Искушение страстью [Франсуаза Бурден] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Франсуаза Бурден Искушение страстью
Моей матери Жеори Буэ; ее сильный характер и горячий темперамент вдохновили меня на создание образа Клары. С глубочайшим уважением и огромной любовью.
I
Валлонг, 1945 Клара вздрогнула: до нее донесся звук выстрела, сильно приглушенный толстыми стенами. В изголовье кровати она нащупала выключатель грушевидной формы и судорожно на него нажала. Из темноты высветилась привычная обстановка: два бержера, обитых шелком цвета слоновой кости, стол, покрытый скатертью с оборкой, тяжелые узорчатые занавески и маленький дамский столик, где она писала письма. Привстав, Клара прислушалась, но дом снова погрузился в тишину. Уверенная, что выстрел ей не почудился, Клара поспешно накинула халат и устремилась к двери. У нее было не просто предчувствие, а уверенность, что произошла трагедия и сейчас перед ней предстанет тот ужас, которого она так боялась и мучительно ожидала уже столько времени, что привыкла жить в гнетущей тревоге. Она точно знала, что однажды, днем или ночью, случится непоправимое, – и вот этот момент настал. Наверху лестницы ей стало дурно, и она чуть было не повернула назад, но, крепко вцепившись в перила из кованого железа, ступенька за ступенькой, начала спускаться. Сейчас она не могла позволить себе обморок. Сердце сильно билось, но она не стала возвращаться за лекарством. От этих пилюль все равно мало толку: Клара не была больна, а лекарство принимала, чтобы успокоить семью. Годы войны были тяжелыми, и не только из-за лишений. У каждого свое горе. Большая передняя была погружена в полумрак ночников: каждый вечер, прежде чем подняться в спальню, Клара сама зажигала их. Под ее босыми ступнями плитка пола казалась ледяной. Она глубоко вдохнула, чтобы набраться храбрости, и, приблизившись к кабинету Эдуарда, вошла туда без стука. Сначала она увидела Шарля: он стоял неподвижно посреди комнаты. И почти в тот же момент заметила Эдуарда: с залитым кровью лицом и остекленевшим взглядом, распластавшийся на столе, на бюваре, он был уже неузнаваем. Здесь же, рядом с чернильницей, был револьвер. – Господи, – чуть слышно выдохнула она, – это случилось! Ее дыхание больше походило на хриплые рыдания: она отчаянно старалась не потерять контроль над своими словами и действиями. Даже для нее удар был слишком силен. Шарль пошевелился, но она остановила его движением руки. – Может быть, есть письмо? – начала она. – Ну, что-нибудь, что объясняло бы… Она приблизилась к младшему сыну и прильнула к нему в напрасной надежде на поддержку. – Мама, – шепнул он, – мне надо тебе сказать… Он сомкнул руки у матери на затылке, не давая ей смотреть на Эдуарда, но та сопротивлялась с удивительной силой. – Нет, ничего не говори, молчи, Шарль, умоляю тебя, молчи! Сын бессильно посмотрел на нее, и она поняла, что ее авторитет все еще был непререкаем. – Последнее время твой брат был в депрессии, он подолгу просиживал здесь, – четко произнесла она. – Мадлен это сводило с ума и детей тоже. А я ничем не могла помочь. Ни я, ни кто-либо другой. Ты ведь тоже так думаешь? Что же, теперь ничего не исправишь. – Выслушай меня, – снова попросил он строгим голосом. Не обращая на него внимания, Клара продолжала свою мысль, ее терзал страх за судьбы детей Эдуарда. Однако ни одна слеза не выдала ее горя. Она реагировала на все, как и подобает вождю клана. Это была исключительная женщина, и Шарлю не следовало об этом забывать. Какой бы ни была боль, Клара умела держать удар. А тут у нее просто не оставалось выбора. Отстранив Шарля, она окинула взглядом кабинет. Самое ужасное – этот револьвер; когда-то он принадлежал ее мужу, его привез адъютант. Она вспомнила о другой жуткой войне, когда мужа призвали, несмотря на его возраст (тогда на фронт стали отправлять юношей и ветеранов), он геройски проявил себя и, разделив участь многих других, погиб на поле брани, оставив ее вдовой. Револьвер вместе с посмертными наградами передали через адъютанта. Военная медаль, военный крест и благодарность отечества. Бедный Анри! Мысль о том, что Эдуарда убило его оружие, была невыносима. Во время немецкой оккупации револьвер с охотничьими ружьями тщательно прятали за бочками и мешками с углем в глубине самого дальнего подвала. После освобождения Эдуард сам принес их оттуда. Клара лишь мельком взглянула на обмякшее тело старшего сына: она боялась, что эта страшная картина навсегда врежется в ее память. И все-таки то, что произошло, должно было случиться: она это всегда знала, она это предвидела. Это было неизбежно. – Мама… – вздохнул Шарль у нее за спиной. Она протянула руку, взяла револьвер и, посмотрев на него, с отвращением отбросила на край стола. – Позвони в жандармерию, – сказала она, не оборачиваясь. – Твой брат был очень набожен, надеюсь, священник не откажет… Самоубийство не открывало двери рая, но она не сомневалась, что сумеет получить согласие священника. Эдуард достаточно страдал, она сама тому свидетель, смертью он искупил все свои ошибки. Церковь должна согласиться на отпевание, а о позоре не будет даже речи, она лично за этим проследит. Клара, все еще не оборачиваясь, ждала действий Шарля: она была уверена, что, в конце концов, он должен сдвинуться с места, ведь телефон находился в холле. Она ждала, напряженная до дрожи в мышцах, и, наконец, услышала, как он направился к двери. Конечно, больше всех должна была страдать она – Клара это понимала, – но сейчас она не имела на это никакого права. Как только Шарль вышел, Клара перестала сдерживать слезы. Ей казалось, что она съеживается, уменьшается и врастает в пол. – Мой милый, мой бедный сын, – всхлипывала она. Ее пальцы неловко касались волос Эдуарда в последней ласке. Он никогда не был ее любимцем, и она вдруг горько пожалела об этом. Если бы она любила его больше, смогла бы она уберечь его от этих страстей? Нет, скорее всего, нет; Эдуард не испытывал недостатка любви: Анри буквально обожал сына с самого его рождения. Глухой голос Шарля – должно быть, он разговаривал по телефону – вернул Клару к реальности. Кто отважится подняться к Мадлен, разбудить ее и сообщить, что ее муж пустил себе пулю в голову? Кто сообщит ей, что она стала вдовой, как и ее свекровь, только уже не с такими почестями; что теперь она должна носить черное и воспитывать троих детей одна? Впрочем, не совсем одна. Семья непременно окружит вниманием ту, которая скоро превратится в «бедную Мадлен». О том, чтобы такой эпитет заслужил Эдуард, не было и речи. – Жандармы в пути. Мама, мне надо тебе объяснить. Она не слышала, как вернулся Шарль, и резко обернулась, оторвавшись от болезненного созерцания, в которое погрузилась незаметно для себя. – А мне надо поговорить с Мадлен! – жестко отрезала она. Наверное, ей придется ждать рассвета, чтобы в своей комнате выплакаться. А быть может, у нее не будет этой возможности никогда. Кларе пришлось собрать все силы, чтобы дойти до порога, где стоял ее сын. – Закрой дверь, – приказала она. – Это не спектакль. Она видела, что Шарль растерялся от того хладнокровия, с которым она брала ситуацию в свои руки. В конце концов, у него тоже была привычка командовать: ведь на войне он был офицером, хотя очень скоро стал узником концлагеря, а потом узником мрачной крепости, из которой вернулся всего два месяца назад. – Я хочу коньяку, – потребовала она. Властным жестом Клара взяла сына за руку и увлекла в библиотеку. Ночь была свежа, и в камине еще осталось несколько углей. Шарль протянул ей полстаканчика янтарной жидкости с бодрящим ароматом, она внимательно следила за сыном. Он был все еще очень красивый, несмотря на крайнюю худобу: элегантный и благородный, как до войны. Эдуард всегда и во всем завидовал Шарлю. Его внешности, его смелости и даже уму. – Шарль, запомни, самое главное для нас – это семья. Ты согласен со мной? Серые глаза сына остановились на ней с тем отсутствующим выражением, которое с некоторых пор стало ей слишком знакомо. Увы, Шарль заплатил слишком высокую цену войне и нацистскому безумию. – Надо подумать о детях, – не отступала она. – О твоих детях, а теперь и о детях Эдуарда. Мы вместе будем их воспитывать, правда? Я сделаю все, что смогу, пока я жива. И ты тоже должен. Ты будешь их воспитывать, Шарль, хочешь ты того или нет! По стеклам скользнул свет фар. После Освобождения шторы перестали задергивать, будто в отместку за годы комендантского часа. Голос Клары прозвучал обреченно: – Я думала, все трагедии позади, но как я ошибалась! Возле дома остановился грузовик на газогенераторе, хлопнули дверцы. Потом наступила тишина, нарушаемая лишь стуком маятника. Шарль не сводил глаз с матери. – Знаешь, – медленно проговорила она, – это какое-то проклятие… Клара, наконец, произнесла это слово и, с трудом переведя дыхание, решительно тряхнула головой. Теперь ей предстоят объяснения с жандармами, врачом, священником, вдовой, а еще нужно проследить за Шарлем: он мог сорваться в любой момент, – надо спасать то, что осталось от династии Морванов. Эдуарда она оплачет потом. Зазвонил колокольчик, и, проглотив душившие ее рыдания, Клара гордо подняла голову. Самоубийство Эдуарда имело свое объяснение. Войну он провел изгоем: для участия в ней он был признан негодным. Проблема со здоровьем осталась у него с детства: из-за падения с лестницы и неудачной операции колено осталось неподвижным, нога перестала гнуться. С годами хромота усилилась, поскольку он отказывался пользоваться палкой. Конечно, речь шла не о серьезном увечье, однако в призыве ему отказали, а потом признали окончательно негодным для военной службы. В этом несчастном случае Клара очень долго винила себя. Это ее недосмотр, это она не уследила за сыном. При виде Эдуарда ее всегда охватывало чувство вины, заменявшее недостаток любви. Он родился слишком рано, ей был лишь двадцать один год, и она была не готова стать хорошей матерью. Она обожала балы, танцы, всевозможные светские безумия нарождающегося столетия; сначала она считала, что беременность ее обезобразила, потом ее связал младенец, так что сил радоваться материнству не оставалось. Анри все понял – он был чутким партнером – и впредь вел себя осторожно, поэтому рождение Шарля шесть лет спустя стало праздником доброй воли. Этот ребенок появился у Клары в благоприятное время. И поскольку Анри уже давно занимался Эдуардом, Клара с чистой совестью посвятила себя Шарлю. С самого начала он оказался легким, очаровательным ребенком. Анри водил Эдуарда по музеям и проверял уроки, она ходила с Шарлем в цирк и радовалась, когда он хлопал в ладоши. Отец занимался образованием старшего, а мать играла с младшим – словом, все четверо были счастливы, во всяком случае, Клара утешала себя этой мыслью. Потом разразилась Первая мировая война, положив конец семейной идиллии. Когда Анри погиб на фронте, Эдуарду только-только исполнилось четырнадцать, он был уже подростком, а Шарль – всего лишь восьмилетним ребенком. Они по-разному восприняли смерть отца. Перед Эдуардом разверзлась [1]пропасть, и Клара так никогда и не сумела восполнить отсутствие отца. В восемнадцать лет Эдуард избрал медицину, затем специализировался в хирургии. Могло показаться, что причиной этого выбора был бездарный практикант, который искалечил его колено. На самом же деле он последовал примеру отца: до гибели под Верденом Анри был видным хирургом. Медицина вообще была наследственной вотчиной Морванов в течение многих поколений: помимо Амбруаза Парэ, они могли гордиться еще несколькими предками – и Эдуард ими гордился. Шарль решил не подражать старшему брату и стал адвокатом, для того времени в этом не было ничего необычного, да и ему это подходило больше. Блистательный, красноречивый, способный к учебе, он первый год провел на действительной военной службе в только нарождающейся авиации, а потом второй год – добровольцем, чтобы получить диплом пилота и лейтенантские нашивки. Он обожал летать, обладал массой достоинств, и его жизнь складывалась удачно. Своим остроумием Шарль веселил Клару, был ласковым и умел тронуть ее сердце; она в этом не признавалась, но ей льстило его поведение – сначала примерного сына, а потом зрелого мужчины. Эдуард же оставался мрачным, никому не пытался понравиться: в эмоциональном одиночестве он зациклился на своей физической неполноценности. Ему хотелось, чтобы его уважали или жалели. Между братьями не было никаких точек соприкосновения: их всегда интересовали разные вещи. Эдуард вовсе не пытался соревноваться с Шарлем, предоставляя младшему преуспевать во всех спортивных забавах, сам же предпочитал блистать во время коктейлей с бокалом шампанского в руке, рассказывая в мельчайших подробностях об операциях в больнице Валь-де-Грас. Клара часто устраивала приемы. Почти каждый вечер особняк на авеню Малахов был ярко освещен: в безумной атмосфере между двумя войнами многие спешили жить, После смерти Анри она пять лет пребывала в трауре, но с 1922 года снова начала появляться в свете и принимать у себя. Она не хотела навязывать сыновьям отшельническую жизнь, а что касается ее самой, то в свои сорок лет она не утратила желания нравиться. Однако, если она и принимала ухаживания, то любовников не заводила. Во всяком случае, о них никто не знал. Клара чувствовала слишком большую ответственность за династию Морванов, чтобы путаться с кем попало, и старалась вести себя как истинная глава семьи. Даже если нравы стали вольными, а модная эмансипация позволяла женщине быть более раскованной, Клара знала границы, которые переходить нельзя. Читать Арагона и слушать Равеля – пожалуйста, но прослыть веселой вдовой – об этом не могло быть и речи. Вскоре одной из ее первоочередных задач стал поиск достойной супруги для Эдуарда. Эта женщина должна была дать ему то сочувствие, о котором он мечтал, должна была гордиться им и его врачебной деятельностью, и проявлять некоторую покорность. Последнее качество Клара считала необходимым: за долгие годы наблюдений она заметила в Эдуарде властолюбивые замашки. Она внушала себе мысль, что таким образом он восполняет недостаток уверенности в себе, что это способ скрыть комплексы. На самом же деле она просто отказывалась признать, что в старшем сыне было нечто злобное, даже нездоровое, и, может быть, в этом частично виновата она сама. Мадлен казалась ей идеальной кандидатурой. Во-первых, она была единственной наследницей преуспевающего промышленника, во-вторых, она отвечала всем требованиям Клары. Ничем не примечательная, но любезная, она с восторгом слушала, когда Эдуард рассказывал о больнице, где начинал хирургическую практику; кроме того, она была ревностной католичкой и вполне прилично образованна. Не очень красивая, она была исполнена свежести своих двадцати лет. Прибегнув к помощи умелой портнихи и потратив немало сил, Клара сделала Мадлен привлекательной. Во время званых ужинов Мадлен всегда оказывалась рядом с Эдуардом, и тот, в конечном счете, заметил ее. Девушка ловила каждое его слово, улыбалась, потупившись – и он был завоеван. Через полгода в церкви Сент-Оноре д'Эйло состоялось пышное бракосочетание. Платье делало Мадлен просто очаровательной, и Клара торжествовала, когда Эдуард в свои двадцать шесть лет наконец-то выглядел удовлетворенным. Полная преданность молодой жены неожиданно придала ему статус соблазнителя. Ему это было очень нужно: он никогда не умел нравиться. Его романы – кстати, весьма редкие – почти всегда оканчивались неудачей. В отличие от брата, коллекционера сердец и побед, Эдуард, запутавшись в собственных комплексах, никого не мог влюбить в себя. Что же до многозначительного вида, который он для уверенности так охотно на себя напускал, то это только заставляло случайных подруг зевать от скуки. Благодаря Кларе, все правильно рассчитавшей, Мадлен тоже нашла свое счастье, по крайней мере, на первое время. Восхищение Эдуардом ослепляло ее, и она перешла от покорности воле отца к покорности мужу. Чтобы стать идеальной женой, она искала общества и совета свекрови и с радостью поселилась в особняке на авеню Малахов. Здесь она родила троих детей: Мари в 1930-м, Алена два года спустя и еще через год – Готье. Пока старший брат предавался радостям брака и отцовства, Шарль без памяти влюбился. Из всех девушек, увивавшихся вокруг него, он видел только одну, ослепившую его до головокружения. Ее звали Юдифь Мейер; этой дивно красивой еврейке он посылал цветы и посвящал стихи, которые писал по ночам. Он даже едва не провалил экзамены, и это он, ни разу не получивший плохой оценки за весь университетский курс! Обеспокоенная Клара потребовала познакомить ее с Юдифью, и та ей неожиданно понравилась. Ну как же можно остаться равнодушной к такой обворожительной красоте? Как устоять перед таким обаянием, умом и веселостью? Клара была очарована. – Я представляю тебе Юдифь Мейер, – объявляет Шарль. Если его беспокоит мнение матери, то девушку, кажется, совсем нет. Она вдруг начинает улыбаться, жмет руку Клары, выдерживая ее взгляд. Что в ней поражает, так это естественность. Врожденная легкость. Она знает, что очаровательна, но не играет на этом, а пользуется только представившимся случаем. На все вопросы она отвечает искренне, без вызова, но и без смирения. Она поднимает взгляд на Шарля, стоящего рядом с креслом, вовсе не ища поддержки, а просто ради удовольствия посмотреть на него. Клара слишком хорошо знает младшего сына, чтобы не заметить, до какой степени это серьезно. Двое молодых людей, даже еще не помолвленных, уже являются семейной парой. Это так очевидно, что Кларе нечего сказать. Она без особой убедительности напоминает Шарлю о возрасте, об учебе, которая еще далеко не закончена, но она уже поняла, что Юдифь Мейер будет ему идеальной женой и что откладывать бессмысленно. Покоренная Клара предлагает шампанское. Юдифь сразу соглашается и добавляет, что этот напиток – ее любимый, потому что праздничный. От полноты чувств Шарль переполняет бокал, и девушка одаривает его лучезарной улыбкой. Ей все в радость. Сожалея, что Юдифь принадлежит к скромной семье бедных торговцев, Клара все-таки позволила своему второму сыну сочетаться браком; итак, в двадцать два года, будучи еще студентом, Шарль женился на Юдифи. Эта трогательная свадьба, на которой счастье лилось рекой, все-таки породила озлобление – у Эдуарда. Его задела разница между его женой – этой белесой невзрачной гусыней, успевшей после первых родов набрать пятнадцать килограммов, – и неотразимой женой Шарля. Рядом с блистательной Юдифью Мадлен походила на матрону. А Эдуард чувствовал себя рядом с братом совсем невыразительным и уже старым, хотя ему было всего около тридцати. Более того, присутствие на свадьбе многочисленных друзей Шарля: пилотов в парадной форме, партнеров по теннису, поло, лыжам – словом, целой толпы веселой молодежи превратило чопорную церемонию в незабываемый праздник, закончившийся только на рассвете. С того дня несчастный Эдуард начал страдать. Он завидовал Шарлю, жаловался на жизнь и в довершение всего поддался искушению постыдных чувств к невестке. Разумеется, Юдифь даже не замечала его. В нем и вправду не было ничего, чтобы привлечь внимание такой женщины, как она, – лишь скорбная складка в уголках губ да многозначительный вид, который он по-прежнему напускал на себя. В любом случае Юдифь видела только Шарля, она была от него без ума, и, видя их пылкую любовь, Эдуард выходил из себя. К счастью, молодожены решили жить подальше от авеню Малахов, в квартире рядом с Пантеоном, подаренной Кларой им на свадьбу. Шарль снова принялся за учебу и спешил получить диплом адвоката. Мать выделяла им содержание, а Юдифь делала его совершенно счастливым. Через шесть месяцев после свадьбы родился Винсен, без каких-либо признаков недоношенности, через два года Даниэль и, наконец, в 1937 году – Бетсабе. Клара оказалась во главе большой семьи, она баловала шестерых внуков, и это целиком поглощало ее. Благодаря выдающейся предприимчивости, ей удавалось преумножать состояние Морванов: она любила цифры, крупные финансовые операции, спекуляции и биржевые курсы. После девальвации франка половина ее капиталов была переведена за границу, а финансовый советник, чьими услугами она продолжала пользоваться после кончины Анри, на правах наблюдателя одобрял ее инвестиции. В Париже еще не говорили о войне, но Гитлер уже объявил о своей цели – завоевании нового жизненного пространства «силовыми методами». Мюнхенский сговор состоялся, когда Бетсабе только начинала ходить. Через год, третьего сентября, Франция и Великобритания объявили войну рейху, и Шарль, как офицер запаса, был призван в авиацию. За несколько месяцев люфтваффе[2] Геринга закрепили успех при помощи атак и пике своих зловещих бомбардировщиков – «штук»[3]. Самолет Шарля был сбит в битве на Соме, он успел выпрыгнуть с парашютом, но едва приземлился, как оказался в плену у немцев. Для Клары весь ад только начинался. Она себе и представить не могла, что двадцать лет спустя ей придется пережить ужасы новой войны. Первая забрала у нее Анри, и при мысли о том, что вторая может отнять любимого сына, Клара сходила с ума. Что же до Эдуарда, он не был мобилизован и остался единственным мужчиной в семье. На него легла ответственность за женщин и детей, и он настоял, чтобы все переехали на юг, во владение Морванов в Валлонге, расположенном между Сен-Реми и Боде-Прованс, где обычно семья проводила лето. В этом многокомнатном доме было достаточно места, чтобы всем разместиться; также там были огород, курятник и четыре гектара парка, куда пустили откармливаться овец и телят. Жизнь в Валлонге устроилась без особых трудностей: основным занятием всех французов в то время была забота о пропитании. Лет пятнадцать назад Клара потратила немало денег и провела в дом электричество, затем водопровод, построила две просторные ванные комнаты и установила чудесную новинку – единственный в деревне телефон. Впервые вся семья объединилась под одной крышей. Дети были счастливы. Мари, Ален, Готье, Винсен, Даниэль и маленькая Бетсабе дни напролет на свежем воздухе играли в фермеров. Мадлен и Юдифь ценили общество Клары – своим спокойствием она вселяла в них уверенность, – а Эдуард нашел работу в Авиньонском госпитале. Они жили бы почти нормально, если бы не полное отсутствие вестей от Шарля. Где он находится, что с ним? Юдифь металась, изводя себя этими вопросами, но ответа на них не было, и в глазах у нее все время стояли слезы. Эдуарду хотелось бы ее утешить, но в присутствии жены и матери он ничего не мог предпринять по отношению к хорошенькой невестке, к которой до сих пор испытывал навязчивое влечение. Прошел целый год, а многочисленные письма Клары в различные министерства не давали результатов. Чиновники из Виши предлагали обратиться в Международный комитет Красного Креста в Женеве или в Центр розыска и информации о военнопленных в Париже, учитывая, что Шарль офицер и если он еще жив, то, скорее всего, находится в концлагере в Германии или Польше. Теперь надо было только отыскать его следы среди миллиона заключенных! Клара не теряла надежды и продолжала заниматься поисками, однако, занятая написанием писем в своей комнате, она не замечала, что под ее крышей происходит что-то неладное. Каждое утро Эдуард отправлялся в больницу, где обычно оперировал. К оккупации он относился безучастно, не помышляя ни о сопротивлении, ни о коллаборационизме. Даже разговоры о политике он почти не поддерживал, не утруждал себя прогнозами и не рисковал слушать запрещенное радио. Он замкнулся в себе и казался равнодушным ко всему, кроме своей хорошенькой невестки: он пожирал ее жадным взглядом. Из этого состояния его вывело официальное уведомление о том, что Шарль находится в Форэ-Нуар, куда он был переведен после попытки побега из Вестфальского лагеря. Признанный опасным, лейтенант Морван не имел права ни на переписку, ни тем более на посылку. Для Эдуарда это известие оказалось потрясением. Оно не осчастливило, не успокоило, а, скорее, оглушило его. Едва успокоившись тем, что младший сын жив, Клара оказалась перед новой нависшей серьезной опасностью. Юдифь была еврейкой, а антисемитская кампания, вскормленная немецкой пропагандой, набирала обороты. Время стало опасным: коллаборационисты, трусы и завистники писали бесчисленные доносы. Здесь, на юге Луары, Юдифь сначала не проставляли отвратительную желтую звезду на документах, но в 1942 году, после высадки союзников в Северной Африке, остатки разбитых фашистов начали преследовать евреев по всей Франции. Клара никому не доверяла и умоляла Юдифь не показываться в деревне, чтобы о ней забыли. Даже Мадлен время от времени бросала на нее странные взгляды, будто оценивая опасность, которую невестка навлекала на Морванов. Клара потеряла сон, она начала жалеть о выборе Шарля, проклиная не только немцев, но и всех подряд. Что до Юдифи, то она боялась еще больше, чахла и вдруг по непонятной причине стала избегать общения со всеми, кроме маленькой Бетсабе. Присланная Шарлем и наполовину перечерканная цензурой открытка не могла утешить ее: она беспокоилась за мужа, зная, что он способен на все, лишь бы вернуться домой. Она говорила Кларе, что каждую ночь ей снится, как Шарль сидит в карцере, голодает, его пытают, расстреливают. Она рыдала в подушку, заставляла себя прочитывать десятки молитв, но не верила в их силу. Она так тосковала по Шарлю, что отдала бы десять лет своей жизни, чтобы хоть пять минут побыть рядом с ним, обнять его; в отсутствие мужа ее любовь к нему только усилилась. В сгущающейся с каждым днем атмосфере страха Клара держалась стойко. Безволие Эдуарда возмущало ее, но она гнала от себя всякие мысли и по-прежнему доброжелательно улыбалась ему, пытаясь не замечать его трусость. Она помогала Мадлен со стиркой, ходила к окрестным фермерам, чтобы раздобыть мяса или молока, достала с чердака старую швейную машинку и перешивала на ней платья себе и невесткам. Ее жизнелюбивый характер противостоял всем бурям, и она даже находила силы, чтобы придумывать игры для внуков. С опозданием больше чем на месяц Юдифь узнала, что в Париже арестовали и выслали ее родителей, имущество конфисковали. Оно было совсем скромное: магазин и мебель из маленькой квартирки, которую они снимали наверху, в районе Бастилии. Это известие окончательно добило Юдифь: она приняла решение ехать в столицу, и ничто не могло остановить ее. Напрасно Клара ее отговаривала: через два дня молодая женщина с Бетсабе на руках села в поезд. Ей необходимо было знать, что случилось с ее родителями: эта чудовищная неопределенность была для нее невыносима. Больше года ей пришлось ждать, пока что-то выяснилось про Шарля, и для новой муки у нее не было сил. Она объявила, что тоже хочет бороться против врага, хочет быть полезной, а вести жизнь живого мертвеца за толстыми стенами Валлонга для нее невыносимо. На перроне вокзала Клара махала платком и не знала, что видит невестку с внучкой в последний раз. Через два дня, на рассвете, Юдифь была схвачена в квартире близ Пантеона. Она попала в гестапо и была угнана в Равенсбрюк вместе с пятилетней дочкой. Они погибли там почти одновременно. Об этом семья узнала много времени спустя. Как и многих других евреев, ее арестовали по анонимному доносу. Конец войны стал для Клары настоящей Голгофой. Вся забота о Винсене и Даниэле легла на нее, и она не знала, сироты они или нет. Ей казалось, что им каждую минуту грозит опасность, она бледнела при каждом звонке в дверь и всего боялась. Эдуард совершенно не помогал ей. Он был единственным мужчиной в семье, но, если бы его вообще не существовало, никто бы не заметил разницы. После исчезновения Юдифи он окончательно погрузился в молчание. На настойчивые вопросы он отвечал, что ему не по себе. Его отец когда-то погиб за отечество, его брат, все еще находившийся в немецком плену, тоже проявил себя, а он военные годы провел как рантье, как тыловая крыса: от него никому не было пользы. Может, за этими словами скрывался крик о помощи, но Клара не расслышала его. Она думала лишь о том, чтобы защитить внуков, металась в поисках следов Шарля, молилась за Юдифь и Бетсабе, ей приходилось управлять имением и заботиться о том, чтобы семья не голодала. Высадка союзников в далекой Нормандии и капитуляция Германии год спустя стали одними из самых счастливых дней ее жизни. От радости она проплакала несколько часов – а ведь из нее ничто не могло выжать и слезинки, – потом спустилась в подвал и принесла три бутылки шампанского, специально припасенного для такого случая. Даже детям разрешили выпить, а потом разбить бокал, как делают русские. Казалось, жизнь начнется снова: война окончена, Шарль должен был вернуться. Но надо было запастись терпением. После третьей попытки побега его отправили в замок Кольдиц под Лейпцигом – крепость особого режима для особо опасных офицеров. Через год Шарля перевели в другой лагерь, на западе Дрездена, откуда 11 мая всех заключенных освободила 77-я дивизия 11-й американской армии. Возвращение в Париж – часть пути он проделал пешком – заняло у Шарля три недели. Оттуда он позвонил Кларе, и она была вынуждена рассказать ему об ужасной гибели Юдифи и Бетсабе. В июне 1945 года всему миру открылись зверства Холокоста. Кинохроника и страницы газет обнажали одну за другой страшные картины. С конца апреля отель «Лютеция» принимал депортированных, рассказывавших о жестокости, об истреблении, о девяти кругах ада. Почти обезумевший Шарль направился туда. У него не было ни малейшей надежды увидеть жену и дочь – то, что они погибли, было абсолютно достоверно, – но он хотел узнать хоть что-то о том, что случилось в Равенсбрюке, как и почему Юдифь и Бетсабе погибли там с семью тысячами других француженок. В Валлонг он вернулся только в начале июля. Увидев сына на перроне Авиньонского вокзала, Клара поняла, что для семьи Морванов война еще не закончилась. Винсен и Даниэль стояли слева и справа от отца и, не поднимая глаз, подпевали латинским песнопениям. Похороны дяди Эдуарда потрясли их, но они выдержали Достаточно испытаний и научились крепко стоять на ногах при любых обстоятельствах. В тринадцать и одиннадцать лет у них больше не было права на детские слезы, и Шарль подавал им достойный пример, хотя от присутствия этого худого мрачного человека мальчикам становилось не по себе. Почти так же не по себе, как от плача кузенов, предававшихся горю и не отходивших от Мадлен. Ища поддержки, Винсен и Даниэль украдкой бросали взгляды на Клару. Казалось, в ней ничто не изменилось: несмотря на смерть старшего сына, она по-прежнему оставалась той непоколебимой, как скала, бабушкой, которую они обожали. Застывшим взглядом Шарль уставился на священника, не видя его. Он устал и чувствовал себя чужим в собственной семье, чужим двоим своим сыновьям. Да и всем остальным тоже: он мог думать только о Юдифи и Бетсабе, доводя себя этим до одержимости. – Папа… – шепнул Винсен. На мгновение оторвавшись от своих болезненных мыслей, Шарль увидел, что люди вставали со скамеек, шли благословлять гроб. Он скривил губы в бесцветной улыбке, поблагодарил сына и тоже пошел по центральному проходу. Темно-синее пальто болталось на его плечах: он почти не набирал вес. Хотя Клара проявляла чудеса предприимчивости и после возвращения сына обегала все соседние фермы, принося домой свежие яйца, кур, овощи. Она готовила его любимые пироги, часами стояла перед кухонной плитой, и весь первый этаж дома был пропитан аппетитными запахами. Мадлен пользовалась этим и объедалась, а Шарль ел мало и неохотно. «Мама, – с отчаянием думал он, – почему ты не захотела меня выслушать?» Теперь он уже никогда не заговорит: момент истины миновал. Шарль взял кропило из рук своей племянницы Мари и небрежно, все с тем же рассеянным, почти отсутствующим видом начертал крест. Клара, поддерживающая Мадлен, проводила его взглядом, пока он не сел на место. Потом повернулась к священнику: тот ожидал, когда закончится шествие родственников и друзей, чтобы начать мессу; с этим, как Клара и предполагала, трудностей не возникло. Самоубийца или нет, Эдуард имел право на христианские похороны, ведь это же такая малость. Служащие похоронного бюро стали собирать венки и букеты. Цветы и соболезнования Кларе прислали многие, но передвигаться по стране было еще сложно, и народу было не так много. После стольких лет войны жизнь только-только набирала ход, и каждый оплакивал своих умерших. Перед миллионами невинно замученных, которых не удается даже сосчитать, самоубийство выглядело вызывающе. Клара возглавляла шествие, Мадлен опиралась на ее руку, рядом были ее дети. Шарль шел позади вместе со своими сыновьями. – Отвлеките чем-нибудь ваших кузенов, пусть дадут матери передышку, – шепотом приказал он. Винсен воспользовался этим и побежал к Алену, участливо обнял его за плечи. Они были примерно одного возраста, понимали друг друга с полуслова и в своей тесной компании доверяли друг другу мальчишеские секреты. Даниэль не столь расторопно занял место между Мари и Готье, плохо представляя, как себя вести. В одиннадцать лет он оказался теперь самым младшим среди Морванов – его сестренка Бетсабе уже не вернется, – и он не представлял себя в роли утешителя. Но чего ему и в самом деле не хотелось, так это сердить отца. Ему сто раз повторяли, что отец много пережил за годы заключения, что гибель жены и дочери в Равенсбрюке стала для него такой трагедией, что ему потребуется много времени, чтобы снова стать собой, и поэтому все должны быть с ним ласковыми. Винсен с Даниэлем хотели быть ласковыми, но не знали, с чего начать. Замкнувшись в высокомерном молчании, Шарль за целый день мог не произнести и трех фраз, а его остановившийся взгляд светло-серых глаз был совершенно невыносим. У сыновей остались лишь смутные воспоминания о том, каким отец был до войны – старшие говорили, что очень веселым. Видя его теперешнего, в это трудно было поверить. Шарля все еще можно было назвать красивым мужчиной: правильные черты лица, мягкие блестящие светло-каштановые волосы, прямой нос, красивые глаза, – однако его портило выражение жесткости и циничная улыбка, от которой на впалых щеках появлялись две вертикальные складки. Едва они прибыли на кладбище Эгальера, как разразился ливень. Предусмотрительная Клара взяла с собой зонтик и раскрыла его, защищая Мадлен и ее черные вуали. Дети все теснее прижимались друг к другу, а священник поеживался под дождем у края открытого склепа. Морваны воздвигли склеп еще в прошлом веке: внушительных размеров, он был слишком строгий для своей эпохи. Тело Анри, согласно завещанию, перевезли сюда в 1918 году: он хотел покоиться вместе с родителями. Теперь, продолжая традицию, к нему присоединялся его сын, и Клара подумала, что, по логике вещей, следующей в этом семейном мавзолее будет она. Позади Морванов люди, несмотря на проливной дождь, оставались на месте, только мужчины надели на головы шляпы. Неподвижный, с непокрытой головой, Шарль стоял с тем же отсутствующим видом, одинаково равнодушный как к внезапному ливню, так и к могильщикам, опускавшим на ремнях гроб с телом брата. Клара поглядывала на него из-за платка, который держала возле рта. Сколько месяцев, сколько лет понадобится ее младшему сыну, чтобы вернуться к нормальной жизни? Снова стать тем красавцем мужчиной, обаятельным и веселым, о котором до войны так мечтали женщины? В конце концов, ему всего лишь тридцать шесть, он еще восстановится – и чем раньше, тем лучше для его детей. Клара тоже страдала: сначала потеряла мужа, сегодня хоронила старшего сына, но ведь, в конечном счете, воля к жизни неизбежно должна взять верх – надо только набраться мужества и объяснить это Шарлю. Дождь прекратился так же внезапно, как начался, радуга возвестила появление солнца, люди стали расходиться. – Дети хотят вернуться пешком. А нас ты подвезешь? – подошла к Шарлю Клара. Он кивнул, но не сказал ни слова. «Ситроен-15» Эдуарда был еще на ходу, и Клара регулярно доставала бензин на черном рынке. Здесь, как и во всем другом, она проявляла редкую находчивость. – Винсен, – вполголоса позвал Шарль. Сын, уже готовый уйти с кузеном Аленом, на минуту повернулся к нему. – Если тебе что-то понадобится, обращайся ко мне. Тон был спокойный, почти ласковый, но мальчик не обманулся. Все стало ясно: с этих пор в семье будет только одна власть. Пока Шарля не было, Клара заменяла его, она, в силу обстоятельств, даже заменила Юдифь, но с этим покончено: Шарль возвращается к своей роли. Винсен кивнул, потом немного постоял и неторопливо удалился. – Что-то он невеселый, – шепнул Ален уже за оградой кладбища. – Представь себя на его месте. – Может быть, но все-таки… Ален бросил взгляд через плечо, чтобы убедиться, что дядя его не слышит, потом закончил фразу: – Знаешь, он говорит, что мы все вернемся в Париж. – Ну и что? – Я не хочу никуда уезжать отсюда! Винсен удивленно посмотрел на брата. За время пребывания в Валлонге Ален сильно подрос. К тому же, он больше всех проводил времени на улице, ему всего было мало: и солнца, и свежего воздуха. Он лучше всех удил рыбу в потоках и строил хижины. Загорелая кожа подчеркивала золотистый оттенок янтарных глаз, а черные волосы придавали его внешности что-то цыганское. Ален вообще не походил ни на кого в семье: ни на родителей, ни на Клару… – Мама сделает так, как решит твой отец, – продолжал Ален с неприязнью. – И бабушка тоже. Он говорил «твой отец», потому что не знал, как называть совершенно чужого ему дядю. До войны он видел его только на семейных праздниках. Потом он превратился в офицера-в-плену-у-немцев, за которого каждый вечер надо было молиться, но Ален никак не мог четко представить его. А вернувшийся человек с обликом бесплотного призрака, скорее, пугал, чем привлекал. Винсен медлил с ответом: идея вернуться в Париж ему очень нравилась. Там американцы, девушки, можно ходить в лицей, в кино, и он уже сыт по горло этой жизнью в деревне, где ничего не происходит. Единственные немцы, каких они видели во время войны, – мужественные люди, переехавшие сюда из-за несогласия с гитлеровским режимом. В тринадцать лет Винсен мечтал совсем не о пении цикад, и Париж притягивал его как магнит. Он открыл, было, рот, думая, что Ален разделит его энтузиазм, но вовремя вспомнил, что кузен только что похоронил отца и не стоит в такой момент тревожить его. Клара резким движением опустила чашку, и блюдце треснуло. От гнева сжав губы, она провела ногтем по трещине. В шестьдесят три года она сохранила восхитительную посадку головы, чистую кожу, стальной блеск голубых глаз. Еще можно было сказать, что она красивая женщина, – ну, во всяком случае, сильная. – Ноги моей больше не будет в той квартире, – продолжал Шарль. – Её надо продать. – Не так быстро! – парировала Клара. – Пройдет время, рынок недвижимости оживет, квартиры будут рвать друг у друга… Ты хочешь жить на авеню Малахов? А что ему оставалось делать? Мать и даже Мадлен были нужны ему, чтобы воспитывать детей. Он будет присматривать за племянниками и племянницей, снова займется адвокатурой, будет держать марку. Или же прямо сейчас поднимется на чердак и повесится, если ему не хватает мужества встретить ожидавшую его жизнь. – Места хватит для всех, – продолжила Клара. – Я сделаю перепланировку, ты не будешь стеснен. Но тебе понадобится еще одно помещение… в другом месте… для конторы… Когда ты рассчитываешь начать работу? – Как можно скорее, – процедил он сквозь зубы. Он прекрасно понимал: бездействие сведет его с ума. Это было худшее, что он испытал за время заключения. После трех попыток к бегству он месяцами сидел один в камере два на три метра и не выжил бы там, если-бы не мысль, что Юдифь ждет его. Каждую минуту он представлял, как увидит и обнимет ее. Когда немцы истязали его за попытки освободиться, одно ее имя давало силы, сжав зубы, все вытерпеть. Их жестокость лишь придавала ему сил, и если он не пытался бежать снова, то единственно, чтобы уберечь товарищей по заключению от возможных репрессий, а так никакое наказание не удержало бы его от побега. Юдифь… В темном карцере он постоянно думал о ней, и она превращалась в навязчивую идею земли обетованной. Это сделало его возвращение еще большим кошмаром, чем само заключение. С тех пор он не мог больше произносить имя жены, тем более имя маленькой Бетсабе. – Шарль! – раздраженно позвала Клара. Молчание сына выводило ее из себя. Она, как всегда, решительно брала курс на будущее, перестраивая свою жизнь и жизнь своего клана. Эдуард похоронен, в Валлонге их больше никто не задерживает; она вдруг почувствовала, что торопится вернуться в Париж, заняться своими делами, надо было связаться с советником, подвести итоги. Их особняк, каким-то чудом не конфискованный, не сильно пострадал. Во всяком случае, так утверждала бывшая горничная, с которой она поддерживала переписку. В столице, конечно же, еще многого не хватало, были трудности с провиантом, но все это уже не так важно. Для Клары война слишком затянулась, и она торопилась ее закончить. Шарль повернулся к матери, и та стала внимательно разглядывать его. Солнце Прованса оставило на нем легкий загар, но и он не мог скрыть впалых щек и кругов под глазами. Шарль был почти лишен плоти и сутулился, будто вся тяжесть мира легла ему на плечи. Он выглядел на десять лет старше своих лет, и его чудесные светло-серые глаза были затуманены мрачной поволокой. – Ты начнешь нормально есть, – вдруг отчеканила она, – общаться и вернешься к жизни. А еще… – Мама! – Нет, я же не прошу тебя смеяться! Но стань снова самим собой, черт побери! В гневе она поднялась и подошла к нему. – Мой милый Шарль, у тебя нет выбора. Твой мрачный вид распугает всех клиентов: никто не поверит, что ты способен выиграть процесс. И потом, подумай о детях – просто недопустимо опять навязывать им такую жизнь. Все эти годы они видели только угрюмые или тревожные лица. Подумай и обо мне! До сих пор я держалась хорошо, но теперь мне нужна помощь. Я ее получу? Клара знала, что сын не будет говорить о Юдифи и Бет, что эти имена не сорвутся с его уст. Ему нечем было защищаться, нечего возразить – и она этим воспользовалась, она была просто вынуждена. – Ты меня слышишь, Шарль? Я могу рассчитывать на тебя? – Конечно, мама, – ласково согласился он. На мгновение перед таким напором его лицо осветилось подобием улыбки, но печальная маска тут-же заняла свое место. – Надо организовать переезд, – продолжала она. – Продумать тысячу мелочей, а на Мадлен нельзя положиться. Клара не строила иллюзий насчет невестки: Мадлен можно было вестикуда угодно, она соглашалась на все предложения, но сама не проявляла никакой инициативы. Что же до Шарля, то если он будет вести себя так же безучастно, то станет только обузой для семьи. – Я не могу все делать одна, Шарль! Последние слова вывели его из молчания, как будто он только сейчас осознал, с какими трудностями сталкивалась его мать. Она была права: Мадлен не может утешить даже собственных детей, а Юдифи с ее неистощимой энергией и бесшабашной радостью здесь больше никогда не будет. – Сейчас многие женщины ищут работу, – объявил Шарль, – ты легко наймешь слуг. Всех пятерых детей я определю в лицей – это в первую очередь. Мальчиков в Жансон-де-Сайи, Мари в Виктор-Дюруи. Завтра я найду в деревне человека, который будет присматривать за домом. Мы ведь не можем просто закрыть ставни и уехать. И потом, кто знает, в каком поезде у нас будут места… Клара старалась ничем не выдать удивления, но он в первый раз после возвращения из Германии произносил такую длинную речь. Успокоенная, она одобрительно кивнула. Шарль говорил о пятерых детях – значит, он готов взять ответственность не только за своих детей, но и за детей брата. – Алена будет очень трудно убедить, – предупредила Клара. – Он сильно привязан к Валлонгу… – Ну и что? Один-то он здесь все равно жить не будет. На этот раз в его голосе не осталось и следа нежности. Может быть, не стоило ждать от него слишком многого на первый раз. Но главное было не разделять кузенов: Клара была уверена, что они стали необходимы друг другу. Они образовывали единое целое, и такая солидарность позволяла им до сегодняшнего дня переносить все беды. – Что касается поезда, – продолжал Шарль, – я тебя предупреждаю: нас ждет целая экспедиция! Железнодорожники и американские солдаты не могут так быстро все восстановить… Военные эшелоны все еще имели абсолютный приоритет, а переполненные гражданские поезда часами простаивали на путях и в депо. В стране царил хаос, путешествия были делом рискованным, но люди после долгих лет войны и вынужденной оседлости горели желанием куда-то ехать. – Я вам не помешаю? – входя, спросила Мадлен. Она принесла пачку писем, положила ее на круглый столик перед Кларой. Мадлен никогда и в голову не приходило, что она сама может их разобрать: она с обычной покорностью ждала, чтобы свекровь отдала письма, адресованные ей. Вообще-то большинство писем было адресовано Кларе; она пробормотала: – Опять эти соболезнования… Своих знакомых у Мадлен не было. Что до Эдуарда, то у того тоже никогда не было большого количества друзей. Коллеги из госпиталя предпочитали писать Кларе: для них она была вождем клана Морванов. – Хотите, я сделаю еще чаю? – вежливо предложила молодая женщина. Речь шла о противном суррогате, к которому им все-таки пришлось привыкнуть. Мадлен взяла чашку с треснувшим блюдцем и, уходя, бросила короткий вопросительный взгляд на Шарля – тот покачал головой. – Сильви просит поцеловать тебя, – сказала Клара Шарлю, откладывая очередное послание. – Она очень печалится за тебя, да, по правде сказать, и за всех нас… – Малышка Сильви? Дальняя родственница, она была подружкой невесты на его свадьбе, он ее плохо помнил. Зато образ Юдифи в белом платье тут же возник в его памяти с невыносимой отчетливостью. – Это было так давно… – безжизненным голосом обронил он. Шарль не хотел вспоминать ни изящные руки Юдифи, держащие букет, ни изгиб ее шеи, когда она стояла на коленях перед алтарем. Ни тот день, когда он вошел к ней и увидел, как она кормит грудью Бет, лежащую у нее на руке. Моменты полного счастья. Счастья больше не будет никогда – оно погибло среди ужасов концентрационных лагерей. – Пойду пройдусь, – резко бросил он. Мать не успела сказать ни слова, а он уже вышел из библиотеки. Воздух снаружи был теплый, дивно благоухал, но ему было плевать. Он пересек парк, прошел вдоль дороги и поднялся на холм. Где-то на середине склона открывался роскошный вид на Альпы и долину Моллеж. Его взгляд блуждал среди оврагов, ущелий, отвесных скал, вырисовывавшихся в резком свете. Когда они с Эдуардом были детьми, Клара водила их сюда на пикник. В то время она уже была вдовой, но крепилась перед сыновьями. Неужели у него окажется меньше мужества, чем у нее? Он присел на пень, подперев подбородок ладонями. Юдифь… Как она умерла? Из ее рук вырвали Бетсабе и втолкнули в газовую камеру? Как выглядели эти «печи»? Какое жуткое слово… А что она испытывала при этом? Какие страдания, какие страхи? Об этом он никогда ничего не узнает и может вволю помучить себя, представляя самое ужасное. А может, все было по-другому? Думала ли она о нем, задыхаясь от газа, звала ли его? Она была одна или за ее шею держалась дочь? Крики, смрад и люди, такие же испуганные, как она. И к какому святому взывать в этом кошмаре? – Папа… Шарль вздрогнул от голоса сына и поднял глаза: перед ним стояли две фигуры. За ним наблюдали Вин-сен и Даниэль – обеспокоенные и, скорее даже, сильно смущенные. Шарль был уверен, что это Клара послала внуков на его поиски. – Извините меня, мальчики, – сказал он, поднимаясь. Мог ли он и должен ли он был объяснять сыновьям, как умерла их мать? Во-первых, он сам ничего не знал об этом, а во-вторых, это было невыносимо. Так утверждали оставшиеся в живых. Слишком страшно, чтобы об этом можно было говорить. Никто никогда не смог бы им поверить, признавались они, испытывая стыд. Именно стыд… Каким истязаниям они подверглись, чтобы испытывать отвращение к самим себе, чтобы быть не в силах говорить о своих палачах? – Поднимемся на вершину? – нерешительно предложил Шарль. Мальчики дружно кивнули вместо ответа. Отец выглядел растерянным, им совсем не хотелось этой прогулки, но они благоразумно пошли следом. На резких поворотах они нагибались и цеплялись за можжевельник, чтобы не упасть. Запах розмарина окружал их, смешанный с ароматом лаванды, и Шарль отметил, что до сих пор не утратил чувствительность к запахам. Такое открытие необычайно поразило его. Ароматы Прованса напоминали ему молодость, беззаботные школьные каникулы, первые переживания… Он бы отдал что угодно, чтобы вернуть прошлое. Юдифь напрасно ждала его в Валлонге. Здесь она боялась за него, здесь же судьба ее была решена. Никогда больше Шарлю не будет хорошо в этом, когда-то любимом доме. Но и в Париже каждый день будет вызывать море воспоминаний, и это тоже может превратиться в ежесекундную пытку. Так почему же он хотел столкнуться с этим? «Я все продам: мебель, вещи, которые покупали вместе, свадебные подарки, ее одежду и даже украшения… Оставлю только ее записные книжки и блокноты, еще фотоальбомы, все это помещу в банковский сейф. Зачем мальчикам жить прошлым? Я сам расскажу им о матери все, когда придет время». Когда-нибудь, если только найдет в себе силы. Два подростка запыхались, едва поспевая за ним, и удивлялись, что отец до сих пор такой выносливый. Он никому не рассказывал, что даже в самой тесной камере он каждое утро и каждый вечер изнурял себя физическими упражнениями. Отжимания, укрепление мышц живота – движения, повторяемые до тошноты. Он вынашивал планы побега, и это позволяло ему побеждать оцепенение и не впадать в депрессию. Он был уверен – от этого зависит его жизнь. Чтобы помешать ему поддерживать форму, надо было заковать его в цепи. В конечном счете, Шарль не ошибся и вышел, сохранив относительно хорошее здоровье после пяти суровых лет. Он считал их суровыми, не зная, что после освобождения столкнется с еще худшим. – Смотри, славки! – крикнул Даниэль, протянув руку к стайке птиц, с хриплыми криками пролетавшей над ними. – Да, птенцы с пустошей, – рассеянно подтвердил Шарль. – Откуда ты знаешь? – Ален научил. – У него призвание к орнитологии? Прежде чем Даниэль успел ответить, Винсен перехватил инициативу: – У него душа земледельца. Он обожает Валлонг и мечтает здесь остаться. С легкой улыбкой Шарль положил руку на плечо сына. – Вы ведь с ним хорошо ладите. Так объясни ему, что это невозможно. Попозже, когда он достигнет совершеннолетия, он будет делать, что хочет. А сейчас мы все едем в Париж: вам надо учиться. Они чуть-чуть постояли, любуясь пейзажем и рекой Дюранс вдалеке, и стали спускаться. Внизу, в сухой долине, была видна крыша дома. Шарль прекрасно понимал, что его племянник испытывал к этому месту. Сам он в детстве мечтал здесь вволю каждое лето. Чем ближе было возвращение в школу, тем короче становились дни, сильнее становилось желание никогда не видеть ограду парижского лицея и навсегда остаться в Провансе. Голубые ставни, высокие белокаменные стены Валлонга казались раем. Главный дом буквой «П», голубятня, мощеный двор, затененный тутовыми деревьями. Не цитадель, не особняк, а большое, типично провансальское строение, история которого насчитывала два столетия. Дом был ориентирован с севера на юг с легким уклоном на восток, чтобы защититься от мистраля; его почти плоские кровли были выложены римской черепицей. Итальянское патио в середине главного корпуса приютило необычную пальму. Окна в мелкий квадратик, балкончики из кованого железа; к двойной двери вели семь ступеней и круглое крыльцо. Комнаты были просторные, почти в каждой камин, выложенный камнем. Со своего первого приезда через день после свадьбы Клара помешалась на Валлонге. Деревенскую обстановку в стиле Луи-Филиппа она выбросила – семья ее мужа целых два поколения набивала этим дом, – но не поддалась ни модному тогда модерну, ни артдеко. Напротив, она вернулась к традициям региона, отдав предпочтение ореховой мебели, плетеным стульям, сундукам и большим шкафам. Ее страсть к этому дому никогда не утихала, и каждый свой приезд она что-то добавляла к его украшению. Здесь она вместе с сыновьями укрывалась во время Первой мировой войны, здесь же искала утешения после смерти Анри. Таким образом, она постоянно что-то добавляла к интерьеру, полагая, что Валлонг всегда будет прибежищем Морванов, и будущее доказало ее правоту. Глядя, как мальчики беззаботно резвились перед ним, Шарль второй раз за день улыбнулся. Этих двух маленьких дикарей он должен как можно быстрее вернуть к цивилизации: сельская жизнь затянулась. Спокойным шагом он спускался, чувствуя себя почти хорошо, но вдруг подумал о маленькой дочери: прошел всего год, как она встала на ножки, и его мобилизовали; на этом склоне она, наверное, уже бегала с матерью и собирала цветы. Бат-шеба на иврите – «дочь обещания». Когда Юдифь шептала «Бетсабе», это звучало нежно, бархатисто, почти магически. Его Бет, его малышка с большими черными глазами, не вырастет вместе с братьями: ее заморили голодом, замучили и убили где-то на западе Германии. Бетсабе… Скрестив руки на груди, жена лукаво смотрит на него. – Шарль, мне кажется, нашим мальчикам скучно! – объявляет она низким, чувственным голосом. Чуть наклонив голову, она наблюдает за ним, ждет, чтобы он понял, потом трогательно улыбается, будто ласкает, и добавляет: – Я бы очень хотела, чтобы это была девочка. А ты? Шарля охватывает радость, такая же сильная, как и потрясение. Осознав, он делает к ней шаг, обнимает, целует шею, затылок, потом, наконец, губы. Запах Юдифи всегда сводил его с ума: это тонкая смесь особой туалетной воды, приготовленной для нее аптекарем, кисловатый аромат ее кожи и ладана, который она жжет в течение дня. Он прижимает ее к себе, не так сильно, как хотелось бы, – она смеется, потому что почувствовала его желание. Он мог бы заниматься с ней любовью с утра до вечера, жить в ней, не переставая желать ее снова и снова. – Хорошо, пусть будет девочка, – согласился он, пытаясь справиться с дыханием. При условии, что у нее будут черные глаза матери: миндалевидные, вытянутые к вискам. Но он согласится и на третьего мальчика. – Любовь моя, – шепчет она на ухо Шарлю. Теперь желание и в ней, он понимает это и берет ее на руки, несет в спальню. Она легкая и гибкая, но совсем не хрупкая. Он кладет ее на кровать, садится рядом. – Что тебе подарить? Чем отблагодарить за такой подарок? – очень торжественно спрашивает он. Снова смех, который он обожает, эта сумасшедшая веселость. Она могла бы потребовать украшения от Кардена, платье от Чьяпарелли или даже луну – он охотно бы снял ее, но Юдифь шепчет: – Маленького полосатого котика. Она произнесла это с таким гурманским видом, что Шарль почувствовал укол в сердце. Если она так мечтает о животном, то почему никогда раньше не говорила об этом? Он ласкает ее черные волосы, гладит челку кончиками пальцев. Она получит всех кошек, каких захочет. Жирный кот протиснулся между ног Шарля; кот разозлился: он сидел в можжевельнике в засаде, а ему помешали охотиться. Шарль засунул руки в карманы, глубоко вздохнул. Сияние растворялось в синеватых сумерках: если бы он смотрел, это наверняка показалось бы ему утонченным. «Другого пути нет, – решил он, и исступленная ярость охватила его. – Буду продолжать то, что начал!» Он жаждал мести, и это было жизненным стимулом. Клара права: семья – это, конечно же, главное, но одно другому не мешает. Чуточку везенья – и он сможет вести два дела одновременно, ему некуда отступать: его судьба была решена.II
Париж, 1948 Чуть склонив голову набок, Сильви прелестно улыбалась уголками губ. Эта улыбка придавала ей шаловливый вид и выставляла в самом выгодном свете – Сильви это знала. Хорошенькая блондинка с вьющимися волосами и голубыми глазами, она без колебаний пускала в ход это свое оружие. Сидя по другую сторону низенького столика, Клара прекрасно видела истинную цель усилий молодой женщины, но не переставала удивляться реакции Шарля. Конечно, как и любой другой мужчина на пороге сорока, он не мог оставаться абсолютно равнодушным к такой атаке женственности, однако держал с Сильви дистанцию. По крайней мере, внешне. – В нынешнем сезоне модели от Кристиана Диора, по-моему, пользуются большим успехом, – сказала Клара, чтобы поддержать разговор. – На мой взгляд, они чересчур эксцентричны, – возразила Сильви, не переставая улыбаться. – Что касается нас, мы довольны своей коллекцией: наши модели подойдут любому. В этом наш успех! С тех пор как Сильви начала работать на Жака Фата, она страстно защищала его дом моды, однако делала это с умом. Сначала она была одной из его любимых моделей, но довольно скоро, устав от показов, предпочла кулисы подиуму. За несколько лет ей удалось стать незаменимой, и теперь она была у него на особом положении: отчасти советник, иногда рисовальщица, но чаще всего ответственная за деликатную сферу общения с клиентками. – Шарль, – все так же весело продолжала она, – рассудите нас: какой стиль предпочитаете вы? – Не знаю, я в этом совершенно не разбираюсь. То, что носишь ты, всегда прелестно. У него был скучающий вид, как и всякий раз, когда он тратил хотя бы час своего времени на пустяки. Он торопился: ему надо было вернуться в контору, потом во Дворец правосудия, поработать с текущими делами, но присутствие Сильви удерживало его против собственной воли. – Вам в самом деле нравится? – спросила она, вставая. Сделав три шага в его сторону элегантной походкой, она резко развернулась, так что фалды ее пиджака взлетели вверх. – Это удобная текучая ткань, она никогда не мнется! Вы должны зайти к нам, Клара, сейчас у нас появились чудесные модели… Шарль бросил рассеянный взгляд на темно-синий костюм, подчеркивавший тонкую талию молодой женщины, и почувствовал аромат, исходящий от нее. Он узнал «Шанель № 5» и улыбнулся. Этот последний подарок он сделал всего несколько дней назад во время ужина при свечах (Сильви устраивала их с особым шармом). – Мне надо бежать – я опаздываю. Вы тоже уходите, Шарль? – Да, я провожу тебя. Она наклонилась, поцеловала Клару, потом поправила вуалетку на своей великолепной шляпке. При других обстоятельствах он полюбил бы ее всей душой – к несчастью, он чувствовал себя неспособным уделять ей то внимание, которого она заслуживала. Из будуара, где Клара принимала после обеда, они вышли вместе, и стали спускаться со второго этажа по лестнице в два оборота – самому прекрасному из украшений особняка. Уже на тротуаре авеню Малахов у Сильви вырвался нервный смешок. – Я не думаю, что ваша мать обманывается на наш счет. Она очень наблюдательная женщина! В ее иронии была капля горечи, Шарль почувствовал это и понадеялся, что Сильви не станет продолжать. Об этом они часто говорили, ссорились, но он не соглашался что-либо менять в своей жизни. Придать официальный характер отношениям с Сильви он считал неуместным, почти неприличным; кроме того, ему хотелось лишь проводить с ней несколько часов раз в неделю, и ничего больше, – он никогда не скрывал своих намерений. Подойдя к машине, он обнял ее за талию нежным, но банальным жестом, который мог предназначаться кому угодно. – Я подвезу тебя? – Конечно! Это десять дополнительных минут: она ни за что на свете не попросила бы их, но приняла с благодарностью. Устроившись рядом с ним, она спросила: – Когда вы придете ко мне на ужин, Шарль? Она сердилась на себя из-за того, что вечно просит, жалуется, упрекает его, однако не желала принять ту неопределенность, в которой он вынуждал ее жить. Промолчав, он завел машину – она подавила вздох досады, но он услышал. – Вторник? – неуверенно предложил он. – Чудесно. Я приготовлю вам косулью ногу. Разрываясь между облегчением, оттого что она получила это свидание, и унижением, оттого что была вынуждена выпрашивать его, Сильви теперь не знала, что сказать, чтобы нарушить установившуюся тишину. До каких пор она будет надеяться? Он никогда не полюбит ее, рядом с ним она теряет молодость и время, – твердили подруги. Ей было уже двадцать девять, и оставаться возле него казалось безумием. Их эпизодические встречи не продвинули их отношений ни на шаг с того вечера, когда он впервые поднялся к ней, сдержанный, но слишком хорошо воспитанный, чтобы отклонить ее предложение выпить шампанского. Она была вынуждена зайти очень далеко, прежде чем он согласился задержаться, потом поцеловать ее и пойти в спальню. Для него она была всего лишь девчонкой, дальней родственницей, потерянной из виду, несмотря на то, что он немало удивился, увидев, какой она стала. Может, в ту ночь ей следовало бы признаться, что она любит его уже давно, еще с тех пор, как была подружкой на свадьбе Юдифи, или даже раньше, а может, и всегда. Шарль поистине был семейной легендой; оказаться в его объятиях представлялось ей таким огромным счастьем, что детская любовь превратилась в страсть. Опустошительную, разрушительную. – Ты на месте, – сказал он неожиданно, и Сильви вздрогнула. Он смотрел, как она берет маленькую сумочку, поправляет ремешок на плече, и вдруг перед ним возникла Юдифь, когда он высаживал ее перед Бон-Марше, – тот же жест, прежде чем отправиться на штурм магазинов. Отгоняя это невыносимое воспоминание, он удержал Сильви. – Ты не поцелуешь меня? Одной рукой он порывисто привлек ее к себе, другой поднял вуалетку. Нашел ее губы, впился в них с необычайным жаром и тут же отпустил. – До вторника, – пробормотал он. Изумленная его поведением, она вышла из машины и, не оборачиваясь, устремилась к дому моды Жака Фата. Мари еще долго стояла у окна, после того как «Делаж» ее дяди исчез в конце авеню. «Я ненавижу эту женщину! Что она из себя строит? Подумаешь, какой важный вид. Мелкая интриганка! Она думает, что сумеет заграбастать Шарля? Она его очень плохо знает!» В крайнем раздражении Мари, наконец, покинула свой наблюдательный пост, опустила занавеску. Сильви выводила ее из себя: стоило Мари ее увидеть, как она переставала себя контролировать и даже во время семейных праздников открыто выказывала свою неприязнь. На столе в стиле ампир (этот стол она попросила подарить ей на восемнадцатилетие) в беспорядке валялись бесчисленные листы, исписанные нервным почерком, и книги по праву. Право, а не медицина. Как Шарль, категорически заявила ока семье два года назад после блестящего окончания школы. Нет, она не будет врачом, как ее отец и дед по отцовской линии, тем более не станет хирургом – она будет искоренять не физические, а нравственные болезни: попранную честь, утраченную свободу. В точности то, что в свое время защищал Шарль. Конечно же, она могла бы вообще ничего не делать! Морваны – не только Клара, но и Мадлен – были богаты, и никто не требовал от Мари быть чем-то большим, чем девушкой на выданье. Ходячим приданым. Именно такой, вне всякого сомнения, когда-то была ее мать. Мари села за стол, попыталась сосредоточиться на гражданском праве. Ей не удавалось попасть в зал суда, чтобы послушать речи Шарля: громкие процессы, в которых он участвовал, как правило, проходили при закрытых дверях, к тому же она была несовершеннолетней. Ей оставалось лишь представлять, как дядя произносит блестящие речи, обрывки которых с удовольствием смаковали газетчики. Если верить авторам этих хвалебных статей, Шарль Морван был адвокатом, особенно деятельно поднимающим еврейский вопрос. Чаще всего он участвовал в судебных процессах против военных преступников и кроме наказания виновных добивался еще и возмещения убытков жертвам, обобранным из-за чрезмерной лояльности тогдашнего правительства. Программа насыщенная – она предполагала занять не менее тридцати лет его жизни. Прежде чем приступить к обучению, Мари раздобыла нужные сведения о том, что с 1900 года женщины могли вступать в коллегию адвокатов, а в 1908 году адвокат по имени Мария Верон впервые выступила в суде присяжных. Дорога была проторена, и ничто не могло бы помешать Мари избрать эту карьеру. Мадлен была против, но внучку изо всех сил защищала Клара: в ней явно присутствовал дух независимости, и она поддерживала все феминистские баталии. Что до Шарля, тот лишь одобрил, не давая никаких комментариев. Известие о том, что племянница хочет пойти по его стопам, не раздражало и не льстило, он оставался верен себе, то есть был равнодушен. Репутация Шарля, чью фамилию носила Мари, вызывала уважение преподавателей и нелюбовь студентов. С последними она не считалась, сосредоточившись на получении самых высоких оценок в выпуске, не забывая при этом и об отдыхе. Внешне благоразумная девушка, она любила поразвлечься. Строптивая и жизнелюбивая, она узнавала у своих друзей то, что хотела и о чем не могла спросить у братьев или кузенов: эти младшие были в ее глазах мальчишками. – Ты все работаешь, дорогая? – входя, воскликнула Клара. Бабушка никогда ни в какую дверь не стучала, и Мари подавила раздраженный жест. – Я помешала? Пора бы тебе сделать перерыв и составить мне компанию: у меня сумасшедшее желание потратить деньги. Таким образом, Клара объявляла, что хочет пройтись с внучкой по бутикам; это развлечение она позволяла себе раз в месяц ради удовольствия побаловать Мари и одеть ее по последней моде. Казалось, это было компенсацией за годы, когда в Валлонге на старой швейной машинке она по пять раз перешивала одно и то же платье. – Ты принимала эту воображалу Сильви? – бросила Мари вместо ответа. – Я знаю, ты ее не любишь, но ведь ты не одна в доме! Мари закатила глаза, а Клара рассмеялась. – Ты в самом деле хочешь снова его женить, бабушка? Хочешь, чтобы эта женщина отняла его у тебя? Этот вопрос мог бы показаться жестоким, но Клару трудно было чем-то задеть, и она ответила: – Я желаю ему счастья. Он был так… Она не стала заканчивать фразу. Шарль был более чем несчастен или неприкаян. Кроме того, он до сих пор не пришел в себя и, наверное, никогда не придет, а малышка Сильви могла доставить ему несколько часов удовольствия, поэтому Клара всегда будет принимать ее с распростертыми объятиями. – Идем же со мной, мой ангел! Слово «ангел» подходило Мари еще меньше, чем ее девственное имя, и девушка улыбнулась этому. – Тебе невозможно сказать «нет», бабушка, ты это прекрасно знаешь. Она поднялась, и взгляд Клары скользнул по ее худой высокой фигуре. Полная противоположность Мадлен. Приятное, чуть холодное лицо, уже определенная уверенность в себе и, главное, врожденная элегантность. Мари, должно быть, пользовалась головокружительным успехом, но никогда этим не хвалилась. Последний раз, когда она отпросилась на вечеринку, она вернулась на рассвете. У Клары был тонкий слух, и она никогда не засыпала, пока все не придут домой. Эксцентричные выходки внучки беспокоили ее, но ни за что на свете она не рассказала бы о них Шарлю. Если с сыновьями и племянниками он был непреклонен, то до этого времени был снисходителен к единственной в доме девушке. Может, в память о Бетсабе или просто потому, что не знал, как к ней подступиться. «Или потому, что это интересует его не больше, чем все остальное», – предполагала Клара. Вместе они спустились на первый этаж и задержались в маленькой комнатке, примыкавшей к холлу и служившей гардеробной. Клара приказала обить стены светло-серым шинцем[4]. а два туалетных столика времен Людовика XV с мягкими пуфами позволяли с удобством привести в порядок шиньон, освежить макияж или просто поправить шляпку. – Табель твоего брата – это катастрофа, – вздохнула Клара. Мари взяла флакон духов от Герлена и капнула себе на запястья. Ален был вечной причиной ссор у Морванов, и даже сама Клара ничего не могла с ним поделать. Этот внук был строптивый маргинал, он был то агрессивен, то упрям до абсурда – плохой ученик, охотно ищущий ссоры. Но он был также умным юношей, полным обаяния, и на него нельзя было долго сердиться. – Директор лицея прислал письмо твоей матери… а та хочет показать его твоему дяде… – И это, конечно же, испортит весь ужин! – усмехнулась Мари. – Почему не оставить его в покое? У него никогда не будет хороших оценок, никогда не будет высшего образования, ну и что? – А как он будет зарабатывать на жизнь? – возмутилась Клара. Они обменялись долгими взглядами, и во взгляде Мари не было нежности. – Ну уж нет! – безапелляционно заявила бабушка. – Никаких баловней и пустоцветов под моей крышей! Ваша фамилия – Морван, и вы должны быть на высоте! Так всегда жила и она сама, иногда с небольшими отклонениями, но всегда с верой в будущее; и она напоминала внучке, что теперь, когда мир полон перемен, нельзя жить, как в прошлом веке, почивая на лаврах. Мари это прекрасно понимала и с головой ушла в учебу, но что станет с Аленом? Мадлен была неспособна отчитать его, кроме того, она не имела на своего сына никакого влияния и рассчитывала, что все меры будет принимать Шарль. Плохой расчет, из-за него непременно возникнет противодействие.Сильви вцепилась зубами в подушку, чтобы не кричать – Шарль это ненавидел, – но удовольствие захлестнуло ее с невиданной силой. Стиснув зубы, выгнувшись, с остановившимся дыханием, она отдавалась этому чувству, потом вдруг обмякла и рухнула на скомканные простыни. Она снова потеряла контроль над собой. – Я люблю тебя, – хрипло прошептала она. В моменты близости Сильви могла позволить себе такого рода признания. Она откатилась, чтобы высвободиться, обернулась, взглянула на него. Большие серые глаза Шарля смотрели на нее с веселой искоркой, которую она ненавидела. Она чуть не спросила, что его так позабавило, но он отодвинулся от нее и снова стал серьезным. Прежде чем он успел пошевелиться, она положила голову ему на плечо: она впадала в панику при мысли, что он сейчас уйдет. – Останься еще, – против воли попросила она. Она клялась себе сохранять трезвую голову, но, как обычно, сломалась на полпути. Он прекрасно знал ее и был великолепным любовником. На самом деле, она сходила с ума от одного его прикосновения, и он мог обойтись без всех искусных приемов, оттягивавших удовольствие. – Хочешь немного шампанского? – предложила она. – Мне подарили две бутылки, я с радостью выпью их вместе с тобой. Что угодно, лишь бы задержать его еще, пусть на четверть часа. Потом, когда он оденется, между ними снова установятся границы, и она невольно будет обращаться к нему на «вы». Ей так и не удалось избавиться от почтительного обращения, к которому она привыкла, сначала маленькой девочкой, потом подростком: он представлялся недосягаемым идеалом – Шарлем Морваном, молодым адвокатом, молодым пилотом, молодым мужем чересчур красивой Юдифи. Воспользовавшись его молчанием, Сильви соскользнула с кровати, взяла халат и устремилась в коридор. Ее крошечная, но восхитительная квартирка была со вкусом обставлена мебелью от Мажореля[5] в пастельных тонах. Она в спешке поставила на поднос шампанское, два бокала и тарелку с сухими бисквитами. Когда она вернулась, Шарль сидел и курил американскую сигарету. Несмотря на мягкий свет ночника, лицо его казалось осунувшимся от усталости, изможденным – это сильно подчеркивало морщины. Он был худым, но с мускулистым телом молодого человека. И еще имел два странных шрама, которым дал лишь краткие объяснения, когда она спросила. «В Кольдице мне встретился тип, решивший отбить у меня охоту к побегам. Поэтому мы оба там и находились». Она не смогла больше вытянуть из него ни слова: он упорно отказывался говорить о годах заключения, особенно о времени, проведенном в крепости. – Может, только на эту ночь, – осмелилась она, – ты мог бы остаться здесь, со мной? Она тотчас пожалела о произнесенной фразе, потому, что он в первую же ночь очень ясно высказался по этому поводу. «Не привязывайся ко мне, чувствуй себя свободной и избавься от меня, как только тебе все надоест!» – с горькой усмешкой сказал он. Он ни разу не произнес ни одного слова любви. Комплименты – да, в некоторые моменты почти нежность и иногда – быстро подавляемый порыв, но никаких обещаний. Даже ни малейшего намека на возможное будущее. Хуже – полная тайна их связи. – Нет, – мягко ответил он, – я должен вернуться. Из переполненного бокала пена вылилась на поднос, и Сильви пришлось опустить бутылку: ее рука дрожала. Как Шарлю удавалось доводить ее до такого состояния? Она смотрела на него, он рассеянно выпускал сигаретный дым. Так почему же он должен вернуться на авеню Малахов? Сомнений быть не может: он думал о Юдифи. Сильви была уверена, что он думал о Юдифи каждый раз, когда держал ее в объятиях. Ее или любую другую женщину: до, во время, после любви. Конечно, она не спрашивала его, но интуиция кричала ей об этом, и она просто заболевала от ревности. От ревности к мертвой, к мученице, к призраку! Это достойное презрения чувство вызывало острые муки совести, но она не могла от него избавиться. Чтобы выпить с ней, Шарль встал, даже не потрудившись одеться. Одним духом он осушил бокал, протянул к ней руку, но не завершил жест. – Это восхитительное шампанское, – с горечью произнес он. Когда-то Юдифь выпивала глоток из его бокала, чтобы, как она говорила, узнать его мысли. Она любила сухие белые и крепленые красные вина, однако истинная ее любовь предназначалась шампанскому – из-за пузырьков, казавшихся ей веселыми. До войны они пили шампанское целыми ящиками. Шарль стиснул зубы и заметил, что Сильви с любопытством смотрит на него, – ему пришлось улыбнуться. – Мне надо одеться, – решил он. – Подожди! Она бросилась к нему, как испуганная девочка, она – молодая женщина, сильная и уверенная в себе. – Сильви, – вполголоса упрекнул он, – что с тобой? Прильнув к нему, она вдыхала запах его кожи, пытаясь сдержать слезы. – Давай допьем бутылку, – наконец предложила она. – Нет, правда, нет. Я не люблю шампанское. Этот очень простой отказ, произнесенный без раздражения, тем не менее, превратил уныние Сильви в гнев. – Отлично! Уходи, и поскорее! Исчезни! – закричала она. Он отошел от нее, надел рубашку, кальсоны, брюки. Когда он оделся, то вернулся к кровати за часами, лежавшими на ночном столике. Он всегда снимал их, прежде чем заняться любовью, и короткий щелчок застежки заставлял Сильви трепетать. Она думала, уйдет ли он вот так, молча, но он подошел к ней и сказал: – Если ты хочешь, чтобы я больше не приходил, я все пойму. Прости, если сказал что-нибудь обидное. Тебе лучше оставить меня, Сильви. Достаточно одного слова: я не буду настаивать. – А это вас обрадует? – неуверенно спросила она. – Нет, вовсе нет! Даже наоборот, я… Он вдруг стал нежным и растерянным, это наполнило ее нежданной радостью, и, приподнявшись на цыпочки, она слегка поцеловала его в уголок губ. – Простите, это нервы, – бормотала она. – Мне никто другой не нужен, Шарль. – Ты не можешь говорить мне «ты», когда я в костюме? – пошутил он. Атмосфера заметно разрядилась, они оба успокоились. – Этого никому не понять, – заметила она. – И потом, я испытываю к вам огромное уважение, вам это известно. – В самом деле? Он развязал поясок шелкового халата, полы его приоткрылись, и он стал целовать Сильви между грудей, пока она не задрожала. – Я позвоню тебе в начале недели, – наконец сказал он. Теперь он торопился уйти, и Сильви не пыталась ничего предпринять, чтобы задержать его. Уже на улице, в ночной прохладе, он заметил, что дышит глубоко и часто. Неужели он испугался? Испугался, что она скажет, что с нее довольно, что он ей больше не нужен? Это было бы лучшее решение, если когда-нибудь она его примет. Шарль не был наивен и понимал, какое влияние он на нее оказывает, и как она влюблена в него; он упрекал себя за это. Ему не следовало делать ее любовницей, потому что любовнице он не мог предложить ничего. Совсем ничего. Около машины он вздохнул от досады, что не может пройтись пешком, но не могло быть и речи о том, чтобы оставить «Делаж» на авеню Виктора Гюго, прямо около дома Сильви. Автомобили в Париже были еще очень редки, а его – еще и очень заметен. Погруженный в свои мысли, он сел за руль и не стал сразу заводить мотор. «Делаж» был из той же области, что шампанское Сильви, особняк на авеню Малахов, восьмицилиндровый форд «Вендетта», купленный Кларой за 545 тысяч франков на первом послевоенном автосалоне, или же платье от Баленсиаги[6], подаренное Мари на Рождество. Все это – знаки богатства, казавшиеся Шарлю неприличными. Все эти денежные траты на ерунду вызывали у него отвращение. Он повидал слишком много разорения и разрушения, соприкоснулся с таким количеством горя и уныния: стольких людей обобрали! И он слишком близко видел смерть и слишком много страдал, чтобы сохранить вкус к роскоши. Еще не отменили карточки на питание, огромное количество необходимых вещей продавалось только на черном рынке. В этой альтернативной торговле прекрасно ориентировалась Клара. Решительно, с врожденной деловой хваткой, неугомонная Клара продолжала управлять состоянием Морванов, а также увеличивала наследство Мадлен – словом, управляла всем, как хороший вождь клана. Бросив последний взгляд на окна Сильви, где все еще горел свет, Шарль тронулся с места. Несчастная и прелестная Сильви, заложница немыслимой авантюры. Скоро ей будет тридцать – а ему уже сорок, – и у нее непременно появится желание создать семью, завести детей… Только вот он не хотел этого и не согласился бы на это ни за что на свете. Конечно, он любил ее сильнее, чем мог себе позволить, но все-таки не настолько сильно. Так или иначе, создание новой семьи было невозможно. Никто и никогда не займет место Юдифи, никто и никогда не заменит Бетсабе. Каждый раз при мысли о них он задыхался от ярости, беспомощности, боли, он изо всех сил отгонял эту мысль. Бесплодная битва вспыхивала по многу раз в день. Ему удавалось забыться только над рабочими папками. Или, реже, во время приятного ужина с Сильви. Она не умела смеяться так, как смеялась Юдифь, не имела с ней никакого внешнего сходства: голубые глаза, светлые волосы, – и если он не дотрагивался до Сильви, то чувствовал себя рядом с ней почти счастливым. В постели он следил за тем, чтобы полностью не отдаваться любви, не выключать свет, не задремать. Однажды вечером так случилось, и в полусне ему почудилось, что рядом с ним Юдифь. Чудовищное чувство, когда он все осознал. Нестерпимая пустота, в которой Сильви была лишь незваной гостьей. Он месяц не встречался с ней, придумывая отговорки, но потом все-же позвонил и извинился за странное поведение. «Я не должен был соглашаться в первый раз. Ведь в итоге она меня возненавидит и будет права». Он заранее смирился с тем, что она бросит его, и почти желал этого. Длительная связь с этой женщиной могла закончиться только провалом. Это была одна из причин, по которой он не хотел показываться с ней, иначе она будет считаться любовницей Шарля Морвана – той, что не смогла его утешить, той, что не смогла его удержать. Он вышел, открыл ворота, поставил машину в гараж. Рассвет был уже недалек, ему оставалось от силы два часа сна, но это его ничуть не волновало. Спать почти всегда означало видеть кошмары или, еще хуже, заливисто смеющуюся Юдифь. Как всегда, Винсен, Даниэль, Ален и Готье вместе возвращались из лицея и шумели на всю улицу Помп. Утихали они, только когда подходили к авеню Малахов, на случай если Клара увидит их из окна. По поводу Мадлен они не беспокоились: она могла целыми днями вышивать, устроившись в маленькой гостиной, выходившей в сад. Что до Шарля, то тот никогда до ужина не возвращался. – Хочешь, я сделаю твою домашнюю по математике? – предложил Винсен Алену Я наляпаю ошибок кое-где, и тебе останется только списать. Его кузен беззаботно пожал плечами. Хорошая оценка никак не повлияет на его отвращение к учебе и почти ничего не изменит в табеле. – Спасибо за предложение, но, честно говоря, мне на это плевать. В отличие от Алена? Винсен был блестящим учеником; благодаря прекрасной памяти и работоспособности он всегда был одним из первых. Поскольку они учились в одном классе, разница между двумя кузенами была еще заметней. Что до Готье и Даниэля, то в своих классах они не поднимались выше средних результатов и учились неровно. – Знаешь, мне кажется, это плохо кончится: учителя тебя и вправду невзлюбили! Расстроенный, что говорит о неприятном, Винсен ласково улыбнулся кузену, и Ален дал ему дружеского тумака. – Да не думай ты об этом! Вот было бы здорово, если б меня отчислили! Ко мне, свобода! Винсен понимал, что не изменит отношения Алена к учебе. Однако оба знали, что ситуация осложняется. И при мысли, что отец может взяться за Алена, Винсену становилось плохо. – Что вы там тащитесь? – закричал Даниэль, обернувшись к ним. Он был младшим в семье, и трое других присматривали за ним. – Хочешь пробежаться? – бросил Ален. – Давай! Даю тебе двадцать метров форы… Они уже перешли авеню Фош, и Готье попытался вмешаться. – Вы с ума сошли! Мы совсем рядом с домом! Стойте! Но его кузен уже вихрем рванул с места, а за ним – смеющийся Ален. Через несколько секунд, чувствуя, что его догоняют, Даниэль совершил ошибку: оглянулся – и тут же врезался в пожилую даму, которая прогуливала собаку. В этой сумятице Готье успел поймать немецкую таксу за поводок, а Винсен путано извинялся от имени своего брата, но было слишком поздно: встревоженный шумом, Шарль вышел из ворот особняка. Он подошел к ним, склонился перед пожилой дамой, не удостаивая ни одним взглядом оцепеневших мальчиков. – Мне очень стыдно, мадам, – оказал он строгим голосом, каким говорил в суде. – Хотите, я провожу вас? Она тут же успокоилась, кивнула с легкой улыбкой и отклонила его предложение. Он вежливо ждал, пока она удалится, прежде чем обратить внимание на мальчиков: те с виноватым видом ждали, вцепившись в ранцы. – Кому принадлежала эта блестящая идея? – наконец спросил Шарль. – Мне. Ален никогда не лгал: это было его достоинство. – Ну, разумеется, тебе… Мы очень удачно встретились: я специально вернулся пораньше, чтобы поговорить с тобой! В серых глазах Шарля была угроза, и племянник собрал все силы, чтобы противостоять буре. Трое других побежали к черному ходу: они привыкли входить с него. В подсобном помещении они спешно помыли руки, как того требовала Клара, и побежали на кухню, где их ждал полдник. – Идем со мной, – приказал Шарль, взяв Алена за плечо. Он увлек его в гостиную; огромная комната с холодным, помпезным убранством служила только для приемов, и Шарль пересек ее, как будто хотел отделиться от остального дома. У высокого камина из белого мрамора он повернулся лицом к племяннику. – Ален, мое терпение небезгранично. Твоя мать получила от директора лицея письмо, я бы сказал… неутешительное. – Так пусть моя мать со мной и говорит! – парировал юноша. Все его поведение говорило о том, что он ищет ссоры, и объяснение с дядей его не пугает. – Не надо такого тона, – вкрадчиво сказал Шарль. Он медленно достал из портсигара сигарету и прикурил от золотой зажигалки с его инициалами, которую всегда носил в кармане. – Я привык ко всему, да и ты не тот человек, – наконец сказал он. – Если я хочу сохранить спокойствие, то ты меня не рассердишь, а если решу задать тебе трепку, то ничто меня не остановит. Как видишь, со мной все просто. Твоя мать слишком слаба, чтобы ее уговоры могли тебя тронуть, поэтому этим займусь я; можешь мне поверить, это совсем не доставляет мне удовольствия. – Я знаю, – бросил Ален, – ты всего лишь исполняешь свой долг. – Ты многого не знаешь, – вполголоса проговорил Шарль. Во время паузы они обменялись взглядами, и против своей воли Ален первый опустил глаза. Он мог сколько угодно ненавидеть дядю, но его хладнокровие обезоруживало. – Чем ты рассчитываешь заниматься в дальнейшем? Слово «будущее» что-нибудь для тебя значит? Или ты думаешь, что мать или бабка будут содержать тебя? В тот день, когда твоя сестра станет адвокатом, кем станешь ты? Консьержем в ее доме? Или чем-то вроде праздного паразита – эдакого наказания богатых семей? Ты будешь смотреть, как другие работают, и ничего не делать? Презрение Шарля было еще унизительней, чем его вопросы. – Нет! – закричал Ален. – Нет! У. меня есть планы, только вот я уверен, что они не совпадают с тем, чего хочешь для меня ты! С твоим видением мира и общества! Мне не нужна твоя проторенная дорожка, это не для меня. Я полный нуль в учебе, еще больший, чем ты думаешь, и это никогда не изменится. – В самом деле? – Да, – упрямо повторил юноша. – Итак, в конце года тебя отчислят из лицея. – Тем лучше! – Остаются частные школы, иезуитские пансионы… и дисциплинарные учреждения: им удавалось исправлять и более тяжелые случаи. Совершеннолетним ты станешь только через пять лет, это дает нам полную свободу действий. Пораженный Ален посмотрел на Шарля: тот был серьезен. Как он, человек, прошедший концентрационные лагеря и самое, плохое обращение, мог подумать об отправке шестнадцатилетнего мальчика в школу для трудных детей? Это было гнусно! – Если ты это приготовил для меня, то я никак не смогу тебе помешать, – сказал он уже не таким уверенным,как в начале разговора, тоном. Они по-прежнему стояли в метре друг от друга, и Алена затрясло от ненависти, когда Шарль позволил себе шутку: – А может, ты подумываешь о бегстве? Тогда я вызову жандармов, и тебе светит исправительный дом. Наступила затянувшаяся пауза. – Сядь, – сказал Шарль через какое-то время. Властным жестом он подтолкнул его к креслу времен Регентства, сам устроился напротив. – Похоже, наша беседа займет много времени, и ты устанешь первым, поверь мне на слово. Ален стиснул зубы: у него дрожал подбородок. В конечном счете, противостоять Шарлю оказалось труднее, чем он думал. – Если бы мой отец был здесь… – начал он. – Возможно, но твой отец мертв. Судя по холодности тона, это не особо трогало Шарля. На этот раз Ален потерял почву под ногами и не знал, что возразить. На смену самоуверенности вдруг пришло непонятное чувство неловкости. Какое-то давнее, расплывчатое воспоминание о Шарле пробудилось в его памяти, но требовательный голос дяди вернул его к реальности. – Итак, – настаивал он, – если я правильно расслышал, у тебя есть планы? Так расскажи о них! – Я хотел бы жить в Валлонге. – В Валлонге? Прекрасно! Так тебя интересует профессия сторожа? И ты готов лишить работы хорошего человека? Бедный Ферреоль, он тебя благословит! – Шарль, я не шучу, я изучал вопрос и… – Так вот то единственное, что ты изучил! – Шарль, пожалуйста… Они снова обменялись долгими взглядами. Золотистые глаза Алена умоляли, и это было неожиданно. – Оливковые деревья, – тихо продолжил он. – Вот как? – Которые посадила бабушка… Нахмурившись, Шарль ждал продолжения и ничего не понимал. Он помнил только, что иногда мать рассказывала, как в начале века уговорила Анри купить земли, прилежащие к владениям, и посадить там оливковые и миндальные деревья. Фантазия новобрачной, которая хотела выглядеть практичной. Потом управление этим хозяйством доверили арендатору. С тех пор Шарль не знал, что стало с участком. – Я собрал сведения, мне помог учитель географии. Это очень рентабельная культура. Конечно, там надо будет привести все в порядок, кое-что пересадить. Ты знаешь, что оливки плодоносят с четырех лет? У нас по большей части разновидность агландо[7] – это для масла, и немного салоненка[8] – это для стола… – Что ты мне рассказываешь? – перебил его Шарль. – Для начала, кто сейчас ими занимается? – Никто. Все в запустении, урожай не собирают. Во время войны там все растаскивали. Я туда часто ходил… Изумленный Шарль откинулся в кресле, положив ногу на ногу. – И что ты думаешь делать с этими оливками в свои шестнадцать лет? В его вопросе не было иронии, а только огромное удивление. Ален смутился. – Выращивать… Надо увеличить площади, сейчас многим людям нужны деньги, земля там недорогая, так, что я подумал… – Ты о чем-то подумал? Ты называешь это думать? Это, Ален, все твои амбиции? Быть крестьянином? – А почему нет? Если это слово тебя коробит, можешь с тем же успехом говорить «землевладелец». Чтобы ты позволил мне жить в Валлонге, я должен объяснить, каким образом хочу извлекать пользу из земель! Они нам ничего не будут стоить и даже принесут доход. – Ты бредишь! – взорвался Шарль. – Ничего более нелепого не слышал! Он резко поднялся, решив, что их дискуссия становится гротескной. Походив туда-сюда, он остановился перед Аленом, возвышаясь над ним всем своим ростом. – Бог мой, и что же нам с тобой делать? – Мне нечего делать в лицее и в университете, клянусь тебе! – ответил Ален. – И, кроме того, Валлонг не тебе принадлежит, поэтому решать будет бабушка. Не исключено, что Клара найдет идею интересной: никакая фантазия не могла застать ее врасплох. Для членов семьи она была готова на все, в том числе пренебречь условностями. Иначе Ален очень скоро превратится в неуправляемого юношу, и Шарль это понимал. – У тебя в самом деле страсть к земле? – медленно спросил он. – Да! К просторам, к солнцу… Здесь я умираю со скуки, я ненавижу Париж. Дай мне уехать. – Но сейчас это невозможно, ты сам прекрасно понимаешь. Ты еще слишком молод. – А когда же? До какого возраста ты будешь тиранить меня? – Будь добр, не употребляй слов, смысл которых тебе неизвестен, – невозмутимо ответил Шарль. – Ты всегда был избалованным ребенком. Привилегированным. Ты, наверное, заметил, что люди до сих пор стоят в очереди у хлебных магазинов? Что везде забастовки, хроническая правительственная нестабильность и ежедневное повышение цен? Что мы переходим из одного кризиса в другой, что курс франка падает? И, кроме того, мы воюем в Индокитае? Так что твои оливки подождут, пока в твою голову не попадет хоть что-то! Произнеся последнюю фразу, он почувствовал ее двусмысленность. Эдуарда похоронили всего лишь три года назад, и Ален, может быть, до сих пор страдает. – Сделай разумное предложение, – сказал Шарль. – Что-нибудь, на что я соглашусь, и чего не будут стыдиться мать и бабушка. – Хочешь, чтобы я предложил пристойную судьбу? Да? Не могу, Шарль. Я никогда не буду истинным Морваном на ваш лад, пойми это. Ты мне говоришь об экономическом кризисе, но он не касается семьи. Мы то как раз ни в чем не нуждаемся, а вот таких привилегий я и не хочу. Сила характера была поразительна в мальчике его возраста, тем более что он не плакал, не кричал и даже не угрожал. Он заявлял, как очевидность, свое право быть другим и вполне зрело требовал свободы. – Дай мне уехать, – снова, уже тише, попросил он. Шарль внезапно прекратил ходить туда-сюда по гостиной. Что тут еще можно было сделать или сказать? Послать его в пансион не значило решить проблему – теперь он в этом убедился; кроме того, будущее племянника не так уж интересовало его, чтобы продолжать борьбу. Были гораздо более животрепещущие судебные дела и люди, которые нуждались в нем. А подросток, сидевший в кресле, только невыносимо напоминал ему Эдуарда. Нет, не внешним сходством, а этим раздражающим упрямством, нескрываемой неприязнью. «Если бы мой отец был здесь…» Бог уберег их от этого! – Возможно, – произнес он сквозь зубы. – Возможно, это единственное, чего ты заслуживаешь. Вдруг почувствовав усталость, он резко повернулся и задумчиво посмотрел на Алена. Мальчик ждал, побледневший и пораженный только что услышанным, и не смел верить своему счастью.
Сильви отступила на шаг, чтобы оценить эффект. Ни одна модель не обретала первозданного шика на женщине такой полноты, но любая клиентка всегда была королевой и у Жака Фата, и во всех других домах высокой моды, поэтому Сильви выдала восторженную улыбку. – Оно вам удивительно подходит! – Больше примерок не будет? – Нет, это последняя, платье будет готово в пятницу, как и было обговорено. Вам его доставят в семнадцать часов. – Это будет прекрасно. Две швеи начали осторожно вынимать булавки, и Сильви вышла из примерочной. Она пошла в свой кабинет – маленькую комнатку, зато предназначенную ей одной, а это была редкая привилегия. Около окна, на чертежной доске, вперемешку с образцами тканей валялись эскизы патрона. Три года назад Жак Фат обосновался в этом особняке на авеню Петра Сербского, его жена Женевьева полностью обставила дом. Сильви была с ней в хороших отношениях еще с тех пор, как обе были моделями – коллегами, но не соперницами. Стоя перед восхитительным венецианским зеркалом, украшавшим одну из стен, она осматривала себя без снисхождения. Работа обязывала ее всегда быть безупречно одетой, причесанной и подкрашенной. И она следила за фигурой, чтобы в случае необходимости всегда можно было надеть и продемонстрировать модель. Она была немного близорука и приблизилась к зеркалу, чтобы рассмотреть следы усталости на лице. Чуть заметные синяки под глазами, несколько мелких морщинок, пока они незаметны, но надолго ли? Совсем близко тридцатилетие – волнующий итог для молодой незамужней женщины. – Шарль… – прошептала она. Он позвонил перед обедом, лаконично и быстро, по своей привычке, назначил ей свидание на тот же вечер. Разумеется, она с готовностью согласилась, хотя у нее было другое, давно запланированное обязательство. Ну и пусть, она откажется от приглашения. Стюарт расстроится и будет дуться на нее всю неделю, но это неважно. Она медленно вернулась к столу. Клиентка, наверное, уже переоделась и собиралась уходить, надо пойти и попрощаться, еще раз уверить, что выбор сделан идеально и на парижском вечере никакая другая женщина не окажется в таком же платье. Это было одно из обязательств дома Фата: модели из коллекции от кутюр были уникальны. Куда Шарль поведет ее сегодня вечером? К Прюнье[9] есть устрицы? На концерт? Она знала, что Шарль не любил такие развлечения; это Стюарт мог сходить в кино на последний фильм с Жераром Филипом, а потом отправиться танцевать в подвальчики Сен-Жермена. Но, несмотря на всю свою фантазию, Стюарт был для Сильви лишь отвлекающим средством, сердечным другом, услужливым рыцарем. Эта роль не сможет удовлетворить его надолго. В конце концов, он устанет от нее, как уставали от нее другие. Она вышла в большой холл, который как раз пересекала клиентка, и с широкой профессиональной улыбкой проводила ее до выхода, в то время как все ее мысли были обращены к Шарлю. Если он долго не давал о себе знать, то сначала она страшно волновалась, а потом бесилась. В таких случаях Стюарт был желанным гостем: она соглашалась на любой поход, лишь бы отвлечься. Тогда, во время вечеринок, она снова понимала, что любит сумасшедший смех и би-боп. – Во сколько встретимся, принцесса? – раздался у нее за спиной беспечный голос Стюарта. Прежде чем повернуться, она придала лицу грустное выражение. – Я как раз искала тебя, у меня появилось препятствие, и я не смогу… – Я понял! – отрезал он. – Позвонил большой человек? Обычная улыбка Стюарта исчезла, он пожал плечами. – Ты совсем сошла с ума, если позволяешь так с собой обращаться. Стоит ему щелкнуть пальцами, как ты уже бежишь… Ты!.. От обиды он стал язвительным, но был прав. – Ладно, пойду работать, когда у тебя будет приступ хандры, дай мне знать! Широким шагом он направился прочь в очень плохом настроении, оставив ее одну посреди пустого холла. Конечно, это сумасшествие – предпочесть Шарля Стюарту. Последний имел все, чтобы нравиться: приятный голос, море шарма, прекрасное будущее. Только вот она не была в него влюблена, в отличие от всех остальных работниц дома моды; с тех пор как он появился у Жака Фата несколько месяцев назад, он разбил немало сердец среди женского персонала. Он должен был наладить производство по американскому образцу, как того хотел Фат, для поддержки серий «бутик», «прет-а-порте» и «конфексьон». Пример подал Пьер Бальмен[10] в начале года: он представил «маленькую» коллекцию по ценам более низким, чем «большая», и открыл магазин в Нью-Йорке. А Фат был не только гением кроя, но и слишком хорошим бизнесменом, чтобы не устремиться в эту нишу. Встретив американского изготовителя Джозефа Хэлперта, он объединился с ним для производства моделей и их поставки в большие магазины Соединенных Штатов. Рано или поздно Франция придет туда, но пока не время переворачивать умы. Поэтому Фат нанял Стюарта, и тот служил связующим звеном между Парижем и Новым Светом. Молодой англичанин имел отличное экономическое образование и рассчитывал только на мировой успех. Он даже поговаривал о том, что можно конкурировать с Кристианом Диором, затмившим на тот момент всех конкурентов. Деятельный, умелый, Стюарт пользовался полным доверием патрона, потому что мог одновременно вносить строгость в колонки цифр и веселье в коридоры дома моды. Сильви посмотрела на наручные часы – изысканное украшение от Картье. Безумство, приобретенное в порыве отчаяния: в свой день рождения она провела вечер одна. Шарль даже не позвонил ей в тот день, и назавтра она решила сама сделать себе подарок. Досадуя, что столько потратила на каприз, она возвращалась домой, и консьерж передал ей букет роз с обыкновенной визитной карточкой. Она сердито поставила цветы в вазу, а карточку порвала на мелкие кусочки. Четыре часа. У нее полно времени, чтобы вернуться к себе и приготовиться: она всегда делала это особенно тщательно, когда надеялась удержать Шарля после ужина. Иногда надежда не оправдывалась, если он, не глуша мотор «Делажа», тормозил у здания на авеню Виктора Гюго, вяло обещая позвонить. Но иногда он выходил и открывал ей дверь… С улыбкой на губах она направилась в свой кабинет энергичной и легкой походкой бывшей модели. Сидя в кабинете судьи, Шарль взял сигару. Какое-то время беседовали об образовании Израиля – нового еврейского государства в Палестине, а также о многочисленных трудностях, с которыми пришлось столкнуться Давиду Бен-Гуриону. Но судья вызвал Шарля не для того, чтобы поболтать о том о сем, а чтобы сообщить ему, что просьба его была удовлетворена и что в своих документах к фамилии Морван он имеет право добавлять фамилию Мейер. – Это чтобы помнили: я, мои сыновья и вся моя семья… – пробормотал Шарль. Эмоции не были наигранны, хотя он и не сомневался, что получит положительный ответ на свою просьбу. Скрепить девичью фамилию Юдифи со своей казалось ему единственным способом продлить ей жизнь. Каждый раз, когда кто-то из потомков будет задаваться вопросом о двойной фамилии, он найдет ответ в истории Юдифи и Бетсабе. Что до Винсена и Даниэля, то впредь они уже не смогут забыть судьбу матери. Пока Шарль аккуратно складывал официальные бумаги, судья наблюдал за ним. Один из самых блестящих ораторов, которого ему приходилось когда-либо видеть, адвокат, который мог бы сделать карьеру в суде присяжных, он в память о супруге почти полностью посвятил себя еврейскому вопросу. Такой поступок, как изменение фамилии, помимо всего прочего, вызовет еще большее доверие клиентов, но он, конечно же, руководствовался не этими мотивами. Нет, ему это было совершенно не нужно: до войны он уже был замечательным юристом, которого ценили в коллегии адвокатов и который был перегружен делами. – Теперь вас надо называть мэтр Морван-Мейер? – с отеческой улыбкой спросил судья. Подняв голову, Шарль посмотрел ему прямо в глаза. – Да. Я буду очень горд. И это был неопровержимый факт, поскольку в его голосе не слышалось высокомерия, скорее, наоборот. Шарля невозможно было заподозрить в меркантильном расчете: в его серых глазах читалась только печаль. Фамилия Мейер, должно быть, терзала его, но он непременно хотел слышать ее рядом со своей. – В таком случае мои поздравления… Они одновременно встали и через стол протянули друг другу руки. Запрокинув голову, Клара расхохоталась. – Да не будьте же такой старомодной, моя милая Мадлен! – бросила она, едва переводя дыхание. – Что вы хотите: сколько детей – столько характеров. Я не говорю уже о том, что Эдуард и Шарль были совсем разные… Невестка слушала ее растерянно: она никак не могла осознать неимоверное предложение Шарля. – Ален не может бросить учебу в шестнадцать лет и жить там один, – упиралась она. – По-моему, если мы не дадим согласия, он легко и просто обойдется без него. Что до меня, я предпочитаю подарить ему несколько гектаров земли, чем смотреть, как он мучается. – Вы очень щедры, Клара, но я не могу не… Во-первых, вам не следует выделять Алена: у вас пять внуков. И, во-вторых, мне кажется, что это отчасти… поощрение его лености. Мадлен всегда был ближе Готье: ее пугали характер Мари, слишком своевольный, по ее мнению, и явное равнодушие Алена. С той ночи 1945 года, когда застрелился Эдуард, она почувствовала себя освобожденной от материнской ответственности, также она находила логичным передать судьбу, свою и троих детей, в руки Клары. Ведь это так просто – довериться этой непоколебимой как скала женщине! В любом случае легче, чем Шарлю, чья холодность лишала ее всякой воли. Когда она отдала ему письмо директора лицея, она одновременно надеялась, что зять будет свирепствовать, и тряслась от страха за бедного Алена. Но мальчику была нужна мужская рука, поэтому она решила передать бразды правления Шарлю. Если урок оказался суровым – так ему и надо, ведь сама она уже ничего не могла поделать с сыном. Однако все, что смог предпринять Шарль, такой строгий со своими собственными сыновьями, – это исполнить каприз подростка! – Он не будет один в Валлонге, сказала Клара с такой уверенностью, будто это дело уже решенное. – Ферреоль присмотрит за ним, вы сами знаете, он человек хороший. А для начала мы все поедем туда на лето, и у Шарля будет возможность оценить серьезность намерений Алена. Может быть, он не сможет выдержать такую жизнь. Если это всего лишь прихоть, то он потеряет только год, а это не трагедия. Если же он откроет в себе призвание, то я буду рада, что помогла ему. Мадлен чувствовала себя неспособной спорить. При мысли о том, что один из ее детей превращается в крестьянина, она приходила в крайнее раздражение, но не имела достаточно мужества продолжать поиски аргументов, которые Клара моментально отметет. – Сейчас Франции нужно все, – не успокаивалась свекровь. – И оливковое масло тоже. Это точно. Как женщина ее склада: парижанка, светская львица и к тому же родившаяся в прошлом столетии – могла иметь такие либеральные взгляды? Это было загадкой для Мадлен, которая оставалась убежденной сторонницей установленного порядка. – Там он расширит хозяйство, – добавила Клара, – выбор Алена не такой странный, как кажется, поверьте моему деловому опыту. В этой области ее инстинкт был безошибочен, и она справедливо гордилась им. – И потом, успокойтесь: Шарль будет за ним присматривать даже издалека! Удовлетворенная выигранной партией, Клара одарила ослепительной улыбкой онемевшую Мадлен, потом позвонила к чаю. Мари и Ален на цыпочках отошли от двери будуара. Во время разговора, который они бессовестно подслушивали, они держались за руки и разжали их только, когда побежали по коридору. Укрывшись в комнате Мари, они шумно поздравили друг друга. – Ты слышала это? – ликовал Ален. – Я ни за что бы не поверил, что он согласится, ни за что! – Он гораздо мягче, чем тебе кажется, – ответила сестра. – Шарль мягче? – расхохотался он. – Вот уж нет! Он холоден, как змей, суров, как солдафон, – словом, отвратителен! Кроме того, он ведет себя как убежденный буржуа, а я этого терпеть не могу. – Это не так… – Ну, тебе-то он нравится, потому что ты занимаешься этим своим правом и в университете тебе выгодно иметь знаменитого дядю. Только не говори мне, что ты его любишь! – Люблю, и очень сильно. Сказав это, она вдруг поняла значение тех неоднозначных чувств, которые испытывала к Шарлю. Мысль была так неприятна, что Мари поторопилась добавить: – Ты, по крайней мере, мог бы хоть немного быть ему благодарен, ведь он решил твою проблему. Обхватив девушку за талию, Ален без труда поднял ее и, чмокнув в шею, усадил на кровать. – Я уезжаю, Мари! Ты понимаешь? Впереди свобода, Прованс и солнце! Ты будешь мне писать? – Скорее, буду звонить. Ты уверен, что не соскучишься там? Она встала и посмотрела на брата с неподдельной нежностью. В отличие от других членов семьи она больше любила не Готье, а Алена, находя его гораздо более интересным и умным. – А ты, красавица моя? Как ты только не стала здесь неврастеничкой? Этот особняк мрачен, как Шарль и мама. – Ох уж эта мама, – равнодушно ответила Мари. Они быстро переглянулись, слегка смущенные тем, что у обоих невысокое мнение о матери. Она отказалась от всех обязательств, ни в чем не участвовала, и никто не спрашивал ее мнения, разве что иногда, из вежливости. Конечно, она любила своих троих детей, но – увы! – они точно знали, что на нее нельзя рассчитывать. И поскольку любовь ее не проявлялась так очевидно, как любовь Клары, а смеялась она лишь в редких случаях, дети считали ее невеселой. – Согласись, в доме вдов не бывает праздников! – добавил Ален с определенным цинизмом. Это выражение они придумали впятером и употребляли тайно, когда из-за чего-нибудь сердились на взрослых. Но Мари была уже не ребенком, и она оценила жестокость слов брата. – Что ты тут стоишь? – спросила она. – Тебе надо бы подождать Шарля и поблагодарить его, когда он приедет. А у меня еще есть работа: мне экзамены сдавать. Она взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты; Ален позволил так с собой обращаться, потому что научился считаться с перепадами настроения старшей сестры. При свечах Сильви была еще привлекательней, чем обычно. Декольте ее изумрудно-зеленого платья подчеркивало плечи, шею, тонкие черты лица, и все мужчины, сидевшие в зале кафе «Реш», пытались поймать ее взгляд. Но ее интересовал только Шарль, она не сводила с него глаз. В начале ужина он объявил ей, что отныне его зовут Морван-Мейер и поэтому он очень счастлив. Однако отнюдь не выглядел таковым. Влюбленная без памяти Сильви все могла понять, со всем смириться, кроме тени Юдифи между ними, в этот вечер более ощутимой, чем когда-либо. Если бы они поговорили о ней, смогли бы вместе изгнать воспоминание, может, тогда между ними установилось бы взаимопонимание, но эта тема была запретной: Шарль никогда ничего не говорил вслух, и если было что-то, чего не следовало выражать, так это сострадание. Память о жене и дочери принадлежала только ему, и он был не способен поделиться своим адом с кем бы то ни было. – Когда вы уезжаете в Валлонг? – с неестественной непринужденностью спросила она. Удивленный, что его перебили, он слабо улыбнулся. – Семья едет на следующей неделе, а я присоединюсь к ним только в середине июля: у меня много срочных дел. Она успокоилась при мысли, что не надо расставаться с ним немедленно. Летом в Париже можно было ужинать на террасах ресторанов, гулять после театрального спектакля или кататься на лодке по Сене. Но, как только Шарль отправится на юг, столица потеряет для нее всю свою привлекательность. Если она проявит достаточно дипломатии, может быть, Клара пригласит ее на неделю в Валлонг; к сожалению, Шарль будет держать дистанцию под материнской крышей и, конечно же, не придет к ней в спальню. – У меня и в самом деле очень много работы, – продолжал он. – После ужина я сразу же вернусь в контору, только тебя провожу. Такое разочарование было для нее как оплеуха. Он не только не останется с ней этим вечером, но и объявляет об этом заранее, чтобы пресечь все попытки обольщения. На мгновение у нее даже возникла мысль встать, швырнуть салфетку на стол и уйти. – Нам предлагают сыр. Хочешь? – невозмутимо добавил он. Камамбер со свежим молоком, подаваемый в кафе «Реш», был известен всему Парижу; не взглянув на метрдотеля, она выразила согласие кивком головы. – У вас всегда нет времени для меня, – невольно пробормотала она. – Это так мучительно, ведь мы… – Ведь мы? – повторил он. Она увидела холодный блеск его серых глаз, смотрящих на нее без малейшего снисхождения. Они были такие светлые, что она даже испугалась; ведь никогда нельзя было знать, о чем думал Шарль и как он к тебе относился. – Мне жаль тебя разочаровывать. – Шарль! – Нет, дай мне сказать, я думаю, сейчас подходящий случай. Ты права, я не слишком свободен, совсем невесел и не могу предложить тебе никакого будущего. Любое обещание, которое я бы дал тебе, – это ложь, сказанная в вынужденных обстоятельствах. Ты понимаешь? Сильви, я счастлив, когда вижу тебя, это бесспорно, только вот когда тебя нет, я не скучаю. То, что я говорю, – это не жестокие слова; я не скучаю по тебе, потому что не думаю об этом, я думаю о текущих делах, лежащих в папках, о завтрашней речи. Если бы мои чувства к тебе были… честными, я бы хотел видеть тебя каждый вечер. Я познал любовь и знаю разницу. Он смотрел на нее, не отрываясь, держал ее в плену своего взгляда. – Наши отношения, – беспощадно продолжал он, – это сомнительная авантюра, совершенно недостойная тебя. Ты заслуживаешь другого. Решив остановить его, пока он не произнес слов, которых она боялась больше всего, Сильви выпалила: – Об этом судить только мне! Я люблю вас, и со мной бесполезно говорить языком разума. Ее сердце учащенно билось, мысли путались, и ей пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки и превозмочь страх перед этим разговором. – Я знаю, вы считаете меня чересчур требовательной. Каждый раз я обещаю себе больше не докучать вам, но это сильнее меня. Она выдавила из себя улыбку, хотела легкую – получилась патетичная. В самом деле, стоило ли унижаться до такой степени? Ей нечего ждать от Шарля: он никогда не изменится. Память о Юдифи не сотрется – бесполезно обманывать себя. Юдифь он любил по-настоящему – в этом он только что честно признался, это знала вся семья: невозможно забыть о великолепной паре, какой они были до войны. Против этого призрака у Сильви не было шансов. – Ты мне не наскучила. Твои желания, они… льстят мне, по крайней мере. Он энергично накрыл ее руку своей – всего на одно мгновение. Он сердился на себя из-за того, что причинил ей боль, но это чувство не имело ничего общего с любовью. Он испытывал к ней физическое влечение (как любой другой мужчина на его месте: ведь она была поистине обольстительна), но ничего не ждал от нее, кроме нескольких мгновений удовольствия. – Если вас ждет работа, давайте уйдем: я больше не хочу есть, – неторопливо проговорила она. Скомканный, испорченный вечер и перспектива бессонницы. Несмотря на цинизм Шарля, она все-таки ждала его звонка в следующие дни. Он жил в ее сердце, и это было самое ужасное для тридцатилетней женщины. Пока он доставал бумажник, рассеянно оплачивал счет, она размышляла, где взять сил, чтобы положить конец их истории. Ведь, может, между ними ничего не было, она просто баюкала себя несбыточной сказкой, и теперь, наконец, пришло время признать это.
Винсен со вздохом закрыл альбом. Среди коричневатых фотографий было много пустот. Его дед Анри, которого он, понятное дело, не знал, дядя Эдуард, мать и младшая сестра. – Ты нашел то, что искал, дорогой? – спросила Клара из другого конца будуара. – Да нет, я просто смотрел… Сколько раз он перелистывал толстый том из зеленого сафьяна, изучая знакомые лица! Клара частенько наблюдала за ним, и всякий раз он останавливался на одних и тех же местах: отец в форме лейтенанта, отец верхом на коне на лужайке парка Багатель, отец в куртке у кабины самолета. – Правда, он был красивый? – спросила Клара, не вставая со своего места. – Очень… Красивый и смеющийся: на большинстве фотографий у него была улыбка, которой в жизни Винсен никогда не видел. – Как ты думаешь, бабушка, когда-нибудь он сможет снова стать таким? Наивная прямота вопроса смутила Клару, но она тут же взяла себя в руки. Винсен был слишком умен, чтобы врать ему, поэтому она выбрала правду. – Нет, мой милый. Во-первых, твоему папе сорок лет и он уже не молодой человек. Думаю, его теперь не интересует ни спорт, ни самолеты, ни путешествия, ни ночные клубы или бридж, но это естественно, ведь правда? Что до веселости, то ты сам понимаешь, это ему уже недоступно. – Я хотел бы знать его в то время. – Да, я понимаю тебя, только ты очень нелогичен: мы никогда не встретим родителей в их двадцать лет! – Тогда я бы очень хотел быть похожим на него. – Что тебе мешает? Отложив книгу счетов, – она делала вид, что изучает ее, чтобы не потревожить внука, – Клара встала и подошла к нему. Склонившись над Винсеном, она снова открыла альбом. – У него было отличное чувство юмора, он постоянно шутил, – меланхолично сказала она. – Его всюду приглашали, он был любимцем девушек. И, как видишь, он во всем прекрасно выглядел: и в форме, и во фраке, да в чем угодно… Я так гордилась, что у меня такой чудесный сын! Может быть, чересчур. Но мне не в чем было его упрекнуть: он преуспевал во всех начинаниях. Более того, он был скромный, вежливый – словом, к его колыбели слетелись три феи. Ему бы прожить замечательную жизнь, но тут началась война… Резко захлопнув альбом, она встала. – Итак, рискую тебя разочаровать, но твой отец не имеет ничего общего с молодым человеком, оставшимся здесь! Винсен не сразу поднял глаза на бабушку: он понял, что она была очень взволнованна. – Извини, – пробормотал он. – Нет, почему же? Ты имеешь право знать! Даниэлю и тебе это, думаю, совсем не легко. Ведь сначала вам советовали подождать, а потом ничего не изменилось, правда? Он молча кивнул, она ласково положила руку ему на плечо. – Ты должен смириться, мой большой мальчик. Тем более что даже в печали твой отец остается… хорошим человеком. Последнее она произнесла против воли, и Винсен нахмурился, заинтересованный ее замешательством. – Он отличный адвокат, – уверенно продолжила Клара. – Он сделал блестящую карьеру, любит свою работу, он… – Никогда не находит времени для нас, – негромко продолжил Винсен. Клара удивленно взглянула на него, потом снова обняла. – Дорогой мой, большой мой мальчик… Я тут, я дам тебе всю любовь, которая тебе нужна! Кроме того, Шарль любит вас, и твоего брата, и тебя, разве ты можешь в этом сомневаться? Она прижимала его к себе и мысленно отсчитывала годы с трагической гибели Юдифи. Даниэль и Винсен выросли без материнской любви, а эта глупая тетушка Мадлен, конечно же, не смогла заменить ее! Что до Шарля, то он был холоден, высокомерен, равнодушен. И по части проявлений нежности Клара всегда была одна на передовой. – Мне доставляет такое удовольствие баловать вас, – весело добавила она, – но я прекрасно понимаю, что вы уже не хотите, чтобы с вами обращались как с маленькими детьми, вот и сдерживаю себя. Будь моя воля, я бы до сих пор качала вас на коленях, можешь мне поверить! Ее труды были вознаграждены: она почувствовала, что Винсен смеется и не пытается высвободиться. В дальнейшем ей надо быть начеку с ним и его младшим братом. Особенно с ним, потому что он очень чувствителен. И еще потому, что, несмотря на все зароки, данные себе, она любила его больше других. Хоть она и поклялась больше не делать никакой разницы между внуками, не совершать той ошибки, которую совершила с сыновьями, однако Винсен был вылитый портрет Шарля, Шарля до трагедий, и до Винсена еще можно было достучаться: она могла помогать ему, могла любить его.
Кабинет освещала только лампа в стиле артдеко. Комната с обитыми стенами; удобные сиденья и толстые восточные ковры располагали к доверию. У дальней стены красивые английские шкафы скрывали за своими стеклами бесчисленные книги по праву. Два высоких сводчатых окна скрывались за темно-коричневыми занавесями под цвет кожаного кресла, в котором сидел Шарль. Небольшие часы показывали за полночь, и Шарль отвлекся от раскрытой на столе папки. Речь на завтра была готова, и ему даже не понадобятся заметки. По правде говоря, он пришел в контору не потому, что хотел поработать: он использовал этот предлог, чтобы не обидеть Сильви еще больше. Он не спеша поднялся, потянулся. В этот час никто не мог ему помешать, он был совершенно один в этой огромной квартире на первом этаже здания на бульваре Малерб, где двумя годами раньше устроил свою контору. Хорошее вложение в недвижимость – по крайней мере, так утверждала Клара, а ей можно было верить. Минута в минуту каждое утро первой сюда приходила уборщица, потом секретари, стажеры и, наконец, поверенный Шарля. Шарль достал из кармана пиджака документы, навсегда объединявшие его фамилию с фамилией Юдифи. Потом он открыл нишу, спрятанную за деревянной панелью, в нише стоял внушительных размеров сейф. Набрав четыре цифры кода, он потянул на себя бронированную дверцу. На металлических полках не было ни денег, ни ценностей, только маленькие блокноты на спирали; он взглянул на них и через секунду отвел глаза. Лучше бы он их уничтожил, но – увы! – он был не в силах сделать это. Он заставил себя уничтожить фотоальбомы и записные книжки, но эти блокноты были особенно ценными. Последние годы жизни Юдифи были записаны здесь, на десятках страниц, и он с трудом читал их. И перечитывал. Он убрал документы на нижнюю полку. На другой полке отдельно лежали блокноты, разложенные в хронологическом порядке, испещренные изящным почерком молодой женщины. Она была аккуратной и не пропустила ничего, она была осторожной: забрала их из Валлонга и привезла в Париж. Почти бессознательно он провел кончиками пальцев по поблескивающим в полумраке металлическим спиралям. Содержимое этих блокнотов он знал наизусть и мог бы его пересказать. Где ты, Шарль? Где, в какой тюрьме тебя заперли? Что они с тобой делают? Ты, наверное, морочишь им голову, я тебя знаю, а они не отстают от тебя. Они способны на все, и это ужасно, я не хочу даже слушать то, что о них рассказывают. Я знаю, что ты смелый, ты можешь вынести многое, но только не переступить через свою гордость, а они принудят тебя к этому. В Лока будет идти война, ты не вернешься. А без тебя я не знаю, как защитить себя, нe знаю даже, с кем поговорить. Я прижимаю к себе Берн: защищаю ее, а она служит защитой мне. Я больше не появляюсь в деревне: так лучше для всех, – но мне кажется, что моя национальность не написана у меня на лбу. Разве по мне видно, что я еврейка? Разве это преступление? Кровь Мейеров течет в жилах наших детей, и разве можно их за это обвинять? Ведь они, как и их кузены, еще и маленькие Морваны. Я никого не хочу подвергать опасности. Согласна, во всем виновата я, но теперь уже слишком поздно что-то менять. Да и не это по-настоящему пугает меня. Есть нечто гораздо худшее, мой милый Шарль. Он в ярости захлопнул сейф, глухо лязгнул металл. Одной рукой он закрывал замок, а другой оперся о стену, чтобы перевести дыхание. Его ненависть была неистребима, она шла от этих блокнотов, от ужаса, который был в них. Неприметные черные блокноты, найденные в квартире у Пантеона. Это был дневник, он, конечно же, не заинтересовал тех, кто забирал его жену. Через три года после ареста раскрытые блокноты все еще лежали на кухонном столе под слоем пыли, но ни одна строчка этой мучительной исповеди не стерлась. Консьерж в доме следил, чтобы никто не проник к Морванам в их отсутствие, он хорошо выполнил свою работу, он этим гордился. Благодаря ему истина дошла до Шарля и уничтожила его.
III
Валлонг, 1952 Клара открыла ставни и впустила утреннее солнце. У нее слегка болела голова – это, наверное, от избытка шампанского. Вчера вся семья с трогательным единодушием объединилась под одной крышей, чтобы отпраздновать ее семидесятилетие, и Клара стойко выдержала бессчетное количество тостов. Семьдесят лет! Эта цифра поражала ее, потому что была совершенно несовместима с тем, как она себя ощущала. Отличной форме Клары могли бы позавидовать многие более молодые женщины, а ее бурная деятельность вовсе не была способом эпатирования окружающих: энергии у нее и в самом деле было хоть отбавляй. Да и голова прекрасно соображала: достаточно заглянуть в биржевые папки. Конечно, множились морщины, а на шее кое-где появились пигментные пятна, по утрам иногда напоминал о себе ревматизм, но в целом врач находил ее вполне здоровой. Никаких особых проблем с сердцем, несмотря на тахикардию, обнаруженную еще до войны и сдерживаемую маленькими пилюлями: она глотала их уже лет десять. Прежними остались ее легкая походка, элегантность, осанка. Она принадлежала к поколению, которое считало труд синонимом доброго здоровья и ничего не пускало на самотек. Клара любовалась парком: с тех пор как здесь поселился Ален, парк преобразился. К дому вела широкая аллея платанов и тутовых деревьев. Чуть дальше живая изгородь из тесно посаженных кипарисов защищала дом от мистраля. Под руководством Ферреоля Ален трудился не покладая рук и проявлял безошибочное чутье, как будто позади было двадцать поколений крестьян, хотя никто из Морванов никогда не занимался землей. Засаженные оливковыми деревьями несколько гектаров, с которыми Клара разрешила ему экспериментировать, стали приносить доход. Что до столовых сортов, то он понемногу пересадил гроссан из соседней долины Бо и забросил менее ценный и не такой мясистый салоненок. Но в основном он занимался производством оливкового масла, как они и планировали с бабушкой в самом начале их совместного предприятия. Она впуталась в эту странную историю без колебаний и подарила ему первую дробилку и гидравлический пресс. Мадлен едва скрывала недовольство, Шарль возводил глаза, но Клара царственно игнорировала их и верила в успех Алена. При отправке в Валлонг Шарль потребовал от племянника подробных еженедельных писем о его делах и планах. Ален был вынужден подчиниться, но тайно звонил Кларе и часто поступал так, как она советовала. В двадцать лет он имел деловые качества руководителя предприятия, никто не желал этого признавать, за исключением бабушки, самой разумной из всех. «Через год он станет совершеннолетним и вступит во владение своими землями». Веселая улыбка озарила лицо Клары, она нежилась в солнечном тепле. Будет так, как она решила, нотариальные акты уже готовы: Ален будет освобожден от постоянной опеки Шарля. «Он одаренный, у него золотые руки и закаленный характер… Если бы я не помогла ему, он стал бы взбесившимся лентяем. А нам только этого и не хватало». Цикады уже начинали свое назойливое пение, дувший с рассвета мистраль смягчал жару и придавал небу тот глубокий голубой цвет, который можно встретить только в Провансе. В этот час Ален наверняка был на оливковой плантации. Он почти все время проводил там: он был так увлечен выращиванием этих деревьев, что готов был наблюдать за их ростом. Он вырубил миндальные деревья, заменил их молодыми оливковыми посадками и старательно оберегал их от кроликов. Все это и многое другое он объяснял бабушке с неугасающим энтузиазмом, и каждый раз она предоставляла ему нужные ссуды. В конце концов, отчет она никому не давала и управляла состоянием Морванов так, как хотела, и могла себе позволить идти на риск. Она не реагировала на шуточки остальной семьи про Алена-и-его-оливки. У каждого своя судьба: ее пятеро внуков были разными, и нечего всех грести под одну гребенку. В этот час парк был особенно красив, но пора было завтракать. В белой атласной пижаме, белых остроносых туфлях она направилась на кухню. Ее любовь к Валлонгу никогда не ослабевала, и она с неизменным удовольствием встречала каждый летний день. Даже смерть Эдуарда, случившаяся семь лет назад, не отпугнула ее от этого владения. Конечно, поначалу она обходила стороной его кабинет на первом этаже. Но Шарль, лишенный излишней чувствительности, занял эту комнату и работал там во время своих приездов. Через какое-то время Клара решилась переступить ее порог. Воспоминание о ночи 1945 года отошло в глубину памяти, почти за границу сознания. – Доброе утро, моя маленькая Мадлен! – бросила она невестке, та в одиночестве сидела за столом с чашкой шоколада. В свои сорок четыре года бедная женщина продолжала толстеть, объедаясь пирожными и другими сладостями. Из верности обычаям – и чтобы скрыть свою фигуру – она одевалась только в черное, но ей не удавалось быть элегантной. Все усилия Клары, таскавшей ее по домам моды, заканчивались провалом, и даже Сильви, с которой консультировались по этому поводу, ничем не смогла помочь. В Мадлен не было шарма, и ни одна модель не делала ее краше. После свадьбы она почти всегда была одета как чучело. Клара насыпала кофейные зерна в старую мельничку и энергично вращала ручку. Отвратительный суррогат навсегда отбил у нее вкус к чаю, и после лишений войны ее завтрак обычно состоял из большой чашки арабики и жареного хлеба, чуть смазанного маслом. Поэтому она оставалась стройной, и Мадлен отметила это еще раз, когда подняла глаза на свекровь. – Они еще на прогулке? – спросила Клара. – Да. Все, кроме Алена. Он… работает. Интонация была совершенно понятной. Мадлен не могла смириться с тем, что ее сын занимается сельским хозяйством. – Интересно, что бы сказал обо всем этом Эдуард, – вздохнула она. Многие годы Мадлен с удовольствием повторяла эту фразу на все лады, но никто не отвечал ей. Эта манера ссылаться на Эдуарда, казалось, выводила Клару из себя, и она тут же ответила: – Ничего бы не сказал! У каждого свое призвание! Это была неправда: Эдуард никогда не пошел бы на компромисс, предложенный Шарлем, не позволил бы Алену бросить учебу. Нет, Эдуард сначала бы громко кричал, а потом отправил бы сына в пансион. – Каждый раз, когда я здесь, – продолжала Мадлен, – я не могу не думать о нем. Этот дом напоминает мне о драме и… Дыхание ее оборвалось, и она замолчала, чтобы проглотить слезы. Чем больше она жаловалась, тем меньше Клара сочувствовала, и Мадлен это знала. Детям она еще могла говорить «ваш бедный отец» или «ваш несчастный отец», но ни Шарль, ни Клара терпеть не могли этих выражений. Однажды вечером Шарль даже встал и вышел из столовой, хлопнув дверью. Пока вода капля за каплей падала на молотый кофе, Клара вполголоса напевала песню Жюльетт Греко. Она предпочла бы позавтракать в одиночестве, но в Валлонге было большой редкостью, если Мадлен не проторчит все утро на кухне. И, как нарочно, она спросила: – Вы уже обдумали сегодняшнее меню? Еда и в самом деле занимала важное место в ее жизни. А недостаток воображения и привычка подчиняться всегда заставляли обращаться к Кларе. – В полдень что-нибудь легкое: ни у кого не будет аппетита из-за жары. Но вечером надо, конечно, что-нибудь более существенное! Вы ведь помните, что к вечеру приедет Сильви? Эта перспектива наполняла Клару радостью: она очень хорошо относилась к молодой женщине. И хотя Шарль все никак не решался объявить об их связи, со временем она стала секретом полишинеля. – Можно сделать рыбу в духовке, томаты по-провансальски и оладьи из кабачков, начнем с кроличьего паштета, а на десерт – торт с шоколадным кремом, – решила Клара. Щелчком она сбросила соринку с воротника, потом встала из-за стола. – А что касается обеда, то, если у вас нет идей, доверьтесь кухарке! – со смехом посоветовала она. Как всегда, она не стала стучаться в кабинет, где возле широко открытого окна работал сын. – Ты же не собираешься весь день просидеть тут взаперти? – задорно воскликнула она. Подойдя к нему, она поцеловала его и указала на огромную папку, которую он изучал. – Я думала, у тебя каникулы, Шарль! Найди же наконец время для отдыха! Бесцеремонные вторжения матери раздражали его, однако он улыбнулся: ее жизнелюбие и веселость были заразительны. – Ты прекрасно выглядишь, мама, – пробормотал он. – Что ты, дорогой мой, это так мало значит в семьдесят лет! Лучше скажи, если память мне не изменяет, Сильви действительно без ума от рыбы? – Да. – Во сколько она должна приехать? Напомнивтаким образом Мадлен, что Одетта всегда что-нибудь придумает, довольная собой Клара вышла из кухни. Большое хозяйство не мешало ей наслаждаться каждым часом, проведенным в Валлонге. Летнее утро с таким сияющим небом было истинным благословением. – В конце дня. Но это будет зависеть от ее друга Стюарта – он будет вести машину. Он сказал это с раздражением, и Клара спрятала улыбку. Невероятно, он стал ревновать? Если так, значит, привязанность к Сильви стала чем-то важным. – Он пробудет у нас несколько дней? – непринужденно спросила Клара. – Нет! Он поужинает и переночует, а завтра уедет в Монте-Карло. Внезапно выведенный из себя, он захлопнул папку и поднялся. – Ты права, думаю, прогулка необходима… В Париже он три раза в неделю посещал спортивный зал и выходил оттуда измотанный, а в Валлонге мог часами ходить по холмам. Это единственное, что он сохранил из прошлого, – потребность в физических нагрузках. Благодаря им он был не худой, а стройный, сохранил молодую походку и атлетические плечи. Несмотря на углубившиеся морщины и жесткий взгляд, в сорок три года он оставался красивым. Соблазнительный, холодный и недоступный, без следа того юношеского задора, который Клара когда-то так любила. Шарль вышел из комнаты, Клара осталась одна, ее охватила дрожь. Одна в этом кабинете она чувствовала себя неуютно. Когда-нибудь надо решиться и переделать здесь все. Может быть, в сентябре, когда все уедут в Париж, надо, чтобы Ален согласился проследить за работами. Ей хотелось уйти, но она заставила себя сесть в кресло с высокой спинкой. Много лет назад на этом месте Анри разбирал счета, читал газеты. Ей было двадцать, начинался новый век, будущее виделось в розовом свете. Разве могла она предвидеть две войны, те смерти и трагедии, которые так губительно отразятся на ее семье? Выйдя замуж, она млела от счастья в своем новом качестве: она стала настоящей Морван. Иногда она даже говорила «наши предки», имея в виду предков Анри. Родителей Клара потеряла еще в юности, а образование получила в религиозном учебном заведении, где умирала от скуки. Встреча с Анри возродила ее, позволив наконец утолить жажду жизни. С легким вздохом она положила руки на стол. Кожаную обивку, конечно же, поменял и, но под ней красное дерево могло сохранить следы крови Эдуарда. Усилием воли, сцепив пальцы, она удержала себя на месте. Нельзя все время думать о прошлом. Всю жизнь она смотрела только вперед и не тратила силы на напрасные сожаления. Планы на будущее всегда берегли ее от ностальгии, а с пятерыми внуками у нее не было недостатка ни в целях, ни в делах. Мари скоро предстоит конкурс на адвоката, Винсен уже лиценциат юридических наук. Готье уже год обучается на медицинском факультете, он единственный продолжил традицию Морванов, а самый младший из пятерых, Даниэль, поступил в Высшую политехническую школу. «Я могу ими гордиться, и этим упрямцем Аленом тоже». От этой мысли она улыбнулась, откинувшись в кресле, и, наконец, убрала руки с этого проклятого стола. Свои письма и счета она писала и просматривала на дамском столике в спальне. Этот изящный столик повидал многое: колонки цифр, банковские ордера, отчеты о вложении капиталов! Например, в этом году Клара вовремя подписалась на заем Пиней, конвертируемый в золото и не облагаемый налогом при наследовании. Требуются ум и хитрость, чтобы вложить деньги правильно, – это самая занимательная игра! Когда речь шла о партии в бридж, Клара умирала от скуки, но целыми днями размышлять о возможном размещении капиталов или радоваться биржевому курсу ей было не скучно. Благодаря Кларе капиталы Морванов продолжали расти, так же как и состояние Мадлен, доверившей ей свои финансы. Невестка слепо доверяла свекрови, и это двойное управление позволяло Кларе точно знать, каковы дела у всех Морванов, и менять пункты своего завещания. Например, пункт о неделимости Валлонга между всеми наследниками, включая Шарля. Пусть у Алена будут земли – он их достоин, но дом непременно должен оставаться прибежищем всей семьи. Это сплотит их даже тогда, когда ее уже не будет или она не сможет держать клан в руках. Она встала, начала закрывать ставни. День обещал быть прекрасным, время трагедий позади, и думать, будто тебя преследует судьба, значит проявлять неразумное суеверие. – Бабушка? Мари возникла перед ней в солнечном свете, не давая закрыть последнюю ставню. – Ты тут одна? Вопрос был задан просто так, потому что девушка видела, что дядя шагал по дорожке. В одно мгновение она перелезла через кованые железные перила и оказалась в кабинете, прямо рядом с Кларой. – Мне надо поговорить с тобой, это важно. Она запыхалась, волосы ее растрепались, и она раскраснелась от утреннего солнца. – Откуда ты, дорогая? – Из Эгальера. На обратном пути я гнала велосипед… Волнение внучки насторожило Клару. – Я была у доктора Сераля, – продолжила Мари, – на приеме. – Ты заболела? – вскричала обеспокоенная Клара. – Нет, вовсе нет! Напротив, я чувствую себя очень даже хорошо, но это тебя не обрадует бабушка… С ангельской улыбкой Мари опустилась в кресло напротив стола. – Тебе тоже стоит сесть, уверяю тебя. Я рада, что нашла тебя здесь, потому что хочу сказать тебе первой. Итак, я жду ребенка, и скоро ты будешь прабабушкой! Клара в полном замешательстве посмотрела на девушку: она хотела убедиться, что это не злая шутка. – Наверное, мама лопнет от злости, – продолжала Мари, не переставая улыбаться. – И еще до вечера я превращусь в позор семьи! Но я все равно рада. После короткой паузы Клара спросила: – Рада? В самом деле? А… кто отец? – Неважно. Это не имеет значения. Я порвала с ним. Вот тут Клара села.От самого Авиньона Сильви не сиделось на месте. Она то переделывала прическу, то доставала из сумочки маленький пульверизатор и опрыскивалась туалетной водой, стараясь не попасть на легкое шелковое платье. Раздраженный Стюарт наблюдал за ней краем глаза и делал вид, что полностью занят дорогой; форд «Комета» был красивым автомобилем типа купе, и он им гордился. – Скоро съедем с национальной дороги, почти приехали, – недовольно произнес Стюарт. Ему хотелось бы, чтобы дорога была бесконечной. Неподалеку от Лиона они останавливались в городе Вьен, чтобы пообедать в «Пирамиде» – известном ресторане Фернана Пуана. Обед был незабываемый. От изысканных блюд и шампанского Стюарт стал романтичным и рассыпался в очередном бесплодном объяснении в любви. Сильви, как всегда, улыбалась ему: ее искренне развеселила такая настойчивость. Уже год, как Стюарт не работал у Жака Фата, и теперь его талантами бизнесмена пользовался Живанши, но он остался лучшим другом Сильви – раз не мог стать ее любовником. – Ты и так очень красивая и не порти себя пудрой! – пошутил он. – А где мы? – На дороге Сен-Реми-де-Прованс. Мы будем в Валлонге минут через десять, и ты сможешь, наконец, предстать перед великим мэтром Морваном-Мейером собственной персоной и пасть перед своим богом в адвокатской мантии! Она только пожала плечами и не обратила внимания на сарказм. Даже если Стюарт был ей не совсем безразличен, мысль увидеть Шарля волновала ее куда больше. Каждое лето, в начале июля, когда он уезжал из Парижа, она сначала приходила в ярость, потом чувствовала себя покинутой и одинокой, а потом была готова на что угодно, лишь бы снова увидеть его. Ей приходилось рыдать от бешенства, от беспомощности на плече Стюарта и принимать решения, которые были неосуществимы. От досады она даже флиртовала с ним. Но не хотела создавать у Стюарта какие бы то ни было иллюзии: она любила Шарля и бесилась от этого. – Первый поворот налево, – вдруг уточнила она. Им оставалось проехать пять километров по очень живописной узкой департаментской дороге. В золотых отблесках вырисовывались предгорья Альп, их склоны были покрыты зарослями дуба-кермеса и оливковыми посадками. – Красиво, – невольно признался Стюарт. Сильви очень детально описывала ему Валлонг, но он ей не верил: все, что касалось Шарля, казалось ему некрасивым. Однако она не приукрашивала: в приглушенном вечернем свете пейзаж был великолепен. Стюарт следовал указаниям Сильви до въезда во владение, раздражаясь от мысли о предстоящем вечере, но, тем не менее, с любопытством ожидая встречи с Шарлем. Он видел Шарля пару раз, и сразу же решил, что он отталкивающий, надменный, непривлекательный. Предлагая отвезти Сильви, Стюарт вынудил Шарля оказать ему гостеприимство, по крайней мере, на одну ночь; это, конечно, нелегкое испытание, но именно так можно было познакомиться поближе. Он хотел узнать о своем сопернике как можно больше, чтобы когда-нибудь убедить ее расстаться с Шарлем. Стюарт припарковал свой форд на мощеном дворе рядом со сверкающим кабриолетом «Бугатти». – Это его машина? – спросил он. – А мне казалось, он слишком поглощен работой, чтобы снисходить до удовольствий этого низменного мира… Не отвечая, Сильви открыла дверцу: навстречу им спешила Клара. Восклицания, обмен любезностями, потом они вместе вошли в прохладу дома. Устроились в гостиной, в удобных креслах, покрытых прованской тканью; кухарка подала им ледяной оранжад. – Я рада, что приехала к вам, – заявила Сильви, отставляя стакан, – обожаю Валлонг, и жить здесь – истинное блаженство! – Как и удовольствие принимать тебя здесь, – войдя, сказал Шарль. Но смотрел он не на нее, а на Стюарта и даже не пытался скрывать свое недружелюбие. Лишь вяло кивнув ему головой, Шарль сел рядом с Сильви. – Поездка была не слишком утомительной? – почти нежно спросил он. – Вовсе нет. Мы пообедали у Пуана, это было божественно. – Разумеется, – похвалил Шарль с легкой иронией. – Вы любите французскую кухню, Стюарт? Вы позволите так себя называть? – Я вас прошу… Они обменялись взглядами, оценивая друг друга. Англичанин был на десять лет моложе, с открытым лицом, светлыми, коротко стриженными волосами, чарующей улыбкой. Среда, в которой он вращался, обязывала его быть элегантным, легко чувствовать себя в любых обстоятельствах. Кроме этой встречи с Шарлем. Стюарт был вынужден признать, что в Шарле было что-то значительное. Эта холодность, отстраненность от остального мира, чересчур светлые серые глаза и в особенности уверенность мужчины, которому ничто не может противостоять. Который привык нравиться женщинам, клиентам, судьям, привык, что его слушают и уважают. Достойный противник, даже для Стюарта. – Может, немного отдохнете перед ужином или прогуляетесь? – с приветливой улыбкой предложила Клара. – Хотите, я покажу вам парк? Сейчас он переполнен дивными ароматами. Жестом она предложила Стюарту следовать за ней, а Сильви решила никуда не ходить и осталась наедине с Шарлем. В Валлонге возможность остаться вдвоем была редкостью, и Сильви не собиралась упускать ту, что предоставила ей Клара. – Как вы поживаете? – спросила она у Шарля, поднимаясь со своего места. – Выглядите вы хорошо… Она не успела закончить фразу, как он обнял ее и с неожиданным пылом начал целовать. Он так долго прижимал ее к себе, не отпуская губ, что она залилась краской от сильного желания. – Я скучала без вас, – пробормотала она, задыхаясь. Она никогда не сможет обойтись без него, не то что забыть. Только Стюарт со своей наивностью мог предположить, что она по доброй воле порвет с Шарлем. – Ты все больше и больше хорошеешь, – сказал он, прежде чем отпустить ее. Он провел руками по ее плечам, смело коснувшись груди через шелк платья. – Я приду к тебе сегодня ночью?..– добавил он изменившимся голосом. – Да! – выдохнула она, прикрыв глаза. Поведение Шарля было неожиданным: впервые он походил на влюбленного мужчину и, что было еще более удивительно, его улыбка была искренней. Ужин прошел весело. Мари, Ален, Винсен и Даниэль всегда создавали за столом атмосферу праздника, а Готье, не такой разговорчивый, с удовольствием слушал их, заливисто смеясь. Клара принимала участие в их разговоре с удивительной для ее возраста живостью и была близка им, как сестра. В этом шуме Шарль хранил привычное молчание, и Сильви сразу заметила, что в нем не было такой непринужденности, как в Париже. Торт с шоколадным кремом был съеден, Клара поднялась и вышла на патио, куда Одетта подала поднос с травяным отваром. Ночь была мягкой, насекомые липли к двум фонарям, установленным в прошлом году, – точным копиям фонарей с площади святого Марка в Венеции. Рядом с пальмой, совершенно неуместной в этой обстановке, были расставлены белые литые сиденья, и в темноте журчал маленький фонтан. Все это время Клара с блеском исполняла роль хозяйки дома, но было уже поздно, и она предложила разойтись. В холле у лестницы она всем желала спокойной ночи. Мари шепнула ей на ухо: – Я останусь с тобой, бабушка. Клара покорно кивнула. Внучка была смелой и упрямой, сама справлялась со всеми проблемами, не позволяя никому вмешиваться. Она вела себя так с самого раннего детства, и уж не теперь ей было меняться. Клара взялась за перила и уверенно позвала: – Можно тебя на минуту, Шарль? Он уже поднимался по лестнице, но, прежде чем он успел что-то возразить или ответить, Клара и Мари уже вошли в библиотеку, и ему пришлось следовать за ними. – Дорогой мой, закрой дверь: у нас будет очень личный разговор. Обе стояли у погасшего камина. Шарль заметил потрясающее сходство между матерью и племянницей и удивился, что не замечал этого раньше. Обе прямые, высокие и стройные, голова горделиво откинута назад, как будто они позируют для семейной фотографии. – Готовится катастрофа? – иронично спросил он. – Нет, – ответила Мари. – Скорее, то, что называют счастливым событием. Шарль был умен и сразу понял смысл этой фразы. Взглянув на Мари, он нахмурился и сделал ей знак продолжать. – Я жду ребенка, но у него не будет отца. Мне двадцать два года, и я все решаю сама. Пораженная резкостью, Клара закусила губу. Мари многое унаследовала от нее, в том числе недостаток дипломатичности. Теперь Шарль рассвирепеет, это точно. После войны он стал таким суровым, что Клара могла предугадать почти все его реакции. – Ты решаешь сама, разумеется, – только и повторил он. Девушка подумала, что это затишье перед бурей, и поспешила добавить: – Я хочу этого ребенка, это не роковая случайность и не ошибка, знай это. – Да, но ты не одна это сделала! И я бы хотел взглянуть на того парня, который… – Зачем? Он пошел у меня на поводу, только и всего. Я больше его не увижу, он ничего не значит, я хочу этого ребенка только для себя. – Твой эгоизм мерзок! – едко ответил Шарль. – Ребенка не рожают для удовольствия, а тем более без любви. Все это весьма прискорбно. Он в жизни окажется без отца, ему будет трудно. Об этом ты подумала? Логика аргументов слегка обескуражила Мари, и она опустила глаза. Спорить с Шарлем всегда было трудно, об этом надо было помнить: он умел указывать на уязвимые места противника. – Ну, ладно, – продолжил Шарль, – раз он уже в пути… то когда появится? – В марте, вместе с весной. – Значит, ты успеешь пройти конкурс. Каковы твои дальнейшие планы? Мари вздрогнула, ее уверенность поубавилась, потому что до сих пор дядя не кричал от гнева. – Ну… это отчасти зависит от тебя, Шарль. – От него и от меня, – ласково заговорила Клара. – Мне тоже есть что сказать. Я не позволю своей внучке нуждаться в чем бы то… – Мама! – вмешался он. – Ты, что, насмотрелась фильмов Паньоля? Ты и в самом деле думаешь, что я разорусь на Мари и укажу ей на дверь? Озадаченная Клара отступила на шаг, чтобы опереться на каминную доску. Она сильно ошибалась, полагая, что Шарль стал предсказуемым. Тем более что он почти любезно предложил: – Давайте присядем. Он первым уселся, положив ногу на ногу, потом достал портсигар и неизменную зажигалку. В эту жару на нем была рубашка с открытым воротом и легкий льняной пиджак. Загорелый, стройный, привлекательный – никакой другой мужчина не выглядел таковым в глазах Мари. Она вдруг почувствовала, что всю жизнь будет искать этот образ, не находя его. Не отражение ли Шарля она преследовала среди случайных партнеров, которые всегда ее разочаровывали? Ни у кого не было такой уверенности, таких прозрачных, как лед, глаз, той смутной печали, делавшей взгляд Шарля таким глубоким. С тех пор как он вернулся из Германии семь лет назад, она все время боролась с этим странным двояким чувством. – Ты могла бы первый год стажироваться у меня, – наконец сказал он, тщательно взвешивая слова. – Так тебе будет проще, и это совсем неплохое начало для твоей карьеры. Она никогда не осмелилась бы просить его об этом. Она не хотела ни привилегий, ни поблажек, хотя мечтала осваивать свою профессию рядом с ним; его предложение было тем более неожиданным при таких обстоятельствах. – Шарль… – пролепетала она. Подняв на нее свои светлые глаза, Шарль неправильно истолковал ее смятение. – Прости, тебя тошнит от дыма? Покачав головой, Мари, приободрясь, рассмеялась, а он потушил окурок.
Измученная жарой, Сильви сотый раз за ночь перевернулась на другой бок. Она не гасила ночник, не открывала окно, чтобы не привлекать москитов, и вся взмокла от духоты. Ее дорожные часы показывали два часа тридцать пять минут. Шарль уже не придет, теперь она была в этом уверена и чувствовала себя ужасно подавленной. Раздосадованная, униженная и по-прежнему желающая его. Вечером ей показалось, что Шарля охватило то же желание, что и ее, и они впервые понимают друг друга. Его улыбка – такая редкая! – была настоящим обещанием. Почему же он всегда обманывал, скрывался от нее? Ничего более не ожидая, она встала, порылась в чемодане и, достав оттуда лосьон из мелиссы, протерла лицо, шею, руки. Потом Сильви широко открыла окно и с облегчением вдохнула, наконец, немного свежести. Ночи в Валлонге полны чудесных ароматов, как она могла забыть об этом? Прямо под окнами Ален разбил несколько клумб с лавандой и душистыми травами, чтобы доставить удовольствие бабушке, как он радостно объявил за ужином. Кроме того, этот дом был настоящим раем: Клара с врожденным чувством прекрасного подбирала в нем каждую деталь. Место, созданное для счастья. «Да, но никогда Шарль не женится на мне, он меня никогда не полюбит, я никогда не буду ничего значить в его жизни! Я обречена вечно быть второстепенной, удовлетворять не желания, а потребности! Потребности одинокого мужчины, только и всего…» Она много плакала, думая о нем, а годы шли, не внося в их отношения ни малейшего изменения. Кроме того, что теперь Сильви было уже тридцать три года и что, к счастью, Стюарт, ждавший ее до сих пор, не терял надежды и не успел обзавестись другой женщиной. «И это все, что ждет тебя, моя бедняжка? Никакой перспективы, никакого будущего?» Она должна заставить себя взглянуть на Стюарта по-другому. Они одного возраста, вращаются в одном кругу, прекрасно понимают друг друга – чего ей еще надо? Конечно, за столом она сравнивала их, и сравнение это было в пользу Шарля. «Просто ты смотришь на него влюбленными глазами, вот и все. Он не умеет смеяться, у него нет сострадания, терпения, он даже не может сдержать свое обещание!» А может, уехать завтра утром вместе со Стюартом в Монте-Карло – он ее звал… Там можно будет купаться, ходить в казино, наслаждаться невиданной роскошью «Отеля де Пари», где для Стюарта зарезервирован номер домом Живанши. А потом оказаться в его объятьях – ведь он только этого и ждет. Хотя бы раз в жизни побыть открыто любимой женщиной. «Я сыта по горло тайными встречами и украденными часами, мне надоели сочувственные взгляды Клары!» Стюарт предсказал ей, что наступит день, и она поймет, что она просто старая дева. И этому негодяю Шарлю больше не придется скрывать ее, как постыдную болезнь, но она останется одна. Она медленно отошла от окна, вернулась к скомканной постели. Ее полупрозрачный пеньюар из сатина персикового цвета никого не соблазнит этой ночью. Было почти три часа, и ей лучше было заснуть, если она не хочет проснуться с тяжелой головой.
После ухода Клары и Мари Шарль, оставшись в библиотеке, размышлял. Все дети Эдуарда, кроме Готье, создавали большие трудности. Был ли он на высоте в роли дяди? Единственный мужчина в семье, он представлял для племянников отцовскую власть, и Мадлен полагалась на него во всем, что касалось их воспитания. Только вот Ален в шестнадцать лет бросил учебу, а теперь Мари оказалась девушкой-матерью, да еще и гордилась этим! Если бы такие удары наносили ему сыновья, он реагировал бы с большей решимостью, независимо от мнения Клары. Когда Винсен получил плохую оценку по уголовному судопроизводству, Шарль не ограничился одними наставлениями, а на целый месяц запретил ему развлечения. Мадлен изойдет стонами, когда все узнает, а Мари собиралась сообщить ей новость утром. Мадлен еще долго придется вздыхать и ссылаться на «бедного Эдуарда»! Поэтому Шарль заранее наметил возможные решения проблем. С Мари он поговорил вежливо, предлагая решения и уничтожая препятствия. Для него она была молодой беззащитной девушкой (даже если он и чувствовал в ней сильный характер), вынужденной жить жизнью женщины. Но, как всегда, любая женщина в беде неизбежно напоминала ему о Юдифи, а в этих случаях он не мог выбрать другого пути, кроме пути спасения. Клара решила купить новую квартиру, чтобы Мари чувствовала себя по возможности независимой, как сама того хотела, но поблизости от авеню Малахов. Такое положение дел позволяло будущей маме одновременно быть и независимой, и получать поддержку семьи. Согласится ли Мадлен помогать дочери или нет, Клара займется этим сама. Работая у Шарля, Мари сможет иметь дополнительные выходные дни, так необходимые молодой матери, и не станет при этом мишенью для сплетен. Вряд ли в конторе мэтра Морвана-Мейера кто-то осмелится отпустить неуместное замечание о его племяннице. Успокоенная и удовлетворенная, Клара поднялась к себе, а Мари еще осталась, чтобы, во-первых, поблагодарить дядю, но в особенности ответить на те вопросы, которые он не задал. Этого ребенка она хотела от всей души, она довольно путано объясняла это дяде, и тот мало что понял из ее бессвязной речи. Прагматичный Шарль пытался узнать, не обманул ли ее мужчина и не в отместку ли она делает это. «Нет, ты совсем не прав! Я ищу счастья – и ничего другого! И не хочу ждать». После этого он уже не стал ей возражать и предпочел молчать. Устав от долгого сидения, он поднялся и начал ходить туда-сюда. Никогда он даже подумать не мог, что привяжется к детям Эдуарда, однако, несмотря на его нежелание, это все-таки произошло – по крайней мере, в том, что касается Мари. Он очень жалел об этом, но ничего не мог изменить. Когда-то он дал себе слово, что оставит детей на Мадлен и Клару, а сам не будет участвовать в воспитании. Увы! При первой же трудности они пришли к нему, чтобы он встал на их защиту. Всю их юность ему приходилось вмешиваться, принимать решения, и он пытался делать это более или менее беспристрастно. Сейчас Мари ждала ребенка, нового Морвана, потомка Эдуарда. И Шарль должен защитить его еще до рождения – какая ирония судьбы! Маятник настенных часов с механической точностью отсчитывал время в ночной тишине. Сильви уже, наверное, заснула, устав ждать его, и он жалел, что не смог прийти к ней. Со временем она приобретала все большее значение для него. Неужели ему все-таки придется отступиться от всех своих клятв? Если он позволит себе любить, то неизбежно понемногу забудет Юдифь. А этого он ни за что не хотел; забвение означало бы, что она страдала и умерла ни за что. Юдифь и Бет. Неужели их лики померкнут и станут ничего не значащими? Это невозможно! Он попытался не думать о горячем гибком теле Сильви, о нежности ее кожи, о ее груди, к которой хотел прикоснуться. Она полностью отдавалась любви: блуждающий взгляд, изменившийся голос, а потом прижималась к нему, как маленький зверек. Она не задавала вопросов, не требовала того, чего он не мог ей дать. Раздраженный желанием, которое овладевало им, он покосился на дверь. Еще можно было бы пойти к ней: она будет рада принять его в любое время, он это знал. Он и не заметил, когда она стала по-настоящему нужна ему. Вечером, когда она приехала, он почувствовал в ее присутствии покой, почти счастье и еще – ревность к Стюарту: это было новое чувство. Она сказала: «Я по тебе скучала». Но он подумал об этом первый. Он отошел от двери к книжному шкафу. Предать Юдифь было немыслимо, а хоть что-то обещать Сильви – нечестно. Возможно, он и в самом деле был влюблен в нее, но он все равно никогда не женится на ней по причинам, которые не сможет ей назвать. Это порочный круг, не надо усугублять положение. Даже если он не имеет ничего общего с молодым пылким лейтенантом, каким когда-то был, он сохранил его порядочность. Он честный адвокат, он не хочет стать бесчестным человеком. Приближался рассвет, через два часа Одетта выйдет на кухню. Звуки большого просыпающегося дома. Хлопанье дверей, возгласы, запах кофе, топот мальчиков, сбегающих по лестнице, будто они до сих пор дети. Летом в Валлонге царила оживленная атмосфера. Смерть Эдуарда ничего не изменила: молодежь всегда счастлива оказаться здесь и вспоминать годы войны, от которых у нее осталось впечатление долгих каникул. Блаженны дети! Шарль поежился от предрассветной прохлады. Он сосредоточился на мысли о Юдифи и о том, что она пережила здесь, в этих стенах, в последние месяцы жизни. Боль пришла почти сразу, и, вздохнув, он закрыл глаза. Никто, даже Клара, не догадывался о той бомбе, которую он тщательно спрятал в сейфе своей парижской конторы. Внешне безобидная бомба в виде блокнотов на спирали, но способная разрушить семью Морванов… Нет, будет лучше, если Сильви никогда не впутается в эту историю. Я много рассказываю о тебе Бет. Хочу, чтобы она знала, какой чудесный у нее папа. А ты такой и есть, я ничего не придумываю. Но как ты отреагируешь, когда вернешься? Шарль! Я думаю только о твоем возвращении. Винсен и Даниэль счастливы со своими кузенами, поэтому я стараюсь не плакать при них. Это трудно, потому у то у Винсена твои глаза, а у Даниэля твоя улыбка. Для них все просто: они – как ты и как вся остальная семья, они любят Валлонг, а я его возненавидела. Как мы сможем жить здесь после того, что произошло? Ты никогда не вынесешь того, что я расскажу тебе. Нет, никогда, потому что это невозможно. Ни смириться, ни забыть. Шарль вышел из библиотеки, поднялся на второй этаж и направился в комнату по галерее, окна которой выходили на патио. Небо на востоке понемногу бледнело. Проходя мимо двери Сильви, он на секунду задержался, потом пошел своей дорогой. Она еще не спала и узнала звук его шагов, хотела позвать, но услышала, как он удаляется. Сначала она не поверила, потом, вдруг обезумев от гнева, начала молотить подушку кулаками, а когда у нее заболели руки, рывком вскочила и стала паковать чемодан. Решение было принято: утром она уезжает со Стюартом.
IV
Ален проснулся на рассвете весь в поту. Этот сон снился ему уже третий раз, с тех пор как он поселился в Валлонге. Обычно от изредка снившихся кошмаров у него оставался лишь смутный осадок, но тут было по-другому. Отбросив простыню, он сел на край кровати и, обхватив голову руками, попытался что-то восстановить. Какие-то расплывчатые образы, неясные ощущения; ему было не по себе. Он поднялся раздраженный, что ничего не может понять. Все еще спали: так рано, как он, никто не вставал. Быстро умывшись, Ален оделся, спустился на кухню, открыл ставни и стал готовить кофе. Во сне ему было лет двенадцать-тринадцать, он босиком взбегал вверх по лестнице. Где-то поблизости был Шарль. Ален не видел его и не знал, где именно в доме находится дядя, но его присутствие предвещало что-то тревожное и опасное. Почему? Неужели страх перед ним был столь велик, что это отражалось даже в снах? Нет, Шарля он не боялся, но, может, это осталось еще с детства, когда их всех так поразила его истощенная фигура с ореолом мученика. С большой чашкой кофе Ален прошел через холл мимо кабинета и вошел в библиотеку. В нерешительности он медлил, пока не рассеялись последние обрывки сна. Комната была погружена в полумрак, он отдернул тяжелые занавеси и сел в любимое кресло – глубокий бержер, защищавший от сквозняков и любопытных взглядов. Он проводил здесь долгие часы, проглатывая одну книгу за другой. За годы войны, да и после нее книжные запасы истощились, и теперь он заказывал последние издания Сартра, Жионо и Камю прямо в книжном магазине Сен-Реми. Клара тоже присылала ему романы, а Винсен каждое лето привозил книги, прочитанные за зиму. Так что книжные тома переполняли этажерки, а некоторым даже не находилось места. Шарль выходил из себя при виде этого беспорядка, напоминая племяннику, что он не в своем доме. «Валлонг – это не твоя территория, а собственность бабушки, не забывай!» Но с осени Ален снова оставался в одиночестве и вновь ощущал себя полным хозяином дома. Выпив кофе, Ален опустил чашку на колени. Из приоткрытой двери библиотеки была видна дверь кабинета в другом конце холла. Последние месяцы войны Эдуард почти все время проводил там, запершись на ключ. Он возвращался из Авиньонского госпиталя, наскоро ужинал и скрывался в своей берлоге. Дети даже не пытались ходить туда или вообще как-то его беспокоить, наоборот, пользуясь случаем, они проскальзывали в библиотеку и там играли. Ален же любил читать, и, когда все уходили спать, он, бывало, засиживался, чтобы дочитать главу. Ему случалось даже засыпать в большом кресле и просыпаться на рассвете от холода. В ночь самоубийства отца он был там. Читал, потом заснул и в какой-то момент вздрогнул от выкриков. Металлический голос дяди мешался с тихим и жалким голосом отца в жестокой взрослой ссоре. Эдуард и так был подавлен, а с возвращением Шарля, который сам походил на зомби, атмосфера в доме стала просто удушающей. Крадучись Ален поднялся по лестнице к себе в спальню. Когда утром Клара сообщила им трагическую новость, он подумал: не эта ли ссора усугубила отчаяние отца, не она ли сыграла главную роль в его решении покончить с собой? Этот вопрос мучил Алена постоянно. Возможно ли, что это Шарль толкнул Эдуарда на самоубийство? И не из-за этой ли назойливой мысли Ален испытывал неприязнь к дяде? За окном блеснул первый солнечный луч, и Ален решил, что довольно прохлаждаться. Он редко размышлял об отце и прошлом: гораздо больше его занимало будущее, и оливковые плантации значили куда больше, чем детские воспоминания. И все-таки ему хотелось узнать, что могли сказать в ту ночь друг другу эти двое мужчин. Может быть, между их ссорой и сном, который так рано поднял его с постели, существует какая-то связь. Выходя из дома, он уже выбросил это из головы: его мысли, как и каждое утро, были заняты заботой о деревьях. Он любил это время суток: жара еще не стала изнуряющей, можно было прогуляться, прикинуть цену будущего урожая или подумать о новых планах. В этом году он собирался высадить немного миндальных деревьев: в моду снова входили калиссоны[11]. На самой вершине холма оставалась свободная полоса земли, и он уже начал ее обрабатывать. – Ален! Ален! Внизу, на дороге, стоял Винсен и, сложив руки рупором, звал кузена. – Поднимайся сюда! Отсюда прекрасный вид! – крикнул Ален. Ожидая, пока Винсен поднимется к нему, он сел под дерево и с улыбкой наблюдал, как тот спотыкается на склоне. – По-моему, тебе не хватает физических нагрузок, – пошутил он, когда запыхавшийся Винсен плюхнулся рядом. – Очень даже хватает – я каждый день по несколько часов езжу на твоем велосипеде! Эти слова вызвали у Алена улыбку. И в самом деле, каждый день, после обеда, Винсен отправлялся в длинное путешествие, но делал это вовсе не для поддержания формы, а чтобы увидеть избранницу своего сердца. Он подстраивал так, чтобы встретиться с ней как бы случайно, обменяться несколькими словами или проводить куда-нибудь. Его взяли в плен, поймали в ловушку, но так нежно, что он не делал никаких усилий, чтобы освободиться. Девушка была слишком красива, а он был неискушен. Молча наблюдая за всем происходящим, Ален уже начинал жалеть, что познакомил кузена с Магали. Приближались занятия в университете, меньше чем через неделю Винсену придется уехать из Валлонга, и, похоже, расставание будет тяжелым. – Дай сигарету, – вытягиваясь на земле, попросил Ален. Жара усиливалась, и даже тень оливкового дерева уже не спасала. Протянув Алену пачку «Кравана» и коробок спичек, Винсен вздохнул: – У меня не будет каникул до Рождества, и думаю, папа даже тогда не позволит мне сюда приехать. Ты ведь знаешь, он… – Да, он в плохом настроении. У него это хроническое! В словах Алена не было язвительности, потому что его отношение к дяде изменилось. Конечно, обязанность каждую неделю писать письма и отчитываться перед ним давила на него, но, если не считать этого и нескольких резких замечаний, Шарль уже три года как оставил племянника в покое. Благодаря Кларе жизнь в Валлонге устраивалась с удивительной легкостью, и день ото дня он становился счастливее. – Как же так? Почему ты сам не стал жертвой? – приподнимаясь на локте, чтобы лучше видеть Алена, спросил Винсен. – Жертвой чего? Очарования Магали? Так на вкус и цвет… А может, я в первую же минуту понял, что она создана для тебя? Его заливистый смех был так заразителен, что Винсен, ничуть не обидевшись, улыбнулся. – Тебе везет: ты живешь здесь круглый год, – невольно сказал он. – Да, везет, но ты бы так не смог. Общаюсь я только с Ферреолем, а он не слишком интересен. Потом, каждый день встаю в пять утра. Сам себе готовлю. Винсен вспомнил, что Одетту нанимали только к приезду семьи. Шарль с самого начала жестко постановил: если Ален хочет взрослой жизни, пусть живет как взрослый. Ни домработницы, ни тем более кухарки, и при этом никакого беспорядка в доме. В первую же зиму он без предупреждения навестил племянника. Из-за нескольких чашек в раковине, крошек на столе и перегоревшей лампочки дядя пришел в такую ярость, что угрожал Алену немедленно забрать его назад в Париж. Это был хороший урок, после него у молодого человека надолго остались неприятные воспоминания. – Как только Сильви улепетнула со своим англичанином, твой отец стал просто несносен… Это заметили все, но никто не решался сказать вслух. Слегка улыбнувшись, Винсен раздраженно ответил: – Твоя мать не лучше! Это было у них своеобразной игрой. Когда Ален, вместо того чтобы звать Шарля по имени, с язвительной интонацией говорил «твой отец», Винсен в отместку говорил о Мадлен «твоя мать». Мари не стала скрывать своего будущего материнства ни от братьев, ни от кузенов; сначала ей было весело смотреть, как они удивлены этой неожиданной новостью, а потом ее захлестнула нежность, когда все четверо трогательно и единодушно предложили помощь. – В глубине души ты как твоя сестра, – вздохнул Винсен. – Вам вечно надо нарушать установленный порядок. И все это лишь бы досадить Мадлен иди даже Эдуарду… Прости. Какое-то время Ален обдумывал эти слова, потом только пожал плечами. Он уже не чувствовал себя бунтарем, потому что в Валлонге обрел душевное равновесие. То, что Винсен сказал о его родителях, ничуть не задело его, ведь они часто обсуждали это и были одного мнения. Их дружба, только окрепшая со временем, позволяла не смешивать одно с другим, ведь все прекрасно помнили, какой обузой был в годы войны Эдуард. Закомплексованный трусливый, с менторскими замашками, он был далек от образа героя. Мадлен же привычно отказывалась от своей воли то в пользу мужа, то в пользу свекрови или деверя, вечно ныла, ей недоставало чувства юмора и нежности, – и это ни для кого не было секретом, особенно для ее детей. Достойно в их глазах выглядела только Клара, как истинный семейный ориентир, любимый всеми. – А если я напишу ей письмо? – Кому, Магали? А не лучше ли с ней поговорить? – Да нет, старик, я боюсь! Не хочу выглядеть глупо… Ален опять расхохотался, но на этот раз Винсен чуть не обиделся. – Да если ты ей честно скажешь, что она тебе нравится, она грохнется в обморок от счастья! – категорично заявил Ален. – Ты в зеркало смотришься? Или подходишь к нему только, чтобы побриться? Он любовался идеальным профилем кузена: прямой нос, высокие скулы, серые, доставшиеся от отца глаза, только чуточку потемнее. – Забавно, – с легким сожалением отметил он, – ты на него похож. – На кого? – На Шарля! Хотя его лагерного психоза тебе явно не хватает. Встреться с Магали, пригласи ее прогуляться. Или свози в Сен-Реми, выпейте по стаканчику. Хочешь, дам машину? – Ты правда дашь? – Винсен даже подскочил. – Ключи в замке зажигания, сегодня она мне не понадобится. Только смотри не разбей ее, а то до конца дней не отмоемся! Этот неутомимый «Пежо-203» был куплен Кларой на восемнадцатилетие Алена. «Права у тебя уже есть. А предпринимателю несолидно разъезжать на велосипеде!» – год назад сказала бабушка по телефону. Потом она связалась с владельцем гаража в Кавайоне, и он продал ей отличную машину. Шарль и Мадлен узнали о покупке, когда в начале лета приехали в Валлонг и протестовать было уже поздно. Винсен убежал, даже не попрощавшись, и Ален медленно поднялся, отряхивая пыль с холщовых штанов. Хватит валяться – его ждет работа. Ферреоль уже, наверное, у подножия ближнего холма и готов к тщательной ежедневной проверке деревьев. Урожай должен быть хорошим, но надо было работать и не терять бдительность до октября-ноября. Потом будет сбор плодов, а потом отжим масла. Ален собирался продать урожай этого года кооперативу в последний раз. На будущее он уже придумал бутылки особой формы и, главное, с особыми этикетками, на которых однажды появится имя Морванов. «Первосортное прованское оливковое масло А. Морвана, первый холодный отжим, сделано в Валлонге». Но пока он об этом молчал, сохранял задуманное в тайне, а если об этом узнает Шарль, то устроит племяннику взбучку. Но мысль связать имя великого тенора парижской адвокатуры с таким прозаичным продуктом питания, как оливковое масло, очень забавляла Алена. Клара вертела в руках открытку. Казалось, Сильви написала несколько общих слов о Монако и Средиземноморье лишь для того, чтобы сгладить впечатление от своего спешного отъезда, но Клару не проведешь: она поняла, что эти несколько, строк были также и вызовом Шарлю. Удивленная, она положила открытку на стол, к остальной почте. Лето заканчивалось, уже паковали вещи, в конце недели они все вернутся на авеню Малахов. Интересно, найдет ли Шарль другую, будет ли новый роман долгим? Конечно же, нет. Но в его возрасте нельзя быть одному, иначе он зачерствеет и станет совсем невыносимым. Почему он не сделал хотя бы маленького усилия, почему не удержал Сильви? Она была той самой женщиной, которая идеально ему подходила; их разрыв сделал Шарля несчастным, и Клара это прекрасно понимала. Конечно, это было несравнимо с тем, что он переживал из-за Юдифи и Бет, но, тем не менее, он ревновал, а значит, снова обрел способность чувствовать. Выглянув в окно, она увидела, как Ален быстрым шагом пересекает двор. С тех пор как он поселился в Валлонге, не нужно было перед отъездом закрывать дом, и это было хорошо. Она проводила внука взглядом, пока он не скрылся. Он всегда был чем-то занят, всегда в движении, не исключено, что он с нетерпением ждал отъезда семьи, чтобы управлять Валлонгом самостоятельно. Летом, когда все были здесь, ему приходилось участвовать в общих застольях, жертвовать своим временем ради семьи. Клара взяла ручку и расходную книгу: до отъезда надо было рассчитаться с Одеттой и горничной. Затем оплатить счет за стиральную машину: Клара купила ее после выставки «Салон хозяйственных услуг» в Гранд-Пале. Все утверждали, что стиральная машина – это изобретение, без которого не сможет обойтись ни одна хозяйка. Если она оправдает ожидания в Париже, то Клара купит такую вторую для Валлонга. Ничто не радовало ее больше, чем прогресс, и она была счастлива, что родилась в век таких изменений. Ален подавил жгучую ярость: для нее не было причины. Дядя был бы непоследователен, если бы не контролировал состояние хозяйства, значит, в этих проверках не было ничего унизительного. – Что это такое? – указывая пальцем на сумму, спросил Шарль. – Нейлоновые диски для пресса. Они быстро изнашиваются. – А это? – Каменный чан, там вращаются жернова. Он треснул, и его пришлось заменить. Шарль кивнул и, нахмурившись, продолжил изучать счета. Наконец он снисходительно отметил: – В этом году прибыль возросла. Это хорошо. Документы я заберу в Париж: они понадобятся для налоговой декларации. Закрыв папку, он положил ее в кожаный портфель. – Не ожидал от тебя похвалы, – вполголоса сказал Ален, – но, по-моему, я ее достоин. – Да. Но тебе много помогала бабушка, это несколько меняет положение дел. – Все, что она дает, – это выгодное вложение! Агрессивный тон тут же испортил Шарлю настроение. – Ты думаешь? Если вычесть налоги, то, по моим оценкам, прибыль будет весьма посредственной. Та же сумма, вложенная в другое, могла бы принести больше. Ты зациклился на себе и не знаешь, что происходит в мире. – Я мог бы увеличить прибыль, если только… – О нет, сейчас ничего менять не надо, и не докучай мне своими бреднями! Скоро ты будешь совершеннолетним, тогда мы и обсудим твои варианты. А пока я твой опекун, нравится тебе это или нет. Ален хотел резко ответить, но в последний момент сдержался. Сейчас спор с дядей ничего не даст. – Ты можешь объяснить, почему так ненавидишь меня? – только и спросил Ален. Задумчиво, без тени гнева, Шарль посмотрел на него. – Нет… я не могу тебе этого сказать. Извини. Ответ был таким странным, что Ален не нашел, что сказать. Они обменялись долгим взглядом, и Шарль спросил: – Ты отдаешь себе отчет, что, родись ты в другой среде, ты стал бы самое большее сельскохозяйственным рабочим? – А ты? Кем бы стал ты? – парировал юноша. – Адвокатом. Диплом, знаешь ли. С деньгами или без… – Да, но как же твоя учеба? Как бы ты ее оплатил? Отодвинув кресло, Шарль поднялся и, обойдя стол, встал перед племянником. – Я не позволяю тебе говорить со мной таким тоном. В его глазах блеснула сталь, и от его слов внезапно повеяло угрозой, она прозвучала достаточно серьезно, чтобы юноша тоже встал. Шарль был выше ростом, но Алену оставалось вырасти совсем немного, чтобы сравняться с ним. – Все эти годы я был терпим к тебе, мой маленький Ален. Слишком терпим, и теперь жалею об этом. Но ты должен кое-что усвоить: бунтуя против меня, ты не проявляешь никакой смелости, потому что ничем не рискуешь. Или почти ничем. Ален невольно отступил на шаг, не понимая, к чему ведет дядя. – Когда я был в плену, я восставал против чересчур ретивых немецких офицеров, а за этоприходилось дорого платить. В лучшем случае ты попадал в санчасть, в худшем – расстреливали на месте. Но смириться со всем и ничего не предпринимать было невозможно. Ты же провоцируешь меня, при этом тебе ничего нe грозит. Ты так горд собой! Это же так легко. Шарль никогда не рассказывал о времени, проведенном в плену, и никто не знал деталей. Эти воспоминания причиняли ему боль: его лицо стало жестким и устрашающим. Он добавил чуть тише: – Если бы я хотел сломить тебя, будь уверен, я бы это сделал. Вон отсюда. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Ален предпочел молча покинуть комнату.Винсен провел рукой по ее нежному горячему бедру, сердце его было готово разорваться. – Хватит, – прошептала Магали слабеющим голосом. Она не понимала, что с ней происходит и как она так быстро оказалась в объятиях Винсена. Как только он начал ее ласкать, она потеряла всякую волю. Вместо того чтобы убежать, она обнимала его, дрожа от неведомого желания. Стекла в машине были опущены, но было все равно душно, и она только вяло запротестовала, когда он начал расстегивать ее платье. Пальцы действовали легко и умело, как будто у него был большой опыт, а до нее он познал лишь двух девушек. – Винсен, не надо, – выдохнула она. К большому удивлению, он перестал ее целовать, и прохладный воздух овеял ее голые плечи. – Ты такая красивая, – как бы извиняясь, пробормотал он. Слово было самое точное: Магали была редкой красоты. Длинные рыжие, чуть волнистые волосы, большие зеленые глаза, белая кожа, восхитительный носик. Не крупная, но округлая, вся в изгибах, она была соблазнительна и, казалось, готова ко всему (во всяком случае, ему так казалось) – есть от чего потерять голову, если сразу не остановиться. Чтобы не зайти слишком далеко, он переключился на мысли о Мари и ее будущем ребенке. – Прости, – сказал он, неохотно отпуская ее. – Поедем отсюда… Выпьем чего-нибудь? Он потянулся к ключу зажигания, но машина завелась не сразу; девушка поправляла бретельки помятого платья. Она не знала, разочароваться ей или успокоиться, но чувствовала себя крайне неловко. – Умираю от жажды, – заявил Винсен, – и еще я бы съел мороженое. А ты? Он так ласково улыбался, глядя на нее, что она снова обрела уверенность в себе. – Думаешь, будет хорошо, если нас увидят вместе? – лепетала она в порыве благоразумия. Очарованный певучим тембром ее голоса, он не обратил на вопрос никакого внимания. Он, кажется, все больше любил ее, и это было чудесное чувство. – Боже правый! Да не кричите вы так, Одетта! Вы что, с ума сошли? А если мой сын вас услышит, страшно подумать… Хмурая кухарка пожала плечами. – Мадам, я не боюсь мсье! – Дело не в этом. Вы доставите кучу неприятностей Винсену. Вы уверены, что это был именно он?. – Винсен? Такого поведения я от него не ожидала, но я его ни с кем не спутаю. Не только его, но и вашу машину, мадам, «Пежо-203». Конечно, молодежь должна развлекаться, но малышка Магали особенная. Раздраженная Клара отвернулась от Одетты. Повсюду стояли раскрытые чемоданы, на кровати лежали стопки одежды, приближался час отъезда. Неужели ее внуки не могут вести себя сдержанно? Но ведь Винсен был такой разумный и не делал глупостей, если поблизости находился отец. Правда, в двадцать лет он имел право влюбиться. Если так, то девушке сильно повезло: Винсен не поведет себя по-хамски и не поступит, как негодяй: он порядочный. – Как, вы сказали, ее зовут? – Магали. – И что в ней такого «особенного»? Одетта, которая начала было складывать платья Клары, остановилась. – Она моя крестница, мадам. После короткой паузы Клара пробормотала: – Ну да, я понимаю. На самом деле она совершенно ничего не понимала и задумалась над словами Одетты. Как бы то ни было, кажется, надвигается катастрофа. Ворвавшись в комнату, запыхавшийся Даниэль отвлек ее. – Тебя к телефону, бабушка! – Продолжайте без меня, Одетта, я скоро вернусь. Выйдя на галерею, она задержала Даниэля. – Где твой брат? – Не знаю, я… – Найди, я хочу его видеть. Спускаясь по лестнице, она в сотый раз за лето подумала, что надо установить еще один телефон на втором этаже. Каждый раз идти куда-то – это так утомительно, кроме того, телефонным разговорам посреди вестибюля не хватало конфиденциальности. Взяв трубку, она с удивлением узнала голос нотариуса. – Моя дорогая Клара, мне очень жаль беспокоить вас, но я подумал, что обстоятельства… – Да? – обуздывая свое нетерпение, подбодрила его она. – Сегодня я получил от вашей невестки Мадлен необычное письмо. По возвращении в Париж она просит о срочной встрече: она хочет изменить завещание. Вы в курсе? – Более или менее, – как можно спокойнее ответила Клара, тогда как новость свалилась как снег на голову. – Насколько мне известно, она желает сделать Готье единственным законным наследником. Клара оглянулась, позади было синее бархатное креслице, и она села. – Семейные ссоры иногда имеют продолжение, – непринужденно сказала она. – Вы хорошо сделали, что предупредили меня. – Я связан профессиональной тайной, но мы достаточно… близки, чтобы это осталось конфиденциальным. – Разумеется! – воскликнула она. От головокружения ей пришлось откинуться на спинку кресла. Ноша главы семьи, которую она охотно несла в течение стольких лет, вдруг показалась ей тяжелой. После признания дочери Мадлен испытывала к ней крайнее отвращение, и это вместе с эксцентричной выходкой Алена переполнило чашу. Готье, студент-медик, казался ей единственным отпрыском, достойным «дорогого Эдуарда». Тем более он не так давно объявил о решении заниматься хирургией, как его отец и дед. «Понятно, – подумала Клара, – он самый серенький из пятерых. Неудивительно, что он любимчик Мадлен…» – Позвоните мне в Париж, как только поговорите с ней, – сказала она. – Тогда мы встретимся и вместе подумаем. Добавив еще несколько обычных любезностей, она повесила трубку и задумалась. Мадлен крайне редко что-то предпринимала сама. Какая же муха ее укусила? В принципе она полностью доверяла своей свекрови, даже подчинялась ей. Неужели положение Мари возмутило ее до такой степени, что толкнуло на бунт? Она во всеуслышание объявила, что не даст ни франка на обустройство дочери, добавив, что порок нельзя поощрять. Порок! То самое слово, которое должно было прозвучать как предупреждение. К счастью, Мишель Кастекс не ограничивался формальной ролью нотариуса. Двадцать пять лет назад они были больше, чем друзьями, и у него сохранились достаточно хорошие воспоминания, чтобы не забывать Клару и оказывать ей услуги. При этой мысли Клара невольно улыбнулась. В свое время она проявила разумную сдержанность: лишь немного фантазий без каких-либо последствий – и жалеть ей было не о чем, кроме как о прошедшей молодости. – Ты хотела поговорить со мной, бабушка? Она не заметила, как к ней подошел Винсен. Высокий и стройный, он очень походил на Шарля в молодости. Растроганная Клара опять попыталась забыть о своих привязанностях. Встав с кресла, она взяла внука под руку и направилась в библиотеку. Оказавшись под ярким светом, она мягко спросила: – Кто такая Магали? Как и ожидала Клара, он вдруг вздрогнул, покраснел и опустил глаза. Сидя у себя в кабинете, обхватив голову руками, Шарль перечитывал протоколы, без устали перелистывая разложенные перед ним документы. Он взялся за это дело, потому что хотел заставить замолчать злые языки, которые говорили, будто он обогащается за счет евреев и занимается только финансовыми исками; через две недели Шарль собирался выступить в суде присяжных, чего давно не делал. Он защищал женщину: ее обвиняли в убийстве, и ей грозила смертная казнь, однако он был уверен, что она невиновна. Сложный случай, общественное мнение гудело несколько месяцев, и Шарль собирался поставить на карту все. Вздохнув, он устало отодвинул папку. Он все знал наизусть: больше нет необходимости перечитывать. Помимо аргументов, надо было найти нужную интонацию, чтобы для жюри это прозвучало убедительно. До войны он обожал длинные речи, их можно было декламировать, как выразительный монолог. В начале карьеры он уже выигрывал процессы с обескураживающей противников легкостью. Однако после возвращения из Германии он посвятил себя преследованию военных преступников, а также реабилитации жертв и возвращению ценностей. В большинстве случаев он выигрывал: было так легко обвинить власти в том, что творилось в тот жуткий период. Казалось даже, что французская администрация удовлетворяла иски, чтобы заставить его замолчать. Конечно, он занимался еврейским вопросом в память о Юдифи, о ее несчастных родителях (на них донес сосед, позарившись на жалкие доходы от их торговли): они были обобраны, высланы и погибли. Он охотно согласился бы защищать скромные семьи, но получалось так, что к нему обращались только богатые. Эти победы принесли Шарлю постоянную клиентуру среди банкиров, промышленников и политиков, обращавшихся теперь только к нему. Все его предки были французы, и ни один суд не мог заподозрить Шарля в пристрастности к евреям, хотя на самом деле еврейский вопрос касался его лично. Гонорары, выплачиваемые по мере возвращения ценностей, принесли ему богатство. Полгода назад Шарль выиграл дело видного коллекционера, и благодарный истец отослал ему чек на баснословную сумму. Этот случай вызвал у коллег всепонимающие ехидные улыбки. Но Шарль не хотел, чтобы его обвиняли в корыстолюбии (это было бы слишком несправедливо), и не хотел оказаться в категории адвокатов-дельцов. Он блестяще проявил себя в гражданских процессах и теперь желал добиться успеха в уголовных. «Я получу оправдательный приговор для этой несчастной или буду дискредитирован…» Он тут же рассердился на себя за эту мысль. Взявшись защищать эту женщину, он рисковал всего лишь репутацией, а она – жизнью. Его могут счесть некомпетентным, но ее-то могут отправить на гильотину. Машинально достав из кармана зажигалку, он внимательно рассматривал ее. Это был подарок Юдифи на его тридцатилетие, сделанный за несколько дней до объявления войны. Это было безумство: войдя в ювелирный магазин на Вандомской площади, она выбрала зажигалку, не глядя на цену, и попросила выгравировать инициалы мужа. Она не имела привычки много тратить, даже то, что Шарль давал ей на личные расходы, казалось ей чрезмерным, но, не моргнув глазом, она заплатила запредельную цену за зажигалку, пообещав себе сэкономить на чем-нибудь другом. Когда она рассказала об этом Шарлю, он долго смеялся, чтобы скрыть свое умиление. Эту зажигалку он предусмотрительно не взял с собой на фронт. И несколько лет спустя нашел на ночном столике в квартире близ Пантеона. Смехотворная реликвия. Несмотря на арест Юдифи, в квартире ничего не раскидали, не украли и не конфисковали: все было записано на имя Шарля Морвана, судебного адвоката и военнопленного. Пытаясь отогнать воспоминания, он подошел к окну, резко оттолкнув кресло. На главной аллее Одетта и Ферреоль энергично складывали вещи в багажник «Бугатти». Ален уже, должно быть, отвез кузенов на Авиньонский вокзал. Здесь, как и в любом другом месте, призрак Юдифи не отступал от Шарля, и он не был уверен, что хочет с ним расстаться. Но ведь в этих стенах она написала такие слова: Я боюсь его с каждым днем все больше, я очень хорошо знаю, чего он хочет, я это вижу… Приближается катастрофа, и я не знаю, как ее избежать. Я не могу укрыться за Бет: это значит и ее подвергнуть опасности. Страх – постыдное, унизительное чувство. Когда я представляю опасности, которым подвергаешься ты, я чувствую себя жалкой. Когда-нибудь, Шарль, мы расскажем друг другу о наших страхах, и, может быть, посмеемся над ними. Как мне хочется, чтобы ты был здесь. Но он вернулся слишком поздно, опоздал на много лет и не сумел уберечь жену и дочь от войны. Солнце зашло, порозовевшее небо становилось лиловым, и уже скоро должно было совсем стемнеть. Замолкнут насекомые, и им на смену придут ночные птицы. Закрыв двери дома, Ален немного задержался на крыльце. Наконец-то вся семья уехала, и можно снова начать нормальную жизнь. Он не скучал ни по кому, кроме Клары, Винсена, к которому испытывал настоящую привязанность, и Мари, забавлявшей его своими бунтарскими выходками. Пройдя мимо припаркованного в аллее «Пежо-203», он подошел к старому велосипеду, оставленному Винсеном или Даниэлем около тутового дерева после прогулки. Эти двое были примерными учениками и хорошими сыновьями – истинными Морванами! Коротким путем, позволявшим сократить дорогу через Альпины, Ален мог пройти даже ночью. Он уже три года ездил по этой дороге и не заблудился бы даже с закрытыми глазами. Из долины Антреконк были видны возвышающиеся на отроге горы руины крепости Боде-Прованс; завтра утром он сможет, наконец, полюбоваться этим видом. Отпустив педали, он съехал с горы и остановился возле мельницы. Увидев в окнах свет, он невольно улыбнулся, подгоняемый нетерпением. Бесшумно положив велосипед на траву, он подошел к входной двери; она никогда не запиралась и вела прямо в большую круглую комнату. С июня здесь ничего не изменилось – разве что появилось несколько новых картин на мольбертах. Тот же запах благовоний и скипидара, тот же творческий беспорядок, тот же шерстяной шотландский плед на низком диване и огромный засохший букет в алебастровой вазе. Сначала Ален взглянул на картины; некоторые из них были не закончены. Одна особенно привлекла его внимание, он чуть не протянул руку, чтобы коснуться ее, и тут за спиной раздался дружелюбный голос. – Итак, они уже уехали? Ален нервно обернулся, застигнутый врасплох. – Она мне очень нравится, – он вяло махнул рукой в сторону картины. – В самом деле? Но я никак не могу закончить грозовое небо… – ответил его собеседник, стоя на ступеньках винтовой лестницы. Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный, с длинными пепельными волосами, смягчавшими его ярко-голубые глаза. – Ты успеешь к выставке? – застыв, спросил Ален. – Да. А потом, когда картины вернутся из Парижа, можешь считать своей ту, которая понравилась. – Я не знаю, куда ее деть. Ответ, казалось, не удивил и не оскорбил Жана-Реми. Он только приветливо спросил: – Налить тебе выпить? – Как хочешь. Жан-Реми пошел к бару в другом конце большой комнаты. Из новенького американского холодильника он достал и откупорил бутылку розового вина. – Я все лето много работал, даже не замечал, как летят недели. – Ты жил здесь? – Если не считать двух недель в Италии, то да. Но свет в Тоскане не красивей нашего. Он вернулся с двумя стаканами и протянул один Алену. – Останешься на ночь? – нежно спросил он. Вместо ответа Ален сделал несколько неторопливых глотков. Вино было ледяным, немного терпким, но очень ароматным – как он любил. Подняв голову, он встретился взглядом с Жаном-Реми, тот смотрел на него не отрываясь. – Они… – начал Ален. Он был не способен закончить, улыбнулся извиняющейся улыбкой и замолчал. – Какие они? – не отставал Жан-Реми. – Надоедливые? Невыносимые? Скучные? Твоя семья вся такая? – Особенно Шарль, но это неважно. У нас была семейная драма: моя сестра ждет ребенка. А мать все время пыталась отыграть последний акт трагедии! На этот раз Ален рассмеялся и, допив вино, поставил бокал на круглый столик. – Я буду очень любить этого ребенка. Я напросился в крестные, если она не приметила кого-то другого. Я очень люблю Мари, хочу, чтобы ты с ней познакомился когда-нибудь. Рука Жана-Реми легла ему на плечо, и он замолчал. Сразу наступила тишина, она нарушилась, когда Ален сдался и сделал шаг к художнику. – Я тебя пугаю? – почти шепнул Жан-Реми, прижимая его к себе. Он знал противоречивую натуру Алена, его бунты и порывы, его неровный характер, который с таким трудом принял. Он также знал, что юноша не боится никого, кроме разве самого себя. Жан-Реми придержал его рукой, почувствовав, что он напряжен и готов убежать. Три года назад художник избегал этого семнадцатилетнего мальчишки, а тот делал все, чтобы попасться ему на глаза. А однажды застал его погруженным в созерцание картин; мальчик был немного смущен, что вошел без приглашения. Во время последующих встреч они ограничивались разговорами об искусстве; он навел справки об Алене, его семье и странной ситуации: мальчик жил один. Для людей вроде Морванов предоставить самому себе одного из наследников в огромном владении казалось немыслимым, но это было так: мальчик не только наслаждался невероятной свободой, но, кажется, даже управлял процветающим хозяйством. Какое-то время Жан-Реми надеялся, что сможет ограничить их общение просто дружбой, потому, что был осторожен, несмотря на сильное влечение. Но Ален был слишком упрям и слишком пылок, чтобы позволить держать себя на расстоянии. У него была огромная потребность в любви, нежности, и ему хотелось разговаривать, слушать, познавать. Таких странных мальчиков Жан-Реми еще не встречал, и он был первый, кто занял такое важное место в его жизни. Разлуки с Аленом превращались в пытку, хотя решение не встречаться во время приездов Морванов было неизбежно. Через несколько месяцев Ален уже достигнет совершеннолетия и все равно продолжит приходить к нему тайно, непредсказуемый и требовательный, иногда агрессивный, иногда робкий. – Если хочешь, возвращайся в Валлонг, – охотно предложил Жан-Реми. Он чувствовал, как юноша расслабился и покачал головой. – Нет… Я долго ждал этого момента, я хочу остаться с тобой до рассвета. Я так решил. За три года Жан-Реми и думать забыл о том, что их встречи неизбежно приведут к этому. Но некоторые моменты стоили риска, и ему уже не было страшно. Он охотно пожертвовал бы успехами, карьерой художника, социальным положением и даже свободой, лишь бы снова услышать эти слова, заставившие его вздрогнуть: «Я хочу остаться с тобой».
V
Париж, 1954 Шарль сидел за столом и подписывал бумаги, которые подавала склонившаяся над ним Мари. Она заметила несколько седых волосков у него на висках, но это ничуть не уменьшало его привлекательности, скорее, наоборот. – Уже поздно, тебе пора идти, – надевая на ручку колпачок, сказал он. Уже полтора года Мари работала с ним, и он всегда был с ней предупредителен. Стоило ему заметить ее усталость или беспокойство из-за детских болезней Сирила, и он тут же отпускал ее домой. Он защищал Мари и ее ребенка, сам того не сознавая, словно пытался оправдаться перед собой за то, что не смог уберечь Юдифь и Бет. – Сегодня был удачный день, Шарль, – улыбнулась она. Этим утром неожиданно для многих был оглашен оправдательный приговор его подзащитной в громком процессе. Еще одна блестящая победа Шарля; из Дворца правосудия он вышел в окружении толпы журналистов. – Ловко ты вчера заморочил голову присяжным… Они совещались несколько часов! – Заморочил голову? – переспросил он. – Мари, я никого не обманывал, я ни секунды не сомневаюсь, что она невиновна и не заслуживала смертного приговора. Не забывай, все сомнения в пользу осужденного. Мари только пожала плечами: скромность Шарля растрогала ее. Вчера он был так великолепен, что во время его речи в зале суда стояла тишина. – Пресса расхваливает твое выступление: «виртуозно, необыкновенно, великолепно»! – Не все так думают, – со скептической гримасой заметил он. Достав из мусорной корзины газету, Шарль показал ее Мари. – Читала это? «Если Шарль Морван-Мейер будет и дальше манипулировать присяжными благодаря своему неоспоримому актерскому таланту, то число оправдательных приговоров будет расти не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Вчера в суде присяжных, превратив зал суда в театральные подмостки, велеречивый адвокат склонил чашу правосудия в пользу подсудимой». Мари расхохоталась, настолько лживыми показались ей эти слова. Вчера, как и все, она слушала его с раскрытым ртом. Слушала, и училась, и, конечно же, любовалась Шарлем: произнося речь, он очень оживлялся. Жестко выстраивая аргументы, обращая внимание на детали, он сеял сомнения. Его речи были образцом безупречной логики. Он подбирал нужную интонацию, без всякой высокопарности, играл на всей гамме чувств. Он пункт за пунктом опровергал обвинение, как будто раскрывая очевидную истину, и все понимали, что именно так произошло на самом деле. Даже самые рьяные противники признавали его редкий ораторский талант. Присутствуя на процессе, Мари не переставала восхищаться Шарлем. Она не смела сравнивать себя с ним, хотя изо всех сил старалась стать хорошим адвокатом. Стоя позади кресла, Мари помедлила, разрываясь между желанием побыть с ним и необходимостью бежать к своему малышу. Сирил был славным ребенком, она им гордилась: он уже начал ходить и лепетал первые слова. – Мари, тебя ждет Сирил. Иди быстрей! Шарль ласково улыбался. В конторе было жарко, он снял пиджак и галстук. Выигранный процесс не мешал ему приняться за работу, как будто нельзя было позволить себе хотя бы пару часов отдыха. Едва касаясь, Мари поцеловала его в щеку. – До завтра, Шарль. Наступит день, когда ей придется выпорхнуть из-под дядиного крылышка, покинуть тепличную атмосферу конторы мэтра Морвана-Мейера и самой устраивать свою жизнь. Дух независимости толкал ее на это, но расставаться с Шарлем она не хотела и до сих пор не могла избавиться от двойственных чувств к нему. Пытаясь отвлечься, она часто встречалась по вечерам с молодыми людьми своего возраста, но ей они казались бесцветными. Прикрыв обитую дверь кабинета, Мари приготовила документы, которые уйдут с завтрашней почтой, и надела лисье пальто – подарок Клары на Рождество. Милая Клара! По-прежнему несгибаемая, она с радостью баловала правнука и заставила умолкнуть тех, кто судачил по поводу безбрачия Мари. Клара сама нашла няню для Сирила и оплачивала ее. Купила и полностью обставила квартиру на улице Перголези. В то время как Мадлен и пальцем не пошевелила: она так и не простила дочери позора, совершенно не интересовалась ее жизнью, а когда ей приходилось целовать Сирила, то делала это нехотя. Выходя из ворот, Мари чуть не столкнулась с элегантной женщиной: она нерешительно ожидала на улице. Узнав в ней Сильви, Мари почувствовала острую неприязнь, которую едва сдержала в последний момент. – Вот это сюрприз! – воскликнула она. – Сколько лет… Ну, как твои дела? – Очень хорошо, а твои? Ты прекрасно выглядишь! А как твой малыш? Говорят, он очарователен. Клара расхваливает его на все лады. – Ты общаешься с бабушкой? – удивилась Мари. – Иногда звоню ей… Заняв оборонительную позицию, они рассматривали друг друга. От холода Сильви зарумянилась; она была все такой же хорошенькой: одета в длинное твидовое пальто с норковым воротником, волосы подобраны под изящную шапочку. – Если ты пришла к Шарлю, то его уже нет, – выпалила Мари. Ложь вырвалась так неожиданно, что она прикусила губу. Слов назад не вернешь, да ей этого и не хотелось. Расстроенный вид Сильви сделал ее более снисходительной, и она добавила: – Можешь как-нибудь позвонить ему, но имей в виду, он просто перегружен работой! Чуть махнув рукой на прощание, Мари, не оборачиваясь, заспешила по тротуару. Проводив ее взглядом, Сильви направилась через бульвар Малерб к своей машине. Она не стала открывать дверцу и, не зная, что делать, прислонилась к корпусу. Можно было бы написать Шарлю записку и передать через консьержа – почему бы и нет? Это будет не так больно, как при личной встрече. Все равно его надо поставить в известность, она дала себе слово. Машинально взглянув на окна конторы, она увидела, что в двух из них горит свет. Должно быть, припозднившаяся секретарша или усердная уборщица. В том, что Шарль перегружен работой, не было ничего удивительного: он всегда находил утешение в работе, и потом, головокружительный успех обязывал его беспрестанно готовить речи. Порывшись в сумочке, она достала ручку и визитную карточку; она не чувствовала пронзительного ветра и колючего мороза. – Сильви! Сильви! Повернув голову, Сильви с удивлением увидела на другой стороне улицы Шарля: он изо всех сил махал ей рукой. Пораженная, она едва успела заметить, что он в рубашке с расстегнутым воротом, как он уже подбежал к ней. – Я так и думал, что это ты! Другой такой женщины нет! – уверенно заявил он. – Шарль, зачем вы вышли так? Вы можете простудиться, умереть… Не слушая он взял ее под руку и повел в свой кабинет. – Мари сказала, что вас нет, и я… Она замолчала, позволяя вести себя вперед. Уже то, что он был рядом с ней, взволновало ее гораздо больше, чем она могла предположить. Как только дверь квартиры закрылась, он отпустил ее и, чуть улыбнувшись, виновато признался: – Это просто чудо: ты, под фонарем… Что-то сказочное! А если бы я не вышел, ты бы уехала? Смущенная, она напрасно подыскивала слова, а потом бессильно кивнула головой. – Я собиралась написать вам записку… – Я бы очень расстроился. Посидишь немного? Здесь ужасно жарко, но, если повезет, я найду нам что-нибудь выпить. В его радости не было никакого наигрыша: он действительно был счастлив, что она здесь, и не скрывал этого. Помогая ей снять пальто, он прикоснулся к ее шее, почувствовал запах ее духов. – Проходи в гостиную, устраивайся, – дрогнувшим голосом предложил он. Открыв двойную дверь, он включил свет и опустил бархатные занавески. – Я сейчас, чувствуй себя как дома. Растерянно оглядываясь, она выбирала, где ей сесть. В большой комнате стояли глубокие диваны и удобные кресла вокруг низких столиков, – должно быть, это была приемная. Роскошная обстановка была подобрана с безупречным вкусом: наверняка это вызывает доверие у клиентов. – У нас тут всегда шампанское. Мы отмечаем победы, – радостно объяснил он. – Ты его все еще любишь? Поставив бутылку и два бокала на мраморную консоль, он повернулся к ней. Оба вдруг в смущенном молчании посмотрели друг на друга. За прошедшие полтора года не было и дня, чтобы она не вспомнила о нем, а он много раз тянулся к телефонной трубке. Шарль скучал по ней, почти тосковал, хотя, когда они еще встречались, без труда держал на расстоянии. Неожиданно для себя он так и не смог забыть ее после разрыва, и мысль, что она сейчас с другим, не давала ему заснуть по ночам. – Как поживает Стюарт? – холодно спросил он. Она ждала этого вопроса, но все равно занервничала. – Поэтому я и пришла к тебе, – чуть слышно произнесла она. Все рухнуло в одночасье, и она с болью осознала это. Она любила Шарля, и их разрыв ничего не изменил. Нехотя она продолжила: – Мне не хотелось, чтобы вы все узнали от Клары. Я отослала ей письмо. Он откупоривал шампанское, и она решилась взглянуть на него. Для него это был удар: он стиснул челюсти и замер. В другое время такая реакция осчастливила бы ее, теперь же она испытывала только смятение. – Мои поздравления, – бесцветным голосом сказал он. Теперь он смерил ее взглядом, жестким взглядом, – и она стала оправдываться. – Вы так долго молчали, Шарль… Вместо ответа он приблизился к ней и резко притянул к себе за шею. – Ты не можешь говорить мне «ты»? Я что, так на тебя действую? Он прижимал ее к себе все сильнее, у нее перехватило дыхание. – Ты сама уехала, – напомнил он, – а я просто не погнался за тобой. Успокойся – ты приняла правильное решение. – Вы этого хотели, ведь правда? – Нет, если хочешь знать! Но так лучше для тебя. Он не давал ей шевельнуться, обхватив одной рукой голову, а другой талию. – Когда свадьба? – Через месяц. – Я уеду из Парижа, это очень тяжело. Странная идея жениться среди зимы. Шикарно! По-английски! Что хочешь в подарок? Список приглашенных уже составили? – Шарль, прекрати, – пробормотала она. Она не понимала его насмешек, но достаточно хорошо знала его, чтобы понять, что он в сильном раздражении. – Пока ты еще ему не жена, может, поцелуешь меня? Он яростно впился в ее губы, а она даже не пыталась противиться. Но стоило ему остановиться, как она шепнула: – Скажите одно слово, и я все отменю. – Зачем? Разве ты не любишь его? – Скажите, Шарль… – Увы, мне очень жаль… Медленно, кончиками пальцев он с такой чувственностью расстегнул молнию на ее платье, что ее охватила долгая дрожь. – Ты выходишь за него, потому что хочешь детей? – Да, – неуверенно ответила она. – Тогда ты права! Шерстяное платье бесшумно упало на толстый ковер. Она не делала ни малейшего движения, чтобы остановить Шарля, и он расстегнул бюстгальтер. Его руки прикоснулись к ее груди, и она не смогла сдержать глухой стон. Больше ее не надо было удерживать: она и не думала о том, чтобы высвободиться. Запрокинув голову, она с таким сладострастием отдавалась его ласкам, что у нее кружилась голова. Никогда Стюарт не доставлял ей такого удовольствия, и Шарль это понимал. Если бы ей было так же хорошо с кем-нибудь другим, она бы уже давно сбежала отсюда. Опустившись на колени, он продолжал раздевать ее: снял туфли и чулки. Когда она оказалась обнаженной, он снял с ее левой руки обручальное кольцо и небрежно швырнул в туфлю. – Дорогая, он даст тебе то, чего не дам я. С ним ты создашь семью и забудешь меня… Он положил руки ей на бедра, а она, пойманная в ловушку, закрыла глаза и не сопротивлялась. Он так часто думал о ней, что помнил мельчайшие изгибы ее тела, знал ее желания и стыдливость. Он коснулся губами ее живота, почувствовал ее дрожь и продолжил. Схватив его за плечи, она дико царапала его через рубашку, утратив контроль над собой. Он ненадолго остановился, поднял голову к ней и спросил: – Он хотя бы хороший любовник? Не такой бестолковый, каким выглядит? Ты счастлива? Он лучше меня? От удивления она отступила на шаг, потом с размаху дала ему пощечину. – Ты мерзавец, Шарль! – истерично закричала она. Потом в слезах рухнула рядом с ним, и он обнял ее. – Прости, – тихо произнес он. – Я ужасно ревную, со мной такого никогда не было. Мне так плохо. С безграничной нежностью он гладил ее волосы, шею, спину, и она понемногу успокоилась. Ему было противно, что он проявил такой цинизм. Он знал, что потеряет ее навсегда, но отказывался принять неизбежное, а выбора уже не было. Да и был ли он когда-нибудь? – Разве ты не ревновал Юдифь? – спросила она. Этот вопрос многие годы обжигал ее губы, она все не решалась задать его, но теперь хотела знать ответ. – Она не давала мне поводов, – неохотно произнес он. – Я не хочу говорить о ней. – Знаю. Но она всегда стояла между нами, мы никогда не могли поговорить о ней и… – Сильви, нет! Это было предупреждение, но она продолжила. – Из-за нее ты не хочешь любить меня, не хочешь… – Но я люблю тебя. Крайне униженный своим признанием, он хотел подняться, но она, обхватив его шею, не пустила его, и он остался сидеть. Повисла тишина, и ни один из них не пытался ее нарушить. Она лежала у него на руках, вдыхала его запах, мысленно повторяла его последние слова. Волшебная фраза, которую она уже перестала ждать. Могла ли она ошибиться? Снаружи по бульвару время от времени проезжали машины, но шум моторов и клаксонов заглушали тяжелые занавески. – Шарль, – выдохнула она, – ты мужчина всей моей жизни. Такого встречаешь лишь однажды и запоминаешь навсегда. Жить без тебя – значит задыхаться, медленно умирать. Если ты любишь меня… – Замолчи, – прошептал он. – Пятьсот дней, Шарль, целых пятьсот дней я просыпалась и ничего не знала о тебе! Я грызла ногти до крови, перечитывала все газеты. Вдруг там что-то написано про тебя, про твои изысканные речи, твою гениальность? Мэтр Морван-Мейер! Ты везде таскаешь за собой Юдифь. Никого к себе не подпускаешь. Но, Шарль, ты живешь вот здесь! Забыв о наготе, она приложила руку к сердцу, а Шарль разглядывал ее грудь. Протянув руку, он стал ласкать ее, а она продолжала прерывистым голосом: – Я за тебя в ад пойду! Что хочешь, сделаю! А тебе этого не надо. Знаешь, я не хотела приходить сегодня, надеялась, что Клара сунет тебе под нос мое письмо и в тебе хоть что-то шевельнется… Мне хватит и такой жалкой мести! Чтоб ты хоть немного помучился… Но нет, мне так хотелось тебя увидеть… Мари сказала, что ты ушел, и я… Она замолкла. Шарль медленно раздвинул ее ноги. – Пожалуйста, Шарль, – простонала она. Он лег сверху и по-прежнему смотрел на нее. – Почему я не нужна тебе? – очень тихо спросила она, выдержав его взгляд. Они были страстными, но утонченными любовниками. Но теперь, в эту минуту, у них было лишь необузданное желание и боль от всего того, что не произошло. Он даже не разделся, но ей было все равно. – Я хочу от тебя ребенка, одного, – умоляла она, – я сама воспитаю его. Он не будет тебя тревожить. Не посягнет на права Винсена и Даниэля… Запустив одну руку в ее волосы, он больно впился в ее плечо, и она закричала. Она хотела снова заговорить, но он целовал ее, вынуждая молчать, потом еще сильнее притянул к себе, чтобы она плотнее прижалась к нему. Они одновременно достигли пика наслаждения, неистовствуя и задыхаясь; она не сразу пришла в себя, потом поняла, что он не ответил на ее вопрос. – Шарль? – прошептала она ему на ухо. Он медленно отстранился и, опираясь на локоть, улыбнулся странной, печальной и беззащитной улыбкой. – Нет, Сильви, ты не вышла бы за… Он не сказал за обреченного, а она растерянно ждала, но достаточно ошибок на этот вечер. – Прости, – слишком непринужденно сказал он. Он встал и начал собирать ее одежду. Чуть подумав, силой надел ей на руку кольцо. – Идем, я провожу тебя в ванную… Избегая смотреть на нее, он вывел ее из комнаты, придерживая за локоть. Указав на дверь в конце коридора, он отдал ей вещи и отвернулся. Устраивая в этой квартире контору, он оставил одну ванную, чтобы после возвращения из Дворца правосудия там можно было освежиться, но он и представить себе не мог, что когда-нибудь поведет туда женщину, после того как будет заниматься с ней любовью на ковре в приемной. Он вел себя, как гусар, в порыве ревности, желания и отчаяния. Он медленно прошел в кабинет, завязал галстук, надел пиджак. Давно ему не приходилось испытывать такую неловкость. Должен ли он дать Сильви возможность уйти не попрощавшись, если она так захочет? Или же это будет проявлением крайней трусости? Выключив свет, он нерешительно пошел в прихожую. Рядом с его плащом все еще висело ее пальто. Он надел плащ и почувствовал себя уверенней, глубокими затяжками он курил сигарету. Отвратительное чувство: он был опустошен, зол на самого себя, но, хуже всего, ничего не мог изменить. Не мог, как бы сильно он этого ни желал. И не мог ничем оправдаться перед ней. Дальний конец коридора осветился, он видел, как она приближается. Сильви шла с опущенной головой – она не хотела его видеть. Остановившись рядом с Шарлем, она надела пальто, и волосы убрала под шапочку, совсем скрывшую ее глаза. Сильви молча повернулась к двери, и он распахнул ее. Застыв на пороге, он смотрел, как Сильви удаляется.В университете Винсену пришлось еще труднее, чем Мари несколькими годами раньше. Носить имя Морван-Мейер на факультете права оказалось нелегко. Преподаватели требовали от него безупречной учебы, а студенты недружелюбно косились. Убежденный, что никогда не сравнится с Шарлем, Винсен решил не идти по стопам отца. Он собирался сдавать экзамены не на адвоката, а на судью. Как всегда, Клара живо одобрила его решение: судья в семье – это чудесно! Она единственная понимала трудности, с которыми сталкивался Винсен. Ему приходилось противостоять могуществу образа отца, угрожавшему раздавить его. Клара глубоко уважала своего младшего сына: ведь если Шарль так и не стал тем молодым человеком с довоенных фотографий, его неизменные успехи привлекали внимание. Коллеги ему завидовали, женщины обожали. В свои сорок пять лет он по-прежнему служил примером для своих сыновей – красивый, грустный, безутешный, иногда чересчур надменный. Он не баловал сыновей, а особенно строго относился к Винсену, на которого возлагал большие надежды, и редко демонстрировал отцовскую любовь на словах или в поступках. Может быть, Шарль делал так, чтобы не выделять своих сыновей. С Аленом все было просто: он был далеко, – но Готье по-прежнему жил на авеню Малахов и тоже являлся членом его семьи. Кларе Винсен сразу рассказал о своей привязанности к Магали, но отцу он так и не доверился. У него не было сомнений, что отец и слышать не захочет о каких-то там привязанностях, пока старший сын не закончит учебу. – А сам он как поступил? Сначала на маме женился, а потом стал адвокатом. И было ему тоже двадцать два! Винсен повернулся к бабушке, и та сразу же призвала его к порядку: – Следи за дорогой! Но Винсен был прекрасным водителем, и в этом она убеждалась каждый раз, когда он ее куда-нибудь отвозил. – Милый, если бы он тогда не женился, ты бы родился до свадьбы! – засмеялась она. – Вот я и разрешила ему. Кроме того, неловко было перед бабушкой и дедушкой Мейерами, они были людьми простыми, но строгими. Никогда не отступали от своих принципов и вообще… Твои мама с папой испытывали такие сильные чувства, что их брак получился сам собой. Ее голос дрогнул: она всегда с болью вспоминала Юдифь. Лучезарную невестку в объятиях сына, его счастье двадцать лет назад, радость жизни, блестящее будущее и вдруг в одночасье – ужас войны. – Но, бабушка, а если и у нас с Магали тоже сильные чувства? Бросив на него быстрый взгляд, она поняла, что внук серьезен. – Как бы там ни было, дорогой, тебе надо закончить военную службу. Винсена взяли в армию на особых условиях – помог Шарль. Конечно же, он выбрал авиацию, но оказался на мирном посту в министерстве, это совершенно не обременяло его, и он продолжал заниматься правом. «Нет, ты не можешь прервать учебу на полтора года!» – твердо решил Шарль. И Винсен был вынужден нехотя подчиниться. С гораздо большим удовольствием он бы выучился летать, получил нашивки, однако действительная военная служба совсем отрезала бы его от Магали, а его это не устраивало. – Завидую Алену, – вздохнул он. – Он отслужил, а потом занялся тем, чем хотел. – Как всегда! – громко расхохоталась Клара. Своему племяннику Шарль тоже предложил (правда, без особого энтузиазма) задействовать свои связи, но Ален наотрез отказался. Его призвали простым солдатом в Авиньоне, он служил без привилегий и ни на что не жаловался, а все увольнительные проводил в Валлонге, где Ферреоль продолжал вести хозяйство. Они въехали на улицу Кастильоне, и Винсен припарковал машину в двух шагах от галереи. – Как мило, что ты сопровождаешь меня на вернисаж, – сказала Клара, похлопав его по колену. – Мне это совсем не трудно! Его улыбка была почти такой же очаровательной, как когда-то у Шарля, и Клара растрогалась. Она часами могла говорить с любимым внуком о музыке или живописи: вкусы его отдавали эклектичностью, но он интересовался всем. Клару часто приглашали на концерты, в театр, в оперу или на торжественные приемы, и везде ее сопровождал Винсен. – Я бы предпочел Брака[12] или Шагала, – пошутил он, – но посмотрю и на твоего художника. Обойдя машину, он открыл дверцу и подал бабушке руку. – Винсен, я не капризная, могу сама выйти! А об этом «моем» художнике сейчас говорит весь Париж. Подумать только, он живет всего в двух шагах от Валлонга, а мы и знать не знали! Мы живем там, как дикари, но я с этим покончу: начну принимать людей, разошлю кучу приглашений. – Только не это! – Как раз это. Как я поженила твоих тетю и дядю? Устраивала банкеты! Уверена, тебе пора приглядывать девушек брату и кузену… Она шутила лишь отчасти, он это понял и рассмеялся; они под руку вошли в галерею. Несмотря на наплыв народа, атмосфера была спокойной: группки людей переговаривались возле картин, развешанных на багетах, между ними сновали официанты с подносами. Едва Клара вошла, как с ней поздоровалась знакомая чета, пожилой господин, а затем хозяйка выставки увлекла ее к буфету. – Вот увидите, – уверяла она, – это великолепно! Думаю, он превзошел самого себя: в его творчестве есть невероятная мощь. Тут только что были критики, они потрясены! По-моему, это триумф. Мы далеки от салона «Новые реальности», ведь в нем, как известно, только снобизм… Хотите шампанского, дорогая? Жан-Реми, иди сюда, я представлю тебе Клару Морван! Стоявший в нескольких шагах от них художник резко обернулся при фамилии Морван. С несколько принужденной улыбкой он склонился к руке Клары. Потом, бросив быстрый взгляд в сторону Винсена, поприветствовал его легким кивком головы. – Я пью за ваш успех, – уверенно произнесла Клара, – а потом посмотрю ваши работы. Я видела ваши полотна год назад в этой же галерее. Я ваша пылкая поклонница. – Весьма польщен, мадам, – вежливо ответил он. Она смотрела на него с интересом, удивляясь его молодости. Его известность росла, Клара представляла его похожим на Матисса или Вламинка[13], а ему не было и сорока. Светлые волосы показались ей чересчур длинными, зато голубые глаза неотразимы. В нем не было ничего от «проклятого» художника: он был безупречен в отлично скроенном костюме и английском галстуке. – Ты увидишь здесь знакомые пейзажи, – сказал бабушке Винсен. Он указал на ближайшую картину, на которой успел узнать руины Боде-Прованс. – И правда, на юге мы почти соседи! – продолжала она с энтузиазмом. – У нас есть дом неподалеку от Эгальера, мы ездим туда на лето. Этим летом вы непременно должны нанести нам визит. Невероятно, за все время мы так и не встретились! Вы живете там весь год? – Почти. – А где именно? – На заброшенной мельнице, это там, в сторону Моссана… Неопределенность ответа походила на грубость, и, спохватившись, он добавил: – Я с удовольствием приглашаю вас. Он понадеялся, что Клара не примет его приглашения всерьез или же к лету забудет о нем. Перспектива принимать у себя Клару Морван леденила кровь. Он снова бросил взгляд на Винсена, Ален так часто рассказывал о нем. Очевидного сходства между кузенами не было, однако у обоих было неуловимое сходство с бабушкой. – Окажите мне честь: покажите ваши картины и расскажите о них, – оживленно попросила Клара. Отказать он не мог и натянуто улыбнулся в ответ. Портретов на выставке было немного, но, остановившись перед одним из них, Клара заметила: – В вашей живописи есть какая-то новая значимость. Жан-Реми вздрогнул, вспомнив о портретах Алена, выполненных по памяти углем или сангиной[14], они хранились в коробках, спрятанные под рисунками. Появись у него нелепая идея выставить их, он оказался бы в безвыходной ситуации. – Я не думала, что ваша муза такая мрачная, – продолжила Клара, – но, тем не менее, мне очень нравится. Комплимент был искренний, и он молча принял его. В присутствии членов семьи Алена ончувствовал себя очень странно, с трудом выдавливая из себя банальные фразы, чтобы поддержать беседу. Ему было немало известно о Кларе, но при личном общении с ней ему было не по себе, хотя он должен именно ей быть благодарен за то, что Ален жил в Валлонге. – Мне остается только поблагодарить вас, – вдруг сказала она. – Кажется, я злоупотребляю вашей добротой, а вас уже ждут. Возле буфета нетерпеливо толпились поклонники, а два критика стояли напротив и пытались привлечь внимание Жана-Реми. – Мадам Морван, мне было очень приятно… – Мне тоже. Так не забудьте о своем приглашении этим летом! Проводив его взглядом, она повернулась к Винсену, стоявшему чуть позади нее. – Как ты его находишь, дорогой? – Его или его картины? – Его! У него чудесные глаза! Он очарователен. Не очень разговорчив, но в нем есть что-то благородное, загадочное… Понимаешь, что я имею в виду? Удивленный Винсен покачал головой. – Бабушка, уж не хочешь ли ты… – Твоей кузине не нравятся молодые, кроме того, ее привлекают оригиналы. Это идеальный вариант! Знаю, что он не женат. Так написано в его биографии. Чем я рискую, если попробую? Несмотря на весь свой либерализм, она лелеяла мысль пристроить Мари вместе с маленьким Сирилом. Подавляя безудержный смех, Винсен ласково взял бабушку под руку, и они направились в гардероб. Шкатулка стояла в маленькой гостиной на видном месте, и стоило Мадлен поднять глаза от вышивки, взгляд натыкался на нее. Как Шарль воспримет эту выходку? Разумеется, плохо, и будет прав. Кроме того, последнее время Шарль пребывал в таком отвратительном настроении, что от него можно было ожидать чего угодно. Тем хуже для Алена: он это заслужил.
Иголка, выскочив из ткани, до крови уколола палец. Мадлен вздохнула и, взяв кружевной платочек, осторожно обернула им указательный палец. Дети огорчали ее, и только Готье все больше и больше радовал материнское сердце. То, что Мари стала адвокатом, и Шарль доверил ей некоторые дела, что Сирил был милым ребенком, не изменило ее строгого осуждения дочери. Что касается Алена, то он не вспоминая о матери уже несколько лет, ограничиваясь новогодними открытками. Летом, в Валлонге, ей казалось, что перед ней совершенно чужой человек. Мадлен бросила удрученный взгляд на обитую черным бархатом шкатулку. Зачем эта роскошная упаковка? Это что, вызов? Шарль будет вне себя от гнева. Клара непременно должна быть здесь, у Мадлен просто не хватит мужества говорить с деверем один на один. К Шарлю она не испытывала никакой привязанности, тем не менее, он, как мужчина в доме, внушал ей безграничное уважение. Это было нелегко: она помнила, как Эдуард яростно критиковал брата. Вот только Эдуарда здесь больше нет: он сбежал от обязанностей мужа и отца, он пустил себе пулю в голову. Вполне естественно, что теперь она слушается Шарля. – Бедный Эдуард, – вполголоса вздохнула она. От частого повторения даже для нее эти слова потеряли всякий смысл. Эдуард был плохим мужем, но она уже этого не помнила, как не помнила, насколько давно сжилась с ролью безутешной вдовы. Семья мужа опекала ее, избавляя от забот, и Мадлен была им благодарна. К единственному волевому поступку ее вынудила Мари и внук-бастард, которого Мадлен так и не признала. Сирил был никем, и он не должен ничего получить. Связавшись с Мишелем Кастексом, она настоятельно требовала этого, и бедный нотариус не мог ее переубедить. Пусть Клара и дальше управляет состоянием, в это Мадлен вмешиваться не будет, она очень довольна результатами, но ее деньги не упадут в колыбель незаконнорожденного младенца, да еще и неизвестного происхождения! Единственное, чего она требовала, она, ничего не смыслящая в финансовых делах, – это составить такое завещание, по которому ее любимчик Готье будет вознагражден настолько, насколько позволит закон. Кастекс кричал, объяснял, что нельзя лишать наследства двоих детей в пользу третьего. Но Мадлен стояла на своем. К тому же она узнала о возможности прижизненной передачи в дар. По ее мнению, некоторые судьбы заслуживали поощрений, и Готье был тому ярким примером: поэтому он и избрал медицину, как его отец и дед. Кастекс осторожно предложил вложить деньги в клинику и пообещал обсудить это с Кларой. С тех пор он не давал о себе знать, и Мадлен начинала беспокоиться. Она страстно желала обеспечить будущее Готье и наказать Мари и Алена. В это единственное самостоятельное решение она вцепилась мертвой хваткой. Стало темнеть, и она включила лампы. Эта маленькая гостиная по-прежнему служила ей убежищем: здесь ее никто не беспокоил, по вечерам она могла шить в свое удовольствие, слушать радио или любоваться в окно на клумбы, садовник заботливо ухаживал за ними. – Вы хотели поговорить со мной? – войдя, спросил Шарль. – О боже, вы меня напугали! – воскликнула она, схватившись за сердце. – Простите меня, Мадлен, – насмешливо произнес он, будто ее испуг позабавил его. – Разве Клара не с вами? – Мама? Нет… Я сразу же пошел к вам, Готье передал мне вашу просьбу. – Ну да, конечно… Охваченная паникой, Мадлен поняла, что ей одной придется выкручиваться в этой ситуации. Она глубоко вдохнула и начала. – Так вот… Утром я получила посылку… Он ждал, нетерпеливо барабаня пальцами по комоду. – Что за посылка? – Из Валлонга, от Алена. – У вас день рождения? – усмехнулся он. – Нет. И потом, он меня не поздравляет. Мадлен не решалась продолжать: нервозность Шарля пугала ее, и она не знала, как ему сказать. – Смотрите сами, – наконец произнесла она. – Думаю, вам это не понравится. Но я тут ни при чем. Я ничего не знала. Без Клары ей было не по себе, но она все-таки взяла обитую бархатом шкатулку и протянула ее Шарлю. Подняв крышку, он уставился на лежащую там бутылку с оливковым маслом и поначалу не обратил внимания на этикетку. – Бедный Эдуард перевернулся бы в гробу, – пробормотала она, нарушая тишину – Видеть имя Морванов на… на этом… это надо было так придумать?.. Он слишком быстро забыл, что отец его был хирургом, да и дед тоже. Люди науки… – Он ничего не забыл! И эта выходка не пройдет ему даром! Шарль резко выхватил бутылку, и шкатулка упала на ковер. – Ваши сыновья отвратительны! – совершенно вне себя бросил он ей. – Только не Готье! Нет, не Готье! Но Мари, я согласна… – Оставьте Мари в покое! И поверьте, я признаю свою вину в провале Алена! В этом отвратительном неудачнике! Целый букет неприятностей, этот ваш Ален. – Может, вы слишком много ему позволяете? Его следует наказать… – Вы думаете, я подниму руку на ваших детей? – Эдуард бы поднял… – Боже упаси! Я им не отец! – вскричал Шарль. – Я в жизни не бил детей. Ненавижу жестокость! Вы даже не знаете, что такое жестокость! Но я сегодня же объяснюсь с Аленом. Он уже мужчина! Держа бутылку с маслом в руке, Шарль стремительно вышел из гостиной, хлопнув дверью. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он застал в будуаре Клару, оживленно спорящую с Винсеном. – Ты знала? – гневно бросил Шарль. Он сунул ей под нос этикетку, потом, широко раскрыв окно, вышвырнул бутылку – она вдребезги разбилась о плиты двора. Встав с кресла, Клара выпрямилась. – Ты забыл, где находишься? – медленно спросила она Закрой окно, мне холодно. Да, я знала об этой идее. Бледный от гнева Шарль пытался держать себя в руках в присутствии сына. – И ты ему помогала? – проговорил он. – На этот раз нет. Он заложил свои земли и получил ссуду. На эти деньги он выпустил флаконы, пробки, этикетки, купил машину для бутилирования. – Свои земли? Да уж, если бы не ты, он бы так не развернулся! Ты все подала ему на блюдечке. Зачем ему было стесняться? – Шарль, он работает. Он действительно работает. – Не смеши меня! – Похоже, сегодня это у меня и не получится. Застигнутый врасплох, он посмотрел на нее. – Твое имя на бутылке оливкового масла. По-твоему, это нормально? Оно будет валяться в каждой кладовке! – Времена меняются, надо и нам меняться. – Бакалея, по-твоему, достойная перемена в семье? Хочешь, чтобы все внуки занялись этим? Или для обеспеченного будущего хватит и одного Алена? – Ты не в зале суда, Шарль! И говоришь со своей матерью! Ее хладнокровие вынудило Шарля замолчать и извиниться. Винсен внимательно рассматривал свои ноги, не зная, остаться ему или уйти. Ален рассказывал ему о «проекте, который не всем понравится», но в подробности не посвящал, и теперь Винсен начинал понимать. Кузен не хотел посвящать его, чтобы не принуждать ко лжи. Очень заботливо с его стороны. – Я еду в Валлонг, – заявил Шарль. – Поезжай, ты же все равно хотел уехать на несколько дней, – ответила мать. Она знала, что Шарль хочет сбежать из-за свадьбы Сильви и Стюарта, к тому же ничто не помешает ему лично высказать Алену свое мнение о его деятельности. Еще она знала, что он не любит и никогда не полюбит сыновей Эдуарда, что Мари избежала такого отношения только потому, что была женщиной. Валлонг был для Шарля потерянным раем и вот-вот грозил превратиться в поле брани. Клара очень много знала о сыне, да и обо всех в семье. Трудно быть бабкой Морванов, но никто больше не возьмет на себя эту роль, а успеть надо еще многое. Она продолжала смотреть в глаза Шарлю, и у нее вдруг сжалось сердце: сможет ли он когда-нибудь стать счастливым? Мари бежала по ступенькам Дворца правосудия, глаза ее застилали слезы. Ее первая речь на банальном гражданском процессе была жалкой. Дядя ушел из зала, не дожидаясь окончания слушания, и даже не взглянул на нее. Она никогда еще не испытывала такого унижения. Если бы не бредовая идея выступать без записей, как это делал Шарль! Почему она решила, что это так легко? Шарль избегал ловушек в самых запутанных делах; неужели она поверила, что достаточно встать на это место – и нужные слова придут сами? – Мари, подожди! В развевающемся на ветру плаще за ней бежал Винсен. – Да остановись же ты! Схватив ее за руку, он заставил ее обернуться. – Пойдем, выпьем чего-нибудь, – предложил он. Она молчала, и он повел ее к хорошо известному бару, куда в основном ходили молодые адвокаты. – Я выставила себя на посмешище, – сказала она, бросая перчатки на столик. Во взгляде Винсена не было сострадания, и Мари была ему за это благодарна. – И ты там тоже был, – с недовольной гримасой добавила она. – Папа сказал, что ты выступаешь, я не хотел пропустить. – И досмотрел все до конца! А он презрительно ушел. Представить страшно, что он скажет завтра… – Ты же знаешь, он тебя обожает. В ответ Мари пожала плечами, постепенно она начинала успокаиваться. Шарля она не боялась, но ей была невыносима мысль, что он сочтет ее бездарной. Она мечтала заслужить однажды его похвалу, доказать, что женщина может обходиться с судьями не хуже мужчины. – Может, в следующий раз, – горько пробормотала она. Заботливость Винсена растрогала ее. Очень скоро ему тоже предстоит испытание, и его отец будет там, будет смотреть на него без малейшего снисхождения. Сыну он ничего не простит. – Не будем больше об этом, – решила она. – Как твои дела? – Отметки хорошие, я просто обожаю свою профессию. – Знаю. Клара звонит об этом во все колокола. Они обменялись понимающими улыбками: что касалось их чудесной бабушки, то тут двух мнений быть не могло. – А как твои девушки? – спросила она. В двадцать один год Винсен был очень привлекательным юношей. Высокие скулы, волевой подбородок, мужественный взгляд серых глаз смягчали густые черные ресницы. В нем уже проступала отцовская элегантность, умение блистать, а мальчишеская озорная улыбка придавала ему еще больше очарования. – Зачем множественное число? В моем сердце только одна девушка, – неожиданно ответил он. – Это Магали? Платоническая любовь? У вас любовь по переписке? Ты засыпаешь ее пламенными посланиями? Мари смеялась, а он только покачал головой. – Не только это. Один раз она приезжала в Париж. – В самом деле? – Ален устроил. Он купил ей билет на поезд. Мари расхохоталась: идеи брата всегда радовали ее. – Откуда такая щедрость? – Если честно, по-моему, он мстит. В прошлом месяце папа ездил в Валлонг, и Ален до сих пор зол на него. Подробностей не знаю, но, похоже, скандал был грандиозный. – Зачем только мама показала ему масло? Бедняжка, она такая глупая… – Ну что ты, Ален прекрасно знал, что она так сделает! И через нее он сможет оповестить всю семью. Привязанность Винсена к кузену оставалась прежней, и даже Шарль ничего не мог с этим поделать. – Дело было так, – продолжал он. – Ален позвонил и сказал, что дарит Магали путешествие в столицу. Велел мне встретить ее на вокзале и показать Эйфелеву башню. – И? – Два сказочных дня. Приятель с факультета уступил мне свою комнату. – Ты спал с ней? – Да… Казалось, воспоминание взволновало его: он отвернулся, и его затуманенный взгляд затерялся где-то у Дворца правосудия. – Влюбленный мужчина – это так мило, – сказала Мари, беря Винсена за руку. – Мило? Не все так считают, этого-то я и боюсь! «Боюсь» – это было верное слово. Если в глазах Винсена Магали обладала всеми достоинствами, то наивно было думать, будто его семья сможет ее принять. А он как раз серьезно задумывался о будущем. – Ты ведь знаешь папу. Он наведет о ней справки. Узнает, как она зарабатывает на жизнь, что она убирается в чужих домах… Эта мысль пугала его. Девушка из бедной семьи, Магали была лишь крестницей кухарки и в пятнадцать лет оставила школу, чтобы работать. Смелая, веселая, с живым умом, она всему радовалась, ни на что не жаловалась, но этого недостаточно, чтобы Морваны приняли ее. – Это твое дело, ты совершеннолетний, – напомнила Мари. Она остерегалась толкать его на бунт. Винсен отличался от нее и Алена: он не был бунтарем. И потом, ему придется бороться не с глупой Мадлен, а с агрессивным Шарлем. А может, даже и с Кларой: при всей ее либеральности она вряд ли одобрит мезальянс. Горничная или служанка – нет, этот номер не пройдет. – Не обязательно предавать семью огню и мечу прямо сейчас, – медленно проговорила она. – Подожди, проверь себя, вас обоих. Влюбленность часто оказывается иллюзией. Поверь мне на слово. Снова повернувшись к ней, он внимательно посмотрел на нее. – Мари, ты несчастлива? – Конечно же, счастлива. У меня есть Сирил. Когда-нибудь у меня все получится и в зале суда! Она скрывала подробности о своей личной жизни, о коротких беспорядочных связях и разочарованиях. В каждом мужчине она видела лишь охотника за приданым, но никак не влюбленного. Она знала, что не слишком красива, но молодость и элегантность еще несколько лет смогут заменять красоту. И вообще, духом независимости она отпугивала многих молодых людей. Слишком свободная, слишком целеустремленная, слишком умная – полная противоположность образу женщины, который навязывал кинематограф. – Мне бы не хотелось, чтобы Сирил был единственным сыном, – вдруг объявила она. – Избалованные дети вырастают такими эгоистами… Они понимающе и весело взглянули друг на друга. Годы, проведенные во время войны в Валлонге, навсегда сплотили их. Сначала речь шла просто о шестерых беззаботных кузенах. Пока не погибла Бет. Тогда они превратились в пятерых обеспокоенных подростков, связанных переживаниями общих бед. Они были неделимы в желании защититься от мира взрослых, на который обрушились все эти смерти. Этот период научил их любви и уважению друг к другу и научил понимать друг друга без слов. – Мари, я всегда на твоей стороне! Даниэль тоже, я уж не говорю про Алена! И даже Готье. Не его вина, что он любимчик Мадлен. Ведь это она его выбрала. В общем, я хочу сказать, что есть четверо людей, на которых ты можешь полностью положиться. Поняла? До этого времени старшей была она, мальчики слушались ее, она судила их детские ссоры, навязывала им свою волю. А теперь, став молодыми мужчинами, они были готовы защищать ее. Это было трогательно, и она разволновалась. Подавшись вперед, Винсен покровительственно и уверенно смотрел на нее серыми глазами, и вдруг ее кольнуло удивительное сходство кузена с Шарлем. Даже его любовь к Магали сильно напоминала страсть Шарля к Юдифи. Сам того не замечая, он шел по стопам отца, он был верен себе, как будто по-другому жить не мог. – Вы у меня четыре мушкетера! Это так хорошо! – улыбнулась она. Она пыталась шутить, значит, ему удалось успокоить ее. – Если захочешь родить Сирилу братика или сестренку, то крестным буду я. С Алена хватит! – решительно заявил он, придавая большой вес своим словам. – Ну что же, ловлю тебя на слове. Это уже решено. Он, вздрогнув, посмотрел на нее: она была серьезна. – Ты сама непредсказуемость, но все равно поздравляю тебя и повторяю требование. – Согласна, Ваша честь. Когда-нибудь Винсен будет носить этот высокий титул, и он улыбнулся. Он вдруг подумал, не для того ли Мари выбрала профессию адвоката, чтобы к ней обращались «мэтр». Она была способна на это, она была на все способна, ее очередная беременность – тому подтверждение, ведь об отце ребенка опять не будет речи. Мадлен позеленеет от злости, и даже сама Клара может не понять то, что для Мари не существует правил приличия. Но никто больше не будет пытаться пристроить ее замуж, это было ясно.
VI
Валлонг, 1954 На кухонном столе, на видном месте, лежал конверт, предназначенный для Магали. Пунктуальный Жан-Реми в конце каждого месяца оставлял ей жалованье, и ей не приходилось напоминать ему об этом. Два раза в неделю она приходила на мельницу и с удовольствием работала у такого приятного хозяина, а такими были не все, далеко не все! Она оттирала скипидаром заляпанный краской пол, но не прикасалась к картинам и мольберту; беспорядочно разбросанные рисунки она тоже не трогала. Жан-Реми работал, а она тихонько поднималась на второй этаж, убиралась в спальне, маленьком кабинете, огромной ванной, гладила белье. Потом так же тихо спускалась на кухню и до блеска вычищала ее. Зачастую художник, просунувшись в дверь, просил подать чаю и непременно приглашал на чашечку Магали. Она очень ценила его галантность и то, что он общался с ней на равных, а не как со служанкой. Она часто благодарила его за это, но он только возводил глаза к небу. Жан-Реми расспрашивал Магали о жизни, и девушка понемногу делилась с ним своими секретами. А художник интересовался, как идут дела с Винсеном. Она убирала в кладовку щетку и половую тряпку и слышала, как он ставил на кухне чайник: – В такую жару только чай может утолить жажду! Только безумные люди пьют ледяной оранжад. Магали, хотите попробовать моего пирога? Этот рецепт я привез из Англии… С обезоруживающей улыбкой он протянул ей изящную фарфоровую тарелку с несколькими кусочками. – Сядьте же, наконец, – потребовал он. – Вы и так сделали из моей кухни дворец! Он знал, что больше всего Магали нравилось наводить порядок именно здесь, она любила расставлять в посудном шкафу медную утварь, хрусталь и изысканный фаянс. Мельница до мельчайших деталей была обставлена с тонким вкусом. Из каждой поездки Жан-Реми привозил драпировки, лампы, безделушки и для каждой вещицы находил идеальное место. Этим летом он много путешествовал по Европе, и Магали, пользуясь случаем, отмыла дом сверху донизу. – Сегодня у меня будет ужасный вечер, – с легкой улыбкой сказал он. Через стол он протянул ей приглашение. Он трижды под разными предлогами отказывался от визита, но в четвертый раз отказываться было неприлично. – Прием у мадам Морван? Вот повезло! Эти слова сами вырвались, и Магали прикусила губу – Жан-Реми засмеялся. – Когда вы станете членом их семьи, я буду ходить туда с большей охотой. Пока же, если хотите, могу передать Винсену записочку… Он был настолько мил, что даже не смутил ее, но она, покачав головой, отказалась. С Винсеном они виделись почти каждый день: иногда, если это было днем, устраивали пикники, по вечерам – романтические прогулки. Он клятвенно заверял, что поговорит с отцом до конца каникул, и она с тревогой ждала результатов этого разговора. Насколько ей было известно, Шарль Морван-Мейер был опасным человеком. А тетушка Одетта еще больше нагоняла на нее страх. «Никогда он не позволит своему сыну жениться на такой девушке, как ты. О чем ты думаешь? Проснись! Когда он все узнает, вам обоим достанется. Парню он устроит взбучку, а тебя оставит на закуску!» Магали знала, что Одетта права, но все равно надеялась. Винсен клятвенно обещал, что найдет решение, он не хочет еще целый год прожить без нее, не хочет, чтобы она работала служанкой. Она терпеливо ждала и разумом понимала, что надо дорожить тем, что имеешь. – Пойду переодеваться, спасибо за чай, – вставая, сказал Жан-Реми. У него была привычка благодарить ее, даже если он все сделал сам. Они обменялись привычным рукопожатием, и он вышел из кухни. К девушке художник относился очень хорошо, да и быть с ней приветливым не составляло труда. Поначалу он находил ее просто красивой, честной, но с хитринкой, потом начал жалеть: ведь впереди ее наверняка ждало столько неприятностей. Только юная невинная девушка, как она, может думать, будто Морваны примут ее с распростертыми объятиями. А пока, слушая ее рассказы о Винсене, Жан-Реми думал об Алене. Стоя перед большим зеркалом в ванной, он размышлял, как воспримет его визит молодой человек. Они не виделись несколько недель, Ален никак не давал о себе знать – не позвонил, не написал, – и терпение Жана-Реми иссякло. Было непонятно, почему Ален не хочет приходить на мельницу во время приездов семьи: ведь теперь он уже совершеннолетний. Разумеется, никто не знает об их истинных отношениях, но можно ведь просто так встречаться, как добрые друзья. – Что же надеть? – вертясь перед зеркалом, раздумывал он. Большой платяной шкаф занимал всю стену ванной комнаты; открыв дверцы, Жан-Реми придирчиво осмотрел свой гардероб. Художник любил красивую одежду и всегда тщательно выбирал ее по ткани, покрою и цвету. – С этими людьми не стоит слишком фантазировать. Нет, надо было отказаться от приглашения, придумать очередную отговорку, но жгучее желание увидеть Алена оказалось сильнее. Да и любопытно взглянуть на Валлонг. – Наконец-то я смогу увидеть, каков он дома! До конца лета ему только и остается, что представлять его. Поездки по Европе лишь немного развеяли Жана-Реми, ему не удалось даже как следует поработать: все его мысли были заняты Аленом. Визит к нему может выглядеть как бесцеремонность, но всегда можно сослаться на невозможность отказать Кларе. Или же наговорить какой-нибудь вздор по поводу добрососедских отношений. «А ведь на самом деле ты испугался…» Испугался, что Ален плохо примет его, рассердится и больше вообще к нему не придет, – на это он был способен. В нерешительности Жан-Реми подумал даже, а не лучше ли отослать Кларе огромный букет роз с извинениями. Закрыв глаза, Мари полулежала в кожаном кресле «Трансат»[15]. На ней было свободное крепдешиновое платье, скрывавшее живот. На шестом месяце беременности она стала быстро уставать. Тем более что перед летними каникулами в конторе у Шарля она много работала: хотела реабилитироваться после провала в суде. Чуть поодаль, под платанами, Винсен и Ален учили маленького Сирила играть в петанк[16] пока еще с пластиковыми шарами. Ален так нежно относился к своему племяннику и крестнику, что Мари изумлялась. Она никогда не думала, что ее брат, этот асоциальный тип, может так любить детей. – Все уже решено? Крестным будет Винсен? Открыв глаза, она увидела Готье, тот протягивал ей стакан мятной воды. – Хочешь пить? – Да. Большое спасибо. Извини, но Винсен первый попросился в крестные. Она жадно выпила стакан ледяного напитка, Готье сел рядом на траву. – Вечером опять какие-то гости, надо переодеться, – вздохнул он. – Пусть бабушка развлекается, она обожает принимать гостей. Кого она пригласила сегодня? – Кастекса, он приехал в Авиньон на каникулы, и какого-то известного художника, он живет тут, неподалеку. Подошел Ален, держа Сирила на руках: ребенок доверчиво уткнулся в его плечо. – Можно я выкупаю и накормлю его? – спросил Ален. – Я помогу тебе, – сказал Винсен. – О каком художнике вы здесь говорили? – поинтересовался Ален, гладя светлые локоны малыша. – Жан-Реми Бержер… Клара все лето звала его, и он наконец почтит нас своим присутствием… Зимой я был на его выставке, – добавил Винсен. – Он талантливый и очень приятный человек. Я даже подозреваю, что бабушка припасла его для тебя, Мари… Он рассмеялся. Мари и Готье подхватили смех, а Ален молча пошел к дому. Из окна второго этажа Мадлен плаксивым голосом позвала Готье. Тот с недовольной гримасой ответил, что уже идет. – У нее сломался замок на шкатулке с украшениями. Она думает, что у меня талант слесаря! – объяснил он. – Это верно, – усмехнулась Мари, – у тебя получится, ты ведь будущий хирург… Шутка не рассмешила Готье – он нахмурился. – Даниэль куда лучше меня разбирается в таких делах, лучше бы он пошел. Кстати, где он? – В кабинете отца, – ответил Винсен, – они там с обеда сидят. Шарль решил поговорить с сыном о будущем, и похолодевший Даниэль пошел за ним, зная, что свои мысли ему высказать не дадут. – Если он не станет лучшим выпускником Политехнической школы, отец его убьет, – задумчиво сказал Винсен с грустной улыбкой. Спорить с отцом было по-прежнему трудно, хотя они стали взрослыми, и Винсену становилось не по себе при мысли о предстоящем разговоре относительно Магали. Если Шарль разозлится по-настоящему, если ответит категорическим отказом, то Винсен пойдет на ссору с ним – а это безрадостная перспектива. Но отказаться от Магали было просто невозможно. – Тебя что-то тревожит? – заметила наблюдавшая за ним Мари. – Тебе кажется, – ответил он. Он не хотел жаловаться: у нее-то всегда хватало смелости противостоять всем. Мадлен, Шарлю, Кларе, она не боялась вступать с ними в конфликт и жить так, как хочет. – Надо переодеться, – сказала она, вставая. Винсен подал руку, и она с легкой улыбкой приняла ее: забота кузена была трогательной. Жан-Реми вышел из черного «Хочкисса» и, захлопнув дверцу, залюбовался фасадом. Так вот каков Валлонг: дом большой – и гораздо красивей, чем он его представлял – с голубыми ставнями, плоской розовой кровлей и белоснежными стенами, на которых выделялись балкончики из кованого железа. Изысканное сочетание роскоши и процветания, создававшее ощущение достатка и спокойствия. На крыльце раздались голоса, и сияющая Клара появилась в чесучовом платье цвета слоновой кости. Она с улыбкой шла к нему навстречу, радуясь, что, наконец, принимает его у себя. После короткого обмена любезностями она представила ему членов семьи: Мадлен показалась ему толстой неинтересной женщиной, а руку Шарля он пожал с интересом. Ален столько рассказывал о дяде, что можно было заранее испытывать к нему неприязнь, но Жан-Реми представлял себе совсем не такого человека, каким оказался Шарль. Ален говорил о нем: «Отвратительный, высокомерный, холодный». Но не упомянул о безукоризненной элегантности, удивительных светло-серых глазах и низком волнующем голосе. Клара провела их через дом и вывела на патио, где обычно вся семья собиралась на аперитив. Все подошли поприветствовать его: Мишель Кастекс, Винсен, Даниэль, Мари, – Ален чуть помешкал и подошел последним. Он кивнул и совершенно равнодушно пробормотал: – Очень приятно… Он целые дни проводил на воздухе, на солнце, и загар делал его еще желаннее; Жан-Реми с трудом отвел взгляд от молодого человека и повернулся к Кларе: она предлагала напитки. Взяв с подноса мартини, Жан-Реми вдруг почувствовал неловкость. Зачем он приехал сюда, в семью Алена? Что за неуместное любопытство побуждает его подсматривать? А если юноша никогда этого не простит ему? – Моей матери очень нравится ваше творчество, – сказал Шарль, садясь рядом с Жаном-Реми. – Вы могли бы показать мне ваши картины? Я хотел бы сделать ей подарок на день рождения… Их взгляды встретились, и Жан-Реми почувствовал, что Шарль, несмотря на свою холодность, умеет очаровывать собеседников. Конечно же, профессиональное качество адвокатов. – С большим удовольствием, – согласился художник. Но он твердо решил никогда не принимать его на мельнице. Не могло быть и речи о каком-либо общении с человеком, которого Ален ненавидел. По крайней мере, так художник понял из его обрывистых рассказов. У него сложилось впечатление, что причиной этой неприязни послужила чрезмерная придирчивость Шарля к племяннику, но в особенности – недостаток родительской любви. Лишившись отца в тринадцать лет, совершенно не понятый матерью, Ален, конечно же, стремился сблизиться с дядей, брать с него пример, однако натолкнулся на непроницаемую стену отчуждения. Хуже того, дядя не только не принимал всерьез его сельскохозяйственные затеи, но и вообще презирал племянника, как ни на что не годного. Без поддержки Клары он был бы совершенно одинок в своей семье. Да, у Алена были причины чувствовать себя неуютно и невзлюбить того, кто им так пренебрег. Жан-Реми осторожно огляделся. Пятеро кузенов сидели рядом с диваном-качалкой и вполголоса разговаривали: было видно, что между ними уже давно установилось полное взаимопонимание. Ален повернулся спиной, опираясь плечом на нелепую пальму, и рассказывал что-то забавное: все улыбались. Он отличался от того человека, которого знал Жан-Реми, был моложе и веселее. Какой же из двух Аленов настоящий? Винсен тоже казался беззаботным, а ведь он мучился из-за своей маленькой Магали. Неужели, находясь в кругу семьи, эти молодые люди так притворялись? – Прошу всех к столу, – объявила Клара. – Предупреждаю, меню очень простое! Но ее довольный вид говорил как раз об обратном: она полдня провела на кухне и вместе с Одеттой готовила замысловатые блюда. Гостей рассадили по местам, Жан-Реми оказался слева от Клары и довольно далеко от Алена, так что мог спокойно его разглядывать. – …тогда вы непременно должны попробовать это оливковое масло. Оно великолепно! Конечно, Ален мой внук, но это действительно отличный продукт. Клара ждала ответа, и Жан-Реми, откашлявшись, поспешно сказал: – Да? Долина Бо очень благоприятна для оливок… Но не все юные парижане могут заниматься сельским хозяйством! Говорят, что только старики опытны, но молодежь тоже способна на многое! Довольная, что встретила понимание, Клара ослепительно улыбнулась художнику. Все Морваны были очаровательны: даже Клара, несмотря на возраст, была неотразима. Она была волевая, сильная женщина и в своем клане была диктатором. – Нас очень удивило его решение, – оживленно продолжала она, – его призвание, я бы так сказала… В пятнадцать лет он уже знал, чего хочет, это просто поразительно! Тем более, он единственный в семье, кто имеет склонность к земледелию. Получив благовидный предлог посмотреть на Алена, Жан-Реми впервые за вечер встретился с ним взглядом. Увидев это лицо, которое он так хорошо знал, эту бесконечную любовь к бабушке в его глазах, он улыбнулся от нахлынувших чувств. – А я мечтала о другом будущем для сына, – заявила Мадлен и отправила в рот очередной кусок. – У каждого свои возможности, – иронично заметил Шарль. – И ваш сын смог найти себя в низшем сословии… От его резкого замечания в разговоре возникла пауза. Ален, не отвечая Шарлю, поигрывал ножом, а Мадлен добавила: – К счастью, мой младший сын заканчивает медицинский факультет… Неожиданно для всех Готье продолжил: – А твоя дочь – адвокат! Или ты забыла? Пораженная его дерзостью, Мадлен уставилась на него, и Клара, чтобы отвлечь внимание, вдруг закашлялась. Ален лишь презрительно взглянул на мать и продолжал говорить с Винсеном. Вежливый хозяин, Шарль пришел на помощь Кларе и завязал разговор об Утрилло[17]: недавно он приобрел картину этого художника. Шарлю не очень-то и хотелось поддерживать разговор, он явно скучал, но отличное образование позволяло ему говорить на любую тему, не особенно задумываясь над словами. Жан-Реми очень хотел возразить ему, заставить пожалеть об отвратительной фразе в адрес Алена, но он сдержался. Он даже порассуждал об импрессионистах и их влиянии на живопись, он, наконец, блестяще сыграл роль художника, чего от него так долго ждали, и совершенно очаровал Клару. Раза два-три в разговор вступала Мари, сидевшая по левую руку от него, она высказывала интересные мысли, но они иногда звучали слишком категорично. Молодая женщина оказалась такой, какой ее и представлял себе Жан-Реми: эта старшая независимая сестра, которую Ален безгранично любил, была некрасива, но своеобразна, ее характер очень напоминал характер Клары. С другого конца стола в разговор вмешался Винсен, и беседа стала общей. Поговорили о коллекциях, которые Шарль после войны возвращал законным владельцам; в тех процессах он бесстрашно обличал тогдашнее правительство. Из-за этих тяжб с государством он приобрел некоторые познания о произведениях искусства и их стоимости. Однако говорил он об этом очень сдержанно, как и обо всем остальном, касавшемся того периода, когда еврейский вопрос был для него больным вопросом. Клара заговорила о заоблачных ценах на полотна кубистов, и Мишель Кастекс, воспользовавшись этим, рассказал несколько забавных историй о спорах из-за наследства, когда неправильно оценивали стоимость картин. – Спекулировать живописью гораздо опасней, чем играть с ценными бумагами на изменении биржевого курса, – сказал он в заключение. Клара, все это время рассеянно слушавшая его, заразительно засмеялась. – В бизнесе не бывает случайностей! – сказала она. – Имея ум, можно всегда выкрутиться. Старый нотариус озорно посмотрел на нее с нескрываемым восхищением. Клара мастерски жонглировала ценными акциями, он знал это как никто другой. После десерта вернулись на патио: Одетта подала туда кофе и спиртное. Ночь была прекрасна, в воздухе плавал аромат лаванды, вокруг фонарей вились тучи насекомых. – Обожаю Валлонг, – в восторге вздохнула Клара. Фраза была самая обычная, но она тут же раскаялась в сказанном и обеспокоенно взглянула на Шарля. – Увы! Здесь были и трагедии! – добавила она для Жана-Реми. Ален рассказывал о самоубийстве отца, об аресте тети, но художнику не полагалось об этом знать, и он не стал выдавать себя. – Прекрасный дом, – только и сказал он. – Я понимаю, почему вы его любите. Глотнув арманьяка, он огляделся: Мишель Кастекс вяло беседовал с Мадлен, а молодежь снова собралась вместе. Мари гордо сидела среди братьев и кузенов, она не пыталась скрыть будущее материнство, безразличная к условностям и мнению гостей, и в этом была поистине прекрасна. Шарль с отрешенным видом стоял в стороне, и, казалось, был полностью погружен в свои мысли. За весь вечер он не сказал ни слова Алену: несмотря на все усилия Клары, Шарль так и не смирился с тем, что оливковое масло носит его имя. «Как он живет в такой атмосфере все лето? Зачем он сидит с дядей за одним столом? Наверное, чтобы просто побыть с кузенами…» Днем – понятно. Но ночью? Что удерживало его по ночам, почему он сидел в Валлонге, в то время как Жан-Реми на мельнице сходил с ума от одиночества? Вдруг художник испугался, что после сегодняшнего вечера больше никогда не увидит Алена. До сих пор молодой человек сам решал, где и когда им встречаться; непредсказуемый и неуловимый, он в любую минуту мог положить конец их связи, в которую с такой неохотой вступил. Если ему и нужен был мужчина, то скорее умозрительно, чем реально в постели – достаточно было взглянуть на него, чтобы это понять. В нем не было ничего женственного, наоборот, это был молодой самец, который оттачивал когти. «Ему всего двадцать два, он не знает себя, не знает, кого он на самом деле любит». Эта мысль была болезненна, и Жану-Реми снова стало не по себе. Он решил, что пора уходить, и тепло поблагодарил Клару и Шарля. Потом попрощался со всеми за руку, стараясь не глядеть на Алена, и с большим удивлением услышал, как тот, опередив бабушку, сказал: – Я вас провожу. Вместе они прошли через гостиную, холл и оказались в полумраке парка. Пока они шли к машине, Жан-Реми не произнес ни слова, чтобы Ален мог обругать его, если хочет. Немолодой человек лишь коротко шепотом спросил: – Зачем ты пришел? – Если гора не идет к Магомету… Они в нерешительности остановились возле машины. Наконец Ален отошел на несколько шагов, в тень деревьев. Жан-Реми последовал за ним и, чуть не налетев на него, торопливо взял за плечо. – Не исчезай на недели, это невыносимо, – сквозь зубы проговорил он. – Ты мог бы… – Я делаю то, что хочу, – сухо отрезал Ален. – Ты же уезжал в Европу! – У меня есть обязательства… Мне надо было работать, и еще я надеялся, что так время пройдет быстрее. – И что? Вызывающий тон вывел Жана-Реми из себя, но он нашел в себе силы спокойно ответить: – Я очень скучал по тебе. Поедем со мной, скоро я уезжаю в Севилью… – Ты, что, смеешься? – зло спросил Ален. Они были увлечены и не услышали легкие шаги Даниэля, который остановился в нескольких метрах от них. В руках у молодого человека был портсигар, забытый Жаном-Реми на патио. С крыльца он увидел, что машина художника еще тут, заспешил, но теперь, ошеломленный, остановился. Он различал две фигуры, улавливал сердитые интонации – это походило на ссору. Белая рубашка Алена и светлая куртка Жана-Реми были заметны в темноте, а Даниэля скрывала машина. – …ненавижу ложь! Если ты стыдишься того, что делаешь, то остановись! – Отлично! Ловлю тебя на слове! Все еще не двигаясь, Даниэль пытался понять, из-за чего этот странный спор. Его разбирало любопытство, но он не хотел быть нескромным и собрался было уйти, когда Жан-Реми стал трясти Алена за плечи, заставив отступить к дереву. Даниэль решил, что они станут драться, но наступила тишина, длившаяся так долго, что он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Крадучись, Даниэль направился к лужайке. Трава зашелестела под его туфлями, он ускорил шаг, обогнул дом и вошел через кухню. Одетта заканчивала мыть посуду. Рассеянно улыбнувшись кухарке, Даниэль вышел в холл и, прыгая через ступеньки, понесся в комнату Винсена. Этот секрет Даниэль не мог держать при себе: он был слишком абсурдный, слишком уродливый, надо было немедленно поговорить с братом. – Ну почему же, я рад тебя слышать, – сказал Шарль, плечом прижимая трубку к щеке. Прикурив сигарету, он теребил зажигалку, а Сильви на другом конце провода продолжала: – Мы приехали сюда на неделю, отдохнуть, сейчас Стюарт опять вернулся в Нью-Йорк. Так что я одна наслаждаюсь бассейном, кухней… – Тебе грех жаловаться! Осто-де-Боманьер[18] – это рай! – Адская долина не может быть раем, сам подумай, – шутливо ответила она. – Так тебе скучно? – Нет, но если бы ты пообедал или поужинал со мной… Она замолчала, он не стал нарушать тишину и как-то ей помогать. В раскрытое окно он заметил Алена, тот шел по аллее с маленьким Сирилом на плече. – Шарль, я буду рада провести с тобой пару часов, – наконец призналась она. «Ты» получалось у нее само собой, как будто замужество придало молодой женщине больше уверенности. – Я тоже, – нежно произнес он. И прикусил губу, удивленный собственной слабостью. Звонок Сильви неожиданно обрадовал его, однако он испытывал чувство вины. За то, что по-прежнему желал ее, что любил ее голос, что не смог отказать в свидании, которое она предложила с деланной непринужденностью. Последний раз, когда он обнимал ее, она еще не была женой Стюарта, а он повел себя, как последний мерзавец. Он думал, что если они перестанут видеться, она разлюбит его, перестанет желать, но не вышло. – Так когда? Сегодня? Завтра? – нерешительно спросила она. Сильви волновалась не меньше Шарля, удивилась, что не получила категорического отказа, и при мысли, что снова увидит его, уже сходила с ума. – Сегодня, – пробормотал он. Снова повисла тишина. Сделав последнюю затяжку, Шарль аккуратно затушил сигарету. Когда она снова заговорила, ей хватило хладнокровия на почти непринужденный тон. – Приезжай к вечеру, если хочешь искупаться, это так здорово… Он назначил свидание на восемнадцать часов и, повесив трубку, затуманенным взглядом долго смотрел на телефон. Плавать, разговаривать, есть вместе с ней – этого ли он хотел? А может быть, ему хотелось превратить ее в неверную жену, чтобы она терзалась еще больше? Ему хватило честности не жениться на ней, почему же теперь он был готов все испортить? В дверь осторожно постучали, Шарль поднял голову: Винсен вошел или скорее проскользнул внутрь, виновато улыбаясь. – Я не помешал тебе, папа? – Нет, совсем не помешал, – Шарль постарался сказать это как можно мягче. Вчера Даниэль провел больше часа в этой комнате и слушал, как отец рассуждал о его будущем. Винсен под руководством мэтра уже почти закончил учебу и определился: он будет судьей. – В общем… – начал юноша. – Я… ну, есть кое-что очень близкое моему сердцу, любимое… я хотел бы с тобой обсудить. Крайне смущенный, он стоял, вцепившись в спинку кресла, отец знаком предложил ему сесть. – Как тебе известно, папа, я встретил девушку. – Правда? Хорошо! – подбодрил Шарль. – В твои годы я встречался уже со многими девушками. Винсен силился улыбнуться, но получилась лишь жалкая гримаса: он мучился и никак не мог сформулировать свое признание. – Ее зовут Магали, – уточнил он. – Красивое имя. Она местная? – Да. – Я знаком с ее семьей? – Нет… то есть да. Дай я сначала объясню. Серые глаза сына в безысходной тоске неотрывно смотрели на Шарля, и он нахмурился, предчувствуя новые неприятности. – Я очень… очень привязан к ней. Я влюблен. – Давно? – Уже почти два года. Заинтригованный Шарль посмотрел на сына. – Даже так? Ну, что тебе сказать… У тебя были девушки до нее? – Ничего стоящего. – Понятно. Продолжай. Опустив голову, Винсен глубоко вздохнул и одним духом выпалил: – Я хочу просить ее руки. – Ты, что, шутишь? Ответ прозвучал слишком быстро и был слишком резок; Шарль тут же поправился: – Ты еще очень молод, Винсен. – Нет, папа… я уверен в себе… я… – Об этом не может быть и речи! Шарль поднялся, закрыл окно и остановился перед креслом сына. – Посмотри на меня, пожалуйста. Вчера я объяснял кое-что твоему брату, вижу, тебе тоже нужен урок. Не стоит повторять ошибки ваших кузенов во главе с Аленом! Даже Мари, и та уничтожила свои шансы на счастье во имя какой-то независимости. А независимость связывает куда сильнее, чем условности. Тебе надо закончить учебу, заняться карьерой, ты… – Сколько тебе было, когда ты женился на маме? В замешательстве Шарль замолчал и отвернулся. Никогда сыновьяне говорили с ним о Юдифи. Может, из уважения к его горю, может, потому, что воспоминание о матери было и для них болезненным. Для Шарля было мучительно услышать слово «мама» из уст Винсена. – Двадцать два года, – вполголоса ответил он. Как объяснить старшему сыну, что те его чувства ни с чем нельзя сравнивать? Что та любовь, которую он испытывал к Юдифи, – это редкая, исключительная Божья милость? – Расскажи мне, кто такая Магали, – снова начал он. – Ты с ней часто видишься? – Каждый день. – И сказал об этом только сегодня? – Я не решался. – Почему? Разве ты меня боишься? Вопрос был таким неожиданным, что Винсен чуть не засмеялся. – Конечно, папа. Шарль был потрясен ответом сына. Сыновья боялись его? Его? – Но ведь вас никогда… ни тебя, ни твоего брата… – Я боюсь твоего мнения, папа. Озадаченно вздохнув, Шарль сел. Положив сцепленные руки на стол, он ждал продолжения. – Магали – замечательная девушка, но она не из… не из нашего круга. Она из очень скромной семьи. – Честно говоря, начало плохое, – усмехнулся отец. – Почему? Папа, ты тоже… – Не надо больше сравнений! Социальные различия трудно сгладить в повседневной жизни. Образование значит очень много. Куда больше, чем, ты думаешь. И хватит ходить вокруг да около. Что делают ее родители? – Она сирота. – Мои соболезнования. Но семья-то у нее есть? – Она приходится племянницей и крестницей… Одетте. Винсен собрал все мужество и посмотрел на отца: лицо Шарля стало непроницаемым. – Это шутка? – Нет. – Сколько ей лет? – Двадцать. – Чем она зарабатывает? Наступил самый неприятный момент, но Винсен ответил без малейшего колебания: – Она убирает в домах. Шарль резко встал, кресло с треском опрокинулось на пол. – Ты бредишь! Боже, ты еще хуже кузенов! Так вот что ты придумал? Хочешь жениться на служанке? – Она не служанка, ей надо на что-то жить! Винсен повысил голос на отца, но тут же извинился. Шарль смерил сына ледяным взглядом. – Ты меня разочаровал. Я не ожидал, что ты так неразумен и дурно воспитан. Шарль потянулся к пачке сигарет и заметил, как сын инстинктивно дернулся. – Не бойся, – язвительно сказал он, – драться не будем. Кроме того, твоя история мне неинтересна, слышать о ней больше не хочу. Подойдя к окну, он резко открыл его, демонстрируя, что разговор окончен. Он услышал, что Винсен поднялся, но, вопреки его ожиданиям, не ушел, а приблизился к нему. – Прошу тебя, папа… хотя бы познакомься с ней… Все было куда серьезней, чем он думал. Шарль повернулся и посмотрел сыну в глаза. – Винсен, это даже неприлично. – Пожалуйста, я не могу иначе. – Почему? Она, что, ждет ребенка? И ты, наивный, думаешь, что он твой? Отступив, Винсен покачал головой. На такой циничный удар отца он был не способен что-либо ответить. – Это неправда, – пробормотал он. Винсен хотел было объяснить, что он у Магали первый, что влюблен в нее до безумия и полностью доверяет ей, что она чудесная девушка и что только она нужна ему. Но зачем? Шарль иногда бывал таким жестоким, что никакие слова на него не действовали. Юдифь берет Винсена на руки, поднимает и целует в щеку с такой нежностью, что Шарль тает от счастья. – Это неправда, – шепчет она на ухо своему маленькому сыну. Он сразу успокаивается, уткнувшись матери в шею, а та щекочет его, пока он не начинает смеяться. – Папа решил, что это ты, но мы-то знаем, что это кот. Ведь правда? Винсену пять лет, Даниэлю три года, а Бетсабе совсем недавно родилась. В квартире у Пантеона царит трогательный беспорядок: Юдифь радуется сыновьям, маленькой дочке и персидскому коту, успевшему заметно поправиться. По вечерам Шарль возвращается домой, он по-прежнему восхищается своей женой. Она все так же прекрасна, и каждый вечер он подыскивает новые слова, чтобы сказать ей об этом. Вот теперь он берет губку и начинает вытирать с плиток пола разлитое молоко. Юдифь усаживает Винсена на стул, опускается на колени рядом с Шарлем. – Я и не думала, что однажды ты падешь к моим ногам и примешься за уборку! – смеется она. Она хочет помочь мужу, но он не дает. Обхватив жену за талию, он прижимает ее к себе; тут над их головами раздаются крики: Даниэль отобрал у Винсена ложку. Имя для старшего сына выбирал Шарль. В переводе с латинского «Винсен» означает победитель. Второго ребенка называла Юдифь: она выбрала имя на иврите. Даниэль – «Бог мой судья». Бет… Шарль протянул было к сыну руку, но не закончил жест. Уже давно он не вспоминал Юдифь с такой остротой. На мгновение ему почудилось, будто Юдифь в этой комнате, с ними. Между ними. Это нестерпимое, почти физическое ощущение вызвало у него приступ дурноты. – Хорошо, – глухо проговорил он, – мы что-нибудь придумаем. Увидев, как отец на глазах изменился, Винсен вдруг забеспокоился. – Папа, тебе плохо? – Нет, нет… Ты что-то сказал? Я несправедлив? Может быть… – Магали не беременна, я не из-за этого хочу жениться. Я люблю ее. – Это все объясняет, – ответил Шарль с какой-то непривычной нежностью. – Я встречусь с ней, и мы втроем поговорим. Но поскольку спешки нет, то не стоит бежать за ней прямо сейчас. Хорошо? Предложение было таким неожиданным, что Винсен был потрясен произошедшей в отце переменой. Он даже не успел улыбнуться, как тот добавил: – Не строй иллюзий, все не так просто. Приводи ее завтра. Слишком сильно обрадованный, чтобы возражать, молодой человек быстро согласился и поспешил к двери. В холле он подмигнул Даниэлю: тот как бы случайно прогуливался там, а на самом деле дожидался его. – Идем, – шепнул он, беря брата за плечо, – выйдем на воздух. Когда они подальше отошли от дома, Винсен остановился и рухнул на траву под липой. – Не могу поверить. Он согласился! – радостно воскликнул он. – Он согласился с ней познакомиться. Ты понимаешь? – Как тебе удалось? – Сам не знаю. Сначала он смотрел свысока, потом… не знаю… Наверное, вспомнил о чем-то и передумал. О чем-то или о ком-то. Винсен очень любил отца и догадывался, что его мучают воспоминания. Жена, дочь, немецкий плен – все это до сих пор не давало ему жить нормально, но он ни с кем не хотел говорить об этом. – Вот счастливый, – сказал Даниэль. – А мне вчера не очень повезло: он разъяснял мне, каким видит мое будущее. Даниэль, как и его брат, уважал отца, но в его присутствии чувствовал себя неуютно. Молчаливость Шарля, его непреклонность и безучастность возводили барьеры, которые удалось преодолеть только Винсену. – Пойду обрадую Магали хорошей новостью! – поднимаясь, воскликнул он. – Возьму машину Алена, так быстрее доберусь. Он хотел уже побежать по аллее, но остановился и посмотрел на брата. – Даниэль… То, что ты узнал про Алена… Они долго смотрели друг на друга, потом смущенный Винсен откашлялся и закончил: – По-моему, не надо никому говорить. Ни Кларе, ни Мари. Ни тем более папе! – Думаешь, я дурак? – Нет, но… Во-первых, ты ничего такого не видел. И потом, если это правда, то это не наше дело. Ты согласен? Вчера они проговорили больше часа, и Винсен пылко защищал кузена. Ален был его лучшим другом, и Винсен не хотел судить его. – И за обедом не смотри на него, как на диковинного зверя, – добавил он. Отвесив брату дружеского тумака, Винсен поспешно удалился. Если раньше Шарль думал, будто не способен больше любить, то теперь с горечью признавал, что ошибался. Хотя никакая женщина не могла занять место Юдифи, все-таки была одна, которая заставляла его переживать. Пунктуальный Шарль прибыл к бассейну гостиницы «Осто» вовремя. Сильви, очень привлекательная в белом купальнике, ждала его в шезлонге с книгой в руке. Светлые волосы, большие голубые глаза, ослепительная улыбка так очаровали Шарля, что он разозлился на себя. Она была неотразима, в самом расцвете тридцати лет, он мог лишь желать ее и жалеть об их разрыве. И хотя он ясно осознавал причину, по которой это произошло, все же на мгновение ему показалось, что это было вовсе не обязательно. Пытаясь сгладить неловкость первых минут, она позвала официанта и заказала минеральной воды «Перье», а потом предложила искупаться. Какое-то время они молча плыли рядом, не касаясь друг друга, и наслаждались прохладной водой и сказочной атмосферой. – Ты прекрасно плаваешь. Тренируешься? – вдруг спросил Шарль. Они отдыхали у подножья каменного льва, возвышавшегося над бассейном. – В «Рейсинге». Традиционное место для людей из мира моды. Ты же знаешь! Она принужденно засмеялась; своим вопросом он напомнил о былом, о своем безразличии: во времена их связи он никогда не брал ее с собой в поло-клуб «Багатель», хотя являлся его членом и регулярно ходил туда плавать. С Сильви он был вежлив, водил в рестораны, иногда провожал, иногда, если было время и желание, занимался любовью. Больше ничего общего у них не было. – Хочешь наперегонки? – предложил он. Что-то блеснуло в его серых глазах, и Сильви поняла, что он не даст ей выиграть. – Нет, я устала, пойду обсохну, – ответила она, отворачиваясь. Залитая светом заходящего солнца, она ступила на голубую мозаику пола, и он посмотрел ей вслед. Потом повернулся на спину и поплыл к другому краю бассейна. Они будут ужинать вдвоем при свечах в мрачной сводчатой столовой, он сможет расспросить ее о замужней жизни, о Стюарте, обо всем, что захочет узнать. Шарлю вообще не следовало приходить, он оказался не таким стойким, каким себя считал. Что бы он там ни думал, она много для него значила, и он не излечился от нее. Перейдя на кроль, Шарль размеренно плавал в бассейне туда-сюда. Решившись наконец выйти из воды, он увидел ее в отдалении, за круглым столиком, на ней было длинное светло-зеленое платье из дикого шелка[19]. – Можешь переодеться в моем номере, – сказала она, протягивая ему ключ. – Заказать тебе шампанского? Вдруг он улыбнулся – и неожиданно так нежно, что внутри у нее все перевернулось. Со спинки стула Шарль взял гостиничное полотенце, оставленное специально для него. Он завернулся в него, Сильви успела заметить, что он все еще стройный и мускулистый. Она отвернулась, взгляд упал на пачку сигарет – она достала одну сигарету и медленно прикурила. Когда Сильви перевела взгляд, Шарля уже не было, и она коротко вздохнула. Откуда эта улыбка: Шарль снова оживился или эта улыбка для нее? На мгновение он напомнил молодого красивого лейтенанта Морвана, ее тайную девичью любовь. Двадцать лет назад этой улыбкой Шарль мог очаровать и заполучить кого угодно. Девушки теряли голову, завоевывали право потанцевать с ним. Новость о его женитьбе повергла в отчаяние не одну из них, но тогда никто не мог соперничать с Юдифью, и они отступили, зеленея от зависти. «Но сейчас, здесь он улыбнулся мне одной, и если еще хоть раз так улыбнется, я брошусь ему на шею». Она не отдалилась от него ни на шаг. Ни дня не проходило без того, чтобы она не думала о нем. И любовь Стюарта ничего не могла тут изменить: Шарль оставался мужчиной ее жизни. «Ты в этом хотела убедиться, когда звала его сюда? Теперь ты это знаешь наверняка…» Появился Шарль, он был одет с привычной элегантностью, волосы его еще не высохли. Пока он шел между столиками, на которые подавали аперитив, его кто-то окликнул. – Мэтр Морван-Мейер! Какая радость встретить вас здесь… Какой-то мужчина встал из-за столика и поприветствовал его, Шарль немного задержался, продемонстрировав хорошо знакомую Сильви высокомерную вежливость. Едва он подошел к ее столику, метрдотель поспешил поставить два бокала шампанского и тарелку с горячим, печеньем. – Ты так изящна, я выпью за тебя, – вкрадчиво проговорил он. – Спасибо за комплимент, Шарль, ты тоже в прекрасной форме. У тебя каникулы? Вопрос был такой незначительный, что он даже не стал на него отвечать, а вместо этого внимательно рассматривал Сильви. – Как твои дела? – наконец спросил он. – Так, понемногу. Последнее время мы много путешествовали. Стюарт работает на Баленсиагу, а я ушла от Жака Фата. – Почему? – Ну… как тебе сказать… – Зачем? Ты же любила работу! – Да, но я не могу все делать одновременно. Мы купили квартиру, я обставляла ее на свой вкус. Столько простора после моей маленькой квартирки! Помнишь ее? Я сделала все так, как хотела. Стюарт привез из Англии прекрасную мебель. Фамильные вещи. И потом, мы часто принимаем гостей… Объяснения звучали неубедительно, и, расстроенная, она замолчала. После свадьбы она мечтала о ребенке и все обустроила так, будто он вот-вот родится. Но до сих пор не могла забеременеть. – Только не говори, что этот недоумок посоветовал тебе сидеть дома! – Шарль! – Прости, это слово вырвалось. Тебе сегодня понадобится немало терпения, но ведь ты сама пригласила меня. Не будем говорить о Стюарте, расскажи лучше о себе. Смущенная Сильви покачала головой, челка растрепалась, и ему вдруг захотелось пригладить ее волосы. – Начнем с тебя, – предложила она. – Как насчет твоих женщин? – Скучные интрижки. – Пользуешься успехом? – В суде – да. В остальном… Он положил свою руку на руку Сильви, она вздрогнула. – Нелегко было потерять тебя, – вдруг признался он. – Я знаю, это моя ошибка. Но имей в виду, я с удовольствием наставил бы твоему мужу рога. Так что не искушай меня. Он выразительно посмотрел на глубокое декольте ее зеленого платья и, подняв глаза, увидел, что до сих пор может вогнать ее в краску. Жалкое утешение. – Как там Клара? – спросила она, меняя тему. – Как всегда. Каждое утро благодарю небо за то, что у меня не мать, а гранитная глыба. Случись третья мировая война, мы б с ее помощью и войну пережили. Сильви не убирала руку, и тогда он убрал свою, на мгновение задержался, кончиками пальцев погладил ее кисть. – Я хочу побыстрее вернуться в Париж, – вздохнул он. – Каникулы меня раздражают, Валлонг угнетает… – Потерпи немного, лето скоро кончится! Было время, когда она с нетерпением ждала его возвращения, часами просиживала рядом с молчащим телефоном, по десять раз переодевалась, выбирая платье перед их редкими свиданиями. – Кажется, ты чем-то разочарован, Шарль. – Да. Именно это чувство я и испытываю. Слегка постаревший, он по-прежнему притягивал ее. Напрасно она смотрела на седину у висков, горькую складку в углах рта, она все равно умирала от желания оказаться в его объятиях. – Почему ты согласился прийти сегодня вечером? – вдруг спросила она. – А почему ты меня позвала? Сам бы я никогда не позвонил тебе. Но теперь могу попросить прощения. Во время нашей последней встречи я вел себя отвратительно. Как негодяй, как трус… – Да! В темноте глаза Сильви странно заблестели, как будто она сейчас заплачет. В тот вечер, в своей конторе, он сказал, что любит ее, и эту фразу она повторяла по многу раз. Он любит ее, но она ему не нужна. Он любит ее, но ничего не сделает, чтобы не дать ей выйти замуж за другого. Он раздел ее, снял обручальное кольцо… Она помнила все до мельчайших подробностей: как она оказалась на полу в большой гостиной, служившей приемной для посетителей, как он бессильно ревновал к Стюарту, как он молча открыл перед ней дверь. Особенно она запомнила свое отчаяние… Она всхлипнула. – Сильви? Она подняла голову и взяла платок, который он ей протянул. – Прости, – сказал он. – Хочешь, я уйду? – Нет. Останься. Идем ужинать. Каких-то два часа назад он не стал бы показывать свои чувства, а теперь взволнованно и обеспокоенно смотрел на нее. Осторожно утерев слезы, она встала и улыбнулась. В саду, под кипарисами и кустами багряника, зажигались фонари. Чуть поодаль прожекторы освещали каменные уступы Адской долины, и на одной из вершин – крепость Бо-де-Прованс. Захватывающее зрелище, и Шарль, задержав Сильви, залюбовался им. Аромат «Шанель № 5» заглушил запах розмарина. – Ты не сменила духи? Это хорошо, – прошептал он. Ему вдруг захотелось прижать ее к себе, убедиться, что ее чувства остались прежними. Но несколько человек, восхищенных прекрасной парой, смотрели на них, и Шарль резко отстранился. Сильви не была ему женой, она вышла за Стюарта. А единственной женщиной, с которой он хотел бывать везде и всегда, единственной, которую мечтал вернуть, ради которой прошел самый настоящий ад, всегда оставалась Юдифь. – Что с тобой? Резкие смены настроения удивляли Сильви, она с любопытством смотрела на него. Своим безразличием он, как стеной, всегда отгораживался от окружающего мира, и, кажется, эта стена дала трещину: он стал уязвим. – Шарль, я хочу есть, – мягко произнесла она. – Идем. Но еда мало занимала Сильви, она думала лишь о том, как убедить его остаться после ужина.– Они подписаны! – ликовал Ален, показывая контракты Винсену. Приятно было видеть его радость. Он аккуратно вытащил из-под рубашки остальные листы. – Я потратил кучу времени, чтобы получить все эти договоры, но оно того стоило, ведь правда? Винсен склонился над бумагами с эмблемой продуктового магазина «Фошон»[20] и просмотрел все пункты договора. – Ты заключил отличную сделку, – восхищенно ответил он. – Вся продукция продана престижным фирмам, и даже урожай следующего года продан заранее. Хотел бы я посмотреть на лицо твоего отца, когда он придет на площадь Мадлен в элитный гастроном! «Фошон», «Эдиар» – это моя мечта… Усевшись за маленьким бюро в комнате Алена, кузены переглянулись. – Рад, что ты добился успеха, – сказал Винсен. – Но ведь все это не для того только, чтобы позлить отца? – Нет, конечно! Я уже пять лет совершенствую технологии. У меня будут кое-какие нововведения. Ферреоль будет недоволен. Но ты его знаешь, для него все новое… Он коротко рассмеялся и снова стал серьезным. – Я преподнесу бабушке контракт за завтраком. Это она позволила мне жить здесь. Без нее я стал бы лоботрясом, а не успешным предпринимателем. То, что он был успешным предпринимателем, не вызывало сомнений. Винсен внимательно смотрел на Алена. Казалось нелепым и абсурдным то, что открыл ему Даниэль. В Алене ничего не изменилось, он ничем не отличался от того мальчишки, которому Винсен доверял свои секреты. – Почему ты так смотришь? Волнуешься за Магали? Думаешь о том, что решит этот несносный Шарль Морван-Мейер и под каким соусом съест вас обоих? В вопросе была ирония, а не злость: Ален часто сам противостоял Шарлю и прекрасно понимал Винсена. – Не бойся, – добавил он, – она очень красива, а Шарль не слепой, он поймет. – Ты так думаешь? – Да. Она не может не понравиться. От этих слов Винсену стало не по себе. Ален, что, притворялся? Если то, что сказал Даниэль – правда, то красивые девушки не интересовали кузена. – А тебе она нравится? – невинно спросил он. – Нет. Она твоя невеста, и, потом, я не люблю рыженьких. – А каких ты любишь? – Черненьких. По-моему, в них больше характера. Если я обращаю внимание на девушку, то она, как на заказ, обязательно брюнетка. – Ты ни с одной меня не знакомил. Настаивать было неловко, но Винсен не мог остановиться. Удивленный Ален молча посмотрел на него, потом медленно спросил: – Ты хочешь мне что-то сказать? – Нет, просто… Повисло неловкое молчание, и Винсен решился на прямой разговор. – Ты ни разу не влюблялся, ни с кем не встречался… Я тебе все рассказываю, даже о самом сокровенном. Я хочу, чтобы ты тоже мне все рассказал. – Ладно, последнюю звали Од, она ничем особым не выделялась, и о ней не стоит рассказывать такому умному человеку, как ты. Но я спал с ней три раза. История без слов. Ошеломленный Винсен только кивнул. Искренность Алена не вызывала сомнений, и он уже ничего не понимал. У него пропало всякое желание выпытывать что-либо, но было поздно. – А то, о чем ты боишься спросить, тоже правда, – закончил Ален. Он встал, подошел к Винсену, положил руки ему на плечи и ожидал реакции. – До тебя можно дотронуться? Ты ничего дурного не подумаешь? Не почувствуешь отвращения или опасности? В его сердитом голосе не было и следа веселья. Винсен понял: то, что сближало их до сих пор, может мигом разлететься вдребезги. Подняв голову, он встретился с настойчивым взглядом Алена. – Нет, я не чувствую себя в опасности, – твердо произнес он. – Но разозлюсь, если ты будешь продолжать говорить глупости. Ты мой лучший друг. Разве это что-то изменило? – Для меня – ничего. Ален провел рукой по шее Винсена, потрепал его волосы. Теперь любой дружеский жест можно было понять неправильно, и Винсен старался не выдать себя. Они годами веселились, дрались, катались в траве, вместе спали. В их физическом контакте не было ничего необычного или двусмысленного. Однако Винсену вдруг вспомнились кое-какие детали. Мог ли он утверждать, что Ален ни разу не смущал его в детстве и юности? Даже если не считать забав подростков, достигших половой зрелости. Они молча смотрели друг на друга. Лицо Алена было жестким, непроницаемым. Винсен не хотел высвобождаться сам, но тут кузен отпустил его. – Да, и для тебя это ничего не изменило, – сказал он, отступая. – Спасибо. Винсен тоже встал, они оказались лицом к лицу – они были одного роста – и не было никакой неловкости, а только радость, что их дружба вышла из этого столкновения целой и невредимой. – Мне надо было раньше сказать, – проговорил Ален. – Ты всегда был неразговорчивый. – Так или иначе, мне особо нечего тебе рассказать. Даже если покопаться. Не знаю, что будет дальше… но сейчас я живу вот для этого. Он указал на контракты, лежавшие на столе, на видном месте – заказ «Фошона». Только сейчас Винсен заметил стопки папок, громоздкую пишущую машинку «Ундервуд» и кучу бухгалтерских книг на этажерке. – Почему ты работаешь здесь? – удивился он. – Твой отец не хочет, чтобы я вторгался в «его» кабинет на первом этаже. – Ты мог бы работать в библиотеке или комнате для гостей… – Ты забыл? Когда я переселялся в Валлонг, одним из условий было не оккупировать дом. Я и так получил свое. Он говорил без гнева, как о неизбежности, с которой успел смириться за годы. – Зимой собираюсь перестроить маленькую овчарню. Клара разрешила. Там будет отличное помещение. – Но это смешно! Наша хибара пустует десять месяцев из двенадцати. Валлонг – это твой дом, Ален, а не наш! Валлонг – это ты. – Ты так считаешь? Спроси отца, узнаешь, что он думает об этом. Это владение когда-нибудь достанется ему. Нахмурившись, Винсен задумался, потом скорчил озабоченную гримасу. Будущее Алена казалось ему туманным. Мадлен его презирала, Шарль игнорировал, а Клара… сколько ей осталось? – Ты беспокоишься обо мне? Это приятно! Но лучше сходи к Магали, время идет. Взгляд Алена был дружелюбным и приветливым, Винсен без всякой задней мысли весело оттолкнул его и выкрикнул: – Иду, как на первое причастие! – Ты очень похож… – И я боюсь… – Понимаю. Они обменялись улыбками, одной рукой Ален открыл дверь и пальцами другой изобразил букву «V» – знак победы. Час спустя Винсен ввел Магали в гостиную, где их поджидал Шарль. Винсен привез девушку на машине и всю дорогу пытался шутить, чтобы как-то успокоить ее. Лучше уж пусть смеется: никакая подготовка не смягчит удар от встречи с Морванами, это он знал точно. При виде Валлонга она оцепенела. Одетта, конечно, рассказывала про большой дом, но Магали не думала, что он такой роскошный. На крыльце Винсену пришлось взять ее под руку, чтобы она смогла идти дальше. Поднявшись с кресла, Шарль наблюдал с другого конца гостиной, как девушка приближается к нему. Он не сводил глаз с поношенного платья и матерчатых сандалий. – Это мой отец, – представил Винсен, – а это Магали, папа… Ошеломленная Магали молча пожала руку Шарля, не зная, что сказать. – Очень рад, мадемуазель, – холодно произнес он. Через несколько секунд добавил: – Прошу садиться. В смущении она села на краешек кресла «жабы»[21], и Винсен попытался оживить беседу. – Я рад, что вы встретились! Магали так хотела с тобой познакомиться… Шарль даже не потрудился ответить: он не стал помогать сыну и молча ждал продолжения. – Как я уже говорил, папа, мы хотели бы пожениться… Шарль кивнул и обратился к Магали: – Сколько вам лет, мадемуазель? – Двадцать. – Прекрасный возраст, – с легкой улыбкой одобрил Шарль, – но я не вижу причин для спешки… Следует дождаться вашего совершеннолетия… Не в силах подыскать подходящий ответ, Магали не могла произнести ни слова, и Винсен бросился ей на помощь. – Мы не хотим больше расставаться. А я учусь в Париже и… – Да, – перебил его Шарль, – ты учишься. Он по-прежнему внимательно рассматривал Магали. Голые загорелые ноги, натруженные руки с неухоженными ногтями, великолепные и непослушные рыжие волосы. – Ну что же, – вздохнул он. – Если вы и вправду решили пожениться, мне придется заняться всеми остальными вопросами. Он хотел быть вежливым и подавлял в себе раздражение от этой нелепой ситуации. Магали была мила, но неуклюжа и с несмываемой печатью той среды, из которой вышла. Неужели его сын думает, что из нее получится хорошая жена? Ему придется всему ее научить, полностью изменить, а вдруг она изменится до неузнаваемости? – Какими вопросами? – осторожно спросил Винсен. Поведение отца не удивляло, но все-таки он был недоволен. Надо было привыкнуть к Шарлю, чтобы в разговоре с ним не хотелось провалиться сквозь землю, Магали наверняка испугалась. – Решить, где и – в особенности – на что вы будете жить. Сам ты это решить не сможешь. Я не хочу, чтобы ты бросил учебу из-за женитьбы. Магали, вы согласны со мной? Она открыла было рот, но он не дал ей сказать и продолжил: – Ты окончишь университетский курс, а пока я буду содержать вас… вашу семью. – Но я могу работать! – воскликнула Магали: тон Шарля начинал ее сердить. Винсен прикусил губу: Магали попалась в ловушку. – Уж лучше не надо, – ответил его отец. Намек был унизительный, и девушка замолчала. Шарль не мог допустить, чтобы его будущая невестка занималась уборкой, это было ясно, и она сама могла бы догадаться. Растерянная Магали взглянула на Винсена, тот сел на подлокотник кресла, будто желая ее защитить. Неожиданно Шарль улыбнулся: этот жест понравился ему, его сын стал зрелым и умел отстаивать свой выбор. – Одетта – ваша единственная родственница? – спросил он. – Да. Она моя тетя и крестная, – ответила Магали. Она не могла вести себя естественно в присутствии Шарля. Девушка с самого начала рассматривала его исподтишка, и он показался ей ужасным. Холодным, надменным, еще хуже, чем она себе представляла. И это ее будущий свекор; совершенно ясно, что он и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь ей освоиться в этой семье. – Тогда я сам сообщу Одетте, – процедил он сквозь зубы. Магали хотела было сказать, что Одетту очень просто найти, что она в Валлонге все время, около плиты, надо только открыть дверь на кухню. Но не посмела. Пока она тщетно придумывала что-нибудь вежливое, дверь открылась и решительным шагом вошла Клара. – Так вот вы где! Могли бы позвать меня, раз у нас такая хорошая новость… А ты все скрытничаешь, мой маленький Винсен! По-прежнему улыбаясь, она подошла к Магали и протянула ей руки. – Так вы и есть Магали? Меня зовут Клара. Я очень рада… Как и Шарль несколькими минутами раньше, она заметила и дешевое платье, и разношенные сандалии, и то, что Винсен подталкивает ее в спину, чтобы она встала. – Сидите, сидите! – воскликнула Клара. – Сидите так: вы оба такие милые… Быстро взглянув на Шарля, она поняла, что тот с самого начала проявил себя не с лучшей стороны. Ален хорошо сделал, что попросил ее вмешаться. – Я опоздала? Все уже решено? – Винсен хочет немедленно жениться, – без энтузиазма пояснил Шарль. Повернувшись к сыну, Клара произнесла: – Чудесно! Эта свадьба возвращает меня на двадцать лет назад! Эти слова были неприятны Шарлю, но по-другому она никак не могла напомнить ему, что сам он проявил такую же поспешность, когда женился на Юдифи. – О чем договорились? – ласково спросила она. – Папа будет помогать нам, пока я не закончу учебу, – ответил Винсен. Он сидел на подлокотнике кресла, держа Магали за руку, и чувствовал себя крайне неловко. Согласие отца, даже данное с такой неохотой, обязывало его быть благодарным, но от этой встречи он ожидал чего-то большего. – Вы поужинаете с нами, Магали? – предложила Клара. – Можно называть вас Магали? Вы ведь скоро станете членом семьи… Она как бы извинялась за холодность Шарля, и Винсен понемногу успокаивался. – Спасибо, мадам, – выдохнула девушка. Приглашение потрясло ее до глубины души. При мысли, что она окажется за одним столом с Морванами, ее охватывал трепет. Неужели ужин будет подавать Одетта? Это будет выглядеть странно и нелепо. Кроме того, Магали не успела подготовиться к поездке в Валлонг и слишком поздно это поняла. Надо было одеться по-другому, заготовить несколько дежурных фраз, кое о чем спросить Винсена. С чего она взяла, что ее встретят тут с распростертыми объятиями, ласково, как родную? Одетта всегда утверждала, что Клара исключительная, волевая женщина, а Шарль – потрясающий мужчина. Ее чрезмерное уважение к Морванам вызывало улыбку у Магали. Но здесь, в огромной гостиной, под язвительным взглядом Шарля, девушке было вовсе не до смеха. Она была испугана, унижена, чувствовала, что ее с трудом терпят. Хорошее настроение Клары ничего не могло изменить. – Сними квартиру рядом с юридическим факультетом, – обреченно начал Шарль. – Да, – продолжила Клара, – и обставьте ее по своему вкусу, я оплачу, это мой свадебный подарок! Она хотя бы пыталась вовлечь Магали в разговор, а Шарль продолжал игнорировать девушку, обращаясь только к сыну. – А дату назначай сам, – заключил Шарль, – но я бы предпочел, чтобы это было на каникулах, а не во время экзаменов. – Хотите, я все устрою сама, – предложила Клара. – Обожаю такие мероприятия! В Магали вдруг проснулась гордость, и она нашла в себе силы сказать: – Думаю, церемония может быть простой… скромной. Она не могла слушать, как за нее принимают решения, не считаясь с ней. – Вы хотите свадьбу на скорую руку? – спросил Шарль. – Нет, я… – Вот и прекрасно! У нас много друзей, они станут и вашими… Поднявшись, он раздраженно кивнул Магали. – Прошу прощения, у меня дела. Раз мы все решили… Встретимся за ужином. Стараясь не смотреть сыну в глаза, он вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь. Магали замерла на месте, Винсен перевел дыхание. – Итак, дети мои, – не спеша произнесла Клара, – испытание закончилось, и вы его выдержали. Заметив в глазах девушки слезы, она похлопала ее по колену. – Не бойтесь, он не всегда бывает… приветлив… но когда вы узнаете его получше… – Наверное, я произвела на него не очень хорошее впечатление, – робко ответила Магали. Ее слова ошеломили Клару. Произвести хорошее впечатление? Это было желание работницы, которая хочет, чтобы ее наняли, но отнюдь не лучший способ завоевать Шарля. Клара знала, что Шарль сейчас, должно быть, мечет громы и молнии у себя в кабинете и горько сожалеет о том, что уступил Винсену. Пройдет немало времени, пока он примет Магали. Более того, не раньше, чем она превратится в сложившуюся светскую даму. – Я вас покину, пойду… займусь ужином. Клара чуть не сказала «дам указания Одетте». Сегодня она попросит кухарку приготовить холодные закуски и отпустит ее домой. В отличие от Шарля, выбор внука ее не печалил, переубеждать его все равно уже поздно и лучше все сделать так, чтобы избежать трудностей. Увы, было понятно, что недостатка в них не будет.
VII
Париж, 1958 Мари изо всех сил пыталась сохранить достоинство. Несколько минут назад зал накрыла волна смеха, и председатель суда, сдерживая улыбку, звонил в колокольчик, требуя тишины. Шарль не просто мастерски опровергал доказательства, но и отпускал шуточки в адрес общего и гражданского обвинителей. Гражданским обвинителем сегодня была его племянница, но это обстоятельство никак на него не повлияло. Он не изменил ни одной фразы в своей защитительной речи, не смягчил резкость слов. Нападки Шарля могли бы уничтожить и более сильного противника, а у Мари он просто выбил почву из-под ног. Дважды она пыталась парировать его удары, но он лишь с новой силой обрушивался на нее. Мари прекрасно понимала, что надо рассердиться, потребовать порядка, обвинить защиту в том, что, отстаивая интересы подсудимого, она унижает пострадавшего, но Мари как будто потеряла дар речи. Инициативу подхватил было прокурор, но и он не имел успеха. Мари была не в состоянии противостоять Шарлю. Разрываясь между гневом и восхищением, она одновременно хотела и уничтожить его, и зааплодировать ему. Сколько раз она с удовольствием наблюдала, как он разносит в клочья противников? И как она могла подумать, что сама избежит этой участи? Пришла ее очередь попасть под пресс его язвительных вопросов, стать посмешищем. Вчера она тщательно репетировала обвинительную речь, пытаясь учесть предполагаемые аргументы Шарля, ведь он имел преимущество выступать последним. Она прекрасно изучила его профессиональную стратегию: он любил лирические нотки, играл на чувствах аудитории, умел ее растрогать. Но Мари никак не ожидала, что Шарль противопоставит ей хлесткую иронию. Его блестящее чувство юмора и сатирические выпады вызывали симпатию судей и сеяли сомнения у присяжных. Как же можно разбирать дело, если защитник позволяет себе такой бездушный цинизм? Быть может, он считает, что обвинение в лице Мари не стоит принимать всерьез? Шарль был профессионалом и в заключительной части речи вдруг заговорил драматическим тоном: он бичевал тех, кто потащил невинного на скамью подсудимых, и настоятельно требовал его оправдания. Покидая зал суда, Мари видела, как за Шарлем бегут судебные репортеры, – это был последний удар. Еще одна публикация будет посвящена Шарлю Морвану-Мейеру; он низвел ее до уровня сопливой девчонки – и это перед судом, перед прессой, перед коллегами. В гардеробе она сдернула мантию, в которую с таким восторгом облачилась всего несколько часов назад. Надела вместо нее свой серый пиджак и причесалась. Никогда больше она не будет противостоять Шарлю, отныне она будет сразу же отказываться от исков, если в процессе участвует Шарль. Иначе она окончательно утратит веру в себя и возненавидит свою профессию! А теперь ей предстояло выйти и мужественно пройти по коридорам Дворца правосудия, выдержать понимающие улыбки, снисходительные взгляды. Глубоко вздохнув, Мари решила, что ей нет дела до мнения коллег, и открыла дверь. – Мари? Я боялся, что ты уже ушла. Шарль стоял в коридоре, прислонившись к стене, и выглядел скорее смущенным, чем торжествующим. – Тебе придется сталкиваться с более сильными противниками, чем я, – примирительно сказал он. – Надо было биться со мной. Здесь я тебе не дядя, Мари, таковы правила игры. Независимо дернув плечом, она хотела пройти мимо, но он поймал ее за руку. – Подожди! Я хочу поговорить с тобой. Это важно. Ты моя ученица и… – И ты искрошил меня, как капусту! – воскликнула она. – Ты даже не взглянул на меня, вел себя, как чужой, как враг, как… – Противник. Мы были противниками, разве нет? – Шарль, зачем было заходить так далеко? Ты должен был говорить только о деле. Но эти намеки на мой возраст, на неопытность, на то, что я женщина. Эти удары ниже пояса совсем не нужны. – В речи защитника нет ничего ненужного. Главное – доказать! Как бы там ни было, я выполнял свою работу, только и всего. Но я бы хотел, чтобы ты защищалась сильнее. – Ладно, ты слишком силен для меня! Ты это хотел услышать? Повысив голос, она попыталась высвободиться, но он крепко держал ее. – Ты поужинаешь со мной? – спросил он. – Конечно, нет! Я обещала детям… И тут же, рассердившись, вспомнила, что Сирил и Лея были на авеню Малахов: они всегда там ночевали, когда ей предстояло выступление в суде. Для таких случаев Клара нанимала приходящую няню и была счастлива принимать у себя правнуков. – Послушай, Шарль, мне надо вернуться домой, переодеться, я хочу вообще забыть об этом заседании. – Вот уж нет! Напротив, нам надо обсудить его. Идем же, я хочу есть. Он резко потянул ее, и она чуть не потеряла равновесие. – Пусти, мне больно! Я ухожу, ну, пусти меня… Но Шарль всегда любой ценой получал то, что хотел. И вся независимость Мари оказалась бессильной. – Я поведу тебя в «Пре Катлан», – с улыбкой пообещал он. Рука Мари покраснела, пальцы покалывало, она ненавидяще смотрела на дядю – в ответ тот только смеялся. – Если бы ты разозлилась несколько минут назад… – То что? Что бы я ответила? Зал суда – не место для сведения счетов! – О чем ты, Мари? Разве у нас с тобой есть счеты? Больше она не могла ему сопротивляться и сдалась. Она преклонялась перед ним и не могла долго сердиться: она знала, что всем своим, пусть небольшим, талантом была обязана ему. Она успокоилась, и они вышли из Дворца правосудия под руку. Шарль пустил племянницу за руль новенького «Ягуара» и всю дорогу разбирал ее ошибки. – Ты сказала себе: «Я знаю Шарля, мы не будем ставить друг другу палки в колеса». Как только ты занервничала, я получил зеленую улицу. Я ни о чем подобном не просил! Никогда не иди на поводу у эмоций. Я дал бы этот совет каждому, но тебе он просто необходим. – Мне? – взвилась она. – Почему это? – Ты женщина, а когда женщина нервничает, то сразу начинает кричать. Голос срывается на визг, и председатель суда затыкает уши! Припаркуйся вон там… Выбрав профессию адвоката, Мари пошла нелегкой дорогой и не должна была пасовать перед трудностями. Они вошли в ресторан, и Мари с удовольствием отметила, что у многих Шарль по-прежнему вызывает интерес. Во-первых, он был знаменит, во-вторых, несмотря на свои пятьдесят лет, остался очень привлекательным. Седина в каштановых волосах смягчала его лицо, одевался он элегантно, да и улыбался теперь гораздо чаще, чем раньше. – Похоже, женщины мне завидуют… – весело сказала она. Мари и подумать не могла, что вечер этого кошмарного дня проведет с Шарлем и при этом получит удовольствие. – Разве твои воздыхатели не водили тебя сюда? – Воздыхатели?.. Личная жизнь Мари была тайной для всей семьи, не исключая и Шарля. Дочь Лея, как и Сирил, родилась от никому не известного отца, и Мари не давала никаких объяснений. Винсен и Ален относились к роли крестных очень серьезно: оба понимали, что на них лежит большая ответственность. – Ну да. Ты не рассказываешь об этих типах, но они ведь существуют, правда? – пошутил он. – Это мое дело! – Однажды оно коснется твоих детей. Тебе придется отвечать на их вопросы. Что ты им скажешь? – Что-нибудь придумаю. Шарль пронзительно посмотрел на Мари, и она закусила губу, опасаясь, что пустится в откровения. Если он возьмется за нее, как брался за свидетелей в суде, то она все ему выложит. Надо переключить его внимание, перейти в наступление. – Тебе его не хватало? – медленно спросила Мари. – Кого? – Отца. Анри. – Не так чтобы сильно. – Вот видишь! – Мари, это нельзя сравнивать! В отличие от тебя моя мать всегда была рядом со мной. Кроме того, отец погиб на войне. Он не был каким-то незнакомцем. Я всегда мог представить себе героя. Мари обратила внимание, что Шарль говорит так, будто он единственный сын в семье, ни словом не упоминая брата. Она вообще не слышала, чтобы Шарль произносил имя Эдуарда после его смерти. – Странная у нас семья, – произнесла она. – И ты изрядно добавляешь странности, – ответил Шарль. – Эти твои тайны, эти суфражистские[22] наклонности… – Ты пригласил меня, чтобы читать мораль? А я думала, ты хотел меня утешить. Я столько пережила сегодня по твоей милости. Подошел метрдотель, и Шарль сделал заказ. Когда они снова остались одни, он ответил: – Не утешить, а отругать. Ты носишь имя Морван. Ты – мэтр Мари Морван. Каждый раз, когда ты будешь не на высоте, я буду напоминать тебе об этом. Мне не доставляет удовольствия делать из тебя посмешище в юридическом мире. – Какая забота… Это была шутка, но он вдруг так стукнул кулаком по столу, что Мари вздрогнула. – Я серьезно, Мари! Если ты не уверена в себе, нечего позориться в суде. Сиди в своем кабинете, пролистывай дела и тихо мечтай о блестящих выступлениях на публике. Его резкий тон был обидным, и она тут же парировала. – Не бойся, тебя зовут Морван-Мейер, это всем известно. Так что нас не перепутают. Особенно если я ничтожество! И скажи мне, чего ради ты так возишься со мной? Мои братья могли хоть циркачами стать, ты бы и пальцем не шевельнул! Моего отца ты вычеркнул из памяти, мою мать ты открыто презираешь, но со мной ты так заботлив… С потемневшим лицом Шарль молча смотрел на нее. Враждебность дяди заставила ее замолчать, она не боялась его, просто знала границы, которые нельзя переходить. Перед ними поставили блюдо с морепродуктами, сомелье[23] подал шабли. – Великолепное… – сказал Шарль, пригубив вино. Он озадаченно посмотрел на племянницу. Этот спор совсем не привлекал его. Он не очень любил детей Эдуарда, еще меньше Мадлен. Если Мари тронула его сердце, то только потому, что в ней было что-то от Клары. И еще она была молодой, одинокой, беззащитной женщиной, и, видя ее с детьми на руках, Шарль думал о Юдифи. Юдифь… Он вспоминал о ней, когда Мари ласкала маленькую Лею. Или когда встречал на улице темноволосую женщину, чем-то похожую на его жену. Однако Шарль был уже не так одержим, и терзался меньше, чем несколько лет назад, – и это очень не нравилось ему. Память о Юдифи и Бет не может исчезнуть: если он хотя бы один день не вспомнит о них, это будет предательством по отношению к ним. – Я расстроила тебя, Шарль? Прости… Она с искренним беспокойством смотрела на него и ждала, что он рассердится, но он мягко ответил: – Я не отстану от тебя до тех пор, пока ты не станешь настоящим тенором. По-моему, у нас не говорят «сопрано» адвокатуры? Угощайся. Взяв устрицу, Мари полила ее уксусом из лука шалота и осмотрелась. Зал был полон, между столами неслышно скользили официанты. Одна женщина, встретившись с ней взглядом, отвернулась, и Мари рассмеялась. – Похоже, меня принимают за твою любовницу, – вполголоса сообщила она. В ответ он только рассеянно улыбнулся, и она добавила уже серьезно: – Я хотела бы встретить мужчину, похожего на тебя. Мари сама удивилась тому, как легко прозвучало это признание. Шарль нахмурился. – На меня? Странная мысль. Ведь меня всегда считали мрачным и ты, и твои братья, и даже мои сыновья! Я слышал краем уха ваши характеристики, приятного мало… Мари покраснела и поспешно глотнула вина, пытаясь скрыть неловкость. Что могло донестись до дяди из всех гадостей, которые в те времена позволяли себе отпускать пятеробеззаботных подростков? В ее памяти возникало множество прозвищ, одно хуже другого. – Ты была не самая злая, – добавил он, будто угадав ее мысли. Он всегда вызывал в ней странные чувства, так было и сегодня. Из-за него она выбрала право. Из-за него ни один мужчина не нашел дороги к ее сердцу. Мари уже долгое время гналась за химерой, искала того, кто был бы одновременно и Шарлем, и кем-то другим. – В университете все парни казались мне незрелыми и глупыми. Я чувствовала себя лет на двадцать старше своих однокашников. А когда мне кто-то нравился, я думала, что ему нужны деньги нашей семьи! Я не красавица, и характер у меня не сахар. Я не умею жеманиться или «восторженно внимать», как некоторые девушки. Мои интересы не ограничиваются «домом и хозяйством». Словом, я не многих заинтересовала… – Мари! Ты шутишь! Ты умна, полна обаяния, тебе еще нет тридцати! С чего такая капитуляция? – Капитуляция? Нет! Я прекрасно живу и преуспеваю: у меня есть дети и работа. – А любовь не в счет? – А для тебя она в счет? Его взгляд стал враждебным. – Шарль, уже почти двадцать лет, как ты… как вас с Юдифью разлучили. Если не считать эту цацу Сильви, я не видела тебя дважды с одной и той же женщиной. Не говори, что нет такой, с кем ты мог бы провести больше одной ночи! – Ты стала несдержанна на язык. – Я просто беспокоюсь за тебя. Винсен и Готье уже ушли, скоро наступит черед Даниэля. Ты нас всех вырастил, и скоро тебе пятьдесят. Тебя не пугает перспектива остаться с мамой и бабушкой? Подавшись вперед, он сдержанно произнес: – Знаешь, пятьдесят лет – это еще не конец жизни! – Но разве ты никогда не влюблялся? – Нет, никогда. И не хочу. Кроме того, я мог бы задать тебе те же идиотские вопросы. Ты тоже рискуешь остаться совсем одна, так что избавь меня от своих поучений, красавица моя. На этот раз он разозлился. Мысль, что Мари его жалеет, выводила его из себя. Мало того, она заговорила о Юдифи, о годах войны и смерти, а Шарлю было невыносимо любое напоминание об этом. Он вдруг увидел в ней врага – старшую дочь Эдуарда и Мадлен. – Запомни раз и навсегда: мне не нужны ничьи советы, – отрезал он. Она растерянно уткнулась в свою тарелку с остатками краба, только что она его с таким удовольствием ела. Благосклонность дяди к племяннице имела предел, и имя ему было Юдифь. Мари не должна была произносить ее имя. Еще одна тактическая ошибка на сегодня. Ну и денек выдался! Подняв голову, Мари встретила ледяной взгляд Шарля. – Прости меня, – виновато сказала она. Ей вдруг вспомнились насмешливые комментарии коллег и слова прокурора, который цитировал Нерваля: «Мрачный, одинокий, безутешный[24]… Шарль Морван-Мейер понял, что нравится дамам… и клиентам! Он умел пользоваться ситуацией». Обвинять его в том, что он воспользовался личной драмой для карьерного роста, было неприлично, но его успехи, гонорары, победы у женщин вызывали зависть. – Заказывай десерт, и поговорим о чем-нибудь другом, – решил Шарль. Он мог бы просто потребовать счет и не произнести ни слова. Мари видела, что он делал над собой усилие, чтобы не испортить ужин, а такие проявления были нечасты. Может, Шарль и в самом деле хотел утешить ее после провала в суде, а может, просто хотел еще поговорить; как бы там ни было, Мари была тронута его любезностью. – Хорошо, – согласилась она, – десерт. А теперь расскажи, как там поживают твои внуки и как ты чувствуешь себя в роли дедушки. Он вдруг рассмеялся и, откинувшись на спинку стула, не спеша закурил. Под бдительным оком заведующего хирургическим отделением Готье уверенно накладывал швы. В операционном блоке царила тишина, она нарушалась только звоном инструментов, опускаемых в лоток. – Ножницы, – попросил Готье через маску. Обрезав нитку, он отложил последний инструмент и посмотрел на главного хирурга – тот присутствовал на операции в качестве наблюдателя. «В память о моем друге Эдуарде», – сказал он Готье. – Очень даже неплохо, молодой человек, – сухо обронил он. Потом повернулся к коллегам и подмигнул. – Многообещающий практикант… Мы сделали удачный выбор! То, что Готье оказался в отделении ортопедической хирургии, где начинал работать его отец, было не случайно. Однако желание Мадлен тут было ни при чем. Готье подал заявление в больницу Валь-де-Грас исключительно потому, что там работала медсестрой Шанталь и там они будут чаще видеться. Он надеялся, что никто не станет связывать его имя с именем Шанталь Мазойе или с именем профессора Раймона Мазойе. В семье его считали избалованным любимчиком, и он не хотел, чтобы так же случилось на работе: его могли заподозрить в использовании личного знакомства для получения места. Готье сознательно выбрал ортопедию, а не сосудистую хирургию: так никто не скажет, будто он выпросил у будущего тестя подачку. Переодевшись, он поднялся в ординаторскую выпить чашечку кофе. Его первая операция прошла успешно, и он почти ликовал. Слова главного хирурга обнадеживали: теперь ему доверяют, он будет оперировать, и его имя появится в списке хирургов на доске в холле. Такую цель он поставил себе семь лет назад, в начале учебы. Семь лет он выслушивал восторженные завывания матери, терпел, когда она в экстазе упоминала, что «бедный Эдуард» был бы горд видеть, как младший сын пошел по его стопам. А Готье почти не помнил отца и тем более не хотел походить на него. Еще одно непонимание между ним и Мадлен. А когда она с заговорщицким видом объявила, что собирается «особо выделить» его, Готье чуть не подскочил от возмущения. Он делал попытки разозлить мать, оказаться в лагере Мари и Алена, но та не поддавалась и совершенно не понимала, в какую трудную ситуацию ставит сына. В компании других практикантов Готье пил обжигающий кофе. Большие часы показывали почти полдень, и он подумал, не пообедать ли сегодня с Шанталь. Ее дежурство заканчивается через полчаса, самое время сходить к ней в родильное отделение. Готье радовался, что работает в одной больнице с ней, и ему было плевать на злые языки. Наверное, Шанталь тоже приходится терпеть шуточки коллег: они с самого начала не признавали ее. Им было непонятно, зачем дочери профессора Мазойе надо работать. Но объяснение было простым: она очень любила свою работу. Когда они с Готье начали встречаться, то вместе смеялись над слухами, ходившими о них. Их теплые отношения от этого только укреплялись. «Теперь тебя обвинят в том, что ты ухаживаешь за мной, чтобы получить протекцию отца!» – предсказала она. Готье и Шанталь познакомились вдали от медицинского мира, в кинотеатре, они вместе плакали над мелодрамой с «тем самым» Габеном. О том, чем занимается ее отец, Готье узнал только на втором свидании, когда уже был по уши влюблен. Маленькая, изящная, очень жизнерадостная, до Готье она встречалась лишь с одним молодым человеком. Через несколько дней она поняла, что влюбилась в этого высокого парня, но довольно много времени прошло, прежде чем она призналась ему в этом. А когда уже не сомневалась в своих чувствах, повела Готье знакомить с отцом. Осторожно шагая по коридорам родильного отделения, Готье заглядывал во все палаты. Он увидел Шанталь над колыбелью, она прикармливала недоношенного младенца. Белый халат был ей великоват, из-под чепца выбилось несколько темных прядей. – Сейчас иду, – совсем тихо шепнула она ему, опасаясь потревожить малышей. Он стоял у двери, не сводя с нее глаз, и был счастлив от мысли, что скоро прижмет ее к себе и расскажет об успехе в операционной. Теперь ей остается только назначить день свадьбы: он был готов создать семью. Больше всех обрадуется Мадлен и еще сильнее будет обожать младшего сына. Она, как всегда, подумает, будто он так решил, чтобы угодить ей, а Готье никогда ничего не делал с этой целью. Наоборот, он радовался, что не рассорился с Мари и Аленом. Они смирились с тем, что мать выделяет его, и понимали, что Готье тут не виноват. Медициной он хотел заниматься с детства и действовал по призванию, а не по воле Мадлен, хотя ей очень хотелось так думать. Теперь она будет в полном восторге от его выгодного брака с дочерью самого профессора Мазойе! Это еще одно недоразумение. Пора поговорить с матерью. Рука Шанталь легко легла ему на плечо. – Ты поведешь меня обедать? Быстро оглянувшись и убедившись, что коридор пуст, она поднялась на цыпочки и поцеловала его в уголок губ. Готье с радостью обнял ее и сразу забыл о матери и всех семейных проблемах. – К вам мадам Уилсон, мэтр… Пропустив Сильви в кабинет Шарля, секретарша закрыла двойные обитые двери. – Рад тебя видеть, – поднимаясь ей навстречу, сказал он. Эти обычные слова вежливости он произнес с искренней теплотой. Взяв Сильви за руки, он долгим взглядом смотрел на нее. – Ты прекрасна… по-прежнему верна Жаку Фату? – Нет, Жак умер, и я не смогла туда вернуться… Да и потом, его жена специализируется на мужской моде… Это модель от Живанши. Тебе нравится? Я, представь себе, устроилась к нему рисовальщицей. – Все-таки решилась… Она беззаботно пожала плечами, но в ее жесте чувствовалась усталость. Три года она тщетно пыталась забеременеть, это становилось все менее возможным, она консультировалась у многих врачей во Франции и США и теперь полностью обессилела. Работа в доме моды казалась ей единственным лекарством от безысходности. – А Стюарт? – неохотно спросил он. – Его часто не бывает дома. Он все время в разъездах – закупает ткани. – Странное занятие для мужчины, – презрительно усмехнулся Шарль. – Прошу тебя! Он много работает, его рвут на части. Все модельеры пытаются что-то противопоставить костюму Шанель, а из тканей только твид и чесуча! Конкуренция жесткая, клиентов мало, и они уже не так богаты… словом, надо искать новые пути… К тому же Стюарт обожает путешествовать! – Правда? Это хорошо. А ты что делаешь? Никакого ребенка не предвидится? Его же не надует ветром… Оскорбленная таким цинизмом, Сильви взяла с кресла сумочку и хотела было уйти, но он удержал ее за плечи. – Прости, Сильви. Ты права, плохая шутка. Но не сердись. Сядь. Он усадил ее в кресло, а сам устроился рядом. – Хочешь чего-нибудь? Могу попросить у секретарши чаю. – Да, пожалуйста. Пока его не было, она медленно вдохнула и успокоилась. Шарль мог рассердить ее, взволновать, заставить реагировать на каждое слово. Рядом с телефоном лежала раскрытая записная книжка, исписанная, наверное, его почерком. Ей он никогда не писал, у нее не было ни одного письма от него. – Вот, – входя, сказал он, – чай для мадам! Он нес тяжелый поднос с серебряным чайником и тонкими чашками из китайского фарфора. Поставив ношу на стол, Шарль вернулся и закрыл дверь. Сильви услышала звук повернутого в замочной скважине ключа и удивленно посмотрела на него. – Боишься, что нам помешают? – Нет, сюда никто не войдет без разрешения, обо всех пришедших мне сообщают по переговорному устройству. Я закрываюсь, чтобы ты не убежала. Он встал за спинкой кресла и положил руки на плечи молодой женщины. Он гладил ее шею, она опустила голову. – По-прежнему «№ 5»? – спросил он, целуя ее волосы. – Я пользуюсь ими только для тебя. – Тогда флакон никогда не кончится! Ты так редко… Не глядя друг на друга, они поняли, что хотят одного и того же. Каждый раз, когда приходила Сильви, он умел вовремя остановиться, но наступит день, когда он больше не захочет сдерживаться. Его руки медленно спустились к вырезу на пиджаке, нежно гладя кожу. – Ты все такая же красивая, – шептал он, склонившись к ее уху. Он хотел убедиться, что Сильви по-прежнему не может устоять перед ним. Почему-то ему надо было это знать, хотя он сам был виноват в их разрыве. Она, закрыв глаза, откинула голову; Шарль вздохнул и неохотно отпустил ее. – Стюарт зря оставляет тебя одну, – сказал он. Он налил чаю, добавил в чашку сахара и чуть-чуть молока. – Почему ты говоришь о нем? – удивилась она. – Ведь это он одержим тобой, а не ты им! – Он? Мной? – Ну да. Шарль, он же не наивен и не думает, будто я совсем забыла тебя! Он тебя ненавидит. Он милый, забавный, внимательный, но стоит при нем назвать твое имя, как он приходит в ярость. Если бы ты знал, как я плакала у него на плече, ты бы понял, почему он тебя терпеть не может. – Ты плакала из-за меня? Это комплимент. Несмотря на легкую насмешку, он все же был искренен. Успехи у женщин мало трогали его, зато постоянство чувств Сильви льстило ему, создавало ощущение жизни. Последней его победой была двадцатипятилетняя девица, но он не хотел ни видеть ее, ни вспоминать о ней. Приключение на один вечер: он отыграл перед ослепленной девчонкой роль соблазнителя, отца и любовника. Чувства к Сильви были гораздо сильнее, чем ему того хотелось. – Почему вы не усыновите ребенка? – вдруг спросил он. Он прекрасно понимал, что ей скоро сорок. Она отчаянно хотела стать матерью, ради этого она изменила всю свою жизнь, связав ее с нелюбимым мужчиной. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, – серьезно проговорил Шарль. – Даже без меня. – Тогда мы хотим одного! – раздраженно воскликнула Сильви. Она требовательно посмотрела на него. Его морщины и седые пряди ничего не изменили: Сильви по-прежнему завораживал взгляд его серых глаз, ради него она была готова на все. Ни один мужчина не будет иметь для нее такого значения, но Шарль причинял ей боль, и каждая их встреча заканчивалась плачевным провалом. – Женись на мне, – с трудом выговорила она. – Разве ты не замужем? – Я разведусь завтра же, если ты согласишься. – Сильви! – У тебя внуки, – быстро заговорила она. – И внучатые племянники! Поверь мне, я буду хорошей мачехой и отличной тетушкой! Я буду заниматься ими! Я уже не в том возрасте, чтобы быть молодой мамой, но ведь я могу нянчить детей! Ее боль задела Шарля. Может быть, вместе они смогли бы стать счастливыми? Может, еще не поздно? Встав перед ней на колени, он забрал чашку из ее рук. – Прекрати, – тихо взмолился он. Она могла поколебать его уверенность только на мгновение, он прекрасно знал, что если подумает, то вернется к давно принятому решению: он не хотел жить с ней и не имел права обманывать ее. По ее щекам текли слезы, тушь размазалась, и Сильви вдруг стала такой жалкой, что Шарля охватил стыд. Конечно, это она звонила ему, не отпускала его, но ему и самому не хватило бы мужества отказаться от встреч с ней. И он радостно соглашался и каждый раз спешил увериться, что его власть над ней остается прежней. – Я твой друг, – неуверенно начал он. – Ты можешь на меня рассчитывать, можешь рассказывать мне обо всем и просить, о чем хочешь. – Лучше бы ты был моим любовником, – жестко ответила она. – Не надо прикрываться псевдоморалью. Шарль, мы скоро состаримся! Мы все потеряли! До сих пор не понимаю, почему ты отказался от меня… Он не ответил, и, оттолкнув его, она встала. Сегодня прилетал Стюарт, и она опаздывала в аэропорт Ле Бурже. Шарль тоже поднялся, смущенный, что ему нечего возразить. – Может, подправишь макияж? – предложил он. Сильви остановилась у зеркала над белым мраморным камином, достала из сумочки пудреницу. А Шарль смотрел на нее и мысленно обзывал себя безнадежным тупицей. Клара осторожно вынула желтую розу из огромного букета. Мадлен, поджав губы, молча наблюдала за ней. – Ален всегда такой внимательный! – воскликнула Клара. Она сказала это не просто так: к цветам прилагалась открытка. – «Моей горячо любимой бабушке», – выразительно прочла Клара. – Я обожаю его! И все это в честь подписания контракта с англичанами. А ведь я тут ни при чем… – Вы много помогали ему, – кисло напомнила Мадлен, – помнить об этом – его долг. Сев на банкетку спиной к пианино, Клара посмотрела на невестку. – Без Алена Валлонг был бы домом с заколоченными ставнями. Пустой скорлупой. Тюлевые занавески пропускали солнечные лучи, и будуар был залит мягким светом. Это была любимая комната Клары, сюда все приходили к ней за советами. Уж если Мадлен, пусть ненадолго, покинула свою гостиную на первом этаже, значит, у нее на то очень веские причины. Сцепив руки, Мадлен начала: – Я хотела бы поговорить о свадьбе Готье. Она так забавно округлила рот, чтобы произнести имя любимого сына, что Кларе стало смешно. – У вас все лето впереди! Свадьба-то в сентябре! – Конечно, но надо все продумать до мелочей. Мадлен очень огорчало безбрачие Алена и Мари, три года назад на свадьбе Винсена она только и мечтала о том дне, когда Готье подарит ей такую же радость. Клара ничего не пожалела для Винсена. После мессы в Сент-Оноре д'Эйло был устроен грандиозный прием на двести человек в особняке на авеню Малахов, а закончился праздник в «Серебряной башне» семейным ужином на двадцать пять персон. Великодушная Клара усадила Одетту как единственную представительницу семьи Магали на почетное место и нарядила ее в костюм от Диора. Отважная кухарка держалась молодцом, хотя этот мир был ей совершенно чуждым: она сидела молча и всем улыбалась, потрясенная окружающей ее роскошью. Магали произвела настоящий фурор: на ней было белое атласное платье от Баленсиаги, а рыжие волосы уложены в сложный пучок. Фотография сияющих новобрачных на ступенях церкви стояла в Кларином будуаре на самом видном месте – на пианино. Винсен был элегантен, как отец в молодости, а Магали просто очаровательна. – Тут не будет, как со свадьбой Винсена, – объяснила Мадлен, указывая на фотографию, – мы должны учесть желания другой семьи! Профессор Мазойе должен сказать свое слово. – Или свадьбу устраиваю я, или они, – отрезала Клара. – Если захотят устраивать прием у себя, я и пальцем не пошевелю. Таким образом она уколола Мадлен: та уже раздражала ее и, несомненно, еще несколько месяцев будет нудить про замечательного профессора Мазойе. Готье сделал идеальный выбор: мать наполнялась радостью и гордостью при мысли об этом союзе. Она без конца говорила, как «дорогой Эдуард был бы счастлив» и как «бедный Эдуард был бы горд», и совершенно не понимала бешенства Шарля. – Может, их следует пригласить на ужин? – забеспокоилась Мадлен. – Семью Мазойе? Когда пожелаете, моя маленькая Мадлен, решайте сами. Эти слова возлагали на Мадлен непомерную ответственность, и Клара внутренне посмеялась над ее растерянностью. Несмотря на свои семьдесят шесть лет, Клара сохранила чувство юмора, благородные манеры, властность. Сегодня утром в ванной она критически рассматривала себя в зеркало, жалела, что состарилась, но благодарила небо за прекрасную форму. Ревматизм не обострялся, сердце не давало почти никаких поводов для беспокойства, она по-прежнему придерживалась диеты и была стройной. Но главное, по ее подсчетам, вот уже тринадцать лет трагедии обходили семью стороной, и это она считала своей заслугой. Тринадцать лет без драм и смертей, – похоже, клан Морванов восстанавливается от старых ран и умножается новыми рождениями. После свадьбы Винсен и Магали не стали тянуть с ребенком: у них родился сын Виржиль, а потом дочка Тифани, и, похоже, они не собирались на этом останавливаться. Считая Сирила и Лею, получалось четверо новых Морванов. Казалось, будущее обеспечено. – …мог бы надеть на ужин такой же смокинг, как Винсен? Внезапно вернувшись к реальности, Клара посмотрела на Мадлен. – Готье? Конечно… Я дам вам адрес. Но каким бы приятным ни был Готье, он никогда не будет таким, как Винсен. Клара еще раз упрекнула себя за особую любовь к Винсену, но, взглянув на фотографию, не смогла сдержать улыбку. При мысли о том, что когда-нибудь к нему будут обращаться «господин председатель», Клара заливисто смеялась, но хорошо представляла его в красной мантии. В начале года его назначили судьей в Авиньон, и он переселился в Валлонг вместе с семьей. Магали вернулась на родину, Одетта была счастлива! А Ален и Винсен стали жить рядом и были очень довольны. – Есть еще кое-что, Клара: мне нужен ваш совет. – По поводу чего? Мадлен подошла к Кларе, нервно потирая руки. – Ваш нотариус все никак не может меня понять… – Вот как? Вы к нему обращались? Клара все прекрасно знала, но не должна была быть в курсе поступков невестки. – Я три раза встречалась с ним по поводу Готье. – Опять этот Готье! Вы просто… Я вас слушаю, Мадлен. – Я подумываю приобрести пай или акции клиники. – Странная идея. Вы что, решили заболеть? Клара рассмеялась, а Мадлен угрюмо смотрела на нее и продолжала: – Это очень серьезно. Мишель Кастекс обещал поговорить с вами. Надо высвободить капитал… И поскольку вы всем управляете… Она говорила плаксивым, почти испуганным голосом, но Клара знала, что, как только речь заходила о младшем сыне, Мадлен становилась упрямой. Откладывать объяснение дальше было нельзя. – Вы хотите сама управлять вашим состоянием? – спокойно спросила Клара. – Со своей стороны я не создам вам в этом препятствий. – Вовсе нет! Я ничего не понимаю в денежных делах, я полностью доверяю вам. Я хотела бы только… – Да-да, я вас поняла. Назовите сумму. Услышав цифру, пораженная Клара подалась вперед. – Боже правый! Да вы хотите купить целый больничный комплекс! – По-вашему, это слишком много? – Не знаю… Что вы собираетесь с этим делать? – Подарить Готье. Это будет мой свадебный подарок. – Отличная идея! Но будем разумны. Подумаем и о других ваших детях. Существуют законы, каждый имеет право на свою обязательную долю, и это надо уважать… Мадлен согласно закивала головой, счастливая, что убедила свекровь взять дело в свои руки. – Я постараюсь, – пообещала Клара. Эта фраза ни к чему ее не обязывала, зато теперь у нее были развязаны руки. Она частично удовлетворит Мадлен, как можно больше ограничивая убытки от ее пристрастия к младшему сыну. Откинувшись в кресле, она спокойно улыбалась, и тут голос Даниэля принес желанное разнообразие. – Можно к тебе, бабушка? Дверь была открыта, но он не решался переступить порог, и Клара сделала ему знак войти. – Я очень рада, дорогой! Молодой человек вежливо улыбнулся Мадлен и устроился на большом пуфе у ног Клары. После отъезда Винсена он стал чаще других заходить к ней. Время от времени, внося немного оживления, приходила Мари с детьми, да иногда между двумя ночными дежурствами в больнице появлялся Готье. Но чаще всего Даниэль оказывался между тетушкой, с которой не о чем было говорить, и отцом, который говорил с ним только о будущем. Поболтать можно было только с Кларой, и Даниэль снова полюбил дискуссии. Успехи в учебе изменили его. Красноречивый, интересующийся всем, наделенный прекрасной памятью, он мог бы показаться легкомысленным, если бы не дипломы, которые он с такой легкостью получал. Став лучшим выпускником Политехнической школы, он поступил в Национальную школу администрации; учение и там было ему в радость. – Твой отец вернулся? – Нет еще. Но когда вернется, приготовься слушать похвалы генералу де Голлю. Как всегда! – Ох уж эта алжирская история… – скучающе вздохнула Мадлен. Раздраженные, Клара и Даниэль одновременно посмотрели на нее. – Национальное собрание проголосовало за срочное введение войск, – напомнил Даниэль. – Возможно. Только от политики у меня голова идет кругом, – вставая, ответила она. Разочарованная, что разговор будет не о Готье, она сослалась на незаконченную вышивку и ушла. – Как хорошо, что ты пришел, – проворчала Клара, – ты избавил меня от нее! Протянув руку, она взъерошила волосы Даниэля. – Ты что, к экзамену не готовишься? – пошутила она. Он постоянно проходил какие-то конкурсы и, казалось, вечно что-то учил. – Я решил сделать перерыв… Бабушка, а кто это прислал тебе розы? – Твой кузен. Очень мило с его стороны, он всегда так галантен. Даниэль ничего не ответил: последние слова его смутили. Четыре года назад он видел Алена с Жаном-Реми в парке Валлонга и с тех пор в его присутствии все время испытывал неловкость. Даже с братом он больше не разговаривал об этом: Винсен не хотел, чтобы кто-то обсуждал Алена. – Скорее бы лето, тогда мы поедем туда, – вздохнул он. Клара поцеловала внука в висок: так она всегда делала, когда они еще были детьми. Незаметно для себя Даниэль сказал очень важные слова: Клара надеялась, что Валлонг будет всегда прибежищем для всей семьи, ее связующим звеном. Что станет с Морванами после нее? Шарль не возглавит семью, это точно. Вырастив детей Эдуарда, он исполнил долг, но сделал это неохотно и только потому, что к этому принудила его Клара. Всецело отдав себя семье, она заключила с ним сделку. Нет, вслух ничего не было сказано, но все-таки договор был заключен. Молчание скрепляло Клару и Шарля гораздо сильнее, чем любые клятвы. Поежившись, Клара набросила на плечи шаль и улыбнулась Даниэлю. Она не была уверена, что Шарль сможет молчать до конца. Если однажды ненависть возьмет верх над разумом, семья будет обречена, и тогда окажется, что Клара так долго и отчаянно сражалась ни за что. Нет, пока она жива, она будет сохранять свой клан. – Бабушка, ты где-то далеко, – ласково проговорил Даниэль. – О чем ты задумалась? Голубые глаза Клары встретились с ясными глазами молодого человека. – О вас, дорогой мой, о вас… Но мысли ее были не только об этом. Шарль ходил, по кабинету и составлял начало новой речи. Сильви ушла несколько часов назад, и он сразу же погрузился в работу – так легче забыться. О Сильви напоминала только запись в ежедневнике: «16.00 Мадам Уилсон». – …правосудию нужны доказательства, а не туманные презумпции, которые… нет! Он не мог сосредоточиться и, только остановившись, понял, что очень устал. Часы на столе показывали восемь вечера, секретарши уже ушли, в конторе было тихо. Скоро на авеню Малахов подадут ужин. Шарль хотел было позвонить матери, предупредить, что не придет, но передумал. Его не привлекал одинокий ужин в кафе поздним вечером. Да и дело было несрочным. Шарль машинально выглянул на улицу. Там уже зажигались фонари, по тротуару куда-то спешили люди. Где-нибудь в Париже Стюарт, наверное, рассказывает Сильви о поездке. Пытается ли он развеселить ее? Очаровать? Он не боится, что, оставшись одна, она ему изменяет? Подавив вздох, Шарль отошел от окна. Он сложил бумаги, написал короткое послание своему поверенному. Мысль о Сильви была навязчивой, он не мог ее отогнать. «Я состарюсь один, умру один… Если где-то есть рай, я хочу встретить там Юдифь». Вот только веру в это он потерял. «Зачем верить? Что изменится? Все равно ад для меня гарантирован». В детстве Клара учила их Закону Божьему и десяти заповедям, которые он не соблюдал. Он не смог подставить вторую щеку, он поддался жажде мести. И если есть божественное правосудие, то он будет наказан и никогда не встретится с той, которую любил больше всего на свете. Редкое, неповторимое чувство. Огромная всепоглощающая любовь, – и только с Юдифью он познал, что это такое, и эта любовь изначально толкала его на крайности. То, что он испытывал к Сильви, имело лишь отдаленное сходство с той страстью, которую вызывала в нем жена двадцать лет назад. И такую силу чувству придала не ее трагическая гибель: каждый раз, обнимая Юдифь, живую, вне опасности, он дрожал в упоении. Отречься от нее, заменить ее кем-то – значит, предать ее память, и он должен построить последний оплот против забвения. Сыновья почти не помнили мать, а он готов был кричать от боли при мысли о ней. Стоило ему закрыть глаза и сосредоточиться, как перед ним возникала она: ее лицо, ее запах, ее жесты. И ее взгляд, в котором Шарль терялся, с наслаждением утопал. Он любил ее до головокружения, даже в повседневной жизни. Страдания, годы и разлука не остудили эту любовь, а просто скрыли глубоко внутри него. Он мог разбередить рану в любое время по своему желанию. – Без тебя никогда, – вполголоса сказал он. Быть счастливым с другой? Никогда. Ему не нужна ни капля счастья, ни половина счастья. Он даже думать об этом не хотел. Особенно о том, что Юдифи навсегда тридцать лет, а ему скоро пятьдесят. Сделав несколько шагов к панели, скрывающей сейф, он привычным жестом отодвинул ее. Если надо, он заставит себя вновь и вновь перечитывать эти строки, и это лучший способ не сдаться. Он взял наугад блокнот, открыл его. Однажды у него не останется выбора, он и так зашел слишком далеко. Он отвратителен мне до тошноты. Твое возвращение будет ему худшей карой, он это знает, но это сильнее его. Однажды утром ты появишься на дороге, как в том фильме – помнишь – ты будешь как все, кто возвращается с войны. Я все время жди тебя, каждую минуту надеюсь, убеждаю себя, что ты в пути и успеешь спасти меня. Но то, что люди рассказывают о побегах, очень страшно, я не должна желать твоего скорейшего возвращения. Шарль, мне не хватает тебя, как воздуха и воды, но не бунтуй, не давай им повода еще больше терзать тебя. Я не хочу, чтобы ты страдал. Держа блокнот в руке, он, задыхаясь, прислонился к стене. Страдать? Он помнил лицо немецкого офицера, который превращал в бесконечную пытку недели в мрачной крепости. Шарль думал, что Юдифь и их дети в безопасности, в Валлонге, и это придавало ему силы, и он все терпел. Или почти все. «Я не хочу, чтобы ты страдал». Интуитивно – они ведь чувствовали друг друга – она предвидела опасность, нависшую над ним: даты совпадали. Она догадывалась, что он сходит с ума в клетке, что он на грани. А у него не было никаких предчувствий, ничто его не тревожило: он был слишком занят своим выживанием. Тогда как Юдифь сама была на краю пропасти. Он перевернул страницу. Строки запрыгали. В эту ночь тебя особенно не хватает. Мне стыдно писать об этом. Ты мне все открыл, все подарил, а теперь осталась только пустота и страх. Я хочу вдохнуть твой запах, запустить пальцы в твои волосы, услышать твое дыхание, а потом прижаться к тебе и обнять всего. Мы будем строить планы на будущее, ты будешь говорить тихо-тихо – я обожаю твой голос, – и я буду уверена, что рядом с тобой мне ничего не грозит. Обними меня, Шарль, защити меня, ты же клялся. Блокнот мягко упал на ковер. Зачем он заставлял себя это читать? Что хотел доказать? Что боль еще жива? Она и так терзала его каждый день! Юдифь давно умерла, нет могилы, к которой можно припасть, но он все равно любил ее. Тогда зачем мучить себя? После всего, что он преодолел, единственное, что ему оставалось, – это как можно страшнее отомстить за нее. «Нет, не только, сыновья должны узнать всю правду…» Признания, запертые в сейфе, ждали своего часа, это будет последнее откровение. «Подонок…» Ненависть была неизлечима, как горе, и он удивился, как до сих пор жил с этими двумя чувствами. Борясь со слезами, Шарль нагнулся и гневно схватил блокнот. То, чего не смог выбить из него немец, каждый раз выбивали слова Юдифи. Он не мог встать, а только опустился на колени и, обхватив голову руками, зарыдал. Через несколько минут зазвонил телефон, и Шарлю показалось, будто он проснулся от кошмара, отчаяние душило его. Еще никогда ему так сильно не хотелось отказаться от задуманного и уйти вслед за призраком жены, найти его, где бы он ни был. Поднявшись с ковра, Шарль одной рукой взял трубку, другой поправил галстук. – Это ты, Шарль? У тебя странный голос… Уже поздно, я не думала, что ты здесь! Стюарт не прилетел этим самолетом, я нашла дома телеграмму, он задержится еще на неделю. Я тут подумала… Если у тебя нет планов, мы могли бы поужинать вместе. Он сомневался лишь мгновение: в голове у него не было мыслей, он крепко вцепился в трубку. – Буду у твоего дома через десять минут, – пробормотал он. В конце концов, общество Сильви – это лучше, чем тишина и демоны из прошлого. Он имел право на эту маленькую слабость: ему был так нужен отдых.VIII
Валлонг, 1959 Жepap Филип великолепен в роли Модильяни! Как он перевоплотился в своего героя! Жаль, что ты не видел этот фильм. Отступив на шаг, Жан-Реми критически осмотрел свою картину, затем повернулся к Алену. – Сейчас мало света, закончу потом. Налей нам чего-нибудь. На самом деле работать он мог, только когда был один. Или же в присутствии Магали, – она навещала его почти каждый день. Между ними завязалась настоящая дружба, и это неудивительно. После назначения Винсена судьей в Прованс и возвращения семьи в Авиньон было вполне естественно, что Магали искала общества Жана-Реми. Ей трудно давался переход от статуса горничной к статусу светской дамы, и, хотя Клара помогала ей, Магали еще многому предстояло научиться. Ален вернулся с кухни с бутылкой охлажденного розового вина, молча откупорил ее. – Что-то ты сегодня молчишь, – заметил Жан-Реми. В ответ он получил потемневший, непроницаемый взгляд. Полчаса назад Ален пришел на мельницу в очень плохом настроении и упорно молчал. – Поужинаешь со мной? – рискнул предложить Жан-Реми, он начинал терять терпение. – Как захочешь. – Здесь или съездим куда-нибудь? Художник позволял Алену сделать выбор всякий раз, когда тот доставлял ему радость поужинать с ним. Жан-Реми сам умел замечательно готовить, но знал несколько ресторанов с хорошей кухней за пределами долины Бо. Уже десять лет они были знакомы с Аленом, и художник с уважением относился к его скрытности. Эта скрытность однажды послужила причиной сильной ссоры, так что теперь Жан-Реми опасался возобновлять разговор. – Здесь, – мрачно ответил Ален. Он уселся на пол, поджав ноги. Ален очень походил на цыгана: стройная фигура, отросшие черные волосы, белая рубашка оттеняла загар. Июнь выдался солнечным и жарким, за несколько недель это был первый дождливый день. – Дождь не повредит твоим посадкам? – спросил Жан-Реми. – Нет… Он пойдет им только на пользу. Сделав несколько глотков, молодой человек пристально разглядывал стакан. Немного выждав, Жан-Реми направился на кухню. – Оставлю тебя наедине с твоими мыслями, пойду приготовлю ужин! – непринужденно бросил он. Он избегал ссоры, особенно сегодня, ведь скоро они расстанутся на все лето. Эти ужасные каникулы, когда Ален скрывался в Валлонге вместе с кланом Морванов и забывал дорогу к мельнице. Хорошо еще, что его не останавливало присутствие Винсена, но с приездом Клары и Шарля все будет по-другому. Почему в двадцать семь лет Ален по-прежнему опасается бабушки и дяди? Ведь не в его характере бояться кого-то. Раздосадованный Жан-Реми открыл холодильник. Утром он купил морского окуня, и если… На всякий случай. Вдруг все-таки… придет Ален. – Ты сердишься? Приветливый голос молодого человека мгновенно рассеял всю досаду Жана-Реми, но оборачиваться он не стал. Он нашел засахаренную дыню – отличное начало ужина, и укроп – им можно приправить рыбу. – Тебе помочь? – не отставал Ален. – Да, накрой на стол и налей мне розового вина, – с расстановкой ответил Жан-Реми. Все еще не оборачиваясь, он достал из шкафа сковороду, кастрюлю и приправы. Было слышно, как Ален ставит приборы на стол, потом он почувствовал, что молодой человек стоит у него за спиной. – Выпьешь со мной? Художник взял стакан. – За тебя, – нежно проговорил он. – Может, все-таки расскажешь, что стряслось? Он привык к резким перепадам настроения у Алена, но в этот вечер молодой человек был совсем не такой, как обычно. Не мрачный, а, скорее, нервный, беспокойный, будто хотел что-то сказать, но не мог решиться. Чтобы помочь его откровениям, Жан-Реми смерил его насмешливым взглядом. – Мне ты можешь все сказать. Что с тобой сегодня? Ты ведь знаешь, я все пойму. Он решил идти на этот риск. Даже если правда была неприятна, он предпочитал ее знать. Ален был свободен, у него бывали интрижки, в том числе с девушками, но, в конце концов, он всегда возвращался, и это было главное. – Когда ты уезжаешь? – угрюмо спросил молодой человек. От удивления Жан-Реми рассмеялся. – На следующей неделе, когда приедет твое племя! Он очень неохотно уезжал в Венецию, но там у него хотя бы были друзья, и это было лучше, чем ждать здесь, на мельнице, и знать, что Ален не придет. Да еще Клара постоянно присылала приглашения, и ему стоило немалых усилий отказываться. Из Италии художник отправится в Женеву, на вернисаж своей выставки: в этом году он очень много работал для этого. Дальнейших планов у него не было, но там он посмотрит, что-нибудь придумает по ситуации. Помолчав, он осторожно добавил: – Я уезжаю в пятницу. Но если ты будешь занят, то я не обижусь. Жан-Реми был убежден, что лучший способ общения с недоверчивым мальчиком вроде Алена – это предоставить ему полную свободу действий. С нервной улыбкой художник повернулся к кастрюле с кипящей водой. До сих пор он держал себя в руках, это стоило ему многих, очень болезненных усилий, но он должен был оставаться доброжелательным и понимающим, не выдавать своих чувств. – Ты в самом деле должен ехать? – спросил Ален. – В Венецию? Нет, это не обязательно. Я еду туда ради удовольствия! – Ах да, у тебя же много друзей в Италии… – Друзья – да, но и сам город прекрасен. Когда-нибудь мы съездим вместе, и ты сам влюбишься в него с первого взгляда. Жан-Реми говорил с опаской: он не понимал, куда клонит Ален, но всеми силами хотел избежать ссоры. Из кухни запахло жареной рыбой, и художник распахнул входную дверь, чтобы проветрить. Дождь прекратился, солнце клонилось к закату. – На этой неделе мне прислали книги. Они на маленьком столике рядом с мольбертом. Посмотри. Может, тебя что-то заинтересует. Там последний сборник Арагона, тебе непременно понравится. Не двигаясь, он стоял на пороге: издалека холмы с оливковыми плантациями казались серебряными. Вечерний свет завораживал, и ему даже захотелось сделать фотографию, чтобы потом воссоздать эти цвета на своей палитре. Всю неповторимую гамму серого и розового. Рука Алена мягко легла ему на плечо. – Тебя заинтересовали оливки? Помнишь февральские заморозки три года назад? Так я еще никогда не огорчался… Жан-Реми прекрасно помнил ту ледяную зиму: Ален метался, как лев в клетке, потом в бессильной злобе отрывал покрытые инеем плоды и сломавшиеся от полярного холода ветки. Несколько деревьев погибло, пришлось высаживать новые. – Жан, – Ален всегда называл только пол-имени, – я буду скучать. В тишине слышались крики пикирующих с высоты стрижей. Жан-Реми обрадовался словам Алена, как подарку, но тут же опомнился и не стал придавать им значения. – Ален, тебе никто не нужен. Тебе хватает тебя самого. Художник корил себя за эти слова, но они были правдой. Через пару месяцев, когда Морваны уедут, Ален придет однажды вечером и скажет только: «Рад тебя видеть». А дальше – как пожелает: или останется на ночь, или исчезнет так же внезапно, как появился, и оставит Жана-Реми в полной неопределенности. – Не уезжай надолго… Шепот Алена был едва слышен, но он в первый раз о чем-то просил. Удивленный Жан-Реми повернулся к нему. – Почему? Тебе приятно, что я скучаю здесь? Хочешь, чтобы я понапрасну ждал тебя? Золотистые глаза Алена внимательно смотрели на художника, и тот перестал упорствовать, нетерпеливо махнув рукой. – У меня уже все расписано, множество встреч… – С кем? Резкая интонация была легко узнаваема – это была ревность. Пораженный Жан-Реми хотел улыбнуться, но сдержался. – С музеями, с площадью святого Марка, со старыми друзьями и с директором галереи. Я… польщен, что тебе это интересно. Ален не стал больше расспрашивать и ничего не говорил. Известность Жана-Реми росла, он ездил в Париж и по Европе, но раньше Алена это не волновало, и он не завидовал путешествиям художника. – Если хочешь, я могу поменять планы и вернуться 14 июля. Предложение родилось у него спонтанно, он даже не успел толком подумать, но уже был готов изменить все свои планы. Ответа не последовало, и он поспешил к плите. Пока с овощей стекала вода, и он выкладывал на блюдо жареного окуня, он чувствовал на себе неотступный взгляд Алена. – Готово… Ты идешь? Обменявшись быстрыми смущенными улыбками, они сели по обе стороны большого стола. Жан-Реми взялся разрезать рыбу. – Спасибо, Жан, – тихо проговорил Ален. – Середина июля – это здорово. А то до конца августа очень далеко. Возвращайся. Я буду приходить к тебе чаще… В глазах молодого человека что-то странно блеснуло: то ли радость, то ли нежность. Откуда эта сентиментальность? Или он запаниковал из-за приезда семьи? Так или иначе, Жан-Реми не приписывал себе в заслугу эту неожиданную нежность, у него не было никаких иллюзий. Ален все время держал его на расстоянии, и он, в конце концов, забыл, что сам был привлекательным мужчиной на пике блестящей творческой карьеры. Он мог жить, как хочет, покорять мир, а не зависеть от желания мальчишки, которого завоевывал уже многие годы. Только вот ради этого мальчишки Жан-Реми был готов пожертвовать всем.– Это только потому, что меня зовут Морван-Мейер! – возражал Винсен. Бабушка энергично покачала головой и жестом приказала ему молчать. – Ты принижаешь себя, и сам это понимаешь. Твой отец, быть может, самый лучший адвокат в мире, – и тот тебя признает. Люди ценят тебя не за фамилию, а за мастерство! Открыв ставни крайнего окна, она с удовольствием вдохнула запах розмарина и лаванды. – Как приятно просыпаться здесь… – с восторгом произнесла она. Клара приехала только вчера, но уже успела отдохнуть после путешествия и собиралась отправиться в Эгальер, на рынок. Винсен налил ей чашечку кофе, положил кусок сахара. – Ты хорошо выглядишь, дорогой, – сказала она, разглядывая внука. Сходство Винсена с Шарлем усиливалось с годами, и она все сильнее привязывалась к нему. – Как тебе живется с кузеном? – Ты же его знаешь, он целыми днями на плантациях или разбирается со счетами в своей овчарне. В доме он занимает только одну комнату и библиотеку. Кроме того, мы с ним прекрасно ладим. Нет никаких трудностей. А еще он обожает детей, общаясь с Виржилем и Тифани, он проявляет ангельское терпение. Взглянув на часы, Винсен решил, что перед отъездом в Авиньон может задержаться еще минут на пятнадцать, и взял тост. – А что новая кухарка? Ей можно доверять? – поинтересовалась Клара. Легкое замешательство омрачило лицо Винсена, и он ответил не сразу. – Да, она тебе понравится. Настоящая повариха. Изабель они наняли три месяца назад по совету Одетты, но эта женщина не особо утруждала себя. Винсен даже нанял специального человека, чтобы тот научил Магали управлять домом, но очень скоро понял, что его молодая жена не способна на это. Даже меню Изабель была вынуждена обсуждать с Винсеном или Аленом. Клара как будто угадала мысли внука: – Как там Магали? У нее прибавилось уверенности? – Не то чтобы очень… Думаю, ты должна ей помочь. Клара хорошо знала внука и поняла, что разговор ему неприятен. Здесь скрывалось что-то очень серьезное, и она забеспокоилась. – Хорошо, я уже здесь и все сделаю, – медленно проговорила она. Винсен улыбнулся ей своей особенной улыбкой. Он безгранично доверял Кларе; хотя ей было ужесемьдесят семь, она по-прежнему была достойным вождем клана и надежной опорой для всех. – Мне пора в суд, – вставая, сказал он. – До вечера, бабушка. Она проводила Винсена взглядом. В светло-сером альпаковом[25] костюме, голубой рубашке и галстуке в тонкую полоску он был неотразим. Одеваться он умел: от Шарля ему досталась врожденная элегантность. «Что же здесь не так? Он должен быть счастлив… Красивая жена, здоровые дети, любимая работа…» Когда-то Клара боялась, что отец будет подавлять Винсена, но Винсен сумел выйти из-под его опеки, он даже отстоял Магали, – словом, внук шел своей дорогой, и ему везло во всем. «Нет, не во всем. И я узнаю, что здесь не так». От этой мысли Клара развеселилась: она, несомненно, очень скоро все узнает. От ее внимания не укрывалось ничего, а внуков она видела насквозь. «И все-таки Винсен самый лучший…» Она давно перестала бороться с этим пристрастием и старалась только его скрыть. Подумав немного, она налила себе еще полчашки кофе. Лечащий врач прописал ей кучу глупостей, но она слишком любила кофе, чтобы отказываться от него. Из окна своей комнаты Магали видела, как Винсен сел в черный «Ситроен DS» и тронулся с места. Она хотела было открыть окно и позвать мужа, но передумала. Устало опустив занавеску, она подсела к туалетному столику: это маленькое чудо в стиле Наполеона III Клара подарила ей на Рождество. Столик, как и вся обстановка в доме, только смущал Магали. В Валлонге оказалось труднее, чем в Париже, и она скучала по квартирке, которую они снимали на острове Сен-Луи в течение двух лет. Когда Винсен впервые привез туда Магали, квартирка показалась ей такой большой! Три комнаты, чудесный вид на Сену; там они были счастливы. Конечно, каждую пятницу они ходили ужинать на авеню Малахов; Магали люто ненавидела это место, но стоило им вернуться домой, как она забывала мрачный особняк до следующего посещения. Когда Винсен объявил о своем назначении, она сначала чуть с ума не сошла от радости. Ей не терпелось снова поехать на родину, показать Прованс детям. Только потом она поняла, что ей придется жить в Валлонге. Магали внимательно рассматривала себя в овальное зеркало. Ее тонкий носик и круглые щеки покрывали мириады веснушек. Длинные, чуть вьющиеся венецианские волосы, отдающие в красное дерево, – они очень нравились Винсену, и она не стригла их. А на самом деле ей так хотелось сделать прическу, как у Мэрилин Монро, а может быть, даже перекраситься в блондинку: Магали обожала звезд кино. Кроме того, молодая женщина считала себя слишком округлой, со слишком широко расставленными глазами, хотя она была прекрасно сложена и ее зеленые глаза могли соблазнить и святого. После двух родов Магали по-прежнему была похожа на девушку, и мужчины оборачивались на нее. – Задержка три недели. Уже точно. Я беременна, – проговорила она, вертя в руках щетку для волос. Винсену она еще ничего не сказала. И сама не знала, стоит ли радоваться третьему ребенку. С тех пор как она поселилась в Валлонге, все было ей в тягость. Если не считать часы, проведенные на мельнице Жана-Реми и на оливковых плантациях Алена, она все время чувствовала себя не в своей тарелке. Не на своем месте. В большой, позолоченной тюрьме. Приезд семьи только усиливал это чувство; конечно, Клара была очень добра, но Магали чувствовала, что та следит за каждым ее шагом. А с Шарлем молодая женщина даже взглядом не встречалась. Магали невзлюбила его с первого дня знакомства. Она так и не простила ему той снисходительности, с которой он нехотя дал согласие на их брак – в этом самом доме несколькими годами раньше. Не простила того, как он смотрел на нее, его высокомерную улыбку, его невыносимую надменность. Потом Винсен очень много рассказывал ей про Шарля, но она не хотела ничего слышать. Этот человек презирал ее, только слепому было неясно. Лето рядом с ним обещало быть настоящей пыткой. Свекор всегда будет видеть в ней лишь племянницу кухарки, маленькую выскочку, без которой семейство Морванов прекрасно бы обошлось. Вчера перед сном она поделилась своими тревогами с Винсеном, а он только рассмеялся в ответ. Для него отец был исключительным человеком, вне всякой критики. Магали шутливым тоном говорила, что, может, и не слишком умна, зато может распознать неприязнь. Тогда Винсен включил свет, обнял ее, чтобы ободрить и утешить, и в итоге, как и каждый вечер, они занялись любовью. Магали отошла от зеркала и направилась в гардеробную: комната примыкала к спальне и была для нее одним из немногих привлекательных мест в Валлонге. Этакий платяной шкаф размером с будуар: Клара разместила там множество ящиков, этажерок, крючков и вешалок. Включив свет, Магали увидела висящие в ряд костюмы и платья, которые ей помогал выбрать Винсен. Ей было неловко ходить с ним по домам моды и бутикам прет-а-порте, но это все же было лучше, чем идти туда одной: она вообще ничего не могла выбрать. Все казалось ей слишком дорогим, слишком тяжелым, слишком чопорным, и она с тоской вспоминала маленькие легкие платьица, которые так любила носить несколько лет назад. «Я никогда не сумею…» Поначалу она искренне старалась измениться. Не одевалась, как раньше, не говорила, не ходила и не смеялась, как раньше. Думала, прежде чем открыть рот. Не выходила из дома без шляпы. Носила перчатки. Улыбалась всем этим занудам. Клара давала ей кучу советов, которые не мог дать Винсен, потому что любил жену такой, какая она была. Но настал момент, когда Магали поняла, что люди смотрят на нее снисходительно или с пренебрежением, а она не хотела позорить мужа и его семью, не хотела быть гадким утенком. Тогда, чтобы не сказать или не сделать глупость, она сочла за благо отмалчиваться. И сидела неподвижно в своем углу с деланной улыбкой, даже если умирала от скуки. – Ты мадам Винсен Морван-Мейер, будь же благоразумна, не позорь их… – сквозь зубы твердила она. Она выбрала белое пикейное платье с золотым пояском и надела туфли-лодочки, от которых наверняка весь день будут болеть ноги. – Вот и все… – вздохнула она, застегивая жемчужное колье. Дети, должно быть, играют в парке под присмотром няни, – Клара наняла на лето девушку из агентства «О'пэр»[26]. Магали заторопилась к ним вниз по лестнице и чуть не сшибла мерно спускавшегося Шарля. – Доброе утро. Как вы себя чувствуете? – певуче спросила она. – А вы? Хорошо спали? При этом он даже не взглянул на нее. Неужели он все лето будет ее игнорировать? После свадьбы, когда она спросила, как к нему обращаться, он ответил, что его зовут Шарль и никак иначе. Таким образом, он дал ей понять, что не желает слышать от нее слово «отец». А она так хотела называть его отцом, ведь у нее никогда не было своего. Сколько тепла она вложила бы в это слово, но Шарлю это было совершенно не нужно. Однажды Винсен взял ее с собой во Дворец правосудия на последнее заседание какого-то громкого процесса. Шарль произнес там блистательную речь, из которой она ровным счетом ничего не поняла. Но она видела реакцию Винсена, присяжных, да и всего зала, а на следующий день об этом писали в газетах. Ее свекор был известным адвокатом, ему везде курили фимиам, но она не могла полюбить этого замечательного человека. В лучшем случае она считала Шарля холодным и расчетливым и не понимала, как Винсен мог так любить его. И так думала не одна Магали: Ален тоже возводил глаза к небу, как только речь заходила о дяде. Возле двери, ведущей на кухню, Шарль посторонился, пропуская Магали с обычной вежливостью; женщина прошла мимо него с гордо поднятой головой. За столом сидели Клара и Мадлен, Магали с вымученной улыбкой поцеловала их. Она бы все отдала, лишь бы оказаться в другом месте и не играть доставшуюся ей роль. Без особого энтузиазма она предложила: – Хотите чаю, Шарль? – Спасибо, я предпочитаю кофе. Нет, она совсем не знала ни его вкусов, ни его привычек. Но ее это мало трогало. – Я недавно молола зерна, возьмите в мельничке, – вежливо произнесла Клара. Они были на «вы» в собственной семье, и эта привычка прекрасно поддерживала непреодолимые барьеры. Впрочем, никто и не горел желанием сблизиться с Магали. Вряд ли тут когда-нибудь забудут, что до брака с Винсеном она убирала в домах. Мыла полы у людей, которые были друзьями Морванов, которые приходили к Морванам на ужин. Эти люди теперь кланялись ей и целовали руку. Ей, женщине, которой они платили шесть франков в час, чтобы она вынесла их мусор и отчистила кастрюли! Магали чуть не ошпарилась, когда наливала воду для кофе: ее руки задрожали. Она пыталась освоиться в этом огромном доме, ей казалось, что у нее получается, но Морваны всякий раз указывали ей, где ее место. Неловкая и несчастная. Она даже не знала, кто управляет домом. Клара? Она сама? Или Изабель с этим своим насмешливым взглядом? Кто заботится о питании? Завтра приедет Мари, потом Готье и Шанталь, Даниэль, сколько человек будет за столом? От легкой тошноты у Магали закружилась голова и подкосились ноги, она удержалась за край раковины. Откуда-то до нее донесся приглушенный голос Мадлен. Но когда она уже была готова упасть, кто-то уверенно обхватил ее за талию и опустил на прохладную плитку пола. Дурнота быстро прошла, и, открыв глаза, Магали увидела склонившееся над ней обеспокоенное лицо Шарля. – Хотите, я вызову врача? Она попыталась встать, но он удержат ее. – Не шевелитесь. Он стоял на коленях рядом с ней и вдруг показался ей совсем другим: не таким чужим, а почти заботливым. – Ничего страшного, – быстро заговорила она. – Похоже, я жду ребенка. Жаль, что ей стало дурно здесь, лучше бы это произошло в саду, там бы она быстрее отдышалась, прижала к себе детей. – Это чудесно! – ответил Шарль с улыбкой, которой она не знала. – Винсен нам ничего не говорил. – Он еще не знает, вы первый. Не успела она что-то добавить, как Шарль поднял ее и отнес в гостиную на диван. – Отдохните. Он очень странно смотрел на нее, он был взволнован и почему-то грустен, впервые она заметила его ясный светло-серый взгляд. Такой же, как у Винсена. Магали зажмурилась от солнца, и Шарль задернул штору. Потом он молча вышел. В вестибюле он замер, не снимая руку с дверной ручки, и предался своим мыслям. Значит, он в третий раз станет дедушкой? И эти обязательства никогда не кончатся? Интересно, а какими словами Магали сообщит это Винсену? «Шарль, мне кажется, мальчикам скучно». Так Юдифь сообщила ему, что ждет третьего ребенка. Чудную девочку с черными глазами. Ее назовут Бетсабе, и она никогда не станет взрослой. Он невольно посмотрел в другой конец вестибюля, на дверь кабинета, прямо напротив библиотеки. Бетсабе, Юдифь… – Шарль! Ей лучше? Звать доктора Сераля или нет? К нему подошла Клара: улыбающаяся, энергичная, готовая, как всегда, взять ситуацию в свои руки. – Нет, не надо, – невнятно проговорил он и ушел. Он любил и уважал мать, но иногда жалел, что послушался ее, что подчинился ее требованию. Шарль решительно направился в кабинет, а Клара с досадой смотрела ему вслед. Несколько минут назад он был внимателен к Магали, и у Клары зародилась надежда. Может быть, это лето будет отличаться от остальных. Может, Шарль снова станет заботливым, любящим семью, веселым… Но нет. Было слишком поздно. С большим букетом цветов Винсен поехал в Эгальер. Он не предупредил Одетту о своем приходе – у нее не было телефона, – но она открыла почти сразу же и очень удивилась и ему, и гладиолусам. – Ты? То есть вы?.. Уж не знаю, как к тебе… Входи! В сторону условности: она знала его слишком давно, чтобы «выкать». По темному узкому коридору Одетта провела Винсена на кухню – это была самая большая комната на первом этаже. – Как хорошо, что ты зашел, – сказала она, указывая ему на соломенный стул. – Хочешь анисового ликера? Вопрос был задан просто так: Одетта уже ставила стаканчики на стол. Накапав туда ликера, она щедро залила его водой из кувшина. – Как ваши дела, Одетта? – вежливо поинтересовался он. Она достала из стенного шкафа большую терракотовую вазу и поставила туда цветы. – Неплохо. Только вот я скучаю. И еще как! Она сказала это спокойно: ей в самом деле не нравилось, что она больше не работает. На этом настояла Клара, но Одетта привыкла к работе кухарки. Конечно, она прекрасно понимала, что не может больше стоять в Валлонге у плиты, но она могла бы работать в другом месте, общаться с людьми, готовить на какую-нибудь большую семью. – Приходите к нам почаще, ваши внуки скучают, – добавил он. От его доброты Одетта растрогалась еще больше. Парнишка всегда был само очарование, даже когда был от горшка два вершка. Воспитанный, без тени надменности, с неизменной веселой улыбкой. Она ласково смотрела на него и удивлялась, что теперь он стал ее племянником. Она – тетка самого Винсена Морвана-Мейера, авиньонского судьи! Одетта не могла поверить, что он женится на Магали. Она предостерегала свою малышку из самых добрых побуждений и однажды даже имела смелость обозвать Винсена мерзавцем. Тот смиренно выслушал ее, а потом спокойно сказал, что собирается жениться. Тогда он совсем не убедил Одетту, но, в конце концов, повел-таки девчонку к алтарю! – Винсен, зачем цветы? – Просто хотел доставить вам удовольствие, – сказал он, опуская глаза. – Ну уж нет, – категорично отрезала она. – Ты человек слишком занятой! Добавив в воду для цветов соду, она села напротив. – Я тебя слушаю, малыш. Облегченно вздохнув, он начал: – Скажите, Одетта, Магали рассказывает вам о своей жизни? Она вам доверяет? – В чем? – Мне кажется, она несчастлива в Валлонге, ей там неуютно… Не знаю, что делать. Я хочу, чтобы ей было хорошо. Одетта задумалась, наступила тишина. Было понятно, что Магали не может привыкнуть к этому огромному дому. Ведь вся ее юность прошла в скромных деревенских домишках. У Одетты она жила в маленькой комнатке размером с чулан и была вполне довольна. У Магали не было особых запросов, она не ждала прекрасного принца, как многие девушки ее возраста; когда в ее жизни появился Винсен, она не мечтала ни о каретах, ни о дворцах. Магали была очень простой девушкой. Не слишком умной, по мнению Одетты, но очень шустрой. Она была искренней, веселой, иногда наивной, не боялась работы, и все эти качества мешали ей теперь с легкостью перейти из одного статуса в другой. – Нетрудно догадаться, – наконец произнесла Одетта. – Ты ее сильно любишь, но вы все равно из разных миров. – Нет! Только не это! Только не вы! Не надо больше об этом… – Ты сам это понимаешь, не тешь себя сказками. Видишь ли, между нами, твоя бабка – отличная женщина. Но твой отец, Бог тому свидетель, очень неуживчивый. Да и вся твоя семья зря старается. Вы все равно берете простых людей пинцетом. Мне неловко входить к вам через парадную дверь, как гостье. И Магали тоже. Если она вдруг увидит, что Изабель плохо натирает пол, она не сделает ей замечания. Когда всю жизнь провел на коленях и отчищал чужие полы, трудно подняться и взглянуть на мир свысока! Твоя жена сидит между двумя стульями. Понимаешь? Он очень не хотел в это верить, Одетта это знала. – Клянусь, – медленно проговорил он. – В моем доме никто так не смотрит на Магали. Она мать моих детей, женщина, которую я люблю. Остальное – ерунда. Остальное меня не интересует. Его светло-серые глаза засверкали от возмущения. Но Одетта знала, что Винсен сердится не на нее. – Ты не можешь один уничтожить предрассудки. Я не говорю, что ты ее стыдишься. Она слишком красива для этого. Кроме того, ты ее любишь. Но много воды утечет, прежде чем она станет одной из вас. Запомни: однажды придет день, когда вам обоим, и тебе и ей, понадобится очень много терпения! Особенно Магали. Но этого Одетта не стала говорить. Винсен встал, а она раздумывала, получил ли он тот совет, на который рассчитывал. – Я не расскажу ей об этом визите, – сказал он. Винсен растерянно засунул руки в карманы брюк – это выдавало его нервозность. Клара так и не смогла отучить, его от этой привычки.
Ален открыл глаза в полумраке, сердце готово было разорваться. Все тот же непонятный сон будто преследовал его. Было часов пять утра, светало, скоро начнет припекать. Рядом с ним, положив руки под голову, крепко спал Жан-Реми. Бесшумно поднявшись, Ален выскользнул из кровати. Он ощупью собрал одежду, молча оделся и вышел из спальни. На кухне молодой человек подогрел вчерашний кофе и, не присаживаясь, выпил его. Еще было время вернуться в Валлонг и принять душ перед работой. Пройдя через большую круглую комнату с картинами, Ален остановился возле маленького столика. Через несколько часов Жан-Реми соберет чемоданы и отправится в Италию. Как и обещал, художник поменял свои планы, и отсутствовать будет всего дней десять. Рядом с билетами на самолет и поезд лежала открытая записная книжка, и Ален, взяв ручку, написал: «Счастливого пути». Потом с интересом прочел имена людей, с которыми будет встречаться художник; все имена были незнакомые. Одно имя повторялось дважды – Рафаэль. Подумав, Ален приписал напротив: «Кто это?» Уже перед самым уходом он решил выбрать книгу из стопки. Читал Жан-Реми мало, но заказывал много книг для Алена, считаясь с его вкусом. Улыбнувшись, молодой человек взял сборник Арагона и положил его в карман. Рассвет был прохладным, легкий ветер подымал дорожную пыль. Ален ехал на велосипеде по долине и вдруг вспомнил об этом странном сне, преследовавшем его. По-прежнему ощущение угрозы, близкой катастрофы, и Шарль с ней тесно связан, хотя и не появляется сам. Неужели это вещий сон? Нет, вряд ли. Туманные образы преследовали Алена слишком долго, чтобы что-то предвещать. Как бы там ни было, ощущать во сне присутствие Шарля было неприятно. Этого человека Ален хотел видеть во сне в самую последнюю очередь! Вчера, за столом, дядя раздраженно спросил, ни на кого не глядя, но с характерным презрением: «Мы, что, все будем жарить на этом оливковом масле?» Приняв замечание на свой счет, бедняжка Магали покраснела. Клара же заговорила о другом, как будто не услышала слов Шарля и не заметила, как он оттолкнул тарелку. Долина кончилась, Ален приналег на педали и поднялся на холм. С вершины на южных склонах другого холма были видны оливковые плантации. Идеальная фильтрующая почва с нужной пропорцией гравия и камней уже несколько лет обеспечивала богатые урожаи. Временами Ален сам не верил своему счастью. А теперь даже стареющий Ферреоль обращался к нему уважительно и удивлялся, как «маленький парижанин» получает от земли такой урожай. Старик демонстративно снимал фуражку, когда заходил в овчарню, переделанную в рабочий кабинет. Приблизившись к дому, Ален свернул с аллеи на обочину, на траву. Ставни в доме были еще закрыты – тем лучше. Он осторожно вошел, поднялся наверх принять душ и переодеться. Фыркая под струей теплой воды, он еще раз задумался, кто такой Рафаэль, и с досадой почувствовал укол ревности. – Нет, папа, ни за что! – со смехом отказывался Винсен. – Я не такой отважный, как Мари. Не хочу иметь дело с тобой… Его кузина, возведя глаза к небу, ответила: – Мне хватило одного раза. Но ведь я представляла противную сторону. А ты судья и вполне сможешь вести одно дело с Шарлем. – Даже и не думай! Если так случится, я скажусь больным и пропущу этот день! Шарль весело смотрел на них. – Вы, что, меня боитесь? Приятно слышать такие слова от молодых львов. Кстати, раз уж тут одни юристы, год назад была реформа уголовного права. Вы в курсе? Ну и как она вам? – А ты уже придумал, как вывернуть ее в пользу защиты! – ответила Мари. – Естественно. Они завтракали на патио и уже добрую четверть часа говорили только о судьях, законах и постановлениях. Винсен был так рад быть рядом с отцом и кузиной, что не торопился ехать в Авиньон. Еще два дня – и начнутся каникулы, он будет рад обществу брата и кузенов. Готье и Шанталь приехали неделю назад и были веселы и беззаботны, как новобрачные; вчера приехал Даниэль с еще одним новеньким дипломом в кармане. Одиннадцать из двенадцати спален были заняты, давно дом не знал такого оживления. Кроме кухарки Изабель и няни из агентства «О'пэр» Клара наняла горничную, но дел было много, и Мадлен с Магали тоже приходилось заниматься хозяйством. Лето выдалось очень жаркое, и лишь по ночам температура становилась терпимой, весь день сидели в доме. Только Ален выходил на улицу и резвился с детьми в тени лип, придумывая новые игры. Да Винсен задыхался в своем судейском кабинете с утра до вечера. – Ты перебежчица, – сказал он Мари. – Ты должна была пополнить ряды медиков! Молодая женщина улыбнулась шутке: – Разве право закреплено только за Морванами-Мейерами? А другим категорически запрещено? – Для тебя мы с радостью сделаем исключение, – сказал Шарль, – ты хороший рекрут. Мари была благодарна дяде за эти слова, она нечасто слышала от него комплименты. Но она для того и выбрала право, чтобы он обратил на нее внимание, чтобы признал, чтобы когда-нибудь она услышала такие слова. – Ты не представляешь, – обратился Винсен к отцу, – сколько вопросов мне задают, не твой ли я сын! – Разве ты не привык к этому еще на факультете? – усмехнулась Мари. – Замолчите оба, – вздохнул Шарль. – Я ведь не заслоняю вам свет. В ответ оба дружно расхохотались, и Шарль пожал плечами. – Вы хотите оттеснить меня на обочину. Сначала двоюродный дедушка, потом дедушка… Остается только отпустить бороду и ходить с тросточкой… – Поклонницы будут любить тебя еще больше, – возразила Мари, глядя прямо на него. – И, обрати внимание, я запретила Сирилу и Лее называть тебя «дедой»! – Какое счастье! В это благословенное утро Шарль вел себя непринужденно, задержался после завтрака и, казалось, от души веселился; Винсену очень не хотелось уезжать. – Ты опоздаешь… – напомнила ему Мари. Нехотя встав со стула, Винсен взял набитый папками кожаный портфель. У него не было времени поцеловать Магали, и он заторопился. – Я горжусь им, – негромко сказал Шарль, глядя ему вслед. – Так скажи это ему! Если бы ты знал, как он старался, как стремился к этому! – Мари, все к чему-то стремятся. Кроме дураков… Она подумала, уж не Алена ли Шарль имеет в виду, но предпочла благоразумно избежать этой темы. – Кроме того, он подарил тебе многочисленное потомство. Ты рад? – Очень… Я думаю, что семья – это главное. Так сказала бы и твоя бабушка. А ты, Мари, все еще не созрела для брака? Его насмешливый тон задел Мари, и она молча покачала головой. Обременять себя мужчиной? Нет, она еще не готова, детей и работы ей вполне хватает, во всяком случае, в этом она пытается себя убедить. – Я не хотел тебя обидеть, – извинился Шарль. – Но я хочу, чтобы ты была… – Замужем? – Нет, счастлива. Кроме того, во мне говорит старая Франция, и мне горько видеть тебя одну. Между прочим, через несколько месяцев я кое-что смогу тебе предложить. – Жениха? – пошутила она. – Хочешь, как Клара, попробовать себя в роли сводника? – Ничего подобного. Это по работе. Я хочу расширить контору, привлечь компаньонов. Американцы успешно делают так: работа в группе дает им преимущества. Персонала больше, расходы общие, дела распределяются по специализации, можно подменять друг друга в одном деле. – Шарль, ты хочешь уйти из управления? Она забеспокоилась, но увидела веселую искорку в его серых глазах. – Ты шутишь! Вовсе нет! Я хочу быть одинаково сильным и в уголовном, и в административном, и в деловом, и в гражданском праве. Хочу стать неуязвимым. Я буду очень придирчиво выбирать партнеров, ведь это будет моя контора, пусть даже там работает группа. Я расширю контору на бульваре Малерб, куплю соседнюю квартиру, – она как раз продается. Но мы еще обсудим это позже. На этот раз он удивил ее; она не решалась верить в то, что сейчас услышала. – Почему я, Шарль? – Потому что у тебя талант, Мари. И острые зубы! Если ты… Из дома раздались голоса, и Шарль повернулся: на патио вышла Клара, она разговаривала с семейной парой и слишком оживленно смеялась. – Да нет же, это очень хорошо! Чудесная мысль, я так рада. Проходите, проходите… Машинально поднявшись, Шарль оцепенел при виде Стюарта и Сильви. Сильви смущенно пыталась высвободиться, но Стюарт крепко держал ее за руку. – Шарль, дорогой! – воскликнула Клара. – Смотри, кто здесь! Представляешь? Они хотели проехать мимо! Он заметил, что Сильви готова сквозь землю провалиться, стоя на этом патио. Наконец ей удалось освободить руку, и она грустно улыбнулась. – Мы едем из Эксан-Прованс, – сказал Стюарт, глядя прямо на него. – Было бы глупо не навестить вас… Они смотрели друг другу в глаза, потом Шарль взглянул на Сильви: для нее это была пытка. Без особого энтузиазма он произнес: – Очень рад. – Вы непременно остаетесь у нас обедать! – не унималась Клара. Она прекрасно понимала всю неловкость ситуации, но была обязана исполнять роль хозяйки дома. – С радостью, – мрачно ответил Стюарт. – Присаживайтесь, – предложила Мари. – Кофе? Сильви всегда ее бесила, а теперь присутствие мужа обещало взрывоопасную ситуацию, и Мари заранее злорадствовала. Взглянув на дядю, она поняла, что тот пока не знает, как себя вести, и решила ему помочь. Англичанин взял у Мари чашку, а сам все не спускал глаз с Шарля и Сильви: те все не решались посмотреть друг на друга. Чего этот тип добивается? Скандала? Столкновения с любовником жены? – Полный дом народу, у меня так много дел, – продолжала Клара, усаживая Сильви в кресло. – Представьте себе, скоро я в пятый раз стану прабабушкой! Глядя на энергичную Клару, трудно было поверить, что ей столько лет. – Обожаю большие застолья, смех, дети лезут руками в торт, – с энтузиазмом продолжала она. Никто ей не отвечал, беседа грозила смолкнуть, и Клара обратилась прямо к Стюарту. – Скажите, друг мой, что вы думаете об этом Пьере Кардене? Его мужская коллекция – это просто что-то! Шарль буквально бросился все скупать. Я полагаю, что этот кутюрье еще скажет громкое слово в моде! Стюарту пришлось ответить, и он на секунду отвлекся от жены – та тут же с виноватой гримасой повернулась к Шарлю. На ней было легкое платье без рукавов, складки подчеркивали талию. Шарлю захотелось прикоснуться к ней, обнять ее, раздеть. – Прошу меня извинить, – сказал он, перебив мать, – я должен заняться делами. До встречи… В ответ Стюарт лишь вяло кивнул, и Шарль удалился. – Я думал, что задохнусь в поезде. Вагоны раскалились добела! Как мило, что ты меня встретила… Стоило мне подумать, что придется искать такси у вокзала, так не хотелось жить! Ну, как наша будущая мама? Ты правильно ведешь себя? Жан-Реми потрепал по щеке сидевшую на его кровати Магали и продолжил разбирать чемодан, аккуратно развешивая рубашки. – После Винсена ты второй, кто согласился ехать со мной! – весело проговорила она. Она совсем недавно получила права, очень этим гордилась и использовала любой предлог, чтобы сесть за руль. – Ты прекрасно водишь. Все женщины прекрасно водят. Он хитро подмигнул ей и стал раскладывать обувь. О его связи с Аленом она узнала еще тогда, когда убирала на мельнице, но никому и слова не сказала, даже Одетте. Магали не забыла, что это Ален познакомил ее с Винсеном, не забыла она и о доброте Жана-Реми. Она была верная и не предавала своих друзей: она их не судила и не хотела, чтобы их судили другие. – Что нового в Валлонге? – с деланной непринужденностью спросил художник. – Ничего. Он как улей или летний лагерь. Ален учит Сирила плавать на речке, причем по-настоящему! У Винсена завтра начинаются каникулы, я… рада. Голос ее чуть слышно дрогнул, и Жан-Реми, нахмурившись, повернулся к ней. – Правда? – Ну конечно… Она решила объясниться с ним: он мог не так истолковать ее слова. – Винсен… Он, понимаешь, такой хороший: хороший отец, хороший муж, хороший сын. В общем, он хочет всем угодить, и ему это удается. Не знаю, как только он умудряется, но он всегда на высоте! Теперь, когда она начала откровенничать, остановиться было уже невозможно. – Он так хорош, что я не понимаю, зачем ему я. Он не говорит мне о трудностях. Бережет меня. Не успею я чихнуть, как он уже протягивает мне платок. Чистый платок! Перед отцом он по стойке «смирно», а передо мной – на коленях… Мне кажется, что рядом с ним я никто. Жан-Реми с интересом слушал и, когда она замолчала, решил подбодрить ее: – Вот это да! Ты рассказывала о святом Винсене? Не задавай себе столько вопросов, милая. Ты любишь его? Это главное, как мне кажется. Чего еще желать, если любимый мужчина стоит перед тобой на коленях? Мне бы такое! Они весело рассмеялись. Солнечный луч заиграл на медных волосах молодой женщины, и художник профессиональным жестом поднял руку. – Всего несколько минут – я сделаю набросок! Эти волосы, это лицо обиженного ребенка, эти зеленые глаза… Я должен это нарисовать! А ты пока рассказывай о своем муженьке. Напрасно Магали отговаривалась, что скоро обед: взяв стопку бумаги «кансон» и угольный карандаш, Жан-Реми принялся за работу. В Валлонге уже подавали аперитив, когда Сильви сумела наконец ускользнуть от наблюдавшего за ней Стюарта. Она сказала, что хочет освежиться и, препоручив мужа Кларе и Мадлен, поспешила в кабинет Шарля. Тот сидел насупившись, полностью погруженный в работу. – Шарль, прости меня! – с порога крикнула она. – Входи и закрой дверь, – только и ответил он. Пока Сильви шла к столу, он улыбнулся ей, и она немного успокоилась. – Я не могла его остановить. Оставалось лишь выпрыгнуть из машины на полном ходу! Мысль пришла ему в голову утром, когда мы выходили из гостиницы. Но вчера вечером был крупный разговор о тебе. Он всегда задает столько вопросов. Наверное, я что-то не то сказала. Я сама виновата. – Я тоже. Шарль понимал, что попал в неприятную ситуацию и что роль у него незавидная. – Ты же знаешь, он имеет право, – горько напомнил он. – Для него я негодяй. – А я тогда – шлюха? Нет, Шарль, есть одно очень большое «но»: я люблю тебя! – Кричи еще громче, – вздохнул он, указывая на открытое окно. – Ты сама вышла замуж за него. Он не обязан быть отзывчивым рогоносцем. – Что ты будешь делать? – тревожно спросила она. – Предоставлю ему выбор оружия, – мрачно пошутил Шарль. – Я не знаю, чего ему надо. – Уверенности. Его гложут сомнения, он несчастен, он ревнует. Думаю, мне надо было развестись. Это более… – Более правильно? Вряд ли, Сильви… Он все больше осознавал свою вину и трусость; от этого ему становилось еще хуже. У него ведь никогда не было недостатка ни в воле, ни в строгости, почему же он так затянул эту сомнительную историю? Он раз и навсегда решил, что не женится на Сильви, но все-таки любил ее. Конечно, он мог без нее обойтись, он не вспоминал о ней, когда был с другими женщинами, и все-таки он не мог ее оттолкнуть, когда она приходила к нему. Неужели с возрастом он становится слабее? – Ладно, не надо ломать комедию, я не люблю водевили. Иди и скажи мужу: если хочет поговорить, то я жду у себя в кабинете. Надо, по крайней мере, дать Стюарту выговориться, и пусть лучше эта сцена развернется у него в кабинете, а не на глазах Клары и всей семьи. Не двигаясь с места, Сильви выжидающе смотрела на него. Шарль догадался, чего она ждала и на что надеялась против всякой логики, и опустил глаза. – Нет, моя дорогая, – пробормотал он с оттенком нежности. Наверное, она ждала другой развязки. Прижатый к стенке, Шарль мог бы воспользоваться возможностью, решиться – игра в прятки и так затянулась. Он услышал ее вздох, а когда она медленно поднялась, сердце его сжалось. Шарль хотел пойти за ней, но тут в холле раздался голос Алена. После короткого стука дверь открылась. – Это здесь, – сказал Ален, пропуская Стюарта. Шарль взглянул на племянника, тот сделал одновременно веселый и беспомощный жест и добавил: – Я вас оставлю… Сейчас было не время, но Шарль отметил насмешливый тон племянника и испытал приступ ярости. Должно быть, Алену ситуация казалась забавной, он иронично улыбался, но вышел сразу же. Сильви стояла на месте, и Стюарт обратился к ней: – Извини, всего несколько минут, я хочу… Сильви смерила его сердитым взглядом и вышла с гордо поднятой головой. Дверь закрылась, и Шарль обречено поднялся. – То, что сейчас будет, не понравится ни мне, ни вам, – медленно заговорил Стюарт. – Я вас слушаю. Мужчины стояли друг против друга, Шарль был повыше англичанина и держался более уверенно, хотя и знал, что разговор будет неприятным. – Сильви всегда любила только вас, – сказал Стюарт, – наш брак – роковая ошибка. Я был тщеславен и думал, что со временем у нее появятся чувства. Кроме того, вам она была не нужна. Он ясно излагал свои мысли, не питал никаких иллюзий, и Шарль удивился, почему объяснение происходило только сейчас. – Я встретил ее у Фата, она была несчастна из-за этой вашей… связи. Мы стали друзьями, она мне все рассказала, и я полюбил ее. Мне казалось, она заслуживала большего, чем ваше безразличие. Я ненавидел вас, пытался образумить ее. Увы! Тогда ничто не могло ее остановить. Она думала, вы женитесь на ней, жила только этим. Она, умная женщина, вела себя, как девчонка, а ведь любому дураку было ясно, что с вами ей нечего ждать. Однажды ей это надоело, а я был рядом, я ждал, все могло бы получиться… Чем больше он говорил, тем английский акцент сильнее выдавал его волнение. Шарль молчал, но глаз не отводил. – Когда она дала свое согласие, то решила больше не видеться с вами. Но не смогла. Думаю, это просто выше ее сил. Ребенок смог бы что-то изменить, но, к сожалению, нам не было дано этой возможности… И она снова стала думать о вас. Не знаю, почему я только сейчас понял, что вы были не только в ее мечтах, но и в реальности. Вы были не горьким воспоминанием или видением, вы были ее любовником. Стюарт смерил Шарля с головы до ног. – Что в вас такого необыкновенного? Такого незабываемого? Вопросы не требовали ответа, и Стюарт, пожав плечами, продолжил: – Самое ужасное, что вы даже ее не любите, она разрушила все просто так… Как я понял, вы по-прежнему не собираетесь жениться? А только так, мимоходом, на рандеву, как у вас говорят? Шарль побледнел, Стюарт с удовлетворением отметил это и добавила: – Что-то вы все молчите и молчите. А где адвокатское красноречие? Удивительно, но Шарлю нечего было сказать, и он был не способен защищаться. Обличительный тон Стюарта заставлял его молчать. – Так вы, правда, ничего не испытываете к ней? Боже, как жизнь бывает несправедлива… Бедная Сильви! Он вдруг стал агрессивным, и Шарль нарушил молчание. – Вы хотите просить развод? – Не знаю. Я настолько глуп, что по-прежнему исполняю все ее прихоти, хочу, чтобы она была не так несчастна. Не знаю, как там с вами, а мне она подарила приятные моменты. Я не хочу быть неблагодарным. А сейчас мне надо побыть одному. Я еду в Париж. Порывшись в карманах, он вытащил ключ от машины и нервно вертел его в руках. – Она смотрит на вас глазами маленькой девочки. Видит в вас мужчину, каким вы были до войны. Но вы больше не такой. Я не могу избавить ее от этого заблуждения. Так сделайте это сами! Вы окажете ей большую услугу! Он быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью. Растерянный Шарль стоял неподвижно, потом взял со стола портсигар. Последние слова Стюарта сильно задели его. К пятидесяти годам он выдержал много испытаний, выдержал много битв с самим собой и до сих пор был уверен в себе, и эта уверенность помогла ему все пережить. Что стало бы, если бы он дрогнул, перестал бы себя уважать? Стюарт только что напомнил, что Шарль больше не лейтенант Морван – честный юноша с большим будущим, а мужчина средних лет, который некрасиво себя ведет. Урок был тяжелый, но заслуженный. Обманывать мужа – это не великая заслуга, а жениться на Сильви, если она не нужна, – это просто бесчестно. Уже десять лет он портил жизнь этой женщине, и непростительно, если теперь она разведется, у нее никогда не будет ребенка, она состарится одна. Сделав две затяжки, он устало загасил сигарету. Ему некуда было сманеврировать, он не мог даже исправить свои ошибки. Не мог быть счастливым. А мешало ему и разрушало его воспоминание о Юдифи. Но от мести не отказаться, он будет вынашивать месть до конца, и ни с кем не поделится своей ношей. Вечером дети, как всегда, поужинали раньше взрослых, на кухне вместе с няней. Взрослые обычно ужинали на патио; ужин подали только к девяти, когда уже повеяло ночной прохладой. Никто и словом не обмолвился по поводу спешного отъезда Стюарта перед обедом и отъезда Сильви ближе к вечеру: Даниэль отвез ее на вокзал. Шарль так и не вышел из своего кабинета до вечера. Насекомые тучами кружились вокруг светильников, ночные бабочки липли к фонарям. Жара спадала, с моря дул легкий ветер и приносил дивные запахи. – На этот раз мне удалась треска по-провансальски, – сказала Мадлен, подкладывая себе еще. Она предложила блюдо Шарлю, он отказался. – Вы уверены? Она очень сочная, я не просто так говорю… Шарль смерил невестку ледяным взглядом. – И приготовлена с этим замечательным оливковым маслом. Вы его льете во все, верно? – Шарль, у тебя вечно нет аппетита, – вмешалась Клара. Ален сидел на другом конце стола и не реагировал на сарказм дяди. Винсен подал свой стакан. – Налей еще розового вина, я его обожаю… Кузены весело переглянулись и выпили. – Виржиль хочет, чтобы ты научил его плавать. Он ревнует к Сирилу. Ты только им занимаешься! – Потому что Сирил – мой крестник, – напомнил Ален. – Но Виржиля я тоже могу завтра взять. Дети Мари и Винсена были без ума от Алена и буквально дрались за его внимание. – А он не слишком маленький? – забеспокоилась Магали. – Ему скоро пять, отличный возраст, – сказал Готье. – Помните, как во время войны мы учили плавать маленькую Бет? Он понял, что сказал нечто ужасное, и тут же замолчал, за столом повисла гробовая тишина. Было произнесено уменьшительное имя девочки, о которой никто не смел напоминать. Одна Шанталь не поняла причины этой неловкости и повернулась к мужу. – Кто такая Бет? – спокойно спросила она. Готье почувствовал на себе взгляд Шарля. Он снова ощутил себя маленьким мальчиком, когда дядя вызывал страх, взрослые о чем-то перешептывались между собой и еще не стихли отзвуки войны. – Это сестра Винсена и Даниэля, – наконец проговорил он. – Она… умерла. Шанталь не стала расспрашивать дальше. Шарль демонстративно закурил за столом, хотя знал, что Клара этого не переносит. Он посмотрел на Готье, Алена, потом на Мари. Затем пробормотал что-то невнятное – видимо, извинился перед матерью – и поднялся. В тишине его шаги гулко отдавались на патио. – У него был трудный день, – вздохнула Мари. Она всегда поддерживала Шарля, и от нее не укрылась глубокая боль на его лице при имени Бет. – Простите, – сказала Шанталь. – Нет, я это должен был тебе рассказать, – ответил Готье, качая головой. – Но это было под таким строгим запретом, что все как будто бы забыли. Не знаю, почему вспомнил о ней… Может, из-за детей… Он мог говорить что угодно, но перед ним отчетливо возникло смеющееся лицо кузины. Ей было пять, ему девять, она держала его за руку, челка падала на черные глаза. Однажды они с Аленом, Винсеном и Даниэлем сделали домик из роз для ее кукол. Мари с высоты своих двенадцати лет смеялась над ними. – Ее депортировали вместе с матерью, – вполголоса добавил он. Шанталь вкратце знала историю Юдифи, но ничего не слышала о маленькой девочке. – Какой ужас, – пробормотала она и крепко сжала руку мужа. Клара побледнела – Мари испуганно склонилась к ней. – Тебе плохо, бабушка? – Нет, нет… все нормально… это произошло так давно! Пожилая женщина вымученно улыбнулась, преодолевая страх, охвативший ее несколько мгновений назад. Она видела, как Шарль смотрел на племянников, и боялась, что неизбежное, то, чего она так страшится, все же произойдет. Он молчит уже четырнадцать лет, но однажды он все расскажет: в этом она не сомневалась. Кузены снова разговорились: пользуясь отсутствием Шарля, они расспрашивали Алена о хозяйстве. Они искренне радовались его успехам, тому, что стало с землями Валлонга, – он был для них хранителем этих земель. Глядя на них, Клара понемногу успокоилась. Эти пятеро были одной семьей, ее семьей, и ничто не сможет их разделить. Она так на это надеялась. Был почти час ночи, когда Ален вышел из дома. Кузены еще надолго засиделись, после того как Клара и Мадлен поднялись к себе. Угощались медовым отваром и калиссонами, болтали о том о сем. Магали сидела на коленях Винсена, Готье обнимал Шанталь, Мари опиралась на Даниэля. Может быть, их сблизило неожиданное упоминание о Бет, а может, они до сих пор хотели знать все друг о друге. Готье рассказал о больнице и о своих первых операциях, Винсен – о суде, где был самым молодым судьей, потом Даниэль смешил всех уморительными анекдотами: за годы учебы он сохранил прежнее чувство юмора и не превратился в книжного червя. Вместе они вспоминали детство и события, которые, казалось, никто не помнил, но которые всех взволновали. Ален и не, заметил, как пролетело время, и теперь торопился к Жану-Реми. Он расспросит его о поездке, откроет с ним бутылку ламбруско, будет слушать его рассказы о Венеции и итальянских художниках. И, лежа рядом с ним, будет испытывать то, чего не мог ему дать никто другой. Он шел по аллее, раздумывая, стоит ли ехать на машине, чтобы добраться побыстрее, но тогда утром он будет лишен удовольствия прогуляться по долинам. Ален был в нерешительности, когда рядом с ним раздался голос. – Ты уходишь? – спросил Шарль. Ален остановился как вкопанный, удивленный присутствием дяди. Он увидел его фигуру у стены гаража и горящий кончик сигареты. – Да… Молодой человек с раздражением подумал, что Шарль, наверное, стоял здесь весь вечер. Ален не обязан был ему ничего докладывать, но следовало что-нибудь сказать и нарушить тишину; он редко оказывался с дядей с глазу на глаз, а отношения у них были более чем прохладными, и именно поэтому Алену не хотелось сбегать сразу. Утром он с нескрываемым злорадством привел Стюарта, этого мужа-рогоносца, в кабинет Шарля и догадывался, что последовавшая за этим грандиозная сцена вряд ли понравилась дяде. – Я иду… – начал он. – К своему художнику, как всегда? Ален онемел от удивления. Вопрос прозвучал спокойно, без любопытства и упрека. Шарль добавил: – Странно, что ты до сих пор прячешься. Ведь ты уже не в том возрасте! В темноте Ален не видел лица дяди и судорожно размышлял: что и как давно известно Шарлю? – Я не прячусь… – Да что ты? – Я вообще скрытный. Просто я… – Отлично! Еще бы ты кричал об этом на каждом перекрестке! Нет, мне не в чем тебя упрекнуть, ты сохранил видимость приличия. Наверное, это единственное, о чем ты постеснялся рассказать бабушке. Думаю, она не догадывается о твоихпристрастиях. Да и Ферреоль считает, что ты юбочник. Эту удобную репутацию надо поддерживать! Шарль говорил язвительно, ссора была неизбежна, но Ален только спросил: – Ты давно знаешь? – Давно… Нет, Шарль лгал, иначе бы он вмешался раньше. Кроме того, Ален был осторожен: он целое лето сидел тихо, чтобы избежать подобной ситуации, и дядя вообще вряд ли что-либо мог узнать. Если только кто-то не сказал ему. Винсену Ален полностью доверял, но вот Даниэль мог не выдержать расспросов отца. Мысль о таком предательстве, пусть даже вынужденном, была неприятна. Терпеть цинизм Шарля и так было нелегко, а отныне станет еще тяжелее. – Ален, скажи мне одну вещь. Так было с самого начала? Из-за этого ты приехал сюда, из-за этого появилась твоя тяга к земле? Ты придумал эту историю и скормил ее нам? А я-то не понимал, чего ты так рвешься сюда… Вы уже были знакомы? – Нет! – Слишком быстро ответил… С семнадцати до двадцати одного года ты жил в Валлонге один, а ведь твоим опекуном был я. Когда вы встретились? Я, пожалуй, затащу его в суд… – Только не ты. Ты слишком дорожишь именем и репутацией. Ты не раздуешь скандал! Рассерженный язвительным тоном, Ален изо всех сил старался сохранить спокойствие, но Шарль только усмехнулся его горячности. – Ты так думаешь? Имей в виду, имена несовершеннолетних не разглашаются… Тебя бы даже не назвали, зато Жан-Реми поплатился бы карьерой. Последняя фраза выдала Шарля: если бы дядя узнал об этом раньше, он бы рьяно взялся за него. А он даже купил у Жана-Реми картину на день рождения Клары – значит, тогда он еще ничего не знал. Но тут ничего нельзя сказать наверняка: Шарль был слишком непредсказуем и скрытен, невозможно угадать, о чем он думает и что готовит. – Что ты будешь делать? – невольно спросил Ален. Ему бы лучше промолчать, пройти мимо, сесть в машину, положить конец этому бессмысленному разговору. – Делать? Ничего! – ответил Шарль. – Если бы ты был моим сыном… Но, слава Богу, ты всего лишь сын Эдуарда. И этой дорогой Мадлен! Если хочешь моего совета, иди к ней. Кажется, люди вроде тебя очень любят мам, верно? Сарказм дяди задел Алена за живое. Против любого другого он бы дано восстал, но по какой-то необъяснимой причине он робел перед Шарлем. В каждом столкновении он чувствовал себя зависимым, подростком, и так было всегда, когда Мадлен просила дядю проявить родительскую власть. Во все ключевые моменты жизни, когда Ален оказывался перед Шарлем, никто, кроме Клары, не вставал на его защиту. – Да. Твоя мать – идиотка, она ничего не видела, ничего не поняла! – проговорил Шарль. Еще никогда он не говорил с таким презрением, и на этот раз Ален уже был готов ответить, но последние слова остановили его. Он уже где-то слышал эту фразу: «…идиотка, ничего не видела, ничего не поняла!» Много лет назад Шарль выкрикивал эти слова с гневом и отвращением. Это было в ту ночь, когда он ругался с Эдуардом. Ален тогда заснул в библиотеке, и его разбудили их крики. Молодой человек инстинктивно отступил назад, переводя дыхание. До сих пор ему удавалось гнать эту мысль, но у него вдруг появилась уверенность, что это Шарль виноват в самоубийстве его отца. Ален не знал причину их ссоры, он толком ничего не успел услышать, пока взбегал по лестнице, но эта фраза отпечаталась в его памяти. Чего не видела? Чего не поняла? И почему это прозвучало так страшно для Эдуарда, что он пустил себе пулю в голову? – Шарль… – задыхаясь, начал он. Он хотел задать вопрос – и не мог, и сам удивлялся своей нерешительности и значимости этих обрывков памяти. – Я не держу тебя, Ален. Иди куда хочешь. Шарль по-прежнему думал о Жане-Реми и этой истории с гомосексуализмом, дядю передергивало от отвращения, а перед Аленом возникала картина пятнадцатилетней давности, что-то непонятное и тревожное, как этот преследующий его по ночам кошмар. – Вы не ладили с моим отцом, да? Наступила тишина. Потом Шарль резко схватил Алена сзади за шею и грубо припечатал к стене гаража. – Не говори о своем отце! – загремел Шарль прямо у него за спиной. – Никогда! Понял? Ален не мог пошевелиться и почти задыхался от тяжелых рук дяди, он осторожно отодвинулся от выступающего камня. По щеке потекла кровь, но молодой человек не пытался ее вытереть. Он мог бы развернуться, ответить ударом на удар, выпустить всю накопившуюся обиду. Ведь он был на двадцать лет моложе и был уверен, что физически сильнее дяди, но он чувствовал, что его собственная злость – ничто против непонятной ярости дяди. Ночь была тихой, лишь вдалеке изредка квакали лягушки. Шарль отпустил племянника так же внезапно, как схватил: – Знаешь, мне плевать, кто ты и что с тобой происходит… Он был искренен: существование племянника его не интересовало. О связи Алена и Жана-Реми он узнал случайно на парижском приеме от одного модного писателя – друга этого известного художника. Имя Алена не называлось, но рассказ о молодом человеке из хорошей семьи, который обрабатывает землю недалеко от мельницы, говорил сам за себя. Это открытие не тронуло и не возмутило Шарля: от племянника он ждал только плохих сюрпризов. Шарль зашагал по аллее, в два прыжка Ален догнал его и преградил ему путь. – Почему ты так меня ненавидишь? Я давно задавал тебе этот вопрос, а ты мне так и не ответил! – Не отвечу и сегодня. Но будь спокоен, однажды я все расскажу. В отсвете зажигалки, от которой прикуривал сигарету, Шарль заметил пятна крови на рубашке Алена. Он почувствовал неожиданные угрызения совести и сделал непонятный жест. – Я не хотел, вернись и переоденься, – коротко сказал он. Обойдя молодого человека, Шарль направился по аллее прочь от дома, будто всю ночь собирался бродить по холмам.
Последние комментарии
16 часов 58 минут назад
19 часов 3 минут назад
1 день 16 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 22 часов назад
2 дней 2 часов назад