артиста YouTube исполняли свои песни не на английском языке: Ануел А. А. (Пуэрто-Рико), Неха Каккар (Индия), Кумар Сану (Индия), Алка Ягник (Индия)^[603]. Культурный подъем наций, воспринимающихся как периферийные, впрочем, пока не сказался на ситуации в условных метрополиях — США и Великобритании, где процент англоязычной музыки в чартах близится к 100 %, а исключения вроде песни «Gangnam Style» — это главным образом мемы, основанные на экзотизации и ориентализме.^[604] Более того, по данным IFPI (2014–2018), подавляющее большинство мирового музыкального контента производят англоязычные страны: Америка, Великобритания, Канада, Австралия, Ирландия и Новая Зеландия. Как это получилось? Сегодня такая ситуация кажется нормой. Однако, если анализировать механизмы, работающие внутри нее, становится понятно, что это результат сложной динамики, только частью которой является музыка.

Исторически консерватизм англо-американского музыкального рынка является одним из следствий культурного империализма. В ХХ веке, особенно после Второй мировой войны, Соединенные Штаты, обладавшие политической и экономической властью, создали новую форму колониализма, основанную на мягкой силе и транслируемую с помощью популярной культуры. Через американские фильмы, музыку, товары и еду экспортировался и формировался некий общий вкус, утверждающий преимущества американского образа жизни. Согласно Герберту Шиллеру, «образы и культурные перспективы правящего сектора формируют и структурируют сознание во всей системе в целом»^[605]. Соответственно, культурный империализм (как и капитализм в экономике) — это именно структура мышления, система координат, по которым формируется общий вкус, воображение и мечты людей, попавших под его влияние. Иными словами, это процесс, через который содержание становится формой.

Аналогичным образом, пока американская популярная культура, включая популярную музыку, становилась товаром и потребительским продуктом, английский язык переставал быть одним из сменяемых компонентов поп- или рок-песни и фактически превращался в закрепленную часть ее формы. Вероятно, именно поэтому многие неанглоязычные музыканты утверждают, что английский звучит лучше или «более музыкально», чем родной язык. На самом деле это вопрос привычки: английский звучит лучше только потому, что он звучит «больше», «чаще» и «громче» других языков. Именно поэтому российские группы чаще всего пытаются «прорваться» на перенасыщенный англоязычный западный рынок, а не, скажем, на азиатский или южноамериканский рынки, в которых есть больше языковых возможностей и пустующих ниш (как показывает успех группы Motorama в Латинской Америке; см. ниже).

Почему российские музыканты почти никогда не становятся популярными в англоязычных странах, хотя очень стараются? Уровень развития инфраструктуры и государственной поддержки, конечно, тут играет роль, но это не вся история. Коннелл и Гибсон пишут о том, что «популярная музыка, как и другие СМИ, обладает способностью воздействия на социальное сознание, на укрепление или ослабление идеологических убеждений, и выступает в качестве агента гегемонии»^[606]. Иными словами, власть является одной из оптик, через которую можно анализировать транснациональное распространение, признание и успех популярной музыки; разные политические, экономические и культурные капиталы задают и воспроизводят разнородное восприятие популярной музыки в процессе ее транснационального продвижения.

Именно в этом контексте появляется концепция «звукового капитала». Этим термином я обозначаю совокупность собственной традиции популярной музыки определенной страны и ее успеха и признания на глобальном уровне^[607]. Проще говоря, звуковой капитал страны — это одна из репрезентаций ее власти. Концепция звукового капитала прямо следует из сформулированной французским социологом Пьером Бурдьё концепции символического капитала^[608] — как авторитета и престижа, полученного группой людей благодаря повторяющемуся осуществлению экономической, политической и культурной гегемонии. Гегемония, как ее определил итальянский философ Антонио Грамши, — это способность одной группы людей главенствовать над другой не только посредством насилия, но и благодаря мирному утверждению собственного культурного превосходства и руководства^[609].

Таким образом, звуковой капитал определяет успех популярной музыки конкретной страны за границей. Как правило, музыка страны, обладающей мощным звуковым капиталом, распространяется быстрее, легче и масштабнее, нежели музыка стран с меньшим звуковым капиталом. Репутация и авторитет страны в каком-то смысле становятся удостоверением ее музыки.

Для того чтобы функционировать, эта система власти нуждается в негласном двустороннем договоре ведущего и ведомого (например англоязычной музыкальной индустрии и неанглоязычных потребителей). Гегемония каждый раз валидирует себя и продолжает существовать, устанавливая иерархию среди групп людей и в глобальном смысле среди стран и их музыкального наследия. Таким образом, возможность попасть на европейский или англоязычный музыкальный рынок — это в первую очередь вопрос культурного престижа^[610]. Российские независимые коллективы неслучайно стремятся выступать в континентальной Европе или в Великобритании: в этом можно увидеть отражение желания России позиционировать себя как полноправного участника международного музыкального поля, ничем не уступающего континентальной Европе и Великобритании. Стремление России инвестировать свой звуковой капитал в Европе (и сравнить его с европейским звуковым капиталом) — одна из причин, по которой группы новой русской волны открыто и с гордостью заявляют о своем происхождении. Как говорит Николай Комягин, солист группы Shortparis, «для нас очень важно, что мы русская группа. Даже на выступлении в Брайтоне мы в течение всего концерта кричали слова о России. Мы регулярно транслировали, что мы группа из России, подчеркивая это»^[611].

С одной стороны, новые экспортируемые русские группы оспаривают вышеизложенный порядок вещей (ведущие и ведомые). Они не желают подчиняться существующим иерархиям и не желают испытывать комплекс неполноценности на фоне западных коллег. С другой стороны, полем борьбы за культурный авторитет остается все тот же «глобальный Север» со своим звуковым капиталом, который по сей день оказывает значительное влияние на творчество российских музыкантов, завлекая их возможностями роста. При этом зачастую фактором востребованности российских групп за рубежом становится не сама музыка, но внешние по отношению к ней факторы.

7. Самоориентализация и встраивание: стратегии продвижения российских англоязычных групп

В контексте борьбы звуковых капиталов неудивительно, что, несмотря на последние культурные сдвиги, существуют российские группы, которые пытаются добиться международного успеха, исполняя песни на английском языке. Я бы выделил три возможных стратегии таких музыкантов.

Первая — самоориентализация: осознанное принятие собственного экзотизма, которое выливается в репродуцирование стереотипов о России, резонирующее с западной культурой. Именно так работают Little Big — и этот подход приносит результат: группа собирает средние и большие клубные площадки по всей Европе, а у их видеоклипа на песню «Skibidi» — более 300 миллионов просмотров на YouTube. Петербуржцы, которых часто называют «русской версией Die Antwoord», конструируют стереотипный образ российского гопника, помещая его в карикатурную танцевальную музыку и яркие провокационные видеоклипы. Поет группа на упрощенном ломаном английском, понятном с первого прослушивания даже не носителям языка. Музыкальный критик Борис Барабанов называет это универсальным английским: «Есть английские слова, которые понятны каждому: come on, everybody, fuck you и так далее. Насколько я знаю, [Little Big] придумали этот проект, рассчитывая на зарубежную аудиторию»^[612],[613].

Содержание песен (и клипов) Little Big очевидно из их названий: «Everyday I’m Drinking», «Life in da Trash», «Russian Hooligans» и так далее. Характерный пример — текст первой упомянутой песни: «Hey! Kiss my ass, world! / Here motherfucker Russian soul! / Our country in deep shit! Yo! / But I love her! / No future, no rich — / This is Russia, bitch! / Everyday I’m drinking»^[614]. Эти короткие, прямолинейные и простые песни сочинены со стереотипными «славянскими» ошибками (отсутствие глагола «быть», отсутствие артикля) и исполнены с нарочитым русским акцентом, что только увеличивает их доступность. Отсутствие подтекста в песнях Little Big — в конце концов, их сила: оно делает их более привлекательными.

Второй вариант стратегии для англоязычных музыкантов — более «стандартная» попытка продвижения на «глобальном Севере», когда группа пытается использовать для этого местные индустриальные механизмы. Это метод группы Pompeya. С 2013 года музыканты проводят половину года в США (между Майами и Лос-Анджелесом) по рабочим визам, предоставленным их лейблом No Shame. В период с 2013 по 2017 год группа выступала в Америке больше 100 раз; концерты Pompeya прошли более чем в 30 городах США, включая Нью-Йорк, Сан-Франциско, Чикаго, Сиэттл и фестиваль SXSW в Остине. Такое резюме привело к большому количеству отзывов в американских музыкальных изданиях — как правило, хвалебных. Так, сайт Noisey (Vice) назвал Pompeya «звуковым эквивалентом потертого компакт-диска с новой волной, найденного на карибском пляже»^[615]. В другой статье того же издания группу провозгласили современным гибридом The Cure и Duran Duran.^[616] В основном песни Pompeya описывали как музыку «без глупостей», которая перерабатывает лучшие проявления стилей 1980-х годов и легко воспринимается американским слушателем.

Интересно, что некоторые американские журналы подчеркивают контраст между происхождением Pompeya и их звуком. «Сложно представить, что этот теплый, изысканный фанк, инспирированный 1980-ми, пришел к нам из арктической тундры», — сообщает рецензент MTV^[617]. Dummy, рассуждая о сингле «Power», пишет, что он «очень далек от того холодного пейзажа, каким нам обычно представляется Восточная Европа»^[618]. Тот же контраст подчеркивают в Interview^[619]. Этот же «солнечный» имидж подчеркивают клипы Pompeya, как правило, снятые в летних условиях, на пляже или в других уютных локациях. Этот маркетинговый выбор — явный сдвиг в репрезентации русской группы для американской аудитории по сравнению, например, с пластинкой «Red Wave», отыгрывавшей тему холода уже на обложке: у Pompeya снег сменяется пальмами, меховые шапки — хипстерскими беретами, пальто — цветастыми расстегнутыми рубашками, мрак — беззаботностью. В то же время сама группа в некотором смысле подчеркивает этот контраст, негативно отыгрывая стереотип о России: «Когда они узнают, что мы русские, они иногда приходят и трогают нас пальцем, чтобы подтвердить, что мы настоящие», — шутит лидер группы Даниил Брод^[620].

Несмотря на этот «домашний» американский образ, большую часть доходов Pompeya все еще получает от концертов в России; там же больше всего смотрят и комментируют их клипы. Последний альбом «Dreamers», выпущенный в США в августе 2018 года, собрал в Америке хорошую, но немногочисленную прессу. При этом в Spotify (сервис не работает в России) у Pompeya 57 тысяч слушателей в месяц, и саму группу текущее положение дел, кажется, устраивает: «Если мы являемся незначительной единицей во всем мире, это все еще лучше, чем быть значительной единицей на местном уровне»,^[621] — рассуждает Брод.

8. «Все открыто, все возможно»: Motorama в Латинской Америке

Третий вариант позиционирования для современных российских англоязычных групп — выход на азиатский или южноамериканский музыкальные рынки. Именно так достигла международного успеха Motorama. Сейчас группа из Ростова-на-Дону собирает в странах Южной Америки площадки на 2 тысячи и более человек; с 2014 года Motorama ездит на заокеанские гастроли ежегодно. Группу можно назвать самым успешным экспортным проектом в российской независимой музыке: более 500 концертов на трех континентах, 81 тысяча подписчиков в Facebook, 23 тысячи — в Instagram, миллионы просмотров на YouTube. Лидер Motorama Влад Паршин объясняет это простым эффектом сарафанного радио:

Я думаю, это [распространение музыки группы в Латинской Америке] произошло, еще когда был MySpace, и мы выкладывали туда много музыки. И каким-то образом какая-то группа людей из Латинской Америки, Мексики, Перу начала ей обмениваться. И все, больше я никак не могу это объяснить. То есть кто-то сказал кому-то^[622].

Любопытным образом, Motorama стали создателями российского звукового капитала в странах Южной Америки. После успеха группы местные промоутеры дважды привезли в Латинскую Америку схожую по звуку группу Human Tetris — они собрали клубные площадки в 1,5 тысячи человек в восьми южноамериканских странах, стали хедлайнерами фестивалей (американские и английские группы играли до них)^[623]и были названы местными журналистами «героями мирового пост-панка»^[624]. При этом — в отличие от Motorama — Human Tetris никогда не гастролировали в России, а в Москве собирают на концерты около ста человек. По признанию солиста Арвида Кригера^[625], самая большая фан-база группы находится в Мексике, там же живет три четверти подписчиков их фейсбук-страницы (всего их 32 тысячи; у ВК-страницы группы — 3,3 тысячи подписчиков).

Успех Motorama и Human Tetris в Латинской Америке — свидетельство того, что исследователи в области глобальной культуры называют транснациональными потоками. Этот термин подразумевает движение культурной информации, происходящее между странами, в процессе которого культурный контент проходит через стадии адаптации и трансформации на локальный манер, а затем снова движется по миру. Так, классический пост-панк из индустриального Манчестера 1980-х добирается (причем уже не первый раз) до Москвы и Ростова-на-Дону 2000-х, где местные музыканты ассимилируют его, адаптируя к своей гибридной идентичности, чтобы потом отправить через сеть в Латинскую Америку, где он, в свою очередь, начинает влиять на местную аудиторию.

Кажется, что это — подлинный триумф транскультурации: динамичное движение информации по всему миру через слияние и сближение культур разных стран приводит к созданию новых культурных феноменов. Причем вне «глобального Севера»: коммуникация происходит напрямую между «периферийными» культурами, тем самым бросая вызов «правящим» культурным магистралям. Описание в позитивном ключе подобных примеров гибридизации является одним из основных направлений западной академической литературы последних 30 лет.

Однако не стоит забывать, что обе российские группы поют на английском, тем самым подтверждая его гегемонию. Более того, схема иерархии здесь нисколько не разрушена, она скорее смещена: в отношениях между Россией и Мексикой можно заметить ту же привычную иерархическую схему отношений между центром (Россия) и периферией (Мексика), которая существует между Америкой (или Англией) и Россией и которая рождается от дисбаланса между звуковыми капиталами стран. Да, российский пост-панк в Мексике — это транскультурация, это гибридизация. Но во-первых, гибридизация и детерриториализация культур — процессы исторические и неизбежные (культуры всегда находятся в движении), а во-вторых, гибридизация, космополитизм и культурное доминирование не исключают друг друга. Третьи пространства^[626], как их назвал индийский философ Хоми Бхабха, обычно не противостоят доминированию, потому что частично из него же и состоят.

Музыка как искусство мультимодальное одновременно несет в себе многочисленные уровни значений (звуковые, тональные, эмоциональные, текстуальные, контекстуальные и так далее). Все эти значения, кочуя из «периферийной» страны в большой мир, приобретают форму транснациональных потоков. Однако вследствие неоднородных звуковых капиталов эти потоки наталкиваются на препятствия — доминирующие музыкальные индустрии, более признанные музыкальные традиции, индифферентные, ленивые или просто предвзятые аудитории и так далее. В результате эти потоки меняют курс — и либо продолжают течь параллельно с доминирующими потоками, либо вновь оказываются в периферийных странах.

Так или иначе, они переходят в иное качество — которое я предложил бы назвать субпотоком. Термин «субпоток» описывает движения культурных продуктов вдоль двух (или более) «периферийных» стран. Субпотоки не пытаются оспаривать или ниспровергать текущую макросистему — напротив, они, как правило, заново воспроизводят ее иерархии макросистемы, подчеркивая свой второстепенный характер и изначально подчиненное положение; как правило, они лишены политического содержания и создают между периферийными странами условия, похожие на те, которые существуют между англоязычными странами и остальным миром. Субпотоки приносят побочные продукты, поскольку их производство и потребление существуют на нижнем уровне пирамидальных структур экономики, политики и культуры.

При анализе природы и направлений субпотоков в них можно вскрыть роль власти. Власть здесь выступает и как форма символического, экономического и политического капитала, и как нечто неоднородное внутри отправляющих и принимающих стран; она ускоряет, замедляет, усиливает или снижает интенсивность, с которой субпотоки движутся, и эффект, который они производят на чужих территориях. Кажется очевидным, что субпотоки не движутся по миру свободно: на их пути возникают барьеры в виде психологических и материальных манифестаций империализма и разных звуковых капиталов, которые их направляют. При этом в случае Motorama эти барьеры создали периферийный успех, а тот, в свою очередь, сработал как солидная база для покорения европейской публики. В этом смысле Латинская Америка для группы служит промежуточной фазой, трамплином для дальнейшего распространения своей музыки в англоязычных странах или «перенаселенных» музыкальных контекстах.

Motorama оказались в Южной Америке первый раз в 2014-м. В октябре 2018 года группа впервые сыграла в Лондоне — в клуб пришли 210 человек, пока на улице стояло без билетов еще 50. Я спрашивал у зрителей (почти все они были британцами), что они думают об этой музыке и не слишком ли она похожа на Joy Division. К моему удивлению, это никого не беспокоило. Напротив, им понравилась изобретательность Motorama в обновлении жанра. Несколько молодых людей специально приехали на концерт из Корнуолла (пять часов на машине от Лондона), потому что Motorama — их любимая группа. Вероятно, это можно рассматривать как некую манифестацию ностальгии по звуку, которого больше нет, — пример той самой ретромании, о которой пишет Саймон Рейнольдс^[627]: Motorama своей честной и незатейливой музыкой заполняют пустоту, которую британский пост-панк оставил после себя. Их история еще раз доказывает, что аутентичность всегда остается на усмотрение публики. Группа постоянно существовала «вне» трендов (и сейчас не вполне попадает в новую русскую волну) и даже вне традиционных российских культурных столиц. Тем не менее группа преуспела на международном рынке. «Обычно музыканты чувствуют, что они все украли у Запада, и переживают на этот счет, — говорит Паршин. — Мы особо не переживаем, потому что, ну, все взаимосвязано — и в России, и на Западе, и между Россией и Западом. Просто бери и делай. Все открыто, все возможно»^[628].

9. Заключение

Я сижу в The Temple — маленьком и громком манчестерском баре, на месте которого когда-то был общественный туалет. Рядом со мной — английский юноша в свитере с надписью «Гоша Рубчинский». Я спрашиваю его, знает ли он, что написано у него на одежде. «Нет, но знаю, что по-русски», — отвечает он. «Почему ты его носишь?» — «Ну, круто же». Раньше, пока я проводил свое исследование, у меня было много подобных разговоров в России: спрашивая людей, знают ли они, о чем поют в нравящихся им песнях на английском языке, я обычно получал отрицательный ответ. В Англии еще десять лет назад подобный разговор было сложно представить — кажется, взаимное восприятие между российской и британской культурами меняется.

Перед своим первым концертом в Лондоне в сентябре 2019 года, Катя Шилоносова (она же Kate NV и вокалистка «ГШ») прокомментировала появление русских музыкантов в западной Европе следующим образом:

Мне кажется, что изнутри это правильно оценивать как раз сложнее — нужен взгляд со стороны, который помог бы правильно это проанализировать. По моим ощущениям, в рынок мы пока не встроились — хотя что такое рынок вообще? Но все хотя бы стали понимать, что, вообще-то, у нас тут тоже классные ребята, которые делают классную музыку. И круто, что все разные. Тренд точно был: вся эта мода на восточноевропейское, и Гоша Рубчинский, который, конечно, сильно на это повлиял. Сейчас все же сошла [на нет] вся эта мода на «панельки» и, скорее, просто появилось много музыки из России. Это открыло всем глаза и уши на то, что у нас повеселее, чем у многих. И это уже точно не про тренд, иначе все бы были одинаковыми^[629].

Шилоносова права: мода на Россию есть. Остается выяснить, насколько она отражает реальный культурный интерес, а насколько — обусловлена западным ориентализмом. Поскольку российский музыкальный экспорт является относительно новым культурным феноменом на европейском рынке, это исследование намечает некоторые темы, которые пока не кажется возможным раскрыть полностью. События ближайших 5–10 лет покажут, стираются ли барьеры, отмирают ли предубеждения, меняются ли культурные отношения и звуковые капиталы, меняются ли центры и периферии, становятся ли субпотоки потоками. Случай Motorama показывает, что российская англоязычная музыка может стать успешным брендом; случай Shortparis — что английский язык для этого не обязателен. Вероятно, таких случаев будет больше.

В начале этой статьи я привел суждение Антона Сергеева о недостатках российской экспортной индустрии. В том же интервью, однако, он отметил и ее потенциал:

Рано или поздно ситуация в моей стране поменяется, и людей, которые отвечают за культурную область, будут интересовать не только балалайки и академическая музыка — они найдут место и время для современного авангарда, электроники, рока, какого угодно андеграунда. Потому что именно там находятся весь сок, вся индивидуальность, аутентичность наша. Туда начнут вкладывать свое внимание и средства, и в этот момент произойдет такая мощная интерференция, которая взорвет весь мир в культурном плане. Я в этом абсолютно убежден, 100 %. Мне кажется, это случится в ближайшие 10 лет^[630].

Указатель имен, названий и терминов^[631]

1990-е (90-е, девяностые)

2 × 2, телеканал

5 Плюх

50 × 50, телепередача

абстракт-рэп, жанр

Аврорин, Григорий

Агузарова, Жанна

Агутин, Леонид

Адорно, Теодор

АИГЕЛ

Айзеншпис, Юрий

АК-47

Аквариум (см. также Гребенщиков, Борис)

Аккер, Робин ван ден

Алиса

Амега

Амико, Стивен

андеграунд (андеграундный)

Андерсон, Бенедикт

Андерсон, Тэмми

Андерсон, Уэс

антиутопия (антиутопический)

Антихайп

антмодернизм (антимодернистский)

Арбенина, Диана (см. также Ночные снайперы)

Артек Электроника

Артемьев, Эдуард

Ассман, Алейда

Ассман, Ян

Аукцыон

Афекс Твин

Афиша (Афиша Daily, Афиша Волна, Афиша+), журнал и интернет-издание

Бабангида (Бабан)

Бабаян, Эдуард

Бадью, Ален

Баженов, Сергей

Барабанов, Борис

Барлоу, Джон Перри

Баста (см. также Ноггано)

Батлер, Джудит

баттл-рэп, жанр

Бауман, Зигмунт

Бахтин, Михаил

Беккер, Говард

Белецкий, Иван

Белоруков, Илья

Белоусова, Вероника

Белый орел

Беньямин, Вальтер

Березовский, Борис

Берроуз, Уильям

Билан, Дима

Блестящие

Блум, Гарольд

Блюдина, Ульяна

Бойм, Светлана

Боль (Боль по Европе), фестиваль

Борисов, Алексей

Борн, Кристофер

Бояринов, Денис

Браво

Брод, Даниил (см. также Pompeya)

Бродский, Иосиф

Буда, Виктор

Буерак (см. также Черепанов, Артем)

Бузова, Ольга

Буйнов, Александр

Буланова, Татьяна

Бурдьё, Пьер

Бхабха, Хоми

Бьорк

вайб

Вайсман, Джуди

Валерия

Ванина, Елена

Варум, Анжелика

вейпорвейв, жанр — см. vaporwave, жанр

Вермюлен, Тимотеус

Верналлис, Кэрол

Весна на улице Карла Юхана

Ветлицкая, Наталья

Взгляд, телепередача

видвейв, жанр

Вирус

Вознесенский, Илья

Войтинский, Александр

Волков, Александр

Волкова, Юля (см. также Тату)

Воробьев, Андрей

Восток

Газманов, Олег

Галоян, Сергей

гангста-рэп, жанр

Гарвуд, Ян

Гариш

Гарсия, Луис Мануэль

Гваттари, Феликс

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих

Геллер, Леонид

Гибсон, Крис

Гибсон, Уильям

Гидропонка

Гилберт, Джереми

Гимпель, Артур

Гинзберг, Аллен

Глонти, Глеб

Глюкоза (см. также Ионова, Наталья)

Гнойный (см. также Слава КПСС)

Голубев, Александр

гомосексуальность

Горбачев, Александр

Горбачев, Михаил

Горбачева, Ирина

Горх, Эдуард

Господин Дадуда

Гости из будущего (см. также Польна, Ева; Усачев, Юрий)

Гражданская оборона (см. также Летов, Егор)

Грамши, Антонио

Гребенщиков, Борис (см. также Аквариум)

Гренинг, Стивен

Гречка

Губин, Андрей

Гудвин, Эндрю

Гулин, Игорь

Гурьев, Сергей

Гусев, Олег

Гуф

ГШ (см. также Шилоносова, Екатерина)

Гюнтер, Ханс

де Кастру, Вивейруш

Дебрянская, Евгения

Делез, Жиль

Деррида, Жак

Джеймисон, Фредрик

Джеймс, Робин

Джем, телепередача

Джонибой

До 16 и старше

телепередача

До и после полуночи, телепередача

Долина, Лариса

Домбровский, Павел

Доран, Джон

Дорн, Иван

Достоевский, Федор

Дренда, Ольга

дримвейв, жанр

Дриссел, Дэвид

Дружкин, Юрий

Дудь, Юрий

Дюна

Ельцин, Борис

Ельцова, Ксения

Есенин, Сергей

Ешун, Кодво

Жаворонская, Лена

Жиган, Рома

Жижек, Славой

Жукова, Яна

Заговор

Замай

Заткнитесь, Эрнесто

Зацепин, Александр

Зверева, Вера

Звуки Му

звуковой капитал

Земфира

Зинин, Илья

Зубери, Набиль

ИА «Бежевая Луна»

Иванушки International

Импульс-80

Ино, Брайан

Интурист

Ионова, Наталья (см. также Глюкоза)

исландская волна, жанр

Июнь

Кабаре-дуэт «Академия»

Каван, Филип

Казарьян, Степан

Казускома

Кальварский, Сергей

капитализм

Кар-Мэн

Каста

Катина, Лена (см. также Тату)

Каштанов, Александр

киберфеминизм (киберфеминистский)

Ким и Буран

Кино

Кипер, Елена

Киркоров, Филипп

клауд-рэп, жанр

Козырев, Михаил

Коммерсантъ, газета и издательский дом

Коммунизм (см. также Летов, Егор)

Комсомольск

Комягин, Николай (см. также Shortparis)

Конисевич, Виктор

Коннелл, Джон

Константину, Ли

Корж, Макс

Кормильцев, Илья

Королева, Наташа

Коупленд, Дуглас

Краминова, Варвара (см. также Созвездие отрезок; Хадн дадн)

Красильщик, Илья

Красная волна, альбом — см. Red Wave, альбом

красная волна, жанр

Крестная семья

Кригер, Арвид (см. также Human Tetris)

Крип-а-Крип

Кристгау, Роберт

Кристева, Юлия

Кровосток

Кругман, Джей

Крупская, Надежда

КТЛ ДиЛЛ

Кубов, Тихон С.

Курехин, Сергей

Кушнир, Александр

Лагутенко, Илья (см. также Мумий Тролль)

Латур, Бруно

Лель, Катя

Лемондэй (см. также Накарякова, Юлия)

Ленин, Владимир

Леонтьев, Валерий

Летов, Егор (см. также Гражданская оборона, Коммунизм)

Ли, Спайк

Лигалайз

Линда

Лиотар, Жан-Франсуа

Лири, Тимоти

Лисеев, Роман

лоу-фай-рэп, жанр

ЛСП

Лужков, Иван (см. также Прокопьев, Никита)

Лукашевич, Андрей

Луни Ана

Любэ

Мавроди, Сергей

Мадонна

Мазо, Илья

Макарова, Татьяна

Маккена, Теренс

Макмайкл, Полли

Максвелл, Уильям

Маликов, Дмитрий

мамбл-рэп, жанр

Мандельштам, Осип

Мара

Масло Черного Тмина

Массальский, Александр

Маша и Медведи

Машнов, Вячеслав (см. также Слава КПСС)

Маяк

Маяковский, Владимир

Медуза, интернет-издание — см. Meduza, интернет-издание

Меладзе, Валерий

мем

метамодернизм (метамодерн, метамодернистский)

Микенский, Фесикл

миллениалы

Мир-Касимов, Асад

Михей

Мишнев, Георгий (см. также Монти Механик)

модернизм (модерн, модернистский)

Моисеев, Борис

Монгол, Олег

Монеточка

Монти Механик (см. также Мишнев, Георгий)

Море звуков, агентство

Мудиссон, Лукас

МузОбоз, телепередача

Муз-ТВ, телеканал

Мукусев, Владимир

Мумий Тролль (см. также Лагутенко, Илья)

Мэмфорд, Льюис

Мясоедов, Михаил

Накарякова, Юлия (см. также Лемондэй; Юлия Накарякова и гуру лоу-фая)

Намин, Стас

На-На

Насыров, Мурат

Натали

Научно-электронное музыкальное объединение

Наше радио, радиостанция

Нике, Мишель

Никита

Нильсон, Эрик

новая волна, жанр

новая поэтическая волна, жанр

новая русская волна, жанр

Новиков, Тимур

новые молодые (см. также поколение X)

новые тихие

Ноггано (см. также Баста)

Нож для Фрау Мюллер

Носков, Николай

ностальгия

Ночные псы

Ночные снайперы (см. также Арбенина, Диана)

Нэнси

Оба-на! телепередача

Овсиенко, Татьяна

Оже, Марк

Оксимирон — см. Oxxxymiron

Ом, журнал

Омельченко, Елена

Орбакайте, Кристина

ориентализм

Оскар

Павлиашвили, Сосо

Павлов, Александр

панк, жанр

Парк Горького (см. также Gorky Park)

Паршин, Владислав (см. также Motorama)

Пасош

Пахомов, Павел

Петроградское Гудельное Собрание

Петросян, Армен

Петяев, Петр

Пикник «Афиши», фестиваль

Пилкингтон, Хиллари

Пирсон, Эван

Платонов, Андрей (см. также Чевенгур)

Плащев, Данила

Подобед, Наташа

Пожар

Позин, Макс

Пойдо, Сергей

поколение X (см. также новые молодые)

Полиция нравов

Полухутенко, Григорий

Польна, Ева (см. также Гости из будущего)

поп-панк, жанр

поп-рэп, жанр

Порнорэп, Даня

постирония

постмодернизм (постмодерн, постмодернистский)

постпанк, жанр

ППК

Пресняков, Владимир

Пригов, Дмитрий

Программа «А», телепередача

Прокопьев, Никита (см. также Лужков, Иван)

Протон-4

Птюч, журнал

Пуар, Джасбир

Пугачева, Алла

Пурпурный дядя

Пустая электричка

Путин, Владимир

Радиотранс

Редькин, Николай

рейв

Рейнольдс, Саймон

Репка, Антон

Рерих, Светлана

ретровейв, жанр — см. retrowave, жанр

ретромания

ретро-синти-поп, жанр

ретротопия

ретроутопизм (ретроутопический, ретроутопия)

Рихтер, Кирилл

Робб, Джон

Розанов, Василий

Розанов, Савва (см. также Синекдоха Монток)

Рубанов, Николай

Руки вверх

русский (отечественный; российский) рэп

русский рок

Руттен, Эллен

Рыбников, Алексей

рэп, жанр

РЭП-ПИК-91, фестиваль

Салтыкова, Ирина

Сальникова, Екатерина

Самутина, Наталья

Сандалов, Феликс

Сапрыкин, Юрий

СВ Хутор

Свиридова, Алена

Свистунов, Михаил (см. также Синее синее небо)

Севидов, Антон (см. также Tesla Boy)

Сенечка, МС

Сергеев, Антон (см. также Anton Maskeliade)

Сердюковский, Евгений

сибпанк, жанр

Сивушкин, Никита

Симеиз, Жанна

Синее синее небо (см. также Свистунов, Михаил)

Синекдоха Монток (см. также Розанов, Савва)

синтвейв, жанр — см. retrowave, жанр

Скриптонит

Слава КПСС (см. также Гнойный; Машнов, Вячеслав)

Смирнов, Даниил

Смоки Мо

Со мною вот что

советская волна, жанр — см. sovietwave, жанр

советский рок

совиетвейв, жанр — см. sovietwave, жанр

Созвездие отрезок (см. также Краминова, Варвара)

Соломенные еноты (см. также Усов, Борис)

Солоха, Александр

Союз

Спасибо

Сплин

Стайн, Арлене

Сталин, Иосиф

Старкова, Елена

Сташевский, Влад

Стереопикник, фестиваль

Стингрей, Джоанна

Стогов, Илья

Стоукс, Мартин

Странные игры

Студия электроакустической импровизации

Стюарт, Дэйв

Сюткин, Валерий

Там-там, клуб

Танаева, Ирина

Таруто

Тату (см. также Волкова, Юля; Катина, Лена; Шаповалов, Иван)

Творожное озеро

ТГК

ТеплоЭлектроЦентраль

Тернер, Люк

Тернер, Фред

Терпение

Технология

Толоконникова, Надежда (см. также Pussy Riot)

Торнтон, Сара

Трамп, Дональд

Третьякова, Татьяна

Трефор, Кай

Триагрутрика — см. ТГК

Триада

Триер, Ларс фон

трил, жанр

трип-хоп, жанр

Троицкий, Артемий

Троцкий, Лев

Трубач, Николай

трэп, жанр

Тунберг, Грета

Удары синтезаторов

Укупник, Аркадий

Уорд, Эндрю

УРАН-08

Усачев, Юрий (см. также Гости из будущего)

Усов, Борис (см. также Соломенные еноты)

Устиян, Геннадий

утопизм (утопический, утопичность; утопичный; утопия)

Утренняя почта, телепередача

Фадеев, Максим

Фараон — см. Pharaoh

Фейс (см. также Face)

Феминизм (феминистский)

Фишер, Марк

Фонарев, Владимир (см. также DJ Фонарь)

фонк, жанр

формейшн, явление

Фостер, Ричард

Фрит, Саймон

Хабермас, Юрген

Хаворт, Джорджина

Хадн дадн (см. также Краминова, Варвара)

Хайдеггер, Мартин

Хаксли, Олдос

Харауэй, Донна

Харин, Сергей

Хармс, Даниил

Хассан, Ихаб

Хейли, Марк

Хемингуэй, Эрнест

Хестанов, Руслан

хилиазм (хилиастический)

хип-хоп, жанр

Хлебникова, Марина

Хонтология (хонтологический, хонтологичный)

Хоркхаймер, Макс

Хоффман, Лукас

Хэбдидж, Дик

Хэзерли, Оуэн

Черепанов, Артем (см. также Буерак)

Черепихо, Сергий

Чикис, Галя

чиллвейв, жанр — см. chillwave, жанр

Чичерина, Юлия

Шаповалов, Иван (см. также Тату)

Шевчук, Юрий

Шенкман, Ян

Шенталь, Андрей

Шиллер, Герберт

Шилоносова, Екатерина (см. также Kate NV, ГШ)

Шмелев, Роман

Шулинский, Игорь

Шура

ЭВА2О37

Эйсик

Элджей

Электроника-302

электро-поп, жанр

Электрофорез

Элли на маковом поле

Эпштейн, Михаил

Юлия Накарякова и гуру лоу-фая (см. также Накарякова, Юлия)

Юрчак, Алексей

Яникс — см. Yanix

Accasari

Afrika Bambaataa

Anton Maskeliade

Aphex Twin — см. Афекс Твин

Arriere Guarden

Art Crime

Aswad

Atariame

AWOTT

Bad Balance (см. также Bad B. Альянс)

BARDOSENETICCUBE

Big Baby Tape

Big Black Boots

BIZ-TV, телеканал

Blondie

Busy Bee Starski

Centr

Cheekbones

chillwave, жанр

D. O. B. Community

Deep-Ex-Sense

Depeche Mode

Die Antwoord

DMC

Dopeclvb

Drö)))me

Duran Duran

Face (см. также Фейс)

Flesh

Franz Ferdinand

Fugu Quintet

GONE.Fludd

Gorky Park (см. также Парк Горького)

Grandmaster Flash

Hi-Fi

HMOT

Human Tetris (см. также Кригер, Арвид)

i61

iatemyself

IC3PEAK

JARS

Johnyboy — см. Джонибой

Joy Division

Kate NV (см. также Шилоносова, Екатерина)

Kedr Livansky

Kool Moe Dee

KP Transmission

k-pop, жанр

KRS-One

la_mezcla

Little Big

Locust Contro

lo-fi (lofi), жанр

Lovebug Starski

Lucidvox

MC Hassan

Meduza, интернет-издание

Mixmag, журнал

Mnogoznaal

Mondo 2000, журнал

Monopolka

Moscow Music Week (MMW), фестиваль

Motorama (см. также Паршин, Владислав)

MTV, телеканал

Mùm

new retrowave, жанр — см. retrowave, жанр

Noize MC

Oligarkh

Oneirine

Oxxxymiron

Paraplegic Twister

Pep-See

Perila

Pharaoh

Pompeya (см. также Брод, Даниил)

Pop Farm, компания

Public Enemy

Pussy Riot (см. также Толоконникова, Надежда)

Ray Gun, журнал

Red Hot Chili Peppers

Red Wave, альбом

redwave, жанр — см. красная волна, жанр

retrowave, жанр

Rolling Stone, журнал

RUSH, агентство

Schokk

Shortparis (см. также Комягин, Николай)

Siege Bureau

Sigur Rоs

Sintipon

Solar X

solo.operator

sovietwave, жанр

Space

ST

Supernova 1006

Tesla Boy (см. также Севидов, Антон)

The Cure

The Face, журнал

The Flow, интернет-издание

The Jack Wood

The Village Voice, журнал

The Village, интернет-издание

Thrill Pill

Total

uSSSy

vaporwave, жанр

vibe — см. вайб

weezdüm

Wet Red

Wu-Tang Clan (Wu-Tang)

Yanix

YouTube, сервис

Zodiac

Выходные данные

Автор идеи, редактор, составитель Александр Горбачев

Научный редактор Евгений Былина

Выпускающий редактор Максим Динкевич

Продюсер Анастасия Березкина

Корректоры Ольга Панайотти, Александра Кириллова

Дизайн Максим Никаноров

Макет Максим Балабин

Редактор сборника благодарит Юрия Сапрыкина за помощь и поддержку

i-m-i.ru

vk.com/imicommunity

t.me/imi_live

instagram.com/imi.sound

hi@i-m-i.ru

Примечания

1

В обсуждаемом контексте характерен эпизод из интервью Юрия Дудя, где Слава КПСС обсуждает с журналистом Салмана Рушди. URL: https://youtu.be/8GGWedu77SA?t=3227.

(обратно)

2

Это словосочетание (как и вынесенное на обложку сборника слово «поп-музыка») может вызвать закономерные вопросы — особенно если учесть, что в дальнейших текстах речь идет в том числе об осознанно антипопулярных музыкантах (будь то «Соломенные еноты» или, например, проект «Резня Пономарева-Образины»). Здесь и далее я употребляю его в самом общем смысле как музыку, отличную от академической и существующую в поп-культурной инфраструктуре с присущим ей словарем: «лейбл», «клуб», «альбом», «клип», «студия» и так далее.

(обратно)

3

Тут стоит оговориться, что тезис этот во многом справедлив и для классической русской литературы — да и музыка в этом статусе начала утверждаться с конца 1960-х.

(обратно)

4

См.: Кушнир А. Золотое подполье. Полная иллюстрированная энциклопедия рок-самиздата. История. Антология. Библиография (1967–1994). Нижний Новгород: Деком, 1994.

(обратно)

5

«КонтркультУР’а», насколько мне известно, единственный советский рок-самиздат, удостоившийся отдельного мемуарно-мемориального тома, что само по себе свидетельствует о его особом статусе (см.: Волков А., Гурьев С. Журнал «КонтркультУР’а» // Опыт креативного саморазрушения: 1989–2002. М.: Сияние, 2018). Симптоматично и то, что само возникновение журнала было связано с расколом в редакции журнала «Урлайт», обусловленного значимыми расхождениями в понимании культурно-политической функции рок-музыки среди ее авторов (см.: Там же. С. 31–39).

(обратно)

6

Культурную политику «Птюча» подробно анализирует Леонид Грибков в одной из статей этого сборника. Характерно также, что социологи Мойа Флинн, Елена Старкова и Хиллари Пилкингтон, исследуя культурное поведение ульяновских подростков конца 1990-х, выделяли потребление этих двух изданий как один из признаков «продвинутой» части молодежи (см.: Глядя на Запад: культурная глобализация и российские молодежные культуры. СПб.: Алетейя, 2004. С. 68–95, 118–153).

(обратно)

7

О формировании канона «Нашим радио» см.: McMichael P. ‘That’s Ours. Don’t Touch.’ Nashe Radio and the Consolations of the Domestic Mainstream // Strukov V., Hudspith S. (Eds.) Russian Culture in the Age of Globalization. Routledge, 2018. P. 68–98.

(обратно)

8

Идеолого-эстетические трансформации канона радио «Шансон» от криминально-тюремного к житейско-романтическому (условно от группы «Бутырка» к Стасу Михайлову) и связь этих трансформаций с социальными изменениями — очень занятная тема, ждущая своего исследователя.

(обратно)

9

Сейчас — Colta.ru.

(обратно)

10

При этом предпринимавшиеся в те же годы неоднократные попытки запустить российские версии — по франшизе или по аналогии — зарубежных узкомузыкальных журналов неизбежно рано или поздно проваливались, причем даже вне зависимости от наличия идеологии (как в российской версии NME) или ее демонстративного отсутствия (как в журналах Play и Billboard).

(обратно)

11

Отдельно этому способствовал рост российского сегмента YouTube, где в ходу различные жанры, так или иначе вырастающие из интервью.

(обратно)

12

Шавловский К., Корецкий В. Цензурная революция // Colta. 22.01.2020. URL: https://www.colta.ru/articles/cinema/23403-vladimir-medinskiy-i-tsenzurnaya-revolyutsiya.

(обратно)

13

Здесь можно привести самые разные примеры, так что я ограничусь хронологическими крайностями: от Андрея Горохова, который едва ли не первым стал применять аппарат современной философии для разговора о поп-музыке (См. Горохов А. Музпросвет. ru. М., 2001), до Евгения Былины, который курирует будущую серию переводных и оригинальных книг о теории звука в издательстве «Новое литературное обозрение» (См., например: Былина Е. Конец утопии // Colta. 28.08.2019. URL: https://www.colta.ru/articles/music_modern/22232-konets-utopii; необходимо также признаться, что Былина был научным редактором нашего сборника).

(обратно)

14

См., например: Шенталь А. Преданная революция, или Девяностых не было // Разногласия. 27.01.2017. URL: https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/13743-predannaya-revolyutsiya-ili-devyanostyh-ne-bylo. Или: Редькин Н. Грустный дэнс. Как в России появилась новая поп-музыка // The Flow. 28.10.2019. URL: https://the-flow.ru/features/chto-takoe-neopop-2019. Или: Сапрыкин Ю. Непривычная Россия. Молодость в многоэтажках // Сеанс. 23.08.2018. URL: https://seance.ru/articles/neprivychnaya-rossiya-2. Или некоторые рассуждения Артема Рондарева, существовавшие главным образом в лекционном формате. Сборники вроде «Летовский семинар» (М.: Bull Terrier, 2018) или «Рок-музыка в контексте современной культуры» (М., 2020), насколько я с ними знаком, в своем стремлении к классическому литературному и искусствоведческому академизму не вполне укладываются в обозначенные рамки, но упомянуть их здесь тоже нужно. Я сам тоже пытался писать какие-то тексты в близком жанре; см., например: Горбачев А. «Россия, не рви душу в клочья: я такой же, как ты» // Контрапункт. 2016. № 4. URL: http://www.counter-point.org/wp-content/uploads/2016/05/gorbachev_countepoint4.pdf. Или: Горбачев А. Эпоха Земфиры и «Мумий Тролля» закончилась. Теперь все иначе // Meduza. 02.01.2019. URL: https://meduza.io/feature/2019/01/02/epoha-zemfiry-i-mumiy-trollya-zakonchilas-teper-vse-inache. Или: Горбачев А. Добрые люди не понимают: Как Shortparis озвучивают Россию 2019 года // The Village. 07.11.2019. URL: https://www.the-village.ru/village/weekend/musika/366499-shortparis.

(обратно)

15

Вот она: https://i-m-i.ru/research.

(обратно)

16

Подробнее о ней см. в справке «Как делалась эта книга» на с. 6.

(обратно)

17

Например: Обнаружены остатки другой цивилизации // Пикабу, 26.09.2018. URL: https://pikabu.ru/story/obnaruzhenyi_ostatki_drugoy_tsivilizatsii_6179628.

(обратно)

18

Например: Fisher M. Ghosts of My Life: Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures. Zero Books, 2014.

(обратно)

19

Геллер Л., Нике М. Утопия в России. М.: Гиперион, 2003. С. 8.

(обратно)

20

Гюнтер Х. По обе стороны утопии. Контексты творчества А. Платонова. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 12–13.

(обратно)

21

Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019.

(обратно)

22

Применительно к постсоветскому пространству см.: Ахметова М. Конец света в одной отдельно взятой стране. М.: РГГУ, 2010.

(обратно)

23

См., например: Хренов Н. Утопическое сознание в России рубежа XIX–XX веков: от модерна к хилиазму // Сост. О. Богданова. Утопия и эсхатология в культуре русского модернизма. М.: Индрик, 2016. С. 16–42; или: Слезкин Ю. Дом правительства. М.: АСТ, 2019.

(обратно)

24

Организация признана террористической в России, ее деятельность запрещена.

(обратно)

25

Платонов А. Усомнившийся Макар: рассказы 1920-х годов; стихотворения. М.: Время, 2011. С. 274.

(обратно)

26

Здесь и далее тексты Летова цитируются по сборнику: Летов Е. Стихи. М.: «Выргород», 2011.

(обратно)

27

Лаврентий из Бржезовой. Гуситская хроника. М.: «Александрия», 2009.

(обратно)

28

Вообще, концепты победы и смерти в этих текстах Летова очень близки, такая мортальная диалектика вообще типична для хилиастических воззрений. Ср. его интервью Максиму Семеляку: «Эти альбомы — „Солнцеворот“, „Невыносимая легкость бытия“, — они сочинены после событий 1993 года, октября, когда, собственно говоря, реально восторжествовал… не то что восторжествовал — а, я считаю, было на весь мир показано, что такое есть вот наш, русский экзистенциализм. Когда горстка отстреливалась, по ним там били из танков, а все думали, что победим. Альбомы, собственно говоря, про это: когда человек полностью проиграл — и он поет, как он победил, и побеждает» (Семеляк М. Жизнь как чудо // ГрОб-Хроники. 09.06.2004. URL: https://grob-hroniki.org/article/2004/art_2004-09-06a.html).

(обратно)

29

И еще один раз что-то подобное проскальзывает уже после отхода от хилиастической риторики, на альбоме «Реанимация»: «Взлетает в небо за моим за окном непобежденная страна». И конечно, эта песня (при всей своей абстрактности) становится гимном почитателей и реаниматоров СССР, подтверждением чему любительские клипы на YouTube. Самый популярный из них — больше 800 тысяч просмотров — нарезка кадров из советской хроники, а в качестве «собак» представлены Ельцин, Горбачев и прочие условные демократы. Уж слишком велик соблазн и такой трактовки тоже.

(обратно)

30

См.: Рондарев А. 440 герц. Разговоры о русской музыке. СПб: Лимбус пресс, 2017. С. 371.

(обратно)

31

Горбачев А., Зинин И. Песни в пустоту. М.: Corpus, 2014; Сандалов Ф. Формейшн. История одной сцены. М.: Common Place, 2015.

(обратно)

32

Mumford L. The Story of Utopias. М.: Книга по требованию, 2010.

(обратно)

33

Такое название закрепилось за сообществом музыкантов и слушателей, сложившейся вокруг так называемой Коньковской сцены, в первую очередь группы «Соломенные еноты», хотя употреблялось и ранее — так, был тюменский формейшн.

(обратно)

34

Сандалов Ф. Формейшн. С. 113.

(обратно)

35

Автор повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920), своеобразной лубочной ретроутопии.

(обратно)

36

Текст цитируется по сообществу «Соломенные еноты» во «ВКонтакте». URL: https://vk.com/topic-55420_6495822?offset=40.

(обратно)

37

Например: «На что Березовский сказал: „Мишенька, вы же не думаете, что в мире существует хоть одно средство массовой информации, которое не имеет никакого отношения к политике“. Я ответил, что ничего не думаю, просто участвовать в этом не хочу. Мы долго-долго дискутировали, и в итоге он принял мои условия» (Михаил Козырев, интервью журналу OK // OK Magazine, 07.08.2007. URL: http://www.ok-magazine.ru/stars/interview/13478-mihail-kozyrev).

(обратно)

38

Например: «„Наше радио“, вышедшее в эфир в декабре 1998 года и собиравшее до 2,7 млн слушателей в день по всей России, держалось в стороне от политики» (Просветов И. Поймать волну: кому достались радиостанции Березовского и Мердока // Forbes. 02.04.2015. URL: https://www.forbes.ru/kompanii/internet-telekom-i-media/284563-poimat-volnu-komu-dostalis-radiostantsii-berezovskogo-i-mer).

(обратно)

39

См., например: Никитина Е. Революции портят репутации // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Тверской государственный университет, Уральский государственный педагогический университет. 2019. Вып. 19. С. 133–140.

(обратно)

40

Среди ее значимых достижений «Википедия» называет выступления перед Олимпийской сборной России и на Красной площади в честь Дня России и получение звания «Заслуженный артист РФ».

(обратно)

41

См.: Рок-н-ролл мертв, но он завещал нам присматривать за своей любимой внучкой // Maxim Online. 08.11.2007. URL: https://www.maximonline.ru/devushki/_article/mara.

(обратно)

42

На «Стереопикник» едет звезда русского рока «нулевых» Чичерина @julia_chicherina, под «Жару» и «Ту-лу-ла» которой танцевали на всех дискотеках страны! // Instagram фестиваля «Стереопикник». 01.08.2019. URL: https://www.instagram.com/ p/B0sShQCldIV.

(обратно)

43

Можно говорить о существовании целого поджанра поэзии — «бойцы вспоминают минувшие дни». Например, «Пирушка» Михаила Светлова (1927):

(обратно)

44

Чичерина поведала о «стреляющих старух» в огородах Донбасса неграх и биатлонистках // Lenta,ru. 03.12.2018. URL: https://lenta.ru/news/2018/12/03/poehala.

(обратно)

45

Чичерина рассказала о «неграх, стреляющих старух на сафари в Донбассе». Это предложили считать метафорой // 360°. 03.12.2018. URL: https://360tv.ru/news/tekst/chicherina-rasskazala-o-negrah.

(обратно)

46

Бойм С. Будущее ностальгии. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 106.

(обратно)

47

Мара о концепции нового альбома «Русская звезда»: «Осознание своей земли и связи со своей кровью толкает на многие подвиги» // Ваши новости. 16.12.2018. URL: https://vnnews.ru/gizn-goroda/72003-mara-o-kontseptsii-novogo-alboma-russkaya-zvezda-osoznanie-svoej-zemli-i-svyazi-so-svoej-krovyu-tolkaet-na-mnogie-podvigi.html.

(обратно)

48

Здесь и далее тексты Мары цитируются по официальной странице во «ВКонтакте». URL: https://vk.com/wall-10164225_28215.

(обратно)

49

Мара: «Нельзя сидеть и ничего не делать» // Musecub. 17.09.2018. URL: http://musecube.org/cubeinterview/mara-nelzja-sidet-i-nichego-ne-delat.

(обратно)

50

Бауман З. Ретротопия. М.: ВЦИОМ, 2019. С. 64–65.

(обратно)

51

«Что касается молодых артистов, у меня на одной руке хватит пальцев, чтобы посчитать тех интересных и ярких людей, которые в последнее время появились. Вот была эпоха „Мумий Тролля“ и Земфиры — по сравнению с ней ничего не происходит по большому счету. То есть очень много симпатичных, талантливых музыкантов, но вот если я вас попрошу назвать кого-то уровня Земфиры, [никого нет]» (Горбачев А. Екатерина Сундукова, интервью // Афиша. 02.03.2012. URL: https://daily.afisha.ru/archive/volna/archive/radio_nashe).

(обратно)

52

McMichael P. ‘Its ours. Don’t touch.’ Nashe Radio and Consolation of Domestic Mainstream // V. Strukov, S. Hudspith (Eds). Russian Culture in the Age of Globalization. Taylor & Francis Group, 2019. P. 68–99.

(обратно)

53

Козицкая Е. Новое культурное самосознание русского рока (на примере вещания «Нашего радио») // Русская рок-поэзия: текст и контекст. 2000. Вып. 4. С. 207–211.

(обратно)

54

Михаил Зотов: «Интернет дает возможность сделать эфир интереснее» // Broadcasting. Телевидение и радиовещание. 03.05.2007. URL: http://lib.broadcasting.ru/newstext.php?news_id=29794.

(обратно)

55

Например: «Надеюсь, что музыкальная индустрия не настолько интересна им, чтобы перекрывать воздух Борзыкину, если он что-то скажет про Путина. Тем более, мы никогда не допустим таких высказываний в нашем эфире, потому что это неэтично» (Михаил Зотов: «Кризиса в рок-музыке нет». Интервью // Взгляд. 26.12.2006. URL: https://vz.ru/culture/2006/12/26/62252.html).

(обратно)

56

«Больных людей осуждать нельзя»: Михаил Козырев — о музыкантах в политике и патриотизме в хип-хопе // Бумага. 03.03.2015. URL: https://paperpaper.ru/kozirev.

(обратно)

57

Идеология русской поп-музыки от Артема Рондарева // Derrunda. 25.09.2017. URL: http://derrunda.ru/rondarev.

(обратно)

58

Шенкман Я. «Никаких вопросов про Донбасс и Земфиру!» // Новая газета. 06.07.2015. URL: https://www.novayagazeta.ru/articles/2015/07/06/64808-171-nikakih-voprosov-pro-donbass-i-zemfiru-187.

(обратно)

59

Занятно, что музыканты, утверждающие свою связь с советской культурой,для самоидентификации предпочитают пользоваться англицизмом.

(обратно)

60

Рейнольдс С. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015. С. 385.

(обратно)

61

Проекты «Удары синтезаторов», «Весна 310», «Заговор», «Протон–4», «Артек Электроника», «Пустая электричка», «Со мною вот что», Sintipon.

(обратно)

62

И в спейс-роке/спейс-электронике, и даже ранее — в фантастических фильмах 1950–1960-х годов.

(обратно)

63

Примеры ответов: «Для меня это исключительно эстетическое явление, никакой идеологии. Мой проект создавался как дань детским воспоминаниям, эстетике того периода, футуризму 80-х», «Исключительно эстетическое. Темы политики мы не касаемся и не собираемся», «Скорее эстетическое. Хотя в том, что в советское время звучала в целом более светлая (не важно, радостная или грустная при этом) синтезаторная музыка, может быть частичное влияние ценностей, которые существовали в обществе на данный момент в том числе благодаря идеологии».

(обратно)

64

Сосновский Д. «Маяк» выложил в сеть последний клип // Российская газета. 08.10.2014. URL: https://rg.ru/2014/10/08/mayak-site.html.

(обратно)

65

Профессор Электрик. Возрождение советской электроники // Бумбараш. 2015. № 3.

(обратно)

66

Как в СССР 1950-х, когда в фантастических произведениях предлагалось писать о «ближнем прицеле», недалеком будущем, кардинально не отличающемся от настоящего.

(обратно)

67

См., например: Гулин И. Святой андроид и диалектика биомассы // Colta. 28.07.2016. URL: https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/11869-svyatoy-android-i-dialektika-biomassy.

(обратно)

68

См., например, запись И. Гулина на собственной фейсбук-странице от 13.05.2019. URL: https://www.facebook.com/igor.gulin.9/posts/10212072430079942.

(обратно)

69

(обратно)

70

Garwood I. Must You Remember This? // Dickinson K. (Ed.). Movie Music, the Film Reader. Psychology Press. 2003. P. 109–118.

(обратно)

71

Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2. С. 10.

(обратно)

72

Деррида Ж. Призраки Маркса. Государство долга, работа скорби и новый интернационал. М.: Logos-altera, Ессе homo, 2006.

(обратно)

73

Fisher M. What is Hauntology? // Film Quarterly. 2012. Vol. 66. № 1. P. 16–24.

(обратно)

74

Дренда О. Польская хонтология: Вещи и люди в годы переходного периода. М.: Ad Marginem, 2018.

(обратно)

75

Jameson F. Postmodernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism. Duke University Press, 1991

(обратно)

76

Reynolds S. Retromania: Pop Culture’s Addiction to its Own Past. Macmillan, 2011. P. 20.

(обратно)

77

Беньямин В. О понятии истории. Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 84.

(обратно)

78

Бауман З. Ретротопия. М.: ВЦИОМ, 2019. С. 18.

(обратно)

79

Бойм С. Будущее ностальгии. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 19.

(обратно)

80

Там же. С. 119–120.

(обратно)

81

Эпштейн М. Каталог новых поэзий // Современная русская поэзия после 1966 года. Двуязычная Антология: сб. статей. Берлин: Oberbaum Verlag, 1990. С. 359–367.

(обратно)

82

Там же.

(обратно)

83

Rutten E. Sincerity after Communism: A Cultural History. Yale University Press, 2017. P. 2.

(обратно)

84

Ibid. P. 4–5, 19, 22.

(обратно)

85

Butten Е. Sincerity after Communism. P. 23.

(обратно)

86

Константину Л. Четыре лика постиронии // Метамодернизм. 26.07.2019. URL: http://metamodernizm.ru/four-faces-of-postirony.

(обратно)

87

Hoffmann L. Postirony: The Nonfictional Literature of David Foster Wallace and Dave Eggers. Transcript Verlag, 2016. P. 11.

(обратно)

88

К примеру, иначе тяжело объяснить использование советской символики в клипе к песне «Алтын» исполнительницы Tatarka, которое никак не связано с текстом и амплуа самой певицы.

(обратно)

89

Все тексты песен приводятся по расшифровкам с сайта genius.com.

(обратно)

90

Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ, 2019.

(обратно)

91

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998. С. 15–16.

(обратно)

92

Nealon J. T. Post-postmodernism: or, The Cultural logic of Just-in-time Capitalism. Stanford University Press, 2012.

(обратно)

93

Vermeulen T., van den Akker R. Notes on Metamodernism // Journal of Aesthetics & Culture. 2010. Vol. 2. № 1. P. 5677.

(обратно)

94

Kroker A., Cook D. The Postmodern Scene: Excremental Culture and Hyper-aesthetics. New World Perspectives, 1987.

(обратно)

95

Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. Continuum, 2009.

(обратно)

96

Boym S. The Off-Modern. Bloomsbury Publishing USA, 2017. Vol. 11. P. 1–9.

(обратно)

97

Zeveleva O. Putin’s pesky millennials // Meduza. 14.08.2019. URL: https://meduza.io/en/feature/2019/08/14/putin-s-pesky-millennials.

(обратно)

98

Открытое письмо студентов российских вузов за освобождение политзаключенных и против «московского дела» // Doxa. 2019. URL: https://doxajournal.ru/uni/students_letter.

(обратно)

99

Рейнольдс С. Вспомнить все. Как YouTube изменил нашу поп-культуру и нашу память // Colta. 01.06.2015. URL: https://www.colta.ru/articles/music_modern/7499-vspomnit-vse.

(обратно)

100

Будрайтскис И. Брежнев как современник? Ностальгия, ретромания и колонизация советского // Неприкосновенный запас. 2019. № 2 (124). С. 230–237. URL: https://magazines.gorky.media/nz/2019/2/brezhnev-kak-sovremennik-nostalgiya-retromaniya-i-kolonizacziya-sovetskogo.html.

(обратно)

101

Jameson F. Postmodernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism. Duke University Press, 1991.

(обратно)

102

Russian Sincerity Today: a Conversation with Professor Ellen Rutten. 2017. URL: https://www.hse.ru/en/news/research/206205634.html.

(обратно)

103

Клип Монеточки «90» за первые сутки посмотрели более 860 тысяч раз. Общее число просмотров на 1 декабря 2019 года — 7,8 миллиона. Источники: https://ria.ru/20180822/1527013904.html, https://www.youtube.com/watch?v=n4h-WpSsXVw.

(обратно)

104

Harsin J. Regimes of Post-truth // Post-politics, and Attention Economies’, Communication, Culture and Critique. 2015. № 8. P. 332.

(обратно)

105

Алеев А. Кто такой Бабангида — рэпер, фейк-новость о смерти которого опубликовали все // Афиша. 03.04.2018. URL https://daily.afisha.ru/music/8552-kto-takoy-babangida-reper-feyk-novost-o-smerti-kotorogo-opublikovali-vse.

(обратно)

106

Горбачев А. Новый супергерой русского рэпа? Кто такой Гнойный, с которым баттлил Оксимирон, и почему все его обсуждают // Meduza. 07.08.2017. URL: https://meduza.io/feature/2017/08/07/novyy-supergeroy-russkogo-repa-kto-takoy-gnoynyy-s-kotorym-battlil-oksimiron-i-pochemu-vse-ego-obsuzhdayut.

(обратно)

107

Вышел долгожданный Versus «Rickey F против Гнойного» // The Flow. 05.12.2016. URL: https://the-flow.ru/news/versus-rickey-vs-sonya.

(обратно)

108

Цитата из трека Слава КПСС feat. Джигли «Теневой кореш».

(обратно)

109

На 1 ноября 2019 года ролик собрал 43,7 миллиона просмотров. Сюжеты о баттле выходили на федеральных каналах (например, на Первом канале: https://www.1tv.ru/news/2017-09-03/331922-rep_battl_oxxxymiron_vs_gnoynyy_stal_odnim_iz_samyh_obsuzhdaemyh_sobytiy_avgusta).

(обратно)

110

Гренинг С. «Южный парк»: цинизм и другие постидеологические полумеры // Логос. 2012. № 2 (86). С. 226.

(обратно)

111

Горбачев А. «Я честно хочу заработать на квартирку. В чем проблема?». Рэпер Гнойный — о смерти, Летове, Кипелове, деньгах и шоу с Киркоровым на СТС // Meduza. 02.11.2017. URL: https://meduza.io/feature/2017/11/02/ya-chestno-hochu-zarabotat-na-kvartirku-v-chem-problema.

(обратно)

112

Дядя Женя — широко известный в рэп-сообществе участник офлайн-баттлов hip-hop.ru.

(обратно)

113

Noize MC. Почитай старших // The Flow. 01.11. 2019. URL: https://the-flow.ru/videos/noize-mc-pochitay-starshyh.

(обратно)

114

Запись на стене от 22.02.2020 в официальном сообществе группы во «ВКонтакте». URL: https://vk.com/buerak_vsegda_anshlag?w=wall-72000629_47220.

(обратно)

115

Буерак — романтичный постпанк из Сибири с абсурдно-ироничными текстами // The Flow. 18.07.2017. URL: https://the-flow.ru/new-flow/new-flow-vol8-buerak.

(обратно)

116

Завьялов В. «У нас постмодернистское государство»: большое интервью с группой «Буерак» // Афиша. 18.09.2019. URL: https://daily.afisha.ru/music/13035-u-nas-postmodernistskoe-gosudarstvo-bolshoe-intervyu-s-gruppoy-buerak.

(обратно)

117

Артем Черепанов / «Буерак»: «Нам хочется, чтобы нормальные 40-летние мужчины, которые ходят в кафе „Манты“, могли нас тоже послушать» // Сова. 04.12.2015. URL: https://sova.ponominalu.ru/kuda-shodit/interview-buerak.

(обратно)

118

«Успокойся, я не из Чечни, чтобы передо мной ты постоянно извинялся». Премьера первого клипа группы «Комсомольск» — «Где мы сейчас?» // Meduza. 20.07.2018. URL: https://meduza.io/feature/2018/07/20/uspokoysya-ya-ne-iz-chechni-chtoby-peredo-mnoy-ty-postoyanno-izvinyalsya.

(обратно)

119

Дренда О. Польская хонтология. С. 7.

(обратно)

120

Reynolds S. Retromania: Pop Culture’s Addiction to Its Own Past. Faber and Faber, 2011. P. 23.

(обратно)

121

Simpson P. Retro-Nationalism? Rock Music in the Former German Democratic Republiс // Yoffe M., Collins A. (Eds.). Rock & roll and Nationalism: a Multinational Perspective. Cambridge Scholars Press, 2005. P. 54–80.

(обратно)

122

Smith F. Between East and West: Sites of Resistance in East German Youth Cultures // Skelton T., Valentine G. (Eds.). Cool Places: Geographies of Youth Cultures. Routledge, 1998. P. 290–306.

(обратно)

123

Drissel D. Anarchist Punks Resisting Gentrification: Countercultural Contestations of Space in the New Berlin // International Journal of the Humanities. 2011. 8 (10). P. 19–44.

(обратно)

124

Ahbe T. Ostalgie: Zum Umgang mit der DDR-Vergangenheit in den 1990er Jahren. Landeszentrale für politische Bildung, 2005.

(обратно)

125

Возрождение советской электроники. Интервью с участницей группы «Артек Электроника» // Бумбараш. 2015. № 3 (120). С. 7.

(обратно)

126

Cм.: Бойм С. Будущее ностальгии. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 172–220.

(обратно)

127

Самутина Н., Степанов Б. «А Вас, Штирлиц, я снова попрошу остаться…» К проблеме современной рецепции советского кино // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2009. № 3 (65). С. 116–131.

(обратно)

128

Reynolds S. Retromania. P. 360–361.

(обратно)

129

Ibid. P. 31.

(обратно)

130

«Маяк». Сообщения рупора на странице исполнителя на Last.fm. URL: https:// www.last.fm/ru/music/%D0%9C%D0%B0%D1%8F%D0%BA/+shoutbox?sort=popular&page=4.

(обратно)

131

Краснощеков А. Электрозвуковая ностальгия // Ридуc. 11.01.2014. URL: https://www.ridus.ru/news/152520.

(обратно)

132

Ностальгический музыкальный проект | Маяк. Запись от 07.07.2017. URL: https://vk.com/wall-86619665_89.

(обратно)

133

Masha Kasha. Sovietwave. Cosmonauts’ Day Special. Interview with Dmitriy Gruzdev // PEEK-A-BOO Magazine. 20.04.2017. URL: http://www.peek-a-boo-magazine.be/en/interviews/sovietwave-2017.

(обратно)

134

Дмитрий Романов. Запись на стене во «ВКонтакте» от 31.07.2018. URL: https://vk.com/sputnikmayak?w=wall-86619665_196%2Fall.

(обратно)

135

«Протон-4». Интервью для сообщества во «ВКонтакте» NewRetroWave Everyday. 08.06.2015. URL: https://svyazalamuzyka.wordpress.com/2015/06/08/proton/#more-12137.

(обратно)

136

Липатов А. «Зодиак»: музыка из детства // AudioVideo. 28.11.2018. URL: https://www.salonav.com/arch/2018/11/zodiac-muzyka-iz-detstva.htm.

(обратно)

137

Федорчук Л. Собачья жизнь, или Пауза для эстрадина с оркестром // Проза. ру. URL: https://www.proza.ru/avtor/fedoli.

(обратно)

138

Воронин И., Цодиков О. Поехали! История Gagarin Party // Mixmag. 14.12.2016. URL: https://mixmag.io/cover/63144.

(обратно)

139

Научно-электронное музыкальное объединение (Н. Э. М. О.) — «Механизация» (CD-версия). Комментарий к альбому. URL: http://smssend-rock.blogspot.com/2013/04/cd.html.

(обратно)

140

Аредова-Кострова Н. «А ведь это золотые россыпи, золотой песок!» Интервью с Олегом Костровым из «Нож для фрау Мюллер» // Афиша. 20.01.2016. URL: https://daily.afisha.ru/music/313-a-ved-eto-zolotye-rossypi-zolotoj-pesok.

(обратно)

141

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад: культурная глобализация и российские молодежные культуры. СПб.: Алетейя, 2004. С. 248.

(обратно)

142

Born C., Haworth G. From Microsound to Vaporwave: Internet-Mediated Musics, Online Methods, and Genre // Music and Letters. 2017. Vol. 98. № 4. P. 601–647.

(обратно)

143

Reynolds S. Retromania. P. 332.

(обратно)

144

Born C., Haworth G. From Microsound to Vaporwave: Internet-Mediated Musics, Online Methods, and Genre. P. 601–647.

(обратно)

145

Боровец А. Vaporwave: тоска о невоплощенной утопии // syg.ma. 01.03.2017. URL: https://syg.ma/@stenograme/vaporwave-toska-o-nievoploshchionnoi-utopii.

(обратно)

146

Bauman Z. Retrotopia. Polity Press, 2017. P. 10.

(обратно)

147

Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 50–72.

(обратно)

148

Комментарии к релизу альбома проекта НАУКОГРАД «Апрель» (2018). 31.03.2018. URL: https://vk.com/public_naukograd?w=wall-159878697_67.

(обратно)

149

Ренего Р. Артек Электроника: «Мы хотим вывести молодежь из духовного кризиса» // Музыкальный журнал «Апельсин». 21.12.2015. URL: http://www.apelzin.ru/special/artek-elektronika.html.

(обратно)

150

Luhn A. Russia’s Musical New Wave Embraces Soviet Chic // The Guardian. 29.07.2015. URL: https://www.theguardian.com/world/2015/jul/29/russias-musical-new-wave-embraces-soviet-chic.

(обратно)

151

Интервью с Ольгой Журавлевой для сообщества «Пензенский комсомол» во «ВКонтакте». 05.03.2019. URL: https://vk.com/@komsomol58-intervu-s-olgoi-zhuravlevoi.

(обратно)

152

Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

(обратно)

153

Данила Ветров («ИА „Бежевая Луна“»). Интервью для сообщества «Vечное Lето Records» во «ВКонтакте». 20.10.2016. URL: https://vk.com/wall-72889216_7552.

(обратно)

154

Бойм С. Будущее ностальгии. С. 104.

(обратно)

155

Сергей Яшакин. Запись на стене во «ВКонтакте» от 19.10.2019. URL: https://vk.com/wall15216916_29382.

(обратно)

156

Владислав Киселев. Запись на стене во «ВКонтакте» от 20.02.2019. URL: https://vk.com/wall15631772_22022.

(обратно)

157

Λ T M O S P H E R E. Запись сообщества от 25.12.2014. URL: https://vk.com/wall-35213156_21523.

(обратно)

158

Retrowave и sovietwave: ретроспективы и перспективы жанра // Революционный коммунистический союз молодежи. 26.05.2018. URL: https://rksmb.org/articles/culture/retrowave-i-sovietwave-retrospektivyi-i-perspektivyi-zhanra.

(обратно)

159

Интервью с Ольгой Журавлевой для сообщества «Пензенский комсомол». URL: https://vk.com/@komsomol58-intervu-s-olgoi-zhuravlevoi.

(обратно)

160

Карта страхов россиян: осень-2019 // ВЦИОМ. 12.11.2019. URL: https://wciom.ru/index.php?id=236&uid=9999.

(обратно)

161

Шенталь А. Преданная революция, или Девяностых не было // Colta. 27.01.2017. URL: https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/13743-predannaya-revolyutsiya-ili-devyanostyh-ne-bylo.

(обратно)

162

На сегодня в западной традиции принято разграничивать эти два понятия следующим образом. Согласно Новому музыкальному словарю Гроува, под популярной музыкой понимается музыка, «появление которой совпало с процессами индустриализации в XIX веке и которая отвечает вкусам и интересам городского среднего класса. Соответственно, популярная музыка включает в себя широкий спектр музыкальных жанров: от водевилей и шоу менестрелей до хэви-метала» (Popular music // The New Grove Dictionary of Music and Musicians. Vol. 20. Oxford University Press, 2001. P. 128). В свою очередь, поп-музыка понимается как один из жанров популярной музыки, который возник в результате рок-н-рольной революции 1950-х годов и продолжает развиваться сегодня, активно вбирая в себя элементы различных других жанров популярной музыки (Lamb B. What Is Pop Music? The Definition from the 1950s to Today. URL: https://www.liveabout.com/what-is-pop-music-3246980).

(обратно)

163

См. высказывание доктора политических наук, профессора НИУ ВШЭ Святослава Каспэ в экспертном опросе издательства «Новое литературное обозрение». Максим Кронгауз: «90-е ярче нулевых и реальнее 80-х, поэтому вспоминают их» // Сноб. 22.10.2015. URL: https://snob.ru/selected/entry/99665.

(обратно)

164

Дружкин Ю. Песня как социокультурное действие. М.: ГИИ, 2013. С. 168.

(обратно)

165

Подробнее см.: Там же. С. 202–203.

(обратно)

166

Подробнее об этом см.: Сальникова Е. Телевидение для нас: три эпохи. Картина мира и организация экранной реальности // Телевидение между искусством и массмедиа. М.: ГИИ, 2015. С. 402–451.

(обратно)

167

Интервью Владимира Мукусева автору статьи. Владимир Мукусев — советский и российский тележурналист, один из создателей программы «Взгляд».

(обратно)

168

Подробнее об истории развития музыкального вещания в России см.: Шерстобоева Е. Музыкальное телевидение: программные и структурно-функциональные особенности. Диссертация кандидата филологических наук. М., 2009.

(обратно)

169

Сальникова Е. Телевидение для нас. С. 442.

(обратно)

170

Там же. С. 435.

(обратно)

171

Сальникова Е. Телевидение для нас. С. 435.

(обратно)

172

Например, клип группы «Белый орел» на песню «Потому что нельзя» (1997) является прямым копированием клипа Джорджа Майкла на песню «Freedom» (1990); клип Влада Сташевского на песню «Берег» (1997) навеян аллюзиями на «египетский» клип Майкла Джексона на песню «Remember the Time» (1992); клип Кристины Орбакайте на песню «Вербочки» (1996) практически дословно повторяет образы из клипа Мадонны на песню «Bedtime Stories» (1994).

(обратно)

173

Goodwin A. Dancing in the Distraction Factory: Music Television and Popular Сulture. University of Minnesota Press, 1992. Р. 79.

(обратно)

174

Goodwin A. Dancing in the Distraction Factory. P. 79–81.

(обратно)

175

Ibid. Р. 61.

(обратно)

176

Goodwin A. Dancing in the Distraction Factory. Р. 61.

(обратно)

177

Vernallis C. Experiencing Music Video. Aesthetics and Cultural Context. Columbia University Press, 2004. P. 124.

(обратно)

178

Ibid. P. 125.

(обратно)

179

К сожалению, данный выпуск программы был удален с YouTube в связи с нарушением авторских прав, так как в нем же содержалась пародия на песню группы АС/DC «What Do You Do for Money Honey?».

(обратно)

180

Vernallis C. Experiencing Music Video. P. 124.

(обратно)

181

Подробнее об этом см.: Журкова Д. Эстрада эпохи заката. Часть 2 // Музыкальная академия. 2016. № 3. С. 69–78.

(обратно)

182

Подробнее об исторических аллюзиях в рекламе 1990-х см.: Сальникова Е. Эстетика рекламы. Культурные корни и лейтмотивы. М.: Алетейя, 2002.

(обратно)

183

В качестве примеров см. клипы: Владимир Пресняков — «Замок из дождя», Влад Сташевский — «Любовь здесь больше не живет», Николай Трубач — «Пять минут», «Белый орел»— «Как упоительны в России вечера», Дмитрий Маликов — «Сторона родная».

(обратно)

184

Подробнее о раскрепощении нравов в русской поп-музыке 1990-х см.: Бояринов Д. Песни про это. Как поп-музыка 1990-х заговорила о сексе // Colta. 09.10.2015. URL: https://www.colta.ru/articles/music_modern/8815-pesni-pro-eto; Шенталь А. Преданная революция.

(обратно)

185

Зверева В. История на ТВ: конструирование прошлого // Отечественные записки. 2004. № 5. URL: http://www.strana-oz.ru/2004/5/istoriya-na-tv-konstruirovanie-proshlogo.

(обратно)

186

Косвенно этот факт подтверждает и нашумевший сериал «Домашний арест» (2018, сценарист и продюсер Семен Слепаков), основное действие которого разворачивается в наши дни и тоже в коммунальной квартире.

(обратно)

187

Строчка из песни «Погода в доме», ставшей знаменитой в исполнении Ларисы Долиной.

(обратно)

188

Подробнее см.: Павперов А. Ты не знаешь, в какой стране живешь? // Meduza. 06.06.2018. URL: https://meduza.io/feature/2018/07/06/ty-ne-znaesh-v-kakoy-strane-zhivesh; Планета обезьянник: таймлайн давления государства на рейвы с 1990-х и до наших дней // Esquire. 22.10.2018. URL: https://raveculture.esquire.ru/2/; По А. Что-то не так с русским рейвом, и нам пора поговорить об этом // Psycho Daily. 22.01.2019. URL: https://teletype.in/@psychodaily/S12ZHCVQV#c_11146; Воронин И. «Смерть продает»: Илья Воронин — о преждевременных похоронах русского рейва // Афиша. 26.04.2019. URL: https://daily.afisha.ru/cities/11733-smert-prodaet-ilya-voronin-o-prezhdevremennyh-pohoronah-russkogo-reyva.

(обратно)

189

Шулинский И. Март — ноябрь 1994 — первые номера журнала Птюч // 44100Hz. 10.02.2006. URL: www.44100.com/history/ar45598.

(обратно)

190

Горбачев А., Красильщик И. История русских медиа 1989–2011. Версия «Афиши». М.: Компания «Афиша», 2011.

(обратно)

191

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад: культурная глобализация и российские молодежные культуры. СПб.: Алетейя, 2004. С. 43–44.

(обратно)

192

В статье Елены Вартановой отмечается, что тираж крупных газет (например «Аргументов и фактов») упал с 33,5 миллиона в середине 1980-х до примерно 2,8 миллиона в середине 1990-х. Важно отметить, что исследовательница связывает рухнувшие тиражи не только с падением интереса, но и с упразднением всесоюзного рынка сбыта. Подробнее см.: Vartanova E. The Russian Media Model in the Context of Post-Soviet Dynamics // Comparing Media Systems Beyond the Western World. Cambridge University Press, 2011. P. 123–124.

(обратно)

193

Ibid. P. 129.

(обратно)

194

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Там же. С. 43.

(обратно)

195

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 44.

(обратно)

196

Там же. С. 44–45.

(обратно)

197

Невероятно информативное интервью Лисеева было сделано при участии Дарьяны Грибовой при подготовке статьи «Формирование системы ценностей молодежи 1990-х годов (на примере журнала „Птюч“)». В приложениях к статье находится ряд экспертных интервью, среди которых можно найти и беседу с Романом Лисеевым. Подробнее см.: Грибова Д. Формирование системы ценностей молодежи 1990-х годов (на примере журнала «Птюч») // Век информации: Ценностные ориентиры отечественной журналистики: сб. науч. статей № 1(S1). СПб.: СПбГУ, Ин-т «Высш. шк. журн. и мас. коммуникаций», 2015. С. 246.

(обратно)

198

Yurchak A. Gagarin and the Rave Kids: Transforming Power, Identity, and Aesthetics in post-Soviet Nightlife. // Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and Society since Gorbachev. Duke University Press, 1999. P. 100.

(обратно)

199

Yurchak A. Gagarin and the Rave Kids. P. 100–101.

(обратно)

200

Тарханов А. Ночь, «Птюч», чушь, «Макинтош» // Коммерсантъ. 01.10.1994. URL: https://www.kommersant.ru/doc/91211.

(обратно)

201

Жукова Я. «Детям не расскажешь»: как поколение «Птюча» понимало рейв // Афиша. 18.08.2016. URL: daily.afisha.ru/cities/2665-detyam-ne-rasskazhesh-kak-pokolenie-ptyucha-ponimalo-reyv.

(обратно)

202

Новиков М. Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой // Коммерсантъ. 26.10.1996 URL: https://www.kommersant.ru/doc/242088.

(обратно)

203

Более подробное обсуждение этого вопроса см. в третьем разделе настоящей статьи.

(обратно)

204

Торнтон использует несколько наименований для журналов подобного типа, в числе которых также встречается термин «лайфстайл-медиа». В рамках этой статьи будут использоваться оба термина. Это делается не для проведения специфического различения, но исключительно по стилистическим соображениям. О соотнесении The Face и нишевых медиа см.: Thornton S. Club Cultures: Music, Media and Subcultural Capital. Polity Press, 1995. P. 234.

(обратно)

205

Ibid. P. 236.

(обратно)

206

Ibid.

(обратно)

207

Ibid. P. 236–237.

(обратно)

208

Эпоха танцев. Документальный фильм. Режиссер В. Буда. Студия Reflexion Films (Россия); VFS Films (Латвия), 2017.

(обратно)

209

Шулинский И. Осень 1994 — возникновение «Птюч Sound System» // 44100Hz. 10.02.2006. URL: www.44100.com/history/ar45599.

(обратно)

210

Для подготовки настоящей работы были использованы доступные в сети отсканированные копии журналов. Нумеруются все страницы, включая обложку и рекламные вставки. Птюч. 1994. № 1. С. 3.

(обратно)

211

Жукова Я. «Детям не расскажешь».

(обратно)

212

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 50.

(обратно)

213

Грибова Д. Формирование… С. 319.

(обратно)

214

Жукова Я. «Детям не расскажешь».

(обратно)

215

Омельченко Е. Начало молодежной эры или смерть молодежной культуры? // Журнал исследований социальной политики. 2006. Т. 4. № 2. С. 151–183.

(обратно)

216

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 134–141.

(обратно)

217

Ward A. Dancing in the Dark: Rationalism and the Neglect of Social Dance // Dance, Gender and Culture. Palgrave Macmillan, 1993. P. 29–30.

(обратно)

218

Ibid.

(обратно)

219

Ibid. P. 25.

(обратно)

220

Птюч. 1994. № 1. С. 48.

(обратно)

221

Птюч. 1995. № 2. С. 72.

(обратно)

222

Там же.

(обратно)

223

Там же.

(обратно)

224

В позднейшем интервью Шулинский вспоминает, что просветительская функция журнала была также связана и с проведением различения между рейвом и постмодерном: «Вот был постмодерн, потом наступил рейв. Мы не боялись этого слова, мы с гордостью говорили о рейве». Эпоха танцев, 2017.

(обратно)

225

Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Изд-во Института Гайдара, 2019. С. 161–162.

(обратно)

226

Джеймисон Ф. Постмодернизм. С. 90.

(обратно)

227

Птюч. 1995. № 2. С. 21.

(обратно)

228

Джеймисон Ф. Постмодернизм. С. 103.

(обратно)

229

Hebdige D. The Bottom Line on Planet One Squaring Up to The Face // Hiding in the light: On images and things. Psychology Press, 1988. P. 158–159.

(обратно)

230

Птюч. 1997. № 1–2 (13). С. 8.

(обратно)

231

Джеймисон Ф. Постмодернизм. С. 110–112.

(обратно)

232

Франц. «Ce n’est pas une image juste, c’est juste une image». Выразительность высказывания как на английском, так и на языке оригинала достигается за счет непереводимой на русский игры значений слова «juste», которое можно перевести одновременно как «правильность» или «справедливость» и как «просто». Hebdige D. The Bottom Line. P. 160.

(обратно)

233

Ibid. P. 162.

(обратно)

234

Птюч. 1996. № 7. С. 20–21.

(обратно)

235

Птюч. 1995. № 6. С. 24.

(обратно)

236

Птюч. 1996. № 12. С. 4.

(обратно)

237

Птюч. 1996. № 9. С. 8.; Птюч. 1996. № 11. С. 8.; Птюч. 1997. № 1–2 (13). С. 8.

(обратно)

238

Это рассуждение Хэбдиджа отсылает к работе Нортропа Фрая «The Great Code» (1981).

(обратно)

239

Hebdige D. The Bottom Line. P. 156.

(обратно)

240

Джеймисон Ф. Постмодернизм. С. 107.

(обратно)

241

Там же. С. 129.

(обратно)

242

Ward A. Dancing in the Dark. P. 20.

(обратно)

243

Птюч. 1995. № 2. С. 19.

(обратно)

244

Птюч. 1994. № 1. С. 47.

(обратно)

245

Там же.

(обратно)

246

Птюч. 1996. № 8. С. 9.

(обратно)

247

Птюч. 1996. № 8. С. 9.

(обратно)

248

Там же.

(обратно)

249

Птюч. 1995. № 5. С. 16.

(обратно)

250

Там же.

(обратно)

251

Там же. С. 10–11.

(обратно)

252

Птюч. 1996. № 7. С. 14.

(обратно)

253

Птюч. 1995. № 5. С. 70.

(обратно)

254

Птюч. 1994. № 1. С. 3.

(обратно)

255

Птюч. 1995. № 2. С. 21.

(обратно)

256

Птюч. 1996. № 7. С. 3.

(обратно)

257

Птюч. 1995. № 6. С. 22–23.

(обратно)

258

Птюч. 1996. № 8. С. 34.

(обратно)

259

Птюч. 1996. № 7. С. 24–29.

(обратно)

260

Птюч. 1996. № 7. С. 3.

(обратно)

261

Птюч. 1995. № 2. С. 49.

(обратно)

262

Птюч. 1995. № 2. С. 30–31; Птюч. 1996. № 3. С. 24; Птюч. 1996. № 9. С. 80–81.

(обратно)

263

Птюч. 1996. № 8. С. 44–47; Птюч. 1996. № 9. С. 90–91.

(обратно)

264

Птюч. 1995. № 5. С. 44–45.

(обратно)

265

Птюч. 1995. № 2. С. 21.

(обратно)

266

Turner F. From Counterculture to Cyberculture: Stewart Brand, the Whole Earth Network, and the Rise of Digital Utopianism. University of Chicago Press, 2010. P. 31–33.

(обратно)

267

Ibid. P. 33.

(обратно)

268

Ibid. P. 32–33.

(обратно)

269

Tally Jr, Robert T. Utopia in the Age of Globalization: Space, Representation, and the World-system. Springer, 2013. P. 9–11.

(обратно)

270

Gilbert J., Pearson E. Discographies: Dance Music, Culture and the Politics of Sound. Routledge, 1999. P. 83–84.

(обратно)

271

Gilbert J., Pearson E. Discographies. P. 99.

(обратно)

272

García L. M. An Alternate History of Sexuality in Club Culture // Resident Advisor. 28.01.2014. URL: https://www.residentadvisor.net/features/1927.

(обратно)

273

Gilbert J., Pearson E. Discographies. P. 83.

(обратно)

274

Новиков Т. Как я придумал рэйв // Ом. 1996. № 3.

(обратно)

275

Рейв как культурное явление: Часть первая // Syg.ma. 18.06.2018. URL: https://syg.ma/@mmoma/rieiv-kak-kulturnoie-iavlieniie-chast-piervaia.

(обратно)

276

Птюч. 1996. № 7. С. 1.

(обратно)

277

Там же. С. 28.

(обратно)

278

Там же. С. 17.

(обратно)

279

Птюч. 1995. № 3. С. 26.

(обратно)

280

Птюч. 1995. № 2. С. 8.

(обратно)

281

Неудивительно, что моделью «нового феминизма» авторы «Птюча» выбирают Мадонну (Грибова Д. Формирование… С. 306), а не участников локальной сцены, как это было в случае с травестизмом и Владиславом Мамышевым-Монро (Птюч № 3. С. 26).

(обратно)

282

Птюч. 1996. № 7. С. 16.

(обратно)

283

Там же.

(обратно)

284

Птюч. 1995. № 5. С. 21.

(обратно)

285

Там же.

(обратно)

286

Gilbert J.; Pearson E. Discographies. P. 103.

(обратно)

287

Ibid.

(обратно)

288

Turner F. From Counterculture to Cyberculture. P. 37.

(обратно)

289

Намеждународном материале об этом пишет сразу несколько исследователей. См., например: Reynolds S. Generation Ecstasy: Into the World of Techno and Rave Culture. Routledge, 1999. P. 81–112; Shapiro H. Dances with drugs: pop music, drugs and youth culture // South N. (ed.) Drugs: Cultures, Controls and Everyday Life. Sage, 1999. P. 23–28.

(обратно)

290

Kavanaugh P., Anderson T. Solidarity and Drug Use in the Electronic Dance Music Scene // The Sociological Quarterly. 49 (1). 2008. P. 189.

(обратно)

291

Жукова Я. «Детям не расскажешь».

(обратно)

292

Ростова Н. «Коммерсантъ» создал безличную журналистику, а «ПТЮЧ» — глянцевую // Slon. 28.02.2011. URL: http://slon.ru/russia/kommersant_sozdal_bezlichnuyu_zhurnalistiku_a_pty-530425.html.

(обратно)

293

В докладе ООН, посвященном тенденциям незаконного оборота наркотиков в Российской Федерации, отмечается, что «в 1990 году более 90 % изъятий приходилось на марихуану и маковую соломку (49 % и 42 % соответственно). В результате чего концентрированный опий и гашиш составляли 0,2 % и 3 % соответственно от общего объема наркотических средств и психотропных веществ. Героин, кокаин и синтетические наркотики в незаконном обороте практически отсутствовали». Подробнее см.: Тенденции незаконного оборота наркотиков в России в 2004 г. М.: Организация Объединенных Наций. Управление по наркотикам и преступности. Региональное представительство по России и Белоруссии, 2005. С. 6–7.

(обратно)

294

Там же.

(обратно)

295

Максимченко С. О «Птюче» вспоминают // Акция. 16.04.2007. URL: http://akzia.ru/projects/6years/ptuch.

(обратно)

296

Птюч. 1997. № 6 (17). С. 76.

(обратно)

297

Птюч. 1997. № 6 (17). С. 41.

(обратно)

298

Птюч. 1996. № 7. С. 58–59.

(обратно)

299

Птюч. 1996. № 8. С. 34–35; Птюч. 1997. № 6 (17). С. 76.

(обратно)

300

Птюч. 1997. № 6 (17). С. 76.

(обратно)

301

Птюч. 1997. № 7 (18). С. 68–69.

(обратно)

302

Turner F. From Counterculture to Cyberculture. P. 13.

(обратно)

303

Ibid. P. 163.

(обратно)

304

Более подробно об идее космического танца частиц у Лири, а также ее связи с индуизмом и киберпанком см.: Stephenson, W. Timothy Leary and the Trace of the Posthuman // Després E., Machinal H. (Eds.). PostHumains: Frontières, évolutions, hybridités. Presses universitaires de Rennes, 2014.

(обратно)

305

Американский философ, эколог и теоретик психоделической революции.

(обратно)

306

О связи между Маккеной, радикальными технологиями и танцевальной музыкой см.: Reynolds S. Energy Flash: a Journey Through Rave Music and Dance Culture. Faber & Faber, 2013.

(обратно)

307

Toon Town и сотрудничающие с ними промоутеры пытались на практике совместить рейв и современные технологии. Промоутеров интересовали виртуальная реальность, 3D-видео, компьютерная анимация, наркокультура. Подробнее о группе Toon Town, ее отношениях с кибернетикой и танцевальной сценой Сан-Франциско см.: Silcott M. Rave America: New School Dancescapes. Ecw Press, 1999. P. 60–66.

(обратно)

308

Ibid. P. 60.

(обратно)

309

Влияние The Face подробно разбиралось в предыдущей главе. Интерес редакторов «Птюча» к журналу Mondo практически не обсуждался ими в интервью, однако преемственность между визуальным оформлением и тематическим содержанием двух журналов очевидна. Кроме того, по некоторым опубликованным в «Птюче» материалам можно рассудить, что создатели журнала не просто знакомы с Mondo, но и хорошо осведомлены о транслируемой им повестке. Например, см.: Птюч. 1995. № 4. С. 22.

(обратно)

310

Шулинский И. Март — ноябрь 1994 — первые номера журнала «Птюч» // 44100Hz. 10.02.2006. URL: www.44100.com/history/ar45598.

(обратно)

311

Круги по воде // Новая газета. 31.03.2003. URL: https://novayagazeta.ru/articles/2003/03/31/18998-krugi-po-vode.

(обратно)

312

Птюч. 1995. № 5. С. 54.

(обратно)

313

Птюч. 1995. № 2. С. 31.

(обратно)

314

Там же. С. 24.

(обратно)

315

Там же. С. 25.

(обратно)

316

Птюч. 1996. № 7. С. 21.

(обратно)

317

Птюч. 1996. № 7. С. 21.

(обратно)

318

Птюч. 1995. № 6. С. 22.

(обратно)

319

Там же. С. 23.

(обратно)

320

Там же. С. 22.

(обратно)

321

Turner F. From Counterculture to Cyberculture. P. 256.

(обратно)

322

Turner F. From Counterculture to Cyberculture. P. 257–258.

(обратно)

323

Ibid. P. 261.

(обратно)

324

К сожалению, невозможно определить первоисточник этой фразы — Гибсон активно повторял ее в различных интервью на протяжении 1990-х годов. Одно из наиболее поздних упоминаний см.: The Science in Science Fiction // NPR. 30.11.1999. URL: https://www.npr.org/2018/10/22/1067220/the-science-in-science-fiction.

(обратно)

325

Gilbert J., Pearson E. Discographies. P. 181.

(обратно)

326

Ibid. P. 103.

(обратно)

327

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 139.

(обратно)

328

Шулинский И. 1997 год — закрытие клуба «Птюч» // 44100Hz. 10.02.2006. URL: http://www.44100.com/history/ar45601.

(обратно)

329

Стогов И. Рейволюция. Роман в стиле техно. СПб.: Астрель, 2010. С. 2.

(обратно)

330

Там же. С. 2–3.

(обратно)

331

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 136–137.

(обратно)

332

Птюч. 1998. № 10 (32). С. 4.

(обратно)

333

Максимченко С. О «Птюче» вспоминают.

(обратно)

334

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 48.

(обратно)

335

Максимченко С. О «Птюче» вспоминают.

(обратно)

336

Ростова Н. «Коммерсантъ» создал безличную журналистику.

(обратно)

337

Пилкингтон Х., Омельченко Е., Флинн М. и др. Глядя на Запад. С. 48–49.

(обратно)

338

Максимченко С. О «Птюче» вспоминают.

(обратно)

339

Создатель «Птюча» Шулинский: 90-е — лучшие годы России // BBC. 28.04.2015. URL: https://www.bbc.com/russian/russia/2015/04/150428_shulinsky_interview.

(обратно)

340

Ельцова К. Психология «элитарности»: способы построения медийных брендов в Рунете // Психология и Психотехника. 2015. № 1. С. 12.

(обратно)

341

Ельцова К. Психология «элитарности». С. 12.

(обратно)

342

Третьякова Т. «Маленькая страна» как освободительный проект // Syg.ma. 09.02.2017. URL: https://syg.ma/@tatretyakova/malienkaia-strana-kak-osvoboditielnyi-proiekt.

(обратно)

343

Amico S. Roll over, Tchaikovsky!: Russian Popular Music and Post-Soviet Homosexuality. University of Illinois Press, 2014.

(обратно)

344

См.: Жайворонок Д. Киркоров-manifesto: ренессанс российской поп-квир-эстетики // Нож. 02.12.2018. URL: https://knife.media/queer-kirkorov/; Федоренко Н. «Покажи мне любовь»: как российская поп-культура полюбила и разлюбила ЛГБТ // Wonderzine. 12.05.2017. URL: https://www.wonderzine.com/wonderzine/entertainment/music/226286-russian-queer-pop.

(обратно)

345

Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. М.: Ad Marginem, 2017. С. 10.

(обратно)

346

Там же. С. 10–12.

(обратно)

347

Анализ творчества Пугачевой см.: Partan O. Alla: The Jester-Queen of Russian Pop Culture // The Russian Review. 2017. № 66. С. 483–500. В частности Патран устанавливает интересную и интригующую связь между творчеством Аллы Борисовны, итальянской commedia dell’arte, российскими придворными шутами и анализом карнавальности у Михаила Бахтина.

(обратно)

348

В случае Глюкозы этот «отказ» относится только к начальному этапу карьеры, который и принес ей популярность. После своей развиртуализации (см. раздел 4 настоящей статьи) она как раз начала использовать стандартные сексуализированые женские образы в своих перформансах.

(обратно)

349

Биография Жанны Агузаровой. URL: https://ria.ru/20120707/692457703.html.

(обратно)

350

Те же РИА Новости пишут, что Агузарова родилась то ли в 1962, то ли в 1967 году. В других источниках (например, За что Жанна Агузарова сидела в Бутырской тюрьме? URL: https://news.rambler.ru/other/41429566/) указывается 1965 год.

(обратно)

351

См., например, интервью с Агузаровой в программе «Старый телевизор». URL: https://youtu.be/H13KEpllZ8I. Агузарова на вопрос о дате и месте рождения отвечает, что она родилась в конце 60-х, в Центральной Азии, «до четырех лет росла в Узбекистане — великолепном, наполненном розами, лепешками, узбечками с косичками».

(обратно)

352

Мартынов И. Непредсказуемая // Собеседник. 1989. № 27. URL: http://www.nneformat.ru/archive/?id=787.

(обратно)

353

Дворянская В. Жанна Агузарова таинственно исчезла // Московский комсомолец. 10.04.1991. URL: http://www.nneformat.ru/archive/?id=787.

(обратно)

354

Amico S. ‘The Most Martian of Martianesses’: Zhanna Aguzarova, (post-)Soviet Rock’n’ roll, and the Musico-linguistic Creation of the ‘Outside’ // Popular Music. 2014. № 33. P. 243–267.

(обратно)

355

Ibid.

(обратно)

356

См. Бей Х. Хаос и анархия. М.: Гилея, 2002. Под временными автономными зонами Бей понимает создание альтернативных сообществ, которые противостоят отчуждению и эксплуатации мейнстримной культурой и живут по своим законам, связанным не с логикой прибыли, но с логикой воображения и удовольствия. Теорию временных автономных зон Бей выстраивал на своем опыте вовлечения в жизнь анархистских и психоделических коммун в США, а также на исследовании сообществ пиратов в Средние века.

(обратно)

357

Amico S. Ibid. P. 257.

(обратно)

358

Педоренко М. Секс, дрэг и Симеиз. Как украинская культура сценического эпатажа, где мужчины изображают женщин, переживает кризис жанра // The Babel. 19.09.2018. URL: https://thebabel.net/texts/19582-seks-dreg-i-simeiz-kak-ukrainskaya-kultura-scenicheskogo-epatazha-gde-muzhchiny-izobrazhayut-zhenshchin-perezhivaet-krizis-zhanra-reportazh-babelya.

(обратно)

359

См.: Батлер Дж. Гендерное беспокойство. Антология гендерной теории. Минск: Пропилеи, 2000. С. 297–346.

(обратно)

360

Amico S. ‘The Most Martian of Martianesses’. P. 255.

(обратно)

361

Линда: «Я сказала отцу: „Либо ты принимаешь мою сторону, либо я ухожу из дома“» // Теленеделя. 09.11.2015. URL: http://www.tele.ru/stars/interview/linda-ya-skazala-ottsu-libo-ty-prinimaesh-moyu-storonu-libo-ya-ukhozhu-iz-doma.

(обратно)

362

Де Кастру В. Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии. М.: Ad Marginem, 2017. Глава «Трансверсальный шаманизм».

(обратно)

363

Там же.

(обратно)

364

Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 391.

(обратно)

365

Редькин Н. Линда. // The Blueprint. 11.12.2018. URL: https://theblueprint.ru/fashion/linda-interview.

(обратно)

366

Редькин Н. Линда.

(обратно)

367

Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. С. 611.

(обратно)

368

Определение понятия готического постмодернизма см.: Beville M. Gothic Postmodernism: Voicing the Terrors of Postmodernity. Rodopi, 2009. В частности к характерным чертам готического постмодернизма Бевилль относит стирание границы между вымыслом и реальностью и порождаемую в результате тревогу, нарративы призрачности, двойников и обманчивой иллюзорности, а также нестабильные, изменчивые ландшафты.

(обратно)

369

О грязном шаманизме см.: Borges F. Seminal Thoughts for a Possible Technoshamanism. 2014. URL: https://www.academia.edu/8424993/Seminal_Thoughs_for_a_Possible_Technoshamanism.

(обратно)

370

Кушнир А. Хедлайнеры. Глюкоза. СПб.: Амфора, 2007. Глава VI «Глюкоза». URL: http://kushnir.ru/files/headliners/headliners3.php.

(обратно)

371

Кушнир А. Хедлайнеры.

(обратно)

372

В 2003 году Глюкоза получила три музыкальных награды, включая престижную премию «MTV EMA» в номинации «Лучший российский исполнитель». В 2004-м певица удостоилась сразу четырех наград, включая два «Золотых граммофона» и премию «Муз-ТВ». В 2005-м премий было уже всего две, и после этого Глюкоза никогда не получала больше двух премий в год, причем престижность получаемых премий тоже упала.

(обратно)

373

Wajcman J. TechnoFeminism. Polity Press, 2005. P. 88.

(обратно)

374

Лена Катина начала сольные выступления в 2010 году, но официально группа распалась в 2011-м.

(обратно)

375

Примечательно, что возникновение Олимпийских игр Нового времени стало косвенным результатом двух войн. Во-первых, греческой борьбы за независимость от Османской империи 1820-х: после успешного обретения независимости у нового государства появилась потребность в обозначении преемственности по отношению к античным традициям (первые греческие Олимпийские игры Нового времени состоялись в Афинах в 1859 году). Во-вторых, Франко-прусской войны 1870–1871 годов: создатель современных Олимпиад Пьер де Кубертен связывал проигрыш французской армии с неудовлетворительным физическим состоянием солдат и видел в проекте их возрождения не только возможность немилитаристкого соревнования наций, но и улучшения физического состояния потенциальных солдат. В то время как Германия, на тот момент активно занимавшаяся раскопками на территории Греции, апроприировала найденные объекты для коллекций своих музеев, французские интеллектуалы видели себя духовными наследниками античности и ее традиций. В обоих случаях существенную роль в начинании сыграло именно это противопоставление двух как будто противоположных друг другу культурных традиций и сепарации «нас» от «них».

(обратно)

376

Puar J. Terrorist Assemblages: Homonationalism in Queer Times. Duke University Press Books, 2007.

(обратно)

377

Stein A. Crossover Dreams: Lesbianism and Popular Music since the 1970s. Duke University Press Books, 1995. P. 41.

(обратно)

378

Полная цитата: «Как девушка может представить, что рядом с ее кумиром развалилась какая-то баба? Фанатка думает: „Пусть он лучше будет голубой, чем женатый“» («На-На». «Фаина» // Афиша. 28.12.2011. URL: https://www.afisha.ru/article/russian-pop/page8).

(обратно)

379

«Мы пробовали все. Иногда было… ну очень хорошо. У нас очень богатая фантазия, и в сексе тоже» (Вульф А., Кушанашвили О. «Полиция нравов»: «Нас хотят все!» // Новый взгляд. 20.11.1993. URL: http://www.newlookmedia.ru/?p=12046).

(обратно)

380

Акт сбривания волос вообще высоко символичен почти во всех культурах. В России волосы сбривают мужчинам, которых призывают в армию, тем самым символизируя некое новое «начало» в их жизни, а также перенимая смысловую нагрузку из монашества (это послушание, намеренное подчинение «высшим» порядкам). Для женщин бритье головы может означать совершенно противоположное: противостояние намеченной социальной «женской» роли — ведь до сих пор одним из визуальных отличий между мужчиной и женщиной является длина волос. В исламе, например, волосы женщины крайне эротизированы и именно поэтому должны скрываться, как один из самых важных «женских» признаков. Намеренный отказ от признака женственности считывается обществом как агрессия против традиционных ценностей и именно поэтому зачастую списывается на болезнь.

(обратно)

381

Там же.

(обратно)

382

Например, в 2002 году «Ночные снайперы» выпустили песню «Ты дарила мне розы» с однозначно гомоэротической лирикой.

(обратно)

383

Войтинский рассказывал об этом так: «В шорт-листе было десять человек, прослушали, победитель была Лена Катина, и мы стали с ней работать. Мы не знали, что она будет петь, то есть мы пробовали какие-то разные песни. В этот момент была идея, что это будет Пеппи Длинный чулок, потом еще что-то, то есть не было совершенно никаких идей. Потом это все прервалось, закончилось» (Александр Войтинский: «Сломать такой проект, как t.A.T.u., — это тоже красиво» // Дождь. 26.05.2019. URL: https://tvrain.ru/lite/teleshow/kak_vse_nachinalos/aleksandr_vojtinskij_slomat-486394).

(обратно)

384

«Тату в Поднебесной». 7 серия. URL: https://www.youtube.com/watch?v=ktBwSh0axL8 (с 36-й минуты).

(обратно)

385

Черницына М. Лена Катина: «Я долго выбирала отца моего ребенка» // «Караван историй». Декабрь 2011. URL: https://7days.ru/caravan/2011/12/lena-katina-ya-dolgo-vybirala-ottsa-moego-rebenka/2.htm.

(обратно)

386

Велигжанина А. Композитор Сергей Галоян: «Тату» стали лесбиянками под гипнозом // Комсомольская правда. 20.03.2003. URL: https://www.kp.ru/daily/22996/2463.

(обратно)

387

«Тату»: репортаж Ильи Зимина // Новый век. URL: https://www.youtube.com/watch?v=92fQhlTb7fI.

(обратно)

388

Общее количество интернет-пользователей в 1998 году чуть более превышало 1 миллион человек, так что заявление Шаповалова невозможно воспринимать слишком серьезно (см.: Интернет в 1980–1999 годы. URL: http://www.bizhit.ru/index/internet_v_1980_1999_godakh_5/0–512). При этом порнокатегория «lesbian» и в 2018 году была на первом месте в поиске, согласно статистике Pornhub (URL: https://cpa.rip/stati/pornhub-2018).

(обратно)

389

Гриншпун П., Левкович Е. Лена Катина: «Мне больше нравятся неестественные улыбки, чем искренняя агрессия» // Rolling Stone. 04.10.2013. URL: https://web.archive.org/web/20161002063132/http://www.rollingstone.ru/music/interview/17783.html.

(обратно)

390

Велигжанина А. Композитор Сергей Галоян.

(обратно)

391

Paolinelli A. t.A.T.u. Story: Reconstruction of the Rise and Fall of the Most Controversial Pop duo of the 2000s. CreateSpace, 2014. P. 24.

(обратно)

392

Велигжанина А. Композитор Сергей Галоян.

(обратно)

393

В интервью, которое я брала у Мэнни де Гуэр, одной из основательниц кинофестиваля «Бок о бок», она рассказывает о маргинальности и подвальности существования ЛГБТ-сцены в Петербурге в конце 1990-х годов. В 2006 году более 87 % участников опроса Фонда общественного мнения утверждали, что не знакомы ни с одним представителем сексуальных меньшинств (см.: Сексуальные меньшинства. Запрет на проведение гей-парада. URL: https://bd.fom.ru/report/map/dd062227).

(обратно)

394

В программе «Черное и белое» в 2003 году Шаповалов заявил: «…группа „Тату“ — это отношения. Нельзя отношения поменять. И аудитория покупает отношения, а не двух девочек, которых можно заменить» (URL: https://youtu.be/8CQ3vdCKKKI?t=1710).

(обратно)

395

Paolinelli A. t.A.T.u. Story.

(обратно)

396

По данным Росстата (см.: Основные социально-экономические показатели жизни населения. URL: https://web.archive.org/web/20060715183735/http://www.gks.ru/free_doc/2006/b06_11/07-01.htm).

(обратно)

397

Капелюшинков Р., Вишневская Т. Российская безработица: дифференциация по социально-демографическим группам // Демоскоп Weekly. 2003. № 109–10 (14–27 апреля). URL: http://www.demoscope.ru/weekly/2003/0109/analit01.php. Для сравнения: уровень безработицы в России в январе 2019 года составил 4,9 %.

(обратно)

398

Любопытный анализ постсоветской ментальности см., например, в: Альбац Е., Колесников А. Homo Postsoveticus // The New Times. 09.02.2009. URL: https://newtimes.ru/articles/detail/3021.

(обратно)

399

James R. Resilience and Melancholy: Pop music, Feminism, Neoliberalism. Zero Books, 2015.

(обратно)

400

James R. Resilience and Melancholy. P. 7.

(обратно)

401

Например, четыре года подряд — с 2001 по 2003-й — песни «Тату» оказывались в первой пятерке чартов российского MTV (см.: MTV: 100 клипов года. ТОР 2003. URL: http://www.easymusic.narod.ru/2003.htm).

(обратно)

402

За исключением США. В 2003 году американец Лоренс выиграл процесс против штата Техас, в результате чего по всей стране были окончательно отменены штрафы и наказания за гомосексуальные практики.

(обратно)

403

Развитие этого тезиса см. в: Nichols J. M. Understanding Homonationalism: Why Are There Gay People Supporting Trump // Huffington Post. 05.10.2016. URL: https://www.huffpost.com/entry/gay-people-supporting-trump-homonationalism_n_57f3e545e4b01b16aaff4bff?ncid=engmodushpmg00000006.

(обратно)

404

Гомосексуальность в российском общественном мнении // Левада-центр. 05.08.2010. URL: https://www.levada.ru/2010/08/05/gomoseksualnost-v-rossijskom-obshhestvennom-mnenii.

(обратно)

405

Помещиков А. Группа «Тату»: «Мы никогда не были лесбиянками» // «Известия». 02.09.2005. URL: https://iz.ru/news/305673.

(обратно)

406

«Есть такое понятие, как сцена, имидж, который мы создаем. На эстраде мы — одно, в жизни — другое» (Женщины Шуры: cекреты личной жизни // «Правда. ру». 14.12.2004. URL: http://www.peoples.ru/art/music/pop/shura/interview.htm).

(обратно)

407

См. интервью певца Cosmopolitan в 2010 году. URL: https://rutube.ru/video/574a763dd8c10919b7742a18fba7d715.

(обратно)

408

Организаторы «Парада любви» в Петербурге не дали прихожанам католического храма провести богослужение // Информационно-аналитический центр «СОВА». 01.06.2006. URL: https://www.sova-center.ru/religion/news/authorities/feelings/2006/06/d8361.

(обратно)

409

Don’t ask, don’t tell — разговорное название политики армии США, подразумевавшей, что военнослужащим запрещалось как спрашивать сослуживцев об их предпочтениях в сексуальной жизни, так и рассказывать о собственных. Правило официально действовало в 1994–2010 годы. В российском контексте можно скорее говорить об общественной позиции игнорирования и замалчивания гомосексуальности.

(обратно)

410

Впервые подобную инициативу приняли в Рязанской области в 2006 году.

(обратно)

411

См.: Wacquant L. Marginality, Ethnicity and Penality in the Neo-Liberal City: An Analytic Cartography // Ethnic and Racial Studies. 2014. Vol. 37, No. 10. P. 1687–1711.

(обратно)

412

Zuberi N. Is This the Future? Black Music and Technology Discourse // Science fiction studies. 2007. Vol. 34, No. 2. P. 286.

(обратно)

413

Так, нововолновая группа из Нью-Йорка Blondie в 1980 году выпустила композицию «Rapture», где использовался фанковый бас и речитатив. Этот трек формально заигрывал с молодым нью-йоркским хип-хопом, в то время как сами Blondie стилистически оставались в рамках новой волны. Более того, год спустя речитатив «Rapture» был засемплирован пионером хип-хоп-диджеинга из Южного Бронкса (Grandmaster Flash) в композиции «The Adventures of Grandmaster Flash on the Wheels of Steel», которая в наши дни считается классикой американского хип-хопа старой школы. Семпл из трека Blondie указывал на всю синтезаторную музыку новой волны как на источник вдохновения для хип-хоп-диджеев, которые играли свои сеты на вечеринках в черных кварталах. Поэтому так важно понимать хип-хоп не только формально, а учитывать ту особую среду, а главное — опыт проживания в ней, которая реализуется в форме.

(обратно)

414

Chang J. How Hip-Hop Got Its Name. The Origins of the Phrase Go Deeper than Sugarhill Gang // Medium. 10.10.2014. URL: https://medium.com/cuepoint/how-hip-hop-got-its-name-a3529fa4fbf1.

(обратно)

415

Yanix — «Хайпим» («Шоу улиц гетто 2», 2014).

(обратно)

416

Беньямин В. Шарль Бодлер. Поэт в эпоху зрелого капитализма // Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе. СПб., 2004. С. 79–122.

(обратно)

417

Молодой черный мужчина (young black male) — воспетый Тупаком Шакуром («2Pacalypse Now», 1991) образ, используемый рядом исследователей как емкое понятие, характеризующее рядового производителя и целевую аудиторию хип-хопа. Например, см.: Chaney C., Mincey K. D. Typologies of Black Male Sensitivity in R&B and Hip Hop // The Journal of Hip-hop Studies. 2014. Vol. 1. Iss. 1. P. 121–138.

(обратно)

418

Bynoe Y. Getting Real About Global Hip Hop // Georgetown Journal of International Affairs. 2002. Vol. 3. No. 1. P. 79.

(обратно)

419

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М., 2002. С. 29.

(обратно)

420

Eshun K. More Brilliant than the Sun: Adventures in Sonic Fiction. Quartet, 1998. P. 15.

(обратно)

421

Дисс (от англ. disrespect) — принятое в хип-хоп-культуре выражение одним рэпером неуважения или агрессии по отношению к другому. Диссом может быть как целый трек, так и просто ряд строк, адресованных сопернику.

(обратно)

422

См.: Все о русских бифах: факты, комментарии хронология. URL: https://www.hip-hop.ru/forum/vse-o-russkih-bifah-fakty-kommentarii-hronologiyaa-127231.

(обратно)

423

Осознанный хип-хоп (concious hip-hop) — социально ориентированный рэп второй половины 1980-х годов, направленный на пробуждение «осознанности» чернокожего населения США.

(обратно)

424

Nielson E. ‘Here Come the Cops’: Policing the Resistance in Rap Music // International Journal of Cultural Studies. 2011. 15 (4). P. 356.

(обратно)

425

Сродни уже упоминавшемуся внутреннему городу (inner city).

(обратно)

426

См.: Bradley R. N., Vaught S. (Re)Historicizing W. E. B. Du Bois’ Atlanta in the Hip Hop South // Phylon, 2017. Vol. 54, No. 2. P. 19.

(обратно)

427

Vibe // Online Etymology Dictionary. URL: https://www.etymonline.com/word/vibe.

(обратно)

428

Trap Music under Lock and Key. the Trap Phenomenon Explained // DJmag.com. 30.06.2015. URL: https://djmag.com/content/trap-music-under-lock-key.

(обратно)

429

Кто такой Flesh и как он стал известен: большое интервью // The Flow. 07.05.2018. URL: https://the-flow.ru/features/flesh-interview.

(обратно)

430

MC Сенечка — «Хэдбэнгер» («Хип-хоп-будни», 2019).

(обратно)

431

Rae Sremmurd — «Touchscreen Navigation» («Swaecation», 2018). Перевод: «Тачскрин-навигация, доставь меня к цели, / Если ты не можешь меня забыть, это из-за хороших вибраций».

(обратно)

432

Кто такой Flesh.

(обратно)

433

Lizer feat. Thrill Pill & Flesh — «TELEGRAM» («SO WEB», 2016).

(обратно)

434

Еще одно слово, частота употребления которого много сообщает о характере произошедших изменений.

(обратно)

435

Yanix feat. ATL — «Трэп-хата» («Шоу улиц гетто 2», 2014).

(обратно)

436

Face — «Бургер» (сингл, 2017).

(обратно)

437

Таруто — «На лайте» (Премьера 2019). URL: https://www.youtube.com/watch?v=ChoNCxGkuM8.

(обратно)

438

В духе паблика «Фотки на сименс» (https://vk.com/siemenscam).

(обратно)

439

Оже М. Не-места. Введение в антропологию гипермодерна. М., 1992. С. 36.

(обратно)

440

Thrill Pill — «PHARMACY» («CHELSEA», 2016), «Аптека 2» («CHELSEA 2», 2017).

(обратно)

441

i61, PowerPuff Luv — «Супер-магазин» («ЯМолодойПридурок», 2017).

(обратно)

442

Mnogoznaal и Tilmil — мрачный хип-хоп из Коми // Афиша. 28.11.2014. URL: https://daily.afisha.ru/archive/volna/heroes/mnogoznaal-i-tilmil-mrachnyy-hiphop-iz-komi.

(обратно)

443

Твой космос слишком Mnogoznaal // Verbum. Медиацентр и новостная редакция СГУ им. Питирима Сорокина. URL: http://xn-90abj3ast.xn-p1ai/2018/04/23/%d1%82%d0%b2%d0%be%d0%b9-%d0%ba%d0%be%d1%81%d0%bc%d0%be%d1%81-%d1%81%d0%bb%d0%b8%d1%88%d0%ba%d0%be%d0%bc-mnogoznaal.

(обратно)

444

Ramsey H. Beyond Keeping It Real: OutKast, the Funk Connection, and Afrofuturism // American Studies. 2013. Vol. 52. No. 4. P. 205.

(обратно)

445

«Я целостный чел». Кто такой i61 — основатель Dopeclvb // The Flow. 18.10.2017. URL: https://the-flow.ru/features/i61-interview.

(обратно)

446

Mnogoznaal и Tilmil — мрачный хип-хоп из Коми.

(обратно)

447

Flesh feat. YEYO — «Я реальный» («Space Jam», 2018).

(обратно)

448

Порнорэп Д. Почему сейчас застой в русскоязычной музыке // PRNRP. 06.10.2019. URL: https://t.me/porno_rap/744.

(обратно)

449

См.: Громов А. Марьиванна, это рэпчик. Сравнение Мандельштама с рэпером обернулось проблемой для хабаровской гимназии // Газета. Ru. 04.02.2016. URL: https://www.gazeta.ru/social/2016/02/04/8056283.shtml.

(обратно)

450

См.: «Агора». Рэп-баттл на «Агоре». Эфир от 16.09.2017 на ТК «Культура». URL: https://tvkultura.ru/video/show/brand_id/61882/episode_id/1545591/video_id/1676863.

(обратно)

451

См. Калюков Е. Роскомнадзор опубликовал экспертизу о вреде от песен Егора Крида // РБК. 25.10.2019. URL: https://www.rbc.ru/society/25/10/2019/5db3260f9a7947d68368f078.

(обратно)

452

См.: Разживина А. В Госдуме рассказали, что придет на смену ЕГЭ и чем Слава КПСС лучше Дудя // ФАН. 16.11.2019. URL: https://riafan.ru/1227630-v-gosdume-rasskazali-chto-pridet-na-smenu-ege-i-chem-slava-kpss-luchshe-dudya.

(обратно)

453

Подробнее см.: Doscas A. The Future Is Now, and It Is Odd: A Retrospective on Hip-hop in the ‘00s // Popmatters. 23.09.2014. URL: https://www.popmatters.com/184327-the-future-is-now-and-it-is-odd-2495633036.html.

(обратно)

454

Подробнее см.: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М., СПб.: Алетейя, 1998; Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект; Концепции модерна. Ретроспектива двух традиций // Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис, 2005; Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019; и т. д.

(обратно)

455

Хассан И. К концепции постмодернизма. 1987. URL: http://culturolog.ru/content/view/2765/6.

(обратно)

456

К примеру, именно под таким предлогом хип-хоп-поэзия вошла в кембриджскую антологию по литературе постмодерна: Peterson J. Hip-hop Is (not) Postmodern // B. McHale, L. Platt (Eds.). The Cambridge History of Postmodern Literature. Cambridge University Press, 2016. P. 383.

(обратно)

457

Подробнее см.: Хестанов Р. Хип-хоп: культура молодежной контрреволюции // Логос. 2016. Т. 26, № 4. С. 7–27. В этой статье Хестанов, например, формулируя указанные черты рэпа, называет это антимодернизмом — но модернизм для него, по-видимому, означает прогрессистски-либеральную повестку (феминизм, интернационализм, антитрадиционализм и так далее), то есть совсем не тот модерн, о котором ведем речь мы.

(обратно)

458

Maxwell W. Sampling Authenticity: Rap Music, Postmodernism, and the Ideology of Black Crime // Studies in Popular Culture. 1991. Vol. 14, No. 1. P. 7.

(обратно)

459

Подробнее см.: Адорно Т. В. Жаргон подлинности. О немецкой идеологии. М.: Канон, 2011.

(обратно)

460

Подробнее см.: Gladney Marvin J. The Black Arts Movement and Hip-hop // African American Review. Summer 1995. P. 291–301.

(обратно)

461

Горбачев А. «Россия, не рви душу в клочья: я такой же, как ты» // Контрапункт. 2016. № 4. URL: http://www.counter-point.org/wp-content/uploads/2016/05/gorbachev_countepoint4.pdf.

(обратно)

462

Шым из «Касты»: «Гопники? А в Ростове это называлось „нормальные пацаны“». Отношения с Бастой, концерты для панков и Суркова и другие истории за 20 лет // Нация. 04.06.2016. URL: https://nationmagazine.ru/people/shym-iz-kasty-gopniki-v-rostove-eto-nazyvaetsya-normalnyy-patsan/?sphrase_id=4239.

(обратно)

463

Интервью группы «Иезекииль 25:17» журналу «Хулиган» в 2008 году. URL: https://blednyi-2517.livejournal.com/2499.html.

(обратно)

464

См.: Шым из «Касты».

(обратно)

465

Горбачев А. «Россия, не рви душу в клочья».

(обратно)

466

См.: баттл Oxxxymiron VS ST. URL: https://www.youtube.com/watch?v=gGuYELy8w6s.

(обратно)

467

См., напр.: Эдвардс П. How to Rap. М.: Альпина Паблишер, 2019. С. 45–47.

(обратно)

468

Подробнее см.: Doscas A. The Future Is Now, and It Is Odd.

(обратно)

469

Здесь и далее тексты треков и баттлов цитируются по Genius.com.

(обратно)

470

См.: баттл Oxxxymiron VS ST. URL: https://www.youtube.com/watch?v=gGuYELy8w6s.

(обратно)

471

См., например, баттл Drago VS D. Masta. URL: https://www.youtube.com/watch?v=mNibGi1ZTdE.

(обратно)

472

См.: баттл Galat VS Yanix. URL: https://www.youtube.com/watch?v=ddOO-m9_r7Q.

(обратно)

473

Например, когда баттл D. Masta VS Галат на «Versus: межсезонье» закончился мордобоем, это стало новостным поводом, см.: 5 вещей, которые случились на съемках «Versus: межсезонье» // The Flow. 09.09.2014. URL: https://the-flow.ru/features/versus-mezhsezonye-5-veshej.

(обратно)

474

Например, знаменитый панч про маму Галата стал внутрикультурным мемом, см.: Кто такая мама Галата и почему ее так часто упоминают на Versus. URL: https://rap-battles.ru/articles/kto-takaya-mama-galata-i-pochemu-ee-tak-chasto-upominayut-na-versus.

(обратно)

475

См.: баттл Rickey F. VS Sin. URL: https://www.youtube.com/watch?v=F70pCctSi0o.

(обратно)

476

См.: баттл Miles VS J. Makonnen. URL: https://www.youtube.com/watch?v=u9lzNPoNLP8.

(href=#r476>обратно)

477

Редькин Н. Кто такой Замай — самый ненавидимый русский рэпер прямо сейчас: интервью с Замаем // The Flow. 28.08.2017. URL: https://the-flow.ru/features/zamay-2017.

(обратно)

478

Подробнее см.: Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.; Жуковский: Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2003. С. 9–27.

(обратно)

479

Подробнее см: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна.

(обратно)

480

Хассан И. К концепции постмодернизма.

(обратно)

481

См.: баттл Oxxxymiron VS Слава КПСС. URL: https://www.youtube.com/watch?v=v4rvTMBCJD0.

(обратно)

482

Дисс (от англ. disrespect — неуважение) — текст, имеющий целью оскорбить или задеть другого рэпера. Часто превращается в растянутый во времени диалог («дисс на дисс») или служит основанием для вызова на баттл.

(обратно)

483

Коллективный трек, состоящий из куплетов нескольких исполнителей.

(обратно)

484

Кубрак Н. Баттлу Oxxxymiron VS Слава КПСС — два года. Как он повлиял на Мирона, Гнойного и баттл-рэп? // The Flow. 13.08.2018. URL: https://the-flow.ru/features/battlu-oxxxymiron-vs-slava-kpss-god.

(обратно)

485

Гегель Г. В. Ф. Эстетика. Т. 1. М.: Искусство, 1968. С. 73.

(обратно)

486

Отсылка к баттлу Гнойного (Славы КПСС) с Эрнесто Заткнитесь (после которого Оксимирон и вызвал Славу на баттл): Гнойный обвинял Эрнесто в том, что последний был готов променять Versus на телевизионную карьеру. См. баттл VERSUS × #SLOVOSPB: Эрнесто Заткнитесь × Гнойный. URL: https://www.youtube.com/watch?v=Lj6KCkFBz0L.

(обратно)

487

Подробнее см.: Блум [Г.] Страх влияния. Теория поэзии. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1998. С. 7–132.

(обратно)

488

Цитата из трека Оксимирона «Накануне» из альбома «Горгород».

(обратно)

489

Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург, М.: У-Фактория, Астрель, 2010. С. 6.

(обратно)

490

Латур Б. Почему критика выдохлась? URL: http://www.ncca.ru/app/images/file/Bruno_Latour.pdf.

(обратно)

491

Кубок МЦ: Гнойный × Fallen MC VS Олег Монгол × Zip.Zipulia | Dance Bars (New Era). URL: https://www.youtube.com/watch?v=DMFpgdUlkHc.

(обратно)

492

Аккер ван ден Р., Вермюлен Т. Заметки о метамодернизмe. URL: http://metamodernizm.ru/notes-on-metamodernism.

(обратно)

493

Turner L. Metamodernist Manifesto. URL: http://www.metamodernism.org.

(обратно)

494

Павлов А. Образы современности в XXI веке: метамодернизм // Логос. 2018. Т. 28, № 6. С. 5.

(обратно)

495

Бадью А. Субъект искусства. URL: https://syg.ma/@winzavod/alien-badiu-subiekt-iskusstva.

(обратно)

496

«Ебанись, в деле лучший русский метамодернист» («НЕ ГОМОФОБ», 2019). Благодаря «Антихайпу» метамодерн оказался смешан с концептами собственно антихайпа (противостояния популярности и общепринятым эстетическим критериям: «Мы против условного Юрия Дудя, против человека, который знает „как“. Он точно знает, как хорошо и как плохо. Вот против таких людей стоит бороться всему человечеству» (Замай), см. Редькин Н. Кто такой Замай) и постиронии. Постирония, на наш взгляд, является скорее симптомом истощения постмодерна: тот же Слава, признавая себя метамодернистом, заявляет, что «постирония мертва» («ВЕЛИКИЙ МОГОЛ», 2019).

(обратно)

497

Гнойный, Замай, очень серьезное интервью. URL: https://www.youtube.com/watch?v=SUWm1Aw9MwQ.

(обратно)

498

Павлов А. Образы современности в XXI веке. С. 14.

(обратно)

499

Foster R. New Weird Russia — Part One: Sampler // The Quietus. 30.09.2019. URL: https://thequietus.com/articles/25864-new-weird-russia-shortparis-glintshake-review.

(обратно)

500

См., например, телеграм-канал «Уникальные редкости и красоты» (@UNIREDKRAS) или сообщество во «ВКонтакте» «Типовая архитектура Санкт-Петербурга» (https://vk.com/club229458).

(обратно)

501

Хорошим примером подобного могут служить работа «Грибы, мутанты и другие: архитектура эры Лужкова» Дарьи Парамоновой, вышедшая в 2017 году, или книга «Формейшн» Феликса Сандалова, вышедшая в 2015 году и взявшая в 2018 году премию Андрея Белого.

(обратно)

502

Bey T., Bayley W. MicroBionical: Radical Electronic Music & Sound Art in 21st Century. Belsona Books, 2012. P. 343–344.

(обратно)

503

Becker H. S. Outsiders. Studies in Psychology of Deviance. The Free Press, 1973. P. 86–89.

(обратно)

504

Алексеевский М. Городская антропология. От «городских племен» к «глобальным потокам» // Горожанин. Что мы знаем о жителе большого города? М.: Strelka Press, 2017. С. 96–98.

(обратно)

505

Becker H. S. Art Worlds. University of California Press, 2008. P. 28–33.

(обратно)

506

Lynch K. The Image of the City. The M. I. T. Press, 1990. P. 6–8.

(обратно)

507

Hatherley O. Militant Modernism. Zero Books, 2009. P. 51–53.

(обратно)

508

Куренной В. Сила слабых связей. Горожанин и право на одиночество // Горожанин. Что мы знаем о жителе большого города? М.: Strelka Press, 2017. С. 23–26.

(обратно)

509

Фаликман М. В эпицентре шума. Почему человек не создан для города // Горожанин. Что мы знаем о жителе большого города? М.: Strelka Press, 2017. С. 132–134.

(обратно)

510

Hatherley O. Militant Modernism. P. 86–90.

(обратно)

511

«Техника быстрого прохождения различных сред», регулярное свободное движение по незнакомому району города или по необычному маршруту в уже освоенном актором пространстве (Дебор Г. Психогеография. М.: Ad Marginem Press, 2017. С. 20). Фактически в интервью обе части вопроса «Бывали случаи, когда вы долго, но бесцельно ходили по городу? Как часто? Практиковали ли вы дрейф?» означали одно и то же на случай того, если респондент не знал термина, но все равно практиковал подобное.

(обратно)

512

Выдержка из интервью: «Для меня это обусловлено также своеобразным „комплексом местного жителя“. Всю свою жизнь (31 год) я прожил в одном районе, переезжая несколько раз в детстве и буквально на расстояние нескольких километров. И я заметил, что я, местный житель, не могу ответить гостям на самые очевидные, казалось бы, вопросы: например, относительно возраста той или иной постройки или ее назначения, поскольку, знакомые мне с детства, они просто казались чем-то самим собой разумеющимся. Мне захотелось заново открыть для себя город, заново научиться удивляться ему. Поэтому пешком или на доске я часто отправлялся гулять по знакомым местам, забредая во всевозможные закоулки, чтобы потерять представление о том, где конкретно я нахожусь. Жизнь в мегаполисе расписана по часам, и это чувство, когда не можешь предсказать, где окажешься или что с тобой произойдет в следующую минуту, стоит многого».

(обратно)

513

Выдержка из интервью: «Я не воспринимаю город как набор мест. Это система, организм, где в общем-то нет ненужных или неестественных частей, как бы к ним ни относились с моральной или еще какой позиции. А потому мне все интересно — любое место может быть крайне захватывающим. И все зависит от сиюминутного настроения. Хотя умозрительно мне бы поближе к воде, побольше растений, поменьше всего остального. К культурным точкам и местам развлечений у меня интерес даже не этнографический, а зоологический скорее».

(обратно)

514

Здесь характерны ответы Борисова, считающего музыку «универсальным способом самовыражения и при этом способом приятно провести время», и ИН, отмечающего то же удовольствие как «дикарское».

(обратно)

515

Digital audio workstation, цифровая звуковая рабочая станция — личная студия или набор программ для создания музыки.

(обратно)

516

http://iliamazo.ru.

(обратно)

517

Юртаев А. Если бы я был призраком, то смотрел бы, как люди стригут ногти. Интервью с создателем игры «ШХД: ЗИМА» // Strelka Mag. 15.03.19. URL: https://strelkamag.com/ru/article/esli-by-ya-byl-prizrakom-to-smotrel-by-kak-lyudi-strigut-nogti.

(обратно)

518

Горбачев А. Новые тихие: кто, что и почему // Афиша Волна. 25.08.2011. URL: https://daily.afisha.ru/archive/volna/archive/new_quiet.

(обратно)

519

Там же.

(обратно)

520

Крутикова Д. Интервью с Саввой Розановым // Lenta.ru. 18.05.2019. URL: https://lenta.ru/articles/2019/05/18/sinecdoha.

(обратно)

521

Там же.

(обратно)

522

URL: https://vk.com/montimechanic?w=wall-45339493_2441.

(обратно)

523

«Я частично как будто попадаю в музыкальную индустрию (условно — я о ней знаю, и она обо мне тоже), но понимаю, что абсолютно к ней не приспособлен. Как только я сталкиваюсь с каким-то конкретным системным запросом именно от индустрии относительно моего проекта „Синекдоха Монток“, я понимаю, что начинаю теряться» (Крутикова Д. Интервью с Саввой Розановым).

(обратно)

524

Ротарь Д. «Юлия Накарякова и гуру лоу-фая»: «Мне нравится, что с нашей нынешней музыкой сложно хайпануть». Интервью с группой «Юлия Накарякова и гуру лоу-фая» // Plug.ee. 09.07.2019. URL: http://plug.ee/2019/07/yuliya-nakaryakova-i-guru-lou-faya-mne-nravitsya-chto-s-nashej-nyneshnej-muzykoj-slozhno-hajpanut.

(обратно)

525

Погорельцева О. Петербуржец семь лет собирал шпильки на улицах. Теперь он сделал интерактивную карту всех находок и запустил экскурсии. Интервью с Никитой Сивушкиным // Strelka Mag. 23.03.2019. URL: https://strelkamag.com/ru/article/piter-shpilki.

(обратно)

526

«Синекдоха Монток». «Внеклассное чтение» // Zvuki.ru. 14.11.2012. URL: https://www.zvuki.ru/R/P/29216.

(обратно)

527

«Синекдоха Монток». «MMXVIII — Глава III» // Родной звук. 12.12.2018. URL: https://rodzvuk.ru/post/sinekdoha-montok-mmxviii-glava-iii.

(обратно)

528

Там же.

(обратно)

529

Бояринов Д. «Хадн дадн» и зашифрованный «песняграм» // Colta. 11.10.2018. URL: https://www.colta.ru/articles/music_modern/19393-hadn-dadn-i-zashifrovannyy-pesnyagram.

(обратно)

530

Интервью с Варварой Краминовой // Jagervibes. 07.12.2018. URL: https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=1162524900538760&id=339231819534743.

(обратно)

531

Шмелев Р. Песни-мантры в lo-fi звучании. Интервью с Юлией Накаряковой // Latvijas Sabiedriskie Mediji. 11.02.2019. URL: https://lr4.lsm.lv/lv/raksts/portret-vremeni/pesni-mantri-v-lo-fi-zvuchanii.a114956.

(обратно)

532

Там же.

(обратно)

533

Там же.

(обратно)

534

«Песня о разграничении», альбом «Ностальгия», 2013.

(обратно)

535

«Баллада об истоках потопа», альбом «Приятные упущения», 2014.

(обратно)

536

Шмелев Р. Там же.

(обратно)

537

Лужков также записывается под именем Никита Прокопьев — этот проект выдвигался в качестве одного из примеров «новых тихих» (см.: Горбачев А. Новые тихие).

(обратно)

538

См.: Хуторной С. «Монти Механик»: «Новый всплеск русского андеграунда невозможен» // Афиша+. 22.04.2015. URL: https://afishaplus.ru/monti-mekhanik-interview.

(обратно)

539

Георгий Мишнев: «Не хочу ничего знать про музыку, хочу ее слушать» // Feelmore. 10.05.2013. URL: http://www.feelmore.ru/culture/2013/05/georgij_mishnev-_ne_xochu_nichego_znat_pro_muzyiku-_xochu_eyo_slushat.

(обратно)

540

«Интерференция в тонких пленках», альбом «Интерференция в тонких пленках», 2014.

(обратно)

541

«Мегатрон», альбом «Хороший робот», 2017.

(обратно)

542

«Хороший робот», альбом «Хороший робот», 2017.

(обратно)

543

Цит. по: Павлов А. Дивный, новый «цифровой мир»: Постирония как ценностная установка мировоззрения миллениалов // Горизонты гуманитарного знания. 2019. № 3. С. 16–31.

(обратно)

544

Британский философ и культуролог Марк Фишер и американский исследователь культуры Саймон Рейнольдс в своих эссе о музыкальной культуре используют термин «хонтология», введенный Жаком Деррида, для описания того, каким образом новая музыка работает с образами прошлого. В книге Рейнольдса «Ретромания» этот анализ приобретает пессимистический характер — в одержимости прошлым критик видит невозможность будущего; новая музыка оказывается бесконечным процессом переработки «призраков» предшествующих музыкальных эпох.

(обратно)

545

«Мужчиной», альбом «Полиаморфность», 2018.

(обратно)

546

Крутикова Д. Интервью с Саввой Розановым.

(обратно)

547

Рыжкова А. Акын «Хадн дадн» // «Русский репортер». № 11 (476). 17.06.2019. URL: https://expert.ru/russian_reporter/2019/11/akyin-hadn-dadn.

(обратно)

548

Имеется в виду государственная институция, которая занимается поддержкой музыкантов — в частности их карьеры за рубежом. — Прим. ред.

(обратно)

549

Антон Сергеев, частное интервью. Июнь 2016.

(обратно)

550

Отношение к странам // Левада-Центр. 12.02.2018. URL: https://www.levada.ru/2018/02/12/otnoshenie-k-stranam.

(обратно)

551

«Великодержавные настроения в России достигли исторического максимума» // Левада-Центр. 21.12.2017. URL: https://www.levada.ru/2017/12/21/velikoderzhavnye-nastroeniya-v-rossii-dostigli-istoricheskogo-maksimuma.

(обратно)

552

Горбачев А. Эпоха Земфиры и «Мумий Тролля» закончилась. Теперь все иначе // Meduza. 02.01.2019. URL: https://meduza.io/feature/2019/01/02/epoha-zemfiry-i-mumiy-trollya-zakonchilas-teper-vse-inache.

(обратно)

553

«Воображаемые сообщества» — термин социолога Бенедикта Андерсона, который он ввел в одноименной книге, опубликованной в 1983 году. Согласно Андерсону, нация — это сообщество, члены которого приписывают себя к нему, воображая, что у них есть такое же представление об этом сообществе, как у других его членов. Эту идею можно расширить на любое сообщество — вне рамок нации. Так, для поколения российского культурного «европейского проекта» «своим» является мировое, глобальное сообщество, а для нового поколения — скорее нация или ее часть.

(обратно)

554

Артемий Троицкий, частное интервью. Июль 2016.

(обратно)

555

Стас Намин: массы любят тех, кто их примитивно развлекает // Новая газета. 26.06.2003. URL: https://novayagazeta.ru/articles/2003/06/26/18118-stas-namin-massy-lyubyat-tolko-teh-kto-ih-primitivno-razvlekaet.

(обратно)

556

McMichael P. Prehistories and Afterlives: The Packaging and Repackaging of Soviet Rock // Popular Music and Society. 2009. Vol. 32, № 3. P. 339.

(обратно)

557

Boyarinov D. Joanna Stingray, a California Girl in the U.S.S.R. // Moscow Times. 14.03.2016. URL: https://themoscowtimes.com/articles/joanna-stingray-a-california-girl-in-the-ussr-52112.

(обратно)

558

Goldstein P. ‘Red Wave’ Album: The Russians Are Strumming // LA Times. 22.06.1986. URL: http://articles.latimes.com/1986-06-22/entertainment/ca-20508_1_soviet-union.

(обратно)

559

McMichael P. Ibid.

(обратно)

560

Sinclair D. (Ed.). Global Music Pulse: The Latest Music News from Around the Planet // Billboard. 30.03.1996. P. 55.

(обратно)

561

Николай Носков: Когда есть оркестр, возвращаться к дисторшену странно! // NEWSmuz.com. 18.05.2009. URL: http://newsmuz.com/news_2_15691.htm.

(обратно)

562

Apted M. The Long Way Home // Granada Television. 1989.

(обратно)

563

К Дэвиду Леттерману, например.

(обратно)

564

Sinclair D. (Ed.). Global Music Pulse.

(обратно)

565

Christgau R. Radio Silence // The Village Voice. 1989. URL: https://www.robertchristgau.com/get_artist.php?name=Boris+Grebenshikov.

(обратно)

566

Apted M. The Long Way Home.

(обратно)

567

Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton University Press. 2006. P. 34–35. Русский перевод: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

(обратно)

568

URL: http://www.tatu.ru/en.

(обратно)

569

Cherrytree to Reissue «200km/h In The Wrong Lane» with Unreleased Song «A Simple Motion» and Special Remixes // Cherrytree Records. 02.10.2012. URL: http:// www.cherrytreerecords.com/profiles/blogs/cherrytree-to-reissue-200km-h-in-the-wrong-lane-with-unreleased-s.

(обратно)

570

More Western Rock ‘N‘ Roll Solidarity for Pussy Riot // Radio Free Europe, 23.07.2012. URL: https://www.rferl.org/a/transmission-pussy-riot-red-hot-chili-peppers-franz-ferdinand-support/24653735.html.

(обратно)

571

Madonna Protests Pussy Riot Detention At Moscow Concert // Radio Free Europe, 02.08.2012. URL: https://www.rferl.org/a/madonna-protests-pussy-riot-detention-at-moscow-concert/24670081.html.

(обратно)

572

Tolokonnikova N, Zhizhek S. Comradely Greetings: The Prison Letters of Nadya and Slavoj. Verso, 2014.

(обратно)

573

Gorbachev A. How to Make it in America, Russian Indie-Band Style // Newsweek. 06.06.2015. URL: https://www.newsweek.com/russian-indie-bands-take-america-340003.

(обратно)

574

Горбачев А. А почему мы должны расти от русской музыки? // Афиша. 21.05.2013.

(обратно)

575

Шевелева С. Что мы наделали: Главные редакторы The Village разных лет — о том, куда все катится // The Village. 24.04.2015. URL: https://www.the-village.ru/village/city/5-let-the-village/213567-razgovor-s-glavredami.

(обратно)

576

Foster R. New Weird Russia // The Quietus. 10.01.2019. URL: https://thequietus.com/articles/25864-new-weird-russia-shortparis-glintshake-review.

(обратно)

577

Вероника Белоусова, выступление на MMW, Москва, сентябрь 2019.

(обратно)

578

Наталья Подобед, частное интервью. Сентябрь 2019.

(обратно)

579

Derrida J. Specters of Marx: The State of the Debt, the Work of Mourning, and the New International. Routledge, 1994; Fisher M. Capitalist Realism: Is There No Alternative? London: Zero Books, 2009.

(обратно)

580

Сапрыкин Ю. Непривычная Россия. Молодость в многоэтажках // Сеанс. 23.08.2018. URL: https://seance.ru/blog/portrait/neprivychnaya-rossiya.

(обратно)

581

Наталья Подобед, частное интервью. Сентябрь 2019.

(обратно)

582

Артемий Троицкий, частное интервью. Июль 2016.

(обратно)

583

Денис Бояринов, частное интервью. Ноябрь 2018.

(обратно)

584

Степан Казарьян, частное интервью. Ноябрь 2018.

(обратно)

585

Денис Бояринов, частное интервью. Ноябрь 2018.

(обратно)

586

Отмечу, что с конца 2018 года протестные тенденции в российской независимой музыке стали более заметными — см. последние работы, например, IC3PEAK, Shortparis, Хаски и других. Как это повлияет на музыкальный экспорт — вопрос, заслуживающий пристального наблюдения.

(обратно)

587

Антон Репка, выступление на MMW, Москва, сентябрь 2019.

(обратно)

588

Степан Казарьян, частное интервью.

(обратно)

589

Южнокорейская поп-музыка, в последние годы получившая колоссальную популярность по всему миру.

(обратно)

590

Robb J. Shortparis: MENT festival. Live review: brilliant Russian band combine post industrial with stunning vocals // Louder Than War. 02.02.2018. URL: https://louderthanwar.com/shortparis-ment-festival-live-review-brilliant-russian-band-combine-post-industrial-with-stunning-vocals.

(обратно)

591

Foster R. Brutal Russian Truth. Shortparis interviewed // The Quietus. 17.04.2019. URL: https://thequietus.com/articles/26337-shortparis-interview.

(обратно)

592

Trefor C. 7 things we learned at Lithuania’s Loftas Fest // Gigwise. 30.09.2019. URL: https://www.gigwise.com/features/3361403/7-things-we-learned-at-loftas-festival-review-2019?fbclid=IwAR2mtZT0OkOEgOVmzBwO7IN1exlVOvRMzsrW09JnDeoW_U-BKLROFvfctxk.

(обратно)

593

Величко Н. Как Shortparis стала лучшей концертной группой страны // The Village. 25.05.2018. URL: https://www.the-village.ru/village/weekend/music/312977-shortparis.

(обратно)

594

Lie J. K-pop. Popular Music, Cultural Amnesia, and Economic Innovation in South Korea. University of California Press, 2015.

(обратно)

595

Frith S. Does British music still matter? A Reflection on the Changing Status of British Popular Music in the Global Music Market // European Journal of Cultural Studies. 2004. Vol. 7, № 1. P. 53.

(обратно)

596

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Алетейя, 1998.

(обратно)

597

Степан Казарьян, частное интервью.

(обратно)

598

Doran J. Reviews: Shortparis, ПАСХА // The Quietus. 26.03.2018. URL: https://thequietus.com/articles/24274-shortparis-easter-album-review.

(обратно)

599

Stokes M. Afterword: a Worldly Musicology? // Bohlman P. (Ed.). The Cambridge History of World Music. Cambridge University Press, 2013. P. 826–842.

(обратно)

600

Ibid.

(обратно)

601

Mazierska E., Győri, Zs. Introduction: Crossing National and Regional Borders in Eastern European Popular Music // Mazierska E., Győri, Zs. (Eds.). Eastern European Popular Music in a Transnational Context. Palgrave Macmillan, 2019. P. 2.

(обратно)

602

Demont-Heinrich C. New Global Music Distribution System, Same Old Linguistic Hegemony? Analysing English on Spotify // Boyd-Barrett O., Mirrlees T. (Eds.). Media Imperialism: Continuity and Change. Rowman & Littlefield, 2019. P. 203.

(обратно)

603

Ingham T. English-Speaking Artists are Losing Their Global Pop Dominance — and YouTube’s Leading the Charge // Rolling Stone. 01.02.2019. URL: https://www.rollingstone.com/music/music-features/english-speaking-artists-are-losing-their-grip-on-global-pop-domination-and-youtubes-leading-the-charge-786815.

(обратно)

604

Ориентализм — понятие, введенное в 1970-х исследователем Эдвардом Саидом и подразумевающее оптику западного взгляда на другие культуры, в которой они позиционируются как нечто экзотическое, странное, инаковое и — в худшем случае — нижестоящее. По Саиду, «ориентализм — это западный стиль доминирования, реструктурирования и осуществления власти над Востоком». Из ориентализма следует и самоориентализация — процесс, при котором незападные артисты, музыканты и писатели «экзотируют» себя, воссоздавая в культурных произведениях стереотипы о своей стране для иностранной (обычно западной) публики — ср. с вышеупомянутой концепцией «воображаемого Запада».

(обратно)

605

Schiller H. Communication and Cultural Domination. Routledge, 2018 (1976). P. 17.

(обратно)

606

Connell J., Gibson C. Sound Tracks: Popular Music, Identity and Place. Routledge, 2003. P. 270.

(обратно)

607

Аналогичный термин был введен учеными Хансом Буркнером и Бастианом Ланге в 2017 году в статье «Sonic Capital and Independent Urban Music Production: Analysing Value Creation and ‘Trial and Error’ in the Digital Age» (City, Culture and Society. 2017. V. 10. P. 33–40). Однако Буркнер и Ланге используют это понятие по-другому: для них звуковой капитал основан на навыках, которые музыкальные профессионалы приобретают, чтобы идти в ногу с эволюцией музыкального рынка. Для меня же это власть музыкальной традиции страны в международном контексте.

(обратно)

608

Bourdieu P. Language and Symbolic Power. Polity Press, 1991.

(обратно)

609

Gramsci A. Selected Writings 1916–1935. Lawrence and Wishart, 1999.

(обратно)

610

В этом престиже, в этом символическом капитале язык — только один из элементов (точнее, одно из средств).

(обратно)

611

Нас короновали — и это зашквар: группа Shortparis о популярности, страхе и цензуре // BBC. 21.06.2019. URL: https://www.bbc.com/russian/av/media-48713910?fbclid=IwAR15dhoDMEF4ss5Qx6sPKxRYfeH1Jn12V0yA7YalMc6d60-Z6r_lfYTQIG8.

(обратно)

612

Борис Барабанов, частное интервью. Июль 2017.

(обратно)

613

Эту мысль подтвердил сам фронтмен Little Big Илья Прусикин. URL: https:// www.youtube.com/watch?v=Ojh02PksAGY.

(обратно)

614

«Эй! Мир, поцелуй меня в жопу! / Это ебучая русская душа! Наша страна в глубоком дерьме, йо! / Но я люблю ее! / Ни будущего, ни богатых — / Это Россия, сука! / Я бухаю каждый день».

(обратно)

615

Hill J. Firsties and Faves: Pompeya // Noisey (Vice). 17.06.2014. URL: https://noisey.vice.com/en_us/article/rb4qqr/firsties-and-faves-pompeya.

(обратно)

616

Bennett K. T. Moscow’s Pompeya Get Sax-y on New Tune ‘Liar’ // Noisey (Vice). 18.02.2015. URL: https://noisey.vice.com/en_us/article/65zp4b/pompeya-liar-premiere.

(обратно)

617

Silverstein J. Moscow Band Pompeya Brings in the Funk with ‘Slaver’ // MTV. 09.11.2013. URL: http://www.mtv.com/news/2699327/moscow-band-pompeya-brings-in-the-funk-with-slaver.

(обратно)

618

Premiere: Pompeya — Power // Dummy. 17.10.2013. URL: https://www.dummymag.com/videos/pompeya-power.

(обратно)

619

Reese N. Exclusive Album Premiere and Interview: ‘Tropical’, Pompeya // Interview. 30.10.2013. URL: https://www.interviewmagazine.com/music/exclusive-album-premiere-and-interview-tropical-pompeya#_.

(обратно)

620

Даниил Брод, частное интервью. Июль 2016.

(обратно)

621

Даниил Брод, частное интервью.

(обратно)

622

Владислав Паршин, частное интервью, Москва, июль 2017.

(обратно)

623

Contreras P. Crónica: Human Tetris y The Kvb en Lima 2017 // Conciertos Peru. 2017. URL: http://conciertosperu.com.pe/coberturas/cronica-human-tetris-y-the-kvb-en-lima-2017.

(обратно)

624

Vazquez H. F. Human Tetris, de Moscú con passion: La banda rusa regresa a la ciudad para promocionar su trabajo y presentar algo de su material más reciente // Informador. 31.03.2018. URL: https://www.informador.mx/entretenimiento/Human-Tetris-de-Moscu-con-pasion-20180330-0117.html.

(обратно)

625

Арвид Кригер, частное интервью. Ноябрь 2017.

(обратно)

626

Третье пространство — результат встречи и взаимодействия двух культур. Этот контакт, согласно Хоми Бхабхе (The Location of Culture. Routledge, 1994), приводит к гибридизации, то есть к новой культурной манифестации, содержащей элементы той и другой культуры. Третьи пространства обычно рассматриваются как положительные формы сопротивления империализму и пример культурного разнообразия в контексте глобализации.

(обратно)

627

Reynolds S. Retromania. Pop Culture’s Addiction to Its Own Past. Faber & Faber, 2011. Рейнольдс объясняет этот термин как идефикс сегодняшней культуры о своем прошлом.

(обратно)

628

Владислав Паршин, частное интервью. Июль 2017.

(обратно)

629

Kate NV: «В мире стали понимать, что в России тоже есть классная музыка» // Zima. 10.09.2019. URL: https://zimamagazine.com/2019/09/kate-nv-mart/?fbclid=IwAR0lPrW7qLx03LtLR4ES8AaF5MQvkkNhG1N2SkEBPqy7cMszfGyNwBEsj_s.

(обратно)

630

Антон Сергеев, частное интервьюю. Июнь 2016.

(обратно)

631

В тех случаях, когда название никак не атрибутировано, подразумевается, что речь идет о псевдониме музыканта или о названии группы. Для удобства творческие псевдонимы, придуманные в структуре «Имя, фамилия», в указателе отсортированы таким же образом, как реальные (то есть Фесикла Микенского стоит искать среди имен на букву «м», а Сергия Черепихо — на букву «ч»). Во избежание загромождения указателя участники исследования Артема Абрамова (с. 262–282) представлены либо через структуру «Имя, фамилия», либо через один музыкальный проект — как правило, первый в авторском списке, приведенном в статье. Если же у читателя возникает вопрос, зачем вообще нужен указатель в коллективном сборнике статей «про разное», то ответов на него несколько. Во-первых, указатель задает тематический и смысловой спектр нашей книги. Во-вторых, так проще найти любимую группу или себя. А в-третьих, было слишком трудно отказать себе в искушении составить указатель, в котором почти друг за другом идут Филипп Киркоров, группа «Коммунизм» и Юлия Кристева. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Как делалась эта книга

Александр Горбачев Ты чего такой серьезный? Новая критика: вместо манифеста

Иван Белецкий Будущее в прошедшем: три сюжета об утопии и ностальгии в постсоветской музыке

Дарья Хохлова, Никита Хохлов «Советский Союз не развалился»: ретромания, постирония и ностальгия в российской популярной музыке

Кристина Чернова Советская волна: ностальгия и практики конструирования утопии

Дарья Журкова «Прячу осколки — все, что осталось от тебя»: российские музыкальные клипы 1990-х годов: энциклопедия образов новой жизни

Леонид Грибков «Просто оставьте нас в покое»: журнал «Птюч» и культурная политика постсоветского рейва

Даниил Жайворонок Космос, шаманизм, виртуальная реальность: альтернативные феминистские мифологии российской поп-сцены в 1990–2000-е годы

Ира Конюхова «Лучше никак, но не обратно»: группа «Тату» как отражение гендерной биополитики в России в 1999–2019 годы

Алексей Царев От гетто до блока: переосмысление города и городского в современном российском хип-хопе

Михаил Киселев, Полина Ханова Модерн, постмодерн, метамодерн: русский рэп как территория больших культурных конфликтов

Артем Абрамов Оркестр большого города в иллюзии безопасности: экспериментальная и импровизационная сцена Москвы и Санкт-петербурга

Дарья Иванс От актуальности к гиперлокальности: новая поэтическая волна как музыкальный и этический феномен

Марко Биазиоли От «Красной волны» до «Новой русской волны»: российский музыкальный экспорт и механика звукового капитала

Указатель имен, названий и терминов[631]

Выходные данные

*** Примечания ***