Журавлиные клики [Евгений Петрович Алфимов] (fb2) читать онлайн

Журавлиные клики

Новые сапожки

Владимир Петрович спрыгнул с подножки вагона на той самой станции, где они сошли с отцом однажды, без малого тридцать пять лет тому назад, в сухое и ветреное июльское утро. И сейчас было утро, но стояла глубокая осень. Голые поля за станцией, чуть тронутые ноябрьским морозцем, слабо индевели, были холодно-крепки и чисты, полнились той молчаливой пустынностью, которая особо остро ощущается после многолюдья и многоголосья уборочной поры.

Владимир Петрович посмотрел на тяжелый чемодан у ног, уныло поежился и вновь ругнул себя за то, что пустился в эту утомительную и — казалось ему теперь — ненужную поездку.

Перед вокзальным зданием одиноко топталась старая женщина в дерюжном фартуке поверх плюшевого жакета, без усердия шаркая метлой.

Ничего не вспомнил, ничего не узнал Владимир Петрович, скользя взглядом по деревянному вокзальчику с островерхой крышей, по тощим тополькам в жидком скверике.

— Мне в Хохлово, — подошел к женщине Владимир Петрович, — может, автобус туда ходит?

— Автобус? Ишь чего захотел… Попутку надо искать, милый. А то — пешочком, тут недалече — пять километров… У тебя что за обувка? — На ногах у Владимира Петровича были модные, тонкой кожи туфли. — Оно, вижу, обувка не для нашей местности, городская. — Женщина осуждающе пожевала губами. — Сапожки надо было надеть, милый, сапожки!

Но пеший путь в пять километров не устроил бы его и в сапожках. Да еще с чемоданом. Он не умел и не любил далеко ходить. В свои неполных сорок пять Владимир Петрович был грузен телом, рыхл, быстро уставал, задыхался, начинало покалывать в левом плече, и тогда, если были спутники, он ныл им в спину жалобно, совсем по-детски: «Ну куда, куда же вы? Не на пожар ведь. Подождите».

— Вот что, — сказала женщина и зашаркала метлой у ног Владимира Петровича. — Давеча забегал сюда в буфет шофер, Антонычем кличут… Поищи-ка его у складов. Может, не уехал еще.

Владимир Петрович завернул за угол вокзала и, точно, — у приземистого кирпичного сарая увидел машину. В кузове возился мужчина в телогрейке, опутывая тросом что-то громоздкое, закопченное и замасленное: не то движок, не то динамо — Владимир Петрович плохо разбирался в технике. Мужчина, плечистый, коренастый, легко управлялся с довольно толстым тросом — вил, крутил, затягивал его накрепко, как обыкновенную веревку. «Сурово живут, сурово», — почему-то подумал Владимир Петрович, глядя на черные руки шофера, крепкие ногти на них. И спросил, невольно робея:

— Вы случайно не в Хохлово?

— Туда, — сказал шофер, не оборачиваясь.

— Вы — Антоныч?

— Он самый.

— Может, подкинете?

Шофер не ответил.

— Вы не сомневайтесь, я заплачу…

И опять не дождался ответа.

— Может, помочь вам?

Антоныч наконец обернулся, внимательно оглядел его с ног до головы, усмехнулся:

— Замараетесь. Лучше залазьте в кабину. Я сейчас…

Владимир Петрович залез в кабину, поскрипел пружинами сиденья, пристроил чемодан под боком, облокотился на него. И задремал. Он не слышал, как машина взяла с места, не видел, как миновали они последние домики поселка. Потом его начало покачивать, подбрасывать — он открыл глаза. Черные руки Антоныча тяжело лежали на баранке. Впереди темнела унылая, грязная дорога. Морозец лишь слегка прихватил ее. Владимир Петрович чувствовал, как рушится под колесами тонкий наст, сквозь шум мотора слух его улавливал порой хлюпанье и чмоканье дорожной хляби.

— Минут за тридцать доедем?

— За тридцать не доедем.

— Это пять километров-то?

— Двадцать пять: в Клинках мост обвалился — крюку дадим.

Владимир Петрович стал глядеть на дорогу. Мимо ползли пригорки и ложбины, кусты и рощи, пустые поля и луговины с пожухлой травой.

— «На утренней заре пастух не гонит уж коров из хлева», — вслух вспомнил Владимир Петрович стихи, которые учил в детстве, и Антоныч понимающе закивал ему.

— «Из «Онегина», — сказал он. — «Встает заря во мгле холодной, на нивах шум работ умолк…»

«Сколько ему лет? — думал Владимир Петрович. — Щеки румяные, а на висках морщины… Третий десяток давно уже, наверное, разменял…»

Они проезжали деревню. На выезде, у самой околицы, лихо перебежал дорогу перед машиной мальчишка с портфелем под мышкой, в пальто нараспашку и в резиновых сапогах. Он хохотал, притопывал сапожками, разбрызгивая грязь…

«У этих подметки не отвалятся. Не то что у кожаных. И шов на икре не расползется, — машинально прикинул Владимир Петрович и тут же озлился на себя: — Да что они привязались ко мне, эти сапожки, и думать о них не желаю». А сам прилипал памятью к тем дням…

От станции до деревни было верст пять. Вовка быстро устал. К тому же жаль было новых сапожек: они покрылись пылью и уже не блестели, как прежде, когда Вовка с отцом сходили с поезда. И новизна обстановки не развлекала, а подавляла — он чувствовал себя совсем маленьким и затерянным среди этих полей, казавшихся плоскими и унылыми, среди разлива ржи, колыхавшейся под порывами сухого горячего ветра.

Отец торопливо шел впереди. У него были сутулые, вислые плечи, и сейчас они еще больше ссутулились от тяжести корзины и чемодана, которые он нес в руках. Вид узкой отцовской спины раздражал Вовку, и время от времени он начинал плаксиво ныть:

— Ну куда ты бежишь? Подожди меня. Ноги болят…

— Потерпи, сынок, скоро дойдем, — отвечал отец, оборачиваясь, и Вовка видел непонятную для него радость в близоруко прищуренных глазах отца.

Наконец показалась деревенская околица. Отец зашагал еще шибче, Вовка, хныча, побежал, засеменил за ним.

У крайней избы к ним кинулся босоногий мальчишка Вовкиных лет, в коротких, до половины икр, порточках, в застиранной до белесости, видать, когда-то синей рубашке, и закричал нараспев, застенчиво и ласково:

— Дяденька Петрок приехал! Уж мамка ждала-ждала, а тебя все нетути… Думала, беда какая…

Выхватив из рук отца корзину, мальчишка заковылял по глубокой колее, скособочась, волоча свою ношу днищем по густой дорожной пыли.

— Это братик твой, двоюродный, — сказал отец Вовке, — Петькой зовут.

Вовка криво усмехнулся. Полоумный какой-то братик этот. И с виду чудной: нос облупился, голова выстрижена по-овечьи, волнами, только спереди, будто пакли клок, льняной чубчик. «Нетути» — вот так сказанул. Не сразу и поймешь, что значит.

— Сюда, сынок, сюда. — Отец переступил полусгнивший порожек и, согнувшись, будто кланяясь родимой избе, пронес голову под низкой притолокой, шагнул в темноту сеней. Вовка, боязливо зажмурившись, тоже шагнул, споткнулся о что-то, наверное о чугунки: они забренчали и покатились куда-то.

— Сюды, сюды! — крикнул, засмеявшись, Петька, крепко взял Вовку за руку и, как слепого, ввел в хату.

В хате было душно, уныло жужжали мухи, свет едва проникал в крохотные оконца с залатанными газетной бумагой стеклами. И лишь постепенно, привыкнув к сумраку, Вовка различил покосившуюся, раскоряченную, словно присевшую на корточки печь с закопченным челом, деревянные полати за нею, приземистый стол в углу под иконами, лавки вдоль голых стен. Из пазов меж бревен свисали по-дедовски белые бородки пакли. Печь, казалось, конфузилась, стеснялась своего убогого вида, в ней что-то шуршало, гомонило невнятно: «Вы уж меня не обессудьте, старую». Боги и боженята в углу были не строгие, грустноватые, с худыми, как после голодовки, ликами, и они тоже, казалось, конфузились.

Все здесь было не так, как в городе, — темнее, беднее, хуже. У Вовки защемило сердце при мысли, что здесь ему надо будет жить десять, а то и поболе дней.

Пришибленный, Вовка присел на лавку, ощущая сквозь штаны ее неоструганную жесткость. От кадушки, что стояла у дверей, несло острым квасным духом. Готовый вот-вот заплакать, Вовка смотрел, как отец целовался с теткой Настей. Была она худая, нескладная, на голову выше отца. Целовались долго. Тетка утирала ладонью губы, промокала кончиком фартука слезинку в морщине дряблой щеки и снова обнимала отца, истово, с размаху кладя на его узкую спину большие коричневые руки.

— Ну будя, будя, сестра! — отстраняясь, сказал отец. Сказал по-деревенски, нараспев, как никогда не говорил в городе, и растроганно высморкался в платок. — Ты глянь-ка лучше, сестра, на племянничка… Вот он какой, мой Вовка!

— Хорош, хорош племянничек, — сказала Настя, тоже певуче. — И личиком бел, и глазками чист… А волосенки вьются, шелковые, мягкие — сердцем, знать, мягок… А сапожки, сапожки какие!.. Чай, сто рублей стоит такая обувка (Вовка в это время смотрел на Петькины босые ноги — черные от грязи, в цыпках и ссадинах, с растопыренными короткими пальцами)… Тата купил ай матка? Ну дай поцелую тебя, голубок ты мой сизокрылый…

И, нагнувшись, больно прижала Вовку к костлявой груди, обдав запахом молока и ржаного хлеба.

И жили в хате, помимо Насти да Петьки, еще две души. Только потом заметил Вовка две головенки, свесившиеся с края печи. Это были брат Петьки — Ванька и сестричка Дунька, голопузая мелочь трех и пяти лет. Дунька была остроморденькая, быстроглазая, с ушками вверх, как лисичка. Карапуз Ванька смотрел с печи, надув пухлые щеки, набычившись, пыхтел и пускал пузыри розовым ртом. Настя позвала их, но с печки они не слезли, а когда подошел отец, боязливо отпрянули в сумрак за трубой. Там и сидели, затаившись, до самого обеда.

Тетка отодвинула заслонку, из печного нутра уютно повеяло теплом, обещающе замерцали коричневой смуглотой горшки. Печь будто повеселела, рассутулилась, приосанилась: «Какая-никакая, а всех накормлю». Но гордиться ей, как потом понял Вовка, было нечем. На обед Настя подала толченую картошку, сваренную в молоке — «забеляную», пустые серые щи, достала из подполья и поставила на стол миску соленых огурцов. Хлеб был как замазка и такого же цвета, вяз в зубах. Вовка уныло хлебнул забеляных картох, покосился на ребятню. Они ели так, что за ушами трещало. Карапуз Ванька, схлебав тарелку картошки, ухитрился засунуть в рот целый огурец, но разжевать его не смог: пыжился, пыжился, а огурец — ни туды, ни сюды. Пришлось Насте надавить на пухлые щеки своего меньшого, огурец с силой выскочил из Ванькиного рта и плюхнулся в тарелку Петьки, обдав его горячими щами. Петька ойкнул, дернулся, засучил ногами, потом заулыбался по-глупому — с подбородка у него капало, с уха свисала длинная капустина, на обожженном лице выступили красные пятна. «Ах, уж вы…» — сказала Настя, всплеснув руками, и неожиданно засмеялась звонко, совсем по-молодому. Смеялся и отец. Ел он охотно, с аппетитом, был возбужден, весел, благо перед обедом Настя поднесла ему, низко поклонясь, полную до краев кружку самогона.

А Вовка остался бы голодным, если бы в конце обеда не появилось на столе «смашное». На закуску ели малину с молоком. Молоко от ягод стало нежно-розовым, и это было так вкусно, что на миг показалось — жить в деревне не совсем уж плохо. И он тут же решил про себя и дома требовать от мамы такую же еду — малину с молоком, и чтоб непременно каждый день.

— Это Петька вчера расстарался, — сказала Настя. — Малины у нас далёко, верст пять… да ты знаешь, Петрок, где — в Перховской даче. А он — пойду да пойду, Вовке, говорит, брату, гостинец будет.

Петька хмыкнул, потупился.

— Молодец, — сказал отец. — Ай да молодец, парень… Не побоялся. А если б волк в лесу?

— А я б убег от волка. Я, дядька Петрок, ужасть как шибко бегаю.

«Вот и хвастун», — подумал лениво Вовка.

После малины с молоком его клонило в сон.

— Молодец, — повторил отец и как-то торжественно, со значением оглядел всех. — Сестра, а сестра, ну не молодчина ли?

Он нагнулся к чемодану, нажал на блестящие язычки замков, и крышка, звонко щелкнув, откинулась сама собой.

— За это и получай… Заслужил!

Петька, вспыхнув от радости, прижал к груди дядькин подарок — перочинный ножичек.

Дунька с Ванькой так и вытянулись, застыв в ожидании. Получили подарки и они: Дунька — круглое зеркальце, Ванька — глиняного петуха-свистульку. А Насте отец ловко накинул на плечи платок — с красными маками по синь-полю, самого что ни на есть лучшего сатину.

Ванька тотчас же сунул петуха в свои мокрые губы и засвистел с таким натужным упорством, так нудно, уныло, монотонно, что Вовка как сидел за столом, так и повалился головой на столешницу — уснул как убитый.

Он не слышал, как его переносили на полати, и проснулся только вечером, когда Настя, взобравшись на лавку, зажигала керосиновую лампу, желтой дулей висевшую над столом. Настя сказала, что керосин нынче ой как дорог, да и достать его трудно, но ради желанных гостей пусть горит керосинец, оставшийся на донышке лампы еще с того времени, когда жив был Антон — муж Насти.

— Чайку бы, — сказал отец.

— Воды в печи вскипятить можно, да вот заварки нетути и сахара тоже…

И тут приспел час снова потрясти деревенских.

— Ну это мы мигом, — сказал отец и стал доставать из корзины и громоздить на стол такое, что Петька вздохнул прерывисто, звучно проглотили слюнки Ванька с Дунькой, и даже Настя, совавшая в печь хворост, покачала головой и промолвила тихо:

— Балуешь ты нас, Петрок…

Белой доброй рукой клал дядька Петрок на стол куски синеватого, будто мерцавшего изнутри сахара, конфеты леденцы в пестрых, пропитанных сладкой жижкой обертках, тяжелые, литые, что твоя подкова, подрумяненные с боков, обсыпанные маковками баранки, желтые плиточки с тисненными на них узорами — печенье. Ванька с Дунькой в жизни его не едали. Нашлась в корзине и заварка: всю эту кучу добра припечатал дядька Петрок бумажной пачкой с диковинными картинками, понизив голос, сказал значительно:

— Чаек-то — индийский…

— Вот как вы, городские, живете, — сказала Настя не то одобрительно, не то с завистью и нагнулась, чтобы вздуть в печи уголья.

— Ну а вы? — робко, как бы в чем виноватый, спросил отец. — Вы-то как тут живете?.. В газетах пишут, что мужики единодушно записываются в колхозы и идут колхозы в гору неудержимо…

— С горки — оно б легче, — сказала Настя. — А как живем, сам видишь… Да и то правда — грех жаловаться: не будь сейчас колхоза, совсем пропала бы я, как Антон помер. Шутка ли — трое детишек. А в артели ничего, перебиваемся. Петька вторую зиму в школу бегает, так ему там ботинки бесплатно выдали и пальтишко…

— А трактор-то есть в артели?

— Нема еще. А вот к соседям, в Немыкари, уже присылали. Петька смотреть бегал. Фурчит, говорит, и вонь от него синяя во все стороны… Хатызой кличут. Добился Пал Палыч, председатель ихний. Строгий мужик, умственный, знает, где поживиться… А наш — недотепа, смиренный, слова начальству робеет сказать…

— Будут, сестра, будут и у вас тракторы! — бодро крикнул отец. — Ну подавай кипяток, чай пить будем. Хватит валяться, Вовка! Петька, Ванька с Дунькой — живо! Все садитесь!

В печи жарко трещал хворост. Настя ухватом вытащила оттуда чумазый, цыганского обличья котелок, отец сыпанул в клоково чая, довольно жмурясь, поводил лицом над густым паром. Дружно сели за стол. Отец ножиком расколол кус сахара, дал всем по горстке синеватых камешков. Петрок и Настя пили из граненых стаканов мутного, в наплывах стекла, из жестяной, обжигающей руки кружки — Вовка, из глиняной миски — Петька, из потрескавшихся блюдечек со щербатыми краями — Дунька с Ванькой, пили кто как горазд. Громко дули в жидкую пахучую благодать, прихлебывали с чувством, глоточками, не жадничая, осторожно перекатывали за зубами смашные камешки, раскрасневшиеся, счастливые, смахивали с носов и подбородков капельки пота и пара. И разговоры тут пошли уже другие — веселые, легкие. И как всегда в компании, отец не упустил случая похвастаться Вовкиным умом, его премудростью, нажитой за два года ученья в школе.

— А ну, сынок, быстренько: сколько будет шестью шесть?

Отец помешал ложкой в стакане (пил он внакладку), блестя глазами, оглядел застолье, приглашая всех восхищаться.

— Тридцать шесть, — отвечал Вовка привычно, четкой скороговоркой.

— А семью восемь?

Вовка ответил.

— А пятью девять?

Вовка ответил, сдерживая зевок. Всю он эту таблицу умножения превзошел, знал назубок все ее столбики, надоела она ему до чертиков, но понимал, что не отвечать сейчас нельзя, надо потешить отца, иначе — обидится, а то и подзатыльника отпустит за строптивость.

— Сестра, — сказал отец растроганно. — Голова — твой племянничек. Голова!.. Вишь, как шпарит. Он и стихотворения знает. Наизусть, сестра. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» И другие… А отметки у него! Ни неудов, ни удов. Одни хоры и очхоры. Скажи, сынок, сколько ты очхоров получил в прошлом году? Ну скажи…

— Семнадцать, — сказал Вовка и, томясь, покосился на потолок. — А хоров — двадцать восемь…

— Во-во! — подхватил отец радостно и втянул в себя разбухший в стакане круглячок баранки. — Это он сам, чертенок, подсчитал, по тетрадкам. Потому как я ему за каждый хор — гривенник, за очхор — пятиалтынный…

Петька сидел молчком, хлебал чай из своей глиняной посуды, блаженно похрустывал печеньем. Но тут Настя, видно растревоженная братниной похвальбой, громко щелкнула сына по темени костяшками сухих пальцев, промолвила сурово:

— Ай не чуешь? Видишь, анчихрист, как учиться надоть? Видишь, как брат твой старается?

И Дунька с Ванькой посмотрели на Петьку неодобрительно.

— А что, не старается Петька? — спросил отец.

— Да как тебе сказать… Тугой он у меня на ученье. Уроки запоминает худо…

Петька перестал хрустеть печеньем, отодвинул от себя чай (заслужил ли?), ковырнул ногтем трещину на столе, ухмыльнулся виновато. Настя поглядела на него уже не так строго, вздохнула затаенно:

— Все ж ты, Петрок, не равняй его со своим Вовкой. Ты и сам грамоте обучен, в городе конторой заведуешь — шутка ли сказать; что не поймет Вовка — растолкуешь, подскажешь. А я что? Я фамилие свое толком написать не могу. Сам по себе у меня Петька. Да и время нетути за книжками сидеть. Я на работу артельную, а он прибежит с уроков, и все-то ему сделать надоть — и за Дунькой с Ванькой приглядеть, и воды принести, и курей накормить, и дров наколоть… У него руки как у взрослого мужика (Петька стыдливо спрятал руки под стол). Я тебе так скажу, брат, — худо мне было бы без Петьки…

Петька слушал и успокаивался, снова придвинул к себе миску, несмело потянулся за конфеткой леденцом. Настя улыбнулась по-доброму, с грустинкой, показывая пустотину меж темных щербатых зубов.

— Слухай-ка, брат… Весной учителка ко мне заходила. Молоденькая такая, тонюсенькая — Анна Петровна. Из города недавно прислали. Стала на пороге: «Здрасьте, — говорит, — Ивановна». — «Здрасьте», — отвечаю. А она молчит, жмется к стенке, и как бы ей холодно — в платок кутается. Что ж вы, — говорю, — милости просим, молочка ль не хотите?» Я только корову подоила, парным ее хотела попотчевать. А она в хату не проходит, только смотрит так пристально на мою вдовью бедность, спрашивает: «Так, значит, здесь и живет Петя?» — «Здесь, а где ж ему жить, — говорю, — ай натворил что в школе?» — «Да нет, ничего особого, вчера окно в классе разбил. Но вы его не ругайте, не нарочно он это…» — «А учится как?» — «Плохо учится, Ивановна. Да только не беда это…» Вот те, думаю, и раз: то не беда, это. «Может, его посечь?» — спрашиваю. Она так и замахала руками: «Что вы, Ивановна!.. Если бы вы знали, какой он у вас хороший. Просто чудесный мальчик!» Засмеялась ласково и — за дверь… Такая непонятная учителка. Зачем приходила — неизвестно. Вот теперь и гадай, чем же хорош мой Петька, коль и стекла в школе бьет, и с ученьем…

Настя не договорила, потому что Ванька, видя, что все заняты мамкиным рассказом, взгромоздился на лавку, хотел достать себе со средины стола баранок, но оступился и полетел на пол. Ревел он басом. На лбу его мигом вскочил и загорелся здоровенный желвак.

Пока Ваньку успокаивали, Петька бочком придвинулся к Вовке, шепнул ему в ухо:

— Айда утречком за грибами.

— Айда! — встрепенулся Вовка, который в жизни своей не собирал грибов.

Он залез на полати почти счастливый, почти примиренный с деревней, с начавшимся для него деревенским житьем-бытьем.

Утром они встали чуть свет. За стенкой звенели ведром, слышалось упругое цвяканье молочных струек — Настя доила корову. Собирались тихо, молчком, но отец все же проснулся, приподнял с подушки потную, лохматую голову с прилипшей ко лбу челкой, пробормотал недовольно: «Вы куда, пострелята?» Вовка открыл было рот, чтобы заныть по-привычному: «Отпусти, папка-а…» — но отец всхрапнул натужно и заснул снова.

Но главное было не разбудить Ваньку с Дунькой: прицепятся репьями — возись тогда с ними. Мальцы облегченно вздохнули, выскользнув на улицу, но едва отошли от хаты, как в затылки им так и врезался пронзительный голосок Дуньки: «А мы?» Она бежала за ними, таща за собой Ваньку. Дунька была простоволосая, в коротком зипунке, а Ванька выскочил из хаты в чем спал — в холщовой рубашке до пят.

— Дура! — заголосил Петька. — Хоть бы малого дома оставила!..

А Дунька знай бежала, высунув острый язычок, и карапуз Ванька, спотыкаясь, путаясь в рубашке, поспешал за нею.

— Уродились вы на мою шею, идолы! — сказал Петька, но беззлобно, видно сразу примирившись с тем, что от мелюзги не избавиться. Он остановился, поджидая брата с сестрой. — А куды грибы ложить будете?

— В подол мы, — басом сказал Ванька и задрал рубаху до самого пупка.

— Ой, срамник, — хихикнула Дунька и сунула палец в рот, застеснявшись Вовки.

— Ну досыть лясы точить! — прикрикнул на нее Петька и тряхнул чубчиком: — Иттить так иттить.

А идти с Ванькой было сущее наказание. То ли по причине кривых ног, то ли глуп он был по малолетству, только все его тащило куда-то в сторону. То он натыкался на камень-валун и падал, как сноп, всем туловом в пылищу, то валился в придорожную канаву, и Дунька вытаскивала его оттуда волоком, ухватив за ворот, то он просто останавливался, столбом стоял и, выпучив глаза, дивился на какую-нибудь ерундовину — букашку, ползшую по былинке, или сороку, стрекотавшую в ольховых кустах.

Впрочем, Вовка с Петькой скоро перестали оглядываться, ждать меньших — не спеша пошли своим ходом. Петька сдуру полез на жнивье, думал срезать угол поля, да только себе в убыток: из земли торчали крепкие, как медные гвозди, задубевшие на ветру и солнце соломинки. И босоногий Петька начал смешно подпрыгивать, корчиться, хотя и виду не подавал, что ему больно.

А Вовка в своих сапожках давил соломинки, ломал их до смерти и поглядывал снисходительно, даже чуточку с жалостью на бедняцкое Петькино бессапожье. И любо ему было, опустив глаза, ловить неторопливое снование взад-вперед острых кожаных мысов, прислушиваться к упругому, свежему, веселому поскрипыванию подметок.

Что ни толкуй, а сапоги — это была вещь, и это понял и признал наконец Петька, когда он, с муками преодолев стерню, завистливо покосился на сапожки брата и сказал с чувством:

— Эх, мне бы такие!

— Тебе-е, — насмешливо протянул Вовка. — Да ты знаешь, чудик, сколько они стоят?

Вовка надеялся втайне, что брат, как и тетка Настя, положит сапожкам высшую цену — сто целковых. Но Петька, видно ни бельмеса не смысливший в ценах, простодушно брякнул:

— Ай рупь?

— Рупь? — крикнул Вовка, задрожав от обиды. — Такие сапожки — рупь? А ну смотри, голова садовая…

Он поворачивал ногу и так и эдак, показывал товар лицом. А напоследок, чтобы окончательно добить Петьку, раскаянно переживавшего свою промашку, поднял ногу и показал то, чего не было видно снаружи, но что, вне всякого сомнения, составляло глубинную суть сапожек, самую их душу.

— Подковки! — ахнул Петька, жмурясь от сияния новеньких, лишь чуточку стершихся полукружий под мыском и на каблуке. — Железные!

— Стальные! — сказал Вовка шепотом, хотя в груди у него кипели восторг и гордость. — Стальные подковки!.. Да ты пощупай, пощупай, не бойся…

Приковыляли Ванька с Дунькой. Вовка и им дал пощупать.

— Вот это да! — подытожил Петька. — Подковали тебя, как нашего мерина Степку…

Сравнение с мерином не понравилось Вовке. Он поскучнел, опустил ногу. Нет, не стоило рассказывать брату о многом другом, что было связано с сапожками. Как ходил Вовка вместе с отцом в магазин, как примеряли сапожки, выбирая самые блестящие, самые удобные, самые лучшие, как страшно испугался Вовка, когда отец, уже доставший было из кошелька деньги, вдруг засомневался: «А ведь ботинки у тебя еще хорошие, поносить еще можно», — как вышли они наконец из магазина в прохладную синь летнего вечера, как Вовка — самый счастливый человек на свете — крепко и нежно прижимал к груди высокую картонку, откуда волнующе-сладко пахло сапожной кожей.

А Петька, знать, и думать забыл о братниных сапожках, помахивал корзинкой, покрикивал на Ваньку с Дунькой, чтобы не отставали. И Вовка поглядывал на него уже с холодком отчуждения, с неприязнью, как на человека, не понявшего его, не оправдавшего каких-то сокровенных надежд его.

Спустились в низину, в болотину с осокой на мшистых кочках. И здесь Вовка забеспокоился: в болотине было росно, сыро, и сапожки быстро набрякли влагой, кожа на них сморщилась, в глянцевитой черноте туманно проступили кое-где белесые проталинки.

— Ведешь, называется, — сердито сказал Вовка брату. — Что теперь с сапожками будет?

— А ты сыми их, — равнодушно посоветовал Петька. — Тута без них сподручней.

И было бы ему послушаться брата. Тогда и не случилось бы того, о чем, захлебываясь слезами, поведал он спустя два часа отцу. Но снять сапожки значило для Вовки то же самое, что остаться вовсе голым. Удерживала его и боязнь змей (по дороге Петька рассказывал про ужаков и прочую болотную нечисть), и вид Петькиных ног, будто вспухших, от холода красных, как гусиные лапы, и темный, набухший ощутимо знобливой сыростью подол Ванькиной рубахи. У мальца зуб на зуб не попадал… Ой студена, ой зла, ой въедлива была в то утро роса в болотных осоках!

Чтобы попасть в лес, который белел стволами берез на крутом взгорке, совсем рядом, рукой подать, им надо было перебраться через заброшенный торфяной карьер, неприветливо поблескивавший коричневой, подернутой парком водой. Берега были крутые, осклизлые, черные, без единой травинки. Вовка даже поежился от неуютности этого глухого болотного места.

Карьер можно было обойти, дав порядочного крюку, но Петька, не терпевший кривых дорог, повел напрямик, через клади, делившие карьер надвое. Клади — две длиннющие жердины, кое-как стесанные, висели над водой высоко, были хлипки, ненадежны и так узки, что по ним, показалось Вовке, и яблоко не прокатилось бы. Он заробел, пропустил вперед брата, и тот, крикнув: «Во как надоть!» — побежал по жердинам, что твой циркач по проволоке: раскинув руки, качаясь из стороны в сторону. Ловок был Петька и к тому же — босой. Вовка сразу догадался, какое это преимущество — щупать клади, шершавую неровность их, босыми ногами.

— Кидай корзинку! — скомандовал Петька уже с того берега.

Вовка бросил.

— А теперь сам! Чуешь?

«Надо бы разуться», — подумал Вовка, и снова что-то удержало его — ступил на клади в сапожках, Продвигался он бочком, одной ногой вперед, волоча за собой другую, не торопился. Очень не хотелось осрамиться перед задавакой Петькой, тоже благополучно пройти по жердинам. Но чем ближе к середине, тем тоньше становились они, тем прогибистей, тем гибельней. «Упаду», — подумал Вовка и зажмурился. И стоило лишь на миг ослабнуть Вовкиной решимости, стоило сделать ему лишь один неуверенный шаг, как нога его скользнула, и он судорожно дернулся, теряя равновесие.

Петька, который нетерпеливо посматривал на дальний конец карьера (Дунька с Ванькой пошли в обход), обернулся как раз в тот момент, когда Вовка шумно, спиной, бултыхнулся в воду — только подковки стальные сверкнули в воздухе. Не скоро соображал тугодум Петька. Сперва он сдуру засмеялся («Вот так нырнул»), потом беззаботно сплюнул («Ничего, вода теплая»), потом недоуменно почесал за ухом («Чего ж он не вылазит?»), потом глаза его стали круглыми от испуга («Да он, кажись, топнет!..»).

А Вовка и в самом деле тонул, так как плавать в свои десять лет не научился. И тонул он впервой в жизни, поэтому не столько забоялся, сколько удивился, когда хотел встать на ноги, но не достал дна и окунулся по макушку. Порывистым движением он вытолкнул себя на поверхность, принялся суматошно бить ладошками с растопыренными пальцами и проплыл немного, но не к берегу, а от него, вдоль карьера. На большее у него не хватило сил, сапожки отяжелели, тащили вниз, и, уже захлебываясь, уставясь в небо уже незрячим взором, уже непослушным языком он позвал на помощь Петьку. Получилось что-то невнятное: не то бормотанье, не то булькающий стон…

И тогда Петька очнулся, взвизгнул тонко и как был в портках и рубахе кувыркнулся с обрыва, причитая и плача, поплыл туда, где металась пучеглазая, с разинутым ртом голова брата.

— Вовка! — заорал он отчаянно. — Вовка!

И тот будто ждал этого вопля — рванулся к брату, намертво закостеневшими пальцами впился в его плечо.

— Отчепись! — крикнул Петька. — Отчепись, а то вместях утопнем!

А сам знал, что теперь не даст пропасть Вовке, хоть зубами, а вытащит. Тряхнул плечом, затрещала ветхая рубаха, расползаясь от ворота аж до самого низа. Выдернув из лоскутьев руку, изловчился и толкнул Вовку к берегу. Еще толкнул…

Тем временем подоспели Ванька с Дунькой, радуясь нежданной потехе, глазели, как барахтались в воде мальцы («Ой баловни, — хихикала Дунька. — Ой расскажу мамке»). А Петька толкал Вовку то в бок, то в спину промеж лопаток, то туда, откуда ноги растут, тащил его за поясной ремешок, уже по мелководью, на берег, под березку, чтоб от воды подальше.

Долго не мог очухаться Вовка. Сначала лежал на траве, будто мертвяк, важный, с выпукло закрытыми глазами, с остылыми щеками, острым носом. Петька дергал его за обмяклую, неживую руку, дул в рот, хлопал по животу. Струхнувшая Дунька заголосила над Вовкой по-бабьи, тонюсенько, жалобно:

— И на кого ж ты нас спокинул, сиротинушек, соколик наш ясный, кормилец, поилец наш… — Но Петька так треснул ее по шее, что пришлось ей зареветь уже по-настоящему. Умаялся Петька, как никогда раньше, каждая жилка в теле дрожала, под ребрами у него, там, где сердце, часто и неровно култыхалась кожа…

И неизвестно, что сталось бы с утопшим, казалось бы, до смерти Вовкой, если бы несмышленыш Ванька, так и не скумекавший, что все это не внарошку, не сорвал бы сухую былинку и не сунул ее Вовке в ноздрю. Гыгыкая, он принялся вертеть былинку, и Вовка слабо шевельнулся, сморщился, громко чихнул. Обрадованный Петька приподнял брату голову, и того стало рвать мутной болотной водой. Хлестала она из Вовки, словно из ведра, на удивление ребятне — и как только поместилась такая прорва в Вовкином брюхе?

— Не утоп, — сказал Петька и заплакал. — Слава тебе, осподи, Никола-угодник…

— Богородица, дева, радуйся, — зачастила Дунька, мелко крестясь. — Еже веси на небеси…

— Дура, — сказал Петька, всхлипывая, улыбаясь сквозь слезы. — Не «веси», а «еси».

— А вот «веси», а вот «веси», — запрыгала Дунька. — Мамка молится — «веси» говорит.

— Уж я тащил тебя, тащил, — сказал Петька брату, прерывисто вздыхая. — Думал, не вытащу… Страсть ты какой чижолый.

— Уж такой чижолый! — радостно чирикнула Дунька.

А Вовка лежал, прислонясь затылком к стволу березы, еще смутно соображая, что же все-таки с ним случилось, пытаясь связать в узелок уползавшие в сторону мысли, но уже успокоенный, довольный. Теплы и ласковы были лучики встававшего над болотом солнца. На тоненьких ножках, аккуратненько, осторожненько, ходили они по Вовкиному лицу, по рубашке и штанам, которые начинали уже подсыхать, куриться легкой испаринкой. Вовке было хорошо, томно, дремотно. Будто издалека, из лесу, доносился голос Петьки:

— А что вымокли — начхать, ведь сейчас лето. Правда? А то я костер запалю, притащу хворосту и запалю. Хочешь?

Петька болтал не переставая. Молол языком, как заводной. Говорун на него напал. Был Петька бледен до синевы от пережитого волнения. Щека у него нервно дергалась. Только теперь представилось ему с жуткой ясностью, что было бы, если бы явились они домой без Вовки.

— Хворост, он злее пороха. Как полыхнет, как шуганет искрами!..

— Шуганет? — сказал Вовка слабым, ломким голосом. — А спички где?

— А мы, а мы… стеклом таким запалим… Лупой прозывается.

— Лупа, лупа, — передразнил Вовка. — А лупу где возьмешь?

— А мы, а мы…

— Трепло, — сказал Вовка. — Ты ответь лучше, зачем меня на эти жердины повел?

— Да кабы я знал, — Петька заплакал снова. — Кабы я знал… Провались в пекло и грибы тыи…

— Если бы да кабы, — сказал Вовка примирительно. — Если бы да кабы да во рту росли грибы…

И не ведал Вовка, что горшее еще впереди. Не видел он, как Ванька, присевший на корточки у его ног, что-то там ковырял, сопел, заинтересованный. Долго он ковырял и долго сопел, прежде чем Вовка обратил на него внимание.

— Гы, — хмыкнул Ванька, роняя на подбородок слюни. — Дырка.

И вздрогнул Вовка, почуяв неладное.

— Дырка, — подтвердила Дунька. — В сапоге дырка…

С ужасом, глазам не веря, ощупывал Вовка свои сапожки, вернее то, что осталось от былого великолепия их, чем еще недавно похвалялся он перед Петькой. Правый сапог с отвалившейся подметкой будто пасть разинул, каши прося, а левый расщепился надвое, разошелся по шву до самого каблука. Ладно бы дырки были в сапогах, как сказали Ванька с Дунькой. Самих сапог, кроме звания, уже не было. Были кожаные ошметки, рвань, какую выбрасывают в городе на помойку…

— К-как же это? — долго не мог выговорить Вовка дрожащими губами, в смертной тоске обращаясь к брату. — К-как же так?

Петька (он тоже впервые после спасения брата взглянул на сапоги) был потрясен.

— Не знаю, — сказал он, страдая. — Не знаю, Вовка. Потом вспомнил:

— Дернул я тебя в одном месте, когда тащил. За корягу ты зачепился ногами… Вот я и дернул…

И склонил повинную голову.

Самое обидное было, что причиной такой огромной беды была такая пустяковина — «зачепился»…

Броситься на Петьку и схватить за волосы, повалиться ничком, кусать траву, рыдать и плакать — все это теперь не имело смысла. Вовка понял это. В груди стало пусто, словно вынули из нее душу. Солнце померкло. Птахи замолкли. Кора на березах почернела…

Молча он поднялся, сгорбившись, шаркая подметкой, пошел, не оглядываясь, по самой бровке крутого берега и уже не боялся оступиться, снова шлепнуться в воду. За ним медленно, как за гробом на похоронах, потянулись остальные. Петька с пустой корзинкой, Дунька, притихшая, забывшая о меньшом брате, и сам Ванька, ковылявший позади в своей длиннополой рубахе.

Спустя десятки лет Вовка, уже не Вовка, а Владимир Петрович, вспоминал этот день. И не столько то, как тонул в карьере, как горевал над сапожками, как брел, понурясь, в деревню, а другое, что было потом, в полутемной вдовьей хате тетки Насти…

Солнце светило вовсю, когда они возвращались в деревню. По пути Вовкины сапоги просохли, и вода уже не хлюпала в них противно. И рубашки на нем и Петьке высохли, только топорщились от приставшей к ним грязи, потому что карьер, где оба они барахтались, был илист и топок.

Молча стал Вовка на пороге, не решаясь войти, а позади виновато шмыгал носом Петька, смущенно хихикала Дунька и громко сопел Ванька.

— Уже сбегали? — удивилась Настя, возившаяся у печи.

— А вот мы сейчас грибков покушаем! — крикнул отец, розовощекий, веселый после крепкого деревенского сна. Примостившись на лавке у окна, он гляделся в осколок зеркала, водил по щекам густо намыленной кисточкой — готовился бриться.

— Папка, — сказал Вовка, давясь слезами. — Папка… Сапожки-то…

— Что сапожки? — спросил отец и нахмурился. — Ну-ка покажи, покажи… — Он подошел к Вовке, нагнулся, с губы его свисала пена, похожая на бородку. — Где же это тебя угораздило?

А Вовка плакал уже навзрыд, припадочно подергивая головой, сотрясаясь всем телом.

— Да ладно уж, — сказала Настя. — Бог с ними, сапожками этими.

— Нет, не ладно! — крикнул отец. — Ему, баловню, обуви не напасешься. Не бережет ничего, не знает, как достаются деньги… Высечь его надо, негодного! — он фыркнул, стряхнул с губ пену, обидчиво насупился.

И тогда Вовка, мучимый жалостью к себе, потрясенный несправедливостью судьбы, столь жестоко с ним обошедшейся, завизжал пронзительно:

— Это все Петька виноват, он разодрал мои сапожки.

Вовка ожидал, что Петька станет защищаться, кинется к Насте объяснять, как было дело, но он не пошевелился, лишь ошеломленно таращил глаза и бормотал заикаясь:

— Дык… дык… дык я…

И, добивая его, Вовка крикнул высоким голосом, почти торжествуя:

— Это он меня в воду столкнул, он! Дунька с Ванькой видели. Он!..

Владимир Петрович страдальчески сморщился, помотал головой… Ах, что ему дался тот день? День как день, день давно ушедшего детства, такой далекий, что впору и засомневаться, а был ли он на самом деле. И почему так ярко, до мельчайших подробностей встает он в памяти? Подумаешь — разнервничался, испугался, со страху оговорил Петьку. Чего не бывает между мальчишками. Вскоре Петька очухался, рассказал дядьке Петроку и мамке правду истинную, повинился, что повел Вовку через клади, а чтобы толкать — не было этого, вот те крест, не было. Отец слушал, посмеивался, поглядывая на Вовку не сердито, даже одобряя как будто: ай да сынок, ай да парень, ну и ловко ж ты отвертелся, а то бы погулял по твоей попке отцов ремешок. Настя помалкивала, но и она, видно, понимала, что ребятня — завсегда ребятня, и поспорить могут, и подраться, и наврать друг на дружку. Главное, жив Вовка, вот сидит, щи хлебает, а то и утопнуть мог…

И сам Вовка неделю спустя и думать забыл о происшествии с сапожками, весело шлепал босыми ногами на пару с Петькой по пыли да по лужам. Потянулись золотые деревенские деньки на приволье, среди пахучих трав и шмелиного гуда. И полюбил Вовка деревню, и плакал горько, когда у отца кончился отпуск и приспел час расставаться с нею…

В молодости лишь иногда, совсем редко, мельком, вспоминал он свои самые первые, тридцать пятого размера, сапожки. Но с течением лет получалось что-то непонятное: вместо того чтобы отступать вдаль, уменьшаться, сходить на нет, сапожки будто двинулись из детства в обратный путь, вдогонку за своим бывшим владельцем. В последнее время он думал о них все чаще и чаще. И о тетке Насте. И о Ваньке с Дунькой. И особенно о Петьке. Постепенно память о том злополучном дне становилась для него наваждением, тревожным и раздражающим. Он успокаивал себя: чем ближе к старости, тем ближе человек мыслями к детству. Это естественно. Недаром говорят мудрые люди, что жизнь наша — это круг, где рождение и смерть встречаются… Но рассуждения не успокаивали.

— Далеко еще, Антоныч? — спросил Владимир Петрович, томясь.

— Нет, теперь близко. А что? Ехать надоело?

— Да уж скорей бы. Хочется посмотреть на Хохлово. В детстве приходилось бывать. У меня там отец родился. И родственники живут.

— Родня? — заинтересованно обернулся Антоныч. — Что же вы раньше не сказали? Это кто ж такие?..

И осекся, ткнулся, как в забор, встретив отсутствующий взгляд попутчика. Владимир Петрович напрягался, стараясь воскресить в памяти лица своих братьев и сестры. Лица зыбились и расплывались. Смутно, нечетко, будто сквозь марево, проступали острые Дунькины ушки, слюнявый рот Ваньки, Петькин льняной чубчик — ничего существенного, определяющего: ни выражения глаз, ни склада губ… Да и что толку было вспоминать? Лишь на случайных фотографиях могли остаться те детские лица. Дунька теперь — не Дунька, а зрелая женщина, Ванька, наверное, — здоровенный мужик и сопит погромче прежнего. Ну а что до Петьки, того и кости давно сгнили…

Получилось так, что первая его поездка в деревню оказалась и последней. Хотя он никогда не забывал своих деревенских родственников. Как только стало известно об освобождении той местности, он написал в Хохлово письмо и получил от Дуньки ответ, по-детски сбивчивый, невнятный, из которого только и понял, что «нашего братика милого Петьку схоронили мы, когда война зачалась, на ильин день», а остальные «слава богу, живы-здоровы, чего и вам желаем». Вовкины попытки подробнее узнать о Петькиной смерти дали немногое. Из Хохлова ему сообщили, что Петьку убили немцы, а за что — опять-таки ни слова. Дунька писала все грамотней, все толковей (она заканчивала уже школу, собиралась поступать в педучилище), но о Петьке как будто забыла или, может быть, не хотела бередить себе душу воспоминаниями о нем. Обменивались они письмами раз в два-три года, и в каждом письме его звали приехать. Он обещал «нагрянуть» то к Маю, то к Новому году, но все откладывал — и хотел ехать, и боялся. Да и дорога была не близкая: сразу после войны перебрался он на житье в далекий уральский город.

И вот теперь наконец ехал…

Они миновали еще одну деревню, и когда спускались в низину, небо вдруг загустело, будто опустилось ниже, и повалил такой густой снег, что за несколько минут, прямо на глазах, побелела луговина на косогоре, стерлись очертания дороги, опушились снегом и стали красивыми забрызганные грязью, измызганные осенними ветрами придорожные кусты. Снег падал бесшумно, споро, крупными хлопьями. Владимир Петрович поспешно опустил стекло, высунул руку, на его ладонь тотчас опустилось с десяток снежинок — хрупкое, причудливое сочетание крошечных пик и звездочек, кружков и овалов. Они слабо холодили кожу, долго не таяли. Владимир Петрович смотрел на них радостно и взволнованно.

И сдержанный, молчаливый Антоныч тоже был взволнован.

— Снег, — сказал он шепотом, словно о живом существе, которое можно было спугнуть неосторожным словом. — Светло-то, светло как стало!

Да, это было событие: первый снег, заставший их вдалеке от жилья, в голом поле, где он весь на виду, заполнивший собою, казалось, весь мир, тревоживший своей новизной, чистотой, легкостью, приобретал какой-то особый, глубокий и торжественный смысл.

— Зима народилась, — сказал Антоныч. — А мы с вами как бы крестники…

— Правда, правда, — живо откликнулся Владимир Петрович, радуясь тому, как просто и точно сумел Антоныч выразить торжественность момента. — Думаете, ляжет этот снег?

— Ляжет, — сказал убежденно Антоныч. — Не зазимок это, настоящая зима. Уж я знаю…

— А у нас осень нынче затянулась. Уезжал — дождь шпарил…

— Это где?

— В Челябе. То есть в Челябинске. Его уральцы Челябой зовут…

Антоныч крутнул баранку, сворачивая напроселок. Показались верхушки лип, потом крыши домов.

— Вот и Хохлово наше, — сказал Антоныч, потягиваясь, позевывая, блаженно расслабляясь. — Так и быть, доброшу вас до самого места. Вы к кому?

— К Давыденковой, Анастасии Ивановне. Знаете такую? Я племянник ее…

И чуть не грохнулся лбом о ветровое стекло — так резко Антоныч затормозил…

— Встречай гостей, мама! — Иван Антоныч за руку перетащил заробевшего брата через порог. — Ну и чудеса, мать, ехали вместе и не знали, кто рядом сидит.

Владимир Петрович обнимал тетку Настю, ее голова лежала у него на груди, под самым подбородком. Он видел жиденькие седые волосы на затылке, сгорбленную сухую спину, обтянутую темным, в мелкий крестик, ситчиком. Настя все сильнее прижималась к нему, и он ощущал на груди что-то теплое и мокрое — не то теткины губы, не то слезы ее. В эту минуту он думал о своих стариках, которых уже давно не было в живых, — о матери, умершей вскоре после войны, и об отце, погибшем в Венгрии, в сорок четвертом.

Когда поутишилась малость суета встречи, решили, не мешкая, садиться за стол. Дуня с дочерью жили у матери, но ждать их не было смысла: Евдокия Антоновна учительствовала в соседнем селе, Лена училась там же, и обе они возвращались в Хохлово обычно к вечеру. Пока Настя хлопотала у печки, Антоныч сбегал домой и привел жену — крепкую, коренастую, под стать самому себе, молодуху — и детишек — востроглазую худенькую Дуньку и трехлетнего, громко сопевшего увальня Ваньку. Владимиру Петровичу показалось на миг, что он тоже малец, что он в той же хате, где гостил тридцать пять лет тому назад, что сейчас войдет Петька, смущенно колупнет пальцем босой ноги трещину в половице и предложит: «Айда за грибами завтра».

Но Петьки не было. И Дунька с Ванькой были не те, хоть и похожие на тех. И хата была не та. Не хата, а хороший, просторный дом: янтарно-чистый пол, обои на стенах, лампочка с абажуром под потолком. В красном углу, под божницей, стоял неказистый, дешевенький, но все ж телевизор, с рожками антенны, задиристо уставленными в богов на иконах. Все, или почти все, как в городе. Вот разве эта несуразная, с задымленным челом печь да еще розовые занавески, отделяющие горницу от спальни, напоминали, что это все-таки деревенский дом. Когда Владимир Петрович открыл чемодан и стал выкладывать гостинцы — бутылку «трехзвездного», блестящие баночки с рыбой, коробки с конфетами, Настя промолвила одобрительно: «Ишь тороватый какой — весь в отца», но нисколько не удивилась обилию яств. Она все охала: «Не отписал, не предупредил, не готовились мы к гостю дорогому», а сама, охая, ставила на стол четвертинки столичной, принесенные Антонычем, и уже от себя — яичницу в десять яиц, розоватое, запотевшее с холоду сало, моченые яблоки, соленые грузди, какие-то пирожки и коржики.

Тетка Настя была совсем старенькая, беззубо шамкала, плохо слышала, слабо видела, но держалась бодро, хлопотала у стола проворно, говорила громко, смеялась мелко, но звонко. И от рюмочки не отказалась — выпила с удовольствием коньяку и похвалила: «Дуже смашно пахнет».

— А ты совсем молодцом, Анастасия Ивановна, — сказал Владимир Петрович. — Тебе сколько-то сейчас?

— Не совру, Петрович, с весны семьдесят осьмой годочек пошел…

— Ну и ну! — удивился Владимир Петрович.

— А что, — сказала Настя и засмеялась. — Жизня теперь сильно получшала, жизня такая, что и умирать не надоть… Чудно как-то, Петрович, ой чудно: хошь ты ходи в колхоз на работу, хошь на печи лежи, а пензию тебе приносят. Да это ж не все, не все еще. А про Дуньку забыл? Она сто двадцать домой приносит. А много ли нужно на трех душ? Теперь слухай дале. Ты в своем городе картохи покупаешь? А сало? А молоко? А яечки? А у нас это все свое, милый, все свое…

— Нет, жаловаться сейчас нельзя, — поддержал мать Антоныч. — Живем неплохо, можно сказать, хорошо живем… Ну, конечно, и город не лыком шит — театры в нем разные, магазины не чета нашим, одним словом — культура… Ты кем трудишься, Петрович?

— Э-э, кем я только не трудился, Ваня. И в столовых, и по строительной части, и по культурной…

— На руководящей, конечно?

— На руководящей.

— В отца пошел, весь в отца, — прошамкала Настя. — Уж такой умственный был мужик. Бывало, все со счетами: костяшками стук-стук… Это у тебя от него, Вовка, от него.

Ванька с Дунькой, сидевшие не рядом, а по бокам бабушки, ухитрились все-таки поссориться, зашебаршили, стали показывать друг дружке языки. Настя свела над коленями головенки малышей, стукнула лбами — легонько, для острастки, потом дала им по яблоку.

— Ты вот что нам скажи, Петрович, — детишки у тебя есть? Знаю, ране не было, можа, теперь народились? Ты мне фото присылал своей Наташки… Уж такая ладная, пышная баба — женка твоя. Не может быть такого, чтобы дите тебе не родила.

— Не родила, тетя, — сказал Владимир Петрович, помрачнев. — Так и живем без детишек.

— Худо живете, ой худо, — сказала Настя убежденно. — Для чего ж и жить тогда?.. Вот у моего Ваньки — двое, глянь, молодцы какие. И у Дуньки, слава богу, есть… Правда, без мужика она теперь: непутевый мужик оказался, гульливый, ну а она гордая у меня — пугнула его в три шеи. Только ей теперь не беда — дочка растет, есть о ком заботиться, а на старости и о ней дочушка позаботится… Вот тебе, Вовка, кто жизнь дал? Отец. И ты должен стараться, чтоб род твой не кончился.

— Да я стараюсь, — кисло пошутил Владимир Петрович.

— Плохо, значит, стараешься.

Владимир Петрович поднял стакан. Он пытался быть развязным, веселым, но чувствовал себя неспокойно, тревожно и все порывался и не смел спросить о том, ради чего, собственно, и ехал сюда из своей дали-дальней.

Потом спросил-таки…

Петьке в то лето минуло пятнадцать, но был он дробный, щуплый — совсем мальчонка. Когда через деревню, поднимая пыль, урча моторами, потянулись диковинные, на высоких колесах грузовики с немецкими солдатами, он весь день проторчал на улице, глазел, раскрыв рот, на «немчуру фашистскую», страшней и лютей которой, баили на деревне, никого на свете не было. Но поначалу ничего звериного, жуткого в немцах Петька не заметил. В кузовах сидели плотными рядами с усталыми, серыми от пыли лицами плечистые, крепко сбитые парни. Рукава их брезентовых курток были закатаны по локоть, пилотки заткнуты за пряжки широких ремней. Настроение у немцев было хорошее. В машинах весело гомонили — не по-нашему, чудно как-то, дули в губные гармошки, пели. Петька очень удивился, когда донеслась до него «Катюша». Пел ее рыжий парень в очках, под хохот товарищей, дурашливо подпрыгивая на скамье, орал: «Выходьила на бьерег Катуша, на високий на бьерег крутой…»

На Петьку немцы не обращали внимания, но из одной машины ему бросили гостинец — изрядный кус шоколада, завернутый в обрывок газеты. Петька, учивший в школе немецкий, попытался прочесть заголовки, но не понял ни одного слова. Газету он выбросил, а шоколад принес домой и съел его с Дунькой и Ванькой.

Первые немцы очень спешили: шоферы, не останавливаясь, гнали машины через деревню по рытвинам и ухабам. Но спустя неделю появились солдаты, которым торопиться, знать, было некуда. Они расположились лагерем среди лип, в старом парке; заняли школьные постройки и оттуда по двое, по трое совершали набеги на деревню, собирая по хатам снедь. Обычно приходили они рано утром. Здоровые, высоченные, низко наклоняли головы под притолокой, переступая порог. Кто-нибудь один, уполномоченный товарищами вести переговоры, вежливо здоровался: «Гутен морген». Петька, знавший несколько немецких слов, тоже говорил «гутен морген» и спрашивал, упреждая вопрос: «Яйки, млеко, масло?» — «Йа, йа», — радостно кивал немец. «Никс яйки, никс млеко, никс масло», — сокрушенно разводил руками Петька. «Яйки, млеко, маслё», — уже требовательней говорил немец, и Петька снова повторял троекратное «никс». Постепенно сборщик дани входил в раж, кричал на всю хату, грозно водил пальцем перед Петькиным носом, но Петька твердил свое. Тогда немцы приступали к обыску, шарили в шкафчике, заглядывали в чугунки и кувшины, в поисках «яик» даже на чердак лазили. Потом, сердито гомоня, уходили: в хате и в самом деле было «никс», хоть шаром покати.

Переговоры не всегда заканчивались для Петьки благополучно. Один немец надрал ему уши, а другой, озлясь до крайности, влепил ему такую крепкую оплеуху, что Петька отлетел в угол и долго потом потирал распухшую, горевшую жарко щеку.

Впрочем, негордый, покладистый Петька готов был стерпеть личную обиду. Схлопотав оплеуху, он покуксился с полчаса, а потом рассмеялся, беспечно тряхнув чубчиком, — мол, до свадьбы заживет. А вот к людям был жалостлив, на чужую беду отзывчив. Третьего дня их сосед — дед Никифор — матюкнулся в спину солдатам, уводившим со двора телку, и поплатился за это: отвели его в школу а всыпали там «горячих» — жестко, до крови отстегали плеткой по голому заду. Петька бегал к бобылю-деду (старуха его померла год назад), захворавшему с горя, и оказывал ему разные мелкие услуги — свертывал и засовывал в рот цигарку, подносил воды, кормил с ложки похлебкой. Дед лежал на животе и плакал — думал ли дожить до такого позора, такого бесчестья… Плакали то в одной, то в другой избе…

Как-то вечером влетела в хату растрепанная Дунька, заголосила, хватаясь за подол Насти: «Ой, мамка, ой, родная, учителку нашу заарестовали, Анну Петровну!..» Петька сидел на лавке, сучил из конского волоса рыболовную леску — в последнее время приноровился ловить карасей в том самом карьере, где когда-то чуть не утоп Вовка. «Чего болтаешь, дура!» — прикрикнул он на сестру, а сам побледнел, чуя, что не врет Дунька. Толком она ничего не могла рассказать, и Петька выбежал вон из хаты — людей расспросить. Выяснил, что Анна Петровна сидит в школьном сарае, а с нею еще двое — исчезнувшие невесть куда из деревни в день прихода немцев председатель колхоза Егорыч и его сын Мишка — сельсоветский служащий. Схватили их немцы случайно: пошли в рощу нарубить березок для палисадника и наскочили на Анну Петровну и тех двоих, когда она передавала им где-то собранные ею винтовочные патроны. Пастух Родионыч самолично видел, как наставили на них немцы автоматы, окружили и повели в плен. Позади один из немцев нес старенькую трехлинейку, отобранную у Егорыча. И то, что взяли их с оружием, не оставляло сомнения во враждебных помыслах пойманных по отношению к немецкому воинству и как бы заранее предопределяло их участь.

Утром Петька исчез.

Только уже вечером узнала Настя от бабки Лукьянихи, что ее сын делал в этот день и чем он для него закончился.

Перед завтраком бабка пришла к себе на огород нащипать луку и заметила в малиннике, на берегу речки Святицы, чью-то белую рубаху. Лукьяниха, известная на деревне назойливостью и любопытством, поспешила к малиннику. «Ты чего тута ховаешься?» — спросила она у Петьки. «Не ховаюсь я, — отвечал он не без обиды, — наблюдение веду…» И объяснил бабке, что задумал вызволить из сарая пленников. Бабка одобрила: «Хорошее дело, божье». Потом поинтересовалась: «Ну а сам как?» — «С ними в лес убегу, — сказал Петька. — Ты так и передай мамке».

Петька лежал как раз напротив сарая, в метрах ста от него. Сарай был построен совсем недавно, поблескивал на утреннем солнце еще не успевшими потемнеть бревенчатыми стенами. Бабка долго смотрела из-под руки, потом сказала: «Ничего у тебя не выйдет, малец, кажись, там замок висит».

У Петьки зрение было получше бабкиного. Первое, что с радостью обнаружил он, осторожно выглядывая из малинника, — никакого замка на двери не было, чернела одна щеколда. Петька сказал об этом Лукьянихе, но она все сомневалась: «А сторож? Вот вышагивает, как журавель, провалиться ему на том месте!» — «Ничего, — сказал Петька и тряхнул чубчиком. — Часового перехитрить можно…»

Петькин план не отличался замысловатостью. Надо было дождаться, когда часовой отойдет от сарая подальше или за угол завернет, подскочить к двери и откинуть щеколду. Рядом с сараем начиналась низина, густо поросшая ольшаником, — сиганут туда пленники — и поминай как звали…

Конечно, лучше было бы действовать ночью, в темноте, но разве знал Петька, что у немцев на уме? Они могли еще сегодня прикончить пойманных или посадить их в машину и отвезти в город, в тюрьму. До ночи все могло случиться.

И Петька решил ждать. Он знал, что никакая сила не заставит его теперь уйти отсюда, и поэтому оборудовал для себя долговременный наблюдательный пункт: сломал несколько веточек перед лицом, чтобы удобней смотреть было, нарвал травы и сунул ее под живот, для мягкости.

Однажды у него оборвалось сердце: пленников вытолкнули из сарая и повели к школе. Петька, замирая, ждал — сейчас загремят там выстрелы. Но выстрелы не раздались, пленных скоро привели обратно. Анна Петровна придерживала локтями разорванную на груди кофту, а лицо Егорыча было все в крови. «Лупили, сволочи», — сказал Петька Лукьянихе и жалостливо сморщился.

Лукьяниха то уходила по своим домашним надобностям в хату, то снова возвращалась. «Лежишь?» — «Лежу, — отвечал Петька и сердился: — Ты чего шастаешь, старая, взад-вперед? Заметят…» — «Не заметят, — успокаивала его бабка. — Оттуль не видно, я все овражком, пригнувшись». И заводила разговор о пленниках: «Хороший мужик — Егорыч. Хоть и не командёр вовсе, не грозный с виду, а хороший… И Мишка его хороший. Хоть и выпивает, и с девками любится, а хороший…»

Петька же все вспоминал свою первую учителку Анну Петровну, как ласкова и добра к нему была. А ведь учился он у нее все четыре года неважнецки — едва на уды тянул, да и пошаливал, бывало. «Правда твоя, Петька: уж такая хорошая учителка, — Лукьяниха истово крестилась. — Не дай ей, Христос, смерть принять от руки ворогов лютых».

Один из «ворогов» — часовой — мотался у двери сарая, как пес на цепи: три шага вперед, три обратно. «Да хоть бы приспичило тебе, — внушала ему Лукьяниха. — Хоть бы по нужде куда отбежал…»

В полдень она сходила домой и принесла Петьке поесть — кусок хлеба, холодных картошек и молока. Возможно, это была последняя трапеза в Петькиной жизни… Все это он умял и, заметно повеселев, продолжал вести наблюдение.

Долгожданная минута наступила под вечер, когда сарай караулил третий по счету солдат. Бабка была рядом. Встрепенувшись, Петька толкнул ее в бок — глянь-ка, мол. Он сразу заприметил в третьем немце какую-то слабинку, что-то от расхлябанности, несерьезного отношения к службе. Солдат позевывал, насвистывал песенку, запустив лапу под мундир, почесывал грудь («Воши ядуть», — посочувствовала Лукьяниха). В его движении возле сарая не усматривалось никакого порядка: он то шагал по кругу, то спускался по косогору чуть ли не до самой речки, то уходил наискосок, под липы парка. Скучно ему было, определил Петька, до смертушки, и когда поодаль, со стороны школы, появился другой немец, в белом колпаке и фартуке, тащивший, видать, на кухню ведро с водой, часовой радостно, по-вороньи картавя, окликнул его. Колпак остановился, опустил на землю ведро и что-то крикнул в ответ. Часовой поманил его рукой, колпак ответил тем же. Часовой показал на сарай, колпак — на ведро. Часовой сдвинул набок пилотку и пошел, насвистывая, к колпаку…

В том месте, где притаился Петька, речка была такая узкая, что он перескочил ее одним махом. Лукьяниха видела, как он, согнувшись, побежал по косогору. Немцы стояли к нему спиной, громко смеялись и что-то толковали про «вассер» и «шнапс» (бабка ясно расслышала эти слова и понимала их значение). У двери Петька чуть замешкался, — наверное, не вдруг смог откинуть щеколду, потом дверь распахнулась, и на пороге показался Егорыч. Ослепленный яркостью дня, он закрыл ладонью глаза, пьяно зашатался. Петька дернул его за рукав, и Егорыча будто ветром сдуло с пригорка — только кусты затрещали в овражке. Туда же метнулась Анна Петровна, следом за ней — Мишка.

Рванулся было и Петька, но, споткнувшись, упал, схватился за ногу, стал корчиться на земле… Эта минута промедления и решила его судьбу…

«Ой, Петька!» — тонко охнула в малиннике бабка, видя, как обернулись немцы, как побежали, тяжело топая, к сараю. Пока повар пинал Петьку сапогом, часовой строчил из автомата по кустам и, не переставая, орал дурным голосом, созывая на подмогу товарищей. Примчалось их к сараю со всех концов парка, по бабкиному подсчету, человек сто — одни подняли галдеж в кустах, другие сгрудились над Петькой…

«Зашибся он сильно, родненький, — рассказывала Лукьяниха полчаса спустя (выбравшись из малинника, она поспешила к Насте). — Как вели, прыгал на одной ноге… Знать, на пенушек наскочил…»

Повели Петьку в школу, надо полагать, на допрос, и Настя, едва выслушав Лукьяниху, побежала туда. На крыльцо вышел переводчик Карл — немец до смешного маленький ростом (на деревне его звали Карлой) — и объяснил ей, что все будет зависеть от «герр обер-лейтенанта», а так как «герр официр ест ошен добри шеловек», то пусть «матка не плашет» и идет домой: может, все обойдется.

Настя ушла успокоенная, ночью даже подремала немножко, но рано утром в деревне появились автоматчики и стали выгонять народ за околицу, на грязный лужок, где обычно паслись гуси. Вместе со всеми погнали туда и Настю. За нею брели Дунька с Ванькой, испуганно хныкали, дергали мать за юбку…

Тут Настя надолго замолкла, понурилась. В хате было тихо. Дунька с Ванькой сидели не шевелясь, слушали бабушку, только негромко похрапывал уснувший спьяну Антоныч.

— Что ж дальше? — осмелился спросить Владимир Петрович и пожалел, что спросил, поймав осуждающий взгляд жены Антоныча.

— После, после доскажет. — Она торопливо наполнила гостю стакан. — А то что ж вы, мама, все о печальном, и себе сердце рвете, и нам невесело.

— Да ты пей, Петрович, пей, — сказала Настя. — И ешь. Грибков попробуй, они у меня скусные… О чем это я? Так вот, значит, стоим мы на гусином лужку и на школу поглядываем. Вскорости на дороге мотоциклы застрекотали — это Петьку везли. Впереди ехал ихний начальник, лейтенант, в картузе высоком. На задней мотоцикле Карла сидел, а рядом с ним, в коляске, — Петька. Я его издали признала, по белой рубахе. Вытащили его из машины и поставили перед народом. А народ — бабы да ребятишки, старики со старухами. Молодых парней и мужиков в силе о ту пору в деревне не было, на войну забрали. Все молчат, вздыхают, крестятся. У Петьки на душе, знать, кошки скребли, да только храбрился — улыбался, чубчиком встряхивал. И все зашибленную ногу поджимал под себя. Посмотрела я на него, худого, дробного, — они с Карлой одного росточка были — заревела в голос… Мне бы удержаться, Петрович, легче б ему помирать было, а я заплакала, и он заплакал, горько так, прямо навзрыд. Карла засмеялся и говорит: вот он, мол, ерой ваш, в три ручья заливается со страху — чисто дите малое. А я-то знала, что не со страху плакал Петька и не себя пожалел — меня пожалел, Ваньку с Дунькой… Ну ладно, достал Карла бумагу и стал читать. Она по-русскому была написана. Спешно читает, бормочет под нос и в небо посматривает: из-за леса туча шла, такая черная, такая страшная. И командир немецкий косился на тучу и все торопил Карлу — шнель, шнель, быстрей, значит. Ничего я в той бумаге не разобрала, только поняла, что Петька мой поднял руку на всю ихнюю армию фашистскую и потому ему — смерть, чтобы, дескать, другим неповадно было идти супротив ихней силы. Командир покосился на тучу и головой кивал, — мол, правильно читает Карл, а сам, ирод, ни словечка по-нашему не кумекал, это вся деревня знала. За что, думаю, убиваешь моего Петьку, а сама вспоминаю давешние слова Карлы: может, и правда, что добрый, может, помилует… Только не помиловал… Тут гром ударил, дождем секануло, командир махнул перчаткой — знак дал, Карла вытащил пистолет и пальнул Петьке в грудь…

— Вот и все, — сердито сказала жена Антоныча. — А что дальше было — не спрашивайте. Мама вместе с Петькой наземь упала, без памяти, еле к вечеру отходили. Без нее и закопали Петьку на том самом гусином лужку…

Владимир Петрович сидел протрезвевший, поглаживая бледные щеки.

— А уж гроза-то, гроза тогда была. — Настя посмотрела в угол, на божницу. — Мне потом люди сказывали, Петрович, никогда еще в наших краях такой сильной грозы не было: крыши на хатах развевало, суки на деревьях ломало. На ильин день это было. Поди, гневался Илья-пророк на немцев, пужал их за моего Петьку… Они сразу побегли к школе, оставили только Карлу и еще одного. Эти не ушли, стояли под молоньей и громом, пока мужики не закопали Петьку. На Петьке сухой нитки не было, и опустили его в воду: страсть ее сколько набежало в ямку…

Проснулся Антоныч, потянулся, виновато моргая:

— Перебрал я малость…

— Ну нам пора, — сказала его жена. — Где твоя шапка?

Под столом отыскала шапку, нахлобучила ее на Антоныча, скомандовала детям:

— Дунька, Ванька!

На пороге обернулась, бросила Владимиру Петровичу коротко и сухо:

— Вечером — милости просим к нам.

Дверь захлопнулась с треском.

— Осерчала, — сказала Настя. — Это она меня жалеет, не любо ей, когда я про Петьку: боится — плакать начну, убиваться… А я уже не плачу, Петрович. Ты посчитай-ка, сколько годков минуло с того времени. И слез у меня не осталось…

Владимир Петрович провел ладонью по запотевшему стеклу. Снег все падал. В густой белизне его едва виднелся теткин сад с тремя яблоньками, реденькой изгородью, пустой собачьей конурой возле поленницы дров.

— А пес где? — безразлично спросил Владимир Петрович, лишь бы нарушить молчание.

— Сдох кобелек, еще по весне. От старости…

— М-м, — замычал Владимир Петрович, страдальчески кусая губы: у него заныло в груди.

— Ты что? — забеспокоилась Настя.

— Ничего, ничего, — Владимир Петрович сглотнул таблетку. — Сейчас полегчает…

— Война и тебя, поди, по головке не погладила, Петрович. Как погляжу я — совсем больной ты, даром, что видный собой. Ты на хронте был?

— Не довелось, Ивановна. Доктора забраковали.

— Чай, нутро?

— Да нет, другое. — Он на мгновение смутился, как смущался всегда, называя свою болезнь. — Плоскостопие у меня…

— Чаго? Чаго? — Настя сдвинула с уха платок.

— Плоскостопие, говорю… Ну понимаешь, плоские ступни у меня, ходить далеко не могу, ноги устают… Таких только в нестроевую берут.

Владимир Петрович сидел, опустив плечи, устало щурился. Все неуютней становилось ему в этой большой холодноватой хате. От выпитого мутило: сначала он пил коньяк, потом, по настоянию тетки, отведал сахарного самогона, и сейчас стучали в его висках докучливые молоточки.

Он вдруг обрадовался при мысли, что, в сущности, ничто его здесь больше не задерживает: надо ехать сегодня же, благо еще вполне можно успеть к вечернему поезду. Ему стоило немалого труда объяснить Насте, что он никак не может остаться: отпустило, мол, начальство всего на четыре дня и в пятницу надо обязательно быть на работе.

— Да как же ты с Дуней не повидаешься, — сокрушалась Настя. — И где ее леший давит? Да она меня съест поедом, что не задержала тебя.

Но понемногу ее причитания становились тише, и наконец она сказала Владимиру Петровичу, как ему послышалось, даже с облегчением:

— Оно, конечно, со службой не шутят, поезжай уж…

Вместе пошли к Антонычу. Он все еще не мог проспаться после выпитого у матери. Жена едва растолкала его. В сенях Антоныч вылил себе на голову ковш ледяной воды и заявил, что баранку будет держать надежно, а что касаемо винного духа изо рта, так это ничего — автоинспекции в их краях и в помине нет.

На прощанье Настя, заплакав, поцеловала Владимира Петровича, просила приезжать вдругорядь, но ни сама она, ни он не верили, что свидятся снова. Уже сидя в кабине, Владимир Петрович крикнул ей, чтобы передавала привет Дуне и наказала бы ей чаще писать ему на Урал.

За околицей Антоныч остановил машину. По заснеженной тропе они спустились в низину, миновали чью-то баньку с черными от копоти стенами и вышли на унылый кочковатый луг, посреди которого желваком выпирал из земли бугорок, а на нем возвышался дощатый обелиск с жестяной звездой на макушке.

— Это и есть Петькина могила, — сказал Антоныч.

Они сняли шапки и долго стояли в молчании. Снег падал на совсем белые волосы Владимира Петровича и на русую шевелюру Антоныча, в которой тоже уже проблескивала седина.

— Послушай-ка, — вспомнил Владимир Петрович. — А те, кого спас Петька, — председатель с сыном и учительница — живы они?

— Председатель помер лет десять назад. А сын его жив — заместо отца председательствует. Он-то и поставил памятник… Анна Петровна тоже жива, всю войну прошла, израненная, а жива… Не так давно приезжала, поплакала на Петькиной могилке…

И снова они тряслись по узкой ухабистой дороге, поднимались на горки, скатывались в лощины, выбивали дробь на бревенчатых мостиках через речки, и тарахтенье мотора их старенького грузовика было, наверное, единственным звуком в неоглядности безмолвных полей. Белая пелена за стеклами редела, тучи сыпали последние свои снежинки, и стало виднее вокруг, хотя день уже тускнел, супился и воздух начинал наливаться предвечерней синеватостью.

Ах эта белая, белая равнина! Кажется, на самом сердце твоем лежит она. Как она чиста, как покойна, как нема, как холодна! Но почему же, чистая, покойная, немая, холодная, так волнует она, так тревожит, обжигая печалью и радостью. Печаль о том, что в жизни не все получилось, что сбивало тебя с прямого пути в сторону, — печаль истинная. А радости не верь, она лишь одна видимость, лишь обманное обещание, что еще не все потеряно, постарайся — и все наладится, что как снег замел слякоть осени, так и время заметет, запорошит прожитые тобой дни, скрывая то, чего тебе не хотелось бы видеть, что вот как по этому нетронутому, без единой морщинки снегу можно проложить новый путь, так и жизнь можно начать сызнова, проложить по ней ровную стежку свежих следов.

«Полно, полно, — утешал себя Владимир Петрович, — не так уж плохо сложилась твоя жизнь…»

Стемнело. Они ехали, толкая перед собой клин клубящегося света, а в кабине была полутьма, только зелено светились цифры приборов да вспыхивала и гасла папироска в зубах Антоныча. Владимир Петрович смотрел на свет и старался думать о приятном. Вспомнил недавнюю рыбалку, когда он вытащил, к восторгу и зависти всей компании, огромную, замшелую от старости щуку, вспомнил южный городишко, где отдыхал, и женщину, с которой там познакомился, тоже из Челябинска, ставшую его возлюбленной, его болью и счастьем.

«Было плохое, но было и хорошее, — думал Владимир Петрович, — все, как в жизни. Работа была, любовь была, товарищи были — все, как у людей. Разве мало?» Но далекий голос в полях, тонкий и жалобный, долго повторял, будто сомневаясь: «Разве мало? Разве мало? Разве мало?»

На станцию они приехали как раз вовремя, когда за лесом, приближаясь, стучал колесами поезд. Антоныч сбегал за билетом, подсадил Владимира Петровича на высокую подножку, подал чемодан.

Антоныч стоял на платформе и махал рукой, пока не скрылись огоньки последнего вагона.

А Владимир Петрович, не сняв даже пальто, взобрался на верхнюю полку и тотчас уснул.

Дядя Ваня

Есть у меня знакомый по фамилии Глинков. Фамилия со смыслом: Глинков — от глины, потому что и прадед Александра Семеновича, и дед его, и отец, и двое дядек были деревенскими горшечниками, гончарами. Александр Семенович тоже родился в деревне, провел там детство и юность, помогая отцу лепить горшки да кринки. Потом судьба забросила его в город. Казалось бы, что делать в городе деревенскому гончару? Но к тому времени приспела мода на разные безделицы, по-иностранному — сувениры, и Александр Семенович принялся делать из глины милые забавные вещицы. Они сразу же показали его отменный вкус, живое чувство красоты. Его стали уважать профессиональные художники, хотя известно, что их брат искони смотрит на самоучек, «самородков», подобных Глинкову, с изрядной долей пренебрежения. Так, скажем, смотрит дипломированный врач на какого-нибудь сельского деда-знахаря, ведуна, который лечит травкой-муравкой, а то и нашептыванием, колодезной водичкой с угольками.

Хлопотами Александра Семеновича при большом керамическом заводе был устроен сувенирный цех — крошечная мастерская с крошечной же обжигальной печью. Вот я и зачастил к своему знакомому в этот цех — греться сухим жаром печки, любоваться глиняными безделушками, вести неторопливые разговоры с ласковым гостеприимным хозяином.

Поначалу Александр Семенович работал в цехе один — сам замешивал глину, сам крутил гончарный круг, сам ставил вещицы в печь на обжиг, сам расписывал их глазурью. Но однажды, придя в мастерскую, я увидел там девушку, которая при первом же взгляде очень понравилась мне. Девушка стояла у высокого дощатого стола и руками, густо измазанными глиной, прилепляла ушки к кувшину, из чего я заключил, что она здесь не гостья, а работница. Была она круглолица, румянощека, стройна. Одета модно — в черной кожаной курточке и короткой, тоже кожаной юбке. Заметив мой взгляд, украдкой брошенный на ноги девушки, Александр Семенович с шутливой укоризной покачал головой.

— Кто? — спросил я одними губами, без голоса.

— А вот угадайте, — шепотом отвечал Александр Семенович.

— Да уж не знаю…

— Да это ж дочь моя! Лида! — крикнул Глинков с детской веселостью.

Этого я не ожидал. У тщедушного, невзрачного человека такая дочь-красавица.

Девушка вышла.

— Ну как? — тихонько засмеялся Глинков, видимо от души забавляясь моим удивлением.

— Кем же она у вас здесь? Помогает в свободное время?

— Да она ж Глинкова, нашего горшечного корня. Для нее дороже этого дела в жизни ничего нет. Бывало, еще крохой, ухватит шматок глины, поднесет к лицу, улыбается до ушей: «Вкусно пахнет!» Недавно закончила художественно-графический факультет и прямым ходом сюда. Вчера в штат зачислили, на должность художника. — Глинков снова засмеялся. — Теперь я как бы под началом у нее. У меня-то у самого за душой семь классов, вот директор завода и решил приставить ко мне образованную…

— Хороша, очень хороша, — сказал я, весь еще во власти ее очарования.

— А знаете, ведь и мать ее, покойница, не видная собой была. Но уж больно я красоту люблю, жизнь мне без нее не в жизнь. Вот я и заявил своей Веруне, когда в жены брал: «Я не я буду, если не родится у нас девочка, и непременно красивая». Так оно по-моему и получилось.

У Глинкова лицо с мелковатыми, мягкими чертами, он застенчив в обращении с людьми малознакомыми, нет в нем и капли властности, решительности. Говорят, женщины не любят таких мужчин. Однако, когда он был молод, его любви добивались самые миловидные, самые избалованные девчата деревни. Но как ни любил Глинков красоту, он с ласковой непоколебимостью отвадил всех своих симпатичных поклонниц. Говорил им — вы, мол, и так найдете себе хороших мужей, на что я вам? И выбрал себе, переехав в город, тихую, робкую Веруню, девушку в летах, давно потерявшую надежду кому-нибудь понравиться.

Не обделяли женщины своим благосклонным вниманием Александра Семеновича и потом — уже немолодого, разменявшего пятый десяток. Он хранил память о Веруне, но иногда опять-таки жалел одиноких, несчастных женщин, чьи судьбы, словно по какому-то злому наговору, никак не клеились. Об этом Глинков рассказывал полунамеками, застенчиво посмеиваясь, пряча от меня ясные синие глаза, и все повторял: «Ну что они находят во мне, старом?»

Сейчас я отлично понимаю — что: мягкостью привлекал Александр Семенович, заботливостью, поистине бесконечной добротой, которой ой как не избаловано большинство женщин. И доброта эта от того самого «горшечного» корня. Дед Александра Семеновича, помимо гончарного ремесла, занимался еще хлебопашеством. Казалось, жить бы ему да богатеть. А на деле был он бедняк из бедняков. Горшки, горлачи, кринки и прочую домашнюю посуду лепил с прохладным сердцем, а как принимался за игрушки, тут просыпался в нем требовательный и самозабвенный мастер. Надо было придумать, как бы свистульку какую, медведя там иль сороку-белобоку поинтересней сделать, как ярче раскрасить ее. Тут чувствовал он в груди трепет неизъяснимый, забывал, работая, обо всем на свете, и о землице, разумеется. А сделает — станет детишкам раздавать. «Ты хоть бы копейку какую с них взял!» — бывало принималась корить его старуха. А он взглянет на нее с укоризной: «Это-то с детишек копейки? Да где ж они их возьмут?» И со взрослых баб, мужиков стеснялся деньги брать, хотя снабжал посудой, почитай, всю округу. Дело доходило до того, что покупатели тайком передавали деньги старухе или совали их, выходя из избы, в карман дедова зипуна, висевшего у двери.

Точно такими же бедняками-недотепами, выражаясь языком некоторых практичных людей, простаками, готовыми отдать встречному-поперечному последнюю рубаху, — были и отец Александра Семеновича, и двое братьев отца — Иван и Алексей, тоже гончары.

Яблоко от яблони недалеко падает. Уже при первом нашем знакомстве Александр Семенович попытался подарить мне чуть ли не всю продукцию, накопившуюся в мастерской за неделю. «Да ведь это как бы уже и не ваше, а государственное», — осторожно объяснил я ему. «Вы не беспокойтесь, пожалуйста, — отвечал он с милым своим простодушием. — Я возмещу, денек-другой посижу и снова всего вдоволь наделаю». Пришлось принять от него ярко расписанный цветочный горшочек. При втором моем посещении — в солнечный апрельский денек, когда птицы прилетали с юга — он вручил мне глиняного жаворонка. На третий раз я оказался обладателем сосуда с обличьем черта. Нечистый сложил на кругленьком животике тонкие паучьи лапки, а сзади у него потешно завивался поросячий хвостик. И морда у черта была свиноподобная: с крошечными зажмуренными глазками и тупым пятачком с двумя дырочками-ноздрями. В сосуд можно было налить вина и разливать его потом в рюмки через чертовы ноздри. Этого черта просто нельзя было не взять — таким уморительным сделал его Глинков.

Но все хорошо до трех раз. Когда Александр Семенович попытался преподнести мне большую вазу, над которой трудился он по крайней мере неделю, я замахал руками довольно сердито. «Воля ваша, — смутившись, сказал Глинков, — только я от чистого сердца». И представьте себе — огорчился явно, но не обиделся. Обижаться, по-моему, он вообще не умеет.

Как-то, уже близко, почти дружески сойдясь с ним, я сделал попытку попенять ему на чрезмерную мягкость, простоту, которая, известно, бывает порой хуже воровства. Но он неожиданно для меня взволновался, даже будто рассердился малость, и сказал непривычным для него твердым тоном непривычные «высокие» слова: «Доброта — великая сила. Добрая сила злую силу ломит». Потом, помолчав, улыбнулся робко, как бы прося прощения за свою горячность, и добавил: «Я не о себе, конечно, сами понимаете… Но вот послушайте…»

И в подтверждение своих слов поведал мне Александр Семенович историю, что я бы и не поверил, если бы не знал хорошо рассказчика. Вот уж подлинно: живая жизнь бывает порой удивительней всякого вымысла.

В войну деревня, где жил Александр Семенович, тогда двенадцатилетний Саня, была связана с партизанами. В лес, в партизанский отряд, ушел его дядька Алексей (отец еще в начале немецкого нашествия был призван в армию), другой дядька — Иван, оставаясь на месте, выполнял различные поручения отряда. Всячески помогали партизанам и остальные жители. Прямых улик против них немцы не имели, но на немецких картах деревня обозначалась черным кружком как подозрительная, и судьба ее была предрешена заранее.

Осенью сорок третьего немцы отступали со Смоленщины. Однажды утром в Максимкове появились солдаты в зеленых шинелях во главе с высоченным, сумрачного вида гауптманом. Народ согнали в центр деревни, к избе, где до войны размещался сельсовет, и долговязый гауптман, с немецкой аккуратностью лепя одно русское слово к другому, прокричал с крыльца, что Максимково подлежит эвакуации, поэтому жители должны немедленно покинуть жилища, взяв с собой только самое необходимое, собраться здесь же, на площади, и приготовиться следовать в организованном порядке, колонной, в западном направлении.

Была минута растерянной тишины, тайной надежды, что все это невзаправду, авось обойдется. Но люди за два года оккупации слишком хорошо уяснили себе, что немцы шутить не любят. И после короткого замешательства все очнулись, побежали к своим домам, заголосили бабы, заплакали дети.

На сборы было дано полчаса. Гауптман стоял на крыльце и, отвернув узкой рукой в черной перчатке обшлаг рукава, смотрел на часы. Когда время вышло, он что-то крикнул солдатам, и те рассыпались, побежали по избам. Тех, кто замешкался, выталкивали за порог взашей, бросали их мешки и узлы в густую осеннюю грязь. Из подъехавшей машины выскочили факельщики с канистрами бензина, жгутами соломы, и вскоре деревня запылала от края до края.

Когда колонна, подгоняемая окриками и пинками охранников, выползла за околицу, Саня до боли в шее все оглядывался и долго видел косматое, уже слившееся в широкое рыжее полотнище пламя, чуял приносимый ветром горький запах дыма. Впрочем, им, Глинковым, повезло. Дядька Иван, крупный мужик лет под шестьдесят, инвалид еще той, первой мировой войны, в суматохе не растерялся, успел запрячь лошадь и посадить в телегу вместе с женой свою родню — Санину мать и двух его сестренок. Самого Саню в телегу не посадили, он считался уже большим и шел самостоятельно, держась за задок телеги. А обочь лошади, потряхивая вожжами, неуклюже заваливаясь на негнущуюся инвалидную ногу, крупно вышагивал дядька Иван, по привычке своей что-то бормоча басовитой скороговоркой.

Их телега была единственная в колонне.

К полудню старые и малые (а из них и состояла чуть ли не вся колонна) начали выбиваться из сил. Подбежала к Ивану растрепанная, заплаканная бабка Фекла, попросила взять на телегу пятилетнего внука. Иван молча подхватил мальчонку, посадил на женины колени. Саня и оглянуться не успел, как на телеге сидело уже с десяток ребятишек. Лошадь сильно притомилась на разбитой злыми дождями, раскисшей дороге, тащилась все медленней. «Дай-ка, Марьюшка», — обратился Иван к жене. «Что дай?» — не поняла та. «Узел, говорю, дай». Марья вцепилась в узел: «Да ведь тут одежонка наша, зима, Ваня, наступает». Иван осторожно разжал ее руки, поднял узел над головой и швырнул далеко за обочину. «Теперь мешки давай…» Опростанная телега полегчала, лошадь пошла бойчее. Иван посадил на телегу еще двух малышей. Потом виновато взглянул на жену, зачем-то снял и помял в заскорузлых ладонях шапку. «Так как же будем, бабоньки?» Те, ни слова не говоря, ногами вперед, полезли с телеги. «А ну, мелюзга, кто желает прокатиться на савраске?!» — крикнул Иван, и тотчас к нему подбежали мальчик и две девочки. Одна, постарше Сани, первой забралась в телегу, и его остро кольнула обида: мол, чем она лучше других, за что ей, большухе, такое послабление? (Рассказывая об этом, Александр Семенович признался, что до сих пор корит себя за то давнее скверное чувство зависти.)

Но и у ребятни, хоть и ехала теперь она на телеге, настроение было не ахти какое. Закутанные в рванье, дети сидели бледные, невеселые, чуя, видать, что не кончится для них добром эта езда невесть куда, под конвоем хмурых немецких дядек. И тогда Иван, вспомнив о чем-то, вдруг засмеялся тихонько и полез за пазуху. «Что носы повесили? Нате-ка…» И стал совать в ручонки детей пестро разукрашенные глиняные петушки-свистульки. Иван сам их делал во множестве и вот, поди ж ты, в запарке поспешных сборов не забыл о них, сунул с десяток под шубу. «Ну что ж вы, давайте!» — подбодрил он детишек, видя, что те не решаются нарушить недобрую тишину, висевшую над колонной. Самый маленький — трехлетний карапуз в нахлобученной на уши красноармейской пилотке — набрался наконец духу, вставил в рот петушка, надул щеки и засвистел протяжно. Его поддержала девчонка-большуха, и скоро такой свист, такой верезг, такой гуд подняла малышня в телеге, что даже в полях и лесах отдавалось. Захохотал, поправляя на животе черный автомат «шмайсер», немец-конвоир слева, обернулся, что-то сказал своему товарищу, шедшему в пяти шагах позади, — тот тоже осклабился.

Но тут же оба встревоженно напряглись. От головы колонны, встречь ей, ехал верхом на лошади сам долговязый гауптман. Враз зазвучали свирепо-хриплые окрики, конвоиры кинулись было к телеге, но гауптман махнул рукой, остановил их. Он сидел на лошади, понуро опустив плечи, до нелепого длинный и тощий, полувысвободив из стремян носки начищенных, но уже заляпанных шматками грязи сапог, и молча, со стылым лицом слушал верещание свистулек. Иван сторожко смотрел на него. На мгновение ему показалось, что в глазах немца промелькнуло напряжение, будто он вспомнить что-то пытался, даже будто усмешка тронула его тонкие, крепко сжатые губы. Но кто мог знать точно, о чем думал этот тощий верзила в высокой фуражке с изображением черепа на тулье — каиновым знаком палача и убийцы, чем кончатся его неподвижность и молчание. Может, сейчас вытащит из кобуры пистолет и начнет пулять в детишек…

Отовсюду на него смотрели со страхом и ожиданием. Но гауптман стрелять не стал, все так же молча повернул он лошадь и медленно, шагом поехал на свое командирское место — в голову колонны. И все облегченно вздохнули, повеселели, приняв молчаливую снисходительность главного немца за доброе предзнаменование.

Однако вскоре откуда-то сзади, с хвоста растянувшихся по дороге людей, донесся истошный бабий вопль. Иван с Саней побежали туда и увидели валявшуюся в грязи бабку Феклу, а над ней конвоира, стаскивавшего с плеча автомат. «Ауф! Штеен ауф!» — кричал он и пинал бабку ногой. Иван, побледнев, встал перед немцем: «Ты что ж это вытворяешь, щенок? Ведь она тебе в матери годится… Поимей совесть!» Немец с размаху ударил Ивана в грудь прикладом «шмайссера», локтем отшвырнул в сторону и, злобно ощерившись, прошил бабку автоматной очередью.

Иван потом говорил Сане, что он почему-то надеялся, что на выстрелы прискачет гауптман, накажет конвоира, убившего старуху. Но гауптман не прискакал. Не появился он и тогда, когда, обессиленный, шмякнулся на дорогу дед Митрий, и тот же самый конвоир, уже не ругаясь, не требуя, чтобы дед встал, с деловитой неторопливостью пристрелил его. Потом стреляли еще и еще, и постепенно дошло до Ивана, что вмешательства гауптмана ждать нечего, что отстающих убивают с его ведома и согласия, и он заплакал от своего бессилия, невозможности помочь людям.

Потом была короткая остановка на обед, немцы, собравшись в кучки, передавали друг другу фляжки со шнапсом, открывали консервные банки, жевали галеты. И ни у кого в колонненаголодавшихся за два года оккупации людей не потекли слюнки при виде этого пиршества, никто не развязал узелки с жалкой снедью — парой-тройкой картофелин, куском дрянного, с лебедой, хлеба. Все знали теперь, какая участь ждет ослабевших, но есть никто не мог, темные крылья смерти уже застили собой белый свет с его житейскими заботами и желаниями.

А под вечер — новая напасть. Одному конвоиру надоело месить дорожную грязь и, переговорив с товарищами, он с пьяной ухмылкой направился к телеге. «Чего тебе?» — чуя недоброе, спросил Иван. «Пферд, — сказал немец. — Их фаре мит дем пферд. Киндер век! Ферштеен?» Он как котят, хватая за шиворот, поскидал детей с телеги и, гогоча, плюхнулся туда сам.

На этот раз Иван смолчал. Он посадил на закорки малыша в красноармейской пилотке, а женщинам приказал взять детей на руки и не отставать от телеги. Сам он тоже шел с малышом на плечах, опустив голову, глубоко о чем-то задумавшись, и Саня, поспешавший рядом, слышал глухое Иваново бормотание и даже разбирал слова. «Да где ж это видано, чтоб с детишками так, в грязь носами? — размышлял Иван. — Ясно, зверь он лютый, командир ихний, но ведь и зверь ин раз жалеет детенышей…» Иван все еще не мог расстаться с мыслью, что он тогда не ошибся, не почудилось ему, а в самом деле проглянуло в стылом лице гауптмана, когда он слушал верещание глиняных свистулек, что-то человеческое, доброе. «Попытать ай нет?» — бормотал Иван, поправляя свисавшие ему на грудь голые, синие на холоду, в коротких порточках, малышовы ноги.

Еще не стемнело, когда раздалось: «Хальт!» Немцы остановили колонну в какой-то сожженной и покинутой жителями деревне, где уцелели всего одна изба да стоявший на отшибе коровник. Часть конвоиров вместе с гауптманом направилась к избе, оставшиеся начали загонять людей в хлев на ночлег, шляфен, как сказали немцы.

У дверей коровника Иван шепнул Сане: «Погодь-ка!» — взял его за руку и вывел из толпы. На виду у конвоиров они пошли к избе. Никто их не окликнул: видимо, немцы уже успели выставить сторожевое оцепление и были уверены, что старик с мальчиком никуда не денутся.

Александр Семенович, рассказывая это, не мог объяснить, почему Иван, идя к гауптману, взял его с собой. Может, думал видом испуганного, усталого, заляпанного по колени грязью племянника растопить ледяное фашистское сердце? Или иная задумка у него была? Так или иначе через минуту они оба стояли перед избой, где расположился гауптман со своей свитой, и Иван просил часового допустить их к начальству. Видно, немец, стоявший на часах, пребывал в благодушном настроении. Протопав в избу, часовой тут же вернулся и, брезгливо морщась, начал ощупывать и охлопывать просителей, желая убедиться, что при них нет оружия. Потом ткнул пальцем в плечо, давая понять, что они могут пойти.

В прихожей половине Иван поперхнулся — до того густ был немецкий дух, исходивший от потных солдатских тел в расстегнутых мундирах, шерстяных носков, сушившихся на шестке у печки, манерок с супом и гуляшом. Конвоиры, свободные от дежурства, кто сидел, кто лежал на соломе, покрытой пятнистым маскировочным полотнищем. Они удивленно проводили глазами громадного русского деда и русоволосого мальчишку, нахально перших прямо в горницу гауптмана, однако никто не попытался остановить их.

Гауптман в одиночестве сидел за столом, опершись узкими локтями о чисто выскобленную столешницу. По левую его руку чадила ржавая керосиновая лампа, по правую лежали фуражка с черепом, вороненый парабеллум, посреди стояла наполовину опорожненная бутылка.

— Гутен абенд, герр официр, — сказал Иван, успокаивающе поглаживая по вихрам испуганного до коленной дрожи Саню.

— Ты знаешь немецкий? — в свою очередь по-русски спросил гауптман.

— Яволь, их вайс.

— Где же ты научился? — гауптман смотрел на Ивана с холодным любопытством, постукивая костлявыми пальцами по пистолету.

— В Германии, господин офицер.

— Ты был в нашей стране?

— Яволь, был. В вашем плену был, еще в первую мировую.

— О, это заньятно, — сказал гауптман с легким удивлением в голосе, храня, однако, холодную неподвижность лица. — И в каких городах ты был?

— Сперва в Дрездене — в госпитале лежал, вот с этим… — Иван похлопал по раненому колену. — Потом попал аж под Штеттин.

— Так, под Штеттин. Дальше, старик, дальше…

— Там меня один бауэр батраком к себе взял.

— Батраком? Вас ист дас?

— Работником, значит.

— Заньятно, — повторил гауптман и не сдержался — нервно улыбнулся краешком узких губ. — Я тоже жил около этот город. Не забыл, как звали твоего хозяина?

— Звали Куртом… А фамилие ихнее… Как же его? Такое простое фамилие, а вот, поди ж ты… — Шапкой, зажатой в кулаке, Иван вытер со лба вмиг проступившую жаркую испарину и досадливо крякнул. Что-то подсказывало ему, что это очень важно — вспомнить фамилию бауэра.

— Лёс, лёс! — торопил его гауптман, весь подавшись из-за стола навстречу Ивану. — Думай, старик, думай! Шнеллер!

«Как же его, как? — лихорадочно думал Иван, вызывая перед собой образ вот такого же долговязого, как гауптман, вечно угрюмого, вечно всем недовольного человека в грубошерстной куртке и бриджах, в плоской шляпе с перышком за зеленой лентой. — Как же его, немчуру проклятого?..»

И вспомнил Иван, вспомнил-таки, вытащил из глубин памяти давным-давно позабытую за ненадобностью фамилию немца-хозяина.

— Шмидт! Шмидт — его фамилие! — басом гаркнул он на всю горницу и радостно засмеялся. — Убей меня бог — Шмидт! Кузнецов, по-нашенски. У него еще сынишка был, лет десяти. Францем звали… Чуешь, герр офи…?

Саня попятился. Медленно-медленно гауптман поднимался из-за стола, выпрямлялся во всю свою несуразную долговязость, одной рукой одергивая полы кителя, Другой приглаживая редкие волосы.

— Дай! — сказал, как выстрелил.

— Это чего? — растерянно спросил Иван.

— Это дай… Как это по-русски? — подойдя к Ивану, гауптман повернул его за плечи к свету лампы. — Свистьюльку дай!

— Свистульку? — Иван громко сглотнул слюну, суетясь, зашарил по карманам. Потом вздохнул облегченно, подавая немцу глиняного петушка. — Вот, на… Уж я думал ни одного не осталось…

А дальше было такое, что заставило Саню на минуту забыть страх и, непочтительно разинув рот, уставиться на гауптмана, который повел себя диковинно и непонятно. Обтерев платком петушиную гузку — там, где была дырочка, — он сунул глиняшку в губы и, зажмурившись, печально и важно покачивая плешивой головой, засвистел. Сане почудилось даже, что из-под век немца блеснули слезы.

Оторопело, неуклюже топчась, глядел на гауптмана Иван.

Последний звук, протяжный и жалобный, затих, затерялся в полутемных углах избы. Гауптман снова обтер платком петушиный задок и, протягивая, но не отдавая Ивану свистульку, понизив голос до шепота, спросил:

— Ты это помнишь, старик?.. Ты это помнишь… — Он помедлил и, наклоняясь к Ивану, душно дыша ему в бороду коньячным перегаром, закончил по слогам: — дядь-я Вань-я?..

Иван был ранен в четырнадцатом, в начале войны, под Ломжей. Немецкая армия и тогда отличалась жестокостью, но еще не наплевала на все законы — божеские и человеческие, как было потом, при Гитлере. Поэтому немецкие санитары подобрали Ивана и отправили в госпиталь. Лечить, впрочем, почти не лечили, и несерьезное в общем-то Иваново ранение обернулось для него калечеством — нога перестала сгибаться в колене. Это, однако, не помешало немцам по выписке из госпиталя отправить здоровенного русского мужика на работу — во благо великой Германии. Волей судьбы он попал к штеттинскому бауэру Курту Шмидту. Курт был, по их немецкой мерке, не то чтобы богат, но и не беден: владел порядочным куском земли, держал три лошади, пять коров. Был он крутенек характером, аккуратен и трудолюбив, сам не давал себе отдыху с раннего утра до поздней ночи и заставлял в поте лица своего работать чад и домочадцев. Из домочадцев были у него наемный работник, немец же, и костлявая, долговязая, под стать хозяину, немка неопределенного возраста — фрау Майер, худо ли, бедно ли выполнявшая обязанности покойной фрау Шмидт. А чадо у Курта было одно — тщедушный, с болезненно бледным лицом мальчуган по имени Франц.

То, что суровый Курт Шмидт не давал поблажки даже собственному сыну, не делал скидки на его малолетство, Иван понял сразу же, как только бауэр привез его на лошади из Штеттина на свое подворье, состоявшее из добротного кирпичного дома под черепичной кровлей и черепичных хозяйственных построек. Посреди широкого, замощенного брусчаткой двора Иван увидел кучу брикетированного торфа, а возле нее мальчика с тачкой, на которую он укладывал торфяные кирпичи. Тачка была большая, громоздкая, а мальчик — узкогрудый, со слабыми худыми плечами. Когда он покатил нагруженную тачку, ему потребовалось до предела напрячь силенки. Стараясь удержать поручни, мальчик вихлялся всем телом, ноги его разъезжались на скользкой брусчатке.

Было начало ноября, настоящие холода еще не наступили, но ветер, дувший с севера, нес с собой промозглую, дрожливую сырость. А на мальчике были какая-то легкая полотняная курточка, короткие штанишки и грубые, спадавшие со ступней опорки на деревянной подошве.

Иван жалостливо поморщился и, пользуясь тем, что хозяин ушел распрягать лошадь, заковылял к мальчику. «Найн, найн, герр зольдат», — испуганно залепетал тот, когда Иван решительно ухватился за поручни. Отстранив мальчугана, он покатил тачку к сараю, а мальчик брел следом и все твердил что-то про «фатера», который, мол, будет недоволен.

Шмидт, вернувшись с конюшни, в самом деле не на шутку рассердился. Накричав на сына и приказав ему снова взять тачку, он, твердо и прямо глядя в лицо Ивану, прочел длинное нравоучение. Иван к тому времени уже разбирался с грехом пополам в немецком и многое из того, что сказал хозяин, уразумел. Хозяин же, то поднимая вверх тонкий и крепкий, как гвоздь, палец, то тыкая им себе в грудь, говорил о том, что господь бог сотворил человека не для постыдной праздности и лени, а для тяжкого повседневного труда. Его самого с зеленого детства отец приучал работать, и он благодарен отцу за эту науку. Теперь, в свою очередь, он дух вышибет из Франца, но все ж сделает из него настоящего немца — крепкого и закаленного работягу, а если потребуется фатерлянду, то и храброго солдата. И еще сказал Курт Шмидт Ивану Глинкову, что он не потерпит у себя в доме русской безалаберности и русской недисциплинированности. Иван должен делать то, что ему прикажут и ничего сверх приказа, как это только что было в случае с Францем. Если же русс не прислушается к его, Курта, предостережению и будет по-прежнему совать нос не в свои дела, то с его носом он, Курт Шмидт, поступит вот так… И хозяин с угрюмой свирепостью секанул ребром ладони по воздуху, показывая Ивану, как отрубит ему нос.

«Не пужай, не из пужливых», — хотел было сказать Иван, но позади Курта стоял Франц, умоляюще прижимал к губам палец — дескать, не гневи фатера.

Три часа, оставшиеся до потемок, они с хозяином молотили на риге пшеницу. А вечером Ивана определили на жилье: фрау Майер провела его в сараюшку возле коровника и объяснила, что и как там устроить, чтобы «руссишер зольдат» было «гут». Коль не капут, то и гут — здраво рассудил Иван, уже привыкший не ждать в плену ничего хорошего. Осмотрелся. Окна в сараюшке не было, но зато под потолком тусклилась электрическая лампочка. В углу на цементном полу лежала охапка сена — его постель. Сену Иван обрадовался. К тому же в сарае была печурка, стояли два дощатых ящика, побольше и поменьше — видать, стол и стул, по замыслу Курта Шмидта. В целом жильем неприхотливый Иван остался доволен — все ж не под открытым небом.

Вскоре фрау Майер принесла ему три брикетины торфа и завернутую в пергаментную бумажку еду — праздничный ужин, как она заявила не без торжественности, — в честь начала его работы у Шмидта. Русский может сейчас съесть свой ужин, присланный ему лично герром хозяином, но пусть он не надеется, что так будет и впредь. В дальнейшем русский должен добывать себе еду сам: по нерадивости работника Ганса в земле осталось нынче немало картофеля, и герр Шмидт разрешает русскому ходить на поле с лопатой и выкапывать картофелины. И пусть русский не стесняется — сколько соберет, столько пусть и ест. И о топливе для русского позаботился герр Шмидт: она ежедневно будет выдавать ему три торфяных брикета. Целых три! Потому что герр Шмидт хотя и строгий на вид, но в душе — очень, очень добрый. «Айн зер, зер гутер меньш!» — подчеркнула фрау Майер.

Когда она ушла, он развернул бумажку и тихонько рассмеялся. Знал он немецкую прижимистость, но все же надеялся на большее. «Праздничный ужин» состоял из кусочка хлеба — раза два укусить, тонюсенького до прозрачности кружка копченой колбасы и махонького ломтика шпика. «Ну и ну!» — качал головой Иван.

Впрочем, что было делать? С утра не евший, он нацелился на сало, поднес его было ко рту, но тут в дверь постучали. Вежливо, робко… «А, это ты, юнге, — приветствовал Иван вставшего на пороге Франца. — Проходи в хоромы, парень, гостем будешь». — «Данке, герр зольдат, — застенчиво чирикнул Франц и улыбнулся. — Данке шён». Иван догадался: он благодарит за то, что он помог ему катить тачку. Франц присел на ящик. Иван принялся за еду и вдруг услышал звук сглатываемой слюны.

Это сытый голодного не разумеет, а голодный голодного всегда поймет. «Да ты ж, парнишечка, жрать хочешь, — сказал Иван, снова дивясь немцам. — Это что ж, фатер твой не накормил тебя, нихт эссен?» Франц, заикаясь от смущения, объяснил, что он-де не заслужил сегодня ужина: не успел убрать весь торф, как велел отец. «Ну и ну! — опять закачал головой Иван и протянул мальчику хлеб: — Ешь, парень». — «Найн, найн!» — зарделся Франц, а рука уже сжимала хлеб. «Вот и хорошо, — сказал Иван — Завтра я картох накопаю, налопаюсь вволю. И тебя, коли что, накормлю… Не горюй, малец, не пропадем».

Так они подружились. Не забыл Франц тот кусочек хлеба, не остался в долгу. Нес Ивану все, что мог утаить за столом или стащить на кухне, в кладовке, — кусочки шпика, ветчины, сыра, хлеб, сахар. Фрау Майер была начеку, но Франц исхитрялся-таки подкармливать друга. Иван принимал все со спокойной совестью: дом Курта Шмидта был полная чаша, всего вдоволь, не объест он хозяина. И очень кстати были приношения Франца. На картошке Иван скоро бы ног не потянул, так как на работе не жалел себя: по довоенной еще, мужичьей привычке ломил за троих. И суровый Курт Шмидт не мог не отдать должное его добросовестности, даже стал удостаивать русского батрака похлопыванием по плечу и скупыми улыбками.

Наверное, поэтому так легко сошло Ивану обнаружение его дружбы с Францем. Работник Ганс давно уже принюхивался к сараюшке, где обитал русский пленный, замечал, как вечерами прокрадывается туда Франц, и, привыкший наушничать, не утерпел — доложил хозяину. Тот взъярился и кинулся к Ивану. «Что я говорил русскому, когда брал на работу?! — заорал с порога. Иван, варивший на печурке картошку, спокойно обернулся. «А что?» — спросил, будто не понял. «Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не вмешивался в семейные дела нашего дома, держался подальше от Франца?» — «Кажись, предупреждал», — усмехнулся Иван. «Так знай, что Курт Шмидт держит свое слово!» — И хозяин потянулся схватить Ивана за нос. Иван с силой отбросил его руку. «Не балуй, немец», — сказал по-русски… Сказал так, что хозяин сник. «Ну, погоди же!» — пробормотал торопливо и выскочил вон, оглушительно хлопнув дверью.

И назавтра сделал вид, что ничего меж ними не произошло. Правда, Франц после этого неделю не показывался в сараюшке, а когда наконец пришел, конфузливо отворачивал лицо, стараясь скрыть синяки. На родном сыне, но все-таки отыгрался Курт Шмидт.

Между тем наступила зима — сырая, неуютная. Ночами падал снег, а днем таял, разлуживался по двору. Иван вспоминал ядреные морозы на родной Смоленщине, столбы дымов над избами, скрип полозьев по накатанному санному пути и все сильней тосковал по родине. Вспомнилось ему ею гончарное ремесло, ладони зачесались что-нибудь слепить. Сказал Францу — тот добыл где-то глины, притащил Ивану, радостно улыбаясь, целое ведро. Иван помял щепотку в пальцах, поплевал, растер, понюхал — пойдет! «Краски бы какой», — помечтал, вовсе не надеясь, что парнишка расстарается и с красками. Франц расстарался — в школе у них были уроки рисования — принес несколько тюбиков акварели разных цветов. Не мудрствуя лукаво, Иван налепил на первый случай петушков-свистулек, слегка обжег в печурке и ярко раскрасил.

Петушков Иван наделал с десяток, и все они верещали по-разному, своим голосом — одни тенористо, другие басом, одни весело, другие печально. Самый большой, самый красивый петух даже издавал, если подуть умело, хрипло-задорный, картаво-радостный крик, похожий на настоящее петушиное пение.

Уж как засиял Франц, как заблестели глаза, когда Иван показал ему всю эту петушиную станицу и объявил, что сделал глиняных певунов специально для него, Франца, для его потехи и дарит их ему всех сразу, скопом. Франц суетился, то бросался обнимать Ивана, то гладил петухов по гребням, а потом, поутишась малость, начал пробовать их голоса… Не было в тот вечер счастливее никого на свете Франца — маленького сынишки угрюмого штеттинского бауэра Курта Шмидта.

Смотрел Иван на Франца и думал — люди есть люди, где б они ни жили: об одной голове и о двух ногах, одинаково родятся и умирают, радуются и печалятся. И как бы было преотлично, любо-дорого, если бы все живущие по разным царствам-государствам народы поняли свое человеческое братство и задушили совместно это чудище-войнищу ненасытную, утробу кровожадную, пожиравшую кого попади, не глядя, немец ты или русский.

И не было рядом с Иваном никого всезнающего, сквозь годы провидящего, кто бы сказал ему: «Да что ты, брат Иван, добрый русский мужик. Да разве это война? Не сказка это, а присказка, не ягодки, а цветочки, не война, а так себе — войнишка. Настоящая война-войнища — она еще грядет, она еще будет!..»

Все чаще наведывался к нему Франц, все дольше сидел в Ивановой сараюшке.

Но всему приходит конец. Однажды явился к Ивану хозяин и, стоя на пороге, угрюмо-сосредоточенный, торжественно-важный, произнес расставанную речь. Терпение его лопнуло, сказал немецкий бауэр Курт Шмидт русскому крестьянину и солдату Ивану Глинкову. Он не позволит никому калечить нравственно своего единственного сына, убивать в нем здоровый германский дух. Он строг, но справедлив и должен признать, что русский Иван работал хорошо. Скоро весна, он, Курт, выйдет в поле сеять и растить хлеба на благо своей семьи и фатерлянда. Пара крепких русских рук ему бы пригодилась. Но сын есть сын, и дух есть дух. Сын дороже Ивана, и дух дороже сына. Поэтому он, Курт Шмидт, вынужден отказаться от услуг русского пленного и передать его соответствующим властям по соответственному назначению. Итак, ауф видерзеен, русс Иван, хотя никакого свидания больше не предвидится.

Наутро за Иваном пришел немецкий солдат с винтовкой и в каске с шишаком. Рявкнул привычно — «лёс!» — и повел Ивана в город, на железнодорожную станцию. А того одно томило — не дали проститься с Францем. Уже скрылся за бугром дом бауэра. И вдруг позади — дробное топотание детских ног, загнанное дыхание. Франц подбежал к Ивану, сунул ему узелок с едой, плача, намертво вцепился в его рукав. Конвойный сердито оттолкнул мальчика, приказал немедленно вернуться домой. «Иди, сынок, иди, — вздохнул Иван, гладя его по голове. — Все-таки простились, слава богу. Теперь чего уж, теперь иди…» — «Прощай, дядья Ванья! — крикнул Франц по-русски. — Спасибо, дядья Ванья!»

Давно не видно было Франца, затерялся он где-то в ложбинках немецкого поля, а до Ивана все доносился тонкий, прерываемый плачем голос: «Прощай, дядья Ванья! Спасибо, дядья Ванья».

Когда же голос затих, Иван бросился на конвойного, подмял под себя, поломал, повалил наземь. Потом накрепко связал немца ремнями и оттащил подальше в кусты. Туда же бросил немецкую, с плоским штыком винтовку. И зашагал по пустынной в тот час проселочной дороге на восток. Позже стали попадаться редкие встречные, но они не обращали особого внимания на Ивана: одет он был, как немец, в рабочую одежду, выданную Куртом Шмидтом.

Знать, бежал Иван Глинков из плена под счастливой звездой, потому что спустя месяц стучался в окно родимой ельнинской хаты…

— Да, я был вот таким, — гауптман показал на Саню. — Я был бедный маленький Франц, и никто не ласкал меня, никто не жалел… Кроме дядьи Ваньи… Я помню твою доброту, дядья Ванья… Да, да…

— Как же ты вырос таким-то? — с брезгливой жалостью спросил Иван.

— Каким?

— Да вот таким, — Иван кивнул на фуражку с черепом.

— Я солдат, дядья Ванья, я исполняют свой долг!.. Да, да, свой солдатский долг… Тебе понятно это?

— Чего ж тут непонятного? Только не солдат ты, герр гауптман. Солдат против солдата воюет, а ты с безоружными.

— Хорошо, мы обсудим этот вопрос. Так говорят на ваших собраниях? Но сначала мы будем делать так: ты садишься близко от меня, как мой гость, за стол, и мы пьем хороший францёзиш коньяк. За встречу. За удивительную… да, да… удивительную встречу, которая имеет быть благодаря войне. А мальшик будет сидеть вон там, в углу и не слушать наш разговор. Потому что мы имеем серьезный, ошень серьезный разговор. И откровенный. Я позволяю тебе говорить все, что ты думаешь, и ты не боишься меня и говоришь все, что думаешь… Хорошо, дядья Ванья?

— Ладно, — угрюмо сказал Иван, опускаясь на скамью.

Александр Семенович до сих пор помнит ту горницу, до мельчайших подробностей. Полати, лавки, божница с вышитыми рушниками по бокам, самодельный некрашеный шкафчик на стене — в ней не было ничего такого, чего бы Саня не видел в других деревенских хатах. Но за столом сидел долговязый, с жестким узким лицом, всем своим обликом чужой, жуткий человек, и его присутствие делало горницу тоже чужой и жуткой и как бы отделяло ее от всего, чем жил и к чему привык Саня.

Гауптман достал из шкафчика граненый стакан, плеснул на донышко из бутылки.

— Битте, дядья Ванья.

— Лей еще, — Иван насупленно усмехнулся.

Гауптман плеснул еще.

— Полней лей!

— О! — нервно засмеялся Франц Шмидт. — Я забываль, что дядья Ванья русский мужик. Битте!

И налил до краев. Иван выпил стакан единым махом, обтер бороду ладонью.

— Вот теперь поговорим… — Иван, положив локти на стол, тяжело наваливаясь грудью на столешницу, пристально вглядывался в гауптмана. — Так, так, — бормотал задумчиво, не то чтобы припоминая, а скорее угадывая худенького, печального немчика в этом немолодом уже, лысеющем офицере. — У тебя родинка на виске была… Точно, вот она, родинка. И нос точно такой, и глаза… Сколько годков минуло, а узнаю тебя, Франц Шмидт, узнаю… А лучше б мне не узнавать тебя… Ведь я, дурень, думал, что из тебя человек получится. А ты… — Иван горько скривился, плюнул под стол.

— Ты говоришь мне… ты… Как это?.. тыкаешь меня, немецкого офицера. — Гауптман приподнял бутылку, наливая себе в стакашек, и Саня видел, как неспокойно дернулась его рука. — Но я прощаю тебя, дядья Ванья. Я благородный… да, да, я благородный, великодушный шеловек!

— Слышь, Сань? — крикнул Иван. — Он благородный человек! Чуешь, Сань?

— Да, да, я могу повторить это, — жестко сказал гауптман. — Я имел трудное, ошень трудное детство. У меня был суровый отец, и он не давал мне… как это?.. спускания. Но сейчас я благодарю его. Он хотел, чтобы я вырос примерным немцем. И я вырос им! Да, да, я вырос им, дядья Ванья!.. Я имею хорошее образование, я учился в университет!.. Понимаешь ли ты это, темный русский мужик дядья Ванья?.. Я учил ваш русский. Потому что отец, еще когда я был юн и глюп, предупреждал меня… «О, — говорил мой фатер, — русские — это громадная, громадная опасность!..» Большевик — это нехорошо, дядья Ванья, это — варварство. И Германия не потерпит большевик. Мы прогоним большевик и великодушно дадим вам немецкую дисциплин, немецкий порядок… Дойче орднунг! — гауптман торжественно поднял сухой длинный палец. — Понимаешь, дядья Ванья? Дойче орднунг!

— Чего, чего, а порядка у вас в самом деле хватает, и дисциплины тоже, — сказал Иван, брезгливо косясь на этот палец. — Только вашего нам ничего не надо. Мы по-своему жили я будем жить, как привыкли, как нам любо.

— Как им любо!.. Плёхо вы живете, дядья Ванья, ошень плёхо! Зер шлехт!.. Вы не умеете работать на земля. Нет, не умеете! Но мы вас научим. Мы возьмем ваши земли под немецкий опека. Немецкий хозяин покажет вам, как надо работать на земля. Он будет… как это?.. холить каждый клочок вашей земля. Она будет такой, как у моего отца Курта Шмидта.

— Наша землица черствая, горькая, и хлеб наш горький, — сказал Иван. — От него у немца брюхо вспучит.

— Что есть «вспучит» и что есть «брухо»?

— Животы, говорю, разболятся.

— О, живот! Ты ошибаешься, дядья Ванья, у нас крепкий живот. Немецкий живот все переварит.

— Не переварит. Уже не переварил. Вам бы теперь свою землю, немецкую, удержать…

— Ты рано радуешься, дядья Ванья. Мы отступаем временно, мы выравниваем фронт. Пройдет лютый русский зима, и мы снова двинемся в бескрайние русские степи. Москва — капут, Ленинград — капут, вся Россия — капут!..

— Ты что, и впрямь веришь в такую чепуховину? — Иван глядел на Франца Шмидта мирно, даже сочувствуя будто. — Ай совсем вы, немцы, спятили? — Иван постучал пальцем по лбу. — Думм копф. Ферштеен зи?

— Но, но! — крикнул гауптман. — Я не позволю тебе так говорить, дядья Ванья!

Он встал, ногой отшвырнул скамью, начал вышагивать по горнице. «Ну и журавель!» — невольно подивился Саня: макушкой немец чуть не доставал до потолка.

— Хорошо, дядья Ванья, — гауптман остановился, резко повернулся к Ивану. — Я отвечай на твой вопрос откровенно. Я немецкий официр, я обязан верить в победу нашего оружия. — Он потрогал острый кадык, повел шеей, туго стянутой стоячим воротником мундира. — Я хочу в это верить, черт тебя подери, дядья Ванья!.. Видишь? — кивнул на божницу. — Как это?

— Иконы, — подсказал Иван.

— Да, икони. Бог… Ты знаешь наш девиз? Готт мит унс, с нами бог. Я хочу верить, что бог поможет нам.

— Бог вам не поможет, нет у вас бога. Вам черт — помощник.

— Ты говоришь со мной невежливо, дядья Ванья, — сказал гауптман тихо, словно удивляясь себе. — И я не понимаю, что со мной. Я хочу быть сердитым, но не могу… Я тебя опьять прощаю, дядья Ванья, да, прощаю…

Затем было молчание. Гауптман снова сел, уныло уставился на стакашек с недопитым коньяком. Иван ворочался, скрипел скамейкой, комкал в руках шапку, бормоча что-то.

Тишину разорвал звук, похожий на выстрел. Франц Шмидт вскочил, схватив со стола парабеллум.

— Окно, — сказал Иван. — Чего пужаешься? Окно отворилось.

Гауптман подошел к окну. Саня видел его сутулую спину, талию, перетянутую широким черным ремнем, штаны, свисавшие пузырем на тощем заду. За окном была знобкая осенняя темь. Ветер, врываясь в избу, яростно трепал занавески, кружил по углам, ерошил Санин вихор.

— Русская нош, страшная русская нош, — сказал гауптман, не оборачиваясь. И вдруг Саня услышал, как он всхлипнул: — Бедный маленький Франц! Армер кляйнер Франц!.. Он бредёт через темную русскую нош, он одинок, — как пьерст, и никто не пожалеет его, никто дружески не потреплет по плечу. Бедный маленький Франц! — повторил громко, почти крикнул, и закачал плешивой головой, вздрагивая спиной.

— Нализался, — сказал Иван. — Нюни распустил. Вот он твой францёзиш коньяк…

Когда гауптман повернул к ним бледное заплаканное лицо, Саня понял — что-то надломилось в жутком долговязом немце. Сломался в нем какой-то стерженек. Он сразу обмяк, как большая тряпичная кукла. Сане даже показалось на миг, что сейчас вот, прямо на его глазах, развалится немец на куски — скатится с плеч голова, отпадут руки, мешком осядет на пол бескостное длинное тело…

Эту внезапную слабину, эту мертвенную оцепенелость Франца Шмидта сразу почувствовал и Иван. Шумно поднялся он, запахивая полы шубы, сказал грубо, напористо:

— Ну, хватит, герр гауптман, хватит! Я к тебе по делу зашел. Противно у тебя одалживаться, да уж ладно — за детишек малых хлопочу. Твои конвоиры коня у меня отняли. Вели отдать.

— Да, да, дядья Ванья, — с какой-то испуганной приниженностью засуетился гауптман. — Ты получишь свой лошадь назад. Где мой шинель? Я прикажу лично… Идем, дядья Ванья, идем! Комм, битте!..

Через минуту они шли по сожженной деревне, направляясь к хлеву. В печных трубах, черневших вдоль улицы, завывал ветер. Под ногами чавкала грязь. Гауптман посвечивал фонариком, выбирая места посуше.

Иванова лошадь стояла у хлева, привязанная к дереву, нераспряженная, хрумкала сеном. Почуяв хозяина, рванулась, радостно заржала. Из темноты вынырнули часовые, гауптман что-то им сказал, они щелкнули каблуками и снова растворились во тьме.

— Что, приказал отдать коня? — спросил Иван, — И на том спасибо, Франц Шмидт. А теперь валяй в свою квартеру — мы с Саней спать будем.

Но гауптман не уходил.

— Хотите верьте, хотите нет, — продолжал свой рассказ Александр Семенович, — а отмочил тот немец под конец такую штуку… Но буду по порядку. Не уходит он, значит, топчется сапогами в грязюке — нервно так топчется — и все пытает дядю Ваню: мол, неужели и в самом деле не считаешь меня за человека? А дядя Ваня знай одно твердит: «Зверь ты лютый, герр гауптман, фашист паршивый». Тогда немец, окончательно распалясь, велел своим конвоирам доставить к нему всю Иванову семью — то есть жену его, маму мою с сестренками. Приволокли их конвоиры грубо, — наверное, думали, что на казнь к начальнику тащат. А он приказал всем нам сесть в телегу и так-то громко, торжественно объявляет Ивану, — дескать, дарит ему жизнь, и семье его дарит, пусть, мол, едут к себе домой в деревню, и он, Франц Шмидт, желает им доброго пути.

Не знаю, что думал тогда немец. Может, ждал — в ноги кинется ему дядя Ваня. А тот повернулся к гауптману и такого матюга в него пустил, что знай он наш язык получше, подоскональней, наверное, сквозь землю провалился бы. «Надеешься, я своих брошу? — крикнул дядя Иван немцу. — Убегу тайком, как вор в ночи?.. Да я с теми, кого ты в хлеву запер. Что им, то и мне!»

А женщины наши с детишками уже в телегу забрались, уже радуются скорому освобождению. И, услышав, как честит Иван немца и отказывается от его милости, такой плач подняли, такой гам, что гауптман за уши схватился.

Иван упорный, и он туда же — хочет тоже упорным быть. Отозвал Ивана в сторонку и начал ему что-то втолковывать. Потом дядя Ваня рассказал мне, что пугал его немец близкой и неминучей смертью, говорил, что у него приказ есть соответственный насчет запертых в хлеву. А Иван ему снова: «Что всем, то и мне!»

И немец наконец сдался — сказал, что, мол, гут, пусть оно так и будет. Но видит бог, что он, Франц Шмидт, хотел спасти русского мужика дядью Ванью. Повернулся и пошел прочь.

А нас снова загнали в хлев. Никто, конечно, глаз не сомкнул до утра. Иван промолчал о намеках гауптмана, не хотел людей тревожить, да и без того какой покой мог у них быть? У всех кошки на сердце скреблись, все готовились к самому худшему.

И не миновать бы нам самого худшего, если бы на рассвете не налетели на немцев партизаны. Откуда они появились, наши избавители, никто не знал, только вдруг застучали выстрелы, завопили немцы, и пяти минут не прошло, как распахнулись ворота хлева и встал на пороге молоденький, с улыбкой во весь рот, партизан. А из-за его плеча дядька мой второй — Алексей — выглядывает, орет Ивану: «Здорово, братуха!»

Из немцев никто не ушел, всех перебили. Может, и пожалели бы тех, кто руки вверх поднял, но пожалеть никак было нельзя. Они, гады, еще ночью коровник соломой обложили, чтоб, значит, по знаку гауптмана подпалить хлев, а вместе с ним и людей живьем сжечь.

Мы с дядей Ваней видели убитого гауптмана. Лежал он у крыльца избы, фуражка с черепом рядом валялась. Лицо спокойное, важное, будто понял наконец-то немец такое, чего не мог понять при жизни…

Я так мыслю, что зверь он был доподлинный, но где-то таилось в нем, глубоко зарытое, доброе семечко. Его дядя Иван бросил, когда Франц Шмидт малышом был. И дало оно о себе знать, это семечко, много лет спустя, при новой встрече с Иваном.

— Так-то, — заключил Александр Семенович. — Вот и скажите после этого, что добрая сила злую не ломит.

Впрочем, он тут же, будто усомнившись, спросил меня:

— А вы как думаете?

Иван умер лет за пять до моего знакомства с Александром Семеновичем. Умер в родной ельнинской деревне. В последние годы жизни старика Александр Семенович часто навещал его, и, отдаваясь неугасимой памяти, вспоминали они то, что было с ними давным-давно, но что остается в человеке до скончания дней.

Глинков все-таки настоял, взял я у него еще один подарок — ту самую вазу, от которой отказался когда-то в мастерской. Изящная, с отменным вкусом сделанная вещь — в виде факела с завитушками огня вверху, и в ней не уронил Александр Семенович марку своего высокого искусства. И глазурована ваза цветами пламени на фоне клубов дыма. Может, не думал мастер, когда клал глазурь, о войне, но, видно, все же дала о себе знать подспудная память…

Перед этим Глинков позвонил мне по телефону. Тонкий веселый голос в трубке:

— Говорит дед. Приглашаю на семейное торжество: у Лиды сынишка родился.

— Поздравляю…

Я немного растерян — трудно вот так, сразу представить себе в почтенной роли матери девушку, которой я любовался год назад в мастерской Глинкова.

— Иваном назвали.

— Хорошее имя.

— Еще бы! Я пожелал. Молодые сперва ни в какую — несовременно, мол. Три дня уговаривал…

— Как Лида?

— Еще красивей стала. От счастья. Обо мне и речи нет. Все время петь хочется. Шутка сказать — новый Глинков на свет появился. Конечно, фамилия у него отцова будет, а все же… Может, по нашей, гончарной, части пойдет. Как думаете?

— Может быть…

— Ну, так до встречи. Ждем вас!

Когда я уходил от Глинковых, Александр Семенович и вручил мне вазу.

Я гляжу на пламя и дым, и мне чудится, что я сам в горящей деревне, где жили Иван с Саней, будто мне самому обжигает лицо нестерпимый жар, самого душит смрадный чад пожарищ. И еще я вижу колонну старух и стариков, баб и ребятишек, которых немцы гонят по грязной осенней дороге, пристреливая отстающих.

И, как наяву, стоит передо мной Иван, дядя Ваня…

Сны

У Веркиного мужа была броня, работал он в МТС трактористом, хлеб для фронта растил. Но летом сорок второго, когда немцы лавиной покатились к Волге, кликнули в армию и его. Минул месяц, на второй повернуло, а от него ни весточки, как сквозь землю провалился. «Господи, — молилась Верка, почерневшая лицом от горя и ожидания. — Хоть во сне дай увидеть его». Но он и во сне не являлся.

Газеты пристрастилась читать. Там, бывало, о бойцах печатали — которые в бою отличились. Пофамильно называли. Потом услыхала от колхозных женщин байку, что одна молодуха в кино своего мужика увидела. Сняли его на перекуре: сидит, цигарку губами мусолит, улыбается. Стала Верка каждую субботу на центральную усадьбу бегать, в клуб, где крутили военную хронику. Уж на каких только фронтах, в каких сражениях не побывала, скольких солдат геройских не повидала — Ивана нигде не было.

И так она убивалась, так горько плакала по ночам, что мать ее, Надежда Евлампиевна, в общем-то женщина суровая, крепкая, глядя на дочку, тоже закручинилась.

— Ивана, конечно, жалко, его и убить могут, — сказала однажды. — Только и себя пожалеть нужно. — Задумалась и посоветовала: — Сходила бы ты к Мавре, дочушка. Бог милостив, и чем черт не шутит: авось поможет колдовка…

Мавра, древняя старуха, ведунья и травознайка, жила на отшибе, сама по себе, верстах в пяти от деревни. Встав чуть свет, чтобы к бригадирову наряду домой успеть возвратиться, побежала Верка по полям напрямик, по едва протоптанным тропкам. Бежала, а сердце заботой заходилось: от матери знала, что таскались бабы к ворожее со всей округи, иной раз в очередь выстраивались. А в толкотне да спешке какое там гадание — и переврать может старуха, и перепутать второпях… Вот кабы у Мавры никого не было, кабы с глазу на глаз с нею встретиться.

Верке повезло. Мавра была в избе одна-одинехонька, чай утренний пила. Посмотрела Верка тупо на стол, где румянился початый пшеничный каравай, на блюдечко с медом (сытно кормило гадалку ее ремесло), проглотила голодные слюни и, вспомнив о своем горе, залилась в три ручья.

— Ну будет, будет, — строго сказала Мавра и насухо вытерла полотенцем сморщенный, в мелких складочках рот. — Не ты одна у меня теперь такая, беда-то общая, всенародная.

И то, что Мавра как бы угадала, с чем пожаловала к ней ранняя гостья, наполнило Верку уважением к старухе и надеждой, что она ей поможет.

Мавра между тем вышла в сенцы и вернулась с большой банкой, в которой плескалась и поблескивала вода. Опустила банку на стол и приказала:

— Гляди на воду и думай про мужа.

Верка представила себе Ивана — худого сутулого парня в короткой, не по росту, вытертой до рядна шинели (такую выдали ему перед посадкой в эшелон) и принялась смотреть на банку. Старуха сновала вокруг стола, шептала что-то, наклоняясь над банкой, чуть ли не окуная в воду острый ведьмачий подбородок.

— Зорче гляди, зорче! — крикнула Верке и тут же отпрянула от стола не то в радости, не то в испуге.

— Ну что? — спросила Верка, едва шевеля губами.

— А то, девка. Вон водичка-то зарябилась, ходуном заходила — знать дала, что жив твой Иван.

— Ой, спасибочки! — встрепенулась Верка, даже не удивившись, что старуха назвала мужнино имя. — Жив, значит?

— Жив, жив, точно тебе говорю.

И уже нисколько не сомневаясь, что это возможно, Верка попросила:

— Бабушка, мне б его хоть разочек во сне увидеть. Околдуй за-ради Христа.

— Тут и колдовать нечего, — сказала Мавра. — Дело простое. Я тебе сон-травы дам. Завари кипяточком и пей на ночь.

Говорит, а сама вцепилась в Верку выпуклым взглядом, глаза — круглые, светлые, галочьи, с мелкими черными, как ружейная дробь, зрачками. И притягивают эти глаза, и жутью от них веет, будто Мавра умом тронута, полубезумная вроде.

Сунув бабке узелок с пятком яиц и получив бумажный кулечек с травой, побежала Верка домой. Как на крыльях летела. А на работе даже песню завела к великому изумлению женщин, давно уже и думать забывших про песни.

Хоть и нет чудес на свете, а все вышло, как бабка сказала. В ту ночь и в самом деле приснился Верке Иван. Она стояла, затаившись в жиденькой роще, не то среди топольков, не то лип, а он сидел напротив, обочь дороги, у колес машины с брезентовым верхом и что-то хлебал из котелка. Лицо усталое, худое, но спокойное. Мимо по дороге шли солдаты с ружьями за спиной, одни строем, другие вразброд, никто не кричал, не стрелял, не падал — все было мирно, тихо. Верка жадно ощупывала Ивана глазами — руки при нем, вишь как ложкой махает, ноги тоже целы — в голубых обмотках, рыжих ботинках. Жив мужик, не покалечен. Хотела позвать его, окликнуть, но сколько ни старалась, ни единого звука не смогла вытолкнуть из пересохшего от волнения горла. Хотела побежать к нему, но не могла даже пошевелиться, окованная от пят до макушки таинственной силой сна.

Теперь она видела Ивана почти каждую ночь. То он скрюченной тенью торчал в кабине, за баранкой, круто выруливал, спасая грузовик от ям и колдобин; то копался в моторе в сдвинутой на затылок пилотке, с чумазым потным лицом, которое вытирал грязной тряпицей; то грузил в кузов какие-то плоские ящики, принимая их по цепочке из рук других солдат. И было теперь вокруг тревожно, не мирно: все чаще ухали вдали тяжкие взрывы, над окоемом вставали клубящимися столбами черные дымы, подсвеченные снизу языками пламени; все больше становилось машин, повозок, орудий, походных кухонь, все гуще перли солдатские толпы. И чувствовала Верка, что Иван приближается к той огненной черте, где смерть косит людей, как в поле серп ржаные колосья, и просыпалась в страшной тревоге, больно сжимавшей сердце.

Девять снов ей приснилось, а тут и травка кончилась. Снова побежала Верка к Мавре. В прошлый раз ей солнце в пути светило, улыбалось по-утреннему весело, блином-колобком выкатываясь из-за пригорка. А сейчас ветер в кустах шумел, хмурилось небо, и когда показалась за поворотом Маврина изба, принялось кропить Верку мелким серым дождиком. Но Мавра опять была одна, и приободрившаяся Верка, сдергивая с головы мокрый платок, сказала ей прямо с порога:

— Видеть его вижу, а подойти не могу. Будто стенка стеклянная передо мной. Хоть лбом бейся. Извелась вся…

Мавру, с непогоды, верно, мучила зубная боль. Вдавив ладонь в щеку, влачилась по избе маетно, тихонько постанывая и поругиваясь. Попеняв Верке, что наследила мокретью у порога, выслушав ее вполуха, недовольно фыркнула:

— Подходить к нему, значит, желаешь? А может, и полежать рядком с мил-дружком? Ну, девка!.. Многого захотела. Не пожалела б после…

— Не пожалею, бабушка. — Верка умоляюще прижала к груди платок. — Ты сколдуй только!

Вернулась домой с новой травкой. Та, первая, была веселенькая, с крохотными синими цветочками, курчавилась шелковая, а эта — бурая, жухлая и дух тяжелый — словно от головешки тлеющей. Легла Верка в постель, хлебнула отвара и вместе с горечью, покривившей губы, вошло в нее сонное забытье. Очутилась она среди неоглядной степи, заплаканно сверкавшей печальной предвечерней росой. Повсюду, куда ни глянь, копошились солдаты с лопатами, рыли какие-то узкие и длинные извилистые канавы. Слышались вздохи, сопенье, скрежет железа, летели черствые, рассыпавшиеся в воздухе комья. «Неужели могилы роют? — испугалась во сне Верка. — Может, и для Ивана?..» И тут же увидела его — живого. Он, как и все, был с лопатой, но маленькой, словно бы детской, и, стоя на коленях, обхватив обеими руками короткий черенок, с надсадным хриплым хеканьем долбил землю. Верка, задохнувшись, вмиг тяжко заходив грудью, будто не он, а она делала нелегкую солдатскую работу, подбежала к нему, радостно окликая его по имени. Но хотя кричала громко, хотя стояла прямо над ним, чуть ли не касаясь его лица подолом юбки, он даже голову не поднял. «Ты что, Иван? — уже с обидой сказала Верка. — Иль не узнаешь?..» И осеклась, поняв, что он не видит и не слышит ее. Хотела тронуть за плечо, толкнуть, потормошить, но рука, поднявшись было, надломилась и повисла вдоль тела. «Ну, бабушка, уж я тебя!..» — подосадовала Верка на Мавру и, отойдя в сторонку, села на бугорок, продолжая наблюдать за Иваном.

Рядом валялся вещевой мешок, Верка развязала его, поднявза кончики, тряхнула. Выпали из мешка патроны, штук с полсотни, надгрызенный сбоку ржаной сухарь, катушка с воткнутой в нитки иглой, обмылок, щербатая алюминиевая ложка, кисет красного шелку с вышитыми на нем Веркой словами: «Жду с победой», смятая в ком, дочерна заношенная нательная рубаха. Верка взяла сухарь, попробовала укусить — зубы отскочили как от кремня. Склонилась над кисетом, принялась было капать на него слезами, но потом, сообразив, что горевать — попусту время терять, вскинулась и побежала с рубахой и обмылком в низину, к ручью.

Ах, что это было за наслаждение — стирать мужнину рубаху! Прежде чем окунуть ее в воду, Верка прижалась к ней лицом, вдосталь нанюхалась поту мужицкого. Она ее и обмылком миловала, и песочком речным отскребала — выстирала до белого сияния, выкрутила и повесила сушиться на куст — неподалеку от Ивана, но не слишком близко, чтобы не летела на рубаху земляная пыль.

Иван к этому времени приутомился, вылез из окопа — он был глубиной ему по пояс, прилег тут же, на комьях земли и, подложив под ухо пилотку, задремал. Верка долго всматривалась в его осунувшееся, скорбное и во сне лицо и думала, чем бы еще ему пособить. Солнце уже закатилось, но свету пока было достаточно, и она, вспрыгнув с лопатой в окопчик, стала расширять и углублять его. Солдаты же к вечеру побросали лопаты, собравшись в кучки, доставали из мешков снедь, ели, негромко переговариваясь. Некоторые бродили без видимой цели взад-вперед, проходили по самому краю окопа, в котором работала Верка, но, по всему, она для них, как и для Ивана, была невидима и неслышима.

Проснулась она в родной хате среди ночи от боли в ступне и, вспомнив, что там, у Ивана, в усердии своем долбанула лопатой по ноге, счастливо рассмеялась.

Семь раз побывала Верка в той сухой, выжженной зноем степи, где Иван и его друзья-солдаты готовились встретить врага. По-прежнему на дальнем западном горизонте поднимались дымы, рдели в ночной темени злые зарева, но враг мешкал, не появлялся пока — то ли крепко били его на переднем рубеже, то ли копил он исподволь силы для нового рывка вперед.

А здесь, где был Иван, солдаты все еще рыли землю. Тяжело работали — до кровавых мозолей, до последнего пота, белой соляной коркой оседавшего на худых солдатских хребтах. Сравнить бы солдата с пахарем, да не сравнивается: пахарь за плугом идет, а плуг лошадь тащит, борозда как легкая царапина на груди земли-матушки. Солдат вгрызается в родимую кротовым норовом — в нутро самое, кромсает ее и так и этак, полосует глубокими ранами. В мелкую борозду легкие зерна ложатся — для жизни, для новых всходов. В глубокие траншеи бросает война тела человеческие, и если прорастут они, то не колосом хлебным, а травой и бурьяном.

И Верка тоже рыла землю. Теперь уже трудно было понять, только ли одному Ивану она помогает или всему полку солдатскому: все перемешалось в общей работе. Но она старалась держаться рядом с Иваном, куда он, туда и она, что он делает, то и она. А однажды подвернулся случай услужить ему так, как ей давно хотелось. Полевые кухни, по неведомой Верке причине, в полк не приезжали, солдаты пробавлялись в основном сухарями, а тут как-то раз прикатил на грузовике старшина — усатый мужик с лиловым носом, забинтованной головой и диким трубным голосом стал скликать бойцов. Они сбежались. Стоя в кузове, он совал в протянутые руки куски сала, пригоршнями сыпал в котелки пшено. Иван тоже получил свою долю. Из былинок и веточек спроворила Верка костерок, сварила чудный кулеш, который и подсунула Ивану. Ничуть не удивляясь невесть откуда взявшемуся котелку с варевом, он черпанул ложкой, глотнул и, будто кот над сливками, сладко зажмурился. Впрочем, тут же позвал товарища, и Верка охнуть не успела, как котелок был уже пуст, а друзья задумчиво облизывали ложки.

Просыпаясь, Верка счастливо сияла глазами, но Надежда Евлампиевна, знавшая о странных дочкиных снах, испуганно качала головой:

— Ты посмотрись-ка, посмотрись в зеркало. Что от тебя осталось-то.

Верка таяла, как свеча восковая. В зеркале видела она спаленное лихорадкой лицо, до проступа костей обтянутое истончившейся кожей; не толще руки в запястье, в синих прожилках шею, выпиравшие над плоской грудью бугорки ключиц.

Теперь она бросалась в сон, как бросаются в омут, не ведая, выплывешь оттуда иль нет.

В третий раз она пошла к Мавре в сентябре, когда знак первоначальной осени уже лежал на полях и лесах. Березовая роща неподалечку светилась желтым кружевом подбитых утренними холодами листьев, медлительное и неяркое вставало над деревьями солнце, небо было чистое, блеклое, как стираный-перестиранный ситчик. К осени от Верки тень одна осталась. Брела она полем, едва волоча ноги, глухо покашливая. Мавра, открывшая дверь, так и ахнула.

— Ты что, девка, хвораешь?

— Да нет… Мне бы… — Верка бессильно опустилась на лавку. — Мне бы…

— Ну чего тебе еще?

— Мне бы еще травки, бабушка…

Мавра приблизилась к Верке, нагнулась, прильнула ухом к ее груди, долго слушала.

— Ой худо! — сказала наконец. — В нутре у тебя непорядок. В больницу надо. К дохтуру. Иначе загниешь, девка.

— Зачем в больницу? — Бескровные Веркины губы покривились в слабой улыбке. — Я и сама поправлюсь. Мне бы только с Иваном поговорить. Чтобы он, значит, видел и слышал меня…

Бабка села напротив. Пригорюнив руку к щеке, пристально и жалостливо смотрела на Верку:

— Любишь его?

Малиновые пятна на высоких Веркиных скулах запылали сильнее.

— Шудьба наша бабья! — прошамкала колдовка и задумалась, глядя в окно.

— Так как же, бабушка? — нетерпеливо спросила Верка.

— Да так, от доли своей не уйдешь, не спрячешься. Дам я тебе травки-муравки. На одну заварку. Боле никак нельзя… И все же ты мне обещай, девка, в больницу сходить.

— Схожу, схожу, — торопливо закивала Верка. — Где травка-то?

Мавра достала из настенного шкафчика пакет, скупо сыпанула из него на клочок бумаги чего-то мелкого, черного, вовсе и непохожего на травку.

— Это разрыв-корень. Преграды рушит, людей соединяет…

Достала другой пакет, снова сыпанула на бумажку.

— А это одолень-трава. В старину от бед горючих, от напастей злючих, от смертей неминучих охраняла. И на войне тоже защитой была… Только в давние времена войны железными были, а нынешняя — стальная да свинцовая… Поможет ли теперь трава эта — того не ведаю, девка…

Завернула бумажку на четыре угла, крестом осенила, подала Верке.

— Ступай, милая, с богом.

Ночью во сне понесло Верку, как песчинку, на запад, к фронту, бросило на землю рядом с Иваном. Кругом гремел, полыхал сполохами, озарялся вспышками ночной бой. Иван в каске, сдвинутой на самые брови, гимнастерка распахнута на груди. Шинель валялась на дне траншеи, он, не замечая того, топтал ее сапогами. В руках, будто живой, крупно подрагивая, стучал автомат.

— Иван! — Верка вцепилась ему в плечо. — Ваня!

— Ты? — обрадованно дернулся Иван. — Откуда? — И заорал: — Прячься, дура! Ниже! Убьют!

Верка присела на корточки. Прислонилась спиной к стенке траншеи и почувствовала меж лопаток толчки сотрясаемой взрывами земли. Иван перестал стрелять. Приподнял каску, вытер со лба пот.

— Кажись, отбились. — Обернулся к Верке. — Ну рассказывай. Мать как?

— Здорова… Ты лучше скажи, почему не писал.

— А ты почему? Три письма послал, а в ответ ни слова. Жена называется…

— Ни одного не получила. — Верка заплакала. — Богом клянусь.

— Да не реви ты… Значит, почта… сук ей в печенку… К тому же с машины меня сняли, в другую часть перевели. Думал, ты по старому адресу пишешь, вот и не доходят письма.

— Почему с машины-то сняли? — вспомнила Верка свои первые сны.

Иван не успел ответить.

— Та-а-а-нки! — истошно завопил кто-то. — Приготовить гранаты!

И услышала Верка грозный скрежещущий гул. Он нарастал. Грохот заложил уши. Иван бросил гранату. Все озарилось вокруг. В лицо больно ударило сухим жаром. Смрадный дым вползал в грудь, царапая горло. Верка затряслась в кашле.

— Жива?! — крикнул Иван. И тут же длинно, с надрывом выругался: откуда-то слева вывернулась из красноватой полумглы черная махина и, накренившись, заваливаясь набок, поползла вдоль траншеи, круша гусеницей земляную бровку.

— Ложись! — Падая, Иван увлек за собой Верку, навалился, раскинув над ней руки. И, зная, что смерть уже висит над их головами, Верка с пробудившейся вдруг силой легко, как перышко, сбросила с себя Ивана и накрыла собой. В тот же миг на нее осел земляной пласт, сверху по нему прошла гусеница, Верка выплеснула изо рта на грудь Ивана что-то горячее и, теряя сознание, поняла, что это вытекла кровь из ее раздавленного тела.

Так утром и нашла Надежда Евлампиевна дочку — залитую кровью. Она еще дышала.

— Ой, мама, — сказала. — Где я сейчас была и что видела! Я Ивана от смерти спасла…

И, только рассказав весь сон, затихла и вытянулась.

— От снов померла, — объяснила Надежда Евлампиевна набежавшим старухам. И хотела было идти к Мавре — прибить за душегубное колдовство. Однако ворожея, кем-то извещенная, явилась в деревню сама, как раз на похороны, и растолковала Надежде Евлампиевне, что умерла Верка вовсе не от снов — не бывает такого, а от злой болезни — скоротечной чахотки. Да еще и попеняла, что вовремя не отправила дочку в больницу.

Верку похоронили, а месяца через три, зимой, умерла и Надежда Евлампиевна — от сердечного приступа. Так что вернулся Иван после войны в пустую хату. Горевал, конечно. Но потом жизнь, как водится, свое взяла — женился вторично, детишками обзавелся.

Вспоминать про войну не любит. Разве когда выпьет в кругу друзей. Тогда рассказывает одно и то же, — про тот самый бой, когда утюжил немецкий танк траншею, в землю его, Ивана, вдавил. Каким чудом в живых остался — до сих пор не знает.

Рыжухины слезы

Марья умерла под коровой. Села на низенькую скамейку, привычно приладила у колен доенку и только потянулась к соскам Рыжухи, как сердце сильно застучало, оборвалось и покатилось куда-то, и Марья, уже мертвая, стала медленно заваливаться на бок, под Рыжухины ноги…

Жила Марья одна, почти ни к кому не ходила, и к ней мало кто ходил. Долго бы деревня не знала о ее смерти, если бы не Филипп. В тот сумрачный октябрьский вечер шатался он по безлюдной деревенской улице, как всегда, под малым хмельком, напевая под нос свою любимую — «С печалью утраты на бледном лице». И вдруг будто споткнулся. Неподалеку мычала корова. Мычала хрипло, натужно, дико, как мычат коровы, чуя конец, перед убоем.

Филипп растерянно осмотрелся, не сообразив сразу, откуда мычание, потом вышиб плечом запертую на крюк калитку перед Марьиным домом и кинулся на задворки, к хлеву с проемом распахнутой двери. В нещедром свете лампочки, висевшей в углу, глядели на него уже потускневшие, уже незрячие Марьины глаза. Он отпрянул. Корова все мычала. «Заткнись, проклятая!» — закричал на нее Филипп, тоже хрипло, натужно, дико, и Рыжуха, будто разумея человеческое слово, в самом деле замолкла, лишь шумно вздыхала и тяжело, оседая гузном, перебирала ногами над мертвой хозяйкой.

«Эка история!» — пробормотал Филипп, досадуя и злясь, неизвестно на кого. Ведь так хорошо начинался вечер, и так славно пелось ему на улице. И вот на ж тебе… Надобно было скликать народ, объяснять что-то людям, перетаскивать мертвое тело из хлева в избу. Ему бы, дурню старому, досидеть после стакашка дома, так нет же — понесла нелегкая на воздух… Впрочем, Филипп тут же устыдился этих своих мыслей. Он снова склонился над Марьей и почему-то пощупал ей нос. Нос был круглый и очень холодный, как репка, выдернутая из осенней стылой земли.

— Померла твоя хозяйка, померла, — сказал Филипп Рыжухе. И оторопел — корова плакала. Слезы скапливались под темным, печально мерцавшим зрачком и, переливаясь через край опушенного густыми ресницами века, ползли по Рыжухиной морде, оставляя в шерсти сырую бороздку. Филипп, удивленный и малость испуганный, громко крякнул — никогда не думал, что корова может плакать, как человек. Зашел с другой стороны Рыжухиной морды — и второй глаз плакал…

Вскоре покойницу перенесли в дом, запричитали, заохали над телом морщинистые и подслеповатые Марьины сверстницы. А Филипп, с шапкой в руках, стал потихоньку пятиться и незаметно выскользнул за дверь.

Настроение у него, конечно, было испорчено, хмель выветрился, и по дороге домой ему уже не хотелось петь свою любимую — «С печалью утраты на бледном лице». Случившееся обязывало думать о Марье, но странное дело — мысли его, как магнитом, тащило к корове. Ведь плакала животина. Не померещилось спьяну, точно видел — плакала. Жалела хозяйку. Чуяла, мыча над мертвой, что оставаться ей нонче необлегченной, с полным выменем. Может, и дальше чуяла — что никогда ей больше не видать той, кто, осерчав, тыкала ей в бок жилистым кулаком, а чаще гладила ласково, потчуя вкусной, густо посыпанной сольцей хлебной корочкой.

«Ну и корова, ну и сурпризница», — бормотал Филипп, укладываясь в закутке возле печки на жесткую бобылью койку. Принялся вспоминать, а не бывало ли подобного с лошадьми. Их на своем веку перевидал он не одну сотню, знал все лошадиные повадки и привычки. Кажется, было что-то похожее. Давно было, еще до войны. Приказал ему однажды старший конюх пристрелить старого мерина, не пригодного ни к плугу, ни к повозке, к тому ж еще и хромого. Молод тогда был Филипп и по-молодому жесток. Закинул за плечо ружье и повел мерина подальше от конюшни, на зеленый лужок. Вскинул стволы, а конь стоит, повернув голову, недожеванная травинка в мокрых губах — задумался. И глаза тоскливые… Но были ли в глазах слезы?.. Филипп ворочался, кряхтел, вспоминая — были ли? — но так ничего и не вспомнил. Может, и были. Да разве стал бы он тогда приглядываться? Не приглядывался и после, выполняя подобные же живодерные поручения. Ему-то что? Приказано — сделано. Всадил он тогда в голову престарелого мерина пару жаканов и пошел прочь, посвистывая беззаботно, — шкуру и без него сымут…

Филипп задремал было, но вдруг вздрогнул и вскинулся от больно уколовшей мысли. «Ну а ты-то сам?.. Корова, тварь не шибко разумная, прослезилась… А ты?.. Что чувствовал, что думал, щупая холодный Марьин нос?.. А ведь знал человека, считай, с малых лет. Росли вместе… Любовь, можно сказать, промеж была… И хоть бы охнул, хоть бы всхлипнул над покойницей… Вот уж подлинно — Хомут бесчувственный…»

Такая кличка была у него на деревне — Хомут. Вернее, не кличка, а фамилия — Хомутов. И Филипп не прочь был при случае похвастаться: самое, мол, что ни на есть конюховское фамилие, пришито как по заказу. Ну и имя — в самую точку. Горделиво сощурясь, длинно сплевывая, пояснял: «Филипп по-древнегрецки — любитель коней… Вот так-то, мужички!»

Всю жизнь работал он конюхом, с лошадьми, и на старости лет сам стал похож на лошадь. Не на рысака, конечно, скорее, на того мерина, которого порешил когда-то. Ходил Филипп, неловко перебирая больными, застуженными еще в войну, в партизанском лесу, ногами, устало клоня долу длинную шею и узкое, с длинным горбатым носом лицо. У него почему-то часто зудело меж лопаток, и тогда он подрагивал всем телом, как лошадь подрагивает шкурой, когда ее кусают слепни.

Однако в молодости был Филипп парень хоть куда. По крайней мере, сам считал себя таким. И, решив, что Марья — девка тоже хоть куда и потому достойна его, начал за ней ухаживать. И попервости не без успеха, который выражался в том, что Марья позволяла тискать себя и засиживалась с ним на лавочке у родительского дома до серых предутренних туманов.

Наверное, все завершилось бы, как положено, свадьбой, тем более что он к тому времени уже отслужил действительную и можно было строить жизнь прочно и надолго. Но в ту весну появилась в их деревне хата-лаборатория, а в хате — лаборантка, присланная из города, по деревенским понятиям уже не молодая, лет под двадцать пять, но незамужняя. Раз наведался Филипп в лабораторию, другой, и очень ему понравилось, как лаборантка, в чистом халате, колдовала над микроскопом, крутила винтики-колесики, что-то там высматривая на стеклышке. У нее были узкие руки, каштановая челка над высоким лбом и ярко-зеленые, цвета болотной ряски глаза.

Когда Филипп предложил ей выйти за него замуж, она удивленно вскинула тонкие брови и засмеялась.

«Вы чего?» — обиделся Филипп.

«Да так…» Она закурила папироску, села перед ним, закинув ногу за ногу, и принялась молча разглядывать его.

«Так как же?» — спросил Филипп.

«Да всё так… — отвечала неопределенно и вдруг слегка покривила полные, густо накрашенные губы. — Это вы убиваете старых лошадей?»

«А что? Предосудительно?» — Филипп нарочно употребил это непростое слово: мол, и мы не лыком шиты.

«Да нет, почему же? — усмехнулась она. — Надо же кому-то и это делать».

«Так как же?» — снова спросил Филипп, начиная терять терпение.

«А никак. — Она встала и загасила папироску о край пепельницы. — Ступайте с богом».

«Подумаешь, — сказал Филипп, не без брезгливости глядя на окурок с красным ободком от ее губ. — У меня и получше девка есть… Просим прощения».

И ушел, сильно хлопнув дверью.

Он, конечно, никому не сказал о своем неудавшемся сватовстве, но, видно, лаборантка не утерпела, трепанулась крашеным ротком. На другой день он приоделся, побрился, даже одеколоном побрызгал на чуб и отправился к Марье. А она ему с порога — чего приперся? Вертайся, мол, к своей микробе бледной.

«Да я ж к тебе по-серьезному, — смиренно, переживая вину, сказал Филипп. — Давай поженимся. Люба ты мне».

«А ты мне нет, — залилась злыми слезами девка. — С глаз моих прочь, кобелина!»

«Ну ладно, — сказал Филипп, поглаживая мизинцем свой длинный, шевельнувшийся от волнения нос. — Я подожду, а ты подумай».

Ждал он месяц, два ждал. И тут пополз по деревне слух, что Марья спуталась с колхозным счетоводом Венькой Легчаевым. Филипп не поверил было (это-то с Венькой?), но однажды, возвращаясь с ночного, едва не наехал на них, спящих, лошадью. Марья лежала под стогом, на сене, укрытая пиджачком, из-под полы торчали ее голые, порозовевшие на утреннем холоду ноги. Венька пристроился рядом, без пиджака, в одной рубахе; раскинулся по сену тощим костлявым телом, закинув подбородок, выставив острый кадык, дышал натужно…

Филипп сел на койке и даже зажмурился — до того ясно представилась ему эта картина, памятью придвинутая к самым глазам из дали лет. Нашарил в темноте на табуретке пачку «Севера», закурил, жадно затянулся… Что он чувствовал тогда, сидя на лошади? Ярость всколыхнулась в нем такая сильная, что он на мгновение ослеп и оглох. Хотел поднять кнут, ожечь, нагнувшись, те бесстыдные Марьины ноги, а рука, немая, холодная, не слушается. Хотел бросить на полюбовников коня, потоптать копытами, а коня тоже будто паралич разбил — ни с места… Поражен был Филипп в самое сердце. И не столько тем, что променяла Марья его на другого, поразило — на кого променяла. Венька слыл на деревне самым что ни на есть завалящим парнем. Придет на вечерку — жмется в углу, мнет на коленях шапку, девку пригласить на танец стесняется. Да и сами девки требовали им, сторонились его холодных потных ладоней. Робкий, неуклюжий, был он к тому же и болен насквозь — с алыми пятнами на впалых щеках, кашлял глухо, как в бочку. В конторе под столом у него стояла стеклянная банка, куда он сплевывал мокроту.

Тогда Филипп так и не потревожил сна полюбовников. Тихонько тронул коня и поехал прочь. Ярость схлынула, ее сменила обида, с которой и жил до тех пор, пока Венька с Марьей не перебрались на жительство в город. Тут снова затосковал он, заметался, белый свет стал не мил. Но Марья, пробыв в городе с год, нежданно вернулась, одна, без Веньки, похудевшая, притихшая. Что у них там получилось с Легчаевым, вернее не получилось, — Филипп не допытывался, однако чуял, что теперь его час приспел, теперь его воля — казнить или миловать, простить великодушно иль укрепиться в давней обиде своей.

Встречаясь с Марьей на улице, он молча проходил мимо, но видел, видел, как бледнело ее лицо, как растерянно, жалко, моляще смотрели из-под низко повязанного платка ее усталые, будто истаявшие в печали глаза.

Стоял июнь, такой теплый, такой щедрый, какого не помнили на своем веку даже древние старики. Рожь, казалось, знала, что быть ей вскоре спаленной, и торопилась жить, расти — вымахала в человеческий рост. Лесные опушки краснели выпершими из-под земли несметными полчищами подосиновиков. Луга полыхали буйством цветов, и колхозный пасечник дед Евлампий не успевал откачивать из ульев мед. В березняках еще пробовали голоса поздние кукушки, накуковывая бабам многие лета любви и счастья.

Филипп в те дни жил как в лихорадке. На конюшне появлялся лишь для того, чтобы торопливо оседлать резвого жеребчика Троньку, вскочить на него и под укоризненные причитания старшего вымахать галопом в поле. Куда мчался Филипп напрямки, пригнувшись к лошадиной гриве, слушая ветер, свистевший в ушах?.. Да разве он знал? Гнало его в никуда нетерпение… Быстрей, быстрей!.. Вот уже курится парком лошадиный круп, заплетаются в мураве, спотыкаются Тронькины ноги. Филипп на скаку, боком вываливался из седла, падал в траву, переворачивался на спину и смотрел в небо. Что высматривал он там, в мерцавшей голубизне, в облачках, снежно белевших в высях?.. Да разве он знал?..

Филипп выплюнул на пол потухший окурок, потыкал локтем в плоскую подушку и невесело рассмеялся. Ах, молодость, молодость. Дура-молодость. Вечно она ждет чего-то, а дождется — выкинет такое коленце, что в пору за голову схватиться. Так и он — дождался тогда. Утром постучалась в его дом девчонка-несмышленыш, Марьина соседка. В грязном кулачке — записка. Коротенькая, потому и запомнил слово в слово: «Виноватая перед тобой, Филя. Прости за-ради Христа». Девчонка было к двери подалась, он остановил ее: «Ответ передашь». Выдрал из тетрадки двойной лист, не пожалел бумаги, сел к столу и, наливаясь болезненной, сладко резавшей нутро скорбью, начертал крупно: «Вовек не прощу!..» Перечитал, ужаснулся, скомкал лист, помешкал и все же сунул-таки его в кулачок девчонки: «Бежи!..»

Было это на восьмой час воскресного дня двадцать второго июня сорок первого года. А в двенадцать выступил из Москвы по радио Молотов, Вячеслав Михалыч, и оказалось, что все любовные страдания Филиппа не стоят и катышка из-под Троньки: думать надо было совсем о другом. В тот же день Филипп собственноручно (жил он одиноко) собрал в торбу бельишко, кое-что поесть и, ни с кем не попрощавшись, зашагал в районный центр, в военкомат.

Так и зашагал на войну первым из деревенцев. С тайным каким-то облегчением, с радостью даже, что сам собой распутался их с Марьей узелок… Правда, в регулярных частях довелось воевать недолго. Под Вязьмой попал в окружение, взят был в плен, бежал из колонны, которую гнали на запад. А добрался до родных мест — сразу же к партизанам. Тут уж дал он волю злости своей на немца, сучьего сына, мстил нещадно за все его измывательства — за то, что голодом в плену морил, палкой голодного-холодного бил… И не счесть, сколько раз партизанский батя Ефимыч благодарность ему объявлял перед строем, руку жал, в пример другим ставил. Потому как он, Филипп Хомутов, показал себя отчаянно храбрым бойцом, на самые опасные задания его посылали — комендатуру в волости разгромить, мост какой взорвать, эшелон под откос пустить… Еще немного, и быть бы ему с повышением, ходить в партизанских командирах, но тут с ним опять история приключилась…

Филипп слез с койки, запалил керосиновую лампу (ночью току не подавали), сел за стол. Память его в беге своем по реке прошлого приблизилась к очень важному, о чем негоже было вспоминать, валяясь на койке. Хотелось разобраться ему, в чем он был тогда прав и в чем виноват и почему тот случай перечеркнул все его прежнее геройство, все заслуги…

Ефимыч вызвал его к себе поздним вечером, когда партизанская братия дружно храпела в землянках. Пригласив сесть, долго не начинал разговора, ходил взад-вперед, мягко ступая валенками, крутил в колечки волоски на бороде и все отводил глаза в сторону — конфузился будто. Филипп не удержался — зевнул.

«Ну вот, Хомутов, — сказал Ефимыч. — Был вчера на построении, слышал приговор нашего суда?»

«А как же», — ответил Филипп, не понимая, к чему клонит командир.

«Что думаешь по этому поводу?»

Ефимыч имел в виду приговор, вынесенный партизанским трибуналом старосте Легчаеву, который выдал немцам трех коммунистов.

«Чудно, — покрутил головой Филипп. — Кто б кто…»

«Хорошо его знаешь?»

«Как не знать? Из одной деревни… Ветеринаром в колхозе работал, на конюшню, само собой, захаживал. Мы его Лыской звали: на черепухе хоть орехи коли… У него племяш есть, перед войной в городе жил, Венька Легчаев… вредный, сволочь. А сам-то Василь Парамоныч ничего мужик был, смирный, обиды от него никто не видел… Потому и удивительно…»

«Вот тебе и смирный… В тихих болотах знаешь кто водится?.. Каких людей загубил, гадина!»

«Так об чем речь? — Филиппу неудержимо хотелось спать, он снова зевнул. — Что заслужил, то и получит, черт лысый…»

«Вот, вот! — Ефимыч вздохнул с заметным облегчением. — За тем и вызвал тебя, товарищ Хомутов. Возьмешься приговор привести в исполнение? — И опять, конфузясь, виноватым голосом: — Поручение, конечно, того… не всякому понравится. Но кому кроме, как не тебе? Предателя в лицо знаешь, дом, где он живет…»

«Ладно, чего уж там, — прервал командира Филипп. — Надо так надо… Немцы в деревне есть?»

«Нет немцев, но ты, Хомутов, все ж без особого шума… Хорошо бы нынче же, рано утром… И приговор не забудь осужденному прочитать, чтоб все на законных основаниях… Понимаешь?»

И Ефимыч сунул ему свернутую в трубку бумагу…

Еще не начинало светать, когда Филипп и пристегнутый ему в помощники молодой партизан Толик пробрались огородами к легчаевской избе. Постучались. Минуты через две за дверью раздался голос самого Василия: спрашивал, кто такие. Филипп не стал тянуть резину, объяснил, кто такие и по чью душу присланы. Рисковал, не без этого. У Легчаева оружие могло быть, мог окошко высадить, прочки кинуться. Но чутье подсказывало Филиппу, что ветеринар рыпаться не станет. Так и получилось. Василий помолчал немного там, в сенцах.

«Так будешь отчинять? — спросил Филипп. — Иль ломать дверь?»

«Зачем ломать?»

Слышно было, как Легчаев откинул крюк. Посвечивая фонариками, они с Толиком ввалились в избу и приказали хозяину зажечь свет. Легчаев нашарил в печурке спички и полез на табурет — лампа висела под самым потолком. Филипп смотрел на его худые ладошки, на болтавшиеся тесемки от кальсон и с хрустом двигал скулами, ломая зевоту — у него так и не выкроилось времени выспаться в эту ночь.

Лампа медленно разгоралась, Василий подбавил фитиля, свет достиг дальних углов избы.

«А баба где? — спросил Филипп. — У тебя, помнится, женка была».

«Была да сплыла… Ушла от меня, у родителей в Хохлове сейчас проживает».

«Так тебе и надо, хрычу старому, — беззлобно хохотнул Филипп. — Один, значит, как сыч?»

«Зачем один?.. Вот с ним вдвоем бедуем… с племяшом».

Легчаев кивнул на печку. Только тут заметил Филипп белевшее за печной трубой лицо и, приглядевшись, узнал Веньку.

Филипп сидел на табурете у порога, рядом у плеча стоял Толик, водил автоматом, сторожа каждое движение хозяина.

«Живо слазь с печки! — сказал Филипп Веньке. — С тобой, субчиком, тоже разговор будет… А ты, кучерявый (это — для смеха, плешивому ветеринару), сидай в угол, под божницу».

Венька, выставив тощий зад, слез с печки и понурился перед Филиппом, бледный, как мертвяк, в холщовом белье, бухая нутряным кашлем.

«Вот уж кого не думал встренуть, — сощурился на него Филипп. — Значит, в тылу кантуешься?»

«Ты же знаешь, хворый я… — Венька погладил под рубашкой впалую грудь. — Забраковала комиссия. Белый билет могу показать».

«Значит, из города к дядьке подался? Молочком деревенским организму больную пользовать?.. А ведомо тебе, чахотке, что дядька твой — прихвостень фашистский и душегуб? По его доносу троих мужиков наших немцы кокнули — Ивановых Фому да Ивана и Синькова Кузьму…»

Венька растерянно заморгал, повернулся к Василию: «Правда это?..»

«А что мне было делать? — глухо, как из могилы, забубнил в углу ветеринар. — Старостой меня назначили и список партейных на другой же день востребовали… Не я, так другие бы…»

«Ну и сволота ты, дядя, — сказал Венька и заплакал. — Как же так можно, на своих односельчан… А ведь Кузьма Синьков и сродственник наш, кажись?..»

«Точно, сродственник… Думал, вызовут их в комендатуру, постращают маленько да отпустят… А их — вишь как получилось…»

«Дерьмо ты коровье! — Венька смачно плюнул. — Знал бы, обошел тебя за версту… Лучше б сдох в лесу под елкой…»

«Ты меня не кори. Я сам себя корю вот как! — Василий мазнул ребром ладони по горлу. — Что, у меня совести нет?.. Они ко мне во сне приходят. Придут и стоят. Я их рукой от себя, а они за руку меня — хвать — и с постели тащат… Разве мне жить теперь? Хоть веревку на шею…»

«Обойдемся и без веревки, — сказал Филипп. — Ты что, разжалобить меня хочешь? Нет уж, умел воровать, умей и ответ держать. Теперь все вы честные да совестливые. А вот растолкуй мне без вранья, по совести, почему твой племяш на печи отсиживается, когда весь народ на немца ощетинился… Ну ладно, в армию не взяли, почему к партизанам не подался?»

«Да куда ж ему к партизанам? — усмехнулся Василий. — Он в последнее время разве что по нужде с печи слазит… Совсем доходит человек, ты погляди на него только… Иль глаза тебе, Филя, снегом запорошило?»

«Ты глаза мои не трожь! — повысил голос Филипп. — Тоже мне заступник нашелся. Предатель дезертира выгораживает… Обоих в распыл пущу, мать вашу так!.. Правильно, Толик?»

Филипп поднял голову и к своему удивлению встретился с осуждающим взглядом. Молодой партизан смотрел холодно и отчужденно, будто отделяя себя от того, что происходило сейчас в хате. «Вот те и на, — подумал Филипп, — молокосос, никаких заслуг не имеет, а недоволен… Да чем же он недоволен?»

Филипп достал бумагу, данную вчера Ефимычем, поднялся с табурета: «Слушай, Легчаев, приговор партизанского суда…»

Василий тоже встал, перекрестился.

Прочитав бумагу, Филипп аккуратно разгладил ее, положил на стол.

«Пусть люди знакомятся с документом… А тебе, приговоренный, даю последнее слово…»

«Да что ж тут говорить? — Василий тоскливо озирал избяные углы. — Помиловали бы, может, чем и пригодился вам, партизанам… А так что говорить?..»

«Ну тогда пошли! — заторопился Филипп. Ему вдруг показалось, что в избе душно, захотелось на воздух. — А ты что столбом стоишь?! — крикнул Веньке. — Особого приглашения дожидаешься?»

Василий достал, из-под лавки две пары валенок, а вот второго полушубка в доме не оказалось, Венька накинул на белье рваное пальтишко. Запомнилось Филиппу, что на бортах не было ни одной пуговки, болтались лишь нитяные ошметки…

Филипп, подрагивая босыми ногами (из щелей ветхого пола поддувало осенней сыростью), подошел к окну, прижался лбом к стеклу. На дворе светало. Как и тогда, светало… Снежная синева делалась голубой, редели звезды, уже ясно проступали вокруг постройки и деревья, когда спускались они с крыльца — впереди Василий с Венькой, за ними, щупая их спины дулами автоматов, Филипп с Толиком. По крутой тропе соскользнули в глубокую лощину, к речке, потом побрели целиной, подальше от деревни, к редкому кустарнику, за которым начинался лес.

«Тут, что ли… — сказал Филипп и лязгнул автоматом. — Становись, Василь Парамоныч, вон туда, к ложбинке. Глаза, ежели боишься, можно завязать…»

«Чем завязывать-то? — уже не своим, потусторонним голосом спросил ветеринар. В ложбинке он провалился в снег по самые колени, потоптался, снова перекрестился: — Может, помилуешь, Филя?..»

Филипп свалил его короткой очередью. «Присыпь снегом», — приказал Веньке. Венька принялся торопливо сгребать ногами снег на мертвое тело, будто обрадовался возможности согреться.

«Может, домой теперь отпустишь? — спросил, окончив работу. — Не то простужусь…» Веньку колотила крупная дрожь, переламываясь в пояснице, он запахивал полы своей беспуговичной одежки, обхватив плечи, тщился согреть себя руками.

Казня Легчаева, Филипп не чувствовал к нему никакой злости, понимал, что не порядок это — вот так, с немым сердцем, убивать человека, пусть и подлого, вредного для других людей, старался и не мог разжечь в себе злость. И только противно ляскавший, гнусавый на холоду Венькин голос, дурацкое «не то простужусь» разозлили его по-настоящему.

«Я тебе покажу домой, ироду тощему! — выкрикнул тонко. — Я тебя сейчас вслед за дядькой!..»

«Не имеешь права, — выпрямился Венька и высморкался в снег. — Нет моей вины ни перед кем».

«А ну ложись, змей ползучий, ложись, тебе говорю! — Филипп страшно водил слепыми от бешенства глазами, целясь из автомата и не находя Венькину голову. Венька молча плюхнулся в снег. — Теперь по-пластунски, вон до той березы… Быстрей! Еще быстрей!»

Венька прополз шагов десять, потом, задыхаясь, поднялся: «Мстишь мне? За Марью мстишь?.. Эх, ты-ы!..»

«Ложись! Ло-о-ожись! — вопил Филипп, уже ничего не соображая. — Стрелять буду!..»

И застрелил бы Веньку, если бы не Толик, который крепким ударом молодого ядреного кулака выбил оружие из рук Филиппа. Филипп оторопело посмотрел на приклад торчком вошедшего в снег автомата, обернулся к парню: «Ты что?» — «А то. Самосуда не будет». Несколько секунд они боролись взглядами, и Филипп не выдержал, опустил глаза.

«А вы идите, — сказал Толик Веньке. — И не бойтесь, никто вас не тронет…»

Откуда он взялся в отряде, сопляк этот вежливый? Филипп и знал-то его без году неделю, говорили, из тыла был прислан, в специальной школе где-то обучали… Вот и выучили. Веньку, таракана запечного, на «вы», а его, бойца наипервейшего, с грязью смешал, осрамил навеки… Где ж справедливость?

Не дождался Филипп справедливости и в отряде. Только завалился спать, как разбудили: бегом, мол, в командирскую землянку. Там его встретил Ефимыч с комиссаром. Оба аж топорщились от злости.

«Ты что ж это!.. — загремел командир, не дав Филиппу и порога переступить. — Тебе кто дозволял над людьми измываться?»

«Наклепал, паразит», — подумал Филипп про Толика и пожалел, что не нажаловался на него первым, когда докладывал утром о выполнении задания.

«Судить тебя, молодца, будем! — стукнул ладонью по столу комиссар. — За то, что позоришь звание партизана».

«Да вы дайте слово сказать!» — взрыднув от незаслуженной обиды, крикнул Филипп.

«Мо-о-лчать! — криком же заткнул ему рот Ефимыч. Таким сердитым Хомутов еще никогда не видел добродушного бородача командира. — Ты что думаешь, за твою храбрость тебе все спишется? Думаешь, не знаю о твоих штучках-дрючках?.. Кто у старухи вдовы в Пиличках курей перестрелял за здорово живешь, потехи ради?.. Не ты, скажешь? Кто у деда Евлампия мед вымогал, на самогон выменивал?.. Не ты?.. Я молчал, надеялся, сам осознаешь, в чувство придешь… А ты опять? По какому праву заставил больного человека на брюхе по снегу ползать?

«Так сволочь же, — попробовал защищаться Филипп. — Племяш предателя, яблоко от яблони…»

«Не понимаешь? — спросил комиссар. Посопел перешибленным в рукопашной носом. — Или дурачком прикидываешься? — Зыркнул на Ефимыча: — А ты тоже хорош, командир… Нашел кого посылать на такое задание… Иль мало у нас бойцов с чистыми руками?..»

«Да я, да я… — по-индюшиному закулдыкал Ефимыч, у которого от гнева на Филиппа язык перестал слушаться. — Да если бы я…»

«Ладно, — сказал комиссар. — Это нам урок на будущее. А тебя, — повернулся к Филиппу, — из отряда попрем к чертовой матери, чтоб духом твоим не пахло!»

С тем и вылетел Филипп из командирской землянки. Правда, судить его не судили, из отряда не выгнали. То ли пожалели, учитывая прошлые заслуги, то ли не до него было, так как вскорости разгорелись жаркие затяжные бои с немецкими карателями, тучей двинувшимися на партизанский лес…

За окном, слышал Филипп, бодро голосили уже утренние, поздние петухи. Пора было умываться, затоплять печь, готовить завтрак. Но так могуча и неодолима в своем течении была река воспоминаний, несшая его, что он снова лег на койку и решил не вставать, пока не додумает все до конца, не доплывет до последнего бакена. Он закрыл глаза, и ему тотчас привиделось теплое летнее предвечерье и он сам, демобилизованный сверхсрочник, в новехонькой гимнастерке со старшинскими нашивками на погонах, в ладных хромовых сапогах гармошкой. Уже год, как война кончилась, и теперь шел он со станции домой, нес, посвистывая довольно от приятной тяжести в руке, занятный, в пупырышках, заграничный чемоданчик крокодильей кожи, в котором было припасено кое-что и для Марьи.

Филипп знал, что у нее вскоре после Победы друг за дружкой перемерли родители — сначала мать, потом отец, что жила она одна, поэтому он и направился прямо к ней. Втайне надеялся — обрадуется ему, может, даже на шею кинется, поцелуются они, как водится у старых знакомых после долгой разлуки, забудут прошлые обиды да и заживут вместе в любви и мире.

О чем они тогда разговаривали с Марьей, в ту первую послевоенную встречу? А шут его знает о чем. Филипп сидел над зелененькой четвертинкой, припасенной заранее на станции, ел Марьино сало и нес, сам себе дивясь, какую-то мутную невнятную околесицу об австрияках, о том, как они любят музыку и какие нарядные у них баяны — аккордеонами прозываются. Чемодан из крокодильей кожи лежал с откинутой крышкой на скамье под рукомойником. Марья к подаркам и не притронулась. Филипп искоса поглядывал на чемодан, видел, как срывались с медного носика и шлепались на цветастое платье, уложенное сверху, крупные капли. И это его нисколько не трогало, хотя не так-то и дешево обошлось ему, Филиппу, и это платье, и другие женские шмутки.

«Ты что, — спросил он наконец, — не радая мне?»

И знал уже, что зряшный то был вопрос: Марья глядела как бы сквозь него, будто за столом перед ней был вовсе не человек, а так, пустое место.

«А знаешь, — вдруг сказала она. — Венька-то тогда помер…»

Это было новостью для Филиппа. В армии он изредка получал от Марьи письма, но ни в одном о Веньке не упоминалось… Филипп поперхнулся салом, но тут же совладел с собой: «А я тут при чем? На ладан дышал…»

«Значит, ни при чем? — неприятно усмехнулась Марья. — Вот тебя бы в снег в одних подштанниках да ползти заставить… На второй день и преставился, в жару простудном сгорел».

«Ты еще за дядьку его меня укори, — рассердился Филипп. — За то, что в ножки ему не поклонился, спасибо, мол, за мужиков, немцам выданных… — Вскочил, опрокинув недопитую четвертинку, на пороге обернулся: — Смотри, как бы не прогадать тебе, девка. Нас-то с войны вернулось — раз-два, и обчелся…»

Глупые сказал слова. Только дело было уже непоправимо. Очухавшись, поостыв, снова пошел к Марье, а она ему чемодан оставленный в руки сунула и, не дав рта раскрыть, за дверь выставила.

Вот какая обратно ерундовина получилась…

«Ага, ты гордая, — злился Филипп, — а я тебя погордей буду…» И спустя неделю посватался к соседке своей, Наталье. Баба, правду сказать, неопределенная: ни дура и ни умная, ни толстая, ни худая, ни злая, ни добрая. «И что ты из себя представляешь? Никак не пойму! — сокрушался Филипп в минуты подпития. — Вот вернулся с конской службы свинья свиньей, еле хрюкаю, с копытов долой… А ты что?.. Ну хоть бы ухватом по хребтине треснула, хоть бы облаяла… — И хватался обеими руками за лохматую голову: — Ску-у-у-шно мне!..»

Детей у них не было.

Марья тоже в долгу не осталась — согласилась за Леонтия — мужика вдвое старше ее. На глазах у деревни угрюмела баба, дичала будто. Только и знала дорогу — в артельный коровник да и назад, домой: ни в клуб кино посмотреть, ни на посиделки, ни к подруге вечером словом перекинуться.

А ведь тянулись они друг к другу, Филипп и Марья. У него душа любовной тоской заходилась, когда видел ее издали, в спину, прямую и тонкую, с крепкими ногами, которые ему и открылись по-настоящему всего один раз, там, под стогом, но зато запомнились навсегда. А она?.. Разве не жила баба «с печалью утраты на бледном лице?» — как пел красиво под аккордеон молодой лейтенант, их взводный, когда стояли они в Австрии после войны… Жила, жила с печалью о нем!..

Но и это минуло. Как вода в песок, уходили годы, и постепенно сгнивали ниточки, связывавшие их сердца. К старости и совсем ни одной не осталось. Померла Наталья, Левонтий помер, ему, Филиппу, пускай напоследок, да пожить бы с Марьей, а он хоть бы шелохнулся ей навстречу. И она не шелохнулась. Тоже вот померла…

Жизнь была додумана. Река памяти, укоротившись до нету, всплеснулась в последний раз и выбросила Филиппа на холодный мокрый песок нынешнего дня. Филипп поежился, кряхтя, сполз с койки. Постоял в нерешительности перед рукомойником, махнул рукой и вышел на улицу.

Возле Марьиного дома негусто толпился народ. В саду, под усохшей грушей, дед Пантелей — бессменный заботник об умерших — строгал рубанком доску, положив ее на два табурета.

— Кажись, сыровата, — сказал Филипп, пощелкав по доске ногтем.

— А ничего, малый, сойдет, — улыбнулся щербато дед и сморгнул с дряблого века старческую капельку. — Не хоромы строю…

«Помочь, что ли, деду?» — подумал Филипп, но желание было едва ощутимо.

— Ну, ну, работай, — покашлял со значением и, напустив на себя скорбную наружность, прошел в избу.

Покойница, уже обряженная, с уложенными на груди руками, лежала на столе, укрытая до пояса простыней. Филипп осторожно присел на стул у стены и стал смотреть на Марью. «Не сердишься на меня, нет?» — спросил безмолвно. Лицо у Марьи было строгое, но спокойное. «Не сердись. Я-то перед тобой чем виноватый? Рассуди сама… Это судьба наша — всю жизнь врозь, хоть и рядом. А против судьбы не попрешь, девка, нет… Она посильней человека будет, с ней борись, не борись — свою линию выгнет…»

Филипп обрадовался было, что он так хорошо, толково объясняется с покойницей, он уже ощущал в груди сладкую обиду на судьбу за себя и Марью, уже что-то накатывалось, пощипывая, на глаза. Но тут донеслось со двора коровье мычание и сокровенно-торжественный строй его мыслей, едва успев нужно наладиться, прервался. Его так и подмывало вскочить и посмотреть — что корова? Все еще плачет или успокоилась?..

Прежнее бесчувствие к покойной охватывало его, и чем больше ругал он себя за это, тем холодней становилось на сердце, будто и не лежала перед ним на столе умершая Марья. Однако приличия ради и для очисткисобственной совести (в избе, кроме него, никого не было) он посидел еще минуту. Потом встал и на цыпочках, боясь скрипнуть половицей, приблизился к Марье, тихонько тронул ее восковую, с как бы оплывшими пальцами руку.

— Ладно, лежи давай, — сказал вслух и низко, до самых бровей нахлобучил шапку.

Опасаясь, что его заметит дед, Филипп прямо от крыльца прошмыгнул в хлев. Рыжуха смиренно дышала в углу, медленно двигала челюстями, жуя жвачку. Свету проникало в хлев маловато, он включил электричество. Рыжухины глаза были по-коровьи печальны, но сухи. Филипп подбросил ей в угол сенца, почесал бугорок меж рогами. Рыжуха прерывисто и, как показалось ему, жалобно мыкнула…

Про эту корову на деревне истории рассказывали. Марья ее, худую и хворую, еще телкой у колхоза купила. Не жалела для нее ни хлеба, ни иного продукта, от себя отрывая, а в пойло добавляла отвар шалфей-травы, чтоб изгнать из коровьего нутра болесть и слабость. И выросла Рыжуха людям на удивление, товаркам по стаду на завидки: уж такая справная да статная, с боками гладкими, блестящими, с ведерным выменем. И молоко выдавала такое жирное и вкусное, что покупала его у Марьи для своей дочки Светланы сама Людмила Борисовна — жена приезжего ученого агронома, привередница и чистюля. Светлане сейчас годков восемь, и вскормленной Рыжухиным молоком, нет ей равных промеж сверстниц: из платья, гляди, выкатится, так кругла и упруга.

Но не о том речь. За ласку-заботу до того привязалась корова к хозяйке, что стала будто собака. Летом, в поле, еще так-сяк, щиплет траву вместе с другими коровами, а зимой никак не хочет одиноко стоять в хлеву. То стучит рогами в стенку, то мычит тоскливо — зовет Марью. И словно чуяла, когда та уходила со двора: открывала, упираясь головой, воротца хлева и пускалась вдогонку. Поначалу Марья возвращалась и водворяла неслушницу на место, потом смирилась. Так и определял народ, где сейчас Марья. Если маялась Рыжуха у сельсовета, — значит, зашла туда хозяйка ее за какой-нибудь справкой, если стояла возле магазина, — значит, Марья там.

Однажды устроили в клубе вечер ветеранов труда. Марья уже и не помнила, когда была в последний раз на большом людском сборе, страсть как не хотелось ей на тот вечер, но еще накануне заскочил к ней председатель, пригласил самолично, и не уважить его было нельзя. Собралась Рыжуха, конечно, за ней. У клубного крыльца остановилась, равнодушный вид приняла: мол, иди, хозяйка, я тебя тут подожду. Но не успела Марья войти вовнутрь, как корова, громыхая копытами, поднялась на высокое крыльцо, миновала фойе и, зычно мыча, просунула морду в зрительный зал, чем нарушила выступление ответственного товарища из района. Завертелась суматоха, и не скоро, не без труда вытолкнули Рыжуху, упиравшуюся, обратно на улицу.

Марья, и прежде слывшая самой молчаливой и неприветливой бабой в деревне, стала в остатнюю свою пору окончательной нелюдимкой. Что она делала, сиднем сидя в избе, — об этом толком никто не знал. Но поговаривали, что старуха большую часть времени проводит в хлеву, ублажая Рыжуху: брюхо ей теплой водой подмывает, шерсть гребнем расчесывает.

Филипп по себе знал злую тоску одиночества. Тут не то что с коровой, с голыми стенами в разговор пустишься.

Хоронили Марью честь по чести.

Над Марьиной могилой колхозный председатель сказал такую красивую речь, что многие женщины прослезились и горько пожалели о том, что не ценили Марью при жизни. Он вспомнил ударную работу покойной на ферме, поскорбел по поводу ее несложившейся личной судьбы, посетовал, что Марья так и умерла бездетной, не то жил бы сейчас в их колхозе лихой механизатор с зоркими, как у Марьи, очами или, на худой конец (тут председатель поперхнулся и смущенно покашлял — по молодости оговорился), жила бы доярка-красавица, которая бы достойно продолжала дело матери.

Филипп, хоронивший Марью вместе со всеми, дождался, когда могилу засыпали и кладбище опустело. Ему казалось, что его тоже взволновала речь председателя и теперь он простится с Марьей по-настоящему, как положено прощаться с близким человеком. Он топтался у могилы, вертел длинной шеей, сучил лопатками, гоняя спинной зуд, и часто помаргивал, стараясь приблизить минуту, когда оросит его глаза благодатная влага. Но сколько Филипп не моргал, влаги не было. «Да плачь же, плачь, идол!» — приказывал он себе. Но не мог выдавить и слезинки…

Так и ушел ни с чем.

На поминках Филипп выпил ровно столько, чтобы раскованно, от души спеть любимую — «С печалью утраты на бледном лице». Пел хорошо, с чувством, ни тихо, ни громко — на него даже не зашикали.

На следующий день он купил четвертинку и снова пошел на кладбище. Вернувшись, рассказывал, что видел там Рыжуху. Корова стояла, понурившись, над Марьиной могилой, а когда он попробовал отогнать ее хворостиной, кинулась на него и продырявила рогом пиджак. «Не верите?» — Филипп отворачивал полу и показывал дырку.

Ему, полупьяному, и верили и не верили…

Куцый

Утром, как обычно, Куцый обходил деревню…

Он был потомственным дворнягой, псом-мужиком, простецкий род которого по условиям жизни в общем-то не имел возможности якшаться с местными и иноземельными представителями благородных собачьих кровей. Однако, судя по спокойному нраву, крупному телу и сильной груди, густой и длинной шерсти, среди дальних предков Куцего могла быть кавказская овчарка — собака неторопливая, степенная и великодушная.

К пятнадцати преклонным собачьим годам Куцый с трудом ковылял на больных, покореженных простудой лапах, кашлял натужно, почти по-человечьи, на сухом горячем носу его всегда висела мутная капля. Пышная когда-то шуба местами свалялась, а кое-где вытерлась. На спине, по твердости, она была подобна войлоку, а на боках и задних ногах изредилась настолько, что проглядывали розоватые проплешины, — старик Куцый походил на затасканного детьми и потому облезлого плюшевого медведя. Тем более что и хвост у пса был как бы медвежий, вернее, хвостик — этакий огрызок с ладонь длиной, которым ни повилять, ни трубой поставить, ни баранкой кверху загнуть.

Масти пес был смешанной: белые пятна перемежались на нем с рыжими и бурыми, на голове носил шапку густого каштанового цвета. К старости пестрота эта поблекла, главенствующим стал белый тон, особенно сильно поседела морда. Седая лохматая шерсть надбровий, свисая, почти закрывала большие коричневые глаза, светившиеся добротой и скорбью.

Добрым Куцый был от рождения, а скорбь пришла позже, по мере того как пес взрослел и познавал горечь земного существования.

Сегодня Куцый, как никогда раньше, остро чувствовал свою старческую немощь. Он дышал жадно и часто, вывалив бледный, с синеватым отливом язык, а воздуха все равно не хватало. В груди хлюпало и поскрипывало, начинала кружиться голова, мир виделся перевернутым: с деревьями, вершины которых, как метлы, метут землю, с голубизной неба, бегущей у самых ног. Есть совсем не хотелось, и будь у него припрятана заначка — хлеба ли кус, кость какая, — он отлежался бы в своем обычном месте, на старом дворище (здесь когда-то стоял дом хозяина), под стволом сваленного грозой и гниющего потихоньку клена. Но припасов на сей раз никаких не было, а это, как научил его опыт, грозило обернуться длительной голодовкой — в последнее время им брезговали, гнали прочь и подавали неохотно и мало.

У первой избы, к которой он приплелся, плескалась и тошнотно зыбилась полоска неба. На полоске лежала выцветшая армейская фуражка с черным артиллерийским околышем, в ней покоилась усатая стариковская голова. Дальше шли сизая, в пупырышках, как у ощипанного петуха-перезрелка, шея, худые плечи и впалая грудь в помятой ситцевой рубахе в горошек и тонкие кривоватые ноги в грязных штанах и плохоньких, со стоптанными каблуками кирзовиках. Куцый ляскнул зубами, делая тяжкое усилие, чтобы стряхнуть с себя сонную одурь, и мир неохотно, медленно, будто со ржавым скрипом, перевернулся и встал как положено. Дедовы кирзовики оказались у морды Куцего, и сверху донесся до пса знакомый хрипловатый голос:

— Это ты, бедолага?.. Ой, старость не радость… Совсем ты опаршивел, Куцый… Ну глянь в лужу, на кого ты похож… Опротивел людям и самому себе не мил… Так я разумею?.. Ну, ну, не лижись, вишь, сапог обслюнявил, а слюна твоя, животина, может, теперя заразная, организма наскрозь пораженная. Пристрелить бы тебя, чтоб не мучился, да рази подымется рука?.. Эх, сирый ты и убогий… ну что скажешь?

Куцый не собирался ничего говорить и вообще подавать голос. Побираясь по деревне, он никогда не взвизгивал, не лаял, не скулил, выпрашивая подачку. Он молча стоял у крыльца, низко опустив морду, как бы стыдясь самого себя, и терпеливо ждал появления кого-нибудь из избы. Иногда выходили, мельком взглядывали на нищего пса и, не промолвив ни слова, снова скрывались за дверью; иногда кричали: «А ну убирайся, трухлявый!» — иногда швыряли камнем, палкой или железякой, и он, увернувшись, а то и нажив очередной синяк или ссадину, брел к следующей избе. Впрочем, дома́, где его встречали бранью и пинками, он навещал лишь по крайней нужде, обычно же обходил эти пять-шесть дворов, где можно было надеяться получить что-нибудь повкуснее ругани или затрещины.

— Не вовремя приплелся, псина, не вовремя, — беспокойно озираясь на окна, бормотал между тем дед Алеша, один из тех, кто жаловал беспризорного пса. — Невестка-то еще не ушла… Дочка, она, сам знаешь, доярка, ни свет ни заря на ферму, а невестка — в конторе, ей утром и не спешить можно, и в постели лишний часок понежиться… Да не гляди ты на меня так, враг ты этакий!.. Ну пошто рвешь душу?.. Ну схожу, схожу, авось тайком, незаметно…

Дед ушел и вернулся с оттопыренным карманом. Смущенно покряхтывая, выскреб из штанины хлебную корку. Корка большая, но закаменелая, нерушимой прочности. Дед утянул ее в сенях из холщовой торбы, куда складывались откусошки-обломушки для хряка Афанасия. Куцый ради приличия куснул корку, виновато подрожал огрызком хвоста и широко зевнул, обнажая слюнявые десны, где редко торчали желтые пенушки — остатки зубов.

— Знаю, знаю, — вконец сконфузился дед Алеша. — Думаешь, мои жевалки лучше? А все же возьми, говорю, к вечеру, поди, дождь соберется, вот и размочит твой хлебушко… А то в лужу куда сунь, чуешь?..

Куцый еще раз лизнул благодарно мыс дедова кирзовика, взял в пасть твердяшку и двинулся прочь, по задворкам Алешиной избы, к дворищу с упавшим кленом. Положил хлеб под ветку, хотел было снова идти в деревню, но овражек принялся дергаться краями над небом, норовя опрокинуться, вязкая тошнота подползла от желудка к глотке. Куцый лег, вытянул лапы, уткнулся в них мордой и, поборов дурноту, чутко, по-стариковски, задремал. Потянулись перед ним медлительной чередой то ли сны, то ли воспоминания, смутные и обрывочные, где в беспорядочной толчее событий ясно вырисовывался лишь один образ — невысокого худощавого человека на деревянной ноге, с гречишным посевом веснушек на широком лице и огненно-рыжей головой.

Первый и последний хозяин Куцего, приютивший его беспомощным щенком, командовал на фронте в звании капитана пехотным батальоном. Минуло десять лет, как вернулся с войны Мишка-рыжий, Мишка-комбат (так звали его в деревне), вернулся контуженый, без ноги, но такой веселый, удалой, громкогласый, что стало казаться — один он и есть теперь в тихой Дубровне, притулившейся десятком дворов к тихоструйной речушке Смородинке. Он не смеялся, а хохотал, не говорил, а кричал, не ходил, а бегал, отталкиваясь от земли массивной ореховой палкой. В серой, с расстегнутым хлястиком, раздуваемой ветром шинели Мишка прыгал огромным кузнечиком по деревне, разбрызгивая грязь в лужах и пугая суматошно кудахтавших, кидавшихся в разные стороны кур.

Куцего он спас за считанные минуты до гибели, на берегу вонючей сажалки, куда ребятня собиралась бросить щенка, предварительно перевив его розовое дитячье пузичко пеньковой веревкой с увесистой булыгой на конце. «Отставить!» — гаркнул комбат, подбегая к сажалке и ловко поддавая под зад бойкому и злому мальчишке-коноводу. Когда малышня рассеялась, он запахнул шинель, туже затянул ремень и сунул жалобно скулившего псенка за пазуху, в покойную темь и тепло. Запах Мишкиного горячего тела и кисловатый дух старой шинели Куцый запомнил на всю жизнь.

Впрочем, Куцый тогда еще не был Куцым, сперва носил он другую кличку. Принеся щенка домой, Мишка положил его на широкую и красную, как ржавая лопата, ладонь и принялся рассматривать, повертывая перед глазами и так и этак. «Да ты ж, миляга, как и я, рудый, — захохотал, довольный. — Прозвище мне на деревне — Рыжий, а по сему и тебе так называться…»

А Куцым пес стал позднее. Когда немного подрос он, Мишка отдал его на выучку фельдшеру Куприянычу, наипервейшему ружейному охотнику. Песик оказался смышленым, а учитель умелым, и хотя не текла в Куцем кровь настоящих охотничьих собак, довольно скоро осилил он такие премудрости, как брать след, молчать, где нужно, и когда нужно — подавать голос. Правда, стойку так и не научился толком делать, взбрехивал недоуменно перед заячьей сметкой — прыжком в сторону. Но Мишка, бравший его с собой в лес, не уставал нахваливать мужикам таланты Рыжего и убедил-таки многих в незаменимости своего пса на охоте.

Дольше всех недоверчиво хмыкал, презрительно косился на собаку сумрачным глазом надменно-молчаливый, живший одиноко на краю деревни лесник Виктор, по прозвищу Красавчик. «А ты проверь его на деле, — предложил комбат. — Иду на спор, что не подведет». — «Проверю», — буркнул лесник и через дня два-три, взяв собаку на поводок, отправился в Перховский бор. Однако до бора они не дошли, на полпути пес вырвал из лесниковой руки поводок и прибежал к хозяину. Тот подождал, когда вернется Виктор, и в его присутствии крепко выдрал Рыжего за уши. Минуло какое-то время, и пес, хотя и без особого удовольствия, стал сопровождать лесника в его походах с ружьем по полям и чащобам.

Однажды на торной кабаньей тропе Виктор выстрелил жаканом в дикого вепря — угольно-черного кабана-одинца с желтыми, загнутыми в баранки клыками. Целил под лопатку, но угодил в самый верх кабаньей холки и, распаленный болью, зверь помчался вскачь на Виктора. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вывернулся из-за сосны Рыжий и не вцепился в морду хряка. Они завертелись в борьбе, тяжелый вепрь проваливался в снег по самое брюхо, но все же сподобился-таки уесть мерзко хрипевшую под ухом, нахально-прилипчивую тварь: в какой-то момент зад Рыжего очутился в кабаньей пасти, пес отчаянно дернулся и оставил в зубах супротивника добрых две трети своего великолепного пушистого хвоста.

Коротка, как остаток хвоста Рыжего, была схватка. Однако за эти секунды Виктор успел перезарядить свою одноствольную ижевку и вторым выстрелом уложить лесного свирепца.

«Выходит, он тебе жизнь спас, грудью заслонил, как на фронте!» — сказал Мишка, придя к леснику в дом спустя час после происшествия (Рыжий страдальчески взвизгивая, елозил по полу задом, пытаясь зализать рану). «Выходит, знамо дело», — угрюмо усмехнулся Виктор. «Значит, признаешь, товарищ боец, что проиграл спор?» — «Ну признаю», — сквозь зубы вымолвил лесник и отшвырнул собаку к порогу. «Ты что?» — вскинулся Мишка. «Пол обкровенил, падла. Кто мыть будет? Веди его домой к чертовой матери!..»

Животных Витька не любил. Деревенские кошки, едва завидя угрюмого лесника, с истошным мяуканьем сигали на березы. В его доме уже лет десять, после смерти матери, не было ни куренка, ни гусенка, не говоря о более крупной живности — о поросенке там или корове. В лесу валил подряд все, что попадало на мушку, не соблюдая ни сроков охоты, ни правил. Инспектора охотхозяйства, который приехал однажды по анонимному письму для проверки и душеспасительной беседы, Виктор выслушал с подчеркнутым вниманием. Сидя за столом, уставленным выпивкой и снедью, поддакивал инспектору в той его мысли, что лесник, как и егерь, — благородный защитник леса, радетель его, бескорыстный и неусыпный сберегатель лесных обитателей. Но когда провожал незваного гостя, взял его, хмельного, за плечи, тряхнул и, нагло улыбаясь в лицо, предупредил: «Будешь вякать в районе — убью и под елкой закопаю». Сказал, будто пошутил, однако инспектор, хоть и сильно пьяный, побледнел, колобком скатился с крыльца и потом и в самом деле не «вякал» ни в районе, ни в области, предоставив Витьке полную власть над лесным зверьем.

Деревенские лесника боялись, дружбы с ним не водили. Но все отдавали должное его аккуратности, любви к чистоте. Вокруг Витькиного дома все было прибрано, уложено, подметено. Неженатый, он сам обстирывал себя, мыл до желтого сияния сосновые полы. В избе его, сколько ни напрягай слух, не услышать было мушиного жужжания или, того хуже, мышиного скреба. Лесника передергивало от гадливости, когда в его присутствии жаловались, что, мол, тараканы одолели, клопы житья не дают.

Был Витька охоч до женщин, но никто ни разу не видел, чтобы лесник — украдкой ли, явно — принимал у себя бабу или девку, предпочитая встречаться с ними на стороне в их же домах, или на воле — где-нибудь в роще, в поле, на зеленом берегу Смородинки. Огромного роста, с лицом смуглым и диковатым, пристальным взглядом серых с поволокой, глубоких и словно бы вечно тоскующих глаз, он нравился женщинам и чаще всего не сам искал их, а они его. Впрочем, ходил к избранницам тайно и от них требовал тайны; в деревне, где жил, не шкодничал, и не было случая, чтобы польстился на замужнюю — выбирал себе в окрестных селах молодых вдовок, разведенок и девок, не зеленых, а уже обстрелянных, понюхавших любовного пороха. Потому никто не осуждал лесника, никто из мужиков не имел к нему каких-либо обид по женской части.

Но так было до поры до времени…

Мишка и Витька родились и выросли в одной деревне, но дружить никогда не дружили из-за разности характеров и склонностей. Витька, с детства сильный и самолюбивый, рано усвоил истину, что лучше брать, нежели давать, и куда удобней командовать, чем подчиняться. Со сверстниками он не водился, а с меньшими по возрасту был суров до жестокости, малейшее неповиновение влекло за собой быструю расправу с пинками и зуботычинами. Ребячья мелюзга старалась держаться подальше от Витьки. Она лепилась к Мишке, доброта которого доходила до самозабвения. Получив от матери что-либо вкусное — привезенный из города пряник, кусок сахара, горсть орехов, он спешил к какому-нибудь замурзанному Ванятке, которого дома кормили пустой картошкой. Под его предводительством и опекой детишки ходили в лес за грибами, собирали землянику, малину, ловили уклеек в речке. Он брал в избе-читальне книжки поинтересней и, собрав ребятню, читал вслух, с выражением, чувством, четко выговаривая слова, будто вкатывая их, как горошины, в широко открытые от любопытства розовые рты. Если Виктор на его глазах обижал маленького, Мишка бросался на защиту с такой яростью, что нередко побеждал в драке, хотя Витька был и выше ростом и сильнее его.

В войну их вместе призвали в армию, и лишь они двое вернулись в деревню, Мишка — инвалидом, Витька — трижды раненым, но еще более крепким и гладким, чем до войны. Потому что везло человеку, и все его три ранения оказались несерьезными, без повреждения костей, печенок-селезенок…

Видят ли собаки сны? Умеют ли вспоминать? Сначала смутно, как в утреннем молочно-густом тумане, потом все отчетливей виделась то ли дремлющему, то ли стынущему в смертной истоме Куцему разбитная вертлявая бабенка — черноволосая, черноглазая (глаза у нее косили), с медными, в виде серпиков, серьгами в крупных желтых ушах, в цветастой ситцевой кофте, расстегнутой до ложбинки меж грудей, в серой, вечно заляпанной какими-то пятнами юбке, босыми ногами с выпуклыми икрами и маленькими сухими ступнями. Лицо у Дуньки было цыганское, как говорили в деревне, — «коптяное». Словно еще во младенчестве взяли дитя за ножку и подержали вниз головой над дымом костра, чтобы прокоптилось, хотя и мать Дуньки, и отец клялись-божились, что в их родне, ни в дальней, ни в близкой, никогда не было цыган.

Самой же Дуняхе, видно, приятно было считать себя цыганкой, чем-то выделяться среди деревенских баб и девок. Она всегда напевала одну и ту же песню: «Цыгане любят кольца, кольца не простые, цыгане любят кольца, кольца золотые». Далее из песни следовало, что цыгане любят, кроме золотых колец, шали не простые, шали пуховые, цветные юбки и быстрых коней. В припеве было признание «Ах, мама, мама, мама, люблю цыгана Яна» и обращение к откуда-то взявшимся не то собственным, не то чужим детям: «Ах верю, верю, дети, что есть любовь на свете». Песню эту она то мурлыкала тихонько, что-нибудь делая по дому, будучи в благодушии, то визгливо выкрикивала, выпив рюмку-другую.

Двое Дунькиных сестер, постарше ее, подались в трудную послевоенную пору в город и, безмужние, по слухам, вели там беспечальную шумную жизнь. А Дунька осталась в деревне и тоже не печалилась, плясала и пела на вечеринках, шумела на всю округу, время от времени вступая в жаркие рукопашные схватки с женами тех мужиков, которые не стойки были перед ее чарами. Потаскав Дуньку за густейшую гриву иссиня-черных волос, оставив на ее смуглом лице с десяток царапин и получив то же самое от соперницы, женщина уходила, как ни странно, совершенно успокоенная, хотя и с ясным сознанием, что все останется по-старому. Где уж им было тягаться с Дунькой, если она, как свято верили бабы, была от рождения наделена даром привораживать.

Иначе чем объяснить, что Мишка-комбат, больше всего ценивший в людях порядочность и доброту, вдруг перестал в улыбаться ответ на ласковые улыбки самых красивых девок на выданье, самых рассудительных и работящих молодых вдов и влюбился в лживую, распутную, раскосую Дуньку. Походил в ее грязную избу с неделю и, осунувшийся, измученный, но счастливый, ошарашил деревню заявлением, что женится на Дуняхе. Ждали — одумается комбат, но еще через неделю была сыграна свадьба…

С Витькой они были в то время словно бы и приятели. «Одни мы теперь с тобой на деревне мужички-фронтовички, — сказал как-то Мишка леснику. — А коль так, ссориться нам не пристало». И Красавчик угрюмо кивнул, соглашаясь, коротко тряхнул комбатову руку. Не кто-нибудь, а Витька предупреждал Мишку: «Одумайся, не марайся, она не пара тебе». На что Мишка сердито встряхивал красной своей головой и упрямо твердил: «Не грязь она, ославили люди… И ты с чужих слов поешь».

Дунькины коварство и лживость тотчас же на собственной шкуре испытал Куцый, стоило лишь ей на правах жены и хозяйки поселиться в комбатовом доме. В присутствии мужа она старалась всячески показать, что по-доброму относится к псу. Когда тот, прошмыгнув в полуотворенную дверь, деликатно топтался у порога, скребя грязными лапами по половику, она певуче-ласково приглашала его, как человека: «Ну проходи, проходи, миляга», — и гладила по спине. «Ко мне, Куцый!» — звал его хозяин. По вечерам комбат лежал обычно на лавке и, придвинув к изголовью керосиновую лампу, читал старую газету. В эти добрые минуты порой перепадало Куцему из Дунькиных рук что-нибудь вкусное — из чугунков, нежившихся в теплой печке. Но все это было притворством и фальшью. Утром, когда Михаил уходил из дома по своим бригадирским делам, Куцый старался не попадаться на глаза Дуньке: без малейшей провинности можно было схлопотать пинок под зад и услышать такую гнусную ругань, что даже ему, псу, в пору было садиться там, где стоял, и выскребывать лапой застрявшие в ушах черные слова. Однако пес все терпел, ему и в голову не приходило обижаться: она была женой хозяина, и уже одно это ставило ее выше обид и суждений.

Тем более что жили молодые на первых порах словно бы и совсем неплохо. Минуло несколько месяцев, и приутихла Дунькина дурная слава. Если теперь и слышались пересуды, то речь всегда шла в прошлом времени: правду, мол, в подпол не спрячешь, уж такой шкурехой была эта Дунька, копчено-косоглазая, уж такой распущенкой, а что касаемо данного момента и сегодняшнего положения, то грех на душу не возьмем — в дурном не замечена. Другие же, настроя скептического, не больно-то верившие, головами покачивали: э-э, дескать, черную сучку добела не отмоешь…

Эти как в воду глядели.

Если бы Куцый мог говорить, он обязательно поделился бы с хозяином своими нечаянными наблюдениями. Как бригадиру, отвели Мишке на краю деревни контору — полусгнившую развалюху, с неошкуренным столбом посередке, подпиравшим готовый вот-вот рухнуть потолок. Утром, когда бригадир давал наряды, набивалось сюда изрядно мужиков и баб. Сильный пол нещадно смолил цигарки и плевался желтой слюной, слабый — с беличьим проворством грыз семечки, легкая лузга так и летела во все стороны. Худо-бедно, раз в неделю приходила сюда Дунька с ведром воды, тряпкой и веником, чтобы навести мало-мальскую чистоту.

Куцый, неторопливой трусцой бегая по деревне, не раз видел Дуняху возле конторы. Гремя связкой ключей, она открывала замок, потом надолго скрывалась за косо висевшей на петлях, в зигзагообразных трещинах дверью. Порой оттуда доносилось: «Цыгане любят юбки, юбки не простые…» Знал Куцый и о том, что с какого-то времени, а точнее, с конца осени, когда уже захолодало по-настоящему, стал наведываться в контору и лесник Витька. Дуняха зажигала в конторе свет, и это был знак. Витькин дом стоял напротив, на отшибе, через ложок, и, по зову распущенки, Красавчик бесшумно появлялся на высоком крыльце, быстро и зорко осматривал околицу и, убедившись, что никого поблизости нет, крупно шагал к конторе. Все раньше темнело, и лесниковы мужские прогулки надежнее, чем оглядки по сторонам, хранила сырая осенняя мгла. Полюбовники считали себя тем более в безопасности, что Мишкина изба была на другом конце деревни, дверь конторы запиралась изнутри на тяжелый кованый крюк, а одно из окон, смотревшее в ложок, искушенная в тайных свиданках Дуняха всегда оставляла открытым — при опасности, мол, сигай, мил друг, наружу.

По вечерам, оставаясь наедине с хозяином, Куцый ложился у печки и смотрел на Мишку, читавшего на лавке газету. Какое-то третье чутье подсказывало псу, что над дорогим ему человеком витает опасность и что угроза исходит от тех двоих, прячущихся сейчас в конторе. Он смотрел на Мишку так пристально и печально, что тот сначала косился на пса, потом с шуршанием опускал на грудь газетные листы, подзывал Куцего и трепал по загривку, спрашивая: «Ну что, мой верный? Что сказать хочешь?»

Сказали другие. В конце концов тайное, как водится, стало явным, не уберегли любовников ни осенняя темь, ни предосторожности. А по правде, не особенно и сторожились Дуняха с Витькой: она — по врожденному своему бесстыдству, он — по высокомерному презрению к людям, их мнению. Намекнули сельчане Мишке, что, мол, Дунька за старое взялась, — он отмахнулся досадливо. Напрямки рубанули: негоже, мол, фронтовику, бригадиру на женкины блудни глаза закрывать, где твоя гордость, комбат? — он озлился, застучал в пол ногой-деревяшкой, схватил палку и закричал, чтобы оставили его с женой в покое, не то он за себя не ручается. Но не отстали от Мишки радетели да блюстители, допекли его таки. «Ты знаешь, что о тебе на деревне болтают, товарищ жена? — спросил как-то у Дуньки. — А может, правду говорят?» Та, вылупив бесстыжие зенки, так картинно отчихвостила «говорков», что комбат поднял руки, сдаваясь, от смущения побагровел и закашлялся.

И был еще один вечер. Мишка прыгал по хате, метался из угла в угол, взад-вперед, то стучал деревяшкой еле слышно, то отбивал яростную дробь, бормотал что-то, ругался и всхлипывал. Потом крякнул, встряхнул рыжей головой, видимо на что-то решившись, надел шинель, взял палку и двинулся к двери. Куцый, дремавший у печки, вскинулся было, но услышал короткое: «Лежать!» — и, дрожа от желания броситься вслед за хозяином, все же остался на месте.

Комбат не хотел выступать в унизительной роли сыщика и соглядатая и, подходя к конторе, еще издали нарочито громко заорал: «Эй, есть кто там?» Окна избушки не светились, дверь была незаперта, он толкнул ее и переступил порог, еще раз крикнув: «Есть кто?» Не дождавшись ответа, нащупал в потемках выключатель, даванул на кнопку и в тусклом свете вспыхнувшей под потолком лампочки увидел в углу на стуле растерзанную, в расстегнутой кофтенке Дуняху, а у окна — внешне спокойного, презрительно кривившего губы Виктора.

Как ни готовил себя комбат к такому повороту событий, он растерялся. «Ды вы хоть бы дверь, заперли, черти», — сказал первое, что навернулось на язык. Дуняха молчала, морщась от досады, — ведь все хотела отстранить Витьку, пойти закрыть дверь… Молчал и Виктор, лишь подергивал шеей, глядя высокомерно куда-то в сторону и вверх. «Ах ты сволочь! — сказал ему Мишка. — А еще другом прикидывался…» — «Прилипла вот, — прокашлялся и подал наконец голос Виктор. — Она, сука, как лист банный… Спасу нет. Будто присушила, ведьма, с ней тошно, а без нее еще хуже… хоть волком вой, знамо дело…» — Красавчик говорил с натугой, запинаясь, — ломал гордость свою. «Ну и бери ее! — крикнул Мишка. — Бери, раз не можешь без нее!» — «Это куда — «бери»? В дом, что ли?» — Витька длинно сплюнул под ноги и засмеялся.

Дуняха, до сих пор смирно стоявшая в углу, вдруг выскочила на середину избы и, подбоченясь, визгливо запела: «Цыгане любят шали, шали не простые!..» И тогда Мишка, чувствуя, как в ярости заходится сердце, поднял палку и шагнул к Красавчику…

Куцый после ухода хозяина недолго лежал у печи. Сила, которая была сильнее Мишкиного приказа, заставила вскочить его на ноги, встряхнула жестко и вышвырнула за дверь. Пес прыжками помчался по свежему следу комбата и ворвался в избушку в ту самую минуту, когда Витька, увернувшись от удара, выхватил из Мишкиных рук палку и через плечо, не оборачиваясь, выбросил ее в открытое окно. Мишка метнулся к нему снова, норовя дотянуться до горла, и тогда лесник, не размахиваясь, коротким и сильным тычком в подбородок свалил его на пол. «Дай ему, зануде рыжему», — с жадно разгоревшимися глазами крикнула Дуняха, и, словно повинуясь ее команде, Витька принялся с хеканьем пинать сапогом валявшегося на полу Мишку, видно ничуть не заботясь о том, куда попадают его удары — в живот или лицо.

Куцый, запутавшийся было в ногах дерущихся, два раза хватанувший по ошибке Мишкину деревяшку, наконец-то разобрался в мельтешивших перед мордой конечностях и, подпрыгнув, вцепился в Витькино колено, чуть повыше непробиваемого крепкого ялового сапога. Красавчик охнул, отшвырнул пса к стенке, тот подхватился и вновь кинулся на противника. Все завертелось, что-то кричал комбат, тонко, пронзительно визжала Дунька…

Беда была в том, что не обошлось без свидетелей. Привлеченная шумом, всунула седую голову в дверь старуха, бредшая к соседке на посиделки. За ней приковылял дед Алеша. Приплелись другие старики и старухи. Прибежали мужики и бабы, девки и парни, подростки и ребячья мелкота. У дверей конторы образовалась толпа, задние вталкивали в избушку передних, передние пятились назад, стараясь не слишком уж выказывать свое любопытство. Мишка, ничком лежавший на полу, зашевелился, поднял голову, показав осунувшееся, каменно-темное лицо и, скрипя зубами, постанывая не столько от боли, сколько от позора, начал медленно подниматься. Дед Алеша подставил ему плечо, подал шапку, и комбат, вытянув перед собой руки, будто слепой, двинулся к выходу. Людская пробка в дверях подалась перед ним, Мишка вышел и, сопровождаемый Куцым, отправился домой. Месил в темноте густую дорожную грязь, все прибавляя шагу — скорей, скорей, подальше от жалостливого шушуканья баб, сокрушенного покряхтывания мужиков, хихиканья в кулак дебелых девок на выданье.

В ту ночь сидели они вдвоем в избе: Мишка за столом, тупо упершись взглядом в грязную столешницу, он — у живой, теплой ноги хозяина. Мишкина рука, висевшая вдоль тела, была перед самым носом Куцего, он не удержался, лизнул ее, но на сей раз ничем не ответила псу добрая хозяйская рука — даже не шевельнулась. Да и вряд ли видел Мишка сидевшего рядом пса. Он будто одеревенел, лишь изредка в его потухших глазах мелькал дальний отблеск надежды, может, чудились ему на улице Дунькины шаги, что вот-вот появится она на пороге.

Было за полночь, когда комбат, очнувшись, зябко повел плечами, усмехнулся горько и обратился к собаке:

— Ну как тебе все это нравится, дружище?

Пес вскочил на ноги, обрадованный, что хозяин наконец-то подает признаки жизни, благодарно взбрехнул.

— Не нравится, говоришь… А мне-то каково? Как они смотрели на меня, как рты раскрыли от любопытства! О-о-о!.. — Мишка сжал ладонями голову, застонал, покачиваясь.

На столе перед ним лежало что-то завернутое в промасленную тряпицу. Часа в два ночи, так и не дождавшись Дуньки, комбат медленно развернул углы тряпицы и задумчиво постукал ногтем большого пальца по вороненой стали трофейного вальтера, хранимого все эти годы на самом дне самодельного, привезенного с фронта сундучка. Комбат бережно поднял пистолет, лязгнул затвором, заряжен ли, и приставил ствол к груди туда, где стучало сердце и где было нестерпимо больно…

Но задремавший Куцый очнулся не от выстрела. Что-то коротко и звонко стукнуло о печку, потом, отрикошетив, глухо брякнуло в стенку. Это комбат, вскочив из-за стола, с силой отбросил от себя вальтер.

— Да пропади они пропадом! — крикнул. — Чтобы из-за них!..

Выдвинув на середину избы сундучок, комбат положил в него ложку, кружку, мыло, из комода достал чистую рубаху, пару белья, меховую безрукавку… Куцый встревоженно следил за хозяином, понимая, что тот снова собирается куда-то уходить.

— Поживем еще, товарищ пес, — сказал комбат, заметив взгляд Куцего. — Но не здесь. Счастливо оставаться, Дубровна! Вот только не знаю, куда податься. Может, на Украину махнуть, к корешу фронтовому?..

Куцый подбежал к хозяину, виляя хвостом.

— Нет, нет, тебя не возьму. И не проси. Самому неизвестно, где завтра голову приклоню… Ну, прощай, дружище, не поминай лихом!

Комбат говорил это, уже стоя за порогом. Пес кинулся было, чтобы прошмыгнуть у ног хозяина, но тот оказался проворнее — захлопнул дверь перед самым носом Куцего. Отчаянно визжа, пес закружил по хате, вскочил на подоконник, упал оттуда, потом сел у печки и тихонько заскулил, заплакал, жалуясь на свою собачью судьбу.

Дунька жила в деревне еще с полгода. Жила скучно, одиноко — все ее сторонились. Встречая на улице недавнюю свою полюбовницу, Виктор проходил мимо, даже бровью не шевельнув — не замечал вовсе. Весной Дуняха продала Мишкин дом (на слом, на дрова) и уехала в город — к сестрам.

…Солнце уже скрылось за лесом, а Куцый все еще лежал под кленом, то задремывая, то бодрствуя. Крупная дрожь время от времени прокатывалась по дряхлому, с негреющей кровью телу. К вечеру он ощутил что-то вроде голода, позывы пустого желудка, и приоткрыл глаза: краюха горбатилась перед носом, стоило лишь раскрыть рот… Но вид хлеба не возбудил желания съесть его, напротив, Куцего страшило то, что надо было сделать — разгрызть ломоть, засохший за день до твердости камня, смочить крошки слюной, глотать, чувствуя, как они жестко царапают горло. Пес только притронулся к краюхе черными сухими губами и тут же снова уронил на лапы лохматую голову.

Потом он услышал шаркающие шаги деда Алеши.

— Да ты никак захворал, сердяга, — тихо опускался сверху слабый шамкающий голос. — Эвон, как дрожишь… Худо тебе?.. Жить невмоготу?.. Пора тебе помирать, пора… А смерти не бойся, там тебе ни старости, ни болести…

Куцый попрядал ушами и поскулил на тончайшей ноте, давая знать деду, что слышит его и признателен за утешительные речи.

— Ну ладно, лежи, лежи, — сказал дед. — Лежи и спи, к ночи время поворачивает, спи до утра, а завтра я тебе, может, супчику раздобуду, невестка нацелилась варить — с курятинкой… Эх, смак! Похлебаешь тепленького, авось и полегчает… Ну будь, старый, будь!..

Куцый хотел поближе подползти к деду, дернулся телом к его ногам, но старик уже уходил, и звук его неверных прерывающихся шагов вскоре затих вдалеке. Пес опустил надбровья, почти закрыв глаза, и в сумраке снова увидел перед собой сапоги, но не дедовы кирзовики, стоптанные и залатаные, а яловые, ладные, густо пахнущие дегтем. Мыс сапога поднялся, покачался в воздухе и мягко вошел в бок стонавшего на полу хозяина… Куцый захрипел в забытьи, вздыбилась шерсть на спине, гулко заколотилось сердце — до того зрима была картина, всплывшая из дальних лет.

Внезапно ему захотелось подняться на ноги, и в нем забрезжила надежда, что у него хватит на это сил. И в самом доле сил хватило: он встал и понюхал воздух. Пахло кленом, лугом, речкой, а еще — дегтем. Может, те сапоги прошли недавно мимо него, когда он спал. Куцый, подняв морду, глядел на звезды и перебирал лапами. Дрожь покинула тело, не поднималась от желудка муторная дурнота, мир прочно был влит в положенные ему пределы и не пытался опрокинуться вниз небом.

Куцый прерывисто вздохнул и побежал по тропе. Он хорошо знал, куда ему надо бежать. Преодолел ложок, ловко, как в молодости, переполз по узеньким кладкам на другой берег ручья и поднялся на пригорок, где стоял несокрушимо крепкий, сложенный из вековых сосновых стволов дом.

Пес запрокинул морду к слепым, бельмасто белевшим в звездном сиянии окнам и взвыл на одной протяжной пронзительной ноте. Он выл пять, а может, и десять минут, до тех пор, пока в окнах не вспыхнул свет. Куцый поспешил взобраться на крыльцо и услышал, как в сенцах громко выругались: «Ах, чтоб тебе!..» Раскрылась дверь, и в проеме встала неправдоподобно большая фигура с фонарем в высоко поднятой руке, в трусах и сапогах на босу ногу. Изловчившись, Куцый сомкнул челюсти на жестком, вонявшем дегтем, голенище. Тут же нога судорожно дернулась и подалась назад, сокрушая в собачьей пасти последние оставшиеся там зубы — они тихо, но отчетливо стукнули о доски крыльца. Спросонья Красавчика покачивало, он промахивался дважды, норовя пнуть Куцего в бок. Но третьим ударом достал все же пса. Поднятый в воздух, он пролетел над ступенями крыльца и шлепнулся хребтом о колоду с воткнутым в нее топором. Удар был таким сильным, что Куцый сшиб топор и скользнул по траве — еще дальше, к штакетнику… Когда он пришел в себя, на крыльце никого не было, но окна еще светились. Он подполз к крыльцу и снова завыл, с тоской и яростью, чувствуя, что силы вот-вот иссякнут. На этот раз дверь не раскрылась — распахнулась с треском: лесник выбил ее наружу прикладом ружья. Куцый придвинулся к свету окон, чтобы быть на виду. Виктор расставил ноги в черных сапогах, вжал приклад в плечо и принялся целиться — он хотел бить наверняка.

И грянул выстрел…

Он не встревожил деревню: была пора открытой охоты, горожане, наезжавшие в эти глухие места, бабахали то тут, то там, порой забавы ради, в любое время суток. А вот вой…

Собаки воют у того дома, где умирает или уже умер человек. Многие в ту ночь не спали, разбуженные песьим воем, и, ворочаясь в потемках, определяя, откуда он летит, гадали — уж не случилось что с лесником.

Но утром он, как всегда, высокий, прямой, с угрюмо-спокойным лицом, появился на крыльце своего дома. Куцый лежал на боку, скрюченный смертью, подняв кверху вывороченные последней болью лапы. Беззубая пасть была оскалена.

Виктор, торопясь, спустился по ступеням, гадливо морщась, взял Куцего за задние лапы, волоча мордой по земле, понес в кустарник.

Журавлиные клики

Прошлым летом, как обычно, кликнули желающих ехать в деревню на сенокос. И как обычно, желающих в нашем маленьком учреждении не нашлось: одни на болезнь сослались, другие на семейные обстоятельства. И конечно же указующий перст начальника уткнулся в мою грудь. Я здоров и в силе, я не обременен семейством.

Я не возражал. В нашем архиве, занимавшем старинную церковь, было сумрачно, сыро, комнаты походили на монашеские кельи, неистребимо пахло истлевшей бумагой. А за узкими щелями окон сиял июль, солнечно лоснилась свежая зелень, шумели, сверкая, недолгие дожди. Не так уж плохо было на две недели вырваться на волю.

И вот я в деревне. Уже близок вечер. Тихо и нежарко. Мы идем с бригадиром мимо покосившихся изгородей, через которые перевешиваются ветки яблонь, мимо безмолвных псов, дремлющих у калиток, мимо колодцев с журавлями и новехоньких ядовито-зеленых колонок. Уже и конец улицы виднеется, а мой провожатый все идет себе ни шатко ни валко и гадает вслух: «Возьмет ай нет?» Он сбоку цепко всматривается в меня и решает убежденно: «Возьмет!» И тут же снова сомневается: «Ай нет?»

Догадываюсь, бормотанье его — о хозяине или хозяйке, к кому ведет он меня устраивать на постой. Но при чем тут моя наружность?

Я уже знаю (слышал в колхозной конторе), что бригадира зовут за глаза Красным Солнышком. И не потому, что он, как его тезка из древнего Киева, добр и обогревает всех вокруг. Бригадир — большой любитель выпить, и дешевые, но крепкие напитки окрасили его полное, круглое лицо в стойкий багровый цвет.

— Понимаешь, друг, — говорит он доверительным полушепотом. — Я тебя почему к Азарьевне веду? Потому что заботу о тебе хочу проявить. Во-первых, у нее нет городских постояльцев, во-вторых, изба просторная, в-третьих — чистота. А семья всего — это самая Азарьевна, да невестка ее, да сын… Будешь у них жить — кум королю… О Валентине Барченкове небось читал в газетах?

— Как же, читал, слышал, — растерянно отвечаю я.

— Вот у него и остановишься… Скажу тебе по секрету: славу его, конечно, раздули, есть у нас в колхозе не хуже его мужики. — Бригадир внушительно покашливает, расправляя плечи. Уж не себя ли имеет в виду? — Но парень он старательный, работящий — это точно, этого у него не отберешь… — Вздыхает: — Вот только взяли бы!..

Крайняя в деревенском порядке изба. Высокое, на каменных столбах крыльцо под двухскатной крышей, веранда, сверкающая чистыми стеклами, на окнах — резные наличники с затейливым узором. Не изба — маленький терем. В палисаднике редкие для деревни цветы — гладиолусы. За избой — низина с уютным речным плесом, дальше — ржаное поле, еще дальше — лес.

— Рыба водится? — с надеждой спрашиваю бригадира.

— Во! — показывает он руками.

— А грибы?

— Хоть на телеге вози…

«Ладно, проверим», — думаю я с тихой радостью.

— Ну, господи, благослови! — бодро крякает Красно Солнышко и толкает калитку.

К избе нас ведет толстый пушистый кот. Он неожиданно выныривает из-под крыжовенного куста, забегает вперед и, не спеша переступая лапами в белых чулочках, покачивая поднятым хвостом, идет по выложенной кирпичами дорожке. Поднявшись на крыльцо, скребет лапами дверь, громко мяукает и оглядывается на нас — будто приглашает в дом.

— Не кот, а золото, — убежденно говорит бригадир и кричит что есть мочи: — Эй, Азарьевна! Жива ли? Отчиняй!

В избе вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом, на выскобленном добела полу — пестрые домотканые дорожки, все ухожено, прибрано. Только вот на диване — смятая подушка, лоскутное одеяльце свесилось.

Хозяйка смущена. А на кота посматривает укоризненно.

— А я думаю, что это там Барсик мяучит, кого это к нам ведет? А потом и ты шумнул, Ефимыч… Я тут прихворнула малость. Потому и на сено не вышла. Ты уж извиняй старуху…

— Лежи, разрешаю, — великодушничает Красно Солнышко. И подмигивает мне: мол, в удачный час явились. — Хворай себе на здоровье, Азарьевна. И речь у нас не о сене будет.

— Чем же тебя потчевать, сердешный? — Азаровна семенит к печи. — Может, щец свежих? Не хочешь? Ну так водочки выпей. Анюта вчера с получки принесла…

Ефимыч не смог-таки приглушить звук сглатываемой слюны. Ловлю его сторожкий взгляд: видно, все-таки побаивается меня, кто его знает, этого городского, еще накапает где-нибудь в высших сферах.

— Ни, ни, Азарьевна! Ни грамма! При исполнении службы, сама знаешь. — И смотрит на меня горделиво и требовательно: мол, оцени в человеке твердость. — Я к тебе, старая, вот с чем — надо устроить товарища, на две недели.

— Так, так, — говорит хозяйка и глазами ищет кота. — А я-то думаю, кого там Барсик ведет…

— Так возьмешь? — наседает Красно Солнышко. — Мужчина, как видишь, в летах, смиренный. Не какой-нибудь там…

— Мне бы с Валей посоветоваться. Да и с Анютой не помешало бы…

Снова начинается непонятное мне разглядывание моей персоны.

— Серые височки, серые, — бормочет старушка, — А щечки, как яблочки, как у молодого… Мне бы постарше кого на постой…

— Стар он, стар! — ярится Красно Солнышко. — Он очки носит, глянь — канавка на переносице. У него жена, детишек пятеро. — Фантазия бригадира разыгрывается. — У него внуков трое. Дед он, понимаешь?

Меня раздражает этот разговор с намеками на что-то, только им известное, с потаенным смыслом. Хочется плюнуть и уйти. Но… речка рядом, лес. И старушка, несмотря на несговорчивость, такая домашняя, милая. Как мама моя, покойница.

— Ручаюсь за товарища! Понятно? Ты думаешь, он так к нам, с улицы, змейкой-ящеркой? Да ты можешь представить себе, старая, где он работает? В этом… в самом… Где трудишься, друг?

— Как, как? — удивляется старушка. — Что ж это такое, архив этот?

Я молчу.

— Объясни хоть ты, Ефимыч…

Красно Солнышко поднимает полу пиджака, вытирает пот с правой щеки, потом с левой и как-то нежданно сникает:

— Ну, воля твоя. Не желаешь — не надо. Пошли, друг.

Мы идем к двери, и я слышу за собой голос:

— Да куда же вы? Уже и осерчали. Да коли б сразу растолковали…

Помню, я сразу почувствовал себя в этом доме своим, хотя вообще-то туго схожусь с людьми, долго и трудно привыкаю к новой обстановке. А тут еще не пришли с работы Валентин с Анютой, еще неизвестно было, как они встретят незваного гостя, а я уже, сам себе удивляясь, сидел за столом и хлебал щи — те самые, от которых отказался Ефимыч. Потом расслабленно и благодушно наблюдал, как хозяйка кормила Барсика — молоком из нарядного блюдца с золотистой каймой. Кот лакал, поуркивая, роняя с усов капли, а старушка все подливала ему в блюдечко, шепча что-то ласковое.

Долгая дорога в пыльном автобусе, новые впечатления порядком утомили меня, и я все так же по-домашнему, не стесняясь, попросился на боковую. Постелила мне хозяйка в закутке возле печки, на высокой, довоенного образца кровати. Я кое-как, наполовину, задернул занавески, разделся и, едва коснувшись щекой подушки, крепко уснул.

А когда проснулся, уже синели окна, хату заливал лунный полусумрак позднего летнего вечера. Вскоре заскрипела дверь, под быстрыми легкими шагами тихо вздохнули половицы, щелкнул выключатель, я зажмурился от света, косо ударившего в глаза, и услышал, как молодой, чуть резковатый женский голос спросил:

— Это чей рюкзак у порога? Никак, гости у нас?

— Ты, Анюта? — Азаровна зевнула, видно, тоже дремала на своем диванчике. — Гости. Солнышко постояльца привел.

— Это кого же?

— Городского, известно. На сено приехал. В архиве каком-то работает. Ты бы, Анюта, объяснила мне, что это такое. Обходительный, вежливый, но, чую, шишка — рукой не достанешь.

— Шишка? Держи карман шире. Шишек на сено не посылают. Архив — это где бумажки населению выдают. На покойников, к примеру: скончался такой-то, такого числа, в чем и выдана справка.

— Да ну тебя о покойниках. Зачем о них к ночи-то? Ты серьезно говори.

— А я серьезно. Бумагу переводят в этих твоих архивах…

Вот какую нелестную характеристику дала Анюта учреждению, как известно, вполне почтенному. Впрочем, в ее словах не было враждебности. Говорила она посмеиваясь, будто шутила. И смех у нее был приятный — глубокий, бархатистый.

— Где ж он, гость-то?

— В закутке спит.

— А-а… Ну пусть спит.

Анюта подошла к рукомойнику у двери и стала видна мне. Сдернула с головы косынку, тряхнула густыми рыжеватыми волосами, низко нагнулась, подставляя под струйку воды полную, до смуглоты загоревшую шею. Юбка на ней была широкая, но короткая, на маленьких ногах — стоптанные, на низких каблуках туфли.

— Что делала нынче? — спросила Азаровна.

— Сено сгребала с бабами. За день едва с Кузькиным лужком управились. Рук не чую. Граблями много ль наработаешь. Солнышко, будь ему пусто, опять сеногребку не прислал.

Голос Анюты звучал теперь ворчливо.

— Валентина не видела? — спросила Азаровна.

— Видела. Его председатель в город послал. Запчасти какие-то привезти. Опять за полночь воротится.

— Так работа ведь, — вздохнула старуха. — Не гуляет.

— А что, Василий тот же не мог бы съездить? — Стерженек рукомойника под ударами Анютиных ладоней зашелся в сердитом скрежете. — Что Вальке, больше других надо? Вот уж истинно: дураков работа любит.

— Ну вот, и в дураки определила… Что ты его все попрекаешь? Чем не хорош для тебя? Только что на руках не носит. Другая б на твоем месте…

Анюта резко выпрямилась:

— Это Тамарка-то? Что ж он на Тамарке не женился? — Рывком сдернула с гвоздя полотенце. — Что, я набивалась ему в жены? Вот пусть и идет к своей Тамарке.

Неловко, тягостно стало мне. Кашлянуть, что ли, — дать знак, что я не сплю и все слышу? Но я только крепче зажмурился и старался дышать ровнее и громче.

Потом я снова уснул и снова проснулся, наверное, около полуночи. Темнота в доме стояла полная, лишь слабо светилось посеребренное звездами окно. Суматошно и неровно, то затихая, то распаляясь в беге, стучали на стене ходики.

— «Летят перелетные птицы в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой», — пел кто-то на улице старую послевоенную песню, которую сейчас можно услышать разве что по радио, да и то редко. А может, печаль просто почудилась мне и была моей собственной — вдалеке от городских огней, в темноте глухой деревни.

Песня звучала все ближе и оборвалась у калитки.

Утром выяснилось, что пел ее сам хозяин дома — Валентин Иванович Барченков.

— От отца у него эта песня, — сказала Азаровна, когда мы сели завтракать. — От покойничка моего дорогого, царствие ему небесное. Он аж до самой Австрии в войну дошел. Воз-вернулся весь поранетый. От ран и помер. Правда, жил еще долго, цельных десять годов. Хороший был человек, только — чего уж греха таить — больно легкий, без солидности мужицкой. Придет, бывало, с поля, наденет солдатскую гимнастерку с орденами да медальками, возьмет на коленки гармонию, покачает ее, как дите малое, да и запоет про этих самых птиц. Я ему: «Иван, крышу надобно починить». А он отмахнется — подождет, мол, крыша. «Что ты несерьезный такой? — спрашиваю. — Все веселишься да песни играешь!» — «А как мне быть невеселым? — отвечает. — Я скрозь такое прошел, такое видывал, что и в худом сне не привидится. Дарованная у меня теперь жизнь. Понимаешь?.. Меня судьба из многих выделила. Мог бы в земле сырой лежать, под звездами горючими, ан нет — по ней, матушке, живым топаю. И не где-нибудь — в краю родимом. Мне, — говорит, — теперь каждый день — праздник. А что касаемо других погибших, они не осудят: сами молодые, веселые были…» И снова зальется, растянет гармонь, сколько рук хватает. Не поверите, он за день до смерти пел. Приехали мы с Валюшкой к нему в госпиталь инвалидный, лежит снега белее, глаза закрытые. Но почуял, что мы рядом, голос подает: «А гармонь привезла?» — «Нет», — говорю, а сама плачу, на него глядючи. «Ничего, — шепчет, — мы и без гармони…» И заводит, значит, «Летят перелетные птицы». А язык уже плохо слушается, и в горле что-то клокочет нехорошо…

Я исподтишка посматривал на Барченкова. Знаменитый механизатор был по-мальчишески тщедушен, узкоплеч, и лишь крупные, зримо тяжелые руки выдавали в нем потомственного мужика-землепашца. На вид дал бы я ему от силы лет двадцать пять, если бы не знал (в архиве я вел специальный раздел о передовиках сельскохозяйственного производства), что ему уже под тридцать, успел и в армии отслужить, и вдосталь потрудиться во славу родного колхоза, который и стал известен всей области благодаря ему, Барченкову. Руководил он механизированным звеном и получал неслыханно высокие в наших местах урожаи картошки. Его ставили в пример другим на собраниях и совещаниях, посылали на ВДНХ в Москву, наградили орденом и уже поговаривали о представлении к званию Героя Труда.

— …Валя тогда совсем махонькой был, — продолжала Азаровна с удовольствием, видимо радуясь возможности выговориться всласть, — А вот, поди ж ты, — запомнил. Толком спеть-то не мог, но упрямый: бегает ли, играет — все свое гнет: летят пееетные птисы…

— Да ладно, ладно, мать, — прервал ее Валентин, смягчая свои слова добрым светом грустноватых, как бы исплаканных до самого донца глаз. Он сидел напротив меня и ел пшенную кашу. — Может, товарищу и неинтересно все это…

— А ты не перебивай, — одернула его Анюта и лениво усмехнулась. До сих пор она будто отсутствовала, рассеянно постукивая ложкой по тарелке и думая о чем-то своем. — Мама правду говорит. Надоел ты всем с этой песней.

Я видел, как тревожно вскинулась Азаровна. У Валентина нервно дернулись губы, но он тут же справился с собой и рассмеялся с деланной беспечностью:

— А чем плоха песня?

— Я не говорю, что плохая. — Анюта с сердитым вызовом взглянула на меня, словно зная, что я приму сторону Валентина и заранее осуждая меня за это, — Только у каждого времени свои песни. Сейчас молодежь лирические любит.

— А это что, не лирическая?

— Да разве тебя переспоришь, — слабо махнула рукой Анюта и встала из-за стола. — Ну, я пойду.

— Сегодня опять на сено? — бросил Валентин ей вдогонку.

— А то куда же? — И с силой хлопнула дверью.

— Ох, грехи наши тяжкие! — вздохнула Азаровна. — И то ей не так, и это.

Я тоже стал собираться: надел брезентовую куртку, в которой обычно рыбалил, натянул на самые брови шапочку с пластмассовым козырьком. Надо было идти к Солнышку — получить наряд на работу.

По пути в контору меня догнал Валентин, пристроился сбоку и, смущенно покашливая, сказал:

— Вы уж извините за Анюту. Сердитая она — на сено ходить не хочет.

— Чего уж там, бывает, — промямлил я, не зная, что ответить ему.

— Вы только не подумайте, что она лентяйка. Просто к физическому труду еще не привычная. — Его сухие, в мелких трещинках губы тронула застенчивая улыбка. — Образованная она у меня, культурно-просветительное училище кончила, клубом у нас заведует… И поет знаете как?.. Под гитару… Конечно, я перед ней как воробей перед соловушкой…

Вскинув голову, он вдруг посмотрел мне прямо в глаза — зорко, пытливо, с немым вопросом.

Чего он от меня ждал? Безмолвного сочувствия? Участливых слов понимания? Я снова пробормотал что-то невнятное. Уж и не помню, что именно. И он, отстраняясь от меня, уходя в свои думы, бросил коротко:

— А впрочем, ни к чему все это, поживете — сами увидите.

И грустно мне стало. И пожалел я его смутной жалостью, которая была, как я теперь понял, предчувствием надвигавшейся на него беды.

Солнышко я отыскал в «кабинете» — грязной комнатушке с обшарпанными стенами и колченогим столом посредине. Он сидел не за столом, а в углу на кипе старых газет и читал растрепанную книжку.

— Входи, друг! — радостно приветствовал он меня. — Объясни-ка мне одно словцо. «Абориген». Что это такое?

Я объяснил.

— Правильно, — хитро засмеялся он. — Вижу, что силен в грамотенке… Я тут на досуге свой кругозор расширяю… До чего занятно повествует товарищ автор… — Он постучал пальцем по обложке. — Представьте, обитают эти самые аборигены в лесу, одежды не носят, никаких трат: захочется есть — плоды с деревьев срывают, захочется культурно отдохнуть — бубен в руки и пляшут под пальмами… Что же это получается — жизнь в раю?

— По делу к тебе, Николай Ефимович, — сказал я. — Куда идти и что делать — косить, стоговать?

— Да ты, никак, на сено прицелился?

— На сено. Затем и прислали.

Солнышко, напустив строгость на багровое, жаром пышущее лицо, оглядел меня с ног до головы и непреклонно изрек:

— Не пойдеть!

Сказал по-деревенски, упирая на мягкий звук в конце слова.

— Что не пойдет? — не понял я.

— С сеном, друг, у тебя ничего не выйдет. Мужик ты крепкий, кровь с молоком, а туда же, на бабскую работу норовишь, с грабельками на луг.

— Куда же мне?

— На стройку, само собой. Мы сейчас зерносклад возводим. На тыщу тонн. Смекаешь? Вот туда и шагай. Спросишь прораба Бородулина. Ему подсобники, — Солнышко резанул ладонью под щетинистым подбородком, — во как нужны!

Так рухнули мои мечты помахать косой, подышать сладостью цветов и трав, потешить душу луговой волей.

Не требуя дальнейших объяснений, я шагнул к двери, но он окликнул меня:

— Постой-ка!

— Что еще? — нелюбезно спросил я.

— Как устроился у Барченковых?

— Нормально устроился.

— Еще бы! — подмигнул Солнышко. — Хороша, а?

— Кто?

— Не Азарьевна, само собой.

Я вышел. Настроение было испорчено. Все складывалось не так, как бы мне хотелось, в это первое мое утро в деревне.

На стройке, куда я попал, расспросив дорогу у мальчишек, никого не оказалось. А уже шел девятый час. Я присел на ошкуренное бревно и принялся ждать. Первым появился мужчина примерно моих лет, интеллигентного вида, в очках. Представился — бухгалтер из областного управления торговли, тоже прислан на сеноуборку — и сел рядом. Потом показались на проселке четверо парней в ковбойках, с ведрами и мастерками в руках. Последним пожаловал на свое рабочее место прораб — в телогрейке, несмотря на жару, в резиновых сапогах с кокетливо отогнутой поверху малиновой подкладкой.

— Новенький? — Он даже не счел нужным поздороваться со мной. — Будешь вот с этим, — указующий жест в сторону бухгалтера. — Раствор ребятам. На носилках. Ясно?

Я взглянул на часы, было ровно девять. Работали мы до двенадцати. Прораб куда-то исчез, но точно в это время, минута в минуту, вынырнул как из-под земли и прокричал шабаш.

— Не рано ли? — спросил я.

Он засмеялся снисходительно.

— Как колхозники? Да? От зари до зари? Мы кто есть? Рабочий класс мы. А сколько рабочий в городе? Ага, восемь… У нас же семичасовка. И в субботу вкалываем. Запомни: в девять, как штык, здесь. В двенадцать — чтоб духу твоего не было. В три снова здесь. И до семи. Такой распорядок. Ни вправо, ни влево. Не своевольничать. Дисциплина. Усек?

Его манера говорить, как бы отрубая слова, позабавила меня. «Ладно, в девять так в девять, — подумал я. — Утро свободное. В семь так в семь. Вечер свободный».

После обеда вся бригада валялась на траве, дымила сигаретами и травила анекдоты: из райцентра не подвезла раствор. Впрочем, кирпич тоже кончился. Прораб Бородулин бегал по лужку, чуть ли не по нашим головам, и яростно ругался. Я посочувствовал ему. На стене зерносклада, которая не так-то уж высоко поднялась над землей, ветерок лениво шевелил полотнище с призывом: «Сдадим объект в сентябре!» Сроки, как говорится, поджимали, а тут эти досадные неувязки.

Так потом и пошло изо дня в день. Иногда мы работали, чаще отдыхали. К чести прораба, он не распускал нас по домам, если не было стройматериалов. Помотавшись у склада, наругавшись до хрипоты, он влезал на злополучную степу с призывным полотнищем и, приставив ладонь к бровям, принимался всматриваться в даль — не покажется ли из-за рощи долгожданная машина.

Это можно отнести к достоинствам Бородулина — никогда, до последней минуты, не терял он надежды.

Постепенно нечто похожее на симпатию к нашему незадачливому распорядителю родилось во мне. Я даже подумывал наведаться к колхозному председателю, чтобы серьезно потолковать с ним о делах на стройке.

Вечером Анюта, неприкаянно помыкавшись по избе, поворчав, что Валентина снова где-то «черти давят», надела новое платье, сняла со стены гитару и ушла.

— К Юльке подалась, — объяснила мне Азаровна. — Подружка у нее есть такая. Разведенная. На месте Валюшки не позволила б с ней водиться. Не научит она Анюту доброму: мужиков женатых у себя тайком принимает, винцо с ними пьет…

Вскоре за окнами послышалась знакомая песня.

— А где же Анюта? — спросил Валентин с порога.

— Знамо, где… — Азаровна, кряхтя, опустилась на колени и заглянула под кровать, делая вид, что ищет Барсика. — Куда ж запропастился?.. Сколько раз учила тебя, Валентин, — строже с ней будь.

— Ладно, ладно, — нахмурился Барченков. — Ушла — ее воля, я в сторожа при ней не нанимался.

— Ты муж при ней… Кис, кис! — сердито звала Азаровна Барсика. — А то что ж получается? Мужик усталый домой, его бы встретить ласковым словом, покормить, а она… Да где ж ты, котище, разрази тебя гром!..

— Меня самого вечерами часто не бывает, — сказал Валентин.

— Сравнял, называется, — Азаровна, охая, поднялась с пола. — Ты работаешь, ты первый человек в артели. А она? Все бы ей на гитаре бренькать, песни петь.

— Так ведь и отец пел, и я пою, — улыбнулся Валентин.

— Ты какие поешь? А она?.. Лирические. Тьфу, прости господи!..

— Пойдемте во двор, — повернулся ко мне Барченков. — Вечер сегодня хороший…

Да, хороший был вечер… Воздух прозрачный, тихо мерцающий — будто вобрал в себя звездный свет. И пахло сеном. Я опять пожалел, что не попал на работу в луга.

Мы сели на скамейку в саду. Она, потрескивая, подалась под нами а накренилась.

— Столбики подгнили, — сказал Валентин. — Новые надо, да все некогда… Да теперь и не хочется, если по правде…

Он чиркнул спичкой, закуривая.

— Все это я своими руками — и сад посадил, и цветы развел, и дом украсил, и дорожку кирпичную проложил… Вы не подумайте, что я очень уж привержен к этому… — Он запнулся, подыскивая слово, — устройству быта, что ли… Но я тогда жениться собирался, не хотелось перед невестой в грязь лицом ударить… И перед Алешей, моим дружком, он перед женитьбой прямо-таки хоромы отгрохал. Мы с ним в одно время и поженились, двумя парами ездили в сельсовет расписываться, свадьбы справляли вместе — сперва у меня гуляли, потом у него… — Наверное, у Валентина погасла сигарета, он снова чиркнул спичкой; на миг я увидел его грустно-задумчивое лицо, припухлые, как у ребенка, уголки губ. — Алеша Тамару в жены взял, зоотехника нашего… — Барченков смущенно покашлял. — Она на меня поглядывала, давала понять, что не прочь за меня замуж, но как проведала, что я с Анютой встречаюсь, сразу согласилась идти за Алешу. Он упорный, давно ее добивался, и добился-таки… И знаете — живут сейчас Бородулины душа в душу…

— Уж не Алеша ли, друг ваш, на стройке прорабом работает? — спросил я, услышав знакомую фамилию.

— Он самый.

Я рассказал Барченкову, как бестолково прошел мой первый рабочий день. Валентин прервал меня, не дослушав:

— Вы Алешу не судите строго… Вот, скажем, сегодня я со своим звеном картошку окучивал, кусок поля маханули — глазом не окинешь. А почему? У нас техники сколько нужно, и больше нам ничего не требуется, кроме собственной совести и старания. Бородулин же от других зависим, а у них в МСО, межколхозной строительной организации то есть, черт знает, какой кавардак. Будь у Алеши материалы всегда под рукой да механизмы — он горы бы своротил — азарт у него есть к работе и ребята неплохие подобрались… И со временем не посчитались бы… Вы говорите, семичасовой — так это ж от нужды Алеша такой распорядок установил, сами убедились — и это время наполовину впустую пропадает…

Речь в защиту Бородулина была произнесена с волнением, даже горячностью. Видимо подумав, что я могу обидеться, Валентин сказал уже мягко:

— А вообще-то вы правы. Непорядков вокруг предостаточно. И во многом виноваты руководители… Но опять же — где их взять, хороших руководителей? Людей не хватает. Бригадиров и тех не из кого выбрать. Вот и терпит наш председатель тех, кого давно пора взашей гнать…

Был ли это намек на Солнышко? Не знаю…

Мы помолчали. К полуночи ярче разгорелись звезды. С речной низины потянуло прохладой. Скрипнула дверь, раздался голос Азаровны:

— Вы где, мужички? Ужин на столе стынет.

— Мы еще посидим, мама, — отозвался Валентин. — Спи иди. — И, дождавшись, когда дверь за старушкой закрылась, спросил, деликатно покашливая:

— У вас жена есть?

Вопрос был мне неприятен. Я помедлил, прежде чем ответить:

— Была.

— Разошлись, значит? Что ж так?

Не хотелось вдаваться в подробности того, что еще свежей болью тревожило сердце. Я попытался спрятаться за стандартной фразой о несходстве характеров.

Он спросил голосом, в котором слышалась жалость ко мне:

— Выходит, не любили друг друга?

— На первых порах, кажется, любили.

— Ага, «кажется», — поймал он меня на слове. — Тут и начинается это самое несходство характеров…

Он поплевал на тлеющий огонек недокуренной сигареты, бросил ее под ноги и тут же достал другую.

— Как вы думаете, что правит миром?

— А вы как думаете? — Я улыбнулся в темноте.

— Любовь. — Он сказал это быстро, даже небрежно, как говорят о том, что всем известно или само собой разумеется. — В широком смысле, конечно…

— Послушайте, — сказал я осторожно. — Вот вы в армии служили…

— Служил. А что?

— Никак не могу представить себе казарму, где бы на видных местах висели призывы: «Помни, солдат! Миром правит любовь».

— Эк вы куда! — он тихо рассмеялся. — Но давайте по-серьезному… Взять хотя бы моего отца — солдата. От звонка до звонка всю войну прошел… Конечно, фашистов он ненавидел, бил их нещадно. Но разве ненавистью их победил? Он маму любил, землю свою, родину. Тем и взял. А фашисты и не могли победить: никого и ничего они не любили, одна злоба у них была ко всему, что дорого людям, ко всему светлому — к той же самой любви…

Он вдруг замолк, к чему-то прислушиваясь:

— Никак, Анюта идет?

Я тоже послушал — тишина окрест стояла нерушимая.

— Почудилось. — Голос его дрогнул печально. Неестественно громко зевнув, Валентин поднялся:

— Пойдем спать, что ли, Петрович?..

В воскресенье строители, к коим теперь был причислен и я, не работали. Накануне я проверил удочки, навострил на бруске жальца крючков и на рассвете, перейдя по мосткам на другой берег, устроился на заранее облюбованном месте — там, где речка делала крутой поворот и песок пляжа круто обрывался в темную глубину. Прячась в кустах, я пустил по быстрине леску, наживленную кузнечиком, и сразу же у крючка вскипел бурунчик, я подсек и вытащил к ногам приличного, граммов на двести, голавлика.

Уютно и хорошо мне было. Над речными плесами курился парок, нежно розовый от лучей встававшего из-за пригорка солнца. На узкой мелкой протоке, где серебрился галечник, мирно, баюкая, с чистыми флейтовыми переливами, свиваясь струйками, пожурчивала вода. И даже то, что поклевок больше не было, не огорчало меня — это славное утро само по себе давало покой и счастье.

Я, наверное, на какие-то мгновенья забылся, потому что, подняв взгляд, неожиданно для себя (я даже вздрогнул) увидел на другом берегу, почти напротив, женщину. Она повернулась лицом ко мне, и я узнал Анюту. Была она в коротком халатике, с плеча свисало полотенце. Пришла купаться? Или просто умыться? В любом случае было нечестно вот так, молча, не выдавая своего присутствия, сидеть в кустах. Я окликнул ее по имени.

— Ой! — неискренне, как мне показалось, удивилась она. — Это кто там?

Я поднялся во весь рост.

— Вы, Валерий Петрович? А я-то думаю, кто там в кустах притаился. Не медведь ли?.. Вы что тут делаете?

Спрашивала, хотя вчера видела, как я готовил удочки, и даже рассказала, где обычно ловят рыбу деревенские мальчишки. Я как раз и пришел на одно из этих «уловистых» мест.

— Валентин и сегодня на работу отправился, — почему-то сочла она нужным сообщить мне.

Я промолчал. Она скинула туфлю, поболтала кончиком пальцев в воде.

— Теплая. Как молоко парное.

На самом деле вода была холодная, какой и полагалось ей быть ранним утром. В этом я убедился, опуская под прибрежную корягу садок с голавликом.

— Валерий Петрович, а щук вы когда-нибудь ловили?

Я не мог скрыть досады. Первая заповедь рыболова — сохраняй тишину, а тут изволь отвечать. И вопрос ее прозвучал двусмысленно, с игривым вызовом.

— Знаете, Анюта, — сказал я нелюбезно. — Не мешали бы вы мне…

— Вот это интересно! — капризно воскликнула она. — А может, вы мне мешаете? Я купаться буду.

— Обязательно здесь?

— А то где же? Здесь я всегда купаюсь — глубоко и песочек.

Она вбежала на бугорок над омутом.

— Значит, мне уйти? — сердито спросил я.

— Не обязательно. Я в купальнике. Вы только зажмурьтесь на минутку. — Взялась за верхнюю пуговку халата и посмотрела на меня с кокетливым ожиданием.

«Черт знает что такое!» — шепотом выругался я, отворачиваясь. Потом услышал громкий всплеск — Анюта бросилась в воду по-мужски смело, вниз головой и, вскидывая руки, поплыла к моему берегу. На круглых ее щеках скатывались капли, глаза были радостно расширены, белозубо улыбался рот. И — эх, где наша мужская стойкость? — забыв недавнюю досаду, я уже любовался Анютиной красотой и молодостью.

— Валерий Петрович! — кричала она, шумно отфыркиваясь, смущая меня тугими загорелыми плечами. — Я сейчас тонуть буду! Спасайте меня! — И надолго скрывалась под водой.

«А почему бы и в самом деле не искупаться? — уже подумывал я малодушно. — Плавки на мне…»

Но тут идиллию нарушила старуха, пришедшая с корзинкой белья. Поставила корзину на песок, подслеповато прищурилась:

— Это кто мне тамотка речку мутит?.. Анька, ты?

— Ну, я, — вмиг поскучнев, ворчливо откликнулась Анюта. — Только тебя тут не хватало. — И стала загребать к берегу.

— А тамотка кто? — Мышиные глазки старухи, впившись в меня, вспыхнули жгучим любопытством. — Никак, мужик?

— Нет, баба! — в сердцах отвечала Анюта, запахиваясь в халатик. — Шлындают тут всякие!..

И, не оглядываясь, пошла к деревне.

Старуха полоскала белье так шумно, с таким усердием колотила валиком, что я тоже в сердцах плюнул и принялся сматывать удочки.

В этот день колхоз подводил итоги работы за неделю. Перед обедом я отправился по поручению Азаровны в магазин за хлебом и задержался у стенда со свежими «молниями» и «боевыми листками». О нашей стройке в них ничего не сообщалось, о звене Валентина тоже. Зато под жирным чернильным заголовком «Равняйтесь на передовиков сеноуборки» красовалась среди других и фамилия Барченковой.

Только мы уселись обедать, как у крыльца раздалась песня, и в дом ввалился Валентин — в спецовке, с запыленным лицом — и бросился обнимать Анюту.

— Читал, читал, — говорил он, лучась счастьем. — Молодец! — И победно, даже заносчиво, поглядывал на меня и мать: мол, что бы ни болтали об Анюте, а на поверку — вот она какая, не хуже других прочих.

Обычно Валентин обедал в поле, на скорую руку, а тут не утерпел, примчался домой, — видно, не так уж часто хвалили его Анюту всенародно, в стенной печати.

Анюта тоже была довольна, к столу вышла в нарядном платье, но свой трудовой порыв на уборке сена объяснила так, что радость Валентина заметно потускнела.

— Это я от злости, — сказала она. — Прихожу на луг, и такая меня ярость берет — дрожу вся… Кажется, кинусь сейчас на баб с граблями и начну колотить… Но нельзя же! Постоишь, попыхтишь да всю злость — в работу…

Валентин невесело рассмеялся, молча съел второе и поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора.

С порога предупредил, чтоб к ужину его не ждали: у Василия «Беларусь» барахлит, вечером чинить будут.

Анюта ходила куда-то и вернулась с большим листом ватманской бумаги.

— Председатель из своих запасов выдал. Добрый он сегодня. Танцы разрешил вечером устроить. Буду объявление писать…

Достала из шкафа пузырек с тушью, ручку с широким пером, развертывая бумагу, спросила?

— Придете в клуб?

— А зачем?

— Разве не хочется потанцевать?

— Представьте себе — нет.

— Это почему же?

— Возраст не тот.

Она оглядела меня с ног до головы, поиграла глазами:

— Мужчина что надо, не то что наши юнцы-сопляки.

— Благодарю за комплимент.

— Может, в драку влипнуть боитесь? У нас в клубе как танцы — непременно кто-нибудь подерется.

— Нет, драки я не боюсь.

— Так придете?

— Нет, не приду.

— Ну как знаете! — сердито фыркнула Анюта. — Была бы честь предложена. — И со стуком опустила в пузырек ручку.

Открылась дверь, вошел кот, жмурясь и жеманно перебирая лапами в белых чулках, за ним — Азаровна. Я поймал ее сторожкий, подозрительный взгляд и — не знаю почему — смутился.

До сих пор помню, как неспокойно, маетно было у меня на душе в тот вечер. Отправился на речку, решив час-другой посидеть с удочкой, но, пленив двух плотиц, заскучал, бросил их обратно в воду и вернулся домой. Пробовал читать — пухлый роман, привезенный из города, показался нудным и глупым. А тут еще Азаровна, как-то неожиданно переменившаяся ко мне, с осуждающе поджатыми губами, склонялась без видимой цели по дому, зачем-то переставляла цветы на подоконнике, поправляла подушки на кровати и все вздыхала, вздыхала. Потом кликнула из сеней Барсика, налила ему молока в блюдце и, присев рядом на скамейку, обратилась к коту с длинной, мало вразумительной речью, из которой я уяснил, однако, что мир полон нехороших людей: на добро они норовят ответить подвохом и пакостью.

Не выдержав, я вышел на крыльцо и тут же увидел своего напарника по стройке — бухгалтера. Куда-то он спешил — принаряженный, в твидовом пиджаке нараспашку, с мотающимися хвостами яркого галстука.

— Скучаете? — спросил на ходу.

— Скучаю, — храбро признался я.

Он остановился:

— Может, составите компанию?

— А вы куда? На танцы?

— Где уж там! — засмеялся. — Хочу в шары постучать малость.

— Это где?

— В клубе, конечно.

— А-а, в клубе…

Анюта сейчас, разумеется, там. Представилась на миг ее торжествующая улыбка: ага, примчался-таки, не утерпело старое ретивое. С другой стороны — не на танцы же, в клуб иду, в биллиард играть с приятелем (я с ходу записал бухгалтера в приятели).

— Ну так как? — нетерпеливо спросил он.

«Эх, была не была! — с нежданной от себя прытью сбегая с крыльца, подумал я. — Все лучше, чем дома киснуть…»

Открылся клуб, по словам всезнающего бухгалтера, совсем недавно — прошлой осенью, однако успел уже поизноситься и обветшать: осели и осыпались ступени главного входа, обнажив кирпичную кладку; по стенам змееобразно расползались трещины. В фойе было нечисто от окурков, набросанных где попало, от наляпанных повсюду плакатиков с изодранными краями. Биллиард (стоял он в полутемном закутке у вешалки) был обшарпан и застукан до дыр в сукне. От сеток в лузах остались жалкие бахромки, металлические шары с грохотом падали на пол. Анюта, не мог я не признать, показывала себя в клубе хозяйкой нерадивой и неряшливой.

Играл я без всякого азарта, лишь бы убить время, и, заметив это, бухгалтер тоже начал терять пыл, посматривать на дверь — не появится ли более достойный партнер. Я проиграл третью партию, когда в клуб шумно ворвался Бородулин, хищно выхватил у меня кий и закричал:

— Пирамидка! На пиво! Разделываю бухгалтерию! Под орех!

Упоминание о пиве было, однако, чистейшей риторикой. Ни в столовую, ни в здешний магазин пива не завозили. К тому же, как мне рассказывали, прораб «не употреблял» — даже пива. Он и сейчас в воскресный вечер, был трезв, как стеклышко. Не в пример появившемуся следом Николаю Ефимовичу, который, увидя меня, выказал неумеренно горячую радость, полез целоваться и, нелюбезно отстраненный, сел в углу, прямо на пол и тотчас уснул.

— Все его пониже к земле тянет, — с брезгливинкой в голосе сказал Бородулин. — А еще Солнышком прозывается…

Между тем в зале наверху танцевали. Прохаживаясь по фойе, я слышал над головой музыку, шарканье и притоптывание ног. Время от времени на лестничную площадку выходили покурить разгоряченные, с красными лицами парни, выбегали поправить прически девчата. Меня подмывало подняться в зал, поглазеть на танцующих, но я мужественно переборол себя.

В разгар танцев по фойе к лестнице проследовала тощая особа не деревенского обличья — в парике с завитушками чуть ли не до пояса, ярко накрашенными губами на нездорово бледном лице.

— Юлька! — оповестил меня Бородулин и сплюнул под ноги.

А его Тамара оказалась настоящей красавицей — румяной, кареглазой, белозубой. Она пришла, чтобы увести домой мужа.

В углу ворочался и бормотал во сне Солнышко. Бухгалтер по-прежнему топтался у биллиарда — играл в одиночку. Мне стало тоскливо…

В речной уреме пел соловей — свистел, щелкал, захлебывался от счастья и неги. Позади остался бьющий светом из окон, дребезжащий джазовой музыкой, жутковатый среди ночной тьмы клуб. Чем дальше я уходил от него, тем слышнее становилась соловьиная песня… Был июнь во второй своей половине, и для такого времени трель соловья — уже редкость, дорогой подарок нашему слуху. Птаха не пела вчера, не пела позавчера, а сегодня решила еще раз подать голос. Может, в последний раз? И почему я думаю, что соловей захлебывается от счастья? Может, от печали? Ведь так самозабвенно, с такой же страстью поют и прощальные песни. Пока прощается соловей с весной, а там не успеешь оглянуться, как приспеет пора надолго прощаться с родной уремой, где он любил подругу и вскормил птенцов, со всей родимой сторонкой. И полетит малая птаха вдаль, будто в изгнание, над речкой, которая станет студено-синей к осени, над лугом с темными, иссеченными дождем стогами, над белыми рощами с поредевшими космами увядших листьев.

Я свернул на улицу, в конце которой стоял дом Барченковых, и замедлил шаги. Вряд ли я мог сегодня спокойно уснуть. Куда торопиться? Я прислонился спиной к придорожной березе, закрыл глаза и, ощущая живую теплинку прогревшегося за день дерева, принялся думать о своем — далеком и близком, что было, увы, ни больше ни меньше, как моей судьбой, не слишком светлой, но и не слишком печальной.

Все же я, наверное, задремал, потому что вздрогнул от внезапно раздавшихся голосов. Я сразу узнал один, Анютин.

— Да отстань ты, ирод! — громким шепотом говорила она кому-то высокому, сутулому, нетвердо державшемуся на ногах. — Чего тебе нужно?

— А ты не знаешь чего?

— Уйди, говорю, по-хорошему.

— Подумаешь, недотрога. Другим можно, а мне… Чем я хуже других мужик?

Теперь я узнал и другой голос.

— Не лапай, шум подниму! — отбивалась Анюта.

— Посмей только… Я тебя… такую… — Видимо, Солнышко попытался зажать ей рот — Анюта слабо вскрикнула.

Подбежав, я с силой оттолкнул жаждавшего легкой любви бригадира. Он звучно шлепнулся оземь.

— Валерий Петрович?! — ахнула Анюта и звонко рассмеялась. — Вот уж, правду сказать, не ожидала…

Кажется, ее ничуть не рассердило, не расстроило это ночное происшествие. Она взяла меня под руку, мы зашагали прочь. А из темноты неслись нам вслед пьяно-рыдающие выкрики Солнышка:

— Ну, погодите!.. Я вас выведу на чистую воду! Вас Сычиха на речке видела. Анютка голой была. Спелись-снюхались, полюбовники… Я молчать не стану! Вся деревня узнает!..

Руки плохо слушались меня, я долго не мог открыть калитку.

— Что вы там возитесь? Дайте-ка! — шепнула Анюта, и я почувствовал, как она прижимается ко мне грудью.

Отстранив Анюту, я открыл калитку, нарочито громко протопал по кирпичной дорожке и забарабанил кулаком в дверь.

Валентина дома еще не было…

Оставшиеся до отъезда четыре дня я жил в пустовавшей по летнему времени школе, вместе с бухгалтером. Однажды встретил на улице Валентина. Он вежливо поздоровался, но в разговор со мной не вступил.

В последний раз я слышал его песню накануне отъезда, в теплых звездных сумерках — как всегда, Валентин возвращался домой поздним вечером.

Недавно я просматривал свежий номер газеты. В нижнем углу листа чернела траурная рамка, а в ней крошечными буковками было набрано извещение, что коллектив такого-то колхоза глубоко скорбит по поводу трагической смерти заслуженного механизатора Валентина Ивановича Барченкова, последовавшей на двадцать девятом году жизни.

Газетный лист задрожал в руках. Я надел очки и прочел извещение еще раз. Трагическая смерть?.. Что за неумная манера прятать суть событий за ничего не говорящими словами. Почему бы не объяснить — погиб, мол, в автомобильной катастрофе или, скажем, от ножа пьяного хулигана…

Легче всего было снять телефонную трубку, набрать номер колхозной канцелярии и все выяснить. Я уже было потянулся к телефону, но тут в комнату вошел сослуживец, увидел газету и, догадавшись, что я читаю, сказал:

— Да, да… Трагически погиб. Почему трагически? А бог его знает. Но какой парень был, какой парень!.. Ведь ты его, кажется, знал лично?

Сослуживец попросил спичку, закурил, надымил и ушел. А я все сидел, подперев кулаками щеки, размышляя. Мне расхотелось звонить в колхоз. Я решил завтра съездить туда сам, потолковать с матерью Валентина, утешить ее, что ли… Может, и на похороны успею, — думал я.

Что-то томило меня. Как будто мне предстояло перед кем-то оправдываться в том, в чем виноват я не был.

На похороны я все-таки не поехал. Мне трудно разобраться почему. Может, я давал себе отсрочку, внутренне готовился к нелегкой встрече с Азаровной?..

Я приехал в Борок на следующий день после похорон и прямо с автобусной остановки отправился на кладбище. Размытый осенними дождями проселок привел меня к высокому круглому бугру, поросшему вековыми березами. Они роняли последние листья, глубока и пронзительна была голубизна незакрытого неба над головой.

На свежей могиле ничком, обнимая ее, лежала Азаровна. Я содрогнулся от жалости, увидев черный платок, сползший с седых волос, неестественно подвернутые под длинной юбкой ноги в грубых тяжелых ботинках с комками глины на них.

Я поднял старуху и повел домой. Она была слепая от слез, обезумевшая от горя и вряд ли понимала, кто я и куда ее веду. И только в знакомом мне доме с высоким крыльцом, теперь странно тихом, навек осиротевшем, она узнала меня, снова заплакала и сказала:

— Ой, Петрович, беда какая у нас… Нет больше с нами Вали…

Я попытался расспросить у нее, как и отчего погиб Валентин. Она махнула рукой:

— Да разве я знаю? Привезли его раздавленного, говорят, случай несчастный вышел, под трактор попал…

— А где Анюта?

— И Анюты нету, Петрович, нету Анюты…

Я пошел в колхозную контору разузнать все точно и по дороге повстречал Бородулина. Бравый прораб был сумрачен и немногословен.

— Точно. Несчастный случай, — подтвердил он. Потом посмотрел на меня исподлобья оценивающим взглядом: — Не из болтливых? Всем не надо знать. Тебе — расскажу…

Свидетелем последних минут Валентина Барченкова был Василий, его напарник по звену. Они вместе на двух тракторах поднимали зябь на дальнем поле. Издали, сидя в своей машине, Василий видел, как Барченков спрыгнул на ходу с мощного ДТ-75, пробежал, обгоняя движущийся трактор, метров десять и рывком, сбоку бросился под гусеницы…

— Так было, — сказал прораб. — Так погиб. Добровольно.

Минуло, наверное, немало времени, прежде чем я, стряхнув оцепенение, выкрикнул:

— Но почему? Почему он так?

Бородулин снова взглянул на меня исподлобья, помолчал, потом ответил с явной неохотой:

— Из-за Анюты. Так думаю. Не иначе…

Выяснилось, что в конце лета приезжал в Борок заготовитель из Крыма — хлопотал об отгрузке картофеля Не то для Симферополя, не то для Ялты. Парень, по словам Бородулина, молодой, красивый, вежливо-наглый. С ним-то и укатила Анюта в теплые края, даже не оставив Валентину адреса.

— Как чумной ходил, — бубнил прораб, хмуро уставясь в мысы своих резиновых сапог. — Похудал. Кожа да кости. Надо б догадаться. Уберечь…

«Значит, самоубийство, — размышлял я, расставшись с Бородулиным. — А как же Азаровна? Любовь правит миром, — вспомнил я, — а старенькую мать не пожалел, оставил — живи как знаешь…»

Я опоздал на последний автобус и ночевал у Азаровны. Утром я снова ходил с ней на кладбище.

— Сегодня я голосить буду, причитать по Вале, — предупредила она меня. — Ты, Петрович, не бойся. Страшно, когда баба молчком на могиле лежит, одервенелая как бы — помереть может, потому что нет выхода горю. А коли голосит — это хорошо: накричится, наплачется, глянь, и облегчила душу.

И все же холодок побежал у меня по спине, когда, разорвав кладбищенскую тишину, полетел меж берез неожиданно сильный, не по-старушечьи звонкий, то падающий до самых низких нот, то высоко взмывающий голос.

— Вы подуйте ветры буйные, — пела и плакала Азаровна, клонясь к могиле, — разнесите пески желтые. Ты раздайся, мать сыра-земля, расколися гробова доска. О тебе, сыночек миленький, плачет матушка родимая… Буду ждать я под окошечком, каждый день да под резным окном, может, придет мое дитятко на родимую сторонушку. Буду ждать да не дождуся я… Кабы знала, кабы ведала, не пустила б смерть постылую, зачинила бы калитку я, заложила бы воротички… А из-под сырой земли нету выхода и выезда ни для пешего, ни для конного, ни дверей нету, ни лазеечки, нету малого окошечка… Ты прощай, мое дитятко, ты прощай, мое милое, не видать тебя не видывать, не слыхать тебя не слыхивать, не дождусь от тебя больше весточки…

Полежав на могиле, теперь уже молча, минуту-другую, Азаровна поднялась, стряхивая с плюшевой жакетки медные пятаки березовых листьев.

— Теперь постоим коло Вали…

Над кладбищем, совсем не высоко, ясно различимые от хвостов до клювов, летели журавли. Ихкурлыкающий клин медленно проплыл над нами, над вершинами берез и долго еще был виден среди голых ветвей на голубом полотнище неба.

— «Летят перелетные птицы…» — напомнил я ей.

Она закивала мне благодарно, сквозь слезы.

На тихой реке

Еще вечером, ложась спать, Коля приказал себе проснуться в четыре. Его ресницы дрогнули в тот самый момент, когда старенькие часы, висевшие над комодом, торопясь и шепелявя, отбивали удары. Минуту, другую он лежал, ни о чем не думая, борясь с молодым сном, хмельно кружившим голову, потом улыбнулся в темноту — вспомнил, зачем решил подняться так рано.

Окно напротив было маленькое и вмещало всего одну звезду, но зато очень крупную. Коля смотрел на нее пристально, дружелюбно, как на давнюю знакомую, и чуть-чуть жалостливо. Звезда горела спокойно и горделиво, но красоваться ей оставалось недолго — где-то поблизости ходило утро.

Колины пятки мягко стукнули об пол. Он на цыпочках прокрался к лампе, чиркнул спичкой и через плечо взглянул на печку. Оттуда, из-за трубы, неясно виднелось лицо бабки, смутно поблескивали белки глаз.

— Кому было сказано латать крышу? — спросила бабка, скрипуче зевая и тряся космами волос.

Коля улыбнулся ей:

— Да ведь я ненадолго, бабуся.

— Ну, разве только ненадолго… Хлеба с собой возьми.

— А я тебе знаешь кого принесу, бабуся?

— Кого?

— Ни за что не угадаешь.

— Не томи душу, враженок! — крикнула бабка звонко. — Говори уж!

— Сома.

— Сома-а?

Бабка дробно рассмеялась, закашлялась, замахала руками, обороняясь от смеха и кашля. Вдруг лицо ее исчезло в сумраке печи, и Коля услыхал ровное дыхание: бабка снова спала.

Он задул лампу и вышел во двор. Небо было еще непрозрачным, густым, цвета неразведенной синьки, но за рекой утренний свет уже размывал синеву. Колина звезда полыхала ровно и сильно. Он счастливо зажмурился, взъерошил ладонью волосы и спрыгнул с крыльца в траву.

Удочки стояли прислоненные к стрехе. Коля с удовольствием ощутил под пальцами накатанную гладкость очищенного от коры дерева. Звонко щелкнул кнопкой фонарика. Сноп света упал под куст крыжовника, где была спрятана консервная банка с червями. Коля опустился на корточки. Черви, потревоженные светом, зашевелились сотней сплетенных рубиновых тел. Самые шустрые тянули к краям банки шильца головок.

— Но, но! — пожурил их Коля ласково. — Сидите смирно, ждите своего часа.

Утро приближалось неудержимо. Светлой полоске за рекой трудно было лишь начать дело. Как тяжелая колымага, ночь не хотела двигаться с места, но, сдвинувшись, покатилась все быстрей и быстрей к своему исходу. Светлая полоска быстро росла, расширялась, наливаясь янтарем…

Тропа вела к реке. Коля шагал по тропе, но почти не видел ее, только ощущал босыми ногами упругость притоптанной земли. Он спускался в низину, постепенно погружаясь в молочную густоту тумана. Он шел по грудь в тумане, а кругом, как обломки кораблей после бури, плавали верхушки кустов. Потом туман стек к Колиной пояснице, к коленям, ступням и остался за спиной внизу: Коля поднялся на пригорок.

Коля сбежал с речного берега. Пробудившаяся река сбрасывала одеяло тумана. Белесые клочья кочевали над водной гладью, цеплялись за прибрежные лозы и, вытягиваясь в диковинные призрачные фигуры, редели и таяли. Серое небо все явственней сквозило голубизной, и одна за другой гасли звезды. Дольше других держалась Колина звезда, но и она, будто улетая, теряла блеск и яркость, становилась маленькой и далекой. «До свиданья, — попрощался с ней Коля, — до ночи».

В устье ручья темнела лодка. Узкая, остроносая, она напомнила Коле щуку, потому что мысли его уже были заняты предстоящей рыбалкой. Он снял с колышка тяжелую цепь и бросил ее в лодку. Цепь звякнула громко и бодро. Вместе с утром рождались звуки, которые нес в мир человек. Где-то в полях, напрягшись, взбирался на горку колхозный грузовик, возивший в город молоко. Зазвенели подойниками доярки на ферме. Донесся плач ребенка. Совсем близко, над обрывом, внезапно возник напев косы. Ее коснулся шершавый брусок, и она запела светло и грустно.

Упершись в нос лодки, Коля сильно толкнул ее. Прошелестев днищем по песку, она закачалась на легкой зыби. Коля, засучив штаны, вошел в воду. Вода была холодная, прозрачная. Голени в воде и странно сплющенные, широкие, как лапти, ступни казались чужими. Из-за камня, мотавшего зеленой бородой водорослей, серой тенью стрельнул пескарик, подплыл к ступне и, брусковатый, пестрый, начал щекотать тупым лобиком пальцы. Коля дрыгнул ногой, засмеялся, подпрыгнув, перекинулся телом через борт. Сжал круглую рукоять весла и стал неторопливо выгребать на середину реки, на быстрину.

Течение подхватило и понесло лодку. Коля управлял ею, не вынимая весла из воды. Мимо проплывали места прежних рыбалок. Коля скользил по ним равнодушным взглядом.

Миновав песчаную косу, он очутился там, где еще не рыбачил ни разу: в тихой полукруглой заводи, поросшей по краям тростниками. Он въехал в густой тростник и заякорился, опустив за борт привязанный к веревке камень. Наступали волнующие минуты, но Коля знал, что нельзя поддаваться волнению: рыба не любит суетливых. Медленно размотал лесу, придирчиво осмотрел гусиные поплавки, провел по ногтю большого пальца жалом крючка. На ногте осталась белая бороздка: крючок был надежный. Коля встряхнул банку с червями, выбрал толстого, внушающего доверие желто-полосатого навозника и ловко надел его на крючок. Коля прошептал давнее, детское: «Ловись, рыбка, большая, ловись, маленькая» — и плавно взмахнул удилищем.

Поплавок встал торчком в оконце между кувшинками. Коля украдкой вздохнул, не в силах унять дрожь нетерпения, повел плечами и потянулся ко второй удочке. Но взять ее не успел: поплавок нырнул, вынырнул, нырнул снова и отлого двинулся в глубину, мерцая красной верхушкой. Коля подался вперед, схватил удилище, дернул его вверх и назад, подсекая рыбу. Леса зазвенела тонко и угрожающе. Коля чуть ослабил ее, и она сама по себе, будто живая, очертила на воде правильный круг. Коля шевелил побледневшими губами, считая круги: первый, второй, третий… На четвертом он снова поднял удилище и понял, что поспешил. Там, в глубине, шла борьба за жизнь. Кто-то не хотел погибать и сражался отчаянно. Сильные толчки следовали один за другим…

— Милая, выручи, — сказал Коля вслух, обращаясь к лесе, и тут же почувствовал, как утомленная рыба неохотно пошла вверх. Не дыша, он подвел ее к лодке и подхватил в подсак. Потирая замлевшее предплечье, Коля разглядывал крупного окуня. Окунь бил хвостом, разевал рот. Словно стараясь напугать Колю, топорщил костяные копья спинного плавника. В своей бронзовой кольчуге чем-то походил он на витязя из старых книжек, поверженного, но не побежденного. Коля смотрел на него с уважением. В какое-то мгновение ему захотелось даровать окуню жизнь и бросить его за борт, но он подавил в себе это желание: счастье улыбнулось ему, и было бы кощунством от него отказаться.

Клев бешеный, непрерывный длился около получаса. Не сопротивляясь, шла красноглазая плотва. Глотнув воздуха, обморочно деревенела и бесчувственной чуркой шлепалась в лодку. Лещ был силен, но дремуче ленив. У речного дна он сопротивлялся упорно, однако наверху, плоско, подобно блину, улегшись на воду, тащился за леской покорно и тупо.

Взял Коля и с десяток окуней вдобавок к килограммовому богатырю, но невидных собою, недомерков.

Вот-вот должно было взойти солнце. Малиново румянился восток. Коля сладко зевнул, потянулся до хруста в костях. Достав из кармана куртки ломоть хлеба, с наслаждением зарылся носом в пористый ароматный мякиш. С мужицкой скуповатостью собрал с колен крошки, бросил их в рот. Прислушался. В кустах мурлыкал ручей. Коля провел языком по сухому нёбу и начал решительно выбирать из воды веревку с камнем.

На берегу, в травах, влажно серебрилась роса. Крохотная птичка, невзрачная, кособокая, на спичечных ножках, шныряла в траве. Ее разлохмаченные перышки были темными от сырости. Коля шел на мурлыканье ручья. Раздвинув кусты, он улыбнулся, лег грудью на узкое русло и припал губами к струе. Жидкий холод покатился по гортани, по горлу, опускаясь к желудку. Вода пахла земляникой. «Хорошо, — благодарно сказал Коля ручью. — Ах как хорошо! Молодец!» Когда он поднялся, на его подбородке висели, сверкая, тяжелые капли.

Эта минута запомнилась ему надолго. Стряхивая с подбородка капли, он сквозь сетчатый занавес листьев увидел на противоположном берегу девушку в красном платье. Запрокинув голову, она бежала к реке от рассыпанных на косогоре изб. Она бежала и гремела цинковыми ведрами. Под эту музыку девушка пела, и Коля не мог не подивиться ее глупости: каждому ясно, что петь на бегу неудобно, да и язык можно прикусить ненароком.

Девушка подбежала к реке. Коля знал ее. Татьянка жила в деревне на косогоре, но часто появлялась в Колином селе, нарядная, со взбитыми по-модному кудряшками. В клубе она самозабвенно танцевала под гармошку, прикрыв голубоватыми веками выпуклые глаза, сильным, резким голосом выводила частушки про любовь. Встречая ее на улице, Коля украдкой глядел ей вслед, она же попросту не замечала его — худого, как прут, вихрастого пятнадцатилетнего подростка.

Река в этом месте была узкая. Коля отчетливо видел Татьянку, ее круглое лицо, вздернутый нос, черные дужки бровей и даже коричневые царапины на смуглых коленках. «Крикливая — раз, ленивая — два, гульливая — три», — мысленно подсчитывал Коля определения, которые давала Татьянке острая на язык бабка. Он был втайне согласен с ней, но сейчас почему-то усомнился, так ли это.

Татьянка поставила ведра на песок и, озабоченно нахмурив узкий лоб, поболтала ногой в воде. Внезапно засмеявшись, взялась руками за подол платья. «Будет купаться», — только и успел подумать Коля. Она сдернула с себя платье одним быстрым движением и, высокая, белая, пошла к воде. Зайдя в реку по щиколотки, остановилась и с деланным вниманием оглядела себя, нагую. Но это была лишь уловка, желание оттянуть минуту, когда надо было броситься в холодную воду. Татьянка медлила, застыв с опущенными вдоль бедер руками и чуть склоненной головой…

В этот миг за Колиной спиной, из-за пригорка сочно брызнули лучи солнца. Татьянка закрыла глаза ладонью. Ее тело вспыхнуло розово, засветилось тепло и чисто… Коля с трудом перевел дыхание, прижал руку к груди…

Татьянка наконец решилась: упала животом на воду, фыркая, поплыла вдоль берега…

За поворотом реки зашумело. Показался, словно игрушечный, творожно-чистый пароходик. К круглому, низкому, над самой водой оконцу приплюснулась (Коля видел) заспанная детская рожица. На палубе было пустынно. Лишь торчала одинокая фигура в черном дождевике с портфелем под мышкой. Фигура сонно покачивалась и плевала в пенистый бурун, вихрившийся за кормой.

Когда пароход прошумел мимо, Татьянка была уже в платье. К ее ногам подкатывались мутные волны. Татьянка терпеливо переждала волны, наполнила ведра и потащила их, пританцовывая под дугой коромысла, к избам на косогоре. Коля провожал ее взглядом до тех пор, пока красное платье не превратилось в едва различимый лоскуток.

Коля осторожно спустился к лодке. Мертвый окунь лежал, разинув рот. Померкла алость его плавников, и, бессильно поникшие, они были теперь как спущенные флаги. На горбатой окуневой спине проступили темные полосы. На остекленевшем рыбьем глазу сидела синяя муха. Она только что закончила трапезу и с подчеркнутой тщательностью завзятой чистюли скребла друг о дружку свои жесткие мохнатые лапки.

«Эх, надо было отпустить рыбину!» — мучаясь запоздалым раскаянием, подумал Коля. Он согнал муху и прикрыл окуня рогожкой.

Солнце уже припекало. Пора было возвращаться домой. Выплыв из заводи, Коля бросил весло, предоставив лодку течению. Небо голубело привычно, как в детстве. Река бежала меж берегов, то отлогих, зеленых, то обрывистых, бурых, в темном накрапе пещерок, вырытых ласточками. Небо, река, берега были такие же, какими он видел их много раз. Но все это уже нельзя было отделить от Татьянки. От увиденного им. Река круто огибала высокий мыс. «Сейчас возьму весло и поверну к дому», — сказал себе Коля. В следующую минуту он пожалел, что не сделал этого раньше.

— Привет рыбакам! — донесся до него сиповатый, простуженный голос.

За мысом, в оранжевой надувной лодке, привязанной к суку полузатопленного сухого дерева, возлежал Колин односельчанин Федор, парень лет девятнадцати. Около правой руки его желтело грубое березовое удилище с толстой мутно-матовой жилкой, отвесно уходившей в воду. И сам Федор, от макушки, на которой метелкой торчали жесткие волосы, до ступней босых ног, положенных на корму надувашки, был груб и толст. Казалось невероятным, что его держит на воде такая утлая посудина.

Коля невесело свистнул. Молча развернул лодку носом к течению.

— Ты куда, чудак? — удивился Федор. — Курево есть?

— Ну есть, — сказал Коля нехотя.

— Дай цигарку…

Коля подгреб к оранжевой надувашке. Федор возлежал важный, как Стенька Разин на челне. Коля положил ему на ладонь тонкую папироску-гвоздик.

— Дрянь куришь, — сказал Федор. — Зажги.

Коля зажег и подал Федору спичку. Федор затянулся, выпустил сквозь толстые ноздри две струи дыма.

— Чего сам не закуриваешь?

— Не хочется.

— Как удача?

— Маленько взял.

— А я, брат, соменка захомутал. На лягушонка. Знатный соменок. Кило на два потянет…

— Врешь, — сказал Коля.

— Сивый мерин врет. Разуй гляделки…

Федор сунул толстую руку за спину и вытащил из-под себя усатую, с плоской головой рыбину.

— Ничего соменок, — похвалил Коля. — Меняться хочешь?

— А что дашь?

Коля откинул ветошку, показывая улов.

— Ого! — сказал Федор. — Всю отдаешь? Принято единогласно. Я твою рыбу учителке загоню. Барыш пополам. Идет?

— Не надо мне барыша.

— Ну как знаешь, чудило… Только ты домой отвезешь меня на своей лодке. На моей грести трудно. А я еще четвертинку клюнул ради воскресенья. Разморило — страсть…

Назад плыли медленно. За кормой моталась из стороны в сторону оранжевая надувашка. На корме развалился Федор. Рукавом рубахи он стирал с толстых щек испарину, щурился зло на солнце.

— Печет — спасу нет. Чтоб его разорвало, черта рыжего…

— Ты молчи, — сказал Коля тихо. — Сиди и молчи.

Приближались к месту, где Коля ловил рыбу. На косогоре поблескивали окнами избы. Коля глядел туда с тайной надеждой — не мелькнет ли красное платье…

Федор вдруг коротко хохотнул.

— Желаешь, веселое расскажу? Третьего дня приплыл я сюда рыбалить. Загнал надувашку вон в те осоки. Притаился, как мышь в амбаре, таскаю себе мелочишку — пескарей да плоток. И только солнце взошло, смотрю — мчится от деревни Татьянка… Ты ее знаешь, дуреху лупоглазую. С ведрами, коромыслом, в красном платье…

— Молчи, — сказал Коля, бледнея, — Сиди и молчи.

— Затвердил, как тот попугай, — молчи. Ты слухай дальше… Ведра она оземь — хлоп, а сама за платье, сымает, значит…

— Молчи! — крикнул Коля.

— И только она в воду, а я пальцы в рот, да ка-а-к свистну! — Федор давился смехом. — А она на берег — скок, да платье в охапку, да как чесанет голой к деревне! А я…

Коля стиснутым до боли кулаком резанул в толстый Федоров подбородок. Посмотрел снизу в ненавистное лицо. Федор изумленно таращил глаза. Коля размахнулся и ударил еще раз.

— Ты что, очумел? — спросил Федор оторопело.

— Садись в свой пузырь и убирайся, покуда цел. Понял?

Коля вскочил на ноги. Его била мелкая дрожь.

— Это ты меня по харе съездил? — Федор, посапывая, потирал тяжелую челюсть. — Ты, пацан, недоросток? Да ты знаешь, что я с тобой сотворю?..

С медвежьей проворностью он ткнул Колю булыжным плечом в колени и одновременно сильно качнул лодку. Коля плюхнулся в воду плашмя, лицом вниз, и, оглушенный, ослепленный, долго не мог вдохнуть воздуха. Когда к нему вернулись слух и зрение, он увидел Федора, налегавшего на весло, и услышал его сиповатый голос:

— Прогуляйся пешочком по бережку! А соменка возьми. Уговор дороже денег…

Федор приподнялся, ойкнув, швырнул рыбину. Она грузно шмякнулась в дымчатую грязь у кромки воды. Коля выбрался на берег, машинально раскрыл перочинный нож, срезал с лозового куста длинный гибкий прут. Потом подобрал соменка и пучком травы очистил его от липкой слизи.

Коля брел по тропинке, понурив голову. Ему очень хотелось плакать, но он крепился, только морщил нос, пытаясь проглотить жесткий ком, застрявший в горле. Соменок болтался на лозине, пропущенной сквозь жабры. У крайних дворов, в овражке, Коля снял рубашку и расстелил ее на теплом валуне, чтоб просохла. Зеленовато-мраморный соменок валялся рядом. По испачканному грязью усу полз муравей. Соменок был толст и груб, как Федор.

Коля воткнул в землю нож и, налегая на рукоятку, выписал круг. Под снятым дерном засеребрился песок, мелкий, чистый, будто промытый. Коля принялся выгребать песок сложенной ковшиком ладонью. Он работал до тех пор, пока не углубился в землю по локоть и не ощутил жутковатую прохладу земного нутра. Согнув соменка в калач, опустил его на дно, засыпал ямку и старательно притоптал пяткой землю.

Он шагнул в избу со спокойным лицом и улыбнулся бабке точно так, как улыбался всегда, когда возвращался с рыбалки пустым, — беззаботно-весело и чуть виновато.

— Значит, не словил сома? — спросила бабка, смеясь и кашляя.

— Не словил…

— Эх ты, рыбак!.. Ну, на — пей…

И сунула Коле жестяную кружку с молоком.

Коля выпил молоко, вышел во двор и по хлипкой лестнице, сколоченной из еловых жердей, поднялся на крышу. Почерневшая от времени и дождей щеповая обшивка тут и там зияла дырками. Вчера Коля сорвал щепу в прохудившихся местах, и теперь на крышу надо было поставить лапики.

Он застучал молотком, изредка взглядывая на солнце. Оно медленно двигалось по огромной незримой дуге, невидимые концы которой покоились на частом гребешке леса и на буром далеком кургане. Солнце подвигалось к вершине дуги, а Коля к коньку крыши. Он с деловитой неторопливостью карабкался по стропилу вверх и негромко тюкал молотком, вгоняя тонкие гвозди в маслянисто-желтую щепу. Он улыбнулся, подумав, что похож сейчас на работягу-дятла, ползущего по ободранному стволу старой ели.

Скат крыши, обращенный к востоку, Коля кончил латать в полдень. Новенькие лапики, как желтые яркие глаза, озорно подмигивали солнцу.

Коля спустился вниз и съел миску горячих щей.

— Соснул бы часок, — сказала бабка.

— Ночью посплю, работы много.

— Помощничек ты мой, — засмеялась бабка сквозь слезы, поднося к дряблой щеке кончик фартука. — Жив бы был отец, уж как бы радовался… Ну иди, работай…

Свеженадранная щепа пахла сырой чащобой леса. Коля стучал и стучал молотком. Отсюда, с крыши, ему была видна вся деревня. Под вечер в клубе — просторной пятистенке возле пруда — запела про любовь радиола, и на ее зов потянулись парни и девушки. Вот показалась Татьянка в пестром нарядном платье. Проходя мимо, лениво тряхнула кудряшками. Коля смотрел ей вслед радостно и благодарно. Но было в его взгляде и другое — снисходительность взрослого к ребенку, потому что сама Татьянка не знала о себе то, что знал о ней Коля.

В черном пиджаке и зеленых брюках, вправленных в сапоги-гармошки, выкатился из переулка Федор и, толстый, неуклюжий, заспешил за Татьянкой. Коля смотрел на него без злости, со смутной жалостью.

Солнце коснулось вершины кургана, задержалось там на минутку, отдыхая, потом тихо скатилось к краю земли. Оно, как и в прошлые дни, растило хлеба и травы, грело бугры и низины, поля и леса, птиц и зверей, людей и букашек. Оно было щедрым, мудрым и сильным…

Скрипнула дверь.

— Сидишь? — спросила бабка.

— Сижу, — сказал Коля.

— Слезай, вечерять будем.

— Сейчас слезу.

Коля сидел на крыше, обхватив руками колени. Солнце скрылось, но огонь его еще согревал небо. Небо густело, становилось синим.

На востоке искоркой вспыхнула Колина звезда. Она словно летела оттуда, из бескрайних пространств, и, приближаясь, горела все ярче и ярче…

Деды

Кони не ржали. Стреноженные, они молча прыгали по низкой луговине, белой от вечерней росы, и звук их тяжелого топа передавался по земле через речку к баньке, возле которой на дубовой колоде для рубки дров сидел дед Прокоп. Он был лыс, без усов и бороды, с розовым, маленьким по-детски личиком, узкие плечи охватывала, выказывая бугорки мослов, застиранная до сквозной ряднины голубая рубашка, острые колени сжимали темную от времени, отполированную вверху ладонями можжевеловую клюку. Ее вырезала в лесу, очистила от сучков и принесла Прокопу дочь Евдокия, когда он однажды пожаловался, что у него отказывают ноги. А когда точно начали отказывать, когда пожаловался, и не помнит уже: может, полтора десятка лет тому назад, а может, и все два.

Тогда он грибы перестал собирать. А уж как любил встать спозаранку и пойти по утреннему холодку к недалекой роще. Нетронуто и толсто лежит на проселке пыль, приятной теплотой нежит босые ноги. Тело каждой жилочкой ощущает благодать нарождающегося летнего дня. А как радостно вздрагивается, когда с проселка сворачиваешь на травяную целину, темную и сырую, и чувствуешь, как росная знобкость поднимается по ногам от ступней к коленкам. А потом первые березки, первый огляд по сторонам: а ну где вы тут прячетесь, родненькие, черные и белые, маленькие и большие?..

В грибах и приключилось памятное. Как-то раз протянул он руку под ветку, чтобы взять крепыш-боровичок, а там заяц таился. Подпрыгнув в испуге, косой крепко ударился о Прокопову грудь, пал наземь, но тут же подхватился и задал такого стрекача, что только треск пошел по чащобному сухому валежнику. А Прокоп где стоял, там и сел на траву — ноги не держали его.

Рассказать кому, засмеяли бы. Его, солдата двух войн, напугал до коленной дрожи какой-то там заяц — безобидная животина, сама вечно дрожащая. Он и не рассказывал никому, не веря всерьез, что причиной болезни стал такой пустяк. Но как бы там ни было, с того дня начали неметь его ноги, слабели помаленьку, будто не свои делались…

Дед дремал и не дремал, думал и не думал, мысли его плелись, спотыкаясь, были мелки, часты и запутаны, как ветки в низкорослом осиннике, и, будто грибы-красноголовики, вспыхивали порой в серой сумятице дедовых воспоминаний яркие картинки, летевшие навстречу из глубокого колодца памяти.

Плюх, плюх! — топали за речкой кони.

«А-а-а!» — то ли кричал, то ли визжал Прокоп, терзая шпорами тощие бока коня-савраски, бешено крутя над головой шашкой, криком и визгом глуша страх перед тем неведомым и опасным, что таилось в балке. К этой балке со всех сторон скакали конники, и Прокоп скакал вместе с ними. А в балке сидели казаки. Один — черный, чубатый, с кровяной лампасиной вдоль ноги — поднялся во весь рост, вскинул короткую кавалерийскую винтовку, и так явственно видел Прокоп — прямо в лоб ему нацелен вороненый ствол, вот-вот срежет его хлесткая пуля.

Но бог миловал, не из метких стрелков был, видно, краснолампасник, угодил в савраскину грудь, и Прокоп, не успев охнуть, покатился кубарем по траве, по отлогому склону, под ноги казака. Отбросив винтовку, тот выхватил из ножен саблю, занес ее над Прокопом. И он, зная, что над ним взметнулась смерть, помертвевшими губами ткнулся в землю и зажмурился. Но удара не последовало. В следующий миг сраженный кем-то казак повалился на Прокопа, тяжело придавив его горячим потным телом. В последней, видать, судороге он все же успел уесть саблей Прокопа — полоснуть его по бедру и голени. Правда, стальное жало лишь слегка прошлось по живой Прокоповой плоти, но зато изрядно попортило его армейское обмундирование, распластав штанину и сапог. Оказалось, когда кинулся на него краснолампасник с шашкой, выручил дружок и односельчанин Гордей Макеев. Это он упредил казака, смахнув у него полчерепа. С окровавленной саблей вертелся Гордей на коне в тесной балке возле распростертого на земле Прокопа и орал возбужденно: «Вставай, вставай, нечего светить голой задницей… мать твою!» Балку уже захлестывала красная конница, с крутого противоположного обрыва прыгали вниз спешившиеся бойцы. И Прокоп, все еще не веря в спасение, стал медленно подниматься, прижимая к бедру лоскутья галифе.

Для Прокопа с Гордеем это был первый бой, и оба они удостоились за него благодарности перед строем — за то, что в атаке скакали впереди и в числе первых ворвались в балку. «Кабы не я, лежать бы тебе упокойником… под ребро!» — сказал после боя Гордей, как всегда, пристегивая, по своему обыкновению, к сказанному матерное ругательство. «Это как пить дать», — покорно отвечал Прокоп, вытаскивая из нагрудного кармана серебряные часы на цепочке — память покойного деда, николаевского унтера. Очень дороги были те часы Прокопу, и тешил он себя тайной надеждой, что Гордей отведет в сторону его благодарственную длань. Но дружок часы взял, и, что обидней всего, взял с подчеркнутой небрежностью, недовольством даже: мол, подарок твой не идет ни в какое сравнение с тем, что сделано для тебя мною. И, покачивая часы на цепочке, молвил с ухмылкой: «Ладно, поносим эти, пока именными не наградят».

И ведь наградили шельмеца — золотыми, заграничной марки «Мозер». По краю крышки затейливой вязью бежала гравировка: «Храброму бойцу мировой революции Гордею Фомичу Макееву». Но Прокоп тоже оказался не из трусливых. Первый его страх в бою был и последним. Через полгода сам комдив пришпилил к его почти что белой (краску выел пот) гимнастерке боевой орден Красного Знамени. «Ладно, поглядим», — многозначительно сказал Гордей и вскоре получил такую же награду. Всю войну шли они вровень, никто не хотел плестись в хвосте, так и вернулись в родную деревню, стоя друг друга, оба — красные герои.

Но никогда не говорили они о ней, об Ольге, из-за которой давно уже завелось меж ними соперничество, сначала явное, открытое, с петушиной сшибкой, хватанием за грудки, а потом, на войне, — подспудное, тайное. Почти два года отмахали они шашками в одном эскадроне и ни разу вслух не назвали ее по имени, даже во время длительных передышек, под звездами у костра, когда все располагает к воспоминаниям и откровенности. Перебирали по памяти чуть ли не всех жителей своих многолюдных Подосинок, а об Ольге ни слова. Хотя и думали о ней постоянно. И геройствовали, лезли в бою в самое пекло тоже с мыслью о ней: мол, ежели суждено в огне мировой революции не сгореть, уцелеть обоим, то Ольга уж, наверное, выберет из них двоих того, кто храбрей и заслуженней.

Так и предстали они перед Ольгой, вернувшись с войны, как два царевича, один лучше другого, перед царевной красой — долгой косой из стародавней мамкиной сказки…

«Ах, что вспомнилось!..» — растроганно пробормотал Прокоп, елозя тощими ягодицами по колоде и оглаживая ладонями можжевеловую палку. Весь день сегодня думал он о Гордее без обычной скрытной обиды, думал хорошо, с грустью и даже жалостью, будто бы Гордей — самоуверенный, нахрапистый, удачливый — нуждался в его, Прокоповой, жалости.

А уж сумерки густели над речкой, над луговиной, где прыгали кони. Все синей становилось небо, все ниже клонилось оно к земле, и на востоке уже не понять было, где кончается воздух и начинается твердь.

Из баньки выскочила голая девка — плечистая, высокая, голенастая. Девкино тело было распаренное, густо малиновое, и на холодном воздухе оно в миг взошло белесым облачком, словно бы закурилось, как раскаленный гвоздь, опущенный в воду.

— Что уставился, дед?!

Девку будто выпер наружу горячий пар, тугим клубом стрельнувший из распахнутых дверей. С минуту она стояла в нерешительности, опустив руки к низу живота, переступая крупными ступнями на густой траве. Потом, гикнув, помчалась прямо на Прокопа, уже не стыдясь его старости, как не стыдилась бы перед малым дитем. Пробегая мимо, тряхнула гривой темных волос, обдав деда россыпью капель. Обернувшись, он тупо смотрел на ее широкие плечи, на худую узкую спину, разделенную надвое цепочкой сухих позвонков. Девка, дико всхохотнув, с размаху бросилась в речку, гулко зашлепала ладонями по темной воде.

«Никак, Гордина внучка? Эка вымахала, кобыла», — подумал дед и пожевал быстро, по-заячьи, коричневыми ремешками губ.

— Дед! Хрыч старый! Перекоп! Ай оглох! А ну брысь отседова! — кричали ему женщины, сбившиеся в дверях. Нависая друг над дружкой грудями, толкаясь, они маялись нетерпением тоже окунуться в речку, а тут этот дед, словно пришпиленный…

— Ухожу, ухожу, тьфу на вас, толстомясые, — пробормотал Прокоп, поднимаясь. Он слышал, как под истонченной дряблой кожей скрипнули его кости, сморщился от боли в пояснице, но все же сделал первый, самый трудный шаг. А там еще шаг, еще, и дед заковылял все быстрее по тропе, вверх к деревне, которая, точно стыдясь своей непригляди — грязных хлевов и серых домишек с ветхими сараюшками на задворках, — все глубже нахлобучивала, на самые глаза-окна, плотную шапку сумерек. «Неужто вечер уже?» — подивился Прокоп и, хоть убей, не мог бы объяснить даже самому себе, зачем понесла его нелегкая к баньке, зачем просидел он там сиднем все предвечерье, слушая топ стреноженных коней.

По деревне бегал табунок ребятишек, и стоило Прокопу показаться на улице, как они, прыгая и кривляясь, окружили его.

— Перекоп кандыбает… Дед, расскажи, как беляков бил!..

Громче всех, пронзительно звонким дискантом, кричал толстый мальчишка-большун в нарядной куртке с желтыми плечами, видать предводитель мелюзги.

— Вот я вас!.. — замахнулся дед клюкой.

Детишки, как собачонки, прыснули в разные стороны, но не отстали, — насмехаясь над Прокопом, шли следом до самой его избы.

— Дусь, а Дусь, — спросил он дома у дочки. — Пацан тут бегает, толстый такой… Чей бы мог быть?

— Виталик, поди… Директора школы сын… Фулиган растет и не приведи господи.

Выяснив личность толстого мальчика, Прокоп вспомнил и про голую деваху.

— Слышь, Дусь?.. Сейчас девку одну видел. Словно бы Гордеева внучка. Она ай нет?

— А я знаю, кого ты видел? Может, и внучку — Гальку. Она сейчас тут, краля…

— Где она у нас робит?

— Держи карман шире — у нас. В городе живет, на хлебозаводе робит, пекарем. То ли в отпуск приехала, то ли так…

— А-а-а, — сказал дед. — В городе, значит. То-то я сперва не признал ее…

Он поужинал, лег на диван под телевизором и стал думать о Гординой внучке — как она бежала на него, крупная, долговязая, игристая телом. И крикнула грубо, каким-то сиплым голосом, — мол, чего уставился, дед. «Совсем не в бабку деваха», — сравнивая и так и этак, решил Прокоп…

Бабка Ольга в молодости аккуратностью брала. Все в ней было маленькое, крепкое, туго пригнанное. Внучку Прокол кобылой назвал, а бабка как молоденькая лошадка была: легкая, порывистая, ноги точеные, лодыжки сухие, узкие. Сходство Оли с лошадкой было для Прокопа тем очевиднее, что носила она в девичестве черную челку до бровей, а под челкой горячо блестели большие, косо разрезанные, отдававшие лиловостью глаза.

Как-то еще совсем зеленым юнцом приехал он за сеном на дальний заливной луг. На делянке, что вплотную подступала к речке, работала Оля. С граблями в руках, в легком ситцевом платьице ходила она вдоль валков, шевеля скошенную траву, и когда солнце оказывалось у нее за спиной, платье просвечивалось насквозь, будто на Оле ничего не было… Видел Прокоп ее и два и три раза на дню — их дома в деревне рядом стояли, смотрел равнодушно, как и на других девок, а тут словно обожгло всего — так прекрасна была она в утреннем розоватом свете.

Прокоп так и застыл в телеге, боясь шорохом, вздохом ли обнаружить себя, и конь его будто понимал это, стоял смирно, даже хвостом от слепней не отмахивался. Но тут на проселке заскрипели колеса, подъехал Гордя, перепрыгнул к нему в телегу и тоже вытянул шею, глядя поверх кустов на Олю. «Хороша?» — спросил полушепотом. «Девка как девка», — смущенно пробормотал Прокоп, облизывая пересохшие губы. «А я говорю — хороша, — громко задышал над ухом Гордя. — Малина-ягода! Не я буду, коли не попробую, едреня-феня». — «Как это — попробую?» — «А ты что, не знаешь как?» — «Змей ты ползучий!» — сказал Прокоп и, крепко зажмурившись, что было силы двинул друга под челюсть. Были они одногодки, но Гордя крепок, кряжист, как молодой дубок, а Прокоп щупл, тщедушен, тонок ногами и грудью узок. Гордей стащил его с телеги и отвалял на совесть, понаставил синяков где только можно было.

Оля, услышав шум за кустами, бросила грабли, подбежала, но разнимать драчунов не пыталась, лишь испуганно ойкала, когда они, сцепившись, катались по земле у ее ног.

Так она узнала, что любят ее закадычные дружки, такие разные парни — Гордя и Пронька. У каждого были свои достоинства. Гордя — красивый, дерзкий, на гармошке играть мастак, Пронька — с круглым простоватым лицом, белобровый, застенчивый, но зато серьезный, непеременчивый, надежный, не продаст, не обманет. Вот и мучилась девка, гадая, кому из двоих довериться. И позже, с неизменной нежностью, бьющей в самое сердце, представлялась она Прокопу все той же юной лошадкой: нервно перебирая ногами, скосив лиловый глаз, стоит она меж двумя одинаковыми, заманчиво шуршащими овсом торбами, не зная, к какой потянуться губами…

— Проснулся, батя? — окликнула его рано утром Дуся. — Что это я такая неспокойная ноне? Ну прямо места себе не нахожу. То ли сделать что-то вчера мне надобно было, то ли ноне само что-то нехорошее сдеется…

Дуся очень уставала на ферме, где работала дояркой. От жужжания доильных аппаратов, рева голодных коров болела голова, жила Дуся в постоянной маете и тревоге — как бы не опоздать, как бы не забыть чего. Дед по обыкновению не обратил внимания на дочкины слова, но она тут же запричитала:

— А ведь забыла вчера, забыла, а ты и не напомнил, старый!

— Это о чем? — спросил Прокоп, кашляя и прислушиваясь к колотью в груди.

— Да ведь именины у тебя сегодня, семьдесят девять стукнуло!

— Вот оно что, — равнодушно зевнул дед.

— Рубаху хотела тебе подарить, присмотрела в раймаге, с утра думала смотаться в город на час-другой, с фермы отпросилась и — забыла! Да что ж это на меня беспамять такая находит, ведь не старуха еще, чай!.. И грибками ради именинного дня думала тебя угостить, твоими любимыми, жареными. Хотела встать затемно, в рощу сбегать… Так ведь проспала, халда старая, распустеха!..

— Ладно, не голоси, — сказал Прокоп. — Подумаешь, дата. И не круглая вовсе. — Однако оживился: — По такому случаю не плохо б и водочки…

— Купила уже, в сенцах стоит… Я побегу, значит, а ты сам тут управляйся, яешню можешь сготовить, сала нарежь… Гордея, коли желаешь, в гости позови.

— Я лучше сам к нему. Проведать надо. Как бы не помер: думалось мне о нем вчера. Возьму бутылку и пойду.

— Он, говорят, намедни мед для Гальки доставал.

— Вот и попробую свеженького, ежели в здравии Гордей.

Старого друга-соперника он отыскал за домом, в огороде. Расставив короткие ноги в рваных галифе, Гордей стоял под засохшей грушей и умывался — гремел носиком медного рукомойника, прибитого к дереву, громко фыркал и постукивал себя ладонью по коричневой, на вид еще крепкой шее.

— Здорово, Гордюха! — приветствовал его Прокоп.

— Взаимно, Проня… бабке твоей под фартук. — Говорок у Гордея был тенористый, певучий.

— Не помер ночью?

— А зачем помирать? — не удивился Гордей вопросу. — Поживем еще. Смотри-тка, какой я…

Гордей одернул засаленную до лоска шевиотовую, в свое время, знать, богатую, комсоставскую гимнастерку, стал по стойке смирно, а потом рубанул строевым, делая отмах одной рукой, другой молодецки покручивая сивый ус.

— Ну как? — Гордей стукнул каблуками сапог, поддернул сползшие с живота при маршировке галифе и в ожидании похвалы повернул к другу узкое, хрящеватое, с горбатым носом и редкой бородкой лицо. Глаза у старого были светлые, навыкате и с безуминкой. «Чисто Грозный Иван», — подумал Прокоп, которому Дуся недавно показывала в «Огоньке» картинку, где царь убивает родного сына.

— Вот я какой! — Гордей фасонисто выпятил грудь. — А ты говоришь — помер. Я ее, смерть, паскуду, ежели явиться посмеет, кулаком по черепухе, стало быть, за лапоток да и на задворье, вон туда, — Гордей показал на нужник-развалюшку, — мордой в дерьмо… родичей ее переродичей!

— Что ты, что ты! — замахал руками Прокоп, которому страшно стало от этих слов друга. — Больно не форси, она посильней нас с тобой будет.

— Ладно, посмотрим, — сказал Гордей. — Зачем пожаловал?

— Говорят, внучка к тебе приехала… Сижу я вчера возле бани, а из нее девка — и плюх в речку… Думаю, неуж Галька Гордина?

— Точно, она, — подтвердил Гордей и засмеялся. — Это чего тебя черти к бане понесли? На голых баб глядел?

— Отглядели мы свое, Гордюшка… Ты лучше скажи, замужем она у тебя?

— А что, взять за себя собираешься?

— Да ну тебя!.. В теле она хорошем, вроде бы и пора.

— То-то и есть, что в теле хорошем. Разглядел, старый трухлявец. Такой товар, сам понимаешь, не залежится. У нас, Макеевых, и промблемы отродясь не было — чтобы, значит, в девках засиживаться.

— А правда, Дуська баяла, что она на трехпроцентный полтыщи выиграла?

— Ну! — довольно прищурился на друга Гордей. — Мы, Макеевы, все наскрозь везучие. Только жениху эти деньги не достанутся: Галька и приехала, чтобы гульнуть как следует, на приволье, значит… Будет дым коромыслом… В магазин сейчас побежала, за вином. Ежели подождешь, может, и нам по маленькой отколется.

— Ждать не будем, — Прокоп, огладив штанину, обозначил на бедре округлость спрятанной в кармане чекушки. — Со своей пришел… Выпьем давай?

— Это мы завсегда с полным нашим удовольствием. А по какому случаю угощаешь?

Прокоп замялся:

— Да как тебе сказать… Премию Дуське выдали.

— Обмоем премию, хрен ей под колено!.. Айда в хату!

Гордей никогда жадным не был: налил в миску меда, колбасы городской, Галькиной, кружочками настрогал, огурцов на стол навалил — все честь по чести. Но только они уселись, только выпили по стопке, как дверь распахнулась, и в избу толпой ввалились детишки. Затоптались несмело у порога, поглядывая на стол.

— Ну что, архаровцы? — спросил Гордей. — Дух медовый с улицы учуяли?

— Да на что нам мед, — унылым разнобоем откликнулась ребятня. — Мы по делу к тебе, дедушка Гордей.

— Смотри-тка, по делу, — подмигнул Гордей Прокопу.

Вперед выдвинулся толстый мальчик в нарядной куртке с желтыми плечами — тот самый Виталик, который дразнил Прокопа вчера вечером. Побегал по сторонам бойкими мышиными глазками, пнул локтем вертевшуюся под боком девчонку в красном беретике и вытащил из кармана свернутую в трубку, замызганную тетрадку.

— Нас учительница прислала. Мы ко всем ветеранам ходим, воспоминания записываем. Для музея.

— Красные следопыты, стало быть, — разгладил усы Гордей. — Очень даже кстати. Умная, видать, баба — ваша учителка, вас, фулиганов, к серьезному делу пристраивает… И с дедушкой Прокопом заодно побеседуйте.

— Да ну его! — Мальчишка отмахнулся, даже не взглянув на Прокопа. — Нам Маргарита Евсеевна ясно сказала…

— Однако ж ты нахаленок, едри тя в корень, — строго постучал Гордя по столу костяшками пальцев. — Хоть я Проньке, известно, и жизнь спас, заслуги у него тоже немалые.

— Угу! — шмыгнул носом Виталик. — Мы к тебе, дедушка Гордей, после придем, когда ты один будешь. Ага?

— Стой! — приказал Гордей и повернулся к Прокопу. — Вишь, какая оказия вырисовывается, только я, стало быть, им нужен… Давай допьем, и иди себе домой, я уж за двоих расскажу, что и как было…

«Ты уж расскажешь, — думал Прокоп, поднимаясь из-за стола. — Ты уж такое за двоих наплетешь, что десятеро не расплетут…»

Всю жизнь Гордей сам себя расхваливал, и получилось так, что, кроме него, в деревне не было больше героев. Никто не вспоминал его, Прокопа, тоже орденоносного с той же самой гражданской, были отодвинуты на задворки израненные, кто без рук, кто без ног, мужики, побывавшие в самом пекле Отечественной. Гордина красноармейская книжка времен войны с беляками лежала под стеклом в школьном музее, там же хранилась его буденовка с дырочкой на шишаке: лети, мол, пуля чуть ниже — и угодила бы Гордею прямехонько в лоб. Не хотел Прокоп быть несправедливым к другу, храбрый он, чертяка, что и говорить, но ведь Прокоп доподлинно знал: буденовку эту с дырочкой Гордя выменял у одного бойца за стакан махры, забыв где-то по пьяной лавочке свою собственную. Потому и не верилось Прокопу, что Гордя будет в ладах с маткой-правдой, нагородит небось ребятишкам бог знает что, повяжет быль с небылью, перешьет все, как портной-неумеха, шиворот навыворот, где умышленно, а где и по причине дальности тех лет, которые видятся теперь будто в тумане.

— Ну что задумался, умная голова? Топай давай! — поторапливал Гордя медлившего друга, зажевывая последнюю огурцом. — Не обессудь, малый, дело, сам понимаешь, государственное — смену воспитывать буду…

— Ты уж навоспитуешь, — бормотал Прокоп, закрывая за собой дверь. — Знаю я тебя, воспитателя…

Его, Прокопа, в жизни никто не пригласил выступить в школе перед детишками, без него проходили вечера в клубе, куда собирали допризывников со всей округи. А к Гордееву дому чуть ли не каждую неделю подкатывали машины — то председательский «газик», то райвоенкомовские «Жигули», а то и райкомовская «Волга». И туда везли старика и сюда. Одна у него была забота — сам признавался — за собой следить, как бы не пустить с трибуны, по привычке, длинным забористым матерком… Слушали его внимательно, хлопали дружно…

А чем хуже был он, Прокоп? Гражданская гражданской, а взять недавнюю Отечественную. Гордя на ней и пороху не понюхал — по причине болезни желудка белый билет имел, в тылу отсиделся. А он, Прокоп, когда фашисты надвинулись, самолично, не дожидаясь повестки, поспешил к военкому. Правда, служил в нестроевой трофейной команде, но в переделки опять-таки попадал аховые, снова ранен был и снова орден заработал — Красную Звезду… Так у кого ж заслуг больше?

Поначалу и он не прочь был в кругу односельчан похвастаться боевыми наградами, порассказать, как заработал их, а поскольку все мужики и сами воевали с немцем, приходилось больше вспоминать гражданскую. «Вот когда мы Перекоп брали…» — начинал, бывало, Прокоп, слюнявя в губах самокрутку и с наслаждением делая первую затяжку. И замолкал. «Ну и что?» — спрашивали мужики. «Помню, командир у нас на Перекопе был. — Прокоп делал вторую затяжку. — Ужасть какой бедовый! Как шумнет, помню: «Красные орлы, за мной!..» И опять замолкал. «А дальше что?» —«А что дальше? — удивлялся Прокоп. — Дальше мы врангелят этих, того…» Чего уж греха таить, на красное словцо не мастак был Прокоп. Вскоре его перестали слушать, и только он заводил: «Вот когда мы Перекоп…» — как раздавались смех и дружное шиканье — заткнись, мол, со своим Перекопом. А вот кличку себе схлопотал, так и прозвали его — Перекоп.

Все же лет пятнадцать тому назад, когда наконец-то по-настоящему вспомнили их брата фронтовика, пригласили его однажды на районное собрание, посвященное Дню Победы. Усадили их отдельно, на сцене, за почетным столом, на котором в праздничном свете сильных ламп поблескивали строго поставленные в длинный ряд огромные графины с водой. Можно было просто протянуть руку, налить в стакан и утолить жажду, — она сильно в тот вечер мучила Прокопа, наверное, от волнения. Но вольности такой он себе не позволил, графин не потревожил, сидел, напустив на лицо внимание, слушал выступления бывших солдат. Все шло ладно до тех пор, пока не предоставили слово и ему, Прокопу. Он внутренне готовил себя к этому весь вечер, но в решающую минуту растерялся, его бросило сначала в холод, потом он покрылся испариной. Уже тогда его мучила ножная болезнь, он тяжело заерзал за столом, застучал клюкой, пытаясь подняться и с тоской глядя на трибуну, которая, показалось ему, отодвинулась куда-то в даль. «Пусть с места говорит!» — закричали в зале. Однако ему отказали не только ноги, но и язык. Сумев в конце концов встать, он раз-другой взмыкнул нечленораздельно и под сдержанные смешки, правда больше сочувственные, чем злорадные, снова плюхнулся на стул… Удручала тогда Прокопа мысль, что его могли принять за пьяного, на деле ж он и капли не выпил.

Больше его никуда не приглашали, махнули на него рукой: робок-де и не оратор, пусть дома сидит.

Дед и сам знал за собой эту слабину — робость. И завелась она в нем давненько, еще в дни молодости, когда пришло к нему горькое понимание, что живешь не так, как хочется…

В ту зиму слух по деревне прокинулся: завелась в Колпинской даче, забегает на бывшее помещичье подворье лисица. Эка невидаль — лисица, никто бы и речи о ней не повел, да вся закавыка в том, что больно диковинна была колпинская Патрикеевна. Первым увидел ее Устин — старик трезвенный и ни в какой лжи не уличенный. Приплелся он на сожженное мужиками в революцию и покинутое хозяевами подворье, чтобы нарой-тройкой кирпичей разжиться — печку починить. Опустил в мешок кирпичину, глядь, а у елки неподалеку зверь стоит и этак пристально на него, Устина, смотрит. У безоружного старика в животе от страха похолодело — думал, волк, до того большим и плотным был зверь. А потом вгляделся — доподлинно лисица: морда острая, хвост пушист, шуба огнем полыхает. Старик на нее кирпичом замахнулся, а кумушка зубами щелкнула, пасть скривила — ухмыльнулась будто…

Было ж ей, понял Прокоп после, с чего ухмыляться, задала она кой-кому звону.

Ольга, пока они с Гордеем на войне были, стала настоящей красавицей. И ничего в ней почти не осталось от прежней тихони-скромницы, похожей на юную лошадку, по поводу и без повода опускавшей долу ресницы и заливавшейся густым румянцем. Теперь ходила по деревне павой разнаряженная, в козловых сапожках, с цветастой шалью на полных плечах, не замужняя, но уже хорошо знавшая свою женскую силу молодая баба. С Прокопом и Гордеем разговаривала, посмеиваясь, с небрежной снисходительностью. Но такой им, мужланам-перезрелкам, она казалась еще желаннее.

«А ну, женишки, подьте сюда!» — позвала она их однажды на вечерке. Поманила кивком головы в центр избы, где возле пьяного и усталого, сникшего к своей ливенке гармониста толпилось с десяток некрасивых, глупо хихикавших девок — ее подруг-наперсниц. Бойкий Гордей чуть ли не бегом на зов кинулся, Прокоп, как всегда, замешкался, приблизился бочком вслед за другом. Из-под низкой челки Ольга обожгла их обещающим взглядом: «Так как же, храбрые воины, еще не раздумали брать меня в жены?.. Вон они, — кивок на девок, — уши мне прожужжали про чудо-лисицу, что в Колпинской даче объявилась… Не врут?» — «Есть такой слух», — состорожничал Прокоп. «Да я ее, заразу рыжую, самолично видел», — крикнул Гордей. «Тогда слушайте мое слово… все слушайте! — Ольга притопнула ногой и подождала, пока в избе не утихло. — Кто вот из них двоих, — раскинув руки, она положила ладони на плечи дружков, — добудет мне колпинскую лисицу на воротник, тот и станет мне мужем».

Гордей бегал в Колпинскую дачу чуть ли не каждый день. Залегал с ружьем в снегу и, затаившись, поджидал Патрикеевну — авось обманется тишиной и выйдет на мушку. Однако терпения у Горди хватало ненадолго: пролежав тишком минут десять, он начинал ворочаться, нервно позевывать, закручивать сквозь зубы матерки. Потом вскакивал, ломился сквозь кусты напролом, свистел в два пальца, надеясь вспугнуть кумушку, заставить бежать на виду… Да куда там, лиса как сквозь землю провалилась.

Прокоп решил действовать похитрей. Ружья у него не было, но он и не рассчитывал на ружье — пошел в соседнюю деревню к опытному зверолову Пахомычу и одолжил у него капкан. Порасспросил, конечно, что и как надо делать, чтобы рыжая кумушка попалась в железа беспременно и в кратчайший срок. Вернувшись домой, прямым ходом кинулся на задний двор и поймал там тощего куренка, которому тут же, положив на колоду, смахнул топором голову. Не обращая внимания на горькие причитания матери, сунул неощипанную птицу в топившуюся печь и подождал, пока изба не наполнилась густым смрадом паленых перьев. Теперь нужна была елочная хвоя. Ее Прокоп добыл, срезав несколько веток у стоявшей возле свинарника молодой елки. Хвою ссыпал в ведерный чугун с водой, туда же опустил капкан и, посадив чугун на рогули ухвата, сунул его подальше в печь, в самый жар полыхавших поленьев. Варка капкана в хвоевом настое, объяснил Пахомыч, отбивала от железа все запахи, оставляя лесной, привычный для зверя.

В тот же день Прокоп поставил ловушку. Поставил вдалеке от Гординых маршрутов, на заранее найденном месте, — там, куда, судя по замысловатой сумятице следов, лиса приходила мышковать, то есть, оголодав к середине зимы, ловить мелкую хвостатую тварь. Вбил здесь Прокоп в снежный наст ольховый кол, повесил на него куренка, а внизу пристроил и запорошил снегом капкан. Постоял, размышляя. Кажется, все было сделано надежно, аккуратно, без малейших отклонений от указаний хитроумного Пахомыча. Прокоп перекрестился, хотя и не шибко-то верил в бога, и зашагал восвояси, почти не сомневаясь в конечном успехе.

На следующий день, под вечер, он пошел проверять капкан, и то, что увидел, повергло его в уныние и злобу. Капкан был защелкнут, куренок исчез, а рядом с его вчерашними, от сапог, следами были натоптаны другие, совсем свежие — от валенок с подшитыми пятками. Прокоп присел, пригляделся — в черных челюстях железной ловушки торчал клочок рыжей шерсти. Поймалась лисица, не обманул Пахомычев капкан, да только выкрали у Прокопа из-под носа его законную добычу.

Сняв капкан, он отправился к Горде. «У тебя лисица?» — спросил с порога, косясь на валенки, сушившиеся у печки. Дружок, с разопревшим красным лицом, в расстегнутой рубашке, восседал за столом и хлебал щи со свининой. Именно со свининой, Прокоп определил это по белым кусочкам сала, густо плававшим в глиняной миске. Сидевший, почитай, с рождества без мяса, он покатал во рту языком голодную слюну и, укрепляясь не то чтобы в злобе, а в едкой обиде на во всем удачливого друга, спросил снова: «Так у тебя, что ль?» Гордя облизал ложку: «Ну у меня… А что?.. Я ей, чертовке, в самый глаз пульку пустил, из шкуры ни одного волоска не упало». — «Покажь!» — потребовал Прокоп. Вышли в сенцы, Гордя вытащил за хвост из-под лавки лису, в самом деле большую, тяжелую, волку под стать. «Гля, — Гордя повернул зверя так, что стал виден вытекший глаз. — Вот как надо стрелять, браток!» Прокоп ощупал лапы лисицы и сразу же обнаружил на передней правой перебитую кость. Нагнулся ниже и увидел там, куда пришелся удар железа, проплешину в шерсти и темное кровяное пятнышко. «А это что?» — «Ты о чем?» — прикинулся непонимающим Гордей. «О том, что ты ее из капкана вынул». — «Проспись иди, — беззлобно хохотнул Гордя. — Из какого такого капкана?» — «Из моего… а стрелял ты в нее уже в пойманную». — «Ты что, очумел? — как бы и взаправду осерчал Гордя. — Говорят тебе, собственноручно застрелил, побожусь, чем хочешь, не сойти мне с этого места… пузырь тебе в печень!» — «Отдай лисицу», — тихо попросил Прокоп, чувствуя, что сейчас заплачет. «Хрукт, ну и хрукт! — покачал головой Гордя и оглянулся, будто искал свидетелей черной Прокоповой неблагодарности. — А еще друг называется, и я такому жизнь спасал…»

Что было делать Прокопу? Снова, как там, на лугу, кинуться в драку? Так это ж к одному позору другой прибавлять, снова избил бы его Гордя жестоко. Он уже щурился недобро, посапывал, теснил друга грудью к выходу. «Подавись ты этой лисицей!» — только и сказал Прокоп, сбегая с крыльца.

— Давно все было, ой давно! — шептал Прокоп. Он брел домой, спотыкаясь, пошатываясь, клюка его, как у слепого, тыкалась в разные стороны. Застолье у Гордея не оставило ничего, кроме докуки, в голове пошумливало от водки, от меда мутило. Хотелось побыстрей лечь на диван и, ни о чем не думая, закрыть глаза.

Он был уже недалеко от дома, когда из боковой улицы вывернулось навстречу ему немноголюдное, но шумное гульбище. В крупной осанистой девке он сразу узнал Галину. Приплясывая, притоптывая, она вела за собой гурьбу — трех знакомых Прокопу трактористов, двух доярок с молочной фермы, несколько подростков-школьников — короче, почти все младое племя Подосинок. Левой рукой Галина помахивала над головой голубым платочком, в правой, опущенной, пузатилась кошелка, из нее, как цыплята из решета, высовывались винные бутылки с желтыми ермолками на горлышках. Впереди процессии, вслед за Галиной, бросаясь по очереди в пляс с присядкой, двигались молодцы-механизаторы. Идя по кругу, они лихо выхватывали из кошелки пол-литровые емкости. А самый ловкий ухитрился не прерывая танца, открыть бутылку, приблизить ко рту горлышко и сделать глоток-другой. Он волчком вертелся у ног Галины, потом отшвырнул бутылку, выпрямился и, дробно стуча сапогами, с нарочитой грозностью наступая на деваху, запел:

«С какой стати гуляют? — думал дед, ошалело слушая частушку. — В такую рань. Иль воскресенье сегодня?» Он зашевелил губами, вычисляя день недели, но тут же сбился: за ненадобностью давно уж не следил он за календарем.

— Что, Перекоп, ворон считаешь? — крикнули ему из толпы. — Айда плясать с нами!

«Эко моду взяли молодые, — сокрушался дед, ковыляя дальше. — Да разве в старину такое было? Бить зазря каблуки средь бела дня, в конце лета, когда в поле дел — делать не переделать…»

Казалось, только он улегся, только натянул пиджак на подбородок, как тут же и проснулся. А проспал он на самом деле до обеда, и разбудило его топанье по скрипучему полу Дусиных ног. Дочка, как всегда, суетилась, дорожа каждой минутой, металась от печи к столу и обратно.

— Что лежишь, именинник? — крикнула отцу. — Ай у Гордея наелся?

— Ты давай, Дусь, я после.

— Ладно. Все в печи стоит, сам достанешь, спешу я — хочу все ж в город слетать, за рубашкой.

— Далась тебе эта рубашка, — пробормотал Прокоп, снова засыпая. Чей-то голос сказал отчетливо над самым ухом: «Все было бы у тебя иначе, не укради Гордой лисицу». Он встрепенулся, приподнял голову — никого в избе не было, и Дуся, видно, ушла уже давно, прибрав за собой — на столе ничего не стояло. «А ты откуда знаешь?» — спросил он голос. «Я все знаю. Ты бы получил жизнь Гордея, а он — твою…»

«Подавись ты этой лисицей!» — вспомнил Прокоп свои слова, когда, давясь слезами, сбегал с Гординого крыльца. Вскоре и свадьба была сыграна. И раньше везло во всем Гордею, а тут, при молодой жене, еще пуще удача его возлюбила, только успевай пошире рот открывать — глотай, будто с неба падающие, пироги и пышки.

На долгом пути своей жизни Гордей менял должности чуть ли не каждый год, но, не в пример Прокопу, никогда не был рядовым колхозником, работягой — кто куда пошлет, из тех, кто утром швец, пополудни — жнец, а вечером — в дуду игрец. Как только организовалась у них артель, он попал в завы шорным складом, потом доверили ему пост бригадира, затем ходил с сумкой через плечо — в качестве почтальона. Вершины достиг в военные годы, когда его, белобилетника, выдвинули в председатели сельсовета. А после войны работал поочередно финагентом, учетчиком молока на ферме, возчиком хлеба в сельпо и снова возвысился — до продавца в магазине.

Старый и малый знали в деревне, что Гордей Фомич не очень-то чист на руку, обмеривал и обвешивал, недодавал сдачу, тащил к себе домой продуктовый и вещевой дефицит. Жаловались на него, конечно, но начальству, поди, виднее, кто вор, а кто нет. Проверки и комиссии почему-то никак не могли по-настоящему уличить Гордея Фомича, отделывался он мелкими взысканиями. Когда стукнуло ему шестьдесят, сдвинули его с торговой высоты бережливо-вежливо, соломки подстелив. Как и положено, устроили в сельпо собрание по случаю проводов ветерана, так сказать, на заслуженный отдых, благодарственно жали руку, дарили подарки. Говорили не столько о работе на торговом поприще, сколько о жизни старика в целом, и тут уж в полную меру воздали должное его славному боевому прошлому — участию в гражданской войне. Районная газета даже прислала на собрание собственного корреспондента, и вскоре появился на первой газетной странице фотопортрет ветерана. Словом, не какую-нибудь там крохотную точку поставили в конце трудовой биографии человека, а размашистый восклицательный знак. Мол, бери пример, молодежь!

А Прокоп жил спустя рукава, лишь бы на плаву удержаться. После Ольгиной с Гордеем свадьбой решил он для себя раз и навсегда: коли не повезло ему в главном, то и в остальном не повезет, и стараться нечего. В колхозе, хотя и не ленился, но и не усердствовал особенно, поэтому на повышение не пошел. Женился поздно, в сорок лет. Женщина попалась, работящая, заботливая о муже и приятная собой, он взбодрился было, затеял ставить новую избу-пятистенку, чтоб с высоким крыльцом и резными наличниками. Однако ж и тут споткнулся — и двух лет не минуло, как отправилась его добрая Надежда под грустную сень кладбищенских лип, оставив на его руках маленькую Дусю. И хоромы Прокоп не возвел: каменные столбы фундамента так и торчали с тех пор на бугре, где была начата стройка.

А Ольга умерла всего пять лет тому назад. Сейчас казалось Прокопу, что не переставал он любить ее и в старости. Тем более что дряхлой она и перед смертью не была, ходила по деревне быстро, прямо, хотя и седая, но с чистым белым лицом, живыми темными глазами — будто годы летели, не касаясь ее…

Ах, кабы не украл!.. «А ты почему знаешь, что украл, а не застрелил? — спросил голос, но уже другой, мерно-равнодушный, со странным металлическим эхом, словно не живой. — Разве он признался, что украл?» — «Характер не тот, чтобы признаться», — вздохнул Прокоп. «А ты все же спроси еще раз», — сказал голос и вдруг запел по-женски визгливо:

«Кто это глотку дерет?» — подумал дед, поняв, что снова проснулся. На этот раз его разбудило все то же гульбище — за окном смеялись, галдели, пели. Он сполз с дивана, подошел к окну. Гулянка гомонила как раз напротив — на лужайке, полого спускавшейся к речке Яблоньке. Частушки пела дебелая дивчина в пестрой кофте и джинсовых брюках — Наташа Фролова, доярка с той же фермы, где работала Дуся. Галину он увидел поодаль, под ракитой, кто-то из трактористов целовал ее в смеющееся запрокинутое лицо.

И было уже предвечерье. Солнце не золотило избяные углы, и два окна, обращенные к востоку, уже наливались предзакатной синеватостью.

«С самого утра гуляют, вот неугомонные… Пойти, что ли, снова к Гордею, рассказать, какие кренделя-бублики выпекает его Галька?» — размышлял дед, позевывая у окна. И, словно в ответ на это его намерение, распахнулась дверь и вбежал запыхавшийся, испуганный следопыт Виталик, крикнул по-петушиному звонко:

— Дедушка Гордей помирает!

И сразу же поверил Прокоп — не врет мальчишка, так оно и есть — умирает, все в нем затряслось мелкой дрожью, и, схватив клюку, он заспешил на улицу.

— Пишем мы, пишем, — нервно тараторил Виталик, то отставая от мелко семенившего Прокопа, то забегая вперед. — Тетрадку Нинка Прохорова исписала, потом Катька Пузырева, потом Петька Петушков… Моя очередь, раскрываю тетрадку, а тут дедушка Гордей белым стал и за грудь схватился. Уморили в конец, говорит. И матерком. Закрывай, говорит, немедля свою чертову тетрадку и беги за Прокопом, проститься хочу… И на койку — хлоп, бороду кверху!..

— Так это вы с утра его мучали? — ужаснулся Прокоп.

…Гордей лежал на кровати, выставив кадык, дышал натужно.

— Ты что? — Прокоп присел на табуретку, склонился над приятелем. — Ай худо?

— Худо, Проня, ой худо…

— Фельдшерицу надо покликать.

— Не успеть, кончаюсь я, Проня.

— Ну вот, а намедни хвалился: я ее по черепухе, смерть эту.

— Где моя Галька, зараза, шляется? Как ушла утром в магазин, так и до сих пор нету…

— Гуляет она, ватагу водит…

— Сбегать? — высунулся из-за Прокопова плеча Виталик.

— Ты бы шел до дому, малец, — сказал Гордей. — Мне с дедом Прокопием Ивановичем поговорить нужно. — Подождал, пока за Виталиком закрылась дверь, и глазами поманил друга: — Нагнись-ка, еще ниже, еще…

— Ну, нагнулся.

— Теперь спрашивай!

Прокоп напрягся лицом, не понимая:

— Что спрашивать?

— Будто не знаешь? Про лисицу.

— Эк, что вспомнил, — махнул рукой Прокоп. — Умирай знай спокойно. Простил я тебя, давно простил.

— Та-а-к, — усмехнулся Гордей и быстро, зорко взглянул на друга, как взглядывал прежде, с безуминкой в светлых, навыкате глазах. — Простил, значит?

— Значит, простил.

— А за что простил?

— А то не знаешь? — опешил Прокоп. — За лисицу, вытащенную из моего капкана…

— Кто ж ту лисицу вытащил?..

— У-ф-ф! — Прокоп достал из кармана тряпицу, вытер вспотевший лоб.

— Ты, Пронька, скажи — видел меня у капкана, за руку схватил?

— Ну не видел, не схватил.

— То-то и оно! — Гордей смотрел торжествующе. — А как говорят умные люди? Не пойман?..

— Да я с самого начала знал, что ты, ты лисицу упер! — взъярился Прокоп.

— Докажи…

— Ты, ты, ты!..

— Не ори, — Гордей страдальчески прикрыл глаза. — Худо мне, ай не видишь?

«Может, и моя смерть тут, рядком с Гордеевой», — подумал Прокоп и боязливо покосился в темный угол за печкой — не стоит ли там она, старуха жуткая, с костлявым пальцем, поднесенным к мертвым губам? В тишине, сначала едва-едва, потом слышнее, донесся с улицы шум гульбища. Вскоре различимы стали топот, выкрики, визг гармошки. Чей-то усталый, охрипший голос выкрикивал:

— Во дают! — сказал Гордей. — Молодец Галька, нашей породы, макеевской…

— Я кликну, ежели желаешь…

— А зачем? — коснеющим языком вымолвил Гордей. — Пускай гуляет… девка…

И дернулся телом, затих, вытянулся…

Прокоп постоял с минуту над мертвым телом, потом вышел и позвал Галину.

— Ну что там у вас? — спросила она недовольно из толпы.

— Дед твой помер, вот что, — сказал Прокоп и побрел прочь, не оглядываясь.

Он чувствовал, как, прямо в пути, тают его силы, смертная истома подступает к сердцу, и все его мысли были лишь о том, как бы не упасть, дойти до заветного дивана под телевизором.

Когда он лег, привиделся ему Гордя. Друг шел навстречу по узкой извилистой тропе меж крестами и деревьями, предостерегающе подняв руку: «Не ходи сюда, пшел вон!..» — «Пусти, Гордя», — жалобно попросил Прокоп. Все его тело было налито тяжелой застарелой усталостью, неодолимо гнувшей к земле. «Не пущу! — грозно и весело кричал Гордей. — Я тебе жизнь спас… блох тебе на плешину!» — «Пусти, — молил Прокоп, опускаясь на колени. — Христа ради, пусти!» И тут увидел он Дусю. Высокая, сутулая, в ватнике и кирзовых сапогах бежала она через поле, отчаянно крича, чтобы он поберегся. «Не надо бежать, не успеешь ведь, все равно не успеешь», — шептал Прокоп. Любовь и благодарность разрывали его сердце…

Дуся вернулась из города в вечерней темноте. Зажгла свет, взглянула на отца, вытянувшегося на диване, и, сразу догадавшись, кто это побывал сейчас в их доме, тихо и горько заплакала. Однако скоро утешилась, представив себе, как будет лежать Прокоп в гробу в новой рубахе.

Кошачьи истории

Ветерка уже нет на свете, он стал легендой и, как во всякой легенде, правда о нем смешалась с вымыслом.

Впервые я увидел его лет десять назад, в первый свой приезд в Слободу — край синих озер и сосновых боров.

Там я чуть ли не каждый год провожу отпуск, ловлю рыбу и собираю грибы. За красненькую в месяц Надежда Егоровна, баба Надя, моя давняя знакомая, пускает меня на чердак своей неказистой, осевшей набок избы. Под крышей сложено сено, в нем приятно и покойно спать. Устраивает меня чердак и по другой причине — под балками я натягиваю веревки и вялю на них рыбу — плотву, густерок, бывает, и лещей. Или нанизываю на нитки и сушу белый гриб: под здешними вековыми соснами он особенно хорош и крепок. Баба Надя тоже довольна: как-никак десятка — существенная добавка к ее тридцатирублевой пенсии.

Помню самые первые дни пребывания в Слободе. В сумерках, когда я возвращался с озера, баба Надя, встречая меня на крыльце, проникновенно просила:

— Ты только с огнем поосторожней, малый, не спали меня, старую.

— Не спалю, Надежда Егоровна, — бодро обещал я, впрочем в душе досадуя. На чердак проведено электричество, спичками я не пользуюсь, так как не курю. Каким же образом я могу спалить почтенную старушку?

На эти же обстоятельства резонно указывал бабе Наде ее муж — лысый со лба (следовательно, от ума полысевший), кругленький и плотный Дмитрий Федорович, на что его супруга со свойственной женщинам нелогичностью отвечала ему:

— Вот спалит, тогда другое запоешь…

Хотя я целыми днями пропадал на озере или в лесу, все же за месяц успел хорошо узнать не только хозяйку с хозяином. Часто захаживала в их дом Маргарита Аркадьевна — старинная подружка бабы Нади. И еще не мог не запомниться мне кот по имени Ветерок.

В приятном предвкушении увидеть их всех переступил я порог знакомой избы во второй свой приезд в Слободу. Баба Надя сидела на низенькой скамейке у печки и чистила картошку. Я поздоровался и спросил, где Дмитрий Федорович (для него, тоже заядлого рыбака, я привез в подарок десяток кованых киевских крючков). Хозяйка, не отвечая, все ниже клонила голову к желтой картофелине, зажатой в левой руке.

— Так где ж он? — тупо повторил я.

Она выпрямилась и усмехнулась отчужденно, давая понять, что я, хотя и жил в прошлом году с ними вместе целый месяц, но все же человек чердачный, в сущности, посторонний. Бормоча извинения, я повернулся было к двери, но тут баба Надя заговорила.

— Где, где, — передразнила она меня высоким, дрожащим голосом. — Знамо где… Одна я теперь живу, малый…

И не удержалась — заплакала…

На долгом своем веку держала баба Надя немало котов и ни одной кошки. С кошками — великая морока, котята от них, всех себе не оставишь и соседям не раздашь — топить надобно. Да разве поднимется у нее рука топить их — слабых и слепеньких?

Особенно любила она кота белой масти с рыжей подпалинкой на груди и в темных валенках на всех четырех лапах. Это был толстый спокойный котище, лежебока и соня. Мурлыкал хорошо — будто музыка у него в груди играла. И чтобы стащить там что-то со стола или пискленка (то есть цыпленка, на языке бабы Нади) придушить — ни боже ты мой! Был кот умен, солиден, без легкости в поступках, бегать быстро даже за мышами не любил. А вот звали его несоответственно — Ветерком.

Как-то открыли в их курортном селе стеклянную забегаловку, дед Митрий повадился ходить туда, чтобы выпить кружку-другую пива. Наверное, он уже чуял, что близок его скоропостижный конец, и, может быть, поэтому стали наваливаться на него гибельные вопросы — для чего, мол, человек на свете живет и кому это нужно, коль все равно помрет, и все такое прочее. Решив, что жизнь человеческая — одно недоразумение, Дмитрий Федорович ударился в угрюмость и пристрастился к пиву. Баба Надя, вспоминая о муже, без нажима, мягко, но всегда обращала на это внимание — не к водке, а к пиву, так как до самого смертного часа был ее Митрий человеком умеренных склонностей и направлений, не дозволявшим себе никаких излишеств.

Сидит, бывало, Митрий в чайной за столиком-крохотулей, вперив насупленный взор в грязную половицу, размышляет о тщете жизни, а кот прогуливается, не торопясь, у ног посетителей — под одним столиком колбасную пленку пожует, у другого — сметанную бляху слижет, а там рыбьей сушеной головкой похрустит.

Наведывался Митрий в эту забегаловку чуть ли не каждый день, и всегда увязывался за ним кот, тогда еще, считай, безымянный: кликали его Васькой, да только разве это имя для такого кота? Как-то толстуха-буфетчица, очень жалостливая до всякой живности и по этой, наверное, причине не принимавшая никаких мер борьбы против чрезмерно расплодившихся в чайной мышей, бросила коту изрядный обрезок колбасы и умильно выразилась в том смысле, что без этого замечательного кота-завсегдатая ее «Ветерок» не был бы «Ветерком» и что кот-де как вывеска для ее забегаловки. С того времени запьянцовская братия в угоду буфетчице и стала величать бывшего Ваську Ветерком — по названию чайной.

Всякие вкусные вещи, однако, принимал из рук буфетчицы с холодком и мурлыкал сдержанно — не от сердечной признательности, а только чтобы не быть невежливым. По-настоящему он был привязан к одному лишь Митрию. И баба Надя особенно ценила в нем эту редкую в котах черту — преданность не дому, где жил, не чайной, где харчевался, а именно человеку, своему хозяину, который в общем-то ничем не баловал ленивого мурлыку.

Порой Митрию надоедало пиво и процесс ежедневного вливания его в нутро небольшими глоточками. Тогда сильно, до хруста в шейных позвонках, встряхивал мужик кудлатой головой, вытаскивал из-под стрехи кривые ореховые удочки, по крутой тропе меж соснами спускался к озеру, а за ним, задрав хвост, припадая на передние лапы, осторожно сползал с кручи окончательно зажиревший Ветерок. Когда хозяин гремел цепью, бросая ее за днище, и брался за весла, кот делал попытку вскочить в лодку, но всегда получал крепкий щелчок по носу — приказание оставаться на берегу…

Разные, конечно, бывают коты. У Маргариты Аркадьевны, к примеру, жил одно время кот-рыболов. Весной шел туда, где плотва нерестует, к устью речки, садился на ствол упавшей в воду сосны и, нацелясь, поднимал лапу. Цоп! — и выцарапывал из воды рыбешку. Ел тут же, на стволе, утробно урча. Ел досыта, до отвала, до отрыжки, пока не раздувался бочонком, но какую-то там по счету рыбку не съедал: аккуратно брал ее зубами за хребтину и нес домой. Положит на пороге и ну тереться о Ритины ноги — тебе, мол, хозяйка, принес…

Не станет присочинять бабка Надя, не дошел их Ветерок до такого умельства-услужничества, а только тоже знал, чем угодить Митрию. Сидит тот на озере в лодке час, сидит другой, снимется с якоря, переедет на новое место и снова сидит. А Ветерок бессменно дежурит на берегу. Щуря глаза, цвета гречишного меда, всматривается в озерную даль, где у острова, подобная темной щепке, едва маячит лодка хозяина. Если же дует ветер и по озеру перекатываются, маслено сверкая, высокие волны и клочки пены на песке похожи на белых мышей, Ветерок беспокойно фыркает, ходит взад-вперед по берегу и призывно мяучит: де, опасно, свет Митрий, ноне на водах, возвращайся-ка поскорей к суху.

Не было случая, чтобы Ветерок не дождался Митрия. И ждал, можно сказать, бескорыстно, так как особой жадности к рыбной пище никогда не выказывал и отворачивался, коль сыт был, от рябенького ершика иль серебристой уклейки, кинутых ему персонально на ус. Самое большое удовольствие доставляло Ветерку возвращение вместе с хозяином. Вышагивал он по тропе перед Митрием такой важный, что бабу Надю, когда видела это, смех разбирал — топорщил кот победно усы, залихватски выгибал спину и орал истошно, возвещая о своей радости по поводу благополучного прибытия с рыбалки.

Внезапная смерть Митрия (несмотря на здоровую видимость, мужик маялся приливами крови к голове) была для Ветерка крушением всего, чем грелось его кошачье сердце. После похорон хозяина кот заскучал, перестал принимать пищу и вскоре исчез. День его не было, два, а на третий постучался и робко, бочком втиснулся в полуоткрытую дверь родной племяш Надежды Егоровны совхозный шофер Евгеша.

— Ты чего? — спросила баба Надя, пораженная смиренным и даже виноватым видом обычно бойкого и даже буйного племяша.

— Ты уж не серчай, тетка Надежда, — вздохнул тот. — Кота-то твоего я того… переехал. По нечаянности, само собой.

— Да где ж твои зенки были? — крикнула она.

— Вот то-то и оно, — понизил голос почти до шепота Евгеша. — При мне мои зенки были… Как бы тебе объяснить? Ну сам он, вроде бы… Понимаешь?

— Да ты не выпил ли лишку, малый? — придвинулась к нему на дых баба Надя.

От Евгеши и впрямь попахивало.

— Выпить-то я выпил, да разве в этом суть?.. Еду, смотрю — Ветерок на дороге. Сигналю — ни с места кот. Даю лево руля, а он, значит, тоже влево, даю вправо — и он туда же… Мне бы тормознуть, да не успел…

Жутко стало от этого рассказа бабе Наде, осенила себя крестом:

— Где ж кот-то?

— В канавку отнес, честь честью…

— Закопал?

— А зачем?

— Пойду закопаю, — обеспокоилась баба Надя. — Хороший кот был, ласковый…

— Не надо, — остановил ее Евгеша. — От него, считай, ничего не осталось, шкурки разве клочок…

— Ну и ладно, — подумав, сказала Надежда Егоровна и устыдилась, что за котом позабыла скорбь свою по недавно преставившемуся Митрию. — Пускай себе в канавке лежит… Ты его хоть лопушком накрыл?..

Осмелевший Евгеша кивнул было тетке намек, что не худо было бы получить с нее наличными на предмет поминовения безвинно погибшего Ветерка, и баба Надя по доброте своей, наверное, дала бы ему рубль. Но вовремя вспомнила, что пенсия кончилась еще позавчера, а следующая получка ожидалась лишь послезавтра…

Потом не был я у бабы Нади два года, и новостей за этот срок, естественно, накопилось немало. Снова стою я на пороге знакомой избы, а баба Надя снова чистит у печки картошку.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна!

— Здравствуй, здравствуй, — благосклонно кивает мне старушка. Вид у нее хороший, веселый, на щеках румянец. Значит, притупилась, отодвинулась вдаль ее скорбь по умершему мужу, значит, все в порядке у бабы Нади — и дела и здоровье.

— Сына жду, — сообщает она. — Письмо прислал. Вот-вот нагрянет.

У печки сидел и вежливо слушал нас симпатичный молодой котик — в чистенькой шубке и голубоглазый.

— Как зовут? — спросил я.

— Лешкой.

— Это кота-то?

— Да сына же! — засмеялась баба Надя. — Будто не знаешь. Вот приедет — познакомитесь.

В то лето Алексей плотничал где-то в республике Коми (у комиков, как вполне серьезно уточнила Надежда Егоровна, вовсе не желая обидеть жителей этого далекого северного края). В последний раз он приезжал на родину вскоре после смерти отца и вот теперь собирался снова наведаться в Слободу. Где он только не побывал, в какие только края, города и веси не носил свою бедовую голову! Слушая рассказы бабы Нади, я понял, что Лешка путешествовал по принципу куда кривая вывезет. В самом деле, трудно было уловить логику в его неожиданных перемещениях из Карелии в Казахстан, оттуда на Печору, с Печоры на Кубань и так далее.

Что двигало им? Баба Надя как-то сунула мне пачку Лешкиных писем — читай, мол. Зная, что читать чужие письма нехорошо, я все же прочитал два-три, выбрав конверты со штампами разных отдаленных экзотических мест. Выходило, что Лешку гнало по стране неуемное желание повидать как можно больше, та затяжная страсть к смене впечатлений, которая не столь уж редка у русского человека. «Живу тут уже полгода, — пишет Лешка, к примеру, из Туркмении, — пора и честь знать. Думаю податься на Сахалин, ни разу еще не был там, а остров, говорят, интересный».

За долгие годы скитаний научился Алексей и лес валить, и дома строить, и землю пахать, и шоферить.

— Большие деньги зарабатывает? — спрашиваю у Надежды Егоровны.

— Да где уж там, — вздыхает сокрушенно. — Не любят его, видать, деньги. И он их тоже. Заробляет, конечно, богато, да все меж пальцев, все как в воду…

Воду баба Надя вспомянула совсем не случайно. Лет десять назад, проработав зиму на лесозаготовках, подрядился Лешка гнать по реке плоты. Сбереженные деньги — больше тысячи рублей — отослать родителям в суматохе сборов не успел, держал в кармане телогрейки, служившей по ночам подушкой. И вот уже в конце пути налетел в густом тумане на плот быстроходный теплоход. Плотовщики, свободные от дежурства и спавшие в шалаше, ахнуть не успели, как очутились в студеной вешней воде. Правда, никто не погиб, а вот ватник Лешкин с деньгами пропал, Лешка не успел даже выдернуть его из-под головы, и то ли, намокнув, утонул он, то ли уплыл к морю.

И в другие разы Лешкины деньги никак не хотели попадать в Слободу, на помогу родителям. Однажды решили баба Надя и Митрий отремонтировать вконец обветшавшую избу, послали сыну письмецо с просьбой подкинуть деньжат, сотенки три. «Через месяц буду в Слободе, — отстукивает в ответ Лешка телеграмму «молнию». — Просимое привезу самолично». Приезжает, достает из чемодана подарки, матери — кофту, отцу — рубаху модную, а о деньгах — ни полслова. Так как же, сынок, с хатой будем?» — деликатно напоминает отец. В смущении, по детской привычке еще, Лешка склоняет голову к левому плечу и пальцами правой руки начинает пощипывать мочку левого уха. Значение этого непростого жеста хорошо известно родителям — виноват, мол, готов понести наказание. Все же отец с матерью приступают к допросу. Выясняется: перед отъездом заявился к Лешке дружок Генька и попросил эти самые три сотенки — на покупку аккордеона, особенного какого-то, австрийского. Как было не дать?

«Вот так-то ты всегда, — укоряет мать. — Нам хату починить, на дело, а Геньке твоему на гармошку, на баловство», — «И не баловство вовсе, — объясняет сын. — Генька жениться собирается. А без музыки какая свадьба?..»

Сам того не желая, Лешка щедрой рукой сыплет соль на материнскую рану: нет горше для Надежды Егоровны мысли, что сын, давно уже разменявший четвертый десяток, до сих пор неженатый.

— Он что у вас, непутяный? — имел я неосторожность спросить у бабы Нади, употребив это точное и едкое деревенское словцо.

— Ты что городишь, малый? — обиделась она. — Какой же мой Лешка непутяный? Посуди-ка сам: золотые руки — раз, работящий — два, почти не пьет — три, к людям добрый, жалостливый…

Баба Надя, охая, взобралась на табурет, достала со шкафа тяжелый альбом в синем плюше.

— Сейчас я тебе его покажу…

Лешка был запечатлен в разные поры своей жизни. Голый карапуз, лежавший на подушке животом вниз, помаленьку подрастал, мужал и наконец превратился в то, чем был сейчас. Последнее фото Алексей прислал матери весной, из Приамурья. С фотокарточки он глядел на меня доброжелательно, с веселым прищуром и чуточку стеснительно. Лешка мне понравился, о чем я и сказал бабе Наде.

— То-то же! — довольно усмехнулась она. — А то — непутяный… Вернее будет — нежитяный он у меня…

— Какой, какой? — заинтересовался я.

— Нежитяный, говорю… Живет, значит, не как все, без прочности. Дома не завел, семьи…

— Так когда же он приедет, Надежда Егоровна?

— Со дня на день жду…

Я тоже стал ждать Лешкиного приезда.

Что и говорить — любила рассказывать Надежда Егоровна. Лишь бы слушатель внимательный был. Закончив о сыне, переходила она на голубоглазого котика.

После гибели Ветерка с полгода обходилась баба Надя без кошек, а потом разжилась у Маргариты Аркадьевны котеночком. Молоком его неснятым выпаивала, а он возьми и ни с того ни с сего хиреть начал — животом сильно маялся. Полакает из блюдечка и сам тому не рад — рвет его, бедного, выворачивает наизнанку. Видя такие мучения бессловесной твари, баба Надя даже плакала втихомолку, а чем помочь, не знала. За какую-нибудь неделю похудел до самых костей котеночек, шерсть на боках свалялась, потускнели и кисло слезились глазки.

Однажды пришла Маргарита Аркадьевна: «Ну как мой усатенький, полосатенький?» А бабе Наде стыдно признаться, что котенок в сенцах на тряпочке при смерти лежит, уже и головку не поднимает. «Да тут где-то во дворе бегает», — отвечает.

Грешным делом, худое тогда подумала на подругу. Не от того ли хворает котеночек, что не от чистого сердца дала его Рита, пожалела, пожадничала, давая. Ведь у Маргариты Аркадьевны как бывает порой? Идет к ней по-соседски баба какая-нибудь. «Аркадьевна, одолжила б крупки стакан, в магазин плестись неохота». — «Проходи, проходи, милая, — пригласит Рита. — Что ж ты на пороге стоишь?» — «Некогда мне…» — «Ну как знаешь, стой ежели нравится». — «Так дашь крупы-то?» Маргарита Аркадьевна, не отвечая, страдальчески закатит глаза, откинется на спинку дивана, положит ладонь на сухую грудь. «Ты что?» — слегка пугается соседка. «Давление, девка, подскочило. К непогоде, знать… Ой, лишеньки!..» Еще полминуты, и Рита сама обратится к соседке с просьбой — сбегать в аптеку и принести таблеток. И, зная это, баба торопливо прощается, проворно сбегает с крыльца…

«Нет уж, подружка, — подумала баба Надя. — Помрет котеночек, второй раз к тебе не обращусь. Сяду в лодку, перееду озеро — и в Боровики, к сродственнице Пелагее. У нее, слух дошел, недавно кошка окотилась наимоднейшей породы — не то симская, не то симанская. Собственной рукой выберу котика покрасивше да поздоровше…»

«Так как же мой голубоглазенький?» — снова спрашивает Маргарита Аркадьевна. «Сказала ж тебе, во дворе бегает». — «Так уж и бегает, хвост распушил… Ой ли? А кто это у тебя в сенцах пищит жалобно?»

Под пытливым взглядом подруги баба Надя покраснела до корней волос. Пришлось рассказать обо всем.

«Э-э, милая, — загадочно улыбнулась Маргарита Аркадьевна, трогая мизинцем кустик черных волосиков, росших на дюбке ее крупного пористого носа. — Да ты, я вижу, не соображаешь, что с котиком деется…» — «Не соображаю», — чистосердечно призналась баба Надя. «А на свете немало живешь». — «Немало».

Рита укоризненно покачала головой, потерзала подружку пристальным жалеющим взглядом, потом придвинулась ближе, таинственно понизила голос: «Ну, так слушай, дорогуша… Такой хвори, считай, весь кошачий молодняк подвержен. И собачий то ж… Это они вредного червячка переедают. Чуешь?.. Лечить усатенького надобно…» — «Да как лечить-то?» — заохала баба Надя. «Уж я-то знаю», — снова напустила на себя таинственность Рита. «Скажи, коль знаешь». — «Хо-хо! — басом хохотнула Маргарита Аркадьевна. — Так, вишь, и скажи?..»

Уж такая она: обязательно ей допрежь надо помурыжить человека. Зная насквозь характер подружки, баба Надя сделала вид, что ей, Наде, не так уж и важно вылечить голубоглазенького.

«Ладно уж, поучу, — сказала Рита, даже с некоторой торопливостью, видя, что баба Надя, замолкнув, уселась к окну со спицами и клубком шерсти — вязать носки сыну. — Водкой его лечить полагается… Вот!» — «Во-о-дкой?» — Клубок упал, глухо стукнув, с Надиных коленей и покатился к печке. «А то чем еще?» — густо засмеялась Рита, очень довольная, правду сказать несколько деланным, удивлением подруги. — Беги за чекушкой, сейчас и полечим».

Баба Надя спицей залезла под платок и озадаченно поскребла маковку: до получения пенсии оставалось три дён, а в шкатулке лежал всего один металлический рубль.

«А в пятницу нельзя будет полечить?»

Как нарочно, в это время заявился сам голубоглазенький, еле через порог перелез, шатало его от слабости. Держался зверек, видно было, только своей юной беспечностью.

«Подохнет он у тебя к пятнице», — жестко сказала Рита. «Как же тут быть, подруженька?..» — засмущалась баба Надя.

К счастью, Рита была в духах, в благорасположении иначе говоря. Будто и забыв о давлении, полезла в потайной карман своей по-цыгански пестрой юбки и достала кошелек желтой кожи.

«Мы вот что сделаем, — сказала. — Мы эту водочку в складчину купим».

И отсчитала из кошелька рубль четырнадцать мелочью. Баба Надя присовокупила к этой сумме свой железный рубль и как раз получилось на четвертинку.

Через час приступили они к лечению. Баба Надя, принесшая из магазина водку, достала из шкафчика две рюмки и скибку хлеба. Рита налила себе, выпила и долго жевала губами, устремив взор в потолок, словно бы определяя, годится ли водка для лечения котенка или нет. Наконец она одобрительно крякнула, понюхала хлебную корочку и чуть плеснула на донышко второй рюмки: «Начинай давай…»

Баба Надя взяла котика на колени и, нажав пальцами на щечки, раскрыла ему роток.

«На-ка хлебни, зверюга, и да отвяжется от тебя хвороба!» — не без торжественности пробасила Маргарита Аркадьевна и ловко влила водку сквозь частокол мелких котовых зубиков. Голубоглазенький испуганно фыркнул, зачихал и закашлялся.

«Морду ему выше держи, — приказала Рита. — Пускай водочка по нутру катится».

Она снова присела к столу и снова налила себе полную рюмку, а в котикову опять-таки капнула самую малость. Так было сделано трижды. После третьего приема котик свесил головку и довольно внятно всхрапнул — сон его одолел.

«Считай, что вылечили, — сказала Рита. — Проспится, не узнаешь усатенького».

Баба Надя осторожно опустила котенка на половик у печки и с надеждой глянула на четвертинку: притомилась она, помогая врачевать животное, и теперь не прочь была с устатка пропустить рюмочку. Ан в бутылке не светилось уже ни капелюшечки…

Баба Надя, по натуре не обидчивая на людей, не могла тем более обижаться на подругу. Ну, выпила водочку, ну, не оставила — эка беда! Мелочь это. Вон даже на красном солнышке — по радио слыхала — воспинки темные есть. А тут живой человек. Уж кто-кто, а баба Надя знала твердо: в жизни не сделала никомуничего худого Маргарита Аркадьевна; правильная, хорошая старуха, если, конечно, брать ее в целом, не разглядывая воспинок.

Помнила она Риту точно с того времечка, как себя, Надю, помнила. Мало того, что они одногодками были, — в один и тот же день глазки на свет божий открыли. И дворы их соседствовали.

В Ритином роду все с чудинкой были. Дед ее, по имени Пантелеймон, еще при царе и помещиках решил круто поломать семейную традицию громоздких неблагозвучных имен и на удивление всей деревне нарек своего первенца по-господски Аркадием. Аркадий Пантелеймонович тоже не будь дурак — когда родилось первое дитё, сумел подкупить батюшку, и тот, не глянув в святцы, окрестил девочку Маргаритой, что, как известно, означает по-иностранному «жемчужина». Не то появилась бы в деревне еще одна Надежда, как того требовал месяцеслов.

В бабе Наде брезжит смутное прозрение, что между именем человека и его судьбой-долей есть тайная связь. Самое последнее дело называть, к примеру, дитё Ванькой — век и ходить ему ванькой, недотепистым да неудачливым. Нарекли девчонку Федорой или там Феклой — тоже радости мало, самыми разнесчастными были в старьте времена бабы с такими именами. Сейчас спохватились — называют как бы поумней да покрасивей. И правильно делают: с красивым именем и сам красивше будешь.

— Не хочу бога гневить, а только Рита завсегда счастливее меня была, где мне везенья — саночки, ей воз целый. — Баба Надя в задумчивости устремляет взгляд за окно, на рябину, что стоит по ту сторону улицы. — Сызмальства это. Бывало, мне к празднику отец лапоточки сплетет, бегу к подружке: гля, мол, какая обнова. А она эдак блеснет глазенками цыганскими, засмеется и ногу передо мной выставит — ей батя успел уже в лавке козловы сапожки купить… Оно, конечно, они побогаче нас жили. Мы с хлеба на квас, а у Аркадия Пантелеймоновича и скотины полный двор, и денежки водились. Его даже раскулачить хотели, когда колхозы пошли… Ну, хорошо — богаче, ладно… А то ведь и удачливее. В лес пойдем — Рита домой ведро белых тащит, у меня ж сыроехи на донышке… Стали девками — на вечерки, известное дело, повадились. Рита женишка присушила — загляденье одно: и статью, и лицом, и волосом — всем взял. А мне Митрий достался — росточка дитячьего, пискляв и уже тогда с проплешинками, головка будто молью траченная… А ведь я, малец, не хуже Риты девка была…

— Что ж это вы, Надежда Егоровна, на мужа-то наговариваете, — заступаюсь я за покойника. — Ведь и лысого его любили, а?

— Ох, уж любила, малый, — вздыхает. — До последнего его издыхания. Сказали бы, когда помер: отдай руку иль ногу — Митрий воскреснет, глазочком бы не моргнула — рубите, мол… Но ты слушай дальше про Риту… Мы с нею все разом делали. На покров две свадьбы сыграли. Никогда такого на деревне не было, чтобы в один день две свадьбы. Путаница получилась. В одном доме дым коромыслом, гармоника визжит, а в другом и того пуще — Аркадий Пантелеймонович аж целую оркестру еврейскую нанял. Как ударят в пять смычков по скрипицам, ноги сами в пляс бросаются. Опять же, люди не знают, к кому идти пить-есть: то ли на костамыгинскио, наши, значит, холодцы с пирогами картофельными, то ли на гавриленковскую баранинку… А все ж не совру: на Ритиной свадьбе народу поболе толкалось, потому что там, где мой батя на рупь для дочки разорился, Аркадий Пантелеймонович целых два выложил…

Воспоминания о молодости трогают бабу Надю до слез, кончиком платка она промакивает на ресницах живую влагу, добро и открыто улыбается мне.

— А потом, как водится, подоспело нам время рожать. Однажды видят мои батя с маткой из окошка, что Гавриленков жеребца запрягает. Риту под руки вывели, на возок посадили, сено ей под зад толкают, чтобы, значит, мягче было. «Поди-ка, — говорит матка бате, — узнай, куда это они». Вышел отец, потолковал с Аркадием Пантелеймоновичем, вернулся, в затылке задумчиво почесывает: «А ведь Ритку в больницу, стало быть, налаживают». — «Да что они, сдурели? — говорит матка. — Виданное ли дело: рожать — в больницу. Моя Надька и дома за милую душу родит». А батя все затылок знай чешет: «Соседушка уверяет, что теперь без больницы никак нельзя, времена, мол, не те, светлые, значит, времена наступили, даже для баб…» — «Не слухай его, брехуна», — говорит матка, а батя уже загорелся: «А чем мы хужей соседа?.. А ну, Надька, собирайсь!» И бежит во двор, коня запрягает…

Лежим мы, выходит, в одной больнице, только палаты разные. Сперва Рита рожает, на другой день я. Воротились в деревню, показываем друг дружке ребеночков. Ее Леонид хоть и личиком темноват, а уж такой крепенький, с пузиком, басом плачет, а мой Лешка, хоть и светленький, уж такой заморыш, такой уж жальконький, куксится кисленько, сипит горлышком еле-еле.

Уж чем только не болел мой Лешка! А Леонид, как колобок, по деревне катается, ряжка красная, сопли по плечам распустит, что твои вожжи, и бежит себе на толстых ножонках сам не знает куда… Но тут война началась, наших на фронт, а мы с Ритой в немецком плену бедовать остались. Вспомнить страшно, как маялись. И Митрий по-нехорошему все снится, убьют, думаю, как пить, убьют, останусь вдовухой — такая я уж невезучая. А вот к Ритке мужик обязательно возвернется, потому что ей во всем глаже моего получается… Ан и ошиблась. Тут нам обеим подвезло. И мой Митрий живым с войны вернулся, и ее Петр. Правда, израненные оба, по дому не работники почти, да только мы, бабы, тогда на это не глядели, лишь бы мужиком в доме пахло, а уж насчет работы — нам и не привыкать, все сами сделаем… Главное, дети наши не сироты, как у других. На улице начнут забижать моего Лешку, он сразу на дыбки: «А я вот пожалюсь тятьке».

Я тебе, малый, так скажу: рос у меня Лешка добрый да ласковый, хороший парнишечка рос, да только где уж ему до Леонида было. В школу пошли, мой Лешка и буковки не знает, Митрий сам в грамоте не силен, некому поучить, а Леонид уже по складам вовсю шпарит, стишки наизусть выкрикивает. Лешка в школу с ситцевой торбочкой бегает, Ленька — с портфелем настоящим. У моего в торбочке две картохи на завтрак, да и те без соли, у Леньки — хлеб маслом помазанный. Спрошу, бывало, у Риты: «Это ж как так, подружка?» Улыбнется: «Жить надо уметь, милуша». Вот и живем, кто как умеет: ее Петр то в бригадирах, то в завах, а мой все на одной должности — кто куда пошлет.

Так уж получилось, что других детей не дал господь ни мне, ни Рите. Потому мы на своих единственных надышаться не могли… Кончают они, стало быть, восемь классов. «Я со своего не слезу, пока десятилетку не осилит, — говорит мне Рита. — А там по миру пойду, но в институт учиться отправлю». А мне на это что отвечать? Что мой Лешка учиться не хочет, что послал заявление в ремесленное, чтоб быстрей на собственные хлеба — такую он гнул линию. Уж мы с Митрием готовы были на колени перед ним стать, одумайся, мол, вон дружок твой, Ленька… не стыдно супротив его на задворках быть? А он свое долдонит про то, как выучится на столяра иль плотника и будет приезжать к нам по праздникам с гостинцами.

Баба Надя замолкает, надолго прилепляется взглядом к рябине за окном. Похоже, она уже не помнит, что я сижу рядом.

— Так как же? — напоминаю о себе.

— Про кого это я? — спохватывается старуха. — Про Леонида Петровича? До него, малый, теперь рукой не дотянешься… В прошлый раз на «Волге» в гости к матери приезжал. Полный такой, не то что мой Лешка. На носу очки с золотыми дужками, а стеклышки темные. То как будто и глаз нету вовсе, а то вдруг как глянет на тебя поверх стеклышек… Лешка тоже тогда дома был, отпуск отгуливал. Только-только начнет светать, «Волга» уже фырчит под нашими окнами. Они каждый день в Куров бор ездили, собирали для Леонида Петровича всякую всячину — грибы, ягоду, орехи. Он на Украине живет, лесов, говорит, там не имеется, потому и запасался на родине лесными дарами… А уж машину-то бережет!.. Выходит мой Лешка из хаты с корзинкой — в бор ехать, а Леонид Петрович ему: «А ну, повернись!» И внимательно так Лешкины штаны осмотрит. Ежели не совсем чистые, штаны-то, постелет рядом с собой на сиденье половичок пестренький и только тогда уж разрешает Лешке лезть в машину.

— Ну и ну! — говорю я осуждающе.

— А ты не нукай, малый, — осаживает меня баба Надя. — Своей небось нету? Силов не хватает купить?.. То-то же!.. Леониду Петровичу «Волга» в десять тысяч стала, хочешь не хочешь, беречь будешь. А так он не жадный. Лешка, как водится, снова без денег прикатил, а у Леонида их полный карман, он моего все желтенькой потчевал…

— Коньяком?

— Им, малый… Бутылка сам знаешь сколько стоит. А он как ехать с Лешкой — две берет. И заметь — сам непьющий.

— Да он кто, уж не министр ли? — закидываю я дальнюю удочку. — Откуда размах такой, масштабы такие?

— Ми-ни-и-стер! — передразнивает меня старуха. — Ты что, совсем темный? Дилектор он!

— Института, что ли?

— Да ну тебя!

— Лаборатории какой научной?

— Иди ты!.. Базы дилектор. Ясно? Чуешь, куда махнул человек, достиг чего?..

— А-а-а! — говорю я понимающе.

На следующий день после этого разговора бабе Наде принесли телеграмму. Лешка сообщал, что приедет только через месяц, в сентябре. Что-то там у него произошло. То ли жениться нацелился? То ли просто не было денег, чтобы приехать?

Так и не довелось мне познакомиться с Лешкой.

Года три спустя я узнал еще об одной смерти — преставилась Маргарита Аркадьевна. Сообщив мне об этом, баба Надя троекратно перекрестилась, вытерла ладонью слезу со щеки и надолго замолкла. О ноги ее, будто утешая старуху, терся дебелый пушистый кот. Я тоже долго молчал, потом спросил:

— Ваш котик?

— Да нет, покойницы, — отвечала баба Надя, прерывисто вздыхая. — Живет дома, а ко мне гостевать приходит — вкусненького поесть, поласкаться…

Кот ни с того ни с сего вдруг высоко подпрыгнул, круто повернулся в воздухе и мягко шлепнулся передо мной на прямых лапах.

— Цирк, да и только, — тихонько усмехнулась баба Надя. — Ишь, как прыгает. За то и прозвание ему — Козлик…

В свой последний приезд к матери Леонид Петрович вел себя странно: то целыми днями бил дорогую машину на горбатых окрестных проселках, просто так, не помышляя о сборе дефицитных на Украине даров леса, а то, даже в хорошую погоду, сиднем сидел дома, на диване под фотопортретом отца (Петр Иванович скончался за два года до смерти Дмитрия Федоровича — Лешкиного отца). Растрепанный, небритый, сложив руки на свисающем через ремень животе, сидел он и час и другой, чем повергал в тревогу Маргариту Аркадьевну. «Да что вы тут шнырите, маманя?» — плачущим голосом выговаривал он матери, которая вовсе не «шнырила», а время от времени осторожно отодвигала край занавески и выглядывала из кухни — не нужно ли чего сыну.

В таком настроении Леонида Петровича раздражал любой пустяк. Терпел он разве что только Козлика.

Крупный сильный кот был тогда котенком, но уже и в младости подавал большие надежды по части подхалимажа. Стоило Леониду плюхнуться на диван, как, словно из-под земли, появлялся Козлик и, сделав высокую «свечку», начинал представление. Сперва он играл с мячиком, катая его меж босых ступней Леонида Петровича, потом вспрыгивал на оконную портьеру и долго раскачивался на ней, отталкиваясь от косяка задними лапами. Он будто сознательно старался отвлечь Леонида от тяжелых мыслей, призывно мяукал — мол, обрати на меня внимание — и ел его ярко-зелеными крыжовинами по-козьи нахальных глаз. Леонид поднимал голову, одобрительно хмыкал, и это служило Козлику знаком к дальнейшим действиям. Коротко мяукнув, он вспрыгивал хозяину на колени, преданно тыкался усатой мордочкой в потную мясистую ладонь и, перевернувшись вверх розовым брюшком, умильно мурлыкал, прося, чтобы его погладили и пощекотали.

Всего три недели гостил Леонид Петрович в Слободе, а привязался к котенку так, что предпочитал его общество любой другой компании. Однако, точности ради, отметим: Лешка в то лето домой не приезжал, и поэтому остается только гадать, каким образом его присутствие отразилось бы на взаимоотношениях Леонида с Козликом.

Последние перед отъездом слова сына, как рассказывала потом Маргарита Аркадьевна бабе Наде, были тоже о Козлике. Дальний смысл этих слов бросил Риту в пучину смутного страха, в томительное ожидание чего-то крайне нехорошего.

— Пуще ока во лбу берегите котика, маманя, — торжественно и скорбно сказал Леонид на прощание, уже за рулем своей роскошной машины. — Случится что с ним, и мне несдобровать…

А дальше события развивались так. Спустя примерно месяц после отъезда Леонида Козлик пытался задушить цыпленка во дворе вдовой почтальонки Вероники. На встревоженное кудахтанье наседки из дома выскочил Вероникин сынишка Ленчик и бросил в котенка попавшим под руку камнем так метко, что насмерть зашиб цыпленка, а Козлику повредил переднюю лапу. А еще через неделю Вероника вручила Рите письмо, в котором Леонид сообщал, что до города Днепропетровска он добрался благополучно, нашел в полном здравии жену и дочку, но что вскоре по прибытии фортуна повернулась к нему задом и жизнь его решительно пошла под откос. Точнее: он, Леонид, уже не состоит в директорах, а сидит в тюрьме и ждет хотя и праведного, но, увы, строгого суда.

С тем письмом и прибежала Маргарита Аркадьевна к подруге.

— Смертушка за мной гонится, — сказала с порога, хватаясь за сердце.

Баба Надя отпоила Риту водой, отвела домой и уложила в постель. Было это утром. Весь день металась Маргарита Аркадьевна в жестоком жару, плакала басом и сбрасывала на пол подушки. А вечером вдруг успокоилась и приказала сидевшей подле Надежде Егоровне:

— Зови!

— Кого звать? — наклонилась над ней баба Надя.

— Всех, кто поблизости. Последнюю волю сказывать буду.

— Может, фельдшерицу кликнуть?

— Вот неслух! — прикрикнула Рита на подругу. — Ай по-русски не понимаешь?

Баба Надя сбегала в соседние дома, кое-кого прихватила на улице. В итоге собралось десять человек, в том числе один мужчина — оглохший еще в первую мировую на службе в артиллерии Фома Сидорович Головкин (баба Надя дважды повторила эту фамилию, давая понять мне, что у постели умиравшей стояли люди почтенные). Отличавшийся ненасытным любопытством бывший артиллерист приставил к уху ладонь и так низко наклонился к Маргарите Аркадьевне, что заслонил ее собой от всех остальных.

— Да уберите вы его, глухую тетерю! — сказала Рита, и легкая усмешка тронула ее верхнюю губу с черными усиками. Крепкая эта женщина даже перед лицом близкой смерти не теряла присутствия духа, и когда Головкина, взяв за кушак, силой оттащили к печке, заговорила твердым голосом, взглядывая на женщин.

Последняя воля Маргариты Аркадьевны была: дом со всем имуществом она отказывала сыну, а до возвращения его из мест холодных и скорбных смотреть за домом поручает своей ближайшей подруге Надежде Егоровне Шамковой, в девичестве — Костамыгиной. На ее же попечение переходит и кот по имени Козлик.

— Случится что с домом — прощу, — Маргарита Аркадьевна улыбнулась подруге краешком наполненного слезой горячего цыганского глаза. — А вот за Козлика спрошу строго, из могилы подымусь и спрошу…

Под утро она испустила дух. Ее устное завещание было передано председателю поселкового Совета и получило как бы официальное утверждение. Во всяком случае, председатель, дальний родственник Маргариты Аркадьевны, решительно пресекал попытки вселиться в пустующий дом или другим каким-либо образом нарушить волю покойной.

В минувшее холодное лето рыба в Слободе ловилась совсем плохо, грибов почти не было, и, не пробыв там и двух недель, я решил вернуться в город. Накануне предупредил Надежду Егоровну, а рано утром слез с чердака, подхватил на спину свой нетяжелый рюкзак и пошел к автобусной станции.

У дома Маргариты Аркадьевны, в саду на скамейке под яблоневым деревом, кто-то сидел, спиной к улице. Видимо, почувствовав мой взгляд, человек обернулся нездорово-бледным лицом. На коленях у него сидел Козлик, радостно мяукал и встряхивал головой.

Это, конечно, был Леонид. Никогда я его не видел, но узнал сразу, до того картинно описала мне его наружность добрейшая Надежда Егоровна.

Значит, вернулся. Три года из жизни долой, но все же жизнь продолжается… Вспомнились мне слова бабы Нади: «А что?.. Посидит малость и выйдет. Ему не убудет. Он еще свое возьмет, лучше прежнего жить будет». Тут баба Надя поправила узелок платка под подбородком, поджала со значением губы и заключила с ничуть не поколебленной убежденностью: «Бо-о-льшого ума человек!»

Я подумал, что надо бы подойти к Леониду Петровичу, поздравить его с возвращением домой, но до отхода автобуса оставалось совсем мало времени. Я позволил себе всего лишь оглянуться еще раз, повел плечами, поправляя рюкзак, и заспешил к автостанции.

Федькина «слава»

Гуляли втроем: Павел Иванович — городской гость, совхозный шофер Генка — его родной племянник и сам дядя Федя — хозяин хаты. Жена Федькина ушла на вечернюю дойку, детишки бегали (кто их знает, где они бегали), никто не мешал, и потому гуляли вольготно, от души. Допили вторую бутылку. Генка взял ее за горлышко, сощурил круглый галочий глаз и бросил в угол, на кровать. Бутылка упала ловко: рядом с первой, брошенной ранее.

— Тверез еще, — Федька одобрительно хмыкнул и достал из-под ног третью бутылку.

— Может, хватит? — беспокойно заерзал на табуретке городской гость Павел Иванович.

— Отставить разговорчики! — осадил его дядя Федя. — Пить будем капитально. Или праздников не уважаешь?

Павел Иванович шмыгнул красным носиком, праздники он уж вот как уважал, но придерживался умеренного направления. Уходить из гостей на своих ногах было его всегдашним правилом.

— Так ведь не праздник еще, Федор Васильевич, — напомнил он хозяину, — завтра праздник.

— Канун сённи, — просипел дядя Федя. — В канун тоже полагается.

Лицо его, все в мелких синих жилках, побагровело, голос едва прорезывался, что бывало всегда после второго стакана, если пил Федька не закусывая. А закуски у них почти не было. Без бабы в доме какая закуска? Дядя Федя даже тарелок перед гостями не поставил: свалил на липкую клеенку куски хлеба, зеленый лук с выпачканными землей луковицами, сала ошметок…

Чокнулись и выпили. Генка вылил себе в рот оставшиеся в бутылке капли, взял ее, чертовку, за горлышко и старательно прицелился.

— Теперь не попадешь, — сказал дядя Федя.

И точно: брошенная Генкой бутылка полетела криво и, минуя кровать, дзенькнула об угол печки. Осколки аж до стола долетели.

— Вот теперь хватит, — сказал дядя Федя Павлу Ивановичу. — Закосели что надо. Теперь песни петь будем. Принято?

— А ну их к богу, песни, — сказал Генка. — Надоели. Давай разговоры разговаривать. Веселые. О войне. По случаю Дня Победы.

— Это можно, — сказал дядя Федя. — О фронте поговорим. Как, Павел Иванович?

Павлу Ивановичу на фронте не довелось побывать, был он заслуженный работник тыла, мужчина сугубо мирный и разговоров о войне не любил. Все же кивнул по-городскому вежливо: валяйте, мол, не возражаю — и ущипнул себя за отвисший подбородок, отгоняя поднимавшуюся из живота зевоту.

Генка на фронте тоже не был, не родился еще тогда, но войной интересовался.

— Вот ты, дядя Федя, — начал он, — всю ее, войну эту, наскрозь прошел, от звонка до звонка, да? Потому и вопрос наш к тебе с Пал Ванычем такой будет: самый памятный твой бой.

— Чего? — не понял дядя Федя.

— Ну, бой, который тебе на всю жизнь запомнился. Чтобы, значит, до сих пор во снах снился?

— Во снах? — переспросил дядя Федя и стал думать.

Генка сидел важный, нога за ногу, чиркая невидимым карандашиком по столу: воображал себя корреспондентом, берущим интервью.

— Постой, постой, — сказал наконец дядя Федя, почесывая затылок. — На прошлой неделе видел: будто иду я по берегу нашего озера и вижу бугорок сумнительный. Мина, думаю, зарытая, хочу обойти, а нога сама собой… на бугорок этот… Тут она и хряснула, мина-то…

— Ну и что? — недовольно сморщился Генка. — Ты это к чему?

— Так ведь спрашиваешь.

— Я тебя про что спрашиваю? Про памятный бой. А ты мне про что рассказываешь? Про мину какую-то… И при чем тут наше озеро? Здесь и боев никогда не было…

— Так снилось же, — просипел дядя Федя.

— Ладно, — сказал Генка. — Сны не надо. Давай нам с Пал Ванычем про то, что на самом деле было. Вспомни, где и как ты свое геройство проявил. Может, танк подбил связкой гранат?

— Зачем связкой? Их из пушек били.

— Ты лично бил?

— Лично не бил. Я в пехоте служил.

— Тогда, может, бойцов поднимал в атаку?.. Ну в решительную минуту, понимаешь?

— Это ж какой солдат будет тебе бойцов поднимать в атаку? На то офицеры есть — взводный, скажем, или сам ротный. Как команду дадут, тут мы, солдаты, и вскидываемся…

— Все ты не в ту степь, Федор Васильевич, — озлился Генка. — Мы тебя с Пал Ванычем напрямки спрашиваем: по-настоящему воевал или филонил больше?

— Но, но, полегче, — ощерился дядя Федя. — Молод еще…

— Лады, — сказал Генка. — Зайдем тогда с другой стороны, по-военному — с тылу. Ранения есть?

— А то как же.

— Награды?

— И награды есть.

— Медальки небось?

— Есть и орден, — «Слава» солдатская.

— Какой ступени?

— Не ступени, а степени, — поправил дядя Федя. — Третьей степени.

— А ну покажь…

— Не веришь?

— Почему же? Только, как говорит наш завгар: доверять — доверяй, но и проверяй.

— Врезать сопляку? — обернулся Федор к Павлу Ивановичу. — За нахальство?

Павел Иванович вздрогнул, очнувшись от дремы, непонимающе вытаращил глаза.

— Врезывать мне не надо, — сказал Генка. — Я и сам могу врезать. Я к твоей сознательности обращаюсь. Мне по осени отсрочка кончается, в армию берут. А ты — ветеран. Вот и воспитывай меня в духе беззаветной стойкости.

Дядя Федя тяжело вылез из-за стола, оглянулся, раздумывая, где бы они могли быть, его награды. Разве в шкатулке Настиной? Достав из шкафа женину шкатулку, вытряхнул ее содержимое на кровать. Сразу было видно — нет там никаких орденов, но дядя Федя присел на постель и принялся разгребать кучу всякой бабьей всячины: катушки с нитками, наперстки, брошки и бусы, флакончики из-под духов.

— Ну? — нетерпеливо окликнул его Генка.

— Сейчас, — просипел дядя Федя и вдруг повалился, как сноп, — грудью на развороченную им кучу, а головой на бутылки.

— Готов, — сказал Генка.

Дядя Федя тонко всхрапнул.

— Пусть себе спит, — сказал Павел Иванович. — Пойдем-ка от греха подальше, пока хозяйка не явилась…

— Уж она Федьке даст! — захохотал Генка. — Уж она ему врежет!

Генка и Павел Иванович ушли. А дядя Федя спал напропалую. Не поднялся и к ужину. Даром Настя толкала мужа, не жалея его боков.

На следующий день проснулся он поздно, когда Настя вернулась уже с утренней дойки и хлопотала у печки, готовя завтрак.

— Наськ! — позвал Федор, с трудом приподнимая похмельную голову.

Настя, не оборачиваясь, толкалась у печки.

— Наськ!

— Ну чего тебе?

— Не видала моих орденов?

— Это каких?

— Ну, военных, на ленточках…

— Что я тебе, присмотрщик за ними? Спроси у Юрки, он вчера какие-то бляхи таскал.

Есть Федору не хотелось. Поковыряв ложкой кашу, он поднялся из-за стола и вышел во двор. Меньшой сынишка Юрка сидел на земле у крыльца и сгребал в холмик пыль. На ситцевой замызганной его рубашонке болтались прицепленные кое-как и где попало отцовы награды.

— Здорово, герой.

— Здорово, — ответствовал Юрка. — Очухался трохи? Вот мамка говорит, что когда-нибудь помрешь с перепоя.

— Не твое дело. Зачем пыль гребешь?

— Могилу делаю.

— Это для меня, что ли?

— Не, — заулыбался Юрка. — Ты большой, не поместишься. Я для люгашек: набью люгашек и хоронить буду.

— Где же ты их возьмешь? — заинтересовался Федор и присел перед сыном на корточки.

— Пойду на речку, насбираю. Их там нонче пропасть…

— Для чего ж их хоронить?

— Не понимаешь? Чтобы дождь пошел. Мамка говорит, что весной посевам дождь нужен.

— Ерундовиной занимаешься. Лучше бы буквы подзубрил: осенью в школу, — сказал Федор, вспомнив о своих родительских обязанностях.

— Подзубрю. Тебя тут Генка-шофер искал. А с ним дядька толстый, с кошелкой.

— Что ж в хату не зашли?

— Мамки забоялись.

Федор потрогал потускневшую от времени солдатскую «Славу» (она висела у Юрки на животе) и, поднимаясь, сказал:

— Сымай, сынок. Сегодня — Победа, сегодня она мне самому нужна.

Федька долго не мог справиться с заколкой: не слушались задубелые, дрожавшие с перепоя пальцы. Наконец орден занял положенное ему место — на левом лацкане засаленного Федькиного пиджачка, и ветеран войны Федор Васильевич Косенков, форсисто сбив набок кепку, по-молодому бодро-весело двинулся по деревенской улице к совхозному Дому культуры, где по праздникам всегда собирался народ.

Генка с Павлом Ивановичем были там. Они стояли у фотовитрины — деревянного сооружения в виде космической ракеты. По случаю праздника ракета была выкрашена в ядовито-розовый цвет.

— Здравия желаем, — приветствовал его Генка. Был он свеж, ясноглаз, как будто и не пил вчера вовсе.

— Тут и твоя личность есть, Федор Васильевич. Глянь-ка!..

Под надписью: «Им наша вечная благодарность», — лепилось десятка два фотокарточек. Среди морщинистых, по-стариковски грустноватых лиц своих сверстников — участников войны — нашел Федор и себя. Был он без кепки, гладко выбритый, аккуратно причесанный, сосредоточенный и серьезный, со взглядом, задумчиво обращенным куда-то ввысь.

Федор мучительно морщил лоб, вспоминал, где и когда фотографировался. Вспомнил-таки: года два назад заскочил к нему в избу знакомый фотокорреспондент из районной газеты и щелкнул на память. Дело было в субботу, утром. Федор с Настей собирались в город за покупками, и оба по сему поводу приоделись, прифрантились маленько. К тому же Федор и трезв был, что с ним случалось, говоря без утайки, последнее время крайне редко. Федор подарил корреспонденту пару выловленных накануне здоровенных, пышущих медным жаром карасей, корреспондент пришел в восторженное расположение духа и заявил, что сделает не фотопортрет, а конфетку. Он усадил Федора к окну и минут пятнадцать мучил его, бил под самый дых выкриками: «Выше голову! Глядеть вправо! Больше мысли в глазах!» Вот и сделал «конфетку»: не мужик глядел с фотокарточки, а хлюст приглаженный — плюнуть хотелось…

— Как он сюда попал, ума не приложу, — сконфуженно забормотал Федор. — Никому я этого портрета не давал. Может, у Настьки школьники выпросили?.. Как их там кличут? Следопыты?.. Чтоб их приподняло да шлепнуло, проныр этих…

— А мне нравится, — солидно откашлявшись, сказал Павел Иванович и переложил из руки в руку кошелку, где что-то мелодично забулькало, переливаясь. — Интеллектуальный портрет. Так и надо фотографировать наших замечательных сельских тружеников, ударников полей и ферм…

— Это-то дядя Федя ударник полей и ферм? — захохотал Генка. — Разве я не говорил тебе, что он кантуется в егерях, озеро с карасями сторожит… Лет десять уже… Правда, дядь Федь?

Федор насупился.

— Ладно, не буду, — сказал Генка и подмигнул Павлу Ивановичу. — Как это метко говорят в народе? Соловья баснями не кормят. Так? А следовательно…

Они пошли в молодую рощицу, полого сбегавшую к речке.

— Вот здесь и устроимся, — сказал Генка, постучав сапогом по толстенному липовому пню. — Чем не стол?

Павел Иванович извлек из кошелки бутылку и поставил ее на пень. Генка достал из кармана стакан и смятый брикет плавленного сыра «Дружба». Федька на правах гостя в предвыпивных хлопотах участия не принимал. Он сел прямо на землю и, шаря под собой ладонью, блаженно щурясь, сказал:

— Тепла уже, тепла матушка.

— Тепла-то тепла, — хохотнул Генка, — а копчик живо застудишь…

Генка сел на кепку. Павел Иванович хотел было совсем не садиться, опустился на корточки, но, видимо, у него сразу замлели коленки, он тоже сел, предварительно смяв в комок и сунув под зад старенький плащ болонью.

Генка налил полный стакан и поднес Федору.

— Тебе первому, Федор Васильевич, твой праздник.

Федька выпил. Почти полный стакан выцедил и Павел Иванович. Жуя сыр «Дружбу», притворно посочувствовал Генке:

— Маловато тебе осталось, племянничек.

— Ничего, — сказал Генка. — Мне много нельзя. Я директору обещал поработать после обеда: доски надо привезти из Маркатушина.

Федор, наклонив голову, прислушивался к самому себе, к своему организму. Водка докатилась до желудка, приятно грела нутро, но в голове полного порядка еще не было, еще не вся муть от вчерашнего перепоя из нее вышла.

— Мне опохмелка столько и нужна, — сказал Федька. — Я и без опохмелки могу обойтись. Хрен с ней. Очень просто. Только уж ежели начали… Разве это дело? По одному стаканчику…

— К чему клонишь, ветеран? — прервал его Генка. — Прошу точнее…

— Чего там точнее… — Федор сунул руку в боковой карман, под орден, и вытащил десятку. — Вот! — хлопнул бумажкой по пню.

— Нельзя мне больше, — уныло сказал Генка и положил на пень тройку и рубль. Сдунув с ладони табачные крошки, сыпанул немного мелочи. — Я директору обещал…

— До обеда выветрится, — подбодрил его Федор. — Не трусь.

У Павла Ивановича тоже кое-что сыскалось: вздохнув, он припечатал Федькину красненькую и Генкину тройку и рубль металлическим полтинником.

— Гут, — сказал Федор, почему-то по-немецки. — Зер гут, битте-дритте. Как раз на четыре бутылки. По три шестьдесят две. И на закуску останется — двадцать копеек… А ну, Генк, слетай!

Генка слетал. Выпили снова. Потом повторили.

— «И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком!» — дико заорал Генка, вспомнив слова популярной песни.

В конце аллейки показался Фомич, совхозный скотник.

— Давай сюда, дед, — закричал Генка, размахивая руками. — С ходу налью!..

— Привет честной кумпании, — сказал Фомич, подходя. — Гуляем, значит?

На Фомича было приятно взглянуть. В хорошем шевиотовом костюме, вымытый, чистенький. Даже одеколоном от него попахивало. На груди в аккуратном ряду — Красная Звезда, медаль за Будапешт, за ней — Трудовое Красное Знамя.

— Вот это я понимаю, — сказал Генка. — Трудовая слава рядом с боевой живет!.. Так держать, аксакал!.. А ну хлебни!

— Мне твоего вина не надо. — Фомич отстранил протянутый Генкой стакан. — Я с утра пораньше даже по праздникам не пью. Лучше так посижу, цигарку выкурю.

— Обижаешь, дед! — плаксиво скривился Генка.

— Обижайся себе на здоровье. — Фомич закурил, затянулся, сплюнул. — Будь я тебе батькой, набил бы сейчас тебе морду, ей-бо…

— Это за что?

— За пьянку. Молоко на губах не обсохло, а туда же… за Федькой тянешься…

— Ты меня не трожь, — просипел Федор. Он недолюбливал Фомича, старика вредного, известного на деревне ядовитым языком, и сейчас сердился на Генку за то, что тот окликнул скотника и завел с ним тары-бары.

— А почему я тебя не могу трогать? — спросил Фомич, буравя взглядом Федора, которого, в свою очередь, не уважал и не любил. — Подумаешь, фря какая!..

— Да будет вам, деды! — крикнул Генка, пугаясь надвигавшейся ссоры. — Сегодня — праздник пресветлый. Сегодня не ругаться надо, а лобызать друг друга, прощения просить за обиды прошлые и будущие… Выражаясь фигурально.

— Так я ж его не задевал, — с пьяной готовностью мириться и целоваться просипел Федор. — Я к нему с полной душой…

— С душой? — Фомич невозмутимо попыхивал папироской. — А есть она у тебя, душа-то? Пропил ты, брат, свою душу…

— Хватит, Фомич, хватит, — умолял старика Генка. — Расскажи-ка лучше нам с Пал Ванычем, какие привесы получаешь. Слыхал, по девятьсот грамм в сутки на голову?.. Молодец!.. А ты вот, Пал Ваныч, возвернешься в город — побеседуй со своей супружницей, моей дорогой тетей: мол, так и так, живет в таком-то селе передовой совхозный животновод такой-то. Хотя ты, мол, и не знаешь его, и спасибо ему никогда не скажешь, а это именно он тебя мясцом кормит… Фомич наш… Говядинкой да телятинкой.

— А и верно, расскажи, — с достоинством вымолвил Фомич. — Работа моя всему народу нужная. — Он покосился на Федора. — Не то что бегать вокруг озера да на рыбаков городских материться…

— Ну, нет, дед! — крикнул Генка. — Тут я войду с тобой в противоречие. Дядь Федина работенка, она, конечно, не пыльная, но совхозу тоже нужная. Не будь дядь Феди, городские всех бы карасей повыловили.

— А на кляпа они тебе, караси-то?

— Не мне они нужны — совхозу.

— А совхозу зачем? Я понимаю, карпа завести, а дикий карась зачем совхозу?

— Как зачем? Деньги брать. У дядь Феди такса: гони рупь, коль пришел с удочкой.

— Вот он себе на зарплату и сшибает рубли, дядь Федя твой. Только и себя не оправдывает, потому что рупь в кассу совхозную сдает, а два утаивает — на пропой… Втунеяд твой дядя Федя, вот он кто такой!

— Сам втунеяд, — вскинулся Федор. — Я в ин день по двадцатке совхозу даю.

— Ври больше. Ты думаешь, не знаю, за что тебя, втунеяда, директор при озере держит. Карасей ему к столу поставляешь. Он их со сметаной трескает… Что, не правда?

— Это ты о директоре-то так? — зловеще оглядываясь вокруг, с притворным испугом закачал головой Федор. — О Кузьме Кузьмиче? Ну, погоди, малый, дождешься…

— Это вы с директором дождетесь, — сказал Фомич, выплевывая до корешка выкуренную папиросу и поднимаясь. — Я в народном контроле состою. Мне спокойно глядеть, как денежки казенные транжирятся, — не к лицу. Я вас с Кузьмичом выведу на чистую воду, едрена-вошь!

— Сердит! — восхитился Генка. — Ой, сердит!..

Старик пошел прочь. Федька с ненавистью глядел ему в спину. Фомич обернулся:

— Федор!

— Ну что еще тебе?

— А ведь мы с тобой когда-то чуть ли не дружками считались. Помнишь?

— Ну, помню, положим…

— А помнишь, каким ты работником был? Не то что на весь совхоз, на весь район гремел… Что же ты теперь как-то… опустился?

— А иди ты знаешь куда! — крикнул Федька. — Давай шагай своей дорогой!

— Получил на орехи, Федор Васильевич? — засмеялся Генка, когда скотник ушел.

Федор сидел набычившись. Настроение у него испортилось.

— Наливай, что ли, — сказал он Генке. — Я сейчас на озеро пойду. Их там понаехало, знаю, карасятников этих, даром, что праздник. Я их отучу бесплатно ловить. Душу вытряхну!..

— Мысль! — обрадовался Генка. — Мы с Павлом Ивановичем с тобой. Будем отдыхать у воды, на бережку, как курортники на пляже… оттуда и в Маркатушино можно. Прямым ходом. — Генка вскочил. — Сию минуту машину пригоню. Ждите здесь!..

Через пятнадцать минут он мчал их к озеру. Старенький грузовик аж стонал, молотя колесами по рытвинам и ухабам. Там, где дорога делала крюк, Генка гнал машину напрямик, без дороги, по кочковатому полю, по буграм и низинам. Федьку с Павлом Ивановичем угораздило забраться в кузов, и теперь они катались там от борта к борту, не в силах задержаться, схватиться за что-нибудь, наживая богато синяки и ссадины.

Наконец Генка резко затормозил, они ударились в последний раз в переднюю стенку кузова и опасливо приподняли головы. Павел Иванович, охая, держась за здоровенный желвак на лбу, выглянул наружу. Перед ним расстилалось не то чтобы славное море, священный Байкал, но довольно большое озеро, по которому жестковатый ветерок мая гнал вспененные, с гребешками, похожими на белых пудельков, волны. И не случайно Павлу Ивановичу гребешки волн напомнили лучших друзей человека: он сам был владельцем чудеснейшего пуделька, которого очень любил и вынужденно оставил на время своего отсутствия на попечение жены. Павел Иванович вдруг заскучал по собачке, захотелось ему домой, в город. А тут еще ушибленный лоб ломило…

Но выскочил из кабины Генка, помог дяде спуститься на твердую землю и, ни слова не говоря, сунул ему в руки стакан и початую бутылку. На сей раз Павел Иванович не заставил себя упрашивать, даже заторопился. А когда выпил, отлегло у него от сердца, он вздохнул глубоко и уже снова в мире с миром незлобиво посмотрел на племянника Генку, простив ему грубую, неуважительную к родному дяде езду.

Федькино же сердце после очередного стакана не помягчало. Жгла ему сердце обида, нанесенная дерзким скотником Фомичом. И Федька из-под козырька кепчонки зорко озирал берега, ища, на ком бы сорвать злость. Но, как на грех, не оправдалось его недавнее предсказание: несмотря на нерабочий день, городских на озере не видать было. Лишь пять или шесть деревенских мальчишек, презрев холод, форся друг перед другом, с криками и гиканьем кидались с крутого обрыва в озеро — «пробовали воду».

— А ну брысь отсюда, охламоны! — сипло закричал на них Федор, сам сознавая, что крик его зряшный, несерьезный. — Люди деньги плотят за ловлю, а вы рыбу, стервецы, пужаете…

— Так никого ж нету, дядь Федь, — отвечал кто-то из мальчишек. — Мы тут давно купаемся, никого и утром не было.

— Да плюнь ты, Васильевич, на Фомича на этого, — сказал Генка, чутко уловив хмурое Федорово настроение и поняв причину. — Ты что, не знаешь его? Так и ищет, к кому бы прицепиться. Его и в гости никто не приглашает. А придет, обязательно наговорит с три короба гадостей хозяевам. Одним словом, недаром кличка ему — Типун. Типун, мол, тебе на язык за твои вредные речи, безумный старик…

— Ладно, — сказал Федор. — Я ему припомню втунеяда… Сколько там у нас еще осталось?.. Значит, так: эти две бутылки выпиваем на воде. С песнями катаемся на лодке и поднимаем тосты… Идет?

— Ведь ты, Геннадий, директору обещал, — робко напомнил Павел Иванович.

— А ну его в рай. Не поеду в Маркатушино — и баста. Хоть распни! Праздник сегодня ай нет?

— Правильно! — просипел Федор. — Я тебе так скажу, малец: сегодня работать — грех. А если директор спрос учинит, ты на меня ссылайся. Работать ноне запрещаю категорически, а твой прогул на себя беру… Ясно?

Федор вынес из своей егерской сторожки пару весел, и они пошли к лодкам. Вернее, лодка была одна, и такая рухлядь гнилая, что ею попрекали Федора все, кому не лень: дескать, уже десять лет хозяйствуешь на водоеме, а лодки приличной не удосужился сделать. На что Федор отвечал: «А по мне и такая ладно. Заведи хорошие лодки, надо будет сдавать их в прокат рыбакам. Тут-то и придет карасю гибель. Он толст-толст, а не дурак: по камышам на середке озера прячется. Хрен его возьмешь с берега удочкой. А с лодки его только ленивый ловить не будет…»

Сам директор Кузьма Кузьмич не мог тут сбить Федора с твердо занимаемой позиции. Однажды приехал на озеро с женой и дочкой, попросил егеря покатать их в лодке. Федька кое-как приладил сиденья, точнее, положил на борта доски, пригласил женщин в посудину, даже руку подал каждой, помог сесть — все честь по чести. Поехали, значит, и только выгреб Федор на глыбь, доска под женой директора возьми и переломись. Директорша так и плюхнулась задом в лодку, а там полно воды, а на женщине новое дорогое платье… Уж отчитывал, отчитывал на берегу Кузьма Кузьмич Федора! Он слушал не прекословя, но когда семейство, весьма недовольное, направилось к «газику» — домой ехать, — он сказал вслед Кузьме Кузьмичу, вовсе не заботясь, будет услышанным или нет: «А вольно ж тебе было такую тушу откармливать. У нее едина задница три пуда весит: никакая лодка не выдержит».

Это к тому, что неискренен был Федор давеча, когда порицал скотника Фомича за неуважительные о директоре речи. За десять лет егерской службы разбаловался Косенков окончательно, потерял всякий трепет перед начальством и дерзил ему и за спиной, и в глаза прямо.

…Федор сел на носу лодки за капитана, Генка, как самый молодой, был посажен на весла, а Павлу Ивановичу, беспрерывно зевавшему, отчаянно таращившему голубенькие, в бесцветных ресницах глаза, досталось место почетного пассажира — на корме. Поплыли к устью речки, потом к плотине, потом снова к устью. Генка горланил песни, щелкал их как орешки: начинал и тут же бросал, заводил другую. Потому что толком не знал слова ни одной: от «Катюши» к «Лучинушке» перекинулся, от «Лучинушки» к «Фонарикам» переметнулся, от «Фонариков» к наимоднейшей «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке» перемахнул…

Федор же хранил молчание, не до песен ему было: как только отвалили они от берега, ключиками, с журчанием стала пробиваться в лодку сквозь худое днище вода. И теперь, сняв пиджак и положив его на колени, он сосредоточенно работал ржавой консервной банкой.

Мальчишки-купальщики не без интереса наблюдали за маневрами егерской лодки.

— Дядь Федь! — крикнул кривоногий карапуз в красных трусиках. — Карась на терку пошел. Мы у кустов видели: как даст-даст хвостом… Ажно кипит все!..

— Давай, малый, вон к тому тычку, — скомандовал Федор Генке. — У меня там морда поставлена, авось попался кто.

Генка подгреб к тычку — неошкуренному сосновому колу, торчавшему высоко над водой. Дядя Федя засучил рукава рубахи и перегнулся через борт.

— Здесь она, красивая… Сейчас я ее, морду эту…

Нагнулся еще ниже, пиджак соскользнул с его колен, окунулся полой в воду.

— Пиджак-то твой пить захотел, — сказал Генка, — карманом воду хлебает.

Федор скомкал пиджак и бросил его Генке. Снова сунул руку в воду, теперь чуть ли не по плечо, с сосредоточенным лицом шарил, искал что-то там, в глубине. Наконец над водой показалось узкое горло сплетенной из ивовых прутьев морды — мережи, затем все ее бочкообразное решетчатое тулово.

— Есть! — завопил Генка, уловив за ивовой решеткой колыхание золотистых карасиных тел, короткие всплески ленивой неуклюжей рыбы.

— Четыре головы, — довольно, сощурился дядя Федя, вываливая в лодку, под ноги, тяжелых рыбин. — Одну тебе, Генка, три Павлу Ивановичу — как гостю…

— А себе?

— Да разве я не пымаю себе, если захочу, — даже обиделся Федор. — Да я этой рыбой всю деревню завалить могу, весь совхоз, коль уж на то пойдет… Я этому Фомичу, хрену старому…

— Ладно, Федор Васильевич, ладно, — осадил его Генка. — Поплывем-ка к берегу, а то лодка твоя захлебывается. Смотри, как караси гуляют-плавают, будто и не словленные вовсе…

Генка ваялся за весла.

— Ты сначала пиджак отдай, — сказал Федор.

Генка бросил пиджак, Федор поймал его на лету, неловко, не вставая с места, надел, одернул полы.

Павел Иванович, оживившийся при виде рыб, теперь проявлял даже некоторую наблюдательность.

— А где же орден? — спросил он, разглядывая грудь егеря. — Если не ошибаюсь, Федор Васильевич, у вас на пиджаке был орден.

Федька скосил глаза вниз и налево и ахнул — ордена не было. Не веря глазам (мало ли что не померещится спьяну), провел по лацкану ладонью —ордена не было. Качнув лодку, вскочил на ноги, торопливо содрал с себя пиджак, поднял над головой, посмотрел на свет — ордена не было. Светились лишь две крошечных дырочки — там, где прошла сквозь ткань булавочная заколка. Федька сел и оглянулся по сторонам в слабой надежде, что орден не утонул, что чудом держит его на поверхности полосатая ленточка, — «Славы» не было. Он уставился в воду, пытаясь разглядеть дно. Куда там! Разве увидишь сквозь мутноватую весеннюю воду? Да и глубоко здесь, у тычка, было, знал Федор, — метра два, не меньше.

— Кто же так цепляет ордена, — укоризненно сказал Генка. — Я еще на берегу заметил: висит он у тебя как-то не так, все набок заваливается.

— Цеплял я его правильно, — сказал Федька, от огорчения трезвея. — Это заколка, чую, сломалась… Его Юрка все таскал, орден этот, вот и повредил, поганец, заколку.

— Прицепил ты его не так, — стоял на своем Генка. — Проколоть лацкан проколол, а изнутри, по всему, не защелкнул.

— Не защелкнул! — передразнил его Федор. — Катись ты, малец, знаешь куда… Я этих орденов дай бог в руках передержал… Это ты виноват: кинул мне пиджак — «Слава» и упала… нет, чтобы передать осторожно.

— А ты не вини, — огрызнулся Генка. — Сам виноват. Ты его еще на середке сымал, пиджак свой. Когда воду вычерпывал. Там, может, она и булькнула.

— Ты что, слышал?

— Что слышал?

— Как она булькнула?

— Кто она?

— Да «Слава» же… Тьфу, бестолочь ты, прости господи!

— Я говорю — может.

— Что может?

— Может, упала, а может, и нет.

— Тогда и голову морочить нечего. На середке орден еще на пиджаке был. Я точно знаю, что он здесь, у тычка, утоп. Здесь и искать надо.

— Как искать?

— Нырять надо. Понял?

Генка взялся за весла, поплыли к берегу. Мальчишки встретили их сочувственным молчанием: они видели суету у тычка и все слышали.

— Ну, братва, — сказал Генка, последним толчком весел вгоняя нос лодки в прибрежный песок. — Кто у вас рекордсмен по плаванию, прыжкам в воду, нырянию и прочему водному полу?

Мальчишки переглянулись и посмотрели на белобрысого узколицего паренька с поцарапанными коленками.

— Ты, что ли, чемпион? — спросил Генка.

— Ну, я, — засмущался паренек.

— Как зовут?

— Витькой.

— Так вот, Витька, надо помочь бывшему фронтовику дяде Феде. Достать со дна водоема орден солдатской «Славы», утопленный им по пьяной лавочке… Задача ясна?

— Ясна, — сказал Витька. — Я под водой цельную минуту могу сидеть, ребята по часам засекали.

— Найдешь орден, буду катать тебя на машине по первому твоему требованию. Днем и ночью…

Витьку взяли в лодку. Павла Ивановича, городского гостя, оставили на берегу, так как никакой помоги в деле спасения ордена от него не ожидалось.

У злополучного тычка заякорились, бултыхнув в воду пару кирпичин с веревкой. Витька сбросил рубашонку, штанишки и стал на корме.

— Он должо́н быть виден на дне, — сказал дядя Федя. — Потому как серебряный, блескучий… Ныряй давай, парень!

Витька принялся нырять. И раз нырнул, и два, и три…

— Ну, как?! — в надежде в два голоса восклицали Федор и Генка, когда голова мальчишки, с приглаженными водой волосами и широко открытым, жадно дышавшим ртом, показывалась на поверхности. Витька, не отвечая, снова надувался воздухом и снова уходил под воду. После пятого нырка он протянул Генке руку.

— Тащи!

Генка перетянул его, обессиленного, через борт.

— Ну что?

— Нету тута никакого ордена, — заявил Витька, дрожа и ляская зубами. — Я у тычка скрозь все осмотрел.

— Может, ил его засосал, — предположил Генка.

— Не. — Витька, торопясь, натягивал на себя рубашонку. — Песок тута. И видно все хорошо. Нету его.

— Что делать дале — ума не приложу, — поскучнев лицом, сказал Федор. — Ведь жалко ордена. Другого небось не дадут… Как это там прозывается? Ды… Дыбликата…

— Дубликата не дадут, — не к месту засмеялся Генка. — Вот узнает военком, он тебе хвост накрутит. Возьмет и навовсе твой орден того… аннулирует.

— Чего? — уныло взглянул на шофера Федька.

— Аннулирует, говорю. Бумагу такую напишет: мол, так и так, приказываю по причине недостойного поведения в мирное время бывшего фронтовика Федора Васильевича Косенкова орден его «Славу» третьей степени считать недействительным. Основание: утерян Ф. В. Косенковым, когда последний находился в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— Болтай больше! — сказал Федор и принялся расстегивать брючный ремень. — Я его сейчас сам буду искать.

Не в пример Витьке, Федор оказался ныряльщиком никудышным. Под водой он пробыл всего секунд тридцать, вынырнул и ухватился обеими руками за борт лодки.

— Ух!.. Дыху не хватает.

— Пить надо меньше, — сказал Генка. — Ну, как?

— Пока не видать.

— Зря стараешься, дядь Федь, — сказал Витька. Сквозь голубизну его озябшей мордашки медленно пробивался румянец. — Был бы тута, я б его обнаружил.

Генка налил Федору стаканчик. Выпив, тот нырнул снова. В початой бутылке оказалось три стаканчика. Столько раз и нырял Федор.

— В самом деле нету, — подвел он итог своим подводным экспедициям. — Видать, не тут его потеряли, а на середке.

— А я тебе о чем толковал? — сказал Генка. — Но на середке мы его вовек не найдем: глубина метров восемь и точно места не знаем, где он булькнул.

— Ты, малый, мне таких слов не говори! — Федька зло скрипнул зубами. — Я его со дна морского и то достал бы… А с этой лужей поганой у меня разговор короткий будет. Вот сейчас поеду к плотине и подыму ставню. Пусть вытекает, к чертовой матери, все озеро до капли.

— Да тебе Кузьма Кузьмич за такое дело голову сымет.

— А пускай сымает. Зато орден верну… Или вот что, вези меня, Генка, в контору совхозную. Позвоню в город, чтоб водолаза немедля выслали. Я ему лично тыщу рублей отвалю.

— Трепло ты, Федор Васильевич, — сказал Генка. — Где возьмешь-то тыщу? А потом, станет водолаз орден твой искать, как же, держи карман шире. Если бы человек залился, тогда б другой коленкор…

— Да он мне жалчей человека, — крикнул Федор и всхлипнул. — Мне его на Украине дали, сам комдив вручал. После того как мы Днепр форсировали. От нашего взвода осталось тогда всего ничего: пять бойцов, да и те побитые, пораненные… — Голос Федькин пресекся, он махнул рукой. — Эх, малец, да разве ты поймешь?..

— Ты что, дядь Федь? — удивился Генка. — Никак, слезу пустил? А еще фронтовик. Какой пример подаешь будущим солдатам? Мне и Витьке вот этому, подводному чемпиону…

Федька подрагивал плечами от сдерживаемых рыданий, отвернувшись, вытирал ладонью мокрые щеки. Ему сейчас и в самом деле казалось, что без ордена ему не жить, что крышка ему будет полнейшая без ордена, что предзнаменование это куда как худое — потерять заработанную кровью награду.

— Выпить тебе надо, Федор Васильевич, — твердо сказал Генка. — Вижу, не добрал ты сегодня малость. Доберешь и позабудешь про свой орден!.. Я мигом слетаю на «газоне» в деревню… Сколько брать-то? Двух хватит?..

И Генка сильно погнал лодку к берегу, где в нетерпении прохаживался, посматривал из-под руки на озеро Павел Иванович.

Федька спал в сторожке на деревянных нарах, покрытых старыми ватниками, рваными плащами и прочей рухлядью, в разное время оставленной егерю за ненадобностью рыбаками. Свет едва пробивался в крохотное с запыленными стеклами оконце, и в этом свете едва можно было различить лежавшего навзничь Федора, его багровое опухшее лицо. В большие красные руки, сложенные на животе, шутник Генка вставил недопитую бутылку «Стрелецкой».

Генка давеча действительно мигом слетал за водкой, они забрались в сторожку, готовясь посидеть за рюмкой как следует. Но то ли волнение по случаю утраты ордена повлияло на Федьку, то ли не выспался он ночью — был он на этот раз не на высоте: пить отказался, прикорнул на нарах и тотчас уснул. Тут его и оставили Генка с Павлом Ивановичем, уехали домой, так и не сумев разбудить своего по-мертвому бесчувственного к зову и тряске собутыльника.

А Федьке снился диковинный сон. Будто летом в красную июньскую погоду, под вечер плывет он по Днепру, ниже Киева, в той самой местине, где когда-то форсировал широкую и глубокую реку. Но что-то случилось с днепровской водой непонятное: стала она такой родниково чистой, такой прозрачной, что и не видать ее вовсе. Плывет Федька через Днепр даже без подручных средств, чувствует руками и грудью сопротивление воды, слышит, как плещется она и журчит вокруг тела, а посмотрит вниз — и холодок бежит к сердцу: будто под тобой лишь воздух и паришь ты, как чайка, над речным руслом. А ниже, словно тоже летают, рыбы — маленькие и большие, одни вверху, другие под ними, дальше желтый песок, камни, зеленые бороды водорослей…

Вдруг Федька увидел человека. Он лежал среди камней лицом вверх, невидимое течение мотало на его голове густые светлые волосы. Был человек в короткой шинельке и кирзовиках, пилотка со звездочкой, свалившись, лежала у головы. «Мертвяк», — подумал Федька, но тут же усомнился: открытые глаза солдата глядели прямо на него. Чуть поодаль от этого, простоволосого, лежал солдат в каске — молоденький мальчик с тонкой шеей. Дальше — еще тело, еще и еще… «Да тут вся наша рота», — догадался Федька, узнав в одном утопленнике своего закадычного фронтового дружка помкомвзвода Петра Капленкова. И у Петра, неподвижно, смертно обласканного водой, взгляд был живой, осмысленный, напряженно и требовательно уставленный на Федьку. Нельзя было вот так просто проплыть мимо мертвого друга. Федька замедлил плавное скольжение по невидимой воде, остановился как раз над Капленковым. «Как живешь, брат?» — тонко, по-комариному, зазвенело у него в ушах. Федька удивленно воззрился в лицо утопленника, синие губы не шевелились, и между тем тонкий голос из-под воды звучал все явственней, настойчивей: «Что же ты молчишь, Федька? Говори же!»

«Говори же! Говори же! Говори же!» — уже хором, звоном-перезвоном, журчанием и всплесками неслось над водой. На речном дне, видел Федька, лежали сотни солдат. И все они вперили в него свои взгляды, словно ждали, что он скажет старшему сержанту Петру Капленкову и всем им нечто огромно-важное, очень нужное, после чего им спокойнее будет лежать здесь, под водой, на песке и камнях.

И уже был не день, была ночь (Федька и не заметил, как истлела заря и надвинулась с востока темень), а он все плыл-летел, и внизу, как звезды, — синие, голубые, зеленые, — тревожась, спрашивая, требуя, горели солдатские глаза.

«Что же им сказать? Что сказать?» — томился и тосковал Федор. И от этого томления, этой тоски стала тончать пленка сна, усилием воли он порвал ее и очнулся.

— Приснится же такое, — пробормотал Федька и тут же ощутил в руках бутылку. В ней булькало. Пить он, однако, не стал, сунул «Стрелецкую» в карман и, размышляя о странном сне, вышел на волю. Растрепанный, опухший, долго стоял на берегу, постепенно приходя в себя. Солнце уже низко опустилось над лесом по ту сторону озера. Утомленно, нестройно допевали свои песни жаворонки. Ветер, посвежевший к вечеру, дул широко и вольно. Федька повздыхал, почесался, потом спустился к кринице за сторожкой, напился ледяной воды, поплескал ею в лицо, утерся полой пиджака. Сосало под ложечкой. Достал бутылку, поднял над головой, посмотрел сквозь стекло на свет — жидкость поблескивала призывно, дробилась на мелкие желтые блики. «Слаб ты, Федька, в коленках, дрянь ты, Федька», — ругнул себя, поднося бутылку к губам. И вздрогнул, снова вспомнив о сне. «Да что ж это я, неужто совсем пропадаю?..» В тревоге, в надежде прислушался к себе и медленно выпрямился, почувствовав, как вскипает в нем бодрящая, будто бы веселая ярость. «Ну нет, еще не пропал Федька! — крикнул озеру и, широко размахнувшись, злобно хекнув, швырнул бутылку что было сил в воду. Словно гранату бросил в фашиста…

Проходя рощицей, где они пировали давеча, он вспомнил о торжественном вечере, имевшем быть сегодня в восемнадцать ноль-ноль в Доме культуры, и о специальном приглашении — красивой открытке с розами, присланной ему на дом как бывшему фронтовику. Часы на фронтоне клуба показывали половину седьмого. Федька толкнул тяжелую парадную дверь, миновал фойе с портретами передовиков, скользнув взглядом по фотоличности скотника Фомича, и в нерешительности остановился, прислушиваясь к звукам, доносившимся из зрительного зала. «Всемирно-историческая победа… коричневая чума фашизма… зверя в его собственном логове», — долетало до него. «Кузьма Кузьмич, — определил Федька. — Речь с трибуны держит». Он хмуро усмехнулся: «Сейчас я ему тоже пару слов скажу» — и, плечом распахнув дверь, встал на пороге битком набитого, тихонько гудящего зала.

— Здорово! — во всеуслышание сказал Федька. — С праздником вас!

Кузьма Кузьмич замолчал на полуслове, а секретарь партбюро Рябинкин, сидевший на сцене в президиуме, весело крикнул:

— Милости просим, Федор Васильевич! Вот сюда проходи, в первый ряд, на почетное место.

В первом ряду сидели бывшие солдаты — участники войны. Федор опустился на свободный стул и только тогда заметил, что рядом с ним, по правую руку, восседает Фомич при всех своих орденах. Фомич качал головой, видимо укоряя Федора за опоздание, а может, и за то, что он явился на торжество без наград, даже «Славу» снял, при которой был утром в роще…

А Кузьма Кузьмич, покончив с международной частью своего выступления, пошел спускаться по ступенькам: от положения в стране в целом к положению в Российской Федерации, от Федерации — к области, от области — к району, от района — к совхозу, которым он, Кузьма Кузьмич, руководил. Судя по фактам и цифрам, приводимым директором, дела в хозяйстве шли неплохо, росли урожаи, удои, привесы, доходы и прибыли. И пример в труде более молодым показывали ветераны.

— Возьмем хотя бы Степана Фомича Глушенкова, — директор сделал паузу и посмотрел в зал. — Вот он сидит, наш всеми уважаемый кавалер боевых и мирных орденов, в прошлом храбрый солдат, отстоявший честь и независимость Родины, а нынче заслуженный скотник, мастер высоких привесов, зорко стоящий на страже трудовой чести нашего совхоза. От всей души говорю я ему сейчас спасибо. Думаю, что и все присутствующие в зале присоединятся ко мне и поблагодарят Фомича за все, что он сделал для народа. Давайте, товарищи, похлопаем Степану Фомичу Глушенкову.

Все захлопали.

— А разве можно умолчать, — продолжал директор, — о такой черте характера Степана Фомича, как непримиримость к недостаткам? Когда мы говорим «народный контроль действует», мы опять-таки в первую очередь подразумеваем Степана Фомича. Потому что он не смотрит на лица, если видит огрехи и неурядицы. Он и мне не постесняется о них сказать. Прямо. По-честному. Мол, так и так: есть у нас еще, Кузьма Кузьмич, нерешенные вопросы, и решать их надо немедленно, рачительно и по-хозяйски… Вот он у нас какой, Степан Фомич Глушенков…

— Подумаешь, — громко сказал Федор. — Вон Венька Костомыгин тоже скотник, и привесы у него не мене, чем у Глушенкова будут… Ты о нем скажи… А то дался вам этот Фомич… Или ты, директор, боишься его? Подлизываешься?..

Все засмеялись. Не сдержав улыбки, блеснул зубами Рябинкин, но тут же сделал серьезное лицо, застучал карандашом по графину, призывая к порядку.

— Костомыгин — не фронтовик. Ясно, товарищ Косенков? — сказал Кузьма Кузьмич. — Сегодня день бывших солдат, фронтовиков. О них и говорю.

— Тогда и обо мне скажи! — крикнул Федька. — Как под моим руководством вверенное мне озеро удвоило и утроило производство карасей?

— И скажу, — Кузьма Кузьмич покраснел, тяжело заворочался в узком закутке трибуны. — И на праздник не посмотрю, скажу горькую правду. За то, что ты на войне был, Федор Васильевич, кровь за всех нас проливал, благодарность тебе, как и Глушенкову. Только разве можно тебя с ним сравнивать?.. Вот ты и сейчас пьяный пришел, это в Дом-то культуры, на всенародное торжество… Не постеснялся товарищей своих боевых, женщин наших замечательных, детишек малых. Спился ты с кругу, вот что.

— А где спился? — вскипел Федька. — На озере твоем поганом спился. На карасей глядючи. Кто меня туда поставил? Ты ж сам и поставил, рубли собирать с городских… А я что, не мужик? Хуже того же самого Фомича?.. Да я тоже в скотники пойду, посмотрим, у кого выше привесы будут!..

Уж что тут за шум поднялся! Как и водится, зал разделился на три части. Одни просто потешались даровым представлением, устроенным егерем, другие возмущались его поведением (раздались даже возгласы: «Дружинники где? Куда смотрят дружинники?»), третьи сочувствовали Федору. Но таких было совсем мало. Давно насолил он всем, опостылел. Не хотели люди терпеть его вздорного характера, забористой брани по поводу и без повода. Намозолил он всем глаза своим неряшливым, забубенным видом. А больше всего порицали его, конечно, за то, что он сам себя втайне корил: за легкий хлеб на озере, за никчемность своей работы.

Дождавшись, когда в зале немного стихнет, Федор крикнул совершенно растерявшемуся директору:

— Не егерь я тебе больше, Кузьма Кузьмич! В отставку подаю. Чуешь? А карасями пусть тебя другой кто ублажает… Тьфу! Пропади они пропадом!

И Федор заторопился к выходу, вынужден был заторопиться, потому что к нему уже и в самом деле пробирались меж рядами дружинники — дюжие парни из тракторной бригады, с красными повязками на рукавах.

Федор сходил с высокого клубного крыльца, когда его окликнули. Вот те раз! — это был Фомич.

— Постой-ка, брат. Покурить захотелось… Не найдется?

Федор молча сунул скотнику пачку «Беломора».

— Ты это правильно, Федор, выступил-то. Насчет карасей и прочего… Не думал я, что ты вот так можешь… хвалю.

— Мне на твою похвалу начхать, — сказал Федька. — Я, может, ноне злой по особому поводу. У меня, может, ноне сердце кровью обливается…

— Это ты насчет ордена? Знаю, брат, знаю. Болтался тут Генка — шофер, шепнул по секрету… Но ты не сомневайся, я — никому!.. А ежели желаешь, я завтра поисковую партию сколочу, из нашего брата, фронтовика. Мигом твою «Славу» отыщем…

— Найдете, спасибо вам будет вечное, — сказал Федька. — А я теперь на это озеро — ни ногой. Видеть его не могу…

Вёдра

Над асфальтом колыхалось зыбкое марево. Быстрая езда не спасала от полуденного зноя. Петр Ильич искоса взглянул на спидометр — стрелка дрожала на цифре 90 — и резко погасил скорость. Было невмоготу сидеть в раскаленном «Запорожце», держать в мокрых руках баранку, чувствуя, как она будто подтаивает под ладонями.

Его жена — маленькая, черноволосая, с темными, затаенно-печальными глазами — сказала:

— Потерпи немножко. Поворот будет на сто десятом километре. Так мне объяснили в редакции. Деревня называется… — Она достала из сумки блокнот: — Все забываю… Ага, вот — Перекатилово.

— Дурацкое название, — пробормотал он сквозь зубы, — В следующий раз пусть тебя везет редакционный шофер, с меня хватит.

— Но ведь ты сам вызвался отвезти меня, — сказала она миролюбиво.

Она хорошо переносила поездку. И, судя по всему, даже наслаждалась сухим жаром тесного жестяного короба. Так любят тепло люди, которым приходилось много мерзнуть когда-то. Он взглянул на нее, и нежность прилила к сердцу. Лариса была намного моложе его.

Наконец показался столб с указателем — «Перекатилово. 2 км». В клубах пыли машина-крохотуля с буквой «Р» на ветровом стекле (Осторожно! Ручное управление!) бойко покатилась по проселку. Петр Ильич начал поквохтывать, постанывать от нетерпения, заметив у крайней избы желтый сруб колодца.

— Ох, и попьем! Ох, и попьем! — бормотал он, останавливая машину. Неловко, как полено, высунул из дверцы ногу. Жена хотела помочь, но он, сердясь, отстранил ее руку: — Сам я, сам!.. Ты лучше ведро опусти. Да скорее!.. Ох, не могу!

— Вот и попили, — огорченно сказала Лариса, поднимая над валиком конец гремучей железной цепи.

Но в это время из-за угла избы показалась женщина с ведром. Наверное, она поняла настроение Петра Ильича, его досаду, потому что еще издалека крикнула:

— Напою, напою родненького!

Подошла, скользя по ним невнимательным взглядом — благожелательным и в то же время холодноватым. Была она еще молода, с крепкими босыми ногами, в цветастой ситцевой кофте с расстегнутыми верхними пуговицами.

— Здравствуйте, люди добрые!

Женщина прикрепила ведро к цепи. Затарахтел, заскрипел валик. Из деревянной трубы колодца донесся слабый всплеск, потом короткий захлебывающийся звук — ведро наполнилось водой. Молодуха, расставив ноги, принялась крутить ручку валика.

Петр Ильич, не желая того, увидел, как у женщины, наклонившейся над валиком, поползли под кофточкой полные груди. Он быстро отвел глаза, но молодуха, наверное, все-таки уловила его взгляд. Поджав губы, она улыбнулась с жалостью к Петру Ильичу: она успела уже заметить его негнущуюся ногу.

— На войне? — женщина коротко кивнула на неестественно высокий, сделанный в протезной мастерской левый ботинок Петра Ильича.

— А то где же? — ответил Петр Ильич, на мгновение смутившись.

— Ну, ничего, главное — голова цела. — Напружинясь широким телом, женщина ухватилась за дужку ведра, приподнимая его над срубом. — У меня, между прочим, мужик тоже пострадал на войне… безногий. — Она поставила ведро на край сруба: — Пейте, что ли…

— Пей, Лара, — сказал Петр Ильич и не выдержал — первым жадно припал к воде.

Женщина, придерживая и наклоняя ведро, смотрела то на лысеющую голову Петра Ильича, то на маленькую тоненькую Ларису, гадая, кем она доводится этому пожилому грузноватому дядьке.

А Лариса уставилась на ведро, из которого звучно, большими глотками, роняя капли, пил и пил Петр Ильич. Лицо ее было сосредоточенным и даже будто чуточку испуганным.

— Постой, Петр, — она мягко отстранила мужа. — Дай посмотреть. — Голос ее задрожал: — Видишь это?

— Что?

— Да на ведре же. Вот здесь, ниже обода.

— Ну, звездочка нарисована, а под нею буква, похоже, «пэ» расписано в три цвета — белый, красный и желтый… Красивое, — похвалил Петр Ильич и обернулся к женщине.

— Понравилось? — Женщина усмехнулась. — А ведь и то правда — красивое. Мой мужик за ним, как за золотым, ухаживает. Чуть где краска отколупнется или пожухнет — кистью его… Дно прохудилось, так он новое вставил… Память это для него, с войны привез… Он точно такие ведра всей деревне сделал. Но не подумайте, что из-за корысти… — Она снова усмехнулась, холодновато и снисходительно: — Чудак он у меня…

— А мы ведь, кажется, к нему и приехали, — сказала Лариса. — Козлов его фамилия?

— Точно, Козлов. — Удивление мелькнуло в неподвижном взгляде женщины. — Вы откуда знаете?

Удивлялся, глядя на жену, и Петр Ильич, когда она, побледнев от волнения, сбивчиво принялась объяснять, что работает корреспондентом в областном радиокомитете, что послана сюда самим редактором сделать радиоочерк о деревенском умельце Козлове и его ведрах…

— Так, так, — кивала женщина. — Значит, о мужике моем?.. Ну что же, вон изба наша, в двух шагах. Будем знакомы, меня Натальей зовут… Он сейчас дома. Милости просим.

Легко взяла ведро и, не оглядываясь, пошла через дорогу. Лариса рывком выдернула из машины магнитофон, нервно улыбаясь, покусывая губы, шагнула вслед. Петр Ильич помедлил, хотел было закапризничать, крикнуть жене вдогонку, что подождет здесь, у колодца, но вдруг ощутил непонятное беспокойство и, ворча уже только по привычке, формы ради, заковылял за женщинами.

Была поздняя осень 1944 года. Молодой солдат Родион Козлов вышел за госпитальные ворота и остановился, опершись на костыли, с тем сложным чувством радости и тревоги, какое бывает у человека, когда кончается одна полоса жизни и начинается другая, неизведанная. Впрочем, радости у солдата было мало. Чему радоваться? Ногу-то отрезали! Конечно, тысячи и тысячи людей вовсе сгинули, да разве утешение это, когда в свои неполных двадцать три года на всю долгую жизнь остаешься калекой?

Тревожила Родиона и предстоящая встреча с родственниками (очень дальними, седьмая вода на киселе), в деревню к которым он собрался ехать на постоянное жительство. По существу, чужие люди, они, конечно, приютят его по первому доброму побуждению. А надолго ль хватит этой доброты и как повернутся его дела дальше — все это неопределенно, темно.

А что радовало его сейчас, у госпитальных ворот, — так это ядреный, с легким морозцем воздух, куда как веселый и полезный после больничной лекарственной затхлости; возможность независимо, пусть на костыльках, двинуться по улице, видеть вместо тусклых коридорных стен деревья, заборы, дома, вместо раненых солдат — молодых женщин, которые не сестрички, не нянечки, не врачи, а потому таинственны и интересны.

Однако о женщинах он подумал мельком, без скрытой мужской мысли, и не потому, что видел их перед глазами — женщин на улице не было. Не было и мужчин. И детишки не бегали. Улица лежала перед ним холодная и пустынная. По обеим сторонам булыжной, в рытвинах, мостовой торчали кирпичные коробки обгоревших домов да печные трубы, оставшиеся от деревянных построек. Сколько ни вглядывался Родион, нигде не было ни души.

У кого же спросить, где рынок? Еще задолго перед выпиской нянчил Родион мечту пойти на базар и купить стакан самосада: соскучился он по настоящему табачку, пробавляясь госпитальным довольствием — какой-то коричневатой, правда, душистой, но без забористой крепости травкой.

Вид печных труб раздражал. Родион свернул в переулок, миновал его и неожиданно выскочил на прямую и широкую, видимо, центральную в городе улицу. Разрушенные дома стояли здесь вперемежку с целыми, и попадались прохожие. Старая женщина в ватнике, густо припорошенном не то мелом, не то известкой, объяснила ему, как пройти на рынок. Разглядывая костыли, жалостливо покачивая головой, она завела было утешительный разговор. Но враз поугрюмевший Родион круто повернулся и запрыгал прочь по возможности быстро и ловко, давая понять, что он, пусть и на одной ноге, молодец молодцом и в жалости не нуждается.

Трудно было признать рынок в унылом пустыре, что открывался за полуразрушенным вокзалом. На пустыре чернели два грязных стола, грубо сколоченных из неоструганных досок. Молча, нахохлившись, стояли за столами продавцы, так же молча, с угрюминкой передвигались вдоль столов покупатели.

Продавали разную ветошь, матерчатую и металлическую; засаленные телогрейки, латаные штаны, замызганные кепки, позеленевшие от окиси, скособоченные примусы, ржавые гвозди. В съестном ряду на столе лежали лепешки цвета засохшей замазки, холодные картофельные блины, куски ржаного хлеба, соленые огурцы и тощие луковицы. Можно было купить горсть пшенной крупы и кружку водянистого киселя из клюквенного концентрата. Одна бабка продавала даже яйцо. Единственное на рынке. Оно было бережно уложено в подобие гнезда, свитого из сена. Кто-то из покупателей сказал владелице яйца: «Снеслась-таки». Кругом невесело засмеялись.

А табачок был на выбор. Его продавали три мужика. Небритые, с сизыми от холода носами, они стояли рядком со своими торбочками и как по команде уставились на Родиона, почуяв в нем настоящего покупателя. Стаканы у всех троих были на редкость крохотные (и где только отыскали такие?), с надтреснутыми краями, забинтованные, видно для крепости, серой изоляционной лентой. Родион вытащил из кармана газетный клок, потянулся к торбочке взять щепоть и закурить на пробу, но хозяин отвел его руку. Пробовать не разрешалось. Родион переходил от мешочка к мешочку, нюхал, наклоняясь, табачное крошево, оценивал его на цвет и запах, а когда это занятие надоело, купил по стакану из всех трех торбочек, благо все три продавца просили за стакан курева одну цену — червонец.

Он тут же торопливо закурил, затянулся до головокружения и, отойдя в сторонку, пересчитал деньги. Оставалось сто десять рублей. И были они и его, и как бы уже не его, потому что решил Родион потратить их на подарки, без которых, конечно, в деревню нельзя было и показываться. Вернее, подарки для мужиков уже лежали в его вещмешке, и теперь оставалось купить что-нибудь женское, для баб и девок, — гребенку какую, брошку, платок, что ли…

За углом, в сквере, присел на скамейку, почувствовал усталость. Вроде бы шел не спеша, а поди ж ты — пот на лбу выступил, хотя холод набирал к вечеру злобу и жестким ветерком неуютно тянуло с севера.

Родион, не вставая, содрал со спины вещмешок, достал часы-луковицу. Они бойко тикали и показывали четверть пятого. До отхода нужного ему руднянского поезда оставалось еще около двух часов. «Магазин бы какой найти», — подумал он и осмотрелся. Чуть поодаль, под старыми липами, стояли несколько женщин с ведрами у ног. За водой пришли, что ли? Однако водопроводной колонки не видно было. И Родион догадался: в сквере было продолжение базара, так сказать, ведерный ряд его.

«Ну и ну!» — хмыкнул он, дивясь на ведра, Делали их, судя по виду, надомно, кустарным способом, из первого попавшегося материала. Были тут ведра жестяные, латунные, алюминиевые и даже деревянные — скрепленные обручами бадейки. Цилиндрические или воронкообразные, все они были или кривобоки, или с вмятинами, а то и с неровными, зазубренными ободами.

Ничего, кроме печали, не вызывало в душе Родиона созерцание этих неказистых, военного образца ведер. Он уже приладил было под мышки костыли, чтобы уйти из сквера, как вдруг увидел ведро, которое было словно пава среди ворон. Неведомый искусник не только надраил до блеска дужку и придал ведряному тулову соразмерную форму, но и покрасил его масляной краской, опоясав тремя широкими полосами — красной, белой и желтой. Под ободом была нарисована звездочка, чуть ниже — буква «пэ», видно, первая буква слова «победа».

— Ай да ведро! — не удержался Родион.

— А ты, солдат, купи, — поймала его на слове подслеповатая бабка в рыжем плаще и мужском треухе.

— Сама, что ли, делаешь?

— Не, девчонки одной… Куда она подевалась? — Бабка прищурилась, сморщив и без того морщинистое, похожее на шляпу гриба сморчка лицо, потом глянула из-под руки: — Да вон она, на углу околачивается, будто и не ее товар вовсе… Стесняется. Да и то сказать, мала еще для торгового дела… Позвать, что ли?

Родион хотел объяснить, что ведро ему ни к чему, пусть и красивое, но бабка уже взывала хрипловатым на холодном ветру голосом:

— Эй, Лариска, айда к покупателю!

Девочка несмело приблизилась, застеснявшись, сунула в рот палец. Была она и в самом деле мала для торговли — годков шесть-семь, не больше.

— Да ты не бойся, глупая, — сказала бабка. — Солдат тебя не обидит. Он тебя от немца ослобонил, а теперь, может, ведро твое купит, если попросишь… Ну скажи солдату: дяденька солдат, купи у меня ведро.

— Купи у меня ведро, — повторила девочка и улыбнулась широким ртом, показав мелкие редкие зубы.

Была она некрасива, но по-детски мила: скуластенькая, курносая, с темными затаенно-печальными глазами. Из-под белой тряпицы, повязанной на голове шалашиком, с кончиками под подбородком, выбивались на узкий лобик черные и блестящие волосы. На девочке был рваный хлопчатобумажный пиджак, полы которого доставали до колен, а на голых ногах не то тапочки, не то чуни, сшитые из суконных лоскутьев.

— Это как же? — Родион зябко поежился. — Осень ведь… Хоть бы чулки какие надела… Ты с кем живешь? Мама есть?

— Не.

— Небойкая она, несмышленая, — вздохнула бабка. — Вишь, занекала. Теперь от нее ничего не добьешься… Да и чего добиваться? Я эту девочку давно знаю. С дедом проживает. Дед ведра мастерит, она на базар носит. Тем и кормятся… Худо ей, конечно, но не так чтобы очень. Как всем. Правда, в землянке ютятся, а все ж крыша над головой. Дед строг, но не бьет ее… Правильно я говорю? — как глухой, крикнула старуха девочке. — Бьет тебя дед?

— Не.

Лариска подошла поближе и осторожно потрогала Родионовы костыли:

— Красивые.

— Ну уж! — через силу усмехнулся он. — Лучше б их у меня не было. А вот ведро у тебя и в самом деле красивое. Как радуга, сверкает. Дед у тебя, поди, веселый, раз такие ведра мастерит. Песни, поди, ноет, когда работает?

— Не, — снова заулыбалась Лариска. — Ему нельзя песни петь, он молотком стучит… Возьмет железину и бухает… Я спать лягу, а он — бух, бух!..

— Ты ей погромче, солдат, — сказала бабушка, — глохнет она от грохота дедова.

Родион резко отвернулся, хотел скрыть слезы, которые вырвались на волю. Крепко зажмурившись, ничего не видя, дрожащей рукой выцарапал из кармана деньги, все, что там были, и начал совать хрустящий комок куда-то под лацкан Ларискиного пиджака, под мышку ей.

Старуха, ничуть не удивившаяся ни слезам солдата, ни его внезапной щедрости, слегка толкнула опешившую Лариску в затылок:

— Ну что рот разинула? Бери, солдат у тебя ведро покупает.

Потом, в ожидании поезда, он мыкался на станции, то заходя в полуразрушенный вокзал, то снова выковыливая на платформу. И все время его томило желание достать из кармана гимнастерки завернутое в носовой платок письмо, полученное два месяца назад, в госпитале. Он и боялся этого письма, и тянуло оно к себе. В поезде он все же достал его. Сидевшие рядом пассажиры дивились, как это солдат умудряется читать в таком сумраке, при дрожащем полусвете качавшейся под потолком склянки с двумя красными ниточками внутри. Но ему и не нужен был свет. Он давно уже знал письмо на память. Ему надо было только держать его в руках, видеть бледное пятно тетрадочного листка, а уж губы сами собой шептали слова:

«Многоуважаемый наш сродственник, заслуженный боец Красной Армии, тяжело раненный Родион Романович, — писали ему односельчане. — Во первых строках нашего письма сообщаем, что мы живы, здоровы, чего и вам желаем. С нетерпением ждем вашего излечения в госпитале и скорейшего возвращения домой, хотя вы можете очень просто и не признать родной своей деревни, до того наизмывался над ней фашистский немец, разрушив хаты и поубивав многих жителей. Что касаемо супруги вашей Нины Федоровны, то погибла она в известной вам деревне Коники, где спасалась от войны у своих родителев с дочкой Верой Родионовной. Умерли они вместях и в одночасье, когда произошло прямое попадание тяжелого фашистского снаряда, а может, даже самолетной бомбы в крышу родителева дома. Останки их похоронены на тоже известном вам кладбище у вышеуказанной деревни Коники со всеми присталыми для семьи героя-фронтовика почестями.

Горе ваше разделяем целиком и полностью и скорбим, что вы так и не увидели и тем более не понянчили собственноручно свою дочку Веру Родионовну, которая родилась вскорости после вашего ухода на защиту любимой Родины. В день смерти исполнилось ей ровно два годика, увидели — порадовались бы на ее красоту: волосики имела черные, глаза темные, лицо круглое — все в точности, как у вас и у супруги вашей, ныне покойной Нины Федоровны…

А об вашей матери Дарье Ульяновне отпишем так: умерла она, когда война уже в силе была, осенью сорок первого, и тоже, почитай, от проклятого фашиста, а вернее, с голодухи, потому как по доброте своей последнее людям отдавала…

Вечная им память, — заканчивалось письмо, — а вы, Родион Романович, не убивайтесь больно, просим с полным нашим единодушием, потому как вы еще молодой и вам еще жить и жить, хотя и безногому…»

— Я не одна, — громко сказала Наталья, входя в горницу, где сидел за столом, читая газету, худой мужчина лет пятидесяти в мятой ситцевой рубахе. Через плечо кивнула на топтавшихся у порога Ларису и Петра Ильича: — Гости к тебе, из города. Ведрами твоими интересуются.

Опершись руками о столешницу, мужчина проворно поднялся, поискал что-то глазами и, не найдя, снова сел. Костыли стояли у него за спиной, прислоненные к шкафу. И, увидев их, Лариса сразу поверила, что перед нею тот самый — из детства — солдат, и тут же узнала его не столько памятью, сколько сердцем.

Они оба хорошо запомнили тот день. Лариса — за редкостную удачу да липучую конфетину, которую подала ей базарная торговка, предварительно вытащив из крепко сжатого Ларискиного кулачка пятерку, за польстившее ей любопытство обычно неразговорчивого, угрюмого деда, долго потом расспрашивавшего о щедром солдате. А Родион — потому, что в тот день он впервые за всю войну заплакал. После письма, полученного в госпитале, он как бы заледенел, а тут оттаял, снова жить захотелось.

С гулко застучавшим сердцем Лариса разглядывала Родиона. Какое-то сложное чувство помешало ей тотчас, с порога, поставить все на свои места, напомнить инвалиду о давней встрече. Она лишь прерывисто вздохнула и, поспешив подавить вздох, сказала почти бесстрастно, по-привычному официальным тоном:

— Я из областного радио. Сейчас мы готовим серию передач о народных умельцах. И если ваши ведра покажутся мне любопытными…

— Да вы заходите, садитесь! — прервал ее Родион, снова ища взглядом костыли.

— Бога ради, не беспокойтесь, — подал голос Петр Ильич. Деревенская вода из колодца сделала его баритон красивым и звучным. Он недовольно покосился на Ларису: — Жена не представила меня, но я думаю… — Выставив слегка ногу, он нарочито громко заскрипел протезом. — Я думаю, что фронтовики найдут общий язык.

Лариса покраснела. Ее всегда раздражала привычка мужа говорить, знакомясь, напыщенно и велеречиво. Но Родион, видимо, не обратил на это внимания и с мгновенно просветлевшим лицом быстро спросил:

— На каком?

— На Третьем Белорусском, — так же быстро отвечал Петр Ильич.

— Ну, завелись фронтовички, — усмехнулась Наталья. — Вы вот сюда садитесь. — Она легонько подтолкнула Ларису к дивану, — Здесь вам удобно будет… А я сейчас яблок принесу.

Впрочем, если бы хозяйка захотела, она могла бы нарвать яблок, не выходя из дома: стоило лишь протянуть руку к открытому окну, над которым свисала тяжелая ветвь с крупными матово-белыми плодами. Деревья подступали к окнам так близко, что застили свет. На дворе жгло в своем полуденном неистовстве солнце, а в горнице было чуть сумрачно и прохладно, солнечные зайчики на полу перемежались с зеленоватыми тенями.

Лариса откинулась на спинку дивана, сложила руки на коленях. Чувство душевного уюта, умиротворяющего покоя было внезапным и сильным. И вместе с тем каким-то привычным. Будто она сидела в этой комнате, на этом диване уже много раз. И будто не расставалась с Родионом. Словно только вчера он ковылял по ведерному ряду, расспрашивал Лариску, отворачивая мокрое от слез лицо, про деда и совал ей под пиджак смятые в комок деньги. На висках, правда, паутинки мелких морщин, но смуглые впалые щеки крепки и гладки, в черном густом чубе — ни сединки…

Она вдруг поняла, почему не сказала и не скажет Родиону о той давней встрече. Скажи — пришлось бы рассказать и о том, что было с нею дальше: о сиротстве и одиночестве после смерти деда, скоропалительном замужестве — бегство все от того же одиночества. Оно как пристало к ней в детстве, так будто никогда и не оставляло… К Петру Ильичу она скоро привыкла, заботилась о нем, жалела, а вот детей у них не было. И не исчезало чувство одиночества… Она когда-то училась в техникуме, получила редкую, высокоценимую специальность театрального гримера, любила театр, но почему-то работала на радио. Хотя, застенчивой и самолюбивой, ей нелегко было делать то, что положено делать радиокорреспонденту: стараться расположить к себе собеседника, совать ему под нос микрофон, лезть в самую душу, задавая вопросы.

Обо всем этом ей не хотелось рассказывать…

Вошла Наталья, дебелая, розовая от жары, с яблоками в фартуке. Опростала его на Ларисины колени. Повернулась к столу:

— Вы что, мужики, так и будете все про войну? Аж в ушах вязнет, ей-бо… К тебе, Родька, корреспондентша зачем приехала?

— Да я же про ведра уже, — улыбнулся Родион. — Про то, как встретил на базаре девчонку… Только товарищ корреспондент не слушает…

— Давай, друг, давай, мы тебя слушаем, — бодро сказал Петр Ильич. — Так, значит, это она тебя надоумила, мысль подала?

— Выходит, она. Потому что не успел я в деревне и дня прожить, как прибежала ко мне соседка ведро просить. У людей их совсем не было, пользовались чем попало: банками консервными, солдатскими котелками, бутылками, гильзами от снарядов… А надо вам сказать, что в райцентре повстречался мне школьный мой приятель Степа Кухарков. Зубоскал, каких мало. Заглянул в ведро, говорит: «А я думал, спирт везешь возвращение праздновать». Я, понятно, жаловаться стал на судьбу-злодейку, а он предложил: «Давай к нам. Оформляю по высшему разряду…» Он тогда бытмастерской заведовал, еще в сорок третьем стал инвалидом, фрицев подарочек получил. Трудились под его началом такие же инвалиды, как я, чинили разоренному населению примуса, кастрюли, лудили, даже свою продукцию кое-какую выпускали: кочережки там всякие, миски жестяные…

Думал я, сидя у себя в деревне, в землянке, где меня приютили родственники. Думал, как жить дальше. Сижу, сижу, потом подхвачусь, как в угаре, костыли под мышки — и на кладбище. Сперва на наше, перекатиловское, где мама схоронена, потом — в Коники, за три версты. Тоска меня ела. Но опять меня та девчонка спасала, Закрою глаза — стоит передо мной в своем пиджаке, с ногами сизыми. А что, если помощь ей какая понадобится? Не сейчас, а когда-нибудь… И позовет, а меня в живых нету?..

— Ну и ладно, — прервал себя Родион. — Что было, то было… Оклемался я помаленьку, и мысли снова к ведрам повернулись. Тем более что бабы деревенские ко мне друг за дружкой — дай, Родька, ведро. И однажды я решился, выпросил у бригадира лошадку с санями (к тому времени снег лег) и подался в райцентр. К Степе на великий поклон. Дай ты мне, говорю ему, коли друг, железа листового тонкого, да побольше, а к нему инструмент нужный, поеду к себе в Перекатилово и буду ведра народу делать. «Хочешь покончить с безведерностью?» — смеется. И определил меня как бы надомником. Железного листа отпустил мне не ахти какого — с горелых крыш содранного, но и на том спасибо… Инструмент честь по чести выдал: тиски, ножницы, рашпиль, молоток, валики деревянные. Трудно было краски выпросить, но и красок дал. Трех цветов — красную, желтую и белую… Я так рассудил: уж если делать ведра, то такие, чтобы от одного вида их сердце радовалось. Вот и смастерил я первое ведро по образу и подобию того, что из города привез. Долго, помню, над ним корпел. Ведерко, правда, получилось кривоватое и протекало маленько, но таким веселым, таким ярким было — в темной землянке само собой светилось.

Ликует моя душа. Верчу я, стучу пальцем по донышку, краску нюхаю, а сам до ушей улыбаюсь. Забыл в ту минуту про свое калечество, вот-вот впляс пущусь. Потом взял ведро и пошел к соседям: «На-кось, Катя, подарочек…» То-то радости было. Облепили меня детишки, галдят, смеются… Особенно вот она радовалась… Наталья моя… — Родион кивнул на жену.

— Позволь, друг… — не понял Петр Ильич.

— Не врет, не врет, — засмеялась Наталья. — Было такое, было… Он, поди, не без умысла мамке ведро подарил. Ну, а потом не знаю, что у них там разладилось, решил, видно, Родион Романович подождать, когда дочка подрастет.

— Будете или нет про ведра слушать? — попытался нахмуриться Родион. — Значит, так, товарищ корреспондент: стал я те ведра делать по два в день. Приготовлю партию и несу раздавать. Скоро в каждой семье по ведру моему было. Потом начали из других деревень приходить… Раньше свет белый черным казался, а тут каждый день песней встречаю. Или насвистываю тихонько сквозь зубы… С нами старик жил — не то двоюродный, не то троюродный дед мой, Пахомыч, так он все удивлялся: веселый, мол, инвалид пошел ноне… А я, бывало, выйду из землянки, сяду на лавочке и с судьбой-долей беседу веду: мол, хотела ты меня всего в жизни лишить, а я вот, смотри, назло тебе живу да еще другим людям радость приношу, даром, что калека безногий… И вошло у меня в привычку ведра мастерить. Времена, конечно, год от года к лучшему менялись, ведер в магазинах стало — бери, не хочу, а я приду домой из колхозной конторы, где счетоводом работал, костяшками стучал, — молоток в руки и по железу стучу. Уже для собственной утехи. Фокусничать принялся, норовлю ведерко позаковыристей изготовить, подиковинней, с украшениями разными… Сделаю ведро и сижу над ним, как зачарованный, ладонями оглаживаю, оторваться не могу…

— В культ, значит, ведра возвел? — спросил Петр Ильич, жуя яблоко.

— Выходит, в культ. Да они и стоят того.

— Ну, не скажи, друг. — Петру Ильичу, видно, скучно стало, он зевнул, вежливо прикрыв ладонью рот. — Ведро, оно и есть ведро. Так сказать, металл неодушевленный.

— Неправда! — Родион обиделся. — Ведро — важная для жизни вещь. Со смыслом большим. Вы думаете, зря все приметы эти: с полным женщина дорогу перешла — к счастью, с пустым — к неудаче. И заметьте — женщина. А она кто? Хранительница всего сущего, без нее ничего бы не было — ни человека, ни земли, ни неба, ни звезд на нем. Пустота была бы вокруг черная, немота… А что вы слышите, когда темная ночь отступает, светлый день занимается? Ведро позвякивает — это женщина за водой идет. А без воды — ни супа в горшке, ни каши в котелке… А пожар если, кто нам помощник первый? Опять же ведро с водой…

— Убедил! — засмеялся Петр Ильич, поднимая руки. — Сдаюсь — и да здравствуют ведра!

— А девчонку ту я вовек не забуду, — сказал Родион. — Я ей всем обязан. Не знаю, где она сейчас, что с ней. Но если встречу когда — до земли поклонюсь.

— Ладно, друг, ладно, — заторопился Петр Ильич, вставая. — Веди показывать свои ведра, и поедем мы: дорога у нас дальняя…

День истекал. Уже не колыхалось над асфальтом марево. Спала жара, ветерок обдувал машину, шевелил редкие волосы на голове водителя. Петр Ильич наслаждался прохладой. Покручивал баранку, напевал сквозь зубы и поглядывал искоса на Ларису. Он удивлялся: сидит ну прямо именинницей, лицо счастливое, сияют глаза…

— Сегодня я узнала кое-что о себе.

— Что именно?

— Очень важное. Что я недаром жила на свете.

Он смотрел на нее, не понимая.

— Ты знаешь, — сказала Лариса, — я тебе никогда не рассказывала об этом… ведь девчонка, с которой встретился тогда Родион, — это я…

Добытчица

К полудню река засверкала нестерпимо. Сник ветер, в воздухе не было ни дуновения. Ни барашка, ни рябинки не виднелось на водной глади. По песчаному руслу под жарким солнцем река катилась расплавленным золотом, ослепляя Дормедонту.

Она вытерла слезы и взглянула из-под руки вниз по течению, на запад. Там, над заливными лугами, вставали сиреневые испарения. Туча рождалась прямо на глазах, уплотнялась, набухая влагой, и вскоре едва заметно обозначились ее края — сумрачно-белесые окантовины, взявшие в кольцо густо-синюю сердцевину.

Клев прекратился еще с час назад и, по бабкиным расчетам, мог возобновиться только к вечеру, когда дождь остудит речную воду и рыбе станет легче дышать. Самое сподручное было сейчас идти домой и отдохнуть в холодке, в сарайчике, где на лето поселилась бабка…

С сарайчиком этим целая история. Уж как не хотели пускать ее туда падчерица с зятем: мол, получается перед людьми, будто выгнали старуху из избы. Но Дормедонта настояла на своем; поднималась она на рыбалку ни свет ни заря и не хотела никого беспокоить своими ранними сборами.

В сарайчике, кроме бабки, жили еще две курицы да петух. Куры, как им и полагалось, были смиренны, а петух, по-молодому беспокойный, голосил всю ночь сиплым, сорванным тенором. Однако бабка ухитрялась не просыпаться до тех пор, пока петух не играл побудку ей лично — в тот хмурый рассветный час, когда приспевала Дормедонте пора поднимать с жесткого лежака свои старые кости и отправляться на рыбалку.

И был еще в сарае зятев мотоцикл — одноглазый, мрачноватый, по-вороньи черный, членами тощий, но с пузом. Железяка, не в пример петуху, помалкивала, лишь слегка воняла бензином…

Но мысль о доме не воодушевила бабку, скорей, ей сделалось скучно. Для нее это был не родной дом, и жила она в нем по необходимости, не хозяйкой, а гостьей, да и то не столько любимой, сколько терпимой.

Бабка пожевала коричневыми губами и, решив коротать время у реки, принялась проверять удочки. Она снимала их с высоких рогулек, воткнутых в песок на мелководье, и осматривала, подслеповато щурясь, наживку — полосатых навозных червей с щеголеватыми поясками посередине и распаренные, разбухшие в воде пшеничные зерна. Все зерна висели на крюках нетронутые, у одного червяка был попорчен хвостик. «Пескарик баловался», — подумала Дормедонта и привычным движением пальцев сбросила калеку с крючка себе под ноги.

За поворотом встрекотнул мотор, и на плес выскочил — белый с голубым — катер. Сегодня было воскресенье, и по реке взад-вперед шныряли на разных посудинах городские. Город, стоявший на холмах в десяти верстах отсюда, вырисовывался зыбко, как непрочное видение, со своими многими церквами, златоглавым собором и тонкой телевизионной вышкой, устремленной к небу, тоже похожей на храм. Благостный вид города никак не вязался с шумливыми, горластыми людьми, наезжавшими сюда. От катеров и моторов шли и мутно наваливались на прибрежный песок грязнопенные волны. Обычно бабка ругалась, впрочем беззлобно, на бездельников, ни за что ни про что жегших керосин и пугавших рыб, но на этот раз она промолчала: рыба все одно не клевала, а шуметь без толку Дормедонта никогда не шумела.

И все же на бело-голубом катере обратили внимание на старуху. Тот, что за рулем сидел, — грузный толстяк с отвисшей по-женски грудью — заглушил мотор и что-то сказал своей спутнице. «Тьфу, срамотища!» — плюнула Дормедонта, так как спутница лежала на корме почти голая. Но плюнула бабка, опять-таки не шибко возмущаясь, без особой злобы, едино ради порядка: лежавшая раскорякой была молода, а молодежь, знала бабка, жила испокон веков по-своему, не оглядываясь на стариков.

— Наташ, глянь-ка, бабка рыбу ловит! — громко удивился толстяк.

— Бывает, Колюнчик, — лениво отозвалась спутница, не повернув головы.

— Нет, ты посмотри, что за чучело!

Бабка и к такому привыкла. Она не обиделась на толстого, потому что и сама, даже в юную пору, не считала себя красавицей. Была она нескладной, громоздко-угловатой, как и ее несуразное, совсем не бабье имя. Росту в ней было почти два метра, и состояла она будто из одних костей, небрежно собранных, тут и там выпиравших из-под одежды. И одета была старуха нелепо: длиннющая, до колен, красная кофта, желтая юбка до пят, на голове не платок, а шапка из рыжего собачьего меха, сшитая еще покойным мужем.

Одним словом — Дормедонта…

— У нее клюет, — сказала женщина, не меняя позы, лишь обратив к бабке безглазое, в черных очках, лицо.

— Да где там! — хохотнул толстяк и стал объяснять, что клюнуть у бабки никак не может, потому что и дураку известно: рыба боится красного цвета и высоких предметов.

— Сам ты дурак, — равнодушно сказала бабка и уже не смотрела на катер, старательно надевала на крючок свежего червяка.

Упали первые капли дождя. Бабка, кряхтя, забилась под лозовый куст и задумалась. Она размышляла о жизни и качала головой, укоряя бога, который мог бы и добрей обойтись с ней, старухою. К пятидесяти годам она овдовела по второму разу, оставшись вдвоем с падчерицей Леной. Поразмыслив, поехала в город к сыну, занимавшему видную должность в какой-то конторе, жившему в хорошей квартире и неженатому. Потом сын женился, и случилось обычное — не поладила свекровь с невесткою. Дормедонта собрала свой узелок и вернулась к падчерице. Вскоре Лена вышла замуж, и с тех пор жила бабка в доме будто и своя, но не родная. Больше всего удручало ее, что ест она чужую хлеб-соль. Сын денег не присылал, а сама она просить стеснялась, да и Лена с мужем запретили просить. По возрасту Дормедонте давно полагалась пенсия, но трудового стажа не хватало, а снова пойти работать в колхоз она уже не могла: насквозь больна была и к тому ж — калека. Еще в детстве у нее заболела нога и стала в конце концов как палка — не гнулась в колене.

Лена относилась к ней по-доброму. И муж ее тоже. Ни разу не посмотрели на бабку косо, не попрекнули куском хлеба. Но Федор, как только пришел в дом, при всяком удобном случае напоминал Дормедонте, что он ее благодетель. И это было хуже, чем если бы он ругался и попрекал бабку.

Вечером, умяв щи, кашу и все прочее, что подавала Лена, Федор, довольно икая, начинал обход избы. В ней ему все очень нравилось. Останавливался у телевизора, дул, напыжив румяные щеки, на его блестящие бока, очищая от воображаемой пыли, потом ласково гладил стекло экрана и провозглашал: «Марка «Радий». Двенадцатиканальный. Экстра-класс».

Лена давно знала и марку телевизора, и сколько в нем каналов, но слушала мужа с почтительной внимательностью. Федор подходил к транзистору, стоявшему на тумбочке, и выдвигал антенну: «Включить ай нет?» — «Да не надо уж», — отвечала Лена великодушно, зная, что Федор бережет дефицитные батарейки. «Спидола». Пять диапазонов», — громогласно, на всю избу объявлял Федор и, не желая обижать транзистор, гладил его тоже. Гладил все вещи подряд: черный электрический утюг, похожий на модную остроносую туфлю; полированный сервант, набитый разнообразной посудой; металлический короб Лениной стиральной машины; мягкие стулья, обитые цветной материей; колючий, как щетка, ковер на стене…

Потом наступал миг высшего торжества. Федор таинственно кивал за окно, в сторону сарайчика, где стоял мотоцикл, и заговорщицким шепотом спрашивал: «А хошь, прокачу? С ветерком. И Дормедонту возьмем. В коляску. А?» И Лена, любительница быстрой езды, не выдерживала, откликалась с тайной надеждой: «А и правда, Федя, можно к твоему брательнику в гости скатать. Всего ведь пять километров…» И осекалась, вспомнив, что муж бережет бензин. «Ладно, как-нибудь скатаем», — неопределенно обещал Федор и неторопливо, с достоинством опускался на диван.

Дальше следовало многословное обращение к обеим женщинам — умильно поддакивавшей Лене и бесстрастно внимавшей бабке: «Оно конечно — всякая тварь живет. Живет кошка, живет и собака. Только человеку не того надобно. Ему блага нужны. Для удовлетворения растущих потребностей. А источник всех благ — что? Труд. Вот я и тружусь, не отлыниваю, кручу баранку. И людей уважу, и себя не забуду. А в итоге — двести рубликов ежемесячно. Отсюда еда добрая на столе — раз, одёжа в шкапу — два, достижения современной техники на службе трудящегося человека — три… Правду я говорю ай нет?» — «Правду-то правду, — робко откликалась Лена. — Только и я в дом приношу». — «А я что, не учитываю? Восемьдесят целковых — тоже деньги. В сумме — двести восемьдесят. Потому и не жмемся, как некоторые, и престарелых, убогих не забываем… Правильно, бабка?» — «Правильно, чего уж там», — искренне отвечала бабка.

И лишь позже, устроившись на ночь в сарайчике, начинала вздыхать, ворочаться с боку на бок, печалиться о своем сиротстве.

У Дормедонты не было неприязни к Федору, но постепенно она возненавидела вещи, которые густо населяли дом, почти не оставляя места для хозяев. В сущности, все вещи в ее понятии были пустозвонами, пустоплясами, и без них можно было бы обойтись. Корыто, по ее глубокому убеждению, было гораздо лучше стиральной машины: белье в нем не рвалось и стиралось чище. Утюг на угольях был ничуть не хуже электрического. И мягкие стулья — одна блажь: она привыкла сидеть на деревянных скамьях. Бабка с отвращением вздрагивала, когда по вечерам к ней в сарайчик доносились вдруг завывающие, скрежещущие звуки транзистора. «Жас, будь он не ладен». Бабка поджимала губы и сплевывала в темноту, норовя попасть в мотоцикл. К этому молчаливому обитателю сарая она испытывала особую недоброжелательность, и казалось ей, что от него все сильнее и сильнее несет керосином.

Первое время старалась Дормедонта как можно больше делать по дому, но Лена довольно быстро укротила бабушкину прыть. Служба у нее была спокойная (продавала книжки в сельмаге), свободного времени оставалось много, а до работы Лена была страсть как охоча. Все кипело в ее руках. Бабка оглянуться не успеет, а падчерица уже и завтрак сготовит, и пол подметет, и воду вскипятит для стирки. Дормедонта только и слышала: «Не надо, мама, вам, больной, трудно».

Постепенно бабка стала отбиваться от дома. Зимой ходила на посиделки к соседским старухам, летом и осенью полеживала на холодной печи (готовила Лена на керосинке) или отправлялась в рощу за грибами. Но приносить в корзинке почти ничего не приносила: поблизости все было вытоптано людьми и скотиной, а разведать дальние леса калеченая нога не позволяла.

Однажды бабка приковыляла к реке, опустилась на зеленый бугорок и, завороженная бегом воды, задремала под теплым солнышком. Под вечер ее разбудили мальчишки. Один из них проволок по ее ногам ореховое удилище. «Ужака!» — испугалась во сне Дормедонта, почувствовав на ступнях холодное скольжение гибкого прута. Она хотела обругать сорванцов, но после сладкой дремы лень было гневаться.

Рыба брала жадно, мальчишки то и дело снимали ее с крючков и бросали в траву, подальше от берега. Какая-нибудь рыбешка побойчее начинала плясать в траве, подпрыгивать и допрыгивала все же до кромки воды, уходила в родную стихию. Такой не препятствовали. «Законно ушла, — говорили мальчишки. — Танец исполнила — получай волю». Их нежадность к добыче понравилась Дормедонте.

Она нагнулась над только что пойманным окунем, нарядным, как жених на свадьбе, одетым в желтое с красным, потрогала пальцем медные чешуйки. «Ай не жалко?» — «Чего не жалко?» — откликнулся малец постарше. «Красоту такую губить?» — «Жалко-то жалко, — он нахмурился по-взрослому. — Да только на то она и охота». Бабка почесала подбородок. «Дай-кось». — «Чего тебе?» — не понял малец. «Прут, говорю, дай». Дормедонта взялась за тонкий конец. «Не с той стороны», — засмеялся мальчишка и передвинул ее руку к основанию удилища.

Не случись в тот вечер хорошего клева, может, и минула бы бабку сия напасть — стать на старости лет рыболовом. Взяв удочку, она тут же устыдилась, ругнула себя в мыслях за баловство, хотела бросить прут и уйти от греха подальше. Но поплавок вдруг задрожал, нырнул в глубину, и бабка, будто кто в руку толкнул, неловко, судорожно дернула удилище, выхватила из воды и перемахнула через голову довольно крупную рыбу. «Плотка, — сказал мальчишка и взглянул на Дормедонту с уважением. — Грамм триста, как пить…»

У мальчишки была запасная удочка, которую он милостиво передал старухе во временное пользование. До заката солнца она поймала еще пять плотиц, трех окуньков и крупного подлещика. В названиях рыб она не разбиралась, но Толик объяснил ей, как какую кличут. «Матросы, — сказал мальчишка об окунях, закольцованных по всему туловищу в поперечные полосы. — Глянь, в каких тельняшках». И у подлещиков была верная примета — несуразная высота короткого туловища. «Сам себя шире», — подивилась Дормедонта, а мальчишка сказал коротко: «Блин».

Бабка нанизала рыбу на прутик и отнесла ее домой. Федор было насторожился, но, узнав, что рыба не купленная, пойманная Дормедонтой собственноручно, удивился до онемения, потом шумно обрадовался. Несмотря на поздний час, он заставил Лену жарить рыбу и, сидя над сковородкой, все похваливал Дормедонту и смотрел на нее с каким-то новым, неизвестным ей доселе выражением — задумчиво и почтительно.

С этого и началось. Бабка и на следующий день вернулась с уловом. А еще через день Лена тайком сунула ей пятерку на поездку в город. В качестве консультанта Дормедонту сопровождал Толик. Ему пришлось покупать автобусный билет, но бабка понимала, что без знающего человека не обойтись, и скрепя сердце решилась на убыток. Появление живописной фигуры Дормедонты в магазине «Рыболов-спортсмен» вызвало оживление в компании загорелых мужчин, толпившихся у прилавка. Бабка с хмурым достоинством выдержала любопытные взгляды, подмигивания и улыбки и, взяв Толика за локоть, протиснулась к прилавку. В застекленных ящиках, на полках и прямо на полу она увидела столько всякой всячины, что у нее дух затеснило. Ярлыки с ценами бросали в пот: нарядная лакированная палка с железной вертушкой посредине стоила, к примеру, пятнадцать рублей, а резиновая, похожая на огромную лягушку, лодка-надувашка аж целых восемьдесят.

Добывать рыбу по правилам, во всеоружии средств рыболовной науки стоило больших денег, но благо, бабка уже знала, что можно было обойтись самой малостью. «Покажь». — строго сказала она продавцу, ткнув пальцем в россыпи крючков. Толик отобрал три пачечки: крохотных для пескарей, уклеек, ершей и прочей мелюзги, среднего размера — для рядовой рыбы и совсем уже крупных — на тот случай, если бабка, разохотясь, замыслит грозить сомам и щукам. «Двадцать одна копейка», — прикинула в уме бабка и повелела Толику перейти к выбору поплавков. Пять штук их — перьевых и пенопластовых — стали в сорок семь копеек. «Тонуть не будут?» — придирчиво спросила бабка у продавца и присовокупила сорок семь копеек к двадцати одной. В арифметике она была сильна (научилась считать, ведя хозяйство сына) — получилось ровнехонько шестьдесят восемь копеек, сумма, которая уже заставляла быть начеку. Продавец ссыпал в бумажный пакетик грузики — полтора десятка свинцовых горошин, а бабка, смутясь сердцем, прикидывала, что покупные поплавки вполне заменимы бутылочными пробками, да и грузики — роскошь и баловство: к леске можно прицепить какой-нибудь гвоздик, ненужную в хозяйстве гаечку. А что касаемо самой лески… «В бывалошные времена люди добрые на конский волос ловили», — пробормотала бабка, но Толик сделал вид, что не услышал ее.

Едва он отмотал от катушки полметра жилки, чтобы испробовать ее прочность, кругом загалдели так, что впору уши было затыкать. Разгорелся спор о достоинствах лесок капроновых и смоляных, отечественных и заграничных. Кричали так, советы давали бабке с такой горячностью (все обращались к ней, а не к Толику), будто она корову покупала. «Да будя вам!» — крикнула в свою очередь Дормедонта и пошла, чувствуя себя вконец разоренной к кассе — платить два рубля восемьдесят восемь копеек.

Продавец завертывал покупки, а Толик жалобным, с плаксивым подвыванием голоском (очень ему не хотелось уходить из магазина) упрашивал бабку обратить внимание на бамбуковые удилища, которые в тыщу раз лучше самодельных, ореховых; на чудесный металлический садок, в котором рыба хранится живой; на подсак, без которого ни за что не вытащить щуку или там крупного леща.

Мальчишка отлепился от прилавка лишь после того, как бабка посулила ему мороженое.

Это было прошлым летом. Незаметно для самой себя бабка наловчилась, поднаторела в рыболовном искусстве. Даже в неудачливые дни приносила она домой килограмм-полтора рыбы, которая шла, как говорил Федор, на внутреннее потребление. А раз-два в неделю, при хорошем клеве, притаскивала столько, что все съесть самим было невозможно. Федор носил излишки на льнозавод, где и продавал их по сходной цене. Денег ей на руки не давали, но зять каждый раз отчитывался перед ней, сколько выручил за рыбу. В месяц набегало до двадцати рублей. Это как бы была ее пенсия, которую она вносила в семейную кассу на свое содержание. Федор теперь величал ее по имени-отчеству и время от времени делал ей подарки: то ситчика на платье купит, то платок. Все это добришко Дормедонта складывала в свой сундучок, а сама по-прежнему ходила в красной кофте и рыжей шапке из собачьего меха.

Но ни разу не дрогнуло радостью бабкино сердце при виде поплавка, утаскиваемого в глубину крупной рыбой, ни разу привычное равнодушие не уступило в ней места радостному азарту охоты. Не удовольствием ей была эта каждодневная рыбалка… И назвать ее работой у бабки не поворачивался язык — по никчемности рыбалки, по ее явной несерьезности, пропади она пропадом…

Глядя из-за куста на утихающий дождь, несильно рябивший воду, бабка вспоминала, как поначалу хихикали над ней бабы. Утром они кто куда: кто спешит с подойником на ферму, кто косу на плече несет, кто лен брать торопится. А она время гробить — на речку с удочкой, бредет, уставясь в землю, добрым людям стыдно в глаза посмотреть. Им честь, ей бесчестье. Хорошо ли, господи, так-то на седьмом десятке?..

Дормедонта до того растравила себя мыслями, что невмоготу стало сидеть под кустом. На четвереньках выбралась она из лозняковых зарослей, принялась ковылять по прибрежному песку.

Вскоре над береговым обрывом, в густой и высокой траве кто-то невидимый заухал по-совиному, зарычал по-звериному. Это внук Юрка старался напугать бабку. Потом, заливисто смеясь, он съехал на штанишках по склону, скользя по рассыпчатому песку, как по снегу.

— На тебе, старая, — говорит он, подавая Дормедонте узелок.

Бабка развязывает платок и без всякого аппетита смотрит на присланную Леной еду: пару крутых яичек, горбушку хлеба, кус сала и молоко в бутылке, заткнутой газетным катышком.

Юрке шесть лет. Человек, в общем-то, несерьезный, он почтительно затихает, когда Дормедонта «готовит обед» — режет хлеб и сало, лупит яички. Дома, где подают по-настоящему, с первым и вторым, есть одна скука, но здесь, у реки, на воле, Юрка ест с самозабвенной жадностью.

Юрка сопит и отдувается, щеки его, вымазанные салом, блестят на солнце. Бабке всегда достается меньше половины принесенного, но к старости она приучила себя есть совсем мало.

Насытившись, Юрка предается шумным играм: скачет по берегу на одной ножке, колотит по воде прутом, с разбегу кидается на мелком месте в реку. Или берется обеими руками за удилище, с усилием приподнимает его и требовательно кричит:

— Баб, научи!

— Да что учить-то, — вялая после обеда, зевает бабка. — Как поплавок спрячется, так и тащи — попалась, значит.

— Кто попался?

— Да рыба же…

— Почему же он не прячется?

— Не клюнуло, значит. Жди.

— Ну вот еще, — куксится Юрка, — буду я ждать, — и бросает удочку.

— И правильно, — одобряет бабка. — Нечего привыкать сызмальства к баловству… Пустая эта занятия, не мужицкая, ить недаром в старину говорили: кто рыбу удит, у того пустоньки будет.

— А у тебя пустоньки?

— А что у меня есть? Ни кола, ни двора… По милости вашей пью-ем, на белом свете живу.

— Ишь ты, какая хитрая, — смеется Юрка. — Пустоньки, а у самой… — Он поднимает авоську с рыбой, спотыкаясь, тащит ее к Дормедонте. — Вон сколько нахватала, старая… Эта как прозывается?

— С зубьями-то? Шшука.

— А эта?

— Долгая-то? Голавель, кажись…

— А эта?

Бабка подслеповато присматривается к рыбе, равнодушно жует губами.

— А бог ее ведает!

Юрка вытирает о штанишки ладони и садится перед бабкой на корточки.

— Слушай, старая. Что такое куркуль?

— Ну это… жадный мужик, что ли. Жмот.

— Жлоб?

— Ну жлоб…

— Мне Санька сказал, что мой папка — куркуль и кулак. А я — куркуленок.

— Это кто такой Санька?

— Санька Капленков. А еще он сказал, что нас вся деревня не любит.

— Вот я ему надеру уши, твоему Саньке, — волнуется бабка. — Не иначе как от отца слышал. Ох уж народ!

— А я куркуленок, — задумчиво повторяет Юрка.

— Ты иди, иди уж, — торопит бабка. — Не мешай мне. Иди.

Поддернув штанишки, Юрка пускается на приступ крутого склона.

— Ты уж не говори никому, что я тута, — искательно шамкает бабка вслед. — Опять будут чесать языками на деревне…

Одолев крутизну, Юрка останавливается на кромке обрыва, прощально машет рукой.

— Не скажу, старая! — кричит он. — Только когда я к тебе шел, меня Маланья видела. И дед Микола. А тетка Юля спрашивает: «Ты куда с узелком обратно?» А я ей…

— Иди уж, иди! — сердится бабка и, чувствуя подступившую сонливость, снова ковыляет к лозовому кусту. В голове ее начинает тихонько позванивать, будто где-то точат косы, слипаются глаза — она засыпает…

В снах ходила она далеко вспять по времени, видела себя всегда молодой, сильной, проворной. Вот она в белом платочке ворошит сено. Над лугом висит-мерцает жаркое марево. От скошенных трав, от срезанных косами и засохших на солнце цветов духмяно, как в пчелином улье, — аж голова кружится. Но сладко кружится. Горячо бежит кровь по горячему под платьем телу. Грабли будто и не весят вовсе, будто былинка в руках. И кажется, шел бы вот так перед валком травы и день, и два, всю жизнь… На бескрайнем заливном лугу уводили те валки, как тропы, вдаль, в неизведанное, в судьбу твою…

Порой снилась Дормедонте Москва белокаменная, праздничные толпы у фонтанов Сельхозвыставки, куда ее, лучшую колхозницу, возили незадолго до войны на экскурсию.

Снился бабке песчаный бугорок, который она никогда не видела, но с ясностью представляла себе. Насыпали его в далеком чужом государстве, и лежал под тем бугорком храбрый русский солдат, ее муж, Сидоркин Павел… В мужнин роток песок набился. А как любил он Дормедонту, даром, что костлявая и хромая, как белозубо смеялся, какие песни ей пел!..

Дормедонта просыпается и снова засыпает. Перед заходом солнца становится над удочками, следит за поплавками, выдергивает из воды окуней и плотиц — делает нудное, надоевшее. В сумерках собирает снасти и идет восвояси. Бредет к деревне не по большой дороге, а кружной тропою, бредет под молодым месяцем, серебряной лодкой ныряющим в облачках-волнах, посматривает вперед — не идет ли кто навстречу.

Неловко, согнувшись, она перешагивает порог избы, и Федор кричит от стола по-привычному:

— А вот и добытчица наша, Дормедонта Ивановна… Доставай, жена, сковородку!

Зимние грозы

Почти весь день ни поклевки, а тут на́ тебе, будто прорвало — успевай подсекать да вытаскивать. И рыба шла любо глянуть — красивая мерная плотва.

— Вот так пушкин-батюшкин! — возбужденно крутил головой и сдавленно посмеивался Володя, юный студент филфака. — Принесу в институт, не поверят ребята, скажут, в магазине словил, на крючок серебряный… Первый раз в жизни такое!

— Бывало и не такое, — с превосходством старшего возражал ему моложавый и розовощекий, в щегольской пыжиковой шапке и оленьих унтах доцент Игорь Павлович. Он тоже торопился, вываживая на лед рыбу. Жадничал немножко, но старался не терять солидности.

И лишь третий — в белом полушубке, туго перепоясанный широким ремнем, молчаливый, с грубоватым лицом — будто и не радовался удаче, прятал в рюкзак плотву и все посматривал на небо, поднимая над воротником полушубка крепкий раздвоенный подбородок. Звали его Иваном Ивановичем. Володя был его сын, а доцент Игорь Павлович доводился зятем.

Как-то вдруг, внезапно на реке потемнело.

— Неужто вечер уже? — удивился Володя.

Но то был не вечер. С крутого берега с въедливой неторопливостью сваливалась на реку туча. Странная какая-то туча, причудливая, мрачного обличья. Словно спускался на них с неба высоченный старинный замок, двигая перед собой крепостную стену с зубчатыми пряслами и полукруглыми сторожевыми башнями. Громада замка была угольно-черная, а стены казались подернутыми пеплом. На их глазах пепел из серого стал белым, и туча-замок сыпанула в людей снежными стрелами. Пал на реку и помчался, дико взвыв в берегах, снежный вихрь, такой сильный, что они, сидевшие над лунками, вместе со своими раскладными стульчиками сдвинулись и шибко покатились по льду.

Снег разом залепил лица. Не видя друг друга, тревожно перекликаясь, падая и поднимаясь, они заспешили укрыться под берегом. Сбились в тесную кучку.

— Ну и завару… — сказал было Володя и не договорил. В широко раскрытых глазах его мелькнул по-детски отчаянный испуг — толстая, извивающаяся, многоглавая, как Змей Горыныч, молния соскользнула со стены замка и у подножия зубчатых прясел распалась на мелко-огнистые жала. Свет был мгновенен и невыносим. Рыбаки зажмурились и уже вслепую услышали страшный и краткий взрык грома — будто за зубцами крепостной стены в вознесенном в поднебесье граде разом взорвались все пороховые склады.

— …Три, четыре, пять, — помертвевшими губами считал Володя удары грома. И, не дождавшись шестого, приоткрыл глаза. Туча быстро уходила к дальнему лесу. Замок, разрушенный, видно, первым уже, самым яростным взрывом, оседал, дымно клубясь, разваливался, теряя четкие очертания. Снег еще валил густо, но ветер стихал, и уже можно было без риска быть сбитым с ног выйти из укрытия.

— Первый раз в жизни такое, пушкин-батюшкин, — дрожащим голосом, счастливо улыбаясь, сказал Володя. — Гроза в феврале. Да какая! С громом и молнией. Расскажу в институте, не поверят ребята.

Игорь Павлович, в меру испуганный и в меру побледневший, хотел по обыкновению возразить Володе, что, мол, видел он на своем веку и подиковинней грозы, но, взглянув в озабоченно хмурившегося тестя, обратился к нему:

— Вы что, Иван Иванович?

— А то, посмотрите-ка…

Иван Иванович потоптался на месте, показывая, как глубок снег. Его за какие-нибудь десять минут намело столько, что теперь мудрено было отыскать лунки и брошенные возле них удочки.

Туча давно скрылась за лесом, небо очистилось, но воздух не посветлел — вечерело уже по-настоящему.

Они долго бродили по снежным барханам, нашли-таки рюкзаки и стулья, а на удочки махнули рукой.

— Что будем делать? — спросил Иван Иванович, почему-то не у доцента, а у Володи. — Ясно, что Васек не пробьется. Мы и утром сюда еле проехали, а теперь…

— Да, перемело дороги, — поспешно согласился Игорь Павлович. — А мне завтра экзамены принимать у первокурсников. Умри, а к одиннадцати надо быть в институте.

— И мне, — смущенно усмехнулся Володя. — Сдавать экзамены. Вам, Игорь Павлович.

— Что? — раздраженно переспросил тот.

— Вам сдавать буду.

— Ах да, конечно. Подготовился?

— Да как вам сказать… Но если учесть всем известную вашу доброжелательность к нашему брату…

— Ну это ты брось, — осадил его доцент. — Молод еще льстить. И не воображай, пожалуйста, что если мы в родственных отношениях и вместе на рыбалку ездим… Правильно я говорю, Иван Иванович?.. В самом деле, зачем сегодня поехал, коль чувствуешь себя неуверенно. Сидел бы над книжкой. А я, старый дурень, и не подумал об этом…

Игорь Павлович кокетничал, называя себя и старым и дурнем: было ему тридцать пять лет, и ума ему не занимать было.

— Ладно, — сказал Иван Иванович, хмуро рассматривая маленькие ноги доцента, обутые в маленькие аккуратные унты. — Мне, положим, торопиться некуда, самое страшное, если задержусь, — Нина Петровна поругает. А вот вам с Володькой действительно… Давайте обсудим…

Судили, рядили: до железнодорожной станции было километров двадцать, и пройти этот путь впотьмах, по глубокому снегу — значило совершить подвиг. Но никто из троих не был готов к подвигу. Решили искать ночлег.

— Есть тут поблизости деревушка, — сказал Иван Иванович. — Всего два или три дома. Умирающая, короче… А название веселое, от прежних времен, видать, — Малиновка… Лет пять тому ночевал я там у мужика одного — Лукича, если память не изменяет. Бобыль, а хата большая, просторная. Печку жарко топит. Авось здравствует еще и никуда не уехал…

Они вскарабкались по крутому склону и, завидя огоньки недалекой деревни, двинулись напрямик, по целому снегу. Володя, как самый молодой, торил тропу, за ним шел, посапывая, покряхтывая, доцент, и замыкал шествие понурый, потерявший военную выправку Иван Иванович.

Гроза растревожила и утомила отставного полковника: будто он снова, как в дни молодости, на фронте, пережил жестокую бомбежку. С тяжким воем падающих, казалось, на голову фугасок, с черными космами вздыбленной земли. Долгую бомбежку, вымотавшую до предела нервы.

Долго стучали в дверь. Наконец на крыльцо вышел кто-то неразличимый в потемках.

— Лукич, ты? — спросил Иван Иванович.

— Ну я, — испуганно и торопливо откликнулся из темноты голос. — Кто такие?

— Иван Иванович. Помнишь, рыбак у тебя как-то гостил?

— Гроза-то какая была, — невпопад пробормотал тот, кто стоял на крыльце. — Вот уж истинно — страсть господня. До сих пор дрожака даю…

— Так пустишь в избу?

— Иван Иванович, говоришь? Что-то не припомню. А в избу — пожалуйста: не пропадать же вам в ночи.

Однако в избе, на свету, Лукич узнал Ивана Ивановича (или сделал вид, что узнал) и радостно засуетился. Помог стащить с плеч рюкзак, бережно принял полушубок и, повесив на гвоздь у двери, старательно разгладил ладонью подвернувшуюся полу.

Так же радушно, впрочем, приветил он и доцента: похвалил его унты и пыжиковую шапку. А Володю, которого мучила жажда, напоил домашним квасом.

Рука Лукича, когда он подавал кружку, ходуном ходила, и Володя приписал это действию недавней грозы. Но Иван Иванович сразу догадался, в чем дело. Лицо хозяина было сизое, отечное, а глаза смотрели как у страстотерпца с иконы — вселенски тоскливо. Да и перегаром попахивало от хозяина крепенько.

Обласкав гостей, насуетившись, он вдруг обмяк, опустился на лавку, кряхтя и встряхивая головой.

— Гульнул, Лукич? — тихонько и как бы даже участливо спросил полковник.

— Ой, было, было… Ходил я в Язвище, ну и стрел там дружка. Мы с ним на фронте в одной роте воевали. Я солдатом, он старшиной был. Вроде бы и причины никакой, а он командует: ать-два в магазин, товарищ боец, одна нога здесь, другая там… А тут еще гроза эта… Короче сказать, выбился из колеи, как телега в распутицу.

Иван Иванович кивал понимающе, словно и сам не раз бывал в таком аховом положении, Игорь же Павлович напустил на себя строгость:

— Зачем же пить, если организм расстраивается? Вы кем в колхозе работаете?

— Свинарь я.

— Вот видите. Работа ответственная: привесы и прочее. А вы с больной головой к животным. Страдает ведь дело.

— Страдает, — понуро согласился Лукич. — Только вы не подумайте, что я часто… Зимой, на холоду, конечно, чаще. Но тут особый случай: во-первых, дружка стрел, во-вторых, гроза эта… Все она, будь неладна… Чуял я ее приближение. Душа ныла. Вот и побежал по приказу бывшего товарища старшины в лавку…

— Ты на грозу не ссылайся, — строго сказал Игорь Павлович. — Кстати, зимние грозы не то что летние. Они не опасные. Молнии — фейерверк, видимость одна, ни убить, ни поджечь не могут. Погромыхала, посверкала, вот таких как ты, уважаемый Лукич, попугала и ушла, не причинив вреда.

— Откуда у вас такие сведения? — не сумев скрыть раздражения, ворчливо спросил Иван Иванович. — Разве зимой природа грозы меняется?

— Читать надо! — внушительно сказал доцент. — Много читать, Иван Иванович… Хотите объясню, как возникают зимние грозы? В район, где воздух теплый, прорываются холодные арктические массы, столкновение на почве, так сказать, разности характеров — и вот, пожалуйте вам, — гроза… — Доцент взглянул на полковника победительно. — А хотите предскажу, какая завтра погода будет? Ясный будет денек, морозный, солнечный…

— Ученый человек, вам виднее, — сказал Лукич. — Однако я на своем стоять буду: она самая, гроза эта, на выпивку меня толкнула.

— В средние века люди от грозы колокольным звоном оборонялись. А ты, выходит, водкой?

— Ну, выходит…

— Значит, только в грозы пьешь?

— Кабы только, — вздохнул Лукич.

— Вы знаете, — повернулся доцент к Ивану Ивановичу и пригладил височки, как делал в институте, начиная лекцию. — Это, скажу вам, социальная проблема. Если взять в масштабах всей страны, то получатся цифры — ого-го!..

Полковник с отсутствующим видом рассматривал унты зятя — с рыже-белой опушкой и кокетливыми заячьими хвостиками вверху голенищ.

— Что ж это я! — встрепенулся Лукич. — Вам, верно, с холоду пользительно горячего чего-нибудь. Суп у меня есть картофельный, со свининой…

Заметно приободрившись, движимый тайной мыслью, сладкой надеждой на что-то, он довольно резво протопал к печке.

Рыбаки уселись за стол и, подтащив к ногам рюкзаки, стали выкладывать у кого что было. У Ивана Ивановича нашлось скупо — кус сала и рыбные консервы, зато рюкзак доцента оказался той самой торбочкой из сказки, в волшебном нутре которой уютилось все, что душа пожелает. Небрежно щурясь, Игорь Павлович выкладывал на стол пирожки и коржики, распластанную надвое жареную курицу, ноздреватые пластины сыра, пупырчатые огурчики, конфеты, сахар. Вытянув шею, следил Лукич за гостем залетным, который, судя по всему — и одежде, и харчу, — был немалой шишкой в городе. Следил и ждал. Ждал достойного завершения всей этой благодати.

Но не дождался. И когда Игорь Павлович отодвинул в сторону тоще опавший рюкзак, вздохнул покорно и тяжело…

Да, бывает и такое: ни у кого из рыбаков не оказалось ни спирта, ни водки, ни даже какой-нибудь плодово-ягодной «бормотухи» ценой один р. две коп. за бутылку. Володя совсем не пил, доцент употреблял лишь по большим праздникам, а у полковника в последнее, время сердце пошаливало — ему жена не разрешала.

Делать было нечего. Лукич разлил в миски суп, поставил перед гостями, а сам сел на табурет у порога и тоскливо задумался.

— Ты что? — окликнул его Иван Иванович. — Давай с нами.

Лукич лишь рукой махнул.

Стали ужинать без хозяина. Полковник ел без особого аппетита, но старательно. Доцент, отмякший в избяном уюте, наслаждался каждым кусочком. Володя жевал торопливо и небрежно, как человек, твердо знающий, что есть на свете кое-что и поинтересней еды. Он все поглядывал на Лукича, который нещадно смолил, высасывая дым из толстой самокрутки. Был свинарь широкоплеч, лысоват, с могучим шишковатым лбом, под которым совсем маленьким казался короткий нос. «Живописный мужик, ну просто Хорь тургеневский», — думал Володя и улыбался от удовольствия: первый раз в жизни будет ночевать в деревенской избе, да еще у такого колоритного хозяина.

— Ну и гроза, ой, гроза! — внезапно заговорил тот, гулко и хрипло откашливаясь, будто в рот ему попали табачные крошки. — Слышь, Иваныч, я все к тому же… Нехорошо это, конечно, однако же… Одолжил бы мне пятерку… Как вспомню, как она шуровала, с громом да молоньей, даром что зимняя… Я бы к Фроське-продавщице слетал и вас бы угостил… Одолжи, друг…

— Да что я, не вижу? Сам давно бы предложил. — Полковник виновато развел руками. — Но нету у меня, ни рубля нету. Рассчитывал домой к вечеру вернуться — не взял. Понимаешь?

Володя торопливо ощупал карманы, хотя и знал, что, кроме медной мелочи, ничего там нет. Потом просительно посмотрел на доцента.

— Есть. У меня есть, — подтвердил Игорь Павлович. — Однако… — Он негромко постучал пальцем по столу, словно призывал к тишине студентов. — Однако будем, товарищи, принципиальны. Сделаем ли мы добро Лукичу, ссудив его пятеркой? А может, честнее признать, что нанесем ему вред?

— А у вас, Игорь Павлович, никто и не просит, — резко, почти грубо сказал полковник. — Держите ваши деньги при себе.

— Не понимаю этого тона, — обиделся доцент. — Прекрасно знаете, что прав в данном случае я. Потому и сердитесь… Впрочем, я готов дать пятерку. За ночлег и суп. Но при условии, что ни в какой магазин Лукич не пойдет.

— Неужели вы всерьез думаете, что с вас возьмут за постой? — зло усмехнулся Иван Иванович. — Здесь не торгуют ни супом, ни ночлегом. Запомните это!

— Будет вам, будет! — испуганно вскинулся у порога Лукич. — Как петухи, ей-богу. О чем толковать? Обойдусь и без нее, пропади она пропадом. Не ругайтесь только…

Помолчали. Послушали, как потрескивает табак в Лукичовой самокрутке. Из-под веника, что лежал у печки, видел Володя, вышмыгнула мышь, встала на задние лапки, оглядываясь, дернула белыми усиками, обнажив мелкие зубки — точно зевнула, — и снова спряталась под веник. Полковник смотрел в окно — там светилась одинокая, печальная в своей хрупкой красоте звезда.

— Ну и скука у тебя, хозяин, — сказал наконец Игорь Павлович с деланной беспечностью, давая понять, что уже забыл неприятный разговор и жаждет мирной беседы. — Спать еще рано, да и не хочется… Ты что же, даже телевизора себе не завел?

— А на хрена он мне? — коротко отозвался хозяин.

— Может, почитать что найдется?

— Газету выписываю, районную. Коли желаете…

— А книги в доме держишь?

— Нет, не держу.

— Так уж и ни одной?

Лукич пососал потухшую самокрутку:

— Есть одна. Только для вас она неинтересная будет. Божественная.

— Божественная? — оживился Игорь Павлович, — А ну, покажи!

Лукич ушел за перегородку, долго возился там и вынес наконец, держа перед собой на вытянутых руках, глыбистый, зримо тяжелый том. Подул на переплет — пыль так и взметнулась облачком — и положил книжищу перед Игорем Павловичем.

— Да это ж Библия! — вскричал доцент тонким, сорвавшимся от волнения голосом. — Издана в прошлом веке. Иллюстрации Доре… Вы посмотрите, посмотрите!

— Да, — сказал Иван Иванович, трогая пальцем серебряный крест, приклеенный к толстой кожаной обложке. — Богатая книга.

— Вы знаете, какая это редкость? — горячился Игорь Павлович. — За эту книгу Лукичу в любом букинистическом магазине… — Он вдруг запнулся. Зевнул, отодвинул от себя книгу. — А впрочем, не такая уж редкость. До революции выпускалась массовым тиражом. Чтобы в каждой семье, как говорится, был опиум для народа… А ты что, Лукич, верующий?

— Какое там! — усмехнулся тот.

— А что ж богов завел? — кивнул доцент на иконы в углу.

— От покойной матери остались. Пускай висят — не мешают.

— Значит,совсем неверующий? Ни тютельки?

— Ни тютельки, — вздохнул Лукич.

— Ни при каких обстоятельствах?

— Да как сказать? На войне, не совру, иной раз страшно было. Или теперь испугаешься чего. Вот, к примеру, гроза давешная. Осудите меня иль нет — чуть было не перекрестился.

— Гром не грянет, мужик не перекрестится, — засмеялся Володя.

— Это не вера, — сказал Игорь Павлович убежденно. — Это суеверие.

— Оно, конечно, так, — согласился Лукич. — Против данных науки никуда не попрешь.

— Зачем тогда книгу такую хранишь? — гнул свою линию доцент.

— Не выкидывать же. Она мне опять же от матери осталась, а ей дед, помирая, отказал. Память то есть.

— Ясно! — Игорь Павлович, помусолив носовой платок, старательно протер крест. — Ты ее кому-нибудь показывал? Скажем, директору совхоза?

— У нас колхоз, председатель у нас. Как-то заходил, сам случайно увидел.

— И что?

— Ноль внимания. Ничего не сказал.

— Ага, ничего не сказал. А подумать — подумал: зачем, мол, человеку Библия, может, верующий?

— Не пойму, куда вы клоните. — Лукич снова засуетился, полез в карман за спичками. — Намекаете, что лишняя она мне?

— Ну, знаете, — уперся в доцента тяжелым взглядом полковник. — Это, знаете… И, задохнувшись, схватился за сердце.

— Иваныч, — сказал Лукич. — Ты-то что страдаешь? Нужна тебе книга? На, бери. Дарю.

— Ну, дошло-таки! — Игорь Павлович шумно вздохнул и помахал на себя платком. — Продашь?

Свинарь в тоскливом ожидании посмотрел на Ивана Ивановича. Тот, не поднимая взгляда, катал на столе хлебные шарики.

— Говори цену, — торопил доцент.

— Память же, — колебался Лукич, жалко улыбаясь Володе.

— Хорошо. — Игорь Павлович встал. — Если память — не надо.

И Лукич сдался.

— Ну, ладно, чего уж там, — пробормотал он. — Все одно к одному… Только ежели б не гроза… Да уж чего там! Пятерку — и дело с концом.

В чем ином, а в скупости Игоря Павловича обвинить нельзя было. Достал бумажник, шмякнул на ладонь Лукича две красненьких — знай, мол, наших. Свинарь тут же, накинув пальтишко, не мешкая, поспешил за дверь. А Игорь Павлович спрятал Библию в рюкзак, крепко затянул шнурок на его горловине и довольно потер ладони.

Он был большой знаток и любитель старинных книг.

Ночью ему приснилось, что столь счастливо приобретенная им Библия превратилась в красивую дородную женщину в черном платке и с тугими красными щеками. Он гулял с нею по городу и почтительно называл Библией Ивановной.

Володя с треском проваливался на экзаменах и тихонько постанывал во сне.

Опохмелившемуся Лукичу причудился хряк Гавриил, прошлым летом покусавший его. Этой ночью хряк был миролюбив и ласков. Жестким щетинистым боком он терся о ноги свинаря и блаженно всхрюкивал.

Ивану Ивановичу, как всегда, снилась война. Его, тяжело раненного, тащил на шинели по заснеженному полю незнакомый, наверное из соседнего полка, солдат. Вдруг солдат дернулся и затих, между лопатками у него парком взошла кровь: разрывная пуля разворотила ему шею ниже затылка.

Полковник проснулся от того, что ощутил на лице слезы, и долго потом не мог уснуть снова.

Утром приехал и разыскал их институтский шофер Васек. Гроза застала его где-то в середине пути, он ночевал в машине, а на рассвете был вызволен из сугробного плена бульдозером, высланным дорожниками для расчистки снежных заносов.

И, как говорится, наступил миг прощания. Лукич, конфузливо покряхтывая, вынес на крыльцо рюкзаки и обошел компанию, пожимая отъезжавшим руки и бормоча что-то. Володя разобрал всего три слова: «гроза», «не обессудьте» и «бывает». Легонько встряхивая руку доцента, свинарь отчаянно попросил его о чем-то глазами, на что Игорь Павлович ответил взглядом, скользнувшим в сторону, но достаточно непреклонным.

Погрузились. Поехали. Володя обернулся к заднему оконцу: Лукич, без пальто, растрепанный и одутловатый, стоял на крыльце и махал им вслед.

— Странный мужик, — сказал Игорь Павлович, снимая с запотевшей головы пыжиковую шапку и аккуратно устраивая ее на коленях. — Представляете, просил вернуть ему книгу. Как будто вчера я силой взял ее у него. Или хитрым обманом…

Иван Иванович промолчал, хотя именно к нему, вернее, к его затылку обращался доцент. Полковник сидел рядом с Васьком и не видел зятя, но ощущал его всем своим стареющим, зябнувшим телом — словно в нетопленой комнате ступал босыми ногами по худому полу, из щелей которого дуло.

Он ежился, запахивал на коленях полы полушубка и снова — в который раз! — старался разобраться в своих чувствах к зятю. Был ли он, Иван Иванович, всегда справедлив к нему не по мелочам, а по крупному счету? И где кончаются мелочи и начинается крупный счет? Да, Игорь Павлович — человек напористый, пробивной, как теперь говорят, умеет, коль речь пойдет о житейских делах и нуждах, созвониться с кем надо, достать что надо, устроить, организовать. То есть умеет жить — не в очень-то возвышенном смысле этого слова. Но разве не объяснимо такое отношение к жизни при нынешнем всеобщем стремлении к благополучию и комфорту? Его, видите ли, коробит при одном взгляде на унты, подаренные Игорю Павловичу коллегами (за что такие подарки?) в Красноярске, на какой-то там научной конференции. Ему не понравилась проведенная нынче «операция» с Библией. Но разве все это дает право забывать о более существенном, может быть, главном? Что зять его, сирота, детдомовец, в свои тридцать пять стал кандидатом наук, доцентом. Что он на руках носит свою жену — его, полковника, родную дочь, и она — да, он знает это — любит и ценит своего мужа. Что Игорь Павлович состоит чуть ли не домашним учителем при Володе — парне, надо прямо признать, с ленцой, придурью и способностей отнюдь не выдающихся…

А Володя искоса посматривал на Игоря Павловича и мучился запоздалым раскаянием. Час назад, перед отъездом, улучив минуту, когда в избе никого не было, он развязал рюкзак доцента, вытащил Библию и, шмыгнув в боковушку, сунул том под одеяло Лукичовой постели. Теперь Володя сам себе удивлялся, как он мог сделать такое, казнился и мучился, ожидая, что Игорь Павлович вот-вот обнаружит пропажу.

Ожидание становилось невыносимым, и студент почти обрадовался, когда сверкнула в нем показавшаяся спасительной мысль — признаться во всем самому. Собравшись с духом, он тронул доцента за рукав.

— И-горь Па-павлович… — Володя говорил, заикаясь. — А ведь я… я…

Больше Володя не сказал ни слова. Да слова и не нужны были — сработала интуиция: Игорь Павлович сначала покраснел, потом побледнел. Вскинув на колени рюкзак, с испугом и удивлением ощупал его, охлопал, сунул руку в нутро и, не вынув ее оттуда, тонко вскрикнул:

— Да как ты смел?

— Бес попутал, — испуганно улыбнулся Володя. — Сам не знаю, как получилось, пушкин-батюшкин…

— Васек, назад! — скомандовал доцент.

— Вперед, только вперед! — негромко сказал Иван Иванович, и в зеркале над лобовым стеклом Володя увидел его вздрагивающие не то в гневе, не то в улыбке губы.

— А я говорю — назад! — взвизгнул Игорь Павлович. — В институтской машине распоряжаюсь я!

Васек чуть притормозил.

— Вперед! — теперь уже угрюмо, сжимая в прямую линию губы, повторил полковник. — Только вперед! Приказываю!

— Он приказывает! — доцент задохнулся от возмущения. — Мало вам было в армии приказывать. Двадцать лет приказывали!..

— Давай, Васек, жми! — жестко сказал полковник.

И Васек, виновато оглядываясь на доцента, дал газу и погнал машину так шибко, что она враз натужно задрожала и мелко задребезжала стеклами.

— Ах, вот вы как! — надрывно выкрикнул Игорь Павлович, и Володе показалось, что доцент сейчас заплачет. — Теперь я знаю, как вы ко мне относитесь, Иван Иванович! Я это всегда чувствовал, а теперь знаю точно. Вы не хотели, чтобы Любаша выходила за меня замуж. Вы настояли, чтобы мы жили отдельно от вас. Вы тайно настраиваете ее против меня… Но за что? За что?..

Игорь Павлович начал икать и истерично похохатывать.

— Остановись, Васек, — страдальчески морщась, сказал полковник.

Вышли из машины и стали на дороге, думая каждый о своем. Полковник уже ругал себя, что не позволил зятю вернуться за Библией. Доцент, весь еще во власти обиды, мысленно клялся, что ни на какие рыбалки он с тестем больше не поедет и вообще порвет с ним всякие отношения. Володя думал о том, как он будет сдавать сегодня экзамен злому, расстроенному Игорю Павловичу.

После вчерашней грозы день занимался на редкость погожий. Правильно предсказал Игорь Павлович… Синело небо, сверкали корой и снегом придорожные березы, с куста на куст перелетали и посвистывали умиротворенно красногрудые снегири.

После грозы, как это всегда бывает, покой опустился на землю…

Происшествие

Поздним январским вечером по небойкой загородной дороге ехали в новенькой «Ниве» два колхозных председателя — хмурый Терентий Павлович Веприн и веселый Аркадий Петрович Лазков. Оба возвращались из областного центра, где были по важным делам: Лазков выбивал листовое железо для строящегося коровника, а Веприн пытался достать оборудование для колхозного кормоцеха. Железо Аркадий Петрович выбил, а вот Терентий Павлович возвращался ни с чем. Раздраженно сопя, он крутил баранку и локтем отстранял пухлую руку Лазкова, который сидел сзади и все норовил обнять за плечи своего неудачливого товарища, В другой руке у него была бутылка. Приставив ее к уху Веприна, он время от времени встряхивал «Пшеничную» и канючил:

— Ну уважь, пожалуйста… Слышь, как булькает?.. Ну выпей, друг!

— А с какой радости? — замогильно бубнил Терентий Павлович. — Приеду я сейчас, а ко мне зоотехник, как с ножом к горлу… Он у меня такой — и ночью не постесняется вломиться.

— Да брось ты! — хмельного Лазкова бросало на ухабах из стороны в сторону, поворачивало так и этак. — Плюнь и разотри! Забудь!.. Ну выпей, я тебя прошу… Не желаешь?.. Эх, мороз, мороз, не морозь… — заорал было Аркадий Павлович песню, но сразу осекся, крепко ударившись носом о плоский и твердый, как кирпич, затылок Веприна — тот, резко тормознув, остановил машину. Поперек дороги, перегораживая ее, стоял автобус. С высокой подножки спрыгнул парень в кожаном шоферском картузике.

— Ну чего тебе? — с неудовольствием спросил Терентий Павлович, приоткрывая дверцу и жмурясь от слепящего ледяного сияния автобусных фар. Тут же в лицо ему секанул снежной крупой такой жесткий ветер, что он на миг задохнулся, потом закашлялся.

— Рейсовый я, — с простудной хрипотцой в голосе объяснил шофер. — Поверите, два часа от города пиляю. Дорогу на глазах заметает…

— Да закрой же, черт! — из сумрачной глубины жалобно взвыл Лазков. — Эк холоду напустил!

— Дай проехать! — раздраженно буркнул Терентий Павлович шоферу, который жался к боку машины, не давая захлопнуть дверцу.

— Да вы послушайте сперва! — обидчиво закричал парень. — Я же к вам, в Викторово ваше, людей ваших везу… И нечего притворяться, что не знаете меня. Я на этом маршруте второй год уже, знаешь меня, председатель, как облупленного.

— Ладно, говори, чего тебе?

— Не проеду я дальше, а у вас вездеход. Докиньте до Викторова моих пассажирок. Две девчонки всего… Эй вы, пигалицы! — сипло крикнул он, обратив к автобусу сизое озябшее лицо. — Вы что, уснули там?

В дверях автобуса показались пассажирки: одна в низких замшевых сапожках, другая в суконных ботиках. Легкие короткие пальтеца не прикрывали даже коленок — они, почудилось Веприну, вишнево светились под капроновыми чулками.

— Здрасьте, Терентий Павлович, — робко поздоровалась та, что в ботиках. — Мы на каникулы едем, к мамам.

— Кто это — мы? — Веприн с угрюмым беспокойством рассматривал тонкие девичьи ноги, на которых будто бы и вовсе ничего не было. Девчата уже начали потихоньку притоптывать мысочками и каблуками, пританцовывать на заснеженной дороге.

— Я Оля Егорушкина, а вот она — Ира Давыдова.

— А-а, — неопределенно протянул Веприн. — Ну залазьте. Да поживее!

Девочки втиснулись на заднее сиденье, к Лазкову.

— По бокам красавиц прошу, по бокам, — дурашливо засуетился Аркадий Петрович. — Чтоб старая кровь согрелась!..

Шофер развернул автобус, посигналил на прощанье и поехал обратно, в город.

Веприн щелкнул кнопкой, включая внутренний свет, ворохнулся за рулем по-медвежьи, поворачивая массивную голову на толстой короткой шее. Теперь он действительно узнал девчат: смуглую, синеглазую, яркую с виду Олю Егорушкину и бледную, неприметную Иру Давыдову. Да и как было не узнать, не вспомнить их — двух девушек на всю большую деревню? Когда-то Веприн сильно рассчитывал на них, проча в доярки. Ан нет же — потянулись к городской жизни, укатили, хотя он, Терентий Павлович, снизошел до личной беседы с ними, до смиренной просьбы остаться в родном колхозе, принять, как говорится, трудовую эстафету от своих уставших вусмерть, изработавшихся в мочало матерей…

Веприн в сердцах даванул на педаль, машина взвыла, набирая скорость.

— Эх, мороз, мороз, — играя в добра молодца, затянул Аркадий Петрович, как крылья, раскидывая по сиденью руки и привлекая к себе девчат. — Петь умеете, глазастые?

— Это они умеют, — проворчал Веприн. — За песнями и рванули в город… Артистки будущие, видишь ли…

— Не понял, — приставил к уху ладонь Аркадий Петрович.

— В училище, вишь, поступили, культурно-просветительное… А уж как просил их остаться!

— Так мы ж вернемся, Терентий Павлович, — несмело сказала Оля Егорушкина, — Закончим училище и вернемся. Мы в клубе знаете как работу наладим… Правда, Ира?

— Да пропади он, ваш клуб, — сердясь все больше, забормотал Веприн. — Мне доярки нужны, телятницы, а вы про клуб долдоните…

— Не прав ты, не прав! Недооцениваешь! Недопонимаешь! — захохотал Лазков. — Не слушайте его, белозубые! Лучше давайте петь… А ну дружно!.. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!..

— Не морозь меня, моего коня, — подтянула Оля, пуская свой тоненький голос вдогонку густому баритону Аркадия Петровича.

— Мо-е-го коня-а, — низко, басовито откликнулась из своего угла неприметная Ира, и Лазков, знаток и любитель народной песни, даже зажмурился от удовольствия, до того складно, красиво звучало их трехголосие. Веприн удивился, почувствовав покой и умиротворенность. Сегодня с утра он был в хлопотах и заботах, раздражение сменялось злостью, злость — тихо кипящей внутри досадой. И вдруг это чувство… Вызвано оно было ее самой песней, а исполнением, и Аркадий Петрович тут в счет не шел. «Кто у нее отец был?» — старался вспомнить Терентий Павлович, выделяя слухом грустноватый, будто на что-то жалующийся голос Оли. И, напрягшись памятью, вспомнил: вечно пьяный, растрепанный мужичонка, работавший в колхозе плотником, а потом, лет десять тому назад, неожиданно сгинувший с глаз, уехавший куда-то на Север, прочь от жены и дочки.

Яркую, но тревожную, приправленную печалью красоту свою Оля унаследовала от матери, а мать ее, Татьяна Семеновна, пошла за пьяного плотника от отчаяния, что не встретила ответа в том, кого любила. А любила она тогда…

Веприн быстро и боязливо оглянулся, словно сидевшие сзади могли прочесть его мысли… Да, да, не ответил Терентий Павлович на любовь наипервейшей красавицы в округе. Он уже тогда выбился в председатели, ходил в белых бурках с отворотами, сидел на районных совещаниях не в самом зале среди мелюзги, а напротив и выше, в президиуме, на равных с людьми руководящими, заслуженными и известными… А кто она была? Простая льноводка, даже не передовая, а так, средненькая… Женился он на образованной, учительнице, общественнице, читавшей по всему району умные лекции о морали и нравственности, поначалу был горд и счастлив, что нашел себе достойную пару, а потом осмотрелся, поразмыслил и пожалел, что так, а не иначе сложилась его личная жизнь. Громоздкая, с жестким телом, мужеподобная просветительница больше помышляла о радостях ума, нежели о телесной любви, не родила ему ни сына, ни дочки, и уже давно ничего не связывало супругов, кроме привычки, шедшего от лености нежелания менять что-либо в установившихся и окостеневших отношениях. Не тот уже возраст был менять что-то, а Терентий Павлович к тому же и побаивался, как бы развод с законной женой, очень уважаемой начальством, не сказался на его положении, не повредил бы его репутации человека солидною, непеременчивого.

Так они проехали еще километра два. Мело все сильней. Веприн все чаще включал передний мост, с трудом ломая машиной тугие скулы косо лежавших на дороге снежных переметов. Трио, утомившись, смолкло. Аркадий Петрович совался носом в овчинные отвороты полушубка, задремывая. Девчата терли варежками стекла и вглядывались в темень.

— Скоро поворот на Викторово, — сказала Оля Егорушкина. — Не прозевать бы, Терентий Павлович…

Веприн в ответ только фыркнул. Настроение снова падало. Если оглянуться на прожитые годы да поразмыслить трезво, то со всей очевидностью встанет железный факт — ему никогда не везло. Никогда и ни в чем. Ни в женитьбе этой, ни на работе… И настоящим уважением среди руководящих товарищей районного и областного масштаба он не пользовался… Вот и сегодня зампредисполкома обвинил его чуть ли не в рвачестве и отказал обидно и грубо… Почему с ним смеют так разговаривать? С пожилым, орденоносным, всего себя отдающим делу? (Веприн зябко поежился, заново переживая унизительную сцену в облисполкоме.)

А теперь взять хотя бы этого самого Лазкова. Ну друзья они, лямка у них общая, хомут один — председательский, отдыхают нередко вместе за рюмахой, друзья, словом, а порой такая злость к нему закипает, такие завидки берут, что, кажется, живьем бы слопал любезного друга. И моложе его, Веприна, чуть ли не на пятнадцать лет, и на груди наград, считай, никаких, а у начальства свой человек, подойти к нему уж вот как умеет. Все с шутками, прибаутками, все несерьезно как-то, а смотришь, и добился своего. То ли внешность его начальству глядится, то ли в легком характере дело?..

Вспомнил Терентий Павлович тот далекий уже день, когда впервые увидел Лазкова на районном совещании. Был Аркадий Петрович высок, строен, с нежным, как у ребенка, румянцем на круглых щеках, с маленьким, по-детски припухлым ртом. Но уже и тогда над его высоким лбом сквозила проплешинка, которая из года в год завоевывала все новые пространства на смышленой лазковской голове. «Взлетная площадка для мыслей», — любил он пошутить, хлопая себя по лысине.

После совещания, созванного по случаю вручения району наград за успехи в животноводстве, был банкет. Никому не известный молодой худрук лоинского сельского Дома культуры явился на торжественное пиршество явно без приглашения, но где-то после третьего тоста привлек к себе общее внимание — взял в руки гармонь и предложил пирующим послушать песню «Эх мороз, мороз…». Он играл и пел, и те, кто сидел за столом, забыв о крепких напитках и тонких яствах, зачарованно, с немым восторгом слушали его. У лоинского худрука был глубокий красивый баритон, и пел он отменно — с большим чувством, дрожью в голосе и слезой на глазах.

Когда он кончил, многие плакали тайком, другие хлопали, не жалея ладоней. «А ну не унывать, братва!» — крикнул худрук тем, кто плакал, и, отбросив в сторону жалобно взвизгнувшую гармонь, прошелся, как заправский акробат, колесом вдоль длиннющего, на сто персон, стола.

Среди персон, руководивших районом, пронесся шепоток — кто, мол, и откуда? Они тут же отличили Лазкова от прочих присутствовавших, с редким единодушием решив, что такой компанейский, с таким незаурядным певческим талантом товарищ не может не быть хорошим организатором и вожаком. Тем более что жадный до учения Лазков, кончивший музучилище, ухитрился к тому времени получить и второй диплом — на агрономическом отделении сельхозтехникума. В районе ахнуть не успели, как Аркадий Петрович из сырого и мрачного, смахивающего на коровник, лоинского Дома культуры перебрался в светлые покои колхозной конторы и сел хотя и в потертое изрядно, но почетное председательское кресло…

«Ну и что? — укорил себя Веприн за ехидство и зависть. — Разве посрамил Лазков это место? Разве не передовое хозяйство возглавляемый им колхоз? Тут одной дипломатией, умением угодить начальству не возьмешь, тут и ум надобен…»

…— Поворот скоро, — повторила Оля.

Веприн глухо прокашлялся, помотал головой, стряхивая думы.

— Сперва вот его подброшу, — кивнул через плечо на Лазкова. В Лоино. А потом уж в Викторово поедем.

До Лоина, где жил Аркадий Петрович, было шестнадцать километров. Девчата зашушукались, совещаясь.

— Тогда мы пешком, — сказала наконец Оля. — Тут недалеко.

— Три километра, — напомнил Веприн, останавливая машину у столбика с поворотным знаком.

— Добежим как-нибудь. Мы тропки знаем, на километр ближе, чем по дороге.

— Какие тропки! — крикнул очнувшийся от дремы Аркадий Петрович. — Вон как метель играет!..

Он распахнул дверцу. Машина тут же глотнула, будто сделала вдох полной грудью, порцию мелкой, обжигающей лица изморози.

— Может, останемся, Олька? — дрогнув голосом, спросила Ира Давыдова, тщетно стараясь спрятать в воротник голубой от холода подбородок.

— Нет, Ирка, надо идти, — сказала Оля. — Я маме обещала, беспокоиться будет…

— Вы что, очумели, золотки? — уже по-настоящему встревожился Лазков. — Павлыч! — гаркнул в ухо Веприну. — Ты что воду мутишь? Давай сначала в Викторово! — Он ухватился было за баранку, Веприн молча отстранил его руку плечом.

— Да мы дойдем, не тревожьтесь. — Оля просительно улыбнулась Лазкову, — Подумаешь, метель… Впервой нам, что ли?.. Айда, Ирка!

Оля, зажмурившись, выпрыгнула из машины. Следом за нею нехотя съерзала с сиденья, опустила ноги в снег Ира Давыдова. Девчата, казалось, сделали всего лишь шаг в сторону, и тут же их поглотила белая мгла.

— Ну, Павлыч! — с угрозой сказал окончательно протрезвевший Лазков. — Отвечать за них вместе с тобой я не намерен. Тогда я тоже с ними, езжай в Лоино один.

— Катитесь вы все к чертям собачьим! — тонко выкрикнул Терентий Павлович. — Навязались на мою голову… Ну чего рассиживаешься? Беги, верни их!..

Аркадий Петрович глухо бухнул заиндевевшей дверцей, бросился в темь. Не было его минут двадцать. Наконец вернулся.

— Как сквозь землю провалились… Нашел вот это… — Лазков поднес к лицу Терентия Павловича красную вязаную варежку… — Не знаешь чья?

— Вроде бы Егорушкиной… Я в зеркало видел, как она все челку со лба откидывала, в красном рука была… Где нашел?

— Да тут, у самой поворотки, еще замести не успело.

— Дай-ка!..

Веприн для чего-то стал натягивать варежку на свою квадратную лапищу. Варежка была до смешного мала, всунулись туда, и то с трудом, три пальца. Лазков сперва удивленно таращился на приятеля, потом испугался:

— Порвешь, бугай! — бережно взял варежку и засунул ее за отворот полушубка.

Они медленно поехали по викторовской дороге, непрерывно сигналя. Никто не выбежал в круглый свет фар, ни единой души не откликнулось поблизости.

— По тропинке, вишь, побежали, — плачущим голосом сказал Лазков. — И все ты… Какое там к бесу Лоино в такую заметь.

— Ты чего паникуешь? — озлился Веприн. — Что, собственно, случилось?

— Ох, чует мое сердце, чует, — по-бабьи запричитал Аркадий Петрович.

— Нюня! Размазня! — с чувством вымолвил Терентий Павлович, почти радуясь, что можно выместить на приятеле, пусть на словах только, все злоключения этого тяжкого дня. — Слушай решение: едем в Викторово, ночуешь у меня!.. Они беспрепятственно ехали с километр. Вдруг машина остановилась, взвыв мотором.

— Сели, — сказал Веприн после безуспешных попыток выбраться из сыпучего, но достаточно прочного снежного капкана. — Откапываться надо.

Ругая непогодь, покряхтывая, вылезли из машины, достали из багажника лопату, принялись по очереди откидывать из-под колес сухо шуршавший, снова вливавшийся в вырытые ямки снег. Все же через полчаса поехали. Но ехали не долго: у речки Лосминки, где начиналась низина, дорога была замкнута наглухо — переметена крутобокими барханами.

— Ладно, пусть стоит до утра, — вздохнул Веприн, жалея новенькую, только что купленную колхозом «Ниву». — Пошли, что ли, Петрович?..

В город они отправлялись, соответственно одевшись: в хороших костюмах, при галстуках, в теплых, с меховой подкладкой, на толстой подошве ботинках. Но, как люди бывалые, к тому же деревенские, не забыли надеть, пускаясь в неблизкий путь, белье с начесом. А полушубки, тяжелые лохматые шапки — это было нынче в моде и как бы само собой разумелось.

Немудрено, что, пройдя не так уж и много по глубокому снегу, поработав ногами, друзья не только не замерзли, но даже ощутили жар в телах. И это успокоило их, вселило уверенность, что и с девчатами все будет благополучно.

— Дойдут, никуда не денутся. — Веприн шумно отдувался, обирая с густых бровей сосульки, которые образовывались от пота, стекавшего на лоб из-под низко надвинутой шапки. — Пожалуй, дошли уже…

— Как миленькие добежали! — подхватил Лазков и затянул было «Эх, мороз, мороз…», но тут же спохватился, подумав, что рано еще веселиться-радоваться.

Они вступили на околицу Викторова. С неба уже не падало, лишь курилась у ног поземка. Деревня таилась внизу, в пойме Лосминки, беззвучная, бессветная, и они невольно вздрогнули, когда в глаза им сверкнули пугающе яркие окна избы, стоявшей на пригорке, под тремя березами. Здесь жила Марья Давыдова, и Веприн крупно зашагал к избе, потянув словно бы за собой, как на веревочке, мелко семенившего сзади Аркадия Петровича.

Им открыли тотчас, едва Терентий Павлович приложился нетерпеливой дланью к дощатой, криво повешенной двери. Не поздоровавшись, он шагнул из прихожей в горницу и облегченно вздохнул, увидев на диване Иру. Она лежала, укрывшись по грудь пестрым, сшитым из лоскутков одеялом, и виновато, бледно улыбалась встречь Веприну.

— Ну, как, что? — быстро спросил он, ни к кому не обращаясь, хмурясь, будто виня кого-то за доставленные ему хлопоты.

— Ох, и не говори, Павлыч! — вздохнула за его спиной хозяйка избы — худая, высокая, с бледным лицом Марья. — Обморозилась девка… Но, кажись, оттерла снежком да водочкой. Слава богу, оставалось на донышке… Как душа моя чуяла… Давеча приходит Степа-скотник, дай, говорит, нутро смазать… А я ему…

— Да прекрати ты, — поморщился Веприн, перебивая болтливую старуху, и повернулся к Ире: — Ольга тоже дома?

— Наверно…

Он стоял у дивана, набычившись, склонив голову, стараясь не смотреть на Ирины голые плечи, перехваченные розовыми бретельками комбинации.

— Как это — наверно?

Ира зябко дернулась под пестрым одеялом:

— Потерялись мы с ней…

— Что-о? — еле удержался от крика Веприн.

— Уж больно мело… Мы все рядком, рядком бежали, а у речки смотрю — нет ее… Да вы не беспокойтесь, Терентий Павлович, я так думаю — Ольга вперед рванула…

— Ох, чуяло мое сердце, — прошептал сзади Лазков.

Чуть не сбив его с ног, Веприн бросился к двери.

Егорушкина жила в другом конце деревни. Всю дорогу они бежали. И как полчаса назад, ударил им в глаза свет, рвущийся из окошек.

— Дочка дома? — с порога выдохнул Веприн.

Олина мать, Татьяна Семеновна, испуганно отступила перед ними, загнанно дышавшими, в шапках набок, распахнутых полушубках.

— Случилось что?

— Где дочка, спрашиваю? — гаркнул Терентий Павлович.

— Да вот сижу поджидаю… — Лазков видел, как ее смуглое, красиво подсвеченное румянцем лицо начало медленно тускнеть, подергиваться, будто пеплом, серостью. — А что?.. Спать вот не ложусь… Сегодня обещалась беспременно приехать… — голос ее сломался и затих.

— Чего столбом стоишь? — зло набросился Веприн на Аркадия Петровича. — Беги по дворам, людей подымай!..

Было уже близко к утру…

Олю искала вся деревня, стар и млад. Вышли за околицу и, рассредоточиваясь, как солдаты в шеренге, двинулись вниз по косогору, к Лосминке. Среди искавших был и Аркадий Петрович Лазков. Его потом долго вспоминали, потому что не кто-нибудь из своих, деревенских, нашел Олю, а именно он, Лазков, человек, в сущности, посторонний, лишь изредка приезжавший в Викторово, к другу своему Веприну. Нашел, когда было уже совсем светло, далеко от деревни, в стороне от тропы, в поле, под одиноким ольховым кустом. Олю замело, только торчала из-под снега рука в красной варежке. Не будь этой варежки, кто знает, лежать бы Оле в белой смертной постели до самой весны, до радостно-говорливых ручьев и земной обнаженности.

Аркадий Петрович опустился на колени и стал сбрасывать с Оли снег. Она сидела под кустом, как живая, с открытыми глазами и протягивала, словно просила согреть, левую, ту, что была без варежки, окоченевшую руку. И Лазков, радуясь тому, что он отыскал давеча в метели варежку и носил все это время с собой, бережно, как величайшую драгоценность, вытащил ее из-за пазухи. Она хранила тепло его тела, но он еще подышал на нее, прежде чем надеть на мертвые голубоватые пальцы Оли…

Однажды жена сказала Веприну:

— Сходил бы ты к Татьяне Семеновне, Терентий, объяснился. А то по деревне о тебе худое болтают.

Минуло уже две недели, как погибла Оля. В круговерти колхозных дел он порой и забывать стал о той ночной беде.

— Ты думаешь, надо сходить? — сухо и бесстрастно, как всегда говорил с женой, спросил Терентий Павлович.

— Думаю, надо… И потом, вот что — Егорушкина на похороны и поминки потратилась… А женщина она бедная, одинокая…

— Так ей же колхоз выделил.

— Колхоз само собой. И тебе лично не мешало бы проявить материальное участие… Дай ты ей… — Валентина Викторовна глубокомысленно подняла взор к потолку и, будто там обозначилась цифра, покачала головой: — Гм… это, пожалуй, много… Отнеси ты ей… семьдесят пять… да, да, именно столько! — семьдесят пять рублей.

— Ну уж нет! — взвился на дыбы Веприн. — Откупиться предлагаешь? Точно я и в самом деле виноватый в чем… Взятку сунуть, да?

— Мне нечего добавить к сказанному, — Валентина Викторовна со значением поджала губы. — Теперь думай сам.

Веприн думал, думал, потом тайком от жены взял из шкатулки, где хранились семейные деньги, три зелененьких и вечером отправился к Татьяне.

Встречен он был холодно. Без приглашения сев, Терентий Павлович уже, наверное, в десятый, а то и в двадцатый раз за последние дни начал подробно рассказывать, как развертывались события в ту гибельную метельную ночь. Речь его текла заученно гладко, и закончил он туманными рассуждениями о судьбе, которую не обойдешь, не объедешь. Татьяна Семеновна слушала, не перебивая, но сидела на табурете прямо, жестко и упорно не поднимала на собеседника глаза.

Этим, надо полагать, и кончилось бы его посещение, не решись он достать из нагрудного кармана и опустить на краешек стола заранее приготовленные, аккуратно сложенные вчетверо полусотенные.

— Это за смерть дочушки? — хрипло спросила Татьяна и, неуловимо быстрым движением вскинув голову (как змея, — подумалось Терентию Павловичу), кольнула его таким люто ненавидящим взглядом, что он, точно и впрямь ужаленный, крупно вздрогнул и на мгновение зашелся в темном страхе. Потом положил на столешницу непослушную руку, неловко скомкал зеленые бумажки и опустил их меж колен, себе под ноги. Уже давно ни перед кем не испытывал он такой обессиливающей робости, такого тягостно-неодолимого желания как-то, пусть ценой унижения, смягчить чужой гнев.

— Танюш, — попробовал воззвать он к давним чувствам этой женщины, — Что ж ты это так, на меня-то?.. Не чужими ведь были…

Его вдруг обдало горькой радостью. Да, не чужими, однажды целовались даже под липами в парке, слушая песни майского соловья, но никогда не было у них последней, самой близкой близости. А раз так — вытерпит он любую людскую напраслину, потому что кто-кто, а все ж не кровинушка его родная замерзла в ту ночь под ольховым кустом.

Недоуменно вглядывалась Татьяна Семеновна в просветленное лицо Веприна. А он отрешенно, заботясь лишь о том, как бы не дать ускользнуть этой утешительной мысли, вышел из избы на крыльцо и не заметил, как со всего размаха, грудью, распахнул поочередно две двери — в сени и оттуда на улицу.

Еще через неделю Веприна вызвали в райком. Принимал его инструктор Воронов, всегда относившийся к нему с нескрываемой неприязнью. Он даже не поднялся навстречу вошедшему Терентию Павловичу. Взял из стопки чистый лист бумаги, подчеркнуто брезгливо, мизинцем пододвинул: «Пишите». — «Что писать?» — не понял Веприн, стараясь поймать ускользавший взгляд слишком светлых, порой как бы вовсе исчезавших вороновских глаз. «А вы не догадываетесь? — усмехнулся инструктор. — Тогда прочтите вот это…» И снова пододвинул листок — исписанный крупными, наклоненными влево буквами. «Неужто Татьяна?» — подумал. Но нет, почерк был сухим и четким, явно не женским.

Веприн прочел анонимку и написал объяснительную записку. Воронов сунул ее, не читая, в папку.

— Было бы крайне нежелательно, если бы слухи дошли до области, — сказал он. — И дело, конечно, не в вашей личной виновности или невиновности. Речь идет о чести целой партийной организации. У нас не было, нет и быть не может руководящих работников, вышвыривающих вон из машины в метель и мороз своих же односельчан… В области, само собой, разберутся во всем по справедливости, но уже самый факт разбирательства…

Терентий Павлович слушал Воронова и с запоздалым сожалением вспоминал, как однажды поругался с ним, когда тот приехал в Викторово в пору уборки и пытался указывать ему, Веприну, что и как делать. Но ведь с тех пор прошло пять или шесть лет. Какой же долговечной может быть злая человеческая память!..

Выйдя на райкомовское крыльцо, он осмотрелся. Искрилось солнечной голубизной весеннее небо, сизые сосульки под крышами точили вниз бесконечные вереницы капель, суматошно чирикали в придорожной канаве взъерошенные воробьи. Оказывается, был уже март в своей середине. И хотя Веприн не далее чем вчера посылал в сельхозтехнику рапортичку о завершении ремонта плугов и сеялок, он только сейчас понял, что время не стоит на месте и со дня гибели Оли прошло уже добрых полтора месяца.

В ближайшем магазине он купил две бутылки водки и, минуя Викторово, погнал «Ниву» в Лоино. Смеркалось, когда он приехал туда. Лазков садился ужинать, и Терентий Павлович с бутылками был весьма кстати. Пили они в тот вечер много и долго. Веприн, не по-хорошему возбужденный, размахивая руками, рассказывал приятелю о поездке в райком, а тот и слушал и не слушал, удивляясь, как изменился за эти недели могучий здоровьем председатель «Восхода», как отощал телом, потемнел лицом, каким тревожным, затравленным стал его взгляд.

Терентий Павлович жаждал одного — дружеского участия, а Лазков возьми и брякни:

— Что ж теперь говорить… Послушался бы меня, повез бы девчат прямо в Викторово, не пришлось бы теперь плакать и каяться.

— Это кому каяться? В чем? — крикнул Веприн так громко, что встрепенулась и осенила себя крестом дремавшая в углу на табурете теща Лазкова. — Почему не догнал девок, как прошено было?

— Так метель же, мороз…

— Метель, мороз, — передразнил приятеля Терентий Павлович и, с размаху упав лицом в миску с капустой, горько заплакал.

— Не унывать, братва! — бросил было в затылок горевавшего друга Лазков свой достопамятный клич, но голос бывшего худрука прозвучал неуверенно, и весь он был уже совсем не такой, как на том банкете — озабоченным, постаревшим, вконец облысевшим.

Аркадий Петрович, вздыхая, походил вокруг стола, осторожно тронул приятеля за плечо.

— Ну полно, Павлыч. Никто тут не виноват, просто такое уж случилось… происшествие…

На следующий день Веприн смутно, урывками воскресил в памяти это полуночное бдение. Кажется, они обзывали друг друга разными недобрыми словами, кажется, обнимались и лобызались, кажется, пели дуэтом «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…», кажется, вбежала из другой комнаты в ночной рубашке разбуженная песней жена Лазкова и ударила мужа по щеке белой и полной, голой по плечо рукой, кажется, Аркадий Петрович силой укладывал его спать на кожаный, противно скрипевший пружинами диван, а он, Веприн, отчаянно отбивался… Но, может быть, ничего такого и не было. А вот словцо лазковское — «происшествие» — запомнилось и полюбилось. Терентий Павлович жадно ухватился за него, будто оно все объясняло, и с тех пор, когда заходила речь о погибшей Оле, он, словно бы оскорбленный людской тупостью, пожимал плечами и холодно бросал:

— Происшествие… понимать надо!

Он начал пить. Сперва ездил к Лазкову почти каждый вечер, но тот, быстро смекнувший, что этак немудрено и с кругу спиться, дал ему поворот от ворот, тем более решительный, что не сном, а явью была для Аркадия Петровича карающая рука супруги. На всех перекрестках викторовских улиц Веприн заклеймил предательство друга и принялся пить в одиночку.

Его снова вызвали в райком и предупредили, что дальше так продолжаться не может. Веприн искренне ужаснулся перспективе, нарисованной уже не инструктором Вороновым, а самим первым (вон из партии, долой с должности председателя) и не менее искренне обещал исправиться. Может, он и сдержал бы свое честное партийное, если бы вскоре его, как он потом говорил, не «постигло видение».

Он допоздна задержался в конторе, сидел в полном одиночестве над бумагами (нужно было наверстывать упущенные в запойном угаре председательские дела) и вдруг явственно услышал Один голос, певший «Ой, мороз, мороз…». Чувствуя, как от страха у него на затылке зашевелились волосы, он открыл дверцу стола, нашарил в потаенном углу бутылку и принялся пить прямо из горлышка, краем слуха следя за песней. Она отдалилась, потом затихла совсем.

Он допил бутылку и опять склонился над сводкой сева зерновых, но в это время старенький письменный стол, за которым он сидел, по-человечески закряхтел, шевельнулся, сдвинулся с места и заскользил к внезапно развернувшейся в звездную ночь стене. Выдернулся из розетки шнур настольной лампы, но, странное дело, лампа продолжала гореть и освещать путь столу, который вместе со стулом и Веприным заскользил куда-то вниз, в темное пространство. Терентий Павлович подивился на стол — тот сам, без посторонней тяги, резво бежал по полю. И стоило ему подивиться, как впереди стола возник белый конь и в руках Веприна очутились вожжи. Конь пустился вскачь. За столом, словно голубиная стая, летели поднятые ветром в воздух вепринские сводки и отчеты. Вскоре воспаленных губ его коснулась отрадно речная сырость, блеснула в снопе света вода Лосминки. Они — конь, стол, стул и Веприн — поднялись чуть в горку и остановились у того самого ольхового куста, где Лазков нашел замерзшую Олю.

Она сидела под кустом живая, веселая. Жмурясь от яркого света волшебной вепринской лампы, блестя в улыбке влажными зубами, она рукой в красной варежке поманила к себе Веприна. Он тяжело выскребен из-за стола и, прихрамывая от неуверенности и тревоги, приблизился к Оле.

«Садись рядом, — услышал он. — Рассказывай, что нового». — «Варежку можешь снять, — сказал Терентий Павлович. — Май на дворе. Завтра лен будем сеять». — «А я-то всю зимушку проспала», — хрустя косточками, сладко потянулась Оля. «И правильно сделала», — помрачнел Веприн, вспоминая, как скверно, горько было ему минувшей зимой. «Нет, неправильно, — строго сказала Оля. — Ведь клуб на замке стоял. А я хоть бы пошевельнулась во сне…» — «Ладно, не расстраивайся, — сказал Терентий Павлович. — Нынче Ирина учебу кончает, будет в клубе хозяйкой». — «Это хорошо. Я Ирке помогать стану. Солисткой в хоре выступлю. Я ведь хорошо пою… Вот послушай…»

И Оля запела песню про мороз.

«Прости меня», — сказал Веприн. «Что прощать? Разве ты виноват? Ты хороший и добрый». — Она обняла его за шею. Веприн скосил глаза книзу. Ее рука без варежки была как синий цветок с пятью лепестками. «Отпусти меня», — в смертной тоске заметался Терентий Павлович. Она легонько оттолкнула его: «Ладно, иди пока. — И, нагнув его голову, поцеловала в лоб. — Только приходи скорей снова».

Очнувшись в конторе, Веприн сошвырнул со стола лампу, разбив ее вдребезги, выскочил на улицу и, нелепо размахивая руками, побежал по деревне, дикими воплями поднимая с постелей уже давно спавших сельчан. Его схватили, связали, а утром отправили в город, в больницу…

Татьяна Семеновна вскоре после смерти дочери перебралась из Викторова в самую глухую деревню колхоза, подальше от тяжелых воспоминаний. Но как-то приехала в Викторово за покупками и встретила у магазина Веприна. Со дня гибели Оли не минуло и года, но за это время Терентия Павловича прогнали из партии, сняли с должности председателя, он два месяца лечился в наркологическом диспансере, но, пройдя полный курс лечения, стал пить еще пуще. От него ушла жена.

Татьяна Семеновна невольно отшатнулась, столкнувшись лицом к лицу то ли с незнакомым, то ли где-то виденным стариком в засаленной в лоск телогрейке, стоптанных, заляпанных грязью кирзовиках, с одутловатой сизогубой физиономией, густо заросшей белой, как снег, щетиной.

Веприн взглянул на нее свирепо сверкнувшими из-под припухлых век, налитыми кровью глазами, но сделал вид, что не узнал, гулко затопал по деревянным ступенькам, поднимаясь к магазинным дверям.

Татьяне не хотелось входить в магазин вместе с ним, она замешкалась в сторонке, ожидая, когда он выйдет, однако не дождалась. Она протиснулась в туго открывавшуюся дверь в тот момент, когда Веприн через головы толпившихся у прилавка женщин протягивал продавщице Зинке трешку, а та — толстая, наглая — отталкивала его руку и визгливо кричала:

— А ну, встань в очередь, паразит! Выпить не терпится?.. Вот я сейчас напою тебя, сволочь немытую!..

В первый раз не шевельнулось в Татьяне Семеновне злое чувство, она посмотрела на Веприна с жалостью…

Бивак на веселой лужайке

В родной материнской хате Костик спал всего одну ночь. Утром встал с головной болью, ломотой в костях. Чтобы вспомнить золотые сны детства, лег спать на печке и глаз не сомкнул, ворочаясь на ребристых кирпичах между трубой и стенкой. К тому же вышла стычка с котом. Костик задремал было, когда тот невесть откуда, с потолка будто, прыгнул ему на грудь и без всякого почтения мазнул облезлым хвостом по самым губам гостя, оставив на них изрядную толику рыжей шерсти.

Заохали, захныкали, проснувшись в углу на деревянной кровати, жена Раиса и дочь Жанна. Жертвы духоты и бандитских наскоков комарья, они тоже не выспались, были кудлаты и злы.

— Не-е, так дело не пойдет, — сказалКостик и, взяв в сенцах топор, вышел на крыльцо, зорко осмотрел окрестность. Подходящее место было прямо через дорогу — веселая лужайка с редкими березками. Дальше начинался сосновый парк, а за ним серебристо-червлено поблескивало меж меднокожих стволов неописуемой красоты озеро с тремя, как длинные зеленые лодки, островами.

— Эх-ма-а! — блаженно потянулся Костик и дернул левым плечом так, что оно хрустнуло. Хруст получился звонким, чистым.

Теперь будто и не было бессонной ночи. Чувствуя, как силушка переливается в жилах, поигрывая мускулами, Костик поплевал на ладони и взял топор. Хекнув, со всего размаха ударил под корень березку. Та вздрогнула вершиной. «Ага, не нравится», — подумал Костик, выдернул топор и рубанул снова — снизу вверх. Выруб получился трехцветный: за коричневой берестой нежно зеленела лубяная бархатная подкладка, а там уж посверкивало и само бело тело — тугое и сочное.

Бесшумно, как по воздуху, подплыла, подошла маманя, молча остановилась за спиной.

— Ты чего? — спросил Костик.

— Жалко, сынок…

Костик выпрямился, оставив топор воткнутым в ствол. Маманя у него была необразованная, темная. Умные, но неконкретные слова на нее не действовали. А вот если случай какой вспомнить, картинку нарисовать…

— В прошлом году мы домину строили — на целый квартал. Конечно, ветошь разную деревянную смахнули — частные сооружения. И сады, само собой… Я со своим дизелем как пошел чесать — одни куржи вывороченные позади оставлял… И заметь, маманя, деревья культурные, человеком саженные, — яблони, груши, вишня, рябина черноплодная… И все лучших сортов… Усекла? А ты березу дикорастущую — жалко… Нехорошо, маманя, не по-современному.

— Да я что, я ничего, — стушевалась маманя и осторожно погладила горячее под рубашкой крепкое плечо сына. — Ты руби знай…

И серой мышкой покатилась к избе — яичницу жарить для гостей дорогих.

Желтенький «жигуленок» Костика стоял рядом. Шины его прогнулись от тяжести того, что было на «втором этаже» — крышном багажнике с нарядной никелированной оградкой и крепкими капроновыми намордниками поверху тюков, мешков, рюкзаков, корзин и ящиков. Встав на подножку, Костик стащил и кинул на землю тяжелый мешок, сшитый из серо-зеленого брезента. В мешке, свернутая вдесятеро, томилась без света и воли четырехместная палатка, оранжевая, отечественная, 155 р. Из поверженной березки Костик сделал два кола больших и четыре маленьких.

Теперь ему требовалась помощь. Насвистывая, он пошел в ближайший дом, к маманиной соседке тетке Наталье. Тетки дома не оказалось, но на ее кровати в сапогах и телогрейке валялся здоровенный мужик и курил сигареты «Прима» — пачка лежала рядом на табурете.

— Ну приветик! — сказал Костик обрадованно. — Ты что?

— Хвораю, брат. Температура — тридцать семь и три.

— Бюллетенишь?

— Не дает фельдшерица. Пить надо меньше, говорит.

— Ты кто? Я в этой деревне родился и возрос, каждую личность в округе знаю, а тебя не знаю.

— Петр я. Кузьмишкин.

— Недавно тут?

— Точно. С северных краев прибыл.

— Да ты, никак, к тетке Наталье того… под бочок, в примни?

— Точно подмечено.

— Ну ты даешь, мужик! — захохотал Костик. — Это по мне, по-современному. Где работаешь-то?

— Бульдозерист я, мелиоратор, короче…

— Воду сушим, кусты бреем, хрен имеем, — пошутил Костик. — А в общем почти коллеги, говоря по-современному, я тоже на тракторе, только в городе, в стройтресте.

— В городском стройтресте не стоим на месте, с места стронешь — шиш догонишь, — отшутился мужик, но как-то робко, конфузливо.

— Ну вставай, товарищ Кузьмишкин, по имени Петр, — сказал Костик.

— Это зачем?

— Дело есть.

— Да мне на работу давно пора. Бюллетеня-то нет…

— Ты знаешь кто, мужик? — Костик поискал глазами по избе, с чем бы сравнить Кузьмишкина, не нашел ничего подходящего и постучал по пустому ушату на лавке. — Вот ты кто… Да ты заставь меня больного в городе вкалывать!.. Я своему начальнику выложил бы, уж он у меня почесался бы… А закон на что? Трудящимся человеком помыкать, в гроб его загонять вместе с температурой? Сколько у тебя, говоришь?.. Да я бы твою фельдшерицу, толстомясую…

— Тощая она, как хвощ, — уточнил Петр.

— …эту тощую… Посмела бы она мне бюллетень не выписать!.. Да я вижу, совсем замордовали вас тут в деревне… Не по-современному, товарищ Кузьмишкин, ведешь себя. Смотреть на тебя, непротивленца, противно!

Мелиоратор даже не шелохнулся, лежал, тяжело вздыхая, лицо небритое, скучное и как бы опухшее малость.

— Э, да ты… — догадался Костик. — Что имеется в местной торговой точке на сегодняшний день?

— Ну яблочная… Один р. девятнадцать коп.

— Даю на бутыль! Живо! Лопата найдется в сем доме? Прихвати!

Вдвоем они мигом развернули и поставили палатку, с центром в том самом месте, где росла березка. До открытия магазина оставались считанные минуты, и Петр прямо-таки вдохновенно горел на работе, стремясь завершить ее быстро и при высоком качестве. Березовый пенек он обкопал вокруг, подрубил корни и, поднатужившись, выдернул из земли — деревца как и не было тут.

— Сразу видать мелиоратора, — похвалил Костик и достал кошелек. — Ну дуй в магазин, добавляй градусы…

А сам принялся снимать с багажника всякую всячину.

Вернулись с прогулки к озеру жена и дочь, одобрили содеянное главой семьи. В палатке Костик разостлал тюфяки и одеяла, бросил в изголовье поролоновые подушки в чистых наволочках. Под прохладным пологом были размещены также батарейный крохотуля-телевизор марки «Турист», транзистор «Океан», трехлитровый термос с ледяным тоником «Байкал», переносной пенопластовый холодильник, набитый сухой колбасой, сырами, консервами «Лосось натуральный дальневосточный» и многими другими вкусными и питательными дефицитами. У крайней подушки — дочкиной и средней — жениной заботливый Костик поставил две склянки — с антикомарином «Тайга» и одеколоном «Гвоздика». Последний долженствовал смягчать зуд от укусов на случай, ежели бы писклявое племя, игнорировав защитные меры, все же покусилось бы на нежную женскую плоть.

Завтракали за легким раскладным столиком, сидя на раскладных же стульях. Грязные тарелки отставляли на кровать-раскладушку, которую Костик раскрыл в предвидении возможности желания женщин позагорать на солнышке, не соприкасаясь с еще холодноватой майской землей.

— Просто прелесть! — так оценила результаты Костикиных хлопот жена Раиса.

— Не царское время, чтобы гнить на корню в грязной и душной хате, — несколько выспренно, но вполне искренне выразился Костик и самодовольно хрустнул плечом. — Будем и на селе жить цивилизованно, по-современному.

— Нормально! — сказала, насытившись, дочь Жанна, студентка первого курса, длинноногая баскетболистка, и юркнула в палатку, откуда тотчас же донеслись кудахтающие вскрики какого-то неведомого инструмента и разухабисто-хриплое песнопение. Все это Жанна называла почему-то поп-музыкой, хотя Костику было доподлинно известно, что у попов в церквах поют так, что заслушаешься, а тут такая поп — хоть стой, хоть падай.

Упасть Костик не упал, не из слабонервных был, но и стоять дольше возле палатки, засорять уши этой дребеденью не пожелал. Он вспомнил, что у тетки Натальи в сенцах видел знатную мережу — на длинной ручке, с тяжелой мотней, и не без основания решил, что тетка вряд ли промышляет на озере, а вот мелиоратор Петр наверняка балуется рыбалкой. Надо было снова заглянуть к Кузьмишкину и договориться насчет вечера.

Жена Раиса тоже не соблазнилась отдыхом, лишь на мгновенье присела на раскладушку и тут же поднялась с лицом вдохновенно сосредоточенным. Сходила в избу за сумочкой с деньгами, положила ее в большую кожано-матерчатую сумку и вслед за мужем отправилась в деревню, правда, без определенного адреса, но с определенной целью.

Жену Костик любил и уважал. Сам он, хоть и коренастый, но мелкого роста, на кривоватых ножках, конопатый и лысый. А Раиса — высокая, дородная, выступает словно пава, на целых пять лет моложе Костика и до недавнего времени ходила в спортсменках областного масштаба, шутка сказать — дискометательница, дискоболка, яснее выражаясь. И не в пример Костику — ученая, с фельдшерско-акушерским спецобразованием. И даже предметами искусства и старины интересовалась. Недаром, когда вернулась к обеду на стоянку, в ее суме, помимо всего прочего, были: забавная иконка — складная, двустворчатая, с медными застежками, письма явно не древнего, но почтенного; кованый металлический ковшик в виде лебедя; деревянный гребень с выжженными на ручке затейливыми ромашками, красивое ожерелье из сушеных калиновых ягод, растрепанная книжка, в свиной коже, дореволюционного издания, неопознанного содержания по причине ненашенского шрифта, и лапти, ценные не старостью, а мастерством плетения, отменным народным вкусом — красное лыко причудливо переплеталось в них с голубым.

Кроме того, на могутном плечике принесла Раиса-дискометательница две штуки домотканых половиков. Деревенская старушка умелица Пелагея, и зиму и лето хлопотавшая у древних кросен, не продала дорожки, а просто отдала их так, от перепроизводства тканой продукции и возникшего по этой причине стеснения в крохотной вдовьей избушке и за обещание Раисы прислать мужа с ружьем на предмет истребления недавно объявившегося зловредного хоря.

Так и появилась Раиса на стойбище, подобно греческой богине, возвращающейся с охоты, в полной своей величавой силе — с валиками половиков на плече, огромной сумищей в правой длани. И хоть бы согнулась в какую-нибудь сторону в пояснице, хоть бы коленками дрогнула: прямо и видно несла свое зрелое тело, а на румяном лице — ни капелюшечки пота, лишь веселая улыбка на полных губах и под очками.

— Ну как? — спросил Костик, любуясь женой.

— Кое-что несу, — скромно отвечала Раиса.

Было еще бедновато в деревне в эту пору, еще не наступило время главного осеннего бора — заготовок на зиму, когда из деревенских подполий выгребают картошку, реквизируют у родителей огурцы соленые, капусту белокочанную квашеную, яблоки антоновские кисло-сладкие. Когда копаются в кубелях, отыскивая куски сала потолще. Когда гоняются с палкой за гогочущей стаей, стараясь подшибить гуся покрупнее да пожирнее. Такое время еще не наступило. Однако в бездонном Раненном кошеле нашлась-таки местинка не только для несъедобных вещей и предметов. Из уютной матерчато-кожаной сумки извлекла она и поставила не без гордости на стол банку светло-желтого липового меда, купленного по сходной цене у деда Аркадия Пантелеймоновича; связку сушеного гриба боровика, сулею со свежим березовым соком, пол-литровую бутылку с редким в нашу промышленную пору и поэтому высоко ценимым туземным экзотом — самогонкой и пленковый мешочек с овсом. Этот злак Раиса собиралась проращивать в некипяченой воде и есть с ржаным хлебом — для пущего роста волос на голове, которые, не в укор Раисе, были у нее тонковаты и редковаты.

Но принесенное было ценно и тем, что с каждой добытинкой связывалась какая-нибудь маленькая, то веселая, а то и не совсем веселая историйка. Дед Аркадий, к примеру, наотрез отказывался от продажи меда, знай твердил — внучонку, мол, приберег, но стоило Раисе достать пригоршню новеньких олимпийских рублевиков и поводить ими перед крупным носом деда, как ноздри его вожделенно затрепетали, и он в спешном порядке закандыбал за душистым золотом. Нумизмат он, что ли, этот дед Аркадий?

Вот уж истинно, чем старей, тем смешней. Народную умелицу и трудолюбку восьмидесятилетнюю ткаху Пелагею Ивановну Раиса обнаружила на печке, за трубой. Старушка сидела там в полутьме, позабыв о кроснах и половиках, прижимая к боку белую, с красным коком курицу. От чешуйчатой, как у ящера, куриной лапы тянулась веревочка, концом намотанная на бабкин кулак. Кура суматошно кудахтала, хлопала крыльями, вырываясь, и царапала острыми коготками «Пелагеины руки. «От хоря хохлатую берегу, — объяснила ткаха с печи. — Последняя осталась. Пять штук за весну сожрал, ненасыта…»

— Надо помочь бабусе, — сказала Раиса Костику. — Ведь ты с ружьем приехал, вот и застрели хоря.

— А что — и застрелю, — пообещал Костик. — Завтра же капут ему устрою…

Вечером, в сиянии молодого месяца, несуразный, как привидение, вступил на бивачную территорию мелиоратор Кузьмишкин. Темный силуэт его делало жутким нечто конусообразное, зыбкое, болтавшееся за его спиной, и узкий длинный предмет, пересекавший фигуру посередине. Крадучись, Петр нес мережу — браконьерскую снасть и лодочное весло. Капроновая мотня мережи волочилась сзади по земле, сбивая с травы вечернюю росу и оставляя туманную полосу среди мерцавшей под месяцем влаги.

Посвечивая фонариком, они спустились с крутого берега к озеру, где в редких камышах, накрепко притороченная к железному шкворню, негромко пошумливала, виляя долгим телом, постукивая днищем по волне, рыбацкая лодка. Петр отомкнул ее, бросил цепь с замком в корму, они погрузили снасть, сами сели и поплыли по лунной дорожке к другому берегу, к устью речки. Там нерестилась рыба. Набилось ее в речку, видать, очень густо — при первом же погружении мережа наполнилась живой благодатной тяжестью столь щедро, что Петр едва-едва поднял мотню над водой. Костик ловко подхватил ее и бултыхнул в лодку. Попалась в основном плотва — увесистая, пузатая, распираемая икрой. «Ведра три, — прикинул в уме Костик. — Высушу — славная закусь будет под пиво». И, азартно хохотнув, потирая руки, приказал Петру бросать мережу второй раз. Но тут раздался вдруг стрекот мотора, из-за ближайшего острова выскочил тупорылый катерок с фонарем на носу и ринулся прямо к ним.

— Егерь! — испуганно зашептал Петр. — Гаси свет. Рыбу за борт! — И стал суматошно хватать плотву, швырять ее куда попадя.

— Ты что, спятил? — осадил его Костик, брезгливо стирая со щеки брызнувшую в лицо икру. — Я твоего егеря в гробу видел…

Однако егерь вовсе не походил на покойника. Будто влитый в корму, в форменной фуражке с высокой тульей, тяжелом армейском плаще с капюшоном, он подкатил к ним, словно сила сама, как власть сама, и, сделав крутой вираж, намертво закольцевав плоскодонку, резко заглушил мотор. И напрасно Петр отворачивался, прятал лицо от фонаря, высоко поднятого егерем.

— Ты, Кузьмишкин?

— Ну я…

— А это кто с тобой?

— Ты меня светом не слепи! — вломился в амбицию Костик, заметив, что егерь лишь по первому впечатлению грозен, а приглядеться — мужик как мужик. — Ты меня знаешь, чтобы светом слепить? Может, я министр той же рыбной промышленности. Из Москвы на отдых прибыл.

Егерь, будто глух был, заглянул в лодку.

— Давно поймали?

— Только что, Леонидыч, — с подобострастной поспешностью ответствовал Кузьмишкин. — Живая еще.

— Ну коли живая, пускай живет себе на здоровье… Ясна мысль? Давай ее назад в воду.

— Это как назад? — закричал Костик. — Умный какой нашелся. Ты сначала налови ее, а потом распоряжайся!

— На штраф нарываетесь, товарищ, — насупился в фонарном свете Леонидыч. — Могу устроить…

— Нет, ты глянь только, Петро, — Костик судорожно поворотился к мелиоратору, ища поддержки. — Дожили, называется, выходит, и рыбы нельзя половить. Это-то мне, местному, тутошнему, приехавшему на пару дней к родной мамане. Трудяге от комля, строителю заслуженному, бульдозеристу… Издевается он надо мной, что ли, твой Леонидыч?.. Ну нет, формалист несчастный, не с тем связался, я тебе покажу, как слепить рабочего человека!..

— Я, промежду прочим, не только под штраф могу подвести, — сказал Леонидыч. — Могу и под суд вас упечь, товарищ заслуженный строитель.

— За что? — картинно взрыднул Костик и картинно рванул на груди рубашку.

— За это самое, — незаконную ловлю запрещенной снастью в неположенное время.

Костик застегнул рубашку, ощупал пуговицы — все ли целы?

— Ну хорошо, — сказал спокойно. — Зря прикидываешься глупым, вижу, умный ты. А раз так, давай логически рассуждать, по-современному. В этом озере мужики испокон веку рыбу ловили, и от этого ее отнюдь не убывало. Тебе бы, законнику, пошире на данное явление посмотреть, с горки из-под руки… Кто губит рыбу? Я? Или этот вот температурящий мелиоратор Петр? Цивилизация ее губит. Разумеешь, что значит такое слово — ци-ви-ли-за-ция! А точнее — вредные отходы промпредприятий — раз, минудобрения и ядохимикаты — два, свинофермы и сырзаводы — три, проникающая радиация — четыре…

— Что, что? — хмыкнул егерь, явно заинтересованный.

— Проникающая, говорю… А потом плюсуй к этому следующие факторы…

Долго объяснял Костик, почему гибнет рыба, и допек-таки егеря. Засмеялся тот, махнул рукой:

— Езжайте!

— Понял, стало быть. Молодец! — похвалил его Костик.

— Езжайте уж, прощаю попервости…

Спиной почуя недоброе, Костик обернулся как раз в тот момент, когда Петр опускал за борт последнюю рыбешку.

И с мережей чуть не расстались. Объявив ее конфискованной, Леонидыч ухватился за мотню и начал перетаскивать мокрое сетево к себе в катер. Тут уж пришлось заплакать, запричитать Кузьмишкину, назвать подлинного владельца снасти — бычара Николашу, который уж, наверное, спустит на него самого свирепого быка, если он, Кузьмишкин, не вернет мережу.

— Миловать так миловать, — сказал на это великодушный Леонидыч и перекинул мережу обратно в их плоскодонку.

Под конвоем катера, брунжавшего позади на малых оборотах, они вернулись к месту, откуда пускались в плавание. Пожелав им никогда больше не выступать в некрасивой роли врагов природы, егерь умчался в ночь. Плюнув ему вслед, Костик взялся было поворачивать лодку вновь в открытые воды, но тут случился бунт на борту: Кузьмишкин сказал, что прощальные слова Леонидыча были правильные, глубоко проникли в его сознание и никуда он больше не поедет. Костик не на шутку взъярился, хотел возвратиться к речке один, но мелиоратор молча вырвал у него из рук весло, подхватил на плечо мережу и решительно полез вверх, держа курс к дому.

Костик очень переживал эту неудачную рыбалку, спал опять плохо, и когда смежал веки, тут же чудились ему кружка пива с шапкой пены поверху и горка сушеной плотвы с раздутыми от икры брюшками. А тут еще рыжий кот — тот самый. Черт его знает, чего он привязался к Костику. Днем ходил по пятам, явился не запылился и ночью. Правда, в палатку прорваться не сумел, но до самого рассвета бродил около, мяукал низким голосом, бренчал посудой, оставленной на столике.

Разобиженный нечутким отношением егеря, злясь на прилипалу кота, Костик, несмотря на палаточный комфорт, бессонно ворочался во тьме и давил на лбу комаров, которые все-таки просачивались поодиночке в какие-то там щели плотно задраенного шатра. Пробовал он и радио слушать, вставив в ухо наушничек индивидуального пользования, но даже современная техника, целиком и полностью поставленная на службу трудящемуся человеку, в эту ночь не утешила Костика.

А утром — новая неприятность. Они сидели за столом, поедая поочередно кушанья, которые таскала им из избы маманя, как, откуда ни возьмись, из воздуха будто, возник перед ними милиционер в звании лейтенанта — бесспорно, симпатичный юноша с черными усиками, румянцем во всю щеку и серыми выразительными глазами. Раиса улыбнулась ему. Он небрежно ткнул двумя пальцами в висок, приветствуя бивачников, и, косясь на ноги Жанны, завтракавшей налегке, в одном купальнике, осведомился:

— Надолго расположились?

— Во-первых, надо сказать «здравствуйте», — строго заметил Костик и громко хрустнул плечом — как выстрелил. — Во-вторых, надолго ль иль нет — наше личное дело.

— Парковая заповедная зона, никаких машин, никаких палаток.

— Ты меня не учи, молод еще меня учить, — вскипел Костик. — Я к родной мамане в гости приехал.

— Прошу не тыкать, — румяные щеки лейтенанта стали бледнеть. — Вы к тому же еще и безобразничаете, — мысом сапога он поддел березовую ветку с уже увядшими, скукоженными листками. — Кто вам позволил рубить дерево?

— Послушай, парень, — вдруг осенило Костика. — Да ведь ты сын Ваньки Капленкова… Скажи, что вру…

— Нет, не врете…

— Вот видишь, как две капли воды с батькой. Даже усики отрастил… А кидаешься на меня, словно лютый зверь… Мы же с твоим батькой сызмальства без портков по деревне вместе бегали, дружками, можно сказать, были…

— Не врите, — хмуро сказал Капленков. — Не были вы дружками. Пеший конному не товарищ…

— Это как понимать?

— А так. Вы, Константин Афанасьевич, еще в юности тю-тю из деревни, не гляделись вам сельские картины, холодно, голодно было… А мой отец всю жизнь тут, все этой земле отдал.

— Ты не думай, я в прошлый раз на могилку к нему ходил, гладиолус отнес…

— Это ваше право… — Капленков снова поднес к виску два пальца. — Даю три часа сроку для ликвидации незаконно устроенного становища.

«Этот посерьезней Леонидыча будет», — подумал Костик, испытывая непривычное чувство растерянности.

— Милый юноша, — нежно заворковала Раиса. — Нельзя же так категорично. Может, разделите с нами скромную трапезу? И не смотрите на это молоко, у нас найдется и кое-что покрепче.

— Не употребляю, — сказал Капленков жестко и рывком надвинул на глаза козырек фуражки, чтобы не видеть голых коленок студентки Жанны. — Три часа. Не выполните — пеняйте на себя… — И круто повернулся, показав узкую спину и худую шею с завитушками светлых волос.

— Я на тебя в городе жаловаться буду, — зачастил Костик в спину скороговоркой: милиционер, с ходу взяв крупный шаг, быстро удалялся, а сказать надо было ему многое. — У меня генерал эмвэдэшный знакомый. Я ему доложу, как ты честь отдаешь, двумя пальцами… Ты что, советский милиционер, слуга народа, иль полицай заокеанский?.. Думаешь, ты царь и бог? Не на таких нарвался. И на тебя, фраера, управу найдем. Мы тоже законы знаем!..

— Ах, перестань, папка! — прервала его Жанна и зашлась в тягучем зевке. — Скучища в этой твоей деревне. Говорила, не надо ехать.

— Собственно, ничто нас здесь больше не удерживает, — раздумчиво сказала Раиса, поглядывая на пузатую сумку.

За пятнадцать минут до истечения срока, назначенного лейтенантом Капленковым, семейство было полностью готово к отбытию. Все уже сидели в машине: Костик, конечно, за рулем, рядом Жанна в том же голубом купальнике и черных очках на носу, сзади — Раиса, обнимавшая кошель, который занял чуть ли не все сиденье. Приспустив боковое стекло, Костик давал последние наставления мамане: сказано ей было, бестолковой, точно, сколько и какого сорта сажать картошки, сколько сеять огурцов и лука, сколько и каких грибов насолить. Было указание и насчет поросенка — усиленно кормить до сентября, когда намечалось широко и торжественно отметить славный юбилей — сороковую годовщину со дня рождения Раисы.

— Ну пока, — говорил Костик, высовывая мамане для рукопожатия кончики пальцев. — Не ценят меня здесь, не понимают, а то бы больше погостевал… Спохватятся, само собой, да уж поздно будет… Ну да ладно, к осени вновь нагряну. Не хворай тут. И сырости не разводи.

Имелись в виду расставанные маманины слезы. Такая уж старуха была несовременная: как провожать сына и внучку — обязательно заплачет.

Машина тронулась, фыркнув в лицо мамани синим дымом.

Через четверть часа появился лейтенант Капленков. Походил по поляне, где недавно стояла палатка, поднял тетрадочный лист в клеточку, на котором крупными буквами было начертано: «Уехали по собственному желанию, а не по твоему приказанию. Константин». Капленков усмехнулся.

Подошла умелица бабка Пелагея:

— Неуж укатили?

— Как в воду глядишь, Пелагея Ивановна, — подтвердил Капленков. — Скатертью им дорога…

— А я-то надеялась на Константина. Обещал ведь…

— Что обещал?

— Хоря убить.

— Теперь уж не убьет…

— Не убьет, — опечалилась бабка. — Я ее к столу привязала, ножка к ножке.

— Кого привязала?

— Да куру же…

— Ну, ну, — витая мыслями в облаках, пробормотал Капленков.

На лужайке, где жили городские, пованивало бензином, кусты были примяты, трава прибита к земле, валялись банки-склянки.

— Вишь, как загадили эту самую… — умелица собрала в гармошку лоб, вспоминая…

— Биосферу, — оживившись, подсказал лейтенант.

— Во, во, малый!.. Вот тебе эта самая и…

— Экология.

— Во, во! В самую точку…

Бабка радостно смотрела на Капленкова, широко улыбаясь беззубым ртом.

Вчера они оба смотрели по телевидению популярную передачу «Природа и мы». Пелагее очень понравились некоторые слова из передачи, а вот запомнить их накрепко по старости лет не могла…

Берестяная грамота

Это было чувство не то чтобы слишком тяжелое, но довольно тягостное, и оно отражалось на его лице. Выражение лица такое, будто накануне он забыл сделать нечто важное и теперь мучится, стараясь вспомнить, что же именно он забыл, и страдает от своей забывчивости. Может, поэтому все были к нему предупредительны и как бы жалели его. В поезде проводник, принесший постельное белье, получил рубль, вышел из купе и тут же вернулся снова. Потоптался в дверях, всматриваясь в пассажира. «Вы, простите, не заболели часом? А то аспирину принесу или пирамидону, ежели от головной боли…» В новгородской гостинице «Садко» молодая женщина-администратор, которой он протянул в оконце заполненные опросные листки, вдруг взглянула на него с сочувственным любопытством: «Впервые в нашем городе?» И почему-то сочла нужным утешить этого немолодого, старомодно одетого и, как ей показалось, несчастного дядю: «Ну ничего, привыкнете, и все будет хорошо».

Она устроила его с комфортом — в отдельном номере с ванной и телефоном. Он бросил портфель на кровать, присел на табурет у вешалки, соображая, что делать дальше. Идти на завод ему не хотелось, к тому же он еще в поезде решил, что хлопоты, с которыми ехал в Новгород, начнет завтра утром. Значит, сегодня можно позволить себе более приятное — побродить всласть по незнакомому городу.

В садах и парках Новгорода уже не было грустного праздника листопада, оранжевого кружения и мелькания, тонкого хруста под ногами. Последние листья, траурно-черные, истонченные до прозрачности, падали на закоченевшую, припорошенную снегом землю. Курились парком на холодном воздухе предзимья воды Волхова, и катились они свободно и вольно лишь на середине реки: у берегов уже стоял лед.

Была глубокая осень.

Сергей Иванович заметил это внезапно, вдруг, как замечает городской житель, для которого природа с ее вечно текущей жизнью закрыта не только асфальтом мостовых, бетоном зданий, но и — надежней всего — мелочной суматохой будней.

Осень. Унылое время. Так вот почему нынче весь день будто плыл он в тихих предвечерних сумерках!..

После долгих скитаний по городу Сергей Иванович очутился на Ярославском дворище — древнем клочке тверди над рекой, густо уставленном церквами и церквушками. Он осмотрел их, представил, как раскачивалось и гудело небо над Волховом, когда били враз в колокола во всех новгородских храмах.

Потом, утомленный, отошел в сторонку и сел на скамейку в сквере. Чуть поодаль, на полукруглой площадке, отгороженной от речного обрыва затейливой балюстрадой, толпились десятка два совсем еще крохотных мальчиков и девочек, в ярких разноцветных пальтишках. Детишки галдели и толкались. Их привела сюда — наверное, из детского сада — тощая голенастая девица в роговых очках.

— А сейчас, дети, — заговорила она очень громко, сухо и четко, словно дятел застучал по дереву, — я проведу с вами беседу на природоведческую тему. Кто скажет, что такое природа?

— Земля! — вразнобой закричали дети. — Небо! Деревья!

— Вороны! — подпрыгивая от возбуждения, пискнула девочка в красном беретике. — Вон они сидят на крестах!

— А кто скажет, что течет внизу под нами?

— Река! Речка! Волхов!

— Правильно, дети. Теперь посмотрите внимательно на речной лед. В некоторых местах вы видите промоины. Как называется участок воды, свободный ото льда?

— Прорубь! — загомонили малыши. — Дырка! Ямка!

— Ни то, ни другое, ни третье, — делая отмашки рукой в кожаной варежке, отчеканила воспитательница. — Прорубь рубят, дырку протыкают, ямку копают. Отверстия во льду, наблюдаемые нами, не являются следствием ни одного из этих действий. Прошу запомнить: участок воды, свободный ото льда, называется полыньей… А ну повторим хором: по-лынь-я!..

Дети повторили.

— А теперь я вам расскажу историю о Серой Шейке, позаимствованную мной из литературного наследия известного дореволюционного писателя Мамина-Сибиряка. Серая Шейка — это маленькая утка, которая в силу сложившихся обстоятельств, а именно — больного крыла, не смогла улететь в теплые края и всю долгую зиму вынуждена была жить в полынье… Однажды утром она проснулась и с ужасом увидела, что по тонкому льду речки к ней крадется… Кто крался к Серой Шейке, дети? Ли…

— Са-а, — уныло откликнулись дети, видимо уже не в первый раз слышавшие о Серой Шейке.

— Крадется она к утке и сладко так мурлычет: «Серая Шей…»

Воспитательница не договорила и уставилась на Сергея Ивановича. Из-под толстых стекол очков блеснули на него выпуклые добрые глаза. Тотчас, как по команде, повернулись к нему и головенки малышни. Дети разглядывали его с таким жадным любопытством, открыв рты, затаив дыхание, точно он был крокодилом, выползшим к всеобщему удивлению из Волхова, или, по крайней мере, той самой лисой, что кралась по льду к Серой Шейке, и позади у него болтался рыжий хвост.

Воспитательница откашлялась. «Сейчас спросит, не нужна ли мне ее помощь», — подумал Сергей Иванович и поспешно поднялся.

Нет, все-таки нужно было разобраться, что тревожило его вот уже почти сутки, о чем он тщетно старался вспомнить. Спокойнее! Надо восстановить в памяти цепочку событий, предшествовавших его отъезду, потому что это беспокойство появилось в нем сразу же, как только он закрыл за собой дверь квартиры в Днепровске. В командировку его, как обычно, собирала жена. Она стояла в задумчивости над раскрытым портфелем, соображая, все ли положила туда, согласно «реестру командированного». В этот реестр входили: чистая рубашка (одна), носовые платки (два), пара носков, электробритва, мыло, зубная щетка и еще кое-что из мелочи.

Лена — великая аккуратистка — еще в первый год замужества составила и другие реестры — курортный, дачный, театральный, «реестр посещения гостей»… Так вот, Лена стояла над раскрытым портфелем и, нахмуря лоб, размышляла. «Да ладно тебе», — сказал Сергей Иванович, отличавшийся, как это жена не раз отмечала, непростительной беззаботностью. «Нет, не ладно, — строго сказала Лена. — Я не хочу, чтобы ты оказался в чужом городе во власти случайностей… Так и есть! А свежая почта?..» Она укоризненно потрепала себя за маленькое розовое ухо, вышла на лестничную площадку и тут же вернулась с пачкой газет. «Разве не пригодятся в дороге? — Явно довольная собой, она сунула газеты в портфель. — Все не покупать в киоске…» Так она сказала. А что было дальше?

И Сергей Иванович вспомнил: из газет торчал белый уголок конверта. Лена чуть приподняла конверт, коротко молвив: «Это для тебя», и на ее лице появилось безучастное выражение. В тот момент он стоял вполоборота к жене, у зеркала, машинально поправляя узелок галстука, занятый мыслями о предстоящей поездке и данном ему директором поручении. Поэтому и слова Лены, и выражение ее лица лишь краем коснулись его сознания и не задержались в нем, оставив только вот это самое тягостное чувство, которое не покидало его ни в дороге, ни в гостинице, ни здесь, на улицах Новгорода.

Теперь он знал и от кого письмо. Так жена всегда отдавала ему письма его матери: положит перед ним конверт и отойдет с деланно-равнодушным видом — мол, это твое, личное, что меня ничуть не интересует.

«Надо ехать немедля в гостиницу и прочитать письмо», — подумал Сергей Иванович. В последнее время мать сильно болела, в письме могли быть неприятные известия. Но он тут же успокоил себя: если сама писала, — значит, ничего страшного не случилось, даже нет оснований предполагать, что ухудшилось ее здоровье. Старые люди всегда так: охают, ахают, жалуются, а смотришь — скрипят себе помаленьку, живут себе и живут, встречая все новые зимы и лета…

Так он успокаивал себя, шагая по мосту через Волхов, на Софийскую сторону.

В детинце, у Грановитой палаты, Сергей Иванович присоединился к группе туристов. Задрав подбородки, они рассматривали в неверном свете угасающего дня свинцового голубка на шлемовидном куполе Софийского собора. Экскурсовод, молодой парень, видно, новичок в своем деле, со вздыбленным от волнения хохолком редких волос на крупной ушастой голове (берет он держал под мышкой), сбивчиво, но увлеченно рассказывал об истории Новгорода — а именно о тех его трагических днях, когда город разорен был грозным царем московским Иваном Васильевичем.

— Представьте себе… — призывал экскурсовод туристов, которые слушали его по-разному: кто внимательно, кто позевывая в кулак.

И Сергей Иванович, с детства обладавший живым воображением, представил себе…

В низкие стрельчатые оконца Грановитой палаты гляделись белые стены святой Софии, горящие золотом и голубизной пышные январские снега. Веселые солнечные дорожки бежали от окон по разноцветным изразцам пола, взбирались на резные дубовые лавки, ложились на блюда с яствами, на серебряные чаши и кубки, которыми был уставлен длинный, во всю залу, стол, дробились в глазах пирующих. Впрочем, пир был не в пир, никого не радовали ни яства, ни солнечные блики. Гости — бояре знатнейших новгородских родов — без аппетита, будто отбывая повинность, робко обсасывали кости, едва подносили к губам чаши с вином. В глазах собравшихся застыли ожидание и страх.

Хозяин стола — архиепископ Пимен, сидевший напротив царя, давно уже благословил трапезу, но государь лишь преломил кусок хлеба, есть не стал и, прислонившись затылком к высокой спинке кресла, застыл так, страшным огненным взором косясь куда-то в сторону. И думал он свою мрачную думу, жалея себя: «Тело изнемогло, болезнует дух, и нет врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел — и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистью за любовь…»

Тих и бледен был владыка Пимен, тоже не притронувшийся к пище. Сегодня утром, узнав о приближении царского поезда, вышел он навстречу государю и хотел осенить его по древнему обычаю крестом. Царь, тяжело задышав, отстранил благословляющую руку, сказал гневным шепотом, не глядя ему в лицо: «Отыди, злочестивый. Не крест животворящий в твоей руке, а оружие убивающее, и направил ты его в наше сердце. Говори, почто с единомышленниками своими хочешь отчизну нашу, сей град богоспасаемый предать иноплеменникам, литовскому королю? Не пастырь ты теперь, но волк, хищник, губитель, изменник нашей царской багрянице».

Потом была обедня в соборе. Те, кого допустили к ней, завороженно, будто агнцы перед змием, глядели в сожженное лютостью, костистое лицо царя, в глаза, в которых проглядывал сумрак души его. В свете жарких соборных свечей в ужасе тряслись боярские бороды.

Царь позвал на трапезу к владыке всех, кто молился с ним в соборе, и теперь все томились мукой смертной, чуя, что этот день судный для них, что за этим столом решится их участь — принять или не принять венцы мученические.

Иван вдруг дурашливо, по-скоморошьи осклабился, захихикал тенорком и, склонившись, зубами ухватил с блюда гусиную гузку. Может, это и была та самая отходная минута, благостная для его подданных, для малых мира сего, когда на мгновенье отлетела от сердца царя слепая ярость, когда надо было вскочить из-за стола и с размаху, так, чтобы кости трещали, кидаться по очереди на холодные изразцы пола государю в ноги. Может, авось, кто знает, чем черт не шутит, бог милостив — и помиловал бы.

Но никто не двинулся с места, ни тени улыбки не появилось на бескровных, пепельно-серых губах гостей, и царь, по-собачьи тряхнув головой, бросил гусиную гузку, косточкой вниз, на коротко звякнувшее серебро. Медленно поднял запавшие, зеленоватые глаза, в которых попеременно прошли одолевавшие его чувства — подозрительность, невольная боязнь одного против всех, глумливая лукавость, утешливая мысль, что он один сильней всех. И, поколебавшись, покачавшись маятно, отражения этих чувств исчезли, и в грозных царских очах созрела и утвердилась неистовая, будто веселая, будто радостная злоба… Ах, так вы не хотите отдать должное государю вашему, не хотите упасть перед ним ниц, не хотите лизать пыль с мысов сафьяновых сапог его? А не он ли отец вам? Не он ли заботился о вас, злонравных, денно и нощно? Но он ли возносил к престолу всевышнего молитвы за вас, прося отпустить тяжкие грехи ваши? Он молился, а вы токмо о том и думали, аки аспиды, как погубить его, царя и отца вашего… Ну так принимайте, рабы лукавые, мзду, достойную дел ваших, пропадайте вы пропадом!..

И, взмахнув руками, как крыльями, царь издал хриплый гортанный крик — не то орел всклекотнул, не то кошка взмяукнула дико — и по этому царскому знаку распахнулись двери, в палату с саблями наголо вломились государевы стражники-сыроядцы…

— Мало кто из новгородцев встал из-за стола, мало кто вышел живым из Грановитой палаты, — услышал голос экскурсовода очнувшийся Сергей Иванович. — Как гласят предания, крови было столько, что она текла ручьями, переливаясь через высокие пороги трапезной залы. Потом стрельцы начали выбрасывать трупы, и вскоре вся площадь перед собором была устлана обезглавленными телами. Ужас гулял по новгородским улицам. Люди бежали прочь от кремля. Даже птицы боялись пролетать над ним. И лишь один молодой голубок осмелился. Но когда он увидел залитый кровью детинец, силы оставили его, упал он, словно подбитый стрелой, на верхушку соборной главы и от скорби окаменел, остался здесь навечно…

— Новгородцы и вправду замышляли измену? — спросил Сергей Иванович.

— Это не доказано. Скорей всего, донос, поступивший к царю, был ложный… Однако, — паренек солидно откашлялся, — не оправдывая жестокостей Ивана Грозного, мы все же не должны забывать главного: уничтожая родовитые боярские семьи, он способствовал централизации государства и был в этом смысле объективно прогрессивным деятелем.

Экскурсовод пригладил хохолок, зябко повел плечами (ветер к вечеру стал резковат) и надел берет.

— Есть еще у кого вопросы?

До женитьбы Сергей Иванович жил с матерью Линой Алексеевной в крошечной комнатушке, в общей квартире, где, кроме них, ютились еще четыре семьи. Свадьбу гуляли у родителей Лены, там же молодые и остались на жительство, хотя собственного угла у них не было: занимали комнатку Лениного брата, холостяка, капитана дальнего плавания, который на следующий день после свадьбы уехал в Одессу, а оттуда отправился куда-то к берегам Индии. Он вернулся через полгода и бывал дома только днем и вечером, а ночевать уходил к приятелю, тоже капитану и тоже холостяку, но имевшему хорошую квартиру. Потом Ленин брат снова уплыл, теперь уже к берегам Японии, и снова его не было полгода, а когда вернулся, Сергея Ивановича снова мучила совесть, что по его и жениной милости смирный деликатный человек, имея жилплощадь, вынужден тем не менее искать пристанище где-то на стороне.

Сергей Иванович все нетерпеливей ждал того счастливого времени, когда он, как ему давно уже обещали на заводе, получит ордер на квартиру и они с Леной заживут отдельно от всех никому не мешая. Но «отдельно от всех» с некоторой оговоркой: как-то само собой подразумевалось, что в большой просторной квартире, где они поселятся, найдется место и для его матери. И Лена, когда он заговаривал об этом, казалось, не имела ничего против. У матери, навещая ее изредка, он строил радужные планы о житье-бытье под одной крышей, в любви и согласии. И Лина Алексеевна, сухонькая дробная старушка с добрым покорным взглядом выцветших глаз, всегда тихая, неприметная, вдруг оживлялась и, ласково гладя его руку, все повторяла, что, мол, она не будет в доме лишняя, найдутся у нее еще силы и в магазин сходить, и обед сготовить, и белье, при надобности, постирать. «Времени-то у меня свободного много, вот и буду копаться тихонечко, по-стариковски».

Он чувствовал, как она тяжело переживает разлуку с ним, лишенная привычных забот о том, чтобы брюки его были выглажены и рубашка сверкала белизной, чтобы он вкусно, сытно и вовремя ел, чтобы развлекался после работы — ходил в кино и театр. Он давно привык к ее неназойливому соучастию во всем, что касалось его служебных дел и дел сердечных, и был особенно благодарен ей за деликатность, душевную чуткость. Забота о нем никогда не переходила в мелочную опеку, ни разу ни словом, ни взглядом не уязвила мать его самолюбия взрослого мужчины и главы их маленькой семьи.

Может, поэтому, по контрасту, так удручала Сергея Ивановича в первые месяцы супружеской жизни резкая прямолинейность, самоуверенность Лены, которая ничуть не скрывала, что считает себя в житейских сферах куда как выше его, и не сомневалась в своем праве поучать, одергивать и наставлять мужа на каждом шагу. Впрочем, Лена не ошибалась, называя его слабохарактерным: он быстро привык к этому главенству жены, смирился, тем более видел, что Лена искренне к нему привязана, хочет ему добра, а ее советы и наставления идут только на пользу.

Все у них как-будто ладилось, но Лина Алексеевна не была почему-то спокойна за сына. За три года одинокого, скудного радостями существования она заметно постарела, обострилась мучившая ее и раньше болезнь сердца, поднялось кровяное давление. Ночами порой ей бывало так худо, что она теряла сознание. Очнувшись, пила валерьянку, глотала резерпин. Утром собиралась с силами, выходила в кухню греть чай. «Опять был приступ? — спрашивала соседка Дуся, еще не старая женщина-вдова, и укоризненно качала головой в папильотках. — Что же вы в стенку не постучали-то?» — «Очухалась сама, слава богу», — виновато улыбалась Лина Алексеевна и, дотрагиваясь пальцем до пышных роз на ярком халате вдовы, просительно шептала: «Вы уж не говорите ничего Сереже, не надо его беспокоить…»

И соседка ничего не говорила. Но она будто ловила редкие визиты Сергея Ивановича и, открывая ему дверь, смотрела на него так неприязненно, с таким нескрываемым осуждением, что он чувствовал себя негодяем. И после этого ему было особенно горька видеть, какая нищенская обстановка в маминой комнате, какие колченогие стулья, какой ветхий диван, какое старенькое, линялое, чиненое-перечиненное платье на ней, какие грубые дешевыечулки на ее ногах. И как смущалась она, предлагая ему разделить с ней ужин, бормоча, что у нее сегодня скромно, нет ничего вкусного. А скромно — хлеб, отварная картошка, жидкий сиротский чай — было у нее всегда. Да и могла она разве лучше одеваться, сытней есть на свою тридцатирублевую пенсию и ту десятку, которую они с Леной прибавляли к пенсии от щедрот своих. «Ведь денег же у нас достаточно, — болезненно морщился Сергей Иванович. — Надо сегодня же поговорить с Леной. Будем давать ей… ну, скажем, двадцать рублей».

Лена охотно соглашалась, что старухе надо давать больше. Однако в день получки, при распределении поступивших в семейную кассу средств, неизменно обнаруживались статьи срочных и довольно немалых расходов: то Лене требовалось купить модное платье, то ему безотлагательно нужен был новый костюм, потому что старый пообтерся и потерял приличный вид… К тому же Лена откладывала каждый месяц по пятьдесят рублей на мебель для их будущей квартиры.

«Ну ничего, — утешал себя Сергей Иванович, — вот заживем вместе с мамой, все будет иначе у нее…»

И однажды сияющий, чудесно помолодевший по крайней мере лет на пять Сергей Иванович принес Лене ордер. Были превзойдены самые смелые их ожидания. Учитывая, что с ними будет жить мать, члены завкома проявили поистине царскую щедрость, предоставив ему трехкомнатную и, как добавляют в таких радостных случаях, со всеми удобствами квартиру…

Нет, это была не квартира, это были апартаменты! Тесть, схватив клюку и авоську, побежал за вином, теща приготовила праздничный ужин. Событие было слишком огромно, чтобы размениваться на возгласы, вздохи и ахи. Молча, чинно, торжественно чокнулись, выпили, закусили. Поднявшись из-за стола, пожали друг другу руки. И лишь позже, уединившись с Леной в капитанской комнате, Сергей Иванович бросился в кресло и, откидывая с потного лба волосы, радостно, громко засмеялся: «Наконец-то! Завтра же к матери! Вот уж обрадуется!» — «Тебе надо что-нибудь сообщить ей?» — с настороженной сдержанностью спросила Лена. «Что?» — не сразу понял он и вдруг внутренне похолодел, прочтя в лице Лены, увы, уже знакомую ему, не сулившую ничего доброго отчужденность. «Послушай, — сказала она, поднимая подол платья и отлепляя капроновые чулки от розовой кожи красивых длинных ног. — Давай обсудим все это серьезно, без эмоций. Не думай, что три комнаты — это много. Спальня нам нужна? Конечно. А гостиная? Разумеется. Ну, а в третьей комнате мы устроим кабинет, о котором ты так страстно мечтал». — «К черту кабинет! — закричал он. — Я хочу наконец успокоить старость моей родной матери, несчастной больной женщины. Ты можешь понять это?» — «Успокоить старость, — передразнила она его. — И когда ты избавишься от этих смешных сентиментальностей… Хорошо, в таком случае я тоже хочу успокоить старость своих родителей. Они тоже будут жить с нами». — «Но они ведь не нуждаются в этом так, как нуждается моя мать. Они не одиноки, живут вдвоем. Потом, у них есть своя отличная квартира». — «Твоя мать тоже не без крыши над головой. Отдельная комната окном на юг, теплая, сухая. Что ей еще надо?» — «Ласки еще ей надо! — снова крикнул он. — Человеческого участия! Ты знаешь, как жила моя мать, как маялась, какие муки перенесла? Как получила похоронку на отца, когда мне не было и четырех лет? Как растила меня, отдавая мне буквально всю кровь свою?..» — «Знаю, знаю, слышала, — замахала она руками, брезгливо кривя губы, будто он открывал ей какие-то постыдные свои тайны. — Нельзя ли, дружок, без патетики? Думаешь, моим родителям было в войну легче? Или они меньше любили меня, меньше для меня сделали?» — «Лена, — сказал он, страдая, — ведь ты раньше не возражала. И ты не была такой бессердечной…» — «Я и теперь желаю лишь одного — сделать так, чтобы было хорошо всем: и нам с тобой, и твоей матери. Разве была я когда-нибудь не права? Почему ты теперь не хочешь положиться на мое мнение, на мой здравый смысл? — Она подошла к нему, шурша кружевами ночной рубашки, обняла голой рукой за шею. — А ты думал, глупенький, что у нас еще могут быть дети? Ты что, хочешь оставить собственного ребенка без детской?..» — «Ну хватит! — он оттолкнул ее. — В конце концов, мать записана в ордере, нас просто заставят взять ее к себе». — «Не заставят. И никто не посмеет выселить ее. Старая женщина, на заслуженном отдыхе. Наше государство гуманное, закона такого нет — выселить…» — «Мать будет жить со мной! — сказал он, стараясь придать голосу твердость. «Хорошо, милый. Но в таком разе ты будешь жить только с матерью, без меня…»

И она, щелкнув выключателем, потушила свет, давая знать, что разговор окончен.

На следующий день он отправился к матери. Она выслушала его, понурившись, с покорностью очень усталого человека, приняв без удивления, как должное, поведение Лены и не осудив ее. В бессильном отчаянии он заплакал. Она тоже заплакала от жалости к нему. Потом насухо вытерла слезы: «Я знаю, что ты любишь меня. А все остальное не важно. Иди мирись с Леной, сынок…»

С тех пор он стал еще реже бывать у матери. Если он был нужен ей — по делу или просто так, посидеть вместе, поговорить, — она посылала ему письмо, приглашая к себе.

Как ни напрягал зрение Сергей Иванович, голубка́ уже не было видно. Над святой Софией, над детинцем, над Волховом густели синие сумерки. Ему давно надо было поесть, гудели от усталости ноги, но идти в гостиницу не хотелось. Тем более он как-то забыл о непрочитанном письме, вернее, усилием воли отодвинул беспокоившую мысль о нем в самый укромный, самый дальний уголок сознания.

— Были в краеведческом музее? — по-приятельски фамильярно спросил у него какой-то плюгавенький старичок, прогуливавший вокруг памятника «Тысячелетию России» маленькую черную собачонку. И, услышав ответ, укоризненно покачал головой. — Что же вы так, любезнейший?.. Надо побывать, надо…

Сергей Иванович, следуя указующему персту старичка, поднялся на невысокое крыльцо с двумя каменными львами по бокам, купил билет и пустился в скучноватое путешествие по бесконечной анфиладе комнат, где глянцевито поблескивали крашеные полы, тихонько поскрипывавшие под ногами малочисленных посетителей, не ярко горели спрятанные под потолками лампы и пахло по-особому, стариной — лежалой бумагой, пылью, тронутой тлением древесиной.

В зале минувшей войны перед стендом с бюстом Льва Толстого стояла девушка — худенькая, тонкая, в свитере и застиранных джинсах. Вид у девушки был испуганно-удивленный. Сергей Иванович тоже подошел к стенду, гадая про себя, что же так встревожило юную посетительницу музея. И потом хотелось узнать, какое все-таки отношение имел великий писатель, пусть он и написал «Войну и мир», к войне минувшей…

— Видите? — сдавленным шепотом спросила девушка. Он видел знакомую бородатую голову, и ничего больше.

— Видите эти отверстия?

Теперь он увидел: в полом медном бюсте — на высоком лбу Толстого, на его груди слева, где сердце, — просвечивали мелкие круглые дырочки. Он надел очки и прочел объяснительную табличку. Все было просто: бюст когда-то служил мишенью, в него стреляли из парабеллумов, вальтеров и как еще там назывались немецкие пистолеты. Стреляли, состязаясь в меткости, немецкие офицеры, тридцать лет назад квартировавшие в Новгороде в качестве оккупантов.

Девушка тихонько ахала, страдальчески сцепив костлявые пальчики. Она не могла понять, как это можно было — целиться, деловито сощурив глаз, и пулять в голову, которая в своем непостижимом, почти божеском могуществе создала Наташу Ростову и Пьера Безухова, Анну Каренину и Вронского, целый блистательный мир правды, добра, красоты…

Со смешанным чувством — завистью к девушке и сознанием своего превосходства, которое, увы, не радовало, — он поспешил отойти от нее и пустился бродить по залам, уже не обращая внимания на стрелки-указатели, путая века и периоды.

В комнатах, где хранились вещи, добытые при раскопках древнего Новгорода, он понял, откуда разносился по всему музею запах подгнившей древесины. А может, ему просто померещился этот запах, может, давно уже утратили всякое ухание, всякий запах серые, гладкие, будто окостенелые бревна — остатки новгородских мостовых, пролежавшие в земле восемьсот лет. Бревнами устилали улицы, дабы мужи новгородские не пачкали грязью своих сапог, а женщины — подолы сарафанов… Да, в глубокой древности, еще задолго до злодейского набега Ивана Грозного, был Новгород культурным, благоустроенным градом. С красивыми каменными храмами, с теремами, затейливо украшенными резными карнизами и наличниками, даже с собственным водопроводом, как утверждают ученые-археологи. А чего только не изготавливали прославленные новгородские умельцы — литейщики и кузнецы, гончары и кожевенники, косторезы и ювелиры! От хитроумно собранного пудового замка для амбара какого-нибудь купчины толстопузого до сердоликовых сережек в серебряной оправе для ушек боярышни.

«Наверное, были у них и школы», — думал Сергей Иванович, читая берестяные грамоты — письма древних новгородцев, нацарапанные на кусках березовой коры. Вполне разборчивые (так их в общем-то и сейчас пишут) русские буквы, вполне понятные слова, только начертанные в строке не по-нынешнему, без просветов, сплошняком. «Поклон к Юрию и к Максиму от всех крестьян. Что ты дал нам за ключника? Он за нас не стоит, нас продает, и мы им ограблены. Мы из-за него стали лежнями, так как он не разрешает нам отъезжать. Из-за него мы погибаем. Если он будет и дальше сидеть, нам сидеть нет сил. Дай нам мирного человека. А в том тебе челом бьем».

Извечная жалоба обиженных на своевольного начальника…

И родственные чувства такие же, как у нас. Вот пишет заботливый сын: «Поклон от Гордея к отцу и матери. Продав двор, идите сюда в Смоленск или Киев. Дешев здесь хлеб. Если не пойдете, пришлите мне грамоту, здоровы ли вы».

И вдруг Сергей Иванович побледнел и оглянулся — не видел ли кто, как он крепко потер ладонью грудь, стараясь успокоить занывшее сердце. Клонясь все ниже к застекленному поставцу, он шевелил губами, разбирая слова. Разобрал. Прочел снова. Выпрямился и смахнул с лица внезапный пот. Из тьмы веков донесся до него скорбный голос новгородской женщины, убогой старухи, матери, сироты: «Поклон от Февроньи к Феликсу с плачем. Бил меня пасынок и выгнал меня со двора. Велишь ли мне ехать в город или сам приедешь сюда? Убита я».

Сергей Иванович торопливо, все убыстряя шаги, пошел к выходу. К автобусной остановке он бежал. Спустя пять минут был в гостинице.

«Дорогой Сережа, в прошлый раз ты обещал прийти ко мне снова через две недели, но вот прошло уже и две недели, и три, а тебя все нет. Я не стала бы тебя беспокоить, но в последние дни здоровье мое пошатнулось, почти все время лежу в постели, а Дуся, как ты знаешь, работает и возвращается домой поздно. Она за мной ухаживает, дай ей бог счастья, доброй женщине, делает кое-что для меня: хлеб из магазина приносит, вчера супом угощала. Но я с нею разговариваю, а все думаю о тебе, и так мне хочется, чтобы ты сидел рядом… Ты прости меня, сынок, я знаю, что у тебя своя жизнь, ты ведь взрослый человек, но ничего с собой не могу поделать… Очень прошу тебя прийти в тот же день, как получишь это письмо. Целую. Твоя мама».

У него задрожали руки, письмо упало на пол…

Первым его порывом было бросить все и ехать на вокзал. Он позвонил в справочное узнать о ближайшем поезде на Днепровск. Раздраженный женский голос ответил ему, что «ближайший» будет лишь завтра утром. Он медленно опустил трубку на рычаг, остывая. Уехать, не сделав того, зачем приехал сюда?.. Он представил себе гневное удивление директора, вопли главного инженера, что это именно он, Сергей Иванович, сорвал выполнение квартального плана… Нет, уехать было невозможно…

Он пробыл в Новгороде три дня — срок, указанный в командировочном удостоверении. В поезде всю долгую дорогу, шестнадцать часов кряду, он спал. Сон был не сон, а тяжелое забытье — неспокойное, полное тревожных видений.

Под стук колес виделся ему жалкий обшарпанный дом, где жила его мать, старухи в черных платках, толпящиеся у подъезда. Вот он поднимается по знакомой лестнице на второй этаж. На лестничной площадке тоже толпятся женщины, и дверь в квартиру матери открыта. Из глубины коридора сверкает ему навстречу неприязненный взгляд Дуси. Она молча берет его за руку и ведет, как ребенка. Он видит гроб, сухонькую белую голову в нем, спокойное, отрешенное и словно даже счастливое лицо с чутко закрытыми, будто глядящими из-под век глазами…

И он шатается, оглушенный болью, виной и ужасом. И знает, что эта боль, эта вина и этот ужас будут с ним теперь всегда, до конца дней его…

В Днепровске он выходил из вагона бледный и спокойный, уверенный, что его ждет самое худшее, и готовый к самому худшему.

В канун смерти Лины Алексеевны на балкон ее комнатки прилетел голубь, повалился набок и умер — то ли болен был, то ли от старости. Его не убрали до приезда Сергея Ивановича. Прижавшись лбом к холодному стеклу, он долго рассматривал мертвую птицу, сизые перышки, раздуваемые осенним ветром. Сзади бесшумно подошла старуха, мамина приятельница, широко улыбнулась беззубым ввалившимся ртом: «Лежит, сердешный…» И, заметив, как дернулись губы Сергея Ивановича, успокоила его: «Вы не берите в голову, это добрый знак». — «Почему же добрый?» — «Уж я знаю», — снова заулыбалась старуха в неуместной своей веселости.

А почему добрый, для кого добрый — так и не сумела объяснить…

Дивное поле

У артиста областной филармонии Алексея Жребенцева умерла мать. Схоронили ее в родной деревне, на сельском кладбище — так пожелала покойница. Вернувшись в город, он три дня не выходил из своей тесной, душной квартирки, лежал на потертой тахте и тупо глядел в потолок. А утром четвертого дня позвонил на работу и попросил, чтобы его немедленно послали куда-нибудь в поездку. На слове «немедленно» его голос истерически зазвенел, и Ева Григорьевна, администратор, поспешила сказать, что его желание вполне осуществимо: автобус с артистами отправляется в дальний район, и он может присоединиться к бригаде.

Пускаясь в путь, он хотел забыться, развеяться, избавиться от тихой, но упорной боли в сердце, от мыслей, раскалывающих голову, но, едва усевшись в автобусе, на заднем сиденье, подальше от коллег, уже пожалел, что напросился на эту поездку. Все его раздражало: и неприятно-знакомая старая, разбитая «Кубань» с грязными стеклами окон и густым слоем пыли на дерматиновых креслах, и устоявшаяся бензиновая вонь в салоне, и круглый рыжий затылок водителя Миши, похожий на подсолнух, выраставший из стебля тонкой мальчишеской шеи.

Всего же больше раздражали его коллеги, которые после недолгого, подчеркнутого красноречивыми вздохами молчания в знак сочувствия горю товарища как-то вдруг и сразу оживились, загалдели, заговорили и, конечно, не о предстоящем концерте и не об искусстве вообще, а о всякой мелкой житейской всячине. Сергей Лунный, артист так называемого оригинального жанра, и Марк Груздьев, баянист, обсуждали качество бритвенных лезвий «Восход», и хотя сходились во мнении, что лезвия хорошие, оба почему-то неприлично горячились и размахивали руками. Клара Солодовникова, пожилая исполнительница эстрадных песен, во всеуслышание жаловалась на закройщицу из ателье, которая загубила ее бархатное вечернее платье. Шушукался тихо, не разобрать ни слова, прыскал в узкие ладошки дуэт — вокалистки Ирочка и Зиночка. Жребенцев не сомневался, что девушки пересказывают друг другу свежие анекдоты. Ирочка и Зиночка, хотя и молоденькие, были тощенькие и некрасивые.

Жребенцев морщился, поглаживал ладонью челюсть, будто у него ныли зубы, и размышлял о несправедливости судьбы, которая его, выпускника столичной консерватории, обладателя чудесного голоса, повязала с провинциальной филармонией и этими вот людьми.

До захолустного колхоза — цели их путешествия — они добрались в два часа пополудни. Наскоро пообедали в сельповской столовой и поехали на ток, где выступили перед десятком механизаторов, чистивших и сушивших зерно. В пять вечера давали часовой концерт в Доме культуры. В зрительном зале потолок и стены подтекли грязно-желтыми пятнами, а пол на сцене зиял щелями и упругими волнами колыхался под ногами.

— Пренебрегаете культурой, — сделал замечание сопровождавшему их колхозному председателю чтец Иван Бортников, мужчина степенный и рассудительный, примерный семьянин и общественник, никогда не проходивший мимо недостатков.

— Дел, дел, не знаешь за что хвататься, без преувеличения сказать, — вздохнул в ответ председатель.

В клубе народу собралось больше, чем на току, однако публика была сплошь какая-то несолидная. Маленькие детишки чуть ли не детсадовского возраста уселись в первом ряду и, раскрыв рты, уставились на сцену. О чем-то мирно беседовали в дальнем углу два старика инвалида, один кривобокий, другой с костылем под мышкой. Школьники, устроившись компаниями, вразброс по всему залу, сразу же принялись грызть семечки, сплевывая лузгу под ноги. Жребенцев пел и чувствовал, что никогда еще он не пел так плохо. Возникало странное ощущение, будто вовсе нет его в этом зале, будто поет за него кто-то другой — бескрылый, бездарный, безрадостный человек. В такие мгновения губы его шевелились с механической монотонностью, машинально выговаривались слова, не касавшиеся его сознания. И досадно было слышать аплодисменты, не по заслуге дружные, не выражавшие на этот раз ничего, как он думал, кроме обычного деревенского радушия, уважения к артистам из города.

Жребенцев вздыхал с облегчением, выходя из клуба на волю, в теплое тихое предвечерье, сулившее скорый покой и отдых. Но когда они уже садились в автобус, откуда-то прибежал запыхавшийся председатель (на концерте в клубе его не было) и остановился, ничего не говоря, лишь обегая их умоляющим взглядом. «Сейчас ужинать потащит», — с раздражением подумал Жребенцев, хорошо знавший порядок пребывания артистов на селе. Но на этот раз он ошибся. Отдышавшись, мазнув по бурой потной шее комком носового платка, председатель заговорил отрывисто, очень тихо, почти шепотом, для пущей убедительности прижимая ладонь к сердцу:

— Такое тут дело, без преувеличения сказать… Вы уж простите, я понимаю, конечно. Но женщины, старушки, точнее…

Жребенцев с неприязнью разглядывал председателя, тщедушного, узкоплечего, маленького росточка. Одет будто пастух, собравшийся в поле: на ногах — резиновые сапоги, поверх мятого кургузого пиджачка — брезентовая куртка неопределенного серовато-зеленоватого цвета, на боку — не то планшетка, не то сумка. Только кнута в руке не хватало. Не было в нем ничего от начальника, громкоголосого и уверенного в себе, имеющего право и умеющего распоряжаться людьми. «Вот ставят таких… неподходящих, а потом удивляются, почему хромает сельское хозяйство, почему в магазинах ни мяса, ни колбасы», — желчно размышлял Жребенцев и устало закрывал глаза, чтобы не видеть невзрачной председателевой фигуры.

— Так что же все-таки вы хотите от нас, милейший Андрей Иванович? — спрашивал председателя конферансье Родион Загурский, выполнявший в этой поездке роль старшого. — Ну женщины, ну старушки…

— Да ведь это какие старушки? Золотые, без преувеличения сказать. — Председатель поддернул вверх слишком длинный рукав куртки и посмотрел на часы. — Сейчас вот почти семь, а они все еще работают и не уйдут с поля до темноты… А ведь совсем старенькие, некоторые — ветхие, можно сказать.

— Нашли чем хвалиться, — мрачно прогудел в бороду чтец Иван Бортников. — А где трудовые законы, где охрана труда?

— Так это ж по собственному их желанию… В том-то и суть, — заторопился объяснить председатель, и его красное, обожженное солнцем лицо покраснело еще больше. — В том-то и суть, что хотят они посильно помочь колхозу в горячую лору уборки. Высокая сознательность. Но и они не обижены, на льне у нас установлена двойная оплата. А старушке тоже деньги требуются, без преувеличения сказать, — платок там какой купить, кофту.

— И все-таки, любезнейший… — морщился конферансье, который, видимо, уже давно догадался, куда клонит председатель.

— Прошу порадовать престарелых тружениц. Очень прошу! — Взгляд у Андрея Ивановича был отчаянно-умоляющим, казалось, еще мгновение — и он бухнется Загурскому в ноги.

— Однако же, — строго сказал конферансье, — однако же, дражайший… Мы должны были дать у вас два концерта и дали, третий же не предусмотрен… Потом, мы тоже люди, мы устали, мы домой хотим, мы голодны в конце концов…

— Насчет ужина я распорядился. Вот сходим в Дивное поле, вернемся и сядем за стол.

— Это что еще за Дивное поле?

— Деревня так называется.

— А почему «сходим»? У нас автобус…

— Дороги туда нет, чтобы на автобусе… Разве что с другой стороны подъехать, так это крюк огромнейший, к тому ж мостик там через речку обвалился… А так мы напрямки, тропкой.

— М-да, — промычал старшой и крепко потер ладонью к вечеру заросший черной щетиной подбородок. — Как будем решать, товарищи?

«Неужто останемся?» — подумал Жребенцев, но как-то отстраненно, чувствуя странное безразличие к тому, что решат коллеги. Клара Солодовникова с полуоткрытым от усталости большим крашеным ртом тронула мизинцем морщинку на виске у глаза и печально улыбнулась. Сергей Лунный и Марк Груздьев в это время, как всегда, о чем-то спорили и вряд ли поняли вопрос старшого, однако на всякий случай бодро крикнули: «Конечно же, об чем речь!» Иван Бортников сказал, что дома его ждут не дождутся жена и дети, но из этого вовсе не следует, что он не желает выступать перед старушками. Ирочка и Зиночка, со свежими оживленными личиками, будто и не было утомительной дороги и двух выступлений, сказали, что они готовы идти когда угодно и куда угодно.

— А вы, Алексей Ильич? — обратился старшой к Жребенцеву.

Жребенцев только рукой махнул: делайте, мол, как знаете.

На всем пути он ощущал тревожный и чистый запах полыни. Ее бледные кустики, пригретые днем невысоким скупым солнцем, теперь, к вечеру, пахли по-предосеннему горьковато. И были тенистые кустарники, были светлые рощицы, были неяркие, с приглушенными красками, будто подернутые сизоватым пеплом усталости лужайки. Цветы на них — не сравнить с майскими да июньскими, поскромнее цветы, но и они были хороши. У Алексея Ильича, лишь вступили они на сухую уютную тропу, потеплело на сердце, оттаял взгляд, он узнавал цветы, знакомые еще с детства. Сбившись в плотные островки, дружно росли тут и там мелкие голубенькие незабудки, клонились долу венчиками вниз лиловые колокольчики, желтели кое-где кульбабы, уже закрывшие в этот предвечерний час свои корзинки, застенчиво прятали в траве беловатые, совсем уже крохотные лепестки невзрачные ясколки и зубчатки. И только бесстрашный, напористый кипрей, поселившийся на вырубках и пустырях, видно, не боялся осени, буйно разливался вокруг, пенился скопищами розовато-сиреневых, пропитанных летним жаром цветков…

«А вот это калужница, а это ярутка, а это татарник…» — подсказывал кто-то Жребенцеву мягко акающим певучим голосом мамы. Она шла по лугу босая, в белом платочке, узелки которого крылышками пластались к ее тонкой шее. Тогда он впервые приехал в деревню. Мама была счастливая и молодая, а ему, Алеше, шел восьмой годок, по осени собирался в школу.

— Нет, вы смотрите, смотрите, какая прелесть! — кричали и хлопали в ладоши Ирочка и Зиночка. В мелком частом березняке они нашли белый гриб. Крепкий, бокастый, с коричневой шапкой чуть набекрень, он был словно нарочно поставлен кем-то на моховой подушке. Все кинулись с тропы к грибу, постояли в умилении, созерцая чудо-чудное, будто никогда в жизни не видели в лесу грибов. Председатель с тропы не сошел, он снисходительно улыбнулся и кивнул на солнце — оно все ниже, мол, и надо поторапливаться.

Минут через десять они спустились в низину, тропа запетляла среди густого высокого ольшаника, вершины его образовывали почти сплошной полог и приглушали солнечный свет. Под ногами зачавкало, заблестели лужицы, их обходили стороной или перепрыгивали, а Ирочка с Зиночкой сняли босоножки и зашлепали по тропе розовыми ступнями, мало заботясь о том, чтобы выбирать путь посуше. Очнувшийся от воспоминаний и неприятно удивленный, что председатель осмелился вести их по таким гиблым местам, Жребенцев с сожалением посматривал на свои модные, недавно купленные в Москве туфли — носки их темнели, наливаясь низинной сыростью. Ольшаник кончился, и тропа выскочила к настоящему болоту — с жесткой осокой, черными окнами воды, выпускавшей на поверхность таинственно булькавшие пузырьки, русалочьими чарусами, предательски заросшими невинными с виду розовыми цветочками. Шедший впереди председатель остановился и виновато посмотрел на вереницу приунывших артистов. Тропы дальше не было, было подобие мостков, узенькая дорожка из тонких, жидких, плохо пригнанных друг к дружке ольховых стволов.

— Ого-го-о… — озадаченно прогудел старшой Загурский. — Это как в той песне: кабы знала я, кабы ведала…

— Извините великодушно, — засуетился председатель, однако без должного смущения, похоже, не прочувствовав своей вины до конца. — Клади — всего метров сто, можно и жердочкой подпереться… Берите, пожалуйста!

И он стал совать им длинные ореховые палки, с полтора десятка которых лежало, видимо специально приготовленных для общего пользования, у начала мостков. Жердями вооружились конферансье Загурский, солистка Солодовникова и чтец Бортников, остальные понадеялись на свою ловкость. Правда, этим, в их числе и Жребенцеву, пришлось пережить несколько неприятных секунд, когда ненадежность кладей под ногами вынуждала останавливаться и по-цирковому балансировать, вихляясь всем телом и чувствуя себя на волоске от некрасивого, шумного, со всплеском грязной воды падения в болото. Но все обошлось благополучно, никто не шлепнулся в хлябь, а Лунный и Груздьев ухитрились даже, продвигаясь по кладям, провести короткую и жаркую дискуссию о болотах, причем Груздьев был за их повсеместное тотальное осушение, а Лунный спорил со строго научных позиций, болото болоту, мол, рознь и некоторые трясины нельзя трогать вовсе.

Как бы там ни было, успешное преодоление естественного препятствия подняло настроение артистов. Ступив на твердую землю, они заулыбались, заговорили, бросая на председателя взгляды бывалых людей, которых не испугаешь каким-то паршивым болотцем. Андрей Иванович, тоже повеселевший, довольно поквохтывал, словно наседка, уберегшая цыплят от опасности.

— Вот и хорошо… Вот и замечательно… Вот и страхи все…

Прошли еще с полкилометра. Внезапно кусты раздвинулись перед ними, как занавес, в обе стороны, и в свете предзакатного солнца увидели они обширный косогор, некруто взбегавший к горизонту.

— Дивное поле!

Голос Андрея Ивановича прозвучал на высокой торжественной ноте и дрогнул взволнованно. Он широким жестом повел перед собой, будто экскурсовод, показывающий полотно прославленного художника. Артисты переглянулись: им непонятен был пафос председателя.

— А где же деревня? — спросил Загурский.

— При чем тут деревня? — по лицу Андрея Ивановича пробежала тень обиды.

— Ведь ехали мы в деревню.

— Ее отсюда не видно, лес загораживает. И название свое она получила от этого поля…

Видимо, в старину здесь прополз ледник, оставив после себя россыпи валунов. Люди очистили поле — низкие, заросшие бурьяном гряды камней темнели по обеим сторонам его. А между грядами желтело обширное льнянище, среди снопов, заметил Жребенцев, сиротливо копошилось с десяток женских фигурок.

— Это и есть наше Дивное поле, — повторил председатель. — Место историческое, без преувеличения сказать, уголок древней русской земли, где испокон веков селились и нами наши далекие предки… Почему «дивное», спросите вы. Конечно, многое тут лежит в области догадок, но все же можно кое-что предположить с большой долей вероятности…

— Послушайте, — прервал председателя Бортников. — Вы прежде не работали в музее?

— А что? — смущенно обернулся Андрей Иванович к чтецу, который, поглаживая бороду, сверлил его темными, глубоко запавшими глазами. — Это вы по тому судите, как я говорю?.. Нет, в музее я никогда не работал, а вот учительствовать довелось, десять лет, до председательства, историю детишкам преподавал.

— Ясно, — сказал Бортников. — Тогда ясно. В здешних местах учительствовали?

— Да помолчите вы, Иван Иванович! — вскричали Ирочка и Зиночка. — Человек так интересно рассказывает, а вы перебиваете… Просим, Андрей Иванович, просим! — И они захлопали в ладоши, чем еще больше смутили председателя.

— Я совсем коротко, — заторопился он, нервно одергивая полы своей брезентовой куртки. — Ей-богу же, все это любопытно. Видите плоский, низкий холм, замыкающий косогор по горизонту? — Теперь он обращался только к Ирочке с Зиночкой. — Похож на сундук, не правда ли? Такую правильную форму холм приобрел не без помощи человеческих рук. Примерно тысячу лет назад, а может, и больше, здесь было городище. Маленькие холмики вдалеке справа — это курганы, могилы, где жители городища погребали своих покойников. Ну, а поле было святилищем, сюда приходили молиться языческим богам, оно все было уставлено идолами — каменными и деревянными, без преувеличения сказать…

Андрей Иванович помолчал, улыбаясь каким-то своим мыслям.

— А вы, собственно, откуда знаете, что именно здесь стояли идолы? — не удержался и снова задал вопрос Бортников.

— Да ведь тут раскопки велись! — воскликнул председатель, словно бы удивляясь непонятливости бородатого артиста. — Из самой Москвы археологи приезжали. Откопали много любопытного. Правда, нам ничего не оставили, все с собой увезли, однако ж руководитель их, профессор, обещал книжку написать про наше Дивное поле. Оно так изначально называлось, дедами еще и прадедами… Вот какая у нас древняя земля!

«Земля-то у вас древняя, а порядка на ней маловато, — подумал Жребенцев. — Лучше б распорядились тот же самый мостик рухнувший исправить, чем торчать на раскопках и глазеть на поднятых из праха идолов». Впрочем, впервые за это время подумал без неприязни к председателю, в круглом простоватом лице которого сейчас явственно проглядывали и ум, и деликатность, и доброта.

— Так-то вот, — вздохнув, сказал Андрей Иванович Ирочке и Зиночке и развел руками, прося за что-то извинения. — Однако пойдемте к старушкам. Вон они выпрямились, сердечные, наверно заметили нас…

В самом деле, темные фигурки стояли тут и там неподвижно, некоторые, определил зоркий зрением Жребенцев, смотрели из-под ладоней.

— Кончай работу, милые! — закричал им еще издали Андрей Иванович. — Сейчас культурно отдыхать будем!

Льняному полю не было конца и края, а старух было всего семь. Андрей Иванович с каждой поздоровался за руку. Особенно долго и почтительно держал он в своем красном жилистом кулаке сухонькую коричневую лапку совсем седой бабули в пестром платочке, аккуратно завязанном под полупустым мешочком старушечьего подбородка, с белым горошком по синему полю фартуке.

— Это Ефросинья свет Васильевна, — сказал председатель артистам, и снова в его голосе зазвучали торжественные нотки. — Она у нас за звеньевую. Замечательная, без преувеличения сказать, женщина. Еще до войны медаль за лен получила на Сельхозвыставке в Москве… А орденов у нее… Сколько у тебя орденов, Васильевна?

— Да ну тебя, Иваныч, — застенчиво потупилась бабуля — Чем меня конфузить, лучше б сказал, кого привел к нам, каких таких людей?

— Артистов привел… Что, не ожидали? Самые настоящие, из области.

— Вот за это спасибо. Сердечно благодарны, — наперебой загомонили старушки. — Да только стоило из-за нас-то…

Что-то дрогнуло в сердце Жребенцева, когда он увидел обращенные к нему лица. Не то чтобы в ком-то из старух повторялся облик его матери, но в каждой сквозили мамины деревенские черточки, вернее, мама была бы среди этих крестьянок совсем своей, подругой в кругу подруг, если бы довелось ей сейчас быть здесь, на Дивном поле. Лица усталые, грустные, но ни одного равнодушного. Светились они таким простодушным любопытством, такой неподдельной приветливостью, что Жребенцев почувствовал, как отступают от него боль и скорбь, мучившие его весь этот тяжелый длинный день, и что-то похожее на улыбку увидели на его губах Ирочка с Зиночкой, которые весь день исподтишка наблюдали за ним.

Женщины, убиравшие лен на Дивном поле, были разные по возрасту, хотя все, пожалуй, перешагнули уже порог пятидесяти. Жребенцев никак бы не назвал старухой вон ту — коренастую, крутобедрую и с такой могучей грудью, что, казалось, положи на нее льняной сноп — не свалится. Еще тлеет не совсем сгоревшая юность в глубине бедовых озорных глаз вот этой, что полуприсела на ворох снопов и смуглотой щек, иссиня-черной волной волос похожа на цыганку. А эта вот, что справа, и постарше Васильевны будет — согнутая в пояснице, трясет головой, взгляд покорно уставлен в землю. «Бедная, бедная, — с родственной, почти сыновней жалостью к незнакомой старухе подумал Жребенцев. — Тебе бы на печи сидеть или внуков нянчить… Неужто не отходила свое в поле?»

И подхватил и понес его поток странного чувства. Почудилось ему вдруг, что все это уже было с ним, стоял он, где сейчас стоит, с теми же людьми и те же самые мысли тревожили душу, которая и теперь вот томится, вспоминая, когда же и где это было. Может, голос глубинной крови заговорил? От человека к человеку, от поколения к поколению несет она с собой подспудную память о минувшем времени. Он, Жребенцев, — семечко, он — ветка дерева, выраставшего здесь из глубины веков. Иначе откуда это узнавание, знобящее ощущение своей причастности к этому полю, этим людям на нем?

— Садитесь, садитесь, милые, — весело распоряжался Андрей Иванович. — На снопы и садитесь. Начинать будем!

Губы председателя шевелились, но слов Жребенцев не слышал. Он смотрел в ширь Дивного поля и старался представить себе, каким оно было десять столетий назад. Пустынным, с парящим в небесной выси одиноким коршуном? Или шумным, многолюдным, уставленным, как утверждает Андрей Иванович, кумирами? Жребенцев вспомнил уроки в школе. Как их называли, славянских богов? Перун, Велес, Дажбог, Хорс, Стрибог… И был еще краснорожий, в желтых завитушках вокруг лобастой головы, оскалившийся в широченной улыбке податель солнечных лучей Ярило. Сиреневое марево, ставшее над Дивным полем (то собиралась дождевая туча), начало ткаться в нечто зыбкое, волнообразное и, кажется, живое. Это были даже не призраки, а слабые тени того, что остается от плоти, когда она достигает нас, преодолев путь в десять веков, — это увидишь лишь зрением сердца, да и то не в любую минуту.

…От городища, по широкой натоптанной тропе, вся в цветах и ветках берез, к деревянному, ярко раскрашенному кумиру Леля, возвышавшемуся в центре Дивного поля, двигалась праздничная, но молчаливая процессия. Важно задрав к небу бороды, молитвенно полузакрыв глаза, шли впереди древние старики в белых рубахах до пят. В вытянутых прямо руках они несли расписные блюда с золотыми россыпями ядреного зерна, медные чаши с янтарным медом, подовыми пирогами, румяными хлебными караваями, тушками диких уток, задравшими вверх кургузые ножки. То были дары Лелю. Веселый сын солнца, огненно-желтый, он, видно, принимал от людей снедь только желтого цвета. За стариками шествовали крепкие мужи в летах зрелости, умельцы-мастеровые, несшие Лелю кувшины и кубки, огромные ложки, покрытые затейливой росписью, колчаны с калеными стрелами, мечи булатные, щиты червленые… Как выразительны лица парней с русыми челками над соболиными бровями, с прямыми прядями волос вдоль худых щек, с пронзительной синевой глаз, взгляд которых благожелателен и тверд!.. Нет, никому не возбранялось идти в этой процессии и, возможно, все население городища было теперь на Дивном поле. Перед Жребенцевым — он и сам не знал: спит ли, бодрствует — чередой проходили молодые женщины и девы в разноцветных сарафанах, кокошниках, расшитых жемчугами и бисером, величавые старухи в чепцах, юркие отроки в рубашках с яркими вышивками на груди.

Он напрягался, стараясь остановить мелькание предметов, одежд, лиц. От кого-то из этих людей, может быть, начинался их, Жребенцевых, род. Разве вот этот из процессии — простоватый на вид, в лаптях мужичок с самодельными гусельками на боку — не похож на его покойного отца Илью Парамоновича, потомственного пахаря, нежно любившего музыку, мастерившего на досуге скрипицы и балалайки? И есть что-то от мамы, терпеливой и доброй Анны Егоровны, в той, которая с потупленным взором идет в толпе женщин, шевеля губами, творя беззвучную просьбу к Лелю, чтобы были благополучны все ее близкие, весь их род, те, кто живет рядом ныне, и те, кто будет жить после… А кто этот парень — высокий, худой, с ямочкой на упрямо выпяченном подбородке, покашливающий, тихонько пробующий голос, собирающийся запеть? Не сын ли он тех двоих и разве не похож на него он сам, Алексей Жребенцев, артист областной филармонии?..

— Артист областной филармонии Алексей Жребенцев! — в третий раз объявил его выход Загурский и, не выдержав, закричал: — Это вас, именно вас касается, Алексей Ильич! Вы что, спите? Проснитесь, просим вас все!

Только тут Жребенцев очнулся. Еще раз посмотрел в даль Дивного поля. Ничего там, конечно, не было: ни идолов, ни толп народа, идущих к Лелю. Вместо мужичка с гусельками на боку был председатель Андрей Иванович с его то ли сумкой, то ли планшеткой, вместо женщины, творившей молитву-просьбу, была звеньевая Васильевна, сидевшая на снопах и в грустной рассеянности жевавшая льняной стебелек. И не было никакого парня с ямочкой на подбородке, певца гимнов в честь Леля, был молодой тракторист, прикативший из деревни на своем колеснике с прицепной тележкой, чтобы забрать льняные снопы. На него-то и смотрел Жребенцев, когда пригрезился ему тот, живший десять веков назад…

Оказалось, что отключившийся от действительности Алексей Ильич пропустил мимо ушей и глаз всю первую часть концерта и теперь был должен начинать вторую, целиком отданную ему — выпускнику консерватории, ведущему солисту филармонии и, несомненно, будущей знаменитости. Наверно, так, как и всегда, представил его конферансье — на этот раз старушкам льнянщицам. Аккомпаниатор Марк Груздьев посматривал на Жребенцева не то что с нетерпением, а уже с нескрываемой досадой, сердито встряхивая баян и нажимая на клавиши самого низкого регистра.

Алексей Ильич начал с песни «Среди долины ровный», будто забыв, как не удалась она ему в клубе, три часа назад. Теперь ему не казалось, что поет вовсе не он, а некто безликий и безучастный, стоящий рядом. Он погружался в песню с незнакомой прежде отрадой, как если бы рано утром входил, разгоряченный, в прохладную реку, чтобы отдаться воле сильного и плавного течения. И пел сейчас он сам, Алексей Жребенцев, — мудрый и добрый, хотя и одинокий, но не сломленный бедами, не потерявший веры в счастье, как тот дуб из песни, — высокий дуб, развесистый, в могучей красоте. Каждое слово слетало соколом, сплывало лебедью с его губ, каждая нота больно и сладко звенела в сердце. И вскипели в нем слезы, овеяло холодком восторга, когда течение песни выносило его к просторному зеленому берегу — «мне родину, мне милую, мне милой дайте взгляд».

Первое, что он заметил, окончив, удивление коллег: мол, не ожидали от тебя, брат, этакой прыти. Ирочка с Зиночкой так и застыли с вытянутыми шейками, точно Жребенцев только что сотворил чудо — воспарил в воздух над Дивным полем или, на худой конец, поднял одной левой камень-валун. Он знал, что кое-кто из артистов не любил его, считал заносчивым не в меру таланта. В другое время он обиделся бы, но сейчас не мог — еще жило в нем настроение песни. Тем более внимание артистов тут же переключилось на старух: когда Жребенцев поклонился им, они поднялись со снопов и в свою очередь низко, поясно поклонились ему. Это было так неожиданно, что вызвало легкую оторопь, мгновенное замешательство.

— Бабоньки, милые! — закричал растерявшийся было Андрей Иванович. — Да кто же кланяется артистам? Им хлопать надо… Ну давайте, дружно… вот так!

Жребенцев спел старушкам еще пять песен — всё, что он исполнял в сопровождении баяна, и не без сожаления отвесил прощальный поклон. Загурский объявил об окончании концерта, все посмотрели на председателя, ожидая команды на обратный путь, но подошла к Андрею Ивановичу звеньевая Васильевна, отозвала его в сторону и что-то зашептала на ухо.

— А стоит ли? — отвечал старухе председатель. — Устали они, да и не принято это…

Васильевна настаивала, уже сердясь будто, и председатель, успокаивающе тронув ее за плечо, обернулся к артистам.

— Тут такое предложение поступило. — Он гулко покашлял в красный кулак. — Спеть вам хотят женщины, вроде бы в ответ на ваши песни, без преувеличения сказать… Конечно, если вы того пожелаете.

— Любопытно! Весьма! — мрачно сказал Загурский, поглядывая на совсем уже низкое солнце, норовившее сесть поудобней на зубчатую кромку недалекого леса.

— Роса пала, — вздохнула Клара Солодовникова, печально озирая по-вечернему затуманившееся Дивное поле. — Это правду говорят, что лен расстилают обязательно под августовские росы?

— У них что, хор фольклорный? — спросил любивший во всем определенность чтец Иван Бортников.

— Да какое там!.. — махнул рукой председатель. — Поют иногда, возвращаясь с поля… Опять же, ужин ждет.

— Послушаем, конечно, послушаем, о чем речь! — решили за всех Ирочка с Зиночкой. Жребенцев знал, что они никогда не спешили домой — в скуку и одиночество своей крохотной комнатушки, где жили вдвоем. Впрочем, ему тоже не хотелось уходить.

Старушки тем временем выстраивались в ряд, тихо споря, где кому стоять, поправляли платки, ощупывали на кофтах пуговицы — все ли застегнуты, одергивали и оглаживали, поплевав на ладони, припорошенные пылью, забитые льняной шелушинкой юбки. А потом враз затихли, посерьезнели, побледнели и будто дышать перестали, готовя себя к радостному и торжественному — началу песни.

— «Уж мы сеяли, сеяли», — вполголоса сказала товаркам Васильевна, видно руководившая тут не только работой. И женщины бойко повели веселую, удалую, с притоптыванием, уханьем, высоким подголосьем песню о том, как сеяли они зеленый ленок на белую кудель, как потом обмолачивали, чоботами приколачивали. Спето было дружно, умело, однако без особого воодушевления.

— Это у них профессиональная, —объяснил Андрей Иванович. — Вроде того же «Марша трактористов», без преувеличения сказать.

По-настоящему сроднились старухи с песней, когда та, что была похожа на цыганку, начала скорбно глубоким сильным альтом:

И все подхватили надтреснутыми, звенящими, как разбитое стекло, сопрано:

— Браво, браво, — поощрительно заулыбались Ирочка с Зиночкой. — Хорошая песня, старинная, и поете вы ее с чувством.

— А ведь и в самом деле хорошо! — обрадовался похвале Андрей Иванович. — Складно!

— А как же, — благодарно кивнула ему Васильевна, — песня ладом красна. — И приказала коренастой толстухе с могучей грудью: — Теперь ты запевай, Петровна.

У Петровны был мальчишеский дискант и, по ухватке видать, легкий характер, хористки повеселели, приосанились, когда она грянула шуточную:

Жребенцев слушал, смотрел, и снова ему казалось, что он знает этих старух, словно бы помнит их, по дням своего детства, пригожими и молодыми. И снова думал о матери. Жившая последние двадцать лет в городе, она до самого смертного часа была деревенской, свято блюла сельский уклад, бережно хранила сельские привычки. Бывало, он еще сладко посапывает в постели, а она, поднявшись с рассветом, хлопочет по дому — моет полы, шьет, стряпает. Она вообще не могла без работы, искала и находила дело там, где его, похоже, вовсе и не было. Однажды принесла из магазина мешочек риса, кило этак пять, про запас, и, обнаружив в нем черные не то камушки, не то семена мелкие, три вечера сидела на кухне, перебирая рис по зернышку. Алексей заглянул к ней, покачал головой, а она призналась, вздохнув: «Боязно мне, сынок, в твоей домине каменной, вот и ищут руки, чем бы душу утешить…»

В редкие свободные минутки и отдыхала мать по-деревенски. Как на завалинку возле избы, садилась на скамейку в сквере, чинно складывала на коленях узловатые руки. К ней подсаживались другие старухи. Городских она стеснялась, на попытки завязать разговор отвечала односложно — «да», «нет». Но если рядом была тоже деревенская, своя, взгляд Анны Егоровны, согретый дорогими сердцу воспоминаниями, становился задумчивым и добрым, на щеках проступал румянец и начинались бесконечные беседы с обязательным присловьем: «А вот у нас в деревне…»

Уже давно нет деревушки, где родилась мама, хирела она постепенно, сходила на нет. После войны оставалось в ней дворов пятнадцать, потом было пять, потом и последнюю избу бросили, даже не заколотив окна. Люди подавались в город, уезжали в теплые места — на Кубань, Украину. Избы на дрова разобрали, но остались яблоневые сады, быстро дичавшие, сажалки с крохотными карасиками и полчищами расплодившихся не к добру лягушек, остались груды седоватого, в лишаях, булыжника, привезенного с полей на лошадях еще дедами и служившего фундаментом изб… И кладбище еще ясно обозначалось на бугре, полоскались на ветру зеленые косы берез, что-то шептали листья покосившимся крестам да жестяным памятничкам со звездами на макушках. А были могилы и вовсе не помеченные, безымянные — потерявшиеся в густой траве бугорки да впадинки. Впадинки там, где земля опустилась, потому что и гроб внизу сгнил, и косточки истлели…

Три года назад ездил Алексей Ильич с матерью в родную деревню. Анна Егоровна молча посидела на пенушке, где когда-то было их подворье, побывала на кладбище, поплакала скупо над могилками родителей и мужа. К удивлению Алексея Ильича, картины запустения и смерти, увиденные на родине, словно бы и не запечатлились в ее душе. Вернувшись в город, она по-прежнему говорила о своей деревеньке так, как если бы с ней ничего не случилось, стоит себе, родимая, такая же, как встарь, веселая и многолюдная. Вероятно, был тут инстинкт самосохранения, отторгавший от ума и сердца слишком тяжелые, гибельные мысли и чувства.

Умирала мать в полном сознании. Что-то томило и мучило ее, видел Алексей, сидевший подле. Тень, легшая на ее лицо, была еще не тенью смерти, а посюсторонней земной заботой. «Ну что ты, мама, что хочешь сказать?» — наклонялся над ней Алексей, и она наконец заговорила прерывисто и нерешительно, виновато прикасаясь холодеющими пальцами к его руке: «Сынок, вот если б можно было… если б можно…» — «Ну что, мама, что?» — спрашивал он уже нервно, нетерпеливо. «Вот если б… да где уж… везти-то не близкий путь, а ты занят, некогда тебе… где уж…» Он понял, о чем просила мать, но все в нем заныло горестно, когда представил себе, где будет лежать она, — жуткое в своей заброшенности деревенское кладбище, к которому, наверное, и тропки теперь не найдешь…

Жребенцев вспомнил все это, и сердце его снова скорбно сжалось. Голоса поющих старух уже не достигали слуха. Березы, белевшие на пригорке, вдруг задрожали и расплылись в одно белесое зыбкое пятно. Чувствуя на глазах слезы, боясь расплакаться, он резко повернулся и крупно зашагал, почти побежал по полю, спотыкаясь о разбросанные тут и там снопы. На краю поля он опустился на землю, зажмурившись, лег вниз лицом на сырую траву, сраженный душевной усталостью. Очнувшись, он так и не понял, отчего мокрое у него лицо: то ли плакал во сне, то ли от росы.

Вернулся он минут через пятнадцать. Поджидая его, артисты сидели на снопах, переговаривались со старухами. Загурский подвинулся на скользкой льняной соломе, давая ему место. Никто не обратил на него особого внимания. Однако, судя по сочувственным взглядам старух, им было рассказано о его горе, горем объяснялось и его странное поведение.

Когда они входили в деревню, наконец-то брызнул долго собиравшийся дождик. Но, малость попугав артистов, загнав их в колхозную контору, он вскоре прекратился — будто поиграл с землей в пятнашки, оставив темные круги и разводья на густой пыли деревенских улиц.

Жребенцев садился в автобус умиротворенный и тихий. Ирочка с Зиночкой украдкой посматривали на него и о чем-то шептались. Тогда утром, по дороге из города, они были заняты не анекдотами, как думал Жребенцев, а обсуждением важного вопроса — красив ли он, Алексей Ильич, или нет. Сейчас они ясно видели — конечно же красив. Красив и значителен со своим спокойно-печальным лицом, густыми русыми волосами, упрямым подбородком с ямочкой…

С того дня, считает Алексей Ильич, началась для него новая жизнь. Вскоре пришла к нему и громкая слава певца — исполнителя русских народных песен. Редкий его концерт обходился без песни о дубе, который «среди долины ровныя один, один, бедняжечка, как рекрут на часах». Жребенцев пел, и глаза его наполнялись слезами, в глубине затемненного зала вспыхивала для него одного все та же картина — залитое низким предвечерним солнцем Дивное поле и одинокий дуб на нем.

Оглавление

Новые сапожки

Дядя Ваня

Сны

Рыжухины слезы

Куцый

Журавлиные клики

На тихой реке

Деды

Кошачьи истории

Федькина «слава»

Вёдра

Добытчица

Зимние грозы

Происшествие

Бивак на веселой лужайке

Берестяная грамота

Дивное поле