Деловые игры [Анатолий Иванович Наумов] (fb2) читать онлайн

АНАТОЛИЙ НАУМОВ
ДЕЛОВЫЕ ИГРЫ

*

Рисунки Е. Милутки

© Издательство «Правда».

Библиотека Крокодила. 1984 г.

Дружеский шарж Н. КАПУСТЫ

После того как я родился, окончил среднюю школу и техникум подготовки культпросветработников, я, конечно, не избежал соблазна поступить в медицинский институт. Еще бы, ведь сколько сатириков и юмористов, включая Антона Павловича Чехова, вышло из докторов!

К счастью для моих будущих пациентов, я быстро решил переквалифицироваться в журналисты и успешно сдал экземены в Московский государственный университет. Да это и понятно, ведь не кто иной, как сам Марк Твен редактировал сельскохозяйственную газету.

Теперь я возглавляю в газете «Социалистический Донбасс» сельскохозяйственный отдел. А в свободное от обстоятельных публикаций о пользе тыквы, особенностях борьбы с вредителя ми растений и вреде небрежной уборки кукурузы время успел сочинить несколько сборников юмористических, как, впрочем, и сатирических рассказов и повестей и даже вступить в Союз писателей СССР.

КАК ЗДОРОВЬЕ?

От всей души жаль себя. Знаете, каким цветущим я был?! Иду по улице — прохожие рты настежь. Румянец у меня на щеках — прикуривать можно. Бицепсы из-под рубашки выпирают, как надувные. Аппетит такой, что подавай жареные гвозди — не хуже йога справлюсь.

Сон у меня был — три будильника не могли разбудить, одни с усиленным электробоем, он колокольный набат имитировал. Сейсмические станции за границей его фиксировали, а я не просыпался.

В «Комсомолке» рубрика есть, «Главный рекорд — здоровье» называется. Если бы на Олимпийских играх разыгрывались медали по этому виду рекордов, я бы запросто оттеснил с высшей ступени пьедестала почета нашу сборную, вместе взятую.

Я, бывало, возвращаюсь с работы домой, а на пороге две-три пионерские делегации. «Поделитесь, дядя Гена, секретом вашего образцово-показательного здоровья. Мы хотим быть такими же крепкими, как вы…» Со студии научно-популярных фильмов однажды приезжали. Засняли обо мне для широкого экрана небольшой сюжет — отбою потом от писем не было. Почтальоны мешками их носили. Все хотели знать обо мне все, особенно женщины. Их очень интересовало, как отражается мое здоровье на здоровье жены…

Я с таким безупречным внешним и внутренним состоянием с докторами общался только по телевизору, в программе «Здоровье». И клянусь собственным, а не телевизионным здоровьем, что на этом мое общение с ними и ограничилось бы, если бы у меня не появилась в профсоюзе рука. Свояк у меня объявился в тех кругах, которые путевками ведают.

Когда он узнал, что я ни разу в жизни не был в санатории, то даже оскорбился.

— Да ты только заикнись! — закричал он, гордый от сознания своих больших возможностей. — Я тебе любую путевку мигом организую. Хочешь — на июль, а хочешь — на август. Притом соцстраховскую, ни копья платить не будешь. Это ж самое лучшее средство еще больше укрепить свое здоровье!

— Так в санатории ж лечиться надо, — возразил я.

— Чудак двадцатого века! — отчитал он меня. — Кто ж в санатории летом лечится? Летом там все отдыхают. Глотнешь таблетку-другую для отвода глаз — и наводи бронзу на фигуру…

От соцстраховской путевки отказаться у меня не хватило сил. Свояк с помощью знакомого доктора состряпал мне такое врачебное заключение, что в санатории, куда я прибыл, слезу пустили от сострадания. Они думали, что я к ним поступил прямо из реанимации. Не веря глазам своим, потому что видели перед собой цветущего мужчину, а веря диагнозу, они назначили мне такой интенсивный курс лечения, что мне впервые в жизни стало дурно. И действительно, понадобилось принять кое-какие процедуры.

Вскоре свояк сделал мне сразу две путевки — на грязи и на воды. С грязей я еще чистеньким выбрался. В том смысле, что медицинский персонал там вредил здоровью летних отдыхающих в меру. А вот на водах пришлось идти, так сказать, ко дну. Главврач здесь очень принципиальный попался. «Я вас всех на чистую воду выведу!» — кричал он. Проще было утопиться, чем уйти из-под его контроля. Он меня буквально загнал в ванну и держал там весь путевочный срок. Я чуть не захлебнулся! Эта жуткая мацеста в конце концов заставила мое сердце куда-то побежать. Может быть, даже к инфаркту.

Так я попал в кардиологический санаторий. С жутким диагнозом: свояк снова постарался. Якобы мое сердце вот-вот должно остановиться, если не принять срочные меры. И мне сразу же строго-настрого запретили море и солнце — чтоб не переохладился и не перегрелся. А процедур и лекарств назначили столько, что дохнуть стало некогда, особенно свежим воздухом — все в очередях на эти процедуры выстаивал. В итоге мое сердце действительно чуть не остановилось. Выбрался я отсюда худым, как спичка, и нервным, будто кассир в продовольственном магазине после шести вечера.

Свояк тут же достал мне путевку в санаторий для лиц с повышенной раздражительностью. Здесь меня быстро поставили на ноги. В том смысле, что подняли надолго с постели, обеспечив затяжную бессонницу. Пришлось будильник, который колокольный набат имитировал, в комиссионку отнести за ненадобностью.

А поставив на ноги в нервном санатории, посадили на диету в желудочном. И хотя дареной путевке в диагноз, так сказать, не смотрят, я попросил свояка подбирать мне болезни побезобиднее. На что тот возразил тем, что, мол. с путевками стало туго, но он постарается.

Свояк оказался человеком дела. В результате я попал в санаторий по некоторым женским болезням. Не скрою, прорываться туда пришлось с трудом, несмотря на отличный диагноз. Отказывали под тем предлогом, что якобы не по профилю я. Только после авторитетного звонка главврачу приняли. В виде исключения. Но пришлось на месте медицинское освидетельствование проходить. Показаний к здешним болезням у меня, слава богу, не обнаружили. Но лечить все равно лечили, несмотря на июль месяц. Потому как постановление строгое насчет врачебной дисциплины вышло как раз…

Словом, посмотрите на мой некогда цветущим вид. На нем следы всех без исключения процедур большинства наших санаториев.

Теперь от одного вопроса «Как здоровье?» у меня аллергия и лихорадка. Теперь мне снова надо в тот самый санаторий, где я однажды чуть не захлебнулся. Но попробуй теперь попасть туда, если у тебя руку ампутировали. В том смысле что свояка убрали. Подальше не только от путевок, но и от крупных населенных пунктов. Слишком щедрым был.

Я было в свой родимый профком сунулся. Отказали, как и следовало ожидать. Сказали, что у них путевки строго по нормам. А по имеющимся сведениям, я, мол, причитающееся мне на двадцать лет вперед выбрал…

И поэтому мне жаль себя от всей души и даже больше. Знаете, каким я стал? В трамвае старушки мне место уступают из сострадания. Иду по улице, а прохожие мне адрес ближайшей больницы подсказывают, хотя их никто не просил об этом. Видимо, им хочется спасти мне жизнь.

А мне хочется в санаторий. Свояк, где ты?!

А ДРУГИЕ?.

— Здравствуй!

— Здравствуй, коли не шутить.

— Ну вот!.. Какие могут быть шутки?!

— А другие как шутят? С виду вроде всерьез, а на самом деле с подковыркой, в насмешку!

— Что ты, я совершенно искренне!

— Да верю! Но разве ж все так? Есть же лицемеры из лицемеров!

— Есть, конечно. Ты уж извини, что я тебе так часто звоню.

— Чего извинять? Вон другие сколько трезвонят! Иногда в ушах гудит, будто дрелью буравили!

— Сам от этого страдаю, так что вполне понимаю тебя. Я, должно быть, некстати?

— Ладно уж! Кто сейчас церемонится? Бывает, и от обеда оторвут и из ванны вытащат!

— Бывает. Но я, чувствую, не под настроение…

— Брось! Разве сейчас на это обращают внимание? Будь ты при смерти — все равно с анекдотом лезут!

— Не исключено, к сожалению. В общем, хотел тебя об одном дельце просить, но, боюсь, что…

— Валяй? Другие вон сколько просят и не боятся же?! И то дай и это сделай — не отобьешься? Чего надо, а?

— Да сущий пустяк? Даже неудобна беспокоить.

— Пустяк не пустяк — какая разница?! Другим же удобно. Глаза выпятят — и в душу, тапки не сняв…

— Не знаю, как другие, но мне, откровенно говоря, не очень хотелось бы щеголять в подобной роли.

— Вот еще! Чего маяться, если уж начал? Другие вон тоже как что — так сразу руками и ногами… Они, мол, особенные, не такие, как все. А копнешь!..

— Извини, но если ты думаешь, что я извиняюсь всего лишь ради приличия, то это просто обидно.

— Ну вот… Ты, как другие, — слова не скажи — сразу в амбицию — При чем здесь амбиция! Не надо все ставить с ног на голову!

— Вот, вот! Я уже и виноват. Э-э, да ты, как я погляжу, ничем не лучше других!

— Лучше или хуже, а подобное слышать не желаю!

— Так бы сразу и скапал! А то круть-верть! Как лиса, понимаешь: «Здравствуйте… Какие могут быть шутки?.. Совершенно искренне!» Коли не шутишь, чего ж оскорбленное достоинство из себя изображать, спрашивается? Был бы не такой, как другие, не пырхал бы, не разыгрывал из себя!.. Дверью он хлопает! Дверью все научились хлопать, а вот начистоту, без обиняков, напрямик не доросли еще!

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Дробанюк собрался пить чай, когда раздался телефонный звонок.

— Але, — снял он трубку, поскольку ближе всех находился к аппарату. — У телефона…

— Здравствуйте! — раздался в телефонной трубке женский голос. — Я ваша классная руководительница.

— Да? — удивился Дробанюк. — Очень приятно.

— Мне, как классному руководителю, тоже, — послышалось в ответ. — Потому что мне хотелось бы услышать от вас как родителя ответ, почему ваш сын на уроках изображает отбытие поезда вместо того, чтобы решать задачи. Надеюсь, вы разъясните мне это?

— Какое отбытие? — еще больше удивился Дробанюк. — Какого поезда?

— А это вы спросите у своего сына.

— Минуточку, — сказал Дробанюк и, прикрыв ладонью трубку, крикнул находившейся в кухне жене: — Соня! Тут классная руководительница Игоря звонит. Может, поговоришь?

— Вот ты и поговори, — ответила жена. — А то все я да я…

— Ну, если ты так считаешь, — пожал плечами Дробанюк. — Минуточку! — сказал он в трубку. — Сейчас разберемся. Игорь! — закричал он. — Ну-ка, иди сюда! Объясни отцу, какое отбытие поезда ты изображаешь в школе вместо того, чтобы решать задачи?

Подошедший сын виновато замялся.

— Не-е, ты рассказывай, рассказывай! — потребовал Дробанюк. — Я тебя слушаю, мама слушает и классная руководительница вот слушает, — приподнял он телефонную трубку.

— Ну как? Обыкновенно, — потупил глаза тот.

— А мне вот неясно, как! — повысил тон Дробанюк. — И маме неясно. И классной руководительнице неясно! — помахал он телефонной трубкой. И снова сказал в нее: — Минуточку… Сейчас разберемся и примем меры… Ну, что ты стоишь, как столб? — набросился он на сына. — Рассказывай!

— Это у нас игра такая. — пробубнил тот.

— Хорошенькое занятие! — покачал головой Дробанюк. — А отец уверен, что его сын в школе тише воды и ниже травы…

— То-то и оно, — заметила жена.

Дробанюк от неожиданности едва не уронил телефонную трубку.

— Что ты хочешь этим сказать? — с хмурой настороженностью спросил он.

— Ничего, — сказала жена.

— Благодарю за поддержку, — с чувством оскорбленного достоинства произнес Дробанюк. — Вы меня слушаете? — спросил он в трубку. — Торжественно обещаю, что я этого так не оставлю! Я самым решительным образом поставлю шлагбаум на пути этого поезда!

— Кроме того, — продолжал женский голос, — ваш сын вырывает из тетрадок листы и мастерит из них голубей…

— Неужели?! — нахмурился Дробанюк. — Еще минуточку, сейчас выясним… Игорь! — грозно окликнул он сына, успевшего уйти в другую комнату.

— Ну, что еще? — раздался оттуда недовольный голос.

— Разговор не окончен! Отвечай, что еще за номера ты откалываешь с этими голубями?

— Это самолеты, — буркнул сын.

— Неважно! Меня интересует, чего ты этим добиваешься? И классную руководительницу интересует. И маму, возможно, интересует, — злорадно произнес он последнее предложение.

— Я просто так… — заныл сын.

— Просто так ничего не бывает. Это ты кому-нибудь другому скажи! Это ты еще учительнице можешь сказать, а меня ты не проведешь! Но, может быть, ты соизволишь перед отцом предстать, если он с тобой разговаривает?

Сын нехотя подошел.

— Вот так! — заключил Дробанюк. — А теперь выкладывай все начистоту.

— Говорю же, что просто так, — скривился тот. — От нечего делать.

— Вы слышите, он, оказывается, запускает свою авиацию от нечего делать! — возмущенно сказал в трубку Дробанюк. И, сбавив тон, поинтересовался: — Разве может быть такое, чтобы на уроках было нечего делать?

— Исключено, — ответил женский голос. — Просто у вашего сына такое воспитание. То он голубей запускает, то из рогатки стреляет!

— Что вы говорите?! — поразился Дробанюк. — Даже стреляет? Мать, ты слышишь! — окликнул он жену. — Твой сын стрельбище в школе? открыл!

— Меня это уже не удивляет, — ответила с кухни та.

— А меня твоя реакция не удивляет, — многозначительно произнес Дробанюк.

— Что я — один стреляю? — подал голос сын. — Все стреляют…

— А если завтра все школу бросят — ты тоже бросишь? Голову на плечах надо иметь, а не луковицу!

— Да уж имеем! — независимо повел головой тот.

— Ты как с отцом разговариваешь?! — побагровел Дробанюк. — Ремия хочешь? Впрочем, сначала ты извинишься перед учителем за свое безобразное поведение, а потом решим вопрос о наказании… Извините, — сказал он в телефонную трубку, — но я хотел бы знать, на каком именно уроке он эти свои штучки выделывал?

— На всех!

— Да? — сказал Дробанюк. И строго посмотрел на сына: — Вот перед всеми учителями сразу и извинишься! В моем присутствии! — загорелся Дробанюк, поднимаясь с дивана. — Собирайся! Сейчас мы с тобой пойдем в школу!

— Наконец-то ты узнаешь, где она, — заметила жена.

— Пусть я раз туда пойду, зато с толком! — отрубил Дробанюк.

— Посмотрим! — сказала жена.

— Смотреть нечего! — с чувством неоспоримого превосходства произнес Дробанюк. — И так все видно!.. Игорь! — окликнул он сына. — Как зовут?

— Кого? — не понял тот.

— Кого, кого! — свирепо передразнил его Дробанюк. — Классную руководительницу!

— A-а… Марья Ивановна, — буркнул сын.

— Марья Ивановна, — твердо сказал в трубку Дробанюк. — Вы извините, конечно, за мои родительские упущения в воспитании сына, но с этого момента я лично…

— Между прочим, меня зовут Лидией Никифоровной, — заметил женский голос.

— Простите, оговорился, голова кругом от всех этих неприятностей, — стал заверять Дробанюк, бросая грозные взгляды на сына. — Через десять минут я лично буду в школе и заставлю его извиниться перед всеми учителями… — И снова прикрыв трубку ладонью, гневно упрекнул его: — Доучился! Не знаешь, как звать классную руководительницу’.

— Как это не знаю?! — возмутился сын.

— Один момент, Лидия Никифоровна, — сказал в трубку Дробанюк. — Какая ж она Марья Ивановна, балбес ты стоеросовый, если она Лидия Никифоровна?

— Что-о? — иронически протянул сын. — Нет у нас никакой Лидин Никифоровны! И не было!

— Как это нет и не было?! — угрожающе сдвинул брови Дробанюк. — А я, по-твоему, с кем разговариваю — с привидением?

— Ты что-то путаешь, — пришла с кухни жена. — Его классную руководительницу действительно зовут Марья Ивановна. А в первой четверти был Виктор Петрович.

Заморгав от недоумения, Дробанюк снял с трубки ладонь и сказал:

— Тут какое-то недоразумение… Сын и жена утверждают, что нашу классную руководительницу зовут Марья Ивановна. А в первой четверти был Виктор Петрович Ничего не понимаю…

— Это я ничего не понимаю, товарищ Крючков. Битый час мы с вами выясняем…

— Подождите, какой Крючков? Я не он, то есть я не Крючков…

— Как это не Крючков? А кто же вы?

— Я Дробанюк. Виктор Павлович Дробанюк. Сын Игорь…

— Что за нелепые шутки?! — негодующе зазвучал женский голос. — Я звоню на квартиру моего ученика Игоря Крючкова! Ваш номер девяносто пятьдесят один пятьдесят семь?

— Ничего подобного! — торжествующе сказал Дробанюк. — Девяносто шестьдесят один шестьдесят семь! Поэтому, прежде чем читать по телефону мораль, надо удостовериться!

— Прошу извинить, но это действительно какое-то недоразумение, — резко сбавили тон в телефонной трубке.

— Легко сказать — недоразумение! — в свою очередь заговорил Дробанюк. — У меня давление наверняка подскочило! Чай остыл!

— Но, поймите…

— Я все понимаю! — продолжал в том же тоне Дробанюк. — Но кто ответит за мое испорченное настроение? Кто ответит за то, что я, как тигр, набросился на сына, несмотря на воскресенье? Кто, в конце концов, ответит за то, что мне аппетит испортили?!

Женский голос не отозвался. Вместо него в телефонной трубке зазвучали короткие гудки. Дробанюк со злостью опустил ее на рычаг.

— Вот жизнь! Ни с того, ни с сего — на тебе, душ на голову! Одни такой звонок полжизни отбирает! Счастье твое, — повернулся он к сыну, — что недоразумение. А то была бы тебе головомойка…

ИМЕНИ ЛЕСНИКА СЕМЕНОВА

Был бы Семенов человеком легкомысленным или отсталым — и вопросов не было бы. А то ведь и начитанный, и футбол игрой века признает, и даже скандал у него в семье однажды случился на почве ревности. Словом, вполне нормальный наш современник. Но где-то что-то там у него замкнуло. Или характер такой проявился, поди разберись. Все вроде понимает, а стоит на своем. Не могу иначе, говорит. Чувство долга и принципы, видите ли, ему не позволяют ничего такого. Феномен своего рода, да и только.

Еще полбеды было, когда лес только подрастал. А вот когда начали сюда шастать с топорами под Новый год, Семенов стал мужественно высиживать день и ночь в засадах с дробовиком. Да это и понятно, ведь не поваром же работал он, а лесником, и беречь лес ему полагалось по закону.

Когда же лес подрос и пошли санитарные порубки да очистки, понадобилось проложить на просеках дорогу для транспорта. И началась катавасия! Одни на грузовике за кругляком по этим дорогам в лес нагрянет, другой на «Запорожце» за грибами просочится, третий на «Жигулях» веселую компанию хвойным озоном подышать доставит. В общем, стало в лесу из-за этого вскоре, как в заповеднике, где самый крупный зверь — автомобиль, оставляющий после набегов сюда корявые пни, пустые консервные банки, целлофан, бутылки и прочую нечисть. Не любители, а потребители природы!

Конечно, Семенов не сидел сложа руки. Как и положено, У въезда в лес со стороны города он поставил шлагбаум, выкрасив его настораживающими оранжево-черными полосами. Сложно после этого стало моторизованным потребителям природы. Начали они искать дорогу к сердцу Семенова. Чем только его не соблазняли! И коньяк такой цены, от которой дух захватывает, подсовывали, и для дочки джинсы фирмы Монтана» почти задаром предлагали, а однажды даже очную ставку с нужными людьми устроили.

— Не дури, Семенов, — сказали ему при этом. — Лес — наше общее богатство, А поскольку все мы люди, все мы человеки, то все не без греха. Слыхал, даже писателей ругают, если они положительных героев без недостатков выводят. Жизнь — она еще и саморегулируется. Ты, Семенов, лесник, а вот этот товарищ, который за рулем «Волги» последнего выпуска, — зав. стоматологией Приболотный. Если углубленно подумать, то вы ведь друг другу нужны. Если у тебя заноет зуб мудрости, будет мудро вспомнить про зав. стоматологией Приболотного. Он не только поколдует над твоим зубом новейшим оборудованием, но и вообще может сделать его золотым, усек?.. Или взять гения снабжения Септетова, который за рулем иностранной, очень престижной «Тоеты». Он ведь может все, вплоть до унитаза из слоновой кости… А в «Жигулях» сидит начальник цеха металлоконструкций Бочкун. Знаешь, что такое сейчас металлоконструкция? Это все равно как рычаг, с помощью которого можно перевернуть мир.

— Спасибо за лестные предложения, — ответил Семенов, — но… не могу. Не положено. Вот если на велосипеде — пожалуйста.

— Тьфу! — в сердцах бросили ему. — Пусти в лес, Семенов, открой шлагбаум, не противься прогрессу!

И точно — однажды видит Семенов: возле шлагбаума петля из автомобильных шин проложена. Объезд незаконный устроили моторизованные потребители природы. Плюнул со злости Семенов и, сняв свой фирменный пиджак с зелеными веточками в петлицах, поработал от души топором, дотачав шлагбаум увесистыми бревнами и перекрыв тем самым незаконный объезд. А вот ночью проснулся с ощущением смутной тревоги. Встал, свесил с кровати босые ноги, поразмышлял о том, что бы это могло значить. А потом будто кто повел его туда, к шлагбауму. Посветил Семенов фонариком — так и есть, и достроенное им уже успели объехать. И снова Семенов взял в руки топор, и перегородил новую незаконную колею.

С тех пор и установилось как бы негласное соревнование между Семеновым и моторизованными потребителями природы. Только он дотачал шлагбаум, как тут же появляется новая петля-объезд. Только покрасит в оранжево-черный цвет перекладину, как уже по соседству змеится свежая колея. До холодов они состязались без передышки, и лишь тогда, когда снегом занесло лес по самые верхушки, удалось Семенову отдохнуть немного. А с весны петля-объезд, как по заказу. появилась снова. И пошло-поехало! Накатают автомобилисты колею — Семенов тут как тут с топором, сил не жалеет, валежник рубит, шлагбаум удлиняя.

Коллегам Семенова оставалось только головой покачивать многозначительно. А друзья и родственники говорили так:

— Тебе что, больше всех надо? Автомобилей-то такая прибавка, что на всех не напасешься перегородок. Поостынь, Семенов, не надрывайся, побереги свое здоровье… Или ты славы ищешь?

Славы Семенов, конечно, не искал. Это она сама, худая или добрая, к тем, кто «не могу иначе», рано или поздно приходит- Проскочило как-то в прессе сообщение об этом беспримерном соревновании, и Семенов как бы героем дня стал. Но день этот прошел, а проблема осталась, и Семенов с прежним упорством продолжал удлинять шлагбаум. В конце концов на него махнули рукой — пусть себе, пока не надоест.

Но пришло время, когда шлагбаум уперся в провал, каньон своего рода, глубокий такой, что и взглянуть страшно. И Семенов, дотачав последнее бревно, вздохнул с облегчением: кончен труд державный, теперь моторизованным губителям природы в лес ходу нету, дальше на десяток километров обрыв, только вертолетом и можно долететь. А поскольку вертолеты пока не продаются в комиссионках, есть шанс поехать куда-нибудь отдохнуть, ведь он уже столько лет не был в отпуске из за этой проклятой оранжево-черной перегородки…

Целых два месяца Семенов купался в теплом южном море, загорел так, что семья еле узнала его при встрече на вокзале. К работе он приступил в самом прекрасном расположение духа. И когда вышел на ближайшую просеку, напевая: «Море, море…», то глазам своим не поверил, увидев свежий шинный след. Неужели шлагбаум где порушили?»

Бросился Семенов проверять свою знаменитую перегородку — нигде ни единой царапины, везде бревно к бревну, сколько ни двигался он вдоль. До самого каньона дошел, не пожалел йог, хоть и устал чертовски. Когда зырк — через провал мост высится! Причем не мост, а настоящее произведение искусства. Ажурный, из никелированной стали самых лучших, наверное, сортов — весь переливается на солнце. А по мосту этому автомобили — шмыг, шмыг…

Семенов даже ущипнул себя: не мираж ли? Подошел поближе — нет, не мираж, сталь, настоящая, и мост действительно хоть куда, не налюбуешься. Кровь хлынула в лицо Семенову от обиды и гнева. И зародилась у него дикая, нецивилизованная мысль: взорвать к чертовой бабушке эту браконьерскую поделку, которой не налюбуешься. Так и заявил он во всеуслышание, что себя не пожалеет, под суд пойдет, но все равно пустит на воздух весь этот великолепный ажур. Вот только динамита достанет…

Но тут же прикатил на место происшествия солидный человек с пузатым портфелем — представитель общества охраны чего-то. кажется, архитектурных шедевров, Семенов толком и не разобрался, больно уж мудреное название из одних аббревиатур. Походил этот представитель вокруг да около, поцокал языком от восхищения.

— Ты, Семенов, по-своему, конечно, прав, — мудро рассудил он. — В лесу, тем более почти заповедном, автомобилистам делать нечего, это факт. Но, с другой стороны, мост представляет собой эстетическую ценность, своего рода памятник архитектуры. А что такое архитектура? Это воплощенные в камне или металле, как вот в данном случае, идеи своего времени. И общественность протестует против уничтожения ценного свидетельства эпохи. Видишь, сколько подписей под этой жалобой на тебя — Заболотный, Септетов и другие. Если мы снесем этот мост — нас не поймут ни современники, ни потомки… А что через него проникают в лес — так надо воспитательную работу усилить, больше упирать на профилактику. В крайнем случае сторожа можно поставить, чтоб не пускал. Заодно он будет охранять выдающееся сооружение… А что б ты, Семенов, не обижался, назовем его твоим именем. Мост имени лесника Семенова — звучит?..

Не выдержал Семенов, махнул на все рукой и попросился у начальства перевести его на работу куда-нибудь подальше, в тайгу. Прожил где-то в глуши несколько лет, но сердце все равно бередило. И однажды, когда подоспел очередной отпуск, сел Семенов в свой подержанный «Запорожец» и отправился в неближний путь, чтобы хоть краешком глаза взглянуть, как там без него лес, где не только шлагбаум, но и ажурный мост.

Приезжает и видит не лес, а одно название от него. Все просеки в колеях, горы мусора, тьма кровавых пней. Шлагбаум, правда, на месте, но оранжево-черная краска облупилась, слезла. А вот мост ажурный в полном ажуре. У въезда сидит с берданкой небритый субъект с мутными глазами да так громко икает, что за километр на соснах вороны от испуга вскидываются. Прямо над головой у субъекта таблична металлическая на одном шурупе болтается. На табличке выгравировано: «Мост имени лесника Семенова».

Семенов подрулил поближе. Субъект перегородил берданкой дорогу и, громче обычного икнув, требовательно буркнул:

— Пузырек…

Семенов стоял, не двигаясь. Субъект воспринял это по-своему.

— Ж-жлоб, — с обидой сказал он.

Семенов плюнул в ответ и, развернувшись, помчался прочь. А на следующий день он подъехал сюда на бульдозере и самолично начал возводить защитный земляной вал вдоль каньона.

— Ты че? — взвился небритый субъект. — По какому праву?!

— Я теперь здесь лесником, понял? — сказал Семенов и показал новенькое удостоверение. — Так что посторонись, дядя?

Небритый субъект скептически понаблюдал за его занятием.

— Выл тут уже один до тебя… шибко принципиальный… — процедил он сквозь зубы. — Вона фамилие, на табличке…

— Можешь сорвать, дядя, — сказал Семенов. — Слишком рано ее повесили. Семенов жив пока, понял? Жив Семенов…

ДЕЛОВЫЕ ИГРЫ

Когда приехала комиссия и мне закатили выговор, я с наивным возмущением поинтересовался: за что?!

— Не понял, значит? — вздохнула комиссия. — Лук ты выращиваешь, Вугров?

— Выращиваю, — подтвердил я.

— Где он сейчас?

— В поле. Выкопан, обрезан, просушен. Остается отгрузить потребителю.

— А почему не отгружаешь?

— Да потому, что не выделяют вагон! — взрываюсь я. Что за деловые игры, ей-богу?! Ведь комиссии об этом не хуже меня известно. — И мешков не дают! — доказываю. — И шпагата, чтоб мешки зашить.

— Плохо просишь, значит. Скажи, Вугров, ты кто?

— Ну, председатель колхоза.

— Пока председатель, — поправила комиссия. — Вот и занимайся делом, а не ищи оправдания.

Бросил все, занялся. Не буду рассказывать, как мне удалось выбить вагон, мешки и особенно шпагат. Это полная драматизма история. Ведь заявок у железнодорожников — опоясать старушку планету по экватору можно, если листик к листику… С мешками еще хуже, потому что, по авторитетному свидетельству ответственных за мешкотару лиц, дерюжный материал сейчас в жуткой моде, а женщин у нас в стране пока больше, чем мужчин, и каждая хочет быть нарядной… Насчет шпагата и говорить нечего, по крайней мере на родном языке. Насчет шпагата такая напряженка, что только на иностранном и можно. Слухи ходят, что из какой-то экзотической республики поставки ожидаются. А когда точно — неизвестно. У нас же за подобную, мелочовку никто не желает браться, потому и дефицит.

Но я выбил. И когда опять приехала комиссия, я встречал ее гоголем.

— Молодец! — похвалила она меня. — Умеет же, если захочет…

И опять закатила мне выговор. И снова я по наивности взорвался: за что?!

— А ты, Вугров, не догадываешься? — упрекнула она меня. — Не положено тебе шпагата. Тем более по перечислению.

— Так чем же я зашил бы мешки с луком?! — взвился я. — Ну, что за деловые игры, ей-богу?!

— Твое дело! — отрубила комиссия. — Хоть шнурками… Кстати, а почему ты с ремонтом ферм тянешь? Опять на выговор напрашиваешься?

Без лишних слов бросил все, занялся фермами. Могу смело утверждать, что с пиломатериалами для настилов в коровниках не лучше, чем со шпагатом. Я по неопытности подался было в тайгу, под Красноярск. Тамошние лесопромысловики так смеялись надо мной, что в европейской части страны было слышно. Однако адресок дали, смилостивились. Поехал на крайний юг, в дюнах сторговался под сорокаградусную жару. Им пять бочек подсолнечного масла, мне пиломатериал и выговор. Пиломатериал от тех, кто в дюнах, выговор от своих, от комиссии.

— Ну, Вугров, далеко пойдешь! — выразила она свое восхищение. Как будто я близко ходил или ездил. — Какой предприимчивый!.. Да, а почему ты до сих пор?..

— Непременно, — бодро поспешил заверить я. Все-таки одним выговором меньше, если упреждаешь нелицеприятные вопросы. В деловых играх свои законы.

Осеннюю пахоту наш колхоз завершил в такие сроки, что меня обвинили в приписках. Примчалась комиссия, рулеткой измерила все до единого гектара. А потом зырк: стоит в сторонке трактор К-700. И глаза протирала, и корпус ощупывала, и даже солярку на вкус пробовала — все глазам своим не верила. Ведь, по сообщениям печати, этот красавец трактор, способный шутя-играючи на половине наших угодий зябь поднять, еще только испытывался в то время. Пришлось комиссию усадить в кабину и прокатить по селу, чтоб удостоверилась. Но выговор мне все равно закатили На всякий случай.

Потом я схлопотал его за машинный двор, который мы первыми в районе построили. Потом за зерноочистительный комплекс — их тогда в сельскохозяйственных журналах за новинку преподносили. Словом, всех выговоров и не перечислить.

А вот когда последний влепили, это надо было видеть. Объявляя такое привычное, скажу даже — родное, взыскание, комиссия из уважения ко мне зачитала текст приказа стоя. А от себя в заключение добавила прочувствованно:

— Ты, Вугров, настоящий хозяин! С тебя другим председателям пример надо брать.

— Ну уж… — завозражал я, — А выговоры?

— Не понимаешь ты собственной психологии, Вугров. Выговор — двигатель производства. Без него неизвестно что может быть, — пошутила комиссия и, дружески приобняв меня, всерьез добавила: — Это чтоб другие не боялись. Ты ведь не полинял от них, верно?..

ЗАЛОГ АНШЛАГА

«Ну, ну!.. глядя на певца со строгим прищуром и не без примеси иронии, размышлял председатель художественного совета филармонии на прослушивании эстрадных исполнителей. — Голосок у тебя есть, дорогой. Голосок у тебя если не золотой, то уж точно серебряный. А вот манера исполнения самая что ни на есть железобетонная!.. Ну, кто сейчас с такой вопиющей скромностью держится на эстраде?! Ведь ты своими скупыми жестами вмиг опустошишь зрительские ряды! Твой вызывающе приличный вид способен по миру пустить нашу филармонию! Кассы придется заколачивать за ненадобностью! Наш ледовый Дворец спорта физкультурникам могут отдать!..»

Вздохнув, председатель художественного совета вывел против фамилии исполнителя жирный минус.

«Вот как раз перед тобой пел один, по фамилии Веприков-Корольский, — продолжил он. — Думаешь, голос у него тоже из драгметалла? Ошибаешься! Такого во всей Периодической системе днем с огнем не сыщешь? Шорох и свист, шипение и дребезжание… А иногда буря мглою небо кроет со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но ведь как раскованно, как непосредственно этот Веприков-Корольский держится на эстраде! Только что всем нам места было мало из-за его размашистой манеры. Он в таком скоростном темпе бегал с микрофоном, будто стометровку сдавал. Шнур трижды обрывался! А еще трижды его дотачивали. Потому что как ушел Веприков-Корольский в зал, в междурядья, думали: не вернется. Только на пятом километре повернул назад — шнур нечем стало дотачивать… А в шуточной песенке про носорога Кешу натурально озверел. Вел себя, как в джунглях. Перевоплотился в своего героя так, что чуть всех нас не забодал!..

А чего стоит внешний вид Веприкова-Корольского?! На правой ноге женский сапожок, на левой — мужская туфля. Костюм до пояса в отечественном стиле, ниже пояса — в зарубежном. Сам пояс вообще отсутствует! В общем, любо-дорого посмотреть.

Словом, Веприков-Корольский — это для публики очевидное — невероятное, а для филармонии — залог аншлага. Так что, мой серебряный, — подытожил председатель художественного совета, — тебе за Веприковым-Корольским не угнаться. И потому я тебе авансом нарисовал минус. И все мои коллеги по худсовету нарисовали…»

Когда под мелодию популярной песенки на сцену акробатически, на ходу выполняя сальто, выкатился очередной исполнитель, председатель художественного совета настороженно замер. Так оригинально не начинал даже Веприков-Корольский. И одет этот исполнитель был шокирующе просто: в спортивные белые брюки, чем-то смахивающие на модные «бананы», и белоснежную майку.

Но самое оригинальное было впереди. Очередной исполнитель не стал хвататься за микрофон, а сразу же сделал стойку на голове, выжался сначала на правой руке, потом на левой с разворотом туловища на триста шестьдесят градусов. Затем стал танцевать на руках, выделывая такие умопомрачительные коленца, что ему могли бы позавидовать ведущие солисты моисеевского ансамбля.

Популярная песенка сменилась другой, не менее популярной, а каскад сложнейших танцевально-акробатических трюков продолжался. Очередному исполнителю было явно наплевать на микрофон, чего бы не позволил себе даже Веприков-Корольский. А когда этому акробату выскочила на подмогу из-за кулис грациозная, словно ласточка, партнерша, председателю художественного совета стало ясно, что в программе произошла ошибка.

— Позвольте, позвольте! — прервал он очередной умопомрачительный трюк на сцене. — Артисты оригинального жанра у нас во втором отделении… Эй, Помаркин! — закричал он, обращаясь к кому-то за кулисы. — Чем вы там занимаетесь? Почему программу перепутали? Сейчас у нас вокалисты, кажется…

— Ну почему же? — обиженно развел руками с рельефными, в древнегреческом стиле, бицепсами очередной исполнитель. — Мы тоже вокалисты. Дуэт «Один плюс одна».

— Как?! — опешил председатель художественного совета. — А пение где? Вы же к микрофону не притронулись?

— Мы под фонограмму, — объяснил очередной исполнитель.

— Но ведь и на фонограмме одна музыка и ни одного голоса — возразил тот.

— А разве только мы без голоса? — простодушно сказал очередной исполнитель. — Или вам не нравится манера исполнения?..

ПА-ДЕ-ДЕ ДОВЕРИЯ

— Выиграл! — ворвался к нам Гурский. — По лотерее!.. «Жигуленочка»!.. Денежно-вещевой!.. Эх-ха! Ух-ха! — зашелся он в неистовой присядке.

После танца мы обступили Гурского, пожимая его потные, разгоряченные ладони, одобрительно хлопая по амплитудно вздымающимся плечам.

— Точно выиграл! Ей-ей, ребя!.. — откликался на поздравления Гурский, с болезненной надеждой заглядывая каждому в глаза. — Номер — точь!.. Серия — тютельку!.. Честное слово!.. Балкой мне на голову, если…

— Да верим, — успокаивали его. — С кем не бывает?! Выиграл же Корнеев шариковую ручку как-то…

— Не, в сам деле!.. — волновался Гурский. — Зырк в таблицу — Жигуленочек»!.. Не могу успокоиться!.. «Жигуленочек» ведь, не ручка!.. Душа рвется, пустите!..

Гордо вскинув голову, Гурский напрягся до мелкой дрожи и, отчаянно шаркнув каблуками, поплыл по кругу на коичнках модных штиблет.

— Ас-са! — заклокотала в его горле искрометная лезгинка.

— Всего два билета!.. — в изнеможении свалившись на стул после бешеной горской пляски, снова ловил взгляды Гурский. — Клянусь!.. Думаю — дай куплю!.. Слово чести, ребя… Чтоб мне никогда летом в отпуск, если…

— Брось, старик, — говорили ему. — Все зверски рады. Бывает, конечно, что жутко везет. Кто от этого застрахован? Пупков тоже рубль выиграл однажды.

— Так всего два!.. Билета!.. В Ростове-на-Дону проезжая купил!.. Поверьте!.. — лихорадочно вертел головой Гурский в поисках сочувствия. — До сих пор прийти в себя не могу! Ноги так и просятся!.. Раз в жизни, может!..

Швырнув пиджак, Гурский вспорхнул бабочкой, грациозно ударив в воздухе ногой об ногу.

— Батман таидю!.. Рондо жамб онлер!.. — вскрикивал он, в упоении солируя перед нами. Возможно, это было знаменитое па-де-де из «Лебединого озера», только без партнерши.

Под бурные аплодисменты мы усадили Гурского на место.

— Как на духу, ребя!.. — смахивая обильный пот со лба, бормотал он. — Из сберкассы справку могу!.. Три живых свидетеля!..

— Ну, что ты, старик! — возражали ему. — Верим. Вполне возможно, что выиграл. Кому как повезет. У Прончука лотерейный билет всего на пять номеров не сошелся, не то отхватил бы портфель. А ведь у него оклад тоже сто двадцать… Поэтому прими наши самые теплые поздравления.

— Землю могу грызть!.. — метался Гурский. — Голову на отсечение!.. Поверьте!.. Хотя самому не верится!.. Душа пляшет!.. Эх!

Гурский рванул ремень и оголил коричнево-матовый живот, загоревший в летнем круизе вокруг Европы, деньги на который он якобы выиграл в спортлото. Сквозь полусжатые губы Гурского полилась игривая восточная мелодия, бедра гибко завиляли. Все ахнули — танец живота!

— Сам купил!.. Сам проверил!.. Сам выиграл!.. — еле держась на ногах, доказывал Гурский, пытаясь дрожащими пальцами застегнуть рубашку. — Разве плясал бы так?!

И, услышав очередное «верим», сник, сжался в комочек и, обмякший, сгорбленный, побрел к выходу.

Наступила неловкая, гнетущая тишина. Ее нарушил тихий, жалостливый голосок Зятюхина.

— Зачем же так, ребята? Может, человек действительно выиграл. Например, и я могу выиграть… Так если у меня тоже теща на базе, а жена в гастрономторге — значит, и мне нельзя верить?

Все дружно повернулись к нему:

— И тебе тоже поверим!

Зятюхин запрокинул голову, расправил грудь, притопнул ногой…

ЗА ВЕНТИЛЯМИ

Хорошее пиво у нас, в Молочаевке? То-то. Все равно, что чешское, марки «Проздрой». А в немалой степени благодаря и мне, снабженцу Барашкову Антипу Дмитриевичу.

Но я хочу сказать не о себе, а о снабженцах вообще. Напрасно обижают нас кино и литература, этакими доставалами выставляют. Это — от поверхностности, я понимаю.

Расскажу я вам одну историю, судите. Однажды я нигде не мог достать вентили. Штучка такая махонькая, а добыть негде. Тогда я пошел наугад на один завод — вдруг, думаю, производят. Захожу в директорский кабинет.

— Здравствуйте, — говорю. — Я Барашков, представитель Молочаевского пивзавода.

— Чем могу служить, товарищ Барашков? — спрашивает директор.

— Вентили нужны, — отвечаю я взволнованно, — до зарезу нужны. Без них не можем пустить фильтры, а без фильтров у нас пиво не то. Жажду не утоляет. Жалобы во все концы…

— Сочувствую, товарищ Барашков, — любезно говорит директор, — но обратились вы не по адресу. У нас цистерны, автопогрузчики, нержавеющие ложки, даже маникюрные наборы — только не вентили… — И нажимает на кнопку звонка, вызывает секретаршу, давая тем самым понять, что разговор окончен.

— Товарищ директор, — продолжаю я торопливо развивать свою мысль, — я пятый месяц беспрерывно в командировке. Я был везде, где замечал индустриальный пейзаж. Скоро лето, к нам в Молочаевку отдыхающие понаедут, а пиво — не то. Выручайте!

— Ну и ну! — саркастически усмехается директор. — Так, может, нам открыть цех по производству вентилей, а? Знаете что, уважаемый, берите-ка свой саквояж и идите себе…

— Не пойду, — перебиваю я его со злой решимостью. — Куда идти? С пустыми руками меня дома не примут. Писать заявление на расчет я тоже не намерен. Мне нужны вентили, иначе я из этого кабинета ни на шаг!

— Ах, так, — цедит сквозь зубы директор. — Ну что ж. оставайтесь. Позвонит кто — скажите, что к концу дня буду, на актив вызвали.

— Хорошо, — отвечаю я с олимпийским спокойствием, а сам располагаюсь, как в купе поезда: пальто снимаю, ботинки, надеваю спортивный костюм, тапочки домашние, перекусить достаю и бутылочку «Проздров», замечательное пивко. Когда в столице в поисках этих проклятых вентилей мыкался, целый ящик купил.

Секретарша заходит, видит: обстоятельство необычное — в кабинете человек отдыхает, — только и сверкнула глазами.

Вечером и сам хозяин кабинета заявился. Забыл,очевидно, он про меня, потому что уставился поначалу, как на диковинку какую, но потом вспомнил.

— Ах, это вы! — говорит рассеянно. — Мне кто-нибудь звонил по этому телефону? — и показывает на красный аппарат.

— Звонил, — отвечаю, — начальник главка звонил.

— Начальник главка? — аж подскочил директор. — Пал Анисимович? Вы серьезно?

— Мне только шутки шутить, — мрачно отвечаю я. — Просил сразу же, как появитесь, позвонить ему. Между прочим, вопрос о строительстве цеха вентилей я в принципе с ним утряс.

Директор, как в лихорадке, за телефон — вжик, вжик диском.

— Доброго здоровьичка, Пал Анисимович… Да… так… вентили… понимаю, вопрос назрел… нужно… можно… будем строить!

А положив трубку, посмотрел на меня выразительно.

— Радуйтесь, — говорит, — будут вам вентили. Соберем вот на той неделе совещание, обсудим все и будем начинать строительство. Приезжайте через годик, выпишем как инициатору вне очереди хоть тысячу.

— Э-э, нет, — возражаю, — так дело не пойдет. Завтра же созывайте совещание, иначе я отсюда не выйду…

— В таком случае спокойной вам ночи, — язвительно говорит директор. — Извините, что в моей скромной келье мало комфорта и нет постельных принадлежностей.

— Да ничего, — отвечаю в тон ему, — мы люди бывалые. Конечно, это не люкс в «Интуристе», но и не восьмиместная теплушка в доме приезжих какого-нибудь райцентра. — А сам достаю из саквояжа подушку, одеяло и устраиваюсь на мягком директорском диване.

Приходит он утром, посмотрел на меня пристально, да как закричит на секретаршу:

— Всех ко мне сейчас, немедленно!

Собрал людей — и сразу про цех им.

— Будем, — говорит, — строить. Потребителю вентили нужны до зарезу, и мы не можем заставлять его ждать, как вот ждет представитель Молочаевского пивзавода товарищ Барашков.

— Верно, — встаю тут я, — лето на пороге, а жажду чем утолять? Где вентили, чтобы пустить наши фильтры?

Хорошую тогда я речь произнес. Взволновались все, прониклись ответственностью за предстоящее лето и предложение мое приняли единогласно: начать немедленно, объявить стройку ударной, молодежной.

— Искра организаторская у вас есть, — сказал мне после совещания директор. — Я бы от такого работника не отказался. Спасибо за настойчивость, всколыхнули вы нас. Ждем через полгода, будем рады.

— А я никуда и не уезжаю. — говорю я. — Знаю вас, хозяйственников. Запланируете на полгода, а растянете на пятилетку. Если бы вы делали все в срок — не мотались бы по стране мы, горемычные. Никуда я из этого кабинета не уйду, пока лично не смогу убедиться, что все идет нормально.

И такое, очевидно, произвело это на директора впечатление, что он и не пытался возражать.

— Сводки ежедневно смотреть будете? — только и спросил.

И пошло с того дня. Совещания, оперативки, пятиминутки и прочее, как на любом порядочном строительстве, где уважают сетевое планирование и график. Участвует в них директор — я по правую руку, все равно что представитель свыше. Нет директора — сам провожу. Как распеку, как пропесочу — плачут прорабы, словно дети малые. У меня ведь вся картина стройки как на ладони. Сводки с утра — мне на директорский стол. Снабжение на высочайшем уровне, бесперебойное, потому что я знаю, где что на складах лежит в радиусе тысячи километров…

Видит такое дело директор, предлагает как-то:

— Хочешь, Митрич, в штат тебя введу? Начальником комплекса назначу. Работу ты выполняешь огромную, стройка, можно сказать, на тебе держится, а живешь на одни командировочные. Не могу, — говорит, — смотреть, как ты по утрам колбасу докторскую жуешь.

— Даже не просите, — отвечаю, — ни на ставку, ни на полставки. Тружусь я от всего сердца, а меркантильность всякую презираю.

И что ж вы думаете — за месяц цех отгрохали. Заводу знамя переходящее за успехи бы до вручено, газета на первой странице фотографию поместила, на которой я ленточку перерезаю. И, знаете, когда подоспело время с директорским кабинетом прощаться, поверьте — слезы на глаза навернулись. Так привык к нему, так с ним сроднился. Не могу покинуть, и все тут. Да и директор не отпускает.

— Оставайся, — говорит, — Митрич, у нас. Заместителем сделаю. Оклад хороший дадим. Оставайся, не то замкну наглухо, колбасу только дозволю в окошко передавать.

Да куда ж мне без пивзавода? Хоть и соблазнительно было на руководящей должности поработать годик-другой, все ж чувство ответственности за порученное дело взяло верх. Что, если мы будем поддаваться уговорам, как футболисты, что тогда?..

Провожали меня с оркестром. Директор даже слезу смахнул — так было ему жаль со мной расставаться.

Ну, а дома, на пивзаводе, как и следовало ожидать, выговор закатили. За неповоротливость. Шутка ли — сколько времени потратил на вентили. Да разве кому объяснишь, как иногда нам, снабженцам, приходится. Еще и толкачами обзывают.

Но зато пиво какое, а? Никак не хуже чешского, марки «Проздрой».

НЕПОНЯТЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Дорогой товарищ начальник ОБХСС! Вот сижу я, пишу вам письмо, а буквы ложатся то справа налево, то наоборот. Это потому, что дрожит от волнения рука. Волнуюсь же я за судьбу вашего стажера Птуичикова. Как она сложится?! Вырастет ли он в настоящего Шерлока Холмса наших дней или нет?

Мы не раз за последние две недели беседовали с Птунчиковым, как говорится, по душам. Это нетрудно установить даже по протоколу. Сразу видно, что человек он хоть и молодой, но уже пытливой мысли. Не случайно, видимо, он закончил юридический институт с отличием.

Но видно и другое, что стажер ОБХСС Птунчиков закончил его совсем недавно и что у него нет еще опыта. Например, он задает много лишних вопросов, интересуется ненужными подробностями. Зачем ему, скажем, знать, кто такой Парамонов, записку которого он вторую неделю пытается расшифровать. «Котя, сделай ящик чешского пива»… Что ж тут неясного? Котя — это я, и я должен сделать ящик. Я люблю делать ящики, это мое хобби. Помню, какой-то великий химик любил в свободное от химии время делать чемоданы. Каждый делает то, что ему по душе и смотря какой под рукой имеется материал. Лично я в свободное от химии, извините, от торговли время тоже могу делать все, что угодно, хоть дирижабль.

Но этого объяснения стажеру Птунчикову мало, он хочет знать, какой смысл кроется в двух последних словах насчет чешского пива. Дитю ясно, что Парамонов пропустил в записке слово «поставлю». Ее следует читать так; «Котя, сделай ящик, поставлю чешского пива». Парамонов любит пропускать в записках слова. У него хобби такое.

Я, конечно, с одной стороны, очень даже понимаю стажера Птуичикова. Как-никак первое в жизни самостоятельное дело. Во все хочется вникнуть, ничего не хочется оставить без внимания. Но ведь второстепенное может увести от главного. И уводит уже! Птунчиков, например, никак не поймет смысл эксперимента, который проводится под моим руководством в гастрономе номер пять.

Поясняю, в чем суть. Как известно, в любом гастрономе две двери. Одна парадная, другая — черный ход. То есть служебный. Сначала у нас покупатели ходили только через парадную дверь. Вижу — тесно. Гастроном в новом микрорайоне, на всех один. И дверь парадная на всех одна. Мало, до обидного мало! Не уважаем мы еще как следует нашего покупателя. Не заботимся по-настоящему о его удобствах. Дверь лишнюю для него жалеем.

Чувствую, что рано или поздно начальство серьезное замечание сделает, если не принять срочные меры. Значит, надо искать неиспользованные резервы.

Выборочно приглашаю кое-кого зайти с черного хода. В виде эксперимента. Испытаю, думаю, этот вариант на практике, посмотрим, что из этого получится. Другого выхода, кроме парадного, простите за игру слов, нету. Главное, чтоб покупателю было хорошо!

Когда наблюдаю — ему неплохо. Нравится ему даже С черного хода. В очереди не надо стоять. Со мной или моим заместителем Зоей Багратионовной интересно пообщаться. Заходит, бывает, кто-нибудь, руку протягивает. «Здравствуй, Котя, тысячу лет тебя не видел». «Как же, — говорю, — тысячу, товарищ участник эксперимента, если ты вчера приходил за ящиком, которые я люблю делать?..» Словом, дружественная, располагающая обстановка создается с черного хода, чего никак не скажешь о парадном, где иногда и толкотня и пререкания.

Постепенно расширяю эксперимент. Но поскольку это дело новое, то особое внимание уделяю подбору для участия в нем самых достойных. Со всей тщательностью рассматриваю каждую кандидатуру, иногда даже с женой и тещей. Авторитетных людей к этому привлек. Придет, допустим, не знакомый ни мне, ни Зое Багратионовне человек, скажет: «Я от Ивана Ивановича» — и все ясно. Значит, нужный для эксперимента человек. Или, например, предъявит рекомендацию в письменном виде, записку то есть. «Котя, это от меня. Иван Петрович». И тоже все ясно. И мне и Зое Багратионовне. А вот стажеру ОБХСС Птунчикову почему-то не ясно. Интересно, почему? Где же знаменитый шерлокхолмсовский метод дедукции?!

И вот теперь, когда эксперимент вступил в решающую стадию, когда уже не единицы, а десятки покупателей включились в него, такое непонимание со стороны стажера Птунчикова способно свести достигнутое на нет. Ведь, разговаривая с некоторыми участниками эксперимента, он, казалось бы, вполне мог убедиться в его значительных результатах. Покупатель-то доволен! И в протоколе черным по белому зафиксировано, что с черного хода обслуживание не хуже, чем с парадного. Правда, товар здесь не выложен, как обычно, на прилавок, он из-за тесноты подсобных помещений хранится в основном где-нибудь под, но этот недостаток восполняется чутким и сердечным обхождением. А недавно мы внедрили такую прогрессивную форму обслуживания, как предварительные заявки. «Котя, прибереги на субботу кило икорки. Твой Парамонов». Птунчиков сам читал эту заявку и мог убедиться, что это выгодно и удобно.

Не совсем понял по молодости лет стажер Птунчиков и конечную цель эксперимента: если черный ход придется по душе покупателю, то почему бы не разгрузить парадный хотя бы на треть? Какая в конце концов разница: откуда продавать товар? И очень жаль, что стажер Птунчиков не пожелал пару раз лично поучаствовать в эксперименте, он бы смог также убедиться в том, насколько это привлекательно.

Вот поэтому и дрожит моя рука, а буквы ложатся, куда хотят, потому что я чувствую, что стажер Птунчиков явно не в ту сторону стремится, куда бы стремился сам Шерлок Холмс. И если его своевременно не поправить и не подсказать ему правильную дорогу, то может статься, что свое первое самостоятельное дело он провалит с большим треском. А кто гарантирует, что после этого он не разочаруется в избранной профессии, не оставит органы следствия навсегда?

Я решительно заявляю: стажера Птунчикова надо спасти! Не для того государство затрачивало на него огромные средства в юридическом институте, чтобы на первом же самостоятельном деле потерять молодого специалиста! Надо проявить гуманность и немедленно поручить Птунчикову более простое задание, если уж эксперимент в гастрономе номер пять оказался для него сложным. И тогда Птунчиков себя проявит. Шерлоками Холмсами не рождаются, ими становятся!

К сему — Бородюк К. К., директор гастронома.

ТРОЕ В БАССЕЙНЕ

К вечеру доцент смертельно устал, потому что отчитал семь пар в институте. А еще предстояло тащиться на край города, принимать в техникуме зачеты у заочников.

«Ну их к черту, — подумал доцент. — Надо отдохнуть. Схожу в бассейн, поплескаюсь».

Он отыскал пропуск в только что построенный водный дворец, позвонил в техникум, сказал, что нездоров, пусть найдут замену.

Через полчаса был в бассейне. Моложавый представительный сторож бдительно осмотрел неспортивную фигуру доцента.

— Раздевалка там…

Доцент с — трудом разыскал в сложной коридорной системе раздевалку, принял душ.

В бассейне купались двое. Официальное открытие дворца еще не состоялось, и допуск сюда имели только проектировщики и строители.

— Как водичка? — панибратски бросил доцент.

— Люкс водичка! Как в Гаграх…

Доцент зачерпнул пригорошней воды, намочил под мышками и только изготовился погрузиться, как погас свет. Двое в воде перестали фыркать, притихли. Стало жутко.

— Сапожники! — прозвучал хриплый басок, и послышалась возня. — Где эта чертова лестница?

— Сюда! — бросил в темноту доцент. — Ко мне плывите!

Мокрая рука схватила доцента за ногу. Потом рядышком засопел второй.

— Надо одеться, — предложил хриплый басок.

— Надо, а то зябко, — поддакнул второй. — Только как раздевалку найдешь?

— Друзья, — оптимистически заявил доцент, — я поведу. Ведь я проектировал дворец!

Держась за плавки, они двинулись в поиск. Доцент, не выносивший щекотки, нервно вздрагивал.

— Влево, — говорил он, ощупывая холодные стены. — Мы на верном пути.

Они шли долго. Наконец доцент воскликнул:

— Ну вот и раздевалка!

Начали ощупывать помещение. Здесь было много столов, стульев, но шкафчиков с одеждой не оказалось.

— Похоже на кабинет директора, — определил хриплый басок. — Ишь какие теплые шторы!

Двое закутались в шторы. Доцент, чтобы согреться, стал делать приседания, выдыхая слова и глотая предлоги:

— Проекту — раздевалка — здесь — впрочем — путаю — возможно — Дом колхозника — проектировал — совместительству…

— Эв-ва, — разочарованно протянул охрипший басок. — Да ваш гениальный проект только при мне пять раз подправляли! Я и шабашил-то здесь месяца два от силы. Врио прораба. Если это кабинет директора, то раздевалка ниже этажом. За мной.

Ниже этажа не оказалось.

— Выходит, урезали, — решил прораб. — Покричим?

Минут пять они, надрываясь, звали сторожа.

— А вы, собственно, почему молчите? — Доцент пнул в бедро третьего. — Вы можете что-нибудь предложить?

— Надо в бассейн вернуться. — сказал тот. — Подогреем воду и будем сидеть. Я монтировал систему терморегуляции…

— Надеюсь, не по совместительству?

— Я совмещаю работу с учебой.

Бассейн обнаружили с первого захода. Доцент и прораб погрузились в воду, студент-производственник исчез регулировать температуру.

Вскоре вода начала покрываться ледяной коркой.

— Не получается, — виновато донеслось из темноты.

— Тоже мне мастер! Студе-ент! — зло просвистел прораб. — Ну, кто как, а я пошел в кабинет директора. Там шторы теплые.

Пробираясь по проторенной дорожке, они услышали храп, доносившийся, несомненно, из кабинета директора.

— Вот он, голубчик, пригрелся! — зловеще закричал прораб. — А мы по его милости голые тут маршируем!

Засветился карманный фонарик. Подоспевшие доцент и студент-производственник набросились на виновника:

— Директору доложим, какие у него работнички!

Сторож, заслоняясь, выпрямился. В черном, при галстуке, костюме он выглядел весьма солидно.

— Ну-ну, потише, — обиженно протянул он. — Устал я, сторожу по совместительству. А с претензиями прошу с десяти до часу, по понедельникам. Я директор.

ПОНИМАТЬ НАДО!.

— Ты как себя ведешь, Вукии? — спрашивает управляющий и атакующе прищуривает глаза.

— Как? — пожимает плечами Букин.

— Не знаешь как? — укоризненно качает головой управляющий. — Ты что это себе позволяешь?

— Что? Ну что? — отводит в сторону глаза Букин, не выдерживая осуждающего взгляда.

— Я тебе еще должен говорить что? — возмущается управляющий. — Ну и работнички пошли! Среднее специальное образование, ребенок в семье, член месткома в конце концов, а проанализировать собственное поведение не в состоянии!

— Да что я такого, собственно, сделал? — обиженно спрашивает Букин.

— Сам должен знать! — веско заключает управляющий. — Что я — ради развлечения тебе мораль читаю?

— Не знаю… — Букин устремляет взгляд в потолок.

— То-то и оно, что не знаешь. С этого все обычно и начинается.

— Бы меня извините. Пал Кузьмич, — вдруг решительно заявляет Букин. — Но у вас такая манера разговаривать, что…

— Вот-вот-вот! — не дает закончить управляющий. — Это я невоспитанный, это я не умею себя вести, это я не удвоил правил хорошего тона! Так меня, чтоб знал, как с подчиненными разговаривать!

— Пал Кузьмич…

— Пятьдесят лет как Пал Кузьмич! Эх, Букин, Букин… А ведь молодой товарищ, в институт собираешься. Кто ж так с руководством ведет себя? Понимать надо, Букин. Пора понимать.

— Ну, если я… в чем-то… не так, — пытается оправдаться Букин.

— Вот с этого и надо начинать, — сбавляет той управляющий. — А то — фырк, фырк… Если руководство делает замечание, значит, оно знает, за что. Попусту никто не будет нервы тратить… Избавляться надо от подобных недостатков, Букин.

— Я, конечно, погорячился, — виновато опускает глаза Букин.

— Хорошо, что хоть это не отрицаешь, — примирительно говорит управляющий. — Надо всегда найти в себе силы признаться и исправить положение. Никогда не поздно делать правильные выводы из собственных поступков… Ладно, иди и еще раз хорошенько обо всем подумай. Ломать надо характер, обтесывать… Понимать надо!

Букин, виновато опустив плечи, уходит. Управляющий расслабленно откидывается в кресле.

«Интересно, за что я ему должен был замечание сделать?» — думает управляющий и перелистывает настольный календарь, разыскивая соответствующую запись.

— Черт, склероз, — бормочет он. — Это ж и Куролесову должен был за грубость замечание сделать, а не Букину…

«Извиниться, что ли? — снова погружается в раздумья управляющий. — А впрочем, обойдется! Пусть авторитет руководства чувствует!»

Управляющий нажимает на кнопку звонка, вызывает секретаршу:

— Пригласите Куролесова…

АЗБУЧНАЯ ИСТИНА

— Ко-о-олька! — раздался его истошный крик. — Колька, черт ты полосатый в круглый горошек! Сколько лет, сколько зим! — И он сграбастал меня в свои объятия. — Дай почеломкать тебя, дьявол ты этакий!

— А-а, — раскрыл было я рот. хотя и без особой охоты. Но он слова не дал сказать.

— Где ж это тебя носило по свету?! — запричитал он, чуть не плача от счастья.

— Б-бэ, — опять безуспешно попытался что-нибудь подыскать в ответ я, и хорошо, что он опять перебил меня.

— Почему ж ты никогда лучшему другу и полвесточки, а?! — укорял он, тряся меня, как грушу.

— В-вэ, — с трудом соображал я. что сказать.

— А я-то грешным делом подумал, что тебя за границу послали каким-нибудь чрезвычайным!.. — все еще не мог он прийти в себя от радости. — Ну исчез ты, испарился, и все тут!..

— Г-гэ, — почему-то выдавил этот невразумительный звук я в поисках подходящего ответа. И вдруг меня осенило: это же идея!

— Признавайся, куда пропал? — потребовал он.

— Д-дэ, — с готовностью сцепил я зубы. Теперь я знал, что надо говорить, чтобы не повторяться.

— Выдавай, выдавай, не стесняйся, — подбодрил он. — Рассекречивай свои межконтинентальные связи.

И я выдал. Отчего ж не выдать?

— Е-е, — протянул я не то вопросительно, не то утвердительно. Мол, понимай, как хочешь.

— Да ты что, старик, не узнаешь меня?! — наконец немного дошло до него.

— Ж-жэ, — легко скользил я теперь по накатанной дорожке.

— Это же я, Алексей, Алексей Парабукин, с которым ты за одной партой десять лет отсидел в средней школе номер три! — стал горячо доказывать он.

— З-зэ, — не отступил я от намеченной линии.

— А техникум наш, энергомеханический, помнишь?

— И-и, — гнул свое я.

— Общагу на Малой Трикотажной? Под моей койкой картошка в мешке, под твоей — в мундирах?..

— К-ка! — выдохнул жестко я.

— Ленку из второй группы?..

— Л-л, — без сопровождающих гласных, почетче произнес я.

Физика Гуревича?..

— М-м!

— Вашу с Ириной свадьбу?..

— Н-и!

— Слушай, — наконец окончательно прояснилось у него, — что это ты зарядил, как по алфавиту? Азбуку разучиваешь? Или ты глухонемым стал?

— О-о! — добрался я до спасительных гласных. Он действительно мог принять меня за глухонемого. Неважно устроен наш алфавит, целая туча согласных подряд.

— Бро-ось! — протянул он в растерянности. — Разве ты не Колька? Вон и родинка на левой щеке…

— П-пэ, — непоколебимо стоял я на своем.

— Так вроде ж… вы… — повысил уровень вежливости он, — все звуки произносите. Сказали бы, что обознался… Впрочем, — добавил он с горьким сарказмом, — бывает, наверное, что и двух слов человек связать не может по некоторым очень уважительным причинам…

— Р-р! — по инерции зарычал я, а про себя подумал: «Чихать я хотел и а твои намеки! Да, Колька я, и ты не обознался! Но вот гляжу я на тебя и думаю: кто же ты сейчас, Алексей Парабукнн? Сантехник в жэке или кочегар в котельной? Из техникума ты, помнится, на последнем курсе куда-то на романтическую стройку поехал. А может, ты потом завершил все-таки средне-специальное образование и сейчас ты мастер в этом самом жэке или котельной? Вид-то у тебя, прямо говоря, непрестижный весьма. Костюмишко на тебе отечественного производства, где-нибудь в Тьмутаракани сработанный. Рубашонка тоже не фирменная, факт. На голове черт-те что! И если ты не закладываешь за свой невыразительный галстук, то, следовательно, у тебя четверо детей и ты несешь им в авоське кефир и булочки. Пристанешь с миллионом просьб — до конца жизни от тебя не отвяжешься! В гости напрашиваться будешь!..

Нет, Алексей Парабукии, впечатление нужного человека ты не оставляешь. Так что не торопи, дружище, до конца алфавита еще далеко. Дай подумать: узнавать тебя или не узнавать?!»

НА ПОЛЮСЕ

На исходе зимовки полярники дрейфующей на Северном полюсе станции заметили в бескрайнем снежном просторе черную движущуюся точку. Вскоре стало ясно, что это лыжник. Бинокль отчетливо вырисовал его зажатое в мохнатую ушанку лицо с приукрашенными инеем бровями. Лицо, отдуваясь, словно паровоз, тугими струями пара, приближалось к станции на скорости, исключающей всякую усталость.

Не встречавшие целый год в ледяной пустыне никого, кроме зверья, полярники с криками радости бросились к неожиданному путнику. Поскольку тот шел с норвежской стороны, его приняли за иностранца и, тиская в крепких объятиях, обратились к нему по-английски:

— В ел кем! Хелло, френд!

— Какое там к черту хелло! — разгоряченно выдохнул лыжник. — Это я не с той стороны потому, что заблудился. Подлец Куропятников компас с брачком подсунул, хотя клялся, что в нем импортная начинка.

— Земля-як! — обрадованно удивились полярники. — Дорогой наш соотечественник! Откуда, какими судьбами? Неужели новая лыжная экспедиция на Северный полюс?! А где Дима Шпаро, где остальные?

— Какой еще Шпаро? — вскинул заиндевелые ресницы лыжник. — A-а, этот энтузиаст! — вспомнил он. — Не-е, я отдельно. — И добавил с чувством превосходства: — Стал бы просто так я переться на Северный полюс.

Пристально осмотрев всех представителей дрейфующей станции, он деловито поинтересовался:

— Кто из вас будет Кошелюк?

Полярники недоуменно переглянулись.

— Кошелюк?

— Ну да. Шеф-повар.

— Ребята, он же спрашивает про Витальку! — догадался один из полярников. — Слушай, земляк, ты же адресом ошибся.

— Что значит — ошибся? — достал из кармана записку лыжник. — Вот тут черным по белому записано: Арктика, столько-то градусов долготы и столько-то широты…

— Градусы-то, может, и правильные, земляк, — объяснили ему полярники. — Да только станция с такими же координатами есть и в Антарктиде. Выходит, ты полюсом ошибся.

— Полюсом ошибся? — растерянно взглянул еще раз в записку лыжник. — Но ведь секретарша же лично своей рукой адрес написала…

— Секретарши иногда невнимательные, — сочувственно заметил кто-то.

— Я ж ей коробку конфет подсунул! Причем львовской фабрики «Светоч»! Дефицит какой!. — негодующе закричал лыжник, и его щеки заалели еще сильнее. — А теперь, получается, не на тот полюс попал!

— Бывает, — как могли, утешали его полярники. — Ничего, поживете у нас пару месяцев, а там и конец дрейфу. Улетим вместе на Большую землю.

Краснощекий лыжник возражающе взмахнул палками, словно отбиваясь от такой перспективы.

— Еще чего?.. И так столько времени впустую ухлопал!

И он решительно развернул лыжи в обратную сторону.

— Но это же невозможно! — попытались его удержать. — Это же рискованно и опасно!

— Ерунда! Вы за меня не дрейфьте! — отверг краснощекий лыжник доводы полярников. — Добрался же сюда, и ничего. Доберусь и в Антарктиду! — убежденно заключил он. — Да, ребята, если вдруг Кошелюк тут, у вас, объявится, а в Антарктиде я его не застану, передайте: так, мол, и так, приходил человек от Ивана Ивановича с бакалейной базы насчет финской стенки, пусть имеет в виду. Он должен позвонить кое-кому, поспособствовать. Только скажите, чтоб была с вензелями, инкрустированная то есть. Иначе она мне и за пятак не нужна.

Подвернув рукав, краснощекий лыжник посмотрел на часы и удрученно покачал головой. Затем поправил на ботинках крепления, получше приладил на спине рюкзак.

— И вот еще что, ребята. На всякий случай: я у вас не был.

Официально я в Бугульме, в командировке…

Резко оттолкнувшись палками, краснощекий лыжник с ходу набрал скорость, и вскоре его фигура растаяла в белой пустыне.

ЧЕБУРАШКА

Папа, мама, бабушка и особенно тетя Феня говорят, что у меня характер — сплав стали с молибденом. Кто понимает в черной металлургии, тот знает, что это такое.

И когда я захотел в этот вуз, на этот факультет, папа, мама, бабушка и особенно тетя Феня в один голос сказали: хотя профиль и не в русле наклонностей нашего мальчика, но он там будет. Он пробьете и Он докажет.

Надо было видеть, когда я шел в институт. Очки — колесами, уши — лопухами, с виду — вылитый Чебурашка. Мама документы несла, бабушка за руку вела, а тетя Феня, рядом семеня, подбадривала. Прохожие замедляли шаг, чтобы полюбоваться этой идиллической картинкой. Им очень хотелось погладить меня по русой головке.

Но на пороге высшей школы я твердо сказал:

— Полный назад, дорогие родственники, управлюсь без вас? Я сам проложу себе дорогу!

На собеседовании председатель приемной комиссии, нетипичный дедок без очков, без лысины и даже без седины, взявшись за лацканы, ходил вокруг меня и упивался своим красноречием.

— Великодушно простите, но, сдается нам, абитуриент Недопекин, что вы не на ту стезю ступить хотите. Видите ли, все говорит о том, что вы не обладаете качествами, которые в данном случае требуются. И потом ведь знания у вас, как бы это помягче выразиться, приблизительны. Да, весьма приблизительны, абитуриент Недопекин, вы уж не обижайтесь…

Не знаю, как насчет качеств, не будем сейчас говорить об этом, но зато я обладаю характером. Я не стал спорить вслух с приемной комиссией, я просто сказал про себя нетипичному дедку: «Как бы не так, папаша! Папе, маме, бабушке и особенно тете Фене лучше знать?» И ушел с гордо поднятой головой, уверенный в своей будущей правоте.

Дома я попросил немного тишины и глубоко задумался. А на следующий день пошагал в секцию фигурного катания.

— Зачем и почему? — поставил вопрос ребром популярный тренер Полупетров.

Я бы мог покривить душой и что-нибудь наплести в том романтическом духе, что не представляю себе полноценного существования без коньков и льда. Но я не стал рядиться в тогу очарованного тройным «тулупом» и прочими элементами фигурного катания, а напрямик брякнул:

— Престижная штуковина. Как раз то, что мне надо.

— Звучит беспардонно, — сузил на мне взгляд популярный тренер Полупетров. — Но откровенно и подкупающе. Зачисляю тебя стажером. Хотя бы из чистого интереса. Может ведь популярный тренер Полупетров позволить себе такое?..

Вы думаете, я не разочаровал его? Взгляд его плакал, а губы тряслись, как в пароксизме, когда я вышел на лед. Потому что я впервые за свои семнадцать лет сделал это.

Но я ему колоссально благодарен за то, что он не сказал мне: «Иди, Недопекин, лучше зубри, подтягивай основные предметы, если хочешь прорваться в вуз». Хотя я, конечно, скорее пошел бы в другую секцию, чем раскрыл учебники. Популярного тренера Полупетрова разжигало любопытство, что из меня получится. Яркие дарования ему прискучили.

Скользя под смешок, а порой и откровенный хохот, уже к следующей попытке прорваться в этот вуз, на этот факультет я имел в своем активе прыжок в одни оборот и подобие вращения в «ласточке».

— Зачем я зачислил тебя на свою голову?! — стал сокрушаться популярный тренер Полупетров. — Ты меня разочаровываешь. Я уже вижу, что ты тоже способный…

Но я не тешил себя скорыми иллюзиями. Ни один мускул на моем лице не подал признаков движения, когда нетипичный дедок из приемной комиссии доверительно взял меня под руку и отвел в в сторонку.

— Я ценю ваше упорство, Недопекин, — сквзал он. — Но поймите: у вас ничего общего с нашим профилем. Да и знания у вас, извините за то, что вынужден повторяться, приблизительны… Хотите, я вас устрою в полиграфический? У меня там знакомый доцент. Будете мастером типографии или даже главным инженером. Все новости из газет первым узнавать будете…

Я не сказал приемной комиссии: «Прощайте!» Я внес предложение: «До следующих встреч!» Разумеется, мысленно. И с достоинством внутренним и внешним удалился писать свои контрольные, свои лучшие ответы на сверкающем льду дворца спорта под руководством популярного тренера Полупетрова.

И вот наконец с пятой попытки я вошел в этот вуз, на этот факультет уже не вылитым Чебурашкой — очки колесами, уши лопухами. Я возмужал так, что стал засматриваться на симпатичных одиночниц из нашей секции. Папа, мама, бабушка и особенно тетя Феня в один голос заявили, что я вылитый Дон Жуан и мне пора подружиться с хорошей девушкой. А главное — я стал яркой страницей в биографии популярного тренера Полупетрова. Обо мне в полный голос заговорили в спорткомитете, по местному радио два раза передали очерк о том, как я покорил прыжок в два оборота. Так что неудивительно, что одна строгая лицом и одеждой профессорша в приемной комиссии взволнованно прошептала соседу:

— Это не тот ли самый Недопекин случайно?

И только нетипичный дедок артачился и гнул свою линию.

— Извините, но я скорее уйду не заслуженный отдых, чем допущу, чтобы Недопекин попал в наш вуз! — до предынфарктного состояния взволновался он.

Но, повторяю, я уже не был сосулькой, полукомиком на большом льду. Я вращался в «ласточке» две минуты, а однажды на тренировке мне покорился тройной «тулуп». Со мной уже нельзя было не считаться. Популярный тренер Полупетров гордился моими достижениями и хлопотал насчет понравившейся мне модели автомобиля. И нетипичный дедок как миленький подал заявление!

А папа, мама, бабушка и особенно тетя Феня в один голос сказали; да, хотя профиль и не в русле наклонностей нашего мальчика, но он захотел — и он там. Потому что у него — характер.

Да, я сплав стали с молибденом, скажу без ложной саморекламы. Ио я и гуманный. Я, например, не выношу, когда по улицам водят на ремешках в намордниках фокстерьеров. Мне хочется вырвать ремешки и отпустить всех фокстерьеров на волю.

Мне стало жаль нетипичного дедка. Ведь он мог еще послужить обществу своими большими знаниями и громадным опытом. Купив кило мандаринов, я поднялся к нему на четвертый этаж и, ободряюще похлопав по поникшим плечам, сказал:

— Извините, папаша, но дело не должно страдать. Вы думаете, мне обязательно был нужен этот ваш вуз, этот ваш факультет. Нет, выбор пал случайно. Заблуждения зеленой юности. Мне почему-то захотелось, а что это значит, спросите у папы, мамы, бабушки и особенно тети Фени.

Я подошел к окну и поманил нетипичного дедка пальцем.

— Гляньте вниз, папаша, — сказал я. — Там караулят меня четыре представителя высшей школы. Вой тот, в шапке пирожком, из театрального, хотя артист из меня никогда не получится. Но все они хотят гордиться тем, что в их вузе будет учиться бывший Чебурашка, а сейчас большой спортсмен Юра Недопекин, в арсенале которого тройной «тулуп». Впрочем, я хорошо подумаю, куда пойти учиться, кем стать. Так что, папаша, возвращайтесь, а я ухожу. Главное для меня было — доказать…

ПУСТЬ ПИШЕТ ЗАЯВЛЕНИЕ

— Ты вот что, Никифоров, — посуровел шеф, обращаясь к главному. — Ты скажи этому Цыбаркину — пусть пишет заявление! Скажи, что нам бездельники не нужны, постараемся обойтись без них! Так и скажи…

Главный заерзал на стуле, словно его посадили на горячую сковородку, но промолчал. А выйдя из кабинета, хмыкнул, подумав: «Цирк! Ты, значит, Никифоров, суй башку в пасть этому тигру, а он в сторонке…»

— Зайцев, — вызвал главный начальника отдела. — До каких пор мы будем терпеть это пустое место?!

— Это кого — Цыбаркина? — понимающе уточнил начальник отдела.

— Ну не тебя же, — заметил главный. — Пришло время решительных действий, Зайцев. Я берусь потолковать с шефом, а ты скажи этому Цыбаркину — пусть пишет заявление. Довольно разговоров, приступим к практической хирургии во имя оздоровления организма учреждения в целом!

«Поди-ка же, поворот! — задумался после этого разговора начальник отдела. — Кто-то, значит, будет ассистировать за дверью, а ты, Зайцев, орудуй скальпелем. А значит, и за последствия, если что, отдувайся…»

— Моисеенко, — подошел он к руководителю группы. — Тебе не стыдно, что рядом с нами подвизается этот, с позволения сказать, работничек? Мие лично стыдно!

— А что? — насторожился руководитель группы.

— Есть мнение, Моисеенко… — Начальник отдела выразительно посмотрел в потолок. — Чтоб его и духу здесь!.. И мемуарами о нем чтоб не пахло!..

— Как?! — зачастил ресницами руководитель группы.

— Не изображай наивняк! — отрезал ему путь к отступлению начальник отдела. — Скажи этому Цыбаркину, чтоб немедленно писал заявление!

— А почему я? — поникшим голосом, принимая позу обиженного, произнес руководитель группы. — А потом все будут ни при чем, а Моисеенко один виноват. Он же меня без соли сожрет, даже не запивая!

— Не позволим, Моисеенко! Считай, что поддержка тебе, — начальник отдела снова бросил многозначительный взгляд вверх, — обеспечена.

— А-а! — безысходно мотнул головой руководитель группы. — Сколько раз уже!..

— Действуй, действуй! — уходя, повысил тон начальник отдела.

Руководитель группы долго курил. «Так ведь со свету сживет, — размышлял он. — Анонимками доконает. По судам затаскает. Цыбаркии — это незыблемо. Это — навечно…»

Он позвал Цыбаркина.

— Как существуем, старик?.. Ну лишь бы, лишь бы… А скажи, Цыбаркии, что бы ты сделал, если бы тебе предложили написать заявление?

— В Гагры или на расчет?:— осклабился Цыбаркии. И, подметив сиротливость и обреченность облика собеседника, ободряюще похлопал по плечу: — Понятно… Но я бы на твоем месте устроил им такое шоу — не расхлебали бы!.. Следующему поколению заказали бы! — Он наклонился и сказал руководителю группы на ухо: — А ты анонимку шарахни!..

«Вот она, сермяжная действительность! — совсем загрустил руководитель группы, оставшись один. — Хоть в прорубь, несмотря на лето! Ну, порученьице! Все хотят быть добренькими, все желают существовать без стрессов! А ты, Моисеенко, давай в гладиаторы, на потеху зрителям. Но не выйдет!»

— Не выйдет! — вслух заключил он. — Я не козел отпущения! Примите ход конем, уважаемые!

И руководитель группы, придвинув чистый лист, решительно набросал: «Прошу дать расчет по собственному желанию. В. Моисеенко».

ЗВЕЗДА ЭКРАНА

Попалась мне недавно в старом журнале поэма «Братская ГЭС». Ничего стихи, в рифму. Но волнует меня другое. Почему, спрашивается, никто не заметил в этой поэме явных и грубых просчетов? Прямо говоря — где в этой «Братской ГЭС» я?

Я, конечно, понимаю, что литература — она литература, а доку ментальное кино совсем другое. Но, как. говорит мой друг, интересный режиссер Фима Цаплев, все средства искусства пишут историю современности, а кто не делает этого, тот просто в арьергарде жизни. А то еще дальше, хотя дальше и некуда.

С Фимой мы встретились на Гырлянской ГЭС. Помню, я только туда подъехал, с бригадой еще не успел познакомиться, а тут — пуск. Ленточку красную перерезать будут.

Жду торжественной минуты, внутренне готовлюсь. Оно, конечно, особого права находиться в первых рядах вроде и не имею, поскольку на стройке всего неделю, но разверните карту электрификации последних лет — это же моя трудовая биография. Где что строилось электрическое — там я. Между нами — подъемные еле успевал получать.

Что гоняло по белу свету? Длинные рублики, скажете? Не совсем. Кошелек, конечно, не последнее дело, но у меня на первом месте романтика. Я не могу без движения, я только присяду — ноги зудят, дороги кличут, энергетика к себе требует. Меня комфорт из себя выводит, мне неустроенности хочется.

Так если посмотреть на стройки ГЭС, то есть на меня лично анфас и профиль, то мое место именно в первых рядах. А потому на митинге я всегда иду к трибуне.

И на Гырле так было. Стремлюсь к центру событий, занимаю позицию в первых рядах, самую что ни на есть передовую. Аплодисменты, речи, вспышки блицев. И тут на горизонте бородач в ненашей кожаной куртке, он самый — интересный кинорежиссер Фима Цаплев.

— Станьте в монолит, товарищи! — требует. — Для истории снимать будем. А вы, — предлагает мне, — выдвиньтесь на первый план и улыбайтесь.

Кончилась съемка, он даже обнял меня от избытка чувств.

— Гениально! — говорит. — Какая натура!

А потом я на Песчанскую ГЭС подался. Чуть не опоздал, правда, в самый день пуска прибыл. А Фима Цаплев тут как тут: меня ищет, оказывается. Ему начальство на худсовете благодарность за прежнее кино вынесло. Очень уж удачным там получился образ строителя наших дней в моем изображении.

— Здравствуй, родненький! — говорит Фнма. — Я теперь без тебя не могу. — И тащит меня на съемки сразу.

Правда, нашелся один деятель. Толкует, что я, мол, человек случайный, передового бригадира Горбунова для лучших кадров предлагает. Но Цаплев ни в какую!

— Мне, — возражает, типаж нужен, и я знаю, что делан. У Тятькина, — то есть у меня, — лицо передовика, настоящее свидетельство эпохи. Мало ли что Горбунов в работе орел. У нас в кино, — специфика.

И каску заготовленную мне подает, куртку, пояс монтажный.

Отснял он мировую кинуху, и пошли мы с ним по махонькое пропустить за дальнейшие творческие удачи.

— Гена, — говорит Цаплев, — цены ты себе не знаешь! Ты посмотри на себя в зеркало и задумайся над своим обликом! Какое эпический размах, какая монументальность! Ты, Гена, будто с плаката сошел. И ты сошел для меня, учти. Я из тебя звезду документального экрана сделаю! С твоей биографией, — говорит, — паблисити стыдиться нечего. Собирай, — говорит, — чемоданы, будешь ездить со мной по стройкам отражать кипучую романтику будней. Я, — кричит, — зачисляю тебя на ставку осветителя!

— Эх, Фима, Фима! — отвечаю. — Разок бы дернуть тебя за бороденку! А с подъемными как?.. Если уж зачисляешь меня на ставку, то только по совместительству, понял? А вообще-то разве нельзя было докумекать пораньше насчет ставки?.. А еще друг называется. Ты же художник, творец, созидатель в конце концов Сразу предложил бы — и все было бы давно в порядке. Я ведь вполне осознаю свою роль и понимаю, что историю современности надо писать самыми яркими красками. Я теперь готов с тобой на любую ГЭС.

По душам мы тогда поговорили. И с тех пор не разлить водой нас. Финиширует где гигант энергетики, Фима Цаплев там уже ждет меня. Мы даже не сговариваемся предварительно. Просто я слежу за прессой и телевидением и всегда в курсе всех трудовых свершений на фронте электрификации. У меня сердце болит, если где график ввода в эксплуатацию срывается. И как только дыхание финиша — я чемодан, подъемные в карман, и в дорогу.

И дело тут не только в Фиме Цаплеве и его ставке осветителя, но и в них, конечно. Меня также волнует та особая атмосфера, когда чувствуешь себя прямо причастным к большим свершениям. Пройдут годы, и, гладя деток по головкам, я с гордостью смогу сказать.

— И ваш папа там был, в лихорадке буден.

И в кино им культпоход устрою, пальцем покажу им на свою персону в документальных кадрах.

Но вот на тебе — «Братская ГЭС», и без меня…

ПОКА МЯЧ В ПОЛЕТЕ…

Погодите минуту, я дам пас, и, пока мяч в полете, поразмыслим о тревожной обстановке вокруг любимой игры миллионов, сложившейся после недавних крупных баталий на международной арене. О чем, так сказать, свистят не всегда переполненные трибуны? А не секрет. Трибуны в плену неверных выводов. Мол, и тактические схемы у нас такие, что у чужих голкиперов в ответственных матчах против нас вроде как привычная им безработица. И тренировочные нагрузки в объеме производственной гимнастики. И психологическая подготовка настолько хрупкая, что без жены и тещи на соревнования за кордон выезжать страшно. И что в конце концов нам не мешало бы поучиться у лучших зарубежных мастеров, как надо выкладываться на поле все девяносто минут…

Ну и ну! Опять чуть ли не пресловутое преклонение! Выкладываются — и что? Пусть выкладываются. Мы играем в другой футбол! В простой интеллектуальный футбол, если хотите. Вот дам пас и растолкую, в чем суть…

Вспомним недавнее широкое движение за интеллектуализацию нашего футбола. Благородное, скажу вам, движение. Ведь что в первую очередь спрашивали у футболиста при приеме в команду?.. Правильно — учится ли в институте или в аспирантуре и если нет, то кто там в приемной комиссии препятствует этому положительному процессу. Помню, я был еще в группе подготовки,когда тренер вколачивал моему старшему брату Эдику мысль о том, что только тот может успешно мыслить на футбольном поле, кто неустанно работает над повышением своего образовательного уровня.

И не так просто было воплощать в жизнь эти прогрессивные требования. Эдик — брат, но истина дороже, и я откровенно скажу, что он рвал на себе модную прическу, не желая идти в техникум. Рвал под тем предлогом, что у него от математики якобы аллергия. Все равно заставили. Сразу в институт. И через пяток лет как миленькому вручили диплом с отличием. Тройки ему простили, как выдающемуся нападающему.

А ведь Эдик трижды пытался бросить институт. Пока не вошел во вкус. И когда перешел в команду одного приволжского города, через два года у него в кармане уже лежал диплом текстильных дел мастера. А перебрался на юг, где знойное дыхание пустыни, — стал специалистом по выращиванию лимонов и дынь…

Но приблизимся к дням нынешним. Даже самый беглый анализ образовательного уровня мастеров кожаного мяча говорит о том, что недалек тот день, когда на поле будут выходить кандидаты, а то и доктора наук. Простым высшим образованием во всех лигах нашего футбола уже никого не удивишь. Все сейчас как только одной ногой на поле, то другой сразу в институт. Техникум сейчас вроде как для неспособных, но таких единицы, да и то в дубле.

Не по дням, а по часам растут на этой основе и культурные запросы. К примеру, мой напарник по защите Славик Гриб после филологического факультета очень увлекся подписной книгой. Особенно он любит поэзию. А из поэтов сейчас предпочитает Лермонтова, Байрона и Треднаковского вместе взятых, которые скоро начнут поступать в торговую сеть. Славик сразу две подписки на каждого любимого поэта потребовал под тем предлогом, что одну он сразу же зачитает до дыр, тогда как другая сохранится. И пригрозил, что пусть только посмеют зажать другую подписку — он немедленно подаст заявление в стихах о переходе в ту команду, которая окажется ближе ему по поэтическим запросам. Но повременим секунду-две, и дам пас, и мы порассуждаем о выводах из всего этого…

Откровенно говоря, даже страшно представить, что будет, если мы пойдем но ложному пути западных профессионалов. В пот бросает, когда подумаешь, что вместо того, чтобы пойти в книжный магазин, придется потеть на тренировках. Нервный тик нападает при мысли о том, что надо будет отрабатывать технику не щадя ног, когда можно пойти на эстрадный концерт, на который билеты давно проданы. Откуда ж при такой постановке дела возьмется время на штурм высшего образования, не говоря уже о кандидатских, а тем более докторских диссертациях?! Спрашивается, кто выиграет от этого?! Ясное дело, кто выиграет… Момент, мяч снова попал ко мне, дам пас и поговорим начистоту 66 этих самых пресловутых профессионалах…

Кто как, а я их от всей души жалею. При мысли о том, какая невыносимо тяжелая у них спортивная жизнь, у меня наворачиваются невидимые на трибунах слезы. Видел однажды, как они тренируются — кошмар! Натуральная эксплуатация, другого слота не подберешь. Я бы на их месте забастовку протеста устроил бы. Или, как у нас, — сменить тренера потребовал бы.

Вот недавно встречались мы с этими пресловутыми профессионалами. С гордостью скажу, что вышли мы на поле подготовленными на уровне искусствоведов. Нам, например, накануне матча эстрадный звезды двухчасовой концерт для эстетической настройки закатили, а вместо разминки мы провели читательскую конференцию по роману «Человек-амфибия».

У них, у профессионалов, такое исключено. У них не все ясно даже насчет высшего образования. И не случайно, когда я поинтересовался у одного из них во время матча, я его персонально опекал, как у них в знаменитом Кембриджском университете ректор — тоже на приемных иногда артачится? — он как рванет от меня… Прямо к нашим воротам, правда. Даже гол забил с перепугу. Так ему не хотелось краснеть от моего нелицеприятного вопроса…

И в разгар матча, дав пас, я задумался: с кем мы играем?! Какой же это интеллектуальный футбол, если перед тобой мельтешат люди с сомнительным багажом знаний?! Я так думаю, что отборочные игры на международное первенство следовало бы организовать по спортивно-образовательному уровню. А именно: выходя на поле, предъяви диплом о высшем образовании. Или давай в низшую лигу. Забил гол — тяни билет по геометрии или тригонометрии и, мобилизовав свои функциональные возможности, доказывай, по какой траектории мяч влетел в ворота. Не доказал — гол отменяется..

Уверен, что при такой системе чемпионом было бы не так просто стать, как теперь. И игра была бы исключительно интеллектуальной. Мы бы тогда могли запросто выставить команду из одних кандидатов, а то и докторов наук. И разделали бы любых зарубежных бакалавров под орех!

Словом, пока мяч в полете, прошу не спешить с окончательными выводами насчет обстановки вокруг любимой игры миллионов. Прошу учесть, что мы с ними играем в разный футбол. Они — просто в футбол, мы — в интеллектуальный…

ШЕСТИКЛИНКА

Как ни стыдно сознаваться, но вышел я на эту марафонскую дистанцию длиною в жизнь из-за сатиновой кепочки-шестиклинки. Помните то доисторическое время, когда это восхитительное сооружение неведомого модельера вскружило кое-кому головы? Когда я увидел его у одного из моих знакомых лихо вскинутым и а макушке, мой пульс затормозил так резко и так надолго, что иначе, чем глубоким анабиозом, мое последующее состояние назвать нельзя. С этого момента я жил одной мыслью: где достать восхитительную шестиклинку?

На это требовались деньги, которых у меня, в то время ученика электромонтера, водилось так мало, что карманы были чуть ли не излишеством. И я, напропалую пропуская уроки в десятом классе вечерней школы, стал подрабатывать после работы на разгрузке вагонов. В результате моя мечта о приличном аттестате сильно потускнела. А ведь ставилась и сверхзадача: протолкнуться в институт и, быть может, изобрести беспроволочную передачу электроэнергии…

Но даже имея деньги, достать заветную шестиклинку оказалось непросто. В нашем городе приличной толкучки не было, а в промтоварных магазинах смешно было даже справки наводить — продавцы подобных кепочек еще и в глаза не видели. Пришлось не раз и не два мотаться по разным пареллелям и меридианам, пока наконец восхитительная шестиклинка не украсила мое темя. По затратам времени это был поистине сверхмарафонский забег. К тому же на финише меня ждал аттестат, в котором пять баллов выходило только из суммы двух предметов.

Когда наступили времена габардиновых макинтошей, я как раз готовился поступать в техникум. Не иметь этой ультрамодной вещи было пыткой. Буквы плыли перед глазами, а формулы складывались в рисунок габардиновой ткани. Мне казалось, что в первом же билете на экзаменах попадется жуткий вопрос: «А почем нынче габардиновые макинтоши?..»

Но сначала надо было сколотить необходимую сумму. Хотя я работал в то время электромонтером пятого разряда, в глубоких карманах пока не нуждался. Тем более в сберкнижке. И знакомая тропа опять привела меня туда, где железнодорожники страдали без средств малой механизации на разгрузке. От вагона до кассы было полторы тысячи метров расстояния с весом в несколько тонн сахара в неаккуратных мешках. Взваливая на спину груз, я философски размышлял о тех жертвах, которые требует от нас мода.

Не будем брать во внимание промежуточные отрезки между габардиновым макинтошем и плащом типа «болонья». Порой какой-нибудь скромный галстук с озорным женским силуэтом требовал таких затяжных рывков на сверхмарафонской дистанции, что не оставалось ни сил, ни времени на все остальное. Сам не могу до сих пор понять, как мне удалось протолкнуться в техникум. Еще больше удивляет то, как меня не выставили из него на последнем курсе, финиш которого совпал с моим новым стартом за потрясающей «болоньей». В то время, когда мои однокашники творчески корпели над дипломными проектами, я прочесывал магазины на столичных окраинах, где было проще наскочить на какой-нибудь дефицит.

Нейлоновый бум застал меня мастером энергоучастка. Должность не ахти какая, зарплата тем более. Только и того, что стали звать по имени-отчеству. Нейлон я, однако, еще осилил. А вот кримпленовая лихорадка вытрясла из моих карманов даже двушки, которые предназначались для телефонных автоматов.

…Я до сих пор мастер энергоучастка. Еще во времена габардиновых макинтошей мне пришлось увеличить вес железнодорожных грузов: я женился, и моя дражайшая половина тоже хотела ходить во всем модном. А лет через пятнадцать о своих правах на этот счет в полный голос заявила и повзрослевшая дочь.

При таком интенсивном спросе жена не упускает случая упрекнуть меня.

— Был бы инженером — и зарплата была бы повыше…

Этот упрек задевает в моей душе хоть изрядно поржавевшую, но все еще не оборванную струну, и та отдается приглушенной болью. Да, было дело, ставилась сверхзадача: протолкнуться в институт и, быть может, изобрести беспроволочную передачу электроэнергии… Но я обычно быстро беру себя в руки.

— Что мы — хуже других одеты? Только джинсов у тебя две пары. Даже брюки вельветовые достали…

Лично я тоже не обижен. Недавно прочесал толкучки да магазины в Одессе и Макеевке, что в Донбассе. В выходные мотался самолетом. Дистанция ничего себе. Но доволен — на плечах отличная одежка из фирменной лайки.

— И это все на собственном горбу! — подчеркиваю я таким тоном, будто жена не знает, как нам достаются ультрамодные тряпки.

На железнодорожной станции не верят, что я мастерю в энергоучастке, считают своим кадровым работягой. Недавно даже портрет на Доску почета повесили с надписью: «Передовой грузчик».

Да, было дело, ставилась сверхзадача. Впрочем, еще, как говорится, не вечер. Недаром же кто-то из великих утверждает, что учиться никогда не поздно. Тем паче, что пустяк-то всего остался: раздобыть к фирменной лайке для полного ансамбля кепочку-шестиклинку. Нет, нет, не из сатина, как в доисторическое время. Из кожи, разумеется. Видел вчера на макушке у одного типа — упасть и не подняться!..

Г. Ю. ЦЕЗАРЬ

— Профи сильны — кто спорит — говорит Прутиков в телефонную трубку, которую прижимает ухом к плечу. Левая рука его держит дымящую сигарету, в то время как правая бойко набрасывает: «Дорогой дядя Филя! Рад сообщить тебе, что пока здоров, не болею…» Глаза Прутикова устремлены на сидящую наискосок практикантку. а лоб взборожден мыслью о предстоящем отпуске: «В Сочи махнуть, что ли?..»

— Да, профи на пятачке у ворот — боги! — соглашается с телефонным собеседником Прутиков, попыхивая в интервалах между словами сигаретой. Левая рука его периодически тянется к пепельнице, правая выводит: «Работа у меня, дорогой дядя Филя, сложная…», а глаза ловят взор практикантки и наполняются интригующим, двусмысленным выражением. «А если в Кисловодск?..» — сжимаются-разжимаются гармошкой на лбу у Прутикова складки.

— Бросков по воротам у профи, конечно, больше… — Прутикову немного мешает сигарета, но руки заняты — левая на ощупь находит карандаш и ломаными, прыгающими буквами помечает в календаре: «Позвонить насчет свитера!», — а правая синхронно продолжает: «Откровенно говоря, дорогой дядя Филя, тут все на мне держится. Минуты свободной не выберу, чтобы черкнуть тебе пару слов…» Брови Прутикова ползут к переносице: «Лучше в Ялту, наверное», — а глаза продолжают гипнотизировать практикантку.

Но вот открывается дверь, и в ее проеме двойным вопросительным знаком вырастает заведующий отделом. Взгляд Прутикова не спеша покидает практикантку, спокойно скользит, не задерживаясь, по его фигуре и невидяще рассеивается на всей обстановке сразу.

— Этого тоже нельзя отнимать… А если суммировать то и другое… — продолжает Прутиков телефонную беседу, но говорит медленно, тщательно подбирая слова. Лоб его сморщен и выдает напряженную мысль. Левая рука снова занята сигаретой, а правая пишет: «Вот и сейчас, дорогой дядя Филя, отчет у нас горит синим пламенем, и шеф на коленях умоляет меня выручить коллектив…»

— Прутиков, где отчет? — Заведующий отделом рявкает так, что практикантка вздрагивает.

— Минуточку, — спокойно говорит в телефон Прутиков, кладет трубку на стол, тушит сигарету и приподнимается.

— А я что делаю, Василий Игнатьевич? — тихим и оттого чреватым какой-то неясной угрозой голосом произносит Прутиков. — Я что, по-вашему, сум-миру-ю-от-тымаю? — Он берет телефонную трубку и протягивает ее как бы в доказательство. — Плюсы-минусы канадских хоккейных профессионалов? — Затем поднимает исписанный листок. — Или вместо набросков к отчету письма дядюшке сочиняю?

— Я этого не утверждаю, — несколько сбавляет заведующий отделом. — Но сколько же можно? Такой пустяк, а ты третью неделю тянешь!

— У меня не две головы, не четыре руки и не восемь пядей во лбу, Василий Игнатьевич, — все так же тихо и вместе с тем веско отвечает Прутиков. — И я покамест что простой смертный Прутиков, а не Гай Юлий Цезарь, римский император, который, как утверждают, мог одновременно совершать три разных действия.

— Хорошо, — вздыхает заведующий отделом. — Даю еще три дня.

— Неделю, Василий Игнатьевич, — поправляет Прутиков. — Еще неделю, и не меньше. За два дня только Гай Юлий Цезарь…

— Хорошо, неделю, — отмахивается заведующий отделом и торопливо исчезает.

Прутиков с выражением превосходства на лице хмыкает вслед ему и усаживается, весело подмигнув прыснувшей со смеху практикантке.

— Алло, — говорит он в трубку, — прошу извинить, отвлекли малость. Кстати, заметь, профи сильны тогда, когда… — Взгляд Прутикова опять всецело фокусируется на практикантке, левая рука перекатывает новую сигарету, а правая бегло орудует ручкой: «Бот такая жизнь, дорогой дядя Филя…» Лоб Прутикова покрывается рябью. «В Прибалтику тоже неплохо» — думает он…

Более подробно о серии

В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.

В период с 1945 по 1958 год приложение выходило нерегулярно — когда 10, а когда и 25 раз в год. С 1959 по 1970 год, в период, когда главным редактором «Крокодила» был Мануил Семёнов, «Библиотечка» как и сам журнал, появлялась в киосках «Союзпечати» 36 раз в году. А с 1971 по 1991 год периодичность была уменьшена до 24 выпусков в год.

Тираж этого издания был намного скромнее, чем у самого журнала и составлял в разные годы от 75 до 300 тысяч экземпляров. Объем книжечек был, как правило, 64 страницы (до 1971 года) или 48 страниц (начиная с 1971 года).

Техническими редакторами серии в разные годы были художники «Крокодила» Евгений Мигунов, Галина Караваева, Гарри Иорш, Герман Огородников, Марк Вайсборд.

Летом 1986 года, когда вышел юбилейный тысячный номер «Библиотеки Крокодила», в 18 номере самого журнала была опубликована большая статья с рассказом об истории данной серии.

Большую часть книг составляли авторские сборники рассказов, фельетонов, пародий или стихов какого-либо одного автора. Но периодически выходили и сборники, включающие произведения победителей крокодильских конкурсов или рассказы и стихи молодых авторов. Были и книжки, объединенные одной определенной темой, например, «Нарочно не придумаешь», «Жажда гола», «Страницы из биографии», «Между нами, женщинами…» и т. д. Часть книг отдавалась на откуп представителям союзных республик и стран соцлагеря, представляющих юмористические журналы-побратимы — «Нианги», «Перец», «Шлуота», «Ойленшпегель», «Лудаш Мати» и т. д.

У постоянных авторов «Крокодила», каждые три года выходило по книжке в «Библиотечке». Художники журнала иллюстрировали примерно по одной книге в год.

Среди авторов «Библиотеки Крокодила» были весьма примечательные личности, например, будущие режиссеры М. Захаров и С. Бодров; сценаристы бессмертных кинокомедий Леонида Гайдая — В. Бахнов, М. Слободской, Я. Костюковский; «серьезные» авторы, например, Л. Кассиль, Л. Зорин, Е. Евтушенко, С. Островой, Л. Ошанин, Р. Рождественский; детские писатели С. Михалков, А. Барто, С. Маршак, В. Драгунский (у последнего в «Библиотечке» в 1960 году вышла самая первая книга).

INFO

АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ НАУМОВ

ДЕЛОВЫЕ ИГРЫ

Редактор А. А. СУКОНЦЕВ.

Техн. редактор С. М. ВАЙСБОРД.

Сдано в набор 08.06.84 г. Подписано к печати 10.08.84 г. А 12821. Формат бумаги 70х108 1/32. Бумага типографская № 2. Гарнитура «Школьная». Офсетная печать. Усл. печ. л. 2.10. Учетно-изд. л. 3,06. Тираж 75 000. Изд. М 1988. Заказ № 2949. Цена 20 коп.

Ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции

типография газеты «Правда» имени В. И. Ленина.

Москва, А-137, ГСП, ул. «Правды», 24.

Индекс 72996

…………………..

Scanned by PavelDAS#010 v1 [scan-pir.narod.ru]

FB2 — mefysto, 2023

Оглавление

КАК ЗДОРОВЬЕ?

А ДРУГИЕ?.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

ИМЕНИ ЛЕСНИКА СЕМЕНОВА

ДЕЛОВЫЕ ИГРЫ

ЗАЛОГ АНШЛАГА

ПА-ДЕ-ДЕ ДОВЕРИЯ

ЗА ВЕНТИЛЯМИ

НЕПОНЯТЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

ТРОЕ В БАССЕЙНЕ

ПОНИМАТЬ НАДО!.

АЗБУЧНАЯ ИСТИНА

НА ПОЛЮСЕ

ЧЕБУРАШКА

ПУСТЬ ПИШЕТ ЗАЯВЛЕНИЕ

ЗВЕЗДА ЭКРАНА

ПОКА МЯЧ В ПОЛЕТЕ…

ШЕСТИКЛИНКА

Г. Ю. ЦЕЗАРЬ

Более подробно о серии

INFO