Любовная какофония [Варвара Андреевна Карбовская] (fb2) читать онлайн

Варвара Карбовская
ЛЮБОВНАЯ КАКОФОНИЯ

*

Рисунки И. СЫЧЕВА

М., Издательство «Правда», 1970

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

В советской сатирической литературе творческое наследие Варвары Андреевны Карбовской занимает достойное и особое место.

Написал я так, и вдруг пахнуло на меня чем-то умиротворенно хрестоматийным, повеяло слежавшейся бумажной листвой, и даже как будто бы унюхался скучный запах архивной пыли.

Обманчивые ощущения эти, как я тут же установил, происходили главным образом от слова «литература», каковое в подобного рода безукоризненных формулировках отдает некоторой тяжеловесной академической книжностью.

И хотя данная выше формулировка в самом деле бесспорна, вернее было бы сказать, что прежде всего в нравственной жизни нашего общества творчество В. А. Карбовской оставило свой чистый и светлый след.

Перебирая последние рукописи писательницы, я наткнулся на записку-просьбу, присланную ей из редакции газеты «Вперед» города Артемовска, Донецкой области. Речь шла о том, что редакция получила анонимное письмо от женщины, семейная жизнь которой «не по моей вине» дала основательную трещину. Усмотрев в этом факте интересную для читателей (хотя, правда, и не чересчур свежую) тему, редакция просила Варвару Андреевну пополемизировать с автором письма на страницах газеты. Тут же я нашел и копию статьи, без промедления написанной и отправленной в Артемовск.

Вы не подумали бы, что в это время писательница уже была тяжело больна. Статья написана в той же стремительной, живой, иронической манере, какая была вообще свойственна перу В. А. Карбовской в публицистике такого рода. Но главное, что подкупает читателя, — подлинная взволнованность и страстность и едва ли не личная заинтересованность в добром, честном, счастливом разрешении конфликта, звучащие в каждой строке.

Варвара Андреевна никогда не чуралась «скучных» событий, явлений, фактов, если она видела в них незаметные для поверхностного взгляда тропинки, ведущие к глубинным, первопричинным нравственным проблемам, лежащим в основе этих событий. Помню, летом 1958 года в Москве были пущены первые троллейбусы без кондуктора. Вокруг этой идеи были тогда горячие споры: оправдает ли она себя! Позвонив Варваре Андреевне из редакции, я попросил ее проехаться в одном из таких троллейбусов и посмотреть, как принимают люди это новшество, требующее от них известной психологической «перековки». «Я попробую», — не сразу согласилась она. Через несколько дней на редакционном столе лежал фельетон-репортаж, доказательно подтверждавший: ставка на гражданское самосознание и моральную зрелость рядового москвича оказалась верной. Путь к этому выводу пролег многими троллейбусными маршрутами, по которым Варвара Андреевна проехала в те дни с журналистским блокнотом…

Но, разумеется, писателя, главный предмет которого — многообразие человеческих отношений, особенно привлекают те поступки, конфликты, потрясения, в которых дурные и добрые начала высвечиваются наиболее ярко. Любовь и ревность, девичья честь и мужское достоинство, семья и дети, верность и вероломство, искренность и двоедушие, порядочность и «склонность к негодяйству», воспитанность, скверные привычки, чувство прекрасного, такт и мера, поветрия моды, увлечения, поэзия и проза обыденной жизни — превеликое множество нравственных, этических, житейских проблем было постоянно в поле зрения писательницы, и миллионы читателей, радиослушателей, телезрителей делили с ней ее суждения и приговоры, радости и тревоги.

При всем разнообразии журналистских жанров — очерк и репортаж, статья и эссе, путевые заметки, беседы, ответы читателям и т. д., — которыми В. А. Карбовская владела одинаково уверенно, она никогда не забывала о своей дружбе с «Крокодилом», завязавшейся еще в 1936 году. С «Крокодила» и начался, собственно, ее путь в литературу. «Очень дорожу званием рядового в строю советских сатириков, — писала она, не без лукавства добавляя: — Хотя втайне давно считаю себя старшиной». В самом деле, Варвара Андреевна всегда, до последних дней своих с готовностью откликалась на просьбы и предложения редакции, принимала живое участие в будничных делах сатирического цеха. «Будет интересный фельетон!» — загоралась она, прочитав какое-нибудь ранящее душу письмо с дальней периферии. И тотчас брала командировку, оставляя без сожалений плотное деловое расписание московской жизни, и ехала туда, где не обойтись без пытливого расследования зла, без клеймящего и карающего сатирического слова… «Моя любовь к «Крокодилу» неизменна», — написала она как-то в коротенькой автобиографии.

Книги В. А. Карбовской, сборники ее рассказов и фельетонов — они издавались не только в нашей стране, но и в Болгарии и в Румынии, а отдельные произведения печатались в ГДР, Польше, Венгрии, Чехословакии, во Франции, в Англии, в ФРГ, в США — не высиживались в таинственной тишине кабинетного уюта, а рождались как раз из таких неустанных журналистских рейдов по глубоким тылам самой жизни. Отсюда их трепетная, непосредственная, по горячему следу отысканная злободневность, но отсюда же и их постоянная прописка на долгое жительство в большой литературе.

Данная книжка составлена из фельетонов и рассказов В. А. Карбовской, опубликованных в 1959–1968 годах в «Крокодиле» и не включавшихся в другие сборники.

В одной из своих статей, парируя невежественные взгляды дилетантов на «легкость» литературного труда, Варвара Андреевна писала:

«Только очень любя свою работу, только очень веря в нужность ее, можно сидеть и сидеть за машинкой (или с пером в руке) часами, днями, годами и думать о людях, о чувствах, о поступках и словах — самых точных и выразительных из тысячи возможных, и вытаскивать из мысленной горы слов эти самые точные и нужные. И делать свое дело, никогда не будучи уверенным, что написанное тотчас найдет отклик и получит признание…»

Надеюсь, что, читая книжку, вы не раз вспомните эти честные, умные слова.

А. ВИХРЕВ

ЛЮБОВНАЯ КАКОФОНИЯ

«Мужчина и женщина — две ноты, без которых струны человеческой души не дают правильного аккорда».

И. Мадзини

Первые звуки какофонии прозвучали в Марусинской музыкальной школе. Но сперва несколько слов об унтер-офицерской вдове Ивановой, которая была схвачена на рынке во время бабьей драки, и, по собственному свидетельству, ее «так отрапортовали: два дни сидеть не могла». Приключился этот прискорбный случай в 19-м веке и остался бы совершенно незамеченным, если б городничий Сквозник-Дмухановский не охарактеризовал его престранным образом: «Она сама себя высекла!» С тех пор вполне свободно гуляют по миру Городничевы слова, только уже в совсем другом значении. И нет-нет да вдруг и объявится кто-нибудь, кто сам над собой добровольно проделывает такую неосторожную экзекуцию. Зачем бы, кажется?

Ведь оно и болезненно и перед людьми совестно, но вот поди ж ты, не терпится человеку… Представляется ему, что он разоблачает своего недруга и обидчика, а между тем каждым словом сам же по себе — шлеп да шлеп! Да еще в присутствии общественности, не иначе.

За примерами ходить недолго. Бывает, что редакционная почта приносит образцы подобного самосечения. Однако не все они на тридцати страницах и не все до такой уж степени откровенны, как то, что прислала в редакцию «Крокодила» Людмила Александровна С. из города Марусинска. Сама она считает свою историю поучительной для доверчивых женщин, и в этом с ней нельзя не согласиться, добавив, однако, что и для мужчин, как доверчивых, так и бдительных, она не лишена интереса. Вот вкратце ее содержание с цитатами из письма, везде взятыми в кавычки.

Преподавательница вокала в вечерней школе влюбилась в своего ученика: ей показалось, что у него «доброе сердце и внутренняя тактичность». Ученику тогда шел двадцать третий год. Судя по присланному Людмилой Александровной документу, он 1940 года рождения. В том же документе на годе рождения самой Людмилы Александровны поставлена такая сочная клякса, что разобрать его не представляется возможным. Да, собственно, это и не важно, потому что, как сказал поэт, любви все возрасты покорны. Правда, он тут же добавил, что «юным девственным сердцам ее порывы благотворны», тогда как «на повороте наших лет печален страсти мертвой след»… Впрочем, возможно, что автору письма еще и далеко до «поворота лет», просто сочная черная клякса могла ввести нас в заблуждение.

Людмила Александровна много и успешно работала, бережно заботилась о дочке от первого брака и о своей матери. И тут вдруг появился кудрявый блондин Петя. Ему сразу везет: влюбленная преподавательница устраивает своего ученика временным преподавателем, передает ему свою кружковую работу. «Благодаря мне, — пишет ©на, — он на год раньше окончил музыкальную школу». Благодеяния на этом не кончаются: ученик-преподаватель направляется для дальнейшего музыкального обучения в соседний город. К тому времени благодетельница стала уже называть себя его женой, хотя регистрация брака и была отложена по обоюдному согласию: «Как моего мужа, его бы лишили стипендии, а 20 рублей в семье не были лишними».

Итак, любимый живет и учится в другом городе, а Людмила Александровна, оставаясь в Марусинске, печется о нем, боясь, «чтобы муж не остался голоден, чтобы из-за материальных недостатков не бросил учебу». В письме длинный перечень всего, что было принесено в жертву любви: «ежемесячные переводы в 40 руб., а иногда в 50, 60 и 80. Костюм — 60 руб., на пальто — 28 руб., валенки — 15 руб.» и т. д. Квитанции денежных переводов сохранялись тщательно, как иными хранятся всю жизнь пожелтевшие любовные записки. Квитанции ведь тоже были своего рода свидетельствами любви.

«…Денег не хватало, себе приходилось во многом отказывать», — признается автор, продолжая незаметно для себя жестокое самосечение. Выходит, что престарелой матери и малолетней дочке приходилось терпеть некоторые лишения ради довольства и благополучия кудрявого молодого человека.

А он тем временем почувствовал сердечное влечение к другой преподавательнице. Всякое бывает на свете. Молодой человек не был обременен детьми, не был законным мужем Людмилы Александровны и считал себя вольной птицей: орлом, соловьем или петухом, — это уже подробности. Однако вот тут-то, узнав о коварном деянии своего вероломного возлюбленного, Людмила Александровна заговорила о «плотной маске подвидности», что должно означать: под видом верного любовника он обманывал ее с другой.

Что плохо, то плохо. Петру К. следовало бы, конечно, честно сказать своей благодетельнице: премного за все благодарен, за любовь, переводы, валенки и все другое, но сердцу, как говаривалось в старину, не прикажешь, прошу меня простить, а деньги при возможности верну… Хотя про деньги он именно так и высказался, и даже письменно, но не поспешил с выполнением обещанного. А у Людмилы Александровны были квитанции и письменные обещания. С этими документами она и обратилась в суд и выиграла свои 604 рубля в возмещение обманутой любви. Но теперь она ищет «истинной правды». «Только она может вернуть мне мое оскорбленное самолюбие!» — пишет Людмила Александровна, совсем упуская из виду, что оскорбленное самолюбие находится при ней и возвращать его, собственно, неоткуда.

В поисках «истинной правды» родилась незаурядная филологическая находка в виде слова «протяже». До сих пор было известно, что французский глагол первого спряжения «протеже» означал охранять, брать под охрану, под свое покровительство. Людмила Александровна пишет это слово по-своему, производя его от слова «тянуть». Уж она ли не тянула в педагоги «простого уличного парня, у которого была одна цель — выпивка и рыбалка». Однако, «протягивая» его в педагоги, она заботилась и о том, чтобы он был снабжен деньгами на выпивку, и даже купила ему лодочный мотор и рыболовные сети.

Сейчас Людмила Александровна возмущена поведением той учительницы, которая «встала на пути чужого счастья», тогда как, «искренне любя Петра, она должна была пожертвовать своими чувствами, чтобы не нарушать жизни чужой семьи». А если выразиться понятнее: надо было новой возлюбленной Петра постараться вернуть его в лоно прежней сожительницы… Между тем сама Людмила Александровна знала, что до нее Петр считал своей женой юную студентку педучилища, но сама-то себе Людмила Александровна не читала строгих нотаций о счастье первой семьи. Вот печальное и не такое уж редкое заблуждение: женщина связывает свою жизнь с заведомым «стрекозлом» в полной и блаженной уверенности, что уж она-то не в пример ничтожным предшественницам достойна любви и вечной верности!

Приведу краткий перечень искренне и страстно написанных эпитетов, которыми Людмила Александровна характеризует своего бывшего возлюбленного:

1. Злодей

2. Альфонс

3. Алкоголик

4. Обманщик

5. Мелочный эгоист

6. Продажная вещь

7. Приспособленец

8. Язва общества

9. Самый последний подлец

10. Пустой мираж

11. Притворившийся скромным зайцем

12. Чужешейник

Это далеко не все, что поместилось на тридцати страницах. Не берусь судить, насколько права Людмила Александровна в определении личности бывшего любовника, — ей это лучше знать. Хотелось бы только понять, как это она, искательница правды, устроила «язву общества» педагогом в музыкальную школу и даже выпустила на год раньше срока, хотя уже и в те времена ей было ясно, что «он Человек ограниченный в знаниях, учился весьма средне, был ленив и частенько приходил домой в нетрезвом виде»? Правда, как она сама объясняет, «я по своей доверчивости (?) не обращала на все это особого внимания»…

Итак, тогда не обращала, а теперь, когда «скромный заяц» ушел к другой, обратила.

Людмила Александровна посылала письма в разные редакции с требованиями напечатать обо всем с нею происшедшем. Редакции отнекивались, и, по-моему, напрасно. Ведь история правдоискательницы Людмилы Александровны, история, которая могла оставаться просто личной драмой покинутой женщины, стала достоянием гласности уже давно: о ней в подробностях были осведомлены преподаватели и студенты, с нею знакомились в горкоме партии, в суде, в уличном комитете и т. д. Кое-кого Людмила Александровна благодарит за участие, других ругает за «тушение правды».

Людмила Александровна просит предостеречь женщин от любовников, которые стремятся «сидеть за состоятельными женскими спинами». Она просит найти для ее истории заголовок поострее. Может быть, «Скромный Заяц и Состоятельная Спина»?..

Кто настойчиво требует внимания общества к личным делам, в которых нужно бы разбираться только самому, при закрытых дверях, с горьким стыдом каясь в собственных ошибках, тот пребольно сечет сам себя. А поскольку случаи такие нередки, стоит предостеречь от них словами поэта: «Учитесь властвовать собой».

Что же касается эпиграфа со словами Мадзини о двух нотах, без которых не получается правильного аккорда, то на этот раз обе ноты оказались раздирающе фальшивыми, хоть и прозвучали «в очаге высокой культуры», как называет автор письма музыкальную школу, где началась вся эта малоприличная любовная какофония.

ПРОТОШКИНЫ ВЫРЕЗКИ

— Вот, полюбуйтесь, что я нашла у него в кармане штанов!

Вероятно, это непедагогично — проверять карманы своих сыновей. Но некоторые матери утверждают, что иначе им не проникнуть в душу ребенка. У каждого свой способ проникновения.

Так что же обнаружено в карманах у пятнадцатилетнего школьника с затейливым именем Протон?

— Я уже давно замечала, что Протошка что-то вырезает из газет, — говорит она. — Видела, но как-то не было времени поинтересоваться.

Каждый интересуется тем, что ему близко. Мне, например, стало просто жгуче интересно: что же такое вырезает Протошка? Я знаю, одни вырезают стихи, другие — все, что касается радикулита или гипертонии, третьи десятилетиями копят статьи о футболе. Скажи мне, что ты читаешь, и я тебе скажу, кто ты.

Так что же читает пятнадцатилетний школьник Протон?

Она вытряхивает на стол вырезки из конверта.

Я сразу вижу, что он еще не овладел техникой этого дела: на вырезках нет пометок, из какой они газеты или журнала и когда что напечатано. Зато некоторые строки подчеркнуты.

— Как раз подчеркнутое вы и читайте, — взволнованно говорит Протошкина мать.

Я читаю: «…Он сидел, низко опустив золотистую кудрявую голову. Какие мысли роились в эту минуту в этой молодой повинной голове?»…

Она отбирает у меня вырезку, подает другую.

«…Его сильные мужественные руки безвольно лежали на коленях. Юное лицо с мягким мальчишеским ртом осунулось, взгляд голубых глаз был тревожен и будто вопрошал окружающих: «Как я мог это совершить?»

— Вот вам еще, — говорит она.

Читаю: «Все трое молоды, у них легкие спортивные фигуры. Им бы сейчас ставить рекорды в бассейне для плавания или на гаревой дорожке, а они тут, на скамье подсудимых. А в зале их матери, которые смотрят на своих детей полными слез глазами. Им все не верится, что их мальчики могли сделать такое…»

Она уже тянет у меня из рук и эту вырезку о спортивных мальчиках и их огорченных, недоверчивых матерях, но мне хочется узнать, что же «такое» они сделали. Оказывается, в темном переулке лезли к женщине с намерениями отнюдь не джентльменскими, а когда подоспевший на крик прохожий вступился за нее, пырнули его ножом в бок. Пырнули один раз, и не до смерти, потому что не успели пырнуть второй и третий: откуда-то набежали люди.

«…Старшему из них, Вове, 19 лет, младшему, Толе, 16», — задумчиво и тепло, как про внучатых племянников, пишет автор.

— А вот это про девушку, — говорит Протошкина мать.

На этот раз целая статья. Она озаглавлена: «Мраморная Люда засмеялась». Какому же новоявленному Пигмалиону удалось оживить мрамор?

Нет тут никакого Пигмалиона. А метаморфозы есть. Людмила Н. трижды была судима за кражи. На следствиях молчала как каменная (отсюда, видимо, образ автора — «мраморная»); отбывала сроки, выходила на волю и снова принималась за свое. Однажды избила соседку, оторвала ей ухо. И снова молчала, когда ее спрашивали, зачем ей было нужно соседкино ухо. Так и не объяснила. Зато автор статьи объясняет все: «Люда росла в семье, где девочке не уделялось никакого внимания…» (Между прочим, когда она отрывала ухо, ей было уже 29 лет.) Далее автор рассказывает, что Люде не повезло в любви: у нее с некоторыми интервалами было три мужа, но ни один из них не сумел удовлетворить ее духовных запросов. Так, может быть, она, уходя от очередного мужа, наказала его тем, что унесла с собой какую-то часть совместно приобретенных вещей?

«…Нет, не такова Люда! — ликует автор. — От мужей она уходила тоже молча, гордо, с пустыми руками!»

Тогда понятно: она обкрадывала людей, совсем не причастных к ее интимным делам, не путала любовь с меркантильностью. Но вот на ее пути наконец появилась добрая душа, впоследствии — автор статьи о засмеявшейся Люде. Добрая душа стала приносить ей книги, что само по себе хорошо и достойно всякого поощрения. Добрая душа исподволь знакомила Люду с культурой (тоже отлично!) и в конце концов добилась того, что молчаливая Люда разговорилась и даже весело рассмеялась, увидав на страницах «Крокодила» какую-то особу, похожую на ее первоначальную свекровь. И вот тогда-то, умиленная своими успехами, добрая душа решила сделать этот опыт достоянием широких масс и, не долго думая, написала статью. В статье она описывала не только свой воспитательный метод, что, несомненно, было бы весьма полезно, но и то, как лучились у Люды синие глаза, как «внезапно появившаяся улыбка озарила ясным светом бледное девичье лицо».

«Не будем придираться к неточностям, — сказала я сама себе. — У нас теперь принято даже к пятидесятилетним обращаться со словом «девушка», так что пусть женщина двадцати девяти лет, имевшая троих мужей, по воле автора сохраняет свое девичество. Но зачем так уж умиляться улыбке Люды и одновременно не поинтересоваться: улыбается ли та женщина с оторванным ухом или не часто? Или те, кого Людмила Н. в свое время обокрала?»

Протошкина мать говорит мне иронически:

— Все твердят — романтика, романтика! А это что, по-вашему, когда хулигана, насильника, вора разрисовывают такими красивыми красками, что ему, наверно, самому читать лестно: «Голубые ясные глаза… крупные, сильные руки, спортивная широкоплечая фигура…» Вы знаете, что мне сказал Протошка? Он сказал: «Небось, обо мне никогда никто не напишет, что у меня волевой подбородок и широкие плечи, даже если я окончу школу с золотой медалью, даже если буду каким-нибудь изобретателем. А вон Валерка увел машину, сбил старика, а о нем как писали!..»

— А как? — поинтересовалась я.

— Вот так точно, как говорил Протошка: широкие плечи и волевой подбородок.

— Понятно: дескать, ему с таким лицом прямо бы в гении, а он — ах-ах! — прозябает на скамье подсудимых. Кстати, сколько этому Валере?

— Да уж, слава богу, девятнадцатый, имеет паспорт.

А в самом деле, я тоже встречала в статьях «Из зала суда» или под какой-нибудь другой рубрикой такие уменьшительные имена, как Сережа, Толя, Витя, когда, наверно, приличнее было бы называть подсудимых по фамилии. Ведь судья же не говорит: «Витюля, ты пырнул дядю ножичком, признаешь ли ты себя виновненьким?» Не говорит. А почему автор заметки пишет «Витя»? Чтобы показать, что у него к подсудимому человеческое отношение? Оно как раз и будет человеческое, если этого Виктора в течение нескольких лет станут перевоспитывать без поблажек и сюсюканья.

Нет, все-таки напрасно Протошка не помечал, откуда он черпал пленившие его строки, статьи и рассказы, полные прелестно разрисованных хулиганов и воров. Жаль!

УВАЖАЕМЫЕ И НЕУВАЖАЕМЫЕ

Говорят, дело было так: окончился спектакль в одном из академических театров. Отшумели аплодисменты, актеры — народные и заслуженные — разгримировывались в своих уборных Внезапно в дверь кто-то Постучал.

— Войдите, — сказал известный артист.

На пороге появился человек средних лет, среднего роста Он подошел к туалетному столику, за которым сидел артист, и не то чтобы презрительно, но как-то покровительственно положил три рубля.

— Как это понимать? — удивленно спросил артист.

— Очень просто, — сказал незнакомец, секунду поколебался и начал фамильярничать — Я же видел, как ты, брат, старался в последнем действии, даже вспотел. Так что, как говорится, не кобенься, бери. Не считай это чаевыми, просто я тебе симпатизирую и решил отблагодарить.

Народный понял, что его разыгрывают. Он сам любил это делать. Он вгляделся в незнакомца и воскликнул.

— Вспомнил!

— Очень рад. Тогда разрешите представиться: Спиридонов Иван Андреич.

— Ведь это ты, то есть вы, на своем такси возили меня третьего дня в Черемушки?

— Память у вас что надо! — похвалил шофер.

— Профессиональная. Но восстановим все, как было. Я дал вам три рубля, вы стали отсчитывать сдачу, а я сказал что-то вроде того, ммм… что моя машина на ремонте, что вы везли меня очень хорошо и я считаю своим долгом…

— Однако на этот раз вас память подвела, — заметил шофер. — Вы похлопали меня по плечу и сказали: «Ты, брат, бери, не кобенься…»

— Неужели именно так? — удивился артист.

— Так точно. И даже добавили: «Не нами заведено, не при нас и кончится». И еще разъяснили, что, дескать, от каждого по полтиннику, глядишь, за дежурство набежит пятерка. Ну, вот и я, прошу прощения, так же подумал: если от каждого зрителя вам по рублю, по два — ведь вы как-никак три часа работали для нас в гриме и в костюме, — то и у вас набежит кругленькая сумма.

— Подожди, чудак человек! — сказал актер, незаметно переходя снова на «ты», но на этот раз потому, что почувствовал к Спиридонову искреннюю симпатию. — Могу я тебя отблагодарить без всякого желания унизить или нет?

— Можете. Сказали бы: спасибо, товарищ шофер. И я у себя в гараже рассказал бы ребятам, что возил сегодня любимого, знаменитого, народного и какой, мол, он душевный и простой человек. А тут что я скажу? Любимый и народный сунул мне горсть монет и еще сказал: «Не кобенься». Между прочим, вы в гости ходите?

— Хожу, хотя и редко. А что?

— А то, что хозяйке дома, которая для вас старалась, вы же трешку не сунете!

— Сравнил! То знакомая, уважаемая дама, как же я буду совать ей деньги? Это не принято!

— Вот теперь все ясно. Одни, стало быть, уважаемые, а другие неуважаемые? А почему, интересно знать?

— Черт его знает, действительно, почему? — искренне удивился артист. — Нет, нет, братец, ты меня не путай! Есть у нас еще такие шоферы, которых не за что уважать: обсчитывают, отказываются везти, если видят, что невыгодно.

— Ну уж, если на то пошло, то и артисты есть, которые гонятся за длинным рублем и вообще ведут себя не слишком аккуратно. Так что же, я из-за этих отдельных некрасивых личностей должен брезговать поголовно всем артистическим миром?

— С ума сойти! — сказал артист. — Железная логика. Ну, вот что: идите за вашим пальто и подождите меня у выхода. Я быстро. И тогда поговорим.

Выйдя через десять минут из театра, артист увидел Спиридонова. Шляпы у них были совершенно одинаковые, да и пальто оказались похожими, только ратин у народного артиста был подороже.

— Зайдем посидим полчасика, — предложил актер, когда они шли мимо ресторана. — Там вы мне и доскажете свою мысль.

— Зайдем. Только платит каждый сам за себя.

Рассказывают, что они уселись за столик и продолжали свой разговор. И поскольку этот разговор, безусловно, представляет интеpec, нам захотелось повидаться с начальником всех шоферов такси. Руководители Управления таксомоторного транспорта хотят, чтобы к шоферам такси относились с таким же уважением, как к инженерам, рабочим, врачам и так далее. Они приводят примеры: шофер 7-го таксомоторного парка Едигорьян нашел у себя в машине сумочку, в которой было пятьсот рублей и золотые часы. Он отдал ее в склад забытых вещей. Волнующей была встреча гражданки Железновой со своей пропавшей сумочкой! Железнова написала: «Благодарю тов. Едигорьяна за поступок, достойный настоящего советского труженика».

Такую же благодарность от рассеянных пассажиров получили шоферы Митусов, Чалых, Парамонов и многие другие. Гражданин О. чуть не плакал от умиления, когда ему вернули женину котиковую шубу, которую он забыл в багажнике. Словом, абсолютное большинство шоферов такси уважают свой труд, свое звание советского гражданина.

— Однако есть и такие, которые не уважают?

— Бывают и такие. Например, водитель Ермолин обсчитал своих пассажиров. Этот случай обсуждался на собрании водителей. Они потребовали, чтобы Ермолина уволили. Было время, когда шоферы зарабатывали мало. Сейчас водитель такси, перевыполняя план, получает оклад не меньше инженера на производстве. А что вы знаете о «Памятке водителя»?

Оказалось, что я, постоянный пассажир такси, ничего не знаю о «Памятке». И, наверное, многие не знают о ней, а это интересно. Вот, например:

«Водитель такси обязан быть вежливым с пассажиром.

В пути не должен отвлекаться разговорами, курить.

При выходе пассажиров из машины водитель обязан открыть дверцу, помочь выгрузить вещи, объявить стоимость проезда…»

— Кое-кто из водителей, — сказали мне в управлении, — был против некоторых пунктов «Памятки». Считали, например, что открывать дверцу — лакейство. Но ведь это вздор! Простая вежливость, забота о пассажире. Но и пассажир должен быть вежливым: не тыкать свои полтинники на чай. Я, дескать, барин, а ты извозчик, принимай от меня подачку. Знаете, как ответил один наш молодой водитель такому барину? Он сказал: «Заберите ваши чаевые. Ведь вы не пойдете за кулисы к артисту и не сунете ему на чай в благодарность за доставленное удовольствие!..»

Вот тут-то я и поверила той истории, которую рассказывали про шофера Спиридонова и народного артиста. Но говорят, что закончилась она довольно неожиданно. Актер сознался, что дает чаевые гардеробщикам.

— Но, — сказал он, — когда мне доводится встречать гардеробщика, который всем своим видом показывает, что чаевых он брать не будет, мне, братец мой, никогда даже в голову не приходит дать на чай, то есть просто рука не поднимается! Значит, не всегда можно демонстрировать свои дурные привычки.

Собрались уходить, стали расплачиваться, как уговорились, — каждый за себя. И тут народный артист увидел, что шофер сверх причитающейся суммы добавил тридцать копеек.

— Э, братец мой, что же это вы делаете? Сами ратуете за достоинство и уважение и тут же суете официанту чаевые?

Спиридонов сконфузился и хотел было взять свои деньги обратно, но официант незаметно сгреб их, сказав «спасибо».

Вот как закончился разговор народного артиста с шофером Спиридоновым. Но вообще разговор об уважаемых и неуважаемых не кончен. Желающие могут присоединиться.

НЕВОЛЬНИКИ РУЛЕТКИ
_{(ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК)}

ФОТОГРАФИРОВАТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

— Медам, мсье, пожалуйста, спрячьте ваши фотоаппараты. У нас в казино не фотографируют.

Вот как! В Лувре, где в неизменно плотном кольце посетителей стоит Венера, там можно; в Версале, бывшей резиденции бывших королей, тоже сколько угодно. Единственно, где нельзя, так это на кладбище Пер-Лашез: там авторские права на памятники. Но игорный дом в Монте-Карло как будто не кладбище…

У себя в Москве можно поспорить по поводу любого запрещения и даже, очень рассердившись, написать в «Крокодил». Но здесь нужно считаться с правилами. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, даже если этот монастырь — игорный дом.

Нам хорошо. Мы не усядемся ни за один из столов и не проиграемся в пух и прах хотя бы потому, что у нас в кошельках и без того пух и прах — горсточка франков.

НИКАКОГО МОДЕРНА

В залах казино модерна нет. Панно, ковры, глухие шторы, шелковые абажуры с оборками. Вероятно, есть такие новшества, как кондиционированный воздух и пылесосы, но ни того, ни другого не чувствуется: душно, пахнет сигарами, духами и почему-то отчетливо пылью. Каждый из игорных залов носит свое имя в отличие от игроков, которые для всех безымянны.

Администрация в своем радушии делает то, что французы называют «фо па» — неправильный, неудачный шаг, или ход: проводит нас, туристов, в зал, где всего один стол. Здесь крупные ставки, здесь сидят богачи. Азарт тот же, что и в залах для всех, но гонор непревзойденный. Потому что жертвоприношения собственной алчности особенно внушительны.

Какими допотопно злыми глазами смотрят на нас эти игроки! А ведь предполагается, что они отменно воспитаны. Кажется, они даже выражают протест администрации: зачем пустили посторонних?

А я их понимаю: ведь они знают, что здесь они голые. И это не нагота Венеры в Лувре, это уродливо обнаженные пороки. Ничем, даже фиговым листком приличия, не прикрытый безумный азарт жадность зависть Это похуже отвислого живота и дряблых грудей, которые умело спрятаны под элегантными костюмами и платьями игроков.

Молодых здесь нет. Во всяком случае, не было в тот час, когда в казино были мы. Две девчонки сидели поодаль на диване и рассматривали модный журнал. Может быть, они стерегли какую-нибудь свою сумасшедшую бабку или мамашу.

КОГДА ЖЕНЩИНЫ ГРЫЗУТ НОГТИ

В княжестве Монако, как в Париже или Марселе, в магазинах продаются локоны, челки, косы, целые парики из натуральных волос и из синтетических. Это можно. Продаются ногти, миндалевидные, любого цвета. Это на случай, если дама сломает собственные.

Наверно, в магазинах Монако ногтями торгуют особенно бойко. В игорных залах дамы забывают о манерах. Многие стоят за спинами игроков, вступают с ними в пай, суют свои франки. А потом следят за рулеткой, и, пока она крутится, грызут ногти, или чешут голову под прелестными синтетическими локонами.

Теперь я понимаю, почему нас попросили спрятать аппараты. Мы видим, как лысый старик с пучочками белых волос над ушами вцепился в свои пучочки и ждет, что перст судьбы остановится на его номере. Нет, не остановился… Перст знает, куда надо тыкать. Знают это и сами игроки, но безошибочно действует сила легенд о баснословных выигрышах. Если кто-то когда-то баснословно выигрывал, то ведь это может повториться… Старичок теребит свои пучочки, дамы грызут свои ногти. Если сфотографировать, это будет убийственная карикатура. Поэтому и запрещено.

ПРИВИДЕНИЯ

По вестибюлю идет женщина. Нет, идет не то слово. И женщина тоже неправильно. Движется маленькое, сухонькое привиденьице в черном костюме и зеленой шляпке. Ему лет восемьдесят, а может быть, и все девяносто… Ноги шаркают, не отрываясь от ковра. Глаза устремлены в зал, где играют.

Нас было двадцать человек, и все двадцать увидели одно и то же. Иначе я могла бы подумать, что мне привиделось. Не успели мы прийти в себя от одной пугающей встречи, как произошла вторая. Мы услышали стук костылей о паркет вестибюля. На костылях, волоча ногу в белом чулке, ползло второе привидение, страшнее первого. Только на этом и шляпка была черная. Но тот же остановившийся, остекленевший взгляд выцветших старческих глаз. Говорят, они обе получили свои параличи за рулеткой. Оправились, отдышались и, вместо того чтобы остаток дней провести у моря под пальмами и каштанами, среди цветущих лимонов и роз, снова добровольно ползут на плаху. Вольному воля, спасенному рай…

Когда человек выходит из казино, если он не одержим бесом игры, он чувствует необыкновенное облегчение. Синее небо, синее море, щедрое солнце, яркая зелень, цветы, чистый воздух. Как можно часами сидеть в зашторенных залах, прилепившись к столу? Значит, можно, если вселился бес, и господь бог — католический, протестантский или православный — уже не властен чад своим вполне одичавшим стадом.

Мы без грусти покинули маленький земной рай на берегу Средиземного моря с его идеальным климатом, пышной растительностью и с дьявольской кухней игорного дома, где препарируют нераскаявшихся грешников.

ВСЯКИЕ СЛОВА

Два события произошли в научно-исследовательском институте: приступ аппендицита у Геннадия Ивановича и разрыв семейных отношений у Пети Верблюдова. Вообще-то говоря, ни то, ни другое к научным исследованиям отношения не имело, но не могут же люди, будучи на работе, все время заниматься одной только работой! Даже сам Геннадий Иванович, лицо ответственное (как будто бывают лица безответственные! — но так уж принято говорить), даже он ни в какое другое, а вот именно в рабочее время часто и с удовольствием произносил монологи морально-этического содержания. Он отдавал себе отчет, что по окончании работы каждый был бы вправе сказать: извините, Геннадий Иванович, но у меня такие-то и такие-то неотложные дела, и я должен бежать… А во время рабочего дня никто ему не говорил о каких-то неотложных делах, которые могли бы помешать выслушать его плавно текущие беседы.

Значит, так: Геннадия Ивановича вместе с его аппендиксом, этим червеобразным отростком, который не считается ни с временем, ни с занимаемым положением владельца, увезли в больницу прямо из института, а молодой инженер Петя Верблюдов как раз наоборот— временно переселился в институт из собственной квартиры. По его словам, приступы семейных драм и скандалов могли привести его к летальному исходу (после случая с Геннадием Ивановичем все в институте некоторое время пользовались вкривь и вкось медицинской терминологией).

Инженер Верблюдов не имел права ночевать в НИИ, но он как-то ухитрялся это делать при полном сочувствии и взаимопонимании товарищей — даже тех, у которых в семьях было вполне благополучно. Петю Верблюдова слушали с нескрываемой жадностью, когда он рассказывал, хотя и в сдержанно-благородных тонах, но все же вполне откровенно о своих страданиях.

В связи со всем этим нетрудно понять, какое разочарование испытал вернувшийся из больницы Геннадий Иванович. Он был уверен, что окажется в центре всеобщего сочувственного внимания и воспользуется им для рассказов о перенесенной операции, а это всякому перенесшему операцию просто необходимо. И вдруг он увидел, что в центре внимания верблюдовская семейная драма, а его больничная история решительно никого не занимает. У многих научных сотрудников аппендиксы были уже давным-давно вырезаны, и теперь они даже с некоторой лихостью говорили, что эта операция — сущий пустяк (наверно, перед операцией они так не говорили). Другим же, которые жили со своими отростками в ладу, но зато нередко ссорились со своими мужьями или женами, тем более интереснее было послушать Петю Верблюдова.

«Ну ладно, их не интересует моя болезнь, — горько думал Геннадий Иванович, — но ведь я хочу рассказать им о вещах, которые буквально всех должны интересовать: о чуткости и равнодушии, о гуманности и недопустимой грубости. Нет, в чисто воспитательных целях я должен заставить их слушать!»

Он решил провести беседу в обеденный перерыв. Провести обдуманно, привязав к теме о моральном облике и верблюдовский семейный конфликт. Все утро до обеденного перерыва он думал, следует ли упоминать, что его жена Анна Трофимовна ежедневно приезжала в больницу и тем самым поддерживала его духовно, не говоря уже о приносимых ею фруктах и ягодах, тщательно вымытых кипяченой водой, которые наглядно доказывали ее любовь и заботу. Следует, безусловно! Подчеркнуть: друг-жена познается в беде, а некоторые молодые люди, ничуть не хлебнув никакой беды, уже готовы при первой небольшой неурядице разрушать сложившийся семейный очаг…

Он расскажет им, какую гуманность проявил хирург и, наоборот, каким черствым оказался врач, в чью палату его положили после операции, в то самое время когда он особенно нуждался в теплом внимании.

Он приведет несколько примеров непростительного бездушия этой особы, сопоставит ее поведение с исключительной самоотверженностью хирурга, тоже, между прочим, женщины, а затем перейдет к вопросу о крепкой семье Он скажет: нельзя, Петя, быть таким нетерпимым Женщина — это…

— Женщина — это прежде всего мать! — сказал Геннадий Иванович. — И я говорю тебе, Петя, как младшему, как товарищу…

— Моя не мать, — сказал с места молодой инженер Верблюдов. — Она за свою жизнь никого не родила и, кстати сказать, несмотря на мои уговоры и горячее желание, даже не собиралась.

— Все равно, женщина — дочь! — не снижая выступательного пафоса, продолжал Геннадий Иванович и тут же сам поправился — Я хотел сказать: в данном случае не дочь, а жена. Жену нужно уважать.

— Вам, Геннадий Иванович, кажется, что моя жена — это жена, но мне лучше знать, кто она мне была: не жена, а Малюта Скуратов!

Геннадий Иванович не любил непопулярные имена, хотя бы и людей давно умерших, поэтому он прервал молодого инженера:

— Не нужно, Петя. Если хочешь знать, это даже бестактно и некрасиво — выносить сор из избы.

— Но вы тоже рассказываете о грубиянке врачихе, вынося сор из больничной избы, а ведь и она женщина, — сказал Петя и пронзительно посмотрел на Геннадия Ивановича.

«Не сдавать позиций!» — сам себе приказал Геннадий Иванович и сказал веско, как бы выступая не от себя лично, а от обиженного коллектива однопалатников:

— Неправильное поведение женщины-врача отражалось на нас, больных!

— А я что, здоровый? — с надрывом спросил Петя. — У вас аппендикс вырезали и выбросили, а у меня воспалена вся душа! Ее не вырежешь и не выбросишь.

— Правильно! — кто-то басом поддержал Петю.

— Да, но больница — дело государственное, а у тебя сугубо личное, — не сдавался Геннадий Иванович.

— Прошу прощения, — тоже не сдавался Петя, — семья, как нам известно со школьной скамьи, ячейка государства. Так что если я ежедневно из этой ячейки приползаю на работу в растерзанном душевном состоянии, то надо что-то предпринимать. Вот вы же что-то предпримете против врачихи?

— Я уже написал в министерство, — с достоинством сказал Геннадий Иванович. — Я отметил благодарностью весь персонал больницы, но особо выделил, что наряду с гуманным отношением одних…

— А мне выделять не из кого, — сказал Петя. — Она и я. Про себя я могу сказать, что был всегда гуманным и терпел два с половиной года А вы, Геннадий Иванович, всего какую-нибудь неделю с небольшим и уже написали в министерство Я же, между прочим, никуда не пишу. Ушел — и все.

— А ты вернись! — прочувствованно воскликнул Геннадий Иванович. — Вернись, Петя, и может быть, ты увидишь слезы радости.

— Давайте вместе! — азартно предложил инженер Верблюдов. — Давайте, я — домой, а вы — в больницу. А потом поделимся впечатлениями о тех слезах радости, которые заблестят на голубых подведенных глазах Эллы Витальевны!

— Я… разве я назвал ее имя? — растерянно спросил Геннадий Иванович.

— Вы не называли ее имени, — сказал Петя Верблюдов. — Но как только вы сказали, в какой вы лежали больнице,так я сразу все понял: вы попали к моей супруге. Такой Малюта Скуратов, наверно, один на всю систему здравоохранения, другого такого нет. И пока вы тут возмущались ее поведением, я подумал: вот наш дорогой Геннадий Иванович не жил с ней в одной палате и то не может вспоминать о ней без содрогания. А других поучает и говорит всякие возвышенные слова, не узнав самую суть… Вы, конечно, извините меня, Геннадий Иванович, но всякие прекрасные слова не имеют цены, когда они говорятся вообще, без знания предмета.

Кто-то моментально провозгласил лозунг «Больше дела, меньше слов!», хотя, если говорить о деле, то оно как раз и стояло, потому что обеденный перерыв давно кончился. Но и Геннадий Иванович и все другие подразумевали важность какого-то другого дела, может быть, морально-этического, а не того, которое им приходилось делать изо дня в день в своем НИИ. Морально-этическое они обсуждали страстно, но оно тоже стояло на месте. Это потому, что одни были за то, чтобы Верблюдов ни в коем случае не возвращался к своей мучительнице, другие же настаивали на том, чтобы он непременно вернулся.

И только Геннадий Иванович, сам затеявший весь этот разноголосый шум, теперь мысленно задавал себе внезапно пришедший мучительный вопрос: неужели, прежде чем произносить всякие правильные слова, нужно сперва вникать в суть вещей, событий и обстоятельств?

КУЛЬТУРНЕНЬКО…

Недавно, выступая перед многочисленной аудиторией, я заметила в первом ряду благообразного слушателя, который время от времени заносил что-то в свой блокнот Я подумала: хорошо, если отмечает понравившиеся ему мысли, а если критикует?

Спеша из клуба к метро, я услышала голос: «Разрешите обратиться?» Это был он, человек из первого ряда.

— Для вашего же блага хочу, как доброжелатель, предостеречь вас, — Начал он. — В наш век высокой культуры нельзя допускать в общественном месте тех грубостей и даже, извиняюсь, неприличностей, которые порой сквозят в ваших словах.

«Боже мой, — трепетно подумала я. — Только что один пародист изобразил меня настолько слащавой, что ни я, ни мои внимательные читатели меня не узнали, а тут вдруг я грубиянка, произносящая неприличные слова…» Я почувствовала себя так, будто из теплой ванны попала в прорубь.

— Не буду голословным, — продолжал мой спутник. — Вот тут у меня все записано, — и вынул блокнот. Слова «у меня все записано» прозвучали зловеще.

— Я вас слушаю, — покорно сказала я.

— Значит, так. В выступлении вы упомянули слово «кровать». Было такое дело?

Пришлось сознаться — было. Я рассказывала об экспонатах Версаля.

— Вот то-то. Неужели вам, деятелям литературы, неизвестно, что слово «кровать», — при этом он понизил голос и оглянулся, — это слово давно вышло из обихода и заменено другим. Слушать надо выступления по радио и по телевидению архитекторов, а также заведующих мебельными магазинами. Они как говорят? Они говорят культурненько: «Место отдыха». Родительское место отдыха — про двухспальную… эту самую. Или: детское место отдыха — про ту же самую, с сеточкой. Ясно? Опять же вы позволили себе огласить глагол «спать».

— А что, уже и спать нельзя? — ужаснулась я.

— Можно, — строго сказал он. — Но при людях надо говорить прилично: «Отдыхать». Если вы говорите «он спит», какая ассоциация возникает в мозгу?

— Храп? — сделала я несмелое предположение.

— Храп — это ерунда, — отмахнулся он. — В мозгу возникает вопрос: с кем? А при слове «отдыхать» таких аморальных вопросов не возникает. — Он полистал свой блокнот. — А вот уже совсем, извиняюсь, ни в какие ворота не лезет. Сказали вы или не сказали: «Костюм шьется из добротной материи»?

— Правильно, — согласилась я и попыталась догадаться: — Вам не понравилось слово «материя»? Первые три буквы?

— Буквы нормальные, — сказал он раздраженно. — «Шьется» — вот от чего мороз по коже! Опять возникает тот же вопрос: кто и с кем? Стыд и позор! А костюм «пошивается» — вот как надо говорить и культурненько и общепринято.

Я про себя согласилась с грустью: действительно, многие так говорят…

— Еще вы позволили себе выразиться… — Он приблизил свои губы к моему уху: — «яйца», когда даже самая темная домохозяйка давно уже говорит: «Яички». Я уж и не останавливаю внимания на том, что вы дважды сказали «я ем» вместо культурненького «я кушаю». Но самое невыносимое было, когда вы сделали со сцены в полном смысле разлагающее признание.

— Ххххосподи! — прошептала я.

— Вы сказали: «Я по утрам гуляю».

— Это правда, по утрам, — пролепетала я.

— Не в этом дело, — холодно произнес он. — Пора бы вам знать, что давно и окончательно скомпрометировавшее себя слово «гулять» заменено словом «встречаться». Морально возвышенный человек не позволит себе сказать: «Я с ней гулял», — он скажет культурненько: «Я с ней встречался».

Тут я вспомнила недавно полученное письмо. Девушка писала: «Я целый год встречалась с ним, а теперь у меня ребенок, фактический же отец не желает его признавать». Я еще тогда подумала: как странно, встречались люди где-то на улице — здрасте-прощайте, и вдруг — ребенок!..

— Я уж не говорю, — продолжал он тем временем, — как вы после выступления объясняли подошедшим к вам женщинам: «Для того, чтобы платье красиво сидело, нужно иметь хорошо пригнанное белье и…» даже язык не поворачивается!..

— Бюстгальтер! — радостно подсказала я в надежде смягчить его суровость.

Его перекосило, будто он подавился рыбьей костью.

— Ну ладно, ладно! — взмолилась я. — Обещаю, что прежде, чем употребить какое-нибудь слово…

Он прервал меня:

— «Употреблять» — тоже грубый глагол. Гораздо культурнее сказать «использовывать». Думать надо! И вообще — теперь я за вами буду следить!

С того дня я чувствую себя в какой-то мере подследственной. И в присутствии моего доброжелателя стараюсь выражаться «культурненько»…

НЕ УЙТИ!

Все на свете можно выбрать по своему вкусу: профессию, жену, мужа, место жительства. Не выбирают только родителей. Они достаются детям такими, какие они есть, — хорошими или плохими.

Сын героя гордится своим отцом. Сын вора не виноват, что отец — вор. Не зря маленьких детей называют невинными младенцами.

Народный судья города Карабанска говорит:

— Валентина Кулявцева оказалась очень плохой матерью. Могу даже назвать ее попросту бесчестной. Она не только бросила трех малолетних дочек, она обманула суд.

Бывшие соседи Кулявцевой охарактеризовали ев еще проще: коротко и непечатно.

Я приехала в Карабанск по заданию редакции, чтобы увидеть эту женщину, бросившую своих детей, чтобы написать о ней на страницах журнала. Но Кулявцевой и след простыл. Осталась лишь фотография, с которой в упор глядит на нас молодая видная женщина, И остались Дети, в судьбе которых приняла горячее участие депутат горсовета Анфиса Ивановна Голякова. Но обо всем по порядку.

Шесть лет назад Валентина Алексеевна Кулявцева появилась в Карабанске и поселилась у домовладельца Смирнова (дабы никто не подумал, что инвалид Смирнов владеет роскошным особняком, вернее назвать его избенковладельцем). Они стали жить вместе, как муж и жена, и у них родились три дочери. Однако тихая семейная жизнь так же, как и работа на Карабанской текстильной фабрике, никак не прельщала Валентину Кулявцеву. Здоровенная двадцативосьмилетняя женщина, она занялась куплей и перепродажей коров, торговлей молоком на рынке, а в свободное от бойкой спекуляции время развлекалась попойками в развеселой компании. Иногда на глазах у перепуганных девочек дралась со своим мужем.

— Это все было, — подтверждают соседи. — И зачем только она рожала детей? Для забавы или по ошибке? Она так и говорила: осточертела мне вся эта волынка!

Когда «волынка» (семейная жизнь) окончательно осточертела Валентине Кулявцевой, она стала пропадать по целым дням, запирая девочек в нетопленной комнате. Оставит им плошку молока, кусок хлеба и сбежит. Старшей, Лене, — пять лет, Вере — около четырех, Тане — два года.

О заброшенных девочках стало известно в горсовете. Двух младших, Веру и Таню, истощенных, грязных, привезли в больницу под защиту главного врача и депутата Анфисы Ивановны Голяковой. А пятилетнюю Леночку мамаша временно попридержала, чтобы козырнуть ею на суде. Не все же спекулировать на коровах, можно попробовать спекульнуть и на собственной дочери.

Кулявцева подала в суд, требуя раздела имущества, накопленного вместе со своим мужем. Вопрос о разводе не поднимался, потому что они не были зарегистрированы.

В народном суде бывшие «супруги» перечисляли все этапы совместно пройденного жизненного пути и определяли их ценность и значение: покупка дивана — 50 рублей; эмалированное ведро — 4 рубля; поросенок — 200 рублей; оборудование чулана — 10 рублей — дранка на крышу — 7 рублей; приобретение коровы, зеркала, тюлевых занавесок и т. д.

Детей истица и ответчик друг у друга не отнимали. Девочки не имели номинальной стоимости, как, скажем поросенок. Кулявцева требовала диван, зеркало, занавески, корову, поскольку не могла увезти с собой дранку с крыши и чулан Смирнов обеими руками держался за корову и не отдавал ее.

Вот тут-то Кулявцева и пустила в ход свои недюжинные спекулянтские способности и выдвинула главным козырем Леночку.

— Дочку я забираю с собой. Да и младшеньких возьму из больницы, когда они поправятся. А как же детишкам оставаться без молока?!

В суде растрогались, поверили истице, очевидно, представив себе идиллическую картинку: идет под синим небом Валентина, вкруг нее резвятся детишки, а корова дает им свое вымя…

— Корову она пропьет, а детишек загубит! Не отдавать ей корову! Лишить Кулявцеву родительских прав! — требовали на суде жители Карабанска.

Но народный судья Клавдия Федоровна Кимова не прислушалась к голосу народа. Она сосредоточенно делила: кому — диван, кому — корову. А кому дети — это уже не входило в данное разбирательство и потому ее нимало не касалось.

Получив присужденную ей корову, Валентина Кулявцева тут же выгодно продала ее, положила деньги в карман и пошла со двора. Леночка бежала за ней по снегу в одном платье, звала, плакала. Мать даже не обернулась. Соседка подобрала девочку и — куда же ее девать? — тоже отвела в больницу.

Я попросила показать мне детей. Младшая, Танюша, не знает, что она брошенная. Чувствует только, что ей сейчас хорошо, тепло, что ее любят и вкусно кормят. Четырехлетняя Вера так запугана, что ни с кем не говорит, только шепотом с сестренками. Одна Леночка общительна и разговорчива:

— Наша Верочка молчит, потому что ее мамка не любила.

— А тебя и Танюшу?

— Нас и мамка и папка не любили. Домой не хочу, папка нам один чай давал. На улицу никогда не пускали. Мамка придет пьяная — мы залезаем под кровать и лежим там…

Потом, с некоторым опозданием, суд, подаривший в свое время блудной матери корову, снова вернулся к семье Кулявцевой и Смирнова. На этот раз он постановил: лишить мать родительских прав и взыскать с нее 50 процентов зарплаты на воспитание детей.

А с кого взыскивать? Где она, Валентина Кулявцева? И собирается ли она работать, чтобы высылать деньги на своих детей?

Соседи говорят: завербовалась Валентина и уехала куда-то далеко с новым «мужем».

А как ко всему этому относится отец девочек, Павел Матзеевич Смирнов? Ему вроде и жаль дочек. Постирал им белье, собрал их вещи в узелок. Но ему трудно управляться по хозяйству: он инвалид, с одной ногой. Да и какой он воспитатель! Нет, он тоже отказывается От детей. Пусть их устроят в детский дом. Только не слишком далеко, чтоб иногда повидаться…

А нужно ли видеться? Зачем знать Леночке, Вере и Танюше, что у них была распутная мать и был отец, который не захотел и не сумел их защитить? Воспитание девочек возьмет на себя государство. Они вырастут хорошими и счастливыми.

Но, может быть, Валентина Кулявцева именно на это и рассчитывала? Она бросит детей, а государство возьмет их на свое попечение. И при этом никакой ответственности за совершенное преступление, а, наоборот, полное удовольствие. Сумела же она обмануть судью Кимову!

Судью обманула. А жителей города Карабанска ей обмануть не удалось Тех честных людей, которые забили тревогу, обратились к своему депутату и в редакцию. Для них нет чужих детей. Они гак и написали: «Пропадают трое наших советских детей!»

Если бы преступление Валентины Кулявцевой вынести на общественный суд, ей так легко и весело не удрать бы под ручку с новым «мужем» в неизвестном направлении… Но где бы ни были Кулявцева и ей подобные, им не уйти от суда честных людей!

КРАСОЧНОЕ ОФОРМЛЕНИЕ

— Ты смотри, что делается! Только что паркет натерли, а он распластался на полу, обложился бумажками и малюет. Как свинья!

— Мама, ты же знаешь…

— Знать ничего не хочу! Оте-ец! Брось газету, иди сюда, полюбуйся!

— Ну, что у вас тут происходит? Только, Ксюша, прошу тебя, без крика. Не забывай, что в семье все должны быть взаимно вежливы. Ты что делаешь, Валера?

— Да ты понимаешь, папа, нам за лето велели написать плакат для школы «Человек человеку — друг, товарищ и брат».

— Очень хорошо, прекрасно! Слова, которые мы должны помнить и не забывать ни на минуту. А кому это ВАМ велели?

— Борьке, Женьке и мне.

_ Так-так. Только нужно говорить вежливо, уважительно про своих товарищей и друзей: Боря, Женя. А почему же ты один делаешь? Где же Боря и Женя?

— Борис уехал к деду в деревню, приедет только к началу занятий. А у Евгения вырезали аппендицит.

— Та-ак… Один, значит, по-быстрому смотался к деду. Еще вопрос, есть ли дед. Может, деда-то никакого и нету. А другой, значит, придумал себе аппендицит. А ты гнешь спину над плакатом в единственном числе! В общем, нашли дурачка! Дружки-приятели, нечего сказать!

— Папа, но ведь они же правда…

— А ты, Валерочка, не перебивай папу, ты слушай. Отец тебя плохому не научит.

— Вот именно, мать правильно подметила, я еще никого плохому не учил. Друг, товарищ и брат — хорошие слова. А какие же они тебе друзья, если оба развлекаются в свое удовольствие, а трудишься ты один? Вот, скажем, я начальник отдела. Если я с каждым дедом, с каждым аппендицитом буду считаться, то мне в конце концов на шею сядут и поедут. А тебя запрягли и посмеиваются: вывезет, дурачок!

— Никто не посмеивается.

— Ну, уж это ты брось, уж это я знаю! Вот тебе пример: если бы я первым не схватил квартиру в новом доме, где мы живем, так бы мы и прозябали в старой норе. И друзья-приятели надо мной посмеивались бы: начальник, а не сумел! Такой, значит, и начальник.

— Папа, а почему ты думаешь, что над тобой стали бы смеяться? Может быть, наоборот, похвалили бы: уступил свою очередь тем, у кого нет.

— Хххосподи! Нет, ты скажи, отец, откуда наш сын нахватался этого идеализма? Это же философское направление, которое в полной противоположности с материализмом!

— Правильно, Ксюша. Люблю, когда из тебя проскальзывает твое высшее образование. И действительно, Валера, мама права: идеализм, особенно при дележке квартир, неуместен и даже вреден, как чуждая философия. Сам о себе не позаботишься — никто о тебе не позаботится. Звонок?.. Не слышите, что ли? Нет, Валера, ты не ходи. Ксюша, ты иди к телефону. В случае чего — скажи, что меня нет дома… Интересно, кто это звонил?

— Братец твой распрекрасный.

— Ну да? А ты что?

— Сказала, что ты уехал в командировку.

— Ну и правильно. Небось, насчет денег?

— Да, будто ты ему обещал. А ты что, правда, обещал!

— Что я, с ума сошел, что ли? Каждому брату обещать — так это сам без порток останешься!

— Фу, Геннадий, зачем такие вульгарные выражения при Валере! По сути, это, конечно, правильно, но по форме неэтично.

— О, точная формулировочка! Что значит жена с дипломом: нет-нет да и выдаст!

— Папа, как ты можешь о дяде Косте так говорить?

— Да-да, твой дядя — мой родной брат. Так вот, дядя Костя, очевидно, воображает, что если он подарил нам на новоселье сервиз, тебе из командировки привез куртку…

— А маме — красивые бусы, она их так любит!

— Ну, Валерочка, бусы — это копейки.

— Правильно, Ксюша, бусы копеечные.

— А тебе, папа, он отдал свое пальто.

— Пальто? Ну, это я даже не считаю. Во-первых, оно ему мало, во-вторых, надеванное, ношеное. Обноски! Так он воображает, что если он нас облагодетельствовал своими обносками, чашками, бусами, то он уже имеет право требовать с нас денег, да?

— Папа, но разве дядя Костя требовал? Он просил, если можно, на две недели сто рублей. Он всегда во всем такой аккуратный!

— Знаем мы эти две недели, знаем мы этих аккуратных! О долге напоминать — врага наживать. А лучше отказать — и все. Я ведь у него не клянчил подарков, это его добрая воля: подарил — спасибо. Я, может быть, ему не один, а три сервиза подарил бы, будь у меня шальные деньги, как у него.

— Папа, а почему у него шальные? Ведь мама сама ему говорила недавно: «Ой, Костенька, вы так работаете, прямо даже без отдыха!»

— Что ты врешь, Валерка, когда это я говорила?

— Обожди, Ксюша, даже если ты и говорила… И зачем ребенка упрекать во лжи? В семье что должно быть? Взаимное уважение. И забывать об этом не надо ни на минуту. Вот так. О чем мы? Да, о шальных деньгах. Конечно, Валера, мама, как деликатная женщина с высшим образованием, не могла сказать дяде Косте прямо в глаза, что он черт те сколько огребает. А он действительно огребает: то за изобретение…

— Отец правильно говорит! То еще за какую-нибудь ерунду!

— Папа, мама, как вы можете говорить про дядю Костю, ч>о он делает ерунду? Я был у него на заводе и видел, как его все любят!

— Валера, детка, тебе о любви еще рано судить, ты в этом не разбираешься. Кстати, на заводе у Константина работают почти одни женщины… Интересно! Надо бы намекнуть дяди Костиной жене, что его на заводе все очень любят. К тому же я давно ей не звонила. Пойти позвонить.

— Ну, теперь полный час трепа обеспечен. Будет у телефона, как коза на привязи. А я смотрю, сынок, разговоры разговорами, а у тебя дело подвигается. Уже контуры вывел, красиво, четко. Хвалю. Значит, вот так и будет, во всю стену?

— Так и будет: «Человек человеку — друг, товарищ и брат».

СЕДАЯ СИНЯЯ БОРОДА

— У меня к вам два вопроса, — сказал один внимательный, вдумчивый читатель — Я знаком с некоторыми вашими статьями об одежде и моде. Скажите, чем руководствуется человек, когда приобретает себе не одну, а полдюжины рубашек?

— Исключительно целесообразностью, — сказала я. — Гладкая белая рубашка или в тонкую полоску необходима вечером, чтобы вы чувствовали себя модно одетым. На работу вы идете опять-таки в белой, синей или серой… Для прогулки в лесу — клетчатая…

— Благодарю, — сказал читатель. — Тогда второй вопрос: чем руководствуется индивид, обзаводясь полдюжиной жен? Тоже целесообразностью: одна — праздничная, другая — для туризма и т. д.?

— Вы, наверно, имеете в виду какого-нибудь определенного типа? — спросила я. — Потому что полдюжины жен — это явление для наших мужчин, в общем, не типичное.

Оказалось, что он имел в виду некоего Сенникова Александра Ивановича, 1918 года рождения.

— Если бы этот индивид, — сказал читатель, — жил на необитаемом острове, то есть на таком, где бы он обитал только со своими женами, то меня этот вопрос вовсе бы не беспокоил. Но так как он живет в столице, окруженный соседями, которые знают о его пристрастиях, а работает в строительном управлении № 2, то, мне кажется, о нем тоже следовало бы написать статью. Или даже фельетон.

Высказав все это, читатель оставил на редакционном столе точные адреса, телефоны, некоторые документы и письма, которые проливали свет на затемненную некрасивыми поступками биографию А. И. Сенникова.

Но сперва мне представляется необходимым привести несколько строк из Закона, в которых ясно просвечивает забота государства о прочном счастье людей: «Советское законодательство о браке и семье призвано активно содействовать… устранению остатков неравного положения женщин в быту и созданию коммунистической семьи, в которой найдут свое полное удовлетворение наиболее глубокие личные чувства людей».

А как быть с Александром Ивановичем, который удовлетворяет своя не отличающиеся глубиной чувства не в семье, а на стороне? Или, точнее, на многих сторонах?

Тут можно бы сказать, что и сам Александр Иванович и все его временные жены скроены на один прескверный манер. Они не имеют никакого отношения к Закону о браке и семье, потому что у них нет никакой семьи, а всего лишь павианий быт, по поводу которого люди говорят: смотреть противно и совестно. И еще говорят — не наше дело.

С удовольствием и я бы сказала: не наше дело, пусть развлекается, черт с ним! Но нельзя так говорить, потому что у Сенникова есть дети. Сейчас сын в армии, а дочь только начала работать. При них в течение всей их недолгой жизни было все: вранье и беспробудное пьянство их отца, драки, уходы к очередной сожительнице и возвращения. Была даже отсидка в тюрьме за хулиганство.

На этом последнем нужно остановиться особо. А. И. Сенников отбывал недолгий да еще сокращенный срок изоляции от общества за то, что в пылу гнева сломал соседке палец. Сидеть бы ему на тюремных харчах, если бы не извечная женская жалость: Людмила Павловна Сенникова, сын Игорь и дочь Ирина носили ему передачи. И не что придется, а по его специальному заказу: «Принеси побольше помидоров, огурцов, колбасы, сыра копченого, масла, пачечку перца, ну и, конечно, сигарет. И не забудь сахару».

А чтобы веселее было таскать тяжелые сумки с помидорами и колбасами, он писал нежно и сладко: «Люсеночек, родная моя! Только ты не покинула меня в беде. Неужели ты не веришь, что я выйду совершенно другим человеком?! Я уверен, что наша жизнь будет прекрасной!»

А между тем у Сенникова вряд ли были основания называть Людмилу Павловну «родным Люсеночком». Он, продолжая оставаться отцом своих детей уже давно не был мужем их матери, — сложная ситуация, но случаются и такие. Он женился на Людмиле, зарегистрировался с ней, не будучи разведенным с первой женой. Людмила узнала про обман, когда уже родила двоих детей. Супругов развели, то есть попросту сочли брак недействительным. А двоеженец, поощренный и приободренный мягким к нему отношением со стороны лиц официальных, стал через некоторое время троеженцем, затем пятиженцем. Кто знает, может быть, он лелеял мечту годам к семидесяти сделаться стоженцем? А пока, чтобы не нести расходов, связанных с разводами, он упростил ритуал: литр водки, баян — вот и свадьба.

Он всегда был предусмотрителен: уходя к очередной сожительнице, он ставил в известность милицию — отбываю временно, на прописку не влияет, остаюсь хозяином квартиры, вскорости возвращусь…

Зачем же Людмила Павловна впускала его в дом каждый раз, как он возвращался через несколько месяцев, а то и через год? Все потому же: он хозяин квартиры. (Как тут не вспомнить: «устранение остатков неравного положения женщин в быту».) Кроме того, он отец ее детей. И, наконец, какой женщине не хочется верить в «прекрасную жизнь»? А именно такую, прекрасную, щедро сулил заключенный Сенников из тюрьмы, покуда ему носили полные корзинки еды. Людмиле хотелось верить, что дрянной человек может перевоспитаться неусыпными стараниями тюремного начальства и стать «совсем другим человеком» (тоже из его посулов). Он вышел и стал другим — гораздо хуже прежнего. Исключенный из партии, он кричал Людмиле: «Это ты меня исключила!» — наглядно демонстрируя свое шапочное знакомство с партийным Уставом.

Но как бы ему ни хотелось клеветой испортить жизнь бывшей жене, это ему не удавалось. Людмила Павловна в свои сорок с лишним лет окончила с отличием торгово-экономический техникум и стала товароведом; она у себя на работе заместитель секретаря парторганизации. Тогда он принялся за сына. Юноша работал на заводе. Папаша поджидал его у ворот и подбивал пропить получку.

Теперь сын пишет матери из армии: «Дорогая мама! Как мне больно, что отец опять распоясался, обидно, что вы никак не найдете на него управы. Мама, передай ему, что я не прощу ему те злодеяния, которые он причинил вам с Ирочкой».

А пятидесятилетняя седая Синяя борода готовится к новой свадьбе. Готовится не без поэтичности: непременно хочет обручиться золотыми кольцами. И как ни в чем не бывало просит у Людмилы Павловны, у своей бывшей жены, столько раз обманутой, оскорбленной:

— Достань мне кольца, у тебя знакомства в торговой сети.

С одной стороны, поэзия обручения, с другой — жадная хватка: как бы оттягать у семьи комнату или хотя бы свои квадратные метры. Пусть ему будет мило и уютно с очередной женой. А что детям будет тесно и плохо, так пора бы привыкнуть, им от него всегда плохо: и когда он спаивал сына и когда пьяный безобразничал при дочери.

Для строительного управления Сенников хорош, он «квалифицированный, дипломированный, выполняет очень нужную работу» — так значится в прошлогоднем письме, подписанном треугольником. Письмо было направлено в нервно-психиатрический диспансер с просьбой полечить Сенникова, «чтобы помочь ему начать нормальную жизнь на работе и в семье». Вот только там не сказано: в какой семье? В той, где Он разведен с Людмилой Павловной, как двоеженец, или в другой, для создания которой он запасается золотыми кольцами? Сенникова, спасибо, полечили. С новыми силами он принялся за старое.

В строительном управлении знают о безобразной частной жизни «дипломированного и квалифицированного». И, наверно, там знают про Закон о браке и семье, а может быть, и обсуждали проект закона коллективно и даже вносили свои предложения и пожелания, как многие другие заинтересованные граждане.

У поруганной, измученной семьи Сенниковых одно пожелание, одно предложение: не считать гулящего Александра Ивановича хозяином квартиры, в которой они живут. Уж очень несправедливо и обидно для самостоятельной женщины и для двоих ее взрослых детей иметь такого «хозяина». А если он очень дорог строительному управлению, то пусть бы там и проявили заботу о нем: предоставили ему квартиру, достаточно просторную для полдюжины жен, — это уж как хотят, им виднее. Лишь бы он не мучил своими пьяными уходами и приходами женщину, имевшую неосторожность когда-то стать его женой, и детей, которым, как и всяким другим детям, не дано выбирать отцов. Большинству детей в этом отношении везет, а некоторые маются, как Ирина и брат ее Игорь.

НЕ ПОЙТИ ЛИ НА НОВОСЕЛЬЕ?

Нынче вечером новоселье у П. П. (Я потом, в конце, объясню, почему я не называю его по имени, а ставлю только инициалы.) Наверно, я долго и мучительно ломала бы себе голову, что подарить новоселу, если бы не наша последняя встреча неделю назад на зеленом поэтическом берегу Истры.

Если бы не эта встреча, я прикидывала бы в уме: может быть, вазу? Или графин с рюмками… Или все-таки вазу? Но теперь я знаю, чем доставить ему огромное удовольствие. Ведь надо сделать что-то такое, чтоб человек радостно воскликнул:

— Да, именно это я люблю! Именно это мне нравится и приводит меня в прекрасное настроение и даже в восторг!

Уж я постараюсь. Он будет доволен. Значит, так: прежде всего я куплю торт. Затем бутылку шампанского или коньяку и клубники. Килограмм или два кило — там видно будет. Только прошу вас, товарищ читатель, обратите внимание на упаковку, это очень важно. Торт в картонной коробке. Коньяк в стеклянной бутылке, ягоды в бумажном пакете. Да, я еще забыла про консервы. Он, кажется, предпочитает шпроты, возьму две коробки. Жестяные.

Но это не все. Кроме перечисленного, собираясь на новоселье, я захвачу с собой чернильный карандаш, спички, немного бензина и топор. Зачем? Сейчас объясню. Обо всем по порядку.

Вообразите себе, я вхожу в новую квартиру 71. П. и первое, что я говорю, это:

— Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится! Солнце, воздух и вода. (Я имею в виду водопровод с горячей и холодной водой.)

После этого я выкладываю торт на блюдо, шпроты на тарелку, высыпаю клубнику в вазу, разливаю шампанское по бокалам. Это я делаю, чтобы поскорее опростать тару.

Ну, а теперь можно приступать к самому приятному, к тому, что особенно пленяет П. П.

Широким, молодецким жестом я швыряю коробку из-под торта, перемазанную кремом, на диван. Или нет, лучше так: крышку на диван, а донышко с крошками и всякой мазней на письменный стол. Пакет, пропитанный клубничным соком, я рву на части и разбрасываю их по полу. Хватаю пустую бутылку и изо всей силы звякаю о паркет. Вдребезги! А консервные банки с их рваными железными краями? Я бросаю банки в ванну.

Видя, как проясняются и светлеют лица новоселов, я восторженно кричу им:

— Это еще не все, дорогие мои! Я-то знаю, что вам особенно нравится! Уж я-то вам угожу…

И тут я берусь за топор. Один взмах — и от стенки отскакивает штукатурка. Можно трахнуть и по двери и отколоть изрядный кусок филенки. «Дайте мне скорее карандаш и спички!» Я вывожу на ободранных дверях:

«В. + П., в память о встрече».

Потом я хватаю спички и выжигаю по написанному навечно, пусть новосел любуется надписью всю жизнь, когда ходит из двери в дверь. Не убирайте спички, они еще пригодятся. Надо облить бензином оконные рамы и подпалить их.

Все! Порядок. Будем петь, целоваться и радоваться, что у нас так здорово получилось! Все полностью в вашем вкусе, П. П., голубчик!

Или как? Если бы я осуществила то, о чем здесь написано, вы. П. П., не дали бы мне ни петь, ни целоваться, а немедленно кинулись бы на улицу звать милиционера:

— Скорее сюда! Заберите эту безобразницу, эту свинью, которая изгадила мою квартиру!

И меня бы забрали и дали пятнадцать суток, если бы учли мою расшатавшуюся нервную систему. А если бы не учли, то дали бы и больше, года три за хулиганство. И еще присудили бы возместить убытки.

Но зачем же сразу звать милицию? И негодовать? Нужно же быть последовательным.

Вспомните, П. П., как вы неделю назад проводили время на берегу Истры. Вы, ваша супруга и детишки приехали с рюкзаками, наполненными всякой снедью, и расположились на изумрудной полянке, усыпанной золотом лютиков. Березы раскинули над вами зеленый шатер, охраняя от зноя. Где-то куковала кукушка и пробовал голосок дрозд-белобровик. Над чистой рекой порхали голубые стрекозы. Вы воскликнули:

— Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится, в полном смысле — воздух, солнце и вода.

Вы загорали и купались, попили и поели. Впрочем, про себя вы деликатно говорите: покушали. Значит, так: покушали, налакались водки и решили доставить себе полное удовольствие. Взяли в руки топор и саданули по красавице березе. Сделали на ее белом теле огромную рану и выжгли на этой свежей ране свои инициалы «П. П.». Пустой бутылкой вы трахнули о пенек. Но вы заботливый муж и отец. Вы предупредили жену и детишек:

— Не ходите туда, там осколки.

Пустые консервные банки с рваными краями вы бросили в реку.

«А то еще налетят мухи, это негигиенично. А мы уже все равно купаться больше не будем».

Вы, страстный фотолюбитель, сказали жене:

— Сядь вот сюда, здесь красиво. Прими позу. Только сперва отбрось подальше коробку из-под торта и бумагу. А то все это выйдет на фотографии и испортит снимок.

Вечером, перед уходом, вы подожгли сосенку, предварительно облив ее бензином (вы, кажется, приехали на машине?). И восхищались факелом в сумерках, уверяя, что это похоже на торшер, только без абажура.

Если бы я рассказала обо всем этом, оправдывая свои поступки, на новоселье у П. П., он бы возмутился:

— Тоже мне, сравнила! Одно дело — квартира, а другое дело — лес…

Нет, почему же другое дело? Квартира в государственном доме досталась вам бесплатно, в ней вы вылизываете каждый уголок. А лес тоже государственный, народный, ваш, мой, в нем вы мусорите, сколько можете. Да что тут объяснять, все и так понятно.

Непонятно только одно: почему П. П., который только что получил новую квартиру, который имеет фотоаппарат и снимает жену в роскошных позах, который выписывает и читает газеты и журналы, а в них из года в год — фельетоны про то, как он пакостничает в лесу и на беретах рек, — почему он не стыдится, не перестает пакостничать, а продолжает в том же духе?

Или потому, что все кругом деликатничают, в том числе и мы, пишущие о нем? Не называю же я его по имени и фамилии, а проставляю только инициалы — П. П.

Я могла бы объявить, кто он, где живет, кем и где работает. Но ведь пишешь и думаешь: дойдет же до человека в конце концов! Что хорошего, если соседи и сослуживцы будут смотреть на него насмешливо прищуренными глазами и говорить между собой:

— Оказывается, он только прикидывался культурным. А на самом деле он дремучий хам. — И припомнят. — Может быть, это он обтирал свои пыльные башмаки о портьеры в клубе? Мы еще удивлялись, откуда на них грязь. И насовал окурков в банки с цветами… Теперь, когда мы знаем, что он творит всякие безобразия там, где нет поблизости сторожа или милиционера, мы невольно начинаем думать: уж не он ли сделал то или это?

Про него будут говорить: кто для потехи мог изуродовать вековое дерево или накидать битого стекла на пляже, тот может сделать всякую мерзость. Недаром же про него написали в журнале.

Вот поэтому сегодня в последний раз мы не назовем его по имени. Еще раз сделикатничаем. Но я так к представляю себе эту журнальную полосу, на которой будут фотографии, фамилии и краткие описания художеств: такой-то в пьяном виде изуродовал пять столетних берез; такой-то поджег сосну. А этот совершил злое преступление: нарубил саженного молодняка для костра. А уходя, не потушил костер. И выгорел весь остальной молодняк, не порубленный. Представляю себе это с глубоким и искренним огорчением, потому что предвижу: персонажи для этой журнальной полосы найдутся. Может быть, их фотографии, сделанные на захламленном ими месте, пришлют в редакцию дружинники-комсомольцы? А как было бы приятно получить сообщение такого рода:

«В наших лесах никто не портит природу. Каждый из нас заботится о том человеке, который придет в лес вслед за нами».

Вот это было бы здорово!

«ОН МЕНЯ ЛЮБИТ!..»

— Зачем ты мне все это говоришь, я совершенно не понимаю. Он меня любит, я знаю! Ну и вот!

Две девушки идут с фабрики, с ночной смены. Те, что постарше, обгоняют их, торопятся домой: у них семья, хозяйство. А эти идут медленно — у них разговор о любви.

Это один из самых интересных разговоров на свете. Для тех, кто немедленно захочет возразить, подчеркиваю: не самый интересный, а один из самых. Особенно для девушек, которые ждут счастья и верят — оно придет. Завтра. Или на будущей неделе.

— И не говори мне, пожалуйста, что я должна к нему как-то особенно присматриваться! Я знаю его, как никто! Ах, Клавка, разве ты в этом что-нибудь понимаешь? Ты не сердись, но ведь ты же сама говоришь, что некрасивая.

— Я не сержусь. Конечно, некрасивая, толстая, семьдесят четыре кило. И лицо в веснушках… Ну и что?

— А то, что ты не испытала настоящей любви. Клавка, только дай мне честное слово, что ты никому не скажешь!

— Честное комсомольское.

— Тогда слушай. Ты помнишь, я в субботу удрала с репетиции, сказала, что у меня болит голова? Никакая голова у меня не болела. Просто я увидела, что Игорь уходит из клуба. Ну, и я за ним.

— Ой, Людка!..

— А что? Ты только никому не говори. Я его догнала. Идем и идем. Молчим и молчим. Сердце у меня бьется — ужас! А в душе такие хорошие слова: «Игорек, миленький, родной!» И я чувствую, что больше не могу. Набралась смелости и говорю: «Игорь, ты ничего не замечаешь?»

— А он что?

— Он говорит: «А чего я должен замечать?» Я глаза зажмурила и одним духом: «Игорь, я тебя люблю…»

— Сама? Ой, Людка!

— Ты, Клавка, решительно ничего не понимаешь, а он… Когда я сказала, что я люблю, он сейчас же вынул руку из кармана и обнял меня. — И — ты только, Клавка, никому не говори — мы гуляли до трех часов ночи. И так целовались!.. Я тебе даже передать не могу!

— А что потом?

— А потом он говорит: «Идем к нам, посидим, родителей нету дома».

— И ты пошла?

— Нет, в этот раз не пошла. А вообще пойду. Я ему верю безоговорочно, больше, чем самой себе. Понимаешь, Клавка?

— А чему ты веришь-то? Он ведь тебе даже ничего не сказал, не объяснился. Нет, Людка, ты просто с ума сошла! Про Игоря Мешалкина рассказывают, что он уже два раза был женат, и все знают, что он гулял с Нюрой Котельниковой.

— Ну и что ж из этого? Они все были дуры неинтересные. Нюрка двух слов связать не умеет. А он парень развитой, ему хочется культурно общаться с девушкой. До сих пор он ошибался. И я не буду его осуждать за это. Я ему говорю: «Игорь, я еще никого не любила так, как тебя».

— А он что?

— Он говорит: «Вот и хорошо».

— Еще бы ему не хорошо! Людка, у тебя нет ни капли девичьей гордости!

— А у тебя есть, да? Вот ты и сиди одна со своей гордостью! Тебе просто завидно. И другим тоже завидно, поэтому все и читают мораль. Я думала, мы с тобой поговорим как подруги, а ты…

…Прошло некоторое время, и вот уже девушки опять вместе. Сидят и сочиняют письмо в редакцию.

— Клавочка, миленькая, пожалуйста, пиши: «Уважаемый товарищ редактор!» А что потом?

— Рассказывай все, как было. В редакцию врать нельзя. Начнем так: «Вы в своем журнале освещаете всякие аморально-этические вопросы. У меня возник как раз такой вопрос».

— Правильно. А дальше так: «Я встретилась с одним парнем (.имя не обязательно, поставь буквы: И. М.). Мы с ним страстно полюбили друг друга».

— Люда, ну вот ты уже говоришь неправду. Игорь совсем тебя не любил.

— Клавка, кому лучше знать? Пиши: «Мы с ним дружили два месяца».

— Это что значит — дружили? Вы целовались, а не дружили. И еще…

— Ой, Клавка, молчи, я чувствую, что мы опять с тобой поссоримся! Продолжай: «Я верила ему беззаветно, больше, чем себе самой».

— Ему и на работе никто не верил.

— На работе одно, а в жизни совсем другое. Не сбивай меня, пожалуйста! «Я ему по… по… полностью отдала свое сердце».

— Да не реви ты! Теперь слезами не поможешь.

— «А он… а он грубо растоптал его своими ботинками на микропористой по… по… подошве».

— Для редакции совершенно неважно, на каучуке или на микропорке.

— Ты же сама говоришь: надо писать правду.

— Так ведь не про подошвы!

— Я и так… про любовь. Девай дальше: «Мне, товарищ редактор, очень хотелось создать прочную семью, и я даже ни перед чем не остановилась. По первому требованию пришла к И. М., когда его родителей не было дома».

— Людка, какая же ты врунья! Ты же говорила, что не ходила к нему!

— Мало ли что я тебе говорила, я даже не помню. Да теперь это уже неважно. Важно, чтоб о нем написали в журнале, не называя фамилии. Может быть, он прочтет и раскается. Ну, а если так: «Товарищ редактор, прошу вас, помогите мне. Я считаю, что нужно каленым железом прижигать тех молодых людей, которые сперва активно идут девушкам навстречу, а потом поворачиваются к ним спиной». Ой, Клавка, как здорово получилось, верно? И еще нужно добавить: «Если девушка объяснилась парню в любви, то он должен оценить красоту ее души и полную готовность к самопожертвованию и… немедленно на ней жениться!» Вот, пускай теперь прочтет в газете.

— И что будет?

— Что? Ох, Клавочка, миленькая, я сама не знаю, что будет. А пока мне так плохо, так плохо, я тебе даже передать не могу. А все-теки ты во всем виновата. Если бы ты меня вовремя удержала..;

— Людка, да ты в уме? Разве я тебя не удерживала?

— Не помню. Я помню только, что я и в рассказах читала и видела в кино, как девушки первые объяснялись в любви, а ребята им попадались все такие сознательные… Но ведь нельзя же у каждого парня спрашивать: «Вы сознательный или несознательный? Вы просто так время проводите или хотите жениться?» И под конец обязательно надо написать: «Товарищ редактор, сделайте, чтоб ему было стыдно, как в картине «Человек родился».

— Может быть, хватит? Ты же видела, что он в точности такой тип, как в картине. И все-таки вешалась ему на шею. Где у тебя были глаза, где была девичья гордость? Ну?

— А если нет у меня этой гордости, тогда что? Вот я и пишу в редакцию, чтобы мне помогли. А как же иначе? Только так, и больше никак!

АЛИК ПОЛЕТИТ НА ЛУНУ

— Слышали про нашего Алика? Наш Алик Самосвалов летит на Луну!

— Да что вы говорите! Расскажите скорей!

— Ну, слушайте. Как вы знаете, Самосваловы, мать и сын, — мои родственники. Можно сказать, самая близкая, кровная и любимая родня.

— Простите, мне помнится, вы как-то говорили, что они вам десятая вода на киселе.

— Я говорила? Ничего подобного! Не могла я этого говорить, вы что-то путаете. Ну, ладно… Значит, захожу я к ним третьего дня, и как раз в это время возвращается с фабрики Алик.

— Он, кажется, работает там наладчиком?

— Кем он там, теперь это совершенно неважно. Входит. «Здрас-те». «Здрасте». Смотрит на нас своими лучистыми глазами и произносит раздельно, внятно к как-то удивительно спокойно: «Я полечу на Луну». И все. И больше ни слова. Одну только фразу. Представляете себе?

— Ну, еще бы! А мать тут же была?

— О, мать! Я вам передать не могу, что с ней было. Форменным образом окаменела. Я тоже почти окаменела, но все-таки кидаюсь к нему, начинаю спрашивать, а сама заикаюсь от волнения: «Когда? До праздников или после? Почему именно ты? Уже есть постановлениеправительства?» А он посмотрел на меня так странно и отвечает: «Больше ничего не могу вам сказать».

— Молодец! Значит, больше ничего говорить не имеет права.

— Вот и я так поняла. Говорю: «Молодчина, Алик, парень-кремень, весь в меня, ни одного лишнего слова!» А тут стук в дверь, появляется соседка. Наверно, подслушивала под дверью. А она им уже целый год должна пятьдесят рублей. Входит и говорит: «Аличек, возвращаю свой долг. Голубчик, когда о тебе будут писать в газетах, уж пускай напишут, что соседи к тебе всегда относились исключительно». И кладет на стол деньги. Ну, тут я думаю: раз уж эта баба обо всем пронюхала, то немедленно кинется повсюду трепать. Лучше я сама. Выбегаю от них, встречаю одного, другого, третьего и всем говорю: «Наш Алик летит на Луну!» Впечатление прямо потрясающее. Возвращаюсь к ним обратно; мать уже немножко пришла в себя. «Пойдем, — говорит, — сыночка, в магазин, купим тебе на эти деньги костюм. Пока погуляешь в нем по родной земле, а там видно будет». Иду с ними, от Алика ни на шаг. Продавец прямо с ног сбился: «Вы на эти пегие костюмишки не обращайте внимания, плюньте на них. Я вам такой костюмчик подберу, каких мы обыкновенным покупателям даже и не показываем!» Крутится, вертится, улыбается, подмигивает. Это вместо того, чтобы стоять недвижимо, как они обычно. А мамаша, видя, что он улыбается и подмигивает, поняла в том смысле, что нужно раскошелиться, и начинает рыться в сумочке и только наскоро соображает, сколько дать: трешницу или пятерку? А продавец, поняв ее маневр, даже руками замахал: «Ни-ни-ни! С тех, кто по земле ползает, — это одно дело, а с того, кто на Луну, — ни в коем случае!» Такой костюм подобрал — просто мечта. И тут Алик вспоминает, что ему нужно в поликлинику. Я говорю: «Алик, зачем тебе в поликлинику? Ведь тебя же там перед запуском и осмотрят и выслушают». Он говорит: «Что значит там? Пока что здесь». Я иду вместе с ним. Боже мой, какой прием! Обычно эта наша врачиха на больного даже не смотрит. Если щупает, то с нескрываемым отвращением и рычит, как пантера. А на этот раз сплошная внимательность, чуткость, даже нежность. Говорит: «Я надеюсь, будет учтено, что о вашем здоровье, дорогой товарищ Самосвалов, заботились именно в нашей поликлинике». Возвращаемся домой, а там уже домоуправ. Целый год Самосваловы добивались, чтоб им залатали крышу. «Ладно, — говорили им, — не у одних у вас течет, у других тоже». А тут сразу прибежали. «Конечно, — говорят, — вам вскорости предоставят новую жилплощадь, но пока мы вам произведем срочный ремонт. И хотя через дырявую крышу легче наблюдать за движением на космических трассах, мы все ж таки произведем».

А мне не сидится. Поскольку сам Алик молчит и больше от него не добьешься ни слова, я бегу к одному знакомому. Сам он не ученый, он работает на телевидении. Его дома нет, но зато дома его теща. Такая, знаете ли, пожилая интеллигентная дама, которая по каждому поводу может сообщить что-нибудь интересное. Выражаю ей свою радость и удивление: «Скажите, но почему выбор пал именно на нашего Алика, как вы думаете?» Она говорит: «Абсолютно попятно. Было просмотрено 6 925 юношей». «Откуда, спрашиваю, у вас такие точные сведения и почему именно эта цифра?» Она говорит: «Мне это известно, но источники называть не буду. Вымеряют и взвешивают все органы человеческого тела в соответствии». Спрашиваю: «В соответствии с чем?» «Ах, как вы не понимаете! С приборами. Вымеряют длину, объем, точный вес всего, начиная с головы и кончая пальцами ног. Потом цифры запускают в кибернетическую машину. Значит, у вашего Алика полная синхронность». Ну, тут я, откровенно говоря, посомневалась. Возвращаюсь к Самосваловым, хочу выяснить насчет измерения органов. А там две новости. Первая: Валюшка Свистунова, та, что нашему Алику нравилась, и которая, идиотка этакая, променяла его на Германа Фисташкина из комиссионного магазина, опять тут как тут!

— Ну что ж, правильно сделала. Девушка поняла, где настоящий подвиг, а где мелкие фокусы с нейлоновыми шубками.

— Правильно-то, правильно, но наш Алик — парень-кремень. Он уже не очень-то поддается ее чарам. Сидит и спокойно рассказывает, что «Луна всюду покрыта сильно пористым, ноздреватым материалом, похожим своим губчатым строением на вулканические шлаки», я даже записала слово в слово. И говорит, что «на Луне атмосферы нет, и потому метеориты ударяются о поверхность с космической скоростью порядка 40–60 километров в секунду. В таких условиях удар обычного куска камня сопровождается взрывом колоссальной силы, по разрушительному действию сравнимым со взрывом атомной бомбы»! Все-таки видите, какие подробности ему уже известны! Мать его сидит просто ни жива ни мертва, а Валюшка к нему так и льнет. А вторая новость: объявился папаша! Он от них ушел, когда Алику было месяцев пять. Они его гордо вычеркнули из памяти и даже не требовали алиментов. А тут вдруг он звонит: «Хочу обнять моего сына». Но мать правильно отрапортовала ему по телефону: «Вы хотите тоже каким-то боком просиять в его лунной славе, да?» Он говорит: «Я фактический его отец». А она ему: «Подумаешь, — говорит, — какой непомерный труд! Вот если бы вы его воспитали и привили бы ему стремление ввысь, тогда бы вы и могли считаться его отцом». Видите, какие дела… Да, забыла сказать: Алик не успел подписаться на «Комсомольскую правду», так я ему уступила свою подписку. По-родственному. Я уже вышла из комсомольского возраста, ну, думаю, сделаю моему милому мальчику удовольствие. Правильно или нет, как по-вашему?

— По-моему, абсолютно правильно. Чем больше мы будем доставлять радости людям, даже и тем, которые не летят на Луну…

— Ну, уж это вы бросьте. Именно тем, которые летят!

…Через несколько дней опять встречаю родственницу Алика Самосвалова.

— Слыхали?!

— Про Алика? Да уж вы мне рассказывали, что он летит на Луну.

— Паршивец! Только слушайте, это строго между нами, чтоб никому ни гу-гу, а то прямо скандал. Вчера вечером я решила поставить вопрос ребром. Говорю: «Алик, ты меня все-таки информируй точно: ты до праздников летишь или после? Потому что если ты праздники еще проведешь с нами на Земле, то я в честь тебя устрою обед, не поскуплюсь на икру и торт, чтобы ты меня там, наверху, поминал добром».

— А он что?

— А он, можете себе представить, отвечает: «Ни до праздников, ни в ближайшее время после. Я вообще, в принципе сказал, что полечу на Луну. И это, — говорит, — вполне вероятно, потому что мне всего двадцать лет и вся жизнь впереди». Как вам это нравится?

— Очень нравится. И парень совершенно прав. А вам вольно ж было раззванивать, что он вот-вот отправится на Луну!

— Да, но ведь как это восприняли окружающие! Заботились, старались, из кожи лезли, буквально расшибались в лепешку, как полагается, ради знаменитого человека. А он что такое, чтоб о нем заботиться? Самый обыкновенный парень! Но скажите вы мне: откуда у него такие точные сведения о ноздреватом и пористом лунном материале?

— Из газет.

— Не говорите мне про газеты! Ведь я этому трепачу уступила свою «Комсомолку».

— И прекрасно сделали. И вовсе не трепачу. Зачем такие выражения? Вы же поступили по-родственному.

— Никакая он мне не родня! Десятая вода на киселе.

— Вот уж это напрасно! Я бы от такой родни не отказывалась. И к тому же он непременно полетит на Луну.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверена.

— Так, значит, не надо пока никого разочаровывать?

— Ни в коем случае. Поверьте мне, если все мы будем смотреть на Алика, на любого человека и думать: «Он еще свершит прекрасное в своей жизни!» — и будем относиться к нему бережно, заботливо, с уважением и в семье, и на работе, и в магазине, и в поликлинике — в общем, везде, то это только к лучшему. Это именно то, что нужно. И тогда мы все еще скорее полетим и на Луну, и на Марс, и на Венеру.

— Ммм… И вы считаете, что я должна позвать его на праздничный обед? Но ведь он врун!

— Почему врун? Он же сказал одну-единственную фразу: «Я полечу на Луну». Все остальное нагородили вы сами. А он полетит. Непременно. Разве можно в этом сомневаться!

ДВАДЦАТОЕ ЧИСЛО

На торте было выведено кремом: «С днем рождения!»

Покупательница сказала:

— Вот этот самый мне и дайте.

Знакомый голос. Мы узнали друг друга, давно не видались, а когда-то были соседями. Она нашла нужным объяснить:

— Покупаю торт своему Мишке. Помните его?

— Еще бы! Сколько ему исполнилось? Ведь торт, наверно, на день рождения?

— Ему уже десять. Но в общем-то это чистая условность.

Через месяц мы встретились на улице. Она шла с тортом и снова сказала, что это для Мишки:

— На день рождения.

Мне это показалось странным: что у нее, двое Мишек? Какая-то здесь тайна.

— Приходите чай пить, — пригласила она.

Я бы не пошла на детский праздник. Что я Мишке и что он мне? А тут согласилась и даже сказала, что тоже хочу купить что-нибудь новорожденному. Но она сказала, что это чистая условность, чем еще больше растревожила мое любопытство.

Михаил, десятилетний, здоровый, толстый, был дома. При виде круглой коробки с тортом он не поблагодарил, а сказал:

— Aral — и спросил — Лимонный, как я велел, или опять бисквитный? Я предупреждал…

Мать не дала ему договорить, поспешно сообщив, что торт лимонный, и я так и не узнала, о чем предупреждал Михаил в связи с бисквитным тортом.

Мать пошла на кухню готовить чай, а мы с Михаилом остались вдвоем.

— Значит, у тебя сегодня день рождения? — спросила я.

— Да, — сказал он. — Двадцатого, как обычно.

— Что значит «как обычно»? Обычно рождение празднуют один раз в году, в тот день, когда человек родился.

— А можно и каждый месяц, двадцатого, — сказал он. — Я их приучил, что праздную каждый месяц.

— Кого это их?

— Родителей, кого же еще, — сказал он и посмотрел мне на руки внимательно и холодно. Руки у меня были пустые.

— Послушай, но ведь так же не делается, чтобы каждый месяц!

— Кто сказал, что не делается? Я в школе поделился опытом, и теперь многие так делают.

— Как делают?

— Как я, ждут подарков. Я маме определенно сказал: не будет подарков — не буду ничего делать.

— А что ты вообще делаешь?

— Мало ли! Утром встаю, умываюсь, чищу зубы, завтракаю, иду в школу. Потом обратно домой. Суп ем, а то ведь мог бы и не есть! — И он повторил: — Мало ли, что я делаю.

— Постой, но ведь это же самые обыкновенные, нормальные вещи, которые ты все равно обязан делать: учиться, есть, умываться. Какие же за это подарки?

— А что, я один? — спросил Мишка. — Все так.

— Кто же это все?

— Вы как маленькая, — сказал он и даже скучно-снисходительно улыбнулся. — Вы-то сами прогрессивку получаете?

— Нет.

— Это почему же?

— Нам, писателям, прогрессивку не платят. Наверно, мало делаем для прогресса.

Михаил посмотрел на меня, и в глазах его можно было прочитать: «Или врет, или ненормальная». Он сказал:

— Так неинтересно.

— А как интересно?

— Как у папы.

— А как у твоего папы?

— У папы правильно, — сказал Михаил, давая понять, что у него хватит терпения, чтоб отвечать тупой тетке. — Папа говорит, что если ему хоть раз не дадут прогрессивки или премии, то он ни черта не будет делать, вот и все. Он говорит: «Я не дурак, чтобы за одну зарплату ишачить». Он, когда поступал на новую работу, так им и сказал: «Столько-то зарплаты, столько-то премиальных, каждое двадцатое!» Он вечером нам за чаем рассказывал очень смешно. Сказал: «Я из них все выжмал, как из тюбика!» Помнишь, мама, как папа сказал?

Мать как раз входила в комнату, чтобы позвать нас пить чай. Она спросила:

— Ты это насчет чего? Ах, насчет папиной зарплаты! Да, знаете, — это она обратилась ко мне, — лучше бы уж прямо назначили ему сто сорок рублей, как он у них потребовал, а то каждый месяц что-то мудрят, чтобы к ста двадцати основным наскрести еще двадцать.

— И наскребают?

Мишка хмыкнул так, будто я сказала какую-то непролазную глупость, а его мать с удовольствием мне объяснила:

— Конечно! Ведь он же прямо и честно им заявил: не будет премий и прогрессивки, — он не будет работать.

Я начала думать вслух: прогрессивка — это плата за старание и за явный результат от старания на работе. Если Мишкин отец добился прогресса, — хорошо! А если добились другие, а не Он, а ему все равно — прогрессивка? Ну, а в таком случае за что ему зарплата?

— Зарплата за то, что папа ходит на работу, — сказал Михаил, который, по-видимому, свободно разбирался в сложных экономических вопросах. — Папа тратит время, ездит каждый день туда-обратно. А мог бы со мной в цирк или в зоопарк. А он — на работу. За это и платят. А прогрессивку — за то, что у него на работе чего-то получается. Не хуже, а лучше.

— А премии? — Я уже была уверена, что Мишка с такой же легкостью объяснит и про это. — Ведь премия — это подарок. Но разве можно требовать подарков?

— А если не требовать, кто вам подарит? — уже явно насмешливо сказал Мишка. И менторским тоном привел мне пример — Вот вам — я! Меня кормят, одевают, дают деньги на кино, потому что я сын!

— Потому ЧТО ты кто?

— Сын я! — твердо повторил Мишка. И если от меня еще хотят, чтобы я им все делал хорошо, пускай каждый месяц покупают торт. И еще три рубля деньгами. — О деньгах я слышала в первый раз. — А если уж я им, родителям, сделаю такую особенную радость — получу в школе пятерку, тогда пускай благодарят как следует!

Мать сказала, умиленно глядя на сына:

— Весь в папку! Копия. — И на этот раз обращаясь к Мишке: — Ты, сыночка, от своей лимонной прогрессивки оставь папе кусочек.

— Как водится, — сказал Мишка и отделил кусок торта для отца.

…Вчера я опять встретила Мишкину мать. Она шла из кондитерской с тортом в круглой коробке. Двадцатое число.

ПАПУЛЯ

В тихом семействе разыгралась война. Папа настолько агрессивно вел словесную бомбардировку, что полностью забыл о возможных последствиях. Мама дрожала на кухне, которую никак нельзя было считать надежным укрытием. Дочке Лизе оставалось либо победить, либо сдаться на милость победителя. Можно было еще заключить мир, но это было бы все равно, что сдаться. Убитых в таких семейных войнах не бывает, во всяком случае, убитых в прямом смысле.

Поводом для агрессии с папиной стороны послужило, кажется, пятно на ковре. Или разбитая ваза? А может быть, то обстоятельство, что Лиза вернулась домой несколько позже обычного, заставила родителей волноваться и как бы показала им, что они теперь для нее не самое главное.

Папа очень любил свою единственную дочь, готов был за нее в огонь, в воду, куда угодно — словом, никому бы не дал ее в обиду. Но иногда бывает: родители, рассердившись на детей, говорят такое, чего в спокойном, благодушном состоянии ни за что бы не сказали.

— Тебе теперь, конечно, плевать на отца! Ты через два года инженер, заведешь себе какого-нибудь хахаля с высшим образованием — а может быть, уже и завела? — и начнешь строить с ним прочную высоконравственную семью! А то, как отец ради тебя двадцать лет лез из кожи… Твой несчастный отец изворачивался, выкручивался твой отец…

Ему кажется, что говорить о себе в третьем лице драматичнее. Да так оно и есть. Сказать про себя: «Я несчастный», — при наличии здоровой, самодовольной физиономии, при общем виде — нейлоновый пушистый халат, золотой браслет часов — это как-то не вяжется. А выкрикнуть с надрывом: «Твой несчастный отец!» — это похоже на театр и производит впечатление.

— Выкручивался? Изворачивался? — удивленно спрашивает Лиза. — А зачем ты это делал? Кто тебя просил?

— Ах, кто? Вы сами, конечно, ничего не просили, но если отец дарил вам на рождение золотые часы, то вы воскликали «Ой, папуля!» и кидались к папуле на шею, да? А когда тот же папуля приволок вам пять куниц на воротник и манжеты, вы с мамулей не подсчитали, сколько стоят эти куницы и сколько папуля получает зарплаты, нет?

— Что ты говоришь? — раздается вопль из кухни.

— Что я говорю? Правду я говорю. Если ты, матушка моя, — эти слова он адресует в кухню, — если ты за меня трясешься и бегаешь в церковь молить бога, чтоб он оградил меня от ревизии, то я не желаю, чтоб наша дочь жила, как у Христа за пазухой, и воображала, будто куницы и золотые часы падают с неба! Пусть знает и ценит, паршивка, что отец для нее старается, добывает, подчас совершает поступки, несовместимые с его… с его добрым именем и… и положением…

Лиза бежит к себе в комнату, захлопывает дверь, бросается на кровать. Какой ужас! И как это ей раньше не приходило в голову: зарплата у отца не такая, чтобы можно было построить двухэтажную дачу, постоянно покупать дорогие вещи… Правда, мама часто говорила с радостью, совсем не похожей на настоящую радость: «Наш папочка опять выиграл». А она, Лиза, верила этим выигрышам? Во всяком случае, не давала себе труда не верить. И даже в институте говорила подругам:

— Папка у меня невероятно везучий, опять выиграл по трехпроцентному займу и купил мне в подарок часы. Он у меня вообще замечательный.

Интересно знать, а подруги верили, что он у нее замечательный, или тоже любовались красивыми часами и совершенно не интересовались Лизиным папой? Да и какое им дело? Разве кто-нибудь интересуется чужими родителями? Разве говорят: «Нам кажется, что твой отец живет не по средствам. Ты бы выяснила, чтобы не получилось потом гадко и непоправимо»? Если бы кто-нибудь сказал так, это было бы ужасно невежливо. А потом, когда что-нибудь гадкое всплывает, эти самые люди, которые молчали и деликатничали, говорят: «Мы так и знали, что этим кончится». Знали? А почему же не высказали своего отношения к тому, о чем знали? И к человеку, о котором знали? Ведь это могло спасти человека! Но это невежливо, бестактно, не принято, так никто не делает…

Лиза лежит на кровати и думает. Никому из подруг обо всем этом говорить не надо. Но Игорю надо сказать непременно! Он все равно увидит, что она что-то скрывает. Но сказать Игорю — это все равно что написать в суд. Он будет судить по всей строгости. Скажет: если твой отец сам сознался, значит, он действительно… это самое. Игорь скажет: вряд ли можно ожидать, что он мгновенно перекуется, как персонаж в пьесе. Он не перекуется, и тебе придется от него уйти. Если мы определеннее будем выражать свое отношение к подлым поступкам, то мы искореним их скорее и вернее, чем сделают это самые суровые юридические наказания…

Лиза вспоминает, что именно так говорил Игорь, когда в институте узнали о незаконном приеме двух студентов, которые провалились на экзамене.

Игорь. Она любит в нем все: смелость и милую, робкую нежность, худое загорелое лицо и пухлый рот. И брезгливость ко всякой подлости и темные брови вразлет. Если он скажет: «Лиза, отдай отцу все вещи, которые он тебе дарил, и уходи», — она послушается, потому что Игорь для нее — самое дорогое. Она бросит перед отцом шубку с воротником из куницы, тем более, что уже весна и можно уйти в демисезонном пальто. Пальто? По пятьдесят рублей метр, оно тоже стоило около двухсот рублей. И когда она надела его в первый раз, Игорь сказал:

— Ух, какая ты сегодня красивая!

Он любит красоту, значит, и душевное уродство он не простит, даже самое маленькое, незаметное для окружающих. Не простит! А потерять Игоря она не может…

Дверь тихонько открывается и, неуверенно балансируя на цыпочках, входит папа. Лиза прячет лицо в подушки. Он присаживается на край кровати.

— Лизок, а Лизок? Ну, что же нам теперь делать, дочурка моя единственная? Неужели у тебя подымется рука оттолкнуть своего старого папку?.. Ну, если подымется, значит, ты права. Ты умная, чистая, а над твоим папкой, увы, еще довлеют пережитки проклятого прошлого. Он бичует себя, проклинает, а нет-нет и сорвется. Так ведь разве для себя? Старому папке ничего не надо, он в своей жизни и коркой хлеба довольствовался, было время. А теперь папка хочет, чтобы его любимая доченька ни в чем не знала нужды. Нет, нет, это не оправдание, я знаю. Любовь не оправдание. Не жалей, дочка, бей своего несчастного отца, вот он склонил перед тобой повинную голову, вот он плачет…

Лиза слышит над собой всхлипывание и тяжелые вздохи, и ей вдруг становится жаль тихого семейного вечера, в который ворвались пугающие слова, беспокойные мысли.

Разве любовь не доводила людей до преступления? Доводила, почитать хоть Достоевского. А тут вдобавок еще чистая родительская любовь, а не какая-нибудь страстная, как в картине «Путь в высшее общество». И, наверно, можно как-нибудь так сговориться с папкой, чтобы потом не было стыдно перед Игорем.

— Папа…

Он хватает ее руку как милостыню, целует, капает на нее слезой.

— Доченька моя, был бы я академиком, каким-нибудь лауреатом, получил бы я сразу сумму — и вот тебе, Лизок, покупай, что твоей душеньке угодно! А ведь я не академик, но…

— Папа, но ведь не все же поголовно академики. Академиков очень мало, а все люди живут и не делают никаких таких поступков, за которые приходится краснеть.

— Краснеть — это бы еще ладно, — говорит папа. — Живут, доченька, конечно. Только они…

Из-за портьеры мама грозит пальцем. Это значит: не травмируй душу ребенка. Папа кивает головой: понятно.

— Живут, деточка. И мы будем жить. Да ведь если строго-то говорить, — он смеется тихо и добродушно, — я только один-единственный раз и позволил себе отклониться от моральных норм, как говорится, оступился… Ну, может быть, каких-нибудь два разика. И к тому же без посторонних свидетелей. Сам оступился, сам поднялся, сам иду дальше, вперед, соблюдая осторожность. И ведь я действительно выигрывал!

— Правда, папулька?

Ей очень хочется верить, что это правда. И не хочется рассказывать Игорю о том, что произошло у них в семье. Игорь может не поверить. Он докажет, как дважды два, что ее отец все врет. И тогда придется швырнуть на пол новое демисезонное пальто и уйти из дома в старом, не модном. А куда уйти? Игорь сам живет в общежитии. А она так мечтает, что пригласит его к себе, в свою уютную комнату с ковром во весь пол, с ореховым гарнитуром..

— Папуля, только ты обещай мне, что никогда, никогда…

— Ну, детка, что за разговор, раз я сказал, значит, все! Только уж если выиграю, я тут ни при чем. А я ведь страшно везучий. Прямо до смешного.

— Да, прямо до смешного, — уныло говорит мама и не смотрит в глаза Лизе.

Мало ли почему мама не смотрит в глаза. На это даже можно не обращать внимания. Тем более, что папа определенно сказал: было только два раза и больше никогда! Приятно любить всех — и папу и маму, а приятнее всего Игоря. Когда они поженятся, у них будет уговор; смело смотреть всем людям в глаза. Куда бы они вдвоем ни поехали после института, им везде будет хорошо. А чтобы было уютно и красиво даже в самой скромной квартирке, можно захватить с собой ореховую спальню, ковер, портьеры, сервиз. Мама с папой ни на что не поскупятся. А если Игорь спросит, откуда столько дорогих вещей, она повторит папины слова: папа несколько раз выигрывал. Вот и все… А если Игорь все-таки не поверит?

Она долго не может заснуть. Есть вещи, которые лучше не знать, а когда знаешь, то уже нельзя быть прежней…

Она засыпает и видит во сне папу с открытой коробочкой, из которой острым блеском сияет бриллиантовое кольцо. Ей давно хочется иметь такое кольцо. Но в это время откуда-то появляется Игорь, хмурит брови и непримиримо смотрит ей в лицо. Она тянется к Игорю и просыпается.

«Какая неразбериха бывает во сне», — думает Лиза и смотрит на часы: рано, можно еще поспать… Поворачивается на другой бок и натягивает на голову одеяло.

Наступает утро, солнце светит прямо в окно.

— Лизонька, открой глазки, пора просыпаться, — говорит мать. — Сейчас, мама.

Лиза вспоминает все вчерашнее и думает: милая, бесхитростная мама, она повторяет эти слова каждое утро — «открой глазки, проснись». И, конечно, в самом прямом смысле, безо всякого подтекста. Но, кажется, наступило такое утро, когда действительно надо проснуться. Очень трудно, но надо.

Более подробно о серии

В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.

В период с 1945 по 1958 год приложение выходило нерегулярно — когда 10, а когда и 25 раз в год. С 1959 по 1970 год, в период, когда главным редактором «Крокодила» был Мануил Семёнов, «Библиотечка» как и сам журнал, появлялась в киосках «Союзпечати» 36 раз в году. А с 1971 по 1991 год периодичность была уменьшена до 24 выпусков в год.

Тираж этого издания был намного скромнее, чем у самого журнала и составлял в разные годы от 75 до 300 тысяч экземпляров. Объем книжечек был, как правило, 64 страницы (до 1971 года) или 48 страниц (начиная с 1971 года).

Техническими редакторами серии в разные годы были художники «Крокодила» Евгений Мигунов, Галина Караваева, Гарри Иорш, Герман Огородников, Марк Вайсборд.

Летом 1986 года, когда вышел юбилейный тысячный номер «Библиотеки Крокодила», в 18 номере самого журнала была опубликована большая статья с рассказом об истории данной серии.

Большую часть книг составляли авторские сборники рассказов, фельетонов, пародий или стихов какого-либо одного автора. Но периодически выходили и сборники, включающие произведения победителей крокодильских конкурсов или рассказы и стихи молодых авторов. Были и книжки, объединенные одной определенной темой, например, «Нарочно не придумаешь», «Жажда гола», «Страницы из биографии», «Между нами, женщинами…» и т. д. Часть книг отдавалась на откуп представителям союзных республик и стран соцлагеря, представляющих юмористические журналы-побратимы — «Нианги», «Перец», «Шлуота», «Ойленшпегель», «Лудаш Мати» и т. д.

У постоянных авторов «Крокодила», каждые три года выходило по книжке в «Библиотечке». Художники журнала иллюстрировали примерно по одной книге в год.

Среди авторов «Библиотеки Крокодила» были весьма примечательные личности, например, будущие режиссеры М. Захаров и С. Бодров; сценаристы бессмертных кинокомедий Леонида Гайдая — В. Бахнов, М. Слободской, Я. Костюковский; «серьезные» авторы, например, Л. Кассиль, Л. Зорин, Е. Евтушенко, С. Островой, Л. Ошанин, Р. Рождественский; детские писатели С. Михалков, А. Барто, С. Маршак, В. Драгунский (у последнего в «Библиотечке» в 1960 году вышла самая первая книга).

INFO

…………………..

FB2 — mefysto, 2023

Оглавление

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

ЛЮБОВНАЯ КАКОФОНИЯ

ПРОТОШКИНЫ ВЫРЕЗКИ

УВАЖАЕМЫЕ И НЕУВАЖАЕМЫЕ

НЕВОЛЬНИКИ РУЛЕТКИ (ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК)

  ФОТОГРАФИРОВАТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

  НИКАКОГО МОДЕРНА

  КОГДА ЖЕНЩИНЫ ГРЫЗУТ НОГТИ

  ПРИВИДЕНИЯ

ВСЯКИЕ СЛОВА

КУЛЬТУРНЕНЬКО…

НЕ УЙТИ!

КРАСОЧНОЕ ОФОРМЛЕНИЕ

СЕДАЯ СИНЯЯ БОРОДА

НЕ ПОЙТИ ЛИ НА НОВОСЕЛЬЕ?

«ОН МЕНЯ ЛЮБИТ!..»

АЛИК ПОЛЕТИТ НА ЛУНУ

ДВАДЦАТОЕ ЧИСЛО

ПАПУЛЯ

Более подробно о серии

INFO