Граница нормальности [Цогто Валерьевич Жигмытов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Белочка
«Я вроде как это рассказывал уже… На дворе 199.. год, больница номер 69. Дежурим. Привозят абсолютно белого мужика, весь в царапинах и порезах, к тому нет пол-задницы, кровь льет, рваная рана и всё такое. Мужик – реальный шизик, алкаш, в стадии обострения прыгает с 8-го этажа. Попадает в растущий под домом тополь, его пружинит и на уровне 3-го этажа он влетает в чьё-то окно. Выбивает собой раму, естественно. Падает в полном шоке на пол. Из соседней комнаты выходит мраморный дог и откусывает (молча) ему половину ж..ы. Хозяйка прибегает на крики, вызывает скорую. Мужик после этого женился, поменял работу, вообще вышел из кризиса. Собаки – рулят». (Doctor) *** «Жалобы: боль в области раны, кровотечение, слабость, боль в спине и во всём теле. Со слов больного, во столько-то часов… <…>. Объективный осмотр: состояние тяжёлое, сознание ясное, кожные покровы бледные, язык сухой, обложен серым налётом, pulm – дыхание жесткое, хрипов нет. ЧДД – 20 в мин. Cor. – тоны ясные, ритмичные. Живот – мягкий безболезненный, доступный во всех отделах. Стул и диурез – без особенностей Нервная система D=S. Реакция на свет живая, менингиально-отрицательная. Локально: рвано-кусаная рана левой ягодицы, обильно кровоточит, края неровные. Пальпаторно: болезненность грудной клетки, подкожные гематомы мягких тканей грудной клетки, бедер. Изо рта запах алкоголя, речь невнятная, движения дискоординированные. Диагноз. Ушиб ГрК, рвано кусаная рана ягод. области. Геморрагич. шок, алк. опьянение». (Из анамнеза). *** …Самое унизительное занятие после запоя – это рыскать по квартире в поисках несуществующей заначки. Настоящему, дальновидному алкоголику – себя не обманешь, да, алкоголику – такая ситуация знакома до боли в надбрюшье; китайцы утверждают, что именно там у нас находится стыд. Стол завален исписанными листами бумаги. А где комп?… Плохо, плохо. Значит, я писал от руки. Писать – в разы медленнее, чем печатать, а время для меня – это всё. Значит, я написал в пять раз меньше и в десять раз слабее, чем должен был. И почерк стал поганый совсем. Плохо. Зря. Я пошел на кухню, разбирая на ходу с листа. – Мы с тобою там и тут светлы. Наши шеи не берут петли. Шиты головы к телам прочно, но без эшафота нам – скучно… Стивен Кинг всю жизнь боролся со своими кошмарами, и продолжает бороться. Но я не хочу писать кошмары, у меня нет жены, которая меня вытащит, я хочу писать стихи, а на краю зрения густеют тени. Я хочу водки, портвейна, вина, агдама, мартини, катанки, паленки, бухла, бухла, бухла, а за спиной кто-то с кем-то шепчется. Я швыряю туда стул. Некоторое время стоит тишина, и это еще страшнее. Наконец я сдаюсь и говорю – ладно, черт с вами, шепчитесь, но только, сука, не громко! Это будто бы я с ними такой весь на дружеской ноге и запанибрата. Я знаю, что у меня должен быть делирий, – я алкаш, я после запоя, и я трезв, трезв как стеклышко, сука, сука, сука, сухой как лист, сука! А, черт, что включай весь свет в квартире, что сиди в полной темноте – один хрен. Один хрен придет ко мне гигантская рыжая белочка с огромным орехом под мышкой, постучится в дверь, улыбнется – два резца в локоть длиной: – Как дева, бватифка? – Хо-хо, – отвечу я, – дела отлично, только вот выпить нечего. – А это нифефо, – скажет белочка ласково, – вато погововить мовно новмавно. – Давай, поговорим, – соглашусь я. – Да ты не бвойфя, – скажет она и улыбнется еще шире, – я добвая бевочка. Я ф у тебвя певвая. Фто ф я, звевь какой. И мы оба заржем над этой исключительно уместной шуткой. Белочка не пришла, голоса исчезли. Квартира выглядела как обычно. Было пусто и уныло, как будто помер кто. Зачем я об этом подумал. Я потряс головой и вытаращил глаза. Я таращил их сильнее и сильнее, чтоб видеть… да что угодно, только не свой собственный труп в соседней комнате. Отличный свежий труп, между прочим. Алкогольная интоксикация. Завтра-послезавтра начнет разлагаться. Через неделю запах дойдет до соседей, они вызовут милицию и скорую. Те выломают дверь и, морщась, упакуют мое тело в черный пластик. Квартира опустеет, и только грустная ничья белочка пройдется по квартире, погрызет орешки, песенку споёт, да и свалит. В подъезде завыла собака. Да какое в подъезде – прямо под моей дверью. В ноздри ударил тошнотворный запах. Я повернул лампу так, чтоб она получше осветила дверь в спальню. Собака продолжала выть. Я с интересом крутил лампой, освещая разные углы кухни. Судя по обертонам – это была талантливая собака. Выла она басом. Мой друг Серега Х-ов похоже поет, когда напивается, только не так прочувствованно. Вой собаки приблизился Теперь она выла в моей квартире. Прямо в прихожей. За углом. Я слышал в паузах тяжелые вдохи и легкий стук когтей по полу. Страха не было. В соседней комнате лежал мой сгнивший труп. Я находился в другом мире, и надо было постигать его законы. Я посмотрел на окно. Есть такое понятие – генеральная проверка. *** Собака заткнулась. Я услышал ее шаги; стуча когтями, собака пересекла прихожую и заглянула ко мне на кухню. Лампа погасла. В лунном свете стояло чудовище из детства – собака Баскервилей. Я уже стоял на подоконнике, а пальцы рвали шпингалет. Собака, сияя фосфором, там и сям налепленным на ее теле, не двигалась. Затем повела носом – я успел подумать, что она слепая – и зарычала. Я уже стоял за окном, держась только за раму. Попытался дотянуться до телевизионной антенны соседей. Антенна прошла сквозь мою руку. Дважды. Собака уперлась передними лапами в подоконник. Я нависал над двором с высоты восьмого этажа. Собака гавкнула. Я отпустил раму и прыгнул. Я улыбался. *** Восьмой этаж – это гарантия. Генеральная проверка обещала быть успешной. Я летел вниз головой. Что-то больно ударило в бок. Затем на этот же бок обрушились еще удары, насколько частые, что слились в один. Удары переместились в область спины, под конец меня так крепко приложило, что я едва не потерял сознание. На секунду я замер. И полетел куда-то вверх, воя от боли. Обратно. В лунном свете я видел, как ко мне приближалось освещённое окно; я летел в него по точной параболе, как умная американская ракета во время «Бури в пустыне». Конечно, никто меня там не ждал. Ударился плечом в раму, зазвенело стекло, рама влетела в комнату вместе со мной; я грохнулся на пол, а осколки падали на меня. Я лежал на спине, крепко зажмурившись, прикрыв одной рукой голову. Наконец звон затих. Некоторое время я лежал не шевелясь. Потом попробовал пошевелить ногами. Ноги слушались. Я попробовал повернуться и заорал. Бока и спины не было. Отдышавшись и действуя очень осторожно, я проверил правую руку. И снова заорал. – Вы напрасно так шумите, – сказал кто-то. Я осторожно повернул голову. В полутора метрах от меня сидела собака, но не та, которая сбросила меня из окна. Эта была другой породы, что-то вроде бульдога, но много крупнее и в то же время изящней. Я, неудобно задрав голову, осмотрел комнату. Никого, кроме этой собаки, рядом не было. В ванной кто-то принимал душ. – С-сука, – сказал я. – Кобель, – холодно заметила собака. – Белочка, – сказал я. – Пришла всё-таки, родная. – Сами вы белочка, – печально ответила собака-кобель. – Я боксёр. Согласен, дурацкое название для породы. Хотя… – он встал на задние лапы, а правой передней сделал несколько выпадов, имитируя при этом уходы; затем снова сел по-собачьи. Ааааааааааа, подумал я. В голове вертелось "…не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены". Все-таки я много читал в детстве. – Вы везучий, – сказал боксер. Был он степенный, обстоятельный, внушающий доверие. Похож на моего психоаналитика. Когда у меня был психоаналитик. Был. Ключевое слово – был. Хотя всё равно по первой специальности он был травматолог; может, поэтому ему не удалось мне помочь. – Вы хоть поняли, что с вами произошло? Я помотал головой, очень осторожно. – Вы упали на дерево, – объяснил боксер, – дерево не сломалось, а согнулось, потом разогнулось и швырнуло вас сюда на манер катапульты. Это третий этаж, соседний подъезд. Вы очень везучий. – Но мертвый, – я вспомнил про свой труп в моей квартире. И про запах тоже вспомнил. – Нет, вы живы, – снисходительно сказал боксер, – то был обычный бред, во время делирия и не такое привидится. – Это точно, – поддержал я. – Говорящие собаки, к примеру. Боксер повернул голову в сторону двери и гавкнул. Как будто кого-то позвал, но никто не появился. – Ватсон, – позвал боксер по-русски. Ватсон. Раздался шум, как будто что-то тащили по полу. Затем в комнату вошли. Я сначала не понял, что это вообще такое появилось – без головы, с пятью ногами, влажное и в тряпках. Потом это фыркнуло, чихнуло, и картинка сложилась. Это была давешняя собака Баскервилей. Ватсон. Он был раза в два крупнее боксера, с короткой белой в черных пятнах шерстью. Теперь он головой упирался в банное полотенце, лежавшее на полу, и толкал его перед собой, при этом он вертел мордой, избавляясь от воды и остатков фосфора. – Ватсон, дьябл, – сказал боксер, – у нас гости. Ведите себя прилично. Ватсон поднял голову. Полотенце повисло у него на морде, придав ему весьма глупое выражение. – Ватсон, – повторил боксер досадливо. Ватсон коротко махнул головой – полотенце перелетело в кресло. Затем он посмотрел на боксера. – Ватсон, дьябл, – сказал боксер, – вы привели наконец себя в порядок? Тот кивнул, совсем по-английски – сухо и коротко. Дьябл. – Это у вас что? Испанский? – спросил я. – Нет, – ответил боксер. – Дьябл – это по-русски. Это анаграмма одного знакомого вам слова. Ватсон с сомнением поглядел на меня и тихо гавкнул. – Ах, да… Гм… В общем, это когда буквы в слове переставлены, – сказал боксер. Я обиделся. Пару секунд я думал, как бы поехиднее ему ответить, но ничего не придумав, грубо сказал: – Я знаю, что такое анаграмма… мистер Хер Локшолмс. – И вы туда же, – скучно ответил боксер. – Разумеется, если мраморного дога зовут Ватсон, то боксера, естественно, зовут Шерлок Холмс. Ватсон, скоро вы там? Я потерял интерес к нашему гостю, отдаю его на ваше попечение. Я сцепил зубы и попытался дотянуться до ножки ближайшего стула. Мне вовсе не улыбалось сделаться игрушкой для мраморного дога чуть не в полтора метра ростом. – Да вы не волнуйтесь, – сказал боксер. – То, что он с вами сейчас сделает, никакого удовольствия ему не доставит. Я посмотрел на Ватсона. Тот снова сухо и коротко кивнул. От этого я почему-то слегка успокоился. – Это просто его долг, – продолжил боксер. – Как врача. Ватсон гавкнул и вышел из комнаты. – Юмор, – сказал боксер. Он подошел к полке, стал на задние лапы и вытащил оттуда за ремешок небольшой бинокль. Положил аккуратно на пол. Затем сдернул с кресла маленькую подушку и положил ее на подоконник, усыпанный стеклом и листьями. После этого взял бинокль и умостил его на подушке, неловко помогая себе лапами. В конце концов он засунул обе передние лапы под подушку, наклонил ее вперед и уставился в окуляры. – Пора, – сказал он. Бинокль соскользнул и крепко стукнулся сначала об подоконник, затем об пол. Я вздрогнул. – Ничего страшного, – сказал боксер. – Не впервой. Появился Ватсон. В зубах он тащил бутылку коньяку. Это было уже слишком. Дог, осторожно ступая среди осколков, подошел ко мне, поставил бутылку прямо перед моим носом и гавкнул. – Ватсон просит вас помочь ему открыть бутылку, – сказал боксер. – Если вы ее подержите, то он выдернет пробку. Ага! Одной рукой я покрепче схватился за бутылку, дог ловко ухватил зубами пробку и вытащил ее. Коньяк. Бухло. Аааааааааааа. – С-спасибо, – сказал я, осушив бутылку почти на треть. – Правда, спасибо. Обе собаки сидели рядышком, наблюдая за мной. – Я бы на вашем месте не торопился с выводами, – заметил боксер. – Этот коньяк вовсе не жест доброй воли. Это анестезия. Я замер – хотя и до этого не сказать чтобы уж прямо сильно шевелился. Что значит – анестезия? – Ватсон, прошу вас, – сказал боксер. На меня он не смотрел. Дог подошел ко мне и, схватив зубами за брючной ремень, перевернул на живот. Я орал как резаный – и рассчитывая на то, что кто-нибудь услышит, и от дикой боли в спине и боку. Затем Ватсон встал на меня двумя передними лапами, одну он поставил на ногу, а вторую на спину – я заорал еще отчаяннее. Нечеловеческим усилием вывернув шею, я увидел, как аккуратным и хирургически точным движением проклятая тварь лишила меня половины задницы. Ненавижу Англию, подумал я. И потерял сознание. *** Огромная и какая-то особенно круглая луна висела над летним городом. Возле подъезда дома разгорался скандал. Его могло и не быть, если бы милиция и фельдшер с медбратьями были порасторопнее и укатили бы чуть пораньше, но несколько соседей уже покинули свои постели и вовсе не собирались туда возвращаться без того, чтобы высказать свои претензии. Боксёр и Ватсон чинно сидели на балконе. Перед ними было множество раскрытых журналов. Собаки, одинаково наклонив головы, прислушивались к шуму снизу. Как обычно, соседи прекрасно справлялись с врагами и без них. Голоса утихали – милиция вслед за скорой покинула двор. Ватсон, шкрябнув когтями по глянцевой бумаге, перелистнул журнал и внимательно уставился на следующую страницу. Боксер смотрел на луну и изредка что-то шептал в лежащий на табурете диктофон. ***Бессмертные
(В.Карпов) Мы с тобою там и тут Светлы. Наши шеи не берут Петли. Шиты головы к телам Прочно, Но без эшафота нам Скучно. На работу каждый день Слепо. Мы уже забыли цвет Неба. Кто-то едет отдыхать В Ниццу. А у нас одна беда — Спиться! Кто ведет меня с тобой В пропасть? Это точно не любовь, Просто Слишком страшно не писать Песен. А для целой жизни я Тесен. …И со скукой смертной нет Сладу. А спокойствие, оно Рядом. Только дайте нам любовь Срочно. Мы бессмертные с тобой, Точно!Волк-убийца
Вообще говоря, волк пока что не был убийцей. Но очень хотел им стать. Так часто бывает: подростковый максимализм, гормональный шторм, и вот юное существо даёт себе клятву ни-в-чём-ни-в-чём не походить на своих родителей, и определённое время это (не походить на родителей) ему (юному существу любого пола, вида и семейства) даже удаётся. Некоторые в этом состоянии умудряются ожениться, наплодить детей и благополучно умереть в счастливом осознании того, что Клятва В Углу Коленями На Горохе выполнена на все сто. Но основная масса через энное время начинает маяться. Волк-убийца маялся. – Чего ты маешься, – говорил ему его друг, олень. – Пойдем лучше кору жрать ивовую. Волк с плачем бросал в изящного тупицу смерзшимся снегом. Олень, хмыкая, убегал к реке и ивам. Он, в отличие от волка, жил в полной гармонии с собой – был мощен, красив, рогат, жрал мох, кору и подъедал хомячьи запасы, потому что стояла зима и было не до церемоний. Дружба же с волком у него не вызывала никакого диссонанса, потому что олень был туп, как и любой веган. Расставим же декорации, обрисуем ситуасьон, в общем, закрутим короткую, но тугую пружину нашего рассказа. Волк, в принципе, жил бы не тужил, если бы злосчастный волчий фатум регулярно не подкидывал ему испытаний его убийцевости. Вот и сейчас волк услышал, затем почуял, а затем и увидел, пробежавшись чуток на запах, двоих детишек, что попёрлись за каким-то лешим в лес зимой. После чего, естественно, заплутали и теперь жгли костёр под небольшим холмиком, предположительно в ожидании помощи. Волк и олень сидели, урбанистически выражаясь, за углом этого холма, и ждали неизвестно чего. Волк тосковал; вот он, шанс стать убийцей, а он опять его прошляпит. Прошляпит-прошляпит, сомнений нет. Олень же всячески старался его подбодрить. – Давай я их убью, – сказал он. – Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты. – Пшёл вон, – тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех – старший дитё развлекал младшего прыжками через костер. – Или давай я на них дерево обрушу, – олень его не слушал. – А всем скажем… – Тихо, – сказал волк. Олень поднял уши, затем выдохнул. – Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие. – Показалось, – мрачно ответил волк. Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости – то бишь километрах в семи-десяти отсюда. – Там в силке у людского места опять заяц, – сказал олень. – Сходим? Пожрёшь. Жирный. Волк покачал головой. Помолчали. Олень впал в задумчивое настроение. – Да как вообще так получилось-то, а, волчара? Это был любимый вопрос дурака оленя. Волк прикрыл глаза. – Блин, отвали, а, – сказал он плаксиво. – Сто раз ведь рассказывал. – Рассказывал, но не объяснял, – веско сказал олень. – Ну? – Я видел, как мама загрызла выводок рысят, – сказал волк. – Рысята маленькие были, а она их рраз, рраз, рраз – одного за другим. Я убежал и не вернулся домой. Вот здесь теперь и живу. И убивать не могу. А надо. – Детёнышей убивать нельзя, – важно сказал олень. Это тоже стало почти ритуальной фразой. – Мы вот даже больных не убиваем. Мы их оставляем чуть в стороне от стада, и их кто-нибудь другой убивает. Мудро? Мудро. – Ага, – саркастически ответил волк. Олень подскочил вдруг: – Слу-ушай! А что если их тоже оставили? А? А? Чтоб ты их, значит, того? – Совсем плохой? – сказал волк. – Люди, они детей не убивают. Даже вот так. – Не вижу, почему бы им не убивать вот так, – сказал олень. Волк выглянул из-за укрытия. Дети с хохотом играли в снежки, снег взметался искристым туманом. – Да они здоровые, – сказал он тоскливо. Волку надо было кого-нибудь убить. Зима кончалась, в тайге и окрестностях уже стоял март, и даже, кажется, понедельник. Соответственно волк был крайне голодным, отощавшим и ослабевшим. О том, чтобы волку сожрать оленя, и речи быть не могло. Во-первых, друг, а друзей не жрут. Во-вторых, он его одним левым задним копытом. Не глядя. Мимоходом. На хомячьих харчах и ивовой коре олень даже, кажется, раздобрел, скотина рогатая. – Нечего на меня таращиться, – сказал олень. – Раньше надо было думать. Осенью. Когда я был дурак и влюблён. – А сейчас ты не влюблён? – коварно спросил волк. – Нет, – простодушно ответил олень. – Сейчас я не влюблён. Как всегда, этот ответ поверг волка в пучину веселья. Он опрокинулся на спину и залаял от смеха, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами. У костра старший замер. – Тихо, – сказал он младшему. – Мама идёт? – спросил тот. Старший хлопнул его по шапке и прислушался. – Собаки, что ли? – Сам ты собака, – заметил волк из укрытия. – Ужо я вам. И лёг обратно, думать. – Нору копают, – заметил олень через некоторое время. Волк приподнялся посмотреть. Дети, взяв в руки широкие таёжные лыжи, раскапывали снег, углубляясь в холм. Шишки-иголки, подумал волк, да они же ночевать здесь собрались. Ночевать, на полном серьёзе. – Откуда они знают про пещеру? – подумал олень вслух. Ну за что мне такое наказание, подумал волк. – Ы, – сказал он. – Придумал? – спросил олень. – Придумал, – соврал волк. И начал взбираться на холм, зачем – и сам не зная. Олень за ним не пошёл, боясь провалиться в наст и повредить ноги; он стал обходить холм, держа волка в поле зрения. На вершине обнаружился огромный камень. Камень был покрыт мохом, снегом и льдом. Волка осенило. – Как ты толкаешь, – закричал олень снизу. – Надо отойти и с разгону лбом. – Ага, щас, – сказал волк, пыхтя. – Чтоб таким же дураком всю оставшуюся жизнь… Камень не поддавался. Дети тем временем наломали лапника и соорудили защиту от ветра, аккуратно перенесли костер в укрытие, и теперь сидели прямо под ногами у волка. Идея с камнем на глазах обретала проблески гениальности. – Иди сюда, – сказал волк оленю. Тот сделал вид, будто не слышит, отвернулся и начал обгрызать ближайшую сосну. – Иди сюда, кому говорят, – прикрикнул волк. Олень начал гордо удаляться. – Скотина, – произнёс волк с чувством. Постоял, повёл носом. И, клацнув зубами, шарахнулся в сторону и вниз. – Резкий, сволочь, волчара, – удовлетворённо сказал медведь. Он был уже старый, поэтому ему и выпало в этом году быть шатуном. Свои обязанности он исполнял исправно, задрал уже двух коров, терроризировал соболятников, доводил до белого каления высланных на его поимку охотоведов. Охотоведы все как один жили в Усолье, приезжали сюда, в тайгу, крайне неохотно, и по первому же поводу – например, отсутствию командировочных – уезжали обратно. – А ты б ещё дольше копался, – хладнокровно ответил волк. – Супружница твоя, мяса и ягод ей на небесах, в спячку и то шустрей ворочалась, чем ты тут лапами разводишь, коровник старый. Это было точным ударом. Несмотря на свою полную отмороженность, медведь-шатун покойную свою медведицу любил – по-своему, конечно, по-медвежьи. И теперь засопел от злобы, встал на задние лапы, заревел в голос. В укрытии дети лежали недвижно, прижавшись друг к другу, ощущая лишь бешеное биение своих сердец. Старший знал: им конец. Медведь, который пришел на дым костра, не может быть подснежником – то есть рано проснувшимся медведем. Это шатун. – А ты, ты, – медведь встал на четыре лапы. – Ты оленевод! – Гуляй, – презрительно бросил волк. – Посвежее чего-нибудь придумай, если успеешь. А то вон охотники уж по твою душу выдвинулись, слышишь? Медведь повёл огромной башкой из стороны в сторону. – Нет уже никаких охотников, – сказал он. – Я за детишками пришёл. Вку-усными детишками, за ними я пришёл. Амгр. – Нет здесь никаких детишек, старое ты червячное дупло, – сказал волк. – Ты уже старый костер от свежего отличить не можешь, и уходящего следа от приходящего. И отвернулся равнодушно, а сам замер, следя за медведем. Был шанс, что шатун просто наткнулся на их след и пошёл в одну сторону, не разбирая, откуда и куда они ведут. – Вкусные детишки, амгр, – пел медведь. Шанс не сыграл. Наверняка следил за ними от дороги, если не от самой деревни. Ходил вокруг, порыкивал, пугал, пока они окончательно не заплутали. Ну что ж. Волк повернулся, демонстративно зевнул и потрусил по следу за оленем. Поболтать на ночь, зайца из людского силка съесть, да и баиньки. Он знал, что медведь следит за ним маленькими чёрными глазками недоверчиво, и не шелохнётся с места, пока не перестанет его чуять. Но нет. Не судьба. Протрусив – ах чёрт, до чего же удачное слово – несколько шагов, волк замедлил движение, затем и вовсе встал. Повернулся и развязно пошкандыбал обратно. Медведь его ждал. – Вкусные дети, – сказал он. В груди шатуна медленно рождался ужасающий низкий рокот, от которого каждая шерстинка на теле волка вставала дыбом. – Дети – мои, медведь, – официальным тоном сказал волк. – Мои, – рыкнул медведь коротко. – Тебе они незачем. – Я волк-убийца, – напомнил волк. – Я их выследил, я их убью, я их съем. – Ты не убьешь, – сказал медведь. – Ты не сможешь. Он уже спустился с холма и они ходили медленно обрисовывающимся кругом, глядя в глаза друг другу. В нормальной жизни волк, если это не волчица с волчатами, ни за что не станет связываться с медведем, по понятным причинам. Покусать ты его покусаешь, а до горла всё равно не добраться. Но сейчас – сейчас дело другое. Зимой шея не защищена толстым слоем жира, а преимущество в массе уравнивалось волчьей скоростью. Шанс был. Они долго, очень долго топтали этот круг. Медведь боялся напасть, потому что тогда придётся открыться, а волки – они резкие, рванёт артерию и лапой махнуть не успеешь. Вон как он увернулся давеча, буквально из-под когтя ушёл. Так что. Волк не нападал, потому что был не дурак – нападать на медведя. Наконец медведь сообразил, что время идёт; увидел, как волк издевательски ухмыляется. – АМГР, – закричал он в злобе. Бросился на волка, но там, куда он кинулся, волка уже не было. Медведь врезался в сосну, завизжал от злобы и страха, начал беспорядочно полосовать воздух когтями вокруг себя, защищаясь от смертельного волчьего выпада. Катнулся в сторону, огляделся. Волк стоял на холмике и смеялся одними губами. – Медведь дурак, – сказал он сверху. Тоже боится напасть, понял медведь. Ну и к чёрту тогда его, зануду. Медведь тяжело потопал в обход холма, к детишкам. Сожру обоих сразу, думал он. Может, удастся поспать. Перед ним стоял волк – на расстоянии броска и даже ближе. Медведь встал. Осторожно подвинулся вперед, боком, прикрывая шею левым плечом, держа правую лапу скрытой, наготове – цапнуть, подтащить и заломать. Волк не двигался, лишь оскалил клыки свои молча. Медведь скакнул к нему боком, волк не отступил, прыгнул вверх и вцепился ему в загривок. Шатун мотнул башкой, волк не отцепился, а опасно перехватил глубже; медведь рухнул на спину, волк вывернулся и, бешено рыча, снова прыгнул. Медведь встречал его всеми четырьмя лапами. Волку конец. И тут шатун увидел огромный камень, покрытый мхом, льдом и снегом – в последнее мгновение полёта. В глубине пещеры блеснули две пары глаз, переполненные ужасом. Амгр, успел подумать он. Раздался страшный хруст и звук, будто лягушка шмякнулась в лужу. Плеснуло чем-то чёрным, медведь издал короткий крик и издох. Волк рухнул на бок и, тяжело дыша, с трудом поглядел вверх, на вершину холма. Оттуда, с быстро светлеющего неба, на него смотрел олень. У него не было левого рога. На изломе куцего остатка быстро набухала капелька крови. – Я тебе говорил, надо с разгону, – сказал он. – И лбом. – Вовремя… ты, – сказал волк. – А то ж, – самодовольно ответил олень. – Я же не как некоторые. Отставшие в развитии и покорёженные в воспитании. В два невероятных прыжка он спустился с холма. Прилёг рядом. – Залазь на меня, волчара. Донесу до зайца, так уж и быть. Пожрёшь. Я его не могу снять, как-то хитро он там привязан. Волк вдохнул, выдохнул сипло и начал забирать лапами, елозя по коричневой спине. – Эу, – сказал олень вдруг. – А это кто у нас тут. Двое детишек выбрались из пещеры, смотрели на них во все глаза. – Это Шоно, волк, – прошептал старший младшему. – Наш покровитель. Он убил медведя, который убил папу и дядю Илку. – Это ему папа нёс зайца, – сказал младший. – Теперь мы будем носить, – сказал старший. – А олень? – прошептал младший. – Он же тоже был. – Мы будем носить ему соль, – сказал старший. – Он тоже наш покровитель. – Гляди-ка, кланяются, – сказал олень. – Ну, насколько я понимаю, твоё убийство опять откладывается. Залезай быстрее, у меня ноги затекли.Сван
Что угодно, но только не причуда. Это во-первых. Потому что какие причуды? Пятнадцать суток нам корячатся, плюс штраф. Рассказа этого на самом деле не должно было быть. Это во-вторых. Потому что какой смысл рассказывать, если никто не верит? Но всегда хочется узнать, чем все кончилось. И это в-третьих – и самое главное. Вот только чем все кончилось, я боюсь, мы никогда не узнаем. Потому что мы сидим на крыше и не хотим оттуда спускаться. Ведь если мы спустимся, то всё станет ясно. Попросту говоря – нам страшно. Друг другу мы в этом не признаёмся. Отчасти оттого, что бояться, формально, нечего, отчасти оттого, что мы пьяны. Но в основном потому, что признавать это глупо. И так всё понятно. Поэтому Тоха говорит хриплым голосом, слегка растягивая гласные: – Ну что-а па-ашли? – Канэшна-а! – отвечаю я. И мы снова никуда не идем. Пялимся на звезды и потихоньку трезвеем. *** Началось это несколько месяцев назад. С простого вопроса. – Ты Свана когда видел? Сван – это не национальность. Сван – это Славка Ванкеев. Красный диплом, внешность ботаника. Гений безо всяких натяжек, с этим соглашались все: деканат, профильная кафедра, одногруппники, одногруппницы, даже у нас на физмате он был достаточно знаменит. И это при том, что ко всем биолого-философическо-филологическим дисциплинам мы относились с известной долей презрения. «Физмат – это я, физмат – это мы, физмат – это лучшие люди страны». Я привез из Москвы и адаптировал эту нехитрую спартачёвскую кричалочку и гордился этим страшно. Прометей, фактически! Ну и потом – кто выигрывал университетский чемпионат по КВНу четыре года подряд? Правильно – физмат. Ну то есть мы были умные и веселые, и как следствие, остальные факультеты в наших глазах были не совсем полноценны. Но Свана мы знали. Тоха даже говорил мне о том, какое открытие Сван успел совершить на третьем курсе, он всегда отслеживал такие вещи ревниво – до тех пор, пока не осознал, что математиком не будет. Да только я не запомнил, что это за открытие. Капитану университетской сборной КВН нафиг такое знать: мы потому что сами с усами и звезды балета в натуральную величину. Так вот, не помню, что я ответил на этот простой вопрос. Хотя нет, вру. А хрен его знает, ответил я, пасу я его, что ли. А что? Просто спросил, ответил Тоха. А мне тогда и в самом деле было не до кого-либо. Я только-только устроился на госслужбу, расстался с Мариной, сборная вышла в Первую лигу КВН; в общем, я круто менял жизненные установки, во всяком случае, мне так казалось. До Свана ли мне было? *** А потом мы узнали, что Сван преподает генетику в БНЦ. – Не, – возражает Тоха хриплым голосом. Хриплым, потому что нефиг было песни орать под гитару и холодную водку. – Сначала был Тонхоноич. – Только мы доперли не сразу, – говорю я. – Мы, – язвительно говорит Тоха, и его начинает рвать. Глядя на него, я тоже начинаю ощущать позывы. Крыша, ночь, блюем. Романтика! *** Была весна, был март. Если быть точными, то в наших краях март – это не совсем весна. Это зима с лежащим повсюду снегом и чувствительными морозцами. Но вот пахнет вдруг талым снегом и становится ясно – весна. И небо синее-синее. И солнце, и воздух, и свет, и глаза слезятся. Я не умру в марте, потому что в марте умереть невозможно *** Мы с Тохой только что вернулись из Казани, где наша команда разорвала одну восьмую Первой лиги в одну калитку. И встретили Андрюху Тонхоноева. Тоже физматовец. Тонхоноич в ту пору был следаком в Октябрьском райотделе. Если вдуматься, где только нашего брата не встретишь. Опера, торгпреды, начальники, начальнички, госслужашие, ИП-шники, гаишники. Мы всюду. Всемирный заговор физматовцев. – Чина! Я обернулся. – Тонхоноич! Блин! И мы пошли пить пиво. Такая наша карма. Пиво мы не очень, но напиваемся им регулярно. Потому что никто не сидит просто так и не разговаривает. Хотя бы под пиво… – … Ты-то как? – Да так… Знал бы, какой хренью я щас занимаюсь. Так у Андрюхи было всегда. Хрень, муйня, козлы и уроды. Но слушать его было интересно, и мы его слушали. – Работаю по жалобе бомжей, прикинь. В демократию играют, козлы. Дескать, тоже люди. – А они не люди? – спросил Тоха. – Нет, – сказал Андрюха. – Какие они люди? Что в них есть человеческого? – Душа, – сказал я. Мы заржали. – А на что они жалуются? – сказал я, внимательно глядя, как Тоха строит башенку из кириешек. Несмотря на то, что этот строитель планировал затратить на это сооружение всего две кириешки, получалось у него плохо. Сильно хотелось отобрать у него стройматериалы и попытаться самому. – …какой-то, понимаешь, мудак. Поить и кормить буду, говорит. Да тока этим бомжам же нихрена не надо. – Нищета развращает не хуже богатства, – сказал Тоха. Скорчил рожу – у него опять упала башня. Андрей некоторое время внимательно смотрел за его потугами, а потом сказал: – Да! Точно! Боятся они его. А мне что – в засаде сидеть? Ждать, когда он к ним подойдет? И что я ему предъявлю? *** «У каждого настоящего ученого должна быть мечта…» – цитирует Тоха. Я смотрю в светящиеся окна дома напротив и чувствую, что начинаю мерзнуть. Как следствие, начинаю трезветь. – А вот не дождется Рома сегодня коньяка, – неожиданно говорит Тоха и вынимает из сумки бутылку. И мы продолжаем беседу при звездах. *** – У каждого настоящего ученого должна быть мечта. Есть такая мечта и у меня. (Смеётся, журналист улыбается). – А Сван ничего, телегеничный, – сказал Тоха. Мы сидели у меня и смотрели телевизор. "Восточный экспресс" – есть в нашем городе такая новостийная телепрограмма. На экране аккуратный и чистенький Сван аккуратно и чистенько рассказывал о том, чем он занимается. – Ох, красавелла, – с сарказмом, за которым плохо пряталась глубокая зависть, сказал Тоха. Так Сван всплыл для нас в третий раз. *** – Это было как сужающиеся круги, – говорит Тоха и отпивает с горла. – В смысле, спираль, – говорю я. – Круги, – говорит Тоха. – Как акула вокруг пловца. – Ну это ж спираль, – говорю я. – Акулы не могут плавать по спирали, – наставительно говорит Тоха. – Па-ачему? – говорю я. – Акулы не знают, что такое спираль, – говорит Тоха. Мне это кажется сильным аргументом, и я молча отбираю у него бутылку. *** – Кстати, вот в этом доме живет Сван, – сказал Тоха. Был месяц май, и мы шли к Роме. Шли не просто так, а по поводу. У него родился сын, и мы, пока жена в роддоме, шли поздравить молодого отца. Несли ему коньяк – до сих пор теряюсь в догадках: реально он ему нравится, или это так… затянувшееся понтерство. Ему и кальян нравилось курить. Представляете? Кальян. Ромка вид имел измученный, будто сам рожал, но нам всё же обрадовался. Быстренько накрыл на кухне, и понеслось. – … и район главное хороший, – возбужденно говорил Ромка. – Ага, – сказал Тоха. – Знаменит тем, что здесь живет сам Роман. – О-о! А-а! Ы-ы! – вскричал я. – Роман! Сам Роман! Кто такой?! Почему не знаю?! – Дебилы, – ласково сказал Роман. – Бомжей здесь нет, вот что. Редко-редко забредет кто. А так уж года три я их тут не вижу. И вот тут Тоха напрягся. *** – Да как-то сразу в голове моей связалось. Бомжи и Сван. Сван и бомжи. Я допиваю бутылку и ставлю её на крышу. Плоская крыша с мягкой кровлей. Сейчас таких в городе практически не осталось. Все пятиэтажки перекрывают шифером, а то и вовсе сооружают мансарды. Тоха тут же пинает бутылку. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы она упала и покатилась. Так мы стоим и смотрим, как она катится к краю. Бутылка докатывается до края и исчезает. – А если кому-нить на голову? – спрашиваю я. – Если единственное, что человеку мешает жить, так это бутылка из-под коньяка, упавшая на голову… – говорит было Тоха. И тут снизу начинают орать. *** Когда мы вышли от Ромки, Тоха сразу потащил меня к Тонхоноичу. – Да ты охренел. Как видите, я пытался возражать. Краешком сознания я понимал, что двум пьяным очкарикам заявляться в Октябрьский ОВД в первом часу ночи – не лучшая идея. Но Тоха был неумолим как паровой каток. – Счас или никогда, – пыхтел он и тащил меня за руку вперед по синусоиде. – Куй железо, пока молод. Вини, види, пух! Это для вас бред, а для квнщика – нормальная практически речь. В общем, он меня убедил, что идти к Андрюхе надо. Потом я его убедил, что мы идем не в ту сторону. Мы развернулись на сто восемьдесят градусов и пошли в отделение; самое смешное, что никому из нас не пришла в голову мысль идти к Андрюхе домой. Мы были уверены, что он в ОВД. С усталым и добрым лицом сторожит наш порядок и с нетерпением ждёт наших смутных подозрений касательно Свана. Оперативный дежурный не сразу понял, чего хотят от него два очкарика. Как-то не вязались у него в голове наше игривое «Тонхоноич» и образ старшего лейтенанта милиции А.Тонхоноева. В конце концов, он попытался нас оштрафовать на пятьсот рублей. Почему именно на пятьсот? Этого я не знаю до сих пор. – Без проблем, – бодро сказал Тоха. – Ща всё решим. Деньги есть? – Нету, – сказал я искренне. – А у тебя? – обратился Тоха к сержанту, сидевшему в дежурке за пультом. *** Тонхоноич забрал нас через два часа и увел домой, благо жил неподалеку. – Скажите пожалуйста, – бурчал он, пока мы шли по ночному городу. – Забаву нашли. Делать мне нечего, как в три часа ночи с каталажки вас вытаскивать. Мы помалкивали, чувствуя себя не совсем правыми. И лишь полчаса спустя, когда мы сидели и пили чай, Тоха не выдержал. – И чего там с бомжами? – Какими бомжами? – Андрей вопроса не понял. – Ну мудак там ходил. В тот момент мне действительно казалось, что после моей реплики всё станет предельно ясно. Андрей посмотрел на меня и решил сделать вид, что не услышал. – С бомжами как обычно, подняли три трупа. – Да не про трупы. Мы про живых. Которые жаловались, – Тоха, когда пьяный, бывает очень настойчив. – А-а. Да фигня эти бомжи. Ну, походили опера по району, поспрашивали. Это ж народ такой, толком сказать ничего не могут. Перестал он к ним ходить, в общем. – Разлюбил, значит, – сказал я. – А вот трупы интересные, – сказал Тонхоноич, игнорируя мой тонкий юмор. И замолчал. – И чего в них интересного? – спросил Тоха. – У них раны, – сказал Тонхоноич. – У трупов раны, – мечтательно сказал Тоха. – Как необычно. – Короче. Идите спать! – Похоже, мы всерьёз его достали. Мы пошли спать. *** У кого-то может сложиться впечатление, что в этот год мы только и делали, что бухали и отслеживали Свана. Это не совсем так. Вернее, это совсем не так. Я в тот период активно ухаживал за Ольгой, ныне любимой женой, Тоха вовсю зарабатывал репутацию бешеного копирайтера, а команда наша пёрла победным маршем по казанским полям Первой лиги. Просто, как позже выяснилось, это было не главное. Совсем не главное. *** Трупы действительно оказались интересные; это нам Тонхоноич наутро рассказал, когда подобрел. Настолько интересные, что мы с Тохой, дружненько отзвонившись на свои работы, пошли к нему, в Октябрьский ОВД. Я уже не помню, как точно звучали эти формулировки, хотя потратил часа три, прилежно переписывая избранные места из различных заключений. Если коротко, то раны эти выглядели… Понятнее всех нам объяснил это наш друг и сокомандник по прозвищу Шах, фельдшер скорой и добродушный циник. Если бы у них из спины росла лишняя пара рук, сказал он, и её бы отрезали, это бы выглядело точно так же. Вот. Ушли мы от Тонхоноича в обед. Чувствовал я себя препаршиво. Но не из-за этих трупных подробностей. Я с похмелья жрать хочу до дрожи, а не могу. Вдобавок я был невыспавшийся. Поганое состояние. *** – Слышь, – говорит Тоха. – Они, по ходу, милицию вызвали. – Кто они? – спрашиваю я. – Не знаю, – отвечает Тоха. – Наш враг безлик, наш враг незнаем, могуч, велик, неосязаем, – бормочу я. – А с другой стороны, – говорит Тоха. – Что в этом было плохого? *** В самом деле, что в этом было плохого? Но тогда мы об этом не думали. *** – Это Сван, – сказал Тоха. – Больше некому. Сван. Разговор этот происходил уже в июле. Жара стояла такая, что асфальт под ногами плыл и продавливался. Люди изнемогали от жары. Выпитый квас тут же выступал потом. По вечерам и на выходные весь город срывался к воде. Слишком много света, слишком много тепла. Мы сидели в летнем кафе. Пили кока-колу. Это в подтверждение тезиса, что мы не только бухали. – Давай попробуем по-другому, – сказал я. – Такой чисто маркетинговый подход. Зачем – ему – это – надо? – Откуда я знаю, – сказал Тоха. – Не я же гений. – Значит, штурмуем, – сказал я. – Принимаются все идеи. Даже самые бредовые. Тоха замолчал минут на пять. А потом сказал: ангелы. И я как-то сразу его понял. Cван, сказал Тоха, это тот, кто строит рай на земле, и нечего корчить такую рожу. Да, сказал я, а тот, кто умеет летать – это ж ведь практически ангел, а что? Ну в общем да, отвечали мне, ведь способность летать – она, возможно, дает новое измерение не только твоим движениям, но и чувствам, и даже, возможно, мыслям. Ну а если, спросил я, предположить, что он тупо хочет нобелевку? А? Да ладно тебе, ответил Тоха, ангелы всяко круче нобелевки! И вообще, раз ангелов нет, (а их, по-видимому, таки нет, вставил я) то их надо создать! А как же бомжи, сказал я потише, они же тоже люди. Какие люди, окстись, сказал Тоха, что в них есть человеческого? Душа, сказал я. Слышал уже, ответил Тоха. Сами выбрали, сами умерли, добавил он. – Это не штурм, – сказал я. – А что? – Это узконаправленный бред двух фашиствующих недоинтеллигентов. – С левитальной фиксацией, – добавил Тоха. – С левитальной и суицидальной. – Но выяснить надо, – сказал я. – Выясним, – заверил Тоха. И мы начали разрабатывать План. Вот к чему приводит избыток света и тепла. Люди начинают строить Планы. Тьфу. *** Наладить слежку и систематический сбор информации. Завязать знакомства в БНЦ. Мониторить сплетни. Четкое взаимодействие, четко разделенные обязанности, четко определенные этапы. В общем, план был блестящий, и, подобно множеству других блестящих планов, реализовываться не спешил. *** – Это и правда был хороший план, – говорит Тоха. – Кто ж спорит, – говорю я. *** А потом наступил сентябрь. Студенты, студентки, желтые листья, прохладный прозрачный воздух и добродушно-огромный Шах, сообщающий нам самую удивительную новость в нашей жизни. – … крылья, как у бабочки, только обломанные, торчат из спины. Самое интересное, что вид у него вполне такой… довольный. Человек-мотылек, – Шах засмеялся. – И, кроме крыльев, еще непонятная железа вживлена. – А отчего он умер? – спросил Тоха. – Непонятно. Похоже, что от истощения. Но ухоженный. – Что значит ухоженный? – спросил я. – Ну чистый он, – сказал Шах. – Кожа без угрей, шрамов, болячек. Волосы аккуратно подстрижены. Нормальный такой, в общем, человек. Если не считать этой железы. – И крыльев, – сказал Тоха. – Ну да, – сказал Шах. – И крыльев. Такой вот штрих: сам Шах ничего такого особенного в этом не видел. Фершал скорой помощи, видали мы всякое. И покровавее, и подраматичнее. Крылья да крылья. Хотя фантастику читает, натурально, килограммами. – Вот потому они и не жалуются, и не сбегают от него, – сказал Тоха, наблюдая, как Шах лезет в карету скорой помощи, весь такой большой, в белом халате, с засученными рукавами, похожий на врача-садиста. – Потому что он большой и страшный? – сказал я, глядя на отъезжающую неотложку. – Нет. Это алкогольная железа. Она вырабатывает алкоголь, а они бомжи. Что им еще надо? – сказал Тоха. Без особой горячности сказал. – То есть… – Конечно. Сван. Кто же ещё. – Доктор Зло, – сказал я. Тоха повернулся на каблуках и уставился на меня. Так смотрел он на меня с минуту, а потом сказал: – Не знаю. Не уверен. Мы начали собирать информацию. *** – А вот интересно, – говорит Тоха. – Они там в Европе думают, что мы тут зимой загибаемся. Скажешь «минус тридцать», так они сразу глаза выкатывают на лоб. А вот то, что влажность у нас низкая и мороз легко переносится… – Ты это вообще к чему мне рассказываешь? – спрашиваю я. – Да замёрз я чего-то, – говорит Тоха. *** – Ох, – сказал Салават. – Неужели минус сорок? И как вы там живёте? – Нормально живём, – ответил за нас всех Колька. – Ты лучше у якутов спроси, какони в минус пятьдесят в своем Якутске собак выгуливают. – Нормально мы их выгуливаем, – сказал Малыга. – Собака скулить начинает еще в подъезде, потом скачками делает свои дела и обратно… Вся прогулка – секунд двадцать. Мы стояли на вокзале славного города Казань. Это уже был ноябрь, первые числа. Мы с якутами уезжали с полуфинала, а татары нас соответственно провожали. Все слегка под газом, якуты на радостях, мы с горя, татары на правах провожающих хозяев. В поезде не спалось. И мы с Тохой всю ночь разговаривали. – Ладно, – говорил Тоха. – Мы вылетели в полуфинале. Хреново. Зато теперь мы с тобой можем взяться за Свана. Разговор с самого начала принял некий трагический оттенок. Пролёт в полуфинале все же давил на нас. Помнится, мне все мнилось, что всё рухнуло. Мысли в голове бродили такие, вот, мол, шесть лет уже по лигам долбимся, и все насмарку. Так что мне было пофиг. Сван так Сван. Поспать все равно не удастся. На верхней полке храпел Шах. Я пишу просто – «храпел», но это слово здесь не совсем подходит, ибо для настолько чудовищных звуков человечество название еще не придумало. На другой верхней полке спал Колька, но его храп, по сравнению с шаховским, был нежен и даже казался мелодичным. И мы начали разговаривать о Сване. Про него мы уже и впрямь знали очень много. *** – Да только это было всё не то, – говорит Тоха. Из-за какого-то сооружения на крыше выглядывает кошка. Недовольно смотрит на нас и уходит. – Ну да, – соглашаюсь я. Должность, семья, сколько получает, на что тратит, дети. Детей, впрочем, не было. Банк, номер счета, зарплатный проект. Футбол по субботам, сауна после футбола, участие в кассе взаимопомощи. Семнадцать статей, кандидатская. До хрена всякой информации. Единственное, на что не было ответа – откуда трупы? – Коробан подъехал, – говорит Тоха. *** Дальше события понеслись вприпрыжку. В первый же вечер по приезду мы пошли посмотреть на Свана. С противоположной крыши в выцыганенный у знакомых бинокль, хороший бинокль, шестнадцатикратный. Сван ходил по квартире в халате, спокойный, уверенный. – Всего-то десять дней его не видели, – сказал Тоха. – А как поправился. На следующий день мы узнали, что Сван взял отпуск. Об этом нам поведал за кружкой пива коллега Свана, с которым мы специально знакомились на турбазе «Щучье озеро». Сван сказал на работе, что едет в Сочи. Через три дня мы поняли, что ни в какие Сочи Сван не поехал. Он вообще, судя по всему, не выходил из квартиры. Даже в магазин. Разносчики таскали ему два раза в день из «Пепино» пиццу, а он все так и ходил по квартире в халате, спокойный и уверенный. На четвертый день он вышел из дома. В черном демисезонном пальто до пят. Было шесть часов вечера, почти темно. Он что-то чувствовал, потому что пару раз выкидывал трюк с отходящим трамваем. И оба раза мы Свана находили. Мы не профессионалы, но иногда удача весит больше, чем выучка. Так мы петляли за ним по родному городу часа два, пока не вернулись обратно к дому Свана. И тут мне пришла в голову мысль. Я не хвастаюсь – со мной действительно иногда такое случается. – А может, есть путь попроще? – сказал я Тохе. Тоха в это время, как в плохом фильме, украдкой заглядывал за угол. Всё происходящее ему нравилось. – Ты о чем? – спросил Тоха и передернул воображаемый затвор воображаемого пистолета. – Мы хотели узнать правду, – сказал я. – Так, – сказал Тоха хладнокровно. – Та-ак, – сказал я. – Может, просто спросим? – Свана? – Свана. – Бесперспективняк, – аккуратно выговаривая слога, сказал Тоха. – Не признается. Я бы не признался. Это ж трупы. Тоха снова выглянул за угол, высунулся до пояса: "Куда он делся? А-а! Домой зашел". И всунулся обратно. А мы пошли в бар согреться. Через час мы были уже вполне горячие восточные мужчины. И решили перед сном еще раз глянуть на Свана. Как он там в своей квартире. *** И сразу же наткнулись на него. Десяти шагов пройти не успели. – А-а, – сказал Тоха. – Привет, Слава. – Здравствуйте, Вячеслав, – сказал я. – Вам не холодно? В такую-то погоду в таком-то пальто. И фраза эта подействовала странным образом. Сван неожиданно ударил меня в лицо, пнул Тоху и побежал. – Ты как? Я был в порядке. Это просто особенность моего организма. Если мне попадают в нос, то у меня обязательно течет кровь. Сколько раз я из-за этого казался пострадавшей в драке стороной – и не сосчитать. В общем, Тоха мне сунул свой платок, чем, помнится, сильно меня поразил (платок?! у него?!), и мы побежали за Сваном. Сван бежал ботанически неловко, но целенаправленно. Мы бежали следом, испытывая значительные трудности. Совет: когда затеете погоню за кем-либо, делайте это трезвыми. Нетрезвое состояние сильно увеличивает пройденный путь. Неожиданно Сван прибавил ходу и кинулся к дому, на мой взгляд, точно такому же, как и остальные. *** – А я понял, – говорит Тоха. – Ну объясни, – говорю я. – А вокруг этого дома деревьев почти нет. Я молчу, переваривая полученную информацию. – А чьи это там шаги на лестнице? – говорит Тоха, прислушиваясь. – А это нас арестовывать идут, – отвечаю я механически. *** По подъездной лестнице летели вверх, хватаясь судорожно за перила, собирая извёстку со стен и спотыкаясь о ступеньки. – Счас, – хрипел я. – Припрём его на пятом этаже. Фигушки. На пятом этаже нас ждал распахнутый люк, и мы полезли туда. Я лез первым, даже не думая, что могу получить каблуком по башке. Храбрый, глупый, юморной – это всё я. *** Залязгали подкованые каблуки по лестнице, ведущей на крышу. – Как удобно, – говорю я. – Счас нам помогут спуститься. – И даже куда-нибудь отвезут, – откликается Тоха. *** Когда мы вылезли на крышу, то сразу увидели Свана. Он стоял на самом краю. Неторопливо скинул пальто и бросил его под ноги. Крылья. Огромные, нелепые, страшные. Сван тряхнул ими раз, другой. – Сван! – крикнул Тоха. Сван, не оборачиваясь, шагнул вперед. И исчез. *** А мы остались на крыше. Попивая коньяк, трепясь и глядя на звезды, которые почему-то стали чуть ближе, чем ранее. Утро, наверное. *** Из протокола задержания. «… задержаны на крыше здания по ул.Тобольской, 17. Будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения, громко кричали и кидали вниз бутылки, что и послужило причиной вызова наряда. При задержании сопротивления не оказали… …Также на крыше было обнаружено пальто черного цвета, 50-го размера, не принадлежащее никому из задержанных… …нарядом была осмотрена территория вокруг дома №17 по ул. Тобольской. Трупов и следов падения не обнаружено».Никита и человечки
Когда тебе девять лет, лето – это хорошо. Лето, впрочем, и в тридцать лет – хорошо, и в сорок. Но уже не так, как в девять. Вот только если все твои друзья разъехались, и ты остался в городе один, лето теряет половину своей прелести. Что толку в том, что у тебя полно времени для того, чтобы купаться, играть в футбол, просто трепаться о чём-нибудь, если делать это не с кем? Зато есть дед. С дедом Никите, конечно же, повезло. Не каждому достается такой хороший дед, какой был у Никиты. Во-первых, Тимофей Николаич был моряком. Не капитаном, конечно, но штурман – это тоже неплохо. У штурмана тоже есть китель, фуражка и возможность привезти из дальних стран кучу всяких интересных вещей для будущего внука. Во-вторых, дед-штурман знал кучу разных историй. Правда, Тимофей Николаич мог прервать рассказ на самом интересном месте и сказать: «Остальное, когда вырастешь!» или «Эх, мал ты еще такие истории слушать!» или «Эх, хорошо с тобой Никитка, одна беда – не пьёшь ты!». В-третьих, у деда, как вам уже, наверное, ясно, в доме была куча разных предметов морского назначения. Кроме упоминавшихся уже фуражки и кителя это были, прежде всего, традиционный бинокль, не менее традиционный компас, бутылка из-под кубинского рома и большой складной нож. Складной нож – это, конечно, не кортик, но Тимофей Николаич утверждал, что нож был куплен им в Амстердаме на настоящие голландские гульдены и бывал с ним во всех плаваниях. Надо ли кому-то объяснять, какая это ценная вещь – хороший остро наточенный складной нож? По-моему, никому это объяснять не надо. Маме дед-штурман нравился не очень. Она не очень охотно отпускала сына к Тимофею Николаичу, но с другой стороны, будем справедливы – всё-таки отпускала. Что делать, если вы супервайзер активно развивающейся фирмы по производству сладостей, и ваш рабочий день длится от восьми до двадцати ноль-ноль. Поневоле приходится полагаться на деда-штурмана. *** С годами это отчего-то становится трудновато делать – навещать друзей, родственников. Всё, знаете ли, как-то некогда. Дела, заботы, просто неохота. А в девять лет это просто: сел на трамвай и поехал. Лучше делать это с утра, пока солнце еще не нагрело вагоны, и город за окном кажется чистым и свежим. Трамвай неторопливо прогромыхал мимо рынка, мимо парка, по мосту через реку. Двадцать минут такого громыхания, и вот уже кондуктор объявляет: «Дедушкина остановка!». Конечно, он говорил совсем другое, но Никите слышалось именно так. Он вышел из трамвая и прищурился. Солнце. Вприпрыжку пересек улицу. И еще издалека увидел, что около дедушкиного дома творится какая-то вялая суматоха. Японский автокран длинной своей рукой подавал что-то на крышу, а на ней личности строительного вида уже вовсю орали что-то вроде «Вира помалу! Куды прёшь! Полегче!». Суматоха была вполне объяснимой – прямо по центру шиферного ската видна была здоровенная дыра. Довольно странная, скажу я вам, дыра. Нечасто можно увидеть дыры с такими ровными краями. Я, как человек взрослый и повидавший много дыр, сразу бы обратил на это внимание, а вот Никита этой странности не заметил. Куда больше его внимания забрал кран, поскольку японский кран «Като» – это, конечно, вещь. Красный, ладный, с длинной стрелой, очень хорошо сделанный; такие вещи очень нравятся тем, кто в них разбирается – и детям. Вдоволь наглазевшись на кран, Никита поднялся по лестнице на пятый этаж и постучался секретным стуком в хорошо знакомую дверь. Потом, лет через пятнадцать, Никита узнает, что его с дедушкой секретный стук был ни чем иным, как коротеньким сообщением «Это я», которое он выстукивал морзянкой. Дед открыл почти сразу. – Ну, привет, – сказал Тимофей Николаич, с удовольствием глядя на внука. – Привет, деда, – сказал Никита. *** Было примерно полпервого, когда Никита вышел из подъезда дедового дома, размахивая авоськой. Причина этому была проста. – Кому нужен внук, которого нельзя послать за хлебом? – вот такой простой вопрос задал Никите дед перед обедом, и Никита с дедом согласился, потому что, действительно, никому такие внуки не нужны. Во дворе было тихо. Безмолвно стоял японский кран «Като», раскинув блестящие красные с блестящим лапы опор, не орали на крыше рабочие – надо полагать, по причине своего ухода на обед. Никита, уже заворачивая за угол, зачем-то посмотрел на крышу и замер, потому что увидел, как в глубине дыры полыхнуло бледным светом. Полыхнуло и пропало. На пожар это было не похоже, потому что там, где огонь, там должен быть дым, а тут никакого дыма и в помине не было. Чтобы вы сделали в такой ситуации? Я бы позвонил в МЧС, мой друг Слава написал бы в честь этого неплохое стихотворение, а Никита постоял немного и пошёл, куда шёл, то есть за хлебом. Вот такой он был мальчик, немножко тугодум, но в целом очень неплохой, с открытой улыбкой и черными глазами. Но будет неправдой сказать, что бледный свет в глубине дыры его совсем не заинтересовал. Просто Никита решил, что сначала сходит за хлебом, а уж потом заглянет на крышу. Дед хоть и добрый, но обедать без хлеба не любит. Хороший план, а не сработал. Когда Никита шёл назад, на крыше уже снова орали рабочие, и «Като» ворочал в небе длинной своей рукой. Странное дело, если сначала бледное пламя всего лишь слегка заинтересовало Никиту, то теперь, когда попасть на крышу стало затруднительно, Никите до смерти захотелось посмотреть, что же такое там произошло. Для того чтобы сделать это, Никите пришлось осуществить целый ряд действий. Сначала он позвонил маме на работу и попросил разрешения заночевать у деда. Мама подумала, что имеет, в конце концов, право на личную жизнь, и такое разрешение дала. Потом Никита сел и придумал план. План был такой: а) дождаться вечера, б) дождаться, когда заснёт дед, в) проникнуть на крышу, г) там видно будет. День тянулся очень долго. Когда тебе девять лет, день и без того длинный-предлинный, а если ты ещё чего-то ждешь, то тогда день тянется как жвачка. Наконец вечер наступил. Дед уснул. Никита тихонько взял с полки в дедовой комнате складной нож, потрогал пальцем лезвие – острое. Вспомнил совет деда: в море самое главное – иметь запас пресной воды. Тут конечно не море, но тоже приключение. Никита на цыпочках прошел на кухню и набрал в литровую бутылку из-под кока-колы воды из чайника. Подумал и вынул из столешницы кухонного стола карманный фонарик. Щелкнул кнопочкой – работает. Сунул бутылку и фонарик в сумку. Все так же крадучись пробрался в прихожую и покинул квартиру. За окном было уже темно, а в скудно освещённом подъезде – еще и страшновато. Плохо без друзей. Ночью на чердак лучше всего идти с друзьями, но что делать, если сейчас их рядом нет. Ни Кольки, знаменитого своим старшим братом Михалычем, ни Ромки по кличке «Рома Два Раза». Никита поднялся на пятый этаж. На самой верхней лестничной площадке к стене была приделана железная лестница, которая вела вверх. Сверху она упиралась в люк. Никита благополучно добрался до люка и убедился, что тот заперт. Оставалось еще три подъезда. Незапертый люк обнаружился в крайнем подъезде. Подъезд был немного неприятный: грязный, с окурками на ступенях, с одинокой лампочкой на втором этаже. Никита добрался до пятого этажа и увидел в потолке чёрный провал открытого люка. Еще раз пожалел, что нет рядом Кольки с Ромкой, и полез на чердак. На чердаке было ещё страшнее, чем в подъезде: темно, откуда-то – видимо, из дыры – тянуло прохладой, под ногами хрустело непонятное. Никита тихонько двинулся в сторону дыры, и через пять шагов стукнулся лбом о стойку. Ныть особого смысла не было, поскольку Никита был один, и поэтому исследователь чердаков просто потёр ладонью лоб и двинулся дальше. Шёл он теперь намного осторожнее, чем до встречи со стойкой, и даже выставил вперед руку. Но если день не задался, то все равно что-нибудь случится. На этот раз это был обрывок какого-то провода, в котором запуталась нога. Лёжа на огромном, бескрайнем и темном чердаке, Никита всерьёз задумался о возвращении, потому что на этот раз было намного обиднее и больнее. В бок что-то упиралось, и хотелось чихнуть. Чихать Никита отчего-то побоялся, а вот в бок, как выяснилось, упирался фонарик. Последнее обстоятельство сразу взбодрило исследователя чердаков. Он торопливо вынул фонарик из сумки, нажал кнопочку, и бескрайний чердак сразу обрел границы. Как это часто бывает, Чердак, Освещённый Фонариком, оказался не таким страшным, как Чердак Тёмный, но и не таким интересным. Там и сям виднелись кучи строительного мусора, валялись пустые бутылки, а возле нетронутой дыры лежали ещё пачка толстой обрезной доски и пачка шифера. Никиту немножко удивило, что такое большое количество крика и суеты привело к таким незначительным последствиям. Никита постоял возле дыры, потрогал рукою ровные, словно обработанные напильником края. Делать на чердаке было решительно нечего. Приключение оказалось неинтересным. Никита вздохнул и побрел обратно к люку. Впереди ярко и беззвучно полыхнуло. Никита зажмурился, потом открыл левый глаз, чуть погодя правый. Перед глазами плавали красивые разноцветные круги. Жара не было. Дымом не пахло. В глубине чердака, почти около открытого люка стояло что-то большое, округлое и неярко светящееся медленно гаснущим светом. Перед отважным исследователем чердаков встал выбор: идти, невзирая на большое и непонятное возле люка, или не идти. Подумав, Никита решил, что надо идти. Сделал несколько шагов. – Стой, кто идет! Стой, где стоишь! Цурюк! Никита остановился, но больше от неожиданности, чем от страха. Не такой это был голос, чтобы его бояться. Несолидный какой-то. Немножко даже писклявый. Интонации, впрочем, были очень серьёзные. Никита посветил фонариком на голос. Что-то торопливо метнулось в разные стороны, и всё тот же голос заорал еще громче: – Э! Ты чего? Дую спик инглиш? Ши хэнбши? – Я ничего, – ответил Никита. Но фонарик на всякий случай выключил. – Ага! – сказал всё тот же голос из темноты. – Русский язык. Ну точно русский. А ты сомневался! Ничего я не сомневался! Спорить еще будешь? Не буду, но я не сомневался. Никита вдруг почувствовал, что страшно хочет пить. Было немного неудобно пить во время приключения, но, поразмыслив, Никита решил, что большого греха в этом нет. Вынул из сумки бутылку, отвинтил пробку. – Э! Смотри! Охладитель! – снова заорал все тот же голос. – Ура! Дай нам! Дурак, не так! А, чёрт! Пожалуйста! Дай нам! Ну что тебе стоит! Так-то лучше. Интересный такой был голос. Помимо писклявости была в нем ещё одна странность – иногда он звучал как бы с разных сторон. – Вы имеете в виду воду? – осторожно спросил Никита. Ему уже не было страшно. – Да! Канешна! Бинго! – снова заорали из темноты. – Воды! Воды! Аш два о! – Пожалуйста, – сказал Никита. Машинально закрутив пробку, поставил бутылку на пол и отошел в сторону. Фонарик при этом включил и направил на бутылку. Довольно хитрый мальчик этот Никита, не находите? А дальше произошло нечто удивительное. Из темноты в круг света выскочили маленькие зеленые человечки, ростом примерно с сотовый телефон «Нокия-6530», если поставить его на попа, ловко уронили бутылку на какие-то тоненькие… нитки, решил Никита, и потащили бутылку в темноту. К большому, больше человеческого роста, округлому объекту, который Никита для себя окрестил Кораблём. Несколько минут ничего не происходило. Корабль уже почти перестал светиться. Потом неожиданно зазвучала… музыка, решил Никита, и от корабля отделился округлый предмет. Был он очень похож на Корабль, только поменьше и плыл, словно в луче света. Если, конечно, бывает луч света, способный осветить со всех сторон. Он остановился в двух шагах от Никиты. В обращенной к Никите стороне образовалось отверстие и оттуда вышло несколько зеленых человечков. Один из них, надо полагать, предводитель, вышел вперёд и заговорил все тем же писклявым голосом. – Уважаемый абориген! У вас есть ещё вода? – С собой нет, – ответил Никита. Он присел на корточки, чтобы лучше видеть зелёных человечков и обнаружил, что лица у них почти как у людей, только какие-то неправильные, и что зеленые они не сами по себе, а это просто такая форма. Услышав ответ Никиты, человечки заметно приуныли. – Но я могу принести еще, – поспешно сказал Никита. Отчего-то ему не хотелось, чтобы человечки огорчались. – Позвольте сделать вам предложение, не лишенное для вас выгоды, – солидно сказал предводитель. – Значит, вы дадите нам ещё воды, а мы дадим вам хурзямриков. – Хурзямриков? – переспросил Никита. – Да, – торжественно подтвердил предводитель. – По два хурзямрика за каждую … бутылку! А всего нам надо 5 бутылок. Только побыстрее. А то мы уже сделали два аварийных сброса. Пожалуйста, – немного невпопад добавил предводитель. – А что такое хурзямрики? – спросил Никита. – Это такой … э-э-э … скот, – сказал предводитель. – Без них невозможен зямринг. – Зямринг? – переспросил Никита. – Ну зямринг, зямрение… Шучу, шучу. Субъядерный биосинтез без них невозможен. Никита подумал и сказал: – Вы знаете, мне не нужны хурзямрики. Лица человечков сразу потускнели. – Я вам просто так принесу. Сказав это, отважный исследователь чердаков вскочил на ноги и побежал к люку. *** Не такое уж простое дело – ночью незаметно наполнить пять бутылок из-под кока-колы водой. Особенно если дедушка не пьёт газировку в принципе, и в его квартире нет пустых бутылок. Но если вспомнить, что воду можно наливать не только в бутылки – задача заметно упрощается. Никита бежал по улице до четвертого подъезда с десятилитровой канистрой. Бежать было очень неудобно, но это было полбеды. Основная проблема возникла на лестнице, ведущей к люку. Попробуйте как-нибудь на досуге полазить по лестнице с наполовину наполненной канистрой в руке. И пусть вам будет девять лет. И тогда вы сами всё поймёте. Из люка мягко струился неяркий свет. Никита успел устать, пока тащил канистру на пятый этаж, и поэтому лез по лестнице вверх медленно. Когда до люка осталась пара ступенек, он остановился передохнуть. Задрал голову вверх и увидел несколько десятков маленьких голов, торчащих по периметру люка. Никите стало стыдно, он поднатужился и уже несколько секунд спустя, тяжело дыша, поставил канистру возле Корабля. Чувствовал он себя кем-то вроде Гулливера в стране лилипутов. Большим и добрым. Из Корабля к тем, кто ждал Никиту у люка, вывалилась толпа человечков, и они вместе развили бурную деятельность вокруг канистры. Вокруг корабля стало светло, хотя ни лампочек, ни фонариков Никита не увидел. Человечки подвели к канистре шланг, который присосался к стенке канистры. Снова заиграла торжественная музыка. Предводитель со свитой подошел к Никите и сказал: – Скажите, как вас зовут? – Никита, – сказал Никита. – Очень приятно, – сказал предводитель. – Я – командор экспедиции, и зовут меня… ну, скажем, Лев Николаевич. Мы были в беде. Вы выручили нас. Вы дали нашей жизни новый смысл. Мы перед вами в долгу. Вы согласны с этим? Говорил он неторопливо, с паузами. – Ну, наверно, согласен, – сказал Никита. – Наверное? – удивился предводитель. – Вы должны это точно знать. – Тогда, согласен, – пожал плечами Никита. – Тогда примите от нас вот эту вещь. Командор протянул Никите что-то вроде тонюсенького провода смотанного в бухту. – Вы можете носить это как браслет, – пояснил Лев Николаевич. – А он не порвется? – спросил Никита, осторожно приняв подарок на протянутую лодочкой ладошку. – Ни в коем случае, – заверил командор. – И еще… с вами будет Петька. Вы не возражаете? – Петька? – удивился Никита. – Да, Петька, – сказал еще один человечек голосом командора. – А почему вы говорите одинаковыми голосами? – спросил Никита. – Со временем мы выучим ваш язык и перестанем пользоваться трансляторами, – пояснил командор. *** Никита спал как убитый. Вы бы тоже спали как убитый, если бы легли в три часа ночи. Было девять утра, когда он, наконец, открыл глаза. На подушке прямо перед ним сидел Петька, скрестив ноги по-турецки, и не мигая смотрел на Никиту. – Привет, – сказал Никита. – Доброе утро, – вежливо ответил Петька. Вид он имел боевой. Очень сильно походил на миниатюрного Шварцнегерра. – Никита! – из соседней комнаты крикнул дед. – Что, деда? – откликнулся Никита. – Езжай домой, мать звонила, просила приехать. – Ладно. – Есть будешь? – Не. Неохота. – А вот это зря, – строго сказал Петька. – Кушать всегда надо. – Ну неохота если, – оправдывающимся тоном сказал Никита. – Ладно, пойду помоюсь. – А это не опасно? – спросил Петька. – Кому не опасно? – удивился Никита. – Вам. – Можешь говорить мне «ты», – сказал Никита. – Ты, – тут же сказал Петька и неожиданно улыбнулся. Никита оделся, помылся. Для этого ему пришлось пронести Петьку с собой в кармане в ванную – Петька лично желал убедиться, что там не опасно. Там Никита поставил карманного Шварца на зеркальную полку, и некоторое время с удовольствием наблюдал, как тот разглядывает свое изображение в зеркале. – Никита, я так понял, что ты куда-то собираешься? – не переставая себя разглядывать, спросил Петька. – Угу, – невнятно ответил Никита. Он чистил зубы. – Это за пределами квартиры? – Угу, – сказал Никита и сплюнул в раковину. – Тогда мне понадобится дополнительное снаряжение, – задумчиво сказал Петька. – Никита, – послышался с кухни голос деда. – Кто продырявил канистру? *** Никита вышел во двор и не торопясь пошёл к остановке. Петька сидел сумке и вел себя прилично, только время от времени высовывал из сумки трубу походного перископа и обозревал окрестности. Именно он заметил приближающуюся опасность. Если ты предаёшь друга, то не удивляйся, если друг нападёт на тебя. Есть такая поговорка у одного степного народа. Человек предал собаку – сколько их никому не нужных бегает повсюду. Вот одна из таких бездомных собак и неслась сейчас на Никиту. Ладошки у Никиты сразу стали влажными, и сердце сильно забилось в груди. Он почувствовал, или показалось ему, что браслет на руке чуть-чуть потеплел. Я, впрочем, не уверен, что собака хотела на Никиту напасть. Это была обычная не очень крупная лохматая дворняга. Может быть, она просто бежала по своим собачьим делам мимо Никиты, но этого мы никогда не узнаем, потому что из сумки, сжимая в руках какой-то… автомат, подумал Никита, выпрыгнул Петька. За спиной у него неожиданно выросли крылья, и он стал похож на маленького ангела. Петька мягко спланировал на землю – так, что оказался между Никитой и собакой. Крылья встали за спиной у Петьки торчком; он вскинул свой автомат. Собака удивленно остановилась перед неведомо откуда взявшейся преградой. «Ду-ух!» – сказало оружие. Собака взвизгнула и лапой смахнула Петьку прочь. Почти одновременно с этим прямо из воздуха возник маленький Кораблик и завис между Никитой и собакой почти у самой земли. Из Кораблика посыпались человечки с автоматами в руках и сходу начали стрелять в собаку. Пёс отчаянно завизжал, замотал головой, крутанулся на месте, сшиб еще несколько человечков и крупными скачками понесся прочь. Из кораблика вышел Лев Николаевич и громко скомандовал: «В шлюпку! Уничтожить угрозу для Никиты!». Человечки быстро стали прыгать прямо в обшивку, которая принимала и всасывала их с мягким причмокиванием. Миг – и все запрыгнули, еще миг – и шлюпка растаяла в воздухе. На асфальте остались лежать три человечка и маленький ангел со сломанными крыльями. – Никита, – сказал Лев Николаевич, – давайте положим моих соплеменников к вам в сумку. Нам лишнее внимание ни к чему. И не надо плакать. Если вы внимательно посмотрите на них, то поймёте – они умерли счастливыми. Я им завидую. Никита взял Петьку на ладошку и осторожно перевернул его лицом вверх. Маленький ангел улыбался. *** Никита сидел на подоконнике и смотрел в окно. Окно было открыто, за окном были август и дождь. До начала учебного года оставалось пять дней. – Никита, – сказал Генри Аббасович, глядя в компьютер, – не сидел бы ты у окна. На мониторе мелькали кадры из «Храброго сердца». Генри Аббасовичу этот фильм очень нравился. Ему вообще нравились фильмы с героической тематикой. Лично я не вижу в этом ничего странного. В самом деле, почему инопланетянам не могут нравиться фильмы с Мэлом Гибсоном? – А вот скажи мне, – начал Никита, аккуратно подбирая слова – вопрос этот мучил его давно, с самых похорон Петьки, – вот Петька меня тогда защищал от собаки. Сейчас вместо него ты. Ты тоже будешь меня защищать от собаки? – Да, – сказал Генри Аббасович, – естественно. – А если тебя собака загрызёт? – спросил Никита, подставляя ладошку под дождь. – Это честь для меня, – ответил Генри Аббасович. Подумав, добавил: – Ну и для неё, наверное. Я же всё-таки инструктор по тактике и боевым искусствам. Никита сосредоточенно смотрел, как капли стекают по тоненькой нитке браслета и срываются вниз. – Слушаю, – неожиданно сказал Гении Аббасович. Никита посмотрел на него. Генри Аббасович бросил смотреть фильм, встал, вытянувшись в струнку, и вещал в пространство. – Никак нет, не тонет. Просто высунул руку под дождь. В открытое окно. Я говорил ему. Хорошо. – Генри Аббасович ослабил правое колено, точь-в-точь как солдат по команде «Вольно» и сказал: – Никита, ты бы все-таки закрыл окно, а? Лев Николаевич лично просил. – Ладно, – сказал Никита и слез с подоконника. В дверь зазвонили. – Иду, – откликнулась Никитина мама, и, судя по звуку шагов, действительно пошла открывать дверь. – Здрасьте, теть Люд, Никита дома? – Здравствуйте, ребята! У-у-у как вы подросли за лето! И далее в том же духе. – Прячься, – сказал Никита, и открыл верхний ящик письменного стола. – Чего это я должен прятаться? – ощетинился Генри Аббасович. – Слушай, я же не могу объяснять всем подряд, кто вы такие. – Так бы сразу и сказал, – сказал Генри Аббасович и ловко спрыгнул. В Никитину комнату вломились Колька и Ромка. Именно вломились, по-другому не скажешь. Первым, как всегда, Колька. – Здорово, Никитос, – сказал Колька и крепко пожал Никите руку. – Здорово, Колян, – ответил Никита. – Привет, Никита, – сказал Рома, подумал и добавил, – ну в смысле здорово. Колька плюхнулся на диван, оглядел комнату, словно был здесь впервые, и спросил: – Что нового в городе? Какие тут у тебя без нас делишки были? Никита посмотрел на Кольку. Потом на Ромку. Потом снова на Кольку. Помолчал и сказал: – Ничего. Ничего интересного. Я ж тут один был. *** Немножко в сторону. О том, почему инопланетян зовут Петьками и Екатеринами, Никита задумался много позже, и ещё позже выяснил, что сразу после того, как он им помог с водой, они всей колонией приняли земные имена и отчества и больше никогда своих старых имен не употребляли. «Чтобы тебе было удобнее». Очень простое объяснение для столь странного поступка, не правда ли? *** – Завтра после обеда мы идем на свадьбу, – сказал Генри Аббасович. За прошедшие два года он сильно сдал. Если точнее – за последние полгода. Видимо, нелегко давалась ему эта работа – быть при Никите. – К кому на этот раз? – спросил Никита. – Екатерина Львовна выходит замуж за Эммануила Петьковича. – Эммануила? Это который… – Да, – сказал Генри Аббасович, – это сын Петьки. – Генри, – сказал Никита, – ты чего грустный такой? Я вижу, ты что-то все грустнее и грустнее с каждым днем. – Никита, – сказал Генри Аббасович, – Я грустный оттого, что, как выяснилось, я не очень хороший человек. – Почему? – удивился Никита. – Я завидую Петьке, – грустно сказал Генри Аббасович. – Вот судьба, достойная легенды. Мне не такой уж длинный век остался, а я ни разу за тебя не бился. А ведь долг прежде всего, я должен радоваться, что ты не подвергался опасности, а я думаю только о себе. – Погоди, – сказал Никита ошеломленно, – а сколько вы живете? – Примерно пять земных лет, – ответил Генри Аббасович. – А сколько тебе лет? – Мне? – Никита замялся. Как-то неудобно сообщать человеку, что ты уже прожил в два раза больше, чем тот проживет. – Мне одиннадцать. – А сколько ты ещё проживёшь? – заинтересовался Генри Аббасович. – Не знаю, – сказал Никита. – Наверное, лет сто. – О! Тогда все понятно, – сказал Генри Аббасович. – Что понятно? – спросил Никита. – Человек, который живет так долго, может позволить себе быть и добрым, и справедливым. У него есть на это время. Никита удивился. Такой поворот мыслей никогда ему в голову не приходил. – А вы что же, недобрые? – спросил он. – А мы просто живём, – сказал Генри Аббасович. Оба замолчали. – А сколько тебе лет? – спросил наконец Никита. Так, чтобы не молчать. – Три. – Значит, ты проживешь ещё два года? – обрадовано сказал Никита. Видите ли, когда тебе одиннадцать лет, два года кажутся значительным сроком. – Нет, – сказал Генри Аббасович. – От силы полгода. – Почему? – Потому что, у нас другой цикл. В ваши сутки вмещается около одиннадцати с половиной наших. – Ну и что? – А то. Спать-то я должен? Должен. Но пока ты не спишь, я спать не могу. Приходиться пользоваться стимуляторами. А это сильно укорачивает жизнь. Никита молчал. Смотрел на Генри Аббасовича, иногда хлопал ресницами и молчал. Я бы на его месте тоже не нашел бы что сказать. – Зато сама жизнь становится прекрасной. Каждый мой день наполнен высоким смыслом. Это ли не счастье? – сказал Генри Аббасович. – Ладно, пойду схожу на кухню. – Зачем? – спросил Никита. – На тараканов поохочусь. Вёрткие твари! И не забудь, тренировка через полчаса. *** Никита шел с тренировки по плаванию. Посещение бассейна было требованием Льва Николаевича. Он считал, что Никита должен быть сильным и выносливым. Скрипел под ногами снег, светились квадраты окон. В боковом кармане сумки тихонько сидел Генри Аббасович, обозревая улицу в прибор ночного видения. Никита свернул за угол и нос к носу столкнулся с тремя ребятами. На вид им было лет по четырнадцать. – Куда это ты так прёшь? – спросил один из подростков. Никита молчал. Конечно, он слышал, что вот бывает – останавливают на улице и даже деньги отбирают. Кольку уже останавливали так, и Ромку. Ромку, само собой, уже два раза. А вот он в первый раз так попался. Бежать вроде стыдно. Драться страшно. – Чё молчишь? – сказал все тот же. – Не хочешь с нами побазарить? Не уважаешь нас? А чё так стрёмно? Старших надо уважать. Правда, Банан? – Правда, – подтвердил подросток повыше. – Деньги есть? – спросил третий. Самый низкий из компании. И самый деловой по всей видимости. Никита молчал. А что тут скажешь? Высокий словно нехотя стукнул Никиту в глаз. Больно не было. Просто словно что-то взорвалось в голове, и мир стал светлым и нечётким. Из сумки вылетел Генри Аббасович, сверкнули в сумерках белые крылья. Генри Аббасович начал стрелять ещё на лету. Охнул – пока ещё не от боли, пока еще только лишь от удивления – один из подростков. Все повторялось, все было как два года назад. Только вместо собаки были подростки, а вместо Петьки Генри Аббасович. Генри Аббасович. Вместо Петьки. Никита закричал и кинулся вперед, беспорядочно молотя кулаками. – Ах ты сука, – сказал кто-то. Кажется, низкий. Сильный удар в лицо заставил Никиту сделать шаг назад. – Отставить огонь! – откуда-то сбоку… «Откуда?» – подумал Никита. … закричал Лев Николаевич. – Холодным оружием! Только холодным! Не навредите Никите! Человечки вылетали откуда-то из-под ног Никиты и стремительно отстреливали веревки прямо в лица подростков, которые тут же словно присасывались своим концом к коже, к одежде – куда попадут. А маленькие черти уже лезли вверх по мальчишкам, на ходу кромсая одежду острыми лезвиями. Закричал Средний, он первым сообразил, что происходит что-то непонятное и страшное. Закрыв лицо ладонями, из-под которых тут же начало сочиться что-то красное, он побежал прочь, спотыкаясь и падая. Банан какое-то время отбивался от маленьких дьяволов, сбрасывал их и рвал, рвал и все никак не мог сорвать с себя веревочки, вцепившиеся ему в лицо и одежду. Никита увидел, как Генри Аббасович, взобравшись по присосавшейся ко лбу подростка веревке, в упор полоснул того по лицу клинком. Банан закричал, обхватил свое лицо ладонями, отбросил попавшего под руку Генри Аббасовича и кинулся вслед за своим товарищем. Никита огляделся в поисках третьего. Третий просто лежал, уткнувшись лицом в утоптанный снег, обхватил голову руками и скулил. Слабость в ногах заставила Никиту сесть на снег. – Догнать! – скомандовал Лев Николаевич. – Уничтожить! – Нет, Лев Николаевич! – Никиту трясло. – Не трогайте их! Они больше не будут! – Отставить! – тут же скомандовал Лев Николаевич. – Собрать павших. Поздравляю всех! Никита, что за манера плакать по всякому поводу? Завтра у нас двойной праздник! Похороны и свадьба! – Сколько? – с трудом спросил Никита. – Что сколько? – не понял Лев Николаевич. – Сколько… похорон? – Лейтенант! – крикнул Лев Николаевич. К нему тут же подбежал бравый Эммануил Петькович. – Слушаю, командор! – Сколько у нас павших? – Пятеро. Один из них особый. Никита задавил Егора Кианыча в драке. Одной левой! – с видимым одобрением глянув на Никиту, добавил Эммануил Петькович. Откуда-то из темноты, опираясь на клинок, как на костыль, приковылял Генри Аббасович – рот до ушей, лицо в крови, и обломки крыльев за спиной. – Никита! Ах, здорово! – крикнул он, забираясь на ладошку, подставленную Никитой. – Ты видал, как я его по лицу? – Никита, – сказал Лев Николаевич. – А что делать с этим? – и чем-то вроде лазерной указки показал на скулившего ничком в снегу подростка. – Ничего не надо, – сердито сказал Никита. Он уже перестал плакать; сказать по правде, он был ужасно рад, что Генри Аббасович уцелел. – Пусть живет. – Что ж, воля твоя, – сказал Лев Николаевич. – Но я бы его уничтожил. Сколько ему лет? – Я не знаю, – сказал Никита. – Лет четырнадцать, наверное. – Вот видишь, – сказал Лев Николаевич. – Четырнадцать лет, а ничего не понимает. Небо коптит только. *** Немножко в сторону и позже. Потом Никита в первый раз в своей жизни был на похоронах. На первые, похороны Петьки, его просто не пустили: Лев Николаевич успел сообразить, что Никита все-таки ребенок, пусть даже очень большой и старый. Но в этот раз случай был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком. Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе. *** Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать. – Никита, ты отдохнул? – спросила Мария Клавдиевна. – Ещё немножко, – рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать! – Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит. – Действительно, Никита, нехорошо получается, – солидно сказал Антон Петрович. – Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться. – А как вам с ним справиться, – удивился Эммануил Петькович. – Сравнили тоже. Это ж Никита. – Антон Петрович, вам-то чего переживать, – сказал Никита. – По физике же у меня пятёрка. – А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, – ядовито сказал Антон Петрович. – Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать. Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и – странное дело! – чувствовал себя виноватым. – Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, – сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез. – Нет, ну чего вы к нему пристали, – сказал Эммануил Петькович. – А вас, Эммануил Петькович, я бы попросил помолчать, – сказал Захар Джонович. – Напомнить вам, кто закончил школу с тройкой по физкультуре? – Ну дела, – сказал Эммануил Петькович и шумно выдохнул воздух. – Я с тех пор стал инструктором по боевым искусствам, у меня звание капитана специальных отрядов, а меня до сих пор этой тройкой попрекают. – Прячьтесь, – сказал Никита, вглядевшись во что-то снаружи. – Колька с Ромкой идут. Педагоги деловито побежали под кровать. Эммануил Петькович, личный гвард Никиты и по совместительству физрук и военрук школы имени Никиты, деловито покрикивал: – Левой, левой! Мария Клавдиевна, не ломайте строй! Курлыкнул дверной звонок; Никита досмотрел, как последний из педагогов скрывается под кроватью, и пошел в прихожую. Колька как обычно – ни здрасьте, ни до свидания. – Ты меня поражаешь, лапуля. Скоро мхом зарастешь. – Привет, – сказал Ромка, вошедший следом. – Ну в смысле здорово. – А между прочим знаешь кто про тебя спрашивал? Думаешь Нина Валентиновна? Не угадал! А может, думаешь Президент России? У тебя мания величия, Кит! Что? Катя? Какая Катя? Ах, Катя! Вот видишь, Роман, я всегда говорил, что если дать Киту подумать, он догадается, а ты: «Он тупой, он тупой». – Ничего я такого не говорил, – сказал Ромка. – Ну то есть вообще ничего такого не говорил. – Кит и Катя, – патетично вскричал Колька. – Катя и Кит! О, как созвучно! С этими словами он плюхнулся на диван и, неожиданно сбавив тон, прозаично добавил: – По-моему, это судьба. – Китикэт, – сказал Ромка и ухмыльнулся. – Корм такой. *** Когда друзья ушли, Никита поставил «U2» и долго сидел у стола. – О чем задумался? – Эммануил Петькович подошел к столу, деловито прицелился и выстрелил веревкой в торец стола. – Может тебе помочь? – спросил Никита, глядя, как гвард сноровисто лезет вверх по веревке. – Нет, – строго ответил гвард. – Должен же я тренироваться. Отмечу, что когда Эммануил Петькович взобрался на стол, он даже не запыхался. Гвард смотал веревку, прошелся по столу, играючи отбросил в сторону карандаш, ловко сел в позе лотоса напротив Никиты и требовательно глядя в глаза, спросил: – Ну так о чем ты задумался? – Ни о чем, – ответил Никита. А потом все-таки сказал: – Деньги нужны. – Деньги? – переспросил Эммануил Петькович. – А что такое деньги? – Ты не знаешь, что такое деньги? – недоверчиво спросил Никита. – Ну не то чтобы совсем не знаю, – уклончиво ответил гвард. – Просто этими вопросами занимается ГИА, и информация эта идет под грифом ДСП. – Что такое ДСП? – спросил Никита. – Для служебного пользования. Никита замолчал. Картинка, представившаяся ему, была странноватой: огромный гриф сидел, вытянув шею, был он в униформе, и через плечо у него была противогазная сумка. Никита вздохнул, но дальше спрашивать про грифа постеснялся. Вместо этого он задал следующий вопрос. – А что такое ГИА? – Группа изучения аборигенов, – ответил Эммануил Петькович. Было видно, что он тоже хочет о чём-то спросить. Какое-то время, раздираемые любопытством, Никита и Эммануил Петькович сидели молча. Первым не выдержал гвард. – А зачем тебе деньги? – Надо, – ответил Никита. – Ясно, – сказал Эммануил Петькович. – Хорошо, сделаем запрос. *** Хорошо одетый мужчина лет сорока с несколько растрепанной шевелюрой со злостью ударил ладонями по игровому автомату. – Да чтоб тебя! – вынул из кармана портмоне. С некоторой печалью изучил содержимое. Затем – а, черт с ним! – вынул новенькую пятидесятирублевую купюру. Опустил руку с купюрой, шагнул по направлению к кассе, и же тут остановился, с изумлением почувствовав, как кто-то (или что-то?) сдернул вниз небрежно зажатый меж пальцев полтинник. Мужчина растерянно огляделся по сторонам. Вокруг него ближе чем на пять шагов никого не было. *** – Эй, пацан, – лениво крикнул админ, сдвинув с левого уханаушник. – Расплачиваться собираешься? Если хочешь дальше играть, сначала заплати! И так лишних 10 минут сидишь уже. Мальчик лет двенадцати с неохотой оторвался от контры и, вытащив из кармана мятую купюру, пошел к столу админа. – Еще на час, – сказал он. – Положи, – сказал админ, не отрываясь от монитора. Мальчик послушно положил купюру на стол и пошел обратно. Админ играл без особого увлечения. Вторую халву он уже проходил и сейчас просто убивал время. Неожиданно монитор сморгнул и погас. – Какого хрена, – удивился админ. Огляделся; за остальными машинами по– прежнему увлеченно играли. Админ хмыкнул, наклонился к системнику, нажал кнопку питания и тут же брезгливо потер пальцем о палец – кнопка была вымазана чем-то липким. Понюхал, вроде ничем не пахнет. Когда он выпрямился, по монитору уже бежали символы – машина загружалась. Админ оглядел стол в поисках ненужного листка бумаги – вытереть пальцы, и удивленно замер. Купюры на столе не было. *** – Ну и что это? – спросил Николай Львович. – Фишка, – тихо сказал командир бойцов и опустил голову. – Какая фишка? – ласково спросил командор-2. – Золотая, – ещё тише сказал командир бойцов. – Сто долларов стоит. – И что мы с нею будем делать? – безжалостно продолжал Николай Львович. – Никите отдадим, – еле слышно прошептал бравый вояка, изучая носки своих ботинок. – Никите, значит. Пусть мальчик сходит в казино, развеется, – сказал командор-2. – Балбес ты, братец. Всё, свободен. И не вздумай делать харакири! И бойцам своим запрети! Предам позору, так и знай! *** В одном из офисов местного филиала Росбанка оператор с красными глазами и слегка всклокоченной шевелюрой смотрел в монитор. Был конец рабочего дня, и это обстоятельство, на мой взгляд, оправдывает столь предосудительный вид оператора. – Сергей! Вообще говоря, нет ничего удивительного в том, что иногда вас называют по имени. Но если голос слышится оттуда, откуда он слышаться не должен, то это хороший повод для удивления. Сергей посмотрел на принтер чеков. На этом самом принтере сидел маленький человечек с наглым неправильным лицом, с визиткой под мышкой и смотрел на Сергея. Так они смотрели друг на друга и, готов поручиться, думали каждый о своём. Сергей, например, думал о том, что всё, доработался до гарантийных человечков. Ещё его немного злило, что человечек был одет точно так же, как и он сам – чёрный костюм, белая рубашка, галстук; единственная разница – на человечке всё выглядело безупречно. О чем думал человечек, стало ясно после того, как человечек заговорил. – Добрый день. Сережа, тут такое дело, перечисли пять тысяч рублей денег вот на этот счет. И сбросил визитку на стол. Сергей, не отводя глаз от человечка, поднял визитку и машинально прочел «ГИА». На обороте реквизиты. Отметил про себя, что всё грамотно: хороший банк, оффшорная зона, отследить можно, но трудно, и – пять тысяч рублей? – Не бойся, я никому не скажу, – доверительным тоном сказал человечек. *** Отсюда в местных филиалах Росбанка и пошла присказка: «человечек приказал». Это значит всё, аллес, крыша едет от работы, ещё пять минут, и мне человечки начнут приказывать. Скандал замяли, сумма уж больно маленькая была, Сергей восстановил её из своей зарплаты. Что отрадно, вспоминал он об этом случае без неприязни, поскольку осталось у него ощущение, что ему повезло прикоснуться к чему-то необычному. *** Никита проснулся внезапно. Как от толчка. Каждый из нас так вывалился из сна в явь. Тихо тикали часы на стене, светил красным пилот от компьютера. На подоконнике, в поставленном у стекла маленьком кресле, лицом на улицу сидел Эммануил Петькович и смотрел на улицу. – Ты чего не спишь? – шепотом спросил Никита. – А у меня счас день, – ответил Эммануил Петькович. – А-а-а, – сказал Никита. – Ну и отдыхал бы, какая разница, я же сплю. Чего в окно-то пялиться. – Интересно, – ответил Эммануил Петькович. – Пьяные люди песни пели. Про танкистов. Девушка час назад прошла, плакала. Отчего, как ты думаешь? Никита задумался. – А еще коты дрались, – не дождавшись ответа, продолжил гвард. – Хищные звери, уважаю. У нас бы они были королями сельвы. Да, кстати, тут Николай Львович просил узнать, тысяча сто тридцать два рубля тебе хватит? У нас есть еще несколько тысяч, но их надо обналичивать. *** Немножко в сторону. Девочки расцветают раньше мальчиков. И жесты вдруг становятся особенными, и взгляды, которыми они одаряют мальчиков, становятся совсем другими. Колечки, серёжки, браслетики. Первая косметика. Улыбка, срубающая наповал. С этим, друзья мои, ничего не поделать. Ты смотришь на неё и вдруг, неожиданно бешено начинает стучаться в груди сердце, сухим становится горло. Хочется сказать что-то умное, а еще лучше остроумное, но когда на тебя так смотрят – это не каждому под силу. *** – А это что такое? Ты что в куклы играешь? – спросила Катя, взяв со стола какую то вещицу. – В куклы? – удивился Никита. – Что там у тебя? Катя показала открытую ладонь; на ладони лежал китель гварда Никиты Эммануила Петьковича. – Красивый какой пиджачок, – сказала Катя. – Это Колькин, – сказал Никита. А вот за это мы, наверное, Никиту можем похвалить. Если человек не умеет врать, то это уже хорошо. – Колькин? – удивилась Катя. Вот так: соврамши однажды, приходится врать дальше. Никита набрал побольше воздуха, словно готовясь нырять. – Хобби у него такое. Колька вообще чудак. Он маленьких солдатиков делает. Шьёт для них маленькую одежду, маленькие сапоги, шапочки, носочки. Тут Никита почувствовал, что слегка зарапортовался, и умолк. – Носочки, – сказала Катя. – Не знала. Она смотрела Никите в глаза; лицо её было близким и серьезным, и только где-то на дне глаз прыгали смешинки. Никита почувствовал, как потеплел браслет. Блин, подумал он. Блин. Что делать. Впрочем, он уже знал, что. – Катя, – сказал Никита, чуть громче, чем надо, – хочешь посмотреть марки? И вот еще мой альбом, там есть фотография, можно сказать эротическая, там мне три года и я практически голенький, и вот еще журналы интересные. Ты посиди здесь, а я чай приготовлю. Катя, немного ошалев, смотрела как стремительно Никита вываливает перед ней альбомы, кляссеры, журналы. – Хорошо, – сказала она, наконец, а Никита уже выходил из комнаты. Катя встала из-за стола. Потянулась, прошлась по комнате. Внимательно глядя в зеркало на дверце шкафа, провела средним пальцем по уголку рта, вот так – сверху вниз. Скорчила рожицу своему отражению, и снова села за стол. Взяла какой-то журнал и рассеяно стала его листать. Отмечу, что иногда она улыбалась. Мне это кажется важным. *** Никита прошел на кухню, набрал воды и поставил чайник. Воду выключать не стал. Пусть шумит. – Идите все сюда, – сказал Никита негромко. – Зачем? – спросил Эммануил Петькович. – Я сказал идите – значит, идите, – твердо сказал Никита. За пять лет человечки оборудовали квартиру, где жил с мамой Никита, системой ходов, пневмотоннельчиков, лазов, лифтов. Поэтому не стоит удивляться тому, что через полминуты откуда-то из-под холодильника один за другим полезли педагоги школы имени Никиты во главе со своим директором. – Сейчас бойцы подлетят, – мрачно сказал Эммануил Петькович. – Я им уже сказал, что ты на кухне. В воздухе возникла шлюпка и мягко села на стол. Оттуда вышли бойцы и Николай Львович собственной персоной. – Николай Львович, – сказал Никита. – Отзовите бойцов. – Здравствуй, Никита, – сказал Николай Львович. – Здрасьте, Николай Львович, – нетерпеливо сказал Никита. – Это пиковые значения, Никита, – сказал командор-2. – Пульс, давление кровяное, нейродавление. – Ну и что. Я здоровый, что мне сделается, – сказал Никита. – Ни один механизм не может долго работать в условиях постоянных перегрузок, – сказал Николай Львович. – Ты ведь хочешь встречаться с ней регулярно? – Да. – Вот видишь. – Никита, ты послушай командора … – начал было Эммануил Петькович – Что Никита! Четырнадцать лет уже Никита! – сердито сказал Никита. – А вот возрастом своим бравировать нехорошо! – с укоризной сказал директор школы имени Никиты Антон Петрович. – Не этому мы тебя учили! Николай Львович молча посмотрел на него долгим бесстрастным взглядом. Антон Петрович крякнул и под смущенное молчание педколлектива кряхтя полез с глаз долой обратно под холодильник. *** Катя перелистнула страницу и улыбнулась. Никита не обманул, на фотографии ему действительно было три года, и он был почти голенький. В бандане с ромашками. Она поправила волосы, и перелистнула следующую альбомную страницу. *** – И что вы будете делать? Николай Львович не стал отвечать сразу. Он внимательно посмотрел на Никиту. Помолчал, словно прикидывая, насколько он, Никита, крепок. И наконец негромко произнес. – Я считаю, что источник угрозы должен быть устранен. Стало тихо. Никита гулко сглотнул и шепотом сказал: – Вы чё, дураки? – Никита, это что за оборот такой? – строго сказал из-под холодильника Антон Петрович. – Следи за речью! – Никита, – сказал Николай Львович. – Это необходимо. Никита молча замотал головой. – Никита… – Я против. – Никита, твои желания тут не имеют никакого значения. Мы должны следить за твоей безопасностью. И мы это делаем. – А если я не хочу, чтобы вы следили за моей безопасностью? – Ты сам сказал, что мы перед тобой в долгу, – сказал Николай Львович. – А долг надо отдавать, даже если тот, кому отдаёшь, этого не хочет. – У нас так не бывает! Если не хочешь, то никто тебе долг не отдаст! – А месть? Вот долг, который земляне отдают, не спрашивая кредитора. – Это совсем другое! – Не кричи! Катя услышит, будет волноваться. *** Катя, конечно, услышала. Секунду она помедлила, размышляя, не показалось ли ей. Потом она встала из-за стола и пошла на кухню. Напротив зеркала замедлила шаг, посмотрела на свое отражение и осталась довольна. *** – Шухер, – сказал Эммануил Петькович, и педагоги шустрой толпой метнулись под холодильник. Шлюпка, так и стоя на столе, растаяла в воздухе. Николай Львович быстро подбежал к краю стола – Никита схватил его в ладонь и сунул руку за спину. – Ты меня звал? – Нет, – сказал Никита. – Просто вскрикнул. – А что случилось? – слегка встревожилась Катя. – Тарелку разбил, – сказал Никита и почувствовал, как в руке дернулся Николай Львович. М-да… не часто удается человеку соврать настолько тупо! – Какую тарелку? – Катя оглядела кухню в поисках упавшей тарелки. С грохотом рухнула в мойку тарелка. Само собой, разбилась. Катя подошла к мойке и стала разглядывать остатки тарелки. Никита же посмотрел на сушилку, что была над раковиной. Оттуда высунулся довольный Эммануил Петькович, показал Никите большой палец, залихватски отдал честь и скрылся обратно. – Вот эту тарелку, – убито сказал Никита. Николай Львович снова недовольно шевельнулся. – То есть ты сначала ты вскрикнул, а потом тарелка разбилась? – спросила Катя. Было видно, что что-то в её голове не желает срастаться. – Да, – отчаянно сказал Никита. И тут же, не давая Кате опомниться, добавил: – Катя, иди в комнату, чайник вскипел, я сейчас чаю принесу. С пирожными. – А тарелка? – Я уберу, не волнуйся. Катя с сомнением посмотрела на раковину, но всё-таки вышла. *** Женщины должны верить мужчинам. Тем более тем, которые им нравятся. Впрочем, верно и обратное. *** Никита осторожно вывел руку из-за спины, и аккуратно поставил командора-2 на стол. Я хочу, чтобы вы отчётливо представили себе эту картину. Они стояли друг напротив друга. Большой Никита и маленький командор-2. Лицом к лицу, только Николай Львович стоял на столе. Командор-2, маленький и непреклонный, спокойными глазами смотрел на смысл своей жизни и молчал. У Никиты же было чувство, что ему предстоит попытаться головой пробить стену. В моей жизни тоже такое бывало, и поверьте, это очень неприятное ощущение. – Николай Львович, вы же видели, какая она славная. – Никита, она угроза твоему здоровью. – Николай Львович, – Никите показалось, что он нашел подходящий аргумент. – Хорошо, вы её… уберёте. А потом мне понравится еще кто-нибудь. Вы же не будете убирать всех, кто мне понравится. – Почему? – с любопытством спросил командор-2. Никита растерянно огляделся и увидел выглядывающего из сушилки Эммануила Петьковича. Гварду тоже было интересно – почему. – Потому что это невозможно, – сказал Никита наконец. – Никита, – сказал Николай Львович лекторским тоном. – Понятия «долг» и «невозможно» не имеют ничего общего. – Вы что, собираетесь убивать всех? – шепотом сказал Никита. И снова наступила тишина. Лишь на столе слабо мерцал контур шлюпки. *** Катя стояла у окна. Как-то странно все получалось. Совсем не так как она себе представляла. Совсем не так. *** – Хорошо, – сказал Никита. – А если со мной что-то случится? Если я сейчас выпрыгну из окна? – Это невозможно, – сказал Николай Львович. – Вы уверены? – язвительно спросил Никита. Николай Львович внимательно посмотрел на Никиту. Затем негромко скомандовал: – Гулливер! Никита почувствовал, как что-то укололо его в шею. Слабость в ногах заставила его сесть на пол. На столе возле шлюпки маленький боец опустил что-то вроде базуки и довольно улыбнулся – попал. – Ах вот вы как, – сказал Никита. Говорить было тяжело, язык еле ворочался и сильно хотелось спать. – Никита, – жалким голосом сказал из сушилки Эммануил Петькович. – Ты пойми, мы же как лучше хотим. Мы же не с бухты-барахты. Вон ГИА изучает. И деньги, если надо. Ты ж для нас смысл жизни. Мы же тоже люди. Мы же тоже хотим, чтобы у нас был высокий смысл. То есть ты, конечно, высокий, ну ты понимаешь. А ты… извини, конечно, но ты какой-то глупый смысл жизни получаешься. – Да пошли вы, – сказал Никита. Хотел сказать громко, не получилось. – Ну чего ты ругаешься, – жалобно сказал Эммануил Петькович. Из-под холодильника высунулся Антон Петрович, открыл было рот, махнул рукой и скрылся обратно. – Вы же не сможете держать меня так вечно. Николай Львович подумал, подумал и неторопливо сказал: – Сможем. – Тогда я не буду есть, – сказал Никита. Под холодильником недружно ахнул педколлектив школы имени Никиты. – Как это ты не будешь есть? – спросил Эммануил Петькович. Николай Львович же был само спокойствие: – Даже ваша медицина может поддерживать в человеке жизнь независимо от его желания. – Ко мне приходят друзья, – сказал Никита, с трудом ворочая языком. – А тут я, не шевелюсь. Тонкая струйка слюны потекла из правого уголка рта. Николай Львович негромко скомандовал; один из бойцов тут же, накинув на плечи, подобно полотенцу, носовой платок, спустился со стола по веревке. – Мы в состоянии избавиться от всех нежелательных гостей, – сказал Николай Львович, наблюдая за действиями бойца. Тот вытер слюну с подбородка Никиты, и сноровисто полез обратно на стол. – Сюда придёт милиция, – сказал Никита. Он очень старался говорить четко. Получалось плохо, но Николай Львович его понимал. – Значит, мобилизуем всю колонию. – Катя! – закричал Никита. – Катя! Уходи! Уходи-и! Он кричал так, как никогда в жизни не кричал. Разрывая легкие и чувствуя, как становится обжигающе горячим браслет на левой руке. Странное, наверное, это было зрелище: отчаянно разевающий рот мальчик, лежащий на кухонном полу и толпа маленьких человечков, сосредоточенно вслушивающихся в его тихий, почти неслышный хрип. – Никита, успокойся! – встревоженно сказал Николай Львович. – Это пиковые значения, Никита, перестань! – Да как вы не понимаете! Только у вас что ли может быть смысл жизни?! А я?! А мой смысл? И тут силы кончились. Не было больше сил говорить. Никита лежал на боку, лицом к холодильнику, и видел, как не мигая смотрят на него учителя и бойцы. *** Никита сидел на подоконнике и смотрел в окно. За окном было лето. Как раз такой день, когда можно славно прогуляться по городу с женой и сыном, так чтобы держать его за ладошки с двух сторон. В парке аттракционы, там можно залезть в кабинку чертова колеса и с легким сердечным замиранием смотреть, как постепенно крошечными становятся фигурки людей, как деревья превращаются в кустики, как отодвигается горизонт до которого никогда не дотянуться. Если проявить предусмотрительность и взять с собой тетрадку, то можно пускать бумажные самолетики и наблюдать, как белые силуэты скользят над городом. Никита попытался вспомнить, когда он в последний раз катался на чертовом колесе. По всему выходило что давно, очень давно. Лет десять уже прошло. А еще можно было бы пойти на городской пляж. В жаркий день вообще лучше всего отдыхать у воды. Учить сына плавать, бережно поддерживая его за животик. Потом отдать его Кате и всласть наплаваться самому. Окунаться в прохладную воду, отчаянно работая руками и ногами, вздымать, балуясь, кучу брызг. Ещё можно идти по мелководью, набирать воду в пригоршни, кидать её вверх прямо над головой, и смотреть как капли, большие и маленькие, сверкая на солнце, долетают до наивысшей точки, замирают там, а потом срываются вниз. Можно просто погулять в центре. Идти по улице, катить коляску с дочей, а потом посидеть у фонтана, поесть мороженого. Катя ведь очень любит мороженое. Никита сидел и думал, как же так вышло, что всего этого он теперь лишён. Который уже раз мысли его текли по привычному кругу. Как ни старайся, а сделать так, чтобы остались целыми и те, и эти, очень сложно. Как уберечь людей, если они даже не знают, что даже намёк на нападение чреват для них опасностью для жизни? И как уберечь человечков, для которых умирать сотнями, спасая Никиту и его семью – как дышать. Тимка уже привык к человечкам, он генерал самой маленькой армии в мире. Надо, будет, кстати, спросить у Канта Эммануиловича, как бойцы воспринимают эти игры. Кто знает, может для них это что-то вроде учений. У Полины, когда подрастет, тоже будут живые куклы. Никита вдруг подумал, что Тимка даже и не знает, что солдатики могут быть неживыми. На экране монитора мелькали кадры «Битвы за океан». Чену Джеккиевичу, как и его прапрадеду, нравились фильмы с батальными сценами. – Слушаю. Да, понял, – сказал Чен. – Никита, Полина проснулась. Ты подойдешь к ней сам или доверишь нашей службе? Никита посмотрел на маленького гварда. На всю жизнь, подумал он. На всю жизнь. – Нет, – сказал Никита. – То есть да. Я подойду сам. ***Приложение «О хурзямриках и кросах»
– А что такое субъядерный биосинтез, как ты думаешь? Оно же зямрение. – Это синтез материи на квантовом уровне, выделяется невероятное количество энергии. И зямрение – это обывательское название, ненаучное. – Кто бы мог подумать… А почему био? Потому что животные это делают? – Именно. Только животные могут это делать. То есть Х. – Обалденные твари. Зря Никита отказался. – Кормишь их чем угодно, а живут они в воде. Могут жить в расплавленном свинце, только жрать будут больше. Могут жить в плазме. Это для ракетных двигателей, хотя не только ракетных, а космических вообще. – А чего им нельзя? – Ртуть нельзя! Они пьянеют от неё. – Покрыты шерстью? – Какой шерстью? Представляют собой чёрные камушки, огромной массы. Камешек размером с ноготь тянет на килограммов на пять. – Но это во время зямрения, то есть биосинтеза. А так они похожи на леммингов. Глаза голубые с крестообразным зрачком. Когда они появляются среди настоящих леммингов, те впадают в панику и несутся куда попало. – На крупных леммингов, с подросшего котенка. Причём, так они выглядят, когда живут в газообразной атмосфере, в температурных пределах жидкой воды. Это ведь довольно специфические условия. А когда среда обитания и зямрения совпадают – выглядят как черные камушки. – То есть когда они попадают в воду, они принимают форму камушков и ведут себя спокойно. Вот для чего нужна была вода! – А когда среды не совпадают – там возможны девиации. У человечков есть чемпионат на самую удивительную форму хурзямрика. Единственный недостаток: процесс и объемы энергии контролировать не могут. – Для этого есть Кросы, хотя про них не все знают, они симбиоты Х. И вместе они выделяют энергию постепенно. – Человечки знают о К. Более того, только они и знают, поэтому и могут использовать. Собственно, только после открытия кросов (то есть когда поняли, что К. и Х. – это разные формы жизни), стали возможны межзвездные двигатели.Счастливый билет (и что из оного воспоследовать может)
Ум у меня методичный, мышление рациональное – во всяком случае, мне бы хотелось так думать. Поэтому когда я в первый раз услышал о счастливом билете, я лишь усмехнулся, рационально и методично. Плавали-знаем, врёте-не обманете, сколько я этих билетов слопал, штук двадцать точно, и ни разу счастья мне это не принесло. Ну разве что так, настроение поднималось. Чуть-чуть. А иногда строго напротив – случались неприятности. В каком это я тогда классе учился? Ехал я с секции вольной борьбы, стало быть, это был пятый класс. Ехал на трамвае, вот хайте Советский Союз на сколько хватит, а только когда снова так будет, чтобы человек сам в трамвай заходил, денежки в кассу опускал и сам себе билетик отрывал… ну так вот, значит, ехал я в трамвае и три копейки опустил, и билетик себе оторвал, и номер проверил, и оказался он счастливый. Сложил я его аккуратненько в три загиба и сунул в рот. Конечно, вкуса билет, даже счастливый, был сомнительного, но была у меня такая странная привычка, складывать эти билетики втрое и сосать их, словно конфетку. И заходит тут на остановке контролёр, а я стою на задней площадке один, как перст, и некуда мне деться. А она зашла в заднюю дверь и сразу ко мне. Я мычу что-то нечленораздельное, и билетик этот изо рта вынимаю. Вот, говорю, а сам расправляю его суетливыми пальцами. Глаза поднимаю и вижу её монументальную спину, и даже со спины этой видно, что выражение лица у неё сейчас брезгливое. Вам смешно, а для меня это был сильный удар. Не знаю как вам, а для меня в ту пору оказаться в каком-то постыдном положении было невыносимо. Сейчас, говоря откровенно, тоже, но количество ситуаций, которые я считаю постыдными, уменьшилось. Закалился организм с годами, очерствел. В общем, я усмехнулся и стал жить дальше. Но тут бросила меня очередная подруга, и все планы на отпуск накрылись медным тазом. И как-то сразу стало пусто, и нечем заполнить жизнь. Я смотрел допоздна телевизор, дивидюхи разные, диск с фильмами Акиры Куросавы посмотрел весь, во какое у меня было настроение, спортканал, теннис, футбол, бильярд, жарил ночью яичницу, просыпался утром без будильника часов этак в одиннадцать, снова жарил яичницу, шёл гулять с собакой. С собакой этой вообще цирк. Собака у меня от предыдущей подруги. Не этой, которая меня сейчас бросила, а той, которая бросила меня до этого. Не по нутру им мой рационализм, похоже… Шли мы ко мне домой из кино, зимой, вечером, и нашли в подъезде этого приблудыша. Кино было «Параграф 78, часть первая», что автоматически сделало вечер не очень неудачным. Потом полуторачасовая возня с этим дрожащим, обделавшимся созданием. Секса в ту ночь тоже не было – мне было твёрдо заявлено, что только законченная сволочь может тешить свою похоть, (именно так она и сказала: «тешить свою похоть»), когда рядом мучается такое трогательное создание. И стали мы жить втроём: Она, Её собака, и я – Тот, кто кормит и подбирает какашки за Её собакой. А потом наступила весна, и она ушла, а собака, как водится, осталась. Вымахала в здоровенную трусливую овчаркообразную псину, заполнила собой полквартиры, всё время линяла, зимой правда поменьше, и бесила меня своею тупостью неимоверно. Иногда я утешаю себя тем, что этим она пошла в свою хозяйку. Та тоже умом особым не блистала, да вот только… в общем, это слабое утешение. Вот и сегодня я проснулся в одиннадцать, посмотрел на телевизор. Телевизор работал. Встал, переключил на MTV, пнул несильно собаку, пробормотал привычное «бесишь ты меня», и прошёл в совмещённый санузел. В совмещённом санузле посмотрел в зеркало на свою опухшую со сна рожу, и мне отчётливо стало ясно, что дальше так жить нельзя. До конца отпуска ещё три недели. Я же чокнусь за это время. *** Надо чем-то заняться. Не обязательно умным, главное, чтобы это занимало, как можно больше времени, и было не слишком противное на ощупь. С утра думалось плохо, и тогда я позвонил Тохе. Тоха – монстр. Он встаёт в пять утра и живёт так, как ему нравится. Он балует себя разного рода штуками типа часов, которые будят тебя во время фазы быстрого сна. Он зарабатывает на жизнь, не выходя из дому. Он не любит аудиофилов, и при этом делает отличный звук. Он может занять денег и помочь вытащить чугунную ванну. – Да! – сказал Тоха в мембрану телефона. – Я счас приеду, – сказал я. – Давай, – сказал Тоха. Глядя, как я одеваюсь, Альберт заскулил. Вот ещё, кстати. Назвали его в честь Эйнштейна. Меж тем Альберт туп, как пробка. И если для трусости у него есть уважительная причина (у меня есть основания полагать что до того, как мы его нашли его, кто-то сильно над ним поиздевался), то для тупости у собаки с такими умными глазами никакой уважительной причины быть не может. – Не ной, – сказал я строго. – Поедешь со мной, урод. Где намордник? *** – Вот горе-то, – сказал Тоха безжалостным голосом и открыл проект в сводилке, так он называл свою рабочую программу. – А чё? – сказал я. – Делать ему нечего, – Антон отрезал у трека конец. – Вот так… Вступай в Армию Спасения. Посещай хобби-класс по бальным танцам. В качалку начни ходить. Запишись в библиотеку. Начни воспитывать Альберта. Альберт услышав своё имя, поднял уши, подошёл к Тохе и попытался уставиться ему в глаза. Он к Тохе неравнодушен, поскольку тот первый человек, кто покормил его настоящим собачьим кормом. – Не-ет, – сказал я капризно. – Не хочу в качалку. Там же надо это… качаться. – Уйди! Шерсть… Понял, – сказал Тоха и выделил третий и четвёртый треки файла. – Тебе надо что такое, чтобы тешило твою типа интеллигентность. – Да, – неуверенно подтвердил я. – Проведи расследование, – сказал Тоха. – Расследование? – удивился я. – Да, расследование, – подтвердил Тоха. – Как Малдер и Скалли. Вот! Найди себе Скалли для расследования! А как найдешь, глядишь, и расследовать ничего не понадобится. – Нет, – сказал я. – Не надо Скалли. У меня пауза. – Менопауза, – рассеянно сказал Тоха и зафейдил трек. В тишине мы прожили секунд тридцать. – А что расследовать-то? – А что хочешь, – легко сказал мой друг. – Тебе цель не важна. Для тебя важен процесс. Что-то в этом было. Пофиг что, лишь бы что. Просто, чеканно, ничего лишнего. – Кофе будешь? – спросил я. – Буду, – сказал Тоха. – Только варёный. Я пью только вареный кофе, – процитировал он Рому, нашего общего друга и тоже большого любителя неуместных чеканных фраз. Через десять минут я вернулся в зал с двумя чашечками кофе. Поставил одну чашечку перед Тохой, отхлебнул из второй и глянул на монитор. Антон писал что-то в аську. – Читай, – сказал Тоха. – Знакомый пишет, ты его не помнишь. «… и ещё Гоша вчера рассказал, ему повезло, попался ему этот трамвай, и он купил билет и поднял пять штук в вулкане». – Не понял, – сказал я. – Бредни это всё, – сказал Тоха. – Народ летом дуреет. Но какие-то устойчивые бредни. Типа у нас в городе, в трамвае продают счастливые билеты. Такая вот романтическая ересь, косящая под суровую реальность. Вот, кстати, чем не тема для расследования? – Расследования? – переспросил я. – Расследования, – сказал Тоха с воодушевлением. – Число трамваев в городе конечно! Сколько их там? Сорок, пятьдесят? Как раз недели на три. Будешь ездить, покупать билеты. – А как я проверю, тот трамвай не тот? – Загадывай желание. Если сбудется, значит, тот. Не смотри на меня так! Последняя реплика относилась к Альберту. Пес сидел возле Тоха и внимательно смотрел ему в глаза. *** Домой я вернулся часам к пяти. Механически сварил свежекупленные пельмени, насыпал корма Альберту. Включил телевизор, поставил перед диваном табурет, на табурет поставил тарелку и, наблюдая теннис в исполнении Чиквитадзе и какой-то перуанки, съел пельмени, ложка за ложкой. Найти этот трамвай. Купить счастливый билет. Загадать желание. Бред. Подошёл Альберт, ткнулся мордой мне в колени, заглянул в тарелку. – Бесишь ты меня, урод, – сказал я привычно. Чтобы я делал, если бы действительно хотел такой счастливый билет найти? Сначала сбор информации, опрос свидетелей. Выделение условий, при наличии которых желание сбывается. Да! Надо, наверное, сформулировать желание так, чтобы было оно подъёмным, не какой-нибудь абстрактный мир во всё мире, а что-то допустимое. К примеру, чтобы дождь пошёл. Хотя насколько это просто, сделать так чтобы ни с того, ни с сего вдруг пошёл дождь? А каков механизм действия такого гипотетического билета? Это ж какая силища должна быть, чтобы хотя бы Гоше организовать выигрыш? И вообще, что есть счастливый билет? В общем, я не скучал в тот вечер. Со стороны я наверняка походил на сумасшедшего. Ходил по квартире, размахивал руками, громко разговаривал сам с собой. Даже, кажется, спорил. Наличие внимательного зрителя в лице Альберта придавало всему происходящему лёгкий налёт театральности. *** Пробуждение было неприятным – Уйди, урод, – сказал я, садясь на кровати и отпихивая Альберта. – Всего облизал, сволочь. На полу лежал трамвайный билет. Не заметить его было сложно, он лежал одинокий, чуть примятый, посреди комнаты, чётко выделяясь на фоне пола. Билет этот произвел на меня сильное впечатление. Мне пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы поднять его с пола. Обычный билет, не счастливый. Похоже было на то, что это был мой собственный билет, выброшенный накануне в мусорное ведро. Подумав, я решил, что это дело лап Альберта. Разворошённое и опрокинутое ведро на кухне подтвердило мою догадку. – Иди сюда, урод, – грозно сказал я. – Как смел ты, гад, своим нечистым рылом на чистую на кухню заходить? И громко шлепнул его по спине тапком. Альберт ответил пронзительным визжанием и удрал под стол. На вопрос, зачем Альберту понадобилось вытаскивать билет из ведра, я благоразумно решил сам себе не отвечать. Беда не приходит одна. К облизанному лицу и разворошенному ведру добавилось отсутствие хлеба. Прокляв свою горькую судьбу, я, как есть, в трико и в застиранной футболке пошёл в магазин. Само собой не сразу. Сначала пришлось искать намордник. На улице Альберт повёл себя неправильно. Он не любит трамваи, это я знаю точно. Но тут он целеустремленно, упираясь всеми своими лапами, пытался волочь меня в сторону остановки. Стой, дурак, сказал я, слегка напуганный таким поведением собаки. Куда ты меня тащишь, дубина. Хотя… Собственно, почему бы и нет. Раз уж этот дебил так хочет покататься на трамвае, давайте покатаемся на трамвае. Делать то всё равно нечего. Так что поиграю в детектива. Поедем, поедем, только позавтракаем, сказал я, и Альберт сразу успокоился, чем напугал меня ещё раз. Сначала надо найти Гошу, того, который пять штук в «Вулкане» поднял, думал я, покупая хлеб. Допросить его с пристрастием. А потом на основе полученной информации разработать план, прикидывал я, поднимаясь по лестнице. Додумавшись до такого, я зашёл в квартиру, согрел остаток пельменей и с непонятным удовлетворением подумал, что сегодня как раз понедельник. Отличный день для того, чтобы что-нибудь начать. Какую-нибудь дурацкую глупость типа этой. *** Допрос с пристрастием не получился. Гоша куда-то торопился, и уже через две минуты разговор завершился. Номер трамвая он не запомнил. Сел на Бабушкина, проехал мост, сошёл на рынке. То есть маршрут мог быть любой, они все идут через мост. Билет продала кондукторша. Молодая, сказал Гоша. Волосы в хвостик, блондинка крашенная. Симпатичная, спросил я, не очень ответил Гоша, не в моём, во всяком случае, вкусе. Вот ещё что интересно, чего его вообще в трамвай-то понесло? Подведём итог. На самом деле не так уж и мало. Молодых кондукторш у нас в городе мало, в основном это тётки лет эдак сорока. Для Гоши молодая – это значит до двадцати пяти. Альберт потерся боком о мою левую ногу. Дескать, хватит стоять. – Не трогай меня, урод, – сказал я. – Чё встал, пошли. И мы пошли на трамвайную остановку, искать кондукторшу до двадцати пяти лет, крашеную блондинку. *** На следующий день прям с утра, выйдя из дома, я встретил Рому. Я сообщаю это для того, чтобы стало ясно, отчего в этот день мы с Альбертом не искали кондукторшу, продающую счастливые билеты. Так что утром мы никуда не пошли, а пошли мы ближе к вечеру. И то, если бы не Альберт, я бы наверно из дома в этот день не вышел бы. Эта тупая скотина повела себя на редкость настойчиво. Он и туфли принёс, и о бок мой терся, и намордник приволок. И всё равно чёрта лысого у него вышло бы, если бы я и сам не склонялся к мысли, что всё-таки идти надо. И мы часа два катались по пыльному, прокаленному жарой, июньскому городу. В среду, после обеда, мы эту кондукторшу нашли. Она действительно была молодая, и, на мой взгляд, очень даже симпатичная. Глаза чёрные, без косметики. Носик аккуратный, рот правильный, фигурка хорошая. В общем, всё при ней было, чтобы там Гоша не говорил. Впрочем, Гошу тоже можно было понять, потому что была она вся какая-то несчастная. Да и одета она была… в полном соответствии с высоким званием кондуктора. – Добрый день, – сказал я. – Здравствуйте, – подняла она на меня глаза. – Мне, пожалуйста, на всё, – и я протянул ей пятьсот рублей. Еле уловимое разочарование мелькнуло на её лице; она аккуратно отсчитала восемьдесят три билета, отматывая их от своей катушечки, и отдала мне эту бумажную ленту и два рубля сдачи. Альберт, не отрываясь, только слюна капала, смотрел на всю эту процедуру. Девушка мельком взглянула на него и пошла дальше. Я чувствовал себя как-то неловко, словно собирался сделать что-то не очень уместное. На меня смотрели. Я быстренько нашёл счастливый билет, и сунул его в рот, и загадал желание. Какое, не скажу. Надо ли говорить, что ничего не случилось? *** – Так, – сказал Тоха. – А ты собственно чего ждал? – Как чего? Что желание сбудется. – Ну и ты что, хотел, чтобы она тут же впорхнула в трамвай? – А! – сказал я. – Вот именно, – сказал Тоха. – Надо просто подождать. И мы стали ждать. – Смешно, – сказал я через пять минут. – Что смешно? – спросил Тоха. – Мы ведём себя так… – я пощелкал пальцами, – будто счастливые билеты есть установленный факт. – Кто знает, – серьёзно сказал Тоха. – Может, именно так себя и надо вести в таких случаях. И знаешь что? – Что? – Я правильно понял, кондукторша не удивилась? – Нет, – сказал я, и сердце моё забилось чуть чаще. – Она не удивилась. Прошло еще два часа. За это время ничего не случилось, зато пришла Маша, Тохина будущая жена. – Привет, – сказала она мне, поцеловала легонько Тоху в губы и забралась на диван с ногами. Тут же подошёл Альберт, шумно вздохнул и положил голову ей на ноги. – Ну конечно, – сказала Маша, выслушав Тоху. – Вы же всё неправильно делаете. Это же нечестно – покупать билеты оптом. Надо чтобы всё было, как положено. Один билет на одну поездку. – Ладно, – сказал я. – Попробую и так. Тем более что до пятницы я совершенно свободен. Очень мне этот мультфильм нравится. Люблю его цитировать. *** В четверг я проснулся раньше обычного. То есть в девять. Скажи мне где, мычал я, чистя зубы. Спит твоё сердце, мурлыкал, наливая себе кофе. И когда оно вернётся домой, напевал, надевая на Альберта намордник. Мы вышли из подъезда; на улице было по-утреннему свежо, но чувствовалось, что недолго этой свежести быть, вот-вот, солнце заработает на полную мощь, и снова город станет жарким, тело потным, воздух сухим и пыльным. Альберт принюхался и вдруг метнулся куда-то в сторону. – Стоять, урод! – заорал я в сердцах, но было поздно: поводок вырвался из руки, и этот оглоед понесся по улице скачками. Сердце у меня упало; бегай теперь за ним до вечера, было один раз так уже, примерно через неделю после того как Лариса ушла, но тут Альберт остановился и начал старательно что-то с земли зубами поднимать. Получалось у него плохо: попробуйте сами в наморднике зубами что-нибудь поднять. Когда я подошёл поближе, то увидел, что мой пёс нашёл пятьдесят рублей. – Молодец, – сказал я и протянул руку. Альберт зарычал и прижал купюру лапами к земле. – Здрасьте, – сказал я, и Альберт тут же сбавил на полтона. Купюру однако не отдал. – Ну и хрен с тобой, урод, – сказал я. – Подавись. Альберт пыхтел и повизгивал ещё минуты три, я не мешал, мне было интересно; он обслюнявил, замучил несчастный полтинник, но всё-таки взял его зубами. С некоторым недоверием поглядывая на свою собаку, я взял поводок, намотал его на всякий случай на ладонь, и мы пошли привычным уже маршрутом на трамвайную остановку. Поначалу всё шло, как по маслу. Подошел трамвай, и сердце моё ёкнуло радостно, поскольку это был тот самый трамвай. – Веди себя прилично, урод, – сказал я Альберту; мы вошли на заднюю площадку, лежать, сказал я, и Альберт улёгся возле стенки. От середины вагона шла она к нам, и мы терпеливо ждали, когда она подойдет к нам, и она шла, неторопливо обилечивая пассажиров, и отчего-то мне казалось, что сейчас, вот-вот, сейчас, случится что-то хорошее. Когда между нами осталось метра два, масло кончилось и начались косяки. Альберт встал. – Сидеть, – сказал я; Альберт однако не сел, а, напротив, решительно двинулся к кондукторше. Я потянул за поводок, но было поздно, она уже подошла к моей собаке, а он вытянул морду к ней. Она улыбнулась, взяла из его пасти купюру, оторвала билет и словно в компостер сунула билет ему в рот, и даже, кажется, сжала рукою пасть, как бы компостируя билет. Альберт завилял хвостом и молниеносно билет сожрал. Кондукторша подошла ко мне. – Ваша собака? – Моя, – ответил я, малость ошарашенный происходящим. – Сдачу возьмите, – и она дала мне сорок четыре рубля. Я взял деньги. – За проезд оплатите. – Ах да, – спохватился я и протянул ей десятку из этих, из Альбертовых денег. Кондукторша оторвала билет, и вместе с четырьмя рублями сдачи отдала его мне. Я проверил билет. Вот урод, подумал я, когда осознал, что мой счастливый билет достался Альберту. Делать нечего, надо было выходить, чтобы снова получить право на законное приобретение билета. Трамвай подъехал к следующей остановке. – Пошли, урод, – сказал я и потянул Альберта за поводок. Та-ак, прикидывал я, сейчас сяду на маршрутку и обгоню его аккурат где-нибудь на библиотеке. В следующем десятке снова будет счастливый билет, как раз могу успеть. Однако надеждам этим сбыться было не суждено. Мы вышли из трамвая. Отчаянно хотелось пить. Я вдумчиво посмотрел на Альберта. Альберт судорожно зевнул. Переступил передними лапами. И… – Пошли домой, – сказал мой пёс. – Хочу говорить. *** В молчании мы дошли пешком до дома, в молчании вошли в подъезд, в молчании зашли в квартиру. Я не то чтобы никаких мыслей не имел, напротив, но когда мыслей много и все они бестолковые, это всё равно, что их нет вообще. Впрочем, была одна идея архибредовостью своей, выделившаяся среди прочих: мне пришло в голову, что я уже давно конченый наркоман, и сейчас у меня глюк, который выражается в том, что сам себя наркоманом я не ощущаю, зато могу разговаривать с собаками. Я как есть, не разуваясь, прошёл в зал и плюхнулся на диван. Подошёл Альберт и сел напротив меня на задние лапы. – Значит, поговорить захотелось, – сказал я. – Агав, – сказал Альберт. То есть он сказал «ага», но получилось «агав». – И давно ты говоришь? – Не. Ясно. Эта сука, то есть собака, купила счастливый билет и загадала желание. И желание сбылось. Вопрос: что мне теперь с ней делать? – Ты меня бьёшь, – сказал Альберт. – Так ты ж… – я замолчал. Одно дело говорить бессловесной твари, что он тупой, и совсем другое оскорблять говорящего пса. – Я тебя люблю, а ты меня бьёшь. И обзываешься. – А ты веди себя прилично, – сварливо сказал я. – А я веду себя прилично, – сказал Альберт. – Ты меня не понимаешь. – Я не понимаю, – горько сказал я. – Думаешь приятно, когда тебя по лицу облизывают? – А разве нет? – удивился Альберт. – Нисколько, – заверил я его. Было занятно наблюдать за ним. Он артикулировал, старательно выговаривая слова, и выглядел при этом довольно таки естественно. – Я приношу тапок, ты меня бьёшь. Я хочу кушать, ты меня бьёшь. Я хочу какать, ты меня бьёшь. – Но-но, – сказал я, – полегче. Альберт задумался. Было видно, что он меня не понял. Подумав, он решил не ломать голову и снова завёл свою песню. – Я хочу писать, ты меня бьёшь, я хочу, чтобы меня погладили, ты меня бьёшь. Ты говоришь, что я урод. Я спрашивал у пацанов, они говорят, я нормальный. – У каких пацанов? – Со двора, – пояснил Альберт. – Ясно, – сказал я. – Что ёще? – Пока всё, – сказал Альберт. – Но я подумаю, и тогда… – Стоп, – сказал я, и Альберт послушно остановился. – Тебя надо показать специалисту. – Покажи, – согласился Альберт. – Только я тебя умоляю, не разговаривай на улице! *** Мы вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни… На самом деле мы вышли в полдень. Уже в трамвае я догадался позвонить. Вот, не в первый уже раз я так сам себя ловлю – конечно же, Виктор ответил, что сейчас его нет на работе, но вот через два часа милости прошу. Раз такое дело, подумал я, наведаюсь-ка я к Тохе. Пусть посмотрит, в какую историю он меня втравил. – Привет, – сказал Тоха. – Привет, – сказал я. – Откуда, куда? – К кинологу иду. – А что с ним не так? И тут Альберт дал. – Добрый день, – сказал Альберт. Наступила потрясенная тишина. Альберт прошёл в зал и там уселся в позе пай-собачки – передние лапы воспитанно упёрты в пол, хвост аккуратно свернут колечком, на морде умиротворенное выражение. Мы прошли следом. Тоха смотрел на Альберта, я смотрел на Тоху. – Ух ты, – сказал наконец Тоха. В общем-то, он легко, если не считать вытаращенных глаз и возбуждённого состояния, принял тот факт, что Альберт разговаривает. – Слушай! – сказал Тоха. – Отдай его мне! – Бери, – сказал я, ощущая, впрочем, некое смутное недовольство тем обстоятельством, что Тоха хочет забрать Альберта. Значит, видит, что в этой ситуации что-то такое… я-то ведь кроме неудобств ничего не вижу. – Иди сюда, – сказал Тоха Альберту и зачем-то добавил: – Кис-кис-кис! Альберт искоса посмотрел на Тоху, потом посмотрел на меня. – Но-но, – сказал он, – полегче. Я подавился слюной. – Я не хочу к нему. Позднее Тоха говорил мне, что в этот момент почувствовал себя оскорблённым. Явсё-таки разбираюсь в собаках, говорил он, Лорда вот воспитал, а он тут – хочу, не хочу. – Тебя и спрашивать никто не будет, – сказал он. Альберт же пристально смотрел на Тоху, и под этим взглядом Антон Валерьевич неожиданно пустился в объяснения. – Он – твой хозяин, – показал Тоха на меня. – Я его друг, – Тоха стукнул себя кулаком в грудь. – Как мы решим, – Тоха развёл руки в стороны, описав полукруг, – так оно и будет. Это очень походило на разговор белого человека с аборигенами. – Я тоже друг, – сказал Альберт. – Друг? – спросил Тоха с сомнением в голосе. – Друг же? – Альберт смотрел на меня. – Друг, – сказал я, сам себе не веря. Было ощущение, что я делаю очень важное дело, но исполнение при этом хромает на обе ноги. – Ладно, – сказал Тоха. – Иди на балкон, линяешь ты. Чего ждешь, там открыто. И Альберт послушно ушел на балкон. – Ну давай, рассказывай, – потребовал Тоха. – Сначала кофе, – сказал я. *** Я сидел на банкетке. Банкетка была хорошая, европейская такая была банкетка, под стать всему, что её окружало. Видимо, дело лечения живности у нас поставлено на широкую ногу, думал я, оглядывая убранство клиники. Альберт лежал у меня в ногах и помалкивал. Тоха справедливо рассудил, что в клинике ему лучше помолчать, во избежание лишних и неприятных хлопот. На мой вопрос, зачем при таком раскладе мне вообще идти в клинику, Тоха немного туманно ответил, что осмотреть Альберта не помешает. Вдруг он псих? сказал Тоха. На мою робкую реплику, что, дескать, Альберт вполне нормален, Тоха выразительно посмотрел сначала на меня, затем на пса, и заявил, что говорящая собака – это ненормально, а от ненормального до психа дистанция невелика. По-моему он просто мстит Альберту, за то, что тот отказался к нему идти, подумал я, и тут в коридор выглянул Виктор. – Привет, – сказал он. – Привет, – сказал я. – Заходи. И мы зашли. Виктор сразу взял быка за рога, в смысле Альберта за морду, потаскал его туда-сюда, заглянул ему в пасть, потрогал лапы ну и так далее в том же духе. – Нормальная собака, – сказал он наконец. Ага, конечно, подумал я. Видимо, скептицизм этот отразился на моём лице, потому что Виктор добавил. – Да я помню, что ты говорил тогда. Собака тупая, плохо дрессируется (за его спиной Альберт, вопросительно склонив голову набок, уставился на меня). Но должен сказать тебе – тупых собак не бывает. Тебе надо научится его понимать (морда Альберта приняла отчётливо задумчивое выражение). Собака хоть сказать ничего не может, но эмоции свои выражает вполне отчётливо. Виляет хвостом, к примеру, значит довольна. Я тут же посмотрел на Альберта. Мой пес сидел за спиной у Виктора и вилял хвостом. – Я же тебе книжку давал, – совсем уже недовольным голосом закончил он. – «Не рычите на собаку». Прочитай уже, что ли. *** Прошла неделя. Это была очень насыщенная неделя. Теперь по утрам Альберт будил меня, не облизывая, а тыкал носом под рёбра, всё настойчивей и настойчивей, пока я не вставал. За эти дни усвоил, что собаки хотят есть всегда, но кормить их всё же лучше два раза в день. Объяснил Альберту, почему он должен закапывать свои какашки (Альберт сначала возражал, говорил, что собаки так не делают, но я уверил его в том, что говорящие собаки только так и делают). Нечаянно поинтересовался его отношением к кошкам, и неожиданно получил в ответ целую тираду. Оказывается, ничего против «них» в целом Альберт лично не имеет, и относится с пониманием. Ну и любой нормальный здоровый пёс тоже. Ну кошки и кошки, всё нормально, пока они не начнут лезть ко всем со своей кошковостью – гадить в тапки, драть мебель и ковер. На моё замечание, что немногие кошки так делают, Альберт почти с горечью сказал, что вот, из-за меньшинства страдают нормальные коты и кошки. Когда же я сказал, что с точки зрения человека домашние собаки и кошки по функционалу почти одно и то же, Альберт строго ответил, что мысль о том, что собаки похожи на кошек, неверна, и что собаки и кошки разные в принципе. Я спросил тогда, как отличить нормального кота от плохого. Альберт туманно пояснил, что нормальные – они вообще нормальные, кошки и кошки, почти как собаки, а ненормального сразу видно. Он, сказал Альберт, может даже и нормальный, но вот у него в башке сдвинуто что-то, и он считает шиком вести себя как «настоящий» кот. Эта, как её, мода, горько сказал Альберт. Я же ответил на кучу вопросов относительно человеческого поведения. Вопросы были самые разные. Например, зачем я хожу на работу. Или почему ушла Лариса. И почему потом ушла Лена. И почему от меня все уходят. Или зачем телевизор. Кстати, о телевизоре. Я смотрел по кабельному футбол. Мне нравится смотреть английский футбол, есть в нём что-то первородное, игра как она есть. Тут звякнула на кухне микроволновка, сообщая миру, что фаршированная курица согрелась. Когда я вернулся в зал с подносом, по телевизору уже вещал «National Geographic». Какие-то хищники прыгали по экрану, валя с ног резвых антилоп, и внимательный Альберт смотрел на это дело, не отрываясь. Я подобрал с пола валявшийся подле Альберта пульт, переключил на футбол и положил пульт возле себя на диван, и вот тут-то до меня и дошло, что пока меня не было в комнате, кто-то включил «National Geographic». Пока я в тяжком изумлении осмысливал произошедшее, Альберт подошёл к дивану, взял пастью пульт, положил его на журнальный столик, подталкивая носом, нацелил его на телевизор, и носом же переключил канал. Остолбенение моё как рукой сняло. – Эй, – сказал я, – собака наглая! А ну отдай пульт! Альберт тут же взял пульт в пасть, и, косясь на меня, боком отбежал в сторону. Я разозлился. Стянул с ноги тапок и, резво шагнув к псу, с силой шлепнул его тапком по спине. – Я же, гав, друг! Гав! А друзей, гав, не бьют! От возмущения Альберт обильно пересыпал свою речь лаем, пульт при этом однако из пасти не выпустил, из-за чего говорил немного невнятно. Я наладился стукнуть его снова, и тогда он выпустил пульт и с тихим рычанием обнажил клыки. – Ты смотри, – сказал он, – я ведь и цапнуть могу. – Не дотянешься, – ответил я. – Недооценка собачьих возможностей – большая человеческая ошибка – сказал он. – Собаки очень быстрые. Ешкин кот! То есть пёс. Как сильно изменилась за эту неделю его речь. – Вот ты, значит, как. Кусаться надумал. Всё, паразит, – сказал я, чувствуя собственное бессилие. – Я с тобой не разговариваю. А что прикажете делать? Бить его, видимо, стало опасно. Не кормить, так он чего доброго меня самого на харчи пустит. И тогда я выдернул из розетки шнур телевизора. Так сказать, ни себе и ни людям. То есть собакам. *** Вечером, часов в семь, Альберт пришёл извиниться. Я сидел на балконе, этаж третий – всё видно, всё слышно, и не так высоко, как, к примеру, пятый, что при наличии отсутствия лифта фактор весьма существенный. Во дворе, на лавочке курили девочки. Впрочем, какие они девочки, вон какие вымахали. Зрелище было свойства сомнительного, но приятное тем не менее. И вот я, значит, сидел, наслаждался этим сомнительным зрелищем и неторопливо думал о том, как я теперь буду жить. Сильно удручало то обстоятельство, что всё происходящее меня особо не впечатляло. Нет, я понимал, чем мне может всё это дело грозить, но – как-то не трогало. Но мысли о том, что вот такая бесчувственная дубина, навевало. Не совсем полноценен, так сказать. Рядом со мной тихо возник Альберт. – Пойдём гулять, – сказал он просительно. За последние два дня он стал довольно выразительно интонировать. Я Альберта проигнорировал. Тогда он легонько потянул меня зубами за штанину. – Пойдём, а? – сказал он, не разжимая зубов. – Да пошёл ты, – сказал я. – Я бы с удовольствием, – отпустил штанину Альберт. – Но без тебя у меня не получается. Скотина какая, подумал я, хоть бы притворялся немного. – Кусаться он вздумал. – Я же пошутил! Я посмотрел на Альберта. Он опять сидел в этой идиотской позе воспитанной болонки и смотрел на меня широко открытыми глазами. Врёт ведь, сволочь. – Да чтобы я укусил тебя! Ты же друг! – Плохая шутка, – сказал я. – Извини! – Альберт упал на спину и начал извиваться. – Больше не буду! Я ж собака! Я ж не умею шутить! – Ладно, – сказал я. – Пошли. Для начала мы зашли в круглосуточный магазин. Альберт интеллигентно сидел возле входа, пока я покупал пиво. Потом мы пошли по вечернему городу неторопливо, как и подобает человеку, находящемуся в отпусках и не затеявшему никакого безумия вроде ремонта. Перед нами шла девушка. В светлой блузке, в отлично сидящих джинсах, в босоножках на каблучке-шпильке. Я обратил на неё внимание ещё в магазине. Потому что симпатичная, потому что кроме нас никого больше в магазине не было. Альберт трусил по левую ногу, изредка поглядывая на меня. – Нравится? – спросил он вдруг. – Чего? – я и в самом деле в первый миг не понял, что он имеет ввиду. – Девушка впереди, – пояснил он. – Да, – сказал я, – пожалуй. – Счас, – сказал он и слегка прибавил шагу. Поравнялся с девушкой и негромко гавкнул. Девушка вскрикнула и отскочила в сторону. Каблучок-шпилька сыграл на камушке, и она упала. Альберт отскочил в сторону, сам, по-моему, напуганный таким разворотом событий. – Фу! – заорал я дурным голосам и кинулся девушку поднимать. Впрочем, было похоже, что не очень-то ей моя помощь нужна. Она уже вставала с асфальта, глядя на меня сердитыми глазами. – Это ваша собака? – спросила она требовательно. Я в некотором замешательстве посмотрел на Альберта и уже открыл было рот, и даже успел произнести звук «н», но тут этот подлый пёс подошёл и потерся о мою ногу. – Моя, – сказал я обречённо. – Может, мне в суд на вас подать? – сказала она задумчиво. Словно прикидывая, сколько можно с меня содрать. Какая-то на редкость спокойная девушка. – Да он не кусается, – сказал я неубедительно. – Ага, – сказала девушка. – Он смирный, – попробовал я ещё раз. – Ага, – сказала девушка. – А хотите я вам пива куплю? Альберт медленно повернул голову, вот так – снизу вверх, и посмотрел на меня. – То есть хотите откупиться бутылкой пива, – сказала девушка. – Бутылкой хорошего, вкусного пива, – уточнил я. – Удачи, – сказала она. Не в смысле «попытайся», а в смысле «пока». Я смотрел, как идёт она, удаляясь от меня в неверном фонарном свете. Сожалеть, в общем-то, было не о чем, и всё же подобные обломы поднятию духа не способствуют ну никак. – Ты зачем гавкнул, дебил? – спросил я Альберта. Слово «дебил» я произнёс с особенным удовольствием. Во-первых, хотелось, а во-вторых, имел законное право. – Я хотел сказать ей – хочешь с другом познакомлю, – сказал Альберт смущённо. – А потом вспомнил, что ты мне разговаривать не велел, и гавкнул. – Знаешь, что, – сказал я решительно, – давай-ка себе подружек я буду сам подбирать и сам буду с ними знакомиться. – А почему? Идиотский вопрос. – Потому что так должно быть. Я ж не подбираю тебе подружек. – А зря не подбираешь, – неодобрительно сказал Альберт. – Пацаны говорили – некоторым подбирают. Которые породистые. Я же породистый? Я стоял, смотрел на него, моргая через неравномерные промежутки, и думал, что ответить. – Породистый, – сказал я наконец. – А как называется порода? Тьфу ты. *** – Нет, – сказала Лариса. – Ни за что. – Возвращайся, – сказал я. – Я хочу, чтобы ты вернулась. – Ты сам не знаешь, чего хочешь. Лариса выбрала сосульку подлиннее и стала тыкать мне этой сосулькой под рёбра. – Не надо, – сказал я. И проснулся. Рядом стоял Альберт и старательно тыкал своим холодным носом под рёбра. Я посмотрел на часы. Мог бы и не смотреть – как и вчера, и позавчера, и запозавчера часы показывали примерно половину шестого. Самая засада была в том, что и спать-то мне после такого пробуждения не хотелось. Судя по всему, эта скотина была идеальным будильником, как у Тохи, будящим тебя в фазе быстрого сна. – Вставай, – сказал Альберт. – Кушать хочу. – Садист, – сказал я. – Прекрати будить меня в такую рань! – А почему? – Потому что я спать хочу! – Ты же друг, – сказал Альберт. – А я есть хочу. Вскрывая собачьи консервы, я вдруг вспомнил про свой сон. Приснится же такое, подумал я. Последние два месяца – это был какой-то кошмар. Редкий день обходился без ссоры. Когда внезапно – ну для меня по крайней мере внезапно – решили вмешаться её родители, я понял: кажись, всё. Чувствовал я себя тогда постоянно уставшим, словно вагоны разгружал. Так что когда мы расстались, я словно гору с плеч скинул. Альберт подошёл к своей миске, понюхал корм и спросил: – Косточка есть? – Нету, – сказал я. – Хочу косточку грызть, – сказал Альберт. – Жри что дают! Альберт сел на середину кухни, шумно набрал воздух и… завыл. Я обомлел. Довольно долго я стоял столбом и ошалело смотрел, как он воет, задрав морду к потолку, прерывается, судорожно набирает воздух и снова выводит первобытную свою песню. И дождался. По батарее загремело пронзительно – это сверху, забухало в пол – это шваброй снизу. – Заткнись! – заорал я; Альберт покосился на меня совершенно по-волчьи и не заткнулся. – Будет тебе кость, паразит! И вой прекратился. – Спасибо, – вежливо сказал Альберт и улёгся на пол. *** Ни разу не было такого, чтобы мне не звонили с работы, когда я в отпуске. Вот и сейчас, когда в девять утра требовательно зазвонил мой мобильник, я был уверен, что это с работы. Какое-то время я лежал, глядя в потолок, и слушал, как телефон с гудением ползает по столу и играет «Лузин май релиджн». – Телефон звонит, – сказал Альберт. – Слышу, – сказал я. – Возьми трубку. Ладно, подумал я, всё равно ж не отстанут, и взял трубу. – Слушаю. – Отдыхаешь? – сочувственно-участливо спросил Олег. Олег – это мой начальник. Уже полгода как стал начальником отдела, а до сих пор чувствует себя неудобно, если надо кого-нибудь попросить о чём-нибудь сверх положенного. Но ничего, не переживайте, он освоится и будет орёл. – Отдыхаю, – ответил я. Вот интересно, подумал я, не такой ведь уж я незаменимый, а каждый раз такая история, постоянно меня с отпуска на день-другой да вытягивают. – Ты же с РВС работал? – Работал, – подтвердил я. – Ты не мог бы сегодня подойти, ребятам помочь? А то тут заморочки кое-какие возникли. – Хорошо, – сказал я. – Вот и ладно, – обрадовано сказал Олег. – Само собой отгул тебе потом. Солить мне их, подумал я, и сказал: – Спасибо. – Когда подойдёшь? – Через час буду. И я отключился. – Придётся тебе посидеть дома одному, – сказал я. – А почему? – На работу вызывают. – Не хочу один дома. – Ничего потерпишь. Ты ж сидел раньше один. – Так то раньше, – сказал Альберт, – а сейчас мы друзья. – Ничего, друг, – сказал я. – Потерпишь. – А почему? – А потому что нельзя быть на свете красивой такой, – сказал я рассеянно и пошёл умываться. С «кое-какими заморочками» я провозился часов до трёх, и когда вышел из офиса, на улице было самое пекло. На речку бы, подумал я, покрываясь липким потом. Только как-то глупо это – одному на речку. И подошёл трамвай. Тот самый трамвай. С той самой кондукторшей. Я зашёл в полупустой вагон. В вагоне было ещё жарче, чем на улице. Кондукторша подошла ко мне. Была она всё такая же несчастная и замученная жарой вдобавок. – Извините, – сказал я, доставая деньги, – можно вам задать вопрос? – Можно, – сказала она равнодушно. – Вы знаете, что вы продаёте счастливые билеты? – спросил я, протягивая деньги. – Знаю, – ответила она, отрывая билет. – И что желания сбываются, тоже знаете? – Знаю, – сказала она, и отдала билет мне. – И что? – спросил я. Очень глупо я себя чувствовал: абсолютно не знал о чём теперь спрашивать. – Ничего, – сказала она грубо и пошла дальше. Видимо, вид у меня был уж очень ожидающий, потому что она остановилась и крикнула во весь голос: – Ну чё встал? Купил билет? Посмотрел? Загадал? А теперь проваливай! Я огляделся – на нас смотрели. – Извините, – сказал я и пошёл к двери, и люди с осуждением смотрели мне вслед. Всегда так – нет никого правее кричащей женщины. *** Дома меня ждали весёлый Альберт, убитая подушка и белый пух по всей квартире. – Почему так долго? – капризно спросил Альберт. – Я соскучился. – Это что такое? – спросил я, обозревая весь этот бедлам. – Мне было скучно, – сказал Альберт. – Ты зачем подушку порвал, урод? – У тебя же ещё есть, – сказал Альберт. – Зачем тебе много подушек, когда ты один? – Прибью, – пообещал я и схватил тапок. Альберт резво скакнул, как-то по-кошачьи, боком, и мой богатырский удар пропал втуне. И тут во мне словно лопнуло что-то, зарычав совершенно по-звериному, я понёсся по вcей квартире за Альбертом, сокрушая воздух и что попадётся молодецкими ударами тапка. Альберт легко уворачивался, скакал по кровати, дивану и по креслам, под стол, на стол и из-под стола и оглушительно лаял. Ему было весело. Во мне же с каждым новым промахом бешенство подскакивало аж до самого горла, я уже вполне серьёзно был готов его убить. Наконец я припёр его в углу, ухватил за ошейник и потащил к двери. – Оы-у-ииииии! – заголосил Альберт. – Куда? Чего? – Посидишь в подъезде, сволочь, – сказал я, задыхаясь. Выкинул его за дверь и уселся на пол прямо в прихожей. Стена приятно холодила мою потную спину. Я прислушался, но выть он вроде не собирался. Посиди, подумай, голубчик, подумал я злорадно. Хотя, в сущности, такое ли уж это страшное наказание для собаки – побыть в подъезде? Через десять минут мне стало стыдно. Потерял лицо, думал я, завёлся как пацан. В результате собака сидит в подъезде, а с него какой спрос? он же молодой у меня совсем, глупый ещё. В общем, я созрел для того, чтобы его простить. Когда я это осознал, я пошёл, открыл дверь, шагнул за порог и ступил в роскошную кучу, расчётливо наваленную Альбертом у самой двери. Сам Альберт сидел чуть поодаль и смотрел на меня с плохо скрываемым удовольствием. – Ну, – спросил он, – где моя кость? *** Есть обстоятельства, относящиеся к разряду привычных расстройств. У кого-то это ежедневно уезжающий из-под носа автобус. Кто-то регулярно сжигает на плите кашу. Кто-то простывает всё время. Я же остаюсь без хлеба. Сколько раз доедая утром последний (чёрствый и невкусный) кусок, я говорил себе – не забудь купить хлеба! А всё без толку. Но ведь можно считать, что мне повезло – опаздывать на автобус гораздо обиднее. А при наличии магазина в торце моего дома, сходить за хлебом – ерунда, плюнуть и растереть. И я – в трикотанах и тапках, в футболке опять не первой свежести – взял в одну руку портмоне, в другую мятый пакет-маечку и пошёл за хлебом. Для полноты образа не хватало лишь трёхдневной щетины, но это ладно, это как-нибудь в другой раз. Дверь запирать не стал. Я ведь быстро – одна нога здесь, другая тут. И потом в квартире ведь собака. У магазина меня, конечно же, поймал Серёга. – Зенит-то, а? – заорал он ещё издали. И я остановился – про «Зенит» действительно поговорить было можно и нужно. Не каждый день, как говорится. Прошло полчаса. Удовлетворив жажду общения, Серёга занял у меня полтинник и ушёл. Я же поднялся к себе, на третий этаж. Вошёл в квартиру. В квартире было оживлённо. На диване сидели две кошки и одна болонкообразная дворняга. Три довольно здоровых пса сидели у окна. Ещё три кошки и здоровенная помесь бульдога с чем-то лежали на кровати. Кроме того, по квартире степенно перемещалась разная собачья мелкота. Все они вид имели дворовый, и, стало быть, весьма подозрительный. Сам Альберт восседал на журнальном столике, что стоял у меня перед диваном, и негромко, но выразительно лаял. Рядом с ним стоял незнакомый мне мальчик лет пяти и гладил моего пса по спине. Увидев меня, Альберт дружелюбно завилял хвостом и гавкнул отдельно. Все посмотрели на меня и тоже завиляли хвостами. Кроме кошек и мальчика. – Добрый вечер, – сказал я. – Собаки. И кошки. И ты, мальчик, тоже добрый вечер. – Здластвуйте, – степенно сказал мальчик. Что-то загремело на кухне. – Сорри, – сказал я и прошёл на звук. На кухонном столе сидел здоровенный кот совершенно дикого вида, а на полу валялась сковорода с обеденными макаронами. В зале заработал телевизор. Я вернулся в зал. Там все смотрели “National Geographic”. – Братан, – обратился ко мне Альберт. – У нас есть чем угостить пацанов? – Конечно, – сказал я, вспоминая, куда задевал бейсбольную биту. – Конечно, братан. В дверь зазвонили. Потом сразу же постучали, и тут же дверь распахнулась и в квартиру ворвалась женщина. Она была мощно сложена и решительно настроена. – Зайчонок! – вскрикнула она, увидев мальчика. Подбежала к столику, спихнула со стола Альберта, отчего тот с грохотом сверзился на пол, и схватила мальчика в охапку и повернулась ко мне. – Вы что это себе позволяете! – она сразу же начала кричать. – Развели тут собачий питомник! Я счас милицию вызову! А если бы они его покусали? И ребёнок заплакал. Его тут же поддержали собаки, дружно залаяв со своих мест. Больше всех старался Альберт, который одним лаем не ограничился, он довольно правдоподобно изобразил, что хочет женщину укусить. – Помогите! – заорала женщина. – Собаками бешеными травят! И резво побежала к выходу. Заорали коты, и вся эта свора ломанулась за ней вприпрыжку. Женщина выбежала на площадку, захлопнула дверь, едва не прищемив Альберту нос, и стала что-то орать оттуда. Продолжали лаять собаки, выть коты, было слышно, как плачет ребёнок. Самые крупные из псов отважно бросались на мою несчастную дверь и драли дерматин когтями. – А ну заткнулись все! – заорал я. Никакого эффекта. Я бросился в ванную и полной струёй набрал в ведро холодной воды. Вернулся в прихожую, распахнул дверь. Женщина, оборвав свой крик на полуслове, бросила ребёнка и побежала вниз по лестнице. Я начал обильно поливать всех подряд в прихожей из ведра, пинками помогая зверью выскакивать на площадку, и к лаю и вою добавился визг. Свора поскакала вниз по лестнице. Судя по истошному женскому воплю, в районе второго этажа они женщину эту догнали и перегнали. Поле боя осталось за мной. Я огляделся. Вот и занятие до конца отпуска, подумал я уныло. Буду делать ремонт в прихожей. Болели пальцы на боевой ноге. И тут я услышал, что в зале кто-то разговаривает. – … а меня Альберт. Я заглянул в зал. Там лицом к лицу стояли мальчик с Альбертом и разговаривали. – Тебя как зовут? – спросил я. – Вова, – сказал за него Альберт. – А где ты живёшь? – я не удостоил его взглядом. – Жейдева пятнасать, пиесят осемь, – заученно ответил пацан. Слава богу, это в соседнем подъезде. – Пойдём, Вова, я отведу тебя домой. *** Домой я вернулся через полчаса. За эти полчаса Вовина семейка увозила меня до состояния полного исступления. Полчаса криков и бессвязных угроз. Уйти мне не давали – какой-то крепенький мужичок, надо полагать, муж, неагрессивно порывался набить мне морду, женщина крепко держала меня за рукав, какая-то девочка звонко обзывалась из глубины квартиры и все это сопровождалось громкой «дискотекой восьмидесятых». Зато я их вспомнил – это была известная во дворе семейка. Вова был их приёмный ребёнок, новый. Дома было тихо, хорошо и грязно. Я снял с себя джинсы. Переломил их пополам, и из кармана выпала маленькая бумажечка. Билет. Должно быть, тот самый, что я купил вчера у той девушки. Я машинально посмотрел на номер. 555456. Я взял билет. Альберт сказал: – Я хочу в туалет. – Пошли, – сказал я, снова надел джинсы, и мы пошли во двор. Неясные мысли блуждали у меня в голове. На улице я сел на лавочку. На лавочке уже сидела пожилая женщина, вокруг солидно бродила пожилая собачка. Я снова внимательно рассмотрел билет. Подошёл, сделав свои дела, Альберт. Шумно вздохнул. Я посмотрел на него. Мой пёс с тревожным ожиданием смотрел на меня. Потом на билет. Потом снова на меня. К чёрту, подумал я. Он меня так в могилу вгонит. – Хочу, чтобы всё стало как раньше, – сказал я. – Сука ты, – громко сказал Альберт, поперхнулся и залаял. – О господи, – сказала пожилая женщина и засмеялась. – Мне ить показалось, что собака заговорила. – Да вы что, женщина, – сказал я, улыбаясь, – разве собаки могут разговаривать? – и уже Альберту: – Всё! Хватит лаять! Пошли домой. *** Дома Альберт лёг на ковёр прямо посреди комнаты. Я насыпал в его миску корма; он никак на это не отреагировал. Бог с тобой, подумал я и включил телевизор. Через пять минут выключил его. Альберт по-прежнему лежал на ковре. – Поспать что ли, – сказал я вслух. – А и в самом деле, умотался я чего-то. Я кинул на диван подушку, взял плед и лёг. Наверное, я действительно устал за последние дни, потому что неожиданно для себя провалился в глубокий сон. Мне ничего не приснилось. Когда я проснулся, на часах было полдесятого. Альберт по-прежнему лежал на полу. По-моему, в той же самой позе. Сильно хотелось есть. Я пошёл на кухню. Включил плиту. Отмыл отмокавшую в раковине сковородку, поставил её на плиту. Вытащил из холодильника растительное масло, вылил немного на сковороду. Разбил четыре яйца и с неожиданной тоской подумал, что зря я, дурак, так долго спал. Теперь мне предстояло маяться без сна до чёрт знает скольки часов. Может Лене позвонить, подумал я вяло. И не позвонил. Я жевал яичницу, смотрел «Звёздный десант». Взял в руку стакан, чтобы сделать глоток чая. И тут Альберт шевельнулся. Встал, посмотрел на меня. – Как ты мог, – сказал Альберт. Стакан выпал у меня из руки, и упал на пол, обдав меня брызгами горячего чая. И тут в дверь позвонили. – Сейчас, – сказал я шёпотом. – Иду. И пошёл открывать дверь, оглядываясь на Альберта. На пороге стояла Лариса. – Здравствуй, – сказала она. – Здравствуй, – сказал я. – Здравствуй, Альбертик! – Здравствуй, Лариса, – сказал мой пёс. *** На всякий случай, запомните: номер трамвая – восемьдесят шестой.Люся, Троха и Колян
Люся всю жизнь боролась со стереотипами как могла, но сегодня она – увы! – выглядела как типичная библиотекарша. Кому объяснишь, что вчера были «Отчаянные домохозяйки», пять серий подряд, что она проспала, что эта блузка оказалась единственной чистой в доме, что юбку эту она надела спросонья, что правая линза куда-то запропастилась, и поэтому пришлось нацепить эти страшные очки? Кому и, самое главное, зачем? Библиотека закрывалась. Надо было пересчитывать и прятать в сейф наличность. В коробке из-под шоколада расположились кучки монет и купюр – слева за ксерокс, интернет и распечатку, справа задолжники и платный абонемент. По идее, деньгами нужно было заняться только после того, как закроешь библиотеку, но читателей уже не было, а до закрытия было еще полчаса, – так что появлялась возможность уйти чуть пораньше, чем обычно. *** Троха и Колян сидели с ногами на деревянной скамейке в скверике неподалеку от библиотеки – через голые ветки деревьев была видна вывеска. Обоим было по семнадцать лет, оба учились в колледже (бывшем ПТУ) на мастеров-обходчиков, оба ждали повестки в армию – Колян говорил, что если попадешь в Чечню, можно реально подняться – и оба промышляли мелким воровством и гоп-стопом. Самым удачным их делом на данный момент считался вынос факса и чайника из какого-то офиса во время обеденного перерыва. Факс они загнали в ломбард знакомому скупарю, а чайник Колян преподнёс своей матери на день рождения, завернув его предварительно в подарочную бумагу. Они ждали холодов, чтоб начать сшибать с одиноких прохожих меховые шапки, скупарь уже назначил им таксу – по косарю за садык, а за особо здравые – по полтора. Колян был сильный и умный, а Троха наглый и везучий. Когда Троха был младше, он мог пролезть в форточку, что неоднократно и проделывал, пока в один прекрасный день не застрял в одной. Вспоминать об этом он не любил, а Колян, наоборот, не упускал случая поддеть. И меры не знал, что обидно. *** – Никто никогда не работает библиотеки, – говорил Колян. – А почему нет? Автозаправки, киоски, магазины бухловые – да все уже запарились просто их грабить. – Они же там не ожидают, что их будут работать, – сказал Троха. – Да там и очкарики одни, ботаники, щеглы, ём. – Библиотекарше пофигу, там и денег не так уж много, – сказал Колян. – Оно ей вообще не надо. – А там есть вообще деньги-то? – спросил Троха. – Ну смотри, – Колян, похоже, ждал этого вопроса. – Ксерокс там есть? Есть. Два рубля за страничку. Чё там за день набегает в центральной библиотеке города? Вот. Интернет там есть? Всяко. Тридцать рублей час. Ну и всякие штрафы там и такая же канитель. За день минимум пятихатка. А она вечером одна совсем. Я вчера видел. – Пошли, – Троха спрыгнул со скамейки. Он не любил откладывать: фарт, говорил, уйти может. *** Застонала пружина входной двери. Люся подняла голову – и ей сразу стало нехорошо. Две сутулые фигуры, одна повыше и пошире, другая пониже. По лицам – подростки, по ухваткам – шакалы. Большой огляделся воровато и запер дверь изнутри шваброй, маленький приблизился к ней. Вот как это бывает, оказывается. – Ну чё-каво, тётя, клади деньги на стол, сиди тихо, не обидим, – быстро и внятно заговорил Троха. – Будешь орать, порежем, ясно-понятно? Давай, давай, давай резче, резче! Ну чё тормозим? Пацанов давно нормальных не видала? Троха нагнулся, протянул руку и почти было уже цопнул коробочку, но тут Люся схватила её, отпрянула подальше и побежала в зал абонемента. В ней сейчас было как бы две Люси: одна до смерти перепуганная и готовая сделать все, прикажи только погромче, и вторая, холодно и спокойно наблюдавшая за всем со стороны. Они тоже трусят, сказала спокойная Люся. Так, сейчас направо и в хранилище. Ыв-ва-ва-ы-ы-в-ваыыыы, в ужасе подвывала первая. В каморке окно, помнишь? Сегодня Павел Маркович снял решетку, можно открыть и сбежать. Свет, свет выключи! *** – Валим, – крикнул Колян, вырывая из дверной ручки швабру. Троха повернулся к нему, его лицо горело злобой. – Да она же тут одна, мля! Тут ни кнопок, ни камер, и телефон один, вот он! – и Троха резким рывком выдернул провод. – Щас найдем, всечём ей пару раз, бабки заберём, да и пойдём. – Валим, говорю, – сказал Колян нервно. – Вали сам, я её найду, суку, – сказал Троха. – Там у неё косарь в коробке, минимум. Делов на пару минут, ём. Колян секунду смотрел на него, затем молча воткнул швабру обратно. В зале абонемента было темно. Колян остановился и начал шарить рукой по стене. – Да брось, так найдем, – Троха обошёл его и устремился вперед между полками, – вон туда, по ходу, там дверь. Колян пошел за ним. Ему здесь отчетливо не нравилось. Зал, заставленный стеллажами с книгами, сильно напоминали лабиринт. Было темно, света из двери не хватало, окна были зашторены. – Ты че, очканул, что ли? – Троха выглянул из-за полки. – Вон дверь, пошли. В углу зала между двумя весьма советского вида креслами действительно была дверь, светлая, лёгкая, с надписью «Хран.». И она была приоткрыта. Колян посмотрел по сторонам – других дверей видно не было. Троха пошёл первым, Колян за ним. В «Хране» были все те же ряды стеллажей с книгами, уходящие вглубь, зато было светло. Колян не успел понять, откуда идет свет – он почувствовал, как дёрнулся Троха, что-то увидев. То есть кого-то увидев. Между двумя полками стоял крепкий босой мужик в белой ночнушке, перепоясанный толстенной веревкой. Волосы и борода у него были светлые и кудрявились. Мужик, поигрывая посохом, задумчиво смотрел на Коляна с Трохой. – Шалим, значит, – голос у мужика был гулкий и басовитый. Троха смотрел на мужика завороженно. Колян глянул на него мельком и покрепче сжал в кармане выкидуху. Если мужик один, то уработать его можно, но надо ли оно им? – Да не, всё нормально, – сказал он. – Шалим, – утвердительно повторил мужик. И неожиданно поманил толстым пальцем Троху: – Подь-ка сюды. Троха уже почти было шагнул, но Колян схватил его за куртку. – Иди сюда сам, ём, – Троха опомнился, разозлился. Мужик насупился. У Коляна возникла какая-то смутная мысль. И тут же исчезла. Троха, не спуская глаз с бородача, сказал Коляну: – Валим отсюда. Колян протянул руку назад, туда, где секунду назад была дверная ручка. Ручки не было. Мужик подмигнул ему. Мрачно так, со значением. Колян в панике обернулся. И уперся носом в побеленную стену. Троха уже держал свою выкидуху перед собой, резко, чтобы было не видно, что рука у него дрожит, водя им из стороны в сторону; левую руку он поднял к затылку, как фехтовальщик. – Чё, а! Чё ты, а! – Троха выплёвывал слова полушёпотом, полукриком. Мужик укоризненно покачал головой, вздохнул и ушел за полку. Троха постоял секунду, затем посмотрел на Коляна. Затем они заглянули в проходы между соседними полками. Никого не было. – Чё за канитель, – Троха нервно захихикал, закашлялся. – Дверь-то где. Колян пощупал руками стену. Двери не было. Толкнул плечом. Стена не подалась. Похоже, это была даже несущая стена. Колян зашагал вдоль стены, всматриваясь между полками. Троха пошел за ним, спрятав выкидуху. – Во! – Трохе и правда показалось, что в конце очередного прохода между стеллажами светлеет что-то прямоугольное. Колян поспешил за ним. Через пять шагов они поняли, что это вовсе не дверь. Проход заканчивался лестницей и похоже было, что… – Мраморная, – сказал Троха. Ступеньки у лестницы были широкие и низкие, из белого жилистого камня, и обрывались на высоте примерно метров двух с половиной. Троха с озадаченным видом присел и провел по нижней ступеньке ладонью, а Колян глянул на верхнюю ступеньку и едва не закричал от ужаса. С верхней полки, из-под самой подпотолочной темноты, куда лазят за книжками только с лестницами (не с такими мраморными, конечно, а с нормальными человеческими стремянками), кто-то спускался. Сначала показались голые ноги. Затем голая задница. Троха и Колян одновременно поняли, что задница и ноги – женские. Спина. Длинные распущенные волосы по пояс. Шлем. Обнаженная женщина в римском шлеме не торопясь спустилась на среднюю ступеньку и повернулась к ним лицом. Лицом и всем остальным, разумеется. – С полки спустилась нагая с ударом поставленным баба, – сказала она певуче и прыснула. – Ну и рожи у вас, мальчики. Троха неожиданно как-то заскулил, заверещал, и завращав выкидухой, кинулся на неё вверх по ступенькам с криком: – Аааа, глюки позорные, сука, зарежу, пустите-е-е!!! Колян словно зачарованный смотрел, как легко баба увернулась от ножа, пропустила Троху мимо и ловко долбанула его по затылку. Звякнул оброненный нож. Троха нелепо взмахнул руками и растянулся у обнаженных женских ног в полный рост. Женщина, откровенно любуясь делом рук, точнее, ног своих, поставила Трохе на копчик ногу и казалось, вовсе не смотрела на Коляна. Колян бросился вперёд. Резать он её не хотел, хотел просто всечь по уху, чтоб проучить хамку. Он прямо видел, что его кулак уже сминает её изящное ушко, как вдруг земля покачнулась, полки резво крутанулись вокруг, и последнее, что он увидел – это её распущенные волосы и отвратительную улыбку. Шлема на ней уже не было – это он успел заметить. Затем в левой части головы что-то взорвалось, и всё исчезло. *** – Колян, вставай. Вставай, блин, Колян, ём. Колян открыл глаза. Слева его голова превратилась в сплошной гул. Он сел и осторожно пощупал над ухом. – Ох ё… Чем это она? – Шлемом, – сухо сказал Троха. – Купила тебя как цуцика. – Да сам-то. Мастер, мля, ножевого боя. Где она? – Да хрен её… Всекла тебе шлемом по жбану, поугарала да и свалила. – А лестница где? – Вон стоит. – Млять. Щас кто-нибудь ещё спустится, прём отсюда. – Дверей не видно, – голос у Трохи был спокоен, и это напугало Коляна ещё больше. Колян посопел, затем спросил: – Чё это воще, а? Троха его понял. – Да хрен его… – ответил он. – Попали мы в какой-то глюк. Может, ты отраву с дурью купил случайно? Колян вытащил пачку синего «элэма». – Нету здесь дури, – сказал Троха, вернув ему сигареты. – Дверь надо искать. Колян, морщась и держась за голову, поднялся. Они вышли из проёма и замерли. – Мы не отсюда пришли, – сказал Троха. Его голос дрожал. Он знал. И Колян знал: пришли они именно отсюда. Но стены не было. Они стояли в длинном коридоре. Слева и справа возвышались торцы книжных полок, уходящие к невидимому потолку. Вглубь и во тьму устремлялись проходы между полками. Издевательски белели таблички «А-109. Античная мифология», «Р-212. Религии мира», «И-881, Ф-10. История философии». Троха выдохнул и мешком осел на пол. – Коля-а-ан… – завыл он тихонько и страшно. – Тихо, ём, – четко сказал Колян. – Это не глюк, значит, надо искать дверь. – Коля-а-а-ан… а-ы-ы-ы… Колян врезал ему по щеке наотмашь. Троха замолчал, затем утёрся и встал. У него все же была своя гордость. – Ну, – сказал он. Колян поднял голову и долго смотрел на табличку «А-109. Античная мифология». Затем повернулся и посмотрел на соседние полки. – Тот мужик, он, по ходу, был оттуда, – указал на табличку «Религии мира». – Это, по ходу, был этот… Перун. – Перун? – поразился Троха. – Славянский бог. – Так это… Это они оттуда? – Глаза Трохи расширились, он не отрываясь смотрел на полки с книгами. Так ребёнок смотрит на каку. – А она кто была? – Да хрен её… Афина Паллада какая-нибудь. Троха быстро покивал. Глаза его стали обычными – забегали, прикидывая и замечая всё, что может понадобиться. – Надо, короче, зашхериться и переждать, – Колян говорил уверенно и быстро. – Подождем с часик-два в тихом месте, нас либо менты найдут, либо нас отпустит. – Где… Где пережидать-то? – Троха, кажется, приободрился. – Ясное дело, в детской литературе, – подумав, решил Колян. – Где она обычно бывает? Троха выразительно пожал плечами: нашёл кого спрашивать. Колян поглядел в одну сторону, в другую, затем решительно махнул рукой: – Похеру. Туда. Они зашагали по коридору, внимательно глядя на таблички. – «Компьютеры», – прочитал Троха. – Может, здесь? – Можно и здесь, – отозвался Колян ревниво: ему такая идея в голову не пришла. В самом деле, что можно ждать от компьютеров. Гудят да мигают. Троха свернул в проход первым. И не успел он пройти и двух шагов, чтоб дойти до маленького пуфика у полки, как с нижней полки на него бросилось что-то темное и бесформенное. Колян видел, как Троха было отпрянул, но это что-то вцепилось в него и не отпускало. Колян выдрал выкидуху из кармана и обежал Троху сбоку; занёс нож. Напавшее нечто с утробным хлюпаньем всосалось в Трохину грудь. Глаза Трохи остекленели, он неестественно выпрямился и столбом наискось повалился на полку, уронив несколько книг. Колян пару секунд стоял с выкидухой в руке. Затем краем глаза заметил – с полок сверху спускалось еще несколько чего-то. Колян схватил Троху под мышки и потащил из прохода в коридор. *** Троха очнулся быстро, через минуту-две. Молча встал, отряхнулся, потёр грудь. – Пошли, – угрюмо сказал он. Они снова пошли вдоль полок. «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». Крупными буквами. И табличка не прикреплена сбоку на полке, а висит сверху, на двух веревочках. Видимо, большой отдел. – Ништяк, – шепотом сказал Троха. – Живём, ём. Они осторожно свернули в первый же проход. – Млять, – в голосе Трохи было больше облегчения, чем испуга. В самом деле, всего лишь три пацана, двое постарше, лет двенадцати-четырнадцати, а один – так вообще лет шести, со спичечной коробкой в руках. Двое, что постарше, были неодинаковые – один в шортах и синей рубашке с красным галстуком, второй в кепке-восьмиклинке, пиджачке слегка не по размеру и в длинных светлых штанах трубочкой; у обоих были рогатки. Все трое смотрели серьёзно, насупившись. – Ну чё, шпана, – весело начал Троха, не спеша шагая к ним. – Как жизнь, кто смотрящий, кто говорящий? А? Младший мальчик нахмурился ещё сильнее и открыл коробочку – оттуда что-то мягко засветилось зеленым. Двое старших синхронно подняли и натянули рогатки. У Коляна появилось нехорошее предчувствие. Щелкнули резинки, Троха коротко ойкнул и, втягивая воздух сквозь зубы, повалился на пол, согнувшись в три погибели. Два стрелка снова разом натянули рогатки и теперь целились в Коляна. У того, что в галстуке, взгляд был ясный, чистый и яростный, а кепка смотрел с прищуром, не обещавшим абсолютно ничего хорошего. Колян попытался прикрыть глаза рукой, но увидел, что они целились вовсе не в глаза. Слишком поздно увидел. – Сука, убью, млять! – Троха кинулся на детей с кулаками. Дети легко отбежали от него, затем двое встали, прикрывая младшего, в третий раз натянули рогатки и страшным трескучим дуплетом влепили два железных шарика прямо в Трохин лоб. Колян, лежа на полу и засунув обе руки между ног, пытаясь унять боль, видел, как кепка и галстук как ни в чём не бывало присели на корточки и стали смотреть в спичечную коробку. Затем он нащупал выкидуху в кармане и встал. В паху еще плескалось пламя боли, но это теперь только придавало злости. Малыш коротко глянул на него и толкнул того, что в кепке. – Миш, он встал. Кепка и галстук выпрямились. – Гляделки надоели? – холодно поинтересовался галстук. – Или ещё что, – добавил кепка многозначительно. – Иди отсюда, – подытожил малыш. Зашевелился Троха. С его лба капала кровь, но это было не всё; Колян похолодел: он увидел, что один шарик всё ещё торчит у приятеля во лбу, почти наполовину погрузившись в кость. В животе заныло. – Ага, – сказал кепка. – Это ещё вполнатяга, – пояснил галстук. – Идите отсюда, – повторил малыш. Колян взял Троху под мышку, не столько даже помогая ему подняться, сколько удерживая его от необдуманных поступков: Трохе-то этот шарик, который зашел в кость с полнатяга, виден не был. *** – Не щупай, блин, – раздражённо сказал Колян минуту спустя. Троха отдёрнул руку ото лба. Глаза его были слегка безумными. Колян угрюмо подумал, что у приятеля в правом кармане лежит отличный выкидной нож самолётной стали, на заказ деланный, с любовью точенный. Они медленно брели вдоль полок, заглядывая в проходы. Колян читал названия и решал, безопасно здесь или нет. Пока что безопасно было только в коридоре, по которому они шли. Хотя, впрочем, уже нет. В коридоре стояли двое мужчин лет примерно сорока, один высокий, с породистым худым лицом, у второго, крепыша пониже, физиономия была шире и имела отчётливый красноватый оттенок. Одеты оба были в плащи, у худолицего в руках был зонт, а крепыш выпукло и зловеще держал руку в правом кармане. – Ватсон, – сказал худолицый с до боли знакомыми ливановскими интонациями. – А вот и наши юные друзья, Ватсон. – Наивны даже для их возраста, – откликнулся крепыш. – Ну что, милейший, – Коляну понадобилась секунда, чтобы сообразить, что Холмс (а это, конечно, был он) обращается к нему, – что вы думаете делать дальше? – По законам жанра, ондолжен либо раскаяться, либо понести заслуженное наказание, – заметил Ватсон. – Наказание они уже несут, – ответил Холмс. – В основном в виде гематом и железных шариков во лбу. Мне интересно, раскаиваются ли они. Колян не заметил, когда Троха успел вытащить выкидуху. И не успел схватить его – Троха молча метнулся вперёд, держа нож перед собой. В каждом движении его было безумие отчаяния. – Это вы зря, милейший, – быстро произнёс Холмс. Ватсон отступил назад, руку из кармана не вынул. Холмс взял зонт двумя руками и встретил Трохин нож прямым блоком. Троха отпрянул и с широкого маха рубанул ножом в четвертину по печени. Холмс изогнулся, завертелся волчком и коротко и сильно врезал зонтом. Троха дернул головой и издал невнятный звук, похожий на кваканье, повалился на бок, держась за голову. Следующий удар выбил нож у него из руки. Ватсон осуждающе качал головой. Коляну вдруг показалось, что он понял. Повинуясь внезапному порыву, вынул выкидуху и бросил к ногам Холмса. Поднял руки. – Всё, – сказал он громко. – Всё, сдаемся. – За себя говори, – прошипел Троха. Колян наподдал ему ногой и отпнул его нож подальше. – Ну что ж, Ватсон, – сказал Холмс, оправляя складки на плаще. – Мы не можем на себя брать функции правосудия. Тем более, что преступники – почти дети, и без своих опасных игрушек не представляют опасности более. Ватсон поднял ножи и спрятал в карман. – Это пополнит мою коллекцию холодного оружия, – рассеянно заметил великий сыщик. Они уже удалялись в глубину между стеллажами. Колян и Троха ждали минут пять, если не больше. Затем заглянули за угол, под табличку «А.К.Дойль». На пуфике, у полки, лежали их выкидухи. Целые и невредимые. – Дебилы, сука, – сказал Троха, пряча свой нож. Они зашагали быстро, споро. Скоро отдел детской литературы кончился. – «Кулинария», – прочитал Колян. – Чё, как думаешь? – спросил Троха. После прокола с компьютерным вирусом он остерегался, видимо, советовать. – Давай, – сказал Колян. Они свернули и присели на пуфик. – Ну вроде тихо, ничё, – неуверенно сказал Троха минуту спустя. Колян ничего не успел сказать – погас свет. Троха и Колян тут же, не сговариваясь, схватились друг за друга. Что-то изменилось в воздухе – он стал то ли сырым, то ли наоборот, уж очень сухим и теплым. И этот запах… Коляну он был знаком ну просто до боли. – Как на кухне пахнет, – сказал Троха затравленно. И снова Колян не успел ничего ответить. Сверху открылась крышка. Стало светло. Они сидели в кастрюле. В не слишком новой, но чисто вымытой гигантской эмалированной кастрюле. Сверху полилась вода. Впрочем, полилась – это слабо сказано. Водный поток сшиб приятелей с ног; Колян, упираясь руками в быстро нагревающуюся стенку, кое-как встал – вода уже была по пояс – и заорал. – Скидывай! Выкидуху скидывай, Троха!!! Троха вынырнул секундой позже, мотнул головой – услышал! – вынул нож и швырнул его за стенку кастрюли, как гранату за бруствер. Колян сделал то же самое. Стенки кастрюли на глазах уменьшились в высоте. Колян схватился за край, подпрыгнул, лег животом, перекинул ноги и спрыгнул вниз в темноту. Летел он недолго, пол ударил в ноги почти сразу. Рядом тяжело и сыро шмякнулся Троха. Они лежали в коридоре. Троха покрутил головой, затем встал и пошел было к ножам, валявшимся в аккурат под табличкой «Кухни народов мира». Колян схватил его за плечо. Троха обернулся. Колян молча покачал головой. Троха так же молча кивнул в ответ, и они пошли дальше по коридору. Уже слабо представляя, что они ищут, зачем они идут и куда. Через некоторое время Колян, заглянув в очередной проход между стеллажами, увидел дверь. Самую нормальную обычную открытую дверь какой-то каморки. В каморке спала давешняя библиотекарша. Троха с секунду озадаченно смотрел на девушку, и Колян понял, что тот тоже вспоминает, где он её видел. Затем вспомнил. *** Люся проснулась как от удара. Дверь в каморку была распахнута настежь, и по коридору к ней быстро и страшно шагали двое грабителей, оба мокрые как утопленники. У высокого над ухом определенно зрела основательная шишка, но маленький побивал его одной левой: всё лицо в крови, правое ухо рассечено и железный шарик во лбу. Люся не успела даже закричать. – Стоять, – негромко, но очень внушительно сказал кто-то. Троха и Колян застыли на пороге. За их спинами встал человек в униформе. – Менты, – сказал Троха, и торопливо глянул на Коляна: не заметил ли тот облегчения в его голосе. Колян сделал вид, что не заметил. Ментов было всего двое, скорее всего УВОшники, решил Колян – но без автоматов и одеты во что попало. Люсю успокаивали отдельно, а Троху с Коляном вывели и посадили в коробан. Троха тут же принялся канючить обычную свою историю про маму, которой нужны деньги на операцию. Его маме действительно требовалась операция, но это было очень давно, Троха даже не помнил её лица. На него не обращали внимания. УАЗик тронулся, судя по всему, в сторону Советского отдела. Колян, вцепившись в решетку, смотрел на людей, сидевших в машине. Рядом с водителем сидел, видимо, какой-то большой чин в серо-синем кителе и зеленой фуражке. Особист какой-нибудь или прокурорский, наверное, припахал патруль подвезти до дома после работы. Двое на заднем сиденье сидели тихо. Колян смотрел на них, и у него вызревало странное ощущение. Наконец он понял. Слишком добрые глаза. Слишком мужественные профили. Слишком хорошо сложены. Таких людей не бывает, даже в милиции. – Колян, – сказал вдруг Троха, – а ты же вроде запирал главную дверь или чё? Забормотала рация. Человек в зелёной фуражке наклонился вперёд и сказал: – Пронин слушает. За окнами уазика мелькали стеллажи с книгами. *** Люся проснулась от грохота. В окна лился утренний солнечный свет, на часах в каморке была половина десятого, а за дверным стеклом, прямо перед её носом, стояла замдиректора Татьяна Алексеевна и завхоз Павел Маркович; последний злобно стучал одной рукой по стеклу, а второй – себе по голове, намекая, видимо, Люсе на что-то.Генотип
– Нет, это не мой сын! – воскликнул Волемир Пинтусевич. Он со строгим недоумением посмотрел на стоящего перед ним мальчика в сером костюме и продолжил: – Мы, Пинтусевичи, потомственные клоуны. А ты? – Ты предвзято к нему относишься, – сказала жена. – Он у нас нормальный мальчик. – Эльвира! – сказал Пинтусевич. – Ты просила поговорить с сыном. Я делаю это. Более того. Я воспитываю сына! Я разговариваю с ним как мужчина с мужчиной! Почему ты вмешиваешься? Жена ушла на кухню. Может, варить ужин, а может и обдумывать ответ. – Э-э-э… – сказал Пинтусевич. – Ах да! Иван! На кого ты похож? – Люди говорят, на маму, – уныло ответил младший Пинтусевич. – Вот именно! – сказал Волемир Мефодиевич, воровато оглянувшись. – О, как ты прав! Именно! И не смей мне дерзить! Ты смотрел на себя в зеркало? Ну какой из тебя клоун? С этим твоим маминым вечно постным выражением лица? Неужели весь род Пинтусевичей не оставил в твоей душе ничего? Твой прадед был клоуном, твой дед был клоуном, твой отец – клоун! Я тебя спрашиваю! Что ты молчишь? – Оставил, – все также уныло сказал Иван. – Что?! – спросил Волемир Мефодиевич, помолчав. – След, – коротко ответил Иван. – Какой след? О чем ты говоришь? Да одно то, как ты держишь эту чертову скрипку способно довести интеллигентного человека, – в этом месте Волемир Мефодиевич непроизвольно приосанился, – до… – Оргазма, – брякнул Пинтусевич-младший. – Не смей мне дерзить! – вскричал Пинтусевич-старший. – Ну почему, почему ты такой?! И добавил с нажимом: – А?! – Люди говорят: в семье должен быть хоть один нормальный. – Кто говорит? Что за люди?! – Бабушки. – Какие еще, к дьяволу, бабушки! – Волемир Мефодьич иногда позволял себе крепкие выражения. – Родные. Твоя и мамина мамы, – объяснил Иван. То, что в мире существуют общие для свекрови и тещи позиции, Волемира Мефодьевича изумило. Ему нарисовалась картинка, от которой явственно повеяло шизофренией – его собственная мать и мать супруги дуэтом поют песню. Почему-то «Самбади ту лав». – Что, прямо вместе так говорят? – спросил он. – Нет, по отдельности. – А вот сходил бы на родительское собрание, – вернулась из кухни жена. – Раз уж решил заняться воспитанием Ивана. – Я и так регулярно хожу на родительские собрания! – сказал Пинтусевич-старший, держась за сердце. Жена пристально посмотрела на Пинтусевича-старшего. – Да! – сказал Волемир Мефодиевич, – Регулярность, Эльвирочка, она ведь разная бывает! – Раз в четыре года? – Да! – драматично сказал Пинтусевич. – Олимпиады, например, проходят раз в четыре года! То есть регулярно! – А раз в сто лет наступает новый век, – солидно сказал Иван Пинтусевич. Родители посмотрели на сына. Сын исчез. – Кстати, о регулярности, – сказала супруга. – Лучше о сыне, – быстро сказал Пинтусевич. – Прекрасно, – сказала Эльвира Васильевна. – Как раз кончается восьмой год учебы нашего сына. Так что пора! Завтра в семь. И вышла из комнаты. – Нифига себе попил чаю, – горько сказал Волемир Мефодьевич и включил телевизор. *** – А вас, Волемир Мефодьевич, я бы попросила остаться. Учителя, сидевшие на первом ряду, внимательно смотрели на Пинтусевича, стоявшего у доски. Тому вспомнились школьные годы, и он немедленно принял позу несправедливо обиженного подростка: одна рука в кармане, нос – вверх, глаза – в пол, ботинки – не чищены, весь вид выражает готовность нахамить. – Волемир Мефодьевич, – блистая очками, начала Нина Ивановна. – Я как классный руководитель Ивана обязана вам сказать. Она сделала паузу, прижала обсыпанный мелом рукав к сердцу и продолжила. – Мы все понимаем, у Ивана тяжелая наследственность. Мы знаем, что его прадед и дед были клоунами. Бамц! – щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича. – Мы знаем, что в молодости вы не раз сбегали из дома, не желая подвергать себя этим унизительным репетициям, Эльвира Васильевна нам про это много и подробно рассказывала. – Но! – Нина Ивановна задрала вверх указательный палец. Волемир Мефодьевич заворожено посмотрел на него, машинально отметив про себя, что на кончике пальца – чернильное пятнышко в форме звезды. Нина Ивановна с силой бросила руку вниз, грозно сверкнули очки, и Волемир Мефодьевич вздрогнул. – Нам небезразлична судьба мальчика, и мы обязаны принять меры! – А что собственно случилось? – осторожно спросил Пинтусевич-старший. Чувствовал он себя как канатоходец, идущий над ареной с голодными львами. Вспомнился семьдесят девятый год, Ташкент, жара, голые животы, Валентина Пискунова, каучук-блонд, он сам с биноклем в руке в кустах возле арыка. – Ваш сын вопиюще несерьёзен. Учителя дружно кивнули, подтверждая сказанное. Бамц! – щёлкнуло снова. А слова сами собой сложились в вопрос. – Да вы что? – На уроке химии он показывал пародию на директора школы! – И что похоже? – Да! Иван показывал нам эту пародию в учительской … – учителя хихикнули, – по многочисленным просьбам педколлектива. – А-а-а… – Я выходила! – упреждая вопрос Пинтусевича-старшего, торопливо сказала химичка. – У меня заболел желудок. А ношпу я забыла дома. А в медпункте как назло никого не было… – Мы это уже слышали, – сказала Нина Ивановна. – А на физкультуре? – Я не хожу на физкультуру, – оскорблено сказала химичка. Педагоги посмотрели на неё. Она покраснела и пересела на второй ряд. – А что на физкультуре? – деревянным голосом спросил Волемир Мефодьевич. – Бежали три километра и ваш сын крикнул «Кто последний – тот козел». Все бы ничего, но физкультурник тоже побежал! В его-то возрасте! Учителя снова хихикнули. – И что? – И все! Прибежал последним! А фамилия у него Сайгаков! Каково? – А что он играл на новогоднем концерте? Вы знаете, что он играл на новогоднем концерте? – Что? – механически спросил Пинтусевич. – Эминема! На скрипке! – гневно сказала Нина Ивановна. – И что самое страшное – ему подпевали! Старшеклассники! – Какой ужас, – сказал Волемир Мефодьевич. – Кто это? – Легендарный рэпер, – сказала англичанка. Пинтусевич-старший напрягся, пытаясь соответствовать, и произнёс: – Вау. Англичанка встрепенулась и быстро глянула на Волемира Мефодьевича. – Алла Петровна, кстати, тоже подпевала! – с укоризной глядя на Пинтусевича, пресекла её классная руководительница. Англичанка густо покраснела и сказала: – У Эминема было очень тяжелое детство. И он симпатичный Последнее предложение – почти шепотом. Затем, роняя, поднимая и снова роняя какие-то мелкие предметы, молча села рядом с химичкой. *** Домой Пинтусевич вернулся задумчивый. Спал плохо, а утром встал с твердым решением сходить в музыкальную школу. *** – Как хорошо, что вы к нам пришли! Сама по себе фраза была хороша. Волемиру Мефодьевичу не понравились интонации: было в них что-то каннибальское. – Мы все понимаем, – сказала Эмма Аскольдовна, и в голове Пинтусевича-старшего началось что-то вроде гудения. Перед щелчком. – У мальчика неблагоприятные гены. Бамц! – да что ж такое-то, подумал Пинтусевич. – Но пустить дело на самотек было преступлением со стороны педагогического коллектива. Иван, безусловно, талантлив. Но при этом он совершенно, совершенно неорганизован. То, что он позволяет себе на переменах… – Эмма Аскольдовна вдруг хихикнула, но тут же усилием воли вернула на лицо серьезное выражение. – А еще ваш сын придумал игру. Называется «Музыкальный ринг». Скрипка – инструмент серьезный, и играть на нем сидя верхом на товарище, который в этот момент старается сбить кого-то с ног – это… это кощунство! И потом это элементарно нечестно! У Вани скрипка, а у Федечки Зотова – контрабас. А у кого-то вообще – жмуровой барабан. Я тысячу раз говорила коллегам, что подобное неравенство делает саму идею тотализатора абсурдной! Но двести баксов, простите, долларов США, мне уже никто не вернет! Тут Эмма Аскольдовна почувствовала, что увлеклась, и замолчала. Пинтусевич молча ждал продолжения. В голове у него было пусто. Даже гудения, того что перед щелчком, и того не было. Видимо, привыкаю, подумал Волемир Мефодьевич. – В общем, Иван вопиюще несерьезен. Я бы поняла, если бы у Ивана была какая-то генная предрасположенность, если бы его предки были, к примеру, ну я не знаю… Клоуны, что ли. Хотя бы. Бамц! – нет, всё-таки еще не привык, так подумал Волемир Мефодьевич. – Но ведь вы серьезный человек, руководитель, – продолжала Эмма Аскольдовна. – А Иван? – Что Иван? – спросил Пинтусевич, испытывая сильное желание увидеть сына. – Да одно то, как он держит скрипку, способно довести, – Эмма Аскольдовна приосанилась, – интеллигентного человека до… – Оргазма, – неожиданно для себя брякнул Волемир Мефодьевич. Слово это повисло между и тихо растаяло, оставив после себя неприятный душок. – Что ж, – сухо сказала Эмма Аскольдовна. – Мне кажется, я начинаю понимать. Вот, так сказать, и обнажился ваш нравственный стержень, господин Пинтусевич. *** – Папа, ты чего, – сказал Иван Пинтусевич, заметно нервничая. Повод был: не каждый день отец молча разглядывает тебя в течение четверти часа. – Иван, – сказал наконец Пинтусевич-старший. – Сыграй-ка мне на скрипке. Младший Пинтусевич обалдело вышел и минуту спустя вернулся со скрипкой. Встал. Прижал скрипку к щеке, на мгновение замер, затем тряхнул кудрявой головой и заиграл. Минуту Волемир Мефодьевич слушал молча, а потом спросил: – Это Эминем? – Это Моцарт, – сказала жена, любуясь сыном. Бамц! – щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича. Ему всё стало ясно. Такое бывает: живешь, живешь и вдруг бамц! – и все становится ясно. – Эльвира! Это не мой сын! Все ясно! Ялта! Известный скрипач в соседнем номере! – Что?! – Эльвира Васильевна была неподдельно изумлена. – Да как ты посмела?! Как ты могла?! – даже в этой ситуации Пинтусевич-старший оставался профессионалом и все делал очень смешно: бегал туда-сюда, смахнул со стола вазу, несколько раз перебросил её с руки на руку, пытаясь поймать, разбил зеркало; вазу при этом не спас. После этого он окончательно осерчал и впервые в жизни попытался поднять руку на женщину. – Папа! Не смей бить маму! Бамц! На этот раз это был классический свинг, очень удачно исполненный Пинтусевичем-младшим. «А в номере напротив жил боксёр» – почему-то вспомнил Волемир Мефодьевич и потерял сознание. *** – Чем это ты его? – спросила мать. – Рукой, – растерянно сказал сын. – А-а, – сказала мать. – Тогда сходи за молоком. – А деньги? – Сейчас, – сказала мать и вынула у лежащего на полу из кармана пару купюр. Иван, поглядывая то на лежащего отца, то на собственную руку, оделся и вышел. Скрипнула дверь. Известный скрипач в пыльном на животе смокинге тихонько выбрался из спальни. – Элечка, – сказал скрипач, косясь на лежащего клоуна. – Я, наверное, пойду. – Иди, – сказала Эльвира Васильевна. – Полно дел. Лондон, гастроли, – сказал скрипач. – Я понимаю, – сказала Эльвира Васильевна. – Я позвоню, – сказал скрипач, одеваясь. – Позвони, – сказала Эльвира Васильевна. Скрипач ушел. Скрипнула дверца шкафа, и оттуда вылез боксер-полутяж. Был он такой, классический: волосы ежиком, перебитый нос, крепенький. Он с осуждением посмотрел на скрипку, а затем внимательно на лежащего клоуна и тихонечко присвистнул от восторга. Хлопнула входная дверь, и в комнату вошел Пинтусевич-младший. Боксер подошел к мальчику, потрепал его по голове, вынул из кармана сто рублей и протянул их Эльвире Васильевне. – Купи шоколадку, – сказал он. – А лучше две. Парень-то подрос. Ну мне пора. Дела. – Гастроли? – спросила Эльвира Васильевна. – Я тебе что – бандит какой? Никакого криминала! – сказал боксёр. – Пацанов везу. Отборочный на Европу. И ушел тяжелыми шагами в ночь.Рассказ для беременной женщины
Ну слушай. *** Принц Чарльз был глубоко несчастен, потому что был некрасив. В общем–то у него было всё – яхты, дворцы, куча мерседесов и прислуги; короче, что у них там еще бывает: хрусталь, серебряные вилки, охотничье ружье «манлихер», Зиппо и большой плоский телевизор – эх, да чего там… Но он был несчастен, потому что не было у него любви. Король Испании Хуан Карлос тоже имел всё. И тоже был несчастлив, хотя и почитался самым завидным женихом Европы. В Азии он уже таковым не был, ибо на взгляд китаянок был недостаточно широкоглаз. И, наконец, Елена Недоверова тоже была несчастна. У неё не было всего, но была любовь. Даже две. Но ни его высочество, ни его величество об этом не догадывались. Это обстоятельство представлялось особенно возмутительным в век разнузданных информационных технологий: сообщения долетают до любого уголка земного шара (как математик по образованию, я с трудом печатаю такое. Уголок шара. М-да) за считанные секунды, а сказать принцу Чарльзу о том, что ты его любишь, так же сложно, как и двести, триста, да что там – как и пять тысяч лет назад. А тут еще эта внезапно свалившаяся на голову беременность. *** Тот вечер был особенно печальным. Ярко светила луна отраженным светом солнца. Юные парочки прогуливались по вечернему Иванову. Парни что-то увлеченно говорили своим девушкам; вторя им, брехали собаки. Четвертый месяц беременности – отличный повод для отчаянных поступков. Елена решилась. Несколькими кликами слегка дрожащей мышки она разместила свою не самую лучшую фотографию (поскольку она была правдивой девушкой) на сайте знакомств города Иванова. На фотографии она была запечатлена в состоянии весьма редком для себя, а именно – с глубокого похмелья. Друзья, среди которых числился и фотограф, уверяли, что именно с похмелья, когда она открыта и беззащитна, видна вся красота ее души. *** Так получилось, что принц Чарльз, хоть и не был беременным, но тоже в этот вечер сидел в интернете. Набирая в строке Рамблера «real love», он допустил четыре опечатки и две грубых орфографических ошибки. В результате получилось слово «Иваново» кириллицей, и Рамблер не подвел: «Вы искали: Иваново, найдено сайтов: 64693, документов: 10682597, новых: 7919». Всю первую страницу занимали сайты знакомств города Иваново. Принц Чарльз в силу врожденной близорукости (хотя автор склонен предполагать вмешательство небес), ткнул в первую же ссылку. Единственным знакомым ему словом на странице оказалось слово «NEW». Он недолго думая кликнул на него и увидел Её. *** Всем известно, и тебе, я думаю, тоже, что Иваново и Мадрид – города-побратимы еще со времен русско-испанской войны. Если хорошенько подумать, то в этом можно найти свою логику: Иваново – город невест, а в Мадриде есть куча смуглых симпатичных парней – Рауль, Роберто Карлос, и, когда поругается с Викторией, Дэвид Бэкхем. Поэтому его величество Хуан Карлос искал Иваново целенаправленно, и Яндекс не подвел. Развитый холостяцкий инстинкт сразу привел короля на городской сайт знакомств. Заметив ссылку “NEW” (Хуан Карлос изучал английский в военно-морском училище и тем не менее язык знал прилично), он кликнул туда и увидел Её. *** Международный аэропорт города Иваново был охвачен паникой. Уже второй час в небе над городом кружил личный самолет принца Чарльза «Герцог Мальборо» (почему-то с ковбоем на фюзеляже) и на классическом кокни запрашивал разрешение на посадку. Единственный диспетчер, в личном деле которого было указано «знание английского со словарем», уже полтора часа скрывался в служебном туалете международного аэропорта города Иваново, ссылаясь на острое желудочное расстройство. Единственный же словарь он с неясными целями прихватил с собой. Наконец из текстильного училища привезли преподавательницу английского. Она твердой походкой подошла к микрофону, поправила парик и уверенно заговорила по-английски. В диспетчерской заулыбались. Наконец преподавательница замолчала и обвела присутствующих снисходительным взглядом. Какое-то время на том конце эфирного моста царила тишина. Затем послышался шелест перелистываемых страниц, и сочный баритон неуверенно произнес: – Э-э… Спут-ник… Кальинка… Абрамович… А! Не понимайт! *** В международном речном порту города Иванова никакой паники не было. Напротив, царила будничная, деловая атмосфера. Как и ожидалось, с визитом дружбы из города-побратима Мадрида прибывал король Испании Хуан Карлос II. Прибывал он на личной яхте, которая называлась «Хуан Карлос I». Его величество шутил по этому поводу так: не каждому, шутил король, даже королю удается поплавать на своем папá. Сказав это, он, как правило, хоть и не без изящества, но – ржал. Король в форме офицера королевского флота Испании стоял на полубаке яхты и смотрел на пристань. На пристани находились: личный состав порта в выглаженных белых рубашках и новеньких не всегда по размеру комбинезонах, мэрия г.Иванова во главе с мэром города Иваново г-жой Розенберг, одетой в кокошник, сарафан и накладную косу до пояса, толпа зевак и почему-то отряд СОБРа. По толпе сновали милиционеры, ловко выцепляя недотеп, пришедших на торжественную встречу в форме футбольного клуба «Барселона» – таковых вязали и увозили от греха подальше в Рязанскую область. *** Лене снился Сталин. Иосиф Виссарионович был в докторском халате и строго смотрел на её живот. Лене было неловко. Вождь народов сунул руку в карман халата и вынул оттуда колокольчик. – Лаврентий Палыч, – позвал он кого-то и начал нетерпеливо звонить. Лена обмерла и проснулась. Телефон на столе звенел и подпрыгивал. Она судорожным движением сорвала трубку и приложила её к еще не проснувшемуся уху. – Недоверова Елена Никитична? – спросил сочный баритон. – Слушаю, – сказал Лена. – Просыпайтесь и приводите себя в порядок. К вам едут принц Чарльз и король Испании Хуан Карлос II. – Дурак, – сказала Лена и положила трубку. *** Майор Федеральной службы безопасности С.С.Симонов послушал гудки и осторожно положил трубку. Потер виски кончиками пальцев, сказал «С-сука» и начал писать заявление об отпуске. *** Во дворе послышался заливистый автомобильный гудок. Лена выглянула в окно и обомлела. К дому подъезжал белый кадиллак, а из его люка, в точности как Ричард Гир в художественном фильме «Красотка», торчал Хуан Карлос II, чуть более загорелый, чем в журнале «Лайф», и невыразимо более милый. Король лучезарно улыбался. Внезапно его взгляд потускнел. Лена машинально посмотрела вслед за его взглядом направо и увидела, как с противоположной стороны во двор въезжает черный кадиллак. Из люка в точности как Чарли Шин в фильме «Горячие головы» выглядывал личный телохранитель принца Чарльза с пистолетом наизготовку и оценивал диспозицию. Оба кадиллака остановились. Особы королевской крови вышли, ступая обутыми в дорогую кожу ногами по битому стеклу, мусору и засохшим собачьим какашкам. Телохранитель что-то шепнул принцу. Тот кивнул и двинулся к подъезду, постукивая тростью. Хуан Карлос II щелкнул пальцами правой руки, и вышколенный слуга тут же вложил в вышеозначенную руку испанскую пятиструнку. Король забренчал на гитаре и приятным тенором запел, чуть перевирая мотив: Я сошлья с ума, я сошлья с ума Мнье нужьна она, мнье нужьна она, Мнье! Нужьна она-а!! Принц Чарльз замер, положив холеные пальцы на дверную ручку. Лене показалось, что даже с четвертого этажа она услышала, как скрипнули его зубы. Принц поудобнее перехватил трость и четким шагом двинулся к заливающемуся соловьем монарху. Дальнейшие события развивались как бы сразу в нескольких местах. На переднем плане король Испании Хуан Карлос II, несмотря на некоторое изумление от внезапной боли в ягодичной области, ловко парировал гитарой трость принца Чарльза. Чуть сзади и правее, сберегая дыхание, точными и красивыми движениями дрались телохранители. Основной же шум производили секретарши, дравшиеся сумочками. Летела помада, хрустели под ногами зеркальца. Было ясно, что близок миг, когда сумочки окончательно утратят свои боевые качества и женщины вцепятся друг другу в волосы. Кадиллаки нарезали круги по двору, грубо подрезая друг друга; водители размахивали монтировками и что-то кричали; из салонов высовывались переводчики, что-то оравшие по-немецки. В центре двора за столиком для доминошников сидели дворецкий принца Чарльза и личный слуга Хуана Карлоса. Они чинно цедили «Дом Периньон» и изредка передвигали шахматные фигуры; отметим для истории, что угощал дворецкий, а шахматы достал слуга. Вокруг них скорбной толпой стояли старушки из окрестных домов. – Ну Ленка, ну шалава, – сказала баба Нюра из первого подъезда. – И не стыдно ей, на третьем-то месяце, – сказала баба Аня из третьего. – На четвертом, – поправила тетя Валя, приехавшая к Петраковым. – Всегда так, – хором подытожили бабки. – Самые хорошие мужики шалавам достаются. В этот миг Хуан Карлос крепко получил тростью по голове. Из рассеченного лба потекла кровь. Он осерчал и выхватил кортик. Лена ахнула и кинулась к дверям. *** Когда Елена выбежала во двор, все уже кончилось. Хуан Карлос с осуждающим видом нарезал свой белоснежный китель на бинты. Рядом виноватой глыбой возвышался принц Чарльз. Заботливо отряхивали друг друга телохранители, с профессиональным интересом оценивали повреждения водители. Лишь секретарши продолжали шумно драться. Их старались не замечать. – Стойте! – запоздало крикнула Лена. Секретарши замерли, огляделись и, натянуто улыбаясь, начали причесываться, считать затяжки, словом, приводить себя в порядок. Хуан Карлос встал на правое колено и начал судорожно хлопать себя по карманам. Принц Чарльз нахмурился, щелкнул пальцами, и неведомо как только что находившийся у доминошного стола дворецкий деликатным движением вложил в руку принца маленькую, обтянутую черным бархатом коробочку. Принц Чарльз открыл коробочку и протянул её Елене. Лена, не веря себе, посмотрела и увидела кольцо с во-от таким вот бриллиантом. Это был момент полного и безоговорочного счастья. Такой миг выпадает женщине раз в тысячу лет. Прошли какие-то секунды (или минуты?). Лена вздохнула и поняла, что все это время она не дышала. Заныла грудь. Стало ясно, что счастья может быть слишком много. – Нет. Я так не могу. Забормотали переводчики. – Вы хорошие, вы лучше всех. Но я хочу, чтоб моего сына воспитывал его настоящий отец. – Лена по очереди поглядела на мужчин. – Давайте останемся друзьями. Принц Чарльз что-то сказал по-английски. – Бльядь, – старательно выговаривая сонанты, машинально перевел переводчик. Принц развернулся, с силой запулил коробочку в небо и пошел к кадиллаку. Из коробочки вылетело кольцо и, сверкая бриллиантовыми гранями, полетело в небо отдельно. Какая-то ворона, по виду явная москвичка, ловко подхватила блестящую штучку и стала стремительно удаляться в сторону столицы. Хуан Карлос II перестал хлопать себя по карманам и сделал вид, что завязывает шнурки. Потом он встал, отряхнул колени и, насвистывая что-то легкомысленное, пошел к изрядно побитому белому кадиллаку. С головой, густо обмотанной белокительными бинтами, он был похож на гордого раджу, обманутого подлыми англичанами. *** В полпервого ночи в дверь постучали. Лена открыла. На пороге стоял пьяный и счастливый биологический отец её ребенка по имени Василий. – Ленк, – сказал он. – А давай мы с тобой знаешь что? – Поженимся? – спросила Елена. – Нет! – сказал Василий. – Кредит возьмем. А потом поженимся. Остаток ночи они просидели на кухне. Вася в который уже раз объяснял Лене, что у него будет сын. Лена смотрела в окно на ночной двор и улыбалась.Рассказ про Дж.К.Р.
Мужчина и женщина сидели друг напротив друга. Была глубокая ночь, время, когда хочется говорить, понизив голос. Но двое собеседников вовсе не думали понижать голос. Дочь женщины гостила у бабушки, а покой соседей их не волновал. – Я верю в Бога, – твердо сказала женщина. – Да, верю. – Я знаю, Кэт, – мужчина улыбался. – И вовсе не собираюсь с вами спорить. Он понизил голос: – Более того, признайте, Кэт, я ведь прекрасное доказательство Его существования. – Не называйте меня так, – сказала женщина. Улыбка мужчины стала еще шире. – Кэт, – произнес он, – вы же называете меня Сатаной. Хотя мне это неприятно. Температура в комнате ощутимо понизилась. – Простите, – сказала женщина. – Пустяки, – ответил Сатана. – Вернемся к нашей беседе. Кэт кивнула. – Поскольку вы уже убедились в моих возможностях и полномочиях, – женщина поёжилась; Сатана как будто этого не заметил, – то мы можем говорить предметно. Суть нашей беседы стара, как мир. Я делаю предложение. Вы его принимаете. – Или не принимаю, – тихо сказала женщина. Сатана усмехнулся. – То есть это я нарисовал эту идиотскую пентаграмму, – он кивнул на пол, – и проделал ряд эээ… действий, столь же, надо сказать, неаппетитных, сколь и ненужных. То есть это мне что-то нужно от вас, и именно я пребываю в отчаянии и надежде. Так? Кэт опустила голову. – Нет, – прошептала она, – нет. – Ну что ж, рад, что вы это понимаете. Итак, моё предложение. Оно тоже старо как мир. За последнюю пару тысяч лет не изменилась даже его формулировка. Кэт подняла лицо. Слегка раскосые глаза ее собеседника глядели прямо ей в душу. – Милая Кэт. Вы получаете от меня всё, что вы захотите, в обмен на то, что у вас получается лучше всего. Кэт несколько секунд смотрела в его глаза. – Я… – сказала она, запинаясь, – я… не смогу преподавать? Сатана удивленно откинулся, затем громко, от души расхохотался. – Девочка моя, – сказал он, отсмеявшись, – ну кто вам сказал, что вы хороший преподаватель? Женщина немедленно ощетинилась. – У меня есть диплом. Могу показать. Похоже было, что Сатана опять собирался рассмеяться, но вместо этого он сказал: – Нет, преподавание здесь не при чём. – Тогда что? Сатана повернулся, выпростал ноги из-под стола, закинул одну на другую и оперся подбородком на кулак. – Ну, к примеру, мне было бы очень любопытно узнать, – сказал он, – что случилось дальше с Храбрым Зайчиком и его друзьями. Кэт резко выпрямилась, губы ее сжались в узкую нить. – Вы… вы дьявол, – сказала она наконец. Сатана пожал плечами. – Трудно что-либо возразить. И продолжил: – Ну или не с Храбрым Зайчиком. С кем угодно. Некоторое время стояла тишина, затем Кэт медленно произнесла: – Но ведь это обычные сказки. Любая мать сочинит сотню таких и даже лучше. – А вот это, милая моя Кэт, – сказал Сатана без улыбки, – предоставьте уж решать мне. – Простите, – снова сказала она. – Далеко не любая мать, – он как будто не слышал, – записывает эти сказки. Далеко не любая мать решится вызвать Сатану. Ну и далеко не любой матери Сатана сделает такое предложение. – Да, – сказала женщина. – Я поняла. – Ну, теперь давайте к деталям. – Я хочу стать самой богатой женщиной в мире, – быстро сказала Кэт, – но только чтобы никто от этого не пострадал. Никто. Вообще. Сатана задумчиво пошевелил бровями, как бы прикидывая что-то в уме. – Ну, в общем, да, – сказал он, – приемлемо. Конечно, чтобы никто не пострадал – так не получится, но! – он предупреждающе выставил ладонь, – все пострадавшие будут виноваты полностью сами. И даже вам самой не в чем будет себя упрекнуть. Так пойдет? – Пойдет, – сказала женщина, помедлив. – Теперь вы. – Нуууу, – протянул Сатана, – я думаю, что шесть книг меня устроят. – Семь, – сказала женщина. Сатана рассмеялся. – Хорошо. Пусть будет семь. – А если их не будут читать? – А кто вам сказал, что их должны читать? – Кэт открыла рот, но ничего не сказала. – Это же обычные сказки. Любая мать придумает сотню таких и даже лучше. Женщина молчала. – Вы пишете семь книг. О чем угодно. Как угодно. Когда угодно – в разумных пределах, разумеется, то есть не стоит тянуть до старости. Взамен вы становитесь самой богатой женщиной в мире. Скажем, после того, как напишете третью книгу. Кэт смотрела прямо в глаза Князя Тьмы. – Что нужно подписать? Сатана потирал переносицу и, казалось, не слышал её. – Люди, – говорил он задумчиво, – настолько трусливы, что не верят даже себе. Пошло, банально, но факт. Наутро вы сочтёте нашу беседу плодом воображения. Завтра – постараетесь её забыть. Послезавтра – забудете окончательно. Голос Сатаны стал холодным. – Поэтому сделаем так, – сказал он. – Завтра утром у своего изголовья вы найдете вот этот договор. Там написано в точности то же самое, о чем мы говорили только что. Я его уже подписал. Договор вступит в силу, как только впишете своё имя вы. – Хорошо, – её голос был твёрд. – Вы смелая женщина, – сказал Сатана, улыбаясь. – Уверен, у нас с вами все получится. *** – Кэтти! Кэтти! Проснись! Проснись же! Кэт почувствовала, как ее крепко тормошат, причем за то место, хвататься за которое безнаказанно может только женщина, и только очень близкая. Она продрала глаза. – А? Лицо Джо, ее коллеги и подруги, было встревоженным. – Кэтти, господи, как же ты меня напугала! Что за рисунки на полу? Что за перья? Это что – кровь? Ты что – вызывала Сатану? Кэтти вздрогнула. – …духов, привидения, друидов? – Джо успокаивалась и становилась язвительной. – Как ты… сюда попала? – Через пентаграмму, – ответила Джо. – Возникла, понимаешь, вместо духов и привидений прямохонько в центре, потом пошла и отперла дверь, чтоб ты не заподозрила чего. Кэтти уже ходила по комнате. Заглянула под кровать. – Потеряла что? – сердито спросила Джо. – Например… Кэтти застыла на мгновение. – …например, план урока, который, кстати, начинается через двадцать минут, а? – Тут была… – Кэтти глядела на подругу, – тут была бумага. Договор. Джо странно посмотрела на неё. – Договор с Сатаной? – Да, – сказала Кэтти. Ее глаза расширились, она неотрывно смотрела на Джо. Та встала с кресла. – Хорошо, уговорила. Так уж и быть. Если ты так настаиваешь. – В смысле? – медленно произнесла Кэтти. В её тоне произошла неуловимая и оттого еще более зловещая перемена. Джо терпеливо улыбнулась. – Так и быть, я скажу Филдингу, что тебя сегодня не будет. Наплету что-нибудь, – и пошла к двери. – И пригляжу за классом. Остановилась, обернулась. – Но имей в виду, Кэтти, это – в последний раз. Я серьёзно.Человек, который умел летать Да, вот так просто. Умел и всё. И ничего ты тут не попишешь – завидовал я ему жесточайшей ненавистью пополам с горечью. И продолжаю завидовать. Глуповат он был, сероват, нехлёсток, не ярок, не достоин, как я считал. И продолжаю считать. *** Когда он родился, он уже умел летать (левитировать, как мне постоянно подсказывают), но не знал об этом; впрочем, летать это ему не мешало. Главная фотография тех лет изображает ревущего младенца на пути (так все думают) от края довольно высокой, девичьей, как говорится, кровати к полу. В кадр также попало лицо мамы с довольно-таки охренелым выражением лица. Предельно простая удачная фотография: сверзился младенец, а папа сфотал. Точнее наоборот, папа фотал, не углядел, младенец и сверзился. Разве можно что доверить этим мужикам. Он, конечно, и вправду сверзился, но до пола не долетел. Остановился в сантиметрах тридцати и повис, ревя и поводя ручонками-ножонками. Мать, кинувшаяся ловить, а скорее уже утешать и всячески нянькать, рухнула на колени, протянула руки, да так и остановилась. Ребенок висел в воздухе без всякой посторонней помощи и орал. Зашел отец. Встал. Постоял. Ребёнок орал по-прежнему. Отец наклонился, оглядел его со всех сторон и попятился – за фотоаппаратом. Он работал журналистом в местной газете и привык уже не верить не только своим глазам. Времена были такие, говорят. Когда он принес фото в газету и попытался рассказать, его подняли на смех. А потом он и сам предпочитал помалкивать. Говорят же, времена были такие: теплая и дружественная психбольница по-прежнему ждала всех инакотрусящих. *** Видимо, в детском саду и до четвертого класса он не сильно летал. Так, планировал. Попрыгивал. А в четвертом классе нас посадили за одну парту. Я тогда был вполне себе таким молчуном и неудивлякой по причине начитанности. На третий день он мне сообщил: – А я летать умею. – Ага, – сказал я. – На самолете. – Нет, – сказал он. – По правде. Как птица. Я счел его враньё настолько неумелым, что даже не стал возражать. Это его раззадорило. – Не веришь? – Не-а, – сказал я, тщательно изрисовывая подвернувшийся листочек. – На че спорим? – На "Тату". – Это не группа. И не клеймо. Это была такая жвачка. "Тата", ударение на первый слог, раздобывали мы ее у китайцев; первых китайцев в нашем городе, кстати. *** "Тату" я проспорил. Он взлетел с любимого нашим пацанячьим двором гаража на метров так семь-восемь. Пискнул оттуда – ну что, мол, убедился? Был вечер, сентябрь, прохладно, очень безоблачно, солнце заходит – и белая футболка со светло-зелеными шортиками наверху, в лучах заходящего солнца.... Наверное, никогда не забуду этого. Я отдал ему «Тату», и он даже со мной поделился. А потом я неожиданно побежал домой. Со всех ног. Спотыкаясь и падая. *** Мама говорит, она очень сильно тогда испугалась – у меня была истерика. Меня даже возили к доктору в больницу Скорой помощи. Доктор решил, что родители меня избивают или ещё чего похуже – и сказал оставить меня в палате до утра. Ничего этого я не помню. Помнить начинаю только с момента, когда меня забирали, и мама стояла у регистратуры, оформляя мне справку в школу. *** В школе я не был с месяц, его пересадили к девочке. *** Потом я с ним старался не пересекаться. Он со мной тоже. Но однажды, в выпускное-поступательное лето, мы классом в пароксизмах прощания в очередной раз поехали на Байкал, и он тоже поехал. Там мы жутко напились разведенным спиртом «Рояль». Помню, мы с ним стояли у крыльца и блевали на пару. И я ему что-то говорил. Ты, говорил я ему, избран, буээээээээ.... Ты, говорил я ему, можешь – значит, буэээээээ, ты должен. Буээээ, отвечал мне он. Буэээ, соглашался я. Что именно должен, буэээ, интересовался он. А хер его знает, отвечал я, буэээээ. Но что-то, буэээ, должен. *** Потом наши пути, как говорят, разошлись. Я видел его редко – после выпуска раза два – за восемь лет. В маршрутке, на рынке. Привет, привет. Как жизнь, семья, не женился? Я тоже. Ну давай, пока. Буээээээ. *** И вот недавно мы пересеклись. Понесло это меня вроде как в сауну с компанией подвыпивших рекламодателей нашей горячо любимой станции. Не поклонник я этих развлечений: водка, сауна, девочки – как-то раз встретил среди вызванных блядей знакомую с параллельного класса. Замужем, между прочим. Муж в курсе, потому как нимфомания у нее, и справка даже есть от какого-то известного иркутского врача. Но речь не о ней. В сауне уже гуляли фээсбэшники. Если вдруг кто не знает – сауну надо обычно заказывать заранее. Мы и заказали, честь по чести. Но, похоже, произошла накладка, ну или наше ФСБ – полный ООО, аут оф ордерс, наверное, вломились, корочки под нос и вперед. Ну или как там у них делается, не знаю. А тут мы. Найти бы, конечно, тут косе на камень, но обнаружились среди нас знакомые и дело утрясли миром. Идем все вместе, сауна большая, кабинок хватит. А среди них – он. Я его и узнал-то с трудом. Окреп, похорошел, раздался чутка в тороны. ФСБшное наглое выражение лица приобрел. Но на меня смотрел вполне так по-доброму. *** …Ну и что, ответил Анатолий. Можно подумать, что просил я себе это, как ты сказал, Счастье. Летать, мля. Кому нахрен оно надо? – ну умеешь ты летать, а жить все равно приходится среди рожденных ползать, правильно? И жить по их законам, потому как одно летание на хлеб не намажешь, так ведь? …Нет, ты пойми, ответил Анатолий. Чему тут радоваться? Была бы там, допустим, у тебя третья там рука – да она и то полезнее была бы, двумя, значит, бабу за титьки, а третьей, значит, прям туда – тут он неприятно заржал. А тут ни в Красную Армию, ни кобыле хвост. Из окон любовниц сигать мужьям рогатым на удивление? Нет у меня любовниц. По ночам под звездами носиться с воплями, типа ух как классно? Было, проходили, холодно там. Даже летом. ЛЭПы всякие опять же. …А ты не кипятись, жёстко ответил Анатолий. Я тоже нервный, ежели что. Ты вообще можешь мыслить просто? По-человечески? Мне лично это нахер не надо, может, махнемся с тобой на твою хату в центре? …Нет, нельзя, дурила ты картонная, ответил Анатолий и снова заржал. Нельзя, а насчет хаты это надо выпить! Где девки-то? *** …Он лежал, раскинув руки, и глядел одним, уцелевшим после удара, глазом в небо – полное звёзд и совершенно ему не нужное. У нас в начале лета бывают чудные, чудесные ночи: прохладно, первые сверчки пробуют струны, горы на горизонте, воздух и звёзды, звёзды, много звёзд. Небо. Небо.
Последние комментарии
6 часов 51 минут назад
8 часов 20 минут назад
9 часов 15 минут назад
1 день 7 часов назад
1 день 8 часов назад
1 день 9 часов назад