Четырнадцать дней непогоды [Дарья Сергеевна Дядькова] (fb2) читать онлайн

Виктор Вревский несколько лет назад окончил Царскосельский Лицей с серебряной медалью и получил чин титулярного советника при выходе из оного. Уроженец Петербурга, он поступил в Министерство внутренних дел и начал службу с большими успехами. Будучи сыном довольно состоятельных родителей, Виктор мог позволить себе и светские развлечения. Одним словом, молодой человек жил в свое удовольствие и, между тем, к своим годам имел приличный чин. Сейчас он возвращался в Петербург из Н*** уезда, куда ездил по казенной надобности.

Остановив взволнованный рассказ друга, Михаил представил ему Аглаю.

– Весьма рад знакомству. Поздравляю вас с предстоящей свадьбой.

– Кстати! Ты ведь будешь в Петербурге. Непременно приходи на нашу свадьбу. Не принимаю никаких отговорок. Знаю, ты человек светский, но для старого друга, думаю, найдешь денек? – спросил Михаил.

– Вне всякого сомнения, дорогой Мишель. А какие у тебя планы насчет службы?

– Отец часто рассказывал мне о своем друге Ветровском, который служит вице-директором департамента в министерстве внутренних дел. Говорил, тот знал меня совсем маленьким. Попробую напомнить ему о себе – вдруг повезет.

– Статский советник Ветровский, Егор Ильич?! Да ведь я состою при нем секретарем.

Выходит, дружище, мы еще и послужим вместе. Это же замечательно, Миша!

– Право, я и не предполагал, что мы встретимся. Все так неожиданно. Кстати, может быть, ты согласишься передать Егору Ильичу письмо, в котором я прошу его принять меня?

– Конечно, – согласился Виктор, принимая конверт.

– Ты живешь на Малой Морской, если не ошибаюсь?

– Да, неподалеку от Министерства.

– А мы будем жить в доме моих родителей на Мильонной. Это недалеко от места нашей службы?

– Думаю, за четверть часа ты доберешься.

– Виктор, а ты, кажется, знаешь Петербург как свои пять пальцев?

– Уверяю тебя, mon chere, в скором времени и ты узнаешь его также. А как поживают твои родители, сестры?

– Наверное, более всех тебя интересует моя старшая сестра. Помню, как ты был очарован ей, когда они с родителями навещали меня в Лицее. Что ж, должен тебя разочаровать: через неделю Евдокия выходит замуж за Павла Сергеевича Муранова.

– Князь Муранов, отставной штабс-капитан с миллионом чистого дохода?

– Надеюсь, ты не думаешь, что богатство жениха – причина этого брака? Сестра искренне любит Павла, как и он ее.

– Конечно же, нет, мне известна по твоим же рассказам чистота души Евдокии Николаевны. Что скрывать, в Лицее я был сильно увлечен m-lle Додо. Любопытно было бы взглянуть теперь на княгиню Муранову.

– Они с мужем вскоре также собирались в Петербург. Но, надеюсь, твоя мальчишеская влюбленность прошла?

– Конечно же прошла, Михаил, это ведь было так давно.

На самом деле Виктор кое-что задумал. Михаил знал своего старшего лицейского товарища как порывистого и порой безрассудного, но честного человека. Однако свет, в который он бросился со всей безоглядностью, сильно переменил его нрав. Виктор был уже не тем наивным юношей, в светлых мечтаньях видевшим сестру своего товарища, а расчетливым покорителем женских сердец. Привыкнув к легкости, с которой ему давались победы, Вревский намеревался без труда соблазнить Евдокию Николаевну. А то, что когда-то, будучи мальчишкой, он был влюблен в нее, придавало затее молодого человека еще больший интерес. Скрыв от Михаила свои намерения, Виктор начал собираться продолжить путь.

– Ты уже выезжаешь?

– Да, пора ехать. Мне нужно завтра же быть в столице.

– Мы тоже рассчитывали приехать к завтрашнему вечеру. Может быть, поедем вместе? Аглая, ты отдохнула? – заботливо спросил невесту Михаил.

– Да, вполне.

– В таком случае, мы можем продолжить дорогу в Петербург. Я, если не возражаете, поеду впереди. Мой кучер хорошо знает путь – он уже не один раз сопровождал меня в эти места, когда приходилось ездить по поручениям, – предложил Виктор.

– Едемте, – согласился Михаил.

Сменив лошадей, путешественники расположились по своим каретам и тронулись в путь.

Когда уже стемнело, две коляски остановились у следующей станции. Михаил, расположившись, сразу же написал и отправил в Петербург письмо к своим родственникам баронессе и барону Инберг с сообщением о предстоящей свадьбе и просьбой погостить в особняке Озеровых.

Поужинав весьма скромно тем, что было на станции, путешественники устроились на ночлег. Аглае смотритель уступил диван, а молодые люди расположились в креслах. На станции никого из проезжающих в ту ночь больше не было, так что путники провели ее спокойно.

 IX

Я вижу град Петров

 Чудесный, величавый…

Кн. Вяземский

С утра они выехали и к вечеру благополучно добрались до Петербурга. Аглая, впервые увидевшая столицу, в восторге не отрывала глаз от окна. Михаил, также почти не знавший Петербурга, припал к другому окну. Гранитные берега Невы, скованной льдом, роскошные особняки столичной знати, свидетельница грозных событий, Сенатская площадь с колоссальным всадником, шпиль Адмиралтейства и оживленный бульвар перед ним и, наконец, резиденция императорской семьи, Зимний дворец, – все это предстало восторженному взору молодых провинциалов.

А в карете, ехавшей впереди, Виктор Вревский со скучающим видом выглянул в окно и тут же отвернулся – настолько он был пресыщен всем, даже красотами Петербурга. Вскоре на одной из улиц молодые люди распрощались, договорившись о завтрашней встрече, и кареты разъехались.

 Уже наступил светлый петербургский вечер, когда Михаил и Аглая подъехали к особняку Озеровых. Это был довольно большой дом в три этажа, выстроенный в екатерининском вкусе еще при отце Николая Петровича, Петре Ивановиче Озерове. Не так давно князю пришлось заложить особняк, чтобы справиться с долгами, но ему удалось уложиться в сроки, и фамильный дом остался принадлежностью семьи.

У главного входа уже стоял, встречая хозяина с невестой, управляющий, постоянно живший в особняке из-за редких приездов князей Озеровых в столицу. Поприветствовав Михаила и Аглаю, он понес их вещи в комнаты, а молодой человек, взяв невесту за руку, вошел в свой дом. Князь почувствовал и волнение, и радость – он открывал не только дверь, но и новую страницу в своей жизни, которая отныне будет связана и с этим домом, и с Петербургом, и с Аглаей, чью руку молодой человек держал в своей.

В гостиной Михаила и его невесту уже встречали родственники: баронесса Елена Юрьевна Инберг, вдова, тетушка Миши и молодой человек, ее сын – барон Денис Семенович, недавно вышедший корнетом в лейб-гвардии гусарский полк.

– Мишель! Как же я рад! – воскликнул Денис, обнимая брата. – Очень приятно видеть вас, Аглая Ивановна.

Елена Юрьевна, встав с кресел, также поприветствовала племянника и его невесту, и все отправились в столовую. Во время ужина Миша рассказывал родственникам и о своих планах, и о делах поместья, и о том, как поживают родители и сестры. Неудивительно, что барону и баронессе Инберг пришлось так много выслушать – они в последний раз навещали Озеровых в их имении Тихие ручьи около года назад. Услышав о том, что брак Михаила будет против воли родителей невесты, Елена Юрьевна неодобрительно покачала головой, а Денис незаметно подмигнул кузену – решительность Миши была явно по душе молодому человеку.

Свадьбу решили отпраздновать скромно, устроив небольшой прием. Михаил и Аглая, подумав и посоветовавшись с баронессой, назначили венчание на третий день марта, то есть через десять дней. «К тому времени и мы будем готовы, и Евдокия выйдет замуж, так что и родители, и сестры смогут быть в этот день на нашей свадьбе», – радостно заключил Миша. Он все воспринимал еще совсем по-детски, считая: что бы он ни задумал, все непременно так и случится.

Сразу после ужина Михаил и Аглая с помощью барона начали писать и рассылать приглашения на свадьбу.

– Мне бы очень хотелось видеть Эжена на нашем венчании, но писать домой я пока не могу, вдруг maman решит расстроить свадьбу, – грустно сказала Аглая.

– Нет причин для уныния, – как всегда нашел выход Михаил, – я как раз заканчиваю письмо Алексису. Он хороший друг твоего кузена, и я попрошу его сообщить Евгению о свадьбе.

Аглая задумалась.

– Миша, сейчас, когда мы скоро поженимся, я должна тебе кое-что рассказать, ведь у будущих супругов не должно быть тайн друг от друга, – начала она.

– Я вас оставлю, – поднялся с кресел Денис.

X

А был он сподвижник

Великого дела,

Божественной искрой

В нем грудь пламенела.

кн. Вяземский

«На самом деле Евгений – не племянник моего отца. У papa действительно был старший брат Василий, но он умер, не оставив потомства. Молодого человека, которого ты знаешь под именем моего кузена Евгения Горина, несколько лет назад разыскивала тайная полиция как декабриста Евгения Рунского…»

Дав Михаилу выразить свое удивление, Аглая продолжала:

«Когда-то мой отец был очень дружен со своим сослуживцем и полковым товарищем Василием Дмитриевичем Рунским. Они были неразлучны, и во время войны с французами papa даже избежал гибели благодаря своему другу. С тех пор он считал себя обязанным жизнью Василию Дмитриевичу. Несколько лет назад мне стало известно, что сын Рунского, Евгений, состоит в Северном тайном обществе; в то время они жили в Петербурге. Никто, кроме отца Евгения и нашей семьи не знал об этом. Василий Дмитриевич, как человек весьма законопослушный, как мог препятствовал общению сына с декабристами и, в конце концов, решил уехать вместе с ним в Н-скую губернию, где имел поместье. Евгений, как человек благородный, не мог бросить больного отца (здоровье Василия Дмитриевича в то время сильно ухудшилось) и последовал за ним. Таким образом, он не участвовал в восстании на Сенатской площади, произошедшем вскоре после отъезда Рунских из столицы.

А Василий Дмитриевич был совсем плох: сказались старые раны, да и переживания за сына не лучшим образом повлияли на его здоровье. Узнав, что его лучший друг при смерти, мой отец тотчас же поехал к нему. Он застал Василия Дмитриевича на смертном одре. Умирая, Рунский просил papa позаботиться о Евгении, оставшемся сиротой. Отец, обязанный другу жизнью, обещал взять его сына в свой дом и сделаться его опекуном. Евгений поклялся отцу относиться к Ивану Ивановичу, как к родному дяде, ведь мой отец и Василий Дмитриевич еще на войне обменялись оружием и стали назваными братьями.

Генерал умер спокойным за будущее своего сына. А в то время начались аресты декабристов. В списках участников Северного тайного общества значился и Евгений Рунский. Тогда papa (не представляю, как это ему удалось) выправил ему документы, в которых значилось: Евгений Васильевич Горин. Вскоре поиски прекратились: пропавшего декабриста сочли умершим или сбежавшим за границу.

С тех пор он живет у нас, под видом племянника-сироты и, слава Богу, никто не знает об этом. Хотя, есть один человек, который может узнать Евгения и выдать его. Но если мой названный кузен, к которому я за эти годы очень привязалась, не будет появляться в большом обществе, а продолжит жить в провинции, думаю, все обойдется».

– Кто же это? Кто может узнать Рунского? Ведь все его товарищи сосланы, – спросил Михаил.

«Это давняя история. Когда-то Евгений был обручен с одной девицей, Елизаветой Кругловой, бесприданницей. Она мне с первой встречи не понравилась – сразу были видны ее корыстные намерения. Но Эжен, влюбленный, совсем этого не замечал. Когда он вступил в общество декабристов, его невеста, не обладавшая ни смелостью, ни благородством души, узнав об этом, поставила Евгению ультиматум – или тайное общество, или она. И тогда, наконец, он понял, что Елизавета не любила его, а лишь надеялась на выгодный брак, и расторгнул помолвку. Она затаила обиду, и, кто знает, может быть, не забыла о ней и сейчас. Мне неизвестна ее дальнейшая судьба, но я рада, что брак Евгения с этой особой не состоялся. Будем надеяться, они больше не встретятся», – закончила Аглая.

– Печальная история. Но это же невероятно: Евгений – декабрист,– проговорил Михаил

– Ему, наверное, очень тяжело приходилось первое время после восстания?

– Да, после смерти Василия Дмитриевича Евгению было особенно трудно – он очень страдал еще и потому, что его товарищи переносят наказание, а он, как последний трус, отсиживается в провинции. Да и несчастная любовь… Я беспокоюсь за него. Миша, а его приезд в столицу не будет опасен? – взволнованно спросила Аглая.

– Мы лишь передадим приглашение, а ехать или не ехать – это может решить только сам Евгений.

XI

C каким тяжелым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны

На лоне сельской тишины!

Пушкин

Прошло несколько дней с того, когда Михаил и Аглая благополучно прибыли в Петербург. Князь и княгиня Озеровы получили письмо сына. Варвара Александровна, предчувствия которой подтвердились, негодовала и упрекала Николая Петровича в том, что тот был так беспечен и оставил сына без присмотра. Теперь они не знали, как вести себя с Гориными, и опасались скандала прямо перед свадьбой старшей дочери. Потому князь Озеров вместе с женой и Прасковьей решили сразу после венчания Евдокии выехать в Петербург, чтобы во всем разобраться.

Весна наступала. Жизнь в деревне хороша тем, что здесь, среди полей, лесов и рек, сразу ощущаешь метаморфозы в природе. Но во владениях Мурановых, на первый взгляд, ничего не изменилось. Роща была одета снегом, а небольшая речка, мимо которой неделю назад проезжала коляска Павла и Евдокии, так же скована льдом. Но в воздухе носилось что-то неуловимое, что почувствовал князь Муранов, выйдя на рассвете прогуляться по своему обыкновению.

Сегодня был день его свадьбы, и молодой человек, постояв немного на крыльце и посмотрев, как восходит солнце, задумался и вошел в липовые аллеи. Он с детства любил гулять там и размышлять в одиночестве. Думая о предстоящем венчании и своей невесте, Павел, постепенно углубляясь в аллею, предался размышлениям.

«Как же мне было досадно, как я скучал в первые дни моего приезда в деревню! Как сопротивлялся желанию тетушки женить меня! Уездные барышни – мне не хотелось даже слышать о них. Я затворником сидел в своем кабинете, наотрез отказываясь ездить с визитами или принимать кого-либо – надеялся, что, видя мою непреклонность, тетушка позволит мне вернуться в Петербург.

Но однажды, поздней весною, сидя у окна и страшно скучая, я увидал невдалеке открытую коляску, приближающуюся к нашему дому. В ней сидели мужчина средних лет и молодая девушка, лицо которой было исполнено невыразимой прелести. Я, не отрывая глаз, смотрел на нее. Но тут вошла тетушка, и я вынужден был спуститься на землю.

– Павлуша, – сказала она, – приехал с визитом предводитель уездного дворянства, князь Озеров, Николай Петрович. Ему отказать – никак нельзя. Будь добр, выйди в гостиную.

– Кто эта девушка, что едет с ним? – не смог я удержаться от вопроса.

– Его старшая дочь, княжна Евдокия Николаевна.

– Княжна! – я не скрывал восторга, узнав, что она не замужем. – Я мигом оденусь, ma tante.

Тетушка, улыбнувшись, оставила меня. Одеваясь, я волновался, как мальчишка, и, что самое удивительное, не презирал себя за это. Сердце мое бешено колотилось, когда я спускался в гостиную.

В креслах, напротив тетушки, я увидел мужчину приятной наружности с добрыми глазами. Он что-то рассказывал о делах уезда, но я ничего не слушал – мой взор устремился к той, которая так взволновала его несколькими минутами раньше. Додо, как я теперь имею счастье называть ее, сидела в креслах подле своего отца. На ней было простое утреннее платье, никаких украшений, и небольшой букетик полевых цветов в руках. Длинные каштановые локоны ниспадали на плечи, румянец юности играл на милом детском лице. Глаза, сулившие, казалось, столько счастья – такие же приветливые, как у ее отца. Кроме того, на всем облике прелестного существа лежал отпечаток какой-то поэтической задумчивости.

Наконец, опомнившись, я пошел представляться. Как сейчас помню, тогда я держал ее руку в своей чуть дольше, чем положено и, прильнув к ней губами, не сразу отпустил, что не укрылось от глаз ma tante и предводителя дворянства, которые многозначительно переглянулись. Тогда мне на мгновение стало не по себе – в этом безмолвном сговоре мне увиделось желание стеснить мою свободу, навязать мне брак. Но я так увлекся ею, что согласен был покориться. Мы стали видеться и в доме ее родителей, и у меня – положение ее отца и мое знакомство с младшим князем Озеровым стали поводом для визитов.

Вскоре я узнал, что это совершенно наивное и чистое существо, знающее жизнь по одному уезду да стихам и повестям новейших сочинителей. Речи ее были временами немного смешны – например, она бралась судить о свете, представления о котором совсем не имела, и со всею горячностью зарекалась никогда не «предаться пустой суете, которая портит душу». Я согласно кивал, умиляясь ей, как ребенку. Однако, теперь, после свадьбы, когда я буду счастлив вполне обладать ею, мне предстоит серьезный разговор. Как бы осторожно, чтобы не потерять доверия, ввести ее в общество? Познакомить с несколькими сочинителями, представить ко двору? Потому что сидеть затворником в поместье я не намерен – смысл нашего пребывания здесь после свадьбы сойдет на нет. Разлука с родителями – это тоже будет для нее непросто. Что же я думаю о таких прозаических вещах в день свадьбы? Она прежде всего – женщина, которая, к тому же, склонна привязываться. Совсем скоро я стану для нее всем, и она будет рада исполнять мою волю. Конечно, я не стану резко менять привычный уклад ее жизни, но и своих намерений далеко откладывать не буду. Она еще дитя, а я буду тем, кто сделает ее княгинею, хозяйкой состояния, дамой, общества которой будут искать многие. Уверен, она будет счастлива составить мне блестящее положение в свете. Но здесь мне стоит набраться терпения».

Услышав негромкий звук, князь вынул из кармана брегет, подарок невесты, и быстрыми шагами направился к выходу из усадебного парка.

В это время все Озеровы уже поднялись, и началась подготовка невесты к венчанию.

В доме царило необыкновенное волнение: девушки занимались свадебным убором Евдокии, мужики приводили в порядок и украшали карету, приготовленную для молодых. В кухне носилась смесь разнообразных запахов – уже готовили праздничный обед.

Варвара Александровна, получившая пачку писем с поздравлениями, читала их вслух дочери, которой выписанный из губернии цирюльник сооружал свадебную прическу.

Прасковья Николаевна, не лишенная тщеславия, примеряла перед зеркалом платья, выбирая наиболее подходящее для торжества. Евдокия, чье детство прошло в скромности, когда Николай Петрович был в небольших чинах, была неприхотлива. Она никогда не просила ни дорогих платьев, ни украшений, ни безделушек. Единственной потребностью девушки были книги. Она с детства очень любила чтение. Семейная библиотека Озеровых, годами собираемая предками Додо, была богата и велика. И пополнять ее время от времени было любимым занятием девушки.

Любовь к дому, семье, литературе и природе составляла, до недавнего времени, жизнь и счастие княжны. Но пришло время, и другая любовь дала о себе знать, наполнив все ее существо новым и сладостным чувством. Это произошло около года назад.

Павел Муранов не произвел никакого переворота в молодой душе Евдокии, не послужил поводом потрясения. Она полюбила его со всей беззаветностью юного, неискушенного существа, а его внимание было первой данью ее пробудившемуся сознанию собственной красоты и женственности. Павел был едва ли не первым мужчиной, на кого она могла обратить свои чувства: Алексей Мирский, ухаживающий за Прасковьей, и Евгений Рунский, друг Евдокии, были единственными молодыми людьми в ближайшем соседстве. К тому же, Павел был очень хорош собою, воспитан, учтив, галантен… что еще нужно, чтобы вскружить осьмнадцатилетнюю головку?

Сам же князь Муранов, не один год живший в свете, сознавал преимущества невинной уездной барышни перед всеми теми, кто пытался пленить его прежде. Такая женитьба могла не беспокоить его в части больших расходов, причуд и, в первую очередь, собственной чести. Конечно, он не мог не полюбить Евдокии, но была ли это подлинная любовь, не оставлявшая места никакому другому чувству, никакому, пусть даже невольному, расчету?.. Невеста полагала, что да.

 XII

У церкви стояла карета,

Там пышная свадьба была…

Русский романс

Наконец, все были готовы ехать, и две кареты, одна за другою, выехали со двора и направились к церкви. В уезде она была, как водится, одна. Небольшое, но новое и вполне благоустроенное каменное здание было возведено в годы предводительства Николая Петровича Озерова на месте прежнего, ветхого деревянного строения. Радевший о благе уезда, князь многое сделал для его процветания. Так и Дворянское собрание, мимо которого сейчас проезжали кареты, в М-ске открыли около двух лет назад.

Не прошло и получаса, как впереди показались купола, и вскоре обе кареты остановились у церковных ворот. Первой выпорхнула княжна Прасковья – девушка бойкая, она не любила долго сидеть на одном месте и принялась прохаживаться около церкви, чтобы размяться после дороги. Следом важно вышла старушка Загряжская, по случаю свадьбы племянника надевшая один из самых немыслимых своих чепцов с большими шелковыми лентами, и сразу вошла в церковь. Княжна Софья последовала за тетушкой. Наконец, вышла Варвара Александровна, и позвав за собой дочь, направилась к дверям. Последним в церковь вошел жених. А Николай Петрович с дочерью зашли с бокового входа и оказались в небольшой комнате, откуда невеста должна была выйти под руку с отцом.

Гости уже начали собираться. На свадьбу самого богатого помещика с дочерью самого уважаемого съехалось множество соседей, среди которых были и товарищи жениха, и сослуживцы Николая Петровича, и подруги Евдокии и Прасковьи, и просто хорошие знакомые обоих семейств. Не было здесь только генерала Горина и его супруги – Зинаида Андреевна, возмущенная поступком Михаила, не пожелала ехать на свадьбу его сестры и решила вообще прекратить все отношения с семейством Озеровых. Иван Иванович, несмотря на неизменное доброжелательное отношение к Николаю Петровичу, не стал противоречить супруге и также остался дома.

Только один житель Горино (так называлось имение генерала) присутствовал в церкви – мнимый племянник Ивана Ивановича, декабрист Рунский. Он был лучшим другом…нет, ни Павла Сергеевича, а Евдокии Николаевны.

Кто бы мог подумать, что сельская барышня добрейшего и кроткого нрава сможет найти общий язык с вольнодумцем? Но, как ни странно, так оно и произошло. Ведь княжна Озерова, несмотря на безвыездную жизнь в провинции, была девушкой весьма образованной и просвещенной. И, как всякий мыслящий человек, не могла не сочувствовать либеральным настроениям последнего времени. Из газет, которые выписывал папенька, Евдокии стало известно и о восстании на Сенатской площади, и о трагической судьбе его участников. Все это поразило пылкую юную душу.

Когда Евгений Рунский поселился в М-ске, никто, кроме генеральской семьи, не знал его настоящей фамилии. Но однажды, когда княжна Додо была с визитом у Гориных, они с Евгением разговорились о событиях 14 декабря двадцать пятого года и его причинах. Евдокия отзывалась о декабристах с восторженным участием. Рунский и не надеялся встретить здесь, в провинции, понимающего человека, тем более, девушку. Убедившись в искренности Евдокии Николаевны, Евгений решил открыться ей. Княжна поклялась сохранить тайну декабриста.

С тех пор они были очень дружны. Часто молодой человек и Додо подолгу беседовали. Рунский рассказывал ей о своих товарищах: он знал Рылеева, Трубецкого, Бестужевых. Евдокия восхищалась мужеством этих людей и была благодарна судьбе, что встретила человека, так хорошо знавшего их.

Кроме давней дружбы с Додо, Евгений был в приятельских отношениях и с Павлом Сергеевичем. Одним словом, он просто не мог не прийти на свадьбу.

Наконец, церковь была полна, и венчание началось. Сияющий Павел стоял перед алтарем, хор начал петь, и Евдокия, исполненное счастия лицо которой было скрыто вуалью, под руку с Николаем Петровичем направилась к жениху.

«Венчается раб Божий Павел рабе Божьей Евдокии…» – раздался голос отца Георгия: невеста уже стояла у алтаря подле жениха.

Торжественная церемония венчания продолжалась три четверти часа, и вскоре счастливая чета, осыпаемая поздравлениями и цветами, проследовала к украшенной карете. Гости также расселись, и череда громоздких рыдванов со старыми барынями, семейных карет и легких дрожек, во главе с экипажем молодых, отъехала от церкви и направилась к поместью Мурановых.

Природа, кажется, ликовала вместе со всеми. Теперь, под лучами солнца, нельзя было не заметить в ней первых знаков весны. С холмов кое-где стекали небольшие ручейки, сливаясь в более крупные, у которых толпились крестьянские ребятишки и пускали по течению то веточку, то кусочек коры, наблюдая за их движением. Завидев свадебную карету, они поспешили поприветствовать господ.

XIII

 Сойдутся, сблизятся

  Два сердца невзначай…

Гр. Ростопчина

Свадебный прием начался совсем недавно. Обед еще не подавали, но для желающих стояли столы с легкими закусками, и дворовые в праздничных ливреях ходили между танцующими парами, предлагая мужчинам шампанское, а дамам мороженое и конфекты. Свечи, в огромном количестве закупленные к этому дню, освещали парадную залу старинного дома Мурановых. Она была полна. С одной стороны разместился военный оркестр, игравший, к негодованию барышень, бравурные мелодии, с другой – еще не накрытый стол. А все остальное пространство заполняли танцующие пары. В центре залы кружились в упоении Павел и Евдокия, подле них – князь Озеров с супругою, в легкости движений неотличимые от молодых. Алексей Мирский, вальсируя с княжною Прасковьей, сиял, как его до блеска начищенные эполеты. Как не хватало в этом пестром кругу милого и остроумного Михаила Николаевича и очаровательной Аглаи Ивановны. Но они сейчас были за много верст отсюда.

В отдалении от танцующих, в широких креслах, сидели дамы почтенного возраста, среди которых была и Вера Федоровна Загряжская. Они сурово смотрели на молодежь, а про себя вздыхали по тем далеким и светлым временам, когда они, будучи молодыми девушками, с напудренными волосами и в широких робронах, плавно и величаво выступали под руки с такими же разряженными кавалерами. Некоторые из них, во-первых, конечно, старушка Загряжская, на этом же самом паркете. Каждая из дам пристально глядела на свою молоденькую родственницу и оценивала ее кавалера.

– Какой приятный молодой человек танцует с Наденькой, вы случайно не знаете, кто его родители? – спрашивала одна.

– Мне совсем не нравится этот кудрявый молодчик и его вольное обращение. И уж тем более то, что он танцует с моею Катенькой, – досадовала другая.

Лишь Вера Федоровна Загряжская не находила в кругу танцующих своей племянницы Сони.

Княжна стояла поодаль, в тени, у выхода из парадной залы. Ее глаза были обращены на противуположную сторону комнаты, где время от времени, когда расступались танцующие пары, можно было заметить молодого человека. Он также не принимал участия во всеобщем веселье, а лицо его было подернуто тенью задумчивости. Что-то в нем неуловимо привлекло Софью, заставив ее взгляд задержаться чуть дольше, чем позволяли приличия.

Шестнадцатилетняя девушка, с ранних лет воспитывавшаяся в институте, полностью отрезанном от мира, легко могла влюбиться. Она выделила именно Рунского среди прочих молодых людей – ее внимание обратил его задумчивый и невеселый вид. В возрасте, в котором сейчас пребывала Соня, у нее не могло возникнуть сильной страсти, скорее – желание заботиться о любимом человеке, разделять с ним невзгоды. Евгений производил впечатление глубоко несчастного человека, и тем вернее мог стать предметом ее полудетского чувства.

Евгений Рунский родился и вырос в Петербурге. Первые детские впечатления мальчика: война с французами, он стоит у окна с маменькой и машет рукою уходящему на фронт полку, в рядах которого – его отец. Через два года – триумфальный въезд воинов-победителей в столицу, а главное – возвращение отца, тяжело раненого, но живого!

Затем – Первый кадетский корпус, куда Евгений поступил по отцовскому желанию: Василий Дмитриевич хотел видеть сына военным. Вышедши на службу в один из гвардейских полков, молодой человек сблизился с Александром Бестужевым и вскоре вступил в тайное Северное общество – мысли о переменах давно волновали Рунского. А жизнь идет своим чередом, и однажды на балу он знакомится с очаровательной девушкой Лизой и пламенно в нее влюбляется. Никаких преград к счастью казалось, нет – обоюдная, как думал Евгений, любовь, согласие родителей. Но, узнав о том, что ее жених состоит в тайном обществе, девушка, испугавшись за свою безопасность и доброе имя, тут же отказывается от него. Пережив предательство любимой, Рунский полностью посвятил себя делам тайного общества. И вот, ноябрь 1825 года, получено известие о смерти императора Александра… Но вдруг – внезапная болезнь отца и спешный отъезд в деревню, разрушивший все планы молодого человека.

Вскоре Василий Дмитриевич умирает. У смертного одра отца Евгений клянется оставаться в провинции и почитать своего опекуна генерала Горина.

Следующий период был самым трудным в жизни Рунского. Он тяжело переживал утрату, и его страдания еще более обостряли неотступные раздумья об участи друзей, о том, что он сейчас не с ними. Евгений считал себя последним трусом оттого, что вынужден скрываться, но слово, данное отцу, удерживало его в деревне.

Уже несколько лет он жил в семье Гориных. Генерал и его супруга привыкли к нему и относились, как к родственнику. По старинной дружбе Ивана Ивановича с покойным Рунским, они даже намеревались породниться с Евгением, выдав за него замуж свою единственную дочь Аглаю. Но, видя его нежелание жениться, вскоре отказались от этого замысла.

Казалось, Евгений уже никогда не сможет полюбить. Но встреча с Соней заставила его вспомнить о тех движениях сердца, к которым, как ему представлялось, он давно потерял способность. Он также вглядывался в лицо княжны, стараясь рассмотреть его из-за толпы танцующих. Встретившись глазами с Соней, Евгений уловил в ее взгляде выражение, придавшее ему смелости подойти к ней. Княжна слегка покраснела, увидев, что тот самый задумчивый молодой человек приближается к ней – Евгений решил представиться, чтобы узнать хотя бы ее имя.

– Евгений Васильевич Горин, – произнес Рунский свое мнимое имя и, неожиданно для самого себя, пригласил девушку на танец.

Смущенная Соня присела в неловком реверансе, выдававшем в ней институтку и, проговорив: «Княжна Муранова, Софья Сергеевна», подала ему руку.

– Вы родственник генерала Горина? – немного осмелев, спросила она, кружась в танце с Евгением.

Рунский, погруженный в раздумье, не сразу услышал вопрос. «Так это она, сестра Павла, которая воспитывается в Смольном, – думал он. – Не удивительно, что я никогда не видел ее прежде».

– Господин Горин, – чуть громче сказала Соня и повторила свой вопрос

– Нет! – внезапно сказал Евгений и тут же понизил голос. Я назвался Гориным только потому, что вокруг люди. Но вам я могу довериться. Как только я увидел вас, мне отчего-то подумалось, что именно вы способны понять меня. В тот момент музыка перестала звучать, и кадриль закончилась.

– Я готова выслушать вас, хоть мне и непонятно ваше доверие, – сказала Соня, присаживаясь в кресла в глубине залы и приглашая Рунского на соседние, – здесь нас никто не услышит.

Княжне понадобилась вся ее выдержка, чтобы произнести эти слова, больше похожие на ответ опытной светской дамы, чем робкой институтки. Но зарождавшееся чувство к Рунскому и некоторое любопытство заставили ее перебороть смущение. А Евгений, отдаваясь порыву, взволнованно пересказывал Соне всю свою судьбу. Девушка внимательно слушала его, широко раскрыв глаза.

– Невероятно! – воскликнула она, когда Рунский закончил свой рассказ. И тут же испуганно оглянулась по сторонам – не услышал ли кто? Но княжна напрасно беспокоилась – все были заняты танцем. – Ваша судьба удивительна. Но меня еще более удивляет то, как легко вы доверились мне.

– Софья Сергеевна, я чувствую, что вам могу доверять вам. Но вряд ли я смогу объяснить, почему.

– Странно, и я почувствовала то же, когда увидела вас, – решила открыться Соня.

– Раз наши чувства так совпадают, позвольте мне написать вам. Ведь вскоре вы вернетесь в институт. Если бы я имел надежду когда-нибудь вновь видеть вас…

– Через несколько месяцев я окончу Смольный и вернусь в деревню. А за это время мы, действительно, могли бы писать друг другу, – сказала Соня и тут же, смутившись, опустила глаза.

– Вы не представляете, как осчастливили меня, Софья Сергеевна, – Евгений не скрывал восторга, столь не свойственного ему. А Соня от его слов покраснела еще сильнее.

– Завтра я уезжаю, – проговорила она.

– Я сегодня же напишу вам. И когда вы приедете в институт…

– Сразу же найду ваше письмо, – закончила Соня, уже не смущаясь.

– Мне бы так хотелось еще поговорить с вами. Но скоро вернется генерал, и мое присутствие на свадьбе вряд ли понравится ему.

– Он так заботится о вашей безопасности, поймите это, Евгений…Васильевич, – запнулась Соня.

– Нет-нет, не поправляйтесь, зовите меня по имени. Мне очень жаль, но я должен идти. Евгений взял Сонину руку в свою и поцеловал ее.

– Прощайте, Софья Сергеевна.

– Соня. Рунский, забывшись, еще раз поцеловал ее руку и, проговорив: «До свиданья, Соня», быстрыми шагами отошел от девушки. Не оглядываясь, чтобы окончательно не выдать своих чувств, он поспешил к Павлу и Евдокии, чтобы, попрощавшись, скорее вернуться в Горино. Едва он отошел от кресел, где сидел подле Сони, как его остановил Алексей Мирский. Поручик был очень оживлен шампанским и танцами с княжною Полин.

– Ты уже уходишь? – удивленно спросил он у Рунского.

– Пора. Меня могут хватиться дядя и тетя. Не думаю, что им понравится мой визит на свадьбу Евдокии, против брата которой они, особенно ma tante, настроены крайне недоброжелательно.

– Тогда и я отправлюсь с тобою, – предложил Алексей.

– А вот это лишнее, мой друг. Оставайся с очаровательной княжною Прасковьей. Счастье нужно ловить на лету!

– Спасибо, что ты так понимаешь меня. Чуть не забыл, – Алексей достал из-за мундира конверт, – это пришло от Мишеля. Он попросил меня передать письмо тебе лично – Аглаэ не решилась писать приглашение на свадьбу прямо в родительский дом.

– Что ж, разумно, – усмехнулся Рунский, принимая конверт. – Остается только придумать, как мне ускользнуть от тетушки в Петербург на свадьбу кузины. До свиданья, Алексис, – сказал Рунский и, попрощавшись с женихом и невестой, вышел на улицу.

Холодный ветер, подувший прямо в лицо, освежил его голову, в которой теснились противоречивые мысли. Пробегая глазами письмо Михаила, Рунский решил во что бы то ни стало ехать в Петербург. «Получи я это приглашение вчера, еще не зная, в чем мое счастие, я бы, недолго думая, написал вежливый отказ. Но на свадьбе Аглаи непременно будет Соня, ведь она стала родственницей Михаила. И теперь меня ничего не остановит – надежда видеть ее закрывает мне глаза на последствия этой поездки. Мне придется нарушить слово, данное отцу и Ивану Ивановичу – это самое трудное, но иначе нельзя. Третьего марта – через четыре дня я буду видеть ее, говорить с нею. Других оправданий у меня нет. В ту же ночь, Бог даст, я покину Петербург и возвращусь в Горино – здесь я буду ждать мая, выпуска из Смольного. Как бы мне хотелось там побывать … Но думать о том, чтобы рисковать во второй раз – преждевременно, еще не известно, как получится в первый», – с такими думами Евгений садился в карету. Когда она тронулась, молодой человек бросил взгляд на ярко освещенный множеством окон дом Мурановых и увидел у одного из них силуэт девушки, как ему показалось – Софьи. Это действительно была она. Княжна стояла на том же месте, где несколько минут назад с нею говорил Рунский, и неотрывно глядела, как его карета отъезжает все дальше и дальше от дома, от нее.

Этот прощальный взгляд Сони, полный печали и нежности, еще сильнее укрепил решение, принятое Рунским.

XIV

Простите, верные дубравы!

Прости, беспечный мир полей…

Пушкин

Евгений покинул праздник, когда он еще только начинался. Никто, казалось, не устал от часа танцев, особенно молодежь. Пестрые пары, составлявшие круг, в середине которого кружились молодые, также легко порхали по освещенной зале. Хотя некоторые, как, например, князь Николай Петрович и его супруга Варвара Александровна, утомившись, присели в кресла и залюбовались прекрасной супружеской парой.

Софья так же стояла в стороне, отказывая даже самым ловким танцорам и милым молодым людям, безуспешно пытавшимся ангажировать ее на очередную мазурку или кадриль. Наконец был объявлен обед, и княжна вздохнула с облегчением.

Вскоре гости расселись за огромным столом, уставленным всевозможными яствами, во главе которого сидели князь и княгиня Мурановы, и пир начался. В его продолжении непрестанно раздавались тосты и поздравления в честь Павла и Евдокии. Алексей Мирский оживленно беседовал с княжною Прасковьей, сидевшей с ним рядом. Порой девушка звонко смеялась, но, встречая грозный взгляд Варвары Александровны, которая, любуясь старшей дочерью, не забывала приглядывать и за младшей, сразу опускала глаза и принимала самый прилежный вид. Софья была также рассеянна и погружена в задумчивость.

Вскоре столы были убраны, и бал продолжался. Николай Петрович предпочел больше не танцевать, потому что поужинал весьма плотно и остался в креслах подле супруги.

Веселящиеся гости и не заметили, как часы били одиннадцать, а провинциальные балы имеют обыкновения заканчиваться много ранее, чем столичные. Многие засуетились, поздравляя напоследок молодых, и начали понемногу разъезжаться.

* * *

Бледный рассвет показался над М-ском. Казалось, день обещает быть пасмурным. Но солнце остановилось не так низко, как его привыкли видеть уездные жители за долгую и суровую зиму. Его лучи теперь не просто освещали землю – они ее согревали. Вновь потекли ручьи, защебетали, уже совсем по-весеннему, птицы.

Двери дома Мурановых отворились. В этот ранний час Павел Сергеевич, как всегда, совершал свой утренний моцион, только на этот раз не один – князя сопровождала супруга. Евдокия, прежде любившая поспать, с этого дня решила не разлучаться с мужем ни на минуту, насколько это возможно. И Павел был очень счастлив и доволен тем, что его Додо теперь всегда будет просыпаться вместе с ним. Что и говорить, он ждал этого почти год.

Князь открыл перед женой двери дома, и сам вышел на крыльцо. Раздался громкий в утренней тишине звук – на высокий боливар Павла упала капля воды. Евдокия рассмеялась недоуменному виду мужа и посмотрела наверх. С крыши дома свисали многочисленные сосульки. Согретые первыми лучами поднявшегося солнца, они начинали таять.

– Что вас так рассмешило, сударыня? – изображая строгий тон, поинтересовался у жены Павел, загребая рукою горсть рыхлого и мягкого подтаявшего снега.

– Ваш растерянный вид, сударь, показался мне очень забавным, – едва сдерживая смех, в тон мужу ответила Додо.

– Тогда, может быть, вас позабавит и это? – сказал князь с мальчишеским задором в глазах, и в Евдокию полетел только что изготовленный им снежок.

– Ах так! – воскликнула княгиня, отряхиваясь, – тогда позвольте и мне ответить вам тем же.

Она ловко слепила из снега комок и запустила им в Павла.

Он же развеселился не на шутку и не собирался прекращать забаву. Снежки летали туда и сюда. Неизвестно, сколько еще продолжалась бы веселая возня, если бы Евдокия не вспомнила о времени.

Князь торопливо расстегнул редингот и взглянул на часы, висевшие на золотой цепочке. Оказалось, что уже четверть девятого. Павел и Евдокия заторопились в дом, отряхивая на ходу одежду, которая вся была в снегу. Софья уже завтракала вместе с Верой Федоровной, и молодые супруги поспешили к ним присоединиться.

 * * *

А в поместье Озеровых, заметно опустевшем после отъезда Михаила и замужества Евдокии, несмотря на это, кипела суета. Прасковья, очень взволнованная предстоящим первым выходом в свет, собирала в сундуки все платья, какие у нее были. Варвара Александровна тщетно уговаривала ее оставить хотя бы половину, обещая в Петербурге заказать новые.

Николай Петрович почти ничего с собою не брал – он ехал всего на несколько дней. Отвезя супругу и дочь в столицу и сыграв свадьбу сына, князь должен был вернуться в М-ск, где его ждала служба. Предстоящая разлука с мужем очень печалила Варвару Александровну, в трезвом и практичном уме которой все носились какие-то смутные предположения о возможности для Николая Петровича устроиться на службу в столице.

Наконец, вещи были погружены, указанияуправляющему отданы, и все готовы к отъезду. Прасковья, стоя на крыльце, заметила приближавшийся дормез Мурановых. Вскоре он подъехал, Павел обменялся несколькими словами с тестем, и длинная вереница из двух дормезов и едва ли не полдюжины обозов и кибиток тронулась в путь.

Евдокия Николаевна Муранова, отодвинув шторы, смотрела на отеческий дом, который в ее глазах все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в еле заметную точку. Вскоре замелькали поля, перелески, владения соседей. Но образ любимого дома остался неизменным в душе молодой княгини, трепетно ожидавшей чего-то нового и неизведанного – того, что воплощает в себе это волшебное названье – Петербург…

КНИГА 2

ЧАСТЬ 1

I

Егор Ильич Ветровский, вице-директор департамента Министерства внутренних дел, пребывал в наилучшем расположении духа. Он только что вернулся от графа Броновского, который остался весьма удовлетворен его докладом.

В дверь кабинета постучали. С позволения Ветровского вошел секретарь, титулярный советник Виктор Вревский, и протянул Егору Ильичу конверт. Статский советник взглянул на имя отправителя и просиял. «Как же давно не давал о себе знать князь Озеров. Интересно, что же он пишет, – думал Ветровский, распечатывая конверт и пробегая глазами первые строки письма. – Так это не Николай, а Миша – титулярный советник, выпускник Царскосельского Лицея… просит принять его в Министерство… Кажется, совсем недавно я гостил у Озеровых в Тихих ручьях, и этот самый титулярный советник показывал мне майского жука, которого он изловил и заточил в коробочку. Как сейчас помню, в тот год родился наследник-цесаревич, великий князь Александр Николаевич… Что ж, любопытно будет увидеть князя Михаила, – проговорил Егор Ильич, поднимая глаза от письма. – Где-то у меня был записан их адрес в Петербурге. Нужно написать ему и пригласить…» – начал разбирать бумаги Ветровский.

– Не стоит беспокоиться, Егор Ильич, я прекрасно знаю, где живет князь, ведь мы учились вместе. Он просил меня передать вам это письмо, – сообщил Виктор.

– Вы с Михаилом товарищи, стало быть. Прекрасно. Ступайте к нему, голубчик, и возвращайтесь вместе,– сказал Егор Ильич, и Вревский вышел из его кабинета.

Пройдя по Невскому и приветливо улыбнувшись нескольким знакомым дамам, молодой человек повернул к Большой Мильонной, и вскоре он уже звонил у дверей особняка Озеровых. Ему открыла незнакомая дама средних лет, оказавшаяся баронессой Инберг, и Виктор поспешил отрекомендоваться как приятель Михаила Николаевича. Елена Юрьевна радушно приняла гостя, усадила в кресла и распорядилась принести чаю. Виктор, узнав, что Михаил с невестою в сопровождении сына баронессы отправились в церковь, чтобы условиться о венчании, согласился на

предложение Елены Юрьевны подождать друга здесь.

* * *

 «Ах, Миша, взгляни только на это, какая прелесть!» – поминутно обращалась к жениху Аглая, показывая то на великолепное здание, то на витрину модного магазина. Девушке то и дело хотелось произнести то же, когда она видела разряженных дам или роскошные кареты, но, при вей своей непосредственности, она все же понимала, что это моветон.

Если Михаил добродушно кивал головою и повторял «Право, Аглаэ, это великолепно», то Денис, без того утомленный этой прогулкой, которая не представляла для него такого интереса и очарования, как для молодых провинциалов, с недовольной физиономией выполнял свою роль проводника впереди, в некотором отдалении от пары. Когда же Аглая уговорила жениха зайти в модный французский магазин, чтобы выбрать свадебное платье, барон, не выдержав этого, извинился и направился домой. Благо особняк Озеровых был уже неподалеку, иначе Михаил и его невеста не один час проплутали бы по Петербургу в его поисках.

Вернувшись в дом кузена, Денис увидел в гостиной маменьку, которая пила чай и беседовала с каким-то молодым чиновником. Виктор и корнет познакомились, и последний присоединился к чаепитию. Вревский, узнав, что m-lle Аглаэ выбирает свадебное платье, совсем отчаялся видеть Михаила в ближайшее время. Он уже собирался уйти, оставив другу записку, но баронесса и ее сын убедили Виктора подождать еще немного. Как ни странно, Аглая и Михаил вернулись через полчаса. Девушка начала было восторженно описывать платье, которое она заказала, но, увидев Вревского, смутилась и замолчала. С баронессой и бароном она, несмотря на недолгое знакомство, была уже в коротких отношениях. Виктор, поблагодарив Елену Юрьевну за чай, подошел к Михаилу и, сказав другу несколько слов и попрощавшись с дамами и Денисом, вышел вместе с князем на улицу.

Молодые люди шли по Невскому к зданию министерства внутренних дел. Михаил, узнав из рассказа друга, как обрадовался Ветровский его письму, воодушевился и ускорил шаг. Вскоре они уже стояли у кабинета статского советника. Егор Ильич, увидев своего секретаря с каким-то молодым человеком, догадался, кто это был и поднялся с приветствием.

– Михаил! Как же я рад! – обнял он сына своего старого друга.

– Виктор, передайте эти бумаги графу Броновскому, я хочу узнать его мнение, – протянул папку статский советник, и Вревский вышел из кабинета.

– Как вы похожи на свою мать – я знал Варвару Александровну в юности, у вас с ней невероятное сходство, – сказал Ветровский и тут же перешел на деловой тон – Значит, желаете служить статским, как и ваш отец? – Такие переходы были в обыкновении у Ветровского.

– Непременно по статской, ваше высокородие, – бодро ответил князь.

– Оставьте это «высокородие», мой друг, и мне позвольте называть вас просто Михаилом, – сказал Ветровский, – присядьте. Ваш отец столько раз помогал мне, он был, да и сейчас, надеюсь, считает меня своим ближайшим другом. Я знал вас еще младенцем – теперь будем вместе служить, – задумчиво закончил статский советник. – Вы написали, что скоро женитесь. Рад поздравить с будущей свадьбой! Кто же ваша невеста?

– Аглая Ивановна Горина, дочь генерал-лейтенанта в отставке Ивана Ивановича Горина. Раз уж заговорили о свадьбе, прошу вас оказать нам честь своим присутствием. Венчание состоится послезавтра в Лазаревской церкви. Вы увидитесь там и со своим старым другом.

– Благодарю. А насколько ваш отец собирается в Петербург? Он ничего не говорил вам?

– Думаю, не более чем на три дня. Возможно, он писал вам – отец больше не предводитель уездного дворянства.

– Да, да, несправедливость, какая вышла несправедливость! – с горечью произнес Ветровский, – и он, тем не менее, продолжает служить в уездном собрании. Я поговорю с Николаем – здесь, в столице, очень нужны такие способные и добросовестные люди.

– Как было бы замечательно отцу служить в Петербурге! Я тоже поговорю с ним, но, думаю, ваш совет вернее сможет его убедить.

– Что ж, рад буду посетить вашу свадьбу. В котором часу?

– В десять, – ответил Михаил, забывший сказать о времени.

– Прекрасно. А на следующий день…какое же это число…четвертого дня марта – начнете службу. Я еще подумаю, куда вас определить, а после Виктор передаст вам. Он ведь ваш приятель, не так ли?

– Да, мы вместе учились в Лицее.

– Совсем забыл! Забыл спросить, как поживает ваше семейство. Как маменька, сестры?

– Сейчас у нас все хорошо, хотя после потери отцом поста уездного предводителя приходилось нелегко. Старшая сестра Евдокия вышла замуж за князя Муранова и скоро будет в столице. Прасковья также приезжает – маменька хочет вывозить ее в свет.

Приходите на мою свадьбу, там будет вся наша семья.

– Непременно приду.

– Что ж, не буду далее задерживать вас, мне нужно готовиться к свадьбе. До встречи,

Егор Ильич.

– До свидания, Михаил. Был очень рад увидеть вас.

Молодой человек вышел, а статский советник, искренне обрадованный будущей встречей со старинным другом, снова занялся своей работой.

Михаил шел по Невскому проспекту. Его настроение было замечательным, как и погода в Петербурге в этот день. Он только начинался, а князь уже успел многое сделать: и условиться о венчании, и заказать свадебное платье, весьма осчастливив невесту, и получить работу под началом замечательного человека, лучшего друга его отца. Кроме того, сегодня Михаил ожидал приезда своих родных, которые, по его предположениям, уже должны были получить письмо.

Молодой человек, увлеченный мыслями, и не заметил, как подошел к своему дому. Увидев у крыльца два дормеза, он поспешил к ним. Но там уже никого не было, только слуги торопливо переносили вещи в дом. Кучер другого дормеза оставался на своем месте – Михаил узнал мурановский экипаж. Князь резво взбежал по лестнице и зашел в дом.

– Мишенька, душа моя! – Евдокия, только завидев брата, поспешила обнять его.

– Рад приветствовать княгиню Муранову, – своим обычным шутливым тоном ответил молодой человек.

И тут же к нему с двух сторон подошли Варвара Александровна и Прасковья, обнимая, целуя и засыпая вопросами своего любимого Мишеля.

По глазам родителей Михаил понял, что они уже почти не сердятся. Однако выслушать назидательные речи маменьки ему пришлось. Но были и добрые вести: Озеровы на пути в Петербург побывали с визитом у Гориных, принесли свои извинения, уверили генерала и его супругу, что их дочь вверена покровительству баронессы и почти убедили их в том, что брак между их детьми – наилучший исход в сложившемся положении. Горины намеревались прибыть в Петербург в ближайшие дни, что стало неожиданностью для жениха и невесты. Николай Петрович, отойдя с сыном в сторону, одобрительно похлопал его по плечу, сказав: «А ты уже совсем взрослый. Подумать только, сам справляешься с управлением хозяйством».

– Не преувеличивайте, papa: порядок и уют в доме – целиком и полностью заслуга ma tante и моей невесты, – ответил Михаил.

В комнату вошли Денис, который сразу устремился приветствовать кузин, Елена Юрьевна и Аглая.

– Благодарю тебя за помощь Мише, Елена, – пожимала руку кузине Варвара Александровна.

Когда все, наконец, обменялись приветствиями, Мурановы, как было условлено заранее, немного отдохнув и пообедав вместе со всеми, поехали в особняк Павла, обещав быть завтра к обеду, чтобы присутствовать на благословении на брак Михаила и Аглаи.

II

Карета с княжескими гербами Мурановых катилась по петербургской мостовой. Павел просил кучера провезти их через Невский, Адмиралтейство и Аничков – он хотел показать жене красивейшие места столицы

– Это Михайловский замок, – сказал князь Евдокии, которая глядела в другое окно.

– Тот самый! – воскликнула она, оборачиваясь.

Павел подвинулся, чтобы жена могла выглянуть в окно, выходившее на его сторону.

– Право, на нем есть отпечаток чего-то зловещего. Помнишь, у Пушкина:

Когда на мрачную Неву

Звезда полуночи сверкает

И беззаботную главу

Спокойный сон отягощает

Глядит задумчивый певец

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец ²– вспомнила Евдокия.

– Да, «Вольность», крамольное сочинение великого поэта, что ты переписывала в свой альбом со слов Рунского.

Павел недавно узнал историю декабриста от супруги – Евдокия не смогла скрыть ее.

– Как хорошо, что мы заговорили об альбоме, – сказал князь. – Нужно заказать тебе новый.

– Зачем? Мой ведь не заполнен и наполовину, – удивилась Додо.

– Понимаешь, нельзя держать такие стихи у всех на виду. Это может повлечь за собой большие неприятности.

– Да, если кто-то случайно увидит их. Но я же не буду никому показывать свой альбом.

– Как же? Мы станем часто бывать в свете, у нас будут собираться гости. Наверняка многие пииты будут просить у тебя альбом, чтобы вписать какой-нибудь мадригал, – улыбнулся Павел, которому деревенская невинность жены показалась уж чрезмерной.

Глаза Евдокии расширились от возмущения:

– Неужели ты мог подумать, что я позволю другим мужчинам посвящать мне стихи?

Она произнесла это так убежденно, в таком искреннем негодовании, что Павел взял ее за плечи и заглянул в глаза:

– Додо, дорогая, я ценю твою преданность, но…

– Не говори «но», – с мольбою в голосе прервала его Евдокия.

– Нет, ты должна выслушать, – твердым голосом перебил Павел. – Существует общество, существует свет. И наш с тобою долг – появляться там. И, как бы тебе этого не хотелось, мы должны…

–Ты помнишь наш разговор в библиотеке отца? – громким и твердым, совсем не свойственным ей голосом спросила Евдокия и пристально посмотрела мужу в глаза.

– Помню, конечно же, помню… – не совсем уверенно ответил Павел.

Тогда, прошлым летом, убежденная речь девушки, чьей руки он искал, несомненно, оказала на князя некоторое влияние. Но возвращение в Петербург, наполненный развлечениями и удовольствиями, к которым он так стремился, ослабило его в Павле и дало понять, что он, по-прежнему, – пленник большого света. Если первые слова Евдокии умилили его, то последующие едва ли не раздражали. Ее смешные уездные нравы, грозящие нарушить его планы о еще более блистательном светском положении, возможном благодаря присутствию молодой и привлекательной жены, уже не казались ему столь пленительными.

– Знаю, общество тебе неприятно, ты выросла в сельском уединении, но, я уверен, скоро ты найдешь друзей, сможешь познакомиться с сочинителями, которых в таком упоении читаешь, – убеждал он ее, как ребенка.

– Как же я раньше не задумывалась об этом, – повеселела Евдокия и отодвинула штору. – Взгляни, мы стоим и никуда не едем. Может быть, что-то с каретой?

– Все в порядке, – ответил Павел, – просто мы и не заметили, как приехали домой.

Супруги выбрались из экипажа, остановившегося на набережной Фонтанки, и их взгляду предстал великолепный дом, родовой особняк Мурановых. Демьян, крепостной кучер, обратился к барину:

– Павел Сергеич, не прогневайтесь, уж с четверть часа, как подъехали. Я не смел прерывать ваш разговор с барыней.

– Спасибо, Демьян, ты свободен, – сказал князь и вместе с женою поднялся на высокое крыльцо. «Прошу», – произнес Павел и открыл перед Евдокией двери ее нового дома.

Княгиня, а следом за ней и муж, оказались в просторной передней, где хозяина с молодою женой уже встречали заранее уведомленный управляющий и множество слуг.

Приняв приветствия крепостных и распорядившись об обеде, Павел направился к роскошной анфиладе – показывать супруге дом. Здесь, в мурановском особняке, все было наполнено духом широкого русского барства. Построенный во времена Елисаветы Петровны, дом был образцом той роскоши и вычурности, которыми отличалась архитектура, да и весь образ жизни осьмнадцатого столетия. Федор Львович Муранов, дед Павла, получив должность секретаря канцлера императрицы, Михаила Илларионовича Воронцова, решил обосноваться в Петербурге и построить здесь особняк. Став собственностью рода, дом перешел к сыну Федора Львовича, Сергею, а от него – к нынешнему представителю фамилии, последнему из Мурановых, князю Павлу. Он провел здесь почти всю свою жизнь – от рождения и до последнего года, так изменившего ее.

Все убранство дома было в истинно классическом стиле – всюду лепнина и позолота, бронза и красное дерево. Мебель поражала красотою обивки, шторы – изяществом ткани. По всему было видно, что в отсутствии хозяев за порядком и чистотою в доме исправно следили – люстры и подсвечники были начищены до блеска, зеркала и столы протерты, в паркете можно было видеть собственное отражение. Последней комнатой в анфиладе первого этаж была портретная. Князь рассказывал жене о каждом из представителей рода Мурановых, со времен Петра Великого, изображенных на портретах. Здесь были и герои турецких войн, и сенаторы и государственные деятели. О многих из них Евдокия уже слышала от Павла. На большом поясном портрете был тот самый секретарь канцлера графа Воронцова, Федор Львович Муранов, при котором построили этот дом – полноватый мужчина с добрым лицом, в напудренном парике. Внимание Евдокии привлек портрет молодой женщины в античном платье начала века и соломенной шляпке. Черты ее лица, в особенности глаза, очень напоминали Павла Сергеевича.

– Эта женщина – твоя мать? – спросила у мужа Евдокия, подводя его к портрету.

– Да, покойная матушка Екатерина Антоновна. Я почти не знал ее. Многие говорят, что я очень похож на нее. А ты не находишь?

– У вас редкое сходство. Теперь я знаю, что свои прекрасные глаза ты унаследовал от матери, – сказала Додо. – А где же портрет твоего отца?

– Вот, Сергей Федорович, – показал князь на портрет молодого мужчины в мундире Александровского времени. Если Павел что-то и унаследовал от отца, то только густые каштановые волосы и бакенбарды. Сам он был невысокого роста и не такого богатырского сложения, как Сергей Федорович, могучая грудь которого вся была увешана орденами, полученными в боях с Бонапартом.

– А рядом с отцом – ma tante.

– Вера Федоровна? – удивилась Евдокия, рассматривая статную даму в широком зеленом платье. Одну из самых блестящих женщин павловского двора в теперешней старушке выдавали разве что большие черные глаза, не утратившие с годами своего блеска.

– Соня! – узнала Додо сестру Павла на одном из портретов.

– Да, здесь художнику удалось очень верно изобразить ее черты. Этот портрет был писан к ее шестнадцатилетию, незадолго до нашего отъезда из Петербурга. А вот и я, – весело сказал Павел, показывая на свое изображение. – Скоро здесь будет и твой портрет, – обратился он к жене. – Как ты думаешь, к какому живописцу обратиться? Может быть, к г-ну Брюллову?

– Еще рано думать об этом. Мы только приехали в Петербург…

Разговор супругов прервало объявление вошедшего лакея об обеде. Евдокия и Павел, весьма проголодавшиеся, направились в столовую. Там был роскошно сервирован стол, накрытый изящной шелковой скатертью. Во время обеда супруги возобновили разговор.

Павел очень любил Петербург, город своего детства и юности. И сейчас, приехав в столицу, намерен был надолго здесь обосноваться. Жене Павел об этом пока не говорил: решил подождать, пока она пообвыкнет здесь и, как он надеялся, полюбит Петербург. Пока же князь видел, что Евдокия, всю свою сознательную жизнь прожившая в деревне, чувствовала себя здесь немного неуютно. Конечно, она не подавала виду явно, восхищаясь видами столицы и восторженно говоря о впечатлениях, ими произведенных. Но все же Павел чувствовал, что для того, чтобы ей привыкнуть к новому укладу жизни, нужно время.

Пока же князь решил поступить на службу. Здесь он не стал противоречить настойчивым просьбам Евдокии пойти по статской. Видеть Павла военным желал его отец, прирожденный полководец, и мальчик еще при жизни Сергея Федоровича был записан в Первый кадетский корпус. Да, молодой князь воевал в Турции, в кампании 1828-1829 годов и дослужился до штабс-капитана. Но его душа никогда не лежала к военной службе, он воспринимал ее только как долг. Тогда, год назад, он вздохнул с облегчением, когда тетушка попросила его выйти в отставку, чтобы жить с ней в деревне. Постоянная муштра, парады, смотры – все это утомляло Павла, в характере которого не было воли управлять, необходимой офицеру. Ему хотелось получить необременительную статскую должность, которая позволяла бы, сохраняя свои привычки к свободной жизни, в то же время, находиться при деле. Хотя, в случае Павла, этого требовала скорее его репутация в свете, чем внутреннее желание.

Поздним вечером князь сообщил супруге, что он уже послал узнать о возможности аудиенции у государя, а завтра намерен ехать в Зимний. Павел надеялся, что государь Николай Павлович позволит ему начать статскую службу. В лейб-гвардии конно-артиллерийский полк, где он прежде служил, князь не хотел, да и Евдокия, чьи отец и брат были статскими, с недоверием относилась к военной службе и ни за что не отпустила бы мужа на войну. Княгиня была рада желанию Павла ехать с прошением к императору и напомнила ему, что завтра к обеду они должны быть у Озеровых, на помолвке Михаила и Аглаи. Князь обещал выехать как можно раньше, чтобы не опоздать и вовремя заехать за женою.

III

  На следующий день княгиня Муранова проснулась в девятом часу, что до замужества далось бы ей нелегко. Но, став женою Павла, Евдокия с легкостью изменила многим своим детским привычкам. Молодая женщина теперь сознавала себя женою, хозяйкою дома, будущей матерью, и понимала, что отныне на ней будет все хозяйство и заботы о благоустройстве дома.

Не увидев мужа рядом, Додо поняла, что он постарался, как и обещал, встать и выехать пораньше. Молодая княгиня решила пройтись по комнатам второго этажа, которые вчера они с Павлом не успели осмотреть. Здесь располагались, в основном, гостевые спальни. В них было сыровато и прохладно из-за редкой топки, мебель была завешана чехлами. Евдокия уже собиралась спускаться, не найдя в холодных и неуютных комнатах ничего занимательного, но, открыв дверь последней, изменила свое мнение.

Это был роскошный будуар осьмнадцатого столетия, полностью соответствовавший вкусу галантной эпохи. Весь его вид говорил о том, что он полностью подготовлен к приезду хозяйки. Здесь было довольно тепло – по всей видимости, топили недавно. «Кажется, это комната Загряжской. Но почему она выглядит, как жилая? Странно, Вера Федоровна ничего не говорила о намерении ехать в Петербург. Мне казалось, она не собирается покидать поместья, – недоумевала Евдокия. – Пожалуй, спрошу Павла об этом», – решила она и, несмотря на то, что почувствовала себя немного неуютно в этом, словно обитаемом, жилище, принялась рассматривать его убранство.

На стенах, обитых штофными обоями, висело несколько прекрасных небольших портретов. На одном из них княгиня узнала Веру Федоровну Загряжскую. «А ведь это была женщина редкой красоты и, как мне кажется, блестящего ума. Недаром же ее ценила мать императора Мария Федоровна. Наверное, это она пожаловала любимой фрейлине свой портрет», – подумала девушка, увидев изображение императрицы. Взгляд Евдокии скользнул дальше по той стене, и вдруг внимание девушки привлек один из ее участков. Подойдя ближе, Додо заметила как бы очертания дверцы, скрытой шелковой обивкой. Сначала княгиня подумала, что ей это померещилось. «Потайные двери бывают только в романтических повестях», – улыбнулась она своим мыслям. Но живое воображение девушки подсказывало ей, что, возможно, и за этой дверью скрыта какая-нибудь история.

Евдокия колебалась. С одной стороны ей очень хотелось узнать, что за потайной дверцей, с другой – она очень уважала Веру Федоровну, и ей было совестно раскрыть, возможно, какую-то ее тайну.

Вообще Загряжская, скучная старушка, какой ее все видели, пылкому воображению Евдокии, развитому на романтических повестях, представлялась окутанной ореолом какой-то таинственности. Да, Вера Федоровна и выглядела, и вела себя, как и все обыкновенные пожилые дамы: бранила крепостных, раскладывала гранпасьянс по вечерам и носила немыслимые чепцы. Но за этой заурядностью, казалось княгине, скрыто блестящее прошлое, полное необыкновенных происшествий.

И сейчас Евдокии очень захотелось войти в потайную комнату, дверь которой была скрыта в стене будуара Веры Федоровны. Подойдя к изящной оттоманке, прямо за которой, под штофными обоями, виднелись очертания дверцы, Евдокия, еще несколько секунд поколебавшись, вплотную приблизилась к стене и слегка толкнула ее. Но, к немалому изумлению и разочарованию княгини, ничего не произошло. «Дверь действительно есть, это очевидно, – думала Евдокия – но просто так она не открывается, и никаких признаков замочной скважины нет, значит, существует какой-то иной способ отпереть ее. Но он ведом одной только хозяйке будуара», – мысленно заключила княгиня и, еще раз окинув взглядом комнату, направилась к выходу, так и не открыв никакой тайны. Но это препятствие сделало ее еще более интригующей, и, проведя рукою по позолоте портретной рамы, девушка проговорила: «А ведь я знала, что вы не так просты, как хотите казаться, Вера Федоровна Загряжская».

Внезапный звук растворяющейся дверцы заставил слегка испугавшуюся княгиню обернуться. Тайная комната была открыта. Додо поняла, что в портрете скрыт какой-то механизм, приводящий в движение дверцу. Внимательно осмотрев рамку, девушка действительно обнаружила в ней рычажок – настолько маленький, еле различимый, что неудивительно, как она не заметила его прежде. Княгиня, изучая портрет, как бы нарочно оттягивала момент входа в тайную комнату, старая и, по всей видимости, давно не открывавшаяся дверь которой поскрипывала на ветхих петлях. От этого жутковатого звука и полной темноты, зиявшей в глубине потайной комнаты, Евдокии стало как-то не по себе.

Девушка, мысленно упрекая себя в малодушии, вышла из будуара Загряжской и направилась к своей спальне. Додо вовсе не отказалась от своего намерения, она лишь взяла, войдя к себе, подсвечник и зажгла с помощью огня в камине, постоянно горевшего в холодные дни петербургской весны, несколько свечей. Держа подсвечник в руке, Евдокия вышла из комнаты и, оглянувшись по сторонам, убедилась, что вокруг нет никого из слуг. Тихими шагами вновь направилась она к таинственному будуару Веры Федоровны Загряжской.

От сквозняка, возникшего, когда княгиня вошла в комнату, снова раздался зловещий скрип потайной дверцы, который, однако, не остановил девушку. Евдокия с подсвечником в руках, не останавливаясь, устремилась к входу. Едва не оступившись на высоком пороге, она оказалась в узком помещении, противоположной стены которого, из-за тусклого освещения, пока не было видно. Но, пройдя несколько шагов почти в полной темноте, Евдокия, вытянув руку с подсвечником вперед, сдавленно вскрикнула.

На мгновение девушке показалось, что перед нею стоит давно умерший император Павел I. Но, справившись с волнением, молодая княгиня поняла, что это был огромный, во всю стену, портрет монарха. Приблизив к нему подсвечник, Евдокия стала рассматривать изображение. Здесь Павел был мало похож на другие свои портреты, которые ей прежде приходилось видеть. «Но, наверное, больше похож на себя», – предположила княгиня. Не отличавшееся красотою лицо императора было исполнено особого выражения, выдававшего движение души. Вглядываясь в черты монарха, Евдокия вспоминала трагические события 11 марта 1801 года, о которых ей рассказывала маменька.

Рассматривая портрет, княгиня, задумавшись, совсем забыла, где она и, оглянувшись по сторонам, слегка испугалась. «Что же этот огромный портрет Павла I делает в тайной комнате Загряжской? Кажется, кроме него, здесь ничего нет, хотя, я еще не все осмотрела», – подумала Евдокия и направила свет в один из углов. Там обнаружился небольшой столик на четырех ножках, с причудливой резьбою. На нем стоял позолоченный ларец искусной работы осьмнадцатого столетия. Он по виду очень подходил для хранения писем, как подметила княгиня, внимательно рассмотрев узорную крышку. «По всей видимости, Вера Федоровна хранит здесь личную переписку. Но причем здесь император Павел? Если не…»

Евдокии внезапно пришла мысль, разрешавшая, казалось, все тайны: «Вера Федоровна…была возлюбленной Павла I? Неужели так? Но все сводится к этому: их портреты связаны между собою и открывают потайную комнату, в которой – совершенно неизвестное изображение императора, огромного размера, написанное будто бы специально для Загряжской. Ларчик этот, не сомневаюсь, служит для хранения писем ее державного возлюбленного… Помню, Павел рассказывал мне, что Вера Федоровна вышла замуж за Загряжского только повинуясь родителям, против своей воли. И после их смерти, оставаясь, по закону, его женою, жила отдельно от мужа, который как-то внезапно уехал в деревню… сразу же по восшествии на престол государя Александра Павловича в 1801 году. Еще впервые услышав об этом, я догадалась, что Загряжский, возможно, был участником заговора графа Палена против императора Павла, завершившегося страшным злодейством. Если я не ошибаюсь, и Вера Федоровна действительно любила Павла Петровича, тем более понятно, почему она не последовала за мужем в деревню и осталась жить в Петербурге… Что же это я? Как можно думать о чужих тайнах?» – внезапно опомнилась Евдокия. Поддавшись очарованию загадочной комнаты, задумавшись о Павле Первом, княгиня начала строить различные предположения, в ее живом уме появлялось множество догадок. Но, зайдя слишком далеко в прошлое Загряжской и ее личную жизнь, девушка внезапно осознала, что она совсем не думает о принципах, внушенных ей воспитанием. Встряхнув головою, как бы гоня ненужные мысли, Евдокия поспешно вышла из потайной комнаты и погасила свечи. Княгине вдруг стало так стыдно перед Верой Федоровною и памятью покойного императора, даже перед своим супругом, когда первое очарование прошло, и она поспешила в свои покои.

Закрыв за собой дверь будуара, Евдокия в смятении шла по коридору второго этажа с подсвечником в руках. Подходя к своей комнате, княгиня внезапно столкнулась с одной из крепостных девушек.

– Ох, барыня, насилу разыскала вас.

– Что тебе, Маша?

– Господин какой-то вас спрашивает. Уж не знаю, впускать или нет – человек-то незнакомый. На крыльце дожидается.

– Он представился?

– Простите, барыня, сразу не сказала: Гориным назвался, Евгением Васильичем.

Евдокия, услышав имя друга, ничего не говоря, устремилась к лестнице. Подсвечник так и оставался у нее в руках.

Горничная Маша проводила барыню недоуменным взглядом. Дверь одной из комнат открылась, и в коридор вышла Лиза, так же одна из служанок Мурановых.

– Что, разыскала хозяйку? – спросила девушка.

– Да уж, хозяйка! Не нравится мне она. Странная. Сейчас застала ее здесь с подсвечником в руках – не иначе как из комнаты барыни Веры Федоровны выходила. Видно, вынюхивает что-то. А как услышала, что барин тот ее дожидается, так и бросилась бежать, даже подсвечник не поставила. Видать, полюбовник ихний.

– Да что ты говоришь, Маша! Не может Евдокия Николавна мужа своего обманывать – любит она его, это сразу видно. И лицо у нее доброе. Дурного слова никому из дворовых не скажет.

– Да она здесь без году неделю, и того меньше! Ох, чую, хлебнем мы с ней еще. Жалко мне Павла Сергеича, что за жену он за себя взял…

– О чем ты? – удивилась Лиза.

– Демьян приехал с барином из деревни, все мне о ней поведал. Из князей Озеровых она. Рода-то древнего, знатного, да бесприданница. Папаша ихний обанкротился, а тут Павел Сергеич наш подвернулся, вот она и окрутила его. Барыня-то Вера Федоровна в поместье его повезла, думала примерную супругу племяннику найти… не испорченную обществом – вот как. Опять же, с приданым хорошим. А вышло?

– Думай, как хочешь, Маша, а мне молодая барыня нравится, – убежденно сказала Лиза.

А Евдокия торопливо спускалась по лестнице, почти не веря в то, что внизу действительно стоит Рунский. Она уже и думать забыла о Загряжской, ее комнате и Павле I. Очутившись в прихожей, княгиня сразу же распахнула входную дверь. Ее встретил знакомый смех, будто из детства прозвучавший – в новой своей жизни она совсем не ожидала, что так скоро увидит Евгения.

Рунский с вещами в руках, одетый в двубортное пальто и цилиндр, неудержимо смеялся своим особенным, добрым смехом.

– Евгений, ты с ума сошел! – воскликнула Евдокия, когда прошло первое удивление и, взяв молодого человека за руку, увлекла его за собою, захлопнув дверь.

– Тебе сказали, что внизу ждет незнакомый мужчина, и ты захватила с собой этот предмет, вероятно, для самообороны, – веселым тоном сказал Рунский.  И вправду, Евдокия, открывшая дверь, с развившимися локонами, расширенными от волнения глазами и подсвечником в руках, выглядела забавно. Заметив, наконец, что она все время носила его с собой, девушка, негодуя, с силой поставила подсвечник на стол и опустилась на диван в полном смятении.

– У меня просто нет слов, Евгений, что ты здесь делаешь? Как ты мог выехать из Горино и направиться ни куда-нибудь, а прямо в Петербург? – возмущенно сказала она и перевела дух. – Спасибо, что не сразу поехал в Зимний дворец, а решил по дороге заглянуть ко мне, – уже смягчившись, пошутила она: слишком велика была радость этой встречи, чтобы долго сердиться на Рунского.

– Да, хотел узнать, как проходят первые дни твоей жизни в качестве замужней дамы, – в тон Евдокии ответил он.

– Прекрати шутить и немедленно объяснись, – уже потребовала она. Княгиня позвонила в колокольчик, лежащий на столике у дивана. На зов явился управляющий особняком.

– Распорядитесь о чае, пожалуйста, – сказала Евдокия. – Мне от волнения так захотелось пить, – вполголоса прибавила она, обращаясь к Рунскому.

Как только шаги управляющего затихли в глубине анфилады, Евдокия взяла друга за плечи, повернула к себе и, заглянув ему в глаза, твердо спросила: «Евгений, что случилось?»

– Что ж, на прямой вопрос – прямой ответ. Я полюбил Софью.

– То есть, – не сразу поняла Евдокия, – ты хочешь сказать, нашу Соню, Муранову?

– Да, – просто ответил Рунский.

– Как внезапно… Совсем от тебя такого не ожидала, друг… Софья – чудесный ребенок, я совсем недавно знаю ее, и сама готова полюбить всею душой. Но, все-таки, это слишком неожиданно. Как так вышло? Когда вы успели познакомится?

– Скажи, как ты думаешь, могу ли я надеяться на взаимность? – говорил о своем Евгений – Знаешь, в день твоей свадьбы, на балу, я впервые увидел ее. Это было определение судьбы, я не сомневаюсь. Я просто взял и рассказал ей все.

– Все о себе? Евгений кивнул.

– Это был порыв, мы проговорили с нею около часа, понимая друг друга с полуслова.

– Удивительно. Такое бывает нечасто, – проговорила Евдокия. – А Соня? Как ты думаешь, что чувствует к тебе она?

– Мне показалось, в ней зародилось что-то – еще робкое, неосознанное, но обещающее вырасти в чувство.

– Странно, я ничего этого не заметила – вашего знакомства, разговора.

– Неудивительно, в тот день ты вышла замуж, – усмехнулся Рунский.

– Прости меня, я, право, совсем не поговорила с тобою в тот вечер.

– Полно, что ты.

– Я знаю, ты будешь искать встречи с Софьей, – проговорила Евдокия – но показываться на людях тебе не стоит. Понимаю, я не могу тебе приказать, но пожалуйста, положись на меня и не пытайся предпринимать что-то самостоятельно. Я попрошу Павла и, возможно, ты поедешь с нами навестить Софью в институт.

– Как мне благодарить тебя? Позволь, я пришлю к вам человека узнать, когда вы соберетесь ехать?

– То есть как это – пришлешь человека? Ты хочешь сказать, что собираешься жить… – изумленным голосом начала Евдокия.

– Придется нанять квартиру, – перебил Рунский, – ведь наш дом после смерти отца и моего исчезновения был продан.

– Евгений, ты можешь, конечно, рассердиться, но я тебя никуда не пущу.

Зашла Маша, неся поднос с чаем.

– Спасибо, как кстати. Приготовь для господина Горина одну из комнат второго этажа. Только протопите хорошенько, там ужасно сыро, – распорядилась Евдокия. Рунский в недоумении смотрел на княгиню, а она невозмутимо пила чай.

– Евгений, что ты так смотришь? Неужели ты мог подумать, что я позволю тебе подвергать себя опасности? – произнесла Евдокия, протягивая Рунскому чашку чая.

– Мне не хотелось бы стеснять вас с Павлом. Ты только что вышла замуж…

– Не придумывай отговорок…подожди – внезапно поняла княгиня – …ты сбежал из дома? От генерала Горина?

– Ты прекрасно понимаешь, что он ни за что не отпустил бы меня в Петербург.

– Я сейчас же напишу ему. Нет, я напишу, – встретив возмущенный взгляд друга, сказала девушка, – и сообщу Ивану Ивановичу, что с тобою все в порядке: ты в моем доме и в полной безопасности.

Евгений хотел было что-то сказать, но сдержался. Пребывая в этом новом, дотоле неведомом ему состоянии влюбленности, он начинал всерьез задумываться о ценности собственной жизни и смиряться с положением, прежде казавшимся ему невыносимым. Раньше у него бы вырвалось: «Что же вы все опекаете меня, словно малого ребенка!», но он вдруг начал понимать, что все, кто посвящены в его дело – семья Гориных и Евдокия, многим рискуют, укрывая его, и действительно желают ему только добра.

Генерал Горин был простодушный добрый человек, находившийся под влиянием властной супруги. Он знал Евгения с рождения, очень любил его родителей и сейчас был счастлив помогать их сыну. Генеральша поначалу относилась к «фармазону» с недоверием и была недовольна его пребыванием в их доме, уговаривая мужа отправить Рунского в отдаленное имение покойного Василия Дмитриевича, но вскоре свыклась с существованием Евгения и даже по-своему полюбила его. Аглая Ивановна, добрая и приветливая с названным кузеном, также поддерживала его, как могла, но во всем семействе Гориных у него не было ни одной родной души. В Евдокии, которая во время их первого знакомства была еще пятнадцатилетнее дитя, он впервые встретил понимание. Дружба, возникшая между ними, помогала Евгению переживать первые годы своей затворнической жизни в прозаическом семействе Гориных.

– Пожалуй, я не решусь противостоять твоему упрямству, – усмехнулся Рунский, – и останусь пока у тебя.

– Вот и славно! Только не вздумай сбежать от меня, как от Ивана Ивановича. Впрочем, я все время буду дома и смогу приглядывать за тобой, – в тон другу ответила Евдокия.

Их непринужденный разговор был прерван – в дом вошел Павел.

* * *

Князь Муранов проснулся чуть свет. Он тихо, чтобы не потревожить сон обожаемой Додо, встал с постели, облачился в свой лучший костюм и надел ордена, полученные за турецкие победы. Приказав заложить карету, Павел наскоро позавтракал и, как только все было готово, выехал. Как приятно было проезжать знакомые петербургские улицы после года отсутствия! Летний сад, где он, маленьким мальчиком, гулял еще с родителями, а затем с Соней и тетушкой, вековыми деревьями и узорной чугунной оградой напомнил князю детство.

Вскоре он подъехал к Зимнему дворцу. Поднявшись по широкой комендантской лестнице, Павел без труда отыскал кабинет государя, где не раз, служа в лейб-гвардии конном полку, бывал прежде. Два дежурных офицера стояли у дверей императорского кабинета, подле которых в креслах зеленого сукна сидел молодой человек, вероятно, ожидавший своей очереди.

– Сударь, вы не подскажете, есть ли сегодня возможность попасть на аудиенцию к его императорскому величеству? – обратился к нему князь, присаживаясь рядом.

Молодой человек обернулся. Он узнал в Павле старого полкового товарища и, воскликнув «Муранов!» обнял своего друга.

– Голицын! Ты! Как же я рад! – восклицал Павел.

Увидев, как посуровели лица дежурных офицеров у кабинета его величества, молодые люди, спохватившись, понизили голоса.

– Право, Поль, что-то мы раскричались. Там у государя барон Бенкендорф с докладом, – почти шепотом проговорил Голицын и бросил многозначительный взгляд на двери императорского кабинета. – Ну, рассказывай, как твои дела.

– За этот год так многое изменилось. Ты знаешь, ma tante увезла меня в деревню, и там я нашел свое счастие.

– С этого момента, пожалуйста, поподробнее, – вставил Голицын.

– А что, собственно, я могу тебе рассказать? Я женился, – просто ответил Павел.

– Ну, ты, брат, попал! Надо же – князь Муранов, известный кутила и дамский угодник, и вдруг женился! Теперь сидишь в вольтеровских креслах в теплом шлафроке и пьешь чай подле женушки?

– Оставь шутки, Александр. Да, я женат. Но Евдокия изменила мои прежние представления о супружеской жизни.

– Давно это произошло?

– Еще нет и недели, – ответил Павел.

– А что же ты тогда делаешь здесь, в Зимнем дворце? – шутливо поинтересовался

Александр.

– Приехал просить государя позволить мне поступить на статскую службу.

– Да брось! Возвращайся к нам в полк, послужим, как прежде.

– Нет, я теперь решил пойти по гражданской, – начал Павел.  В тот момент дверь императорского кабинета отворилась, и из него вышел высокий генерал в голубом мундире, увешанном аксельбантами и орденами. Это был барон Александр Христофорович Бенкендорф, шеф жандармов, начальник третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Он, и не взглянув на молодых людей, гордой поступью направился по коридору.

– Князь Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, – доложил флигель-адъютант Сергей Безобразов и, услышав царственное «Проси», пригласил Александра войти в кабинет.

Павел остался один дожидаться своей очереди. Он непривычным взором принялся рассматривать пышное убранство, окружавшее его: старинные вазы, картины. Так прошло с четверть часа, по прошествии которых Голицын вышел из кабинета. Услышав от друга «Я дождусь тебя», Павел, немного волнуясь, произнес, обращаясь к Безобразову: «Князь Муранов…с прошением», и через полминуты он уже входил в императорский кабинет.

Государь Николай Павлович, имея тридцать пять лет отроду, был очень высоким, хорошо сложенным мужчиной с рыжеватыми волосами и пронзительными светло-голубыми глазами. Его взгляда не мог выдержать даже всесильный генерал Бенкендорф. Павел, шаркнув каблуком, поклонился:

– Ваше Императорское Величество, благодарю за то, что вы соблаговолили принять меня. Позвольте мне изложить вам моюнижайшую просьбу.

– Что же, излагайте, – кивнул император.

– Нижайше прошу вас позволить мне поступить на статскую службу, – сказал Павел, – куда Вашему Императорскому Величеству будет угодно, – добавил он.

– Отчего же не хотите вернуться в свой полк? – император, поднявшись с кресел, подошел к Павлу и прямо посмотрел ему в глаза – Я помню, как отлично вы проявили себя в турецкой кампании двадцать девятого года.

– Благодарю вас, государь, но дело в том, что я женился.

– Женились? – с сомнением в голосе произнес император – он не считал это препятствием для военной службы. – Кто же ваша супруга?

– Урожденная княжна Озерова, Евдокия Николаевна.

– Озерова? Ни дочь ли того Озерова, что отличился в двенадцатом году? Павел кивнул.

– Помню, помню, ваш тесть также, пойдя войну, поступил на гражданскую службу. Кстати, где он сейчас?

– В Петербурге, Ваше Величество.

– Передайте князю, что я хочу его видеть.

– Всенепременно, Ваше Величество.

– Что же касается вас… я подпишу указ о назначении вас чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел в чине… коллежского секретаря.

– Вы слишком добры ко мне, Ваше Величество. Я не смел надеяться…

– Полноте, князь. Я ценю людей, проявивших себя во славу царя и отечества. Что ж – по статской, так по статской. Хотя, отличный воин, – с некоторым сожалением произнес император. – До свидания, князь. Надеюсь вскоре видеть вас во дворце, – сказал он, давая понять, что аудиенция окончена. Павел вышел из государева кабинета. У дверей его ждал Александр Голицын, устремивший на друга вопрошающий взор.

– Что сказал государь?

– Я назначен чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел! Вот уж не ожидал, что император окажется в таком прекрасном расположении духа.

– За это тебе следует благодарить меня, – важно сказал Голицын, – вероятно, это мой доклад так обрадовал государя.

– В таком случае, низкий поклон вам, князь, – шутливо говорил счастливый Павел, спускаясь вслед за другом по комендантской лестнице.

 * * *

«Она весела, она улыбается. Черт возьми, также, как и мне», – пронеслось в голове Павла, увидевшего Евдокию и Рунского.

– Здравствуйте. Евгений. Какими судьбами? – вслух сказал князь, приветствуя гостя.

– Добрый день, Павел. Мне бы не хотелось… – начал Рунский, вставая с кресел и пожимая ему руку.

– Если не возражаешь, я сама все расскажу, – прервала Евдокия и, увидев, как утвердительно кивнул Рунский, взяла мужа за руку и увлекла за собой. В нескольких предложениях она рассказала ему о причине появления Рунского в Петербурге.

– Вот почему Соня была так задумчива в дороге, а я и не придал этому значения. – произнес Павел, не знавший еще наверняка, как ему принимать такие вести – Евгений может оставаться в нашем доме, сколько ему будет угодно, – уточнил он. Порыв ревности унялся в нем так же внезапно, как и возник.

– Половина первого! Мы же опоздаем на помолвку Миши! – воскликнула Евдокия, взглянув на часы Павла – Поедем скорее.

– Евгений, мы должны ненадолго уехать. Пожалуйста, никуда не выходи, – произнесла княгиня, уже одетая проходя гостиную. – Скоро будет готова твоя комната, располагайся.

Рунский хотел было что-то сказать, но Мурановы поспешно вышли во двор и, сев в карету, которая с приезда Павла оставалась заложенной, приказали на Большую Мильонную. По дороге князь рассказал жене о своем визите к государю, немало ее обрадовав, и вскоре они уже подъезжали к дому родителей Евдокии.

IV

В особняке Озеровых царила суета. Дело было в том, что еще ранним утром в Петербург приехали Иван Иванович и Зинаида Андреевна. Все уже было сказано и между Аглаей и родителями, и между Гориными и Озеровыми. В результате Ивану Ивановичу, Аглае и всему княжескому семейству удалось добиться согласия Зинаиды Андреевны на брак дочери с Михаилом. Помолвку, на которую уже были приглашены Павел и Евдокия, решили не откладывать, а свадьбу перенесли на последние числа мая.

Когда доложили о приезде князя и княгини Мурановых, все вопросы между родителями жениха и невесты были уже улажены. Павел и Евдокия немало удивились присутствию Гориных, но, как того требовали приличия, поприветствовали их и спросили только, как они доехали.

Кажется, все в сборе – произнес Николай Петрович и, увидев, что все действительно готовы, вышел и вскоре вернулся, неся образа Николая чудотворца и Казанской богоматери.

Михаила и Аглаю благословили. Невеста подала жениху руку. По прошествии сего торжественного обряда завелся оживленный разговор о приданом и свадебной церемонии, в котором самое живое участие принимали Варвара Александровна и Зинаида Андреевна. Обрученные же, скучая, сидели рядом и молча кивали – от долгожданной даты их теперь отделяли долгие три месяца, что не могло не удручать. Прасковья говорила с отцом. Иван Иванович же, во всем полагаясь на супругу, не принимал участия в обсуждении вопросов замужества дочери. Так же он обычно поступал и в управлении хозяйством. Генерал всегда предоставлял своей супруге право распоряжаться чем бы то ни было, и Зинаида Андреевна, по существу женщина властная, с радостью им пользовалась.

Евдокия, увидев, что генерал Горин ничем не занят, решила сейчас же поговорить с ним о Евгении.

– Иван Иванович, – обратилась она к генералу, – позвольте сказать вам несколько слов. Это касается Евгения.

– Вы знаете, где он? – в несвойственном ему порыве спросил Горин, отходя вслед за княгиней к нише окна, находившегося в стороне от беседующих. Казалось, только весть о сыне покойного друга могла так взволновать его.

– Не беспокойтесь, Иван Иванович. Евгений в нашем доме, с ним все в порядке.

– Слава Богу! – обрадовался генерал, истово перекрестившись.

– Понимаю, вы, возможно, хотели бы видеть его у себя, но боюсь, что это не лучший способ смирить его порывы. Видите ли, Иван Иванович, Евгений очень тяготится своим положением, лишающим его полной свободы. Поэтому он и здесь, в Петербурге. Уверяю вас, он благодарен вам за заботу, но, все же ему, тридцатилетнему мужчине, хочется чувствовать себя независимым. Но можно устроить все так, что он, чувствуя себя вполне свободным, в то же время, будет в безопасности.

– Вы хотите сказать, Евдокия Николаевна, что Евгению лучше оставаться в вашем доме?

– Да, несомненно. Простите, но, мне кажется, что совету друга он внемлет скорее, чем наставлению опекуна, – ответила девушка.

– Что ж, пусть будет по-вашему. Полагаюсь на вас, княгиня, – согласился генерал, на душе которого стало спокойнее. Он столько волнений пережил в последнее время – сначала сбежала дочь, затем Рунский, и лишь теперь все, казалось, разрешается лучшим образом.

Евдокия подошла к мужу и застала его разговаривающим с Николаем Петровичем. Павел только что сообщил князю, что государь желает его видеть, и тот решил ехать в Зимний сегодня же. Варвара Александровна, узнав, что муж отправляется к императору, радостно шепнула Михаилу: «Мне почему-то кажется, что папенька получит достойное назначение». Вскоре карета была готова, и Николай Петрович, облаченный в парадный мундир с орденами двенадцатого года на груди, приняв благословения перекрестившей его жены и объятия детей, вышел во двор.

Составляя с маменькой список гостей, Михаил вдруг вспомнил, что уже пригласил Ветровского на завтра.

– Нужно обязательно съездить к Егору Ильичу и сообщить, что свадьба переносится, – сказала сыну Варвара Александровна.

– Maman, а может быть, мы с Павлом съездим к г-ну Ветровскому, – предложила Евдокия, – тогда вам не придется отвлекаться от приготовлений. Ты не против? – спросила она у мужа. Павел был согласен, и уже решено было, что Мурановы поедут к Ветровскому, как доложили о приезде императорского фельдъегеря. «Может быть, что-то для Николая», – с надеждою предположила Варвара Александровна. Вскоре вошел пышноусый фельдъегерь и звучно произнес: «Пакет для князя Муранова. Велено дождаться».

Павел недоуменно раскрыл пакет и пробежал глазами письмо. Подняв глаза, он встретил вопрошающий взгляд жены.

– Граф Броновской, директор департамента министерства внутренних дел, вызывает меня. Я буду состоять чиновником для особых поручений при нем.

– Именно так-с, и мне велено доставить вас к нему, – так же зычно произнес усатый фельдъегерь, бросавший пламенные взоры в сторону Прасковьи.

– Что ж, придется тебе съездить к Ветровскому без меня, – одеваясь, обратился к жене Павел и вышел из дома вслед за фельдъегерем.

– Государь сегодня так внимателен к нашему семейству, – произнесла Варвара Александровна и, вспомнив о списке гостей, снова склонилась над ним.

– А я, пожалуй, поеду. Уже вечер, и, пока я доберусь, статский советник, верно, будет уже дома, – произнесла Евдокия.

– Как же ты поедешь, не зная адреса, друг мой? – шутливо спросил сестру Михаил. – Егор Ильич живет в доме №8 по Английской набережной.

– Спасибо, что вызвалась съездить, Додо. Мы же пока все уладим со списком приглашенных , – сказала Варвара Александровна. Евдокия вышла во двор и, сев в карету, которую оставил Павел, уехавший на казенной, приказала на Английскую набережную.

V

Из статских в действительные статские

Гончаров

Особняк Ветровских по Английской набережной стоял прямо над Невою. Княгиня, выйдя из коляски, невольно залюбовалась открывшимся видом реки и обрамлявшим ее гранитом, к которому спускались высокие ступени. Кругом дули ветра, и невдалеке стоявшие каменные фигуры львов, которые не сразу заметила Евдокия, в сгущавшихся сумерках были торжественны и строги. Едва заметная полоса закатного солнца бросала на снежный покров реки последние отблески. Казалось, в этом уголке города было много больше от подлинного Петербурга, чем на многолюдных бульварах и шумных площадях. В освещенных окнах за шторами видны были очертания комнат, иногда – движущиеся силуэты. Дом этот показался Евдокии каким-то необыкновенным, а люди, живущие в нем, заранее вызывали живой интерес и симпатию княгини. Она впервые была в гостях у жителей столицы, и вышло так, что приехала одна, без приглашения, по стечению обстоятельств. Это несколько волновало Евдокию, и она не сразу собралась с силами позвонить у дверей.

Глава семейства, статский советник Егор Ильич, принадлежал к хорошему дворянскому роду, корни которого велись из Польши. Юношей поступил он в один из гвардейских полков, состоял несколько лет на дворцовой службе. А потом ударила гроза двенадцатого года. С отличиями пройдя войну и заграничные походы, будучи ранен под Лейпцигом, молодой Ветровский вместе со своим другом Николаем Озеровым поступил на гражданскую службу. Затем, женившись, князь Озеров с семьею уехал в деревню, а Ветровский тридцати шести лет овдовел – его супруга скончалась от скоротечной чахотки, оставив мужу троих детей. С тех пор прошло почти десять лет, дети росли, а Егор Ильич успешно получал повышения по службе. Сейчас, будучи вице-директором департамента министерства внутренних дел, он, казалось, достиг всего, что нужно человеку для счастия – благополучия и положения в обществе, и посвятил себя заботам о детях, судьбы которых еще предстояло устроить.

Евдокия, наконец, позвонила.

– Могу я увидеть господина Ветровского? – спросила она у открывшей служанки.

– Егор Ильич дома, а как о вас доложить?

– Княгиня Муранова, Евдокия Николаевна. Служанка кивнула и, приглашая войти, отправилась в комнаты.

– Постой! – остановила ее Евдокия, – скажи, что господина Ветровского хочет видеть дочь его старого друга, князя Озерова. Вскоре Евдокия уже входила в пышно убранную гостиную. Навстречу ей поднялся с кресел Ветровский.

Имея правильные черты лица, добрые светлые глаза и темные, едва тронутые сединой, волосы, статский советник выглядел моложе своих лет. Одет он был со вкусом, даже с некоторым щегольством, что выдавало в нем мужчину тщательно за собою и своей внешностью следящего. Ослепительно белые воротнички и манжеты свидетельствовали об аккуратности, развитой в нем чрезвычайно. Визит Евдокии оторвал его от чтения французского издания «Санкт-Петербургского журнала».

– Егор Ильич, добрый вечер, – произнесла Евдокия через несколько секунд, в течение которых они безмолвно разглядывали друг друга. – Вы, верно, не узнаете меня?

– Евдокия Николаевна, как же мне вас не узнать? – искренне обрадованный хозяин дома склонился к ее руке. – У вас глаза отца.

Внезапное появление этого существа как-то странно взволновало Ветровского. Он сам еще не знал, как обозначить это чувство, как теперь нести его. Сдержанность и хладнокровие, воспитанные войной и долгой чиновничьей службой, помогли ему справиться с первым порывом, но он не мог неуловимо не измениться в лице.

– Вам было не более осьми лет, когда я в последний раз видел вас, – с улыбкой произнес он, прерывая затянувшееся молчание. А сам пытался думать о чем угодно, кроме кудрявой темноволосой девочки, что сидела когда-то у него на коленях и играла орденами. Удивительно, как эта картина вдруг высветилась в его памяти, до того не давав о себе знать рядом с другими, казалось, более значимыми воспоминаниями?

– Я приехала к вам по поводу свадьбы моего брата. Михаил пригласил вас, не так ли? – начала ни о чем не подозревавшая княгиня.

– Да, а разве что-то изменилось?

– Венчание состоится лишь в конце мая – так условились с родителями невесты. Простите, если это послужило причиною вашего беспокойства.

– Что вы, пустое, – Ветровский, казалось, сумел взять себя в руки.

– Отец хотел посетить вас, но он поехал к государю. Император сам пожелал видеть его.

– Мне что-то подсказывает, что ваш отец непременно получит назначение на службу в столице.

– Да, мы тоже очень на это надеемся. Прошу вас завтра отобедать с нами в доме papa, – после небольшой паузы произнесла Евдокия. – Я не говорила ему об этом, но, думаю, он будет очень рад вас видеть.

– Барин, там Владимир Егорыч приехали… – доложил вошедший камердинер. Вскоре в гостиную вошел высокий молодой человек лет восемнадцати, статный и красивый собою. Мундир темно-зеленого сукна выдавал в нем студента. Черты Владимира Ветровского, в особенности глаза, являли необыкновенное сходство с отцом. Молодой человек учился на философско-юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Ветровский хотел видеть сына чиновником-законоведом, но сам Владимир с детства имел стремление к военной службе. Хотя сейчас, недавно поступив в университет, он увлекся учебой и почти забыл о прежних планах.

– Евдокия, это мой сын Владимир. Вы помните его? – И тут же обратился к сыну – Володя, ты, верно, помнишь Мишу, Пашеньку и Додо – детей князя Озерова, с которыми играл в детстве? Не узнаешь ли теперь старшей княжны в этой очаровательной молодой даме?

– Рад видеть вас, Евдокия Николаевна, – звонко стукнул каблуками Владимир и поцеловал руку княгини, невероятно гордый тем, что ему представляют даму – молодой Ветровский еще не бывал в большом свете. – Вы отужинаете с нами? Евдокия согласилась. Озеровы и Ветровские давно дружили семьями, и девушке была приятна встреча со старинным другом ее отца и его детьми, товарищами ее детских игр.

– Пойдемте же в столовую, – сказал хозяин дома. Евдокия и Владимир последовали за ним.

К ужину спустилась старшая дочь Егора Ильича. Она была похожа на отца. Темные волосы и серые глаза делали Пелагею настоящей северной красавицей. Но кроме классической русской красоты, в девушке было что-то, выделявшее ее в толпе прочих хорошеньких барышень – печать живого ума, одухотворявшая правильные черты ее лица.

– Здравствуйте, – присела в реверансе Пелагея, не узнавшая в княгине подруги детства.

– Пельажи! – обратился к девушке подошедший брат, – неужели не узнаешь Евдокии?

– Это вы? Как же я рада вас видеть! Я, право, совсем не узнала вас.

– И я, признаться, также, – пожимая руку девушки, произнесла Евдокия, – вы так выросли, Пелагея Егоровна.

– Прошу за стол, – приглашал старший Ветровский.

За ужином, после обыкновенных расспросов близко знакомых людей, давно не видевших друг друга, зашел разговор о назначении на службу Михаила.

– Я думаю дать вашему брату место помощника столоначальника, – обратился к Евдокии Ветровский, украдкою почти не сводивший с нее глаз.

– Благодарю вас, Егор Ильич, за участие, которое вы принимаете в моем брате. Еще я хотела бы спросить вас о графе Броновском. Мой муж назначен при нем чиновником для особых поручений.

– Граф – мой старинный приятель. Но вам, вероятно, хотелось бы знать, в чем будут состоять обязанности вашего супруга? Ветровский угадал, о чем действительно хотела узнать Евдокия, но не спросила, чтобы не утомлять Егора Ильича долгими объяснениями. Немного смутившись, она кивнула.

– Ваш супруг, не имею чести знать его имени…

– Павел Сергеевич, – подсказала Евдокия.

– Павел Сергеевич поступил на весьма неплохую для начинающего чиновника должность. К тому же, он ведь был назначен самим императором. И я в свое время был чиновником для особых поручений: в этой должности молодые люди пользуются относительной свободой, им можно и не являться на службу с самого утра. Но, возможно, вас огорчит то, что вашему супругу придется часто бывать в провинции – собственно, сами «особые поручения» часто бывают связаны с поездками.

– Что ж, это не так уж и плохо. Я последую за Павлом куда угодно, – проговорила Евдокия.

Ветровский, удивленный ее словами, хотел было что-то ответить, но вошел камердинер и протянул ему конверт. Егор Ильич пробежал глазами лист гербовой бумаги, в котором содержался следующий императорский указ: граф Броновской назначался сенатором, Ветровский – действительным статским советником и директором департамента министерства внутренних дел. А вице-директором становился Николай Петрович Озеров. Также утверждалось назначение Павла Сергеевича Муранова чиновником для особых поручений, только теперь – при действительном статском советнике Ветровском.

Егор Ильич – он и не подумал о том, что вознаграждено его четырехлетнее старание, что из высокородия он превратился в превосходительство и получил давно ожидаемое место. Он не вспомнил и о своем друге князе Озерове. Одна мысль, неотвязчивая и безуспешно гонимая, почти преступная мысль овладевала им: отправить Муранова как можно дальше из Петербурга, дать ему поручение, исключающее возможность ехать с женою…

– Что там, рара? – вопрос Пелагеи прервал размышления Ветровского. Он поднял глаза от письма и встретил взгляд Евдокии. Эти кроткие и, в то же время, строгие очи, казалось, утверждали его намерение и тут же прогоняли его прочь. «Как можно было так думать? – Как можно ее не любить?» Ветровский не мог разобраться, на какой вопрос он знает ответ.

– Дурные вести? – очередной вопрос, заданный, на этот раз, Евдокией, окончательно привел его в себя.

– Отчего же дурные? – теперь он прямо взглянул на нее.

– Вы так изменились в лице, – произнесла она.

– Право, отец, скажите, наконец, что в этом письме! – нетерпеливо воскликнул Владимир.

– Читайте, – Ветровский протянул сыну бумагу. Владимир и Пелагея склонились над ней.

– И вы прочтите, Евдокия Николаевна, – предложил Владимир. Та покачала головою.

– Это распоряжение императора. Там есть и о вашем отце, – произнесла Пелагея.

Ее слова убедили Евдокию присоединиться к чтению.

– Поздравляю вас, папенька! С новым назначением, – обняла отца Пельажи.

– Вы теперь будете первым в министерстве, а мой отец… – начала Евдокия.

–…Будет моей правой рукой, – произнес Ветровский, меньше всего сейчас думавший о службе.

Остаток ужина так и прошел в обсуждении нового императорского указа. Вскоре Евдокия заторопилась домой.

– Непременно приезжайте завтра отобедать с нами. Отметим и ваше повышение, и назначение отца, – прощалась княгиня с хозяином дома. Ветровский с усилием отпустил ее руку, прильнув к ней долгим поцелуем.

– Конечно же, я приеду,– произнес он вслух. «Только затем, чтобы вновь видеть вас», – последовала мысль, и Ветровский проводил Евдокию, с тяжелым сердцем отойдя от двери, которая закрылась за нею. А она, радостная и беспечная, ехала домой, даже не догадываясь, причиною скольких сердечный волнений является. Она, молодая княгиня, но еще ребенок душою, в этом огромном незнакомом городе.

 * * *

Павел, новопроизведенный чиновник для особых поручений, недавно вернувшийся из министерства, куда так же был прислан пресловутый императорский указ, ждал жену в гостиной первого этажа. Уже стемнело, и князь начинал волноваться. Услышав звук подъезжающей кареты, он устремился к двери.

– Додо, я давно жду тебя, – с легким упреком произнес Павел.

– Прости, я задержалась у Ветровских – ты, наверное, сам знаешь, почему… Папенька – вице-директор департамента! – глядя на мужа сияющими от радости глазами, воскликнула Евдокия. – А ты – мой чиновник для особых поручений!

Павел рассмеялся и обнял жену. Он уже не сердился ее позднему приезду.

А над ними, облокотившись на перила лестницы и глядя вниз, стоял Рунский, глубоко о чем-то задумавшийся.

«…У меня не было родных братьев и сестер. В Александре Бестужеве нашел я брата, в Евдокии – сестру. До недавнего времени я не мыслил счастия для себя, и существование мое составляли три самых близких мне человека: отец, но его уже нет, Александр – я даже не знаю, что с ним теперь, и Евдокия, счастие которой было бы и моим счастием.

Павел мне показался слишком простым…и не вполне достойным ее. Но, видя, как искренне она привязалась к нему, я промолчал об этом, не сказал ей не слова. Я всерьез сомневался, что он сможет сделать ее счастливой, но не посмел омрачить безоблачной мечты этого великодушного ребенка.

Теперь я гляжу на них, и кажется: оба они счастливы. Но какое-то смутное предчувствие не дает мне покою – я будто знаю наперед…Что-то непременно произойдет – такая натура, как она, не сможет долго быть счастливой с таким человеком, как Павел. В нем слишком много поверхностного, показного. Уверен, он еще проявит себя, только, боюсь, будет уже поздно. Я сторонюсь этой мысли, но она не отступает – Евдокия не будет счастлива. Полно, о чем я, сделался знатоком человеческого счастья – пытался одернуть себя Рунский, но мысли эти не давали ему покою. – Случается и так, что те, кто назначены друг другу судьбою, живут и не догадываются один о другом. Но, возможно, они и встретятся, только слишком поздно, когда цепи, наложенные судьбою, уже не позволят им быть вместе – такой участи боюсь я для Евдокии…

Но ведь должны быть и исключения! Неужели никогда не случится так, что два человека с душою найдут себя один в другом? Если такое возможно, то, мне кажется, чтобы понять это, им будет достаточно одного взгляда, одного слова…»

Рунский, в точности описывая историю своей встречи с Софьей, даже не замечал этого – настолько слаба в нем еще была вера в собственное счастье.

VI

В высоком дортуаре Смольного монастыря, на жесткой институтской кровати, сидели две девушки. От промозглого мартовского холода едва спасало тонкое шерстяное одеяльце, наброшенное на их плечи. Одна из смолянок была Софья Муранова, другая – лучшая подруга княжны, Надежда Ветровская.

Надина, как звали ее институтки, была очаровательное семнадцатилетнее создание. Она унаследовала в равной степени черты обоих родителей и отличалась редкой, правильной красотою. Наденька была первою ученицей, гордостью института. Императрица Александра Федоровна прочила ее во фрейлины, и девушка, не лишенная честолюбия, уже видела у себя на груди осыпанный бриллиантами шифр.

Ее подруга Софи также училась весьма успешно и могла надеяться на звание фрейлины: она занимала по успеваемости третье место, после Нади и Натали Вельской, обедневшей дворянки, упорно стремившейся попасть в штат императрицы – другой возможности увидеть большой свет у нее быть не могло.

Учились девушки прекрасно, но жилось им не так уж и легко. Как ни странно, но в самом привилегированном из институтов благородных девиц, Смольном, условия жизни были далеко не лучшими. Плохо оттапливаемые дортуары, вмещавшие ряд из девяти железных кроватей и туалетных столиков между ними, напоминали скорее казармы, чем жилища юных девушек. Строгость распорядка дня, суровость классных дам и редкие свидания с родными, трудности в учении и волнения сердца – все это сближало юных существ между собою и порождало культ институтской дружбы.

Такая искренняя привязанность, длившаяся с самого первого года обучения и зародившаяся еще у восьмилетних детей, продолжалась и по сей день между двумя молодыми девушками – Софьей Мурановой и Надеждой Ветровской. Обе они были отданы в институт, в общем-то, по одной причине. Тетушка Сони, Вера Федоровна Загряжская, на руках которой княжна осталась после смерти родителей, не имела опыта в воспитании детей и решила отдать племянницу в одно из самых лучших учебных заведений Петербурга – Смольный монастырь, как он раньше назывался. Егор Ильич Ветровский, отец Наденьки, овдовел, когда ей было восемь лет. Он также был обеспокоен тем, что не сможет в одиночестве дать дочери должного воспитания, и маленькая Надя была отдана в институт. Девочки и сошлись, найдя много общего в судьбах друг друга.

Софья принадлежала не только к знатному, как и все смолянки, но и очень богатому род, что делало ее предметом особого отношения начальства и, следовательно, некоторой неприязни институток. Когда девушку отпустили на целую неделю домой, что вообще противоречило уставу, зависть сверстниц еще более усилилась. Одна только Наденька не изменила своего отношения к княжне.

Уже несколько дней Софью тревожила одна мысль: рассказать или не рассказать? Надя давно заметила: что-то произошло с подругой – она стала задумчивой, порой рассеянной. Но девушка и не догадывалась, какой переворот произошел в душе Софьи всего за неделю отсутствия.

 Да, чувство к Рунскому в эти несколько дней разлуки все росло и теперь, казалось, наполнило все существо Софьи. Так, что девушке непременно нужно было с кем-то поделиться своею радостью и, одновременно, печалью. Хотя сейчас счастие ее было полным – совсем недавно осознав, что любит, и еще не начав скучать в разлуке, Софья уже имела ценнейшее, что может быть в ее случае – письмо любимого.

«Все же я не буду ничего скрывать от Nadine и расскажу ей о нем. Она же не утаила от меня, что любит Петра Александровича…только я назову его Гориным – это же не будет обманом», – решала Соня.

Да, Наденька тоже была влюблена, причем в институтского профессора российской словесности, Петра Александровича Плетнева. Это было не то традиционное «обожание», распространенное среди институток, каждая из которых выбирала себе «предмет» – сначала из числа старших воспитанниц, а затем из учителей, но первое настоящее чувство, скрываемое Наденькою ото всех, кроме ее наперсницы Сони. Профессор Плетнев вел российскую словесность не только в Смольном, но и двух других институтах благородных девиц – Екатерининском и Патриотическом, так что вне занятий Наде редко приходилось видеть его, что очень печалило девушку. Но от доверительного разговора в тиши дортуара становилось не так тоскливо, тем более, что Соня всегда готова была выслушать подругу, сколько бы она не говорила об обожаемом Плетневе.

Княжна было собралась с духом, чтобы открыться Надине, как в дортуар влетела Анечка Тольская, маленькая пухловатая блондинка в смешных белокурых кудряшках, несмотря на свои восемнадцать, глядевшаяся абсолютным ребенком.

– Mesdam’очки, сейчас дадут звонок на прием, что же вы сидите здесь? Муранова, Ветровская – вы же дежурные! – воскликнула девушка и также торопливо, как и вбежала, выпорхнула из дортуара и понеслась по коридору к лестнице.

Софья и Надя, совсем позабывшие о времени, поспешили спуститься вниз, оправляя на ходу белые «воскресные» передники. На середине класса, в котором множество институток ожидали прихода родных, уже стояла шеренга девушек: Натали Вельская, Оленька Зорич и другие «парфетки», то есть лучшие по поведению и учению смолянки. Раздался звонок, с которым Софья и Надя вбежали в класс и, встретив несколько неодобрительных взглядов, заняли свои места. Сразу же вереница парфеток двинулась ко входу в приемную залу. Девушки, которые должны были вызывать из класса ту или иную счастливицу, чьи родители появятся – это считалось очень почетной обязанностью – сели на скамейку у дверей.

Залу уже наполняла пестрая толпа взрослых – часть того, большого, мира, выхода в который с таким нетерпением ждали юные затворницы. Софья, узнав мать Зои Ренской, поспешила в класс вызвать девушку. А Надя, увидев подходивших к ней отца и сестру, вскочила со скамейки и быстрыми шагами поспешила к ним навстречу. Софья же снова присела, вглядываясь в толпу и ища глазами брата и невестку. Павел недавно писал сестре о том, что в ближайшее воскресенье он навестит ее вместе с Евдокией. Вот Александрина Мильская, увидев отца и брата-гимназиста, оставила скамейку дежурных. Вскоре встретила мать и Вера Соловьева. Софья, в числе немногих парфеток, дожидалась своих родных.

«Братец!» – глаза княжны, наконец, нашли того, кого давно искали. Но они увидели и того, о встрече с которым здесь и сейчас девушка не могла и помыслить. Рядом с Павлом, державшим об руку жену, к Софье приближался он, Рунский – тот, кто занимал все ее мысли со дня их первой встречи. На мгновение девушку охватило какое-то безудержное восторженное чувство, и, повинуясь ему, не видя вокруг ни белых платьев подруг, ни пестрой толпы их родных, ни брата и его жены, ей захотелось бежать, чтобы рассказать, как она любит его. Но княжна, воспитанница Смольного института, выступила вперед, оставив где-то далеко-далеко в глубине сердца просто Соню Муранову, и девушка, встав со скамейки, твердым, как ей казалось, шагом, направилась к Павлу, Евдокии и Рунскому, чтобы, как подобает, поприветствовать их. Однако сдержанность мгновенно сменила искренняя радость, отразившаяся в глазах Софьи, когда она встретила откровенно восторженный взгляд Рунского.

– Мы привезли вам кое-каких лакомств, – поприветствовав девушку, произнесла Евдокия и протянула ей внушительных размеров сверток.

– Благодарю вас, – говорила, принимая, Соня, глаза которой невольно были устремлены на Рунского.

Павел, заметив это, едва удержался от улыбки и проговорив: «Не будем мешать вашему разговору», отошел вместе с женою на несколько шагов от Рунского и Софьи – так, чтобы окружающим не было заметно их tet-a-tet.

– Зачем вы здесь? В столице вы подвергаетесь такой опасности, – вполголоса начала Софья, но Рунский остановил ее.

– Никакая опасность, слышите! – никакая, не сможет устрашить меня, если я буду иметь надежду на счастие видеть вас. Я ставил документы на имя Горина в имении генерала.

Софья, не сдержавшись, ахнула.

– Вы сознательно идете на гибель? – совсем тихо спросила она, глядя в лицо Рунского расширенными от ужаса глазами.

– Нет-нет, напротив, – поспешил успокоить ее Евгений,– моя жизнь с недавнего времени возымела смысл, я вовсе не ищу смерти или неволи.

Софья догадалась, в чем состоит этот открывшийся смысл по красноречивому взгляду Рунского.

– Как же вы будете жить здесь, в Петербурге, без документов?

– Если случится, что меня арестуют…

– Нет, я прошу вас, не говорите так, – взмолилась Софья.

– Нельзя исключать этого. Без документов я рискую только собой, своею свободой. Но жандармы прекрасно знают, как я выгляжу, им известна моя настоящая фамилия. Будь у меня документы на имя Горина, Ивана Ивановича постигло бы наказание. Он столько для меня сделал, а я, мало того, что сбежал от него, еще стал бы подвергать его опасности?

– Простите, я так глупа, я и не подумала об этом.

– Нет, просто вы – юная, невинная девушка, а я – государственный преступник, – с горечью произнес Рунский.

Последние слова, произнесенные им в такой безысходности, дали Софье силы на признание.

– Вы давеча говорили, что рискуете только собой и своею свободой. Знайте же: это не так, вы рискуете и мною, счастием всей моей жизни, – на одном дыхании проговорила она.

– Софья, милая Софья, скажите же, что вы любите меня, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных…

Пронзительный звонок, прокатившийся по высоким институтским сводам, возвестил окончание приема и прервал восторженную речь Рунского. Софья, в одно мгновение вспомнившая, где она, тихо проговорила: «Неужели вы можете в этом сомневаться?..»

Пестрая толпа хлынула к лестнице. А двое стояли посреди этого движущегося потока, глядя друг другу в глаза, будто бы стараясь наглядеться перед предстоящей разлукою.

Евдокия, заметив, что зала пустеет, поспешила приблизиться к Рунскому и Софье, чтобы их уединение не бросалось в глаза. Княжна сняла с шеи ладанку, с которою никогда не расставалась, и протянула ее Рунскому со словами: «Возьмите это и знайте: рискуя собой, вы ставите под угрозу наше счастие. Будьте осторожны». Сказав это, девушка вышла из залы. Недоуменный, еще не до конца сознающий волшебства происходящего, Рунский, стоял посреди пустеющей залы, прижимая ладанку к сердцу. Евдокия взяла его за руку. «Дуня, друг мой, я любим, я счастлив!» – повторял он, обнимая княгиню. И она не скрывала от радости.

Лишь Павел не разделял их чувств – он стоял в стороне и мрачно смотрел на Рунского. Если ревность его уже не терзала, то отеческое чувство, с детства развитое в нем по отношению к Софье, негодовало. Государственный преступник без документов и положения, со скромным состоянием, уже не казался ему подходящей партией для сестры. Если сначала он воспринял чувство Рунского к Софье как необходимое ему доказательство того, что он не любит Евдокию, то теперь, когда порыв ревности прошел, он понял, что никогда не желал для своей сестры подобной будущности. Княжеская гордость заставила его пообещать себе, что он не допустит этого союза.

А Евдокия, ничего не подозревавшая об этом, подошла к мужу и взяла его под руку. Они направились к выходу из залы. Рунский шел в некотором отдалении, весь погруженный в свои мысли, теперь такие радостные и восторженные.

Перед огромным зданием Смольного толпились отъезжающие. Ветровский помогал дочери Пелагее усесться в карету. Он уже было собрался сесть рядом с нею, как заметил в толпе ту, которая уже несколько дней занимала все его мысли, сны, мечтания, заставляя вспоминать то счастливое время, когда волнения сердца составляли большую часть всего существования.

– Пелагея, подожди немного, я скоро вернусь, – проговорил Егор Ильич и, легко соскочив с подножки кареты, углубился в толпу. Движениям его приобрели вдруг какую-то молодцеватую легкость.

Евдокия также заметила приближавшегося Ветровского, и ее охватило тяжкое волнение. Третьего дня, в доме отца, куда она сама пригласила Егора Ильича, княгиня начала замечать, как долго и внимательно он смотрел в ее сторону. У нее зародились какие-то смутные догадки, которых она сама же испугалась.

– Павел Сергеевич, – поклонился он князю.

– Евдокия Николаевна, – слишком долгий поцелуй руки заставил княгиню вновь задуматься.

– Не ожидала встретить вас здесь,– проговорила она.

– Я то же могу сказать и вам, – ответил Ветровский.

– Мы приезжали навещать мою сестру – она заканчивает курс в этом году, – холодно сказал Павел. После встречи Софьи и Рунского он был не в духе.

– О, моя Наденька также, – ответил Ветровский.

– Ваша младшая дочь уже такая взрослая? – удивилась Евдокия. – Ах да, она же ровесница моей Пашеньке.

– Может быть, отобедаете с нами? – предложил Егор Ильич. Евдокия хотела было согласиться, но Павел сказал, что они сегодня уже званы на обед и почти опаздывают. Ему хотелось серьезно поговорить с женою о Рунском. Ветровский вынужден был откланяться. С тяжелым сердцем он сел в карету подле дочери и приказал домой.

– Вы чем-то расстроены, papa? – спросила проницательная Пельажи.

– Пустое, Пелагея, – ответил он, а сам думал: «Все же нужно найти для этого несговорчивого князя какое-нибудь особое поручение…»

  * * *

– Зачем ты солгал Ветровскому? Мы никуда не торопились, – спросила мужа Евдокия, когда они остались наедине.

– Мне нужно поговорить с тобой. Я вижу, как ты сочувствуешь своему другу и моей сестре в их…как бы это сказать…

– Они любят друг друга. Ты сам это видишь и понимаешь. Если Евгений кажется тебе недостойным Софьи, так прямо и скажи.

– Да, если быть честным, я представлял себе будущее моей сестры несколько иначе. Она еще слишком молода и не понимает, на что обречет себя, став его женой.

– На что же? Они не смогут жить в столице, бывать в обществе, но разве это – главное?

– Допустим, они поселятся в М-ске, но их дети? Какое будущее их ждет с отцом без документов и положения?

– Но неужели мы не поможем им, Павел? – заглянула в его глаза Евдокия. Князь, не нашедший, что более сказать, не стал спорить с женою. Но, оставаясь при своем мнении, уклончиво ответил:

– Даже если я соглашусь, тетушка никогда не благословит этого брака.

Но Евдокия, к его изумлению, ничуть не огорчилась этому обстоятельству. «Уж кто-то, а Вера Федоровна знает, что такое настоящее чувство, и не станет чинить препятствий Софье и Рунскому», – подумалось ей.

VI

I

«Как же прекрасна жизнь!» – думал князь Михаил Николаевич Озеров, сидя с гитарою у распахнутого окна дома на Мильонной. И действительно, молодому человеку было чему радоваться: землю освещало высоко стоявшее майское солнце, воздух был напитан упоительными ароматами распускающихся почек, лед на Неве почти сошел, а долгожданный день свадьбы приближался. Напевая, Михаил уносился душою к небольшому коломенскому домику, где у окна так же сидела его невеста Аглая. Она, по настоянию Зинаиды Андреевны, вышивала наволочки для приданого. В этом занятии генеральская дочь проводила целые дни, потому как наволочек за нею давалось немало.

Прошло два с лишним месяца холодной петербургской весны, в течение которой зима не раз возвращалась. Но в последнюю неделю мая установилось, наконец, тепло, и свадьбы Михаилы и Аглаи была назначена на ближайшую пятницу. Несмотря на безоблачную погоду, время было беспокойное: чего стоила одна holera-morbus, прокатившаяся по Новгородской губернии. Не исключалось ее появление и в Петербурге, так что многие жители столицы собирались перебраться на лето в Царское Село, Павловск или Гатчину.

Волновало и польское восстание, продолжавшееся еще с ноября прошлого года. Повстанцы захватили власть в Варшаве, а русские войска под командованием генерал-фельдмаршала Дибича пытались водворить порядок в Царстве Польском. Все гвардейские полки покинули Петербург. Отправились в Польшу и поручик Алексей Григорьевич Мирский в рядах своего армейского полка, и корнет Денис Инберг, служивший в гусарском полку. По случаю всех этих событий балы не проводились, к немалому огорчению Прасковьи, чье представление в большой свет откладывалось на неопределенный срок.

С приближением конца мая нарастало волнение в Смольном перед итоговыми экзаменами и предстоящим выпуском. Рунский навещал Софью каждый приемный день, приезжая в институт вместе с Евдокией. Павел же, остававшийся решительно против возможного брака сестры, к ним не присоединялся. Евдокия, видевшая, что Евгению тягостно его неприязненное отношение, с трудом удерживала друга в своем доме.

Ветровский по-прежнему искал встреч с княгиней, а если таковые случались, тщетно пытался найти возможность остаться с нею наедине и открыть свои чувства. Это не укрылось от глаз Пелагеи, девушки умной и проницательной. Возобновив детскую дружбу, они легко сошлись с Евдокией. Пелагея ценила в княгине женщину мыслящую и чуждую светских условностей, каких в Петербурге встретишь нечасто. Чувство к ней ее отца, трагичное в своей безнадежности, печалило девушку, но не меняло ее дружеского отношения к княгине. А Евдокию очень тяготила любовь Ветровского. Она искренне уважала его, но старалась избегать возможных встреч – охлаждение отношений с мужем, происходящее из-за разногласий относительно Рунского, они могли только усилить. Отношения с Павлом уже не казались Додо столь идиллическими, какими представлялись до свадьбы. Разногласия, возникавшие между супругами, становились неизбежными – все-таки, Павел и Евдокия были людьми слишком разными. Если ее печалила смерть Дельвига, о которой, случившейся еще четырнадцатого января, она узнала совсем недавно, то муж не понимал ее горести. «Мы же совсем не знали этого человека», – удивлялся он. Для него это был всего лишь один из сочинителей, Евдокия же, выросшая на стихах Дельвига, восприняла его кончину как личное горе. Она, напротив, не понимала стремления Павла к большому свету и того, как ему не хватало балов и развлечений. Но теперь, пока светские мероприятия не проводились, хотя бы в этом отношения супругов могли быть спокойными.

Но все же с недавнего времени Евдокию не оставляло смутное ощущение внутренней пустоты. Это было похоже на разочарование, хотя пока она немогла дать себе отчета в этом чувстве. Теперь, когда первые восторги любви прошли, княгиня начинала осознавать, что Павел не способен заполнить эту пустоту так, как ей бы хотелось. Она слишком много полагала на это замужество, но подлинную радость по-прежнему искала в дружбе – беседах с Рунским, а теперь и Пелагеей. Рядом с Евгением она понимала, что такой близости, как с другом, с мужем у нее нет.

Горины поселились в Коломне, сняв там небольшой деревянный дом. Они не имели своего жилья в столице и не собирались здесь обосновываться. Иван Иванович и Зинаида Андреевна, сыграв свадьбу дочери, намеревались вернуться в свою деревню. Пока же подготовка к предстоящему браку Аглаи под руководством генеральши шла своим чередом.

В Петербург приехала Вера Федоровна Загряжская, заскучавшая одна в имении. Она заняла свои апартаменты, в том числе, и упомянутый будуар. А Евдокия никак не решалась заговорить с нею о Софье и Рунском, несмотря на просьбы последнего. Решение молодого человека просить руки княжны, давно принятое, постепенно приобретало для него желанную осуществимость. Он видел, как с каждою встречей растет в Софье ответное чувство, становится уже большим, чем полудетская привязанность. И только неопределенные ответы Павла Евдокии, печалившее и ее, и Евгения, омрачали его восторженное настроение последних дней. Княгиня радостно удивлялась переменам в друге: исчезли его бледность и худоба, прежде пугавшие, взгляд стал ясным и светлым, а блеск, прежде появлявшийся на глазах лишь в минуты воспоминаний юности, теперь не исчезал вовсе. Но особенно он был замечателен, когда в приемной зале Смольного института к нему устремлялась молодая девушка в форменном платье.

VIII

Едва ли какой другой день в году так подходил для венчания, как этот. Устоявшаяся весна преобразила Петербург. Адмиралтейский бульвар расцвел, Нева освободилась от ледяных оков, острова купались в зелени садов, привлекая утомившихся от пыли и суеты столичных жителей под свою прохладную сень.

Выбор церкви для свершения обряда оказался едва ли не самым сложным вопросом предстоящего торжества. Зинаида Андреевна, не знавшая Петербурга, увидев величественный Казанский собор, непременно решила венчать дочь именно здесь. Мнение Ивана Ивановича, как всегда, совпадало с решением супруги. Николай Петрович и Варвара Александровна желали видеть свадьбу сына в Спасо-Преображенском соборе – именно здесь более двадцати лет назад они были обвенчаны. Сами же Михаил и Аглая настаивали на Покровско-Коломенской церкви – все эти месяцы ожидания они встречались здесь каждое воскресенье. Михаил ездил в Коломну с Мильонной, чтобы видеть невесту, приходившую на службу, и место это сделалось для них значительным. Молодой князь не сдавался ни на какие уговоры родителей, проявляя свое обыкновенное упрямство. Но однажды в разговоре с сыном Варвара Александровна как бы невзначай начала вдохновенно рассказывать о своей свадьбе с Николаем Петровичем. Михаил сразу понял, к чему клонит маменька, и начался было обыкновенный спор, но княгиня так хорошо говорила, а сестры так умильно просили Мишу послушать маменьки, что князь, немало удивив их, согласился на Спасо-Преображенский собор. Склонить на свою сторону Аглаю ему не составило труда, а вот с Зинаидою Андреевной все оказалось не так просто.

Итак, венчание раба Божия Михаила и рабы Божией Аглаи заканчивалось теперь в Спасо-Преображенском соборе. У входа выстроились экипажи, собралась многочисленная толпа. Военных не было совсем – Польское восстание призвало всех на поле боля – только несколько молоденьких адъютантов выделялись в толпе зелеными мундирами да блестящими аксельбантами. Приглашенные были, как водится, заняты тем, что обсуждали молодых. Если сын новопроизведенного вице-директора князь Озеров был уже несколько известен столичному обществу, то дочь генерал-лейтенанта Горина, да и его самого, ветерана, давно жившего в провинции, едва ли кто-то знал. Память света вообще коротка, и свежие сплетни занимают ее куда более, чем чьи-то давние заслуги перед отечеством. Но некоторые мужчины все же пытались припомнить, где могли видеться с Иваном Ивановичем, женщины же больше любовались на молодых и смахивали слезы.

Евдокия смотрела, как ее нарядный, сияющий брат садится с молодою женой в украшенную карету. Слева от нее стоял Павел, справа – Рунский, лицо которого тоже сияло – он представлял себя и Софью женихом и невестою. Но внезапно оно покрылось смертельною бледностью. Взгляд, пробегавший по толпе гостей напротив, остановился. Евдокия, взглянув на друга, едва не вскрикнула – так страшен был этот неподвижный взгляд, это лицо, сделавшееся белее воротничков.

– Что с тобою? – тихо спросила княгиня. Евгений не отвечал. Тогда она проследила за направлением его взгляда и увидела в толпе графа Романа Платоновича Орлова. На свадьбу его, разумеется, никто не приглашал, он просто проходил мимо и, увидев толпу у церкви, из любопытства присоединился к ней. Но граф был не один – он держал под руку женщину, свою молодую супругу. Увидев, как бледно ее лицо, Евдокия вдруг обо всем догадалась. Это была она, Елизавета Круглова. Да, та, которая когда-то очаровала молодого Рунского, а потом, узнав, что он – член тайного общества, так легко отказалась от него. И вдруг она – жена Романа Платоновича. «Впрочем, они друг друга стоят», – подумала Евдокия.

Толпа начала медленно продвигаться к веренице экипажей, площадь постепенно пустела. Елизавета, жалуясь на головокружение, торопила мужа домой.

* * *

– Евгений, граф Орлов – редкий подлец. Ему ничего не стоит доложить о тебе в Третье отделение, – тихо говорила Евдокия, стоя с Рунским в нише окна особняка Озеровых. Наступил вечер, и более узкий круг приглашенных собрался на праздничный обед. – Тебе нужно срочно вернуться в уезд.

– М-ск! Это означает – прощай, надежды на счастье, прощай, радость воскресных встреч, прощай, Софья! Нет, Рунский был не в силах отказаться от этого, разлука казалась ему теперь крушением всей жизни. Значит, он не увидит выпускного вечера в Смольном и сияющих глаз Софьи, получающей фрейлинский шифр… Неизвестно, сколько ему придется оставаться в деревне – может быть, никогда не удастся вернуться в Петербург. Захочет ли она, блестящая фрейлина императрицы, отказаться от своего положения ради него, бедного изгнанника, чтобы навсегда поселиться в провинции? Задумавшись, Рунский ничего не отвечал Евдокии.

– Евгений, я понимаю, тебе очень тяжело теперь уезжать, но подумай: что будет с Софьей, если…

– Ты хочешь сказать, если меня арестуют? – с пугающим спокойствием уточнил Рунский.

– Если мы завтра же отправимся в М-ск, ничего этого не случится.

– Мы?

– Я поеду с тобой.

Рунский хотел было что-то возразить.

– Это решено. Пойду распоряжусь обо всем, – прервала его Евдокия тем твердым голосом, которым говорила редко, лишь в минуты особенного подъема, и отошла от окна.

* * *

Граф Роман Платонович Орлов – управляющему 3-го отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, начальнику штаба Корпуса жандармов М.Я. Фон-Фоку.

Ваше превосходительство, милостивый государь, Максим Яковлевич!

Почитаю долгом честного человека и верного Его Императорского Величества подданного сообщить Вам сведения особой важности. Как Вашему превосходительству известно, после событий декабря 1825 года не был предан надлежащему суду и последующему наказанию числившийся в списках тайного общества г-н Рунский. Он выехал из Петербурга до восстания, в коем участия не принимал и был признан пропавшим без вести.

Сегодня же, в первом часу пополудни на площади у Спаса-Преображенского собора, мною был встречен упомянутый г-н Рунский. Не зная сего господина, я бы не смог узнать его, но моя супруга Елизавета Артемьевна, графиня Орлова, указала мне на него, потому как в прежние годы они были знакомы. В тот час в Спасо-Преображенском соборе происходило венчание сына вице-директора департамента министерства внутренних дел, действительного статского советника князя Николая Петровича Озерова, титулярного советника князя Михаила Николаевича Озерова с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Г-н Рунский находился в толпе гостей, посему вероятно, что был приглашен на венчание со стороны одного из семейств. Вот все, что я почитал своим долгом Вам сообщить.

Примите при сем уверения в чувствах совершенной преданности и глубочайшего почтения, с коим

имею честь быть

вашего превосходительства

милостивого государя

покорнейший слуга

Граф Р. Орлов.

М.Я. Фон-Фок – А.Х. Бенкендорфу

Ваше превосходительств, милостивый государь, Александр Христофорович!

Давеча я получил письмо от графа Орлова, который сообщает, что исчезнувший в 1825 году член тайного общества Рунский объявился здесь, в самом Петербурге. Вчера он был замечен графом Орловым среди толпы, собравшейся у Спасо-Преображенского собора, в котором тогда венчался титулярный советник князь Озеров с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Рунский, несомненно, был приглашен на это венчание. Посему, предполагаю, должно учинить надзор за домами обеих семейств. За сим полагаю все на волю вашего превосходительства, имею честь быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою.

М. Фон-Фок.

IX

Хороши русские дороги, когда высокое солнце высушило, наконец, лужи, стоявшие еще с тех пор, когда сходил снег. Когда взор путника оживляют редкие полевые цветы, появляющиеся порой из-за густой травы. Когда небо глубоко-синее, каким бывает только позднею весной.

Просторная дорожная карета терялась в бесконечном степном пространстве. Евдокия, прислонившись к стенке, смотрела в окно, вид из которого разделялся на две полосы: нижнюю, узкую, изумрудно-зеленую и верхнюю, широкую, ясно-голубую, которая не имела конца и терялась где-то высоко-высоко, куда не достигает взор простого смертного. Она вспоминала, как родители, Миша и Пашенька уговаривали ее не ехать. Как сердился муж, как колебался Рунский, сейчас сидевший рядом мрачнее тучи. И как она все же поехала, считая это долгом по отношению к своему бедному другу, бывшему в одном шаге от счастия и вновь отброшенному от него судьбою

Рунского искали уже второй день. Жандармы перевернули весь город и продолжали дежурить у особняка Озеровых на Миллионной и у коломенского домика, что занимали Горины. Евдокия и Рунский выехали из Петербурга на рассвете следующего дня после свадьбы Михаила и пока беспрепятственно совершали свой путь до М-ска. Княгиня решила, что Евгению лучше пока оставаться в поместье Озеровых и не появляться у Гориных. Если случится так, что жандармы арестуют его там, Ивану Ивановичу не избежать наказания – ведь люди Гориных знают Евгения, как племянника генерала. Внезапная мысль – как она не посещала раньше: «Орлов часто бывал у Гориных. Что если?..»

– Евгений, как же мы раньше не подумали, – Орлов может выдать генерала, он же встречался с тобою у него.

– Додо, ты так побледнела, – обернулся к ней Рунский, весть погруженный в свои мрачные раздумья, – Не беспокойся, Иван Иванович просил меня оставаться в своих комнатах, когда приходил Орлов. Все-таки граф приезжал из столицы, было бы рискованно представляться ему.

У Евдокии будто камень с души упал – стало так легко. Конечно, насколько легко может быть, когда умом владеют постоянные страх и тревога, когда каждый звук представляется стуком копыт лошадей приближающихся жандармов, когда все существо погружено в мучительное беспокойство за судьбу человека, чье счастье так дорого.

На землю опускались прозрачные майские сумерки. Дни перед началом лета длинные, темнеть начинает не ранее десяти пополудни. Но пора было задуматься о ночлеге и кое-каком ужине. «Но, быть может, господин Бенкендорф оказался столь предупредительным, что расставил жандармов на каждой почтовой станции или успел разослать мой словесный портрет. Я бы, конечно, мог обойтись и без ужина и заночевать в карете, но Дуня – она из-за меня не спала ночь, лишила себя удовольствия веселиться на свадьбе брата, терпела упреки мужа. Да, чем больше я узнаю Павла, тем меньше моя надежда на то, что он сможет сделать по-настоящему счастливым это великодушное существо».

– Ночь коротка, мы могли бы не останавливаться на станции, – проговорила Евдокия. – Это не лишено риска – мало ли что успело предпринять Третье отделение. К тому же, так мы доберемся быстрее. Рунский, пораженный ее словами – его мыслями, не стал ничего говорить, только молча кивнул головою.

* * *

Вновь ее взору предстал родной дом. Мало сказать, что она любила его всеми силами души. Любовь к семье, родине, природе – все сливалось для нее в образ этого высокого старого барского дома, в это родное название: Тихие ручьи. Сколько незабываемых впечатлений детства было связано с ними!

Густой разросшийся сад сейчас пребывал в прекраснейшем своем состоянии: деревья, усыпанные едва распустившимися цветами, разносили по чистому деревенскому воздуху смесь упоительных благоуханий. Высокое полуденное солнце играло бликами на окнах и стеклянных дверях опустелого дома.

«Остаться здесь… да, навсегда остаться – среди старого сада, оживленного благоустройствами маменьки, у заросшего камышами и, вправду, тихого, ручья, в этих стенах, дышащих воспоминаниями лучших дней жизни – и никогда не возвращаться в этот холодный каменный город… Но Павел всегда любил Петербург, а жизнь в деревне, знаю, тяготила его».

– Евгений, какая красота! – воскликнула Евдокия, никогда не сдерживающая чувств при лучшем друге.

– Знаю, знаю, как тебе нравится здесь. Признаться, и мне Петербург не дал счастия, а здесь я встретил Софью. Рунский, не договорив, вышел из кареты и подал руку Евдокии. Они поднялись на небольшой холм и приблизились к дверям дома. Кругом было тихо – управляющий не был предупрежден о приезде. Но, услышав звук подъезжающей кареты, он уже спускался в переднюю.

– Здравствуйте, Евдокия Николаевна. Вы приехали одни?

– Дмитрий Никитич, я остаюсь лишь до завтра, а Евгений Васильевич Рунский, – с ударением на фамилии сказала Евдокия, пропуская друга вперед, – поживет у нас некоторое время.

– Вы хотели сказать, господин Горин? – удивился управляющий.

– Нет, господин Рунский. Дмитрий Никитич, прошу вас, не называйте его Гориным. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. И еще – если кто-то приедет, будь то соседи или, возможно, даже жандармы, – ни при каких обстоятельствах не впускайте – никого нет дома, господа в Петербурге. Господин Рунский никуда выезжать не будет.

– Как вам угодно, Евдокия Николаевна.

– А сейчас распорядитесь, пожалуйста, подать обед на террасе.

– Прикажете приготовить комнаты?

– Да – мою и одну из гостевых на втором этаже.

– Будет исполнено.

* * *

«По-настоящему я чувствую себя дома только здесь», – произнесла Евдокия, сидя подле Рунского за столом на застекленной террасе, с которой открывался великолепный вид. За обширным садом, полным всевозможных прелестных уголков с маленькими прудами и водопадами, был виден огород, в котором когда-то Додо, как и Миша, и Пашенька, имела собственную грядку, где старательно выращивала какие-нибудь овощи или цветы. За огородом виднелся ручей, один из многочисленных притоков реки, протекающей в землях Мурановых, благодаря которым имение Озеровых и получило свое название. А за ручьем… О, это был необозримый простор полей, над которыми по утрам стояли густые туманы, где в июле возвышались стога свежескошенного сена, а зимою все гляделось бесконечным белым пространством. Сейчас же поля только начинали покрываться молодою зеленой травой, и кое-где еще видны были остатки прошлогодней, небольшие желтые пятна на ясно-зеленом просторе. В самой дали можно было разглядеть струйки дыма, поднимавшегося над селами.

Евдокия не отрывала глаз от этого прекрасного вида, открывшегося ей после долгих трех месяцев разлуки. Но внезапно раздавшийся тревожный собачий лай заставил ее обернуться. Сарданапал был огромный миролюбивейший пес, всеобщий любимец, лаявший только в том случае, если к дому приближался неприятный ему незнакомец. Поэтому от его внезапного лая Евдокия похолодела. «Карета, на которой мы приехали, осталась на улице. Если это они, нет никакой надежды, хотя, что, если…»

Непрекращавшийся лай становился все более яростным, все более непохожим на Сарданапала. Затем послышалось свирепое рычание и отдаленные звуки проклятий. Было слышно, как несколько человек вошли в дом. Рунский отказался прятаться. Смертельно побледневший, он не сходил с места. Евдокия, едва не терявшая сознания, слышала резкие голоса жандармов и испуганные ответы управляющего, уже не способного ничего сделать для спасения Рунского. Тяжелые шаги, бряцанье шпор. Еще несколько секунд – и на пороге стоит немолодой уже, высокий важный господин в голубом мундире, с генеральскими эполетами, звездами и серебряными аксельбантами – его превосходительство шеф жандармов Бенкендорф собственной персоной.

– Приятного аппетита, господин Рунский, – саркастически усмехаясь, говорит он, – и вам, Евдокия Николаевна. Глядите, что сотворила со мной ваша несносная собака.

Тут только Евдокия заметила, что одна из штанин Бенкендорфа разорвана, а на его ноге серьезный укус. «И это Сарданапал, который в жизни своей и мухи не обидел», – еще не до конца сознавая ужас происходящего, подумала она.

– Что же вы не кушаете, господин Рунский? Там, куда вы отправитесь, рацион будет не особенно разнообразным.

Евдокия, как будто только сейчас осознавшая, что неизбежно произойдет, судорожно схватила Рунского за руку.

– Только не надо, пожалуйста, истерики, – раздраженно и как-то лениво произнес Бенкендорф и махнул рукой. Четверо жандармов, стоявших немного поодаль, подступили к Рунскому. Он встал и повернулся к Евдокии. Расстегнул сюртук и, найдя рукою нательный крест, висевший на груди рядом с ладанкою Софьи, снял его и протянул ей. Она, уже не сдерживавшая слез, сделала то же. Рунский, обступленный двумя парами жандармов, последовал к выходу. Тут силы оставили Евдокию, и она без чувств опустилась на стул.

Первое, что увидела княгиня, очнувшись, был Бенкендорф, склонившийся над нею со стаканом воды. Она торопливо выпила и приподнялась.

– Как же нехорошо, Евдокия Николаевна – укрывать государственного преступника. Хотя, что с вас возьмешь – вы молоды и неопытны, а этот человек соблазнил вас, вынудил сбежать от мужа. Глаза Евдокии загорелись негодованием. «Это неправда!» – хотела воскликнуть она, но удержалась – вдруг подозрения падут на Павла.

– Где же он скрывался все эти годы? – продолжал допрашивать Бенкендорф.

– Мне это неизвестно, – солгала Евдокия, чтобы не выдавать Гориных.

– Впрочем, вы были еще дитя, когда он бежал. А как давно он жил в Петербурге, вы сказать можете?

– Мы познакомились около месяца назад, – продолжала лгать Евдокия, поддерживая версию Бенкендорфа о ее связи с Рунским, – он не говорил мне, где жил раньше.

– А что же он делал на свадьбе вашего брата?

– Я пригласила его туда.

– Вот за это я вас благодарю. К счастью, там оказался человек…впрочем, вам

этого знать не обязательно. «Орлов, – мелькнула мысль – подлец!» Евдокия зарыдала, закрыв лицо руками, чтобы прекратить допрос, лишавший ее последних сил и вынуждавший невообразимо лгать.

– Полноте, княгиня, перестаньте. Возвращайтесь к своему супругу и впредь не совершайте подобных безрассудств, – произнес Бенкендорф и вышел.

Евдокия видела сквозь стекло террасы, как Рунский садится в жандармскую карету с зарешеченным окном, как Бенкендорф седлает коня и отъезжает, а за ним катится эта черная тюремная карета. Полуобморочное состояние, в котором она пребывала все время прощания с Рунским и допроса, сменило ясное сознание тяжелой пустоты, невообразимого горя. Оно было хуже бесчувствия, и Евдокия упала головою на стол и зарыдала, но не как при Бенкендорфе, а удушливо и беззвучно.

Когда она очнулась, уже начинали сгущаться сумерки. Темнота и одиночество тяжко смыкались над нею, необходимо было с кем-то поговорить, как-то облегчить горе.

Княгиня вышла во двор. Майский вечер был упоителен: пели соловьи, благоухали цветущие деревья. Но сейчас все это не могло обрадовать Евдокии, которой необходимо было найти какой-то исход своим страданьям. Сарданапал вылез из своей будки и начал весело подпрыгивать, обвивая цепь вокруг ее ног. Она присела на колени рядом с ним, и пес сразу успокоился, словно чувствуя, что веселье сейчас неуместно. А Евдокия обняла мощную шею Сарданапала и прижалась лицом к его огромному теплому шерстистому боку. «Как славно ты укусил Бенкендорфа, мой дорогой пес», – тихо сказала она. Вновь подступили слезы, но рыдать, уткнувшись головою в бок любимой собаки, оказалось не так горько, и вскоре Евдокия, успокоенная мерным дыханием Сарданапала, поднялась, чтобы распорядиться заложить карету. В тот же вечер она выехала из Тихих ручьев.

X Прости, гостеприимный кров

Жилище юности беспечной,

Где время средь забав, веселий и трудов

Как сон промчалось скоротечный

Батюшков

С утра в дортуаре старших воспитанниц Смольного института царило волнение – это был день выпускного акта, самого торжественного и долгожданного события в жизни смолянок. Подготовка к нему велась самая тщательная: ожидали приезда августейшей четы, и все должно было быть идеально.

Результаты выпускных экзаменов только подтвердили, кто выходит в первые ученицы и может надеяться на фрейлинский шифр. Вернувшись в дортуар после обеда, Софья и Надя нашли на спинках кроватей парадные белые платья – они были довольно просты, но надевались только на Рождественский бал и, разумеется, выпускной акт.

Девушки были очень взволнованы – ведь через несколько часов они увидят императора и императрицы и, более того, будут получать награды из рук государыни. А Надя, в числе лучших по игре на фортепьянах, будет участвовать в исполнении пьесы в шестнадцать рук. Как же это ответственно и почетно- демонстрация успехов перед августейшей четою!

И вот, приближается желанный час: сорок выпускниц – гордых, счастливых, сияющих, в одинаковых белых платьях, с одинаково убранными волосами готовятся спуститься в парадную институтскую залу. Она блещет всеми свечами в огромных позолоченных люстрах. Оркестр играет что-то торжественное и волнующе. В центре залы приготовлены места для августейшей четы и большой стол, покрытый красным сукном. Приезда императора и императрицы ждали с минуты на минуту. В волнении пребывали и воспитанницы, и преподаватели, и многочисленные гости торжества. Вдруг глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, возвестил о прибытии августейшей четы. Легкий шелест пронесся по зале. Все присутствующие низко склонили головы – входили император и императрица. За ними следовали министр народного просвещения светлейший князь Карл Ливен, пожилая обер-гофмейстерина императорского двора и многочисленные опекуны и попечители института. Девушки присели чуть не до пола и громко и отчетливо, насколько то было возможно в подобном волнении, проговорили: «Nous avons l’honneur ete saluer Votre Majeste Imperial! (Честь имеем приветствовать Ваше Императорское Величество)». Когда Софья подняла голову она увидела уже сидевших императора и императрицу, окруженных сановниками. Александра Федоровна в то время находилась в расцвете своей красоты и представляла, как говорили, идеал русской императрицы, сочетая царственность образа с приветливостью и добротой. А наружность самого императора сделалась почти легендарною – среди институток он считался кем-то вроде сказочного богатыря. Культ августейшей четы был развит в Смольном чрезвычайно, и сейчас ее присутствие вызывало всеобщий восторг и воодушевление.

По знаку императрицы седая обер-гофмейстерина в расшитом кружевами платье дала список со стола князю Ливену, чтобы тот начал вызывать воспитанниц по фамилиям.

– Наталья Вельская – произнес министр, и сияющая гордостью Натали подошла к императрице, чтобы принять из ее рук вторую медаль за успеваемость и заветный шифр.

«Сейчас пойду я», – волновалась Наденька, отыскав в толпе отца и глядя на него, так гордившегося теперь своею младшей дочерью.

И вот – голос министра:

– Надежда Ветровская. Первая ученица приблизилась к государыне и с благоговейным трепетом приняла от нее высшие награды за успеваемость. Вернувшись на свое место подле Софьи, восторженно шептала на ухо подруге: «Ах, Соня, какое это счастье быть удостоенной чести подойти к руке императрицы!..» Княжна что-то отвечала, но сейчас она не могла вполне разделять восторга Наденьки. Софья уже несколько минут пыталась найти в толпе Рунского, но его нигде не было видно: вот Павел улыбается, гордый за сестру, вот подле него стоит Евдокия, которая выглядит расстроенной и отчего-то избегает смотреть Софье в глаза… Не потому ли, что случилось что-то ужасное – что-то, из-за чего здесь нет теперь Рунского, обещавшего прийти, из-за чего Евдокия так бледна и печальна?

– Александра Мильская!  – раздался голос министра.

«Ты следующая», – проговорила Надя, взяв за руку Софью. Та, погруженная в свои раздумья, едва не забыла, что ей еще предстоит получать награды.  Услышав свою фамилию, княжна нетвердым шагом приближается к императрице, подносит к губам ее прекрасную руку. Возвращается на свое место среди воспитанниц, держа в руках покрытый бриллиантами шифр – все с одною гнетущей мыслью: что, если он арестован?

Выставка рукоделий, пение, исполнение пиес в четыре, восемь, шестнадцать рук… Наденька – гордая, счастливая, сияющая. Софья – изнемогающая под тяжким грузом неизвестности, в ожидании и страхе встречи с Евдокией, что давно стала посредницей между нею и Рунским.

Торжественный обед, длинная речь графини-начальницы, прощание с подругами… Выпускные выходили на паперть в сопровождении родных. Счастливая Наденька обнимала отца, Владимира и Пелагею, восхищавшихся ею, не замечая в общем восторге тревоги Софьи. Княжна, только завидев брата с женою, устремилась к Евдокии. Та уже не прятала глаз, она сразу поняла, что Софья обо всем догадалась. «Он в Петропавловской крепости», – чуть слышно произнесла княгиня то, что уже несколько часов стояло в мыслях Софьи. Она не лишилась чувств, только очень побледнела и, сжав руку Евдокии, продолжала шаги к выходу среди огромной движущейся толпы, где останавливаться было нельзя. А вокруг мелькали наряды и звезды, звучали голоса и  смех – все ликовало, залитое солнечным светом, отражавшимся в золотых куполах церкви Смольного монастыря.

ЧАСТЬ 2

I

Письмо первое

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere. Пишу тебе уже из Царского Села. Да, мне удалось-таки уговорить maman снять здесь дачу на лето. Додо начала было возражать, дескать, есть у нас прекрасное поместье, но мне совсем не хотелось возвращаться в эту глушь, прости меня! Как идут твои дела – не удается уговорить бабушку перебраться на зиму в Петербург? Мы, думаю, останемся здесь, в Царском, до первого снега – в столице, говорят, беспокойно, холерные бунты, много пострадавших.

Здешнее общество очень приятно, собрались все петербургские знакомые, кто не на островах, город же почти опустел. Мой зять князь Муранов, состоящий чиновником для особых поручений, третьего дня выехал в Тверь, где поступил в распоряжение тамошнего генерал-губернатора. Скажу тебе по секрету, его туда отправил Ветровский, ближайший папенькин друг и сослуживец, безнадежно влюбленный в мою сестру. Он вдвое старше ее, да и Додо так добродетельна, что, думаю, все его старания напрасны.

Мы живем в просторном двухэтажном доме, очень уютном и прекрасно меблированном – я, родители, Додо и Миша с женою. Неподалеку от нас – Ветровский со старшей дочерью Пельажи и сыном Вольдемаром. Вольдемар очень мил и, кажется, заинтересован мною, но, увы, студент и носит форменный мундир зеленого сукну. Эполеты бы больше ему пристали…

Представь себе, в каких-нибудь полуверстах от нас, на Колпинской улице, в даче Китаевой, поселился наш известный сочинитель Пушкин! Додо, страстная обожательница словесности, была ему представлена. Я спрашиваю о нем сестрицу, она начинает говорить что-то о сказках, последней главе «Онегина» и тому подобном. На вопрос «каков он?» отвечает, что невысокого росту, смугл и напоминает арапа, потом говорит что-то о выражении гения, печати таланта, et cetera. «Какова жена его?» – спрашиваю я, прерывая отвлеченную уже восторженную речь Додо. «Собою красавица…но не следовало ему на ней жениться». Я удивилась этому странному ответу, но выяснять ничего не стала – сама вскоре увижу и Пушкина, и жену его – они званы на обед к нам. Ты спрашивала об известиях из Польши; я сама ничего об этом не слышала, но узнала от papa, что после захвата Праги и последнего сражения, произошедшего 14 мая, граф Дибич действует медлительно, чем вызывает всеобщее негодование.

За сим я попрощаюсь с тобою, милый друг, оставаясь в ожидании скорейшего твоего ответного письма, преданная тебе,

Княжна Полин Озерова.

Письмо второе

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Вновь я обращаюсь к тебе, chere ami, чтобы рассказать о произошедших за последние дни событиях в нашей дачной жизни. Самым знаменательным из них является, несомненно, переезд двора в Царское Село и, вследствие сего, заметное оживление нашей повседневности, до того скучноватой. Небольшой наш кружок расширился с приездом двух молодых фрейлин императрицы, только вышедших из Смольного института девушек, живущих сейчас в Большом дворце: моей родственницы Софи Мурановой и младшей сестры Вольдемара Ветровского, Надин. Софи, сестра моего зятя, который, кстати, все еще остается в Твери, бесконечно грустна и печальна. Молодой человек, собиравшийся просить ее руки, содержится в Петропавловской крепости под следствием по делу о декабрьском восстании. Даже сама императрица, которой, по словам Надины Ветровской, очень дорога Софи, ничего не может сделать для облегчения участи несчастного – в деле декабристов император не внимает никому, даже своей супруге, и г-на Рунского ждет, скорее всего, сибирская ссылка или даже каторга. Ведь он, состоя в тайном обществе, хоть и не принимал участия в восстании, но бежал и скрывался в провинции – выходит, целых пять лет, и это значительно отяготит его участь. Восхищаюсь мужеством этой хрупкой девушки, моей ровесницы, которая готова оставить свое блестящее фрейлинское положение и все богатства своего рода, чтобы последовать куда угодно за человеком, с которым она даже не связана никакими обещаниями. Надина, которая очень дружна с Софи, – девушка веселого и живого нрава; она замечательно рассказывает о дворцовой жизни, к которой сама еще только начала привыкать.

Второе, о чем мне хотелось написать тебе, это о моем посещении дома Пушкиных. Моя сестра уже в приятельских отношениях со знаменитым нашим поэтом, и она решила представить меня ему и его супруге. Домик, который он нанимает, по Колпинской улице, недавно отстроенный с мезонином, верандой, украшенной колоннами и палисадником, хорош и довольно вместителен. Живет Пушкин вдвоем с женою. Наталья Николаевна (так зовут ее), еще очень молодая женщина, немногим старше меня, сидела за работою внизу. Кабинет хозяина был наверху, в мезонине, и он тотчас зазвал нас к себе. У него уже сидели замечательный наш поэт Василий Андреевич Жуковский, о котором я еще напишу особо, и молодая фрейлина Александра Россети. Пушкин начал читать нам отрывки из своих сказок и очень серьезно спрашивал о них мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп-толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит!»

В обед нам подали зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые большие котлеты со шпинатом, а на десерт – варенье с белым кружовником, как я заметила, очень любимое хозяином. ³

Нельзя сказать, что первый наш поэт красив, но в нем есть какая-то обаятельная сила, действие которой, признаться, не обошло и меня.

Я обещала написать о Жуковском. Додо уже несколько раз встречалась с ним у Пушкина. Представляя ему меня, она сказала: «Василий Андреевич, это меньшая сестрица моя, княжна Прасковья Николаевна Озерова». Услышав фамилию мою, Жуковский оживился, словно вспомнил что-то, и начал расспрашивать меня о родителях. Оказалось, что он хорошо знал маменьку в те времена, когда она принимала у себя музыкантов и литераторов; Додо тотчас же пригласила к нам Василия Андреевича. Он обещал быть сегодня к обеду. Жуковский живет в Александровском дворце, где состоит воспитателем при наследнике Александре Николаевиче. При первой же встрече он показался мне человеком бесконечно приветливым и добросердечным, и меня очень обрадовало его согласие отобедать с нами сегодня.

А сейчас я попрощаюсь с тобою, ma chere, с тем, чтобы одеваться к этому самому обеду; пиши мне поскорее, милый друг, остаюсь с неизменной любовью к тебе,

Княжна Полин Озерова.

Письмо третье

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere. Прости, что задерживалась с ответом, сама понимаешь, какие хлопоты обыкновенно предшествуют именинам. Благодарю тебя сердечно за поздравления, mon ami! Итак, мне семнадцать лет… Подарки все были прелестны, как и прием, устроенный maman. Он получился весьма оживленным еще и потому, что маменька, по совету Жуковского, возобновила традицию принимать музыкантов и литераторов. Теперь у нас ежедневно собираются различные таланты, да и я могу показать свое искусство в игре на гитаре. Еще я говорю об этом и потому, что одним из именинных подарков стало мое первое альбомное стихотворение, вписанное поэтом Василием Ивановичем Туманским. Там есть прелестные строки:

Блеск утренний ланит, густых кудрей струи,

Уста цветущие с двойным жемчужным рядом,

И черные глаза с победоносным взглядом. ⁴

Кажется, альбому положено замечательное начало, ты не находишь?

Я играла италианские канцоны, вызывая восхищение множества гостей, среди которых, кроме известных Пушкиных и Жуковского, присутствовали все Ветровские – старший, не сводящий печального взора с Додо (это вовсе не прилично его летам!), младший, продолжающий ухаживать за мною, Пельажи, подруга сестрицы, и фрейлина Надин, с которой я сблизилась в последнее время. Также пригласили, конечно же, Софи Муранову и ее тетку Веру Федоровну Загряжскую, которая, оказывается, приходится дальнею родственницей Натали Пушкиной – ее двоюродная бабка и Вера Федоровна были замужем за братьями. Также присутствовали дерптские студенты, которые сейчас здесь на летних вакациях: сыновья знаменитого историка Андрей и Александр Карамзины и их приятель граф Вольдемар Соллогуб, очень остроумный молодой человек, подружившийся с Мишелем.

От Надины я узнала новость: фрейлина Россети, одна из постоянных наших гостей, подруга сестры моей, получила от государыни разрешение на брак с неким Николаем Смирновым. О нем говорят, что богат, служит по дипломатической части и имеет чин камер-юнкера. Но я слышала также, что Александр Иванович Кошелев, чье предложение Россети отвергла в начале лета, человек более достойный. Никогда не видела ни того, ни другого, потому как Смирнова сейчас нет в Царском Селе, а Кошелев, говорят, от расстройства пустился странствовать по Европе, и лишь пересказываю тебе, что говорят в обществе.

День именин прошел, но я не скучаю: у нас в Царском Селе все суетятся, ждут новостей из Польши, разрешения от бремени Ее Императорского Величества и, наконец, когда в столице прекратится холера. С моей стороны, жду твоего письма, остаюсь, ma chere, с неизменной любовью к тебе,

Княжна Полин Озерова.

II

Раннее солнце заливало высокую залу Александровского дворца, минуя тяжелые шторы. На барельефах у потолка играли причудливые тени листвы. Луч, прочертивший комнату от угла до угла, высвечивал рисунок паркета, конторку, усыпанную бумагами, и облачко пылинок над нею.

Василий Андреевич Жуковский только что провел урок российской словесности с великим князем и решил немного отдохнуть перед завтраком. Вдруг спокойствие расчисленного дня его прервал шум в прихожей – кто-то позвонил и теперь разговаривал с его камердинером. «Кто же поднялся в такую рань? Или, быть может, это Россети?» – привставая с кресел и невольно глядя в сторону двери, подумал Жуковский. Тут она отворилась, и вошел молодой человек.

Он был невысокого роста, изящен и хорош собою. Мундир выдавал в нем чиновника, но высокий лоб и внимательные светлые глаза принадлежали, скорее, мыслителю.

– Владимир Федорович! Какими судьбами? Прошу вас, проходите, сейчас прикажу самовар, – обменявшись приветствиями с вошедшим, засуетился хозяин.

– Благодарю, Василий Андреевич – от чая я, пожалуй, не откажусь, – отвечал гость, присаживаясь в кресла – только что из Петербурга, сейчас все расскажу.

Если в этой комнате дворца он был впервые, то с Жуковским давно состоял в коротких отношениях и в его присутствии чувствовал себя не стесненным светскими приличиями.

– Я прибыл по поручению министра со срочною депешей для его превосходительства Ветровского. Дмитрий Васильевич по распоряжению государя помогает пострадавшим от эпидемии, и ему необходима помощь.

– Да, Егор Ильич здесь, в китайской деревне. Я, право, надеялся, что ему удалось выбраться на заслуженный отдых, но что же – служба есть служба, а он всегда был человеком долга. Князь, расскажите как вы сами, что творится в городе?

– Я уже был у Ветровского, он собирается ехать. А мне, признаться, министр позволил немного отдохнуть.

– О, это замечательно, князь! Оставайтесь у меня – здесь теперь чудесно, все лучшее общество. И почти ежедневно, признаться, чувствую, словно возвращаются наши с вами субботы – Пушкин, Россети, Карамзины, молодой Гоголь, теперь еще милейшее семейство Озеровых. Только вашей музыки и чтений не хватает.

– Благодарю вас, Василий Андреевич. Я, признаться, последнее время в Петербурге ничего толком не мог писать и читать – все наблюдал происходящее в городе. Сomme dans Decamerone⁵: всюду радостные гробовщики, ищущие наживы, испуганные лица, траурные одежды, уксусные губки и склянки, у церквей собираются толпы, каких не встретишь и в праздник. Зрелище печальное, но отчего-то притягательное.

– Оттого что вы – художник, Владимир Федорович. В широком смысле этого слова, – с обыкновенным добросердечием улыбался Жуковский. – Что ж, вот и самовар. Надеюсь, вы остаетесь? Тогда велю приготовить вам комнату.

Одоевский благодарно кивнул и вытянулся в креслах, щурясь от солнца.

* * *

Евдокия пересела в другой угол беседки, ища тени. Начинало светить в глаза, и читать становилось сложнее. Услышав шорох листвы и шаги, княгиня встала и взглянула прямо перед собою, против падающего луча. Его поймали пуговицы мундира, и затем из-за света выступило лицо Ветровского. Евдокия затрепетала, поспешила положить книгу на скамейку – руки ее ослабли – и в смятении поклонилась. Егор Ильич приветствовал ее с обыкновенною плохо скрываемой нежностью, но теперь было в его прикосновении что-то еще, что заставило ее сердце сжаться сильнее обычного: он будто ничего не искал, а прощался. Служебный мундир, в который он, вопреки дачным привычкам, был облачен, также навел ее на какие-то догадки. Но более всего Евдокия боялась объяснения – это был первый случай, когда они остались наедине.

– Прошу простить меня, княгиня, что нарушаю ваше уединение. Но обстоятельства таковы, что мне более может не представиться случая сказать вам то, что я должен.

– Вы куда-то уезжаете? – спрашивала она, надеясь отложить решительный момент.

– По долгу службы я еду в Петербург.

– Прошу вас, примите все необходимые меры против заражения. Я слышала о хлорной извести, уксусе… в «Северной пчеле» много подробных указаний на этот счет, – говорила Евдокия, стараясь не глядеть на Ветровского. Ее мучило то, что обыкновенную заботу он может воспринять как неравнодушие, но и молчать не могла. Она глубоко уважала этого человека, а его отношение внушало ей чувство вины и какую-то убежденность, что она за него в ответе. – Мы с Пелагеей будем молиться о вас.

Ветровский, забывшись, снова склонился к ее руке и зажмурился, силясь отогнать картины, возникавшие в его уму. Евдокии стало не по себе, она не хотела грубо отнять у него руки, но и позволить оставаться так не могла.

– Ваше превосходительство, – вынужденным этим обращением попыталась она охладить его.

– Прошу вас, не называйте меня так, – невольно поднялся Ветровский.

– Егор Ильич, прошу вас, не надо, – в растерянности говорила она – вы прошли войну. Вы… руководите людьми.

– Но я совершенно беспомощен перед вами, – глядя ей в глаза, произнес он.

– Это меня и пугает. Я сейчас, как видите, так же осталась без поддержки мужа, – Евдокия говорила неуверенно, прибегая к словам, которые диктуют приличия, оттого, что не могла дать себе отчет в собственных чувствах. Тяжелый трепет ее перед Ветровским более всего был вызван тем, что теперь она совсем не думала о Павле, даже боялась мысли о нем. Помнила только, как он, заметив однажды внимание Ветровского к ней и ее смятение, сказал: «Полно, у светской женщины должны быть поклонники. К томуже, он – мой начальник, не будь к нему слишком сурова». Слова те ужаснули ее и еще сильнее заставили задуматься, способна ли она любить своего мужа теперь, когда лучше узнала его? И было ли вообще любовью то, что она испытывала к нему? А когда Павел уезжал в Тверь, он так холодно и грубо вел себя с женою, будто она была виновата в его срочной отправке. Ветровский не мог не понимать этого внимательным своим сердцем, а искренность его и храбрость в выражении чувств еще больше располагали к нему Евдокию и одновременно заставляли ее бояться встреч с ним. – Вы – благородный человек, и, я уверена, не станете пользоваться этим, – проговорила она.

– В вас говорит теперь воспитание, а не сердце. Прошу вас, не ради меня, но ради лучшего, что есть в вас – не дайте ему замолчать. Я вижу, что присутствие мужа не сделало бы вас счастливой. А мне – просто не видеть его рядом с вами – уже счастье. Он не стоит вас, и вы прекрасно это понимаете.

– Вы слишком много знаете обо мне. Прошу вас, не нужно больше слов, мне и так нелегко принимать, какую ошибку я совершила. Простите меня, – с этими словами Евдокия вышла из беседки и поспешила в сторону дома. Минуя тропинку, она шла сквозь заросли пижмы, отчего на платье оседали облачка желтой пыльцы. В воздухе смешались запахи трав и дыма – июль был засушливым в этом году, и где-то вдалеке горели леса.

Ветровский опустился на скамейку и сжал ее подлокотник, за который держалась Евдокия в продолжение их разговора. В нем остались не выговоренные слова: «Но все же еще можно исправить», но он усмехнулся, осознавая их нелепость. Однако, думал он, она проговорилась, и это давало ему пусть призрачную, но надежду. А в его положении она составляла большую часть всего существования.

Проводив взглядом едва заметную светлую точку, все удалявшуюся в глубину парка, Ветровский заторопился к своей даче, где уже ждал заложенный экипаж.

* * *

– Браво, княжна!

– Великолепно, Прасковья Николаевна!

– Спасибо вам, в Петербурге непременно познакомлю вас с графом Виельгорским, если вы окажете честь. Ваша игра стала бы чудесным украшением его вечеров, – среди многих восторгов и похвалы вставшая от фортепьян Прасковья услышала тихий голос не знакомого ей прежде молодого человека и задержала на нем взгляд. – Князь Одоевский, Владимир Федорович, – поспешил представиться он. Княжна улыбалась, польщенная таким вниманием – Я очень ценю Бетховена, его не так хорошо еще знают в России. Ваше исполнение было просто бальзамом для моей души, m-llе Pauline.

– Благодарю вас, князь. Знакомством с этой музыкой я обязана маменьке. Моя сестра не так давно все искала какого-то последнего квартета Бетховена, о котором прочла в русском альманахе. Но, увы, до нашей провинции эти ноты еще не дошли. Прошу прощения, князь.

Прасковью увлекла за собою Россети, которая затеяла игру в фанты. Взволнованный Одоевский так и стоял, изучая собравшихся в попытках отгадать среди них сестру княжны, когда к нему подошел Жуковский.

– Владимир Федорович, вы не скучаете?

– Что вы, Василий Андреевич, благодарю вас за чудесный вечер. Просто немного задумался.

– Понимаю, князь. Уверен, вас не оставила равнодушной Пасторальная симфония в исполнении Прасковьи Озеровой.

– Да, я уже выразил свое восхищение княжне. Могу я просить вас представить мне ее сестру?

– Евдокию Николаевну? Конечно, как же я рассеян сегодня. Варвара Александровна, ее мать – моя старинная приятельница. С радостью познакомлю вас со всем их семейством. Только вот незадача – все занялись фантами. А княгини Мурановой я и вовсе не нахожу, – вглядывался Жуковский в собравшийся кружок – Как же, я встречал их всех вместе.

– Василий Андреевич, просим вас! – подошла Россети, а ей Жуковский никогда не мог отказать. Одоевский, который не был расположен теперь к игре, воспользовался этой минутой и незамеченным вышел из гостиной.

Уже почти стемнело, только светлая полоса у горизонта осталась воспоминанием о догоревшем солнце. После шума многолюдной залы вечерняя природа поражала безмолвием, но затем и в ней начинали разворачиваться звуки. Вскоре сверчки и ночные птицы заставили забыть о тишине, наполнив холодеющий воздух своими голосами. Обостренный слух музыканта и воображение художника подсказали Одоевскому фантастическую мысль: а что, если человек получил бы вдруг способность все слышать? Тогда бы, верно, он не выдержал этого стрекотания; хор насекомых и движения трав оглушили бы его, как грохот литавр и барабанов…

Подойдя ближе к свету, что падал из высоких окон дворца, Владимир достал из кармана фрака карандаш, чтобы записать пришедший ему образ, но при нем не оказалось ни листка бумаги. Он развернулся было к крыльцу, но вдруг заметил женскую головку в беседке, стоявшей невдалеке. С усилием надавив на карандаш, Одоевский написал что-то на ладони и направился туда.

– Евдокия Николаевна? – внезапный голос заставил княгиню вздрогнуть и обернуться. Перед нею стоял незнакомый человек, отчего-то назвавший ее по имени. Она заметила облачко пара у его губ, невольно подумав о том, как похолодало, и только потом вгляделась в лицо, обратив внимание на мыслящие глаза и наклон головы, в котором было что-то таинственное и внушавшее покой одновременно.

– Здравствуйте, – кивнула она – боюсь, я не имею чести знать вас.

– Возможно. Но у меня есть надежда, что вы ошибаетесь. Мне стоит, наверное, отрекомендоваться, как подобает, но взгляните сначала на эти буквы, они вам о чем-нибудь говорят? – с этими словами Одоевский протянул Евдокии свою ладонь, на которой было написано: «Ь,Ъ,Й».

– Это вы? Автор «Последнего квартета Бетховена»? – невольно склонившись к его руке, чтобы убедиться, проговорила Евдокия.

– Князь Владимир Федорович Одоевский, – произнес молодой человек и взял ее руку. Прикосновение его и теплое дыхание на мгновение согрели начинавшую замерзать Евдокию.

– Княгиня Муранова, Евдокия Николаевна.

Еще от Жуковского услышав «княгиня», Владимир не придал этому значения, перебирая в воображении различные образы и будто прикладывая их к ее имени. Теперь же все они рассыпались перед женщиной, руки которой пахли травами, стоящей здесь, рядом с ним, наяву.

«Ей ужасно не идет быть княгиней, – думал он – она принадлежит этому вечеру и дуновению, от которого едва заметно дрожат ее плечи, туману, что вскоре окутает нашу беседку, квинтам из Пасторальной симфонии, еще тающим в воздухе, голосам сверчков и запахам росы после душного дня, но никак не князю Муранову. Каким бы замечательным человеком он ни был, я решительно не готов принимать этого обстоятельства».

– Давно вы здесь? – спросил Владимир, чтобы не увлекаться своими мыслями. Там ваша сестра чудесно играла небезразличную мне симфонию.

– Да, я слушала ее, конечно. Сама я не так прилежно занималась фортепиано, поэтому теперь остается наслаждаться игрою других. Как только Полина закончила, я сбежала сюда – в гостиной сделалось невыносимо душно.

– О, в этом я готов тысячу раз с вами согласиться, княгиня. У меня на этот счет даже есть небольшая сказка.

Евдокия рассмеялась невольно – ей отчего-то так легко стало на душе. Все тревоги последних дней будто отступили перед этим не совсем обычным разговором – и не дружеским, и не светским.

– Знаете, я представляла вас кем-то вроде старого настройщика фортепьян. Такого лысоватого, в потертом пиджаке, с усталыми руками, живущего среди нотных томов и старинных инструментов.

– Вы недалеки от истины, Евдокия Николаевна. Более того, мне кажется, я теперь не смогу отделаться от чувства, что вы знаете обо мне чуть больше, чем другие. Не удивляйтесь – вы стали первым человеком, который узнал меня не как князя, или служащего министерства, или племянника моего дядюшки, но как автора новеллы. Которая, признаться, самому мне очень дорога.

– Уверена, таких, как я, вскоре будет множество. У вас есть дар говорить о сокровенных возможностях души, и каждый может узнавать через это больше о самом себе.

– Вы молоды еще и, кажется, слишком хорошего мнения об этом мире, – радостно польщенный Одоевский невольно скрывал свои чувства за напускным сомнением. – Едва ли большинству присуще желание узнавать себя лучше. Мне чаще приходится видеть, как люди стремятся представить из себя невесть что.

– Возможно, я мало знаю о жизни и могут сказать только о себе. Но посудите сами – зимою я была еще дитя и прочла ваш рассказ. Исполнилась сострадания и не могла без трепета глядеть на портрет Бетховена, только и всего. Теперь же, когда Полина играла, я думала о судьбе вашего героя и понимала, что завидую ему. Да, и ему, и Луизе. Оттого, что один хотел передать другому последние мысли и чувства из сокровищницы души своей, а этот другой готов был его услышать. Если остальные ваши читатели не ужаснулись собственной жизни на этих строках, что ж, они – счастливые люди!

Евдокия вдруг повысила голос на последних словах и почувствовала, как, несмотря на холод, запылало ее лицо. Она уже жалела о своей несдержанной откровенности и прятала теперь глаза, разглядывая мелкую сеть трещин на мраморной колонне. Одоевский в смятении не знал, что отвечать – он был поражен ее словами. Эта замеченная Евдокией мысль вовсе не была главной из тех, что он хотел донести. Но тем более он понимал, как невольно проговорился о том, что волновало и его самого. И в теперешних обстоятельствах, кажется, взволновало еще сильнее.

– Прошу прощения, князь, я вернусь в дом – холодно, – проговорила, наконец, Евдокия и повернулась идти.

– Евдокия Николаевна, постойте, – очнулся от своих раздумий и Владимир, – скажите, мы сможем с вами продолжить этот разговор? – сказал он и тут же пожалел, что неточно выразился – княгиня явно была смущена собственными последними словами.

– Я без того, кажется, увлеклась своими мыслями и отдалилась от темы вашего сочинения.

– Я не то имел в виду. Не будем о Бетховене – поговорим о пустяках.

– Что ж, о пустяках можно, – улыбнулась Евдокия, радуясь, что недоразумение разрешилось само собою – я у Жуковского почти всякий вечер. Прощайте, князь.

III

В Царском селе стоял август – щедрый, густой, уже начинавший пестрить желтизной тяжелые кроны над головами гуляющих его жителей. Яблок в садах теперь созревало так много, что их не успевали собирать. Ими лакомились и крестьянские ребятишки, и дамы большого света; на каждой дачной веранде стояла неизменная ваза, наполненная плодами различных сортов. Где-то она становилась просто украшением, к которому все привыкали и не замечали вовсе, и только приезд городского гостя давал о себе знать – яблок становилось чуть меньше, и хозяева, будто заметив в этом какой-то непорядок, тотчас спешили вновь заполнить блюдо до краев.

Блики играли на дне кувшина с водою, меж стебельков срезанных цветов в прозрачной вазе, по краям широкого блюда, стоявшего посреди стола. Аромат же зрелых плодов разносился по всей комнате, а на улице делался еще острее, только там к нему примешивался запах остывающей земли – первый признак исхода лета. Окна были открыты, и наслаждаться великолепием позднего утра можно было, не прерывая разговора. Точнее – монолога, потому что говорил теперь один Василий Андреевич Жуковский, а собравшиеся – кто с простым интересом, а кто и с благоговением, слушали.

– Теперь, благодарение Господу, холера отступает. А тогда, в самом сердце лета, цвели липы, и запах этих благоуханий тонул в величественном море. У Монплезира мне полюбилась чудесная терраса, откуда можно было наблюдать закат и восход солнца. Я часто ходил и молился там в странном чувстве – будто не могу, не имею права теперь предаваться одному восторгу перед этой красотою, когда совсем рядом гибнут люди, и кто знает, какое известие принесет нам завтрашний день. А природа – я часто вижу в ней Бога, но тогда она вдруг показалась мне какой-то холодной, отстраненной. Слишком спокойной, будто с людьми не случается никакой беды.

Сделав усилие над собою, чтобы оторваться от речей Жуковского и отвлечь Евдокию, которая была вся во внимании, Одоевский чуть склонился к ней и шепотом спросил:

– Евдокия Николаевна, вы видели когда-нибудь море?

– Только в стихах Жуковского, – так же тихо отвечала она – и Пушкина.

– Это льстит им обоим и вашему воображению, но, боюсь, я не согласен мириться с таким положением вещей.

– Князь, прошу вас, после, – сказала Евдокия, которой без того неловко было нарушать тишину в присутствии Жуковского, а теперь еще в словах Владимира ей послышалось то, чего она боялась и искала одновременно. Будто в подтверждение ее мыслям князь то ли случайно, то ли намеренно коснулся ее руки, как бы выражая этим согласие отложить разговор, но не забыть о нем.

Они виделись почти каждый день, объединенные небольшим кружком общих знакомых. Комнаты Жуковского в Александровском, дача Пушкина, дом, что нанимали Озеровы – всюду беседы, чтения, музицирование, изредка – танцы. И среди этого Евдокия и Владимир все чаще искали возможности продолжить свой разговор, начатый в тот вечер после симфонии. И все сильнее убеждались, что это начинает делаться для них необходимым.

Евдокия поначалу с безотчетной радостью предавалась этим беседам, убегая в них от своего смятения. Оно владело ею с тех пор, как арестовали Рунского – именно после того несчастного путешествия разлад с Павлом, который прежде можно было объяснить стечением случайных обстоятельств, со всею определенностью дал о себе знать. И Евдокия вынуждена была признаться себе, что разочарована в собственном муже. Он будто рад был тому, что Евгений арестован, и не только не разделял горечи Евдокии и своей сестры, но и слышать ничего не желал о преступнике, с которым их что-то связывало.

Тяжело переживая разлуку с близким другом, которому нельзя было даже написать, княгиня подумала было, что Одоевский сможет – нет, не заменить Рунского – но как-то восполнить его отсутствие в ее жизни. Однако вместе с легкостью, с которою им давалось понимать друг друга, рядом с Владимиром она начинала замечать в себе что-то иное: тяжелое, сладкое, пугающее, определить которое сама не решалась. Но когда иной раз им не приходилось встречаться, Евдокия понимала, что ей не хватает этого человека, и тоска по нему было совсем не той, что она испытывала в разлуке с Рунским. По отношению к Павлу же она вообще не помнила таких чувств, и в одном теперь могла признаться себе определенно – мужа она не любила.

Нелегкое это осознание особенно давало о себе знать рядом с Ветровским. Он вернулся из Петербурга, и княгиня, радуясь тому, что с ним ничего не случилось, не стала избегать встречи с ним. Но под его взглядом, исполненным внимательной нежности, Евдокии вдруг сделалось не по себе – ей стало стыдно. За что – она не вполне понимала, но чувствовала: если бы Ветровский увидел ее рядом с Владимиром, ему было бы больно. Егор Ильич в затаенной своей привязанности слишком хорошо знал эту женщину, и вот теперь, сам того не ведая, помог ей что-то понять о собственных чувствах. Понимание это так тяжело отозвалось в Евдокии, что она намерена была уехать из Царского, чтобы остаться одной и попытаться справиться со всем этим смятением. «Подумать только, еще полгода назад все казалось таким простым, правильным, благополучным. Быть может, вернувшись в поместье, я хоть что-то смогу разрешить?»

– Далеко же вы забрались, Евдокия Николаевна, – сказал Одоевский, разыскавший, наконец, княгиню в отдаленной беседке Екатерининского парка.

– Хотела проститься со всем этим великолепием. А чем дальше от человеческих жилищ, тем оно прекраснее.

– Что значит – проститься? Вы куда-то уезжаете? – Владимир не ожидал от себя, что это известие так взволнует его, и старался держаться в тени беседки, невольно пряча лицо.

– Хочу вернуться в М-ск, где я выросла.

– Как же, это ведь по пути через Новгородскую губернию, где теперь самая холера. Никто вас не отпустит, да и карантины для того и расставлены.

– А я ни у кого спрашиваться не стану. А карантины – по-моему, нет на наших дорогах преград, которые нельзя было бы преодолеть с помощью определенной суммы. Ужасно звучит, я знаю. Это, пожалуй, первый случай, когда мне могут на что-то сгодиться деньги. Хотя, конечно, лучше бы у меня их не было, – ответила Евдокия и поняла, что снова проговаривается.

– У вас что-то случилось? Или вы… боитесь возвращения своего мужа? – решился спросить Владимир то, о чем начинал догадываться.

– Я поняла, что не люблю своего мужа, а значит, и бояться нечего, – Евдокия отошла в угол беседки и делала вид, что внимательно изучает дубовый листок, слетевший на парапет. Она понимала, что рядом с Владимиром ее желание ехать в М-ск становится все более нелепым. Что она не рассчитала своих сил и вовсе не представляет себе, как можно по доброй воле сейчас проститься с этим человеком. Она, наконец, начала понимать, что он знает о ней уже слишком много, и это ничуть не останавливает ее – наоборот, заставляет идти дальше – Я боюсь показываться на глаза другому человеку, которому причиняю страдания.

– Это человек беспокоит вас?

– Нет, он слишком… он лучше меня. Единственное, что я могу сделать, это уехать, чтобы никто не мучился.

– Что ж, если вам непременно хочется вкусить тягот русской дороги и холерных карантинов, у меня есть одна мысль на этот счет, – Владимир старался держаться спокойно, а сам трепетал – он признался себе, наконец, что ему небезразлична эта женщина, и вот она доверяется ему, и вот, им, кажется, представляется случай еще сблизиться. – Помните, мы с вами недоговорили о море?

– Причем же здесь море? – поглядела на него Евдокия и тут же опустила глаза – поняла, что отчаянно выдает себя – ее вдруг охватила какая-то сладостная дрожь, препятствовать которой не хотелось. Мысль об отъезде в М-ск пришла к ней, на самом деле, в борьбе с другим, не вполне осознаваемым желанием – чтобы Владимир разрешил ее противоречия, чтобы он забрал ее куда-нибудь от всех этих волнений.

– Когда я увидел, с каким восторгом вы слушали рассказ Жуковского о Петергофе и узнал, что вы никогда не видали моря – то счел своим долгом отвезти вас к нему. Думаю, дороги туда будет достаточно, чтобы вы отказались от поездки в полтысячи верст. Но также надеюсь, что она не будет столь несносной, чтобы вы начали проклинать меня вместе с морем.

Одоевский улыбался, унимая участившееся дыхание. На какой-то момент все для Евдокии сделалось будто бы снова легким и понятным. Впереди же было неведомое, спасительное, заключавшее в себе какую-то тайну. Ей казалось, что не она теперь приняла решение, а кто-то взял на себя этот труд. Она ободряюще поглядела на Владимира, который был заметно взволнован, и кивнула ему с благодарным соучастием.

* * *

Мокрая листва приятно холодила усталый лоб, но частые ветви деревьев порой резко ударяли по плечам. Когда заросли сгущались, приходилось невольно прикрывать глаза рукою, отпуская упряжь, под которой шагал выдохшийся конь.

Ветровский решил срезать путь через рощу и уже пожалел об этом, думая теперь, как выбраться отсюда. Дождь не прекращался уже несколько часов, и дорога, без того не самая благоустроенная, сделалась вовсе не проходимой.

Евдокия уехала, оставив дома странного содержания записку. Родители недоумевали, зачем, как и с кем их дочери вдруг понадобилось отправиться в Петергоф. Варвара Александровна была в смятении и не знала, что отвечать дачным знакомым. Николай Петрович догадывался, что здесь не обошлось без молодого человека, что часто навещал их в последнее время. Князь в очередной раз убеждался, что брак дочери с Павлом Мурановым был ошибкой, и горько осознавал собственную вину в том, что допустил ее. Евдокия, прежде во всем доверявшаяся родителям, совсем не делилась с ними переживаниями последнего времени.

Ветровский же винил себя в случившемся, полагая, что его общество так тяготило Евдокию, что вынудило ее уехать. Он решил последовать по ее возможному пути, выяснить все обстоятельства и убедиться в том, что она в безопасности.

Миновав, наконец, рощу, Егор Ильич выехал на Колпинскую дорогу. Дождь стал реже, и над полями, что простирались теперь по обе стороны пути, стелился туман. Ни одного знака человеческого присутствия не было кругом – ни огонька, ни струйки дыма над крышей. Пасмурное небо просветлело у горизонта, сплошная пелена туч разошлась, и стал заметен ход низких кучевых облаков, уносящих с собою влагу и холод. Забыв о том, что голоден, устал и промок насквозь, Ветровский невольно остановился, любуясь этим великолепием и благодаря за него.

Долгий путь в одиночестве дал ему возможность все обдумать. И если сначала, узнав о случившемся, Егор Ильич корил себя за то, что затеял все это – выслал Муранова и открыл Евдокии свое отношение к ней, то теперь странное спокойствие охватило его. Он уверился отчего-то, что все не зря, что как бы ни сложились теперь эти обстоятельства, пусть даже прямо против него, он готов принять их и примириться. Чувство его к Евдокии не только давало уверенность, что с нею все в порядке. Оно обретало все большую силу и научало его сердце не искать ничего для себя и видеть кругом красоту.

Уже в сумерках Ветровский подъехал к станции. Вблизи ее тянулась вереница различных экипажей и товарных обозов, задержанных карантином. Вокруг стояли шум и ропот путешественников, крики надзирателей, ржание лошадей. Поручив своего коня заботам служащих, он поднялся в смотрительский дом. Никогда не прибегавший без надобности к выгодам своего положения, теперь Ветровский надел мундир со всеми знаками отличия и тут же заметил, как он произвел впечатление на хозяина станции.

– Милости просим, ваше превосходительство, чего изволите? Самовар, ужин, ночлег?

– Ужинать и чаю. Да скажи мне, любезный, – начал Егор Ильич, сразу протягивая монету, чтобы не дожидаться этого недвусмысленного взгляда, что неизбежно последовал бы за просьбой – не видал ли ты сегодня среди проезжающих этой дамы?

С этими словами Ветровский осторожно достал из нагрудного кармана миниатюрный портрет в медальоне, раскрыл его и положил на ладонь.

Смотритель несколько секунд разглядывал изображение и сказал:

– Как же, были сегодня похожая дама с молодым человеком. Проследовали дальше.

Ветровский сжал руку вместе с портретом. Он неясно догадывался о чем-то, но узнать об этом наверняка было для него неожиданностью.

– Скажите, она ехала по собственной воле? – только и мог спросить он.

– Конечно, ваше превосходительство, они с господином тем много говорили, смеялись. Она его князем называла.

– Князь, значит. Что ж, Бог ему судья, – сказал Ветровский и развернулся к выходу.

– Никак дочка ваша, ваше превосходительство? – вслед ему спросил смотритель, но он не стал оборачиваться.

* * *

Дождь зарядил, казалось, на всю ночь, и бесчисленные струйки воды стекали по освещенным окнам. У одного из них сидела Прасковья Николаевна и водила пальчиком по запотевшему стеклу, рисуя вензеля и узоры, понятные одному ее воображению. Она вспоминала, как когда-то в детстве такими дождливыми вечерами Миша говорил, что они плывут на корабле. И правда, усадебная веранда, в стекла которой стучали мокрые ветви яблонь, походила на сказочное судно. Внутри было тепло и светло, стоял самовар и свежие плюшки с вареньем, можно было читать любимые книги или просто смеяться о чем-то своем, не боясь холода и непогоды, бушевавшей совсем рядом, за тонким стеклом.

Здесь, на царскосельской даче, казалось, тоже можно было поиграть в корабль. Только Миша теперь все время занят женою, Додо и вовсе куда-то пропала, а на веранде сидят папенька и Ветровский с какими-то своими разговорами.

– Что ж, прости, Николай Петрович, думал вернуть тебе дочь, а возвращаю только портрет, – говорил Ветровский, отводя с лица мокрые волосы и грея руки о чашку чая.

– Полно, Егор Ильич, оставь его себе. – Ветровский удивленно посмотрел на друга и невольно перевел взгляд на медальон, лежавший на столе – Да, я же все понимаю, – ободряюще говорил Николай Петрович – И оттого тем более не прощу себе, что поспешил с этим браком. Ты не представляешь, чего мне пришлось наслушаться от князя Муранова, когда Додо уехала спасать этого несчастного Рунского. Уже жандармы сняли караул с нашего дома, а Павел Сергеевич все рассказывал мне, как дурно я воспитал дочь. Теперь, боюсь, быть скандалу – что скажет князь, вернувшись и не найдя супруги? Я бы, признаться, и рад был такому исходу, но Варвара… нет, этого нельзя допускать, – Николай Петрович положил трубку и стал водить пальцем по усам, что случалось с ним в минуты волнения или глубокой задумчивости.

– Князя в Твери я задержу, не беспокойся. Думаю, еще три недели он может не возвращаться. Надеюсь, за это время все встанет на свои места.

– Егор Ильич, спасибо тебе! Что бы я без тебя делал? Главное, что ты успокоил меня с Додо – что там князь, только бы она была жива и здорова. Девочка она взрослая, но этот ее поступок меня, признаться, удивил. Старый я дурак, позволил себя обаять какому-то князю Муранову вместо того, чтобы породниться с тобою. Как бы теперь все было хорошо, случись оно так…

– Что ты, Николай Петрович, – задумчиво отвечал Ветровский, глядя на дольку лимона в своей чашке, – разве прекрасное может быть так легко?

IV

Очередной карантин остался позади. Лошади отдохнули, и участок дороги, по которому ехал теперь экипаж, казался благополучнее обычного. То ли переменчивые тучи не успели пролиться здесь дождем, то ли почва была устойчивее, то ли просто Одоевский не обращал теперь внимания на неизменные рытвины и кочки.

Евдокия задремала и во сне склонилась к его плечу. Он старался дышать тише, но грудь что-то волновало; не знал, куда деть руки и, наконец, решился опустить ладонь на спину своей спутнице. «Совершенное дитя, – думал он, впервые внимательно разглядывая ее лицо так близко – Какая она княгиня – ребенок! Какой дикостью было отдавать ее замуж. Хотя, кажется, ей это не навредило. А, может, дело все в том, что она совсем не была в свете и потому способна мыслить самостоятельно. Муж определенно не имеет на нее влияния, но есть какой-то загадочный названый брат, с которым она теперь в разлуке. Я, наивный, думал, что смогу заменить ей его. Но нет, лучше быть ей чужим, чем братом. Что это со мной – может, меня так испортил свет, и я стал способен поддаться обычной страсти и еще и надумать невесть что вокруг самого простого предмета? Но я же видел красоту и более совершенную, встречал обхождение более утонченное, но никогда всерьез не увлекался ни тем, ни другим…»

Одоевский взглянул по привычке в окно и увидал там лишь свое отражение – за стеклом в темноте терялась бесконечная дорога. Вдруг в собственных чертах он будто нашел что-то новое, не замеченное прежде. Точнее, он помнил это выражение, но оно осталось где-то глубоко в юности, когда он еще мог легкомысленно проводить время, разглядывая себя в зеркало. Это было одно из любимых его отражений, в которых он находил свою подлинную, но не вполне проявленную сущность. В тонких и правильных чертах его проступало теперь что-то мужественное, напоминавшее о суровых изображениях Рюриковичей, от которых он считал свой род. Вдруг Владимир сделал гримасу и рассмеялся над собою. Слишком мальчишеским показался ему этот жест невольного самолюбования. Вспомнилось, насколько иначе его видят другие:

«La Madonna col bambino – семейственная картина: ее сиятельство с его сиятельством князем Владимиром Федоровичем (колорит заимствован у Иверской)»⁶, – смеялся друг Соболевский, гуляющий теперь по галереям вечного города. И правда – рядом с Ольгой, обладавшей более солидной внешностью и старшей летами, Владимир как-то терялся, будто еще худел и делался меньше ростом. Жена была хозяйкою в доме, потому что жили они во флигеле, принадлежавшем ее родственникам, она же принимала решения во всех мелочах хозяйственной и светской жизни, от которых Владимир убегал в свои кабинетные занятия. Нельзя сказать, что за пять лет супружества они стали совсем чужими – Ольга была умной, любезной женщиной, по-матерински заботилась о муже и, как могла, поддерживала его интересы. А ведь когда-то он всерьез влюбился в нее, услышав несколько приветливых слов и разглядев в них понимание, которое к своим двадцати двум годам почти отчаялся найти в другом человеческом существе. Но сейчас это казалось невероятно далеким, и Одоевский смотрел на того юношу из прошлого с умиленным и жалеющим снисхождением.

Он помнил себя неуверенным, одиноким подростком, который не знал радости вернуться домой – отец давно умер, его двенадцати лет отдали в пансион, а мать вскоре вышла за мелкого чиновника, оборотистого и не очень приятного человека. Новая родня постоянно давила какими-то дрязгами, долгами и хлопотами, от которых становилось душно. Возможно, он потянулся к Ольге во многом из-за этой тоски по самостоятельной жизни, и первое время наслаждался ее благами, пригретый в семействе Ланских. Теперь же, утвердившись на службе и получив первую и так много уже обещавшую литературную известность, он почувствовал, наконец, долгожданную независимость от своего детского прошлого, и вместе с тем пришло ощущение, что ему чего-то не хватает. Неужто это прелестное дитя, что спит теперь у него на груди, стало причиною таких раздумий?

– Барин, к станции подъезжаем! – прервал его мысли голос кучера. Одоевский неохотно убрал руку со спины Евдокии и, осторожно подложив под ее голову шаль, выглянул из экипажа. Только теперь, вынужденный выйти из глубокой задумчивости, он заметил, что дождь усилился. Огонек ближайшего жилища впереди гляделся размытым пятном.

– Трифон, я же просил не кричать так.

– Не прогневайтесь, барин. Только если дальше так пойдет, мы с вами далеко не уедем. Дорога без того плохая пошла, а к утру ее вовсе не будет.

– Что ж, возьмем еще лошадей, запряжешь шестерку, – невозмутимо отвечал Одоевский.

Он не был настроен покоряться этим обстоятельствам, грозящим расстроить его намерения. Однако, шум все усиливавшегося дождя, что уже заметно ударял по крыше экипажа, заставил его задуматься – Скажи, далеко ли до залива?

– Верст двадцать будет. Но помилосердствуйте, барин, какое море в такую погоду? Там, небось, буря. Переночевать бы и с утра до вашей дачи в Парголове – часа за три доберемся.

– Это в самом деле так близко? – удивился Одоевский. Шорох за спиною заставил его обернуться – лицо Евдокии выступило из темноты. Он поразился ее бледности.

– Евдокия Николаевна, вы хорошо себя чувствуете?

– Признаться, князь, немного озябла.

– Позвольте, я проверю, нет ли жара, – сказал Владимир и, приложив руку к ее лбу, почувствовал, что лицо все горит.

– Нехорошо, – встревожился князь, в уме которого теснились мысли, одна страшнее и противоречивее другой – пойдемте скорее в дом, вам необходимо тепло.

Когда, напившись чаю и укутавшись в одеяло, Евдокия уснула, Одоевский присел у ее изголовья и поглядел в окно. Дождь все колотил по стеклам, и Владимиру казалось, будто сама природа не желает благоволить ему, будто он что-то делает не так. «И вправду, что я задумал? Какие-то романтические бредни, а обернулось все тем, что я увез это существо из родительского дома, и по моей милости она лежит сейчас в жару в ветхом домике посреди поля, залитого дождем. Только бы не…» Владимир испугался собственной мысли. Жар мог быть первым признаком холеры, и он сразу ужаснулся этого, как только приложил руку к лицу Евдокии. Теперь же он не знал, что и думать. Он не узнавал самого себя в этом поступке, не понимал, что делать дальше и как помочь женщине, которая стала ему вдруг еще дороже.

* * *

«Неужели добрались?» – Владимир перекрестился невольно, завидев впереди знакомые дачные окрестности. Эти несколько часов дороги превратились в настоящий кошмар: лошади вязли в грязи, а на станции пришлось нанять человека, который помогал Трифону приподнимать колеса на самых тяжелых участках пути. Владимиру же то и дело приходилось выходить их экипажа, чтобы немного облегчать их труд.

Евдокия была так слаба, что почти не замечала тягот дороги. Иногда, очнувшись ото сна, она приподнималась к окну и любовалась зеленью тяжелых ветвей, что упирались в стекла экипажа, или простором полей, которые гляделись еще ярче под выцветшим небом. Одоевский тихо радовался, почти уверившись, что с нею сделалась обыкновенная простуда и исключив угрозу страшного недуга. Он любовался ее детской чуткостью к красоте и тому удивительному доверию, что все вернее овладевало его душою. Даже теперь, оказавшись вдали от дома и вместо приятной прогулки переживая такие трудности, Евдокия ни в чем не винила своего спутника и с тем же вниманием слушала его речи. Это давало ему сокровенную надежду на то, что он также сделался ей небезразличен.

«Наконец-то твердая земля», – рассмеялся про себя Владимир, с наслаждением опускаясь в любимые кресла недалеко от печки. Дом встретил его немного холодноватым, нежилым воздухом, но тотчас были отданы распоряжения, и кругом все засуетилось, создавая такой необходимый теперь уют. Особенное удовольствие было в том, чтобы глядеть в окно на улицу, как бы чувствуя собственное превосходство над бушующею стихией, от которой так надежно укрыт.

Евдокия спала, свободно раскинувшись на перинах и подушках, благодарно утопая в них усталым телом. Сон ее был еще не здоровым, но крепким и необходимым для исцеленья. С полчаса назад Владимир был вынужден разбудить ее, чтобы дать выпить настойки, помогающей от жара – это было первым его распоряжением, когда они прибыли на дачу. Одоевский, как ни странно то было для князя, изучал книги даже по медицине и располагал знаниями, которые оказались очень кстати. Здесь, в Парголове, все было заведено по его порядку, и он без труда разыскал травы и порошки, которые могли бы теперь пригодиться.

Дом этот был его любимым пристанищем оттого, что в отличие от флигеля, где всем заправляла супруга, в нем он ощущал себя полным хозяином. Сюда он привозил книги, которые уже не помещались в городской квартире, здесь он мог в уединении предаваться своим занятиям, не беспокоясь, что станут отвлекать по пустякам. И теперь, несмотря на неизменную тревогу, что охватывала его при взгляде на тяжело дышавшую Евдокию, он благодарил обстоятельства, что привели их в этот дом. Он старался не думать, что будет дальше – сложившееся было настолько чудесным и не мыслимым прежде, что он и боялся, и трепетал перед завтра.

Полумрак, в котором прошел день, вдруг сменил странный отсвет, заметный даже сквозь занавески из глубины комнаты. То был закат, пробивавшийся из-за тяжелых облаков. Гроза миновала, и благодарная успокоенная природа внимала прощальному лучу едва приоткрытого солнца. Переливы уходящего света горели и отражались в огромной туче, сливаясь оттенками от золотого к пунцовому.

– Frohe und dankbare Gefühle nach dem Sturm⁷, – подумал Одоевский. Он вернулся в комнату, где спала Евдокия. Догоравшие блики из окна падали на ее лицо.

Владимир открыл форточку и, протянув руку, сорвал яблоко. Его обдало брызгами, посыпавшимися с листьев. Полной грудью вдыхал он холодный и свежий, каким он бывает только после дождя, напоенный ароматами листвы, воздух.

На воле природы,

На луге душистом,

В цветущей долине,

И в пышном чертоге,

И в звездном блистанье

Безмолвныя ночи

Дышу лишь тобою ⁸

– вспомнились отчего-то слова Жуковского. Одоевский вытер мокрое яблоко о рубашку, положил на стол и забыл о нем.

V

Евдокия приоткрыла глаза и с удивлением разглядывала обстановку дома, в котором не помнила, как оказалась. До того в полусне она различала шум и голоса, чувствовала руки, что отнесли ее на кровать и подавали какое-то питье. Голова была еще тяжела, и Евдокия, с трудом приподнявшись на подушке, сперва решила понять, который час.

Очертания комнаты едва выступали из темноты – в неярком лунном луче виднелись полки с книгами, стулья прошлого столетия, широкая печь. В приоткрытую форточку доносились шорохи сада, отдаленный собачий лай и ровное, неизменное стрекотание цикад в высоких травах. То было время перед рассветом, час самого чуткого сна среди остывшей земли. Все стихло после оглушительного ливня, но было в природе будто какое-то предстояние перед новой грозой.

Евдокия вдруг заметила Одоевского, который дремал в креслах. И ей стало понятно, отчего так спокойно у нее на душе, несмотря на слабость и тяжкую дорогу позади. Вглядевшись в его черты с уже не скрываемой от себя нежностью, она почувствовала, как вновь ею овладевает сон, только теперь легкий и сладостный.

* * *

Неяркий свет пасмурного дня уже наполнял дом, за стеною слышались голоса и шаги. Дождь вновь зачастил, только теперь его звук был отдаленным и почти не тревожил. Наоборот, было в этом шорохе что-то, внушавшее покой. Отдохнувшее тело приятно тянулось, жар и озноб миновали, осталась только слабость. Кресла, в которых спал Владимир, были теперь пусты, и в них остался смятый плед.

Евдокии вдруг показалось, что она в своей детской. Давно пора спускаться к завтраку, Миша и Пашенька уже, верно, одеты. А ей можно не вставать, и не придется позволять делать себе неудобную прическу, и не нужно спускаться к учителям. Маменька позволит весь день провести в постели и читать, сколько душе угодно. Да еще принесет теплое молоко с медом и будет сидеть у изголовья, спрашивать, ничего ли не болит. Очарование лучших воспоминаний овладело вдруг воображением Евдокии, но обстановка кругом заставляла признавать, что теперь все не так, как в детстве. Она, княгиня Муранова, пока муж выполняет долг службы, легкомысленно отправилась в путешествие с едва знакомым человеком и находится теперь в его доме, почти не одетая. Как обрадуется свет, какой простор найдет для пересудов! «Да что свет?» – с сомнением подумала было Евдокия, но тут вошел Одоевский.

– Вы проснулись – я так рад. Выпейте, прошу вас. Только аккуратно, – предупредил он и будто случайно коснулся ее руки, передавая кружку.

– Благодарю вас, князь. Я, верно, доставила вам немало хлопот.

– Что вы, Евдокия Николаевна? Это я должен просить прощения, что невольно вовлек вас в такое приключение. Вместо моря показал вам одни лужи.

Евдокия смеялась, и это давалось ей удивительно легко. Воспитанием княгине было предписано не выказывать своих чувств явно, беззвучно улыбаться и опускать взгляд. Но с этим человеком условности были неуместны, и ей казалось, что они могли бы пойти дальше, обходясь вовсе без титулов и извинений. Она чувствовала, что Одоевский тоже к этому готов, но ни один пока не знал, как это выразить.

– Тогда, быть может, вы поделитесь со мною чем-то из моря литературы, что наполняет ваш дом?

– Обязательно и с великим удовольствием, только сперва я хочу убедиться, что с вами все в порядке. А вы должны обещать мне, что позавтракаете.

– Уверяю вас, мне гораздо лучше. Это, верно, все ваше лекарство. И от завтрака отказываться не стану.

– Вот и славно! Тогда пойду распоряжусь.

Евдокия проводила Владимира долгим взглядом, которого он, засуетившись, не заметил. В его последнем жесте ей неуловимо послышалось что-то родное, снова напомнившее детство. То ли кто-то из учителей похоже двигался и говорил, то ли это и вовсе был какой-то книжный герой, уже забытый. Это было неважно. Стало сладко и тревожно одновременно, но Евдокии не хотелось сейчас думать ни о чем, кроме этого дня. Казалось, в нем можно укрыться, не допуская никаких мыслей из остального мира – ничего о долге, рассудке, приличиях. Эта спасительная слабость и непогода все вернее успокаивали Евдокию, будто нашептывая ей, что выбора нет – остается быть здесь и наслаждаться. Ее окружали тепло, спокойствие и нега, и отказываться от того, что происходит, не было никакой причины.

* * *

Пахло нагоревшими свечами. Из-за пасмурной погоды почти целый день стоял полумрак, а окна от сквозняков приходилось держать закрытыми. Узорные тени играли на бревенчатых стенах дома. Одоевский сидел за бумагами, Евдокия невдалеке разбирала старые альманахи. Прежде князь никогда не мог работать за письменным столом, пока не оставался в одиночестве – ему необходимо было закрыться в своем кабинете и быть уверенным, что никто его не потревожит. Но присутствие этой женщины совсем не мешало ему, напротив, придавало всему, что он делает, особый смысл. Рядом с нею казалось, что всякая его мысль, еще не вполне нашедшая форму, уже может встретить понимание.

В мягком свете согретого дома, будто спрятанные от мира среди проливных дождей и забывшие о ходе самого времени, Владимир и Евдокия являли, казалось, идиллическую картину. Но каждым по-своему овладевала тяжелая страсть, справляться с которою было все сложнее. Эти сумерки, забытье и безвременье, охватившие природу, будто усыпляли в них душевные силы, и каждый всякий раз находил повод отсрочить решительное объяснение. Особенно нелегко было Владимиру, которому вместе со своими чувствами предстояло открыть и обстоятельства, сковывающие его.

– Евдокия Николаевна, – обернулся Одоевский, и она заметила, как уголки губ его чуть заметно подрагивают, сдерживая смех – как вам название словаря: «Les Fleurs de bien dire, recueillies aux cabinets des plus rares esprits pour exprimer les passions amoureuses de Tun et de l'autre sexe par forme de dictionnaire»?⁹ Он сказал это для того, чтобы посмотреть, как она смеется. Да и, быть может, надеялся хотя бы таким шуточным намеком выразить малую часть того, что не решался сказать всерьез.

– Признаться, князь, я не отказалась бы от такого издания, –отвечала Евдокия. Владимир украдкою чуть сдвинул лампу на столе, чтобы лучше видеть ее лицо. – Откуда у вас такие познания? Хотя, я уже ничему не удивляюсь.

– Да я пытаюсь описать сценку в букинистической лавке. Соболевский, друг, посмеялся бы, конечно, но подарил бы еще пару звонких названий. Представляете, пишет мне из Рима, что влез в шар над собором Святого Петра, лег там на пол и пил за мое здоровье. ¹⁰ Кто пустил туда эту скотину? – Владимир, увлеченный собственными словами, только теперь заметил, что Евдокия не смеется вовсе, а сдержанно улыбнувшись, опустила глаза.

– Что с вами, княгиня? – Одоевский торопливо вышел из-за стола, сел рядом с нею и заметил на глазах ее слезы.

– Простите, Владимир Федорович, что не смогла разделить вашего настроения. Просто вот, мне встретилось, – протянула она раскрытый альманах. Одоевский, не глядя на страницы, протянул руку к ее щеке и осторожно осушил слезу. Но тут же, испугавшись своей смелости, опустил глаза к альманаху. – Смерть, души успокоенье… – прочел он – барон Дельвиг. Царствие небесное, какой был светлый человек.

– Он будто знал, – говорила Евдокия, лицо которой пылало теперь от внезапного прикосновения, но она старалась отвлечься возвышенными словами от собственных земных волнений – не зря же говорят, что человек чувствует, когда… когда ему пора. А поэт – тем вернее. А знаете, Владимир Федорович, отчего я плачу – оттого что жалею вовсе не Дельвига, а себя. Да, я вспомнила тот день в Петербурге, когда прочла, что он умер, и никто не понимал меня. Тогда я впервые, наверное, начала узнавать, что за человек мой муж. Впрочем, не стоит об этом.

– Мы все, кто хорошо знали его, были поражены этим горем. Особенно причиной смерти.

– Писали о гнилой горячке.

– Да, но что стало поводом болезни, знают немногие. Его вызвал к себе господин Бенкендорф.

– О, это ужасный человек – не сдержалась Евдокия – после расскажу вам. Прошу, продолжайте.

– Не хотел бы еще больше огорчать вас, но это был возмутительно грубый разговор: Дельвигу угрожали Сибирью, называли на «ты». А все из-за несчастных стихов Де-ла-Виня об июльской революции – это же нужно было помыслить, что, поместив их в Литературной газете, Антон Антонович желал такой судьбе России. Но что теперь об этом говорить – другой бы вызвал Бенкендорфа на дуэль, а он предпочел заболеть смертельно. Горько и противно делается оттого, какие люди случаются теперь у власти. А Дельвиг – по-моему, он почти святой. Я сам рыдал, как ребенок, на его похоронах.

– Вы плакали? – удивленно подняла глаза Евдокия – и вы так просто мне об этом говорите?

– Да, а чего же здесь таиться? Я убежден, что лучшие чувства не стоит скрывать,– проговорил Владимир и тут же испугался собственной откровенности – однако, не каждому можно их доверить, это правда. Тот человек, которого вы зовете названым братом, – начал Одоевский, снова невольно избегая объяснения, – вы же вполне откровенны с ним? Неужели он никогда не делился с вами своими слабостями?

– Евгений – да. Он говорил со мною о чувстве вины.

– Совсем не знаю этого человека, но удивляюсь ему. Никак не могу представить себе таких отношений с женщиною, тем более – с вами. У меня есть друг Варвара Ивановна, но она старше меня, к тому же вдвойне родня – приходится мне тетушкой и сестрою шурину.

– К тому же вы – женатый человек, – с пугающим спокойствием проговорила Евдокия.

– Я? – Одоевский содрогнулся, осознав, что сейчас сказал. «А, впрочем, может оно и к лучшему», – пронеслось в его уставшем уму, освобожденном от невольной лжи, что так его угнетала. – Прости меня, – хотел он взять руку Евдокии, но она отстранилась. Очарование последних дней, покой и радость, неясные мечты ее – все было теперь утрачено. Больнее всего было то, что приходилось разочаровываться в человеке, который начал было представляться ей средоточием всех совершенств. К тому же – он оказался способен на слабость, очень ей понятную – не будь у нее титула, сразу выдающего ее положение, кто знает, не повела ли бы она себя так же? Ей же хотелось думать, что Владимир лучше ее, сильнее, что рядом с ним она сможет к чему-то стремиться.

– Что же вы так, князь? Толкуете мне о доверии, о понимании. Хотя, о чем я, кто я такая, чтобы вы мне отчитывались? Благодарю вас за приют, мне пора. Лошадей пришлю с ближайшей станции. Она встала и отошла к окну. Владимир приблизился к ней, взял за плечи и повернул к себе.

– Какие лошади, я никуда тебя не отпущу, – говорил он в не свойственном ему порыве.

– Вы не можете удерживать меня силой. К тому же, я вас компрометирую, – Евдокия говорила эти слова не от сердца, а сама трепетала под его руками.

– Неизвестно еще, кто кого компрометирует, – различив в ее голосе спасительную интонацию, решил Владимир обратить все в шутку – это с самого начала объединяло их, и он понадеялся, что поможет и теперь.

– Да ты… да как ты смеешь? – Евдокия резко отстранилась от него, хотела было даже толкнуть, но вместо этого бессильно опустилась в кресла и закрыла лицо. Он присел у ее ног.

– Пойми, я не открыл тебе моего положения только потому, что это ничего для меня не значит. Мне было двадцать два года, меня душила московская родня, это была чудовищная ошибка. Кто бы мне сказал тогда, что есть такая девочка на свете, – говорил он, опустив голову ей на колени.

– Что же ты намерен теперь делать? – будто в забытьи перебирая его волосы, спросила Евдокия.

– Давай поставим самовар на веранде, – отвечал он.

Дождь шел четвертый день, а первое испытание чувств было, казалось, пройдено. Дом, согретый светом изнутри, был далеко заметен редким прохожим. За легкими шторами двигались тени. Отводя иногда взгляд от человека, о котором узнала теперь еще больше, Евдокия следила за движением мокрой листвы в окне веранды. Тогда ей казалось, что это все сон, сейчас ее разбудит брат и станет смеяться, что больше не возьмет ее помощником капитана на свой корабль.

VI

Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может себе вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата. Чувство это уже почти три месяца не покидало Рунского.

Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями? Воображение работает страшно, представляя невероятнейшие, чудовищные помыслы: Евдокию допрашивает Бенкендорф, Софью насильно выдают замуж… Куда не уносились мысли, о чем не передумал ум, и затем все еще оставалась целая бездна, которую необходимо было чем-то заполнить. Ему представлялось ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения. Особенно когда стало известно, что двор покинул Петербург из-за подступавшей холеры, и город практически опустел, Рунский почувствовал себя забытым в этом каземате, обреченным на вечное одиночное заточение. И ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу.

Каземат, в котором томился Рунский, представлял собою комнату в четыре шага в квадрате. Помещал он лазаретную кровать, столик и стул, немного оставляя места для движения. Тюфяк и подушки были набиты мочалом, одеяло – из толстого солдатского сукна. Небольшое окно, замазанное мелом, пропускало в амбразуру толстой каменной стены какой-то сумрачный полусвет. А когда темнело, ночник с постным конопляным маслом освещал каземат. Железная труба от железной же печки из коридора, проведенная через всю комнату и висевшая над самой головой, раскаливаясь во время топки, сообщала с каким-то треском несносную теплоту верхней половине комнаты, тогда как в нижней ноги зябли от холода. Сидеть неподвижно, снедаемому грустью, было нестерпимо, а ходить можно было, только описывая небольшой круг. ¹¹

Рунский месяц уже не видел другого человеческого лица, кроме часового, приносившего ему пищу. Несколько допросов, которые были проведены в начале лета Бенкендорфом, он пережил со спокойствием и даже каким-то безразличием: знал, что все названные им имена давно известны, и друзья его уже больше пяти лет отбывают наказание. Единственное, что он узнал утешительного для себя, это то, что лучший друг его Александр Бестужев жив и находится в Якутской ссылке. Больше надобности допрашивать Рунского не было, но судить его в отсутствии государя также было нельзя, и несчастный несколько недель уже жил в мучительном чувстве неизвестности.

Рунский предполагал, что больше пяти лет каторги ему не дадут. Но последующее поселение, он знал, будет бессрочным, и в этом случае он никогда больше не увидит Софью. «Единственный способ со временем вернуться к ней – это отличиться на Кавказе, получить офицерский чин и право жить в России. Но Кавказ – слишком легкое наказание, и едва ли я получу его», – размышлял Рунский, который уже передумал обо всем, и строил теперь предположения о дальнейшей своей судьбе. Переписываться он права не имел, но письменные принадлежности ему выдавались, и Рунский вел дневник, обращенный к Евдокии. Софью он берег как дитя и боялся делиться с нею тяжкими своими переживаниями. «Дорогая сестрица», – начинал он каждый день, в надежде, что когда-нибудь она сможет прочесть эти строки.

* * *

– Значит, твой Александр тоже сидел в Петропавловской?

– Да, это был страшный июль. Мне до сих пор снятся кошмары. Я приехал жить в Петербург через два дня после казни. Из окон флигеля через реку виднелся кронверк, и, как ни старался я не смотреть в его сторону, он все равно обращал к себе взгляд.

– Подожди, это где-то недалеко от Дворцовой?

– Да, угол набережной с Мошковым переулком.

– Дом Ланских? – Евдокия от удивления привстала в креслах – не может быть!

– Отчего же? Лучше бы, конечно, мне больше ничего не знать об этом доме и остаться здесь.

– Да постой, особняк Озеровых тебе о чем-то говорит? Мильонная, девятнадцать.

– Да, он граничит с главным домом моих родственников.

– Ты так ничего и не понял? Это дом моего отца.

– Правда? Подожди, я же слышал фамилию твоей сестры, мне называл ее Жуковский. Но я отчего-то никак не соотнес это… милая моя, неужели?

– Да, судьба решила посмеяться над нами еще и так.

– Зачем ты так? Иди сюда, – Владимир привлек Евдокию к себе, и она не нашла в себе сил ему противиться – мы обязательно придумаем, как обратить это обстоятельство в нашу пользу.

Они больше не скрывали своих чувств, и оттого не давать им полной свободы было еще мучительней. Но обоих что-то сдерживало – они будто предчувствовали тяжесть приближавшейся разлуки, которая, несмотря на непогоду, становилась уже неотменимой. Одоевскому предстояло вернуться в Петербург в распоряжение министра, Евдокия же понимала, что родители, несмотря на оставленное ею письмо, тревожатся о ней, и долее держать их в неведении будет жестоко. К тому же, вскоре должен был вернуться из Твери Павел. О последнем обстоятельстве Евдокии хотелось думать меньше всего, как и Владимиру о возвращении из Москвы его жены. Они не договаривались пока ни о чем, но оба понимали, что связаны теперь, что будут искать всякой возможности увидеть друг друга. Они назначили день, в который решено было отправиться в путь, что при нынешнем состоянии дорог обещал быть непредсказуемо долгим. А пока позволяли себе счастье жить одним настоящим, принимать каждый час, как дар, и уберегать друг друга от мрачных мыслей о будущем, от которого их отделяло спасительное число дней в календаре.

– Расскажи мне о брате. Вы были близки?

– В детстве – да. Потом, после пансиона, я писал ему в Питер длинные размышления о Шеллинге, а он в ответ что-то вроде: это все замечательно, а я надеваю шляпу и иду на Невский. Мы стали разными, но Саша по-прежнему остается одним из немногих дорогих мне людей.

– Мне это очень знакомо. Мы так дружили с Мишей и Пашей, а теперь я боюсь открыться им о тебе – меня не поймут. А где он сейчас?

– В Петровском заводе, за Иркутском.

– Кто знает, быть может, он встретится там с Евгением. А про общество он тебе рассказывал?

– Нет, ни слова. Его можно понять – их, верно, связывали с товарищами какие-то клятвы. И Кюхельбекер, с которым я очень дружен был как раз тогда, в двадцать четвертом –двадцать пятом, он тоже молчал. Но было тогда время… – лицо Одоевского озарила невольная улыбка воспоминания – когда мы услышали первые известия с юга… Говорили, что Ермолов с Кавказа идет со своими частями на Москву, в Петербурге вторая армия не присягает и собирается провозгласить конституцию. Никто ничего не знал наверняка, столько противоречивых и чудесных слухов носилось вокруг. Мы, выпускники пансиона, все статские, чуждые политики – Кошелев, Рожалин, Титов, Шевырев – собирались по вечерам в манеже и фехтовальной зале, готовили себя к какому-то подвигу, к какой-то миссии. Ждали новых Мининых и Пожарских. А я в первые же дни после четырнадцатого декабря собрал все протоколы общества – заметь – любомудрия – и торжественно сжег в присутствии уже бывших его членов. Что и говорить, восторги эти неясные быстро утихли – в Москве вдруг начали по ночам арестовывать людей, своих, знакомых, отправлять в Петербург. Матушка заготовила мне тогда енотовую шубу.¹²

– Страшно, – прошептала Евдокия – страшно, к каким последствиям привели эти мечты. Я молчу о казни, этого и представить себе не могу. Но у меня перед глазами два близких мне человека, которые не могут позволить себе простого счастья быть вместе. Это редкое чувство, поверь мне, такого едва ли сыщешь. И почему именно им выпали эти испытания? Ни за что не пойму закон, который отделяет мужа от жены, отца от сына. И, если все так, смысла восставать против существующих порядков не вижу. Пятнадцати лет я со слов Евгения переписывала рылеевскую «Вольность», а теперь даже слышать об этом не хочу. Какой во всем этом смысл, если уже принесены в жертву жизни людей, и вот прошло пять лет, а последствия тех событий по-прежнему доставляют страдания?

– Ты права,– задумчиво произнес Одоевский, уже привычно узнавая в речах Евдокии мысли, так похожие на его собственные – я еще тогда, если не считать короткого очарования с поездками в манеж, понял, что иду совсем по другому пути. Как только маменька отписала мне имение, и я разобрался, как мог, с хозяйством, то перевел крестьян на оброк.

– Да что ты? Вы еще и прогрессивный экономист, ваше сиятельство? Скажите, остановится ли когда-нибудь рог изобилия ваших талантов? – смеялась Евдокия – нет, правда, я восхищаюсь тобою. Папенька говорил об отказе от барщины, но в его устах это звучало опасной либеральной диковинкой.

– Но, мне кажется, этого не вполне достаточно. Над любым действием я стараюсь задаваться вопросом, полезно ли оно на четырех ступенях: во-первых – человечеству, затем – стране, в-третьих – ближайшему кругу общения и, наконец, самому себе. Понимаю, звучит, как некая умозрительная формула, но я убежден, что начинать стоит от этого.

Евдокия хотела было назвать Владимира идеалистом и рассмеяться, но ее остановило такое полюбившееся уже выражение его лица. Печать спокойной энергии в нем удивительно совмещалась с юношеским почти восторгом, когда он обращался к ней, ища поддержки своим мыслям, доверяя их, как сокровенную ценность. В такие моменты ей становилось особенно непросто скрывать свои чувства, понимая, насколько необходимым для нее сделался этот человек, и что едва ли когда-нибудь еще им доведется так проводить вечера. Тогда она прятала на минуту лицо в сгибе его локтя, вдыхала глубоко родного воздуха, подавляла свою слабость и продолжала слушать его речи, чтобы чуткий к ее настроению Одоевский не уловил этой тоски. Так далеко заполночь проходили часы, нагорали свечи, утихали шорохи, и неунимавшийся дождь дарил хрупкий покой своим постоянством.

* * *

Тишина казалась сказочною, нездешней. После многих дней борьбы с непогодой природа будто позволила себе исцеляющий сон. Особенно поражал строгий покой, в котором пребывала озерная гладь. В неподвижном зеркале ее можно было различить движение замерших облаков, ничем не колеблемое. Треск сосновой ветки да редкий птичий крик – то были все звуки, что слышало Чухонское озеро. Листва деревьев кругом уже начала пестреть великолепными красками, и у берегов из нее собирался разноцветный венец. Солнце было бледным, будто усталым, и не показывалось из-за тонкого покрова облаков, но слабый отсвет его был живителен для мокрой земли, продрогших деревьев, поникших трав.

– Зачем ты столько прятал от меня эту красоту? – Евдокия не знала, где остановить взгляд: и лес, и озеро, и поздние цветы – все кругом казалось ей исполненным какого-то особого очарования. То ли сказались долгие дни в стенах дома без единого солнечного луча, то ли осознанье того, что ей должно теперь, только узнав это место, вскоре проститься с ним. – Скажи, отчего здесь столько сходства с окрестностями моего поместья, это же так далеко? Эти сосны и поросшие камни будто оттуда.

– Северная природа в разных широтах, верно, имеет свои черты. Мы же почти у чухонской границы – еще чуть-чуть, и начнутся заросли мха и клюквы, деревья станут ниже, земля – холоднее, – в обыкновенной задумчивости говорил Одоевский.

«Уехать бы куда-нибудь на север, где нас никто не узнает», – хотела было сказать Евдокия, но вместо этого взяла с Владимира обещание писать ей каждый день, пока в столице окончательно не минует опасность холеры – чтобы она была уверена, что с ним все в порядке.

– Конечно, мне будет радостью писать тебе, – отвечал он, – только, ты сама видела, какие испытания теперь проходит почта, следуя по губернии. Надеюсь вскоре говорить с тобою без помощи пера и бумаги.

– Друг мой, мне страшно, – не сдержалась вдруг Евдокия – я не представляю, как мы станем теперь жить со всем этим. Я никому не смогу открыться, а значит – неоткуда будет ждать помощи, ты также останешься один. Тайно встречаться в городе, где тебя случайно могут узнать по слуге, по экипажу – это так рисковать…

– Не тревожься раньше времени – старался Владимир успокоить ее – я, признаться, тоже пока в раздумьях, как все лучшим образом устроить. Конечно, первою моей мыслью было – суббота после театра, я всякую неделю собираю своих друзей. Но теперь, в этот злополучный и благословенный год, все светские обыкновения возобновятся, думаю, не раньше середины осени.

– Ты думаешь, я осмелюсь прийти в твой дом?

– Я опасался, что тебя это смутит. Но я также уверен, что не пройдет и недели в разлуке, как и ты, и я, станем думать по-другому. Пока же, вот что, мне кажется, придется тебе по душе: салон Василия Андреевича. Ты же так коротка с ним, и твоя маменька. Уверен, он будет счастлив видеть тебя в Шепелевском дворце. Я также бываю у него по субботам, только перед театром. Правда, все будет зависеть от того, когда двор вернется в Петербург.

– Мы подождем, – с уверенностью проговорила Евдокия – Право, теперь ты меня успокоил. Василий Андреевич – у него я ничего не стану бояться. К тому же, в его доме мы встретились. Теперь верится, что будет холодная осень и ветер в печке, пусть не в этой, но общий, один, петербургский. И первый снег из окон на одну сторону, и рождество.

– Конечно будет, милая, все впереди, – улыбался Владимир ее детским восторгам, а сам не мог успокоить сердца. Оно так легко сделало выбор, но трепетало теперь перед тем, каково будет нести его дальше, за оградою этого сада, оставшейся позади.

* * *

Глаза никак не могли привыкнуть к солнцу. В час перед закатом оно сделалось особенно ярким, и Евдокия щурилась невольно. Она никогда особенно не любила ясной погоды, предпочитая пасмурную, под которую лучше читаются книги. А теперь этот свет и вовсе казался враждебным, что-то отнимающим. Городской шум также утомлял и не давал сосредоточиться. Суета и движение обыденной жизни, от которой она так успела отвыкнуть, совсем не радовали. Евдокии представилось, что она вернулась в большой мир из сказочного подземного царства, где узнала лучшую жизнь, но путь обратно был теперь потерян.

Она почти подъехала было к Кузьминской улице, где стояла ее дача, но решила попросить кучера покатать ее еще по окрестностям, вокруг озера и мимо Екатерининского парка. Аллеи заполняли гуляющие, радостно встречавшие окончание бурь и холодов. Минувшая непогода многих надолго заперла в домах, и теперь царскосельские жители спешили встретиться и обменяться новостями. Некоторые обнимались и восклицали, будто праздновали что-то. Не желая видеть никого из знакомых, Евдокия как могла дольше хотела отложить момент встречи с родными, надеясь хотя бы не застать у них гостей, особенно – Ветровского.

Странное чувство тяготило ее – так привязанная прежде к дому и своим близким, теперь она не ощущала того радостного трепета, что прежде охватил бы ее при приближении к ним. Будто дом остался там, на берегу Чухонского озера, в опустелой, но не остывшей еще даче. Или, вернее, его увез с собою Владимир, и ей суждено теперь искать этого чувства возвращения только в его руках.

Шутки Миши, смех Прасковьи, ласки родителей, суета за вечерним столом под звуки фортепьяно – все это по-прежнему было родным, но теперь казалось слишком далеким. Будто между нею и детством, что так легко продолжалось и после замужества, теперь пролегла какая-то черта, и причиною тому была тайна, которую она не решалась никому доверить. Только Рунскому Евдокия готова была бы открыться тотчас же, но он теперь не мог ее услышать.

Обходя знакомые аллеи парка, княгиня замечала, как непроглядней стала вечерняя темнота, ощутимее – прохлада, и как чудно высветились звезды над кронами дубов. Это всегда восхищало ее в природе – приходит новая пора, и все покорно преображается. Прощаясь с привычною красотой, облекается в новую, повинуясь вышней воле. Но только здесь она поняла, что теперь ей самой следует научиться этому непростому искусству – искусству смирения.

* * *

Письмо четвертое

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere! Уверена, ты не станешь сердиться на мое долгое молчание, когда узнаешь, что стало причиною оного. Две недели кряду вплоть до вчерашнего дня стояла такая непогода, что мы почти не выходили из дому. Началось все ужаснейшею грозою, с треском ломавшей ветви и тяжело стучавшей дождем всю ночь. Опасались за веранду, но, к счастью, дом наш не пострадал. Теперь слышно, что у кого-то выбило стекла, а графиня Ламберт, живущая по соседству, рассказывает, что один из дубов в Екатерининском парке, посаженный еще при государыне, принял на себя удар молнии. Я, признаться, перепугалась страшно и пришла по детской привычке спать в маменькины покои. Теперь все то позади и кажется сном.

Затем, после той грозы дождь то утихал, то усиливался, но почти не прекращался – можешь себе представить, что сделалось с дорогами во всей губернии. Ко всему нашему беспокойству, подумай только, моя сестра за день до этой самой грозы внезапно уехала на прогулку одна, оставив записку, приведшую нас в недоумение. Слава Богу, с Додо все в порядке – она уже дома, а непогоду пережила в доме Одоевских.

Ах, ma chere, я, право, так скучала, сидя в четырех стенах, что теперь стараюсь все время проводить, отдавая и принимая визиты – впрочем, этим занято теперь все Царское. Я все не расскажу главную новость – Варшава пала, войне конец, слава русскому оружию! Отрадное известие это чудесным образом пришло к нам в первый солнечный день за долгое время. Россети рассказывала, как ее среди других фрейлин оповестил лакей, и все они бросились из Екатерининского в Александровский, как были, без шляп и зонтиков. Там они нашли государя, что сам разбирал письма с фронта и отправлял по назначению. Так и мы с радостью узнали, что кузен мой Денис жив и здоров, на пути в столицу в рядах торжествующего войска. Теперь все ходят и обнимаются, будто Пасха на дворе.

Сложно передать настроение последних дней, но, представь себе: чего стоили холера и польское восстание, которые уже с полгода держали всех в тревоге, а эта буря иных суеверных и вовсе заставила задуматься о конце света, великом потопе… Конечно, это игра воображения, но ликование народа теперь воистину полное и всеобщее. К тому же, говорят, холера в Петербурге отступает, и государь собирается вскоре вернуться в столицу. Думаю, maman согласится со мною, и мы также в ближайшее время последуем туда.

У нас все благополучно, и кроме недавнего возвращения Додо в семье еще одна радость: моя belle soeur Аглаэ ждет ребенка, и к маю следующего года я имею счастие ожидать племянника или племянницу.

Приезжай поскорее в Петербург, ma chere, – эта зима обещает быть весьма щедрой на балы, и, думаю, как только все светские мероприятия возобновятся, маменька назначит мой выход. Было бы чудесным, если бы ты могла присоединиться ко мне в этот день, милая Алина – я уже заручилась поддержкою родителей, осталось только уладить все с княгинею Раменской. Мне о многом еще хочется рассказать, но чем-то я надеюсь поделиться с тобою при встрече – потому с нетерпением буду ждать ответа от тебя и решения почтенной твоей бабушки по поводу нашей затеи. За сим остаюсь с неизменной любовью к тебе,

вечно твоя подруга,

Полина Озерова.

ЧАСТЬ 3

Это делает честь веку

из дневника М.П. Погодина

I

Петербург неприветливо встречал Софью мелким дождем, стучавшим в окно кареты. Императорский поезд возвращался из летней резиденции, Царского Села, в Зимний дворец. В одной из свитских карет, стучащих колесами по мостовой, помещались четыре фрейлины императрицы. Россети, задумавшись, опустила глаза и прислонилась к стенке. Натали Вельская пыталась занять разговором чем-то обеспокоенную Надю. А Софья не отрывала глаз от окна, будто чувствуя, как становится все ближе к человеку, по которому скучает. Она знала, что теперь, несмотря на неизменно печальные обстоятельства, ей будет чуть легче переживать разлуку. К тому же, возвращение государя означало приближение суда. Это не могло не пугать, но обещало избавить, наконец, от неизвестности, жить в которой становилось уже невыносимо.

* * *

Александра Осиповна Россети была одной из любимых фрейлин императрицы. Воспитанница училища ордена Святой Екатерины, находящегося под покровительством вдовы императора Павла I, она, закончившая «с третьим шифром», была принята в свиту Марии Федоровны.

После смерти вдовствующей императрицы привязавшаяся к своей покровительнице Россети внезапно заболела; она с каждым днем бледнела и едва держалась на ногах – ее, сироту, не имеющую более пристанища, мучила неизвестность дальнейшей судьбы.

Сейчас, когда вновь приближались перемены, Александра вспоминала день первого знакомства с женою ныне царствующего императора, службу у которой, продолжавшуюся третий год, ей вскоре должно было оставить.

«Было это зимою, еще при Марии Федоровне, но жила я не в Аничковском дворце, а в Зимнем. Из окон моей фрейлинской квартирки на четвертом этаже можно было видеть кабинет императрицы Александры Федоровны: наши окна выходили во двор Зимнего с противоположных сторон. Однажды я стояла у своего окна и увидала государыню. Она тоже стояла, но не у самого окна, а перед низеньким столиком, и что-то кушала. Я хотела отойти от окна, но государыня заметила меня, улыбнулась и жестом позвала к себе. Как только я вошла, она спросила: «Вы когда-нибудь ели землянику зимой?» – «Нет, Ваше Величество,– ответила я, взглянув на маленькую корзинку с земляникой посреди столика, – В Училище зимой нам давали виноград, но не землянику». – «Эта корзинка – из оранжерей Царского Села. Угощайтесь». – И она подала пример, съев ягодку. – «Спасибо, Ваше Величество, но я не могу есть…здесь, у Вас». – «Напрасно вы смущаетесь. Ну ничего, это со временем пройдет. Я успела забыть, как вас зовут. Так много представлений почти ежедневно!» – она и сама улыбалась смущенно – «Александра, Ваше Величество» – «А-а, так вы моя тезка. Наши именины 23 апреля. В этот день коров выгоняют в поле, начинается теплый сезон».

Забавно было слышать из уст царицы сведения о коровах! «Присядьте и расскажите о своем Училище, – продолжала императрица, – чем вы там занимались помимо уроков?»

Я стала рассказывать, стараясь вспоминать веселые истории, чтобы развлечь ее и «разморозить» себя. Мы обе смеялись. Но тут вошел император Николай Павлович со словами: «Английский король прислал Веллингтона меня поздравить». Эта фраза прозвучала для меня так выразительно, что я до сих пор ее помню, хотя совершенно забыла, с чем именно поздравить. Но, конечно, более всего запомнилось само это неожиданное внимание императрицы, у которой я тогда даже и не служила. Еще удивительнее было то, что 23 апреля утром ко мне пришел камер-лакей и принес подарки от государыни: роскошный букет цветов, веер «трокаэдро» (испанский) и розовый шифон на платье. А в ноябре 1828 года она взяла меня к себе во фрейлины. Моя паника после кончины Марии Федоровны оказалась беспочвенной…» ¹³

Тогда жизнь вновь стала для Россети легкой и беззаботной: казалось, не было никаких поводов для тревоги. Но это продолжалось недолго. Уже весною следующего года Александра Федоровна, заметив особое внимание супруга к черноокой красавице, начала подумывать о женихе для нее. Выбор пал на молодого дипломата Николая Михайловича Смирнова.

«Ваше Величество, как же выходить замуж, если я никого не люблю?» – попыталась возразить Россетти. – «Уж лучше выйти без любви, чем остаться старою девой, которая и сама скучает, и на других тоску наводит», – ответила императрица. Александре вновь захотелось возразить: Софи Карамзина – «старая дева» (ей тогда было около двадцати семи лет), однако не только не наводит на других тоску, а, напротив, слывет душою общества. «Но возражать царям можно лишь в весьма малых дозах, да и то с неким сомнением в своей правоте…» – подумалось ей.¹⁴

Общими усилиями императрицы и ее советчицы, кавалерственной дамы, сопротивление Россети было, наконец, сломлено. Николаю Михайловичу намекнули на возможность согласия, и он сделал Александре официальное предложение. Первым ее побуждением было ответить: «Нет!» Но помешало чувство неловкости перед императрицею: девушка считала себя многим обязанной ей и не могла противиться августейшей воле.

Вскоре состоялась помолвка. Извещенный о ней государь отдал секретное распоряжение выдать Александре на приданое сумму, намного превышающую общепринятую. Свадьба была назначена на начало будущего года.

Россети была все той же, очаровательной и живой, остроумной девушкой, украшением двора. Но как тяжело давалось ей оставаться такой, ничем не выдавать своей тоски, своих сомнений. Ее близкая подруга со времен института, Стефания Радзивилл, еще три года назад вышла замуж и, оставив фрейлинскую службу, уехала из столицы. Софи Карамзина была мила и приветлива, но их отношения нельзя было назвать близкою дружбой.

Сейчас Александра, казалось, могла бы открыться лишь одному человеку с уверенностью, что ее действительно поймут. Почему-то именно теперь, когда она приехала в Петербург, а Евдокия осталась в Царском Селе, Россети уверилась, что сможет рассказать ей обо всем, что так давно мучает ее.

Они сблизились сразу, при первой же встрече почувствовав какое-то необъяснимое родство. Завтраки у Пушкина, визиты в Александровский дворец к Жуковскому – общие друзья, общие темы для беседы. Как много схожего было и в судьбах Евдокии и Россети – но об этом они не знали, потому что не сложилось у них пока доверительного разговора.

* * *

В скромной фрейлинской комнате на четвертом этаже Зимнего дворца горели свечи, несмотря на послеполуденный час. Тяжелые драпировки были отодвинуты, но не единого солнечного луча не проникало сквозь оконные стекла. Если бы не свечи, здесь стоял бы полумрак.

Софья сидела в креслах у окна, укутавшись в пуховую шаль, и глядела на Неву, ничем не колеблемая гладь которой полностью сливалась с небом. И на этом сером полотне рисовались контуры зданий, шпилей, куполов. Порой стая птиц нарушала картину этого безмолвия, но они пролетали – и снова никаких признаков жизни, только серая бесконечность и вдалеке, словно вырезанные из черного картона, силуэты.

Девушка знала, что сейчас в Петропавловский крепости судят Рунского и, быть может, в этот момент он выслушивает свой приговор: тюрьма, поселение, каторга…или Кавказ? «О, если бы его осудили на поселение, пусть бессрочное, я поехала бы за ним, никто не смог бы учинить мне препятствий. Но если каторга… не каждая из жен несчастных получила дозволение последовать туда, едва ли я – не жена, даже не невеста, смогу добиться его. Но и здесь есть надежда: я брошусь в ноги к государыне, она так добра ко мне; а тюрьма или ссылка на Кавказ и вовсе не дают мне возможности надеяться. Не буду думать об этом, не буду гадать, а поручу все воле Божьей. Пусть Он рассудит».

II

И, в розное они теченье

Опять влекомые судьбой,

Сойдутся ближе на мгновенье,

Чем все миры между собой.

Каролина Павлова

Евдокия сидела у высокого окна дома на Мильонной. Она стала часто бывать у родителей и заняла одну из комнат второго этажа, откуда открывался вид на внутренний двор. Если забраться на подоконник, можно было разглядеть отсюда окно флигеля Ланских, где жили Одоевские. Владимир передал ей подробный чертеж, к созданию которого подошел со свойственной ему обстоятельностью. Евдокия умиленно смеялась, представляя, как сосредоточенно он изучал расположение комнат и переносил на бумагу, хранящую теперь след его дыхания, отпечаток его руки.

Ему удалось выяснить, что один из флигелей дома Озеровых, отданный на хозяйственные нужды и почти не используемый хозяевами, граничит с его кабинетом. Это открывало для него и Евдокии не мыслимую прежде возможность: они могли разговаривать – да, при стечении обстоятельств, когда Одоевский оставался один или был уверен, что его никто не потревожит. И когда Евдокия могла быть в доме родителей и незамеченной пробираться во флигель. Затаенной ж мечтою Владимира было сыграть для нее, пусть пока через стену, одну из фуг Баха, о котором он столько рассказывал ей в Парголове.

Павел на удивление почти не удерживал Евдокию подле себя. После возвращения из Твери он нашел жену совсем холодной и отстраненной и понял, что за прошедшие месяцы сам отвык от нее. Тот разлад из-за Рунского и долгая разлука дали обоим понять, что прежние чувства ушли, и обманывать друг друга нет более смысла. И супруги, каждый по своей причине, держались друг с другом, как добрые соседи. Павел понемногу возвращался к прежним привычкам – друзья, карты, легкие интрижки. Пока светская жизнь не возобновилась в полной мере, он спокойно отпускал Евдокию к отцу, потому что в ее присутствии теперь видел для себя какой-то укор. Он по-прежнему ценил ее, испытывал, как остаток прежних чувств, какую-то нежность и не мог быть с нею грубым и настойчивым, когда она в очередной раз отказывалась сопровождать его с визитом, ссылаясь на нездоровье. Он не понимал, чего ей не хватает для счастья, но больше жалел о себе, что так жестоко ошибся и взял за себя девушку, которую не смог понять и с которою уже, видимо, им не быть родными людьми.

Евдокия, полгода назад давшая супружеский обет в восторженных чувствах, в которые сама поверила, теперь отчетливо понимала разницу между ними и тем, что владело ею сейчас. Она думала, что любит Павла, потому что он был мил, внимателен, нравился ее отцу, посватался к ней, наконец. Страсть к Владимиру, осознанная и нашедшая ответ так стремительно, не успела дать Евдокии возможности задуматься, отчего так произошло. Лишь потом она начала понимать, что нашла в нем лучшее, что любила в Рунском, в отце, какое-то необъяснимое желание прислушиваться к его словам, находить в них ответы. Это самой себе данное объяснение было далеко не главным. Больше всего Евдокия трепетала от осознания, что происходящее с нею – именно то, о чем писали Карамзин и Марлинский, и у нее есть, наконец, возможность вполне понять героинь своих книг. Это давало неведомое прежде ощущение какого-то нового знания, причастности к подлинному миру, собственной зрелости, правоты, и даже некоторого превосходства над теми, кому такие чувства неведомы.

Все это всерьез перевернуло привычный уклад ее жизни. Прежде ничего не таившая от родителей, Евдокия все не могла найти в себе сил им открыться. Более того, она совершила, отдавая себе в том отчет, безрассудный поступок – рассказала обо всем Прасковье. Та в своей непосредственности сперва удивилась, а потом, слыша пламенные речи сестры о совершенствах ее возлюбленного, стала вполне сочувствовать ей. Евдокия понимала, как огорчит родителей, особенно мать, эта ее несдержанность, как она должна была уберечь от таких знаний свою младшую сестру. Но чувство ее к Владимиру казалось теперь самым значительным из происходящего, и увлеченность собственными переживаниями делало княгиню все менее внимательной к другим.

Евдокия плотнее укуталась в шаль и велела принести чаю – она только что вернулась из флигеля, где побывала впервые. Это было холодное строение, наполовину занятое старой мебелью, наполовину – охотничьими снастями отца. Они с Владимиром проговорили совсем недолго, успев условиться только о возможности встречи.

Двор вернулся, наконец, в Петербург, и на завтра назначен был благодарственный молебен на Марсовом поле в присутствии августейшей четы. Прежде никогда не бывавшая на таких сборищах, Евдокия не могла себе представить, как два человека смогут найти друг друга посреди огромной толпы. Тогда, в благословенном тепле парголовской дачи, она боялась помыслить их с Владимиром встречу в обществе, грозящую людским вниманием и оглаской. Теперь же необходимость видеть его перерастала все страхи и придавала сил надеяться на чудо, которое одно могло помочь им встретиться.

* * *

Шестого октября на Марсовом поле действительно собралось едва ли не все население столицы. Пестрая толпа народа всех возрастов и сословий, заполнившая огромное поле, внимала митрополиту Серафиму. Возносилось благодарственное Господу Богу молебствие, ознаменовывавшее окончательное завершение всех бедствий, выпавших на долю народа в этом году. Война в Польше была прекращена окончательно, а эпидемия холеры, ставшая причиною многих жертв, наконец, покинула Петербург.

Если слух собравшихся был обращен к речам митрополита, то взоры – на августейшую чету, стоявшую на возвышении и видимую каждым из толпы. Государь Николай Павлович, на котором, несмотря на утренний холод, был лишь тонкий суконный мундир, восхищал своею царственною наружностью, государыня Александра Федоровна – величественною красою.

Среди свиты императрицы стояла Софья Муранова с бриллиантовым шифром и голубою лентою на груди. Княжна невольно приподнимала лицо, чтобы удерживать в глазах слезы. Она затаила свою боль, ничего не рассказав ни Надине, ни государыне – вчера, получив известие о приговоре. И сейчас она изнемогала среди всей этой торжественности и не могла слиться с общею молитвою благодарности, что прежде наполнила бы восторгом ее детское сердце.

Евдокия пристально всматривалась в толпу, пытаясь найти Одоевского.

Прасковья, поправляя удивительно шедший к ней темно-зеленый берет, третьего дня подаренный папенькой, выглядела очень радостной и оживленной. Но иногда она грустно покачивала головою и в очередной раз отрицательно отвечала на вопрос Евдокии «Пашенька, ты не видишь его?»

Одоевский стоял на другом конце Марсова поля. Его глаза были закрыты, но это не выглядело предосудительным среди возносящей благодарения Богу толпы. Пытаясь думать о счастливом избавлении родины, он невольно молился о Евдокии, прося у Господа терпения и душевных сил для нее. Забывшись, он не услышал, как подошел к концу молебен. Голос Ольги Степановны прервал его молитву: «Владимир, ты такой рассеянный, вечно в своих мыслях», – говорила она и брала его под руку, а Одоевский слышал, что громкий одиночный голос митрополита сменил гул многотысячной толпы, пришедшей в движение. Он вглядывался в сменявшие друг друга лица и фигуры людей, вновь пытаясь встретить Евдокию. «Мы едем к Апраксиным», – поторапливала мужа Ольга Степановна, а он едва поспевал за нею, не готовый так скоро покинуть это место, дававшее пусть призрачную, но надежду.

Евдокия и Прасковья шли, державшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, но глядели в разные стороны. Они условились об этом заранее, в надежде на то, что так хотя бы одна из них сможет увидеть Одоевского. Вдруг Евдокии показалось, что всего в нескольких саженях от нее мелькнуло родное лицо, совсем недалеко, прямо за той дамою в красной шляпке, которую так легко заметить. Стараясь не терять его из виду, Евдокия ускорила шаги, склоняясь к сестре со словами: «Поленька, взгляни, пожалуйста, за той дамою в красной шляпке – это он, мне не показалось? Твой взгляд зорче». Прасковья, посмотрела, куда указывала сестра, и тут же недоуменно подняла на нее глаза: «Додо, ты же говорила, он будет в штатском?» Евдокия невольно остановилась. И вправду, за яркой шляпкой теперь виднелись штаб-офицерские эполеты. Но тут же шаги ее почти обратились в бег – она надеялась, что высокий офицер всего лишь загородил собою небольшую фигуру Одоевского. Прасковья бежала за сестрою, на ходу поправляя локоны и съехавший набок берет.

Вот они поравнялись с женщиной в красной шляпке и, провожаемые ее недоуменным взглядом, углубились дальше в толпу, следуя теперь за высоким штаб-офицером, который только издалека казался идущим прямо перед дамою. Но Евдокия была уверена, что Владимир шел невдалеке от этого господина, ведь ее взгляд оторвался от него лишь на долюсекунды. И, наконец, она увидела и безусловно узнала его, идущего в какой-то сажени впереди. В тот момент Одоевский повернулся в профиль, и у Евдокии не осталось никаких сомнений. Теперь их разделял лишь тот высокий военный; Евдокия в неосторожности ударилась головою о его золотой эполет. «Простите, сударь», – только и успела пролепетать она, как забыла обо всем – и об офицере, и о боли, бьющейся в виске, даже о сестре, которая осталась где-то позади, выслушивая за нее извинения от военного, который отрекомендовался полковником Велегиным.

Тогда, повернувшись в профиль, Одоевский также не мог не заметить Евдокии, и теперь он был всего лишь в каком-то вершке от нее и чувствовал учащенное дыхание за собою. Но оба они понимали, что рядом идет Ольга Степановна, даже Евдокия, никогда прежде не видевшая ее, догадалась, кто эта полная, уверенная в себе женщина рядом с ним.

Так они шли, терпя эту сладкую муку, пока им не открылась заполненная каретами площадка, теперь еще более тесная, чем само поле. И тогда Евдокия, не в силах более выносить, поймала его свободную руку. Он сжал ее почти до боли, оставив в ней небольшой листок бумаги. Их руки не разъединялись до последнего момента, пока Одоевский и Ольга Степановна не отделились от редеющей толпы, направляясь к своей карете.

Усадив жену в экипаж, Владимир на мгновение остановился и, совсем близко перед собою увидел Евдокию, едва сдерживающую слезы. Не думая ни о чем, кроме того, как не допустить их, он спрыгнул с подножки. Если бы Ольга Степановна не торопилась с визитом, ему, возможно, удалось бы даже сорвать поцелуй, но властный голос супруги заставил едва подавшегося вперед Владимира вернуться к ступенькам кареты. Сидя среди тепла и мягких диванных подушек, он, стараясь не думать о том, как ей сейчас там холодно и горько, прислонился головою к стенке. «Трогай», – приказала кучеру Ольга Степановна, и карета двинулась, увозя его, почти задыхающегося от собственного бессилия, и оставляя ее, плачущую на плече сестры.

III

Императрица Александра Федоровна, слегка утомившаяся от дневных торжеств, отдыхала в своем кабинете на четвертом этаже Зимнего дворца. Немного в стороне от кресел государыни четыре молодые фрейлины, принадлежавшие к так называемому «узкому кружку» императрицы, собравшись вокруг небольшого столика, играли в макао. Александра Федоровна, давно чувствующая усталость и подступающую мигрень, решила отложить на завтра некоторые свои планы и выразила желание остаться одной. Четыре девушки в парадных костюмах поднялись и, присев, в один голос произнесли: «Спокойной ночи, Ваше Величество». И в этот момент, увидев склоненную перед нею маленькую фигурку Софьи, императрица поняла, что этого разговора долее откладывать нельзя. «Софи, а вы, пожалуйста, задержитесь», – произнесла она вслед княжне, последней подходившей к двери. Софья развернулась и приблизилась к креслам государыни. «Возьмите себе стул и присядьте здесь, ma chere», – произнесла она, указывая на место напротив себя. Впервые за прошедший день увидев Софью так близко, Александра Федоровна еще более уверилась в своих предположениях: было что-то невыносимое для взгляда в этом похудевшем и заострившемся детском лице, во взгляде огромных темно-голубых глаз, слезы в которых будто застыли. Что-то, что никак не сочеталось со всем ее облачением: увенчанной цветами прической и отражавшими блики свечей бриллиантами на роскошном платье. «Что с вами, Софи? На вас лица нет, – начала государыня, – и со времени переезда в Петербург, я заметила, вы все бледнеете и худеете. Что вас мучает?» Софья молчала – слова, которые она готова была сказать, под этим приветливым, но твердым взглядом как-то разом перепутались, забылись. «Ответьте мне, Софи, доверьтесь своей государыне, – продолжала Александра Федоровна, знавшая застенчивость Софьи, – вы же знаете, как я люблю вас». Эти последние слова возымели свое действие – Софья порывисто поднялась с кресел и упала к ногам императрицы. «Простите меня, Ваше Величество, простите, – сквозь слезы повторяла она, – я дурно выполняю свои обязанности, я своим хмурым видом омрачаю ваше настроение, и это мой ответ на ваше расположение, на вашу доброту ко мне…» – «Полноте, Софи, я вовсе не прошу вас оправдываться, – проговорила императрица и остановилась, приподняв к себе лицо Софьи, – я жду от вас совсем других слов». Невероятно развитое в княжне чувство доверия к императрице побороло в ней страх и ту замкнутость, с которой она безмолвно переносила свое горе. Это чувство оказалось в ней сильнее простого дружеского доверия – лучшей подруге она открыться не смогла.

«Вашему Величеству, вероятно, известно, – едва слышно начала княжна, – о вчера совершившемся суде в Петропавловской крепости?» – «Государь говорил мне. Он выразил надежду на то, что это был последний суд по тому затянувшемуся делу. Тот декабрь нас всех поверг в ужас. Я тогда впервые поняла, в какой стране живу», – произнесла императрица. Последние слова Александры Федоровны подавили в Софье пробудившуюся решимость – могла ли она сейчас просить о преступнике, члене общества, что повергло в ужас государя, государыню? Императрица, сразу догадавшись об этом, решила сама подвести Софью к ответу. «Я, кажется, понимаю причину вашего горя, ma chere. Осужденный, вероятно, приходится вам родственником?» – спросила она, хотя была почти уверена, что это не так. – «Нет, Ваше Величество», – проговорила Софья и опустила глаза. Она чувствовала на себе вопрошающий взгляд императрицы и знала, что молчать сейчас нельзя. «Я люблю его» – почти вырвалось у нее, но она удержала этот неуместный сейчас порыв и, подняв взгляд, произнесла: «Но судьба этого человека очень много значит для меня… Позвольте мне поехать за ним», – услышала Софья в установившейся тишине свой голос. С твердым осознанием она бы не смогла произнести этого, и теперь порыв оказался кстати. Услышав эти невольно вырвавшиеся слова, что подтверждали ее предположения, государыня вдруг обо всем догадалась.

Она знала редкую доброту и смиренность Софьи, ее всегдашнюю готовность помочь, развитое чувство долга и ответственности, выделявшие ее среди фрейлин. И в этом хрупком ребенке ей виделась способность любить, не каждому доступный дар любви-прощения, любви-сострадания. Императрица замечала, что Софья не дорожит вниманием и любезностью окружающих ее при дворе молодых людей, но сначала ей виделась в этом всего лишь неопытность юности. Но потом она начала понимать, что Софья создана не для блеска и пышности двора, не для того суетного счастия, к которому, казалось, приуготовила ее судьба, дав княжеский титул и богатейшее наследство. «Может быть, это излишняя вольность воображения, но эта девочка будет женою или великого, или несчастного человека», – записала она в своем дневнике.

Сейчас Александра Федоровна понимала, что никакие уговоры, никакие увещевания не помогут, что Софья не отступится от своего решения ни при каких обстоятельствах, и лучшее, что она может сделать – это помочь ей именно так, как она того ждет. «Дорогая Софи, – начала государыня, – вы, наверное, думаете, что я сейчас начну отговаривать вас или пугать тяготами жизни, на которую вы готовы себя обречь. Но я не стану этого делать потому, что чувствую в вас силу». Софья, охваченная порывом радостной благодарности, что вызвало в ней такое скорое понимание императрицы, вновь опустилась на колени перед нею. «Встаньте, ma chere, встаньте, – говорила Александра Федоровна, поднимаясь с кресел и приглашая Софью к чайному столику, – вам пока не за что меня благодарить. Сейчас я могу обещать только то, что поговорю с государем и постараюсь убедить его» – «Я не смела надеяться, ваше Величество», – проговорила Софья, безудержную радость которой сменило смущение перед этой неожиданной милостью. «Оставьте, Софи, давайте поговорим по душам, без этих нелепых условностей, – говорила императрица, сама разливая чай и протягивая девушку маленькую кружечку китайского фарфора, – прошу вас, не прибавляйте к каждой фразе «Ваше Величество». Тепло от кружки чая в руках, участливый голос императрицы и ее мягкий ободряющий взгляд рассеяли смущение Софьи, подарив ей ощущение почти материнского тепла и заботы, которой она совсем была лишена. Девушка кивнула на слова императрицы и, как бы в подтверждение этого, проговорила просто «Merci», принимая кружку из ее рук. «Вы любите этого человека?» – сразу, как поняла, что Софья готова к ответу, спросила императрица. «Люблю, Ваше…» – начала княжна и запнулась. Легкий укор в глазах императрицы быстро сменила прежняя приветливость, и, ободренная ею, Софья продолжала: «Люблю. Хотя он не муж мне, не жених даже. Он не осмеливался просить моей руки, сознавая, в каком положении находится. Но поверьте, он не виноват – в тот день, даже в тот злополучный декабрь его не было в Петербурге, а это общество…он был так молод, неопытен…увлекся». Софья говорила пылко, с той несвязною страстностью, которая обыкновенно обладает наибольшей силой убеждения. Александра Федоровна глядела в ее худенькое, не отличавшееся особою красотою лицо, что сейчас было почти прекрасно, восхищалась этой девочкой, которой едва исполнилось семнадцать, и знала, что в этом хрупком существе хватит мужества на избранном ею пути.

* * *

Императрица вертела в руках собственный миниатюрный портрет, отделанный чрезвычайно просто, в резной деревянной рамке. Он был заказан ею несколько дней назад и, как все высочайшие заказы, выполнен скоро, всего за двое суток. Предназначался портрет в подарок Софье, для которой государыне удалось получит разрешение на выезд в Сибирь.

Александра Федоровна просила мужа позволить княжне разделить участь недавно осужденного, а сама так не хотела отпускать Софью. Прежде всего, она жалела этого болезненного ребенка, добровольно обрекавшего себя на жизнь, полную лишений и страданий, сознательно отказавшегося от благополучия и довольствия, которое было обеспечено рождением и близостью ко двору. Но императрица понимала, что истинное счастие она обретет только там, став женою каторжника. Она подпишет отказ не только от привилегий дворянки, но и всех человеческих прав, что сделает ее жизнь среди преступников еще опасней, ее слабое здоровье долго не выдержит тех условий, в которых придется существовать, родит детей – они не смогут даже носить ее фамилии.

Но не только это печалило императрицу. За те полгода, что княжна Муранова провела при дворе, государыня очень привязалась к Софье, даже полюбила ее. Невозможно было не любить этого кроткого существа, в котором пламенная «институтская» преданность, глубокий патриотизм и развитое религиозное чувство, присущие немногим фрейлинам, совмещались с редкими свойствами души. В ней не было льстивой угодливости Натали Вельской, излишней простоты и непосредственности Надины Ветровской, яркой красоты Россети. Ведь, несмотря на то, что фрейлин называли украшением двора, государыня, зная слабость своего супруга, старалась составлять свой штат из девушек, чья красота не бросалась в глаза. И хотя Александра Федоровна очень любила живую, остроумную Россети, про себя она облегченно вздыхала, выдавая ее замуж за Николая Смирнова. В лице Софьи государыня теряла одну из лучших своих фрейлин, и это чувство – в меньшей степени, конечно, чем сострадание – также очень печалило ее.

Императрица вышла из задумчивости, лишь увидев перед собою Софью, присевшую в низком поклоне – ее шагов она не услышала. Во всей ее фигуре, как с радостью отметила государыня, сейчас не было того немого страдания, лицо не казалось уже таким заостренным и бледным, как несколько дней назад: исчезли темные круги под глазами, легкий румянец заиграл на щеках. Узнав о том, что государь милостиво разрешил ей последовать в Сибирь, Софья начала хотя бы спать спокойней. Императрица, глядя на нее, заметила не только это. Что-то еще изменилось в привычном облике княжны. И, лишь опустив взгляд, поняла, что: бриллиантовый шифр и голубая лента, которые прежде украшали платье Софьи, сейчас лежали в ее руке, которую она протягивала со словами: «Мне должно вернуть вам шифр, Ваше Величество». Государыня с тяжелым чувством поднялась с кресел. «Поверьте, Софи, мне очень горько принимать из ваших рук этот знак моего расположения», – проговорила она. Но, увидев, как печально опущенное лицо Софьи, Александра Федоровна решила, что сейчас будет лучше обрадовать и утешить ее, чем расстраивать еще более. «Не печальтесь, ma chere, и позвольте мне преподнести вам этот скромный подарок, – уже веселым тоном произнесла императрица, протягивая Софье свой миниатюрный портрет, – надеюсь, вы будете иногда вспоминать о своей государыне?». – «Ваше Величество, разве я когда-нибудь смогу забыть вас, вашу бесконечную доброту ко мне?» – с присущей ей пылкостью говорила княжна. «Полноте, дорогая моя, я знаю ваше доброе сердце. Присядем здесь, у окна», – говорила императрица, приглашая Софью в кресла.

Кабинет государыни располагался на четвертом этаже, и из окон его открывался великолепный вид на набережную Невы. В стоявшие хмурые октябрьские дни ничем не примечательный, сейчас он необыкновенно оживился. По серому пространству неба, по ледяной поверхности реки – всюду летели, кружась и наталкиваясь друг на друга, мелкие, больше даже похожие на изморось, снежинки. Было что-то необъяснимо упоительное в их движении, в этом долгожданном, но неожиданном явлении первого снега. И пусть он падал не крупными пушистыми хлопьями, пусть не покрыл еще собою мостовой, но все же эта непрерывная пляска мелких снежинок вселяла надежду. На то, что прекратится, наконец, однообразное течение дождливой осени, и отсыревший Петербург вскоре оденется блестящей белизною снежного покрова.

«Глядите, Софи, – повернулась от окна императрица, – первый снег». Софья, охваченная каким-то не вполне осознанным детским порывом, торопливо приблизилась к окну. Она самозабвенно любовалась этим видом, чувствуя возвращение того, что казалось невозвратимым. Когда они с Надиною сидели в нише огромного смолянского окна на третьем этаже и в радостном трепете следили глазами за пролетавшими снежинками, наполняясь сладким предчувствием: «…Вот установится снежный покров, и государыня пришлет за нами зимние кареты, запряженные четверками лошадей с серебряными бубенчиками на сбруях, и нас повезут кататься по заснеженным улицам Петербурга, по набережным оледеневшей Невы, узоры чугунных оград которой так причудливо смотрятся, покрытые слоем снега. А там Екатеринин день, а потом и до Рождества недалеко…» – мечтали юные смолянки, томившиеся однообразием институтских будней.

Сейчас, у окна Зимнего, Софье вдруг показалось, что все оно так и будет: и очарование прогулок, и приятные хлопоты праздников, и выбор костюмов для рождественского бала, и сладостное ожидание подарков.

«Может быть, вам следует дождаться зимнего пути, ma chere?» – прервал задумчивость Софьи голос императрицы. И вместе с ним пришло осознание того, что детство закончилось, что не будет больше золотых яблок и свечей на огромной елке, и веселой суеты карет на невском льду, а этот первый снег – быть может, последний, что она видит здесь, в Петербурге. «В Сибири снег, верно, круглый год не тает», – внезапно подумалось Софье, а вслух она произнесла: «Позвольте мне ехать завтра, Ваше Величество». – «Это ваш выбор, Софи, – ответила Александра Федоровна, – но ваш жених – так она называла Рунского – отправится не раньше середины ноября». – «Позвольте мне спросить, Ваше Величество, – нерешительно начала Софья и, ободренная взглядом императрицы, произнесла – как его повезут?» – «Государь сказал, он отправится в карете с двумя фельдъегерями, как только…как только все будет готово», – запнувшись, ответила императрица. Она решила не открывать Софье причины задержки отправления Рунского в Сибирь, чтобы более не огорчать и без того несчастную девушку.

Рунский уже несколько дней находился в крепостном госпитале: после почти полугодового пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости у него открылись боли в груди. «Приговоренный к двум годам каторжных работ и последующему поселению в Сибири государственный преступник Евгений Рунский не может быть отправлен к месту отбытия наказания, потому как болен и в настоящее время находится в нумере 14 крепостного лазарета», – докладывал комендант шефу жандармов Бенкендорфу.

«Теперь вы, Софи, позвольте мне спросить», – произнесла Александра Федоровна. – Софья кивнула – «Вы готовы ехать, у вас есть все необходимое для путешествия и последующей жизни?» – «Да, Ваше Величество». – «Знаю, ваш брат – состоятельный человек, он сможет оказывать вам необходимую поддержку. Хотя бы об этом я могу не беспокоиться». – «Вы правы, Ваше Величество, но только отчасти, – говорила Софья, которая с недавних пор начала свободнее разговаривать с императрицей, встретив в ней, кроме известных доброты и приветливости, понимание и сочувствие, – да, мой брат будет поддерживать меня, но только материально. Он не благословляет моего решения и нашего союза, и… я не услышала от него не единого доброго слова, когда собиралась все эти дни». – «Как же, Софи? Я не знаю вашего брата лично, но… И все это время вы, в одиночестве? Вам следовало сказать мне об этом, – с легким укором произнесла императрица, – я могла бы отпустить с вами Надину – она помогла бы и не дала вам скучать». – «Спасибо, Ваше Величество, но я не стала тревожить Надину – ma belle soeur очень помогает мне. Она даже собралась провожать меня завтра до ближайшей станции, если брат отпустит», – проговорила Софья, которая была так огорчена отношением Павла, что не могла скрыть этого от государыни. «Ваша belle soeur? Она так привязана к вам?» – «У Евдокии добрая душа, ваше Величество. Она полюбила меня как родную сестру, хотя мы с нею не успели и узнать друг друга. А для Евгения она и вправду сестра…» – решила Софья открыть Александре Федоровне и это – настолько искренне была заинтересована государыня в ее судьбе, так располагали к доверию ее приветливость и доброта. «Я не понимаю вас, ma chere», – удивленно проговорила императрица, и Софья поспешила объяснить: «Конечно, Евдокия не кровная ему сестра, Ваше Величество. Но она с детства любила его, как родного брата». – «Какое удивительное существо ваша belle soeur, – задумчиво произнесла Александра Федоровна, – она будет мне представлена». – «Вы слишком добры, Ваше Величество…– проговорила Софья и остановилась, – нам с вами должно проститься», – после паузы добавила она, взглянув за окно и увидев, как начинает темнеть осеннее небо. «Простите меня, Софи, я совсем забыла, что завтра вы выезжаете чуть свет», – засуетилась императрица, вставая с кресел. Софья, поднявшись, приблизилась к государыне. «Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду вашей бесконечной доброты, вашего понимания», – с выступившими на глазах слезами говорила девушка. – «Прощайте, Софья, – Александра Федоровна впервые так назвала ее, – и пусть Господь благословит и не оставит вас на этом нелегком пути, что вы для себя избрали». Государыня, глаза которой невольно увлажнились, совсем по-матерински перекрестив девушку, протянула ей руку. А Софья, уже не сдерживающая слез, опустилась на колени и благоговейно прижала ее к губам.

* * *

Рассветы в конце октября поздние и какие-то тусклые. Так и сегодня в пробудившемся небе не было никаких переливов из черного в фиолетовый, затем пурпур и багрянец, из которого розовый становится сиреневым и, наконец, голубым. Просто иссиня-черное небо как-то внезапно просветлело, и показалась плотная серая завеса туч, непроницаемая ни для единого солнечного луча.

За ночь остатки вчерашнего снега почти растаяли, лишь на редкой городской траве кое-где виднелись его небольшие островки. Из-за этого сделался гололед на улицах и набережных, во многих обманув зародившуюся надежду на установление снежного пути.

Небо просветлело совсем, когда от особняка Мурановых на набережной Фонтанки в разные стороны разъехались экипажи. Первый – щегольская карета с княжеским гербом на дверце и двумя гайдуками, направился к Лебяжьей канавке, второй – просторный, но самый обыкновенный дормез – к городской заставе. За ним следовала небольшая коляска.

Настроение князя Муранова, ехавшего к месту службы, в департамент министерства внутренних дел, было испорчено окончательно. Его омрачила утренняя сцена прощания с сестрой (князь был совсем не любителем подобных сцен), но что еще более раздражало, если не сказать – приводило в ярость, так это сознание собственного бессилия перед сложившимися обстоятельствами. Жена, от которой Павел ждал беспрекословного повиновения во всем, да что она – даже тетушка – от нее уж он никак того не ожидал – все, словно сговорившись, вступились за безрассудное решение Софьи. И та часть наследства, которая, как предполагал князь, должна была составить его сестре блестящее светское положение и выгодное замужества, теперь пойдет на жизнь этого проходимца Рунского! От этого просто нельзя было не прийти в отчаяние.

Просторный дормез был устроен для дальнего путешествия со всею тщательностью и заботливостью, на которую были только способны Евдокия и Вера Федоровна, помогавшие собираться Софье. Внутри все было выложено мехом, а сложенные друг на друга пуховые одеяла и подушки возвышались до потолка. Многочисленные узлы с теплыми вещами вполне могли бы заменить их собою, но Вера Федоровна настояла на том, что «непременно надобно Софьюшке взять подушек на лебяжьем пуху». Добираться было решено на собственных лошадях, что предусматривало частые остановки на станциях и ночевки, но все же в карете было устроено просторное спальное место. Любимые книги, перья и бумага, рукоделия – все было приготовлено для того, чтобы длительное и тяжелое путешествие прошло для Софьи как можно легче и приятнее.

Евдокия намеревалась проследовать за нею до первой остановки, которая потребуется для смены лошадей, но Софья возразила, сказав, что свежие лошади могут не останавливаться много верст пути, и уговорила невестку проводить ее только до заставы, после чего уехать обратно на посланной следом коляске.

В эти последние несколько дней Евдокия и Софья, почти не знавшие друг друга, очень сблизились – причиной тому, кроме внезапного решения княжны, было и то, что обе они, каждая по-своему, очень любили одного человека. «Я постараюсь добиться свидания или хотя бы передачи письма – это должны разрешить перед отъездом», – говорила Евдокия Софье, глядевшей в окно кареты, где уже вставали очертания Коломенской церкви – они подъезжали к окраине Петербурга. Софья ничего не ответила, только благодарно подняла глаза. «Даже если не удастся этого сделать, – продолжала Евдокия, – мне не станут отказывать хотя бы в том, чтобы передать ему на словах… неважно, как, но я дам ему знать, что, приехав к месту своего заключения, он найдет там тебя», – убежденно закончила она. – «Обратись к государыне, – проговорила Софья, – у нее доброе сердце». – «Ты права, я обязательно буду просить аудиенции», – проговорила Евдокия и посмотрела за окно. Впереди виднелись полосатый шлагбаум и будка петербургской заставы. Софья, не глядя в окно, догадалась по глазам Евдокии, что сейчас им должно будет проститься. «Евдокия, – обратилась она к невестке. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Софья почему-то считала ее очень взрослой и называла полным именем, – расстанемся здесь, до заставы. Евдокия повернула лицо в сторону Софьи, и тотчас же их соединило пылкое родственное объятие. Не сестру нелюбимого мужа, но жену брата обнимала Евдокия, почти с материнской нежностью повторяя: «Я буду писать вам с каждой почтою… и посылки, как смогу чаще… не забывай своей сестрицы, дорогая», – слезы окончательно прервали ее речь, когда, подняв глаза, она встретила взгляд говорящей: «Как же – ни я, ни он – никогда». – «Ты счастливая, Софья, счастливая», – странно изменившимся голосом проговорила Евдокия, уже поднимаясь и подходя к выходу и, словно очнувшись, добавила: «Берегите друг друга». «Прощайте, барыня», – неожиданно послышалось в установившейся тишине. Это был голос Лизы, крепостной девушки, очень привязанной к Евдокии, которую она попросила ехать с Софьей, – знала, что та сможет действительно облегчать ей существование. Евдокия знала и о том, что без Лизы ей некому будет доверить передачу писем Одоевскому. «Лиза, ты теперь свободна, но помни, пожалуйста, обо всем, что я говорила тебе», – произнесла она и, встретив преданные глаза девушки, попросила остановить карету, уже подъехавшую к заставе. «Прощайте, – уже стоя на подножке, проговорила Евдокия и, услышав ответное «Прощайте», слившееся из двух голосов, спустилась и захлопнула дверцу.

Она стояла в беззвучном рыдании и, не замечая слез, катившихся по лицу, молилась и крестила удалявшуюся карету, которая, немного задержавшись на заставе, последовала за пределы Петербурга, постепенно превращаясь в едва различимую точку. Вскоре и эта точка скрылась из виду, а Евдокия все стояла и, молясь о своей бедной сестрице, думала, что та много счастливее ее самой.

IV

Небольшая гостиная двухкомнатной фрейлинской квартирки на четвертом этаже Зимнего дворца была освещена. Александра Россети сегодня была свободна от дежурства и могла принимать гостей. И сейчас рядом с нею сидела Евдокия, пришедшая как раз вовремя. Проводив Софью, она сразу же поспешила в Зимний, не уведомив Россети даже предварительной запиской и, к своему счастию, узнала, что сегодня подруга может ее принять.

Всегда внимательная к горестям близких, Александра расспрашивала Евдокию о Софье, к которой за время пребывания княжны при дворе не могла не привязаться. «Мы хотели устроить ей что-то вроде прощального вечера, – говорила Россети, – фрейлины все загорелись этим желанием, но я проявила излишнюю осторожность, сказав, что государь не обрадуется, узнав об этом». – «Это вовсе не излишняя осторожность, Александра. Государь и без того с большим недоверием относится ко всему, что напоминает о восстании. И, несмотря на то, что он оказался так милостив к Софье, мне нелегко сейчас обращаться со своей просьбой», – проговорила Евдокия и замолчала в ожидании вопроса. «Какой просьбой?» – повернулась от окна Россетти, удивленно вскинув глаза. – «Мне необходимо видеть его, Рунского – перед отъездом свидание должны разрешить. Мне нужно знать, как ты думаешь, Александрина, – поднимаясь и подходя к Россети, говорила Евдокия, – я могу обратиться к государыне?» – «К государыне? – переспросила Александра, вновь оборачиваясь от окна, к которому отчего-то стремился ее взор, – конечно же, к государыне», – неожиданно и быстро проговорила она, и глаза ее загорелись. Россети, последние несколько дней ощущавшая новый прилив неотступной и глубокой тоски, больше всего сейчас хотела как-то отвлечься. Она порывисто взяла Евдокию за руку, торопливо говоря: «Пойдем к государыне прямо сейчас, она обязательно поможет…» – «Ты уверена?» – подняла Евдокия сомневающийся взгляд, но, встретив в глазах Россети соединение пылкости и уверенности, сама чувствуя потребность верить в возможность этой встречи, она подошла к двери, увлекая подругу за собою.

* * *

Александра Федоровна в своем кабинете провожала Василия Андреевича Жуковского, с которым до того проговорила все три четверти часа. «Сейчас будет бить шесть, Ваше Величество, – поднимался с кресел Жуковский – не будем заставлять вашего сына ждать. Хотя едва ли его императорское высочество с большим нетерпением ожидают урока российской словесности», – с улыбкой прибавил он, кланяясь императрице. Выходя из кабинета государыни, Жуковский едва не столкнулся в дверях с Евдокией и Россети. «Василий Андреич!» – радостно приветствовала его Александра. «Здравствуйте» – произнесла Евдокия, склоняясь в реверансе. Жуковский с неизменным кротким выражением лица поднял на девушек глаза. Некоторое, пусть едва заметное, смущение все еще продолжало охватывать его при встречах с Россети.

Их связывала долгая, крепкая дружба, но со стороны Жуковского когда-то возникли и более нежные чувства. Он долго пребывал в нерешительности, скрывая их под личиной приятельской короткости, но… «Правда ли, что Жуковский сделал вам предложение, и вы ему отказали?» – спрашивал Россети Пушкин, – «Что ж, это совершенная правда, у меня такая сильная братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж» – отвечала она. – «Причина отличная и крайне важная, – грустно улыбнулся Пушкин, – дружбу зовут любовью без крыльев. Отсюда не следует, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей. Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере, таково мое мнение. Любовь – симпатия особого рода и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями, это делает честь вам обоим».¹⁵

То сильное чувство, что испытывал Жуковский несколько лет назад, прошло, и дружба его с Россети еще более окрепла, но все же Василий Андреевич, как человек мягкосердечный и очень чувствительный, ощущал еще в себе отголоски той любви.

Так и сейчас на полноватом добром лице Жуковского отразилось это чувство.

Россетти, подходя к двери, позвала Евдокию за собой. «Нет, лучше я подожду здесь. И если государыня согласится принять меня…» – проговорила Евдокия. Александра, зная, что спорить с нею бесполезно, вошла в кабинет одна. Но не успела Евдокия оглядеться по сторонам, как дверь вновь открылась, и на этот раз она зашла, встречаемая красноречивым взглядом Россети, словно говорившим: «И стоило тебе ждать эту минуту!». Услышав уже известное ей имя княгини Мурановой, которую она сама намеревалась принять, императрица тотчас же попросила позвать Евдокию. Ободряемая взглядом Россети, нетвердыми шагами она приблизилась к креслам государыни и склонилась в глубоком поклоне: «Благодарю вас, Ваше Величество за то, что соблаговолили принять меня», – стараясь говорить громче, но все же тихо произнесла Евдокия. До того ей приходилось лишь дважды видеть императрицу, но оба раза – издалека, при огромном скоплении народа и, как получилось, в сильнейшем волнении: первый – в день выпускного акта в Смольном, сразу после ареста Рунского, второй – во время недавнего молебна, когда глаза искали только одного человека.

«Значит, это вы – невестка Софьи? – произнесла государыня по-французски, разглядывая Евдокию, – она говорила мне о вас… как она?» – слегка изменившимся тоном спросила Александра Федоровна. – «Ее твердость и мужество поистине достойны уважения, Ваше Величество. Мы простились сегодня утром у городской заставы». – «Я восхищаюсь вашей юной родственницей, Eudoxie, – позвольте мне вас так называть, – сказала государыня, -присядьте, пожалуйста», – пригласила она Евдокию в кресла напротив себя, а Россети взглядом дала понять, что она свободна. «Вы так добры к Софье, Ваше Величество, – несмело начала Евдокия, когда дверь за Александрой закрылась, – и ко мне, что тем более неловко обращаться к вам…» Во взгляде императрицы были одновременно вопрос и какое-то ласковое ободрение – это помогло Евдокии произнести следующие слова: «Могу я нижайше просить о последней встрече с Евгением Рунским?» Государыня помнила слова Софьи и потому, к немалому удивлению Евдокии, не стала ни о чем расспрашивать, а просто сказала: «Перед отъездом… – к месту отбытия наказания – хотела произнести Александра Федоровна, но остановилась – свидания с родственниками официально разрешены, и у вас нет повода для тревоги». – «Да, Ваше Величество, но сочтут ли наше родство достаточно близким? – Евдокия с трудом произносила эти слова о человеке, который в течение пяти лет был ей самым родным – Насколько мне известно, разрешение на свидание могут получить лишь родители, жены, братья или сестры осужденных, Ваше Величество». – «А разве он не называет вас сестрою? – спросила императрица и улыбнулась удивлению Евдокии. – Софья говорила мне об этом. Но если говорить серьезно, то вы вполне правы, Eudoxie – до официального свидания вас не допустят». От этих слов Евдокия невольно опустила голов, но в голосе императрицы ей послышалось что-то, не позволившее надежде покинуть ее окончательно. «…Но это не значит, что у вас нет другого способа попрощаться», – закончила государыня совсем дружеским тоном, и, как показалось Евдокии, даже с некоторым лукавством в голосе. Но на вопрошающий взгляд собеседницы императрица ответила, словно спохватившись: «Но здесь я вам не советчица, ma chere. Обратитесь к вашей подруге Александре. Она давно при дворе и многое повидала… Думаю, она сможет вам помочь» – «Ваше Величество, как мне благодарить вас!» – в радостном порыве признательности говорила Евдокия, понявшая намек императрицы. «Конечно, Саша что-нибудь да придумает, а если так, все наши действия заранее одобрены государыней!» – думала она. «А за что же вам меня благодарить, Eudoxie, – я вам ничего не говорила», – уже открыто улыбаясь, произнесла императрица, протягивая Евдокии руку, которую та благоговейно приложила к губам. «Доброй ночи, Ваше Величество», – проговорила княгиня, понимая, что аудиенция окончена. Александра Федоровна кивнула, но через мгновение, вспомнив что-то, остановила подходящую к двери Евдокию: «Постойте, ma chere. Я забыла сказать: вам разрешено будет передать в крепость письмо или посылку – еще какое-то время ваш родственник пробудет в госпитале, после чего… Ох, зачем вы так побледнели. Я не стала говорить Софье, но с ним нет ничего серьезного, поверьте мне. Еще несколько дней и… ступайте к Россети, моя дорогая», – говорила императрица, а Евдокия, внезапная тревога которой сменилась спокойной уверенностью, поклонившись государыне, вышла из ее кабинета и поспешила по коридору к комнате подруги.

* * *

«Саша! – почти вбежала она в гостиную, – я увижу его! Какой ангел государыня, как добра она!» – радостно говорила Евдокия, опускаясь в кресла подле Россети. – «Я была уверена, что так оно и будет – государыня никогда не оставит без помощи, даже в таком случае, как твой. Когда же ты сможешь видеть господина Рунского?» – «Как раз об этом я и хотела спросить у тебя» – проговорила Евдокия и, встретив удивленный взгляд Александры, рассказала ей об ответе императрицы на ее просьбу. На мгновение какое-то озорное лукавство мелькнуло в больших черных глазах Россети, но тотчас же они подернулись задумчивым спокойствием, и после слов Евдокии она тихо, но уверенно проговорила: «Кажется, я знаю, как тебе помочь…»

* * *

В сером полумраке лазаретного нумера едва проглядывали его очертания. Весь слабый свет ночника с постным конопляным маслом был обращен на конверт, что держал в руках сидящий на кровати человек. Лица его не было видно, тусклые лучи освещали лишь надпись на конверте: «Евгению Васильевичу Рунскому от княгини Евдокии Николаевны Мурановой» – знакомым крупным почерком, и внизу – «заключенному №14», – было отмечено комендантом. Эта приписка не могла омрачить радости получившего письмо – впервые за последние несколько месяцев заключенный №14 почувствовал себя Евгением Рунским.

Это был первый привет из внешнего мира, полученный им после полугодового одиночного заключения в Петропавловской крепости. Рунский долго не открывал письма, рассматривая конверт, как что-то необыкновенное, снова и снова перечитывая эти две строчки адреса, чувствуя в руках приятную тяжесть. Наконец, он распечатал его и, достав несколько вложенных один в другой крупных листов бумаги, развернул их. Еще несколько мгновений поглядев на огонь лампы, Рунский опустил глаза к письму и начал читать:

«Дорогой брат – обращаюсь к тебе так в надежде, что не потеряла права называться твоею сестрой – ты поймешь немного после, отчего я пишу так. Мне позволили написать тебе – это значит, что скоро нам должно будет проститься, возможно – навсегда. Знаю, что болезнь твоя задержала отъезд, и непрестанно молю Господа об улучшении здоровья твоего, но не имею более никаких известий. Позволят ли тебе ответить? – Едва ли, и я не смогу даже узнать, дошли ли до тебя теплые вещи. Мне столько нужно рассказать тебе – мысли непрестанно кружатся в голове, то сплетаясь, то расплетаясь между собою, одни исчезают, и, пока я мучительно вспоминаю об них, возникают другие, и так без конца. Но я напишу сперва о той, о ком ты скорее хочешь узнать, и без малейшего промедления: знай же – Софья на пути в Сибирь! Едва узнав о вынесении приговора, она упала к ногам государыни – сегодня утром я проводила ее до заставы. Не нужно многих слов, чтобы говорить об этом, встретившись с Софьей, я уверена, ты поймешь ее и без них. Единственное, что мне известно – местом изгнания вашего будет Петровский завод, путь до него занимает около трех месяцев. Софья не стала дожидаться снежного пути в желании как можно скорее видеть тебя и предполагая, что ее путешествие будет много продолжительнее твоего. Я молюсь и о том, чтобы снег поскорее выпал, тогда, возможно, вы прибудете почти одновременно, и ожидание, в котором вы жили все эти месяцы, сменится, наконец, радостью встречи.

Для меня же теперь ожидание составляет всю жизнь или, правильнее сказать, существование, ибо жизнь я узнала теперь благодаря одному человеку. Если я назову его имя, оно мало что скажет тебе, но ты знал его брата, говорил мне о нем, об Александре Одоевском. Я знаю, ты не обидишься – это первый человек, который мне ближе тебя: то родственное чувство, что соединяет нас с тобою, между ним и мною настолько сильно, что мы часто предупреждаем мысли друг друга (еще представь: с ним, как и с тобою, мы всегда говорим только по-русски). И кроме этого, что могло бы оставить наши отношения такими же, как между тобою и мною, во мне необъяснимым образом возникло то, что обыкновенно называют любовью – жажда слиться с ним не одной силой мысли, полностью, стать его частью. Я замужняя женщина, он тоже несвободен, мы добровольно обрекли себя на страдания без малейшей надежды, мы не пытались даже как-то противостоять этим чувствам…

Постарайся понять меня – если не у тебя, то где мне искать понимания? Ты всегда был самым близким мне другом, ты единственный, кроме семьи моей, кому я смогла открыться, наконец, я люблю тебя, как родного брата – думаю, надежда моя не совсем бесплодна?

В своем счастии пополам со страданием я иногда забывала о тебе – да, как ни стыдно мне писать об этом, забывала, лишь обращаясь к Господу, я всякий раз упоминаю имя твое среди моих братьев, Миши и Дениса.

Как отрадно, что я смогу просить твоего прощения, смогу увидеть тебя, обнять – быть может, в последний раз. Как здоровье твое поправится, ты сразу же отправишься в Петровский завод, первая остановка твоя, по моим подсчетам, придется на Михайловскую станцию. Узнав о дне твоего отправления, я последую туда и, если Богу то будет угодно, мы встретимся. Это обстоятельство дает мне надежду и на возможность встречи с ним; если все будет благополучно, мы съедемся у городской заставы и вместе последуем к тебе. Я много говорила ему о тебе, он заочно полюбил тебя, как брата – пожалуйста, прими и ты его по-дружески. Узнав этого человека, я уверена, ты также всею душой полюбишь его.

Пока же я буду молиться о приближении дня нашей встречи и, прежде всего, о скорейшем твоем выздоровлении. О состоянии духа твоего можно не беспокоиться? – известие о решении Софьи здесь будет много лучше общих фраз. Сейчас тебе главное – восстановить силы, прежде всего, физические, а чтобы упасть духом еще нужно постараться, не правда ли?

На сем попрощаюсь с тобою, дорогой брат, будь уверен в неизменной любви и преданности названой твоей сестры Евдокии.

V

Пустое – искать забвения даже в таком прекрасном явлении, как падение снега, хотя тому способствует и неизменное движение перед глазами, и состояние души, что стремится найти если не покоя, то хотя бы временного забытья. Часто с бесплодною надеждой, она обращается за ним ко всему, что, как ей кажется, способно дать его. Но если и обретает, то забвение это вскоре прерывается – или ею самой, словно приходящей в себя от какой-нибудь внезапной отрезвляющей мысли, или каким-нибудь посторонним словом или движением. Нельзя сказать, что из этого лучше, только не было более неподходящего времени для звонка в дверь, чем теперь, когда так хотелось перечитать только что созданное стихотворение.

Оно родилось внезапно, хотя отдельные образы носились в сознании с раннего утра. Подняв голову ото сна и увидев, как преобразился вид за окном, по-детски обрадовавшись явлению настоящего первого снега – густого и неторопливого, Евдокия не смогла полностью отдаться этому чувству, как прежде в Тихих ручьях. Привычно к нему примешивалась горечь: «Где сейчас Владимир? Откуда он глядит на этот снег? Зачем не здесь, не рядом со мною?»

Потом вбежала Прасковья – босиком, в ночной рубашке, с длинными полураспущенными косами. Евдокия целовала счастливое лицо сестры, говорившей что-то о зимних бегах на Неве, куда собирались после завтрака Мишель и Аглаэ, «…а значит, и меня маменька отпустит!» Стараясь не огорчать Прасковью, Евдокия отвечала что-то, соглашалась с нею, а потом поднялась к себе в кабинет и, заглядевшись на снег, постаралась забыть обо всем. Под руку попался листок бумаги, и вскоре на нем появился профиль Одоевского:

высокий мыслящий лоб, крупный нос с горбинкой, небольшие и по-детски пухловатые губы, так странно и умилительно смотревшиеся на лице, общий вид которого иначе мог показаться несколько суровым и, наконец, слегка выдающийся подбородок, отчеркнутый линией воротничка. И под этим получившимся отдаленно похожим изображением родного лица легли строки:

Успокоенною душой, нетерпеливыми очами

Внимать движенью снега за окном.

И не сравнить с бездонными ночами

Всю прелесть утра зимнего – оно

Все дышит свежестью и упоеньем хлада

И дивной белизной облачено.

Как славен новый облик Петрограда!

Взгляни, Владимир: серый лед реки

Уж скрылся под покровом белоснежным,

И сколько дрожек, как онилегки,

Как веселы в движенье быстробежном!

Ты, верно, думаешь: и я хочу туда -

С тобою об руку, на зимнее крыльцо явиться,

С гуляющей толпой соединиться,

Иль ввериться скольженью тройки, но когда

Ты очи на меня поднимешь и узнаешь,

Единое мое желанье – разгадаешь,

Как всякое, оно созвучное с твоим:

К чему вся суета сих зимних упоений?

К чему их шумный вихрь, когда весь мир,

вся жизнь – в одном:

Склоняясь главою на твои колени,

Внимать движенью снега за окном.

«Евдокия Николаевна», – почти сразу после внезапного звонка в дверь слышатся шаги по коридору и голос служанки. После негромкого «Войдите» в кабинете появляется горничная, а с нею незнакомый мужичок с увесистым ящиком в руках. «Барыня, к вам человек от…» – произнесла девушка, вопросительно глядя на него. «…барышни Россети, Александры Осиповны», – бодро заканчивает мужичок с добродушным лицом и влажной от тающего снега бородой.

Евдокия, услышав имя подруги и прогнав остатки задумчивости, поднялась с кресел. «Спасибо, Глафира, ступай», – произнесла она, а мужичок, вытащив из-за тулупа письмо, протянул его Евдокии со словами: «Велено дождаться ответа».

Торопливо распечатав конверт, она развернула письмо, оказавшееся небольшою запиской:

«Евдокия, – пишет по-французски Россетти, – мне стало известно, что отъезд г-на Рунского назначен на 5-ый день декабря месяца; в отношении станции ничего не изменилось, а о точном времени нужно будет узнать непосредственно в самый день отъезда в Петропавловке. Посылка, что передадут тебе с этим письмом – это предмет моей просьбы: помнишь, я рассказывала о дядюшке моем, Николае Ивановиче, также осужденном и отбывающем наказание в Сибири – передай, пожалуйста, ему от меня эту небольшую посылку через г-на Рунского, я буду равно признательна вам обоим. Я собрала бедному дядюшке кое-какие вещи – все это, как и вложенное письмо, конечно, будет проверяться, но так я буду почти уверена, что он их получит. Заранее благодарю тебя, моя дорогая; в последующие дни ты, знаю, будешь занята хлопотами и приготовлениями, но, все же, постарайся найти минутку и навестить преданную твою подругу

Александрину».

Евдокия несколько раз перечитала письмо, пока, наконец, подняв глаза, с некоторым удивлением не увидела перед собою ожидавшего с посылкой мужичка. «Спасибо, голубчик, – рассеянно произнесла Евдокия – Ты бы присел. А посылку можешь здесь, в углу поставить». Поспешив исполнить последнее, мужичок встал на прежнее место. «Что же не сядешь?» – спросила Евдокия, подходя к нему ближе. «Неловко, барыня. Вы стоите, а я…» – «И я сяду, – проговорила Евдокия, подходя к креслам, – мне нужно еще ответ тебе дать». И она выжидающе посмотрела на мужичка, отчего он, страшно смущаясь мокрых следов, оставляемых на паркете его огромными сапогами, подошел к креслам и присел напротив Евдокии. «Как тебя звать?» – спрашивала она, начиная писать: «Дорогая Александрина» – «Ефимом, ваше сиятельство». – «Ефим, – повторила Евдокия, продолжая «…пользуюсь возможностью еще раз благодарить тебя…» – «А меня – Евдокия Николаевна. И без всякого «сиятельства», не люблю я этого. А ты во дворце служишь или у барышни?» – «Александру Осиповну с младенчества знаю, – ответил Ефим. – И братьев ее нянчил четверых. – Евдокия, остановившись, положила перо и заинтересованно подняла взгляд – Да, ваше…Евдокия Николаевна, – продолжал Ефим, – Климентий Осипович – вот он взрослый, уже служил, теперь в отставке, а остальные ведь дети еще, сироты к тому ж. Привез я их в Петербург, брат государев Михаил Павлович в Пажеский корпус определил – уж лет-то сколько прошло, как я с ними не виделся, они юноши уже». «Еще дети, а уже юноши», – улыбнулась Евдокия и произнесла, вновь опустившись к письму: «Ты не печалься, Ефим, скоро увидитесь. Выйдут твои питомцы из корпуса офицерами, лейб-гвардейцами…вот и ответ Александре Осиповне», – протянула она поднявшемуся Ефиму небольшую записку: «Дорогая Александрина,

пользуюсь возможностью еще раз благодарить тебя за поддержку, за неоценимую помощь, что ты оказываешь мне. Я непременно передам посылку доброму твоему дядюшке Лореру – среди вещей Рунского она дойдет быстрее и вернее, чем обыкновенною почтой. Как бы мне ни хотелось сейчас увидеть тебя и еще раз поблагодарить, боюсь, что в ближайшие дни это будет никак не возможно, и потому я попрощаюсь с тобою до будущего воскресенья».

Взяв письмо и поклонившись, Ефим собрался было идти, но Евдокия, которой внезапно пришла мысль, тут же радостно забившаяся в ней неожиданной надеждой, остановила его. «Могу я попросить тебя?» – обратилась она к Ефиму. – «Все, что прикажете, Евдокия Николаевна», – бодро ответил тот, проникшийся симпатией к доброй барыне. – «Нет, это не приказ, Ефим, а моя к тебе просьба. Подойди сюда, – проговорила Евдокия и слегка посторонилась, показывая на окно, – видишь дом напротив? Флигеля его отсюда не видно, он за углом, но ты, я вижу, человек сообразительный – разберешься». – «Спасибо, Евдокия Николаевна, – немного смутился Ефим, – а флигелек-то я этот знаю: как суббота, так Александру Осиповну сюда отвожу – на вечера к князю Одоевскому». – «К князю Одоевскому… – невольно повторила Евдокия, не в силах скрыть радости в голосе и взгляде, который поспешила отвести к окну, – ты знаешь князя Одоевского?» – «Как не знать, Евдокия Николаевна, – добрый он барин, щедрый: бывало, сразу после театра барышню привезешь – голодный, простите, как волк. Он всех нас на кухне соберет, накормит. И вообще князь Одоевский всегда добр ко всем и приветлив. Вот как вы, барыня». Евдокия не стала прятать невольной улыбки – ей отчего-то совсем не хотелось таиться от этого простого, бесхитростного человека. К тому же, любое упоминание о Владимире, даже такое, казалось бы, случайное, она готова была принимать как добрый знак, как благословение.

Достав из шкатулки, стоящей на каминной полке, небольшой ключ и отперев один из ящиков секретера, Евдокия достала запечатанный конверт, давно дожидавшийся отправки – с отъездом Лизы ей некому было доверять передачи писем. Остальные служанки Мурановых неприязненно относились к ней и могли рассказать Павлу, а посылать кого-то из своих людей Евдокия опасалась – дворовым Ланских, как соседям, все они были хорошо знакомы. Поэтому неожиданная возможность передать это письмо так обрадовала ее.

«Отдашь князю Одоевскому лично», – произнесла она. И тут взгляд ее упал на лежащий на столе листок с профилем и стихотворением. Немного подумав. Евдокия обернула его вокруг конверта и, торопливо подписав карандашом: «Пятого, на рассвете, у Петропавловки», подала Ефиму. «Только, будь добр, чтобы никто не увидел, – произнесла она, – и, как передашь, сюда возвратись». – «Будет исполнено», – выходя, произнес Ефим, и его твердый голос странно отдался в Евдокии какой-то не вполне осознанной уверенностью, что как это, так и все, на что она надеется, непременно будет исполнено.

* * *

Одоевский неохотно спускался вниз по лестнице. Он почти закончил переписывать «Пиранези» для «Северных цветов» – уже завтра следовало отправить рукопись Пушкину или Плетневу, и во второй раз за это утро его отвлекают. Наверняка, вновь по какому-нибудь нестоящему делу.

Почувствовав холодное дуновение из сеней, он поплотнее запахнулся в халат и вышел навстречу Ефиму. «Письмо вам, ваше сиятельство», – сходу произнес тот и протянул Одоевскому конверт. Почти не взглянув на него, Владимир понял, от кого он. «Спасибо, спасибо тебе большое!» – говорил он, пряча руки, которые затрепетали, словно почувствовав родной почерк. В карманах зазвенело. Не глядя, Одоевский пересыпал все их содержимое в руку Ефима. Затем пожал ее и, еще раз поблагодарив недоумевающего мужичка, сам проводил его до дверей.

* * *

«…Рожденный с обнаженным сердцем поэта, я перечувствовал все, чем страждут несчастные, лишенные обиталища, пораженные ужасам природы…»¹⁶

– Владимир Федорович, вас Ольга Степановна к себе просят!

Третий раз за сегодняшнее утро прерывают на середине предложения.

Но сейчас Одоевский не чувствовал злости или раздражения, приятная тяжесть нераспечатанного письма словно разливала по всему его существу почти до дрожи сладостное чувство. И в комнату жены он вошел с невольной улыбкою на слегка изменившемся, словно посвежевшем, лице.

«Кто там приходил, Владимир?» – не оборачиваясь, спросила сидевшая перед зеркалом Ольга Степановна. – «Да наши мужики не могут с соседскими разобраться, кому во дворе снег разгребать», – ответил Одоевский, сам удивляясь, как переполняющая его радость изменила даже голос. Эти слова нельзя было назвать ложью – именно по этому поводу сегодня утром его побеспокоили в первый раз. «Ты распорядился об обеде?» – все еще не оборачиваясь, спросила Ольга Степановна. – «Как раз это я сейчас и собирался сделать», – произнес Одоевский и, воспользовавшись моментом, вышел из комнаты. С почти мальчишеской резвостью сбежал он вниз по лестнице. Вошедши на кухню, распорядился о совсем было забытом обеде и поднялся к себе в кабинет. Та он заперся с твердым решением ничего и никому более не отвечать и, дописав последние строки «Пиранези», развернуть, наконец, долгожданное письмо.

* * *

«И что только могло так его обрадовать? – невольно произнесла Ольга Степановна, когда закрылась дверь за мужем, – сам на себя не похож, глаза горят…» – она, хоть головы и не поворачивала, в зеркале увидела, как изменился в лице Одоевский. «Позвольте мне сказать, барыня?» – произнесла Ариша, поднося княгине утреннее платье. «Говори», – слегка удивленным голосом разрешила она. – «Я как раз из девичьей выходила, когда барин внизу с тем человеком стояли». – «С каким человеком?» – уже с большим интересом спросила Ольга Степановна. – «С обыкновенным мужиком. Да только письмо, видать, какое важное он принес – барин Владимир Федорыч уж так благодарили его, все, что в карманах было, не взглянув, ему отдали, да еще до дверей проводили». – «И что, ничего не сказал?» – «Только спасибо все, да спасибо. Мужик-то этот, видно, не ожидал даже такого, растерялся». – «А тебе раньше приходилось его видеть? Он бывал у нас? – может быть, привозил кого?» – «Как не знать, Ольга Степановна: он у барышни служит, что во дворце живет». – «Много таких барышень, фамилию помнишь?» – «Запамятовала, уж не прогневайтесь, барыня, фамилия-то нерусская – Ольга Степановна начинала сердиться. Отчасти это помогло Арише вспомнить если не фамилию, то другую немаловажную деталь – У той барышни, что по субботам с Владимиром Федорычем изволит на фортепьянах играть… в четыре руки».

* * *

Окна кабинета Евдокии выходили во внутренний двор, и она сразу же увидела спускавшегося из флигеля Ефима. Накинув шаль и взяв со стола пятирублевую купюру, она вышла из комнаты и поспешила к главному входу. Услышав шаги по лестнице, Евдокия распахнула двери и, увидев Ефима, сразу же пригласила его войти. «Передал, Евдокия Николаевна, – произнес он, дыша морозным воздухом и закрывая за собою дверь, – как бы не застудить вас, барыня». – «Передал!.. – невольно повторила Евдокия, – что сказал Владимир Федорович?» – «Все только благодарил… и наградил еще», – немного смущаясь, ответил Ефим. – «И я тебя благодарю», – произнесла Евдокия, протягивая ему синюю ассигнацию. – «Благодарствуйте, барыня!» – забавно изменившимся от смущения голосом говорил мужичок. – «Мне так отрадно теперь, так легко! – не скрывала своих чувств Евдокия – настолько они переполняли ее, так хотелось теперь разделить их с кем-нибудь, – ты передай Александре Осиповне, что я все же смогу навестить ее в ближайшие дни – возможно, даже завтра», – добавила она и, увидев, как утвердительно поклонился мужичок, проводила его.

Спустившись с высокого крыльца особняка и выйдя на Мильонную, Ефим остановился и, глубоко вдохнув приятно колющий в носу холодный воздух, опустил руку в карман. «Синенькая… да шесть полтин, да два двугривенных, да шесть гривен, пятак, да пятиалтынный, еще восьмигривенник и два пятака… десять рублей!» – довольно бойко пересчитал он его содержимое. Такой баснословной суммы Ефиму еще не приходилось держать в руках. И он решил пока не тратить ее. « Обменяю в ближайшем трактире… хоть погляжу, какая она бывает, красненькая-то, и Аксинья поглядит!» – радостно думал мужичок, пересекая улицу.

Солнце поднялось и стояло уже выше Адмиралтейского шпиля. Утро, сделавшее счастливыми трех человек, подходило к концу.

VI

Зачем сейчас, в бессонном утомленье,

Со мною нет твоих прохладных рук?

Усталая от тяжкого боренья,

Я тщетно жду спасения от мук.

От мук телесных. Что же до сердечных,

То им конца давно не мыслю я.

Обвитая чредою бесконечных,

С смиреньем их несет душа моя.

Ты близко так, но, слабый, не пробьется,

К тебе мой голос чрез холодный камень.

Но чувствую, с незбывной силой рвется

Ко мне твоей души застылый пламень.

Рука быстро устала и не могла больше писать. Евдокия положила перо и бумагу на уставленный лекарствами столик перед кроватью и поплотнее укуталась в одеяло. Простудилась она, скорее всего, после прогулки, состоявшейся на Екатеринин день в честь именин одной из фрейлин императрицы, на которую попала случайно, придя навестить Россети. Ездили кататься в санях на Елагин остров, возвращались – уже темнело, и мороз стоял градусов под двадцать пять.

Два дня она пролежала в горячке, лишь изредка приходя в себя, называя имя Владимира или спрашивая, какое сегодня число. На третий – почувствовала облегченье, даже попросила поесть и принести перо и бумагу, а главное, ощутила себя способной хоть сейчас ехать на Михайловскую станцию. Но на самом деле Евдокия была еще слаба, а до отъезда Рунского оставалось всего три дня. Нельзя было исключать, что Владимиру придется ехать одному. А от него не было никаких известий.

* * *

Обыкновенная послеполуденная суета в департаменте Министерства внутренних дел. По коридорам снуют, то и дело сталкиваясь друг с другом, неуклюжие канцеляристы со стопками бумаг в руках. Иногда сквозь толпу их проходят блестящие франты, чиновники для особых поручений, решившие мимоходом заглянуть на место своей службы. Среди них – Павел Сергеевич Муранов, в последнее время появляющийся в департаменте только затем, чтобы «поклониться тестю». Без очереди входит он в вице-директорский кабинет, не обратив внимания на нескольких министерских служащих, дожидающихся у дверей, и во весь голос произносит: «Мое почтение, уважаемый Николай Петрович… Егор Ильич», – кланяется еще ниже, увидев директора департамента Ветровского. «Павел Сергеевич, – прячет в усах невольную усмешку Николай Петрович, – вы так исправно всякий день выражаете мне свое почтение – сейчас я не буду указывать вам на то, что на этом заканчивается круг ваших служебных обязанностей…» Ветровский отворачивается к окну – усы у него изящные и тонкие, он каждый день ухаживает за ними с помощью всевозможных щеточек, но все же они имеют один недостаток: усмешки в них не спрячешь.

«…Но меня удивляет другое, – продолжал Николай Петрович, – почему вы ничего не спрашиваете о своей жене?» – «Моя жена находится в вашем доме, и я уверен, что с нею все в поряд…» – «А между тем Евдокия тяжело больна», – не дослушав его, медленно произнес Николай Петрович. Ветровский невольно развернулся от окна, и стало видно, как он изменился в лице. «Хотя, впрочем, это, должно быть, вас не интересует, – сбивчиво проговорил Николай Петрович, холодное презрение в голосе которого уступило место плохо скрываемой горечи, – пусть войдут с докладом». «Каков подлец!» – сквозь зубы, но достаточно громко произнес Ветровский, и Павел, так ничего и не ответив, торопливо покинул кабинет, в порыве бессильной злости столкнувшись в дверях с небольшой фигурой чиновника с папкой в руках. Только что закончившийся разговор был полностью услышан Одоевским (а это был он), и потому не без волнения входил он в кабинет вице-директора. «Добрый день, Николай Петрович, Егор Ильич», – произнес Владимир с полным изящного достоинства легким поклоном. «Владимир Федорович, – с некоторым удивлением взял из его рук папку Ветровский, – вы уже закончили?» – «Да, ваше превосходительство, – ответил Одоевский, – я осмелюсь просить у вас позволения идти. Это срочно», – после небольшой паузы добавил он. – «Что же, князь, ступайте. Я доволен вами», – не долго думая, разрешил Ветровский, все мысли которого сейчас были – поскорее услышать от Николая Петровича о том, что Евдокия в самом деле не так тяжело больна. Каково же было разочарование Егора Ильича, когда вслед за Одоевским из кабинета вышел и Николай Петрович. Вышел и остановил Владимира у ближайшего окна, где не толпились чиновники. «Владимир Федорович, я вас надолго не задержу. Я знаю, что вы торопитесь – Одоевский удивленно поднял глаза – Более того, я даже знаю, куда вы торопитесь». Изумление Владимира было настолько велико, что он, ничего не отвечая, смотрел в глаза Николая Петровича, с каждым его словом переполняясь каким-то необъяснимым смешением чувств смятения и радости.

Князь Озеров с недавних пор был посвящен в тайну своей дочери. Вышло это случайно, даже нелепо – он застал Евдокию выходившей из флигеля, куда направлялся навести порядок в своих охотничьих снастях. В сложившемся положении княгиня, совсем не умевшая лгать и уставшая прятать от близких людей свои чувства, как могла, попыталась объясниться с отцом. Николай Петрович, который и прежде догадывался обо всем, на удивление спокойно принял откровение дочери, скрыв свою горечь, и только пожалел ее. Варвару Александровну он решил сам мягко подготовить к тому, что скрывать было уже бессмысленно, чтобы Евдокии не мучиться хотя бы по этому поводу.

Куда больше во всех этих обстоятельствах его беспокоил Ветровский. Еще летом разгадав его затаенную привязанность к Евдокии, князь сочувствовал ему и продолжал ощущать собственную вину за неудачный брак дочери, что невольно сделал несчастным и его друга. Дело осложнялось тем, что с октября Одоевский был переведен из непосредственного подчинения министру в ведомство Егора Ильича. Николай Петрович боялся, что рано или поздно Ветровский догадается: тот князь, который увез Евдокию из Царского села – и есть Владимир. Егор Ильич ни о чем не расспрашивал друга после тех событий – он считал свой поступок с Павлом глупым и недостойным и будто еще затаил свои чувства, боясь побеспокоить Евдокию даже лишним словом за ее спиною. Николай Петрович знал, что Ветровский ни за что больше не воспользуется своим служебным положением в личных целях. Он только боялся, что ему станет еще тяжелее, и все это усугубит и без того напряженную обстановку в их ведомстве, где, будто по насмешке судьбы, служат вместе люди, прямо или тайно связанные между собою.

«Сейчас вы – единственный человек, который может помочь моей дочери, – продолжал Николай Петрович, глядя в недоуменное лицо Одоевского, – она звала вас в бреду, и, как любящий отец, я не могу препятствовать этой встрече. Но вы сами понимаете, что я не могу и одобрить этих отношений… Ступайте», – неожиданно и резко произнес Николай Петрович. Одоевский, ничего не сказав, порывисто сжал его руку и, словно испугавшись этой вольности, почти побежал по коридору. Не прошло и минуты, как Николай Петрович увидел его, выбежавшего на мороз без шапки и в расстегнутой шубе. Почти сразу подъехал извозчик, и предзакатную тишину розовеющего воздуха пронзило звонкое: «На Большую Мильонную!..»

* * *

«Зачем такой жестокий сон, Господи…» – произнесла Евдокия, увидев, за кем закрылась дверь. Он подошел ближе, присел у изголовья, но она упорно не хотела верить своим глазам. И лишь когда к ее лицу приблизились прохладные руки, которых ей так мучительно не хватало, к Евдокии пришло осознание, казалось, невероятного. «Как же, родной?.. – сквозь поцелуи спрашивала она, – еще закат, служба ведь не закончилась?» – «Твой отец, он позволил нам встретиться… как же холодны твои руки», – пытался согреть их дыханием Одоевский. – «Папенька, – почти не удивилась Евдокия, – я знала, что он поймет… Я так рада, что ты здоров – столько волновалась из-за этих морозов». – «Тогда представь, каково не было узнать…» – начал Одоевский. – «Полно, дорогой, я уже совсем поправилась. Хотя первые два дня было действительно плохо», – проговорила она и протянула Владимиру недавние стихи. «Что за прелесть, как жаль, что «Северные цветы» уже печатают», – через минуту произнес Одоевский. – «Причем здесь «Северные цветы»?» – «Неважно», – Одоевский пока не хотел открывать Евдокии, что послал ее стихи в альманах. – «Как же неважно? Ты, кажется, собирался напечатать там «Пиранези»? – «Да, он будет там. Пушкин обещал. А знаешь, мне больше нравятся те твои стихи. Они радостные. Взгляни – и сейчас снег идет – Евдокия подняла взгляд – и ты склонилась ко мне на колени». На фоне уже потемневшего неба мелькали небольшие, но частые снежинки. Под окнами проехал экипаж. Евдокии показалось, что она узнала карету отца. «Только сейчас – не утро», – проговорила она – «Поверь, когда-нибудь взойдет и наше утро», – ответил Одоевский.

Весело залился дверной колокольчик, послышались суетливые шаги и голоса в передней. «Папенька приехал», – не зная, радоваться ей или печалиться, произнесла Евдокия. – «Два часа…не может быть!» – удивился Одоевский. – «Счастливые часов не наблюдают» – Грибоедов был прав!» – «Ты была счастлива?» – в надежде он поднял к себе ее лицо. – «Я и сейчас счастлива. И завтра буду, потому что смогу сказать, что через день увижу тебя». – «Мне следует поучиться – совсем не умею радоваться, когда тебя нет со мною», – произнес Одоевский. – «А когда играешь – разве ты не счастлив?» – спросила Евдокия, искренне удивившись. – «Нет – потому что ты не слышишь меня». – «Как только мне разрешат встать с постели – обещаю, я буду приходить слушать тебя». – «Сквозь «холодный камень»?» – «Да», – горько усмехнулась Евдокия. Это выражение ее голоса всегда рождало в нем какое-то странное смешение чувств отчаяния и надежды. «Милый мой ребенок, я обещаю тебе, когда-нибудь между нами не будет этой стены», – «Я почему-то тоже верю в это, – спокойно, словно прося и его быть спокойнее, проговорила Евдокия. – Самое главное, что между нами нет других стен, кроме этой, каменной». – «Не было никогда…и не будет, – произнес Одоевский – Через два дня, в половине четвертого, я буду ждать тебя на углу Дворцовой. Мы встретим рассвет вместе», – говорил он, накрывая ее одеялом. Владимир не ждал и не произносил более никаких слов – все было во взгляде и последнем поцелуе, сорвав который, он, не оглядываясь, вышел из комнаты.

* * *

Первые дни календарной зимы прошли для Евдокии неожиданно быстро и почти незаметно. По-детски обрадовавшись разрешению встать с постели, она тотчас велела поставить в своей комнате большой дорожный сундук и начала укладывать вещи для Рунского. Почти все место заняла теплая одежда – самое необходимое, но удалось вместить и запас письменных принадлежностей, и несколько томов «Истории Государства Российского» Карамзина – любимого чтения Рунского. В один из них Евдокия вложила конверт с небольшой суммой денег, которой она располагала, в другой – письмо от генерала Горина. На недавнем фрейлинском празднике Евдокия попросила каждую из знающих Софью девушек написать ей по несколько строк на память и вернулась домой с объемным письмом в четыре листа. А потом еще Надина Ветровская передала от себя личное послание для лучшей подруги.

Евдокию больше не тревожило то чувство неизвестности, что охватило ее после отъезда в Сибирь доверенной служанки Лизы – Николай Петрович согласился быть посредником в переписке дочери с Одоевским. Уверенность в том, что она сможет постоянно получать известия от Владимира и отвечать ему, наполняла Евдокию отрадным чувством необыкновенной легкости, которое незаметно давало и надежду на лучшее.

Первым, что она передала Одоевскому через отца, была небольшая записка: «Владимир, не обижайся, но мне будет спокойнее, если я напомню тебе о посылке для Александра. Сегодня вечером я смогу спуститься послушать тебя во флигель – будь в кабинете, когда только сможешь, я буду ждать тебя с восьмого часа пополудни».

В тот вечер, впервые за долгие несколько недель, Владимир играл столь вдохновенно. Он давно не испытывал того невыразимого чувства, что охватывало его при игре; в последнее время музыка давала ему некоторое утешение, но не более. Лишь сейчас, зная, что Евдокия рядом, что она, благоговейно ловя каждый звук, представляет себе движения его рук, выражение его лица, Владимир смог на мгновения забыть обо всем. Он будто сам сделался музыкой, которая, образовав густое облако над клавишами фортепьяно, перерастала стены, вырывалась из окон, летала под небом, достигая самых звезд, и, наконец, в изнеможении таяла дымкою в ночном морозном воздухе.

VII

Ночь на пятое декабря выдалась неожиданно ясной и теплой. Сильные и продолжительные морозы утихли. Снег не шел, но и не таял, ни луны, ни звезд не было видно; какое-то спокойствие и благость были разлиты в неподвижном воздухе. Эта ночь, казалось, замерла в ожидании чего-то. Но сейчас это чувствовали только двое.

Дом Озеровых на Мильонной давно погрузился в сон. Евдокия, тепло одетая, сидела у окна гостиной первого этажа, недалеко от передней. Она глядела то на ночное небо, то на часы, на которых сейчас было три четверти второго, то на восьмой том «Истории» Карамзина, наполовину разрезанный.

А в особняке Лавалей на набережной Фонтанки все было освещено и дышало веселым оживленьем. Огромная парадная лестница, по которой непрестанно поднимались и спускались люди в ливреях с графскими гербами, вела к переполненной и душной бальной зале. Там холодно сияли лица и бриллианты, в однообразном кружении взвивались дамские локоны и уголки мужских фраков, сплетались руки, плелись искусные речи, в которых то ли заключались сделки, то ли решались чьи-то судьбы. Подобные жар и суета царили и по другую сторону лестницы, где пылали печи и кипели котлы с кушаньями, а во льду стояли лучшие вина, где все искусство употреблялось только для поднятия наверх, чтобы угодить изысканным вкусам гостей бала.

Пройдя первые два танца с женою и предоставив ей свободу выбирать других кавалеров, Одоевский облегченно вздохнул и отошел к окну. Наконец он смог отделиться от этой толпы, откуда веяло одновременно нестерпимым жаром и леденящим холодом. Жадно дыша свежим, почти теплым воздухом, пробивавшимся сквозь полураскрытую форточку, Владимир взглянул на часы. Стрелки показывали ровно три часа ночи.

Медлить было нельзя, и он, вновь вмешавшись в движущуюся толпу, быстро отыскал Ольгу Степановну – она не танцевала, утомившись и присев в кресла подле хозяйки дома. Ничего не говоря, Одоевский коротко кивнул головою и поспешил к лестнице. «Отчего же нас покидает князь?», – спросила графиня Лаваль. Владимир не останавливал шага и слышал за спиной голос жены: «Вы знаете, конечно, об Александре Ивановиче – у Владимира появилась возможность…»

Конечно, Александра Григорьевна догадалась обо всем без лишних слов. Ведь именно из этого дома шесть лет назад она провожала свою дочь, Катерину Ивановну Трубецкую, первую из женщин, последовавших в Сибирь.

Гул толпы остался далеко за спиною, когда Одоевский торопливо надевал поданную лакеем шубу. Держа в руках шапку, он сбежал по высоким ступеням парадного крыльца и, скоро отыскав свой экипаж, приказал на Дворцовую набережную. Тусклые городские фонари да небольшой каретный освещали путь по пустым улицам ночного Петербурга. Иногда попадались навстречу шумные компании молодых кутил, но это было понятно только по затихавшим позади голосам – четверка лошадей как могла быстро несла карету к назначенному месту. Кучер то и дело погонял по просьбе Одоевского, в нетерпеливом трепете глядевшего в окошко. Наконец, показалась ледяная поверхность спящей Невы и силуэт Зимнего, некоторые окна которого были освещены. Казалось, в несколько мгновений промелькнула перед глазами чугунная решетка набережной, ясно вычерченная на белом фоне, и вот уже долгожданный поворот к Мошкову переулку. В радостном волнении Одоевский издалека заметил дожидавшуюся на углу карету и приказал остановиться. Спрыгнув с подножки, он приблизился к дверце и сразу распахнул ее. Кучер Озеровых был предупрежден и спокойно оставался на своем месте. «Надеюсь, я не заставил тебя долго ждать», – произнес Одоевский нетвердым от радости голосом. – «А разве это не счастие – ждать тебя и быть уверенной, что ты вот-вот придешь?», – послышался ответ. За ним последовал легкий шорох, лицо Евдокии выступило из темноты. Владимир порывисто приблизил ее к себе долгим поцелуем.

«Как много вещей мы везем, – заметил Одоевский, – разрешат ли Евгению забрать их с собою?» – «Мне удалось добиться, чтобы в подорожной это обозначили, – отвечала Евдокия, – конечно, они будут досмотрены, но, надеюсь, все обойдется». – «А знаешь – давай поедем в моей карете, так будет удобнее», – предложил Одоевский, подавая руку Евдокии. Она кивнула и вслед за ним пересела в его карету. «У тебя так просторно, – зевнув, проговорила она, невольно склоняясь к меховому воротнику его шубы, – хотя мне не хотелось бы тратить на сон ни один из этих драгоценных часов». – «Нет, я вижу, как ты устала, да и я, признаться, не против вздремнуть немного», – помогая Евдокии устроиться, говорил Владимир, сам склонив голову. Оба едва успели осознать, что со времен Парголова впервые уснули рядом, ни о чем не тревожась. Окруженные блаженством и покоем, они ровно дышали под кровом северной ночи и ее снежной тишины.

«Евдокия Николаевна, барыня! – кучер князя Озерова стучал в окно кареты – уже светает». Евдокия не сразу поняла, что проснулась – она лежала у Владимира на коленях, слышала его дыхание, чувствовала его руку. Осторожно убрав ее со своего плеча, она как могла тихо спустилась с сиденья, отворила дверцу кареты и сразу же столкнулась с кучером, в нерешительности стоявшим у входа. «Вы уж не прогневайтесь, барыня, что потревожил вас», – громогласно начал мужичок. – «Спасибо тебе, Василий, только не говори так громко», – вполголоса говорила Евдокия. – «Прикажете ехать к крепости?» – понизив голос, спросил кучер, уведомленный обо всем сегодняшнем маршруте. – «Нет, немного позже. Когда будет нужно, я позову». – «Как прикажете, барыня», – поклонился он и отошел к карете, в которой привез Евдокию. Еще полчаса – и небо подернется багрянцем, а улицы под барабанный бой заполнятся спешащими на службу горожанами. Так же беззвучно вернувшись в карету, Евдокия с удовольствием заметила, как темнота начала рассеиваться, и лицо спящего Одоевского в этом мягком утреннем свете было особенно прекрасно. Она не хотела пока будить его и молча любовалась. Но вскоре рассвет начал разгораться, первый луч заглянул в оконце кареты, и Владимир открыл глаза.

«Я вижу, тебя что-то тревожит. И знаю, ты не станешь от меня этого скрывать», – мягко, но уверенно произнес Одоевский. Карета приближалась к Петропавловской крепости, проезжая уже оживленные улицы Петербурга. Евдокия ответила не сразу. Она сама не могла определить, что ее больше беспокоит: приближение к крепости или же сознание того, что она не может сейчас безоглядно и полно предаваться своему счастью. Владимир смотрел на нее с тем выражением спокойной энергии в посерьезневших глазах, которое давало ей чувствовать себя защищенной не только от внешних невзгод, но и от собственных противоречий. «Мне тоже не дает покоя то, что сейчас должно думать не только о тебе. И в этом нет ничего дурного, поверь мне. Сейчас главное – проследить и последовать за нужной каретой. А впереди у нас целый день и долгая дорога». А экипаж их уже приблизился к крепости – ее шпиль и кронверк отчетливо выступали на фоне светлеющего неба. У самого входа на территорию, который без особого разрешения был запрещен, Одоевский заметил казенную карету с зарешеченным окном, уже запряженную тройкой лошадей и готовую к предстоящему пути. «Кажется, мы приехали вовремя – произнес он, справедливо догадавшийся, что, скорее всего, именно в ней повезут Рунского, – теперь нам остается только ждать». Отведя взгляд от окна, он повернулся к Евдокии, встретив смешение беспокойства и страха в ее лице. «Я будто только сейчас осознала – прочитав вопрос в глаза Владимира, произнесла она, – откуда и куда нам предстоит его проводить». – «Это нелегко для тебя, я понимаю. Но сейчас нам стоит подумать о том, как облегчить ему эти последние часы если не на свободе, то среди близких людей. Знаешь, я был в Москве, когда Сашу арестовали. Последняя наша встреча была задолго до восстания – мы и предположить не могли, что прощались навсегда. Прошло уже более шести лет, как я не видел своего брата». Евдокия вновь ощутила, как тихим своим голосом Владимир внушает ей покой и уверенность, находя нужные слова. Следя за происходящим у крепости через окно, она заметила, как со стороны комендантского дома к карете приближались несколько человек. Евдокия скорее угадала, чем узнала Рунского в этой высокой худощавой фигуре, облаченной в серую арестантскую шинель. Не различая лица, узнала его всегда склоненную при ходьбе голову, его походку. Различила кандалы на руках заключенного и, внутренне содрогнувшись, сжала руку Одоевского. Не прошло и минуты, как тюремная карета направилась к выезду на набережную. Владимир решил немного подождать, чтобы не вызывать подозрений, и через некоторое время последовать за нею.

* * *

Петербургская застава осталась позади. У нее пришлось задержаться на время разговора одного из фельдъегерей с дежурным жандармом. Увидев, что впереди ехавшая карета остановилась, Одоевский, державшийся от нее на расстоянии полста саженей, приказал подъехать ближе. И из последовавшего разговора он выяснил, что Рунскому по его подорожной предстоят предельно короткие остановки для смены лошадей. Но также он понимал, что инструкцией должны быть предусмотрены и ночные остановки на станциях, без которых при нынешней дороге было не обойтись. Уже несколько дней стояла не по-зимнему теплая погода, снег начал таять, кое-где уже обнажив землю, а дорога установилась такая неровная и скользкая, что путешествовать по ней в темноте не представлялось возможным. А закаты в декабре, как известно, самые ранние и рассветы – самые поздние.

Неподвижный воздух был таким теплым, что в карете, несмотря на движение, становилось почти жарко. Евдокия расстегнула меховую шубу Одоевского и невольно рассмеялась:

– Для чего ты во фраке? Хочешь, наверное, официально представиться Рунскому, шаркнув каблучком, и чтобы я сказала: его сиятельство князь Владимир Федорович Одоевский.

– Глупенькая моя, ну конечно же, нет. Просто я был на балу у Лавалей, уехал прямо с него. Не мог не идти, сама понимаешь, это одно из тех обязательств, которые, хочешь – не хочешь, должно исполнять.

Евдокия ничего не отвечала, слегка изменившись в лице, и Одоевский решил именно сейчас сказать давно просившееся:

– Я знаю, как ты относишься к свету, потому что сам не люблю его не меньше твоего. Но как я раньше об этом не подумал – это возможность для нас видеться чаще, видеться всякий день… Уже одно это заставляет меня забыть обо всем, из-за чего иногда хочется вовсе перестать выезжать.

Прервав свою взволнованную речь, Одоевский вопрошающе поглядел на Евдокию, неожиданно встретив в ее глазах стоящие слезы.

– Ты готов забыть даже о том, что тебе должно будет, явившись об руку с женой, видеть меня танцующей с мужем, а мне, глядя, как ты вымученно улыбаешься, самой пытаться изобразить улыбку на лице, когда его невольно искажает страданье?

– Такое, конечно, возможно. Но разве так будет постоянно? Поверь, все не так мрачно, как ты представляешь. Ты, верно, не знаешь – супругам вовсе не обязательно танцевать вместе – они вольны выбрать в танцах кого угодно. Да разве стану я задумываться о том, с кем должно пройти один тур вальса, если буду видеть и чувствовать тебя рядом?

Он так убедительно это говорил, что его уверенность начала передаваться и Евдокии, представления которой о свете были далеки от жизни, да еще и несколько драматизированы авторами современных повестей.

– Прости моему воображения, – говорила она, – оно всегда спешит нарисовать такие мрачные картины, что я и не задумываюсь, как следует. Конечно, для тебя, я буду стараться не обращать внимание на все дурное… чтобы видеть тебя.

Этот сбивчивый, но искренний ответ так обрадовал Одоевского – он и не подозревал, что в этом существе достанет душевных сил на столь скорое решение.

– И Новый год встретим вместе! – обрадованный внезапно пришедшей мыслью, воскликнул Одоевский – он так мечтал об этом, но даже не догадывался, насколько близка к исполнению может быть эта мечта. – Пусть все будет не совсем так, как хотелось бы…

– Разве это возможно? – голос Евдокии прервал ход его мыслей.

– Конечно, возможно – разве я не говорил тебе, что завел традицию собирать у себя на Новый год если не всех, то большинство своих друзей? Я приглашу твоего отца – как хорошего знакомого и начальника по службе, а с ним и всю его семью.

– Как же славно ты придумал! – уже весело говорила Евдокия – и мне даже не придется пока выезжать, я буду представлена просто как дочь своего отца.

– Ты права. Именно это я и хотел сказать – после Нового года. Пока не думай о представлении в свете. Я вижу, что убедил тебя, но также чувствую, как тебе это нелегко. Взгляни лучше, что я взял, – проговорил Одоевский, доставая из-за шубы две небольшие книги, – ты говорила, Рунский любит Пушкина.

Евдокия взяла из его рук лежавший сверху том, долго рассматривала его и, наконец, подняла на Одоевского изумленные глаза.

– Ты, верно, хочешь сказать, что я забыл о Вольтере – вовсе нет, он уложен особо, – невозмутимо объяснял Владимир, хотя сам прекрасно понимал причину удивления Евдокии – ну что же ты так смотришь на меня? Да, это последняя глава «Евгения Онегина», и ты, душа моя, держишь в руках один из последних оставшихся экземпляров. В книжных лавках его давно уже нет, а у твоего брата – будет, причем, с авторской подписью. Евдокия нетерпеливо откинула обложку и узнала почерк Пушкина – летом в Царском селе ей приходилось читать в рукописях отрывки его сказок.

«Милостивый государь, Евгений Васильевич! Я не знаю вас лично, но слышал о вас только хорошее; примите этот скромный дар моего искреннего к вам уважения, с коим честь имею оставаться,

А. Пушкин».

Небольшая подпись эта была составлена именно так, как того требовали обстоятельства: без намека на сочувствие к «преступнику», но с доброжелательным выражением.

– Как же он обрадуется! Спасибо тебе! – восторженно благодарила Евдокия, обнимая Одоевского.

– А как же ты думала: это так просто – связаться с литератором? – смеялся Владимир.

Задумавшись, он не заметил, как Евдокия обратила внимание на вторую книгу, лежавшую у него на коленях.

– Что же ты молчишь? «Северные цветы»! – послышался ее исполненный детской радости голос.

В тот же момент Онегин был забыт; Евдокии не терпелось увидеть напечатанное произведение ее любимого человека, узнать его мысли, развитие и которых происходило у нее на глазах.

– Загляни в поэзию, – произнес Одоевский, стараясь говорить ровно.

Но Евдокия не могла не уловить в его голосе этих лукавых ноток, которые так любила слышать.

– Зачем поэзию? – еще не догадываясь, отчего так звучит голос Владимира, спросила она.

– Узнаешь, – уже таинственно произнес Одоевский. На лице его была написана одна из самых замечательных улыбок, которые приходилось видеть Евдокии.

– Двадцать семь, – открыв содержание альманаха, произнесла Евдокия и вскоре нашла нужную страницу – Языков… Баратынский… Володя, я, конечно, люблю поэзию, но все это можно посмотреть позже?

– Листай дальше – не терпящим возражения голосом ответил Одоевский.

Наконец, он заметил нужную страницу и остановил на ней руку Евдокии, ощутив в ней нарастающий трепет.

– Взгляни, – сказал он.

– Козлов, – вслух прочла она с левой стороны разворота. Владимир не выдержал и, взяв ее руку, прямо подвел к нужной строке.

– Успокоенною душой, нетерпеливыми оча…, – начала Евдокия и осеклась. Все оттенки удивления зазвучали в ее взволнованном голосе:

– Друг мой, это какая-то ошибка, не может быть…

– Как же не может? – не всерьез обиделся Одоевский – разве ты еще не поняла, что значит связаться с литератором?

Поцелуи прерывали объяснения, но вскоре Евдокия узнала, как Владимир принес в редакцию альманаха ее стихи, убрав из них лишь обращение к себе, как одобрили их Плетнев и сам Пушкин, как Одоевский отговаривался от их вопросов и подмигиваний. Как, наконец, стихотворение ее было напечатано за подписью Е.О., что могло означать как Евдокия Озерова, так и Евдокия Одоевская.

Потом они вместе перечитывали «Пиранези», подписанного так же, как и «Последний квартет Бетховена: «Ь,Ъ,Й», и вспоминали, как буквы эти стали началом заочного их знакомства. И лишь когда стало совсем невозможно читать, они поняли, что не заметили захода солнца. А синие сумерки уже начали обволакивать пустынную равнину, и пошел долгожданный снег. Мелкий и частый, он терялся в порывах ветра.

Очарование близости друг друга и этой тихой дороги, которая будто сама расстилалась впереди, заставляли забыть о времени, а моментами – и о цели сегодняшнего пути. Голос кучера пробудил обоих от сладкой дремоты. Одоевский просил Евдокию оставаться в карете, а сам решил узнать, что происходит на дороге. «Глядите, барин– они распрягают», – всматриваясь в даль, едва освещенную лучом каретного фонаря, говорил кучер. До станции оставалось не более тридцати саженей, и уже можно было различить фигуры людей и очертания кареты около нее. «Поезжай», – коротко приказал Одоевский. «Через минуту мы будем на месте», – ответил он вопрошавшему взгляду Евдокии.

Вскоре движение вновь остановилось. Владимир посмотрел в окно: небольшой смотрительский домик горел двумя низкими окошками. У входа стояла распряженная карета. Евдокия поднялась с места, но Одоевский остановил ее и сказал: «Не забывай, мы всего лишь простые путешественники, остановившиеся на ночлег. И мы совершенно не знакомы с господином в арестантской шинели». Она кивнула, Владимир подал ей руку, и они, выйдя из кареты и приказав Василию оставаться пока при вещах, подошли к двери станционной избы. Несмотря на то, что оба были невысокого роста, и Владимиру, и Евдокии, пришлось слегка нагнуться, чтобы не удариться о ее низкий потолок. Остановившись у порога, Евдокия сразу заметила Рунского. Он сидел на лавке, опустив голову на скованные руки, рядом с фельдъегерем. Услышав звуки шагов и скрип дверей, он не поднял головы – то ли задумался, то ли опасался, что, увидев Евдокию, не сможет не измениться на лице. За месяцы заключения он так отвык от простых человеческих чувств, что опасался собственной несдержанности, которая могла бы вызвать подозрения его сторожей.

«Милости просим, господа, проходите! – засуетился смотритель, выходя навстречу к вошедшим – вам лошадок сменить, или ночевать у нас будете?» – «Мы останемся до утра», – отвечал Одоевский. «Извольте немного подождать, сейчас мы вам комнату приготовим… Настасья!» – смотритель поклонился и направился было в комнаты. «Постойте! – едва успел остановить его Владимир, – нам не нужна комната. Если не возражаете, мы здесь переночуем». – «Как вам угодно, сударь, – удивился смотритель – но знаете – понизил он голос, глядя в сторону Рунского, – видите вон того господина? – Одоевский кивнул – его на каторгу везут… в Сибирь. Вы уж не прогневайтесь, но будет лучше, если вы, ваше сиятельство, с супругою в отдельной комнате переночуете. Преступник-то, видать, опасный, видите, в кандалах». Одоевский почувствовал, как в Евдокии поднимается негодование, и сжал ее руку. «Господин смотритель, прошу вас, оставьте заботы о нашей безопасности, – отвечал он – уверяю вас, они излишни. Я вижу двух солдат, которые, уверен, справляются со своею задачей. Лучше принесите нам ужин и самовар, любезный». «Сию минуту, ваше сиятельство», – оживился смотритель, получивший монету, и вскоре его шаги затихли в глубине домика. Владимир и Евдокия отошли в противоположный угол комнаты, где стояла широкая печь с расписными изразцами, краска на которых кое-где облупилась, и небольшой диван, обтянутый зеленой материей. Присев на него, Евдокия оказалась прямо напротив Рунского. Он сидел на скамье на расстоянии всего лишь сажени от нее и не отрывал взгляда от окна. Она также старалась не смотреть на него прямо, боясь не выдержать всех чувств, что поднялись в ней при виде этого родного лица, почти до неузнаваемости похудевшего и обросшего, этой ссутулившейся фигуры, ставшей еще худее, длиннее и нескладнее в бесформенной арестантской шинели.

Как странно было сейчас чувствовать его рядом – после долгих месяцев разлуки, за которые столько переменилось. Тогда она считала и называла его самым близким себе человеком, теперь такой человек сидел справа от нее. И как он говорил о своем брате, так могла сказать о своем и Евдокия: Рунский был эпохою в ее жизни. И она не скрывала ни от себя, ни от Владимира, что в душе ее есть место, принадлежащее только ему. Как есть в сердце каждого человека уголки, безраздельно принадлежащие отцу, матери…

Одоевский догадывался, что чувствует сейчас Евдокия, потому ни о чем не спрашивал, только молча сжимал ее руку, чтобы уверенность в его понимании не покидала ее.

После ужина Владимир заметил, что Евдокию клонит ко сну. Он помог ей прилечь, услышав только «Ты разбудишь меня, когда будет нужно?», и вскоре почувствовал у своих рук мерное теплое дыхание.

Рунский наблюдал движение снежинок за оледеневшим стеклом, дивясь самому виду окна без решеток и невольно замечая про себя, что привыкать к такому ему не стоит. Иногда он бросал взгляды на фельдъегерей, которые принялись за карты и явно не собирались засыпать.

Одоевский взглянул на часы: три четверти восьмого, до ночи еще так далеко, а сколько драгоценного времени они сейчас теряют. «Господа жандармы так увлечены игрой… да и будет ли что-то подозрительное в том, что я подсяду чуть ближе к этому человеку?», – решил Владимир.

– Вы не возражаете? – как мог тихо произнес Одоевский, поставив стул напротив Рунского. Фельдъегеря, ничего не заметив, продолжали игру.

– Прошу вас, князь… господин Одоевский, не имею чести знать вашего имени, – отвечал Евгений.

– Владимир. Просто Владимир.

– Евгений, – представился Рунский.

– Будем говорить шепотом, чтобы не привлечь внимания и не разбудить ее, – оглянулся он к Евдокии – проснувшись и увидев вас, она может не сдержать чувств. Она совсем еще дитя.

Еще несколько недель назад получив письмо Евдокии, он представлял себе Одоевского человеком несомненно благородным и достойным того чувства, что он сумел ей внушить. За полчаса до сего момента, увидев его, говорящего со смотрителем, Рунский тщетно пытался прогнать то впечатление, что произвела на него небольшая фигура князя. Не вполне осознанно, но какое-то братское чувство в нем было разочаровано – показалось, что этот человек не сможет быть той опорой и защитой, рядом с которой он был бы спокоен оставить Евдокию. Но теперь, под взглядом этих глаз, в которых неутомимая энергия и воля отчетливо светились сквозь ободряющее спокойствие, под звуками этого тихого мелодического голоса, в котором звучала скрытая внутренняя мощь, Евгений понял, что ошибся. Он сделал поспешные выводы, потому что прежде не встречал человека, лишенного военной выправки и стати, но внушавшего такую уверенность в собственной внутренней силе.

– Берегите это дитя – тихо, но отчетливо проговорил Рунский и смутился, подняв глаза на Владимира – простите, я, наверно, не должен вам так говорить.

– Напротив, – отвечал Одоевский, – понимаю, в вас говорит сейчас какое-то братское чувство. Вы так давно знаете ее.

– Я не просто давно знаю ее, я очень многим обязан ей, – проговорил Рунский.

Он поднял голову и огляделся: фельдъегеря принялись за выпивку, что обещало вскоре долгожданное спокойствие. Одоевский ничего не говорил: он понял, что Рунский собирается с мыслями, чтобы что-то рассказать.

– В начале двадцать шестого года, – начал он, видя в глазах Владимира готовность его выслушать – я оказался в М-ске, и это был ужаснейший период моей жизни. Я только что потерял отца и узнал об участи своих товарищей. Мне не во что больше было верить, я мог только презирать – людей, государство, самое себя. Не знаю, как я не пустил тогда пулю в лоб. Но случилось так, что я встретил ее, слушал ее наивные сочувственные речи, и отчего-то хотел жить дальше.

– Знаете, я очень понимаю вас, – не мог промолчать Одоевский.

– Вы говорили с нею о литературе, – невольно улыбнулся Рунский.

– Мне кажется, я вам обязан ее познаниями.

– Нет, она сама все читала по-русски: Карамзина, Батюшкова, Жуковского. А я давал ей Вольтера, – проговорил Рунский и остановился, будто задумавшись невольно.

– Как же вы сумели тогда избавиться от отчаяния? – спросил Одоевский.

– Это, конечно, глупо, я знаю. Я забивал неокрепший ум ребенка разными идейными глупостями, рассказывал ей о друзьях, об обществе. Мы читали вслух «Гражданское мужество» Рылеева, – бледное лицо Рунского озарила невольная улыбка воспоминания. – Со временем сочувствие переросло в ней в дружескую привязанность, во мне же – в братское, почти отеческое чувство. Мы могли говорить с нею о чем угодно, я поверял ей все тайны души моей, в которой не было уже того глухого отчаяния, но случались порывы безысходности. Я, в свою очередь, был свидетелем каждого движения ее души, я был свидетелем… Господи, как же я виноват перед вами! – внезапно повысил голос Рунский и опустил голову.

– Я не понимаю вас, – сказал Одоевский, – вы не можете ни в чем быть виноватым передо мною.

Тем временем фельдъегеря заснули в креслах, а они пересели ближе к печке, и можно было разбудить Евдокию, но Владимир чувствовал, что Рунский хочет сказать ему что-то важное.

– Нет, Владимир, вы, сначала, выслушайте меня, – поднял лицо Рунский. – При первой же встрече с князем Мурановым я отгадал в нем человека незлого, но пустого. В уезде о нем говорили как о лучшем женихе – о, я в этом не сомневался, он был бы прекрасной партией Аглае Ивановне, в доме которой я жил. Но я не мог помыслить о том, чтобы Евдокия… увы, в существе ее было слишком много любви, и она по наивности обратилась на него. Она открылась мне, в восторге рассказывала, как он читает ей стихи. Я пытался изображать радость, а про себя понимал, что, приглянись ему больше Аглая Ивановна, он с таким же успехом описывал бы ей прелести петербургских балов. Когда разорился ее отец, я до последнего надеялся, что Муранов оставит ее, но он богат, большое ли значение имело для него это приданое? Я не мог заставить себя поговорить с нею, открыть ей глаза – уверен, она бы поняла, задумалась. Зачем я тогда пожалел ее, чтобы теперь обречь на мученья не только ее, но и вас…

Рунский замолчал, вновь опустив голову.

– Я понимаю вас, Евгений. Вы видели радость этого ребенка, в вас не было сил разрушить возведенного ею идеала. Я сам когда-то совершил такую же, как и она, ошибку, – горько признался Владимир – прошу вас, не вините себя. Мы ничего уже не можем изменить. К тому же, в то время я сам давно был несвободен, и у нас не могло быть никакой надежды.

– Спасибо вам за понимание, но, боюсь, это чувство вины никогда не оставит меня, – проговорил Рунский.

Евдокия пошевелилась и приоткрыла глаза. Не поднимая взгляда, она не замечала Рунского, почувствовала только руку Владимира у своего лица и поцеловала ее. Одоевский улыбнулся и приподнял ее голову. Несколько секунд она неподвижно глядела перед собою, не вполне еще осознавая, что проснулась и проводя рукою по глазам. «Здравствуй, сестрица», – произнес Рунский, встретив ее взгляд. Евдокия невольно подалась вперед, но остановилась, почувствовав сомнение. Владимир, отгадав эти мысли, ободряюще дотронулся до ее спины, чуть подтолкнув вперед, и через мгновение Рунский принимал объятия своей названой сестры, на которые не мог ответить, будучи в кандалах. Как непривычно ей было чувствовать его давно не бритое лицо, грубую ткань арестантской шинели, холодный металл на запястьях и какой-то незнакомый запах. «Должно быть, так пахнет неволя», – подумалось ей. Евдокия не сдерживала слез, сжимая его руки. Евгений, у которого тоже едва не защипало в глазах от невозможности обнять дорогого человека, говорил ей на ухо, положив подбородок на плечо: «Ну же, Озерко, – назвал он ее детским прозвищем, – не будь озерком из слез, ты сильная, перестань раскисать, – твоими заботами я теперь здесь, рядом, в тепле и покое, а мог бы идти по этапу… да не дрожи ты так. Давай лучше поговорим, как в старые времена». Евдокия постаралась унять слезы и попросила Владимира дать ей воды. «Теперь я тебя узнаю», – улыбнулся Рунский.

* * *

Обыкновенный декабрьский рассвет – светлеющее небо, гаснущий месяц и постепенно растущая золотистая полоска на востоке – застал всех остановившихся в станционном домике еще спящими. Фельдъегеря, один из которых оглашал комнату громким храпом, дремали в креслах подле столика, на котором помещались пустая бутылка, стаканы и остатки закусок. Одоевский, прислонившись головою к стене у самой печки, слегка пошевелился во сне, уронив лежащие на подлокотнике экземпляр «Евгений Онегина», нумер «Северных цветов» и небольшую записку его руки: «Дорогой Александр, – писал Владимир брату – человек, передавший тебе это письмо, за несколько часов стал мне почти родным; прошу, прими и ты его, как брата. Ты все узнаешь из его слов и другого письма, что содержится в собранной мною посылке. Любящий твой брат, Владимир Одоевский».

Евдокия, не до конца проснувшаяся от звука падения, приоткрыла глаза. Было по-утреннему холодно, но сон пока не хотел отступать, и она, еще крепче прижавшись к плечу Владимира и спрятав руку в его рукаве, вскоре снова уснула.

Первым проснулся Рунский и поспешил вернуться на прежнее свое место. Он сделал это вовремя – вскоре один из фельдъегерей разбудил другого, и тот пошел справляться о лошадях.

Через несколько минут, склонившись под низким потолком станционной избы, Евгений бросил последний взгляд назад. Он оставлял дорогое ему существо с выражением умиротворенной уверенности на лице – уверенности в том, чью руку она держала сейчас в своей. За прошедшую ночь это чувство передалось и ему. Но, садясь в карету, которой следовало везти его к месту бессрочного изгнания, Рунский чувствовал себя много счастливее того доверчивого ребенка, что безмятежно спал на груди самого дорогого для него существа.

VIII

  31 декабря 1831 года

«Додоша, взгляни! – Прасковья вбежала в комнату сестры, – какое платье мне папенька подарил!» Облаченная в полувоздушное одеяние светло-зеленого цвета, распустив волосы, она босиком кружилась по паркету и напоминала не то сильфиду, не то лесную нимфу. – «Ты всегда прекрасна, Пашенька, что ни наденешь, – отвечала Евдокия. – Но неужели ты решила изменить нашему обычаю и получить подарки сегодня? Зачем же я отпросилась у Павла Сергеевича?» Прасковья рассмеялась: «Будто бы ты для того только здесь, чтобы завтра вместе со мною найти заветные свертки! Конечно же, я не думала ничего переменять. Все подарки мы, по старинной традиции, найдем завтра, а платье это мне papa сегодня подарил, чтобы я его надела… я в нем теперь же поеду с визитами – к Инбергам, к княгине Раменской, – устав кружиться и присев на край кровати Евдокии, говорила Прасковья, – А ты отчего не собираешься?» – воскликнула она, заметив, что сестра не одета. – «Передай, пожалуйста, всем мои искренние поздравления и извинения, – сама понимаешь, я не могу никуда ехать в таком состоянии», – произнесла Евдокия.

Ей с самого утра сделалось нехорошо от волнения. Сегодня вечером княгине предстояло впервые переступить порог дома Одоевских с официальным визитом – приветствовать его жену, улыбаться, поддерживать беседу. Она боялась, что не сумеет вполне владеть собою, и это может невольно навлечь подозрения и поставить под угрозу их с Владимиром тайну. Но отказаться от возможности видеть его, быть рядом в этот праздничный вечер, что с детства был для нее одним из самых радостных в году, она не могла.

«Тебе не стало лучше? – встревожилась Прасковья, склонившись к лицу сестры, – бедняжка, ты вся горишь. А как же сегодняшний вечер?» – «Надеюсь, мне станет хоть немного легче, и я смогу пойти», – проговорила Евдокия – «Конечно же, сможешь, – поднялась Прасковья, – и, пока я здесь, мы должны выбрать платье», – торопливо приблизившись к шкафу, она распахнула дверцы. – «Выбери любое, какое тебе нравится, Поленька, мне все равно», – слабо отозвалась Евдокия, которой сейчас меньше всего хотелось думать о нарядах – «Как же? – резко развернулась Прасковья. – Мы ведь поедем к твоему Владимиру, разве могла ты забыть?» – «Он, кажется, говорил, что ему нравится на мне темно-зеленый…там есть что-нибудь такое?» Услышав последние слова сестры, Прасковья оживленно углубилась в поиски и через несколько минут приблизилась к Евдокии с сияющим лицом, держа в руках изумрудно-зеленое платье. «Вот это, – радостно проговорила она, подавая его Евдокии, – пойдет к твоим глазам». – «Спасибо, Поля. Ты так внимательна ко мне, но не опоздаешь ли с визитом?» – «Ты права! – спохватилась Прасковья, – сани, верно, уже закладывают… Не скучай!» – она выпорхнула из комнаты с прежней легкостью сильфиды, такая же радостная, сияющая, с еще поднявшимся настроением.

Евдокия с усилием наклонилась, поднимая упавшее платье: руки ее были настолько слабы, что не могли удержать его почти невесомой материи. Вскоре стихли шаги и голоса в передней, и с легким звоном колокольчиков, украшавших упряжки лошадей, дом опустел. Евдокия осталась наедине с неотступной тревогою и почти обездвиживающей слабостью. В разгоряченной болью голове единственной радостью отдавалось: «Я увижу его – скоро, сегодня». Но для этого следовало сделать усилие над собою: успокоиться и подняться на ноги, одеться, привести себя в порядок.

«Вам письмо, барыня! – вместе со стуком в дверь услышала Евдокия, – позволите войти?» – «Заходи», – как могла громче ответила она. Вошла девушка и подала конверт. Разворачивая письмо, Евдокия узнала почерк Россети:

«Дорогая моя, счастливого тебе Нового года – я рада, что ты встретишь его у князя Одоевского: Владимир Федорович – мой добрый приятель, но я не смогу к вам присоединиться. Это последний год, что я провожу с государынею и подругами моими при дворе, с ними прощусь я и с моею вольной жизнью… От души желаю тебе славно повеселиться и в вихре веселий не забыть  преданной твоей подруги, Александрины».

Прочитанное письмо отвлекло Евдокию: внимание и доброта Александры всегда помогали ей. Почувствовав себя немного лучше, она не заметила, как успокоилась и уснула.

 * * *

«…Где бы я ни был в Русский новый год, определю по счету разницы градусов

Петербургскую полночь и встречу новичка за или с бутылкою шампанского. Итак считайте меня за столом, не обносите и пролейте налитую для меня в очередь рюмку».¹⁷

Письмо Соболевского, как всегда, вызвало невольную улыбку на лице Одоевского. За сегодняшний день он получил уже несколько поздравительных писем от отсутствующих друзей: писали собравшиеся в Женеве Шевырев, Кошелев, Соболевский – вся старая «братия», лучшие товарищи московского детства. Но сейчас разлука с ними не чувствовалась Владимиром так остро: все существо его переполнялось сладостным нетерпением перед желанною встречей. Все было готово к приему, гостей ожидали с минуты на минуту.

* * *

«Все в порядке, Додо, ты прелестна, только бледна очень, – поддерживала сестру за плечи Прасковья, – сейчас увидишь его и забудешь о своем недомогании», – «Спасибо, дорогая моя», – куталась в шаль Евдокия. Они раздевались в передней, а из залы доносились голоса. К тихому, родному, примешивались уже несколько других – некоторые из них показались Евдокии знакомыми. «Проходите, пожалуйста, князь, княгиня», – вышла навстречу гостям хозяйка дома. Евдокия впервые видела ее лицом к лицу: какое-то мрачное, безысходное чувство поднялось в ней. Прасковья едва удержала сестру за руку: «Что с тобою?» – «Это слабость, Паша… пойдем».

Вслед за Михаилом и Аглаей, Евдокия под руку с Прасковьей вошли в освещенную залу. «Прошу за стол», – произнес голос, один звук которого заставил трепетать и без того чуть дрожавшую Евдокию: она не ожидала, что так почувствует себя от одного его присутствия. Внутри все болезненно сжалось каким-то смешением стыда и отчаяния, только с помощью Прасковьи приблизилась она к стулу, приветливо поклонившись оказавшемуся рядом Жуковскому.

Вскоре за столом не осталось свободных мест, все расселись и приступили к трапезе. Евдокия оглядывала присутствующих, стараясь избегать взглядов Владимира. Так мучительно хотелось самой взглянуть на него, увидеть радость и умиление, зарождающиеся на родном лице от этого взгляда. Заглушая это желание, Евдокия, наклонив голову, улыбнулась сидевшему почти напротив Плетневу, и подле него увидела полного седого мужчину, в важной осанке и чертах лица которого ей увиделось что-то знакомое – скорее, по миниатюре или портрету, чем по личной встрече. «Это Крылов», – шепнул Жуковский, отгадавший ее мысли. – «Иван Андреевич?» – удивленно произнесла Евдокия, как ей показалось, во весь голос. В самом же деле кроме Жуковского ее никто не услышал. «Да-да. Я обязательно вас представлю, – ободряюще улыбаясь, проговорил Василий Андреевич. – А что с вами? Вам нехорошо, или мне показалось?» – «Да, мне нездоровится… но сейчас намного лучше. Благодарю вас, Василий Андреевич». Очередной взгляд Одоевского, уже недоумевавшего оттого, что его избегают, на этот раз встретился с глазами Евдокии. Они больше не глядели в сторону и, подернутые легкой влагой невольных слез, были устремлены прямо на него. Слившись взорами, они забыли о времени, забыли обо всем, кроме этого единения.

«Шампанского, господа!» – раздался чей-то голос. Евдокия услышала рядом с собою легкий звон стекла – Жуковский протягивал ей бокал. «Сейчас будет бить полночь», – улыбнулся Василий Андреевич. «Как? Уже?» – растерянно произнесла Евдокия, сжимая тонкую хрустальную ножку. Она бросила быстрый взгляд на Одоевского: он выслушивал жену, упрекавшую его в рассеянности. Едва отступившее тягостное чувство снова овладело Евдокией – несколько секунд назад она и не вспоминала об Ольге Степановне.

Владимир, как хозяин дома, поднялся и начал произносить тост. Он говорил о непростых испытаниях, выпавших в этом году, о милосердии Божьем и благодарности, о том, что все, кого он хотел бы сейчас видеть рядом – здесь, кроме кружка друзей, собравшихся в Женеве, от которых поспешил передать всем привет. Гости, внимая его тихому мелодическому голосу, невольно смотрели на говорящего, но он замечал лишь Евдокию. Она уже забыла о своей тревоге, и все для нее теперь почти не существовало, кроме этого голоса.

Владимир закончил говорить, и все замерли в безмолвном ожидании. Первый удар старинных напольных часов мгновенно привел все общество в радостное оживление: голоса заглушали звон бокалов, в разных концах стола раздавались поздравления, пожелания, смех. Смеялись от безотчетной, детской радости, которую всегда несет в себе наступающий новый год. Но когда Евдокия увидела лицо Владимира так близко перед собою, когда бокалы их встретились, и рука его незаметно коснулась ее руки, ей почему-то захотелось не смеяться, но плакать от счастья.

* * *

1 января 1832 года

Все кушанья и вина были уже перепробованы, танцы утомили и начали казаться однообразными – общество было готово заскучать, а спать еще никто не хотел, за исключением Крылова, храпевшего в широких креслах.

Князь Михаил Николаевич Озеров обладал многими удивительными свойствами, в числе которых было умение вовремя находить нужное решение. Так и сейчас на его слова «А поедемте кататься, господа!» оглянулись все, не занятые танцами. «На острова, непременно, на острова!» – вторила мужу Аглая Ивановна. – «Конечно, поедемте!» – подхватило еще несколько голосов.

Не прошло и нескольких минут, как оркестр замолчал, и шумное общество начало торопливо одеваться, толпясь в небольшой передней. «Я, если не возражаете, останусь, – обратился Жуковский к хозяину дома, – после столь плотного ужина катанья не пойдут мне на пользу, – улыбнулся он с своим обыкновенным добродушием, – и Евдокии Николаевне нездоровится – не хотелось бы оставлять ее одну», – чуть понизив голос, произнес Василий Андреевич, многозначительно глядя на Одоевского.

«Господа, поезжайте без меня», – проговорил Владимир так, чтобы все его услышали. – «Как же, Владимир Федорович?», «Мы без вас никуда не поедем!» – послышалось несколько голосов, и Ольга Степановна пыталась уговорить мужа присоединиться к общему веселью, но он настойчиво ответил: «Нет, дорогие мои, я не могу оставить моих гостей. Да и сам я, признаться, несколько устал». Обществу настолько не терпелось поскорее вдохнуть свежего морозного воздуха и предаться бегу саней, что никто более не стал переубеждать Владимира. Вскоре пестрая многоголосая толпа покинула душную переднюю, оказалась на высоком крыльце флигеля, а затем, рассевшись по саням, что шумно звенели бубенчиками на лошадиных сбруях, покатилась по иллюминированному Петербургу.

 * * *

«Давайте поднимемся ко мне в кабинет, – предложил Владимир, – не будем нарушать покоя Ивана Андреевича», – «Вы поднимайтесь, а я, пожалуй, немного вздремну – отвечал Жуковский – здесь, подле Ивана Андреевича, если не возражаете…» – уже зевая, говорил он. Евдокия и Владимир переглянулись. Оба поняли, что это тот случай, когда ничего больше не нужно говорить. Они одновременно оказались около лестницы. «Я услышу и дам знать, когда все вернутся», – словно во сне уже произнес Жуковский.

Владимир нетерпеливо сжимал руку Евдокии, помогая ей подниматься по ступенькам. Вскоре за ними закрылась дверь кабинета.

* * *

«Ольга Степановна, вы одна?» – поднялся навстречу княгине ни минуты не спавший Жуковский. – «Да, Василий Андреевич, все разъехались по домам. Признаться, я так устала… уже светает, – княгиня опустилась на диван, снимая берет, – простите меня, Василий Андреевич, я немного вздремну… а что с той бедной девочкой? Все в порядке?»

* * *

Первый рассвет нового года был каким-то бледным. Солнце совсем не давало о себе знать. Лишь голубоватые тени легли на снег под окнами.

 В переходах от желтоватого к темно-голубому, в череде неуловимо отличавшихся друг от друга оттенков, Евдокии встретился цвет его глаз. Или это лишь показалось? Хотелось проверить, прямо сейчас.

Он проснулся от поцелуя. Цвет был действительно тот, ей не показалось.

ЧАСТЬ 4

И свет не пощадил…

М.Ю. Лермонтов

I

Из журнала Евдокии

1832 января первого

Странная вещь человеческая память! Я с такою отчетливостью помню каждое его движение, каждую его родинку, но никак не могу себе представить, как вернулась домой. Неясно вспоминается, как помогал мне Василий Андреевич… и он – на нем был тот халат, что я носила в Парголове. Помню, как упрекала себя в малодушии, когда мы проходили по гостиной мимо спящей княгини. А как выходили на улицу, как я оказалась в своей комнате – в памяти ничего не осталось. Наверное, оттого, что я сразу забылась долгим и тяжелым сном.

Странная вещь человеческое сердце! Я пишу эти строки в доме Павла Сергеевича. Сейчас, на святочную неделю, ожидается столько балов и празднеств (пишу, как какая-нибудь приятельница Пашеньки – кстати, одна из них, Алина, в ближайшие дни обещала приехать, вот будет рада сестрица, она все откладывала свой первый выход, дожидаясь ее). А я… отныне и я, как бы странно и удивительно это ни звучало, не буду пропускать ни одного из общественных сборищ, где должно будет являться ему. Ибо отныне незримо связаны не только наши души. И новая эта связь обладает силою настолько необоримою, что, влекомая ею, я так скоро вернулась в дом Павла Сергеевича. Не узнаю себя и пока не знаю, что думать о всем этом, как теперь вести себя с мужем, только повинуюсь этой силе. Признаться, князь немало обрадовался, узнав о моем желании выезжать – прошедшие два месяца я то сказывалась больною, то вправду долго болела и проводила время в доме родителей, а то и просто отказывалась сопровождать его. Что ж, теперь мне следует научиться и привыкнуть всякий день быть на виду и изображать надменную улыбку довольствия, что в светском обществе обыкновенно приравнивается к счастью. И даже тогда, когда я буду танцевать или говорить с ним – смогу ли я? Он был так радостен, когда обещал мне изменить своему давнему убеждению и начать танцевать вальсы, но я все же попробую еще раз отговорить его – это будет слишком заметно, а в свете и незначимой детали могут придать особый смысл.

А я не перестаю ему удивляться – видимо, никогда не перестану! – его способности не терять головы, даже сегодня. Я сама не заметила, как он успел передать мне записку: «Вечер у Фикельмон. Твой». Как удивительно эта способность совмещается в нем с не менее выдающейся рассеянностью, ставшей причиною стольких… нет, не стану вспоминать о грустном. «Твой» – быть может, он не успел дописать, но других слов не нужно: сегодня он стал моим, безраздельно моим. Будь что будет, через несколько часов я увижу его.

* * *

Особняк Салтыкова на Дворцовой набережной, принадлежавший австрийскому посольству, одной стороною выходил прямо на Марсово поле. И сейчас там собралось такое множество карет, что широкая лестница и весь южный фасад дома были необыкновенно ярко освещены десятками двойных фонарей

Хозяйки двух родственных салонов, как называли их гости, – жена австрийского посланника графиня Фикельмон и ее мать, Елизавета Михайловна Хитрово, сегодня собрались в одной просторной зале второго этажа, устроив праздник в честь наступившего нового года.

Графиня Дарья Федоровна приветствовала Вяземского, несколько дней назад приехавшего из Москвы; первый разговор друзей после долгой разлуки был столь оживлен и продолжителен, что прием гостей взяли на себя Елизавета Михайловна и ее старшая дочь, Екатерина Тизенгаузен.

– Госпожа Хитрово – дочь Кутузова, – услышала голос мужа Евдокия, глядевшая по сторонам.

Еще не все гости собрались, а она уже была утомлена непривычной обстановкой шумного великолепия, ловкого обращения, и любопытными взглядами, то и дело посылаемыми в ее сторону. Голова болела от туго стянутых в высокую прическу волос, платье казалось невыносимо тесным, украшения тяготили, а в глазах уже начинало рябить от непрестанного мелькания лиц и нарядов.

– Михаила Илларионовича? – Евдокия удивленно подняла глаза, отчаявшись отыскать Одоевского в движущейся толпе.

– Конечно. Много ли Кутузовых? – нетерпеливо отвечал Павел – пойдем, я должен представить тебя.

Евдокия, неумело двигаясь в бальном наряде, ускорила шаг, чтобы успевать за мужем.

– Павел Сергеевич, как я рада, – поднялась им навстречу Елизавета Михайловна.

Евдокия взглянула на нее. Невысокая полноватая женщина, возраста примерно ее родителей, одета не по летам смело – открытые пышные плечи, невольно привлекающие взгляд. В лице ее было что-то сразу располагающее к себе.

– Елизавета Михайловна, позвольте представить вам мою супругу, княгиню Евдокию Николаевну Муранову, – произнес Павел.

– Как же я счастлива видеть вас, – улыбнулась Хитрово, так же разглядывая Евдокию, и протянула руку ей, неловко склонившейся в реверансе, – отчего же вы, князь, так долго таили от нас свою очаровательную супругу?

Павел хотел было что-то отвечать, но к ним подошла хозяйка дома об руку с Вяземским.

– Петр Андреевич, – обратилась к подошедшему гостю Елизавета Михайловна – позвольте представить: князь и княгиня Мурановы – князь Вяземский.

Евдокия протянула руку и кивнула. Ей улыбалось приветливое лицо с мелкими и не совсем правильными чертами, но замечательно умными глазами, глядящими из-за поблескивающих стеклышек очков. В лице этом за обыкновенною любезностью едва уловимо проглядывала какая-то ироническая усмешка, ни на кого не направленная.

– Петр Андреевич, как же я рада, – не скрывая восхищения в голосе, проговорила Евдокия.

– Моя жена очень любит ваши стихи, – счел необходимым пояснить Павел.

– Maman, кажется, все собрались – пора открывать танцы, – обратилась к Елизавете Михайловне дочь.

Павел поспешил представить жену и ей – Евдокия подала руку графине. Разглядывая ее, она заметила какое-то неуловимое, но безусловное сходство Дарьи Федоровны с ее прославленным дедом.

– Ты права, Долли (так все называли графиню) – пора начинать – сказала Хитрово и подала знак оркестру. Общество отвлеклось от разговоров, собравшиеся кружки разошлись, и начали составляться пары. Павел, ничего не говоря, отпустил руку жены и подошел к хозяйке дома.

– Князь, вы составите пару Евдокии Николаевне? – улыбнулась Вяземскому графиня Долли и, об руку с Павлом, направилась к центру залы. Петр Андреевич с поклоном подошел к недоумевающей Евдокии и подал ей руку.

– Вы чем-то удивлены? – спросил он.

– Признаться, да, – ответила она, чувствуя, что это удивление написано у нее на лице, – я впервые на столичном балу, князь.

– И, вероятно, ваш супруг по рассеянности не разъяснил вам всех тонкостей бального этикета, – улыбнулся Вяземский, и его небольшие глаза стали еще меньше. Но это только придало добродушия выражению его лица. – Дело в том, что в польском супруги никогда не танцуют вместе – moveton! – почти рассмеялся Вяземский, приближаясь под руку с Евдокией к веренице выстраивающихся пар, и ей показалось, что в голосе его прозвучала насмешка вовсе не над ее неловкостью, а над танцевальными правилами – видимо, ему они тоже казались нелепыми. Это еще сильнее расположило Евдокию к Петру Андреевичу, и она почти забыла о своем смущении, когда она заняли место в пестрой шеренге. Вскоре раздались первые аккорды полонеза.

Неторопливый и чинный танец позволял свободно беседовать, и Евдокия решила воспользоваться этой возможностью: под ободряющим взглядом Вяземского ее первая восторженная растерянность сменилась обыкновенным интересом к любимому поэту.

– Петр Андреевич, – все еще несмело начала она – в «Северных цветах» на нынешний год… – Вяземский выжидающе улыбался, и Евдокия немного оробела – спасибо за чудесные стихи:

«Как ночи сон мир видимый объемлет,

И бодрствует то, что не наше в нас,

Что жизнь души, – а жизнь земная дремлет…»¹⁸

– Евдокия Николаевна, – шутливым тоном начал Вяземский – вы верно заметили самое слабое место в моем стихотворении.

Евдокия почувствовала, как вновь ее одолевает смущение.

– Что вы, Петр Андреевич, я вовсе не это имела в виду.... напротив, по-моему, это одни из лучших строк.

В ее голосе было столько искренности и неподдельного восхищения, что, вновь подняв на Евдокию посерьезневший взгляд, Вяземский уже другим тоном проговорил:

– Я очень рад вашему вниманию, княгиня. Даже неожиданно: едва опубликовал стихотворение, а его уже цитируют наизусть. А что еще вам показалось интересным в «Северных цветах»?

– «Моцарт и Сальери», несомненно. Пушкин поражает, как всегда.

– Пушкин остается верен себе, – проговорил Вяземский. А новеллу о Пиранези князя Одоевского вы читали?

– Князя Одоевского, – невольно повторила Евдокия, чувствуя, как меняется ее голос.

– Вы удивлены? Конечно, там же нет его имени, – так истолковал ее замешательство Вяземский, – да, автор новеллы – Владимир Федорович. А вот и он сам. Проследив за направлением взгляда князя, Евдокия вдруг заметила совсем близко от себя Владимира, танцующего с Хитрово. Еще в начале танца он отыскал глазами Евдокию, но не мог открыто глядеть на нее, поддерживая беседу, что с обыкновенною живостью вела Елизавета Михайловна.

– Спасибо вам, князь, – поспешила перевести взгляд Евдокия – теперь я знаю, кто автор новеллы, произведшей на меня впечатление.

– Тогда разрешите, я представлю вас князю?

– Нет-нет, Петр Андреевич, благодарю вас, мы знакомы, – сбивчиво отвечала Евдокия.

* * *

«Вальс, господа!». Едва разошедшиеся по залу гости вновь оживились, особенно молодежь, предпочитавшая вальсы за то, что старшее поколение называло в них излишнею вольностью. Пары мигом составились и закружились, как только раздались первые аккорды. Но среди обыкновенной легкости и непринужденности этого танца нашлись те, кто прямо или украдкою, но с одинаковым изумлением взглядывал на чету Одоевских, впервые на памяти общества принимавших участие в вальсе. В центре внимания оказались немного смущенный Владимир, который знал, для чего сейчас переносит все это, и гордая, сияющая Ольга Степановна, уверенная, что муж образумился, внемля ее уговорам. В круге всеобщего интереса долгий и многозначительный взгляд Евдокии в сторону этой пары не мог показаться предосудительным. Владимир встретил и понял его, прочтя нежность и благодарность, которые оказались сильнее тяжкого любопытства толпы и вселили в него безотчетную надежду на счастье.

II

Необыкновенное оживление с самого утра царило в Зимнем дворце. Придворные служащие суетились по коридорам и лестницам: одни спешили на кухню, где вовсю уже готовился праздничный обед, другие – к Большой церкви.

Утро одиннадцатого января было серым и пасмурным; давно рассвело, но ни одного солнечного луча не проникало сквозь витражные окна придворного собора. И тем прекраснее гляделось его убранство в освещении многих тысяч свечей, что горели в огромных раззолоченных люстрах и различных подсвечниках.

Хор придворных певчих, духовник и протодиакон в парадных облачениях – все были готовы. Вскоре начали подходить и гости – тот небольшой круг приглашенных, что собрался присутствовать на церемонии бракосочетания Александры Россети и Николая Смирнова. И жених, и невеста давно остались без родителей, потому среди гостей были, в основном, их друзья и знакомые.

Приглашенные со стороны Россети легко отыскали друг друга: Вяземский улыбнулся старому другу Жуковскому, которого видел впервые после долгой разлуки, тот, в свою очередь, приветливо кивнул Евдокии. Она стояла подле мужа, как на всякое официальное торжество, приглашенная вместе с ним, и разглядывала гостей. Несколько незнакомых лиц – вероятно, друзья Смирнова. Наталья Николаевна Пушкина как всегда выделяется своим ростом и красотою, подле нее – Александр Сергеевич с обыкновенною живостью быстрых глаз. А рядом… Евдокия опустила глаза, чтобы скрыть удивление: такою неожиданностью было для нее увидеть здесь Ольгу Степановну. Она боялась смотреть прямо на нее, но позади стоял Жуковский, и Евдокия невольно искала поддержки в его добрых черных глазах. Рядом с княгиней – мужчина в камер-юнкерском мундире, лица не видно – отвернулся. «Не может быть, чтобы она приехала одна, хотя я не знала о том, что ее вообще пригласили».

«Владимир Федорович, – Жуковский тронул князя за плечо – поглядите туда, вас Петр Александрович приветствует», – произнес он и указал взглядом на противоположную сторону залы, отделенную длинной ковровой дорожкой. Одоевский кивнул Плетневу, взгляд его скользнул чуть в сторону. «Почему я не знала, что он камер-юнкер?» – была первая мысль Евдокии, прежде чем ее охватил радостный порыв такой силы, что пришлось поднять голову наверх, будто разглядывая потолок храма. Ни Владимир, ни она не ожидали увидеться здесь. За приглашением для подруги, муж которой не имел придворного чина, Россети обращалась к императору особо, и Евдокия получила его лишь накануне вечером, не успев дать об этом знать Одоевскому. По-прежнему изучая роспись на потолке собора, она чувствовала на себе взгляд Владимира и такое знакомое смешение отчаяния и радости.

Едва уловимый шорох легкой волною пронесся по обеим сторонам толпы. И в следующее мгновение, не успела Евдокия оглядеться по сторонам, как все собравшиеся замерли в безмолвных низких поклонах – в церковь входила императорская чета. За государынею следовало несколько фрейлин, среди которых Евдокия узнала Надину Ветровскую. Как только император с супругой заняли свои места невдалеке от алтаря, раздались первые звуки певческой капеллы. Все взоры устремились ко входу в собор, и через несколько мгновений вошел жених, сопровождаемый посаженными родителями – министром императорского двора князем Петром Михайловичем Волконским и супругой вице-канцлера Марией Дмитриевной Нессельроде. Шли они, как полагалось, довольно медленно, и Евдокия успела разглядеть Смирнова. Ей не хотелось себе в этом признаваться, но первое впечатление о женихе Александры сложилось едва ли не отталкивающим: он выглядел как-то искусственно со своими явно не природными, нелепо глядевшимися кудрями, чересчур щегольским, даже для свадьбы, костюмом. Взгляд из-под круглых стеклышек очков тоже показался будто нарисованным. Евдокию охватило вдруг странное чувство тревоги за Александру – в Николае Михайловиче ей увиделся человек, чем-то неуловимо напоминающий ее собственного мужа… «Как Саша может добровольно идти за него?» Евдокия стала перебирать в памяти все, когда-либо сказанное подругой о своем женихе, и вдруг поняла, что никогда не слышала от Россети, что она любит его. «Государыня так добра, что выбрала мне в мужья Николая Михайловича», «Я буду счастлива исполнить волю ее величества», – вот что чаще всего говорила Александра. Они с Евдокией никогда прямо не заговаривали о личном, отчего-то старались обойти эту тему стороной – обеим было, что сказать, но не хватало решимости открыться.

«Я надеялась, что хотя бы Александрин будет счастлива…Господи, неужели это не дано никому?»

Евдокия по-прежнему глядела перед собою, лишь теперь заметив, что жених уже приблизился к алтарю. Вновь почувствовав, как на нее смотрит Владимир, она решилась повернуть голову в его сторону, и на секунду они встретились взглядами. Потому что в следующее мгновение вновь послышались шаги, и вскоре в дверях показалась невеста, окруженная шаферами, братьями Иосифом и Александром, и посаженными родителями. Александру вели под руки государев брат, великий князь Михаил Павлович, и вдова историка Екатерина Андреевна Карамзина, давно связанная с Россети чувством по-матерински глубокой привязанности. Лицо Александры было скрыто вуалью, но это не мешало увидеть того, что не было сейчас в нем искренней радости. Она улыбалась, но то была обыкновенная улыбка, под которою Россети, будучи фрейлиной, давно привыкла скрывать любые свои чувства. «А я была счастлива в день свадьбы», – вдруг вспомнила Евдокия, и невольная горькая усмешка отразилась на ее лице. Украдкою поймав еще один взгляд Владимира, она вслед за мужем развернулась в сторону алтаря, чтобы внимать начинавшейся церемонии.

* * *

После принятия новобрачными официальных поздравлений от лицобоего пола и принесения благодарений их императорским величествам и их императорским высочествам, как было записано в камер-фурьерском журнале, все прошли в одну из просторных зал Зимнего, где были поданы шампанское и чай. А затем чета Смирновых, гости и члены императорской фамилии отправились в собственный дом Николая Михайловича на Аптекарский остров. И снова – череда поздравлений, благодарений, и снова чай; августейшие гости уехали, а оживление и суета царили все те же. Евдокии удалось сказать Александре лишь несколько официальных поздравительных фраз. И так же, украдкою, они встречались глазами с Владимиром, и так же в груди ее все одновременно ликовало и сжималось. Но и этот так рано начавшийся и оттого казавшийся бесконечным день подошел к концу – стемнело, начался разъезд. Так и не поговорив с Александрой, не обменявшись ни единым словом с Одоевским, Евдокия садилась в карету и ехала домой, переполненная каким-то необъяснимым смешением чувств облегчения и тревоги.

III

Александра Осиповна Смирнова – Евдокии Николаевне Мурановой

Из Москвы в Петербург

Вот я и в Москве, дорогая моя. Мы поселились в собственном доме Николая в Газетном переулке. Ежедневно ездим с визитами к его многочисленным дядюшкам и тетушкам. Меня занимает хотя бы то, что я совсем не знаю Москвы. И скажу тебе, что здесь все разительно отличается от Петербурга – всякий живет, как хочет, и со своими причудами. Самый вид города – это большая деревня, не то что наша вся распланированная и строгая гранитная столица. Впечатление мое о Москве и ее жителях сложилось, прежде всего, по тем домам родственников Николая, которые мы успели посетить.

Вчера были в гостях у графа Александра Петровича Толстого и его жены Анны Егоровны, рожденной княжны Грузинской. Их дом на редкость благоустроенный и уютный. Хотя, собственно, это не дом, а два дома, обращенных фасадами один к другому, а торцами – на Никитский бульвар, вокруг – обширный сад. Принимали нас очень радушно, как теперь буду говорить, «по-московски». А третьего дня мы совершили поездку в Троице-Сергиеву Лавру. По дороге останавливались в гостинице в Мытищах, пили чай из самовара – мытищинская вода славится как наилучшая для питья. Лавра произвела на меня отрадное впечатление, только вот настоятель ее, отец Антоний, не понравился. Имея красивую наружность, он рисовался и позировал, будто не монах, а актер.

Я познакомилась с сестрою мужа – Софией Николаевной, моей ровесницей. Она горбунья (оттого, что няня в детстве уронила ее), но очень милая, добрая, общительная девушка, и даже кокетливая – любит наряжаться и щеголять маленькою ножкой, нося высокие каблуки.¹⁹

Дни мои проходят очень весело – знакомство с прекрасным городом и новыми людьми как ничто другое способно рассеять. Думаю, еще около двух недель мы здесь пробудем, так что пиши мне по прежнему адресу, который знаешь. А пока прощай, дорогая моя, и не забывай верной твоей Александрины.

* * *

«Барыня, письмо для вас!» – Евдокия услышала голос вошедшей девушки и поднялась с кресел. «Письмо? Верно, от батюшки?» – приняла конверт: московская печать и подпись: от коллежской советницы Смирновой. Прочтя, тотчас села писать ответ.

Дорогая Александрина!

Как непривычно было увидеть «от коллежской советницы Смирновой» на твоем письме. У меня давно есть вопрос, который я никак не решалась задать тебе, и лишь теперь, в письме, обращаюсь с ним: счастлива ли ты, Саша? Отчего мы с тобою никогда не говорили об этом? Если я спрашиваю, значит, имею сомнения – скажешь ты и окажешься права. Мне показалось, что твое положение чем-то похоже на мое собственное, когда я только выходила замуж. С тою лишь разницей, что я по наивности была очарована князем Мурановым, а ты, насколько мне подсказывает чувство, шла за Николая Михайловича с ясным представлением о своем будущем муже… Прости мне эту нескромность, Саша, но беспокойство о тебе не позволяет мне молчать. У тебя не было выбора, ты не могла противиться воле государыни… Теперь тебе новая жизнь может показаться веселой и привольной, но если когда-нибудь ты вдруг узнаешь настоящее чувство… Дай Бог, чтобы я была не права, не хочу пугать тебя, лишь боюсь для тебя повторения собственной судьбы. Да, я давно не решалась открыться – и вот теперь вверяю свою тайну бумаге и почтовому пути между Петербургом и Москвою…

Не стану называть имен, ты и сама догадаешься – то человек из нашего дружественного кружка. Мы оба связаны неразрешимо, и какою тяжестью давят теперь на меня данные обязательства!

Я решилась говорить с тобою об этом еще и потому, что в письме своем ты будто случайно обмолвилась, что ищешь возможности отвлечься. Если я не права – прости и забудь все мною сказанное.

Я так благодарна тебе, дорогая моя, за рассказ о Москве – мне дорого любое упоминание о ней, городе, где он родился и вырос. А у нас все так же, Саша: всякий день те же дома, те же лица; должно сопровождать мужа на балы и рауты, никак не вырвусь даже к доброму Жуковскому. И он всюду сопровождает меня, даже начал танцевать вальсы, что прежде его никак нельзя было заставить – теперь ты наверняка поймешь, о ком я говорю!

Третьего дня, на Крещение, против Зимнего на Неве соорудили деревянный храм с широкой террасой, на которой было совершено торжественное молебствие. В открытой галерее помещались знамена гвардейских полков, которые принесли для освещения водой из иордани. В прорубь погружали крест, в это время из крепости палили пушки, а выстроенные в каре солдаты гвардейских полков стреляли из ружей. Как я изумилась, увидев государя в такой мороз в одном мундире – недаром ему дали прозвище богатыря! Но ты, верно, все это не раз уже видала, это я – впервые, потому и оказалась под сильным впечатлением, которым спешу поделиться с тобою.

На днях приехала из М-ска подруга Пашеньки, m-lle Валканова – она сирота и воспитывается одною бабушкой. Сестрица уговорила родителей взять девушку под свое покровительство и представить в свете вместе с нею. Это делает Поленьке честь – она так долго откладывала свой первый выход для того, чтобы дождаться Алины; бал назначен на завтра. Единственную радость мою составляет сейчас: глядеть на них – счастливых, беззаботных, венчающих себя цветами, такими же, как они, юными и прекрасными, или на тихое счастие брата с его женою. Для себя же я давно не мыслю ничего кроме редких, мимолетных, безмолвных встреч и долгого осадка горечи после… прости мне, Саша, такое письмо. Прости все здесь сказанное преданной твоею Евдокией.

IV

С другом любо и в тюрьме !—

В думе мыслит красна девица

А.И. Одоевский

Из дневника Софьи Мурановой

Февраля четвертого дня 1832 года, в Иркутске.

Вот уже месяц, как я еду по Сибири, и всюду меня встречают с неожиданным радушием и добротою. Более всего поражает бескорыстие: на всякую мою попытку заплатить за кров и стол слышу в ответ «Только Богу на свечку пожалуйте».

Цейдлер, местный губернатор, сегодня взял на проверку мои бумаги и сказал, что все письма я не смогу взять с собою. Семейство купца Нелюбина, в доме которого я остановилась, окружило меня таким гостеприимством и заботою, что порою меня одолевают мысли, которые я тотчас гоню от себя, как недопустимые, как преступные. То не сожаление, нет! но какая-то тень его, какой-то страх перед той покорной решимостью, с которою я сознательно навсегда отказываюсь от семейственного уюта, от дома…

Всякий наш разговор с Цейдлером не несет ничего нового: его цель – как можно дольше держать меня здесь, и, по возможности, отвратить от желания ехать далее. Нелюбина рассказывает, что пять лет назад, когда здесь был княгиня Трубецкая, ей пришлось тяжелее всех – условия были много суровее, ее держали в Иркутске чуть ли не полгода. Но она первая прошла через это испытание и сейчас давно уже соединилась с мужем своим. Таково распоряжение государево, и я была очень наивна, полагая, что ходатайство императрицы избавит меня от всех трудностей, с которыми пришлось столкнуться опередившим меня женщинам. А теперь, слушая рассказы Елены Михайловны о княгине Волконской, госпоже Фонвизиной и других, я даже горда и счастлива отчасти, что разделяю участь их, будущих сестер моих по заключению. Где только не отыщет сердце человеческое утешения, чтобы не впасть в уныние! Нелюбины также, как могут, стараются развеять мои грустные мысли, сегодня катали на санях по городу.

Февраля пятнадцатого дня 1832 года, там же.

Вот уже более недели, как я в Иркутске, и неизменные речи Цейдлера едва не заставили меня потерять надежду, но вдруг сегодня он объявил, что перед отъездом будет учинен необходимый осмотр вещам моим. Это займет, вероятно, немало времени, потому что везу я с собою очень много – только бы разрешили оставить все, как есть.

Я собрала все укрытые среди вещей деньги – уверена, что их нельзя будет иметь при себе. Решила, по совету доброй моей хозяйки, зашить их в черную тафту и спрятать в прическе. Так я смогу быть спокойна хотя бы в этом.

Портрет государыни, что она специально велела отделать в простую деревянную рамку, особой ценности никому, кроме меня, не представляет – думаю, его не сочтут непозволительным взять с собою. Нательный крест, подарок Надины, я надела еще в Петербурге. Он простой медный, на тесьме вместо цепочки. А остальное – что ж, пусть осматривают, там все теплые вещи и несколько книг.

Подавая мне подписку, – ту, какая выдавалась всем женам каторжников – Цейдлер в очередной раз попытался меня отговорить, но я поставила молча подпись под следующим:

«Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника Евгения Васильева сына Рунского, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Петровского Завода г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне статьи, в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению».

Далее шли подробные правила о переписке, деньгах и вещах, о том, что все мои действия отныне должны будут совершаться через г-на коменданта. Остается лишь просить Господа, чтобы то оказался достойный человек.

Вернувшись поздно вечером к себе, я просила было Нелюбиных дать мне лошадей ехать дальше, но они сказали, что в темноте никак нельзя перебраться через Байкал. Завтра с утра нам предстоит опасный путь. Говорят, это не озеро, а целое море.

Февраля, двадцать первого дня 1832 года, Верхне-Удинск

Сейчас я в доме полковника Александра Николаевича Муравьева. Он также был причастен к обществу, но отбывает здесь ссылку без разжалования. Его жена и невестка, узнав, куда я еду, окружили меня добротою. Было очень странно и удивительно не найти здесь привычного уже взгляду снега. Как мне объяснил полковник, в Верхне-Удинске почвы песчаные, и земля вбирает весь снег в себя.

В дороге. За шесть часов от дома Муравьевых не встречаю почти никакого населения. На станциях вижу лишь бурятские юрты и дома смотрителей.

Сегодня, двадцать девятого февраля, в последний день зимы, я завершила свое долгое путешествие. Первым делом, конечно, я в комендантском доме, а мыслию и сердцем уже за затворами тюрьмы. Комендант Лепарский, пожилой генерал, показавшийся мне человеком добросердечным, сейчас занят моими многочисленными бумагами, и я имею возможность описать впечатления о въезде в Петровск.

Из окон кареты мне открылась широкая, глубокая долина, – в ней показалось большое селение, церковь, завод с каменными трубами и домами и длинная красная крыша, как я догадалась, здания тюрьмы, также со множеством белых труб. Кругом горы.

Первым вопросом моим Лепарскому было: «Здесь ли Евгений?» Оказалось, он прибыл уже три недели назад, несмотря на то, что я выехала много раньше. Свидеться нам позволят уже сегодня, когда генерал закончит с моими бумагами. ²⁰

«Что ж, Софья Сергеевна, – произнес Лепарский, поднимаясь, – все ваши документы в порядке. Бумага, подписанная вами в Иркутске, думаю, дала некоторое понятие о правилах, которых следует придерживаться?» – «Да, ваше превосходительство», – Софья кивнула – «Прошу вас, без превосходительства – Станислав Романович».

Вновь уловив за сухим тоном искреннюю доброжелательность, Софья подняла взгляд и впервые посмотрела прямо в глаза Лепарского. Совсем посветлевшие и сузившиеся – генералу было под восемьдесят – они приветливо глядели из-под нависших бровей. Софья невольно улыбнулась – этот добрый старик совсем не соответствовал тем представлениям о плачах и угнетателях, которые прежде рисовались в совсем детском ее воображении.

«Что ж, пойдемте, я провожу вас. Господин Рунский в восьмом нумере… – с некоторым сомнением произнес Лепарский, но, заглянув в бумаги, добавил, – да, все никак не запомню, верно… пойдемте».

Вслед за генералом Софья вышла из комендантского дома. Было всего несколько сот шагов до здания тюрьмы, крыша которого совсем не выступал из-за высокого тына. Но, с продвижением вперед, взгляду открывалось длинное низкое строение на высоком каменном фундаменте, о трех фасах – построенное, будто буквою П. Красную крышу заполняло множество белых кирпичных труб. Более всего поразило отсутствие окон в наружных стенах. Лишь в середине переднего фаса, у выдающейся постройки, к которой сейчас приближалась Софья, было прорублено несколько окон. Это произвело на нее жуткое впечатление. «Видимо, окна расположены с другой стороны», – говорила она про себя. Лепарский остановился, и караульный начал открывать огромные ворота, что сопровождалось звоном и лязгом множества замков и задвижек. То был единственный вход в тюрьму, у которого располагались гауптвахта и караульная. Первое, на что Софья обратила внимание, вслед за Лепарским войдя в ворота, были окна внутренних стен. Она с облегчением оглядывала все, ее окружавшее, следуя за генералом. Увидела крыльцо, высокий частокол, отделяющий небольшой отсек. Пройдя еще через одни ворота, они оказались в другом таком же дворе, и здесь, остановившись, поднялись на крыльцо.

Лепарский пропустил Софью вперед, и она оказалась в светлом коридоре, довольно большом, около четырех аршинов шириною. «Софья Сергеевна, позвольте, я пойду впереди, следуйте за мной», – произнес комендант, и она остановилась. По обеим сторонам коридора, на небольшом расстоянии друг от друга, были входы в отдельные камеры. На двери одной из них, подойдя, Софья заметила нумер четырнадцать. «Значит, недалеко до восьмого», – подумала она со все нарастающим волнением. Невольно ускорив шаг, Софья поравнялась с генералом, который остановился у двери и искал нужный ключ среди огромной связки. Наконец, камера была отперта. Лепарский лишь на секунду заглянул в нее и вполголоса обратился к Софье: «Проходите, я вернусь через час». Но Софья не слышала его. Ей было неважно, час то будет, минута – за ней был путь в семь тысячи верст, и теперь ничего не разделяло ее с человеком, которого она столько раз за прошедший год едва не теряла совсем.

Она почувствовала смутную тревогу и какой-то бессознательный страх, когда после лязга закрывшихся замков за спиной оказалась в полной почти темноте и еще более пугающей тишине, ничем не нарушаемой. «Не перепутал ли генерал нумера», – подумалось Софье в первое мгновенье. Но, ощупью пройдя несколько шагов вперед, она различила слабый луч дневного света, падающий из крошечного окошка в двух аршинах от пола. Луч этот выхватывал из темноты лишь небольшой уголок камеры, в котором, сидя на тюфяке и прижавшись головою к подушке, дремал Рунский. Стараясь ступать как можно тише, Софья приблизилась к спящему и опустилась подле него на колени. Не шевелясь, не пытаясь разбудить его, она долго вслушивалась в тяжелое, но мерное дыхание, смотрела в бледное, остро очерченное лицо, на будто отяжелевшие опущенные руки. Но вдруг не удержалась и дотронулась до них. А когда подняла взгляд, встретила неожиданно раскрытые светлые глаза, слишком ясные среди всего черно-серого, их окружавшего. Не смея, да не зная, как нарушить эту тишину, она услышала голос, будто много лет назад, в далеком детстве слышанный – в самом же деле, лишь на несколько месяцев отдаленный от нее: «Какое сегодня число?» – были слова Рунского. «Первое марта», – почти шепотом ответила Софья, еще боясь своего голоса, и приблизилась к его лицу. «Мы год шли к этому, Соня», – Евгений обнял ее, и она почувствовала неожиданный запах ржи от его волос. Провела по ним рукою, и, едва испугавшись мысли о седине, поняла, что это всего лишь мука.

– Мы по средам на мельнице работаем, – отгадал ее мысли Рунский.

Впервые за прошедшую зиму она рассмеялась.

V

То был великий день – семнадцать лет!

Все, что досель таилось за решеткой

Теперь надменно явится на свет!

Лермонтов. Сказка для детей

«Друг мой, вот приглашение на бал к княгине Раменской (я прихожусь ей внучатою племянницей) – ты, верно, бывал в ее доме прежде? Сегодня здесь назначен первый выход Пашеньки. Павел Сергеевич будет у Лавалей (там празднуют именины хозяйки), потому собрание у княгини обещает быть не слишком многолюдным, что и к лучшему. Есть ли надежда, что ты сможешь быть там?»

* * *

Несмотря на то, что многие были званы сегодня к Лавалям, в один из самых влиятельных и богатых домов Петербурга, что на Английской набережной, все же в небольшой особняк княгини Раменской на Невском собралось достаточно гостей. Ровно столько было необходимо, чтобы составить веселое общество и, в то же время, не смущать юных дебютанток.

Хозяйка дома, княгиня Екатерина Алексеевна, сидела в любимых своих широких креслах подле другой пожилой дамы, Натальи Антоновны Валкановой. В ней она при знакомстве признала приятельницу юности, с которой в прежние годы служила вместе при дворе Екатерины Великой.

В одной из комнат с огромными зеркалами в необыкновенном волнении завершали туалет Прасковья и Алина. Аглая, в беременности слегка пополневшая и оттого лишь похорошевшая, с уже приобретенным ею неподражаемым смешением важности и небрежности в обращении, давала девицам советы. Немного ленивый тон, которым она говорила, неспешно расхаживая по комнате и торопя слуг, восхищал барышень и делал в их глазах княгиню Озерову, старшую лишь несколькими годами, настоящей опытной светской дамой. Аглая чувствовала это и удовлетворенно улыбалась, наслаждаясь тем местом, которая она занимала теперь в этой комнате, в этом доме и, как ей представлялось, во всем большом свете. Она звала сюда и Евдокию, но та, видя, что не все еще собрались, и до открытия бала никак не меньше четверти часа, решила выйти в переднюю и поглядеть в окно.

Она была уверена, что Одоевский получил ее записку, потому что передала ее через отца, но ответа так и не получила. И, одолеваемая смутным беспокойством, она не находила себе места посреди многолюдной залы.

Ночной Петербург горел веселым оживленьем, с окон соседних домов блистали и дымились зажженные плошки, весь Невский был иллюминирован. Было не более половины десятого, большинство балов еще не открылось, и потому у окна то и дело слышались звуки экипажей, проезжавших по мостовой. Евдокия про себя определяла: сани то проехали, карета или легкие извозчичьи дрожки – снегу в эту зиму выпало совсем немного, и потому сани попадались довольно редко. Именно поэтому Одоевский условился с Евдокией на все балы, где они смогут видеться, приезжать в санях – чтобы она, если будет возможность, заранее узнавала о его приближении. Но так не получалось еще ни разу: Владимира всюду сопровождала жена, а она настаивала на том, чтобы ездить в карете. Ольга Степановна словно догадывалась о чем-то, никуда не отпуская мужа одного.

Проехали, не останавливаясь, одноместные дрожки, и вот – долгожданный скрип полозьев по снегу… «Нет сомнений, это он, – в радостном трепете подумала Евдокия – кто кроме него поедет на бал в санях. Значит, он один!» Поплотнее запахнувшись в шаль, Евдокия подошла ближе к передней, уверенная, что встретит Владимира. Послышались шаги, но почему-то идут двое, и пока не узнаваемый женский голос: «Вольдемар, для чего ты уговорил меня усесться в эти сани – теперь придется искать возможности завить локоны». Евдокия затрепетала, шаги приближались, и в волнении она сделала первое, что пришло в голову – спряталась за занавеску. Через несколько секунд дверь отворилась, и уже явственно послышались хорошо знакомые голоса: «Пельажи, ты же прекрасно понимаешь, что привело сюда твоего бедного брата!»

«Это Вольдемар Ветровский и Пелагея. Надо же было так испугаться!» – смеясь над собою, Евдокия с легким сердцем выступила из-за занавески. «Евдокия?» – удивленно произнесла Пелагея. – «Пельажи, дорогая, прости, я, верно, напугала тебя, – пожимала она руку подруги. – Здравствуйте, Владимир Егорович». Молодой Ветровский, нечасто слышавший такое обращение от дам, которые воспринимали его, облаченного в синюю студенческую курточку, почти как ребенка, со смешною важностью поцеловал руку Евдокии. Но тут же он был вынужден вспомнить о своем возрасте, услышав от старшей сестры: «Ступай в зал, Вольдемар».

«Дорогая, что тебя тревожит? Ты, верно, ждала кого-то?», – взяв Евдокию под руку, говорила Пелагея. – «Нет… то есть, да, – растерялась Евдокия, не готовая сейчас к откровенному разговору, – я после все объясню тебе». Княгиня была смущена проницательным взглядом Пелагеи, но установившееся неловкое молчание через несколько мгновений прервалось – в комнату вошел Одоевский. Пелагея и Евдокия одновременно обернулись. Последняя невольно чуть подалась вперед, едва сдерживая неожиданный порыв радости – в разговоре она не услышала, как подъехали сани. «Простите, князь, – после приветствия произнесла Пелагея – мне нужно поправить прическу», – понизив голос, добавила она, склонившись к Евдокии с понимающим взглядом, и вышла из комнаты.

Следующие несколько секунд они молча глядели друг на друга, будто в нерешительности не двигаясь с места. Евдокия понимала, что эта осторожность – излишняя, что Пелагея намеренно оставила их одних, вероятно, обо всем догадавшись, но она лишь безмолвно глядела на Владимира. Так устав от мимолетных встреч, мучительных поисков в толпе, она будто отдыхала взглядом, всецело обратив его на любимое существо. Владимир еще не снял шубы, и ее широкий воротник серебрился таявшим снегом. Дыхание его немного участилось, и в холодной передней можно было различить облачка морозного пара. Как хотелось Евдокии почувствовать эти снежинки на его воротнике, упиться этим прохладным свежим воздухом, что он принес с мороза. Она сама не знала, что сдерживает ее – не прошло и месяца, как светская жизнь создала привычку жить в постоянном страхе. «Родная», – произнес, наконец, Владимир, и они подались навстречу друг другу. Евдокия молча обняла его голову и прижала к себе.

* * *

Оба будто очнулись от забытья, услышав негромкий стук. Евдокия испуганно и торопливо подошла к двери. «Это Пелагея, – послышалось за ней – бал сейчас открывают». – «Спасибо тебе, Пельажи», – Евдокия приоткрыла дверь – «Княгиня спрашивала о тебе. Стоит поторопиться». Евдокия оглянулась на Владимира. «Пелагея Егоровна не будет против, если я провожу ее в зал?», – произнес он. «Конечно, князь», – подала ему руку Ветровская. «Я подойду через минуту», – сказала им вслед Евдокия.

Она быстро шла сквозь толпу, раскланиваясь с теми, кого не видела, направляясь к противоположной стороне залы, где нельзя было не заметить Прасковьи. Скромный наряд княжны полностью соответствовал нормам бального этикета: простое белое платье, лиловый пояс, розовый бутон под цвет в волосах, которые ниспадали на плечи длинными волнами локонов, и ниточка жемчуга на шее. Вся она была исполнена того соединения торжества с хорошо скрываемым и оттого еще более пленительным волнением, которое иначе не назовешь, как сиянием. Невольно заглядевшись на сестру, Евдокия не заметила устремленного на нее строгого взгляда княгини Раменской, и лишь когда та негромко, но с заметным уже неодобрением позвала ее, обернулась к креслам. «Прошу извинить меня, ma tante. Необходимо было отлучиться», – «Не следует заставлять себя ждать», – уже подобревшим голосом произнесла княгиня по-русски, но с тем нелепо звучащим французским акцентом, который является неизменною принадлежностью всех бабушек и тетушек, чья молодость прошла на исходе минувшего столетия.

«Что ж, Николай, думаю, пора», – обратилась к мужу Варвара Александровна. Князь кивнул и ободряюще улыбнулся Прасковье, державшей его под руку. Княгиня Екатерина Алексеевна, услышав, что все готовы, велела дать знак музыкантам, и через несколько секунд оркестр заиграл увертюру из модной оперы. Хотя, никто уже не вспоминал, из какой – внимание всех было обращено на дебютанток.

К середине залы медленно направлялись две пары: в первой – Прасковья с отцом, во второй – Алина с князем Михаилом Озеровым. M-lle Валканова была прелестным белокурым созданьем с еще детским румянцем на щеках. В девушке, впервые оказавшейся на столичном балу, была заметна некоторая неловкость, которую она старалась прятать за улыбкой, и это было ей к лицу. Удивленными глазами она оглядывала блестящее окружение, твердя про себя: «Tenez vous droite!²¹ Голову выше!» и другие советы Аглаи Ивановны. Одета Алина была примерно так же, как и подруга, только ее платье украшал голубой атласный пояс, и такой же цветок был в волосах. Наряды дебютанток были тщательно продуманы Варварой Александровной, и теперь она, да и многие собравшиеся, не могли не оценить этих усилий – естественная прелесть юных девушек была лишь подчеркнута, и гляделись они великолепно.

Прошло не менее четверти часа, в течение которых дебютантки, нетерпеливо ожидавшие начала танцев, заметно скучали, представляясь самым почетным гостям: пожилым сенаторам, департаментским директорам и другим высокопоставленным чиновникам. Заметное оживление наступило чуть позже, когда пришло время представляться желающим танцевать. Золотые эполеты, заинтересованные глаза – оказалось, что молодых людей в зале тоже немало, просто до сего момента они скромно держались в стороне. «Николай Петрович, честь имею приветствовать вас», – забавно звучащим торжественным тоном в еще тонком юношеском голосе произнес молодой Ветровский, не спуская восхищенного взгляда с Прасковьи. – «Здравствуй, Владимир», – улыбнулся князь. «Папа велел передать вам поклон – он поздравляет графиню Александру Григорьевну». Улыбаясь Владимиру, Прасковья с живостью оглядывала толпу. Сейчас, окруженная столькими восхищенными взглядами, она смотрела на внимание этого забавного студента Вольдемара как на вполне естественное, и оттого не такое уж и лестное.

Среди обступавших ее молодых людей княжне встретилось лицо, показавшееся знакомым: «Только вот усы… и эполеты у него, кажется, были немного другие, а так – вылитый Алексей Григорьевич. Что ж, не составит труда узнать наверняка – вскоре и он подойдет представляться», – подумалось Прасковье, и тут же Ветровский был забыт, оттесненный от нее толпою офицерской молодежи. Резко взяв с подноса у проходившего мимо лакея бокал шампанского, Владимир отошел с ним к стене, в который раз проклиная свою синюю студенческую курточку.

Михаил также подводил Алину ко всем сослуживцам своего отца или просто почетным гостям. Некоторые из них, слыша фамилию девушки, заинтересованно разглядывали ее, говоря: «Я имел честь служить с вашим батюшкою».

Отчаявшись отыскать в толпе заинтересовавшего ее офицера с усами – тот внезапно куда-то исчез – Прасковья уже дала согласие на первый танец розовощекому подпоручику. Представляясь, он от волнения убрал руки за спину, что показалось ей милым. Княжна нетерпеливо шепнула отцу, отвлекшемуся было на разговор, что пора открывать полонез. Николай Петрович, поручив дочь ее кавалеру, отошел к креслам хозяйки дома, и через минуту выстроившиеся пары услышали первые аккорды польского.

Алексей Григорьевич Мирский стоял в тени и наблюдал за танцующими. Поймав долгий взгляд Прасковьи и догадавшись, что она не узнала его, молодой человек решил, чтобы еще более заинтриговать княжну, появиться лишь к вальсу. Теперь уже не армейский, а гвардейский поручик – после взятия Варшавы государь был особенно щедр на чины и награды – герой Остроленки, щеголявший новыми эполетами и недавно отпущенными усами, Алексей Григорьевич был уверен, что достоин быть выделенным Прасковьей из толпы столичной молодежи. А меньше года назад он не мог и помыслить, что когда-нибудь войдет в ее круг – бедный офицер, век стоявший со своим полком в уездном городке, безнадежно глядел вслед уезжавшей в столицу княжне. Он надеялся лишь на то, что она вспомянет когда-нибудь о нем, своем первом обожателе. Польское восстание привлекло на поле боя почти все армейские полки, и Алексею Григорьевичу открылась возможность, проявив мужество, проложить себе путь к вершинам карьеры военной и неизменно сопутствующей ей светской. Перевод из армии в гвардию с тем же чином – это была действительно щедрая награда. И хотя пробитое под Остроленкой плечо порой давало о себе знать, Алексей Григорьевич, столичный офицер, ни о чем не жалел.

Полонез окончился, и еще сильнее порозовевший молодой подпоручик, подведя радостную Прасковью к Николаю Петровичу, отошел с поклоном. «Этот Сергей Алексеевич такой забавный, papa», – проговорила девушка, вновь идя по зале об руку с отцом. «Я рад, что тебе весело, Пашенька. Сейчас будет вальс – я знаю, ты особенно ждала вальса», – с улыбкой ответил князь.

«Николай Петрович, мое почтение», – неожиданно выступил вперед поручик Мирский. Прасковья, едва скрывая изумление, теперь точно уверилась, кто перед нею. «Алексей Григорьевич, вас ли я вижу?» – проговорил Николай Петрович, так же узнавший прежнего соседа. – «Разрешите ангажировать Прасковью Николаевну на вальс», – с ударением на последнем слове произнес поручик, вызвав невольную улыбку на лице княжны. «Как же вы здесь, в Петербурге?» – стал расспрашивать Николай Петрович, и Алексей коротко, но живо рассказал князю и его дочери и своем участии в Польской кампании, следствием которого и стал его переезд в столицу.

* * *

– Aline, рекомендую вам Виктора Петровича Вревского, моего доброго приятеля, – произнес Михаил, подводя девушку к нему – Виктор, m-lle Валканова, Александра Павловна.

– Я счастлив честью узнать вас, – придавая особое выражение голосу, проговорил Вревский и тут же с внутренним торжеством отметил, что избрал правильную тактику. Как ни старалась Алина скрыть невольного трепета, что охватил ее при звуках этого голоса, едва уловимая дрожь в руке, поднесенной Виктором к губам, выдала ее. Лишь для приличия Вревский спросил ее согласия на ближайший вальс – он был заранее уверен, что она ответит положительно. Михаил, кивнув другу, отошел к жене, нетерпеливо ожидавшей его у вереницы выстраивающихся пар. Не прошло и минуты, как они вновь рассыпались по зале в самом живом и непосредственном из танцев.

– Виктор Петрович, у меня к вам будет одна просьба, – не без труда справляясь с охватившим ее волнением, которое было равно сладостным и пугающим, хотела казаться непринужденной Алина.

– Для вас, Александра Павловна, – уже оказавшим свое действие тоном начал Вревский – все, что угодно.

– Прошу вас, называйте меня Алиной.

– Это и есть ваша просьба? – с притворной серьезностью спросил Виктор.

– Нет, Виктор Петрович, – уже улыбалась Алина, – я хотела бы просить вас немного рассказать мне об окружающих – тех, кто танцует. А то ваш друг Мишель представляет меня одним важным пожилым господам, это невыносимо скучно.

– А с кем же вы в таком случае танцевали польской? С одним из них? Нет? Тогда, вероятно, с тем меланхоличным студентом, что не участвует в вальсе?

– Вы наблюдательны, – слегка обиженным голосом проговорила Алина, мысленно проклиная себя за согласие танцевать с Ветровским.

– Мог ли я вас не заметить? – значительно произнес Вревский и выдержал паузу – Сейчас же разберусь с Мишелем – как он может заставлять вас скучать? – почти отечески заботливым тоном говорил он, с удовольствием наблюдая, как с оттенками его голоса меняется лицо Алины – Что же, вот прямо перед нами пара. Он – Сергей Дмитриевич Безобразов, не так давно пожалованный в камер-юнкеры. Она – Надежда Львовна Соллогуб, состоит фрейлиной при великой княгине Елене Павловне.

– Жене государева брата, Михаила Павловича, – закончила Алина.

– Да, – кивнул Виктор – Алина, – будто случайно назвал он ее просто по имени – вы не откажетесь оказать мне честь, согласившись пойти со мною на ближайший бал в Михайловском дворце?

Поднял на нее скромно умоляющие глаза – умел делать их такими. Алина уже не видела дерзости в его неожиданном обращении.

– Если моя бабушка согласиться, я буду рада, – говорила Алина, чувствуя, что с трудом владеет собою. Горячая рука Вревского лежала на ее талии, дыхание его обдавало ее лицо, отчего щеки пылали, а биение собственного сердца казалось слышнее грохота музыки. Все то волнующее и покрытое тайной, о чем она читала в романах, о чем слышала лишь намеки в укромных девичьих разговорах – казалось, становится самою жизнью и происходит с нею сейчас. Собираясь на этот бал, она готовила себя к красоте, великолепию, приятным знакомствам и учтивым комплиментам, но теперь все было забыто, кроме этого голоса и взгляда, все вернее овладевавших ее умом. Голова ее начинала кружиться, отчего Алина немного ослабла в руках своего кавалера, но Вревский, лишь про себя удовлетворенно улыбаясь, заботливо поддерживал ее, помогая справляться с фигурами.

Неожиданный поворот заставил Алину опомниться. Без прежнего интереса оглядев танцующие пары, она вновь обратилась к Виктору, стараясь за разговором скрыть свой трепет. Справляться с ним под этим безмолвно говорящим взглядом было все сложнее.

– Скажите, а кто тот господин, что танцует с княгинею Мурановой?

– С княгиней Мурановой? – переспросил Вревский, глядевший в другую сторону.

– Разве вы не знаете княгини? – удивилась Алина – она же сестра вашего приятеля Мишеля.

– Знаю, конечно, но до сего момента я был уверен, что это не она. Как же это… князь Одоевский – и вдруг в вальсе с незнакомою дамой… – Виктор был настолько удивлен, что почти мыслил вслух.

На мгновение его разгоравшийся интерес к Алине отступил перед другим чувством. То было не простое любопытство, но желание власти над другими людьми, которую он старался заполучить, узнавая об их слабостях. В этом стремлении, давно сделавшимся его способом спасаться от скуки, Вревский не останавливался ни перед чем и использовал все силы своего незаурядного, но ожесточенного ума. А в его нынешнем внимании к Одоевскому и Евдокии было особо волнующее кровь обстоятельство: Виктор давно положил себе целью добиться расположения княгини Мурановой. Ее неприступность только усиливала его желание, а то, что он, как ни старался, не находил никакой ниточки, потянув за которую, смог бы подчинить себе ее волю, едва ли не доводило его до отчаяния. Он позволил себе осторожно посмотреть в сторону этой пары, танцующей рядом, и вскоре убедился, что не только его взгляд остался незамеченным – этих двоих вообще не занимало то, что происходит кругом. Они, без сомнения, были увлечены только друг другом. Опытный и нескромный взгляд Вревского различил даже невольную дрожь в руке Одоевского на изгибе талии Евдокии; от внимания его не укрылся и ее полуприкрытый взор, и пылающее лицо. Можно ли было узнать в этой сладострастнейшей картине прежнюю княгиню, что не раз в негодовании прерывала его слишком смелые комплименты? Вревский с усилием скрывал улыбку недоброго торжества, ощутив, что становится ближе к своей цели. Но он решил никуда не торопиться, чтобы еще продлить томление перед такой желанной и начинавшей казаться возможной победой. К тому же, прямо в его руках теперь была другая цель – пусть, не настолько волнующая, но уже обещавшая свои наслажденья.

– Простите, Алина Павловна, – обернулся он к девушке и даже теперь заметил, как легкое облачко разочарования подернуло ее черты, – вы не знаете: князь Одоевский удивлял всех своею ненавистью к вальсам и наотрез отказывался их танцевать. И вдруг… причем, с княгиней Мурановой – я даже не знал, что они знакомы.

– Ах, так это князь Одоевский, – вспомнила Алина – вы ошибаетесь, Виктор Петрович. Они с княгинею давно знакомы да, верно, успели и стать друзьями – за то время, что Евдокия провела на даче Одоевских.

– На даче Одоевских? – повышенным от удивления голосом повторил Вревский – вы хотите сказать, прошедшим летом?

– Да, а почему вы этим так удивлены? – деланно небрежным тоном спросила Алина, гордая тем, что смогла так изумить этого искушенного светского человека.

– Простите, Алина Павловна, но, возможно, вы что-то путаете. Откуда вы об этом знаете? – Вревский едва скрывал волнение. Дело его начинало принимать оборот, которого он не мог и ожидать: ему доподлинно было известно, что княгиня Одоевская провела это лето в Москве.

– Я ничего не путаю, Виктор Петрович. Мне писала Полина: она – сестра княгини, и не могла в этом ошибаться. А почему вас это так интересует?

– Пустое, Алина. Просто я удивлен тем, что вы осведомлены о наших светских знакомствах больше, чем я. Да будет о них: не все ли равно, кто вокруг, когда рядом вы, – говорил Вревский прежним тоном, умело уверяя Алину в том, что занят ею одной.

* * *

– Княгиня… – с нарочитою учтивостью поклонился Вревский, приглашая на мазурку. Евдокия с тяжелым сердцем подала ему руку, что хранила еще прикосновение другой руки – Я рад, княгиня, что балы начали доставлять вам удовольствие – прежде, мне казалось, вы скучали, – начал Виктор.

– Я счастлива видеть радость моей сестры, – с тревогою уловив какой-то вызов в оттенке его голоса, ответила Евдокия.

– Ох, не лукавьте, княгиня, не лукавьте – Вревский чуть понизил голос – только ли сочувствием успехам Прасковьи Николаевны горели ваши глаза в недавнем вальсе?

На долю секунды Евдокия невольно остановилась, но Виктор уверенно направлял ее движения в танце, сжимая руку сильнее, чем то позволяли приличия.

– Что вы хотите этим сказать? – уже зная ответ, проговорила она.

– О, я многое мог бы сказать, но с удовольствием промолчу. Если вы, в свою очередь, найдете время выслушать меня. Уверен, мы сможем договориться.

– Что вам известно? – в ужасе почти шепотом спросила Евдокия. Взгляд и тон Вревского, будто заявлявшего на нее свои права, заставили ее похолодеть. Она удивлялась только, как выполняет теперь все эти замысловатые мазурочные фигуры.

– О, мне известно совсем немного. Вы любите проводить время на даче, отдавая предпочтение северной местности Парголово. Это замечательно – свежий воздух, близость природы; верно, вспоминали там родной уезд, который вам так тяжело было оставить. Думаю, князь Одоевский смягчил вам горечь милых воспоминаний? – Вревский невозмутимо улыбался, наслаждаясь произведенным действием.

– Прекратите, – только и могла слабо произнести Евдокия, в каком-то оцепенении покачала головою, отпустила его руку и как могла быстро пошла сквозь толпу, неловко задевая танцующих. «Княгиня почувствовала себя нехорошо», – ответил Вревский заинтересованно остановившейся паре и отошел к креслам с удовлетворенной улыбкою на лице.

Уже не слышно было гула толпы, а Евдокия все бежала по неосвещенным коридорам, пока не оказалась перед широкою лестницей. Опустившись на ступеньку, она закрыла лицо руками. Очнулась оттого, что почувствовала присутствие Одоевского – князь, увидев, в каком состоянии она покинула залу, вскоре последовал за нею.

– Нас увидят, – безотчетную радость встречи огорчили эти ее невольно вырвавшиеся слова.

Но, встретив взгляд Владимира, Евдокия не выдержала и обвила руками его спину, прижалась к груди – устало, растерянно.

– Не беспокойся – если я нашел возможность видеть тебя, значит, нет никаких поводов для тревоги.

– Знаю, но после случившегося так тяжело оставаться спокойной, – не поднимала глаз Евдокия.

– Значит, все-таки что-то случилось, – Владимир старался успокоить ее, гладя по голове – ты танцевала с господином Вревским?

– Он знает о нас, – решила не тянуть Евдокия – Не могу понять, каким образом… он знает о Парголове, – голос ее сорвался. Она прижималась к Владимиру, будто спрятаться хотела ото всех, от всего, что за дверьми бальной залы.

– Что же он намерен предпринять? – упавшим голосом спросил Одоевский.

– Он сказал, что готов сохранить эту тайну, но… что мы должны договориться – боюсь предположить, что такой человек может понимать под этим.

– В таких случаях не говорят, но действуют, – пугающим тоном произнес Владимир так, что Евдокия подняла голову и заглянула в его глаза. Она не узнавала их: впервые он был в состоянии, похожем на ярость. Испугавшись и уже начиная жалеть, что не сдержалась и рассказала обо всем, Евдокия в отчаянии попыталась обратить все в шутку.

– Не станешь же ты говорить, что его нужно вызвать на дуэль? Это же пустая светская болтушка, – взгляд Владимира не менялся и по-прежнему пугал Евдокию, она говорила уже сквозь слезы – полно, ты не умеешь стрелять, перестань так смотреть, забудем все…

– Не умею, – произнес он со странною усмешкой. Взгляд Одоевского утратил эту пугающую решимость; он снова глядел несчастно, растерянно. Но Евдокия выдохнула с облегчением и начала исступленно целовать его лицо, пережив за эту минуту небывалыйпрежде страх потерять любимое существо: «Пусть огласка, развод, условия Вревского – что угодно, только не эти мужские представления о чести, будь они прокляты, только не мысль о кровопролитии в его уме».

– Ты права – не умею. И тогда не умел, в двадцать пятом, ездил в манеж, любомудр. Но за что тогда – за химеру, что мы называли свободою, республикой, а теперь… – с горечью говорил Одоевский.

– Прекрати и поклянись мне сейчас же, что не станешь и подходить к этому человеку. Я люблю тебя такого еще больше – любомудра, который не умеет стрелять, и ты это знаешь.

Евдокия редко говорила так прямо и убедительно, но теперь слова ее оказали свое действие. Одоевский молча обнимал ее. Мысль о дуэли, которая пришла было в его голову, в применении к собственной жизни казалась уже далекою и чужой, а порыв, в котором говорила Евдокия, спасительно укреплял его в этом.

Они сидели на ступеньках мраморной лестницы, унимая невольную дрожь, будто пережившие шторм в открытом море.

* * *

Как когда-то в Парголове, Одоевский искал забвения, перебирая старые письма. Третий день он не видел Евдокию – после того потрясения на балу с нею сделалась нервная горячка. Еще горче было то, что она лежала теперь в доме отца, в нескольких стенах от него, но не было никакой возможности увидеться, присесть у изголовья. Тяжко было чувство неизвестности и какое-то еще: не то страха, не то стыда, а, вернее всего – стыда перед этим страхом. В лицах собравшихся на балах и раутах виделись насмешки и перемигивания, шепот невольно принимался на свой счет. Положение, в котором оказался Одоевский, было мучительно безысходным – он не видел возможности разрешить его, ничем не пожертвовав, и поделиться такими обстоятельствами ему было не с кем.

«Смог ли бы я открыться Кошелеву?» – подумал он, встретив среди бумаг его письмо.

«Если бы ты знал, какое щастие получить на чужбине письмо от друга, то верно бы переломил свою лень и подарил друга хорошеньким письмом. – Мне бы весьма хотелось узнать, как ты проводишь свое время: много ли работаешь, много ли рыскаешь? Чем занимаешься? Продолжаются ли твои субботы? Что поделывают княгиня, Веневитинов, Волконский и пр. Что творят гр. Лавали, Булгаковы, Карамзины и пр. – О Москве я имею весьма подробные известия. С кем и как ты встречал Новый год? В Женеве гибель русских, но мы, т.е. Шевырев, я, Соболевский и Волконский собрались особо, пили за твое здоровье, за здоровье Титова, Киреевского и прочих отсутствующих наших друзей. Я им рассказал, как мы встретили у тебя 1831 год, как пили и ели, и как мы старались предугадать, в каком состоянии и где найдет нас 1832 год… Как же давно ты не давал о себе знать – верно, помнил о Кошелеве, пока воспоминание о нем было горячо – а теперь и вовсе позабыл…»²²

Одоевский невольно опустил голову, подавленный последними строками. Все, казалось, было против него – даже упрек в письме друга, единственного человека, которому он мог бы довериться. Как ни старался Владимир сдержать свои чувства, в ответе Кошелеву не могла не прозвучать одолевавшая его горечь:

«Если кто-нибудь из нас, дорогой Александр, имеет право друг на друга сердиться, то уж это верно я, а не ты. Если бы Кошелев сделал в моих глазах что-нибудь, что бы мне не нравилось, то я бы начал с того, что не поверил бы своим глазам, а тебе за тысячу верст не пришло в голову подумать, что может существовать какая-нибудь причина, почему Одоевский тебе не пишет. Стыдно, братец, право, стыдно. У твоего Одоевского, может быть, много горя, может быть, горе убило его душу, сделало ни на что не способным – но кто дал тебе право думать, что я помнил о тебе, «пока воспоминание о тебе было горячо?». Неужели ты в самом деле так думаешь? Бога ради вырежь эту фразу из твоего письма, или, лучше сказать, из моего сердца: она принадлежит к числу величайших огорчений, которые только я имел в жизни; уверен, что она тем же будет и для тебя, когда узнаешь все обстоятельства дела».²³

VI

– Александр Сергеевич, спасибо – какой альбом замечательный! – благодарила Россети, разглядывая изящный переплет.

– А вы не спешите благодарить, Александра Осиповна, – говорил Пушкин с обыкновенной своей широкой улыбкой, – лучше раскройте.

Голос поэта звучал интригующе, и Александра, положив альбом на стол, нетерпеливо откинула обложку. Пушкин в это время говорил: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки». Россети взглянула на первую страницу: она была исписана знакомым, ровным и четким почерком. Вверху значилось «Исторические записки А.О.С.», а под этим заголовком:

«В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный,

И правды пламень благородный,

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело».²⁴

Когда Александра подняла на Пушкина глаза, в них, широко раскрытых, стояли невольные слезы. «Александр Сергеевич…», – только и могла произнести она. Веселость в лице Пушкина сменилась серьезным спокойствием: «Не стоит благодарности. Я просто сказал то, что есть. Пойдемте к гостям», – проговорил он, взяв под руку Александру. В еще не вполне утихшем смущении Россети нетвердо ступала по зале, оставив альбом на столе.

Гости встретили ее просьбами сыграть на фортепиано. «Окажите честь, Александра Иосифовна, – поднялся с кресел Жуковский, – и вы, Владимир Федорович», – повернулся он к Одоевскому, стоявшему в стороне от толпы. Тот обернулся не сразу.

Владимир стоял в тени, подле широкой колонны, за которой остановил Евдокию, входившую в залу. Они успели вполголоса обменяться несколькими фразами. Владимир в детской радости поведал Евдокии о том, что сообщил ему друг Кошелев в недавнем письме: на пути в Россию теперь Шевырев и Рожалин, ближайшие приятели юности из старой московской «братии». Услышав голос Жуковского, Одоевский шепотом произнес: «Меня просят играть с госпожою Смирновой, ты позволишь?» – «Ступай, – Евдокия дотронулась до его руки, – я скоро подойду слушать вас».

– Александра Осиповна, – подошел он к фортепиано, где его ожидала Смирнова, – играем наш обыкновенный репертуар, или, быть может, будут какие-то пожелания ваших гостей? – с присущей ему учтивостью спрашивал Владимир, оглядывая рассаживающихся вокруг.

– Как всегда, князь, начнем с Гайдна, – улыбнулась Россети и добавила, обернувшись к гостям, – мы с Владимиром Федоровичем можем играть до пяти часов кряду. Так что не скучайте!

Жуковский шутливо возмутился: «Как же вы, Александра Иосифовна, прикажете нам не скучать – без вашего общества?» – «Именно это – занимать гостей – я и хотела поручить вам, дорогой Василий Андреевич», – в тон ему ответила Александра. Увидев уже поставленный Одоевским метроном, она на мгновение обернулась к нему, оба кивнули, и согласные звуки полились из-под четырех рук.

Евдокия выступила из-за колонны и несколько минут молча слушала их издалека. Но вскоре, стараясь ступать как можно незаметнее, приблизилась к фортепьянам и заняла свободное место среди гостей. Вокруг некоторые внимательно слушали, иные откровенно скучали, но не решались отойти в самом начале разыгрываемой пьесы. Но шли минуты, и постепенно скука брала верх над вежливостью – поднялись двое, за ними потянулись еще несколько человек. Вскоре разошлись все, кроме Пушкина, Жуковского, Прасковьи, Евдокии и Ольги Степановны. Та, прежде откровенно ревновавшая мужа к Россети, особенно из-за истории с письмом, переданным ее слугой Ефимом, после замужества Александры несколько успокоилась. Но, несмотря на это, по старой привычке, на протяжении всех часов их совместной игры она сидела рядом и пристально наблюдала.

Евдокия бросала умоляющие взгляды на сестру, видя, что как ни любила Прасковья музыки, она утомилась – вот-вот встанет и отойдет. Но та не понимала значения этих взглядов – слишком юна и непосредственна была Прасковья и, к огорчению Евдокии, вскоре она, легко и неслышно поднявшись с кресел, отошла на другой конец залы к собравшейся толпе гостей. Евдокия теперь не могла все время глядеть на Одоевского – в опустевших почти рядах слушателей это было бы слишком заметно, тем более, внимательной княгине. Она то оглядывала комнату, то нехотя рассматривала манжеты платья, то переводила несмелый взгляд к фортепиано и снова останавливалась на его руках. Чтобы с усилием поднять глаза к узорам обоев, подавляя тяжелый вздох, и снова по кругу. И эту безмолвную муку, эту скрытую мольбу разгадал Жуковский. Покачав головою поднявшемуся Пушкину, Василий Андреевич решил не оставлять Евдокию одну. Он понимал, что она не в силах ни уйти, ни остаться слушать с одною Ольгой Степановной, и как ей необходима теперь поддержка. В таких случаях Жуковский никогда не мог оставаться в стороне. К Евдокии он испытывал какую-то отеческую нежность, и очень ценил Одоевского. В то же время, уважал и Ольгу Степановну, но тогда, под новый год, какое-то чувство подсказало ему, как следует поступить, и он не винил себя в этом. С тех пор Василий Андреевич сделался будто ангелом-хранителем этой от всех таимой, но отчего-то понятной ему любви, сознательно или невольно, намеренно или случайно стараясь помочь ей, обреченной. И все это происходило безмолвно, словно само собою; ни Жуковский, ни Одоевский, ни Евдокия никогда не пытались заговорить об этом. Хотя в последней слова давно стояли, и, столько раз готовые вырваться, неизбежно замирали внутри. Но сегодня она была почему-то уверена, что сможет, наконец, высказать все, именно сейчас, когда они с Жуковским одновременно поднялись с кресел. Но вставшая из-за фортепьян Александра увлекла их за собою и, собрав остальных гостей, пригласила всех в столовую. По неширокому коридору, заполненному людьми, некоторые из которых весьма проголодались и спешили, Евдокия шла прямо за Одоевским. Убедившись, что никто не заметит, она осторожно взяла его за руку. Владимир в неожиданной радости с силой сжал ее и не отпускал эти несколько секунд, пока они не вошли в очередную широкую залу. Освещение в столовой показалось непривычно ярким. Многочисленные собравшиеся долго не могли рассесться за обильными именинными столами, но когда, наконец, все устроилось, Одоевский и Евдокия поняли, что сидят слишком далеко друг от друга и не смогут даже обмениваться взглядами.

После обеда, который для обоих прошел непривычно спокойно, Евдокии удалось остановить Жуковского.

– Василий Андреевич…я давно хотела сказать вам, – подняла она взгляд и встретила ободряющую доброту больших черных глаз – ровную и неизменную, на кого бы ни глядел Жуковский – будь то государь или бедный литератор, за которого он просил перед ним, – в этом взгляде никогда не появлялось тени лести или высокомерия, в нем светилось лишь то неизменное добросердечие, перед которым сейчас слегка растерялась Евдокия. – …я хотела поблагодарить вас не только за сегодняшнюю поддержку, но за все, что вы делаете для меня, для нас.

Жуковский молчал, понимающе улыбаясь, и Евдокия продолжала.

– Я знаю, это против людей, против Бога даже… вы позволите спросить? – Жуковский кивнул – Отчего вы сочувствуете нам, отчего помогаете? Вы же всегда стоите на стороне добра и правды?

– Евдокия Николаевна… вы право, задали мне вопрос, на который я сам себе не могу дать утвердительного ответа. Могу лишь судить по своему опыту, в котором правда по сути не всегда совпадает с правдой по форме. Думаю, вы меня понимаете? Но дело не только в этом. Знаете, мне известны те столь редкие в наше время чувства, что связывают вас и господина Рунского, – Евдокия невольно остановила шаги (они с Жуковским шли по коридору), – не спешите, сейчас я вам все объясню. Дело в том, что подобные дружеские отношения когда-то существовали между мною и вашей маменькой. Потом пути наши разошлись, после войны вы поселились в деревне. Не знаю отчего, но все это время мы ничего не знали друг о друге, не вели переписки. Хотя, я, должно быть, понимаю – у нее появилась семья, родились вы. Совсем другие радости и заботы. А дружество – оно нуждается в воздухе. В большей свободе, – задумался вдруг Жуковский – Но оно неподвластно времени: помните, тогда, встретившись летом в Царском, мы как-то вновь сошлись, и все прежнее с такою легкостью возобновилось.

– Маменька отчего-то никогда об этом не рассказывала, – удивленно говорила Евдокия.

– Но теперь вы понимаете одну из причин моего участия в вас – я попросту считаю себя кем-то вроде вашего родственника, – улыбнулся Жуковский.

– Василий Андреевич… да я же с детства на ваших стихах, – Евдокия, растерявшись, понизила голос. Ей не было удивительно такое отношение – представила, как она будет любить детей Рунского и Софьи, если суждено ей когда-нибудь их увидеть.

– Но это не значит, что я лишь из-за этого вам сочувствую – я очень люблю и вас, и князя Владимира Федоровича. К тому же, вы встретились когда-то в моих комнатах в Александровском дворце, и я считаю себя, в некотором роде, ответственным за вас обоих.

– Василий Андреевич, если бы вы знали, – на протяжении всего разговора Евдокия и не пыталась сдерживать чувств, – как он говорит о вас, вы позволите?

– Ну конечно же, – кивнул Жуковский.

– Он рассказывал, как в Москве, в пансионе, они с товарищами в тополином саду читали вслух и перечитывали целые строфы, целые страницы, как вы дарили им ощущения нового мира, так что до сих пор запах тополей напоминает ему Теона и Эсхина…²⁵ он признавался, что все происшествия внутренней жизни обозначает вашими стихами…Если уж сказала об этом…, – Евдокия начала было и смутилась, Жуковский поднял на нее ободряющий взгляд. – …и чувство наше, и оно под ваши стихи зародилось: На воле природы, на луге душистом… – почти шепотом проговорила Евдокия. Внезапно уже не сдерживаемые слезы выступили у нее на глазах, и, пожав руку Жуковского, она оставила его в полной растерянности. В смущении ускоряя шаг, она столкнулась с выходившей из комнаты Александрой. Та, увидев Евдокию, взяла ее под руку, увлекая за собою к зале.

– Ma chere, – говорила Смирнова, – ты могла бы сегодня остаться у меня? Все объясню потом – сейчас, сама понимаешь…

– Да, конечно… смогу, – от неожиданности не совсем уверенно отвечала Евдокия.

«А вот и Александра Осиповна!», – произнес кто-то из гостей, и Россети вновь оказалась вовлечена в их круг. «Что же, значит сегодня у меня день объяснений, пусть так», – подумалось Евдокии.

И действительно, после того, как она высказала все Жуковскому, последовал первый со времени их знакомства откровенный разговор с Россети. Александра впервые выговорилась о Смирнове, об искусственности своего видимого счастья, обо всем, что писала ей в Москву Евдокия. Она проговорили до рассвета и расстались с каким-то чувством легкости от павшего груза невысказанных слов и сознанием еще окрепшей дружбы.

VII

Евдокия осталась дома одна – словно предчувствуя что-то, не поехала вместе со всеми на острова. Там устраивались пышные гулянья с участием императорского двора и августейшей четы. Дом опустел вскоре после полудня. Евдокия сидела у окна, выходившего во внутренний двор, и глядела то на небо, что сегодня было каким-то не по-зимнему ясным и высоким, то на одно из окон второго этажа флигеля Ланских.

Вдруг в установившейся тишине раздались неожиданно громкий голос кучера и звуки отъезжающей кареты. Евдокия торопливо спустилась из своей комнаты на первый этаж и там, подойдя к окну, увидела, как удаляется экипаж Одоевских. «И он поехал на острова», – была ее первая мысль. Безотчетная надежда, с которою она проснулась, как-то в одночасье сошла на нет, и Евдокия, предавшись бездумной, необоснованной грусти, направилась к лестнице. Но, едва поднявшись, остановилась: послышался звон дверного колокольчика. Надежда вернулась так же внезапно, так же безотчетно, как и исчезла минуту назад. Стоя за колонной, Евдокия слышала поспешные шаги старого камердинера Прокофьича, звон открываемых замков и, наконец, голоса.

«Господа все уехали на острова – там празднества, с императорской фамилией, до вечера не будет никого…» – Тихий голос «Неужели все уехали?» попытался остановить молчание недовольного Прокофьича. Тот то ли спохватился, то ли растерялся перед его скрытым величием, которого не разглядел сразу в небольшой фигуре скромного господина, и заговорил уже другим тоном: «Вы, сударь, проходите. Уж простите старика, запамятовал – княгиня Евдокия Николаевна дома. Сейчас доложу. А вы пока проходите, садитесь, сейчас я вам чаю принесу».

Евдокия беззвучно смеялась, наблюдая за суетливым Прокофьичем и растерянным, но радостным Одоевским.

«Савелий Прокофьич! – не выдержав, показалась она на лестнице, – разве я вам не наказывала? – князя Одоевского в любое время без всяких докладов ко мне впускать!» Старый камердинер, опустив голову, сконфуженно проговорил: «Как прикажете, барыня. Только господин этот не представился. Простите, ваше сиятельство», – «Савелий Прокофьич, да я на вас не сержусь, ступайте», – уже не скрывая невольно рвавшегося счастливого смеха, проговорила Евдокия и, сбежав по ступенькам, оказалась на коленях протянувшего руки Одоевского. Только теперь заметила, что на ней одна ночная рубашка, и поняла, отчего так смутился Прокофьич. Продолжала смеяться неудержимым, по-детски радостным смехом, прерывалась, целуя его плечи, и снова смеялась. Он прижимал ее к себе, будто наощупь чувствуя эту радость, но вдруг привлек долгим поцелуем, остановив ее смех. «Как тебе удалось?», – спросила Евдокия. – «Как тебе удалось… догадаться?», – улыбнулся Одоевский. «А я не догадывалась, а просто знала, – Евдокия с какою-то серьезностью заглянула в его глаза, – но мне-то ничего не стоило остаться дома, а ты?» – «А я, – произнес Одоевский, лицо которого приняло выражение загадочности, – а я… – остановился он, приблизившись к лицу Евдокии – а я ничего тебе не скажу, кроме того, что сегодня мы отправимся на обед», – закончил он и, не удержавшись, рассмеялся удивлению Евдокии. – «Какой обед?» – недоуменно спросила она, – «А вот это сейчас неважно. Важно то, что до него у нас еще столько времени…»

Солнце стояло уже не так высоко, небо подернулось облаками – близился закат. На Елагином острове по рыхлому, игравшему бликами снегу, по высоким ледяным горам одни за другими неслись салазки. Солнечные лучи, ставшие еще ярче, приняв розоватый оттенок, давали о себе знать и в доме Озеровых. Один из них, будто украдкою обойдя штору, упал на локон Евдокии, тот дал свой медный отсвет, и она открыла глаза. Луч скользнул дальше к лицу Одоевского. Евдокия склонилась к нему и негромко спросила – «Володя, мы не опоздаем на обед?» – «Какой обед?», – отвечал не вполне проснувшийся голос. – «Да расскажи мне, наконец, куда мы собрались?» – уже громче спросила она, и Одоевский, открыв глаза, поднялся и растерянно спросил, который час.

«Как бы мне не хотелось забыть о времени, мы должны быть у господина Смирдина к началу шестого часа», – Владимир одевался со своей обыкновенной торопливостью, хотя спешить пока было не нужно. – «Вот ты и проговорился! – торжествующе заметила Евдокия, – стало быть, мы едем к Смирдину, тому самому, издателю?» – «Да, господин Смирдин, переместив свою лавку с Синего моста на Невский, устраивает новоселье и приглашает всех петербургских литераторов», – с особым ударением произнес Одоевский, – именно поэтому я хочу, чтобы ты пошла со мной… то есть, я конечно же, хочу, чтобы ты везде была со мною, – с улыбкой уточнил он, – но сегодня, на самом деле, должен быть любопытный вечер… а то я, право, никого не представляю тебе, только обещаю, – с невольно виноватым выражением начал было он, но, глядя на Евдокию, отпустил это неуместное чувство. – «Право, друг мой, – шутливо возражала она, – мне довольно знакомства и с одним петербургским литератором… скажи, а все будут с дамами?» – «В том то и дело, что нет… но, думаю, Пушкин и Жуковский, которые хорошо тебя знают, будут лучшею порукой, и представят всем остальным. Только не беспокойся», – говорил Владимир. – «С тобою я ни о чем не беспокоюсь, только вот не знаю, что в такой случае следует надеть?» – «Я сам тебя одену».

* * *

«У нас еще есть время», – произнес Одоевский. Они вышли во двор, покрытый розовеющим снегом, и остановились у ворот. «Все наши кареты уехали, – обернулась к нему Евдокия, – поймаем извозчика?».

Едва выйдя на Мильонную, встретили свободные сани, остановили их и устроились на сиденье, показавшемся таким удобным. «На Невский, к лютеранской церкви», – приказал Одоевский.

Ехали по городу, залитому закатным солнцем, и чувствовали, как с ним безотчетная отрада льется в душу. Евдокия прижималась щекою к бобровому воротнику его шубы, глядя, как быстро исчезает на нем снежная пыль, на поворотах поднимаемая полозьями. И невский лед, и окружавший его гранит не казались серыми, все было залито розовым золотом. Не сразу заметили, как сани остановились. В один голос произнесли «Спасибо!», и Одоевский протянул извозчику рубль, не приняв сдачи – в такие минуты ему хотелось со всеми делиться своей радостью.

Выйдя из саней, оказались прямо перед кирхой в готическом стиле, недавно возведенной, которой невольно залюбовалась Евдокия. Владимир взял ее под руку, и они направились ко входу во флигель. На звон колокольчика вышел смирдинский служитель: «Проходите, господа литераторы». Евдокия не удержалась от улыбки, хотя за нею крылось глубокое смущение. Одоевский не мог этого не заметить. Когда они вошли в небольшую переднюю, откуда из комнаты доносились голоса собравшихся гостей, Евдокия остановилась у дверей в откровенной растерянности. Неожиданно теплые руки Владимира легли на ее открытые плечи. «Ну же, решайся, – заглянул он в ее глаза, склонив голову, – никто тебя там не съест, без того будет довольно угощения. Разве только я – после обеда». Увидев, что Евдокия даже не улыбнулась, понял, что она серьезно смущена, даже напугана. «Прошу, – еще приблизился к ее лицу, – не тревожься, пожалуйста, – я все время буду рядом. Вот сейчас войдем, и тут же, с порога представлю тебя, как любительницу российской словесности. Уверен, Василий Андреевич меня поддержит, да и Александр Сергеевич. Хорошо?» Она сжала его руку и кивнула: «Пойдем».

Они оказались в просторной высокой зале, все стены которой были заполнены стеллажами с книгами – то была библиотека. Все пространство посреди нее занимал длинный стол, накрытый, по меньшей мере, на полсотни человек. И хотя собралась только еще половина приглашенных, Евдокии показалось – гораздо больше, и все столь многочисленные взгляды устремлены сейчас на нее и Одоевского. «Владимир Федорович», – произнес кто-то. – «Здравствуйте, господа, – Одоевский и сам почувствовал легкое смущение, – позвольте представить вам княгиню Евдокию Николаевну Муранову, большую почитательницу российской словесности. Александр Федорович», – почтительно кивнул он подошедшему хозяину, одним взглядом стараясь заручиться его поддержкой для Евдокии. Смирдин понимающе кивнул и радушно предложил гостям садиться и чувствовать себя как дома. Это был невысокий человек с живыми глазами, фигура которого заметно внушала уважение собравшимся. Недаром господин Смирдин прошел путь от посыльного в небольшой лавке до хозяина самого крупного и известного из петербургских книжных магазинов. Разглядывая его, Евдокия не сразу заметила Пушкина, рядом с которым они с Владимиром заняли места за столом. «Здравствуйте, Александр Сергеевич!», – обрадовалась она. – «Вы позволите заявить о ваших правах присутствовать здесь как литератора?» – Пушкин улыбался, но в голосе его не было насмешки. – «Не стоит, Александр Сергеевич. Если вы о том стихотворении из «Северных цветов», то это вовсе не…» – «Ага! Значит, стихотворение все же ваше» – в торжествующей улыбке Пушкина показались зубы – белые, ровные, как отметила Евдокия. Она только теперь вспомнила, что напечаталась тогда с одними инициалами и спросила Пушкина, как он догадался. – «О, то было несложно! Увы, у нас в Петербурге совсем нет пишущих дам. Вот Россети – знаю, вы дружны с нею – так замечательно рассказывает, что должна почесть долгом перед потомками писать свои записки. Я, в свою очередь, поставил себе долгом убедить ее в этом. Вот в Москве – другое дело: там есть г-жа Тимашева, там есть г-жа Елагина, племянница Василия Андреевича (кстати, где же он?), она замечательно переводит, в одном из нумеров несчастного «Европейца» повесть «Чернец», рекомендую…– Евдокия хотела было спросить, отчего «Европеец» несчастный, но не стала прерывать увлеченной речи Пушкина – …там есть, наконец, г-жа Сушкова, совсем еще юная девушка, вы с нею, верно, ровесницы – у нее очень милые стихи. Я раз встречался с нею в Москве у князя Голицына, а одно из стихотворений Евдокии… Петровны, если не ошибаюсь, пару лет назад Вяземский поместил в «Северных цветах», не правда ли, Петр Андреич?» Евдокия повернула голову и заметила Вяземского, сидевшего невдалеке, который улыбнулся ей и согласно кивнул на вопрос Пушкина. «Мне было бы весьма любопытно познакомиться с опытами m-lle Сушковой, Александр Сергеевич, – говорила Евдокия, – ведь теперь, как вы верно заметили, литературой, в основном, занимаются мужчины, и мне еще не приходилось встречать единомышленниц на этом поприще», – «Как вы правы, Евдокия Николаевна, – качал головою Пушкин, – и то, что сегодня вы почтили, нет – озарили своим присутствием наше скромное мужское общество – большое удовольствие и честь для всех собравшихся, уверяю вас», – «Благодарю вас, Александр Сергеевич, но, право, не будем забывать, что сегодняшний обед устроен в честь господина Смирдина, и наибольшее внимание должно принадлежать ему». Одоевский слушал этот разговор, невольно восхищаясь речами Евдокии – ему очень приятно было, что она чужда тщеславия, пусть даже в таком невинном проявлении, как светская любезность. «Ох, княгиня, если случится нам с вами встретиться в Москве – обещаю вам знакомства во всеми пишущими дамами, – продолжал Пушкин, – как жаль, что сейчас я лишен удовольствия оказать вам какую-нибудь любезность», – «Почему же, Александр Сергеевич, вы очень обяжете меня, если найдете тот нумер Северных цветов со стихами m-lle Сушковой», – отвечала Евдокия. – «Увы, Евдокия Николаевна, здесь я бессилен вам помочь. Я человек рассеянный и в постоянных разъездах растерял множество полезных вещиц, а уж старых журналов совсем не храню. Вот, на днях снова перекочевал – дом Алымова на Фурштатской, милости прошу. Это в Литейной части, аккурат возле Полицейского дома – какое приятное соседство, не находите – Пушкин вновь широко улыбался – а альманах вы можете достать… да вот у Владимира Федоровича. Князь человек основательный, аккуратный, не так ли? – обернулся он к Одоевскому – обещаете снабдить Евдокию Николаевну «Северными цветами за 29-й год?». – «Конечно, я постараюсь найти», – отвечал Владимир. – «Вы не сердитесь на то, что я похитил ее у вас?», – Пушкин улыбался, Владимир как-то растерянно кивал, Евдокия была смущена. «Не все же вам», – то ли негромко произнес Пушкин, то ли ей это просто показалось. «Неужели это столь заметно? – думала она, – или желание принадлежать друг другу в нас так велико, что его ничем не скрыть? Да нет же, он просто знает, – предположила Евдокия, – Александр Сергеевич умный и проницательный, но, как подобает благородному человеку, ничем не выдает своих догадок. Но Пушкину с его нравом то сложнее, чем Жуковскому…»

«А вот и Василий Андреевич!» – раздалось где-то за столом. «Проходите сюда,– пригласил Пушкин, – садитесь подле меня и Ивана Андреевича».

«Что ж, господа, есть ли смысл ожидать кого-то еще?» – обратился Смирдин к собравшимся. Пока Евдокия говорила с Пушкиным, свободных мест за столом почти не осталось. Вскоре по знаку хозяина начали накрывать, и не прошло и десяти минут, как пир начался. Пушкин обратился к Жуковскому, который был, казалось, чем-то опечален и разозлен одновременно – Евдокии еще не приходилось видеть его таким. И не успела она, обернувшись к Одоевскому, обменяться с ним несколькими словами, как Пушкин вновь обратился к ней: «Евдокия Николаевна, вы только послушайте, что рассказывает Василий Андреевич, – вы, верно, знаете о запрете на «Европейца»?» – «Европеец» запрещен? – Евдокия и не слышала об этом. – Как? Из-за чего? – жестом она вовлекла в разговор и Владимира, – Ах вот почему вы назвали его несчастным.... И что, ничего уже нельзя сделать?», – понизив голос, спросила она. «Теперь – ничего», – отозвался Жуковский. Голос его звучал непривычно беспомощно и опустошенно. «Василий Андреевич только что от государя, – шепотом пояснил Пушкин – «Европейца» уже ничего не спасет, а вот его омраченное настроение поднять в наших силах, не так ли, Евдокия Николаевна?» Она хотела было что-то отвечать, как незнакомый господин, сидевший напротив, поднялся с бокалом и произнес «Здравие государя-императора, сочинителя прекрасной книги «Устав цензуры»!» – «Гречев тост добьет бедного Жуковского», – пробормотал Пушкин. – «Александр Сергеевич, а кто этот господин?» – обратилась к нему Евдокия. – «Этот господин, так верно подгадавший со своим тостом, – небезызвестный Николай Иванович Греч, а вон там, напротив Жуковского – не менее известный господин Булгарин», – Я наслышана о выдающихся заслугах этих господ», – вполголоса проговорила Евдокия. – «А посередине – господин Семенов – хороший человек, хотя и цензор», – продолжал Пушкин. Вдруг лицо его озарила неожиданная широкая улыбка, и, обращаясь к напротив сидящему Семенову, поэт произнес: «Ты, брат Семенов, сегодня, точно Христос на Голгофе!» Многие смеялись, удалось развеселить даже Жуковского, чего и добивался Пушкин. Евдокия сдержанно улыбнулась и переглянулась с Владимиром, которому эта шутка тоже не пришлась по душе.

Вскоре Греч произнес очередной тост «За процветание русской литературы», ради которого все поднялись с криками «ура». Кроме литераторов на обед были приглашены несколько петербургских художников, постоянных участников смирдинских изданий. И, несмотря на то, что обед продолжался, один из них отошел к нише окна и начал делать зарисовку присутствующих. «Мы с тобою, возможно, окажемся на будущем рисунке господина Брюллова», – шепнул Одоевский, склонившись к Евдокии.

Было сказано уже немало тостов – конечно же, за здоровье хозяина, при произнесении которого граф Хвостов, поднявшись, пробормотал стихотворение, не всеми услышанное; здоровье Крылова, Жуковского, Пушкина – в том порядке, в каком они почитались по литературным заслугам. Немного погодя последний поднялся со словами: «Господа! Предлагаю тост за очаровательную Евдокию Николаевну – княгиня попыталась остановить поэта, но тщетно, Пушкин продолжал – за то, чтобы российская словесность не только процветала, но цвела – такими прекрасными цветами!» – «За княгиню!» – поднялся из-за стола и Жуковский. Евдокии ничего не оставалось, как встать вместе со всеми, несмотря на то, что охватившее ее смущение едва ли позволяло твердо держаться на ногах. Среди множества голосов, произносивших «за княгиню» и «за Евдокию Николаевну» послышался один «за княгиню Одоевскую». Кто это сказал, все ли услышали, или то была лишь игра воображения – она не знала. Только вместо смущения и тревоги пришло чувство безотчетной радости, охваченная которой, уже садясь, она услышала родной тихий голос: «Я горжусь тобою, княгиня Одоевская».

Когда пришло время подавать десерт, кто-то из не знакомых Евдокии гостей начал раздавать каждому листки – как выяснилось, с тем стихотворением графа Хвостова, что он произнес за тостом:

«Угодник русских муз,

Свой празднуй юбилей,

Гостям шампанское

На новоселье лей,

Ты нам Державина,

Карамзина из гроба

К бессмертной жизни вновь воззвал»²⁶

Оказалось, какой-то ловкий господин успел его записать, и тотчас оно было процензуировано, набрано и отпечатано на каждого из гостей. Обед завершился оживленно, за обсуждением этого «мороженого», как пошутил Пушкин.

* * *

«Друг мой, ты будешь участвовать в затеваемом альманахе?» – «А ты?»

Евдокия рассмеялась в его бобровый воротник: «Что же, теперь, когда сам Пушкин провозгласил меня литератором, я просто обязана принести свою дань «Новоселью» Смирдина!» Они ехали в санях по набережной, откуда открывался вид на Михайловский дворец. «А на Елагином, верно, уже зажглась иллюминация, и начались танцы», – подумала Евдокия. Было только начало десятого, а императорские балы обыкновенно продолжались далеко заполночь, так что они с Одоевским могли не расставаться еще несколько часов. Остановив сани у ворот Озеровых, они вошли в неосвещенный дом.

* * *

«Полин, ты – как хочешь, а мы идем спать», – зевал Михаил, поднимаясь по лестнице и поддерживая под руку Аглаю, утомленную танцами. Прасковье спать не хотелось, и она отправилась в покои сестры с подсвечником в руках. Очертания комнаты выступили из темноты, и княжна слегка испугалась, увидев спящего в креслах князя Одоевского. Но, быстро сообразив, начала будить обоих: «Владимир Федорович, прошу вас, вставайте! Дуня! – тронула за плечо сестру – княгиня выехала немного позже нас, но вот-вот будет дома», – увидев, что Одоевский открыл глаза, говорила девушка. «Прасковья Николаевна, благодарю вас», – поднялся с поклоном Владимир – душа моя, мне должно идти – как жаль тех минут, что мы проспали», – склонился он к Евдокии. «Не стоит, гляди, прошла всего четверть часа. Поторопись, хотя мне и тяжело отпускать тебя», – говорила она, вслед за Владимиром спускаясь по лестнице. Руки их разъединились в темноте у порога.

«Ты, верно, не станешь жалеть о том, что не поехала с нами, что бы я ни рассказывала», – говорила Прасковья через несколько минут, когда у Евдокии накрыли к чаю. «Ты права, Пашенька, – присела она подле сестры, – но я буду рада услышать о твоих успехах и впечатлениях. Вижу, не хочешь спать?» – «Совсем, – покачала головою Прасковья, – знаешь, я сегодня впервые видела нашего цесаревича – он приехал с государынею – очаровательный отрок, такой важный в своей гусарской курточке! Мы до четырех пополудни катались на высоких ледяных горках перед Елагиным, потом танцевали, обедали и вновь танцевали», – «И как же вы не устаете?» – удивлялась Евдокия. – «Да, мы сделали небольшой перерыв, представляли какой-то французский спектакль, из которого я, признаться, ничего не запомнила кроме скуки. Я прилягу, Додо – Прасковью начинало клонить ко сну – танцы продолжались и после этой сценки. И все было бы замечательно, но внимание государя к Софи Урусовой… все, кто предан императрице, не могли смотреть на это без негодования. Я так люблю государыню, и мне так ее жаль!²⁷

А в общем день прошел чудесно, у меня не оставалось ни одного свободного танца, приходилось даже отказывать…» Прасковья произнесла последние слова уже в полусне, и через несколько минут Евдокия услышала мерное дыхание сестры, спавшей, как усталый ребенок. Она укрыла ее пледом и погасила свечи, любуясь тихой красотой родного существа, которое напоминало ей о детстве, ставшем далеким, как сон.

VIII

«Володя, что ты? Чем шутить, лучше сыграй мне – так давно тебя не слушала», – говорила Евдокия, приникнув к стене флигеля, обыкновенного места разговоров ее с Одоевским. Но тот и не думал шутить: «Никто не узнает нас, глупенькая. К тому же, все едут к Нессельроде (они дают бал для двора) – затеряемся в толпе и хотя бы Пасху встретим вместе! Я сошлюсь на дела, задерживающие меня в кабинете, а ты пока собирайся и жди меня, как только твои уедут…». Одоевский не успел закончить фразы, услышав шаги жены, приближающиеся к кабинету. До Евдокии донесся шорох бумаг на столе. Она невольно улыбнулась, представив своего рассеянно-суетливого Владимира, старательно изображающего напряженную работу. «Неужели это со мною он стал таким…отчаянным? И придумал же – переодевшись мещанами, отправиться на балаганный городок! Со дня на день вернутся из Европы его друзья и не узнают товарища юности, что он прикажет мне отвечать Степану Петровичу да Николаю Матвеевичу?» – думала Евдокия. А потом вспомнила его тихий, неторопливый, но исполненный скрытого огня голос, так поразивший и пленивший ее когда-то в Парголове, каким на днях он читал ей последнее свое сочинение, запечатленное в памяти этими строками: «Закруженный, усталый, истерзанный его мучительным весельем, я выскочил на улицу из душных комнат и впивал в себя свежий воздух; утренний благовест терялся в глуме разъезжающихся экипажей; предо мною были растворенные двери храма. Я бросился к притвору храма, хотел удержать беснующихся страдальцев, сорвать с сладострастного ложа их помертвелое сердце, возбудить его от холодного сна огненною гармониею любви и веры, – но уже было поздно! Все проехали мимо церкви, и никто не слыхал слов священника…» ²⁸

Вспоминала, как в минувшую субботу он перестал играть, едва начав, оттого, что услышал разговоры, и весь остаток вечера ходил мрачнее тучи. Как его состояние передалось и ей, не улыбнувшейся даже Россети, когда та назвала обиженного Одоевского немецким профессором музыки. Как лишь ночью она успокоила его, прослушав от начала до конца огромную бахову фугу, а потом неделю скрывала свой кашель – во флигеле открылись сквозняки от промозглого весеннего ветра. Михаил, узнав об этом, сразу же велел в нем все обустроить, и теперь там стало тепло, и стоял приятный запах древесной стружки. Сейчас, вспоминая все это, Евдокия понимала, что Владимир все то же, каким она теперь узнает его со страниц студенческого дневника, что он передал ей. А эти отчаянные замыслы – всего лишь то, что он не успел когда-то, в своей не по годам серьезной юности.

В раздумьях Евдокия совсем позабыла о времени и, оказавшись в своей комнате, сразу потянулась к старой синей тетрадке, чтобы вновь погрузиться в ту далекую и незнакомую пору его жизни. Но не успела она открыть дневника, как в комнату вошла Прасковья. «Ты еще не одета? – удивилась она – поторопись, мы выезжаем через четверть часа». Княжна, облаченная в новое платье одного из оттенков зеленого, который был ей невероятно к лицу, присела подле сестры. «Я не поеду на бал», – сказала Евдокия. – «Отчего? – спросила Прасковья и тотчас же, по выражению лица сестры, догадалась – ты только что из флигеля, да? – Евдокия кивнула – Останетесь дома? Или куда-то поедете вместе?» – «Поедем – не сдерживая улыбки, отвечала Евдокия, – на гулянья», – «На гулянья? А куда?» – «Я даже не знаю. Но мы вчера проезжали, помнишь: городки тянутся до Исаакиевской – верно, туда. Право, больше года живем в Петербурге и ни разу не видели, как гуляет простой русский народ!» – «Мне тоже любопытно, обещай, что все расскажешь. Пора, до свидания!» – Прасковья пожала руку сестры и поторопилась идти.

Евдокия задумалась о том, как ей следует одеться, чтобы смешаться с толпой. Среди ее нарядов, конечно, ничего подходящего не было, но она знала, кто может ей помочь. «Савелий Прокофьич – обратилась она к камердинеру, спустившись вниз – позовите ко мне, пожалуйста, Глашу», – «Сейчас, Евдокия Николаевна, только разыщу. Небось опять куда запропастилась, бедовая девка… нет, я же отправил ее в большую залу серебро чистить. Глашка!» – позвал Прокофьич уже на ходу. Это была девка смышленая и работящая, если найти к ней подход. Живого ума с хитрецой у Глафиры было не занимать. Евдокия иногда просила ее передавать письма Одоевскому – Глаша водила знакомство с его людьми и могла делать это, не вызывая никаких подозрений. А в благодарность дарила разные наряды и безделушки, вот и теперь решила обратиться за помощью.

Не прошло и пяти минут, как вернулся Прокофьич, а за ним Глаша. Это была высокая девушка с темно-русой косою, в которую была вплетена яркая лента. В осанке и выражении бровей ее читалась какая-то озорная сила. «Вот, Евдокия Николаевна, привел, как вы изволили приказать». – «Спасибо, Савелий Прокофьич. Отправьте, пожалуйста, кого-нибудь другого продолжить чистку серебра», – сказала Евдокия и, сделав знак Глаше следовать за нею, направилась ко входу во флигель, где жила прислуга. «Глаша, поможешь мне?» – «Как не помочь, Евдокия Николаевна, – отвечала девушка, – опять князюшке вашему что передать?» – «На этот раз поинтереснее. Веди меня в свою комнату», – говорила Евдокия, пропуская Глашу вперед. Она прощала ей вольности вроде «князюшки» – знала, что девка она добрая, хотя иногда и заговаривается. Однажды завела разговор: «Жалко мне вас, Евдокия Николаевна. Истосковались по нему совсем – я же вижу, как вы все горюете. Что же князюшка-то ваш бросил бы жену свою – я видела ее – ровно колода – взял бы да и увез вас с собой в заграницу какую?» Евдокия тогда раз повысила голос и наказала Глаше не судить о чужой жизни, и не потому только, что она барская. С тех пор девушка стала скромнее в своих речах, хотя Евдокия замечала, как ей порой хочется что-то сказать. Ей и самой было бы любопытно послушать, к примеру, что говорят у Ланских, но княгиня сдерживала себя, помня о приличиях.

Вошли в небольшую низкую комнату, незатейливо украшенную разными ярморочными безделушками да Глашиным рукоделием. «Милости прошу, барыня», – сказала девушка. Евдокия, не теряя времени, разъяснила ей, куда она отправляется и как хотела бы выглядеть. Смышленая Глаша тотчас же принялась подбирать подходящую одежду, и не прошло и четверти часа, как Евдокия не без изумления разглядывала в зеркале себя, облаченную в широкую пеструю юбку и телогрейку на овчинном меху, надетую поверх ярко-синей блузки. На голове был узорный платок с бахромой, на ногах – красные сапожки с каблуками. «Что, Глаша, похожа я на простую горожанку?» – «Барскую-то стать ничем не скроешь, – отвечала девушка – знаете, Евдокия Николаевна, если бы вы позволили немного вас подкрасить, подрумянить… Тогда уж точно никто не признает!» – «Делай, как знаешь, Глаша, – присела у зеркалаЕвдокия, – в этом ты лучше меня понимаешь». Обрадованная девушка, растворив дверцы шкафа, начала извлекать оттуда разные склянки и коробочки, расставляя их перед Евдокией. «Немного брови подсурьмить, еще румян – суетилась Глаша – что ж, глядитесь, барыня, как вам?» – вскоре спросила она. Из зеркала на Евдокию глядела щеголеватая, разрумяненная девица, поводившая угольно-черными бровями – было очень непривычно чувствовать на них слой сурьмы. Получившийся образ пришелся по душе княгине, она не ожидала, что так легко станет почти не узнаваемой. В окне за зеркалом она заметила подъезжающую к дому коляску и, поблагодарив Глашу, поторопилась к выходу. Подошла к двери, и тотчас же зазвонил колокольчик – решила отворить сама. Перед нею стоял невысокий мужичок в яркой рубахе, заправленной в шаровары, больших сапогах и глубоко надвинутой на лоб фуражке. «Позовите барыню, Евдокию Николаевну», – проговорил он. По нелепо изменившемуся голосу было ясно, что Одоевский узнал ее, просто решил немного пошутить. «А кто вы такой, что барыню спрашиваете?» – в тон ему спросила Евдокия и, не удержавшись, рассмеялась и подняла козырек фуражки. На мгновение прямо перед собою увидела улыбающиеся глаза, и Владимир привлек ее к себе поцелуем. «Все, ты теперь краше меня разрумяненный, – доставая простой ситцевый платок, говорила Евдокия и вытирала его лицо, – пойдем скорее» – распахнула ворота, взяв его за руку. «Нас ждет извозчик», – сказал Владимир. – «А давай лучше пройдемся пешком – такой случай когда еще представится?» – предложила Евдокия. «Конечно! Как я сразу не подумал, мы же с тобою обычно и шагу ступить рядом опасаемся, а теперь… пойду отпущу извозчика». Евдокия глядела ему вслед – как же смешно он почти побежал в своих огромных нелепых сапогах, и кто теперь смог бы узнать князя Одоевского, главу русской аристократии?

Вышли на Дворцовую набережную. Апрельский ветер – уже теплый, уже готовый отнести к морю невский лед, бил в лицо каким-то новым ароматом. Только река была все так же неподвижна, казалось, только ее не коснулось дуновение наступившей весны. Шли, державшись за руки, ничего не боялись, не оглядывались по сторонам. Впервые за долгие недели чувствовали себя по-настоящему счастливыми и, наверное, впервые в жизни – по-настоящему свободными.

Приближаясь к Адмиралтейской площади, увидели пестрые крыши балаганных построек с развеваемыми ветром трехцветными флажками. Городок был выстроен в несколько линий. Первую занимали самые большие балаганы, обращенные фасадами в сторону Невского, а вдоль Адмиралтейства тянулись более мелкие строения. Подойдя ближе, Одоевский и Евдокия могли разглядеть, как обильно они украшены снаружи: гирляндами ельника, венками, расписными арфами, вымпелами. Ветер был довольно сильный, и под ним не только развевались все эти украшения, но и едва держались крыши некоторых построек, представлявшие собою натянутые полотна. Но он лишь усиливал общее озорное настроение, царившее на площади, передавая его Евдокии. Она исполнилась вдруг какого-то ребячьего задора. «Володя, пойдем скорее», – потянула за руку Одоевского.

На широкой площадке перед одним из балаганов плясал народ. Нарядный мужичок, сидя на перевернутой бочке, каких немало валялось вокруг, растягивал гармошку, в такт постукивая каблуком по мостовой. Ничего не говоря, Одоевский и Евдокия смешались с толпою и, переглянувшись, сначала несмело, начали танцевать. Они, особенно Владимир, не знавший деревни, почти не имели представления о народной       пляске. Но теперь, оказавшись вдруг будто в другом мире без страха и условностей, они, глядя по сторонам, невольно подхватывали ритм окружавшей их толпы и в незамысловатых этих движениях находили исход своей радости.

* * *

С наступлением сумерек Адмиралтейская площадь, пестревшая балаганами, потеряла свою дневную разноцветную яркость и вся зажглась одною огромной иллюминацией. Городок осветился многочисленными плошками, шкаликами слюдяными и керосиновыми фонарями. Но Одоевский и Евдокия глядели на это великолепие уже издалека. Около восьми пополудни представления окончились, и балаганы опустели, разошелся народ. Сидя на ступеньках здания Конногвардейского манежа, откуда открывался прекрасный вид на иллюминированную площадь, они вспоминали, как славно, как необыкновенно провели этот день. Как слушали прибаутки и анекдоты хрипловатого балаганного деда, который при рассказе непрестанно щелкал семечки и стряхивал с бороды шелуху. Как, сидя на деревянных скамьях, следили за кумачовым занавесом, а после его открытия в детском восторге внимали пантомимному представлению известного артиста Лемана. Как одна неожиданная встреча все же не смогла омрачить безотчетной радости, переполнявшей обоих: в зрительном зале Владимир заметил сидевших невдалеке Виктора Вревского и его спутницу, совсем по-столичному разряженную Алину, – Евдокия едва узнала ее. Но более они не встречали этой пары и, вполне спокойно чувствуя себя в мещанских костюмах, продолжали веселье. А Виктор узнал их и внутренне злорадно улыбнулся. Его замысел относительно княгини на какое-то время отступил – теперь он был увлечен Алиной и все силы ума и обаяния полагал на приближение очередной победы. Но уязвимость Евдокии, дававшая ему власть над нею, будоражила воображение Виктора, и он был намерен, когда придет время, употребить эту власть в свое удовольствие.

А Евдокия и Одоевский упивались пойманными на лету часами, а порою и мгновениями своего счастья, сейчас, голубым с позолотою апрелем, не казавшимся таким обреченным. Особенно теперь, когда, услышав пушечный выстрел с Петропавловской, шли по набережной к дому и знали, что могут не расставаться еще несколько часов.

IX

В одну из суббот, на исходе апреля, как обычно, сразу после театра, Одоевский принимал у себя. Княгиня в салоне заваривала чай – она всегда подавала и развивала его самостоятельно. Несколько карет уже подъехало ко флигелю; гости собирались с разных концов города, из Каменного и Малого театров, где представления сегодня закончились почти одновременно. Стоя у окна, Владимир следил за огоньками приближающихся экипажей, где среди роскошных карет с гербами и гайдуками попадались и скромные пролетки, и извозчичьи брички. Одной из таких Одоевский ждал с особым нетерпением – знал, что сегодня приедет друг Шевырев, с которым они не виделись вот уже более трех лет. Степан Петрович остановился в Петербурге проездом из Италии. В двадцать девятом году он принял приглашение княгини Зинаиды Волконской стать учителем ее сына и уехал с ними за границу. Теперь возвращался на родину, в Москву, но не мог не заглянуть в столицу, где жил сейчас один из немногих оставшихся в России членов старой московской братии, соученик по Благородному пансиону. Владимир не мог назвать Шевырева своим близким другом, но настолько сильна была их общая память, так объединяли поредевший кружок редкие письма и известия друг о друге, что он искренне рад был предстоящей встрече. «Она же никого еще не знает из наших», – невольно подумалось Владимиру. Не мог он забыть о Евдокии, даже когда вспоминал юность и старых товарищей – особенно теперь, когда отдал ей свой пансионский дневник и читал вслух письма этих же самых друзей. «Владимир Федорович, вас ждут внизу», – услышал и отошел от окна, за которым уже совсем потемнело беззвездное пасмурное небо, немного смятенный, как всегда перед долгожданной встречей, но уверенный, что сейчас его по-настоящему будут рады видеть. У подножия лестницы встретил Евдокию, она ожидала его. Быстро прошептала: «Тебя ждут в гостиной, там Степан Петрович уже приехал», и отошла так же неожиданно, как и появилась, то ли случайно, то ли намеренно, задев его плечо. «Конечно, кто же, как ни она, первая делит со мною эту радость, кто, как ни она, понимает ее?» – радостным порывом поднялось в Одоевском, и он вошел в переполненную гостиную с озаренным невольной улыбкою лицом. И сразу, с порога: «Шевырев!» Обернулся высокий русоволосый молодой человек в скромном штатском. Тотчас несколькими шагами он преодолел разделявшее их расстояние: «Одоевский!» Друзья обнялись крепко, по-пансионски. Владимиру показалось, Шевырев за эти годы еще вытянулся, поздоровел. «Рад приветствовать первого друга на родине! Надеюсь, остальные вскоре последуют твоему примеру». – «Не сомневайся, вот-вот Рожалин будет в Москве». – «Что же, господа, не будем дожидаться, пока остынет чай?» – произнесла княгиня, сидевшая за большим серебряным самоваром. Через несколько минут чашки были разобраны. Одоевский с Шевыревым отошли к одному из окон, да и весь княгинин салон заполнили кружки беседующих.

Жуковский разговаривал с давнею приятельницей Варварой Александровной:

– Вот вы, Василий Андреевич, давеча говорили, что нет в нынешнем обществе прежнего очарования. Я сначала было согласилась с вами, но теперь здесь, у Одоевских, думаю, что не может быть более приятного и любезного обхождения. Вы не находите?

– Я тогда, верно, немного не то хотел сказать. Видите ли, дорогая Варвара Александровна, я иногда просто тоскую по прежним временам – видимо становлюсь стариком. И дело не только в ушедшей молодости. Мне не хватает тех песен, тех стихов, тех людей – как много ушло за какие-нибудь двадцать лет.

– Вы правы, Василий Андреевич. А мы с вами все живем, живем, только что стареем, – улыбнулась Варвара Александровна.

– Княгиня, прошу вас. Я уже и не рад, что начал этот разговор. Хотя, знаете, что я еще скажу, вы, наверное, посмеетесь: после сегодняшнего спектакля я вдруг заскучал по старой моде.

– Что вы, Василий Андреевич, и в моей памяти всегда те дни начала александровского царствования… Что за восторг тогда был в обществе, будто победа или какой праздник – помните, когда разрешили круглые шляпы и жилеты!

– Ах, Варвара Александровна, а теперь нам остается только вспоминать о тех золотых днях.

– Когда вы были первым петербургским романтиком, – сказал княгиня.

– А вы – петербургской Аспазией!²⁹ – закончил Жуковский, улыбаясь.

– Да будет вам, Василий Андреевич! Вы лучше глядите, как оживут теперь ваши воспоминания – загадочным тоном сказала Варвара Александровна. – Миша, поторопи, – обратилась она к сыну, стоявшему неподалеку.

Князь быстрыми шагами вышел из гостиной.

– Княгиня, вы меня интригуете! – говорил Жуковский, уже начинавший догадываться, что для него приготовили.

Через несколько минут в гостиную вслед за Михаилом вошли сестры. Князь поставил два стула посреди комнаты и вернулся к улыбающейся матери и удивленному Жуковскому. Да, это были Евдокия и Прасковья, но в первую минуту едва ли их узнал кто-то, кроме посвященных в затею. Даже Одоевский не сразу понял, кто перед ним, пока не разглядел родного лица. Сестры были одеты в наряды времен юности их матери, высоко подпоясанные платья: Прасковья – в голубое, Евдокия – в зеленое. Княжна склонилась к гитаре, и едва слышный восхищенный шепот пронесся по гостиной – великолепные волосы Прасковьи, предмет всевозможных комплиментов, были мелко завиты и уложены в высокую античную прическу по моде александровского времени. Евдокия невольно улыбнулась, радуясь за сестру, и обратилась к присутствующим: «Мы бы хотели посвятить этот романс Василию Андреевичу Жуковскому». Тот кивнул в недоуменной благодарности, а Варвара Александровна взглядом дала понять: «Начинайте». Евдокия присела, взяла гитару, и полились стройные звуки вступления. Одоевский и не пытался отвести глаз, – теперь это не могло показаться предосудительным. До того момента он знал лишь радостное чувство того, что его слушают, теперь же исполнялся нового, неведомого прежде: Евдокия начала петь.

Минувших дней очарованье,

Зачем опять воскресло ты?

Кто разбудил воспоминанье

И замолчавшие мечты?

Шепнул душе привет бывалый;

Душе блеснул знакомый взор;

И зримо ей в минуту стало

Незримое с давнишних пор.

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать: живи надежде?

Скажу ль тому, что было: будь?

Могу ль узреть во блеске новом

Мечты увядшей красоту?

Могу ль опять одеть покровом

Знакомой жизни наготу?

Зачем душа в тот край стремится,

Где были дни, каких уж нет?

Пустынный край не населится,

Не узрит он минувших лет;

Там есть один жилец безгласный,

Свидетель милой старины;

Там вместе с ним все дни прекрасны

В единый гроб положены.³⁰

Да, она пела для Жуковского, но Владимир знал: все, что бы она ни делала – и для него. В этих звуках ему слышалось что-то, принадлежавшее только им: воспоминания о днях, проведенных в Парголове. Раздавшиеся аплодисменты прервали раздумья Одоевского, и он невольно отвел взгляд от Евдокии. Жуковский благодарил сестер, Аглая в голос восхищалась их нарядами, гости наперебой хвалили игру Прасковьи, пение Евдокии и оригинальность замысла Варвары Александровны. Бросив взгляд на дверь к лестнице в свой кабинет, Владимир с улыбкою заметил несколько выглядывающих лиц. То были его знакомые – литераторы, ученые и музыканты, чуждые большому свету, которые никогда не входили в княгинин салон, зная, какие взгляды будут посылать в их сторону некоторые дамы и господа. Но сейчас, не удержавшись, они скромно заглядывали в гостиную, верно, заслушавшись романса. Одоевскому вдруг стало жаль этих людей, многие из которых встречали интерес и уважение к себе только в общении с ним – в его небольшом кабинете слушали их речи, читали их сочинения, радовались их успехам. Но, в то же время, Владимир считал себя много несчастнее их: как хотелось ему иногда стать таким вот бедным музыкантом в гороховом сюртуке, живущим в безвестности, но на свободе, без обязательств главы русской аристократии.

Подойдя к двери и поприветствовав своих гостей, Владимир сказал: «Простите, что я задерживаюсь, господа. Поднимайтесь, пожалуйста, в кабинет, я скоро подойду». – «Да мы подождем, Владимир Федорович, не стоит беспокоиться», – произнес подошедший Иван Петрович Сахаров, высокий господин с длинными светлыми волосами и густыми бровями, из-под которых он отнюдь не робко смотрел в сторону светских щеголей. Пожалуй, один только Сахаров не обращал внимания на усмешки и перешептывания, которые вызывал среди общества его длиннополый сюртук. Он всегда проходил гостиную княгини медленно и с полным достоинством.

Владимир подошел к Жуковскому, приглашая его по обыкновению подняться наверх, в кабинет. «И правда, князь, пора», – произнес Василий Андреевич, кивая Плетневу и еще нескольким постоянным гостям салона Одоевского. Вслед за ними поднялась и Евдокия, но неожиданно ее удержал за руку Павел.

– Куда вы? – сухо спросил он.

– Вы позволите мне подняться в кабинет князя с Василием Андреевичем? – спокойно проговорила Евдокия, и это ее спокойствие внезапно разозлило мужа.

– Нет, вы явились со мною и изволите оставаться при мне, – отрезал он.

Обыкновенно не придававший значения присутствию жены в кабинете хозяина или попросту не замечавший ее, теперь Павел с неожиданным упорством удерживал Евдокию: внимание к ней в обществе после пения было приятно самолюбию князя. Ему хотелось теперь слышать комплименты в адрес своей жены, княгини Мурановой, которая этим блестящим светским положением была обязана ему.

– Но вы же никогда не препятствовали мне, отчего же теперь? – попыталась возразить Евдокия. Голос ее еще оставался спокойным, но вся она, исполненная какого-то ледяного трепета, едва скрывала дрожь в руках. Ей вдруг показалось, что муж может о чем-то догадываться. Павел же был просто разозлен ее непокорностью.

– Оттого что вы – моя жена и изволите оставаться при мне, – князь говорил вполголоса, но в тоне его уже слышна была ярость.

Евдокия вдруг поняла, что это перешло предел ее терпения и сделалось невыносимым, ее оставил страх, была лишь уверенность, что пришло время решительного объяснения: «Среди переполненной гостиной его жены? – Ну и пусть». Это еще усилило ее порыв: желание поскорее уйти отсюда, чтобы не видеть самовара Ольги Степановны, не слышать льстивых речей чуждых, ничего не значащих людей или разговоров о поступлении к мадам Мальпар…³¹

– Что же, тогда будет лучше, если я более не стану называться вашею супругой, – тихо, но четко произнесла Евдокия и, кивнув, развернулась к выходу из гостиной. Знала, что он не побежит за нею, не остановит – условности всегда были у Павла на первом месте, и скандала он не допустит ни при каких обстоятельствах. Евдокия ускорила шаги, а за дверью почти побежала и остановилась перевести дух только на верхней площадке лестницы. Она дрожала, как в лихорадке, чувствуя, как горит лицо, как стучит в висках, как силы, все вылитые в этих немногих словах, стремительно покидают ее. Опасаясь, что закружится голова, Евдокия села на ступеньку и закрыла лицо руками.

Павел так и стоял в одном из уголков гостиной, пораженный скорее не словами Евдокии, а их внезапностью. В таком немного странно глядевшемся положении, с невольно разведенными руками, застал князя его короткий приятель Виктор Вревский.

– Уж каким-каким, а растерянным я тебя, брат, вижу впервые, – произнес молодой человек, заглядывая в лицо Павлу – или случилось что?

– Кажется, от меня только что ушла жена, – ответил князь, решив преподнести это в шутливой форме.

– Не вынесла измен? Понимаю – в тон другу отвечал Вревский.

– Ты что, думаешь, она о чем-то догадывалась? Такая простота…

– Справедливости ради, не такая уж и простота, – многозначительно произнес Виктор.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересованно поднял голову Павел.

– А то, что супруга твоя, теперь уже, верно, бывшая, – лукаво улыбался Вревский – тоже не без греха.

– Что ты хочешь этим сказать? – Павел недоумевал все больше и больше.

– А то, дорогой друг, что добродетельнейшая Евдокия Николаевна и столь же добродетельнейший хозяин этого дома… – понизил голос Вревский, но Павел прервал его, рассмеявшись:

– Выбрал ты время для шуток!

– Не веришь? – Виктор произнес это так серьезно, что Павел невольно еще прислушался.

– Откуда тебе это известно? – проговорил он.

– Долгая история, друг мой, но ты и здесь посмеешься: с нее началось наше знакомство с очаровательной Aline. Любопытно вспомнить. А теперь, признаться, меня она начинает утомлять. Все они одинаковы, друг мой, через пару месяцев эта деревенская наивность так наскучит, что снова потянешься к Софье Остафьевне.³²

– Ты неисправим, – улыбнулся Павел. Но Алина – право, такое прелестное созданье, я бы не желал ей встречи с тобой. Уверен, найдется тот, кто сможет составить ее счастье.

Острое любопытство, загоревшееся в нем после слов Вревского о жене, уступило место мыслям об Алине, которая с недавнего времени завладела его вниманием. В ней он видел тот идеал супруги, который не сбылся для него в Евдокии – женщина веселая, живая, любящая свет и умеющая искусно обращаться в нем, которая могла бы по достоинству оценить его положение и богатство и еще приукрасить его собою. Он не стал говорить ничего Вревскому, чтобы не оказаться перед ним в двусмысленном положении, но про себя подумал, что сложившиеся обстоятельства очень кстати. После развода свататься к девушке с хорошим приданым и репутацией он бы не решился, а вот Алина в ее положении могла бы составить ему партию. Она уже так нравилась ему, особенно теперь, когда мысль о Евдокии вызывала лишь досаду и даже презрение, что он почти закрывал глаза на предрассудки. Напротив, он сможет стать для Алины спасителем, что даст ему еще большую власть над нею – то, на что он рассчитывал в своем браке и горько ошибся.

– Так что же с князем Одоевским, ты собираешься мне рассказать? – прервав свои раздумья, напомнил Павел собеседнику.

– Пойдем на крыльцо, становится невыносимо душно, – ответил Вревский, и они вышли из гостиной.

А за колонной, где они только что стояли, навзрыд плакала, утирая слезы и откидывая с лица спутанные локоны, молодая девушка, чувствующая себя сейчас, пожалуй, самою несчастною на свете. Прошло несколько минут, и она смогла остановить слезы и выглянуть из своего укрытия. Улучив момент, когда в ее сторону никто не смотрел, Алина незаметно вышла из гостиной и, не глядя, почти побежала по коридору. Хотелось уйти как можно дальше отсюда, но на крыльце, она знала, стоят двое, которым сейчас никак нельзя показываться на глаза. У девушки, которою владела теперь мучительная смесь стыда и разочарования, было только одно желание: укрыться ото всех, будто бы это могло помочь ей спрятаться от собственных тяжелых мыслей. Случившееся еще не вполне было принято ее рассудком, только вдруг вспомнилось, как знакомые пытались ее уберечь от сближения с Вревским, и как он внушил ей такое доверие к себе, что она никого, кроме него одного, не желала слушать. И Алина думала, как горько теперь ей приходится расплачиваться за то, что она отдала себя этому подлому человеку. Вревский показался ей открывателем неведомого нового мира, так пленившего после скучного взросления в деревне. С ним девушка впервые узнала радость мужского внимания, которым он окружил ее вместе с вихрем светских удовольствий. Ему несложно было заметить в Алине маленькую склонность к тщеславию и, развив ее в свою пользу, сделаться через это для нее необходимым. Наговорить лживых обещаний и вскружить девушке голову не составило ему труда, Вревский был искусным соблазнителем. И теперь, среди всех этих мыслей, вспоминая первую встречу с ним, когда она была представлена в свете, Алина вдруг подумала о своей бабушке. На мгновение жалость к себе уступила место беспокойству о другом существе: девушка решила, что ей, единственному родному человеку, который у нее остался, она ни за что не расскажет о случившемся. Это было большое усилие для нее теперь – желание уберечь другого, прожив свою боль в одиночестве. Во многом благодаря ему Алина теперь твердо держалась на ногах, поднимаясь по узкой лесенке, которая попалась на ее пути.

Она едва не вскрикнула от неожиданности, увидев сидящую на ступеньках Евдокию. Та, услышав шаги, подняла голову.

– Алина? Как ты здесь? – не менее удивилась она – слишком невероятным было явление m-lle Валкановой у входа в кабинет Одоевского.

Поднявшись навстречу девушке, Евдокия только теперь обратила внимание на ее заплаканное лицо, спутанные волосы и смятенный вид

– Что-то случилось?

Алина, не отвечая, еще несколько секунд неподвижно глядела перед собою, но, не в силах сдерживать подступавшие рыданья, опустилась на ступеньку и закрыла лицо руками. Часто бывавшая в доме Озеровых, она привыкла к Евдокии, как к старшей сестре, несмотря на то, что они не могли бы сойтись дружески. Потому сейчас Евдокии, которая без того догадывалась о причине слез девушки, не составило труда узнать о случившемся.

– Мне показалось, что Павел Сергеевич совсем не презирает меня теперь, а напротив… – решила высказать Алина робкое, еще не вполне самой понятное предположение.

– Что же, я давно заметила его внимание к тебе. Полно, не смущайся, я подумала даже, как нелепо все у нас сложилось – встреть он тебя раньше, вы могли бы стать славной парой. И все были бы тогда много счастливее, чем сейчас. Но теперь стоит подумать о настоящем, – задумчиво проговорила Евдокия, для которой собственный развод был уже делом решенным, – я готова сделать все необходимые заявления и поскорее дать Павлу Сергеевичу свободу от обязательств ко мне.

– То есть, вы сами признаетесь, что князь Одоевский… – в каком-то детском страхе проговорила Алина, для которой все еще была значительная разница между утаенным и обличенным грехом.

– Это неважно, кому и в чем я признаюсь, – строго сказала Евдокия, – но развода добиться постараюсь. И, как бы все у тебя ни сложилось дальше, ты всегда можешь рассчитывать на помощь нашей семьи. Мы представили тебя в свете, значит, нам и отвечать за дальнейшее устройство твоей судьбы. Только очень прошу тебя, не говори ни о чем Полине. Моей сестре не стоит знать о случившемся. Хорошо?

Алина кивнула и опустила голову, подавленная смыслом последних слов княгини. Евдокия поняла, что невольно задела чувства девушки, и взяла ее за руку.

– Хочешь, прямо сейчас отведу тебя к нам? Можешь отправить записку домой и гостить у нас, сколько понадобится. Понимаю, тебе теперь, наверно, нелегко было бы видеть бабушку.

– Благодарю вас, – отвечала Алина, спускаясь по лестнице вслед за Евдокией, но у подножия вдруг замерла в испуге – Нет! Там, на крыльце ваш муж… и он.

Княгиня поразилась тому ужасу, что был теперь написан на ее хорошеньком личике, и сердце ее сжалось от сострадания. Так увлеченная в последнее время собственными переживаниями, она редко находила душевные силы для других. Но несчастье Алины так потрясло ее теперь, что Евдокии захотелось принять в ней всякое возможное участие.

– Хорошо, останься пока здесь, я схожу одна.

Через несколько минут она вернулась, застав девушку все так же сидящей на ступеньке.

– Не беспокойся, и пойдем. На крыльце и в гостиной никого из них нет.

– Спасибо вам, спасибо, Евдокия, – шептала девушка, – простите меня… это я рассказала Вревскому о вас. Поверьте, я не желала вам зла, это вышло случайно… теперь я понимаю, какой это был дурной поступок.

– Полно, не стоит об этом. Теперь ты понимаешь, какую неосторожное слово может сыграть злую шутку. Оставим это, – говорила Евдокия, поднимаясь по ступенькам уже своего дома, – хотя, впрочем, – задумалась она, остановив шаг, – весь тот страх и тревога последних месяцев… во многом помогли мне принять сегодняшнее решение. А ты не думай об этом, забудь. Отдыхай, я велю приготовить тебе комнату и чай и скажу Полине, что ты неважно себя почувствовала и будешь ждать ее к вечеру. Алина благодарно кивнула, устроившись в креслах, и Евдокия, велев слугам позаботиться о ней, вышла из комнаты.

Как была, в легком платье, она сбежала по ступенькам крыльца и, подойдя к одной из яблонь, растущих во дворе, прижалась лицом к ее стволу. В лицо ударил влажный теплый воздух, напоенный таким новым каждую весну ароматом распускающихся почек. Какая-то радость полнила душу, столь же не объяснимая, как это внезапно брошенное решительное слово. Можно было сказать это много раньше: Павел давно жил своей жизнью, она – своей, иногда они вместе выезжали, и казалось, такой порядок вещей устраивает обоих. «А теперь эти несколько слов разорвут опостылевшие цепи, избавят от неопределенности, обязательств, чужого имени, наконец!» – Евдокия остановилась у набережной и, опершись на ограду, глядела вниз на Неву. Крупные сизые льдины, ломаясь и наталкиваясь друг на друга, торопились к морю. С реки сильно дуло, но Евдокия не чувствовала холода – словно порывом ветра, ее накрыло сознанием близкой свободы. Успокоив Алину, отвлекшую ее на какое-то время от собственных мыслей, она снова могла предаться им вполне. Среди восторга и лучших ожиданий было место тревоге и даже страху – Евдокия не была уверена, что предстоящий развод обойдется легко, и не знала, чего ожидать от Павла: чем, возможно, придется пожертвовать, на какие уступки пойти.

Вдруг ей сделалось необходимым видеть Владимира, говорить с ним, даже если прямо сейчас не получится всем этим поделиться. Евдокия покинула набережную и свернула в Мошков переулок. Войдя во флигель, тотчас направилась к узкой лестнице на второй этаж и, тяжело дыша после быстрой ходьбы, остановилась у дверей. Из кабинета слышался многоголосый разговор, иногда прерываемый смехом. «Как не хочется теперь входить и отвлекать его на свои переживания, ведь он, верно, счастлив сейчас так же, как в юности, с приездом Шевырева словно вернувшись в ту полосу жизни, где еще не было меня», – думала Евдокия, в нерешительности стоя у входа. Вдруг дверь открылась, и на пороге она столкнулась с Владимиром. «Мы уже заждались тебя, – прикрывая дверь, вполголоса произнес он, – я хотел пойти распорядиться о чае». Ничего не говоря, Евдокия взяла его за руку и, отойдя на шаг от двери, они слились поцелуем. Одоевский удивленно улыбался: «Может быть, ты всегда теперь будешь задерживаться, а я – спускаться за чаем?» – не выпуская Евдокию из объятий, сказал он, и вдруг заметил, как неожиданно серьезно она смотрит на него снизу вверх. «Я теперь свободна. Я больше не буду женою князя Муранова», – внезапно для себя самой произнесла Евдокия. Она говорила убежденно не из-за уверенности в том, что это обязательно произойдет, нет, она не услышала еще даже ответа Павла. Но обещала себе, что сделает со своей стороны все, чтобы добиться развода. «Что же я тебя так обнадеживаю, – встретив радостное изумление в глазах Одоевского, проговорила она – я всего лишь решилась сказать ему об этом. Но теперь дело за малым», – улыбнулась Евдокия. Владимир молча прижимал ее к себе. «Ты прости, я не хотела отвлекать… с тобою теперь друг юности». – «Как ты можешь отвлекать? Я так хотел скорее представить тебя Шевыреву! – ответил Владимир и пропустил было Евдокию вперед, думая вернуться в кабинет. «А как же чай?» – оглянулась она. Не могла тихо не рассмеяться увидев, как Владимир почти побежал вниз по лестнице – он весь был в этой рассеянности, суетливых движениях и милом ребячестве. Евдокия глядела ему вслед и осознавала счастье того, что скоро она будет принадлежать только этому человеку. Пусть так было уже давно, но теперь никто не сможет упрекнуть ее в этом, а ее расторгнутый брак укрепит их невенчанный союз.

Через несколько минут в кабинет вошел Одоевский и следом за ним Евдокия. Шевырев, оглянувшись и заметив их, сразу вышел навстречу. «Позволь представить тебе княгиню Озерову», – обращаясь к другу, произнес Владимир. «Какие же мы все-таки дети! – смеялась про себя Евдокия – Что я, что он. Радуемся каждой мелочи, пользуемся всякою возможностью… «Е.О.» в «Северных цветах», «княгиня Одоевская» на обеде у Смирдина, и вот теперь моя девичья фамилия – никто не стал бы придавать подобному значения, а мы так бережно собираем эти крохи, будто их них может сложиться полное счастье».

«Степан Петрович Шевырев», – отрекомендовал друга Владимир. Тот сразу обратился к Евдокии: «Княгиня, я был так очарован давешним пением, что не могу не попросить вашего альбома». Владимир невольно улыбнулся – он всегда так радовался успехам Евдокии. Сегодня же, впервые услышав, как она поет, он поначалу даже рассердился оттого, что не знал ее голоса прежде. Но теперь был особенно счастлив слышать приятные слова от друга, которому не мог прямо сказать: «Она моя, я горжусь ею», но всем своим видом невольно давал это понять. – «В таком случае, прошу меня извинить, господа. Я сейчас вернусь», – Евдокия отправилась за альбомом, который лежал в ее карете. Не было больше смятения – после разговора с Владимиром, после его радостных взглядов и неожиданных поцелуев, в ней осталась лишь легкая уверенность в лучшем.

Одоевский долго смотрел ей вслед, даже когда дверь в кабинет закрылась, и обернулся к Шевыреву с нескрываемой радостью на лице. Молодой человек не стал ни о чем расспрашивать Владимира – догадывался, что причина радости друга не только в их встрече, что здесь дело, скорее, в молодой прелестной княгине. «Кто она, эта Евдокия Николаевна?» – спросил он. – «Дочь Николая Петровича, вице-директора департамента, где я служу», – немного сбивчиво ответил Одоевский. – «А кто ее супруг?» – решил задать Шевырев и этот вопрос. На несколько секунд установилось неловкое молчание, но оно было прервано вошедшей Евдокией. «Пожалуйста, Степан Петрович», – протянула она Шевыреву свой старый альбом в кожаном переплете. Обложка его была украшена еще девичьей монограммой – Евдокия не стала менять ее. «Я, с вашего позволения, присяду», – отходя, произнес Шевырев и устроился в креслах у окна с альбомом. А Евдокия, еще не видевшая сегодня никого из гостей, по своему обыкновению стала приветствовать каждого, подавая руку и обязательно о чем-нибудь спрашивая. Одоевский, оставаясь на месте, молча любовался ею. «Ни одна из женщин – тех, что там, внизу, и не посмотрела бы в их сторону… Помню, как первый раз она появилась здесь. Как потом ко мне подошел кто-то… теперь уже не вспомню, кто, и сказал: «Владимир Федорович, что за ангел бы сегодня с нами? Мне никогда не приходилось говорить с дамой большого света, как с равной, а их светлость сами подошли и протянули мне руку». На что я ответил: «Это не дама большого света и никакая не светлость. Ты прав в одном – это, действительно, ангел». В таких случаях я бывал порою неосторожен и забывался – возможно, кто-то догадывается. Думаю, что Сахаров – определенно. С его-то проницательностью».

Владимир подошел ближе к кружку беседующих. Евдокия как раз говорила с Сахаровым: «Как ваши дела, Иван Петрович? Скоро ли увидят свет «Сказания русского народа»?» – «Да, верно, к лету. Если эти типографские плуты опять чего не напутают». Сахаров говорил резко и отрывисто и вовсе не был расположен менять тон на восторженно-подобострастный, когда к нему подходила Евдокия. Именно за это она уважала его особенно. «Будем надеяться, Иван Петрович, будем надеяться», – улыбнулся Одоевский и отошел к окну, где сидел Шевырев. Тот уже поднял глаза от альбома, в который лишь записал стихотворение – его большая часть была готова еще в гостиной, после пения Евдокии. «Можно я взгляну… пожалуйста?» – обратился к другу Владимир. Шевырев с улыбкой протянул ему раскрытый альбом. Чем больше он смотрел на Евдокию и Одоевского, тем сильнее убеждался, что между ними не может быть никаких тайн. Он сейчас не задумывался – радоваться за них или осуждать, поговорить с Владимиром или промолчать. Но, глядя на оживающее и словно свежеющее лицо друга, обращенное на эту прекрасную женщину, по какому-то необъяснимому велению сердца избравшего его, смешно сутулившегося и вечно погруженного в свои занятия Вольдемара, Шевырев склонялся к тому, что именно такого счастья он всегда желал своему товарищу. А Владимир, раскрыв альбом, начал читать:

Три языка Всевышний нам послал,

Чтоб выражать души святые чувства.

Как счастлив тот, кто от него приял

И душу ангела и дар искусства.

Один язык цветами говорит:

Он прелести весны живописует,

Лазурь небес, красу земных харит, -

Он взорам мил, он взоры очарует.

Он оттенит все милые черты,

Напомнит вам предмет, душой любимый,

Но умолчит про сердца красоты,

Не выскажет души невыразимой. –

Другой язык словами говорит,

Простую речь в гармонию сливает

И сладостной мелодией звучит,

И скрытое в душе изображает.

Он мне знаком: на нем я лепетал,

Беседовал в дни юные с мечтами;

Но много чувств я в сердце испытал,

И их не мог изобразить словами.

Но есть язык прекраснее того:

Он вам знаком, о нем себя спросите,

Не знаю – где слыхали вы его,

Но вы на нем так сладко говорите.

Кто научил вас трогать им до слез?

Кто шепчет вам те сладостные звуки,

В которых вы и радости небес,

И скорбь души – земные сердца муки, -

Всё скажете, и всё душа поймет,

И каждый звук в ней чувством отзовется:

Вас слушая, печаль слезу отрет,

А радость вдвое улыбнется....

Родились вы под счастливой звездой,

Вам послан дар прекрасного искусства,

И с ясною, чувствительной душой

Вам дан язык для выраженья чувства.³³

Взгляд Одоевского, поднявшийся от альбома, невольно устремился к Евдокии, ища ее среди гостей. Шевырев не сразу позвал друга и вопрошающе взглянул на него, ожидая услышать мнение о стихотворении. «Спасибо тебе, Степан, – неожиданно серьезным тоном произнес Одоевский, – спасибо, что понял ее». Шевырев улыбнулся и молча пожал его руку.

X

Казалось, еще недавно лишь предчувствие весны носилось в воздухе, наполнявшемся забытыми и оттого казавшимися какими-то необыкновенными ароматами, как уже и снега вокруг не стало. И, что самое удивительное, он стремительно растаял даже здесь, в напоминавшем огромный котлован углублении, куда солнечные лучи доходили вовсе не так полно и скоро. Но это было действительно так: впервые на памяти каторжан наступила столь ранняя и дружная весна.

Она пришла и преобразила Сибирь, сперва распестрив проталинами пологие холмы и небольшие сопки, а затем, после недолгого господства воды, обнажив землю – и на лесных тропинках, и в просторном дворе жилища заключенных, где теперь можно было разглядеть отдельный огород со множеством грядок. На темно-зеленом фоне хвойного леса кое-где начали вырисовываться яркие, только распустившиеся листочки редких берез и осин. От едва просохшей земли шел упоительный запах пробуждения, словно призывающий поскорее ее взрыхлить, удобрить, начать посев…

Как легко теперь дышалось, какою отрадой полнило раннее влажное утро идущих на работы, как живо и радостно они отправлялись туда, хотя все было неизменно – то же бесконечное монотонное перемалывание, те же жернова, та же мука…

Рунский чувствовал эту перемену особенно полно еще и потому, что внезапная весна принесла ему, вернее, им – он более не представлял себя отдельно от Софьи – долгожданную радость. Несмотря на то, что сам государь позволил княжне вступить в брак с Рунским, пришлось посылать в Петербург за подтверждающими это бумагами. И лишь три недели назад долгожданное разрешение, наконец, пришло, возвестив наступление весны и для Рунского с Софьей.

Николай Александрович Бестужев теперь всякий день почти выбирался на вершину сопки, откуда был виден Петровский со всеми строениями, и продолжал запечатлевать этот вид на мольберте, который сам же и выпилил. Ручная работа была одним из немногих способов отвлечься от тюремной безысходности. Благо, Бестужев с малых лет, будучи еще воспитанником Петербургского Морского корпуса, обнаружил к ней природную склонность. Единственный среди заключенных художник, он снял множество портретов своих товарищей и их жен. Нарисовал даже Лепарского. Но Бестужев-первый, как все его называли, занимался не только живописью. Он имел интерес к словесности и сам написал несколько повестей, серьезно занимался отечественной историей, был искусным механиком, часовщиком-самоучкой. Когда три года назад с узников сняли кандалы, он слил из их железа кольца для женщин.

Его камера была местом вечерних сборов всех заключенных, своего рода культурным салоном Петровского Завода. Здесь читали свои произведения, выписанные через родственников и друзей новые книги и журналы, и даже письма. Объединенные общими убеждениями, общим трудом и хозяйством, заключенные не имели тайн друг от друга.

Так и сегодня, в один из прозрачных майских вечеров, когда прогретый за день воздух наполнился благоуханной прохладой, некоторые из жителей Петровского, уже надышавшиеся им за работою в огороде или прогулками, начали собираться в семнадцатом нумере, где жил Бестужев.

Комната его был убрана очень скромно: небольшой диван, комод, письменный стол, напротив – кресло и перед ним стул, где любил расположиться брат Михаил. На стенах – несколько видов Петровского и автопортрет хозяина. Небольшие зарешеченные окошки под самым потолком: одно – в общий коридор, другое – во внутренний двор, были прикрыты легкими занавесками. Но, разглядев комнату подробнее, можно было заметить и много необычного: все поверхности уставляли различные макеты, заготовки каких-то приборов, всевозможные инструменты, а на небольшом и, вероятно, тесноватом для Николая, столе, в беспорядке лежало множество чертежей, эскизов, набросков.

семи пополудни у Бестужева можно было видеть почти всех обитателей Петровского. Сейчас, когда они с четверть часа уже были в сборе, небольшая комната так наполнилась людьми, что, казалось, здесь едва ли найдется место еще одному. Несколько человек устроилось на небольшом ковре – пол уже не был столь холодным, как прежде; некоторые из жен присели на колени к своим мужьям. Внимание всех было обращено на одну из них, невысокую женщину с полноватым добрым лицом и тяжелыми косами, уложенными вокруг головы. Каташа, так называли ее друзья.

Тогда еще княгиня, Катерина Ивановна был первой, последовавшей за мужем в Сибирь. Как только стало известно о приговоре Сергея Трубецкого, он поехала, и именно ей пришлось тяжелее всех – задерживали и уговаривали остаться почти на каждой остановке, условия выезда, как и жизни заключенных, в первое время были много суровее, чем теперь.

Каташа читал вслух письмо матери, графини Лаваль, известной своим богатством и роскошными светскими приемами. Александра Григорьевна рассказывала дочери о своих петербургских встречах: «…Вы меня спрашиваете о литературных вечерах у кн. Одоевского. – Это обычные вечера, там очень часто музицируют и очень редко читают, например, какую-нибудь повесть, которая занимает не более получаса. Теперь я опишу эту супружескую пару. Кн. Одоевский моложе своей жены, он получил безупречное воспитание, и его ум из числа самых выдающихся. Он много занимается литературой и еще больше своими служебными обязанностями, которые считает священными. Он страстно увлекается музыкой: сочиняет, аккомпанирует, играет вариации, фантазии с таким чувством и такой выразительностью, что даже те, кто не понимает музыку, слушают его с удовольствием, как, например, Сухозанет.

Княгиня превосходная женщина, очень приятная в обществе, с прекрасной душой. Я с ними очень дружна, и самые приятные дни моей жизни это дни, которые я провожу с ними. Их характеризует необычайная простота, которая почти всегда сопровождает достоинство. Вы понимаете,насколько эта манера мне близка и мне нравится…»³⁴

– Спасибо, Катерина Ивановна, за весть о моем брате. Я так давно не получал его писем, – раздался голос Александра Одоевского, что сидел около печки в тени. Он не был похож на Владимира. Высокий, крепкий, с выправкой гвардейского офицера, Александр, казалось, совсем не изменился за каторжные годы – его выносливость и сила были поразительны. Он оставался все тем же красавцем с большими серыми глазами – единственное сходство с братом – и темными вьющимися волосами.

Лицо его, всегда оживленное и даже восторженное, при упоминании имени Владимира подернулось тенью глубокой задумчивости. Невольно обернувшись к Рунскому, Александр встретил его взгляд, в котором стояло то же чувство, что наполняло сейчас его – недоумение. Евгений не мог понять, как столь сильная страсть, которой он успел удивиться и поверить, может ничем не выдавать себя? Как, несмотря на все угрозы разоблачения, на все мелкие сплетни, носящиеся вокруг, чета Одоевских по-прежнему остается образцом счастливого супружества?

Тихий, но ясный голос Софьи, лицо которой едва различал даже он, здесь, в полумраке камеры, заставил Рунского обернуться и прогнать задумчивость. Он продолжала читать письмо Евдокии, вчера ими полученное:

Прозрачным сумраком объят

Неугомонный Петроград…

А что у вас? какое время -

Для пробужденья или сна?

И наступила ли весна

С чредой живительных явлений?

Как полнит счастьем ваша весть,

Как я спешу ее прочесть

В семье – родным, в кругу – знакомым.

Сбылись надежды давних лет:

Пусть брата свадебный обет

Я не услышу, пусть в суровых

Лесах Сибири будет он

Для неразрывности скреплен,

Я, через версты и заставы,

Сольюсь ликующей душой

С одной немолчною хвало

Сердец, что счастливы и правы

Перед лицом Его. За вас!..

Жаль, неизвестен точный час

Грядущего соединенья,

Когда б молиться я могла,

Благодарить за те дела,

Что принесли осуществленье,

За ваш благословенный май.

Да не оставит Бог ваш край,

Людьми забытый, полудикий,

Где на забвенье, тяжкий труд

Обречены и все несут

Безмолвно сотни душ великих.

О, как же твой удел счастлив:

Все без остатка разделив,

Себя отдать тому, кем дышишь.

И пусть в безвестности глуши,

Была бы сила – для души,

Была б над головами крыша.

А мне…и далее идти

По безотрадному пути,

Нести, что непереносимо…

Но не об этом речь. Прощай!

Ему известье передай…

И да пребудет с вами сила!

Софья опустила глаза. Рунский заметил, как она украдкою смахивает слезы, потянулся обнять ее и услышал за собою голос Одоевского: «Кажется, я понимаю, за что Володя любит эту женщину», – произнес он. Рунский, с искреннею радостью услышавший это, улыбнулся и кивнул Александру. Софья уже не прятала глаз. В полутьме она не могла разглядеть, что не сдерживают слез и остальные женщины.

XI

Ее легкая летняя коляска отъезжала от здания Святейшего Синода, направляясь к Петергофской дороге. Форточки были раскрыты, и благоуханный воздух был упоителен после долгого ожидания в душной зале.

На все вопросы она отвечала сразу же, без затруднений, с какою-то даже пугающей прямотой и легкостью – так, что расспрашивающий чиновник отпустил ее неожиданно быстро. Он только сказал, что прошение о расторжении брака принято к рассмотрению, и от себя добавил, что, вероятно, вскоре будет удовлетворено. Нельзя было не заметить той пылкости и искренности, с какими эта молодая женщина сама, в лицо незнакомому мужчине, признавалась в супружеской измене. То была непреодолимая воля к свободе, для которой не существует преград и, тем более, условностей.

Они договорились встретиться в Екатерингофе в начале второго часа. Проезжая Красный Кабачок, Евдокия заметила, что многие кареты останавливаются у него, не следуя дальше, а со стороны Петергофа тянутся в город вереницы экипажей. Время гуляний подходило к концу, а значит, в екатерингофских парках теперь было не так многолюдно.

Вскоре вдали показались купола церкви и крыша дворца Екатерины Первой, обступленные цветущими деревьями. У широких ворот коляска внезапно остановилась. «Что такое?» – спросила Евдокия. – «Карета князя Одоевского здесь», – услышала ответ и тотчас открыла захлопнутое ветром окно. «Конечно, он уже здесь, он же всегда старается предупредить меня – всякое слово, желание, даже самую мысль». Встретила его взгляд – кареты стояли почти вплотную. Обыкновенно Одоевский легким кивком головы давал ей понять, что все в порядке, что они одни, но сейчас он оставался неподвижен. Глаза его показались Евдокии подернутыми какою-то тенью необъяснимой и мрачной задумчивости. Убедившись, что вокруг никого нет, они почти одновременно сошли с подножек.

– Как там? Все в порядке? – подняв глаза на Владимира, спросила Евдокия, когда они вошли в одну из аллей парка, показавшуюся пустою.

– Да-да, все в порядке, – его голос с первых слов звучал как-то странно, словно из-за стены – двести семьдесят пять душ в Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, с угодьями, всем прочим в сто тысяч рублей ассигнациями³⁵, – произнес Владимир и внезапно рассмеялся каким-то диким и неестественным смехом.

Евдокия невольно отшатнулась.

– Тебе страшно, да? – тот же чужой, пугающий голос – а каково мне было все это слушать, подписывать?

Евдокия не знала, что отвечать, она впервые видела его в таком отчаянии.

– Мы же столько пережили… было еще сложнее, а теперь… я почти свободна, брак скоро будет расторгнут, – нерешительно произнесла она и тут же поняла, что лучше было промолчать.

– Ты свободна! Свободна! – никогда он не обращался к ней так – в повышенном голосе звучала откровенная издевка – а когда я буду свободен?

Тишина после этих слов испугала Евдокию, она отвечала что-то только, чтобы прекратить ее.

– Ты же сам всегда говорил, что это невозможно.

– А почему тебе можно быть свободной, а мне нельзя? – он остановился, и, заглянув ей в лицо, повторил – почему?

Евдокия приблизилась к его чуть дрожавшим губам, на которых замер этот нелепый вопрос. Разгоряченные, но неподвижные, они не подались навстречу. Поднялась к глазам – неузнаваемым, беспокойным, отчаянным. Поняла, что теперь нужно действовать не словами.

Не прошло и минуты этой безмолвной мольбы влажнеющих глаз – и сознание собственного бессилия уже не давило так невыносимо, а желание выговориться, даже повиниться склонило его голову к ней на грудь. Она молча обвила ее руками и прижала к себе.

– Прости, у меня совсем не осталось сил держать все это в себе, – произнес Владимир, теперь пряча глаза.

– Ты же пришел сюда не для того, чтобы держать это в себе, – говорила Евдокия, твердя про себя благодарственную молитву – она впервые так испугалась за него, но теперь это было позади, все снова становилось выносимым и понятным – пойдем, – сказала она, – не будем стоять на дороге.

Уголок парка, в который они зашли, был пустынным, и вскоре впереди показалась свободная беседка. Ветви цветущих деревьев, в благоухании которых купался Екатерингоф, клонились под ветром – теплым, но порывистым.

Евдокия вдруг отпустила руку Одоевского и, сойдя с дорожки, потянулась к одной из яблоневых ветвей.

– Взгляни, там и сирень! – раздался ее голос, уже отдаленный на несколько шагов.

Оказавшись в окружении яркой зелени и казавшегося таким острым цветочного аромата, ища глазами перед собою светлое платье Евдокии, Владимир все с большею легкостью отгонял мрачные мысли и начинал забывать об утреннем оформлении рядной записи. Тогда, зная, что она подает прошение о разводе, он особо остро почувствовал бессилие и невозможность сделать то же – следствие тяжкого выбора, изменить который он не находил в себе сил. Это казалось ему чудовищным – она отсекает все, связывающее ее с мужем, он подписывает документы на имение жены. Он сам не знал, что нашло на него, когда от встречи с Евдокией почувствовал не радость, но раздражение. Потом под ее умоляющим и испуганным взглядом пришло внезапное чувство вины. Теперь же его медленно наполняли успокоение и блаженство. «Раз нет во мне воли что-то переменить, – думал он – не стану омрачать хотя бы нашего настоящего – Бог знает, когда еще случится нам так вот встретиться, не считая минут». Начали подступать мысли и о том, что он решил сообщить сегодня Евдокии – о том, к чему ее стоило подготовить заранее. Но пережитое потрясение склоняло Владимира промолчать теперь и отдаться этому блаженству покоя, которое уже овладевало его усталым сознанием.

Углубившись в парк, вскоре они вышли к беседке совсем с другой стороны. Евдокия, смеясь, стряхивала яблочный цвет с плеч Владимира, он осыпал ее благоуханными лепестками. Гнет тяжелых мыслей, казалось, не потревожит более. Забвение все-таки захватило обоих в свое полное владение.

* * *

Нева была непривычно близко. Это чувствовалось от промозглости совсем не летнего ветра, постоянно открывавшего форточку. Евдокия поднялась и с силой захлопнула ее.

Третий день в Петербурге стоял холод, небывалый для лета даже здесь, на невских берегах. Весь вчерашний день по плотно-серому небу, по яркой зелени земли пролетали снежинки, а то и кружила настоящая метель. Как странно было наблюдать за этим даже привыкшим к непредсказуемой погоде петербуржцам. А на Каменном острове, где еще с конца мая нанимал дачи весь большой свет, холодное дуновение с реки не позволяло и выйти на прогулку, не простудившись. Никто не переезжал в город – вещи на все лето были перевезены, и отправляться обратно, да по такому холоду, никому не хотелось. И каменноостровские обитатели, пившие чай в своих холодных домиках и изредка навещавшие друг друга, вынуждены были забыть о своих летних планах на неопределенный срок. Так и Прасковья, с начала мая настойчиво просившая маменьку снять дачу где-нибудь на островах, мечтавшая о пикниках, гуляньях и лодочных прогулках по Неве, загрустила и велела отвечать гостям, что никого не принимает.

Евдокия много времени проводила с сестрою, стараясь помочь ей развеяться, а сама не находила себе места. Павел уехал в деревню и не давал вестей о себе, что затягивало начавшийся бракоразводный процесс. А Одоевский остался в городе, и лишение привычного чувства его близости сказалось для Евдокии внезапным и горьким одиночеством. Оно было невыносимо теперь, когда потребность поговорить с ним стала особенной – Евдокия решилась, наконец, прочесть последнюю тетрадь дневника Одоевского. Он отдал ее уже давно, после того вечера с Шевыревым: «Ты давеча сказала, что не хотела мешать моей встрече с другом юности, – говорил Владимир, – я хочу, чтобы ты знала: ни одна сторона моей жизни не может быть скрыта от тебя. Иногда мне кажется, что я чувствовал твое незримое присутствие на протяжении всего существования души моей… Но, – нерешительно начал он и остановился – ты должны прочесть это. Тебе будет больно, но я хочу, чтобы ты приняла меня всего, без остатка». Евдокия тогда молча кивнула и взяла дневник, ни о чем не расспрашивая Владимира. Именно такого понимания он ждал.

Тетрадь месяц пролежала в столе – Евдокия не решалась открыть ее, боясь какого-то откровения, что могло бы вдруг заставить ее усомниться во Владимире. Но там было совсем иное.

«4-е марта 1826. Что за чудо со мною делается? Я наконец увидел наяву то существо, которое являлось ко мне во сне, пред получением известия об окончании моего дела с Оболенским, которое я видел накануне того дня, когда матушка отдала мне имение в управление, которое явилось мне пред 14-м декабрем, это сестра Сергея Степановича – я узнаю это существо, точно такая же уборка волос, точно то же образование лица, та же улыбка, тот же взор. Я едва мог скрыть свое смущение, смешанное с каким-то ужасом; неужели это дело случая?»³⁶

Евдокия невольно отвела взгляд от страницы. Первым ее чувством при беглом прочтении была радость, что он пишет о ней, но потом она взглянула на дату, увидела «сестра Сергея Степановича»… Хотелось закрыть дневник и убрать его с глаз, чтобы не чувствовать этого нового, пугающего, отчего холод проходит по сердцу. Евдокия еще не давала себе отчета в том, что впервые ощущала ревность. Но она продолжала читать – оттого, что обещала ему и еще потому, что тяжкое чувство это взяло какую-то власть над ее душою, заставляя пройти эту муку до конца и внушая даже какое-то чудовищное наслаждение.

Одоевский полагал, что открыв Евдокии ту далекую часть собственной жизни, сделается еще ближе с нею, но она предпочла бы ничего не знать об этом. Описывая, как он был очарован будущей женой, Владимир сомневался: вдруг все то, что так пленило его в ней – только «светская уловка – умение со всяким заговорить о его предмете». «Что ж, вполне возможно, что так оно и было – ему немногим больше двадцати, но он уже называет себя разочарованным в пустоте света, и вдруг встречает сочувствие – рассуждала Евдокия в смятении – Но сны – не проявление ли они воли Божьей?»

Она спрятала дневник в стол, будто это могло избавить ее от тяжелых мыслей, и зареклась снова брать его в руки. Хотелось думать, что все описанное произошло с другим человеком, не с тем, кто стал ей родным. Ей необходимо было видеть Владимира – в настоящем, в их общем сегодняшнем дне, и чтобы он не спрашивал ни о чем, что ей пришлось узнать.

* * *

«Нашел здесь круг знакомств очень приятный. Баратынского люблю, как душу свою – редкий человек! Я николь не подозревал в нем по его стихам такой глубины чувства и ума. Я с ним видаюсь ежедневно. Киреевский все так же мил и так же ленив. Свербеев мне сперва не нравился, но теперь очень с ним сошелся и вижу в нем весьма хорошего. Жена его прелестная. Если бы все женщины были на нее похожи, то все бы в пеленках переженились. Шевырев готовится профессорствовать. Мельгунов предполагает издавать журнал «Переводчик», в котором помещены будут лучшие статьи из иностранных журналов. Раз в неделю (по пятницам) мы собираемся у Свербеевых, по понедельникам то у нас, то у Елагиных. – Одним словом, нам всем очень приятно. Есть с кем душу отвести…»³⁷

Повеяло Москвой. Знакомый, кошелевский, почерк, знакомые имена. Еще неделя – и он увидит старых друзей, со многими из которых не встречался с пансиона. А в Москве, как пишет Кошелев, жара, не то, что теперь в Петербурге. Особняки родных и знакомых, некоторые еще допожарных времен, верно, окружены ярко-зелеными садами. И купола золотятся солнцем, и все так же звонят сорок сороков, в звуке которых – бездна воспоминаний.

Одоевскому все эти шесть лет в столице так хотелось вернуться в город детства, и прежде радость в предчувствии встречи была бы полной и безоблачной. Но теперь здесь, в этом странном, безумном городе, в июне сыплющем снег, оставалась его душа. Владимир сам не заметил, как за прошедший год он привязался к Петербургу, который был свидетелем их с Евдокией радостей и тревог. И теперь ему приходилось оставить ее здесь одну.

Оставалось всего три дня, в которые Владимиру предстояло сделать распоряжения перед своим трехмесячным отсутствием. Нужно было заехать и на дачу. Ольга Степановна собирала вещи и не была расположена к поездке за город. Одоевский спокойно выехал в Парголово один. Только он знал, что предупрежденная письмом Евдокия уже ожидает его там.

ЧАСТЬ 5

I

Дневник Прасковьи Озеровой

14 июня

Как же давно я не вела своих записей! Это оттого, что третьего дня появилась на свет моя племянница! Да, Аглаэ благополучно разрешилась прелестною девочкой, огромные голубые глаза и все образование лица которой необыкновенно живо напоминает отца. Мишель – отец! Это так непривычно звучит, ведь, несмотря на то, что он – старший брат, летами он еще так молод, а Аглаэ – и того моложе, и она – мать. Это к тому, что себя, пусть даже через несколько лет, я совсем не могу представить на их месте.

Жизнь наша, в последние дни всколыхнувшаяся появлением маленькой Александрин, постепенно вошла в привычную колею. Наша дача очень мне нравится, ее окружают домики, занимаемые Фикельмонами, Вяземскими, Строгановыми, да и весь Каменный остров теперь заселен нашими знакомыми. Погода стоит замечательная, ветра почти нет – так чудно глядится ничем не волнуемая Нева, что теперь совсем близко от нас. Давеча мы катались верхом с графинею Фикельмон и, разговорившись, не заметили, как объехали весь остров. Дарья Федоровна рассказала мне историю Обресковых. Я была так поражена ею, что не могу не предать бумаге.

Супруги Обресковы вместе вот уже более двенадцати лет и всегда являли собою образец счастливого супружества, у них пятеро детей. И вот, несколько месяцев назад г-н Обресков был назначен гражданским губернатором в Вильно, куда последовало один, оставив супругу и детей в Петербурге. И вот становится известно, что им скоро и неожиданно завладела одна полька, которой, видимо, хотелось оказать помощь своим соотечественникам через нового губернатора. Вскоре г-н Обресков был отозван. Жена его, введенная в заблуждение нежными письмами, с радостью ждала возвращения супруга. Но как только он сошел с экипажа, как сразу и заявил, что больше не любит ее, а полюбил другую. Несчастная госпожа Обрескова! Через некоторое время муж ее получил новое назначение и, заподозрив жену в том, что это она его выхлопотала, осыпал ее упреками, заявил, что навсегда покидает ее и детей… вышел в отставку и уехал в Вильно…Человек погубил семью, карьеру… и самого себя, только последнего, верно, пока не признает.³⁸

Рассказ графини невольно напомнил мне о другом «образце» счастливого супружества. До сего момента я и не задумывалась о том, каково приходится княгине Одоевской. Часто вижу ее в обществе: всегда мила и приветлива, замечательная хозяйка, жена… Бог им судья – никак не могу их осуждать, когда всякий день вижу страдания сестры моей. Одоевские остались в городе, и она, отделенная от князя теперь не только стенами, но и водою, почти не выходит из своей комнаты. Ведь всю зиму и весну Евдокия бывала в обществе только затем, чтобы искать встреч с ним. Павел Сергеевич отчего-то уехал в деревню, что было для всех большою неожиданностью. И почему она не могла жить с ним как прежде, что ей помешало, что увлекло к князю Одоевскому? Она не объясняет, да и я, верно, не пойму.

27 июня

Наконец-то потеплело! Почти две недели мы не видали ни единого солнечного луча, а холод порой запирал нас в даче, где приходилось непрестанно подбрасывать поленья в печь, а от сквозняков и вовсе не было спасенья. Теперь ветер с Невы, влажный и теплый, и солнце, к вечеру оживившее бликами листву деревьев под нашими окнами, влекут нас на улицу. Многочисленные гуляющие так же радостно приветствуют наступление теплых дней. Я уже получила приглашение на завтрашний пикник от Нессельроде. А через четверть часа мы выезжаем на Елагин, где нас будут встречать у себя государь с государынею. Балы на Елагином так памятны мне котильонами с Алексеем… Он звал меня кататься вокруг Каменного еще десять дней назад, но из-за наступивших тогда холодов наша прогулка не состоялась.

Мне пора собираться. Сегодня по привычке заглянула в Дунину комнату… Она поднялась чуть свет – заполночь уже получила записку от князя Одоевского и приказала закладывать, мы все уговорили ее подождать рассвета. Теперь она уже в Парголове и, верно, с ним. Я видела эту записку. Три слова: «Поезжай к нам в Парголово», и сестра моя готова ехать в ночь, одна, по дурной дороге… Но теперь я спокойна: она отпустила Тимофея, и тот сказал, что доехали без затруднений, а княгиня так рада была, оказавшись на той даче. Все-таки я счастлива за нее: она столько твердила о Парголове: верно, одни стены того дома заключают бездну милых воспоминаний. Пойду собираться к балу.

* * *

Движение теплого воздуха, колыхавшего верхушки недавно отцветших яблонь на фоне прозрачного безлунного неба, вдруг настежь открыло форточку. Евдокия поднялась притворить ее и невольно начала вглядываться вдаль – окна выходили на Парголовскую дорогу. Белые ночи, когда сумерки незаметно сменяет рассвет, и ожидание, не знающее точного часа, заставляли забыть о времени. Но теперь, когда лишь солнце едва скрылось, было не позднее десяти.

Этот день прошел для Евдокии в непрестанной деятельности и оттого непривычно быстро. Солнце стояло в зените, когда она въехала в Парголово и поняла, что после того памятного сентябрьского утра здесь, на даче, никого не было. Это сознание наполнило ее каким-то необъяснимым чувством радостного подъема, в котором весь последующий день она создавала здесь, в этой колыбели прекраснейшего, что когда-либо зарождалось в ее душе, ту обстановку семейного уюта, о которой, она знала, так мечтал он с самого детства. Вспомнила его студенческие дневники, наполненные бесплодными мечтами, вспомнила недавние страницы, на которых забрезжило их мнимое исполнение… Но тут же отогнала от себя удручающие мысли, стараясь все заслонить обещанием самой себе: мы снова будем вместе здесь. Уже одни стены этого простого деревянного дома, окружив ее, пробудили невольный, неподавимый трепет, а заходя в комнаты – его спальню или кабинет – Евдокии приходилось делать серьезное усилие над собою, чтобы не забыться воспоминаньем и продолжить приготовления к его приезду. Взяв себе помощниками двух человек – выписанные Одоевским из его костромской деревни, они постоянно жили в Парголове – Евдокия и сама бралась за работу: протирала мебель и окна, подметала полы. Отыскала в шкафах белую, никогда, верно, не стеленную, скатерть. Распорядилась очистить заросшие тропинки в саду. Все это было так ново, так необычно и увлекательно, питаемое уверенностью в скорой встрече.

Одоевский ничего не объяснял, не говорил даже, когда его ожидать, но Евдокия догадывалась: он писал эту короткую записку, торопясь закончить какие-то неотложные дела, что удерживали его в Петербурге, и вот-вот вырвется, понесется в ее объятия. Она сидела в креслах его кабинета, и окружающая пустота – голые стены, чистый стол и незаполненные книжные шкафы – не ввергали ее в уныние, как когда-то перед разлукой, но, напротив, наполняли надеждой. Все впереди, все лучшее еще только предстоит открывать – целое лето… Хотя это была всего лишь минутная необоснованная мысль – Евдокия понимала, что все здесь так и останется пустым, и в этом доме они пробудут вдвоем не более суток.

Начинало смеркаться, воздух наполнялся мглистою прохладой. В саду отчетливее стали слышны шорохи и голоса ночных птиц. Спустившись вниз за огнем, Евдокия зажгла несколько подсвечников, что были в кабинете, и выглянула в окно. Дорога терялась в спустившемся тумане. Захотелось взять в руки гитару, что она привезла с собою из дома: Владимир так давно хотел слышать ее пение, а возможности все не представлялось…

* * *

Зной стоял над Петербургом. Туманил взгляд, изматывал силы. В первый же день наступившей жары горожане забыли о давешних холодах. Немного легче дышалось на набережных, где с Невы чуть поддувало, а на бульварах и проспектах – неподвижный горячий воздух вздрагивал, лишь когда поднимались облака пыли от проезжавших экипажей.

Тяжело нагруженная карета тянулась по Покровской площади, где не было даже тени, и единственное, что утешало Одоевского, ехавшего верхом впереди, было то, что до городской заставы оставались считанные сажени. Но, приблизившись к выезду за пределы Петербурга, он простоял под прямыми солнечными лучами еще с четверть часа – дежурные проверяли документы у следующего перед ним офицера. Отъехав, наконец, от полосатой будки, Одоевский погнал лошадь скорее, насколько то было возможно на такой дурной дороге. Он не поднимал рук к лицу – стекающий по нему пот уже не мешал так, как в начале пути. Единственной его мыслью было – скакать во весь опор, ни на чем не задерживая взгляд, истрачивая последние силы, не останавливаться до самого Парголова. А зной по-прежнему бил в лицо, на котором оседала дорожная пыль, и все так же падали на лоб мокрые пряди волос.

Вдруг Владимир почувствовал на губах дождевую каплю – или это лишь померещилось? Не мог он не поднять глаз к небу, где увидел опостылевшее солнце, лишь наполовину сокрытое голубым с позолотою облаком. Но, несмотря на это, дождь нарастал, крупные капли падали на разгоряченное лицо Владимира, на спекшиеся губы, невольно раскрывавшиеся навстречу. Но продолжалось это всего несколько минут – вскоре спасительная туча освободила солнце, и то принялось палить с прежнею силой. Владимир, перешедший было на галоп, с досадою снова погнал коня рысью.

На последующем пути больше не было таких передышек, лишь на Парголовской дороге, когда с закатом в воздухе разлилась долгожданная прохлада, на землю обрушился ливень. Владимир благодарно подставлял усталое лицо теперь уже потоками льющейся воде. Не сдерживая счастливого смеха, невольно рвавшегося из груди, Владимир торопился на маленький оранжевый огонек в окне мансарды – он сразу узнал его. Стараясь как можно бесшумнее спешиться и отдать распоряжения о вещах, он взошел на крыльцо и, напоследок подставив лицо дождю, повернул ручку двери. Уютное бревенчатое тепло окружило его. Как не похоже оно было на зной, отнимавший силы весь прошедший день. Печь потрескивала сосновыми поленьями, на столике перед нею, покрытом скатертью, стояла ваза со скромными дарами северного лета. Нетерпение мешало Владимиру почувствовать всю прелесть того знания, что он наконец-то вернулся домой. И путь к этому был много дольше и тяжелее, чем сегодняшний.

Улавливая еще плохо различимые звуки музыки, доносившиеся сверху, Владимир осторожно ступал по узкой лестнице. Поднявшись, он остановился, лишь сейчас переводя дух с дороги. Прижавшись спиною к стене, он едва сдерживал тяжелое частое дыхание, чтобы явственнее различать звуки голоса Евдокии. Через минуту, когда оно стало ровным, Владимир приблизился ко двери своего кабинета и осторожно заглянул в него. Евдокия сидела спиною к нему – забывшись пением, она и не услышала, как он приехал, как вошел.

Порою кажется: сердечный храм незримый,

Он, силой чувства мной воздвигнутый тебе,

И вправду есть. Там ты, лишь в нем боготворимый,

И я с тобой. Единой преданы мольбе.

Порою благостным безмолвьем все объято,

И в гулких сводах лишь святая тишина.

Нет потолка над нами – небеса Торквато,

А зала солнцем той страны освещена.

Но иногда ее готические своды

Вдруг наполняют звуки дивной красоты.

Им не дыша внимать творения природы

Готовы, с ними и светила высоты.

Кипучей лавою созвучья разливая,

Они объемлют мир и гаснут в небесах.

В благоговении колени преклоняя,

Гляжу на руки, что выводят их; и страх,

И горечь – все на те мгновенья забывая,

Пью жизнь и счастие в увлажненных глазах.

Словно в забытьи повторив последнюю строку, Евдокия начало было играть вступление к следующему романсу. Но Одоевский, как ему ни хотелось стоять у стены и, отбросив все мысли, внимать милому голосу, так прекрасно менявшемуся в пении, не выдержал и приблизился к Евдокии. Та не испугалась, не вздрогнула от неожиданности – уверенность в том, что Владимир непременно придет, не покидала ее ни на минуту. Поставив гитару рядом, Евдокия обняла его голову, склоненную к ней на колени. Он закрыл глаза и молча упивался сознанием этой близости, этой прохлады, мысль о которой сопровождала его на всем сегодняшнем, исполненном зноя, пути. Евдокия не прерывала установившейся тишины, в которой так неуместно слышалось жужжание комаров, летевших на пламя свечей, и совсем по-другому, естественно и гармонично – шорох листвы и голоса соловьев.

Прошли несколько минут, и к ним вернулись обычные чувства. Евдокия лишь теперь ощутила, что волосы и рубашка Одоевского мокры насквозь. Отведя со влажного лба налипшие пряди, она приподняла к себе его лицо. «Отчего ты никогда не пела мне прежде?» – спросил Владимир. – «А разве есть на нашей памяти другой такой день, принадлежавший только нам?» – спросила Евдокия спокойно, без горечи глядя на Одоевского. В сознании его пронеслась череда воспоминаний: все случайные или, напротив, долгожданные встречи, на лету пойманные минуты, секунды единения, рукопожатия украдкой, мучительные вальсы, короткие записки – и вправду, не было ни единого дня, который бы полностью… оба одновременно подумали об одном. «Помнишь, когда мы обедали у Смирдина – тогда нашим был если не весь день, то его половина», – поднял глаза Одоевский. Евдокия, невольно улыбаясь, потянулась к гитаре. «У меня и о нем есть песня», – произнесла она. Владимир, поднявшись с коленей, присел рядом с нею, охваченный каким-то восторгом удивления; даже искра самолюбия возникла в нем: когда-то он и не мыслил для себя такого счастия, а теперь прекраснейшие его моменты запечатлены для него, запечатлены ею.

Ты помнишь тот розово-желтый закат –

Он золото счастья в нас лил безотчетного.

Ты помнишь, как был позлащен Петроград,

Как в золоте таяли образы четкие?

Как на поворотах морозная пыль

Нам в лица летела пыльцою медовою,

Опять – золотой. Непохоже не быль

Теперь, когда вышли на полосу новую.

Чей цвет так далек от того, что тогда

Нам щедро лился с неба в санки открытые,

На серую прежде гладь невского льда,

На наши объятья, ничем не прикрытые.

Ты помнишь тот радостно-шумный обед,

Как кто-то за тостом назвал нас супругами,

Как, тщетно пытаясь решиться на «нет»,

Лишь молча глядели с тобой друг на друга мы?

Ты помнишь, как мы возвращались домой?

Стемнело. Весь город был иллюминацией.

И зная: час-два – быть мне снова одной,

Нельзя было все-таки не улыбаться ей.

Вернулись. Темно было в доме пустом.

Еще два часа мимолетного счастия.

Не хуже меня это знаешь о нем:

Оно – не случайность, но все из случайностей.

«Я написала это в один из томительных дней без ожидания, без надежды видеть тебя, но когда свежи еще были воспоминания тех часов, – закончив петь, произнесла Евдокия, – если сложить все, что мы провели вместе…» Владимир не дал договорить, приложив пальцы к ее губам. «Не стоит. Впереди часы, принадлежащие нам без остатка». Теперь, когда так живо, так полно все пели для него дивные звуки, когда ему передавался трепет Евдокии, целующей его руку, почти вырвалось: вся будущность – наша. Остаться здесь, дома, в Парголове, и пропади все… Но Владимир не стал говорить напрасных слов и поддаваться порыву. Сейчас главное было – отогнать от себя все мысли, оставить одну: впереди целый день.

Нельзя было определить – поздний вечер теперь или предрассветный час. Нельзя было выпить без остатка прозрачную северную ночь: ей все не было дна.

* * *

Но рассвет все же наступил, застав обоих своей внезапностью. Он откинул волосы с ее лица и, глядя в глаза, никак не мог представить себе, как проведет предстоящие три месяца. «Сначала Москва… Москва! Отчего же она не может также поехать туда? Да, в Варино и Дроково ей никак нельзя попасть, но в Москву…» – «Что с тобою? – спросила Евдокия, протягивая к нему руку, – ты будто вспомнил что-то». – «Ты права, я хотел рассказать тебе о сфинксах», – неожиданно для самого себя произнес Владимир, решивший немного отложить то решение, что еще не окрепло в его уму. Встретив удивленный взгляд Евдокии, он продолжал. «Третьего дня поутру я гулял по правому берегу, неподалеку от Академии Художеств. И, представь себе, приближается довольно большой парусный корабль. Вскоре я смог разглядеть итальянский флаг и название – Bueno Speranza. Я, конечно, заинтересовался и последовал туда, где он готовился пристать, и попал в толпу. Там стояли суета и волнение, на палубе тоже все были в движении. Натянутые канаты что-то долго пытались поднять из трюма – я все недоумевал, что бы это могло быть такое, как показалась огромных размеров человеческая голова, высеченная из камня, затем – туловище, напоминавшее львиное, и понял, что это ни что иное как изваяние сфинкса! Вскоре в толпе раздались возгласы, подтверждающие это. Я поспешил в Академию Художеств, пока не начался переполох там, куда было назначено переправить колоссальные фигуры. И выяснил, что сфинксов целых два, что изваяны они из розового гранита, добытого в Ассуанских каменоломнях в 15 веке до нашей эры… И что возвышались они до того на берегу Нила у Великих Фив… Не знаю, как мне удалось мне это запомнить – верно, чтобы тебе рассказать, – улыбнулся Одоевский, – но самое главное то, что вскоре они будут установлены у нас, на невских берегах!» – «Вот это да! Вот обрадую Мишеля – это же все наши детские мечты: путешествия, сокровища, египетские пирамиды…», – проговорила Евдокия. – «А теперь ты о чем мечтаешь?», – внезапно спросил Владимир, обыкновенно избегавший таких вопросов. – «Сейчас – ни о чем, – ответила Евдокия, прижимая к себе его руку, – если чего-то мне и хотелось бы, так это поехать в Москву». Она будто отгадала мысли Владимира, и именно сейчас ему следовало сказать о важном.

Он не решался оттого, что боялся ставить Евдокию в такое положение: он поедет с женою, будет всюду с нею, а там – постоянные выезды, визиты, уже не отсидишься в кабинете, не назначишь тайного свидания. А она… она ни словом, ни взглядом, ни мыслию даже не обвинит его в том, что он попросит всюду следовать за ним, бывать в тех же домах, что и он. Незримая тень моя, отражение души моей – он сам называл ее так.

«Увидеть дом, где ты родился, побывать в церкви, где тебя крестили, прикоснуться к табличке с твоим именем на почетной доске Благородного пансиона, а твой флигель в Газетном переулке…» «Милое дитя! – думал Одоевский, – это теперь ты говоришь так, а через минуту в твоем воображении встанут картины унижения и насмешек толпы. Но что они тебе? Разве для меня ты не пренебрегла всем и не отказалась от доброго имени, положения и богатства?» – «Я не менее твоего хочу, чтобы ты увидела все это, – начал он, – и как раз теперь представляется такая возможность – завтра я выезжаю». – «В Москву? – Евдокия даже приподнялась – один?» Владимир невольно опустил глаза, и она тотчас поняла, что нет. – «Но разве это что-то меняет?» – заглянула в его лицо. «Нет. Конечно же, нет» – удивив самого себя твердостью голоса, ответил Владимир.

II

Прозрачный невский вечер опустился на острова, окутав прохладою их ярко-зеленые берега. Аллеи Елагина заполнили гуляющие.

Надя Ветровская глядела из окна дворца на подруг-фрейлин, оживленно беседующих у фонтана во дворе, и чувствовала, как смыкается над нею острое и непривычное одиночество.

Она знала, что еще третьего дня Пушкин и Вяземский проводили доброго Василия Андреевича до Кронштадта, что пароход везет его теперь к немецким берегам. Но лишь теперь, когда таким пустым показался ей этот светлый вечер, Надя поняла, как не хватает ей этого человека и его уютного, доброжелательного дома.

Прежде субботнего вечера она с нетерпением ожидала целую неделю – с тех пор, как однажды весною, когда двор еще жил в Зимнем, Саша Смирнова уговорила ее пойти к Жуковскому. «Там, верно, собираются литераторы, очень умные люди, – пыталась отговориться Надя, – я даже не знаю, о чем говорить с ними». – «Пока будешь слушать, – не отступалась Александрина, – а потом поймешь, что там очень весело». Россети – так продолжали называть ее и после замужества – умела убеждать, и Надя все-таки поднялась вслед за ней по узкой изогнутой лесенке в семьдесят ступеней, на чердак Шепелевского дворца, где занимал комнаты Василий Андреевич. Он жил здесь, в одном из флигелей Зимнего, уже пять лет – с тех пор, как был назначен воспитателем великого князя Александра Николаевича.

Жуковский встречал их в кабинете, где сидели пока лишь Крылов, которого Надя несколько раз видела и потому узнала, и еще несколько не знакомых ей человек. Василий Андреевич радостно приветствовал Россетти, его постоянную гостью и близкого друга, немного недоуменно – Надю и пригласил их присесть на кожаный диван подле камина. Низкая, но очень большая комната была перегорожена конторкой красного дерева – Жуковский любил писать стоя – по стенам стояли несколько книжных шкафов, вмещавших его обширную и богатую библиотеку. На каминной доске располагалось несколько изящных бюстов белого мрамора, привезенных Василием Андреевичем из-за границы. Разглядывая их, Надя не обернула головы к дверям, где уже встречали новых гостей. Не хотела верить себе, услышав за спиной голос, произнесший приветствие. Лишь когда Саша позвала ее, девушка поднялась, в полном смятении кивая головою и приседая в реверансе: перед нею стоял Плетнев. Учитель российской словесности поклонился, взял ее руку…

Нет, то определенно было не традиционное в институтах «обожание», когда воспитанницы избирали себе «предмет», который тайно боготворили, осмеливаясь лишь поднести к празднику вышитый кисет или встретить лишний раз в институтском коридоре. Надино чувство, выросшее из такой полудетской восторженной привязанности, ничуть не угасало, напротив, крепло, несмотря на то, что Плетнева она не видела уже более полугода.

«Надежда Егоровна, – произнес тот столь же удивленно, как и Жуковский, – я рад видеть вас здесь». «Здравствуйте, Петр Александрович», – едва слышно ответила Надя. «Василий Андреевич, это же моя ученица, Надежда Егоровна Ветровская», – обратился он к другу. – «Знаю-знаю, – отвечал тот, – имею счастье быть знакомым еще с одной твоей ученицей». Жуковский улыбнулся Россетти – та тоже когда-то слушала лекции Плетнева в Екатерининском институте.

Вскоре Петр Александрович отошел к кружку беседующих литераторов, и Надя вздохнула свободнее. А Жуковский, со свойственным ему радушием, принялся расспрашивать ее о дворцовой жизни, об отце, которого неплохо знал, но редко видел. Хозяину дома, конечно же, хотелось присоединиться к завязавшемуся разговору, но ни он, ни Россети не оставляли Нади, которая была заметно смущена в новой обстановке.

Кабинет наполняли все новые гости, среди которых она узнала князя Одоевского, не раз виденного ей в доме подруги Полины. Неожиданно рядом присела и Евдокия, ее старшая сестра.

– Софья писала вам? – спросила та, когда они  обменялись приветствиями.

– Нет, все еще не могу дождаться письма и очень тревожусь, – ответила Надя. Евдокия хотела еще что-то отвечать, как к ней обратился какой-то господин и спросил:

– А вы читали «Чернеца», Евдокия Николаевна?

– Перевод госпожи Елагиной? – отозвалась она.

– Так это была Авдотья Петровна?! – отчего-то вдруг удивился господин, – Василий Андреевич, что же вы молчали, что автор этого блестящего перевода – ваша племянница? – обратился он к подошедшему Жуковскому. – Я хотел поглядеть, кто догадается, – улыбнулся Василий Андреевич.  – И что же вы, Евдокия Николаевна, догадались? – с недоверием обратился к княгине тот господин. Наде он начинал казаться суровым. Она заметила, что вопрос этот смутил Евдокию, которая хотела было что-то отвечать, как раздался негромкий голос князя Одоевского:

«Мне писал об этом Иван Васильевич, господин Киреевский». Любопытный господин как-то странно поглядел на Евдокию и отошел к кругу беседующих. Княгиня обернулась к Наде, на лице которой было какое-то детское недоумение и нетерпение – она слышала столько новых имен, новых названий.

– Что это за повесть, о которой все говорят? – нерешительно спросила она. Евдокия, сразу разгадав, что сейчас чувствует Надя и узнав прежнюю себя в этой наивности, улыбнулась и проговорила:

– Замечательная немецкая повесть, переведенная племянницей Василия Андреевича, госпожой Елагиной. Она была опубликована в последнем «Европейце».

– Европейце? – вопрошающе глядела Надя.

– Это журнал господина Киреевского, ее сына. Недавно он был запрещен высочайшим указом. Пойдемте, об этом теперь все говорят.

Надя только того и ждала. Она благодарно подала руку Евдокии, и они присоединились к беседующим.

Как давно она мечтала войти в его круг, стать частью того общества, где ему интересно. Мечтала, но совершенно не представляла себе, что есть современная русская литература. Она восхищалась «Онегиным», которого еще в институте превозносил Плетнев, она знала, что первый поэт на Руси – Пушкин, что есть еще Жуковский, Крылов… Теперь же здесь, в салоне  знаменитого писателя, перед нею была самая настоящая, животрепещущая русская литература. Но то оказались вовсе не сказки Пушкина и басни Крылова, а какие-то запрещенные журналы, горячие споры, незнакомые господа…

– Булгарин мнит себя гигантом мысли, а между тем мышление его примитивно и не поднимается выше уровня платного агента Третьего отделения, – неторопливо говорил Крылов, сидящий в широких креслах. Новая неожиданность для Нади – она читала нравоучительные и исторические романы Булгарина и находила их довольно занимательными, а тут вдруг оказалось, что он агент Третьего отделения. Девушка прислушивалась к каждому слову, боясь пропустить еще что-нибудь интересное, тем более, что заговорил Плетнев:

– Он всех поучает на страницах своей газеты и преподает там и теорию стихосложения, и историю искусств. «Скажу папеньке, чтобы никогда больше не выписывал «Северную пчелу», – решила про себя Надя.

– У нас в Твери на рынке был дурачок, – с улыбкой продолжал Крылов, – и, надо вам сказать, отменный плут.Так вот, стоило ему стянуть у булочника калач или у торговки пятак, как он сразу начинал всех уверять, что он не вор, а честный человек. Иван Андреевич остановился и, серьезно глядя на слушателей, добавил – Никак не возьму в толк, с чего бы это Булгарину понадобилось уверять нас, что он честный человек?

   Это было произнесено с таким искренним недоумением и без малейшей доли иронии, что все расхохотались. Нечаянно встретив смеющиеся глаза Плетнева, Надя поняла, что отныне не пропустит ни одного субботнего вечера у Жуковского.

А потом… Надя и теперь не могла вспомнить об этом без невольной улыбки удовольствия – на одном  из вечеров она пела «Черную шаль», и аккомпанировал ей ни кто иной, как Глинка, подающий большие надежды молодой композитор. Этот маленький невзрачный человек преображался за вдохновенною игрою, пел он и сам, и всех удивляла сила и выразительность его голоса. Но, что самое главное – Глинка, восхищаясь ее пением, предложил Наде стать его ученицей. Она и не предполагала в себе кого-то особого таланта, хотя постоянно слышала похвалы подруг и самой государыни. Теперь же ее одобрил Глинка, уже получивший композиторскую известность, ею восхищались гости Жуковского и он, Плетнев – пусть с отеческою нежностью, которую всегда к ней питал, но восхищался! Тогда Надя поняла, что она выйдет из тени, в которой до того пребывала, безмолвно тая свое чувство, и будет добиваться – нет, не ответа, но права любить такого человека, как Петр Александрович. Она войдет в круг его знакомств и интересов, она будет видеть его часто – пусть не каждый день, но всякую субботу у Жуковского. А потом… кто знает? Но она не хотела загадывать. Знала, что Плетнев – человек семейный, у него есть жена и маленькая дочь. Надя старалась не думать об этом – не думать ни о чем дальше ближайшей встречи с ним.

   Так она постепенно входила в литературные круги Петербурга. Робкая, несмелая, еще не изжившая своих детских представлений. Но с твердым желанием  – стать достойной. Евдокия однажды пригласила ее на вечер к Одоевским – оказалось, они также принимают по субботам, только поздно вечером, после театра. И Надя стала видеть Плетнева еще и там, в небольшом кабинете князя, наполненном и вовсе не знакомыми ей людьми. Она удивлялась той свободе и легкости, с которою Евдокия говорила с хозяином дома на совсем не понятные ей, Наде, темы, с какой внимательностью она прислушивалась к его речам. Князь Одоевский всегда казался Наде настолько ученым человеком, что она и заговорить с ним не решалась. А втайне мечтала о такой близости с Плетневым, что так поражала ее между теми двоими. И пусть не явно пока, но осторожно и вдумчиво, она совершала к ней свои первые шаги.

Надя отошла от окна, за которым, несмотря на то, что время подходило к полуночи, небо было все так же серо и прозрачно. Лишь у фонтана уже никого не было. Она знала, что сейчас следует спуститься к государыне, которая собирается к балу, что через полчаса Елагин весь осветится, приедут гости, будут танцевать. И она будет…

Со вздохом захлопнув томик Плетнева, Надя потянулась за своею фрейлинской красною лентой.

III

Дилижанс резко качнуло. За перегородкою возмущенно зашептали. Задремавшая было Евдокия открыла глаза: ее соседка успокаивала сына, мальчика лет семи. «Все в порядке, Александра Ивановна? Где мы?» – обратилась она к женщине. – «Ну вот, вы проснулись, а Егорка и вовсе перепугался. Что за дорога! А мы только подъезжаем к Пулково». Евдокия повернулась к окну – еще можно было различить вдалеке очертания города.

Как отговаривали ее родные от путешествия почтовым дилижансом! Маменька, привыкшая ездить не иначе как на своих, на долгих, по старому обычаю: с обозом и походною кухнею, в просторном дормезе со спальными местами, боялась дилижансов как немыслимой диковинки. А папенька, напротив, поддерживая желание дочери, шутил, что в поездках по казенной надобности всегда предпочитал перекладных путешествию на своих, как предпочитают жестокую и кратковременную болезнь долгой и изнурительной. Именно это обстоятельство и определило решение Евдокии, стремившейся как можно скорее попасть в Москву – почтовый дилижанс обещал проделать путь всего в трое суток. Что же это было: низкий, длинный возок, обтянутый кожей, с двумя небольшими оконцами сзади и спереди. Помещалось в нем четыре человека – лежать, естественно, было невозможно. Разделенные перегородкою, они сидели спиной друг ко другу: с одной стороны – пожилая чета Олсуфьевых, с другой – Александра Ивановна, молодая дама, с сыном Егором, и Евдокия. Последняя не могла избавиться от чувства некоторого неудобства: два положенных места в дилижансе были заняты, и не предложи ей госпожа Антонова ехать рядом с ними, говоря, что Егорка ее много места не займет, Евдокии пришлось бы прождать следующего дилижанса до шести часов пополудни. Желание как можно скорее оказаться в Москве побороло в ней смущение. И теперь она внимала раннему июньскому рассвету, заливавшему широкое небо над равниною, сквозь мутное оконце дилижанса.

Во второй день пути солнце совсем не показывалось. Непрестанный ропот старичков-соседей, дающие о себе знать рытвины да кочки, невозможность переменить положение или забыться посреди постоянного шума – все это утомляло и изматывало силы от станции до станции. Но зато остановки были настоящею отрадою – с детским восторгом выбегая на простор из тесноты дилижанса, Евдокия жадно упивалась свежестью деревенского воздуха, свободным взором оглядывала незнакомую местность. Затем, торопливо поднявшись на низкое крылечко станционного домика, она находила своих спутников уже за беседою и чаем. Но, минуя обеденный стол, Евдокия тотчас находила смотрителя, думая: сразу он отдаст ей письмо, как пулковский, или будет расспрашивать об имени, как окуловский? Но этот раз хозяин станции, едва взглянув на Евдокию, догадался, что она и есть та госпожа, которой наказывал передать письмо несколько дней назад проезжавший барин. Редко ему доводилось встречать благородную даму, путешествующую дилижансом в одиночестве. И уже через минуту, спрятав на груди небольшой конверт, Евдокия пила чай с Александрой Ивановной. А четверть часа спустя, вновь предавшись тяготам дороги, разворачивала записку: «В Вышнем Волочке. Июня, 30 дня. Жара стоит несносная. Набрал флягу воды и еду далее. Целую очи твои». Да, Владимир не оставлял ее и тогда, во время своего пути, который начал четырьмя днями ранее. На каждой станции Евдокия находила известие от него – сперва радостно удивившись, а затем коротая нелегкий путь чтением полученного и ожиданием следующего письма. И дорога уже не казалась такой несносной.

Как все влекло к себе, хоть был ненастен день:

И в зелени – овраг, и в дымке – вид равнины,

И пестрая чреда домов и деревень.

В своей бескрайности простор необозримый

Владел душой, и все объять хотелось ей

Там, за пределами охваченного взором…

Но первой мысли с этой не было простора:

Я приближалась к месту родины твоей!

* * *

Последняя ночь пути была беспокойной. Александра Ивановна, ехавшая до Клина, куда, по расчетам, должна была прибыть около трех пополуночи, вовсе не засыпала. Часто просыпаясь, вертелся на руках матери Егорка. Евдокия, как не пыталась уснуть – тоже невольно бодрствовала вместе с ними. Наконец, в Клину, где ямщик остановился по просьбе Александры Ивановны, Евдокия, сердечно простилась с попутчиками и, вытянувшись на освободившемся месте, впервые за три дня забылась крепким сном. Ее разбудил ощутимый утренний холодок. Поднявшись и выглянув в окно, Евдокия поняла, что приближается к московской заставе – дорога заполнилась обозами, запестрели частые дома. Как непривычно было встречать ранних прохожих, не слыша барабанного боя, к которому привыкла в Петербурге. «В Москве ты найдешь разительные отличия от нашей северной столицы», – вспомнились слова Владимира. Невольно улыбалась собственной мысли – она, наконец, у цели.

Проезжая невдалеке от Калужской заставы на извозчике, которому приказала в Хвостов переулок, Евдокия снова и снова убеждалась в правдивости всех рассказов, что когда-либо слышала о старой столице. Если какой-то порядок домов здесь и существовал, то проследить его было не так просто, как в строгом Петербурге. Жилища москвичей напоминали скорее не городские особняки, а барские усадьбы со своими порядками, обычаями, целым патриархальным миром. Фруктовый сад, более или менее обширный и ухоженный, был принадлежностью почти каждого дома. Так что Евдокия не удивилась, когда, свернув с Якиманки в Хвостов переулок, оказалась перед небольшим, едва проглядывавшим из-за густой зелени, одноэтажным домом.

– Eudoxie, ma cherе! – через несколько мгновений услышала она и, оглянувшись, оказалась в объятьях тетушки.

Катерина Петровна Новосельская входила в круг многочисленной родни Евдокии и виделась с племянницею всего один раз – когда новобрачная княгиня, следующая из родной губернии в Петербург, останавливалась в ее подмосковном имении. Но и за одну встречу Евдокия успела проникнуться к ней чувством глубокой симпатии. Катерина Петровна обладала удивительной мягкостью и при этом живостью характера. У нее был талант поддерживать любую беседу, и оттого в ее доме могли встречаться и юные барышни, и дипломаты, и военные, и почтенные дамы в летах, и для всех она находила приветливое слово, всех успевала выслушать. Оттого Евдокия была уверена, что, если обстоятельства сложатся так, что ей нужно будет открыться Катерине Петровне об Одоевском, она не встретит никакого осуждения с ее стороны, напротив, найдет редкое и необходимое сочувствие.

Усадив Евдокию в кресла у окна в залитой солнцем комнате, Катерина расспрашивала ее о столичных родственниках. Подзабывшая язык гостиных за последнее время, она сбивчиво отвечала, с интересом оглядываясь по сторонам. В жилище m-lle Новосельской все выдавало хозяйку – молодую женщину, живущую в свое удовольствие. Полки уставляли различные фигурки любимого модницами китайского фарфора, диван украшали причудливые, верно из-за границы выписанные, маленькие расшитые подушки. «Ты позволишь взглянуть, как теперь носят в столице?» – вопрос Катерины Петровны прервал минутную задумчивость ее гостьи. – «Конечно, – с улыбкой кивнула Евдокия, – пойдем, я привезла и для тебя кое-что».

IV

Евдокия свернула с бульвара. Крапивенский переулок словно сомкнулся за нею, окружив ненарушимой, неестественной тишиною. Она будто готовила к предстоящему таинству. Прокатившиеся в сторону Петровки дрожки заставили оглянуться назад, гулким стуком отдалось в каменных стенах монастыря.

Она так долго искала это место, обойдя не один из многочисленных храмов в округе Трубы. И теперь, окруженная странною тишиною переулка, видела, наконец, перед собою небольшую церковь, где двадцать восемь лет назад крестили его. «Храм Сергия в Крапивенках, усыпальница князей Ухтомских», – прочла полустертую надпись на табличке у дверей. Тяжелая створка подалась, но пришлось собрать оставшиеся силы, чтобы открыть до конца – после нескольких часов пути и поисков среди душной, пыльной Москвы Евдокия чувствовала заметную усталость.

После прямого солнечного жара в низкой зале, напоенной запахами ладана и тлеющего воска, показалось даже прохладно. Она была совершенно пустою, и Евдокия опустилась на колени невдалеке от аналоя. «Боже Всещедрый, спасибо за жизнь», – так начиналась всякая ее молитва. Она всегда старалась только благодарить, но неизменно выходили и просьбы. «Господи, дай мне видеть его, дай наглядеться, отдохнуть душою под звуками голоса его, дай упиться его дыханием!..» На протяжении всей своей продолжительной молитвы Евдокия стояла на коленях, не чувствуя усталости и боли в ногах. C последними словами взор ее невольно поднялся к потолку. Уже привыкшие к полутьме глаза неожиданно встретили ясный луч дневного света, падающий из небольшого оконца высоко под куполом. Луч этот освещал роспись на потолке храма. Евдокии вдруг показалось, что лики ангелов устремлены на нее и исполнены немого упрека за дерзкую ее просьбу Всевышнему. Взор ее так же быстро и невольно опустился в порыве безотчетного страха и сквозь выступившие слезы блуждал по стенам, боясь вновь подняться. Евдокия не могла объяснить себе одолевавших ее чудовищных помыслов: во взглядах ангелов с потолка ей мерещилось что-то суровое: будто они услышали недостойную просьбу об одном из них и теперь поспешат вернуть в свою чреду небожителя, посланного в землю в обличии человеческом. «Он не для мира, но опустеет мир без него», – невольно прошептала Евдокия. В глазах все смешалось: зыблемые огни множества догоравших свечей сквозь слезы гляделись одним огромным изнуряющим солнцем. «Да что с вами, барыня? Битый час в духоте стоите, не мудрено в обморок упасть!»

* * *

«Вашей супруге следует избегать прямого солнечного жара, а также не стоит подолгу находиться в душных помещениях. Сегодня вечером пусть не встает, ей необходимо восполнить силы. Пусть примет успокоительное – вероятно, энергия солнца неблаготворно воздействует на нервную систему княгини: оттого и эти странные видения, и обморок. Всего вам доброго и скорейшего выздоровления княгине», – выслушав благодарности, произнес доктор. Еще не вполне пришедшая в себя Евдокия, не открывая глаз, произнесла: «Спасибо, Катрин», но вдруг услышала голос тети далеко в передней – та провожала доктора. И тут же недоумение ее было разрешено – она почувствовала у своего лица родную, тотчас узнанную руку, тонкие прохладные пальцы. «Володя, ты?» – уже нельзя было не открыть глаз. – «Да, я, настоящий, живой – ангелы меня никуда не унесли!» – «Какие ангелы?» – «Забудь, ты что-то лепетала в бреду, уже неважно» – «Конечно, неважно, если ты здесь, – приподнялась на подушке Евдокия, – надолго ли?» – «Увы, жертвую тобою дядюшке Ивану Петровичу. Я лишь заехал оставить письмо Катерине Петровне, а здесь с тобою такое… Родная, никогда больше не ходи одна так далеко, отпускаю тебя только с экипажем. И прошу вас, княгиня, впредь осторожнее обращаться с этими ножками, потому как, позвольте напомнить, они принадлежат не вам, но мне», – смешно понизив голос, говорил Владимир, держа на руках ее ножки. – «А как же Иван Петрович?» – «Иван Петрович подождет».

* * *

Предусмотрительно велев снарядить экипаж, Евдокия с утра отправилась на вошедшую у нее в обыкновение прогулку по Москве. Помнила наказ Владимира не гулять подолгу пешком, да и вечером предстояло ехать к Елагиным на Красные ворота – а это другой конец Москвы, считая от дома Катерины Петровны. Уже привычным взглядом внимая пестрой, почти деревенской суете московских улиц из окна неторопливо катившейся коляски, Евдокия приказала остановить: вдруг она заметила впереди, между домов, ограду набережной. Ей давно хотелось взглянуть на Москву-реку, и то был первый представившийся случай. Вскоре Евдокия остановилась в нескольких шагах от нее. Чугунная ограда отчего-то напоминала родную Дворцовую. И меж узоров ее, причудливо сплетенных, забрезжила зеленовато-бурая гладь воды. Солнце пестрило ее бликами, а крепчавший в порывах прохладный ветер волновал, подгоняя к гранитному берегу плотно сросшиеся листья кувшинок. Кое-где виднелись и пучки осоки. Как странно гляделись эти знаки природы среди гранита и порою казавшейся столь же серой воды. Евдокия подняла взгляд, и ей открылся величественный вид Москворецкой набережной. Если в Петербурге все было четко разлиновано, упорядочено и вытянуто строго по прямой, то здесь все пленяло именно этим упоительным беспорядком. Из-за ярко-зеленых волн зыблемой ветром листвы то выглядывали белые колонны и треугольные крыши усадеб, то слепили вспышками золота церковные купола. И Евдокии вдруг вспомнилось давнее, октябрьское еще письмо Одоевского в Москву другу Погодину, в котором она сравнивал нашу и западную природу. И сравнение это показалось ей уместным и для Петербурга с Москвою, двух столиц, издавна воплощавших в русском сознании два начала – национальное и европейское. Как отчетливо помнила она это письмо, с первых слов, вызвавших невольную улыбку удовольствия: «Что советуете? Чтобы она меня к рукам прибрала, чтобы меня, русского человека, т.е. который происходит от людей, выдумавших слова приволье и раздолье, вытянуть по басурманскому методизму?» Евдокия помнила, как он рассказывал о жалобах княгини Погодину, к которому она обращалась с просьбами образумить друга, по ночам сидящего в кабинете. И как остроумно ответил Владимир на так же едва ли серьезное письмо Михаила Петровича: «Не тут-то было! Так ли у нас природа, принимая это слово во всех возможных значениях? У басурманов явится весна, уже вытягивает, вытягивает почки, потом лето уже печет, печет, осень жеманится, жеманится перед зимою – так ли у нас? Еще снег во рву, да солнце блеснуло, и разом все зазеленело, расцвело, созрело, и снова под снеговую шубу. Так и все наши великие люди: и ваш Петр, и Потемкин, и Безбородко, и ваш покорный слуга. Недаром же между ними и климатом такое соотношение. Что на это скажете, милостивый государь? Ничего? Неправда ли? Так не удивляйтесь же, что я по-прежнему не ложусь в 11, не встаю в 6, не обедаю в 3 и к вящему вашему прискорбию объявляю, что и письмо это пишу к вам в 2 часа с половиною за полночь».³⁹

Как же она смеялась, когда он вслух читал ей это только что написанное письмо, как ловила звуки милого голоса сквозь стену флигеля. В очередной раз не удивлялась уже, встречая новое родство их привычек: Евдокия так же с детства любила полуночничать, запираясь в комнате с любимыми книгами, за что не раз была отчитана маменькой.

Забывшись воспоминаньем, Евдокия оперлась о чугунную ограду набережной и опустила взгляд к воде. Ветер утих на мгновение – лишь затем, чтобы вновь набрать силу, и Москва-река гляделась одним сплошным малахитовым зеркалом, в котором стояло солнце. Она так привыкла видеть во всем, будь то явление природы или произведение искусства, его отголосок, его отражение. И почти всегда находила, не сколько ища таким образом утешения в одиночестве, сколько вновь и вновь дивясь и восхищаясь всеобъемлющей силе его ума и духа.

* * *

Гостиная Елагиных все наполнялась, и Евдокия с интересом разглядывала подходивших гостей, пытаясь угадать среди них кого-нибудь из друзей Одоевского. Она знала, что сегодня здесь будут трое его пансионских товарищей: Шевырев, с которым ей довелось познакомиться в Петербурге, Рожалин, недавно вернувшийся из-за границы, и Кошелев – ближайший друг Одоевского, которого он не видел более года. А сын хозяйки дома, Иван Васильевич Киреевский – также его добрый приятель еще по кружку любомудров, тот самый, что издавал запрещенный журнал «Европеец».

Сама Авдотья Петровна приняла Евдокию с искренним радушием, какое только та и предполагала в любимой племяннице и друге Жуковского. По московской традиции начала расспрашивать о родственниках – такие разговоры часто сводились к тому, что собеседники оказывались сродни в каком-нибудь седьмом колене. Вообще, москвичи, как заметила Евдокия, особенно трепетно и внимательно относятся к своей родословной – перечтут всех своих предков, да еще и о твоих что-нибудь да вспомнят. Здесь живут будто в огромной деревне, где все друг друга знают, а если нет – все равно приветствуют.

«Говорят, уже начались приготовления к государеву приезду», – говорил Иван Киреевский – вокруг него собрался небольшой кружок беседующих, к которому присоединилась и Евдокия. – «Когда же вы ожидаете августейшую чету?», – с интересом спросила она. – «Как же, Евдокия Николаевна? – удивился Киреевский, – живете в Петербурге и не знаете?» – «Я, Иван Васильевич, очень далека от двора, – произнесла она и после небольшой паузы добавила – как вы обыкновенно принимаете государя?» – «О, если бы знали, какое это восхитительное зрелище! – вдруг начала молодая девушка с восторженными глазами, – как кипит народом Красная площадь в день приветствия! Многие ночуют там, чтобы занять лучшие места и увидеть государя. А поглядели бы вы на Кремль, когда загудит наш большой колокол, и государь, со всех сторон охваченный толпой, пойдет через всю площадь на молебствие в Успенский собор!» – «И иностранцы всегда поражаются, как государь обходится без охраны – подхватил Киреевский, – а зачем, когда ему охраной – весь народ русский». Евдокия так увлеченно слушала незнакомую девушку и оживившегося Киреевского, что, вновь оглядев гостиную, вдруг заметила невдалеке Одоевского. Он говорил с двумя молодыми людьми, в одном из которых она узнала Шевырева.

Как же он счастлив был обнять Кошелева – единственного друга, которому он поверял все тайны души, увидеть его в дружеском московском кругу, в салоне Елагиных, где они не раз собирались прежде. Но даже здесь он не мог подвести и представить ему женщину, которая одна смогла понять его и стать ближе московских друзей.

«Княгиня, – оглянулась Евдокия на голос Елагиной, – позвольте представить вам Евдокию Петровну Сушкову, вашу тезку и ровесницу – княгиня Евдокия Николаевна Муранова. Я думаю, вы подружитесь». Это оказалась та самая девушка с восторженными черными глазами. «M-lle Сушкова? – повторила Евдокия показавшееся знакомым имя. Это вы написали «Талисман»! – с радостью вспомнила она. Но, поглядев на девушку, увидела в ее еще расширившихся глазах такое смущение, что невольно смутилась сама, – извините, Евдокия Петровна, я, верно, ошиблась». – «Нет, княгиня, вы правы, – нерешительно начала Сушкова, только объясните, как так случилось, что вы узнали меня по моим стихам?» – в волнении подошла она к креслам. «И то правда, – присела рядом Евдокия, – «Талисман» ведь не был подписан. Мне рассказал о вас Пушкин». – «Правда?» – лицо девушки будто раскрылось во всей своей прелести в этом исполненном радостного недоумения вопросе. «Что за замечательное существо», – подумала княгиня, отвечая – да, Александр Сергеевич упомянул вас в числе московских писательниц и рекомендовал ваши стихи из «Северных цветов», – говорила она, с невольной улыбкой наблюдая все возраставшее недоумение в своей собеседнице. «Неужели он запомнил? – будто мысля вслух, произнесла она, – я всего раз говорила с Пушкиным, мне удалось даже прочесть несколько стихотворений… но то было четыре года назад, я и подумать не могла, что он до сих пор помнит», – с неожиданной искренностью говорила Евдокия Петровна, почувствовав к собеседнице безотчетное расположение. – «В том разговоре Александр Сергеевич заметил, как мало женщин теперь занимается литературою, уверяю, он помнит всех нас наперечет – кому, как ни первому поэту на Руси заботиться о процветании российской словесности?» «Я вижу, вы разговорились», – услышали две Евдокии подошедшую Елагину, – пойдемте обедать, все готово». Поблагодарив хозяйку, они переглянулись с уже не скрываемым дружеским чувством.

* * *

Они случайно столкнулись на крыльце, когда уже ощутимая вечерняя прохлада торопила гостей рассесться по каретам, и затянувшийся разъезд казался утомительным. «Я сегодня почти не видела тебя, – столько раз представляла, как буду внимать этим дружеским приветствиям и радоваться, а сама весь вечер проболтала с M-lle Сушковой» – «Мы оба хороши, – отвечал Одоевский с той улыбкой, которая умела рассеивать в Евдокии малейшее опасение или тревогу, – и я все время провел с пансионскими, завтра получишь письмо с подробнейшим отчетом. Так уж получилось, что сегодня мы обретали друзей: ты – новых, я – старых. Но когда-нибудь я им обязательно представлю тебя, ты мне веришь?», – после небольшой паузы вдруг спросил Владимир.

– Карету княгини Евдокии Николаевны Мурановой! – послышался в общем гомоне зычный голос лакея.

«Конечно», – склонившись к лицу Одоевского, едва слышно произнесла Евдокия. И, уже открывая дверцу кареты, громко, через толпу, повторила: «Конечно».

V

Тридцатое июля

Центральному Телеграфу

«У меня никогда не было таких именин…никогда…»

В памяти невольно пронеслись все, когда-то там оставшиеся, дни тридцатого июля.

…Шесть… Полусознательное детство среди дроковских лип – с радостным нетерпением, с белыми воротничками на выходном костюмчике, с утра найденном на спинке кровати.

…Четырнадцать… Бесприютная пансионская юность – оживленная, зовущая Тверская в квадрате окна пустой комнаты, гулкие покинутые коридоры и единственной отрадой, единственным голосом ободрения – долгожданные сорок сороков в час вечерни.

…Двадцать … Дружеская пирушка – дымящийся чан жженки, голубоватым сиянием рассеивающий полумрак холостяцкого флигелька в Газетном, и орущий со стола экспромт пьяный Соболевский:

Одоевскому – двадцать:

Ну как тут не надраться!

…Двадцать два… Бессонная тревога белой ночи, непривычная промозглость чужого дома, все и вся застилающий туман. Не дающий покою шпиль Петропавловки перед глазами – румяное, детское Сашино лицо за решеткой и… приготовления к свадьбе.

…Двадцать семь… Свобода Царского села, яблочный запах кругом, неотступные бетховенские квинты, ее подарок – нотный альбом и смеющееся лицо.

…Двадцать восемь… То же лицо, лишь теперь – несознаваемо близко. Прохлада волос – по разгоряченной груди. «Значит это не сон, – невольный облегченный выдох – Конечно же, нет – разве я видел когда-нибудь такие простые сны?»

Вереницы экипажей под обильно иллюминированными огромными окнами. Самый богатый и известный московский дом, щедрый прием генерал-губернатора. Кругом суета и непрестанное мельканье пестрых, безликих масок. Нарядная Ольга что-то восторженно шепчет мне на ухо, я хочу, вернее, должен, что-то отвечать, – но она уже там, в разноцветном движущемся кругу. А черное домино, что пристально наблюдает за мною уже с четверть часа, будто бы невзначай отходит от колонны и делает несколько шагов навстречу. Я уже не удивляюсь, когда она с пугающей невозмутимостью берет мою руку – мы все явственнее отделяемся от толпы. Не удивляюсь потому, что из-за черной же венециянки на меня глядят те глазки, от которых можно ожидать всего, что угодно. Их лукавый мед увлекает меня все дальше, уже едва слышен гул переполненной залы. Мы бегом спускаемся по огромной парадной лестнице, и вот надо нами плотно сомкнувшееся московское небо, к темноте которого я никак не могу привыкнуть. Но сейчас его непроницаемая надежность нам очень кстати.

…Тверская вся освещена, сколько хватает взгляда – всюду горящие фонари. И они – будто диковинки нам – в Питере их не зажигали от начала мая.

Пусть ночь здесь непроглядней и бездонней,

Чем в милых сердцу северных краях:

Я буду целовать твои ладони

При этих неусыпных фонарях!..

– экспромтом декламирует она, одновременно снимая маски с нас обоих. «Ты прямо как Соболевский, – смеюсь я, – только не хватает встать на табурет», – «На самом деле, у меня никогда прежде не выходило экспромтов», – рассеянно произносит она и вдруг неожиданно: «Пойдем до Газетного?» Не удивляюсь и не спрашиваю, зачем мы идем и как она без меня отыскала Газетный – вижу, как уверенно ступает впереди, молча догоняю и беру ее руку. Мы почти бегом спускаемся по Тверской. Едва различаю впереди силуэты кремлевских башен. Не глядя под ноги, сворачиваю в Газетный и вдруг чувствую под собою ступеньки – мы поднимаемся на крыльцо пансиона.

У порога она все так же молча делает мне знак подождать. Я стою на этом крыльце, что оставил десять лет назад, вдыхаю холодеющий воздух, и слышу, как она что-то приветливо говорит сторожу. Замечаю за собой, как внимательно прислушиваюсь к ее голосу – так странно было провести эти несколько минут без него. Но вновь – тишина, не нарушаемая ничем, кроме только мною слышимых звуков ее шагов. Неожиданно близко – ее лицо, и резких запах конопляного масла от большого старого фонаря, что освещает теперь нас обоих.

Проходим в парадную залу; она поднимает руку с фонарем, и я гляжу на эти неизбывные стены, которые, кажется, мы такими же найдем и десять, и двадцать лет спустя. Даже в старом стороже я узнал Онуфрича, что однажды, тридцатого, в пустом пансионе поил меня чаем с пряниками. А сегодня же в ночь тридцатое! Господи, она стала не только моею плотью и кровью, но моей памятью – памятью, которой мне всегда не хватало…

Догоняю ее: нежность, от которой не просто улыбаешься, но смеешься невольно. А она уже склонилась над почетной доскою и отыскала имя Жуковского. «Мне так не хватает Василия Андреевича, – поднимает ко мне глаза, – я особенно почувствовала это в понедельник у Авдотьи Петровны. Говорят, он вернется не раньше следующей осени», – «Александр Иваныч окончил курс вместе с ним», – прерываю я ее по-детски расстроенный вздох. «А остальные братья?» – «Гляди», – направляю свет фонаря чуть правее. «Николай Тургенев!» – неожиданно громко произносит она, и гулко отдается в высоких сводах. «Тсс-! – прикладываю руку к ее губам – не все имена можно кричать». «Не все. Только это». Она склонилась и поцеловала мою табличку, а я поднял к себе ее лицо.

«Степан Петрович тоже окончил с отличием?» – спрашивает она, продвигая свет дальше, – я давеча и не спросила, как он?» – «Готовится профессорствовать – преподавать словесность в нашем университете. А вот и Титов – они закончили курс на год позже меня. Так и не застал его в Москве: путешествует по Греции, все пишет о байроновских местах», – «Титов… Владимир Павлович? Не с ним ли ты работал над цензурным уставом?» – «Да, под началом его дяди Дмитрия Васильевича, что стал теперь министром юстиции», – «Это когда ты совсем не высыпался и не обедал? И благодаря тебе нам теперь разрешено ставить многоточия – надо же такое придумать: якобы под ними автор намеревается скрыть что-то противное закону или благопристойности!» – «Все-то ты помнишь», – не могу удержаться от улыбки. – «А как же иначе?»

Когда мы спустились по Тверской на Красную, кремлевские часы ударили всего два раза. Значит, тридцатое же наступило. Впервые задумавшись о времени за последний час, я отчего-то решил, что у нас его еще так много. И мы пошли до Якиманки – пошли по иллюминированным улицам, по едва слышно плещущим набережным.

Она разбудила меня, когда еще не начало светать. Я лежу и разглядываю вышивку на подушке, узоры теней, что движутся по стенам, и очертания случайной комнаты, на несколько часов ставшей нам домом.

Выходим на крыльцо. Уже чувствуется дуновение августа. Сегодня я еду в Варино, потом в Дроково и костромскую, и увидимся мы лишь глубокой осенью. Не замечаем подошедшей Катерины Петровны, лишь я отвечаю каким-то виноватым взглядом на ее неожиданно ободряющую улыбку. «Зачем ты так смотришь – Катрин не обыкновенная тетушка, но друг мне. Она никогда не осудит нас». Как странно звучат ее рассуждения о тетушках в преддверии столь долгой разлуки.

Я грею ее руки среди этой непроглядной промозглости, готовя себя ехать встречать с маскарада Ольгу, что, верно, созвала уже с дюжину незнакомых мне гостей на праздник, и видеть вечером Варвару Ивановну, которой впервые в жизни не смогу открыть душу.

ЧАСТЬ 6

I

Август вступал в свои права. В раннем закате догорало все, связывающее это лето с Москвою. Прежде влекущее к окну кареты мельканье пестрых деревенских домиков теперь раздражало и утомляло. Непосильно гнетущей тяжестью склонилась к его плечу голова дремлющей Ольги. Он также прикрыл глаза, но желанный сон, сулящий успокоение, никак не приходил.

На тридцатой версте от Москвы, у поворота к Варину, узнаваемая дорога невольно вызвала воспоминания того, предсвадебного лета двадцать шестого. Когда все так внезапно, само собою решалось, когда он чувствовал себя так странно легко, наслаждался Подмосковьем, лишь торопя Соболевского по имущественным делам. А потом вдруг оказался в чужом городе, где пришлось узнать настоящую самостоятельную жизнь – не ту, которой радовался в Газетном.

Вскоре ему открылся вид Клязьмы, неширокой в этих местах, густо заросшей зеленью и кувшинками речки. Недалеко было и до усадьбы. Но лишь подъехав к низким белым воротцам с классическими колоннами и встретив взгляд проснувшейся Ольги, он задал себе уже не отменимый вопрос: «Как глядеть в глаза Варваре Ивановне? Как говорить с нею? Она всегда была будто ангелом-хранителем нашего союза. Ольга ей – вдвойне родня. И именно теперь, когда исполняется ровно год, Господи…»

Он взывал к вечным своим спутникам, но не находил ответа. Искренне рад был видеть тетушку, но чувствовал: к этой радости примешано что-то, мешающее им просто и открыто поговорить, как прежде. Да и Варвара Ивановна не могла разгадать причины перемены в племяннике: его сдержанный и какой-то виноватый тон, его ночевки на диване в кабинете, что она отвела ему для работы, зародили в ней какие-то смутные догадки, но она не решалась заговорить о них ни с Владимиром, ни с Ольгой.

Четыре дня в Варино неожиданно затянулись. Прежде он задумывался приступить здесь к работе, но не мог сейчас и упорядочить своих мыслей, не то, чтобы придать им какую-то форму. Без давно забытого умиротворения прогуливаясь у каскада усадебных прудов, нижний из которых соединялся с Клязьмой, незаметно выходил он к ее низким берегам, где подолгу бесцельно бродил, не находя исхода, не встречая нигде ответа.

Он собирался ехать в Дроково, когда узнал, что Варвара Ивановна согласилась последовать с ними и в костромскую, где обещала помочь с хозяйственными хлопотами. И теперь, подъезжая к родной деревне, Владимир не мог избавиться от еще усугубившегося беспокойства и чего-то необъяснимого, давящего непонятной виной.

Екатерина Алексеевна Сеченова впервые принимала женатого сына и невестку у себя. Расцеловала по-деревенски Ольгу Степановну, долго обнимала и крестила, как ребенка, сына. Не заходя в дом, сразу же провела их в сад, которым еще на детской памяти Владимира много и увлеченно занималась. Рассказывала о каком-то необыкновенном сорте груш, что ей удалось достать на прошлогодней ярмарке в Рязани, и настаивала, чтобы гости подольше задержались в Дрокове и непременно оценили урожай.

В одном из уголков сада возвышалась причудливая, еще не достроенная беседка на манер китайской, какие Владимиру приходилось видеть в Царском Селе. Вокруг нее собралось несколько столяров, плотников и прочих мастеров, к которым торопливо направилась Екатерина Алексеевна. Достав из-за синего бархатного капота, не лишенного щегольства, листок бумаги с чертежом, она стала начальственным тоном что-то растолковывать поспешно обступившим ее рабочим. «Дорогие, ступайте в дом – там, верно, обед накрыт», – через несколько минут спохватилась Екатерина Алексеевна, оглянувшись на усталое лицо невестки.

Несколько часов спустя собрав сытых и отдохнувших гостей на большом штофном диване, она беседовала с Ольгой Степановной о столичных модах, не забывая упомянуть и о своем первенстве среди уездных соседок: «Все доверие имеют ко мне во вкусе, и я решаю их туалетную участь»,⁴⁰ – не без гордости рассказывала Екатерина Алексеевна. Оживившаяся Ольга Степановна предложила свекрови взглянуть на ее наряды – та едва не захлопала в ладоши, но не стала пока прерывать своего рассказа об уездной жизни: «У нас живешь, будто и не в провинции – беспрестанно балы, маскарады, катанья, а об обедах и говорить нечего, довольно для деревни сто двадцать человек на бале! Для костюмов ничего не щадят, богатые кадрили… однако они весьма наскучили»⁴¹, – с деланным вздохом закончила Екатерина Алексеевна.

Владимир, сидевший немного поодаль, смотрел в доброе и какое-то беззащитное, еще молодое лицо матери. Он почти не знал ее. Двенадцати лет оказавшись на полном содержании в пансионе, он изредка бывал в Дрокове, куда совсем не тянуло после второго материнского замужества. Владимир облегченно вздохнул про себя, когда узнал, что отчим в отъезде. Павел Дмитриевич Сеченов еще на подростка произвел впечатление человека грубоватого и корыстного, неспособного дать счастье и покой матери. И теперь Владимир понимал, что не ошибся: в разговоре матери, что внешне казалась вполне счастливой в своей семейственной жизни, ощутимо звучали какие-то жалобные, беспокойные интонации. По случайно или намеренно оброненным ею фразам Владимир догадывался, что оборотливый Павел Дмитриевич всеми средствами пытается переписать имение жены на себя, а Екатерина Алексеевна в своей любящей покорности не смеет ему перечить.

Не вмешиваясь в ее неутихающую беседу с Ольгой Степановной, Одоевский молча взял руку матери. Он мало говорил с нею, да и переписку, в основном, вела жена. Владимир, как ни старался, не мог свободно поддерживать разговора в кругу матушкиных интересов и, боясь показаться равнодушным, старался выразить сыновнюю любовь, как мог.

Вскоре женщины поднялись наверх разглядывать наряды, а Владимир подошел к окну. В тускловатом освещении гостиной еще сильнее виделось, как скоро начал убывать день. Сумерки спустились почти непроницаемые. Сухой и жаркий, август выжег листву, а холодеющий ветер постепенно устилал ею землю, покрытую уже бесцветной, вялой травой. Как непохож был этот август на прошлый: для всех – беспокойный, холерный, напряженно ожидавший известий из Польши, для него – незабвенный, парголовский.

Растворив окно душной комнаты, запах которой напоминал маменькины куренья над его детской кроваткой, Владимир потянулся к невысокому деревцу. Скрипнул пальцами о бок крупного яблока и одернул руку – это было то, что французы называют déjà-vu.

Цецилия. Сон на исходе лета

Непроглядность ночи по-прежнему мучила его. Неподвижный воздух и отяжелевшие ветви грушевых деревьев замерли в унисон, как пронесся едва уловимый шорох по начавшим сохнуть и шелестеть листьям. Духота перетопленной комнаты вновь вызвала до боли детства знакомое желание распахнуть форточку и, усевшись на подоконнике, жадно впивать запах ночи и прелой травы. Но он никак не мог заставить себя подняться – знал, что, побродив по дому и обойдя каждую комнату по нескольку раз, неизбежно заснет в каких-нибудь креслах или на крошечном узком канапе, где завтра разбудят его жена, маменька или Варвара Ивановна. Тогда избежать объяснения будет уже нельзя. А он так боялся объяснения. Но, отчего-то, с безразличным смирением поднимаясь в эту спальню, что отвела им матушка, и не пытался спросить у нее места под кабинет. Наверное, потому, что знал наверняка: ничего он не напишет, не сядет даже за стол.

А усталость после суток, проведенных сидя в одном положении, обещала исцеляющее забвение – глаза, что все беспокоила беззвездная неподвижность неба, начинали смыкаться. Он поднес руку к горячему лбу, в очередной раз больно упираясь лопатками в стену.

* * *

Рассветное золото лилось сквозь высокие витражи окон, что изображали какие-то чудные фантасмагорические картины: то серебряных дельфинов, резвящихся над волнами, то колеблемые капли росы на тянущихся вверх лепестках. Они точно представляли ему, как мир встречает это утро, и обещали воображению, теперь такому пламенному и доверчивому, какую-то нежданную радость. Самою большею ему теперь казалось отыскать ту дивную мелодию, что едва различимым звучанием беспокоила его слух, не оставляя ума и постепенно овладевая душою. Ему казалось, что поиски эти длятся уже несколько дней, хотя он не помнил ни ночной темноты, ни полуденного слепящего жара. Всякий раз, когда мнимое приближение тешило его слух, звуки вновь отступали, и нельзя было понять, откуда они исходят. Ничего здесь не поддавалось объяснению: он ступал, не останавливаясь, по мраморным плитам с полувытертым рисунком, среди гулких пустых зал, напоминающих храмовые, но не видел ни икон, ни алтарей, даже свечей – они и не нужны были: все освещал непрекращаемый солнечный поток, еще усиливаемый пестрыми отблесками цветных стекол. Кроме поражавших изяществом витражей, выполненных с таким искусством, что на первый взгляд они казались живописными полотнами, в залах ничего не было. Стены ни во что не упирались – впервые подняв голову в надежде вдруг встретить там, у потолка, источник прелестной музыки, он, зарекшийся ничему не удивляться, невольно остановил шаги. Готические своды, стрелами рвущиеся в высоту, завершались не крышею, но небесным распестренным полотном. Все краски рассвета играли на нем, то сливаясь заревом, то вновь разлетаясь на лоскуты неисчислимых оттенков от лимонного до пурпура.

Переходя из одной залы в другую, он наблюдал, как постепенно тускнеют они, становясь почти прозрачными – будто одно оставшееся яркое пятно разливается по всему небу. Вскоре на стены начал падать уже не утренний, но и не дневной, прохладно-сиреневатый свет. И следующая комната, в которую вошел он, в его сиянии показалась какою-то особенной. Приглядевшись, можно было различить, что далее идти некуда – круглая, в отличие от предыдущих вытянутых галерей, огромная зала, замыкалась со всех сторон, и нигде не видно было ни двери, ни лестницы, ни окна. Но взгляд его привлекло не это – он и не подумал о дальнейшем своем пути: у противоположной стены возвышался редкой красоты и искусной работы орган. Серебряные трубы его тянулись вверх, подобно устремленным к небу сводам. И, торопливо приблизившись к инструменту, он вдруг понял, что не дающая покою мелодия все это время шла ни откуда-то, нет – она звучала в нем самом, лишь дожидаясь возможности излиться. С трепетом касался он клавиш, дивясь, как легко пальцы выводят звуки – те самые, что он не мог ни пропеть, ни запомнить, что лишь теперь обретали долгожданную форму. Сосредоточив все внимание, все в совокупности чувства на самозабвенной игре, он не заметил, как подхваченное очередным дуновением воздуха из органных труб, почти беззвучно упало на плиты легкое голубое покрывало. Упало и открыло картину, занимавшую неглубокую нишу в стене. Устремившись к органу, он и не взглянул на нее. Но теперь оттуда лился такой чудный – ни сколько яркий, сколько необъяснимо согревающий свет, что онневольно поднял глаза, не отрывая пальцев от клавиш. Он сразу узнал картину – то была Цецилия одного из италианских мастеров. Кого – неважно. Он не хотел вспоминать. Отчего-то принадлежность ее чьей-то кисти была ему неприятна. «Цецилия, покровительница гармонии… может быть, в честь нее здесь этот орган? Могу ли я, недостойный, прикасаться к нему?» – думал он, а руки продолжали выводить мелодию. Взор же его не мог оторваться от изображения Цецилии. Облаченная в свободно ниспадающие, текучие шелка, схваченные узким поясом с висящим на нем серебряным камертоном, она сидела вполоборота, обратив прелестное лицо в его сторону. Он не всматривался пока в него, словно ожидая чего-то необыкновенного, и решил подойти ближе. Но едва пальцы его оторвались от клавиш, и умолкла мелодия, как тень набежала на изображение Цецилии – нельзя было более различить его.

Разочарование не лишило его ясности мысли – он поспешил вернуться к своему месту за органом и продолжил играть, лишь не испытывая уже того подъема: все для него теперь сосредоточилось ни в музыке, но в Цецилии, чей взор вновь открылся, изливая на теряющиеся в полумраке отдаленные углы комнаты свой дивный свет. Решаясь поднять глаза к ее лицу, он невольно трепетал, необъяснимое желание полнило его: отождествить покровительницу гармонии с владелицею души его, слить в образе Цецилии все, чему посвящена деятельность его ума и сердца.

Удивляясь, как верно берет аккорды не глядя, он приподнялся слегка, чтобы из-за тонких труб разглядеть необъяснимым трепетом полнящее лицо. «Нет, не случайное сходство – будь то в обыкновенной галерее, я объяснил бы это так, но здесь – что здесь поддается рациональному толкованию?» Словно в подтверждение этих мыслей Цецилия протянула в его сторону руку. «Она лишь казалась нарисованной, в самом деле… да какая разница?» – не пытаясь ничего объяснить, он сделал шаг ей навстречу. Но вновь, едва пальцы его поднялись от клавиш, тень строгости подернула прекрасные черты Цецилии. Теперь он знал наверняка: главное – не останавливаться. Она сама его остановит. Тщетно пытаясь успокоить себя этой мыслью – руки дрожали, а взгляд никак не мог опуститься на клавиши, он чувствовал, что начинает ошибаться. «Нет, она не сойдет, она ждет, когда наполнят все стройные, гармонические созвучия…» Сосредоточив себя на клавишах органа: всю силу рук, все, что переполняло душу, он с трудом унимал невольный трепет, различая в серебряных трубах, как открываются в нише стены высокие ступени, как легко скользят по ним маленькие ножки, как озаряется все тихой улыбкой, еще не открывшейся его взору…

II

Тусклый переход лета в осень с жухлостью редеющей травы, выцветающими листьями и холодеющими рассветами как-то пронесся мимо. Исход августа и первые дни наступившего сентября прошли в пути из Москвы и небольшой остановке дома.

После первой столь долгой разлуки с родными Евдокии казалось, что едва ли она сможет оставить их снова, но сразу же по возвращении в Петербург ее неодолимо потянуло в Парголово. В пустое, почти заброшенное, родное, обетованное… Но семья не отпускала – нет, никто ее прямо не удерживал. Только разговоры с матушкой – исповедальные, тянущиеся далеко заполночь, оживленные речи Прасковьи, рассказы Михаила об Александрийской колонне, его заметно посерьезневшие глаза, и те, детские, из недавнего прошлого, что теперь глядели на нее с лица подросшей Сашеньки. Держа на руках племянницу, что за время ее отсутствия начала улыбаться – порою совсем не по-младенчески, одними глазами, – Евдокия с болью понимала, как она отдаляется от семьи. И дело вовсе не в этой поездке в Москву или постоянных отлучках в Парголово. «Вот приедет Володя из Костромской, и все вернется на круги своя», – прежде пыталась она успокоить себя. Но теперь, оглядываясь назад, понимала – не вернется. Весь этот год живя с родными под одной крышей, она почти все вечера пропадала в старом флигеле. Миша даже долгое время не знал об этом, а узнав, приказал все в нем утеплить, обустроить. А отец – часто она подходила к нему лишь за очередной запиской, что передавал ему Одоевский в департаменте. Когда она последний раз говорила с ним?

«Отец…смолистый запах вишни от неизменной трубки. Он так любит вишню – помню, в Тихих ручьях я сама просилась набирать ее для отца. А потом приносила ему большую, до краев наполненную упругими теснящимися ягодами кружку и ставила рядом пепельницу.

«А где же трубка, Дунь?» – смеялся он, усаживая меня на колени. «Зачем трубка, papa – это чтобы складывать косточки», – не без важности поясняла я. И тогда за усами его проглядывала какая-то совершенно особенная улыбка – едва уловимо смеющаяся, но в то же время задумчиво-серьезная, будто он видел во мне не только ребенка. В начале лета, собираясь провести его в Парголове, я следила за опадающим цветом, думая, как вновь буду собирать отцу вишни своими руками. Но все неожиданно переменилось, а вишни давно собраны – конечно, Владимир оставил об этом распоряжение. Скоро я привезу их отцу. Но уже не те».

Она провела несколько дней и почти бессонных ночей с родными, но все-таки вернулась в Парголово. А оно, будто благодарное, встретило ее во всей своей сентябрьской прелести.

Несмотря на две прошедшие недели осени, многие деревья стояли еще зеленые. Кое-где пестрил тонкий багрянец ветвей или пышные золотые гроздья крон, и Чухонское озеро посреди них казалось окаймленным разноцветным венцом. Особенно пленительным открывался этот вид с невысокой горы, которую называли Парнас.

Евдокия любила всякий день выходить к ней. Она вставала рано, хотя холодеющее осеннее солнце не всякий день давало о себе знать; просыпалась не от света, но от зябкости, чувство которой никак не оставляло, несмотря на постоянно горящую печь. Всякое утро она с новым трепетом обходила комнаты, что теперь выглядели почти так же, как и год назад. Владимир позаботился об этом еще в начале июня: знал, что Парголово будет любимым пристанищем Евдокии в его отсутствии и устроил в доме все, как минувшим летом, чтобы пустота не чувствовалась ею еще острее среди голых, необитаемых стен.

Кутаясь в широкую шаль, она выходила в сад, весь распестренный, тяготящийся обильными плодами, и срывала яблоки, упоенно вдыхая их какой-то пряный аромат, несущий, как и все вокруг, едва ощутимый привкус увядания. Потом выходила за ограду и просто шла – не думая заранее, куда, углубляясь в опустелые парки и рощи. Но прогулки эти всегда замыкались вокруг озера, что местные жители называли Парголовским. Его неизбывная гладь еще хранила память тех июньских рассветов, когда, скоротав ночь, мелко рябящее и прохладное, оно растворяло потоки золота, льющиеся с востока, и окатывало двоих его искристыми брызгами. Приняв за лето версты дождей, оно осталось тем же, лишь солнечное золото сменилось кленово-березовым. Небольшими прибрежными островками оно оживляло ставшую пасмурной поверхность воды.

Он вернулся на всю осень и зиму, этот многими нелюбимый, но столь необходимый для нее нежно-свинцовый. Евдокия подолгу вглядывалась в этот цвет, то поднимая глаза к небу, то опуская к его отражению в озере и отрываясь невольно от письма, что вслед ей послала сестра:

«Дунечка, ты, право, так скоро уехала, что я и не успела наглядеться на тебя… И папенька следом – они с Егором Ильичом охотятся где-то в окрестностях твоего Парголова.

Давеча была с визитом Пельажи. Она, кажется, обижена на тебя: и то правда – все лето не давала о себе знать. Она просила узнать, можно ли тебя навестить – конечно же, я ответила – да. Пельажи говорит, ее маленький Вольдемар снова дуется на отца – всякий год ему тяжело начинать учится: верно, за лето гвардейские друзья плотно забили ему голову разной чепухой, и он решительно настроен оставить университет. Как же нелегко ей одной справляться с норовистым братцем! За те короткие четыре дня, что ты была дома, я так многого не успела рассказать. Прежде всего, конечно, о празднике на островах, минувшем пятого числа в день Св. Елизаветы. Алексис когда-то говорил, что это храмовый праздник их полка, но я не ожидала столь пышного и веселого торжества! Сначала, после обедни – молебен, неотъемлемая часть всех мероприятий, проведенный елагинским отцом Фотием. После него наш ангел-государыня устроила обед. Она, как шеф кавалергардов, предлагала солдатам блюда со своего стола. С своею неизменной приветливостью Александра Федоровна подходила ко многим из этих добрых усачей в суконных шинелях, участливо расспрашивая о чем-то. А вечером… если бы ты видела и слышала, какое великолепное зрелище затеяли Алексис и его товарищи: они пригласили Петрова с его чудесной арией «Una furtiva lagrima» из «Любовного напитка» Доницетти – ты знаешь, как я люблю эту оперу, и мне на мгновение даже показалось, что это было его предложение. А напротив иллюминированного дворца, на Каменном, разбили табор цыгане: во всей первобытной прелести, с горящими кострами, кибитками и лошадьми. Я и Алексис, и многие кавалергарды и дамы после окончания серенады отправились туда. Мы держали разноцветные бенгальские огни, но, сойдя с лодок, поняли, что они нам не нужны: так искрилось, так кипело все на этом празднестве. Бренчащие золотые серьги цыганок, звон бубнов и цимбал, пестрящие наряды и огни, смешение голосов… Мы далеко заполночь заслушались цыганских песен: то разудалых и пускающих в пляс, то задумчиво-щемящих…»⁴² Евдокия оторвалась от письма, услышав раздавшиеся звуки нескольких ружейных выстрелов, неожиданные в едва шелестящей тишине. Неподвижное небо подернулось мелкой черной рябью всполошившихся птиц. Обернувшись, она заметила на той стороне озера двух всадников. Не узнала, но угадала в них отца и Ветровского и торопливо пошла навстречу. Срезывала путь через высокие, еще не начавшие редеть заросли Иван-чая. Вскоре они поравнялись – Николай Петрович, увидев дочь, оставил поиски только что убитой им утки. Ветровский оставался немного позади, поправляя упряжь.

Она только что думала об отце – и вот он перед нею. Улыбаются глаза цвета утиных болот – точь-в-точь, как у нее, и усы, в которых случайно осталась какая-то лесная пушинка. Евдокия смахнула ее и прижалась к отцовской щеке, немного колючей – конечно, перед охотой он никогда не бреется. От его куртки пахло, как ни странно, до боли родным запахом флигеля – там она обычно хранилась вместе со снастями и ружьями. «Николай, погляди, какой селезень – фунтов…» – осекся подошедший Ветровский, встретив взгляд Евдокии, что из безотчетно-радостного вдруг стал виновато-потерянным. После натянутого и какого-то неискреннего приветствия установилось было еще более тягостное молчание, но его нарушил Николай Петрович. Он спросил дочь, можно ли им переночевать у нее – сумерки начинали спускаться, а до Петербурга было не так близко. Евдокия согласилась, не подумав – лишь чувствуя, как необходимо ей сейчас видеть отца.

Когда Николай Петрович, вполголоса напевая что-то, присел за стол с кружкою чая, и она поставила перед ним вазочку засахаренной вишни, неотступно гнетущее чувство неожиданно сошло на нет. Всю дорогу оно не оставляло: рушилось таинство, уходила святость этого места, затерянного среди одинаковых деревьев и дач, что для всех было лишь одной из них, для двоих – обетованной землею. Отец… конечно, она везде ему рада. Но присутствие Ветровского, всегда давящее тяжестью, теперь было особенно невыносимо.

Но постепенно, глядя на отца, что возился с добычей, по своему обыкновению бормоча или напевая маршевые мотивы и оглядываясь на дочь, она забывалась – просто вспоминая бесчисленные такие осенние вечера в Тихих ручьях, когда он возвращался с охоты, и маменька всплескивала руками – что же делать с двумя дюжинами уток?

Спустилась в погреб, совсем уже радостно найдя там вереницы банок с вишней, и почти спокойно столкнулась с Ветровским. «Простите мне, я не должен быть здесь», – «Отчего же? Я всегда вам рада», – произнесла она. «Не лукавьте – вы же совсем на это не способны», – отчаянно скрываемая, но все же сквозящая нежность в ответе. Евдокия впервые обратила внимание на глаза Ветровского – усталые и влажные, будто стояли в них, не находя выхода, все невыплаканные за жизнь слезы. «Да, вы правы. Даже себе – не умею. Но дело вовсе не в вас – в этом доме…», – почувствовав неодолимое желание объясниться, проговорила Евдокия. – «Вы хотели бы жить здесь», – утвердительно сказал Ветровский и отвел взгляд. «Да, но… не теперь», – ободренная этим, ответила она.

Ветровский не думал над словами, он просто отвечал, чтобы она продолжала говорить, но вдруг спросил: «А где бы вы хотели быть теперь?» – «Далеко, под Костромою. Но это невозможно», – услышал он неожиданный ответ. Невольно подняв руки к вискам, будто унимая застучавшее в них волнение, Ветровский проговорил: «Скажите мне – это очень важно – если бы это стало возможным, вы бы поехали?» – «Спасибо Вам, Егор Ильич. Еще год назад я бы ответила да. Но теперь – нет. Я отвечаю так Вам, как сказала бы любому из моих друзей. Знаю, у Вас есть имение под Костромой, и Вы хотели мне предложить остановиться там, но за прошедший год столько переменилось, и…я уже не могу безотчетно радоваться всякой возможности, как дару небес. Во мне теперь больше сухой мысли, чем порыва». Он ловил эти натянутые исповедальные звуки, не отводя рук от висков: какая-то странная, неуместная забрезжила в нем надежда. «Это оттого, что вы разочарованы?» – решился спросить Ветровский. Она подняла к нему лицо, откидывая назад набежавшие локоны и прижимая к себе банку с вишней: «Нет, Егор Ильич. Я просто повзрослела. Пойдемте чай пить».

* * *

Рассветы все позднее. С утра глядишь в окно, и неясно, каким будет день. Солнце еще не показалось, а небо все в мелкой кучевой ряби – то ли таится за нею свинцовая пасмурность, то ли проглянут скоро небольшие эмалевые оконца, а потом и останется одно, бесконечно-синее. Только цвет уже не тот, бирюзово-озерный, что радовал глаз летом – в сентябрьском небе будто осталось что-то от улетевшей к нему бурой листвы.

Николай Петрович и Ветровский выехали еще затемно, чтобы успеть поохотиться в окрестностях озера и вернуться домой до обеда. Потому звон дверного колокольчика был для Евдокии столь неожиданным. «Едва ли они вернуться за чем-то – верно, уже на пути в Петербург. А что, если…» Ставшее знакомым чувство – безотчетное до глупости, с которым она всякий день выходила на парголовскую дорогу, всматриваясь вдаль, вновь охватило все существо, но столь же быстро оставило ее – на крыльце стояла Пелагея. «Здравствуй» – и безмолвное вглядывание в дорогие забытые черты. Евдокия, твердя слова приветствия, обнимала подругу, боясь обидеть ее еще невольно разочарованным взглядом. «Проходи, дорогая. Я так виновата перед тобою, – Евдокия отпустила руку Пелагеи, присев рядом с нею за стол на террасе. – А ты…какая же ты замечательная!..» – проговорила она, лишь сейчас понимая, как ей не хватало Пелагеи все это лето. «Отчего?» – улыбалась та. «Оттого, что поняла меня, и простила, и приехала сюда. Я ведь ищу здесь уединения, а сама себя обманываю – уже через день затосковала просто по людям, по лицам, по разговорам. Ты первая, кто…нет, вчера ведь были папа и твой отец». «Папа был здесь?» – Пелагея приподнялась от изумления. – «Да, я встретила их у озера за охотою. Они переночевали, чтобы продолжить ее сегодня с утра. Выходит, вы не встретились?» – «Нет – я выехала рано.… Скажи, он очень страдает?» – неожиданно добавила Пелагея, но это прозвучало так значительно и даже с какою-то мольбой, что Евдокия сразу поняла, о чем речь. Она давно заметила, как тяжело переносит девушка то, что происходит с ее отцом, будучи близка с нею, невольной причиной его переживаний. Но они никогда прямо не заговаривали об этом, боясь задеть друг друга. «Я, право, не могу тебе ответить. Но мне бы очень хотелось верить, что…прости меня, Пельажи», – Евдокия закрыла лицо руками. «Забудь, мне не стоило говорить об этом», – уже с сожалением произнесла та. Она всякий раз убеждала себя, что не стоит заговаривать об этом, но вопрос вырвался неизбежно. «Расскажи мне, как Наденька, Вольдемар?» – решилась, наконец, нарушить молчание Евдокия. «Надин теперь в Петергофе – облегчение послышалось и в голосе Пелагеи, – она в числе немногих с государыней, что готовиться разрешиться. А Вольдемар… Полина, верно, писала – снова рвется в гусары. Постой, она же передавала письмо для тебя», – Пелагея привстала за ридикюлем. К ногам ее упал крупный кленовый лист. Она подняла его и, глядя между разветвленных прожилок на полупрозрачной желтизне, обернулась к Евдокии. «Как здесь прелестно… ты согласишься показать мне окрестности?» – «С радостью, только ты, верно, устала с дороги?» – «Я устала от города. Пойдем», – подала руку Пелагея.

* * *

«Эти два дня дали мне понять – я от всего отдаляюсь, Пельажи! – горечь, давящая изнутри, лишь теперь находила исцеляющий исход – Не от того, что называют обществом – я никогда не была близка к нему, но от папы, от Миши, от тебя», – «Разве ты не сознавала прежде, что он заслонит тебе все?» – обернулась Пелагея. Любуясь озером, она не пропускала слов Евдокии. «В том-то и дело, что да! Но мне, напротив, это казалось единственно верным, а теперь… я не знаю, что мне делать, Пельажи».

Евдокия очень ценила умение выслушать, которым отличалась Пелагея. Но теперь, когда вокруг не было посторонних, и они как никогда спокойно могли делиться всем сокровенным, что есть на душе, она впервые решилась задать ей вопрос. Евдокия догадывалась, что еще до их знакомства Пелагея пережила какое-то тяжелое потрясение, что наложило отпечаток, казалось, на сами ее черты: они были не по годам строги и серьезны. В разговорах она всегда выказывала искреннюю заботу о делах отца, брата, сестры, и сочувствие к самому собеседнику. Но было у нее за душой что-то еще – то, что отягощало задумчивостью лицо, что заставляло холодно и безучастно принимать комплименты и ухаживания молодых людей, то, что при всей сосредоточенности на собственных переживаниях, было не раз замечено Евдокией.

– Ты можешь не отвечать прямо, – глядя в глаза подруге, говорила княгиня, – не всем стоит делиться, но, быть может, если я выслушаю тебя, это что-то прояснит или хотя бы облегчит?

Они шли, задевая рукавами заросли камышей, тропинкою вокруг озера, и можно было смотреть вперед или по сторонам – Пелагее не хотелось выговаривать все прямо в глаза.

– Ты, возможно, права, дорогая. Тайна эта, прежде никому не вверенная, давит меня и мучит. Хотя предмет, признаться, самый простой…

Это было сказано с таким чудовищным спокойствием, что Евдокии стало не по себе, и она невольно взглянула на профиль подруги, но тотчас отвела взгляд, чтобы не смущать ее.

–…тебе знаком один из приятелей бывшего супруга и его манера общения с неопытными девушками…

Евдокия похолодела: она сразу обо всем догадалась. Виктор Вревский, что ей самой принес немало горя, оказался виновником тяжкого перелома в жизни ее подруги. Княгиня невольно потянулась к Пелагее и сжала ее руку. Она пыталась осознать, сколько боли, стыда и страха пришлось и до сих пор приходится переживать ей, сколького мужества стоит сейчас ее ровный тон, ее почти без дрожи поданная рука.

…– и вот перед тобою теперь не первая и не последняя, как он любит выражаться. Самое горькое, друг мой, не то, что он обманул мои ожидания, но то, что завладел моею душой. Прошло уже более двух лет, а мне все кажется, что мои молитвы смогут изменить его сердце, смогут вырвать его из холодного разврата, на который он расточает свою жизнь, смогут сделать его по-настоящему счастливым и свободным…

Евдокия не могла более прятать глаз и, остановив шаги, посмотрела на Пелагею и крепко обняла ее.

«Друг мой Пельажи, благодарю тебя за искренность и храбрость, – говорила она, когда они присели, наконец, дойдя до одной из беседок на берегу, – знаешь, мой опыт говорит сейчас противоположные вещи: с одной стороны, мне кажется, что люди не меняются. С другой, я уверена, Господь творит чудеса. Потому знай, что теперь наша молитва всякий день будет общей».

* * *

Уже заполночь, когда непривычная к долгим прогулкам и деревенскому воздуху Пелагея уснула, Евдокия сидела за стеною, склонившись над письменным столом. Его слегка истертая поверхность, отдаленные углы комнаты и едва различимая перспектива дач за окном были освещены оранжеватым полусветом, что шел из-под широкого абажура настольной лампы. Тем светом, под которым все зародилось и окрепло. Именно теперь Евдокии необходимо было окружить себя подобным: она чувствовала за спиною его халат, висящий еще с июня, она достала и переглядела содержимое всех выдвижных полочек, надолго задержав взгляд на небольшом отрывке – с три четверти листа – под заголовком «О теории изящного». И то было не обыкновенное чувство в разлуке. Встреча с Ветровским поселило беспокойство в ее сердце.

Мысли о родных, тревожившие в Петербурге, неожиданно оставили, будто заслонила, забросала их пестрота парголовского листопада. Но потом… Ветровский и отец… Егор Ильич виделся в детстве, как брат папеньки. В нем сосредоточилось что-то необъяснимо родное, семейное, напоминавшее о лучшем и самом безмятежном времени жизни. Всякий раз за тот вечер, когда Евдокия встречала его взгляд, перед нею проносилась череда перенесенных за год безысходных ожиданий, болезней, мелких неловкостей и унижений, которые, как она ни старалась называть пустяками, отчетливо стояли в ее памяти. Возвращения эти не оставляли, она несколько раз за ночь просыпалась с ними. С отъездом Ветровского все, казалось, улеглось, остался лишь мутный осадок, попытаться избыть который можно было, лишь забывшись – забывшись над письмом:

«А как там, в Парголове? – зарево листвы

Стоит, не гаснет над обетованным раем,

А на поверхности озерной синевы

Багрец ее непотопим и несгораем.

А как там, в Парголове? – яблоней плоды

Уже впитали пряный запах увяданья

И наблюдают сновидений череды,

Стуча в окно, но их не зная толкованья.

А как там, в Парголове? – Знаешь, все не так,

Пока шагов твоих не чувствуют аллеи,

И шелестящая златая суета,

Переливаясь, не под ними пламенеет.

Прости за стихи. Просто фраза из письма твоего «А как там, в Парголове?» прозвучала, и даже увиделась мне так живо: сразу представились едва сомкнувшиеся губы, ожидающие ответа, который сразу захотелось запечатлеть на них. Скажи, долго ли ты пробудешь под Костромою? Я так хотела бы встретить тебя здесь, у нас, но завтра я еду в Петербург вместе с Пельажи. Если ты дашь мне знать о примерной дате возвращения, тотчас же буду в Парголове. Просто теперь мне необходимо быть с Сашей Смирновой – подходят сроки ее родов, и она чувствует себя не очень здоровой – не заезжая домой навещу ее на Аптекарском. А как ты себя чувствуешь? Уже предчувствую, каким пустым найду Питер без тебя, без Василия Андреича: без наших живых суббот, когда от полудня до рассвета мы могли не скрывать ни взглядов, ни слов. Хотя, с другой стороны, (я давно заметила за собою свойство замечать положительные стороны в любых обстоятельствах): многие еще не вернулись в город с островов и дач, и светские мероприятия не возобновились в полной мере. Мне будет намного легче без этих обременительных обязанностей, что нести в твоем отсутствии было бы и вовсе невыносимо. Пельажи говорит, она слышала о возвращении князя Муранова, и, возможно, мне удастся вскоре закончить весь этот мучительно затянувшийся процесс. Пиши мне непременно обо всем, чем занимаешь себя в деревне, будь то даже скучнейшие хозяйственные расчеты – знаешь, какою отрадой будет любое известие от тебя. Пусть хранит тебя Всещедрый Господь».

III

С первых дней октября слегка приморозило, хотя тополя по набережной еще не тряхнули побуревшими кронами – было прохладно, но безветренно. В университетском сквере и вокруг ближайших зданий двенадцати коллегий теперь пестрили плащи и шинели различных цветов и покроев. И Вольдемар Ветровский, стоявший у окна рекреации на втором этаже, находил это даже замечательным. Прежде, в теплые и порою жаркие сентябрьские дни, нельзя было различить студентов, как один одетых в синие мундиры с малиновыми воротничками и петлицами. Теперь же каждый был узнаваем: вот щеголь Миша Крамер с философского стоит у скамьи, постукивая по ней лакированной тросточкой, вот подходит к крыльцу, волоча тяжелую сумку с книгами, лучший ученик второго курса, Парфенов. Вдруг Вольдемар заметил среди собравшихся какое-то движение: оживленные разговоры притихли, и взгляды большинства обратились в сторону ворот. Не видя вошедшего, он решил, что это кто-то из профессоров, а может, и сам декан. Но вскоре толпа расступилась, и Ветровский заметил идущих к крыльцу женщину в темном капоте и приземистого юношу. Они прошли довольно скоро, встречаемые шарканьем и поклонами и провожаемые любопытными взглядами, и через минуту скрылись за козырьком подъезда. Тотчас же толпа студентов зашумела – получасовой перерыв между лекциями редко ознаменовывался чем-то любопытным, и визит незнакомых гостей всколыхнул ее: со всех сторон посыпались предположения, завязались споры. «А вдруг эта дама – из Комитета при государыне и пришла с проверкой? Или просто гостья кого-нибудь из профессоров? А тот молодой человек? – расспросили третьекурсников, знающих всех наперечет – его никогда прежде не видели в Университете. Может быть, новичок?» Заинтересованный обсуждением Вольдемар, раскрыв форточку, глядел вниз из окна и не заметил подошедших. Оглянулся лишь, когда его позвали вопросом: «Господин студент, вы не проводите нас в кабинет декана?» То произнесла та самая женщина, которую он отчего-то совсем не ожидал встретить. Приветливое, даже молодое еще лицо, глядевшееся таким из-за блеска какой-то неуемной энергии в голубых глазах. Светло-русые с проседью волосы забраны в белый кружевной чепец. В осанке и высоко поднятой голове – опять же, что-то исполненное полнокровной воли к жизни. Не вглядываясь в лицо, уже тронутое морщинами, никак нельзя было назвать эту женщину пожилой. Молодой человек, стоявший рядом, был очень невысокого роста, но держался прямо и статно. Крепкое сложение выдавало большую физическую силу; внутренняя же, сокрытая, неуловимо проглядывала во всем его существе. Лицо юноши имело какой-то болезненно-желтоватый оттенок, узкие волевые губы были плотно сжаты, но все это Вольдемар заметил не сразу: первыми обращали на себя внимание глаза. Они будто освещали не только лицо, но всю фигуру молодого человека, и мягкий живой этот свет сглаживал некоторую ее неуклюжесть. Вольдемар, смущенный неожиданностью, торопливо раскланялся и, проговорив «Как вам угодно, мадам, следуйте за мной», направился прямо по коридору. Остановившись у кабинета, женщина мягко поблагодарила его и, постучав, скрылась за дверью, как и последовавший за нею юноша. До начала лекции оставалось еще с четверть часа, и Ветровский решил дождаться их: ему непременно хотелось узнать, кто этот молодой человек – велика была его обаятельная сила, да и природное любопытство брало свое.

Не прошло и пяти минут, как в дверях показался молодой человек. Вольдемар тотчас же подошел к нему. «Вы, верно, определяетесь к нам на первый курс?» – пытаясь придать голосу оттенок важности, спросил он. «Я полагал, что меня зачтут на третий после двух лет, прослушанных в Москве, но едва ли это выйдет, как дали понять сейчас». Юноша говорил отрывисто и как-то неприветливо, и тяжесть его взгляда была почти ощутима, но что-то подсказывало Вольдемару, что на самом деле он совсем другой. «Знаете, я вам даже завидую», – произнес Ветровский. – «Отчего же?» – «Не примите это за дерзость или, тем более, за совет, но на вашем месте я пошел бы в гусары. Представьте даже меня: кончу курс через пару лет и всю оставшуюся жизнь буду коптеть над бумагами в департаменте, окруженный бездельниками-франтами и гороховыми шинелями. Разве это будущность! Сколько бы я отдал за возможность служить – пусть даже в самом скромном полку!..» Молодой человек иронически, но не зло усмехнулся и проговорил уже более мягким, каким-то снисходительным тоном: «Вы еще молоды и совсем не знаете жизни. Вы не видите счастья в статском поприще, но стоит ли искать его в гвардейских парадах и попойках?» Вольдемар обернулся недоуменно – в словах юноши, что едва ли был старше его, звучала не наигранная умудренность. «Хотя, что я вам это говорю, – сам, верно, нынче поступлю в гвардейские подпрапорщики, – как-то безразлично произнес молодой человек, но неожиданно теплее добавил – Как вас зовут?» – «Вольдемар», – обрадовано протянул руку тот. – «Мишель», – не без гордости представился юноша. Рука его была небольшая и прохладная. Пожимая ее, Ветровский заметил выходящую из кабинета даму и по привычке вытянулся. «Что же, Мишенька – тебя согласились принять только на первый курс», – произнесла она. «Не очень-то и хотелось», – пробормотал молодой человек и взял под руку подошедшую женщину. «Мадам, Мишель – остановил их Ветровский, – я буду рад видеть вас у себя – в восьмом доме по Английской набережной». Обернувшаяся дама с мягкой улыбкой спросила: «Как ваша фамилия?» – «Ветровский», – вспомнив, как высоко держит голову Мишель, звонко произнес юноша. «Ветровский… – повторила женщина, – вы не сын ли Егора Ильича?» – «Вы знакомы с папенькой?» – Вольдемар от удивления невольно подался вперед. «А как же, племянник мой, Николай Александрович Столыпин, служит с ним по одному ведомству. Непременно передайте отцу, что госпожа Арсеньева ждет вас к себе, в дом Ланской у Синего моста». Вольдемар оживленно кивнул. Глядя вслед неуклюжему юноше с гордыми глазами, он думал, что тот непременно поступит в Школу юнкеров. И еще отчего-то был уверен, что там они встретятся.

* * *

Вольдемар Ветровский вышел из отцовского кабинета. Он только что получил уже почти нечаянное разрешение поступить в юнкерскую школу, но отчего-то не чувствовал той безусловной радости, какой ожидал прежде. Отец так устало и отсутствующе произнес это «Поступай, как знаешь, Володя, я не стану тебя более неволить», что молодого человека теперь не оставляло чувство вины. Он давно заметил, что отец просто устал от воспитания давно повзрослевших детей. А в последнее время он и вовсе казался каким-то опустошенным, и словно не было в нем сил противостоять с новой силой зажегшемуся стремлению сына.

Даже теперь, шагая по начинавшему просыпаться Петербургу к Синему мосту, где жил Мишель, Вольдемар заранее знал, что тот не поверит его радости, даже если попробовать ее изобразить. За последний месяц они легко сошлись, хотя Мишель был не из тех, кто близко подпускает к себе новых знакомых. Его поразила искренность Вольдемара, порой доходящая до простодушия, и он увидел в нем человека, способного быть по-настоящему преданным.

Таким, пожалуй, единственным другом, был для Мишеля Станислав Раевский, от рождения связанный с ним почти семейными отношениями, имеющими глубокие корни: их бабушки росли вместе. В детстве молодые люди не были особо дружны, хотя помнили отдаленно встречи в Тарханах или Раевке – их имения находились в соседних уездах Пензенской губернии. По-настоящему сблизились они в юношеские годы, в Москве. Раевский, будучи на шесть лет старше друга, часто говорил с ним о декабрьском восстании, память которого в сознании многих тогда еще была горяча. Конечно же, он был убежденным либералом, как и большинство молодых людей его возраста.

Около года назад поселившийся в Петербурге, Станислав служил в министерстве финансов, и жил теперь вместе с Мишелем и его бабушкой.

Вольдемар застал у друга незнакомого молодого человека среднего роста, в штатском, с приглаженными волосами и каким-то беззащитным лицом. «Мишель, папа разрешил мне, я…» – начал он, было, с порога, но осекся. «Стало быть, тебя можно поздравить? – подошел к нему Лермонтов, – Это Станислав – Владимир», – представил он друзей. Вольдемар заметил, что друг сегодня в особенном расположении духа – будто какое-то решение, принятое после долгих колебаний, успокоило его черты.

Он вовсе не так легко смирился с невозможностью продолжать университетское обучение, как это могло казаться. С легкой руки дяди Алексея Столыпина он решил взяться за военную карьеру, но эта перемена беспокоила Лермонтова. Он всегда говорил, что, случись война, тотчас бросится на передовую, но тот почти детский уклад жизни, к которому он привык в свои семнадцать, теперь должен был полностью измениться. Как-никак, казарменная жизнь не могла представляться легкой. И теперь, едва вернувшись из Школы, куда подал заявление, Мишель был очень обрадован новостью Владимира. «Ну что же, друг мой, вместе засядем за математику?»

Вольдемар, увидев столь редкую улыбку на лице друга, невольно рассмеялся в ответ.

IV

Еще третьего дня невские острова купались в тумане, прелым дымом поднимался он к верхушкам распестренных деревьев. Протягивая заиндевелые ветви к окнам домов, они стояли, кое-где еще нетронутые ветром, в разгаре своего октябрьского многоцветья. Но вдруг в одну ночь все преобразилось.

Перекидываясь с ледяными каплями, землю начали обволакивать крупные, влажные хлопья первого снега. Одни таяли, не долетая до мощеных дорог и ставших непроходимыми тропинок, другие оседали на ярко-зеленой, еще не выцветшей траве и обмякших, едва держащихся за ветви листьях.

А глядя из окна во двор, не опуская глаз к земле, можно было и вправду поверить в наступление зимы: снегом окаймлено каждое бревнышко и ступенька, а с крыши то и дело срываются, рассыпаясь, небольшие комья. Посмотришь вдаль – едва различимы соседние дворы, лишь черными точками выступают на слякотных полосах дорог редкие прохожие.

Вот двое, придерживая то распахивающиеся полы шинелей, то не спасающие от ветра цилиндры, приближаются к оледенелому крыльцу.

Евдокия не узнала, а скорее угадала в них Вяземского и Плетнева. Еще спускаясь по лестнице, укутываясь на ходу в шаль, она услышала, как приветствует их вежливый и расторопный смирновский камердинер, и как нетерпеливо обрывает его резковатый голос Вяземского: «Как барыня?» – «Все в порядке, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться – Александра Осиповна ночью приходили в себя, а теперь почивают. Доктора Шольц и Лейтон отдыхают, а господин Арендт обещал проведать госпожу после обеда». «Слава Богу», – глубоко выдохнул Плетнев, снимая цилиндр, с которого гулко закапало на пол. Евдокия еще с лестницы протянула им руки: «Петр Андреич, Петр Александрыч – все обошлось, просто чудом воли Божьей. Лейтон сказал, впервые столкнулся с подобным, а Сашенька явила небывалое терпение и мужество, что ее и спасло. Теперь она спит, все спокойно, дыхание ровное, жара нет… Вы проходите скорее, замерзли ведь», – взволнованная собственной речью, Евдокия остановилась на последней ступеньке. Вяземский облегченно провел рукою по лбу и снял запотевшие очки, протирая их краем шарфа. «Голубушка Евдокия Николавна, вы прямо как светлый вестник к нам спустились», – произнес он, по обыкновению добродушно щуря глаза в улыбке – «Да полно вам, Петр Андреич, чай стынет», – Евдокия в радостном подъеме не могла устоять на месте – ей хотелось самой принять у гостей цилиндры и разлить им чай. «Гляжу, вы ждали нас?», – пропуская Евдокию вперед, тихим и серьезным тоном спросил Плетнев. «Я знала, что вы непременно зайдете. И чай постоянно прошу подогревать – сама, верно, выпила сегодня с полсамовара». – «Слава Богу, – повторял Вяземский, – слава Всевышнему, что опасность миновала. А я давеча получил с пароходом письмо от Василия Андреича… а теперь, глядишь, приморозит так, что речные пути все закроют», – отвлекся князь. «Что же пишет Василий Андреич?» – с интересом спросила Евдокия, протягивая Вяземскому сахарницу. – «А что Василий Андреич? бросил нас, двух старых бобылей, а сам наслаждается в Дрезденке, и Тургенев следом, а теперь еще Пушкина из Москвы дожидайся, как из печи пирога. Уже не в первый раз ссылается на издательские дела, а сам, поди, кутит себе с Павлом Войнычем», – в едва ли серьезном недовольстве бормотал Вяземский. «Петр Андреич, я вас прошу: когда станете отвечать Жуковскому, не пишите всего о Саше. Теперь ей ничего не грозит, но он очень расстроится, узнав о случившемся», – «Все я понимаю, Евдокия Николавна», – неожиданно серьезно вырвалось у Вяземского.

За последние двое суток все, близко знавшие Александрину, почти не смыкали глаз. Весь вчерашний день аллеи двора Смирновых заполняли группы людей, бродивших туда и сюда под мелко моросящим дождем и то и дело посылавших в дом узнать: «Как там?» Слухи о мучительно долгих и тяжелых родах Александры Осиповны достигли и императорского двора. Обеспокоенная Александра Федоровна, что сама несколько дней назад благополучно разрешилась великим князем Михаилом, послала к бывшей фрейлине лейб-медика Арендта и отпустила из Зимнего любимицу Надю Ветровскую. Та была рада поручению государыни, ведь ей была очень дорога Саша, с которой они особенно сблизились после отъезда Жуковского. Зная, что Плетнев здесь, во дворе, среди поддерживающих Смирнову, Надя старалась не думать о нем, вся сосредоточившись в бескорыстно просящей молитве.

На исходе вторых суток доктор Лейтон объявил собравшимся, состав которых то и дело менялся, – многих срывала служба или семья, за ними появлялись другие, едва узнавшие и взволнованные, – что ради спасения жизни Александры Осиповны пришлось пожертвовать ребенком. Несчастное дитя, еще не успевшее повидать дневного света, тотчас отпели и похоронили, но Саша все еще не приходила в себя, и за ее безопасность не могли поручиться. Лишь под утро задремавшие в креслах Евдокия и Надя зябко проснулись от движения за дверьми Сашиной комнаты. Вскоре вышел взволнованный доктор Шольц, походя объяснивший, что мадам очнулась и просит пить.

К рассвету волнения улеглись. Саша выпила воды и с неохотой, но все же проглотила несколько ложек мясного бульона, необходимого ей после двух суток без пищи. Почти сразу она забылась сном – теперь естественным и исцеляющим.

Арендт и Надя вместе уехали в Зимний успокоить императрицу, Смирнов облегченно поспешил на службу, трое братьев Россети также вынуждены были вернуться в строй. Остался лишь младший, что прошедшие сутки простоял в карауле и ничего не знал о происходящем с сестрою. Едва справившийся с юношески обостренным волненьем, он не отходил от изголовья Саши.

Евдокия также почти не спала в эти дни, и теперь откровенно дремала за кружкою чая. «Пожалейте себя, княгиня. Мы тотчас же вас разбудим, как проснется Александра Осиповна», – склонился к ней Плетнев. «Да, видно, зря я подбадриваю себя шиповником, – невольно зевнула Евдокия, – спасибо вам, Петр Александрович», – едва слышно произнесла она, направляясь к ближайшим креслам.

* * *

Саша полулежала на кровати, подложив несколько подушек под спину. Глядя на оживленный вид этой женщины, сложно было представить, какие муки ей довелось перенести. Смуглое от природы, лицо ее ощутимо побледнело и осунулось. Но глаза, казавшиеся теперь еще больше, не утратили той искрометности, что способна была вывести из уныния всякого, в них заглянувшего. «Полно тебе расспрашивать о моем самочувствии – оставь это Арендту. Он вот-вот вернется и не даст нам договорить, – нетерпеливо просила она подругу,– расскажи мне обо всем, произошедшем в эти два дня». Евдокия принялась перечислять всех, кто приезжал сюда, на Аптекарский; рассказывать, какой туман стоял над рекой, какой снег выпал с утра, и о том, что пришел-таки долгожданный ответ Жуковского. «Как, и этот бездельник Любомирский был здесь? Неужели пожертвовал часом, за который мог бы одержать еще с полдюжины побед? Никогда бы не подумала»,– соскучившаяся по простой болтовне, Саша спрашивал о каждой безделице. «Да он, верно, увлечен тобой»,– с улыбкой поддерживала ее Евдокия. «А знаешь,– вдруг вспомнила она,– в понедельник выступает Лангеншварц. Лавали раздают подписки. В мае мне не довелось побывать на нем, так что послезавтра непременно пойду». – «Лангершварц, тот самый, импровизатор! – Саша едва не подпрыгнула,– Пушкин мне рассказывал, это…» – «Я вижу, мадам, вам лучше», – проговорил вошедший Арендт и улыбнулся.

* * *

Особняк Лавалей на Дворцовой набережной редко выглядел просто домом. Это был, прежде всего дворец, где царил вечный праздник. Об этом говорила даже сама его архитектура – возведенный в конце прошлого столетия, он являл собой образец пышной строгости классицизма.

Но не всегда дом этот был сосредоточением всего занимательного и изящного, роскошного и нового, чем могла блеснуть столица: он помнил и смутные времена. Помнил траур по единственному сыну, погибшему вдали от родины. Помнил долгие и тревожные проводы старшей дочери в неизвестность.

Лишь в последние шесть лет все улеглось. Стареющие супруги, подрастающая наследница Софья привыкли всякий вечер принимать сотни гостей, дух праздника стал для них обыденным, а дом давно обрел славу самого блестящего и известного в Петербурге.

Сегодня же на концерт швейцарского импровизатора Макса Лагеншварца собрался более узкий круг приглашенных – вечер устраивался по подпискам. То было повторное выступление успевшего снискать некоторую известность поэта, и потому зала все же была переполнена: собрались здесь и те, кто пришел послушать его впервые, и те, кто ожидал от второго концерта новых впечатлений. Все-таки нечасто гастролировали в Петербурге импровизаторы, да и одно это название уже заключало в себе что-то необыкновенное и интригующее.

Танцевальная зала была устроена как концертная. На оркестровой сцене предполагалось само выступление: там остался рояль, готовый зажечь импровизацию начальными аккордами, стул и графин воды на столе перед ним, а все остальное пространство заполнили кресла для зрителей.

Собираться они начали задолго до назначенного часа. Сам Лангеншварц также был здесь, хотя это угадывалось лишь по огромной толпе, обступившей юношу. Многим не терпелось познакомиться сним лично, а кому-то и просто поглядеть на поэта. В наружности его было мало примечательного: обыкновенное светлое лицо, юношеская сутулость и неловкость в движениях. Было даже что-то наивное, почти детское в его манере. Но, тем не менее, восторженные девицы, во всем находившие повод к восхищению, шептали между собою, как много сулят его глаза. И, конечно же, они ожидали от этих глаз какого-то чудного преображения, заранее занимая места в переднем ряду.

Евдокия обдумывала тему, которую предстояло задать, как вдруг в приутихшем на мгновение гуле различила голос, показавшийся ей похожим на пушкинский. Не ожидая встретить его здесь, она обернулась, и – правда, то был внезапно вернувшийся из Москвы Александр Сергеевич.

«Евдокия Николавна, как я вам рад… да, вчера вечером… садитесь, послушайте и вы», – торопливо говорил Пушкин, видно, прервавшийся на рассказе. В соседних креслах Евдокия заметила Плетнева и Александру, выглядевшую совсем здоровой и посвежевшей. «Что я говорил, господа? Ах, да – в семнадцатом году, когда я был на ножах с Каченовским, он в своем «Вестнике Европы» разразился статейкой по поводу выступления италианца Скриччи. И заявил в ней, что тот едва ли смог бы произвести что-нибудь на тему «К ней», «Демон», или подобное в этом роде. «Как верно, – подумал я, – то же самое, если бы мне дали тему «Михайло Трофимыч», что я смог бы на это придумать? А дайте то же тему Крылову, и он тотчас же напишет басню «Свинья»! Пушкин, как всегда, замечательно рассказывал: чуть улыбаясь, тогда как остальные не сдерживали смеха. Он смеялся реже, но поразительно искрометно.

Вслушавшись в происходящее вокруг, Евдокия поняла, что зала уже в ожидании. Разговоры заметно притихли, места занялись. Пока Лангеншварц готовился где-то за сценой, по рядам проходил низенький господин в малиновом фрачке и протягивал каждому широкий старомодный цилиндр, верно, давно никем не надеваемый и доживавший свой век таким вот незавидным образом. Он шел уже невдалеке, и Евдокия так и не успела определиться с темой. Единственное, что стояло в сознании – последнее письмо Одоевского, в котором он делился рассказами Титова о Байроне, о его последних годах в Греции, мнимом сумасшествии и смерти. Не долго думая, она торопливо написала «Умирающий Байрон», и уже на подходе господина с цилиндром свернула листок.

Вскоре он обошел все ряды и приблизился к даме, сидевшей впереди, с просьбой достать один из листков. Девушка, что была Софией Лаваль, краснея от смущения, протянула господину неровный клочок бумаги, верно оборванный кем-то второпях. Тот развернул его и, поднявшись на сцену, в голос объявил: «Смерть Каподистрии».

Евдокия заметила, как что-то едва уловимо пробежало по лицу Пушкина. Она помнила, что тот знал греческого вождя лично и был заинтересован его судьбой. Однако вспомнить, что поэт когда-то рассказывал ей о Каподистрии, она не успела – взоры и слух всех собравшихся обратились на сцену, где Лангеншварц уже садился к роялю. Несколько мгновений он провел неподвижно, как вдруг, неожиданно для отвлекшихся, начальные аккорды отдались в высоком потолке залы, полностью завладев вниманием зрителей.

Евдокия совсем не запомнила читаемых им стихов – в какой-то момент их непрерывный поток начал казаться однообразным. Но печать истинного дара, не оставлявшее лица молодого импровизатора, текучая выразительность его совсем молодого, даже высокого голоса, и, конечно, великолепная фортепьянная игра надолго завладели ее воображением. Более всего ей хотелось, чтобы Владимир, никак не успевавший на выступление, смог услышать игру Лангеншварца. После окончания импровизации молодого человека вновь окружила столь многочисленная толпа, что ей лишь через час едва удалось добиться небольшого разговора с ним. Как выяснилось, до отъезда в декабре Лангеншварцу предстоит дать еще множество закрытых концертов в разных домах Петербурга, и свободных вечеров почти не остается. «Хотя…на двадцатое ноября – кажется, в этот день я почти свободен. Только из уважения к вам, княгиня», – добавил молодой человек со слегка смущенной улыбкой, что почти не оставляла его лица. «Хорошо, мы будем ждать», – произнесла Евдокия. И лишь сейчас подумала о том, как неловко выйдет, если Владимир не успеет вернуться к тому времени.

V

Прошло три месяца

Морозный полдень стоял над Петербургом. Пар поднимался от крещенских купелей на Неве, носился над разговорами и смехом гуляющей толпы, над гривами и колокольчиками нарядных троек. В одной из них с катаний возвращалась, оживленно беседуя, компания молодых людей. Алексей Григорьевич Мирский, что с недавнего времени служил адъютантом у великого князя Михаила Павловича, рассказывал очередной военный анекдот. Рядом сидела румяная, усталая, но радостная Прасковья, а напротив – задумчивая Надин Ветровская, чье молчаливое присутствие почти не замечалось ее спутниками – они были увлечены друг другом. Украшенная тройка везла их к Михайловскому дворцу, где через несколько часов должен был начаться бал для узкого круга приглашенных.

Евдокия сидела в натопленной комнате отцовского дома и который час пыталась забыться над книгою. Ее неотступно одолевали то мрачные предчувствия, то смятение, на борьбу с которыми в последнее время истрачивались все душевные и физические силы княгини. Она была свободна от обязательств перед супругом – процесс, что занял более полугода, наконец, был завершен. Но эта достигнутая цель, на которую она полагала так много, сказалась лишь горьким разочарованием. Никакой свободы и счастья, которыми она грезила когда-то в мае, приняв решение, не принес этот развод, оттого что покоя не было на душе Евдокии. Эту зиму они почти не выезжала, за исключением своих, дружеских домов, что было бы нелепо называть светом.

Все больше времени она проводила в храме. Избегая служб и праздников, всего, что сообщалось с необходимостью быть на виду, Евдокия часто приходила в пустую полутемную залу, вставала в нише окна почти у самого порога и надолго закрывала глаза. Замечала ее только служительница, собиравшая нагоревший воск со свечей. Когда она порой проходила мимо в третий раз, можно было расслышать невольное: «Что ж барыня себя изводят так… видать горе какое случилось или грех большой… пошли бы к исповеди да причастились, всяко легче бы стало». Но Евдокия не могла идти к священнику – она отчего-то была убеждена, что теперь, в таком состоянии, она может быть принята только там, где бессильны и не нужны земные законы. Так и теперь, отложив книгу, она собралась было позвонить, чтобы закладывали – обедня кончалась, и уединенная ее молитва вновь могла состояться – как вошла девушка с вопросом, могут ли барыня принять. «Кого?» – почти безучастно спросила Евдокия. – «Господина Вревского, Виктора Петровича». Она вскинула брови и отрицательно покачала головой, но сказала, чтобы господин проходил. Несмотря на некоторую притупленность чувств, что была следствием приема успокоительных капель, Евдокия затрепетала и поспешила завернуться в шаль, чтобы совсем отчаянно не выдавать своего смятения. Но следовало протянуть вошедшему руку, и, по одному из победных выражений лица Вревского, поднявшего на нее глаза в поклоне, она поняла, что от него не укрылось ее волнение. Да и стоило ли волноваться о таких мелочах, когда она была почти уверена, зачем явился сюда этот человек, и заранее готовилась к чему-то ужасному.

– Добрый день, княгиня! Вас давно не видно в свете, отчего вы сидите затворницей? Как можете лишать нас своего прелестного общества?

– Я неважно себя чувствую в последнее время, Виктор Петрович, – отвечала Евдокия, приглашая гостя садиться.

– Очень жаль, княгиня. Однако у меня есть к вам разговор, – ничуть не смущенный Вревский решил сразу изложить свое дело. – Вы, верно, помните, что у нас с вами был некий уговор, и прошедшее время никак его не отменило.

История с Алиной завершилась для Вревского благополучно – за честь девушки некому было вступиться, а князь Муранов, улаживающий после развода дела в имении, всерьез был намерен вскоре жениться во второй раз. Потому посвященность Евдокии в эти обстоятельства уже не представляла никакой опасности для Виктора. Да и теперь, внимательно изучая ее с головы до ног своим взглядом, который лишь неопытности мог внушить чувства, в руках этого человека смущавшие и губившие, Вревский с удовольствием отмечал, что княгиня теперь вообще не может представлять никакой опасности. Он находил ее даже похорошевшей в этой бледности, в заостренных чертах, в расширенных глазах, где стояла плохо скрываемая беззащитность. Скучающий человек этот нашел способ взволновать свою кровь и теперь не скрывал торжествующей улыбки, чувствуя, что замысел его уже приносит первые плоды – те, что лишь распаляют воображение и заставляют идти дальше.

Евдокия плотнее завернулась в шаль и спрятала на груди руку – ей показалось, что сердце бьется слишком тяжело и часто, а от взгляда собеседника хотелось повернее укрыться. Но Вревский был слишком опытен – это искусство он совершенствовал в себе не первый год, и в нем чувствовал себя не знающим равных. Ему была известна разница между тем, какие взгляды следует посылать юным девушкам, а какие – замужним дамам, что также нередко становились предметами его соблазнения. Евдокия, что больше всего сейчас хотела бы выставить этого человека из дома, не отводила глаз, всю силу положив на то, чтобы ответить на этот бесстыдно изучающий ее взгляд своим, непроницаемым и бесстрастным. Но Вревскому было известно, как действовать дальше и против этого.

– Вы полностью в моих руках, княгиня, – решил он прямыми и резкими этими словами заставить ее растеряться, – но я буду снисходителен к вам. Хотя бы потому, что обязан вам некоторыми моими лицейскими впечатлениями. Да, признаться, мой давний интерес к вам в последнее время окреп – вы развились в женщину, вы стали способны на страсть…

– Говорите прямо, когда и где – услышала Евдокия собственный голос.

Этим словам предшествовали несколько секунд, в которые перед княгинею пронеслись все обстоятельства, приведшие к этому решению. Она успела испытать смесь оскорбленного самолюбия, жалости к себе, ужаса и отвращения перед самою собой за это. «Один этот взгляд стоит дуэли, – думала она, но чего же стою я, если могу так ставить рядом собственную прихоть и жизнь моих близких… лучше лишиться рассудка (то был последнее время главный потаенный страх ее), если в нем могут рождаться такие чудовищные помыслы. Хоть за что-то отвечу сама, никому не причиняя горя. Господь милостив, может статься, и я останусь в своем уме, и никто ничего не узнает».

Вревский слегка поднял брови и наклонил голову – он не ожидал столь скорого и решительного ответа. Но наивно было полагать, что на этом его интерес будет исчерпан. Помраченное воображение этого человека вело куда дальше.

– Ох, княгиня! Отчаянная готовность ваша похвальна, но нет, увы – так не пойдет! Мне не нужна ваша жертва и покорность, словно христианской мученицы перед римским палачом, – мне такого более чем хватило в свое время. Я хочу видеть в вас страсть.

– Этого вы не добьетесь никакими средствами, есть Бог на небесах, и он дал нам власть над нашими чувствами, – Евдокии собственные слова будто еще предали решимости.

– Не вам говорить о Господе, милая княгиня. Не вам, что одновременно нарушает сразу две Божьих заповеди. Впрочем, именно этот сладостный процесс я и хотел бы наблюдать.

– Что вы имеете в виду?

– Ну как же, княгиня… во время вашего очередного свидания с князем устройте мне наблюдательный пункт – так, чтобы я мог оставаться незамеченным, но, в то же время, во всей полноте насладиться картиною. Уверяю вас, я ничем себя не выдам. И вы можете не сообщать ничего князю, пусть это останется нашей тайной – так даже интереснее…

Евдокия поняла, что борьба неравна. Что мысль заводит этого человека туда, где заканчивается ее способность понимать. Что ей одной более ничем ему ответить, и теперь остается надеяться только на чудо.

– Да вы не человек, – проговорила она, уже не скрывая бессилия.

Вревский рассмеялся. Евдокии вспомнились сцены из Фауста.

– …Княгиня! Напротив, самый что ни на есть человек, созданье из плоти и крови, которую вы, признаться, сейчас очень волнуете.

– Говорите в вашем свете все, что вам будет угодно, мне все равно.

– Вам, может, и все равно – вы нынче свободная дама, а репутация князя? Как же самолюбиво вы поступаете сейчас… о свете, быть может, вы отчасти и правы, там никто не требует веских доказательств, а досужие разговоры как начнутся, так и умолкнут… но что скажет, например, Ольга Степановна, узнав, что ее дачных слуг супруг самовольно услал в тверскую деревню, а из своей костромской выписал новых, что признают за барыню никак не ее, а куда более молодую и прелестную особу?

– Откуда вам это известно?

– О, княгиня, при желании и интересе можно навести любые справки … да что князь? Он, во всяком случае, рискует не просто так, ой не просто так… а вот Прасковьи Николавны мне, право, будет искренне жаль…

– Не смейте произносить имя моей сестры после всего…

Вревский перебил ее.

– Не спешите, княгиня, если вам столь небезразлична ваша сестрица. Она, насколько мне известно, мечтает стать фрейлиной. И даже имеет к тому некие основания. Но, как вы думаете, что останавливает государыню принять решение? Правильно. Потом, вашей сестре скоро выходить замуж. Поверьте мне, я не раз замечал, как кривились лица некоторых почтенных дам, когда они видели вас вместе. Действительно, какой пример может подать младшей сестре дама со столь сомнительной репутацией?.. А на почтенных дам, поверьте мне, я имею влияние не меньшее, чем на их дочерей и внучек, только нужно мне от них совсем другое, как вы можете догадаться. Что ж, я вижу мне удалось вас убедить… Но я не стану требовать немедленного ответа – вам понадобится время, чтобы все устроить. О, поверьте, я знаю, как изобретательны любовники в тайных свиданиях! Буду с нетерпением ждать известия от вас… – Вревский поднялся, потому что видел, что княгиня готова лишиться чувств, а таких сцен очень не любил, да и все было сказано. – Только учтите, что воображение мое уже раздражено, а терпения едва ли достанет на неделю. Честь имею.

Уже отошедши к двери, Вревский увидел, как Евдокия, собрав последние силы, встала, чтобы сказать ему в лицо: «Чести у вас нет. Но вы ответите. И за Пелагею, и за это все, будьте спокойны». Она отвернулась, а Вревский, усмехнувшись, вышел из комнаты. Дождавшись его шагов по лестнице, Евдокия позвонила в колокольчик, и вскоре вошла девушка.

– Глафира, принеси мне капель, пожалуйста. И вели закладывать.

* * *

Евдокия ехала в странном спокойствии. Она не первый раз замечала, как в минуты наиболее острого горя или опасности ею овладевает это спасительное чувство, будто она смотрит на все со стороны. Единственное, что не давало ей покоя все более и более по мере движения вперед, был адрес, по которому она приказала ехать.

«Почему не департамент? Отец пошел бы навстречу, дал нам увидеться… но нет, он догадается, он спросит слуг, кто приезжал. Да там и не только отец… нет, Ветровскому точно нельзя в таком виде показываться на глаза, – в который раз за последнее время Евдокия в смятении замечала, что думает об этом человеке с каким-то бережным участием, будто боится задеть что-то хрупкое, драгоценное, заключающее в себе какую-то тайну: то, о чем она давно запретила себе мечтать и почти забыла, разве что далеко, в детстве… Думая о Ветровском, она почему-то всегда вспоминала о детстве. Это еще больше пугало ее, особенно теперь. Отчего я не боюсь за него, за Владимира? Оттого, что не смогу выговорить всего ему в лицо. Потому что он не сможет принять это хладнокровно, как повод к действию. Потому что я боюсь видеть его слабым и жалким, боюсь, что это окончательно все разрушит, потому что больше всего я, конечно, боюсь, остаться со всем этим одной: умолять этого человека о снисхождении, выдумать самой что-нибудь в его роде и пойти на это… Нет. Теперь мне стоит сделать единственно верное, что от меня зависит – Бог знает, что станется со мною завтра, а Пелагея должна теперь же узнать обо всем».

Глядя на ступеньки перед собою, Евдокия поднималась в комнату Пелагеи, в дом которой ее впускали без доклада.

– Что с тобою, дорогая, ты вся дрожишь, – говорила девушка, вставая навстречу подруге, – Лука, чаю!

– Не стоит, Пельажи. Мне нужно поговорить с тобою.

Пелагея, которой передалось волнение Евдокии, села напротив. Той пришлось собраться с духом – она знала, что должна теперь причинить боль дорогому ей человеку, и что этим ей следует принять на себя часть ответственности за дальнейшие решения Пелагеи, но отменить своих слов не могла.

– …Видит Бог, я вместе с тобою искренне молилась за этого человека. Я верила, что за него еще можно побороться, – говорила Евдокия, глядя, как бледнеющая Пелагея молча качает головою, – я не стала рассказывать тебе о первом нашем столкновении в надежде на то, что в нем победили лучшие чувства, и он оставит нас в покое. Но подумай, какие чудовищные замыслы владеют этим человеком… мне на мгновение даже показалось, что он не совсем человек. Что-то в нем было от Мефистофеля… нет, прости, это все игра воображения, повести Мельгунова… Конечно, в том и ужас, что он одной с нами веры, одного воспитания, а может, в лицо глядя женщине, говорить такое, что, казалось мне, мог выдумать разве только Маркиз де Сад в своих сочинениях…

Увидев, как Пелагея оседает в креслах, Евдокия подошла ближе и протянула ей стакан воды.

– Друг мой, прости, я знала, что тебе будет больно, но не могла молчать.

– Ты все сделала правильно. Прости, мне нужно теперь остаться одной.

Евдокия кивнула – она понимала, что Пелагее сейчас стоит положить все силы, чтобы принять только что услышанное, и, конечно, их не хватит на то, чтобы сочувствовать ее беде и подсказать какое-то решение, что Пелагея сделала бы в любом другом случае. Евдокия чувствовала смутное разочарование и подступающий страх – она не знала более человека, которому могла бы столь легко открыться, ничего не опасаясь. Только Евгений Рунский мог бы помочь ей, но он был за тысячи верст отсюда.

Евдокия спустилась по лестнице, в смятении глядя под ноги, и на выходе сказала провожающему лакею: «Голубчик, пожалуйста, проследите, чтобы с барышней все было хорошо. Не беспокойте ее теперь – ей нездоровится, но через час проверьте, как она себя чувствует».

– Харитон Иваныч! – послышалось с лестницы, только закрылась дверь за Евдокией, – пошли сейчас же узнать, дома ли полковник Зорич. И к нотариусу нашему чтобы кто-то заехал, попросил его быть здесь завтра.

– Что-то случилось, барин?

– Исполняй, прошу, и оставь меня.

Недоуменный слуга вышел, и Ветровский опустился в кресла, закрыв лицо руками. Он едва держался на ногах, его колотил озноб. Этот повелительный тон и распоряжения отняли последние силы.

Директор департамента сегодня вернулся из присутствия чуть раньше, задумав ехать выбирать лошадь с сыном, что поступил недавно в Школу юнкеров. Но планам его не суждено было осуществиться. Заметив на лестнице Евдокию, смятенный и нездоровый вид которой испугал его, он, после недолгих колебаний, решился встать у двери комнаты дочери и услышал состоявшийся разговор. Он никогда не стал бы делать такого, если бы не тяжкое предчувствие, почти физической болью в груди давшее о себе знать. Предчувствие это оправдалось – Евдокии грозила опасность, величину которой он не мог и вообразить себе, не услышав всего. «Подумать только, и это Вревский, который столько лет служит подле меня… и он отчего-то небезразличен моей дочери… нет, с нею я об этом говорить не буду… никто не должен знать. Зорич не станет задавать лишних вопросов и исполнит все, как должно, на него я полагаюсь. Завтра займусь бумагами, а послезавтра, даст Бог, все будет кончено. Хорошо, что Владимир теперь в Школе, а Надя во дворце», – на этом Ветровский осекся. Он так легко, казалось, все рассудил вперед, но мысли о детях дали понять, что предстоящие дни будет пережить много сложнее, чем было принять теперь это решение. «Я не смогу даже попрощаться с ними, не вызвав подозрений… не смогу увидеть ее, быть может, в последний раз». На мысли о Евдокии он встал и принялся мерить шагами комнату. Последнее время он чувствовал, как неуловимо что-то переменилось в ней. Они редко виделись, но и по тем немногим взглядам и словам, которыми им доводилось обмениваться, по тому, что он слышал от Николая Петровича, и каким находил Одоевского, с которым служил вместе, он ощущал, что в их прежнем совместном счастье с Евдокией что-то надломлено. Боясь этих предположений и не зная, радоваться ему или огорчаться, он начал питать какие-то смутные, неведомые прежде надежды. «И вот теперь, когда я обязан вступиться за ее честь… Вревский, уверен, дурно стреляет, но бывает так, что случайное обстоятельство оказывается вернее воинского искусства… но Господь милостив, вдруг я останусь жить? Просто жить, зная, что я сделал для нее хоть что-то, было бы таким даром…»

– Папа, что-то случилось? Я с четверть часа прождал тебя на Невском, где мы условились.

– О, Володя! – Ветровский не заметил подошедшего сына, которому необыкновенно шел юнкерский мундир. – Прости, дела задержали, но теперь я полностью в твоем распоряжении, поедем. Вели закладывать.

* * *

«…Вы пренебрегли моими советами и поставили меня в самое мучительное положение. Я не смею глаз показать Министру теперь уж; вообразите себе, что будет тогда, когда он будет иметь все право назвать меня самохвалом; сколь приятно мне будет это состояние, разыгрывать пред моим начальником ролю лицемера, который во зло употребляет его снисхождение, торгует им: и кому же – мне? Мне, человеку, который осмеливается громко смеяться над интриганами и пройдохами и во всеуслышание презирать их? Нет! Ввек я не думал дойти до такой степени унижения. – Вы знаете, Павел Дмитриевич, что я не богат, не имею сильных родных, – имею одно: мое чистое, честное, незазорное имя, которое я ни от кого не получил, но приобрел сам и беспрестанным следованием за собою и разными пожертвованиями. Как вам известно – все мне вздор, и имение, и места, кроме моего имени. – Именем Бога, пощадите его, мое единое сокровище, уважайте его и не бросайте его людям, которых один язык уже будет для меня осквернением. Не удивитесь, если вы вслед за сим письмом получите от меня уведомление, что я подал в отставку. Вы знаете мои правила: я не могу служить более с начальником, которого лишусь доверенности. – Мы не поняли с вами друг друга, почтеннейший Павел Дмитриевич…»⁴³

Одоевский заканчивал тяжелое неприятное письмо. Предназначалось оно его отчиму, который был недавно назначен полицмейстером в Саранск и уже успел попасть в историю. Желая снискать расположение начальства, он намекал на якобы большое влияние, которое имеет в Министерстве его пасынок. Эти слухи дошли до Одоевского, без того в последнее время нерадостного, и в конец расстроили его.

Перечитывая выражения лежащего перед ним письма, он горько смеялся над собою. «Вот же вся правда обо мне – ничего мне так не дорого, как это имя. Сколько я себя обманывал, думая, что нашел что-то превосходящее, что-то, стоящее выше этих цепей, сам себя не узнавал. Думал, что есть какой-то способ примирить одно с другим. Но я не рассчитал ни своих сил, ни сил другого существа, которое, в отличие от меня, от всего отказалось, не пожалев самое себя. И теперь я вижу, что она, как и я, горько разочарована. Она втайне надеялась, что я так же смогу решиться на развод, да и сам я порой смел тешить ее пустыми надеждами. Но теперь, кажется, все становится понятным, без всякого решительного объяснения. И это хуже упреков, хуже прямых обвинений – просто видеть, как она тихо угасает: часто сказывается больною, почти не бывает в свете, неделями не выходит из дому. Эта длительная разлука, кажется, стала началом разлада. А, быть может, мы оба просто устали. Видеться в свете нам более никак нельзя – после развода некоторые дома и вовсе начали отказывать ей. Стало бы безумием еще более питать их мелочные подозрения. Да, она презирает свет, но переживает за то, какую тень это бросает на ее отца, на незамужнюю сестру. Она почти перестала приходить ко мне по субботам – говорит, ей тяжко и страшно видеть княгиню. Жуковского теперь нет в городе, и там наши встречи стали невозможны. Но она по-прежнему просит читать все мои черновики, наброски. Так же иногда приходит во флигель послушать мою игру через стену кабинета. Но надо, наконец, признать, найти силы на честность с собою – нам это все более не по силам. Что же будет теперь? Что же, со мною все понятно – вот, выпущу в будущем месяце книжку, Пестрые сказки с красным словцом. Неужто жизнь может вот так вот пойти дальше, будто ничего не случилось?»

VI

Иван Афанасьевич Зорич, плотного сложения военный средних лет, сидел в гостиной Виктора Вревского, ожидая хозяина. Слуга, попытавшийся было сказать, что господин в такой ранний час не принимают, был смущен грозным видом и голосом гостя с его словами о том, что дело не терпит отлагательств, и теперь в суете пытался навести порядок в комнате. Полковник невольно огляделся – стол был заставлен пустыми бутылками и остатками закусок, на полу в беспорядке лежали предметы мужского и женского платья. Вскоре вышел Вревский, по виду которого было понятно, что визит его разбудил. Но это всегдашнее умение расположить к себе и теперь не покидало его лица. Только полковник пришел сюда не любезничать. После приветствия он по-военному отрекомендовался и протянул письмо вместе со своею карточкой.      .

– Печать Егора Ильича? – произнес Вревский, вскрывая конверт в невольном волнении, – отчего же вы?.. – молодой человек опустился в кресла, которые кстати оказались рядом. Зорич наблюдал, как менялось его лицо по мере прочтения письма. От него не укрылось, как на нем мелькнул ужас.

– Что же, его превосходительство не устроил мой доклад третьего дня, – попытался отшутиться Вревский, но бледность его выдавала растерянность и смятение.

Виктору Петровичу ни разу не доводилось всерьез драться на дуэли, потому как все его похождения были рассчитаны на то, чтобы не нести тяжких для него последствий. Чаще всего все оставалось в тайне, но, случись ему получить вызов, например, от брата обманутой девицы, сама же жертва хитростью ли, уговорами или, как случилось однажды, явившись на поле мести, расстраивала все намерения. Он считал себя любимцем фортуны, которая, как он с удовольствием отмечал в компаниях друзей, тоже женщина.

– Не извольте паясничать, молодой человек – полковник, без того глубоко переживавший за друга, начал выходить из себя, – я сегодня же прошу вас прислать ко мне своего секунданта. Адрес я вам дал. Вероятно, в письме все изложено, но я здесь, чтобы уточнить – речь идет о чести женщины. И если для вас она – предмет незнакомый, то это никоим образом не снимает ответственности за ваши слова и поступки. Разрешите откланяться, – сказал полковник, считавший свой долг на сегодня исполненным. В дальнейших переговорах смысла не было – все должно было решиться между секундантами. Вревский молча кивнул вслед уходящему Зоричу. Он впервые не знал, как ему действовать дальше.

* * *

Несмотря на глубокую зиму, поворот земли к солнцу уже ощущался во всем. Дни стояли ясные, и светать начинало заметно ранее. Карета Ветровского задержалась на заставе, и он вышел вдохнуть утреннего воздуха, поглядеть, как теряется в облаках морозного пара город, освещенный рассветными лучами, как вьется над крышами дымок, – как все это говорит о жизни и будто прославляет самую ее возможность. В эти три дня все для Ветровского обретало новые смыслы, новую силу. Казалось, он передумал и перечувствовал больше, чем в прошедшие десятилетия. Взявши несколько дней отпуску «по личным обстоятельствам чрезвычайной важности», он был вынужден много времени и сил посвятить делам: составить завещание, оставить распоряжения об имуществе, написать несколько писем. Затем он счел необходимым поупражняться в стрельбе, для чего ездил вместе с Зоричем на его пустеющую теперь дачу в Каменном острове, где шум не мог никого смутить. По счастливому случаю, сын Владимир был в увольнении из Школы юнкеров, и они провели с ним время не только в ответственном и радостном деле – выборе коня, но и успели объездить его в Манеже.

Встретиться с Надей было сложнее – она была занята при императрице эти дни, и визит отца в Зимний мог быть истолкован только как следствие серьезных обстоятельств. Потому Ветровский решил поглядеть на дочь хотя бы издалека, затерявшись в толпе, что собралась вокруг августейшей четы и ее свиты во время традиционного освещения крещенской иордани на Неве.

Пелагея тревожила его больше всех. Зная, как его старшая дочь чувствительна и проницательна, он боялся сейчас откровенности с ней. Но, находя ее в смятении и расстройстве и подозревая, что это каким-то образом связано с Вревским, он мучился еще больше. Оттого, что не мог заговорить с ней об этом – малейший намек на сложившиеся обстоятельства, и Пелагея, он был уверен, даст знать Евдокии, а вместе они начнут предпринимать что-то, чтобы расстроить дуэль. А этого он допустить не мог. Потому в своем прощальном письме другу князю Озерову он обращался к нему с просьбой позаботиться о Пелагее, устроить, если Богу будет угодно, ей брак с достойным человеком – то, что он, как отец, сделать не успел и теперь горько жалел об этом, но был уверен в помощи Николая Петровича.

Посреди всех этих забот Ветровский нашел время и побродить по городу: пешком, без экипажа, как в молодости, обходя все значимые сердцу места. Зашел он и в храм, где венчался когда-то с покойной супругою. Время было после обедни, залу нашел он почти пустой, только несколько молящихся фигур уединенно стояли в отдалении друг от друга. Поставив свечку и поклонившись иконе, он уже приближался к выходу, как одна женская фигура, вставшая вполоборота, заставила сердце его затрепетать, а шаги остановиться – ему показалось, что он узнал Евдокию. Но странное оцепенение последовало за минутной вспышкою узнавания и восторга. «Если это она, – а Ветровский был почти в том уверен, – мне не следует давать о себе знать, я должен, напротив, как можно скорее идти прочь. Господи, неужто и в храме твоем смертных детей твоих может постичь искушение? – думал он, уже ускорив шаг по улице, – а что же иначе то было, как ни напоминание о всех прелестях жизни, от которых я решился, возможно, отказаться?»

Пройдя Адмиралтейский бульвар, Ветровский остановился перекреститься у другого храма и понял, что вовсе то было не искушение – Господь послал ему то, о чем он и не просил – возможно, последнюю встречу с любимою женщиной. И произошла она именно так, как могло устроиться только мудростью Божией, а не промышлением человеческим. Эта уверенность и благодарность вселили долгожданный покой в сердце Ветровского. Он теперь почти ничего не боялся.

* * *

Карета Вревского приближалась к назначенному месту поединка. То была широкая свободная поляна, окруженная лесом, на третьей версте по пути к Стрельне. Кроме отдаленной почтовой станции здесь, особенно зимою, не было никаких следов человеческого присутствия, и можно было не беспокоиться о сохранении всего в тайне.

Виктора сопровождал секундант, поручик Аркадий Буров. Он был добрый малый, приятельствовал с Вревским по карточной игре и не знал всех подробностей поведения товарища, как и подлинной причины предстоящей дуэли. Виктору и здесь помогла его удивительная способность располагать к себе: не сближаясь ни с кем душевно ни в любви, ни в дружбе, он умел окружить себя людьми преданными и готовыми ради него жертвовать собою. Он верно выбрал человека честного, нелюбопытного и хорошо знающего тонкости дуэльного ритуала. Вместе они ездили к Кухенрейтеру, потом Аркадий дал приятелю несколько уроков стрельбы. С Зоричем они легко сошлись: полковник не поспешил переносить невольной неприязни к Вревскому на его секунданта, а сперва разглядел лицо молодого человека и не обманулся в нем. Вместе они решили употребить все силы на то, чтобы если не примирить противников, то обойтись наименьшими жертвами. Решено было стреляться на пятнадцати шагах.

Подъехали к месту обе стороны почти одновременно – поручик, вышедший на середину поляны оглядеться, заметил невдалеке карету Ветровского. Вскоре подошел Зорич, и вместе они принялись утаптывать снег между предполагаемыми барьерами. Егор Ильич беседовал с доктором Шольцем, старым полковым приятелем, который, несмотря на риск, счел за честь оказать ему услугу.

Ветровский был необычно спокоен и примирен, казалось, с прожитой жизнью. Но никогда прежде ему не хотелось жить так, как теперь, среди этой пахучей хвои, чистого снега, птичьих шорохов в тяжелых ветвях. Глядя на то, как посреди этой мирной картины, где все идет своим чередом, явились люди со своими странными, противуречивыми условностями и представлениями о чести, идущими наперекор закону Божьему, а значит, и самой природе, он с трудом осознавал себя среди них действующим лицом. Умереть теперь, думал он, было бы крайне нелепо. Но он понимал, что где-то выбор делается лишь однажды, и не в его силах теперь что-то изменить. Он ощущал себя частью некоего механизма, пущенного без его ведома, куда он осмысленно попал, но выбраться теперь, не принеся жертвы, было невозможно. Ветровский отчаянно желал жить, но, в то же время, с равным приятием готов был встретить любой итог предстоящего поединка. Ему помогала преданность вышней воле. Той, которую он, казалось, впервые так научился слышать и принимать к самому сердцу.

Вревский не спешил выходить из кареты. Зная, что теперь промедление может быть приравнено к трусости, он до последнего оттягивал этот момент. Впервые ему приходилось всерьез держать ответ за свои поступки, и он считал этот способ, избранный судьбою, несправедливо жестоким. Он не желал зла, а тем более погибели Егору Ильичу – тот взял его на службу вчерашним лицеистом, всегда был справедлив и внимателен. Он готов был принести извинения и Евдокии, и Ветровскому, но знал, что последнего они не удовлетворят, а лишь выставят его трусом. По опыту службы Виктор успел заметить, как прямолинейно и безупречно вел себя его начальник в вопросах чести. Из каких соображений он вступался за Евдокию – Вревский не знал, да и теперь ему было не до того, чтобы строить догадки. Он, казалось, и думать забыл, как прежде, когда каждый намек на возможные слабости или привязанности других людей воспринимался им как способ сделать их уязвимыми в свою пользу. Далеко ему еще было до раскаяния и даже осознания всего, что он успел сотворить за свою недолгую жизнь, но покоя и уверенности он был лишен. Потому сегодня, вопреки всегдашней самодовольной холодности, Вревский был, казалось, в расстроенных нервах, постоянно курил и избегал смотреть в сторону Ветровского, пока это представлялось возможным. Единственное, что объединяло обоих – это чувство неотвратимости предстоящего, уже почти лишенного личной вовлеченности, решительного исхода.

Наконец, барьеры были отмечены шпагами, воткнутыми в утоптанный снег. Противники сошлись и коротко поклонились друг другу. «Господа, последний раз просим вас – нельзя ли уладить вопрос миром?» – произнес Зорич, глядя в спокойное, почти не отвечавшее ему лицо Ветровского. Егор Ильич едва заметно улыбался и был отгорожен, казалось, от всего внешнего своими раздумьями. «Полноте, Иван Афанасьевич, – сказал он, – не будем затягивать». Буров также вопросительно поглядел на Вревского, найдя в лице его плохо скрываемый ужас, и вместе с тем, тяжело давшуюся покорность происходящему. Он еле заметно отрицательно кивнул на традиционный вопрос секунданта.

Следовало бросить жребий, чьими пистолетами стреляться. Выпало Ветровскому. Это ничего не меняло: обе пары, по негласному кодексу, были совершенно новыми и ставили противников в равные условия. Теперь нужно было определить, чей выстрел начинает поединок. Вревский вытянул нумер первый. Прилагая усилия, чтобы унять дрожь в руках, оказавшихся на виду, он усмехнулся про себя: «И здесь фортуна!»

Секунданты дали знак расходиться. К тому времени солнце поднялось высоко над лесом, и обступавшие поляну ели расчертили сугробы своими тенями. Вревский был уже на месте – он стоял и смотрел вперед, вытянувшись, будто перед незримым препятствием; губы его шептали какую-то молитву. То были слова из детства, чудом уцелевшие в его холодном, стесненном условностями уму.

Ветровский дышал глубоко, чтобы унять невольно участившееся биение сердца. Оно обходилось без слов – благодарность и примирение, уже не имевшие предмета, направленные кругом, переполняли его. «Совершенная любовь изгоняет страх», – вспомнилось все же, обозначив главное, что помогало теперь твердо держаться на ногах. Идти по команде к барьеру, щурясь от солнца, слышать, как треснула под тяжестью снега ветка за спиной.

Следом прозвучал другой треск, который, отдавшись в груди Вревского, заставил его на секунду потерять равновесие. Сквозь дым, поднявшийся от выстрела, он видел, как соперник его, пошатнувшись, упал на одно колено. Зорич и доктор бросились было к раненому, но Ветровский жестом предупредил их, с усилием поднялся и выстрелил в воздух. Ногу обожгло, сердце облило холодом, пистолет выпал на снег из ослабевшей руки. Но уверенность в том, что рана не смертельна, и сделанный выбор питали силу торжествующей жизни в уме Ветровского, пока потрясение и потеря крови не взяли свое, и он не потерял сознания.

«Все, настрелялись. Господа, на сегодня кончено!» – крикнул полковник, которого теперь ничто не останавливало поспешить к другу.

Вместе с Шольцем и Буровым они отнесли Ветровского в карету, где доктор остановил кровь и сделал перевязку. Пуля прошла навылет посередине бедра, не задев кости. Опасность все равно была – потеря крови и возможность заражения, от которого предстояло теперь уберегать рану. Но то было несопоставимо с возможным исходом. Зорич и Буров пожали друг другу руки – их замысел усилить заряд, кажется, сработал. Другой причиною было то ли великодушие, то ли неопытность Вревского, стрелявшего так удачно. Поручик, проводив карету, поспешил к нему.

Он нашел товарища своего на том же месте, вытянувшись, глядевшего перед собою. Вынув из руки Виктора пистолет, он повел его к карете, говоря ободряющие слова о том, что рана неопасна, что все обошлось, что слава Богу. По пути они увидели на снегу красное пятно, далеко заметное среди открытой поляны. Вревский отвернулся. А Буров хорошенько набросал сверху снега, спугнув синицу с можжевелового куста.

VII

Николаю Петровичу Озерову, временно исполнявшему обязанности директора департамента министерства внутренних дел, приходилось нелегко. Четвертый день он справлялся с двойным бременем служебных забот, засиживаясь в присутствии до позднего часа.

Вчерашний вечер провел он у постели Ветровского, немало потрясенный произошедшим. Егор Ильич просил его не предпринимать пока ничего в отношении Вревского. Князь поражался такому великодушию, но понимал, что любой неосторожный шаг – и дело может получить огласку. Кроме того, он был склонен верить Ветровскому даже в том, что ему самому было пока непонятно. Тот убеждал его, например, что Вревский без того теперь переживает тяжелейшее из наказаний. Перед дуэлью он нашел в лице молодого человека что-то, убедившее его, что все случившееся не зря, что ведет оно не только его самого, но и его противника к чему-то значимому, исполненному пока тайного, но безусловного смысла. Николай Петрович только качал головою – друг его в эти несколько дней, казалось, переменился, как уже не свойственно людям в этом возрасте. Во всем облике его, не утратившем красоты воли даже теперь, в таком беспомощном положении, было будто написано какое-то новое знание. Отчасти он догадывался, в чем могло быть дело – Евдокия теперь была здесь, Пелагея просила ее оставаться в их доме. К постели Егора Ильича она почти не подходила, ей во многом предстояло еще разобраться, и давалось это нелегко.

В день дуэли Пелагея, проснувшись от тревоги и не найдя отца дома в столь ранний час, послала за Евдокией и вместе они не знали, чего ожидать. Пока раненый не пришел в себя, княгиня все время проводила у его постели. Встретив первый взгляд очнувшегося Ветровского, она не могла принять такую нежность, была смущена и даже напугана. В ней смешались чувства вины перед ним, и перед Владимиром, и отчаянная надежда на счастье, тщетно гонимая, но разрешавшая, казалось, то длительное смятение, в котором жила Евдокия долгое время. На самом деле ей было еще далеко до ясности в собственных чувствах, одно княгиня знала определенно – ей хотелось оставаться в этом доме, она чувствовала, что здесь теперь ее место.

Она старалась быть полезной как можно незаметнее, не давая о себе знать. Ходила за лекарствами по спискам Шольца, помогала ему приготовлять растворы и порошки. Делила хлопоты по хозяйству с Пелагеей, для которой они были непривычны – отец обыкновенно справлялся со всем один, почитая своих взрослых дочерей и сына по-прежнему за детей. Лишь теперь, когда сам Ветровский нуждался в заботе, они могли по-настоящему оценить, как много он делал для их привольной и беззаботной жизни.

Идя в свою комнату, отведенную Пелагеей по соседству с ней, Евдокия услышала за спиной голоса молодых людей.

– Завтра к Кухенрейтеру, решено.

– Я провожу тебя, – на этих словах показавшиеся Владимир Ветровский и его товарищ по юнкерской школе последовали к лестнице. Тяжкое подозрение остановило шаги Евдокии, она решила дождаться возвращения молодого человека и мучительно представляла себе, как должно начать разговор. Страх и вина боролись в ней: сознание того, что она стала причиноюнесчастья в этой семье, нарушила ее покой. А теперь ей должно было принять участие в том, чтобы предотвратить, возможно, непоправимое.

– Владимир Егорович, позвольте с вами поговорить.

– Прошу вас, княгиня – пригласил юнкер садиться.

Молодой Ветровский всегда был расположен к Евдокии, но теперь, не будучи посвящен во все подробности дуэльной истории, знал только, что она была ее причиною. И потому в его обхождении чувствовалась некоторая осторожность, отчего Евдокия еще больше робела, но отступиться было нельзя.

– Я вижу, как вы молоды, как вы, возможно, чувствуете, что должны заступиться за отца, вы мыслите, как военный…

– К чему вы клоните?

– Умоляю вас, откажитесь от мести! Возьмите в пример отца вашего – он своею кровью остановил бессмысленную рознь, он выбрал жизнь. Давайте не станем омрачать ее теперь.

– Я ценю ваше участие, княгиня, но все же прошу позволить мне отвечать самому за себя. Быть может, вы боитесь за того человека?

– Тот человек принес мне много горя, я не думала, что смогу когда-нибудь простить его. Лишь теперь великодушие вашего отца дает мне на это силы. Но вы… убереги вас Бог от этого человека. Уверяю вас, он уже наказан. Поверьте мне, хотя я последняя, кто вправе делать вам наставления. Прошу вас, не вынуждайте меня говорить с Егором Ильичом о ваших намерениях.

– Все-таки я решительно не понимаю, зачем вам, женщине, мешаться во все это? Вы станете винить себя, если со мною что-то случится?

– Я не допущу этого, Владимир Егорович. Потому что вы дороги мне. Как и Пелагея, и Надин. Потому что мне очень дорог ваш отец.

Евдокия впервые проговорила это для самой себя. Она готова была зарыдать перед неумолимостью юноши и не знала, чем его еще можно убедить.

Ветровский изменился в лице. Он начинал догадываться. «Неужто все то состояние, в котором я не узнавал отца долгое время… всем тем печалям его и тревогам была причиною женщина? И это женщина сидит теперь предо мною, и она, кажется, готова составить счастье моему отцу?» Евдокия по глазам Ветровского поняла, что лед тронулся. Юноша был движим скорее представлениями о том, как должно, чем собственными чувствами. К тому же он оказался под влиянием столь же неопытных и вспыльчивых товарищей, только вступавших в военное поприще и норовивших показать свою храбрость. Теперь же он впервые задумался – а нужна ли его жертва тому, для кого он собирался ее принести – его отцу?

– Владимир Егорович, обещаю, что это останется между нами, я полагаюсь на вашу честь. Дайте мне слово офицера, что не станете иметь никаких дел с Виктором Вревским.

Юнкеру то даже польстило – к нему никогда не обращались так прежде, да и он не мог пока считаться в полном смысле слова офицером. И теперь его поклон согласия Евдокии был жестом одновременно смирения и гордости.

* * *

«…Святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны, и всех святых Твоих, помощи нам, недостойным, рабу Божию Егору. Избави его от всех навет вражеских, от всякого зла, колдовства, чародейства и лукавых человек, да не возмогут они причинить ему никоего зла.

Господи, светом Твоего сияния, сохрани его на утро, на день, на вечер, на сон грядущий…»

Евдокия погасила свечу и вышла из молельной. В комнате без окон было душно, захотелось выйти на улицу хотя бы ненадолго. Дом на набережной давно погрузился в сон. Свет шел только от сугробов кругом да от скованной льдом Невы. Днем в этом снежном плену еще можно было угадывать, ловить в движениях воздуха под солнцем первые предзнаменования весны. Но теперь северная ночь владела городом совершенно. Наблюдая облачка пара – собственные выдохи – Евдокия невольно вспоминала, какой нашла ее предыдущая ранняя весна в Петербурге. Сколько было надежд, молитв, тревожных ночей и нежных писем, как все было посвящено одному человеку. И как все круто переменилось.

Давеча она простилась с Одоевским. И теперь дышать становилось нелегко, когда она видела будто перед собою его узкую спину, бледные беспокойные руки, прощающие глаза. Он ни в чем не укорял ее, услышав то, что Евдокия не говорила еще самому Ветровскому – что сердце ее повернулось к другому человеку. Ей нужно было собрать все свое мужество, но нельзя было скрыть главной причины за всем тем, что и прежде понимали оба: страхом огласки, усталостью и чувством вины находиться дальше в незаконных отношениях без всякого будущего. Князь понимал, что того следовало ожидать, что к тому вел его собственный выбор – сохранить брак и свое доброе имя. Год, проведенный вместе, заставил обоих сильно повзрослеть и расстаться с прежними полудетскими представлениями о жизни. Пришлось понять, что мир не заключен в одном личном счастье, что за него не станешь жертвовать всем, как может казаться в иные моменты, но поневоле оглядишься и увидишь: есть другие, которым прежде были даны обещания, есть долг перед тем, чтобы носить даже собственное имя. То был горький выбор для князя, и не скоро предстояло ему вполне смириться с ним. Но, несмотря на это, он был даже благодарен обстоятельствам, что все сложилось так, а могло, по его представлениям, быть гораздо хуже. Он боялся бы оставить Евдокию одну, боялся за ее здоровье и без того исстрадавшуюся душу. А теперь, как ни тяжело было ему это признать, она потянулась к человеку, который давно любил ее и был готов дать то, что он, князь Одоевский, никогда бы не смог.

А Евдокия – не утирая слез, чтобы горевшее на морозе лицо хоть немного отвлекало от мыслей – она понимала, что такой молодой, жадной до жизни и отчаянной, какой делал ее князь, она уже не будет, таких стихов более не напишет. Впереди что-то новое, по-своему прекрасное, не теперь, но порой уже заставляющее трепетать. Однако с Ветровским они все еще были на вы, и никаких откровенных слов между ними сказано не было.

Егор Ильич тяжело переносил свое беспомощное положение. Природной гордости его натуры много легче далось предстояние перед смертью, чем зависимость от заботы других людей. Больше всего, конечно, его тяготила мысль, что Евдокия подле него из жалости и чувства вины. А она, отгадав это в его глазах, не нашла слов разубедить и избегала встреч, сама еще не разобравшаяся в собственных чувствах. Так и тянулись в неопределенности короткие зимние дни – Ветровский не мог еще вставать, днем при нем больше была Пелагея, а ночью – Евдокия, что одновременно подавалась навстречу и боялась решительного шага.

* * *

Беспокойство в доме Ветровских понемногу улеглось. Лейб-медик Арендт, отпущенный императрицей по просьбе Нади, оставил Шольцу распоряжения и уехал. У Егора Ильича с утра сделался жар, опасались заражения, потому и был приглашен придворный лекарь. Он не нашел в заживающей ране никаких изменений и предположил, что причина в охлаждении от случайного сквозняка или вирусе, перенесенном кем-то из посетителей. Потому к Ветровскому не пустили сегодня ни Зорича, ни князя Озерова, наказали проверить все рамы и постоянно дежурить у больного, заменяя охлаждающие повязки на лбу.

Теперь был третий час пополуночи, и Евдокия сидела в его изголовье при одной тусклой свече, освещавшей столик с лекарствами и кувшином прохладной воды. Но лунный луч из-за шторы ронял бережную свою тень на лицо спящего так, что можно было взглядом следить за его дыханием, теперь беспокойным и прерывистым.

Евдокия то молилась, то негромко разговаривала с Ветровским. Сначала посреди этой тишины звук собственного голоса показался неуместным и лишним. Но почему-то именно теперь ей сделалось необходимым высказать все, что она передумала и поняла, но не могла произнести прежде, пока Егор Ильич был в сознании. В ней почти не была страха – молитва давала покой и уверенность, что Ветровский вне опасности, что это всего лишь простуда, жар к утру спадет, и все пойдет своим чередом. Но беспокойства этого дня и то, что она не зря сидела теперь рядом, что присутствие ее было зачем-то необходимо, предали ей решимости облечь в слова то, что давно просилось.

«Вы храбрый человек, Егор Ильич. А я, как видите, совсем лишена этого свойства. Прячусь теперь за ночью и сном, чтобы говорить совсем простые вещи. Я уже совсем привыкла, проснувшись, видеть низкое солнце над Невою и сразу посылать узнать, как вы спали ночь. Случившееся все так тяжело и странно, но вы не представляете, сколько добра принесли одним жестом, просто будучи собою и следуя правде. Вы спасли не только мою честь, за которую, казалось, уже некому вступиться. Вы спасли честь и покой другой семьи, совсем от вас далекой. Вы помогли мне закончить отношения, которые стали приносить больше боли, нежели радости, и сделались, наконец, опасными, и не для меня одной. Вы, я уверена, сделали переворот в жизни человека, для которого, мне казалось, не существовало уже ни добра, ни зла…» Здесь Евдокия сознательно промолчала еще об одном благом последствии поступка Ветровского, но то была тайна его дочери, которую вместе они нашли благоразумным не открывать отцу. После известия о предложении Вревского, сделанном Евдокии, Пелагея несколько дней провела в тяжелом потрясении нервов, за что потом корила себя: она была невнимательна к отцу и, не заметив ничего подозрительного, не смогла предупредить дуэли. Но Евдокия убеждала подругу, что на все была воля Божия, и обернулось все лучшим образом, как ни тяжело было принимать в расчет жертву Егора Ильича. С течением времени, в заботах об отце, Пелагея начала замечать за собой, что чувство к Вревскому постепенно теряет болезненную власть над ее душою. Что она, скорее, жалеет этого человека и, не будучи в силах понять его, готова отпустить от своего сердца. До полного освобождения было еще далеко, но первые приметы его были с радостью отмечены Евдокией, которая, убегая собственного смятения, была рада возможности сочувствовать подруге.

Где-то в отдаленных комнатах часы пробили четыре. Евдокия зажгла новую свечу и оглянулась. Луна взошла выше и лила мягкий свой свет в самое окно. Сменяя повязку с холодной водой, Евдокия невольно задержала руку на лбу Ветровского, который не был уже таким пугающе горячим, как несколько часов назад. Вспомнилось, как она была в подобном положении, только наоборот, когда в Парголове за нею ухаживал Одоевский. Все это казалось настолько далеким и словно отодвинутым от нее какой-то непроницаемою стеной, но не оставляло еще в покое сердца. В настоящую же минуту перед нею впервые так близко и отчетливо было лицо человека, в чувствах к которому она признавалась, наконец, себе самой. Ветровский за это время сильно осунулся, был небрежно выбрит, заметнее проступали морщины на лбу и щеках. Смягченные сном черты его, в которых проступало сейчас что-то детское и беззащитное, внушили тихую нежность Евдокии.

«Я не стою вашей любви, Егор Ильич. Я принесла вам столько боли – не удивлюсь, если, перенося все эти страданья, вы охладели ко мне. Даже если так, мне будут отрадою воспоминания о том времени, когда я что-то значила для вас. Как же все нелепо и жестоко вышло. Я не могла тогда принять этого дара, вы смущали и пугали меня своими чувствами. Знайте же, что не одна благодарность и страх за вашу жизнь привели меня в ваш дом. Вы, быть может, помните вечер тот в Парголове, когда я принимала вас с отцом после охоты. Мы столкнулись еще с вами на лестнице, и я долго не могла уснуть в ту ночь. Но тогда смутные эти мысли о вас я гнала от себя, боялась их, считала чем-то погибельным и преступным. Теперь же я смотрю на вас и понимаю, что ничего не хочу сильнее, чем вашего выздоровления. И нет для меня большей чести и счастья, чем быть преданной вам, как бы вы ни взглянули на меня завтра».

Ночь все тянулась, высокие северные звезды выступили из-за рассеянных облаков. Много еще было прочитано молитв и сказано слов. Евдокия вышла только за льдом, чтобы охладить повязку и, вернувшись, склонилась к лицу Ветровского. Он пошевелился во сне, будто ища чего-то рукою. Евдокия с сомнением и трепетом протянула ему свою руку и ощутила слабое пожатье. Слышал ли он все, что она говорила с ним – Бог знает.

* * *

В Адмиралтейском соборе звонили к праздничной обедне. Был светлый четверг, и открывшееся пушечным выстрелом гулянье на площади влекло к себе шумом и пестротою. На другом конце бульвара, напротив, было пустынно, слышался только благовест, а когда он умолк, стали различимы голоса птиц и шаги гуляющих по убранной гравием дорожке.

Ветровский шел, прихрамывая и опираясь на трость, держа руку Евдокии. Иногда она чувствовала, как он невольно сжимал ее крепче, ища поддержки, и этот жест исполнен был для нее сокровенного и прекрасного смысла. Снег уже сошел, ледоход начался, а в воздухе стал витать редкий и особенный запах с моря, знакомый только петербуржцам в середине весны. Свежему пасмурному небу удивительно шли эти тонкие свободные ветви с едва пробившимися почками, влажной земле – первые травы и тугие бутоны подснежников. Купол собора издалека казался выросшим над кронами деревьев, кругом летали чайки, крича о чем-то своем. В этой неяркой и будто еще скованной сном природе таилось тихое ликование. Мир принимал весть о воскресении и набирался силами славить его своею красотой.

Эпилог

В начале мая Ветровский просил в департаменте о переводе его в Москву и вскоре получил место. Оно было не блестящим для статского генерала, как называли чиновников его класса, но он и Евдокия были рады возможности скорее уехать из Петербурга. Они наняли квартиру в приходе Николая Чудотворца в Кленниках и тихо обвенчались. В церкви присутствовали только Пелагея, которая последовала за ними, московская тетушка Евдокии и полковой товарищ Ветровского.

Князь Озеров сделался директором департамента к большой радости своих домашних. Виктор Вревский был направлен с длительным поручением в Орловскую губернию и удивительно безропотно для тех, кто его знал, принял такую участь. Надежда Ветровская вскоре просила государыню об исключении из штата фрейлин, чтобы не обременять ее заботами об устройстве своей судьбы, которую видела не в блестящем замужестве. Она сделалась почти хозяйкою в салоне Жуковского, который вернулся осенью из-за границы, и продолжала жить литературными интересами этого круга. Через семь лет она стала женою овдовевшего Плетнева, своего учителя словесности. Ее место при дворе заняла княжна Прасковья Озерова.

Евгений и Софья Рунские с сыном Василием через год вышли на поселение в Кургане. Супруги Ветровские однажды решились на длительное и тяжелое путешествие, чтобы их увидеть.

Одоевский принял участие в возведении церкви Петра и Павла в Парголове. Он загорелся замыслом устроительницы, вдовы графини Шуваловой, о здании в готическом стиле, возможно, памятуя одно стихотворение прежней своей любви о храме сердечном.

Он занимался литературной деятельностью еще десять лет, и в итоговом его произведении есть отрывок, отсылающий, возможно, к тому же храму:

«А там, за железною решеткою, в храме, посвященном св. Цецилии, все ликовало; лучи заходящего солнца огненным водометом лились на образ покровительницы гармонии, звучали ее золотые органы и, полные любви, звуки радужными кругами разносились по храму: как хотел бы несчастный вглядеться в это сияние, вслушаться в эти звуки, перелить в них душу свою, договорить их недоконченные слова, – но до него доходили лишь неясный отблеск и смешанный отголосок»⁴⁴.

Notes

[

←1

]

Стихотворение П.А. Вяземского «Первый снег»

[

←2

]

Цитата из стихотворения А.С. Пушкина «Вольность»

[

←3

]

Цит. По А.О. Смирнова. Дневник. Воспоминания

[

←4

]

Стихотворение В.И. Туманского

[

←5

]

Как в Декамероне (фр.)

[

←6

]

цит. По М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←7

]

Благодарение после бури (нем.). Название 5-й части Пасторальной симфонии Бетховена.

[

←8

]

Стихотворение В.А. Жуковского

[

←9

]

«Цветы красноречия, собрание из кабинетов редчайших умов для выражения любовных страстей одного и другого пола, в форме словаря» (франц.). В.Ф. Одоевский. Opere del cavaliere Giambattista Piranesi.

[

←10

]

Цит. По М.А.Турьян. Странная моя судьба

[

←11

]

цит. по воспоминаниям декабристов: В.Ф. Раевского, П.И. Фаленберга, Н.В. Басаргина, А.П. Беляева.

[

←12

]

цит. по ”Запискам” А.И. Кошелева

[

←13

]

цит. по А.О. Смирнова. Дневник. Воспоминания

[

←14

]

цит. по А.О. Смирнова. Дневник. Воспоминания

[

←15

]

цит. по А.О. Смирнова. Дневник. Воспоминания

[

←16

]

В.Ф. Одоевский. Opere del cavaliere Giambattista Piranesi

[

←17

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←18

]

Цитата из стихотворения П.А. Вяземского «Тоска»

[

←19

]

цит. по А.О. Смирнова. Дневник. Воспоминания

[

←20

]

цит. по ”Запискам” П.В. Анненковой

[

←21

]

Держитесь прямо (фр.)

[

←22

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←23

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←24

]

Стихотворение А.С. Пушкина

[

←25

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←26

]

Стихотворение Д.И. Хвостова

[

←27

]

цит. по Д.Ф. Фикельмон. Дневник

[

←28

]

В.Ф.Одоевский. Бал

[

←29

]

Аспазия (IV в. до н.э.) – жена выдающегося афинского политического деятеля Перикла, одна из наиболее образованных женщин своего времени, в доме которой собирались знаменитые мыслители, в т.ч. Сократ

[

←30

]

Стихотворение В.А. Жуковского

[

←31

]

Мадам Мальпар – хозяйка модного магазина в Петербурге

[

←32

]

Софья Остафьевна – хозяйка увеселительного заведения в Петербурге.

[

←33

]

Стихотворение С.П. Шевырева «Звуки»

[

←34

]

цит. По М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←35

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←36

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←37

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←38

]

цит. по Д.Ф. Фикельмон. Дневник

[

←39

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←40

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←41

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←42

]

цит. по Д.Ф. Фикельмон. Дневник

[

←43

]

цит. по М.А. Турьян. Странная моя судьба

[

←44

]

Цитата из романа В.Ф. Одоевского «Русские ночи»