«…Эрос Танатосу говорит: не ври…»

…Эрос Танатосу говорит: не ври,
у меня еще полон колчан, и куда ни кинь —
всякая цель, глянь – светится изнутри,
а Танатос Эросу говорит: отдзынь!
Эрос Танатосу говорит: старик,
я вызываю тебя на честный бой,
это ж будет смертельный номер, прикинь на миг…
а Танатос Эросу говорит: с тобой?
Ты чего, мелкий, снова с утра пьян?
Эрос крылышками бяк-бяк – просто беда.
А у Танатоса снова черный гремит карман,
он достает и в трубку рычит: д-да…
и поворачивается к Эросу спиной,
и в его лопатке тут же, нежно-зла,
в левой качаясь лопатке, уже больной,
златоперая вспыхивает стрела.

«Погоди, побудь еще со мною …»

Погоди, побудь еще со мною,
Время есть до темноты.
Наиграй мне что-нибудь родное,
Что-нибудь из вечной мерзлоты.
Ласточки, полезные друг другу,
Собирают вещи за окном.
Беспризорная зарница – к югу
В полной тишине махнет хвостом.
Божья вольница. И в нетерпеньи
Сумерки раскачивают дом.
Здесь всегда темнеет постепенно,
Здесь темнеет нехотя, с трудом.
Пальцы колют меленькие иглы,
Сметывают звука полотно.
Некому увидеть наши игры.
Посмотри, уже почти темно.
Тьма идет. Но, может быть, из тени,
Из гудящей тени шаровой
Выглянет горящее растенье —
Блеск последней вспышки.
Даровой.

Пенелопа

Я так была верна тебе, мой друг,
что просто искры сыпались из рук,
воспламенялось все вокруг – верна
до неприличия – огнеопасна.
Кровь золотела в жилах, шла весна,
и в черной луже плавал лист прекрасный.
По-своему прекрасный черный лист.
Прохожие оглядывались длинно,
менты краснели, тормозил таксист,
лишь воробьи чирикали невинно.
И все благоприятели мои,
все свистуны-красавцы-соловьи
держали при себе свои вопросы,
они вокруг роились, не дыша,
без спичек поджигая папиросы.
Но шла весна – навылет – как душа,
и, как душа, взвилась и пролетела —
легко-легко – ни смерти, ни огня,
лишь папиросный дым вокруг меня.
Ну что ж, душа, теперь – другое тело?

«на стеклянную ветку в январском саду…»

на стеклянную ветку в январском саду
опустилась июльская птица
освистала деревья во льду
темным утром особенно спится
птица веткой звенит на весь сон и поет
надрывая живот задавая дрозда
раскрывается глыба зеленого льда
спи – пока на земле темнота
рассыпается гулкий стеклянный припай
и осколки сверкая плывут над тобой
круглый сон огибая – вперед – к февралю
спи еще – я и так тебя слишком люблю
мы проснемся в июле когда рассветет
все пройдет – не реви как растаявший лед
все сойдется сведется еще – зарастет
как над нами смыкаются травы тугие
как дрожащие ветви сошлись наверху
где качается дрозд в тополином пуху
где он жадно – клюет
в жаркой кроне плоды дорогие

«К тебе, любимчик муз, потасканный пиит …»

К тебе, любимчик муз, потасканный пиит,
лавровый инвалид, мой вербный пух стремит.
Из всех твоих плодов мила мне зелень слив
и корень лопуха, и круговой разлив —
что с кем попало пьешь ты царское вино
и что попало врешь, и всё тебе равно,
и все тебе равны, и жизнь твоя – вода,
и нет в тебе войны-вины-стыда-суда.
Но в утреннюю дрожь идешь ты по нулю
и куришь трын-траву, а я тебя люблю
за вечный свист и звон, и страсти широту,
и золотой лимон на гамбургском счету.

«Вот и прозвонился друг пропащий…»

Вот и прозвонился друг пропащий,
эй, кричит-трещит, а знаешь, где я?
Ну – умора, просто – не поверишь —
у самого синего моря.
Волны – слышишь? Трепет крыл – слышишь?
Никакой травы, трезвый, как тыква,
а, поди ж ты – трепет крыл, чайки, что ли…
Ты чего, говорю, ты же умер,
я и оду про это написала,
обессмертив тебя, дурило,
что ж звонить тут в три часа ночи,
что тут чаять, что тут морочить.
Умер-умер, отвечает, а толку?
И стихи червовые читает,
и слова козырные спрягает,
и бормочет имя, и плачет
так, что катятся прямо из трубки,
так, что капают на красный мой свитер,
на ключицу, на грудь, на колено —
ледяные огненные злые,
как сухие свидетели бессмертья,
прожигая бедные ребра.
Что ты, милый, слышу, конечно.
Это чайки, а смерти не бывает.

Кофейная церемония

Если сила есть – все остается в силе
Остается все именно там где было
Можно забыть как я тебя любила
Или забыть как я тебя забыла
Или распить на двоих чашечку кофе
До растворимой гущи – как бы гадаешь
Или еще проще еще пуще
Как бы толкуешь – мы же с тобою профи —
Страсть выпадает в осадок внутри текста
Жжет кофеин в жилах кипят чернила
В узком земном кругу душно тесно
Я же японским тебе языком говорила
Все остается и ничего не даром
И ничего не зря кофейный мастер
Свет за кругом чернильной червонной масти
Миф накрывается черным сухим паром
В полную силу
В реберных кущах обугленная прореха
Миф или блеф – ты в просторечье чудо
Тень слинявшая чудовищное мое эхо
Бедный бедный – слышишь меня оттуда?

Вера Павлова

«Шале под горой, виноградника вязь…»

Шале под горой, виноградника вязь…
Жители рая,
на первый второй расщитайсь!
Первый. Вторая.

«с древа познанья добра и зла…»

с древа познанья добра и зла
золотистых плодов не рвала
но любовалась из года в год
как вдохновенно оно цветет
но засушивала между строк
на страницу упавший листок
но любила задеть на бегу
ветку в синем тяжелом снегу

«четырехлетний когда рыбачишь…»

четырехлетний когда рыбачишь
девятилетний когда читаешь
надцатилетний когда целуешь
двадцатилетний когда берешь
тридцатилетний когда плачешь
сорокалетний когда ликуешь
пятидесятидевятилетний когда засыпаешь
четырехлетний когда уснешь

«Все отмыть, очистить, вымести…»

Все отмыть, очистить, вымести,
все исправить. Что потом? —
Возвращение невинности
хирургическим путем?

«Судьба не дура, принц молодец…»

Судьба не дура, принц молодец,
принцесса не подкачала.
Сказочник, правда, счастливый конец —
это только начало?
И будут будни, и будет труд,
и ночь на больничном стуле.
Сказочник, правда, они умрут
в обнимку, на полпоцелуе?

«У аналоя стоя…»

У аналоя стоя,
совоскресенья чая,
разве я знаю, кто я,
если не знаю, чья я?
Будет ли спаться слаще,
лакомей просыпаться
имя твое носящей
на безымянном пальце?

«одна на двоих обнова…»

одна на двоих обнова
в двух окнах одна свеча
два голоса слово в слово
в одном замке два ключа
два лба на одной подушке
две нитки в одной игле
два рака в одной ракушке
две шеи в одной петле

«Любишь книги и женщин…»

Любишь книги и женщин,
и книги больше, чем женщин.
А я – женщина-книга,
и женщина больше, чем книга.
Повсюду твои закладки,
твои на полях пометки.
Раскрой меня посередке,
перечти любимое место.

«Получила все, что просила…»

Получила все, что просила:
пятый год ложимся вдвоем.
Чтоб тебе присниться красивой,
причесываюсь перед сном.
Колыбельных дел мастерица,
глажу по лицу, по спине,
чтоб тебе любимой присниться,
чтоб не разминуться во сне.

«Начинаю понимать…»

Начинаю понимать,
как тоска устроена:
баба ягодка опять,
у мужика оскомина.
Угощайся, мой родной,
аппетитной, яхонтовой
бирючиной, бузиной,
крушиной, волчьей ягодой!

«Преподносишь букет крапивы…»

Преподносишь букет крапивы,
угощаешь несвежей басней…
Только делающий счастливой
может сделать меня несчастной,
только делающий несчастной
может сделать меня счастливой.
Остров за морем, вечер ясный,
всадник вдоль полосы прилива.

«Все возьми – сбереженья, скарб…»

Все возьми – сбереженья, скарб,
но оставь мне, сделай милость,
сто табличек Do not disturb
из гостиниц, где любилось,
где стоналось, пелось, жилось,
не давалось спать соседям,
где прощалось, билось, клялось:
Мы сюда еще приедем.

«Не помню, как его звали…»

Не помню, как его звали.
Серёжа? Нет, не Серёжа.
Любила его? Едва ли.
А он меня? Не похоже.
Слова, интерьеры, позы —
всё доброй памятью стерто.
Вручил мне букет мимозы,
встречая после аборта.

«Смято. Порвано. Расколото…»

Смято. Порвано. Расколото.
Нежной битвы дезертиры
разошлись по разным комнатам
однокомнатной квартиры.
А глаза то уклоняются,
то в упор берут на мушку.
Плохо почта доставляется
на соседнюю подушку!

«Ошиблась, словно дверью, временем…»

Ошиблась, словно дверью, временем —
октябрь! – июльская жара,
и травы исходили семенем
на сброшенные свитера,
и под рубашкою распахнутой
струился родниковый пот,
и верилось: в душе распаханной
озимая любовь взойдет.

«Синий водоем…»

Синий водоем.
Теплая вода.
Как мы тут живем?
Раз и навсегда.
Липы. Тополя.
Птичье айлавью.
Только ты и я,
как тогда, в раю.

Санджар Янышев

Землетрясение в июле

Вот это и есть ждать природы щедрот.
Мы проснулись.
Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши
выдергивались из копченой дыры контрабаса
и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,
должно быть, покинули морщиться. Мы же
от их вещества загустели быстрей алебастра.
И целую вечность потом не могли двинуть
бровью.
Покуда внизу голосила молочница. Дом
ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак,
корою —
единой породой твердел; под светлеющей
кожей
хребты ископаемых рыб, рудименты искомых
оплаканных некогда кукол, собачек и кошек
угадывались, как светящийся призрачный
Китеж.
Вот это и значит – «незыблемость».
Сделайся снегом,
ползущим с вершин, – не почувствуешь
меньшей надёги;
и будучи сном – самовольно сосуд
не покинешь…
Не требуй у рождшей земли милостыни
покоя. Она торжествует движенье над небом.
А я торжествую – тебя. И на будущей пленке
ты веткой проснешься, но почва ее
не коснется отныне.

Июль

Ни влагу, ни сквозняк
из спального квартала
день не принес. Итак:
ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО.
Затем пришла гроза
и тишину обстала.
Из зеркала креза
(тебя мне не хватало)
обрызгала чело
песком и целовала.
Но всё бы ничего —
тебя мне не хватало.
Ты рядом не спала,
ты родинки считала;
на том конце весла —
тебя мне не хватало —
ты, чтоб не расплескать,
как мед меня черпала
до гальки, до песка…
Тебя мне не хватало.
…Потом, уткнувшись в брег,
ты юбкой подвязала
мой голос, этот бред
(тебя мне не хватало?),
и унесла туда,
где смерть переживала
тебя, меня – когда
тебя мне не хватало;
где взмыленный, как лук,
шашлычник из мангала
обугленный мой слух
поддел (мне не хватало
тебя!) витым ногтем.
И слышно во все стало
концы (перед дождем?):
Тебя. Мне. Не. Хватало.
Ты этот слух что стих
вдыхала и глодала;
я наконец постиг:
тебя – мне не хватало.
Ты жизнь мою, как сон
во сне, припоминала.
Мы спали в унисон.
Тебя – мне – не хватало.
И сколько бы, любя,
ты мной ни прорастала —
с тобой, в тебе, тебя
мне мало.

Одно-единственное лето

Мы не проснемся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул —
затем, что это с нами уже было.
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты – Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —
как это видно нам отсюда.
Когда слегка иначе повернется
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда
и луч забрезжит в горле у хориста;
когда луна взойдет над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в господней смете.
Без гражданства, очков и документов —
я так же, как и ты, внезапно смертен.
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли – без дужек и одышек, —
когда нога свой след не подытожит
и пуговица петлю не отыщет.
Не веришь. Значит, вон из поднебесья —
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своем земном плебействе.
Как это очевидно сверху.

«Слушай, я расскажу тебе, как я рос…»

Слушай, я расскажу тебе, как я рос.
Поначалу я был глух, как резиновая подошва.
Я приходил на чердак, лез на дерево,
опускался в подвал.
Я похищал у птиц, мышей и жужелиц
их клекот, визг, их протяженно-иступленное
молчание
(молчание-страх, молчание-мох, молчание —
солнце…);
я брал все подряд – неразборчивый
расторопный старьевщик —
не зная даже, как всем этим распорядиться…
Будущее: неправдоподобно круглая голова
плывет в горной реке.
Дальше. Все звуки, все шорохи, сполохи
и листва,
они откладывались во мне и становились
одиночеством,
сжатым, желейным, топленым, —
какое бывает лишь в детстве.
Но эти слоеные шумы никогда не приходят
одни.
К ним по пути пристают обрывки света,
затёмки полотенец, обломки лимонного
пирога…
Сказал: рой —
скажи: можжевельник.
Сказал: смола —
назови: птица.
(На что летят эти насекомые вепри – на свет?
Они летят на тепло, которое свет излучает,
хотя бы уже тем, что он – свет.
Что же они едят – кровь?
Они едят цвет, который эта кровь расточает,
хотя бы уже потому, что она – кровь.)
Горная река, круглая голова:
Дайте увидеть, я должен, дайте…
Я написал: вижу звук.
Итак, я увидел кладбище,
свернутые в поцелуй еще живые рыжие
листья —
и это был разгар лета, чуть ли не июнь!
И я сказал: «О-у-фф!» —
звуки потекли жидким стеклом – назад,
к своему источнику,
обжигая и трепеща…
Они лились, а я не пустел, потому что уже был
влюблен,
потому что…
Ты ведь у меня умница:
Что не знаешь, то видишь;
Что не видишь, то понимаешь;
Что не понимаешь, то чувствуешь;
Что не чувствуешь, то знаешь наверняка.

Песня

мужчина глядит под ноги
женщина смотрит вдаль
как колба, он вертикален
она вся – горизонталь
это такой камыш
она родилась из колена
из чашечки для питья
его, как из полой уключины
он – из ее ногтя
мужчина весь темный в ухе
он – вечная ночь во рту
он тьму попирает и смотрит
в тьмущую высоту
это такой камыш
женщина тоже бывает
темной, когда для него
она собирает черешню
и сеет ячмень для него
в черную, черную землю
но ей лишь тогда легко
когда он, взяв ее волос
губами, пьет молоко
словно через камыш
свет

«Спалось? Спалось. Но как!..»

Спалось? Спалось. Но как!..
Какие трели
нам под подушку проводил сверчок!..
О чем веретено в лимонном чреве
скворчало, как расплавленный пичох.
День завтрашний без внешних вспоможений
селился под махрушками у бра.
И сон с тобою был кровосвершенье,
смещенье материного нутра.
Росло? Росло потом в тебе такое,
к чему по отношенью мы одни,
что не рассечь на женское-мужское,
не застирать, как пятна простыни.
И дней тех межеумочная птица
такую высь нашла, что посейчас
оттуда наши сны с тобой и лица
видны как ее целое и часть.

«Снова мои братья дождевые…»

Снова мои братья дождевые
вышли на дорогу подышать.
В их подзорные, раздвижные
легкие весь майский купол сжат.
Чем рассвет – забиты виноградом
по́ры их жилищ. Чем белый день —
каждый первый кажется мне братом
каждому второму из людей.
Путь на электричку. Что мне в малых
сих? Куда важнее без тебя
лето, что набрякло, словно манна,
и вот-вот прорвет купель тепла…
Но: не так же ль, выйдя на дорогу,
выверяю прямоту угла,
чтоб стрела, вернув себя истоку,
точка в точку поразить нашла?..
Потому, целуя, ни настолько
вот не жмурюсь, что, живя в упор,
сам двоякодышащий, а то и
боле – по числу открытых пор.

Причины

Каждый год – что-то новое.
Невиданный урожай яблок.
Обнаруженное в глубине сада около вечно
запертой калитки тутовое дерево.
Новая тропинка между холмами.
Дырка в мочке (пересек экватор? родил
третьего сына?).
Любовь, не ждущая выхода.
Мысль, не требующая завершения.
Поцелуй в колено.
Прикосновение ступни к позвоночнику.
Очередной трофей для фарфорового
зверинца.
Покупка роликовых коньков.
Соблазн прозы.
Кусочек сахара от Резы Мир-Карими.
Смерть.
Каждый год – нечто новое.
(«А ты что видишь?»)

Природа

Всё, что жизнью трепещет, она
заключает в округлое тело —
от кошачьих речей до вина…
(И, покачиваясь, каравелла
нерушима плывет в волнах.)
Ее сны выше плоских крыш
шум ветвят – не повяжешь рук ей, —
как земные тянучки, – лишь
среди собственных тонут хоругвей
(в недрах луковки прячут – сны ж).
Так живот моей девочки – кругл
и податлив – прислонишь ухо:
вавилон молоточков, гул
наковален и стрекот луга…
…Черепашьи шары несут
круглый свод и столетий пену.
Но в домах, где покой скребут
стрелки цифр, – там углы и стены
отправляют свой вечный бунт.

Лена Элтанг

«догадайся джованни зачем я здесь…»

догадайся джованни зачем я здесь
на пьяцетте грязной в такой-то зной
мне мила твоя спесь и мил ты весь
говорю бессвязно а ты связной
жеребенком с подворья велосипед
увели что дичился сиял сопел
наливай же джованни за двадцать лет
мой пострел отличился везде поспел
с головою укрылся чужим рядном
мы и прежде с ним думали об одном
только он догадался а я вот нет
и теперь он джованни живей меня
закатав штанину задрав рукав
в серебристый чистый звонок звеня
с палатинской горки летит стремглав

le frelon

твои заморские пожитки заполонили
чердачок
в тринадцатом арондисмане в весеннем
месяце нисан
где я с тринадцатой попытки попав
сардинкой на крючок
живу с орешками в кармане и с ветерком
да ты и сам
поиздержался пали кони но вот приехал
и – виват
садись на пыльный подоконник свои обиды забывать
всё как зимой и даже пуще мы пропадаем
ни за грош
и длинный хлеб уже надкушен пока
из лавочки идешь
и кофе выбежав из джезвы подсох сиенским
ручейком
и не найдется свежих лезвий и черновик
лежит ничком
о как я знаю твой сценарий бессмертный
как папье-маше
и шершень золотисто карий зависнув
в солнечной пыли
уже глядит без удивленья на рай в нерусском
шалаше
проспав в багажном отделеньи три обращения
земли

«отлив: обнажается мостик…»

отлив: обнажается мостик
хозяйка идет от ворот
ведет киммерийского гостя
и крестит невидимый рот
и в сумерках царской работы
ломает гречишные соты
и август еще непочат
и вот они сели молчат
далеко за озером гром
гремит бутафорским ведром
горят петербургские толки
зеленою бронзой осколков
рубинами в черной воде
нигде черубина нигде
не скрыться на выцветшем свете
недаром мы спим наяву
и вот уже падает ветер
как ястреб в сухую траву

«пчелы ваш хозяин умер! я стучу по улью палкой…»

пчелы ваш хозяин умер! я стучу по улью
палкой
мы с ним ладили как будто – был он пьяница
и мот
оставайтесь жить со мною мне орешника
не жалко
только чур меня не жалить и делить со мною
мед
ну уж нет – гудят из улья – мы жилье свое
закроем
место смертное покинем ивняки и сквозняки
завтра мы уйдем отсюда золотым черненым
роем
ты у нас как на ладони нам с тобою не с руки
ты не холоден ни жарок слишком легок
слишком ярок
вот и бьют тебя мидяне персы властвуют
тобой
ты любить нас не сумеешь мы ведь тоже
не подарок
нас не всякий может холить ведать может
не любой

Се ребро

серебро унести ли с собою трать его трать
все равно рай не рай пройдешь за медный обол
но тебя не просили учить меня умирать
я и так умираю с тех пор как умер глагол
не горчит чечевица в завидном твоем дому
оттого что молчит не перечит сургучный рот
но не пьется не спится – видано ль одному
по плечу ли тебе от ворот моих поворот
тридцать сиклей стократно не холоден не горяч
перечти и покуда горшечник слюнит счета
получаешь ребро обратно и все – attach
ни черта ты не понял не понял ты ни черта

«прохлада чужого запястья на высохшей пласе азул…»

прохлада чужого запястья на высохшей
пласе азул
такое забытое счастье как будто на елку везут
как будто бы в прадо парадном куда мы
однажды дойдем
железные струи ограды прольются литейным дождем
такое творится со мною и градус творенья
такой
как будто ситро ледяное кипит у меня
за щекой
рука затекает и ладно
я руку держу на весу
как будто пломбир шоколадный
по лахтинской летом несу
мой спутник немой или мнимый торопит
и тянет – скорей!
мы мимо смеющихся мимов проходим по
пласе дель рей
по дну монастырских колодцев несемся
как будто горит
ему все неймется неймется колотится
рыба мадрид
жемчужную суть обнажая на рыночном
колотом льду
колотится жилка чужая когда же когда я дойду
туда где так остро так сильно
так холодно плещет ситро
и три молодых апельсина
поспели на ветке метро

cafe paradeisios

садись поближе иностранец
ты мне написан на роду
горит бесстыжий померанец
в пустом аттическом саду
стреляй полуденная пушка
гарсона сонного буди
горят ирландские веснушки
и медный крестик на груди
куда вас дублинцев улиссов
несет в родосскую жару
пока на радость братцу лису
горит терновник на ветру
пока глядишь в недоуменьи
на перекрестья русских строк
горит кириллица знаменьем
в витрине пыльного бистро
«сиеста у девятой музы»
читай – сдаются номера
сдавайся рыжий выпьем узо
из византийского ведра

«вторые сутки похищенья…»

вторые сутки похищенья
никто не держит и не бьет
но передышки не дает
знакомой комнаты вращенье
и грубый пот и рваный рот
и брови галльские вразлет
так смуглый окунь на кукане
взлетевший было над водой
сверкнув на солнце плавниками
слоистой мокрою слюдой
из самой верхней смертной точки
узнавший руки рыбака
рукав реки и пруд проточный
и лодки красные бока
в тугой камыш вернется всплеском но не домой
наоборот
его же тоже держит леска
за рваный рот

«луна стареет быстро…»

луна стареет быстро
на плече
следы зубов
и пятнышки на скулах
пигментные
ты спрашивал зачем
мне на поляне
два плетеных стула
садись сюда
не зажигай огня
смотри как тьма
обкусывает ловко
дареный сыр
в небесной мышеловке
кто ставит их
не спрашивай меня

tranquille

в кармане старого пальто
обрывком мантры обнаружив
парижский список – что на ужин
редис латук фромаж батон
мой бог неужто было хуже?
заплачешь сидя на полу
в кладовке в запахе пачулей
сен-жак не улочка а улей
январский кофе на углу
и то как в булочной заснули
за ранним завтраком в тепле
(гинзбур и влажные опилки)
как два вора на пересылке
и кофе стывший на столе
хозяин грел потом с ухмылкой
на новый не было монет
их и теперь немногим больше
пальто мне продал барахольщик
пальто одно другого нет

«будто крошки подсохшие острые…»

будто крошки подсохшие острые
заселяют атласные простыни
после ночи с постылым а дни
торопливыми белыми сестрами
от постели отходят – одни
подаются на лиговку фартуки
и чепцы побросав на ходу
а другие заводят мне бартока
и катают в больничном саду
то кофейничек медный сияющий
подадут то пилюли а я еще
не поняв что сижу под замком
задираю их хомо играющий
хомо плачущий здесь ни о ком
check me out отель калифорния
пансион на метро одеон
я то съеду я девка упорная
не с такого съезжали а он
все грустит и хрустит круассанами
теми самыми – да! теми самыми
что на голые ланчи в кровать
подавали во дни несказанные
когда было о чем пировать

«дождь в мюнхене стоял стеной и в зальцбурге стеной…»

дождь в мюнхене стоял стеной и в зальцбурге
стеной
когда ты плакал надо мной и плакал подо
мной
тебе хотелось выйти вон – туда где без меня
ты тихо чистил свой загон ты пас своих ягнят
в каком-то старом феврале сидел себе один
в чужом нетопленом шале среди тирольских
льдин
как местный скотник груб и дик сшибая
лебеду
бродил меж бледных эвридик в заброшенном
аду
пока ты жил навеселе остывший как зола
спала бавария во мгле и австрия спала
и ты все кутался в пиджак а я – в свое пальто
и было звать тебя никак и я была никто

«кем станешь ты, когда мы ляжем в снег?…»

кем станешь ты, когда мы ляжем в снег?
давай я буду горстью черноплодной,
рассыпаной в ущелье меж камней,
давай ты будешь белкой, свой побег
из леса совершающей, голодной,
и оттого обрадуешься мне
все будет как при жизни – но теперь
нам не понять причинности сгущенья,
я – мерзлый плод, а ты – бегущий зверь,
ты просто гость, я просто угощенье

Анна Русс

«И гоня причитаний своих единичные всплески…»

И гоня причитаний своих единичные
всплески,
Вставив музыку, вместо того, чтоб глотать
таблетки
От бессонницы, пол-одеяла зажав в коленки,
Я люблю тебя каждым ядром своей каждой
клетки
И хочу заключить тебя в каждую клетку тела
Обнаженного, но не стремись к им сокрытой
тайне,
Ведь оно прозрачно, пока я его не одела
В обручальное ли, подвенчальное ли, да и то не
Замутнеет, скорее, останется в белом тоне.
Я хочу, чтоб ты дал мне, чего – непонятно,
дай мне
Непонятно чего. Подойди, подними в ладони,
И я гряну словами. А ты разберешь в их громе
Правду. Одну только правду. И ничего кроме.

«очень молодой человек…»

очень молодой человек
злой даже когда спит
уронил голову на плечо
лицо сползло
выглядит на все 30
мечтал о бледности
впалых щеках
носил черное
нехудой
пытался скрыть намечающееся
талантливый
рефлексирующий
красивый
гетеросексуальный
когда спал на моей кровати
не был злым
улыбался во сне
теперь и кровати никакой нет
прямоугольник паркета
щели
крошки
осы
битое стекло
дорогой
иди уже

Сова

Я бужу ее каждое утро, весь из солнца, меда
и шелка,
А она – с добрым утром, дурак, негодяй, дешевка!
Ты опять встал раньше, опять смотрел, как я сплю!
Говорю – с добрым утром, я тоже тебя люблю,
Я же просто хотел сделать завтрак, она —
не надо ла-ла,
всё же есть, разогреть, нарезать – и все дела.
Так и есть, говорю – разогреть, нарезать,
намазать, вскипятить, заварить…
А она – ты же все понимаешь, тут же не о чем
говорить!
Прекрати лизаться, терпеть не могу! Отпусти, нога!
Сделать, говорю, хорошо тебе? Говорит – ага.
Говорит – ненавижу, хлюпик, слабак, обманщик,
я – настоящая женщина, ты – желторотый
мальчик!
я – красавица, ты – чудовище, я – умница,
ты – урод!
Я ей – может я тебе плохо делаю хорошо?
Может сделать еще бутерброд?
А она – я хочу детей и мужчину, а ты —
ни то, ни другое!
Я молчу, улыбаюсь, а она меня бьет по башке
ногою.
Говорит – чугунное рыло, я об тебя расшибла
коленку!
Я – писатель, того и гляди создам какую-нибудь
нетленку!
А ты только и можешь, что лазить весь день
по своей сети!
Я ей – ужас, будет синяк. Прости, говорю, прости.
А она мне – решай уже что-нибудь, мы вместе
или никак!
Что ты снова рот до ушей, не молчи, как дурак,
ты – обжора, я – на диете, ты – жаворонок,
я – сова!
Хватит делать щенячьи глазки, ты даже
не знаешь правильные слова!
…Ну, не знаю. Молчу, улыбаюсь. Представляю
ее совой.
Плохо, если будет синяк. Глажу, глажу по часовой.

«Все будет знаешь как…»

Все будет знаешь как —
Он позвонит и сбросит.
Ты открываешь дверь.
А он за ней стоит.
Ни в чем не обвинит
И ничего не спросит
Никто и никого.
И проигравших нет.
Все будет как скажу —
На лестничной площадке
Никто и никого
С той стороны замка.
Но он за ней стоит.
И нет ему пощады.
И виноватых нет.
Сиди и жди звонка.

Кольцевая

Мы стоим и качаемся
Стоим и качаемся
Два плеера, черный и белый
Качаются между нами
Свободных поручней нет
Держимся друг за друга губами
Качается черный вагон
И мы качаемся в нем
И между нами плееры
Вынутые из-за пазух
Ты поцелуй прерываешь
Рот кулаком прикрываешь, зевая
Потерпи, дорогая
Следующая – кольцевая
Все выйдут, мы сядем,
Увидим небо в алмазах
Мы отдохнем
Нежность моя изнаночная
Щелочь моя лицевая
Как одиноко и страшно
Давай никогда не ссориться
Ты на губах у меня уснула
А у меня бессонница
Сплю по два часа в сутки
И, как правило, днем
Потерпи, дорогая
Люди черствы и нечутки
Но следующая – кольцевая
Все Встанут Выйдут Пойдут Поедут
эскалаторы пересадки остановки пробки
подземные переходы зебры
светофоры с цифрами и без
посты охраны и гибдд
проезды улицы переулки тупики
домофоны кодовые замки и дверные
лифты лестничные пролеты перила ключи
Мы Сядем и Отдохнем

«Трубка, прости, я не могу тебя снять…»

Трубка, прости, я не могу тебя снять
Вон, глядь, мой любимый пошел
Мой пустоглазый, глядь
Переступает ногами сердце мое отнять
Сердце мое распять, разбить и разъять
Переступает ногами все у меня отобрать
Прости, телефон, я сейчас не могу тебя взять
Вон пошел мой любимый, глядь
А я вот, брат, думаю, кому ты ваще, брат, наден
Если тебе от рожденья, брат, человечий язык
не даден
Если вечно зелен черный твой виноград
Вот что волнует, брат
Переступает ногами, глядь, и что с тобой
делать, брат
Пустой, как кружок, загадочный, как квадрат
Может, отвесить тебе
Или как-то еще отметить?
– Что распинаешься, говорит,
Я, похоже, и сам не рад.
Извини, звонок, я никак не могу на тебя
ответить

«На ощупь просыпаешься – гляди…»

На ощупь просыпаешься – гляди,
Нога к ноге, щекою на груди,
Сомнений нет, одна слепая марежь,
Снаружи приближается к нулю,
И слов честней, чем я тебя люблю,
Не выдумать. Но губ не разжимаешь.
Наоборот, встаёшь, полощешь рот,
А дальше будет задом наперёд,
Иди домой, живи в своем режиме.
Отсюда видно всё Царю Горы,
И лучше нету, кажется, игры:
Очнувшись, снова встретиться чужими.

«Подожди мое сердечко рваться…»

Подожди мое сердечко рваться
Мне еще сегодня целоваться
Провожать глазами из окна
Вот любовь а это нихрена
Ворожня входящая в привычку
В коробок стоймя прилажу спичку
Это будешь ты каким ты был
Ты не умер ты меня убил
Фуксии лаванды карамели
Как дома чужие надоели
С двориком и садиком дома
Я бы рада как-нибудь сама
Пол сложить и кладку можно сделать
В ванну плитки дважды семь по девять
Минус дверь и дважды семь по шесть
Это будешь ты какой ты есть
Ты не умер я тебя убила
Ты дурак я так тебя любила
Каменная кладка потолок
Аневризма красный уголок
Двадцать семь по семь стандартной плитки
С медленной решимостью улитки
Все построю из себя самой
Господи как хочется домой!
Из чего угодно где угодно
(И любить кого-то одного)
Без обоев – это даже модно
Без сеней без рам без ничего
Без стыда и страха высоты
Плитка спичка это будет птичка…
Сердце разрывающий бомбей
Поскорей давай меня убей

«Не живет любовь на цокольном этаже…»

Не живет любовь на цокольном этаже
Заросло рогозом в подвале моем окно
Слышно рядом салют но совсем не видно уже
И тебя в этих топях не видно уже давно
Если ты вернешься ныряй не ступай по дну
Не руби рогоза не заплывай в окно
Не войдешь по второму разу в Реку Одну
У Одны-Реки устелено граблями дно

«Хочется позвонить тебе…»

Хочется позвонить тебе:
пожалуйста, что-нибудь сделай
Дети, пока меня не было,
перевернули весь дом
Одиннадцать чашек и кружек
лежат в одной только детской
Пожалуйста, помоги мне
со всем этим бардаком
Скажи хоть слово поддержки,
сил моих нету больше
Не ем, не спала две ночи,
Завал, работа стоит
Ты просто не представляешь,
как меня обесточили
Как абсолютно вымотали
Похороны твои

«Я тебя не ценю, не знаю, не чувствую…»

Я тебя не ценю, не знаю, не чувствую,
не понимаю
Я люблю не тебя, а того,
кого по ночам обнимаю
Я с тобой не лажу, тебя не глажу, не терплю
и не выношу
Я люблю не тебя, а того, в чей затылок
утром дышу
Не тебя, а рельефы тела, отзывчивого,
как слово
Не тебя, а ландшафты мира, пушистого
и незлого
Не тебя люблю, а масштабы знака и звука
Во вселенной, где общие ноги
и рука продолжает руку
Умоляю тебя, ни слова, обнимай меня
и плыви
Вдоль кривых берегов земли, не созданной
для любви.

Иван Волков

«Это не печень покалывает, нет, не ноет плечо…»

Это не печень покалывает, нет, не ноет плечо,
Это, нет, не иголка в височной кости,
Это не от термометра горячо,
Это не губы мелко дрожат от невинной
злости,
Это даже не дерево страшно поет в окне,
Это не боевые в небе трубят вокзалы,
Это не что-то другое, это твое ко мне
Неподдельное равнодушие передает сигналы
На доступной мне разрушительной частоте,
Заполняя эфир как будто бы кодом тайным, —
Через весь этотгород летит на пустом листе,
Через две пересадки и пять минут
автолайном,
Через всю эту ночь, заражая и портя кровь,
Взрывая психику, легкие разрушая.
Я бы так же почувствовать мог бы твою
любовь
И увидеть, что разница небольшая.

Сказка

Сплетня сезона. Все в курсе. И смех и грех.
Все обсуждают в завистливой лихорадке
Тайный роман царевны с одним из тех,
Кто не сумел разрешить ни одной загадки.
Но радует, что жених, молодой герой,
Не отменяет намеченный пир горой,
Всё разгадав, доказав свое превосходство,
Он добавляет к храбрости благородство,
Великодушно, по совести, по уму,
В общем и целом простив королевской дочке
Тайный визит безумный к тому, в тюрьму,
В камеру-одиночку, в одной сорочке,
Ночью… Скандала не будет – и в добрый час!
Долго и счастливо. Полная чаша. Дети.
Тайный роман царевны с одним из нас
Незаметно закончится на рассвете.

«Волшебная женщина входит ко мне…»

Волшебная женщина входит ко мне,
Но я уже сплю, я уже над бульваром,
Фонарь, подымаясь над утренним баром,
Горит, как планета, со мной наравне,
Отсюда я вижу рытье котлована,
У маленькой Сретенки трубы кладут,
Гремит и зияет железная рана,
И в ней работяги шумят и снуют.
И я накрываю тяжелым платком
Фонарь воспаленный и взрытую землю,
Поскольку волшебная женщина дремлет
На облаке легком, свернувшись клубком.
Но это мне снится, на самом же деле
Бесшумно и быстро проходит она
От двери по комнате мимо постели
Задернуть от света остаток окна.
И что-то меняется в жизни моей,
Но я уже спит, я уже не узнает,
Что свет у меня на столе выключают,
Что пахнет духами, что стало теплей.
Волшебная женщина тихо выходит
С задуманной книгой и теплым платком
И тоже не знает, что с ней происходит,
И в чьем она сне, и на небе каком.

«Меня затянет капелькой смолы…»

О. С.

Меня затянет капелькой смолы,
Смола застынет в катышек холодный.
Там, где сейчас мачтовые стволы
Мечтают о пучине многоводной,
Качаются, шумят, – когда-нибудь,
Когда ты станешь птицей – нет, не птицей, —
Проложится морской торговый путь
Кратчайший между Мурманском и Ниццей.
Над головой простого янтаря,
Пронизанные внутренней подсветкой,
Качаться будут новые моря,
Когда ты станешь веткой – нет, не веткой,
Но всё равно когда-нибудь потом,
Когда ты станешь рыбой разноцветной,
Случайно заглоти незрячим ртом
Какой-нибудь янтарик неприметный,
Не просто так лежавший много лет:
Как линза, отшлифованный волнами,
Впитавший, преломивший тайный свет,
Наполненный подводнейшими снами…
Потом ты станешь дочкой рыбака.
Разделывая чудище морское,
Наткнется твоя детская рука
На маленькое что-то, золотое —
Зажми подарок рыбий в кулаке,
Не расставайся с камешком пустячным.
И снова окажусь в твоей руке —
Хотя бы мертвым крылышком прозрачным.

«По чашечке чая и рюмочке коньяка…»

По чашечке чая и рюмочке коньяка.
Беседа, скучая, бессмысленно, как река,
петляет зигзагами, отмели обходя.
И мы уже в заговоре, мы вместе уже, хотя
не то что бы повода – о! ты умеешь себя вести,
но даже какого-то где-нибудь впереди
сигнала? намека? проблеска? – Нет и нет.
Я так вспоминал, так пробовал бледный свет
увидеть за шторами длинных случайных фраз,
услышать слова, которые бы для нас,
которые мне бы запомнились навсегда,
которых, конечно, не было и следа,
которые ты бы в неискренней болтовне…
Но мы даже на дыбе, на исповеди, во сне
никогда-никогда не расскажем —
действительно, почему? —
ведь ты же не врешь, мне кажется, своему
драгоценному мальчику (сколько тебе
с ним жить!).
Ты и не будешь врать. Но – умалчивать,
но – темнить,
запутываясь в подробностях, обходя
отмели… После, под дробный пробег дождя
от кафе до метро, торопясь уже по домам —
и не то что бы связь, тем более не роман,
не то что бы тайна, не то что потом испуг —
но не совсем же случайно творятся вдруг
минуты нечаянной близости – ну с кем ты
была близка?
Берега облизывая, медленно, как река,
Беседа выносит к морю. Уже темно.
Ни годам, ни горю, ни прошлому не дано
сближать. Но тогда, в нечистом причудливом
кабаке,
с дешевым душистым нагретым слегка в руке
не то что бы коньяком – почему, скажи,
вспоминая потом тайком о совместной
не то что лжи,
передергиваем, переделываем чуть-чуть
чтобы, может быть, где-нибудь, как-нибудь
с опозданьем увидеть за шторами мерных
фраз
бледный свет, который, наверное, и сейчас,
когда вместо дождя и тумана молчат снега,
освещает обманчиво разные берега,
обжитые нами, закутанные во тьму,
откуда мы вспоминаем по одному
за чашечкой чая и рюмочкой коньяка,
как, берегами качая, беседу несла река,
огоньками мигая, – рыбу с крючком в губе.
Прощай, дорогая, я думаю о тебе.

Кострома – Саратов

Взгляни с горы на Волги поворот.
Здесь водится еще большая рыба.
Взгляни на север: дождевая глыба
На город тяжело плывет.
Взгляни на ветер, как он движет тенью,
Рябь на реке и травы во хмелю —
Взгляни вокруг, как я тебя люблю
Оттуда, сверху по теченью.

Последняя идиллия

Соблазнить бы эту деву, разливающую пиво,
На окраине, в дешевом, но приятном кабаке,
За щекой у королевы, королевы недолива,
Поселиться на покое где-нибудь невдалеке.
Я и раньше был бездельник, а в последние-то
годы
Не хотелось бы работать – только с милой
по ночам,
У меня не будет денег на карманные
расходы,
Но всегда и без упрека – дармовые двести грамм.
Ни в Москву, ни за границу никогда
не соблазниться,
Навсегда обосноваться в лучшем месте
на земле,
Потихонечку спиваться, забывая ваши лица,
Перечитывать Лескова, Стерна, Диккенса,
Рабле.
Хорошо с утра в охотку без закуски сразу
сотку!
Хорошо, что по-плебейски здесь работает с восьми.
Залюбить бы эту тетку, разбавляющую водку,
Заниматься бы французским с ее разными
детьми;
Соблюдать ее от шашней, хоть к ее смурному ложу
Подбиралась бы корыстно вся мужская
Кострома;
А когда ее вчерашний соберется бить мне
рожу —
Возразить ему стихами, чтобы он сошел с ума.
(Кстати, новая приманка: пусть послушать,
как он бредит,
В нашу бедную пивную собирается народ…)
А когда моя Оксанка из Саратова приедет,
И увидит, как я счастлив, и заплачет, и умрет, —
Выпить больше, чем обычно, – не стреляться,
не топиться,
Если даже нет футбола – можно посмотреть
кино,
Утром будет всё отлично, если быстро
похмелиться, —
Не стреляться, не стыдиться, потому что
всё равно.

«Возьми меня за руку и унеси…»

Возьми меня за руку и унеси
В Калугу, в Рязань, на окраину мира;
Пока мы с тобой целовались в такси,
Купив перед этим для скромного пира
В попутной палатке, пока мы с тобой
(Нам снится одна музыкальная фраза)
Незримо заснули во тьме голубой,
Не выключив даже нежнейшего джаза, —
Мы спали, как дети, в четыре руки,
А жизнь уходила, а жизнь уплывала
На берег глубокой и сильной реки
В бессолнечный город, где ты не бывала,
Где после работы и после войны,
Во время войны и во время работы
Отчизны и водки смурные сыны,
Порхая до хаты, поют анекдоты.
Когда-нибудь вдруг мы туда улетим,
В какой-нибудь мир, где не хочется чуда,
Неважно в какой, всё равно он один,
Неважно куда, потому что отсюда,
Откуда давно уже всё, кроме нас,
Плывет по забвенному белому свету,
Где как-то под вечер мы слушали джаз
И позже, под утро, забыв про кассету,
Заснули. Неровно дрожала труба,
А всё, что не выразишь в слове и звуке, —
Борьба и работа, любовь и судьба —
Куда-то туда, где дуреют со скуки,
Откуда от века в Москву да в Москву,
Где всё, кроме префа, невообразимо,
В Тарусу, в Россию, на реку Оку:
Там клуб, танцплощадка и два магазина,
Туда по субботам привозят кино,
Чего не обсудишь потом и за месяц,
Там все друг про друга, но я всё равно
Тебе обещаю, никто не заметит,
Что музыка с нами, что день позади,
Что мы убаюканы теплыми снами,
Что всё позади у того, кто в пути,
Что мы отдыхаем и музыка с нами,
Но всё остальное – волчок за бочок
В пустые леса, в непробудные дали.
Труба замолчала. Раздался щелчок.
Кассета закончилась. Мы еще спали.

«Я умру от горя, а ты – от скуки…»

Я умру от горя, а ты – от скуки.
За тобой слетят два небесных буки,
Моего же никто не подымет праха.
Я умру от стыда, а ты – от страха.
Я умру на дороге, а ты – в больнице,
Где дадут исповедаться, причаститься,
Мои же никто не отыщет кости.
Я умру от жалости, ты – от злости.
Ты умрешь, конечно, от медицины,
А я – от истории. Без причины
Проползет по мне ее жирный жернов.
Я умру от боли, а ты – от нервов,
И от зависти, и от тоски отчасти.
Я умру от счастья, умру от счастья,
Которое ты мне как пить даешь.
Я умру от любви, а ты не умрешь.

«Мне жаль тебя будить. Разлился Суходрев…»

Мне жаль тебя будить. Разлился Суходрев.
Неслышная вода подходит к дальним хатам.
На склонах жгут траву, трава, перегорев,
Летает дымом горьковатым.
Плывет, кружась, по неглубокому затону
Какой-нибудь древесный хлам.
И лодки, неготовые к сезону,
Везде вверх доньями торчат по берегам.
Мне жаль тебя будить в двенадцатом часу.
Раздвинулась Ока, расширилась природа.
Разлился Суходрев и держит на весу
Постройки Полотняного Завода,
Не нарушая их расположенья,
Всем перекрестком, улицей, двором
Удваивая в виде отраженья,
Со всею утварью снимая каждый дом.
Мне жаль тебя будить, хотя уже пора.
Раздвинулась Ока. В медлительных затонах
Еще кусочки льда, но меньше, чем вчера.
Разлился Суходрев. Палят траву на склонах.
Когда тебя, мой свет, затянет дымом,
Когда к тебе придет, возьмет тебя вода,
Куда-то понесет над городом любимым,
Не нарушая сна, неведомо куда…

Люба Макаревская

«Вступить…»

Вступить
в контакт
с тобой
как с детским
теплом
или смертью.
Я вписала себе
в это полотно
как диагноз
в медицинскую карту
как первую боль
всегда новую.
И мне не страшно
так
послушай нужно
разве не ты
кожу вывернул
по незнанию.
Чтобы потом
мы посмотрели
друг на друга
как случайные
свидетели
на допросе.
И это
пожалуйста
ранило воздух
совершенно
безвинно.
Как поцелуй
само это
слово поцелуй
солдатские
губы.

Комната

Они снова и снова
идут в дальнюю комнату
дома утерянного
до войны
чтобы заняться
любовью.
Они возвращаются
в эту рассеченную
солнцем комнату
и им кажется
что все ее стены
натерты мылом
и пахнут им.
И когда он снимает
с нее блузку
ее дрожь
заменяет собой
белое круговое
движение воздуха
и его мучительное
выражение лица
застывает в ее крови.
И свет заполняет
собой всю
пахнущую мылом
комнату
как взрывная волна
ее последствия.
И они видят солнце
и память становится
только заменой
зрения теперь
когда она лежа
в его руках
видит как воспаляется
солнце.
Она надеяться
запомнить это
эхо света
на своей и его
коже
до столкновения
со временем.
/И язык пенится и исчезает./
И дальняя комната
дома
вся искрится
и светится от слов
переполненных любовью
до войны
и после
после
после
нее.

«Признание в слабости…»

Признание в слабости
в своей вине
как в цветении
несколько слов
о смерти
о ее неизбежности
и они сочатся
как может
только тело.
И я увидела
точно перед
ртом
пистолета
как ты развенчал
камни кровь
из носа
весь летний
избыток.
И стремление
к ножевому ранению
как соединению
с собой
с зачеркнутой армией
слов
с потребностью
в насилии
превращающей тело
в документ.

«Ответвленная сеть…»

Ответвленная сеть
предательства
так дурное
входит в кровь
точно нож
в масло
и заражение материи
происходит как
любовное действие
и меня больше нет
есть только знание
о пространстве
и времени
о желании обратится
в знамя
разорванное на части
целого
о вступлении слов
в тело смерти
как языка
в разомкнутый рот
и повторении имен
не чтобы стереть
границы
а чтобы установить
их заново
словно болевой
порог.

«Кем мы были…»

Кем мы были
когда мне хотелось
только чтобы
он сломал мою руку
словно ветку
я была только
переносчиком
зараженной речи
и вот мы учимся
запоминать
друг друга
только как
предъявленные небу
цифровые носители
чтобы я бледная
стоящая перед
тобой обернутая
в собственную влагу
произнесла снимая
покров знаков
препинания
со всей структуры
познания
а теперь смотри.

«Отдаленность сюжета…»

Отдаленность сюжета
его неизбежное убывание
из венозной ткани
его отсечение
от себя
от всех известных ранее
сегментов языка.
И когда ты сказал
– Это про вас потому
что…
Мел на рукавах
и короткое знание
о твоем тепле.
Прерванное знание.
Девочка только
свечка только
речка снова
свечка.
Нежное мясо
расставания раны
новообразование
в пролете лестницы
и желание желания.
И какие у тебя
будут губы
когда ты будешь
сплевывать табак
словно первую кровь
после драки.
И еще свет свет
и нервный смешок
и попытка игнорировать
собственный обморок
как движение
внутри вен
и движение солнца
по раздетым
до крика
зрачкам.

«Трава говорит…»

Трава говорит
с нами
новая трава
восходит в нас
и возбуждает
как первый опыт
всегда болезненный
а потом еще
мыло
на пальцах
и слизистой
и ты прикасаешься
ко мне
как будто боишься
разбить.
Мята можжевельник
молодая крапива
обращенная
к коже
зрение касается
их
и опознает
вот дворец пионеров
вот школьный двор
вот все
от чего мы не решились
умереть.
И вот я в зеркале
и в углах губ
у меня собралась
кровь словно
сыворотка
и на юбке
распускается
неудобное
как сердце
пятно
и вдруг вкус
ягод заполняет
собой рот
и отменяет
саму возможность
памяти
даже цифровой.

«Когда обоим…»

Когда обоим
больно
разве не это
любовь?
тонкая нить
обезвоживания
пух над губами
и я не могу
говорить
потому что…
Но послушай
до
ведь никогда
не восстановишь
дыхание
после.
Разветвление кожи
и сад уничтожения
где я возьму
твою руку
чтобы поднести
ее к своим губам
как к чреву
огня.
Где алое
выжимает красное
и вот они
не выдерживают
друг друга
на наших глазах
и рассыпаются
в прах
в ночной шепот
в наследие смерти
на страницах
детской книжки.

Инга Кузнецова

«сны-синицы во мне теснятся…»

сны-синицы во мне теснятся
вот проклюнутся и приснятся
тихо выпадут из груди
превращаясь в кольцо обнимки
провалюсь их опередив
день как вспышка от фотоснимка
разорвавшийся апельсин
я на опеле мчусь по льдине
ты на трещине ты один

«ты говорил…»

ты говорил
что у нас с тобою нет будущего
ел мой рот и говорил
что у нас нет будущего
подбородок
свежевала твоя щетина
да у нас нет будущего
мы были как зяблик и зимородок
и у нас нет будущего
как бесконечно тянулась меж пальцев твоих
моя прядь
но у нас нет будущего
я прошу тебя будь таким странным и впредь
а у нас нет будущего
прядь которую ты поправлял и глядел
на свечение лба
с такой кротостью силы
а у нас нет будущего
говорил ты всё верно не суть а судьба
да у нас нет будущего
как близко
был безумный твой глаз с темнотой до белка
нет у нас нет будущего
как ты прав эти наносекунды века
а у нас нет будущего
глупо у нас нет прошлого
дико у нас нет будущего
ни у кого нет будущего
будущее фейк

«Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…»

Я прошу твоей нежности, у ног твоих
сворачиваюсь клубком,
превращаясь в зародыш и уже с трудом
поворачивая языком.
Я мельчайший детеныш в подмышке твоей,
не раскрой же крыла,
чтобы я, пока не согрелась, упасть из него
не могла.
Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись
хребтом,
бесхребетная бессребреница
с полураспоротым животом.
Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону
твоего хребта,
за которым – вселенская тьма, космическая
пустота.
Не покинь меня, вынь меня из толпы,
извлеки на свет,
прочитай по мне, что будет с нами
за миллионы лет,
проведи по мне. Я – это сборище дупел
и выпуклых местностей,
новостей, для слепого – самый лучший текст.
Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум
всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,
всех тропических стран, всех безумных базаров,
клокочущих слов,
всех цикад и циновок треск, звон браслетов
и кандалов.
Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —
пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадет
под твою власть.
Я люблю их за то, что они будут иметь запах
твоего тепла.
Я ненавижу их, я умираю от подкожного
рассыпавшегося стекла.
Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь мен
от своей руки,
скажи, что мы будем жить на берегу никому
не известной реки,
мы станем сходить на дно, и снова всходить из вод,
мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас
не найдет.

«я думала что небо жидко…»

я думала что небо жидко
а оказалось небо жутко
я думала мы здесь как шутка
расческу б или парашют
когда летим простоволосы
когда лежим так безголосы
двух разных видов альбиносы
как камни в почках мы лежим
я думаю о том что в школе
нам врали цифры знаки шкалы
здесь все зашкаливает
скалы
лежат как голыши

«превращаюсь в тебя погибаю и тело пустое…»

превращаюсь в тебя погибаю и тело пустое
зависает над нами пронзая тоской наготою
и в ладонях твоих мы их держим вдвоем
наготове
пропадает оно зарастая сухой берестой
а прозрачное время исчезло за пыльной
стеною
ты становишься мной я живу все становится
мною
и стремительный город врывается в наше
двойное
наше странное тело и мы погибаем и вновь…

«мы стояли в какой-то панковской подворотне…»

мы стояли в какой-то панковской подворотне
и я крутила плоскую пуговицу
твоего пиджака
такого клетчатого что он казался мне
расписанием дней
я клонила лицо к укрепленному ватой плечу
и крутила пуговицу
она была как щит
от всех невзгод от которых ты бы меня
может быть не сберег
и всё кружилось
детская площадка
с облупленною каруселью
скамейки встроенные шатко
среди развалин и расселин
кружилось время и часы
секундомеры светотени
кружились ласточки и псы
прожилки медленных растений
и ленты изначальной тьмы
раскручивались и дрожали
на пуговице этой мы
всё и держали

«кричу свое артериальное А…»

кричу свое артериальное А
а думала что всё а думала что всё
тебе не обязательно отвечать свое синее Б
раз с легкостью впитываешься в тело
как лосьон
безумия
ты припорашиваешь мне лицо
точно пыль
точно синий снег
ты прихорашиваешь мне лицо
ты до́рог
ты это пыль дорог
что ни скажу всё будет правдой
всё будет так всё будет так
куда ни пойду
обрыв ли овраг ли цветущий луг
всё будет космоса праздничный фрак
бархатный мрак

«сломанный ключ в двери означает приступ…»

сломанный ключ в двери означает приступ
клаустрофобии в нашей консервной банке
фрилансер тристан из странствий лет через
триста
вернется к изольде ждущей на постоянке
если бы я любила тебя покрепче
я бы умела ждать как запертая изольда
утыкаясь в быт который клетчат и репчат
экономя центы копейки сольдо
соли пуд отжав из невыплаканных слез
но только
это я тристан что шатаясь вышел на пристань
все мне странно здесь слишком твердо
остро колко
а поскольку скоро начнется приступ
клаустрофобии в нашем скупом пространстве
мне бы вновь отчалить и отчаиваться надолго
без тебя но схожу на берег в трансе
так работает рок а не чувство долга

«любовь ты соковыжималка…»

любовь ты соковыжималка
давильня а тебе не жалко
нас дожимать любовь
ведь люди мы не апельсины
нас травят нежности-токсины
твои любовь
любовь ты плоть на сковородке
ты вонь и голова селедки
всё ты любовь
ты режешь зрительные нервы
как ржавой бритвой Питер первый
рвал бороды любовь
отвага экспрессионистов
лишь слабый жест когда неистов
твой гнев любовь
отчаянье сухая ярость
бор обессиленный как старость
все это ты любовь
меж указательным и средним
экзема бледная и бредни
обманщика любовь
мигрень и тошнота и спазмы
ходьба по краю без боязни
паденье в смерть любовь
на эль беспомощность на ю же
еще прекраснее и хуже
не сад де Сад любовь
дыра отсутствия подкладка
из пустоты тут без оглядки
бежать но смерч-любовь
дворцы швыряет и корыта
когда все клапаны закрыты
внутри рванет любовь
и точно псы остатки пира
мы подберем осколки мира
в твоей пыли любовь

Ты говоришь:

«Эта пугающе-липкая мгла,
что ползет от торфяников, в горле и горечь,
и жженье
оставляя, гигантской бесформенной тварью
была:
вырывала прохожих слабеющие растенья
и глотала их. Как я боялся тебя не найти!
И, стеклянный сосуд-оболочку тебе выдувая
из спасительных слов, я бежал переулком, и ты
чудом встретилась мне. Но стекло раскололось,
едва я
обнял тебя».
Если бы я… Если б я только могла
удержать этот сон, этот миг, этот мир
от разрыва и пораженья,
но сама я фигурка в огне, и огонь, и зола,
и ни зла, ни добра нет уже при таком
приближенье
к тебе. Если бы ты… Но уже никаких
«бы» не построить на узкой полоске у самого
края
земли. И пока это пламя не стихнет,
буду стоять, как трава, до корней прогорая.

Александр Кабанов

«Я люблю – подальше от греха…»

Я люблю – подальше от греха,
я люблю – поближе вне закона;
тишина укуталась в меха —
в пыльные меха аккордеона.
За окном – рождественский хамсин:
снег пустыни, гиблый снег пустыни,
в лисьих шкурках мерзнет апельсин,
виноград сбегает по холстине.
То увянет, то растет тоска,
дозревает ягода-обида,
я люблю, но позади – Москва,
засыпает в поясе шахида.
Впереди – Варшава и Берлин,
варвары, скопцы и доходяги,
и курлычет журавлиный клин
в небесах из рисовой бумаги.
Мы – одни, и мы – запрещены,
смазанные кровью и виною,
все мы вышли – из одной войны,
и уйдем с последнею войною.

«В зеленом полнолунии арбуза…»

В зеленом полнолунии арбуза —
как звери полосатые, лежим,
и есть у всякой нежности обуза —
постельный приедается режим.
Арбуз хрустит, распахивая мякоть,
а там, от влажных косточек темно,
что понимаешь: этим людям плакать —
и все хранить в себе разрешено.
Мы спрятались под кровельным железом,
и наш мирок покуда невредим,
а он – сворован и в ночи зарезан:
любимая, давай его съедим.

««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»

«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,
«кровь-любовь», – рассердилась таможня,
«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно.
Пусть не в центре, пускай на краю
бытия, не в портянках атласных —
восклицательным знаком в строю
русских букв несогласных.
Кровь-любовь, благодарность прими
от компьютерных клавиш истертых,
и за то, что остались людьми,
не желая расфренживать мертвых.
Кровь-любовь, не дается легко
заповедное косноязычье,
но отшельника ждет молоко:
утром – женское, вечером – птичье.

«Пошатываясь после перепоя…»

Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью – любить?
И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и на фиг не пошлешь.
Октябрь влачит пробитые запаски,
а в трейлере – прохладно и темно,
обнять тебя, читать стихи-раскраски,
смотреть в перегоревшее окно.
Мы состоим из напряженных линий,
сплошных помех и джазовых синкоп,
и плавает Феллини в клофелине,
и бьется в черно-белый кинескоп.

«Непокорные космы дождя, заплетенные, как…»

Непокорные космы дождя, заплетенные, как
растаманские дреды, и сорвана крышка
с бульвара,
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка,
в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе
Че Гевара.
Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных
оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы
в коленях.
Вспоминается Крым, сухпайковый,
припрятанный страх,
собирали кизил и все время молчали
о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных
часах,
окруженные морем и птичьим стеклом
горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы
из дождя,
я служу в Луна-парке твоим комиссаром
катанья.

«И выпустил фотограф птичку…»

И выпустил фотограф птичку
мои выклевывать глаза,
и слепота вошла в привычку —
ночные слушать голоса,
все эти колкости акаций,
взахлеб хохочущий песок,
и музыку из рестораций,
летящую наискосок,
шушуканье в татарском чане
шурпы, увитую плющом
беседку и твое молчанье,
еще молчанье и еще.
И эту рукопись в прибое
сожги и заново прочти,
люблю тебя и слепну вдвое —
и мы невидимы почти.

Леся

Я поймал для тебя одинокую бабочку персии,
только знай, что она у поэтов ворует слова,
видишь, как я бесстрашно сжимаю
ее в троеперстии,
днем – сплошной махаон, ночью —
мертвая голова.
Знаю, ты не откажешься жить без простого
кузнечика,
назови его, скажем, ашот или лучше – звиад,
будешь утром поить кузнеца из кустарного
глечика,
по которому вьется бесшумной лозой
виноград.
Вот еще – стрекоза, у нее затруднения
с именем,
дело вовсе не в крыльях – казенные
крылья ее,
а когда-то бродила козой с переполненным
выменем
и в языческих штольнях жевала одно мумие.
Что сказать тебе, ласточка, девочка вольного
киева,
не влюбляйся в поэтов, здесь каждый поэт —
маргинал,
ничего не останется, даже последней
строки его,
только боль от потери, пока я тебя не поймал.

«Мы ждем друг друга…»

Мы ждем друг друга
сотни зимних лет,
в глазницах – лед,
и снежный ком – в гортанях,
и нет любви, и ненависти нет:
они ушли и выключили свет,
еще чуть-чуть —
и даже тьмы не станет.
О чем молчать
и говорить о чем:
всем языкам – безмолвие – услуга,
вода и звезды
пахнут сургучом,
и мы опять, обнявшись —
ждем друг друга.

«Ливень спешился, шахматы сохнут…»

Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7,
и стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.
Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду —
не целуют, не плачут, не пьют.
В ней – осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое,
и набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.
И, в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
«Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода…»

«Какое вдохновение – молчать…»

Какое вдохновение – молчать,
особенно – на русском, на жаргоне,
а за окном, как роза в самогоне,
плывет луны прохладная печать.
Нет больше смысла – гнать понты, калякать,
по-фене ботать, стричься в паханы,
родная осень, импортная слякоть,
весь мир – сплошное ухо тишины.
Над кармою, над Библией карманной,
над картою (больничною?) страны —
поэт – сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной…
Наш сын уснул, и ты, моя дотрога,
курносую вселенную храня,
не ведаешь, молчание – от Бога,
но знаешь, что ребенок – от меня.

Авторы

Родился в 1968 году в Москве. Публиковался в журналах «Арион», «Знамя», «Новая Юность», «Октябрь» и других. Автор шести поэтических книг. Лауреат премий «Леричи Пеа – Москва» (2010), «Anthologia» (2012), «Московский счет» (2012) и других. Живет в Костроме.

Родилась в 1951 году под Керчью. Публиковалась в журналах «Арион», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор восьми поэтических книг. Лауреат премии «Московский счет» (2008, 2015), «Anthologia» (2007) и других. Живет в Москве.

Родился в 1968 году в Херсоне. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор двенадцати поэтических книг. Лауреат «Русской премии» (2009), «Anthologia» (2010), Григорьевской премии (2011), «Московского счета» (2019) и других. Живет в Киеве.

Родилась в 1974 году в поселке Черноморском Краснодарского края. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор пяти поэтических книг. Лауреат молодежной премии «Триумф» (2003), «Московский счет» (2003) и других. Живет в Протвино Московской области.

Родилась в 1986 году в Москве. Публиковалась в журналах «Воздух», «Волга», «Дружба народов», «Зеркало», альманахе «Транслит» и других. Книга стихов «Любовь» (2017). Живет в Москве.

Родилась в 1963 году в Москве. Публиковалась в журналах «Арион», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор двадцати поэтических книг. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева (2000), «Anthologia» (2006) и других. Живет в Москве.

Родилась в 1981 году в Казани. Публиковалась в журналах «Арион», «Континент», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор двух поэтических книг. Лауреат премии «Дебют» (2002), молодежной премии «Триумф» (2009) и других. Живет в Казани и Москве.

Родилась в 1964 году в Ленинграде. Публиковалась в журналах «Воздух», «Дружба народов», «Знамя», «Октябрь» и других. Автор девяти книг стихов и прозы. Лауреат премии «Новая словесность» (2009), «Русской премии» (2011). Живет в Вильнюсе.

Родился в 1972 году в Ташкенте. Публиковался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый мир», «Октябрь» и других. Автор шести поэтических книг. Лауреат молодежной премии «Триумф» (2001), дипломант премии «Московский счет» (2018). Живет в Москве.