Восстание [Иоганнес Арнольд] (fb2) читать онлайн

Восстание

Наступил еще один полный неизвестности день в небольшом городке, где домишки сплошь были покрыты черепицей, а среди лабиринта закоулков имелась всего лишь одна сравнительно широкая улочка, которая начиналась где-то в долине и тянулась вверх в горы. Городок лежал в объятиях холмов, поросших восьмидесятилетним лесом. И над всем этим голубело, как прозрачное богемское стекло, весеннее небо.

Побросав работу, люди отсиживались за закрытыми дверьми у радиоприемников, из которых, однако, доносился лишь треск из эфира. Время от времени они поглядывали друг на друга, и в их взглядах можно было прочитать одновременно и страх, и надежду.

В одной из небольших квартир этого городка, географические координаты которого соответствовали 50 градусам 35 минутам северной широты и 12 градусам 46 минутам восточной долготы, было принято в ту среду такое решение, от которого у жителей буквально бы перехватило дух.

И только высокое небо, на котором ярко светило солнце, оставалось ко всему безучастным, да с гор, как и прежде, дул ласковый ветерок, вращая флюгер на башне местного замка.

СРЕДА

1

В самодельной коляске он подъехал к окну и увидел, что на улице повстречались две колонны. Воинским отрядом, направлявшимся в горы, командовал лейтенант; отрядом, который спускался в долину, — фельдфебель. Изнуренные солдаты с пепельно-серыми, усталыми от бессонных ночей лицами примостились на узкой обочине дороги. Их застывшие взгляды, казалось, не замечали ни лейтенанта, ни фельдфебеля, которые тоже не смотрели друг на друга, будто один другому не доверял ни на грош.

Хайнике подкатил коляску к окну. Ему хотелось дотянуться до оконного шпингалета. Он приложил немало усилий, но так и не смог открыть окно. Тогда он схватил трость, которой была застопорена коляска, и ударил ею по шпингалету. Каких усилий стоил ему этот взмах руки! Хайнике застонал и, откинув голову назад, почувствовал прилив крови к вспотевшим вискам.

С улицы доносился разговор лейтенанта с фельдфебелем.

— Фельдфебель, вы видели русских? — спросил лейтенант.

— Не приходилось.

— Они играют с нами в кошки-мышки! — продолжал лейтенант. — Причем русским понравилась эта игра. Мы в ней — мыши, а они, русские, — кошки.

— Сначала поймать, затем сожрать! — громко прорычал фельдфебель, будто лейтенант находился в километре от него.

Однако затем они стали разговаривать совсем тихо, и Хайнике не мог уже разобрать ни слова. Но ему сейчас уже было не до этого: до боли стало неудобно сидеть в коляске. Эту коляску он смастерил из старого шезлонга, одного колеса от детской коляски и двух велосипедных колес. В ней он передвигался по квартире, но коляска, конечно, не решала всего комплекса проблем, связанных с его болезнью. Как только он вылезал из нее и начинал ковылять по комнате (а после того как он целый день находился в коляске, ему было намного труднее передвигаться без нее), он невольно игнорировал все предписания врачей и подвергал свою жизнь серьезной опасности. Иногда ему в голову приходила мысль выйти на улицу и отправиться в город. Может, и образовался бы тогда какой-нибудь тромб, который начал бы бродить по артериям. Смотришь, и добрался бы до сердца или легких… Ну и что? Вспомнит ли кто о нем? Возможно, обмолвятся: «Вот и Хайнике не стало». Он знал, что ему суждено умереть в своей коляске, а до этого смотреть только на черепичные крыши своего Вальденберга. Он уже никогда не побывает ни в городском парке, ни на рыночной площади, не увидит больше плещущий фонтан…

Через окно Хайнике услышал голос фельдфебеля:

— Лейтенант, вы взяли неправильный курс. На юге русские наверняка расставили ловушки.

— Да, но ведь никто не знает этого точно.

Лейтенант затруднялся, какое принять решение. Он повернулся к своим солдатам, но те молча сидели на краю дороги.

— Желаю плутать и дальше! — проговорил фельдфебель и, отойдя на несколько шагов, крикнул лейтенанту с такой насмешкой, будто несколько лет специально берег ее для этой встречи: — Хайль Гитлер!

Лейтенанту стало не по себе. А фельдфебель, разразившись громовым смехом, направился к своим солдатам такой твердой и спокойной походкой, будто и не был с ними уже несколько недель в пути.

Настроение у его подчиненных было неплохое, и по ним не видно было, что это остатки разгромленного войска. Они быстро построились в колонну и сразу же запели: «Сидит под крышей воробей со своими птенцами…»

Лейтенанту же стоило немало труда поднять своих солдат. Конечно, они подчинялись, но делали это с большой неохотой. Беспорядочно плелись они по крутой дороге и наконец скрылись за домами на рыночной площади.

Некоторое время до Хайнике доносились звуки «воробьиной песни», а в ушах у него все еще звучали смех фельдфебеля и насмешливо произнесенное гитлеровское приветствие. Хайнике почувствовал горечь во рту и, широко открыв окно, сплюнул. Однако горечь не проходила. Злясь, он подкатил коляску к радиоприемнику.

Какие-то две станции транслировали музыку. Затем он «поймал» англичанина, который о чем-то взахлеб болтал. Хайнике внимательно прислушался. Когда же до него дошло, что он ни слова не понимает по-английски, то, скрипя зубами, выругался. Затем опять принялся шарить по шкале приемника, настраивая его на волну радиостанции «Берлинер Зендер».

Но Берлин упрямо молчал.

Берлин молчал и час спустя. Передавала лишь радиостанция «Радио Люксембург», которую захватили американцы. Какой-то комментатор минут десять болтал на немецком языке. Свое выступление, которое производило впечатление бессмысленного набора слов, он закончил патетически: «Первый день мира в Европе вселяет надежду. Союзники и русские оккупировали Германию, прикончив зверя в его же собственном логове!»

— Но ведь это же не так? — спросил себя Хайнике и удивленно посмотрел на приемник.

Хайнике еще раз переключил диапазон. Берлин молчал. Хайнике изнывал от нетерпения. Ему казалось, что он и чувствует себя лучше, чем в утренние часы. Он встал и, превозмогая боль, сделал несколько шагов. Ноги держали его. Передвигался он увереннее, чем ожидал. Головокружения, которое обычно появлялось у него после длительного лежания, не было. Минут десять стоял он у открытого окна и жадно вдыхал свежий воздух.

Со стороны долины донесся шум мотора. Хайнике прислушался. Он научился распознавать шумы, безошибочно определяя, что они значат. Не было ошибки и на сей раз: в гору на большой скорости неслась автомашина. Увидев ее, Хайнике отпрянул от окна и распластался на полу. Несколько секунд он лежал как под наркозом, затем быстро поднялся, дошел до двери, закрыл ее на задвижку и набросил щеколду. Теперь-то уж он знал точно, что радиокомментатор был неправ. «Звери» находились еще на свободе. По городу разъезжал еще не один черный лимузин. У его пассажиров было еще достаточно власти, чтобы не только вынести смертный приговор, но и привести его в исполнение.

Автомашина была где-то совсем рядом. Хайнике закрыл глаза. Вот она остановилась возле его дома. Из машины вышли трое мужчин. Поднялись по лестнице. Бесцеремонный стук и крики:

— Хайнике, открывай!

Но он не открыл. «Неужели они выломают дверь? Да что им стоит разнести дверь в щепки!»

— Выходи, Хайнике! — кричали они.

Но он так и не вышел…

Шум мотора становился все тише и наконец совсем пропал. Тяжело дыша, покрытый крупными каплями пота, Хайнике стоял посреди комнаты. С трудом добрался он до своей коляски. Руки его дрожали, перед глазами плыли круги.

Автомобиль давно уже был вне города, а Хайнике все еще никак не мог освободиться от страха. Он опасался, что автомобиль может в любую минуту вернуться и опять не проехать мимо его дома. У него уже был случай, который чуть не стоил ему жизни. Хайнике вздрогнул. Перед домом послышались чьи-то шаги. Но, кажется, мимо. Он тяжело вздохнул, достал оставшийся хлеб, отломил кусочек и начал медленно жевать. К сожалению, в доме из съестного больше ничего не было. Он сидел, закрыв лицо руками. У него было такое чувство, что в голове образовался вакуум. Он болезненно ощущал эту пустоту. Казалось, виски чем-то до боли сжимают.

2

На письменный стол упала тень от оконной рамы, похожая на крест. Дряблыми дрожащими руками Каддиг потянулся к ней, но так и не поймал. Крест стал расти прямо у него на глазах, а затем поднялся и предстал перед ним огромный и зловещий. Царившая вокруг тишина казалась хуже любого шума.

Подстрекаемый любопытством, он осторожно подошел к окну. Город будто замер в предполуденной тишине. Но это была лишь видимость. Вот откуда-то издали донесся лязг танковых гусениц. Вильямс Каддиг не знал, чьи танки ворвались в город — немецкие или русские. Да он и не мог бы сказать, какие для него лучше. Немцев, своих соотечественников, он боялся так же, как опасается охотник подстреленного хищника. К приходу же русских Каддиг тоже относился без особого энтузиазма, ибо не знал, что они с собой принесут.

Он опять сел за письменный стол. Тень от оконной рамы, похожая на крест, перекочевала со стола на кресло. Прежде чем нажать кнопку звонка, Каддиг подумал: «А кто будет распят на этом кресте?»

Секретарша вошла бесшумно. Сегодня ему противна была ее улыбка. Он читал в ней злорадство.

Она посмотрела на него, будто хотела спросить: «Ну что, Каддиг? Кончилось твое господство?»

— Да, доктор? — напомнила о себе Шарлотта Крушка.

Непочтительный тон, который сквозил в ее обращении к доктору, сложился в течение последнего года. Каддиг вспомнил, как вечером 20 июля 1944 года, когда стало ясно, что Гитлер остался жив и покушение на него не привело к смене власти, Крушка доверительно посоветовала ему: «Держите ухо востро, доктор!» И хотя Каддиг не знал тогда, как понимать ее предостережение, он тем не менее интуитивно воспринял его. Не долго думая, он настрочил верноподданнические письма, изобилующие как множеством пустых слов, так и стилистических погрешностей, и отослал их в имперскую канцелярию, канцелярию земельного правительства, а также в редакцию местной газеты. Так с помощью клочков бумаги ему удалось выскользнуть из сетей, расставленных коричневорубашечниками, хотя они не могли не знать, что он желает Гитлеру скорее смерти, чем здоровья. Что же касается покушения, то он действительно не имел к нему никакого отношения.

— Откройте, пожалуйста, окно, — попросил Каддиг, пытаясь сгладить дребезжание своего голоса.

Она была высокой и стройной, в ней было все, что должно быть в женщине. Никто, кроме Каддига, не знал, что она страшно ненавидит войну. Сейчас ей тридцать. В двадцать восемь она вышла замуж за Крушку, которого через месяц сбили. Она любила Крушку и его летную форму. Каддигу сейчас вдруг пришло на ум, что он должен спасти ее от русских. В газетах писали, что русские насилуют немецких женщин. Правда, он верил не всему, о чем писали в газетах.

Шарлотта Крушка стояла между окном и письменным столом.

— Да, доктор? — вновь прозвучал ее голос.

Каддиг нервно провел ладонью по лицу. Всю ночь его терзала мысль: «А что, если забраться на башню и вывесить белый флаг, чтобы дать знак русским войскам, что он без боя сдает главный город района и не желает его разрушения?» Но у него не хватило смелости решиться на это. Более того, вместо белого флага Каддиг безропотно поставил свою подпись под обращением коменданта майора фон Штреллера и бургомистра д-ра Рюсселя, в котором население города призывалось строить противотанковые заграждения и защищать город. Зачем и от кого?

Он взглянул на натертый мастикой паркет. Затем вдруг вскочил и быстро заходил взад и вперед, описывая круги вокруг тридцатилетней женщины, которую всего несколько минут назад собирался спасать от русских. Теперь он уже не думал о насилиях. Его мысль лихорадочно работала над тем, что можно предпринять сейчас, поскольку он не вывесил белого флага. Необходимо что-то сделать, что могло бы его спасти. Однако он ничего не мог придумать. Каддиг остановился и, втянув голову в плечи, засунул руки в карманы пиджака. Затем подошел к письменному столу, сел в кресло. Тень от оконной рамы исчезла.

— Я еще нужна вам, доктор?

— Соедините меня с канцелярией земельного правительства! — распорядился он.

— С Дрезденом?

— С Оберблументалем, — уточнил он непринужденно. — Они сидят теперь в Оберблументале. Сбежали туда, так как полагают…

Каддиг слышал, как вышла секретарша, прикрыв за собой обитую дерматином двойную дверь. Подняв глаза, он увидел, что в комнате вновь воцарилась тень. Сквозь открытое окно виднелось голубое небо, чувствовалось солнечное тепло. Но отменный солнечный день не принес Каддигу радостного настроения. Он, как ребенок, боялся оказаться в одиночестве. Мужеством он никогда не отличался. Он всегда приспосабливался. Что он мог предпринять один?

Скрежета танковых гусениц уже не было слышно. Неожиданно зазвонил телефон.

— Каддиг, — ответил он тихо.

— У аппарата правительственный советник Шрамм, — проговорила трубка.

— Господин правительственный советник, — начал Каддиг, отбросив верноподданнический тон, которого обычно придерживался при разговорах с начальством, — я жду от вас указаний относительно моих действий в сложившейся ситуации. Земельному правительству, очевидно, известно, что территория, где располагаются административные учреждения моего района, еще не занята противником. Сколько это продлится — неизвестно.

Несколько секунд в трубке слышалось лишь гудение, затем где-то далеко появился едва различимый незнакомый голос, и Каддиг испугался, что на этом телефонный разговор может прерваться, а он так и не получил ответа на поставленный вопрос.

— Алло, — проговорил он осторожно.

— Вы баран! — прокричал Шрамм. — Вы что, с луны свалились?

Доктор Каддиг почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо, а по спине поползли мурашки. Его всего трясло от оскорбления. Он с удовольствием закончил бы разговор, но его приятно щекотало злорадное чувство: раздраженный тон Шрамма, его неуравновешенность свидетельствовали о том, что правительственному советнику скоро предстоит вкусить все ужасы нищенской жизни.

И эти болтуны властвовали над ним в течение ряда лет, перед ними он вынужден был пресмыкаться! Оказавшись теперь в безвыходном положении, они буквально передрались меж собой…

Каддиг громко откашлялся и проговорил вежливо, но твердо:

— Создавшаяся обстановка требует от земельного правительства принятия решительных мер и четких действий. Сейчас нет центрального правительства, а поэтому земельное правительство должно… Вы, как адъютант гауляйтера…

— Не говорите чепухи! — пробурчал Шрамм, а затем заговорил громче: — Вы же знаете, что в данный момент вы являетесь, видимо, единственным ландратом в Германии, который еще сидит в своем кресле!

Каддиг, к которому вернулось самообладание, проговорил в ответ:

— Господин правительственный советник! — При этом он повысил голос, ибо ему в отличие от Шрамма нечего было страшиться грядущего. — Город еще не занят ни русскими, ни американскими войсками. Мы находимся на свободной территории!

Наступило молчание. Наконец Шрамм заговорил вновь:

— Не радуйтесь раньше времени. Русские никого не забудут. Подождите, настанет и ваш черед. От земельного правительства больше ничего не ждите. Оно полностью распалось. А потому вы для меня сейчас лицо неофициальное и вообще несуществующее. Да и я для вас больше не существую. Нет больше адъютанта гауляйтера и нет человека по фамилии Шрамм. Возможно, это будет Мюллер или еще кто-то. Так что в вопросах местного управления действуйте, доктор Каддиг, самостоятельно да придумайте на всякий случай и себе другое имя…

Итак, из попытки заполучить указание, на которое можно было бы потом сослаться, ничего не вышло. И Каддига это злило. Но у него в запасе оставалось еще несколько слов, которыми он хотел окончательно вывести Шрамма из равновесия. Он был очень сердит на Шрамма и сейчас ясно представлял его лицо: всегда высокомерно-надменное, с красноватым оттенком, теперь оно было мертвенно-бледным.

Не спеша Каддиг произнес:

— Не исключено, что вы окажетесь у нас в городе. Но поскольку вы не смогли мне помочь, я вам, к сожалению, тоже не смогу ничем помочь…

Только минуту спустя Каддиг заметил, что Шрамм прервал разговор. Телефонная трубка молчала, но это не обескуражило Каддига. Наоборот, он почувствовал вдруг необыкновенный прилив бодрости и оптимизма. В такие минуты нельзя себя распускать. Надо показать, на что ты способен. Каддиг вызвал секретаршу и продиктовал ей содержание телефонного разговора с правительственным советником Шраммом, радуясь тому, что теперь-то он может вершить свои дела так, как ему заблагорассудится.

Неожиданно он спросил ее:

— А что бы вы сказали, если б я предложил вам соединить наши сердца? Вы одиноки, я — тоже. А времена сейчас отнюдь не для одиноких людей. Теперь зависимость одного от другого во много раз больше, чем когда-либо в прошлом.

Шарлотта Крушка пожала плечами. Для нее, как видно, это не было неожиданностью.

— Вы против? — удивился Каддиг.

Она же подумала: «Ты ведь уже труп. Нет, нет, я не поддамся на эту провокацию. Он боится свершившегося, у меня же все впереди. Он и я? У одной у меня есть еще шансы, с ним же…»

Она повернулась и гордо вышла из комнаты. Вильямс Каддиг растерянно посмотрел ей вслед и сосредоточил свой пристальный взгляд на двери, которая уже давно закрылась. Неподвижно сидел он в кресле ландрата, сидел опустошенный и разбитый, сидел и чего-то ждал, хотя, в сущности, и сам не знал, чего именно ждет.

3

Ждал и человек, который вот уже пятнадцатый день тайком пробирался по стране, используя в качестве укрытия любую ложбинку и рощицу. За истекшие четырнадцать суток ему так и не удалось обрести хоть на одну ночь крышу над головой в каком-нибудь заброшенном домишке. Его одежда сейчас представляла весьма живописный вид. Пиджак он снял с огородного пугала, которое стояло среди поля еще с прошлой осени. Он оставил бы пугало и без шляпы, если б ее как следует не отделали птицы. Когда он в Баварии решил скрыться, на нем были элегантные полуботинки, но их хватило всего на два дня. Затем сутки он шел босиком. Сапоги, которые теперь были на нем, он снял с убитого солдата. Они были ему в самую пору, будто обувной фабрикант специально шил их на него.

Одиночество сводило его с ума. Иногда ему казалось, что он уже давно потерял голос. Он не решался, конечно, попробовать, сможет ли он закричать сейчас так же, как кричал в свое время на плацу в Орденсбурге. Зато на свои уши он мог положиться: они улавливали даже самый отдаленный собачий лай. В те минуты, когда силы совсем оставляли его, он уже был близок к тому, чтобы пойти в ближайшую деревню и заявить о себе американскому коменданту.

Такую встречу он основательно обдумал. Он заявил бы тогда: «Я Готфрид Готенбодт — руководитель одной из национал-социалистских организаций в Орденсбурге. Но я был всего лишь управляющим. Я ни в чем не повинен. Я только вел дело. Я очень хочу есть. Я сделаю для вас все, что потребуете, но только дайте, ради бога, что-нибудь поесть и отпустите меня к моей жене Лиссе».

Это был третий населенный пункт, который лежал на его пути за пятнадцатый день побега, но и здесь он не обнаруживал присутствия солдат. С ужасом он отметил, что стал очень неосторожен: подходил совсем близко к домам. Он был похож на загнанного зверя, который предчувствовал, что далеко ему уже не уйти.

Сейчас он лежал на опушке леса, что возвышался над городом, и смотрел на освещенные солнцем крыши домов. Внизу на своем клочке земли трудились крестьянин и его жена. Готенбодт снял пиджак и расстегнул ворот грязной рубахи. Мимо кто-то прошел, но Готенбодт настолько ослаб, что даже не прореагировал ка это. Им владело сейчас такое равнодушие, которое отличает обычно смертельно больных, в полном сознании ждущих своего конца.

Наконец Готфрид Готенбодт заметил лейтенанта, который шагал во главе колонны солдат. Готенбодт протер глаза. Действительно, это был лейтенант в немецкой военной форме. Солдаты тоже были в немецкой форме и с оружием.

Готфрид Готенбодт медленно поднял руку, чтобы обратить на себя внимание. И вот лейтенант стоял уже перед ним. Немного привстав, Готенбодт заморгал глазами, но так и не произнес ни слова: язык его настолько распух, что едва умещался во рту.

— Парень, да ты как призрак! — брезгливо произнес лейтенант.

— Воды, — простонал Готенбодт, — хотя бы глоток.

Лейтенант открыл фляжку и подал ему. В ней была крепкая сивуха. Она сильно обожгла больной язык, потекла в желудок. Готенбодт закрыл глаза. Ему показалось, будто его опустили в кипяток.

— Откуда это ты? — спросил лейтенант.

Готфрид Готенбодт неуверенно сделал неопределенное движение рукой, показывая направление от леса к долине.

— Солдат?

Готенбодт покачал головой и сразу же почувствовал, что этого недостаточно для убедительного ответа. Молниеносно в его голове созрела легенда, которую он и рассказал лейтенанту. Он выдал себя за военнообязанного, работавшего на военном заводе.

— Завод поставлял техническое оборудование для самолетов. Незадолго до прихода американцев завод остановился, и я отправился к своей жене Лиссе, которая жила в Вальденберге. — Готенбодт показал на залитые солнцем крыши домов. — Но вот совсем рядом с домом у меня иссякли силы. Какое счастье, — пролепетал он, и на его губах появилась едва заметная улыбка, — что по дороге шли вы, камрад лейтенант, со своими солдатами. Если б не эта случайность, я, возможно, умер бы с голоду, глядя на город.

— Вы военнослужащий? — переспросил лейтенант.

Один из солдат выкрикнул из-за плеча лейтенанта:

— Это же жирная свинья! Сразу видно. Я уверен, что это дивизионный казначей!

Лейтенант отрицательно покачал головой:

— Казначеи уже давно все дома. Это обыкновенный подлец и трусливая собака!

Готфрид Готенбодт слабым движением руки пытался отвести упреки в свой адрес.

— Мы из Вальденберга, — сказал лейтенант, — русские позабыли про этот город, американцы — тоже. Он никем не занят. В нем достаточно места для трусов. Я позволю вам войти в город, если мои люди такого же мнения. — При этом он повернулся к солдатам и предложил: — Если кто желает, может рассчитаться с предателем.

Готенбодт захныкал. На глазах у него появились слезы. Как в тумане, он видел, что солдаты пошли дальше. Впереди них шагал лейтенант, который даже не обернулся.

— Не убивайте меня, только не убивайте, — умолял Готенбодт. — Война ведь кончилась. Вы понимаете, что делаете?

В десяти шагах от него остановился солдат, который принял его за дивизионного казначея. У него было краснощекое, молодое лицо. Во рту не хватало двух верхних зубов. Это страшно искажало лицо солдата, особенно когда он смеялся, а смеялся он беззвучно, широко открытым ртом. Солдат вытащил пистолет. Готенбодт закрыл глаза. Он считал последние секунды своей жизни и с ужасом ждал выстрела.

4

Жалюзи были опущены. Сквозь них тонкими полосками просачивались в комнату солнечные лучи, освещая своеобразную игру едва заметных пылинок. Шрайтер сидел у окна в потертом кожаном кресле. Видна была лишь его лысина да широкие, потерявшие форму войлочные тапки, которые он носил и зимой и летом.

— Ты была в городе? — спросил он.

— Нет, — ответила Лисса Готенбодт.

— Тебе надо пройтись в город и посмотреть, что там творится. Сейчас такие дни — всего можно ожидать.

Над лысиной Шрайтера клубился голубой дымок. Сегодня он закурил раньше обычного. Его молчание, которое он лишь изредка прерывал, обращаясь с несколькими словами к дочери, красноречиво свидетельствовало о том, как угнетала его неопределенность.

— В городе такая тишина, — промолвил Шрайтер.

— Может, они забыли про нас. Наверное, случалось в истории так, что забывали про целый город.

Закурила и Лисса Готенбодт.

— Ты куришь?

— Гитлер больше не видит этого. Стало быть, немецкая фрау вновь может курить.

То, что она курила, его мало тревожило. Главное — туго было с табаком. Ведь там, где курят двое, часто возникают ссоры буквально из-за крох. А тут на него свалились и другие заботы, которых раньше он не знал. Где достать, например, овса для его четырех лошадей? Откуда взять дизельное топливо для двух грузовиков? Ведь теперь нет больше частей вермахта, где все это можно было достать за бутылку корна.

Так он подошел к главному, о чем не мог говорить спокойно.

— Ну если Гитлер больше не видит, что ты куришь, так муж-то твой узнает об этом. А то, что не любил фюрер, терпеть не мог и твой муж.

— Да, это так.

— Ведь в один прекрасный день он вернется…

— Да.

— Боюсь, как бы не было драки. Кого-кого, а Готенбодта они не оставят в покое, как и не простят тех, кто даст ему приют. Тревожные деньки начнутся для нас.

— Да.

Опершись на руки, Шрайтер поднялся со своего кожаного кресла и, широко расставив ноги, остановился перед дочерью. В углу его рта торчала сигара. Он посасывал ее и при этом даже чавкал. Сейчас он был похож на того Шрайтера-извозчика, который когда-то мечтал о силе и могуществе, не предполагая даже, что его мечтам суждено было осуществиться.

— Выгони ты этого Готенбодта, если он вернется, — посоветовал он тихо, но требовательно. — Мне он не нужен.

— Когда-то он тебе был нужен.

— Наплевать мне на это! — ответил Шрайтер. — Война кончилась. Никто теперь не конфискует автомашины для нужд войны. Прошли эти времена. Он помог мне сберечь две автомашины, но это еще не значит, что он застраховал у меня и свою жизнь.

Шрайтер чадил сигарой. В комнате стояли клубы дыма. Он с удовольствием открыл бы окно, но не делал этого и сидел с опущенными жалюзи, чтобы создать впечатление, будто дома никого нет. Он помахал рукой, пытаясь разогнать дым, но из этого ничего не вышло.

— Они схватят его сразу же, как только он появится в городе. Они не любят терять времени. И повесят его на первой же пригодной к использованию виселице, — сказала Лисса.

— А он ведь твой муж! — вставил озабоченно Шрайтер.

— Мой муж? — переспросила она.

Шрайтер не ответил. Помолчав, сказал:

— Посмотрим, как все обернется. Лошади, пожалуй, будут дороже золота, если все пойдет шиворот-навыворот.

— Если в Вальденберг придут русские…

— Ну и что из этого? Извозчиков-то они не тронут!

— Конечно, но только не Шрайтера, тестя нациста Готенбодта.

— Я подарю им лошадь, вот так! Они ее, допустим, не возьмут, эти русские, но отметят мою доброжелательность. Затем мы поможем им в перевозках. Ты будешь выдавать дутые счета.

Шрайтер засмеялся. Лисса не поддержала его.

— А если придут американцы?

Шрайтер почесал лысину.

— Тогда мы пропали. Автомашины у них лучше, чем у нас, а на лошадей они и смотреть не станут.

Лисса сняла юбку, бросила кофту на спинку стула. Она могла бы найти себе и другого вместо Готенбодта. Белокурая, моложавая, она в свои двадцать восемь лет выглядела как восемнадцатилетняя. У Шрайтера иногда даже появлялось сомнение: он ли ее отец, он ли дал ей вместе с жизнью такую грудь, такие ноги. Он провел рукой по лысине, а затем запустил свои пальцы в густые волосы дочери, которые крупными локонами низко спускались с ее плеч. Ну, а если она не его дочь, тогда он все равно совершил выгодную сделку, когда женился на матери Лиссы. Вместо облучка он получил от своего тестя кожаное кресло, а по завещанию — дом и лошадей. А за все это воспитывал чужого отпрыска? Лисса, правда, была неплохой дочерью. Ну, а если он все же отец Лиссы, тогда он — настоящий мастер.

Лисса провела ладонью по яркому летнему платью, надевать которое, видимо, было еще рановато, не по сезону.

— Пойду в город, — сказала она. — Хочу посмотреть на мир.

В пестрых деревянных башмаках она со стуком прошла по комнате, спустилась по лестнице, пересекла двор и с беззаботным видом вышла на улицу, как будто это была обычная среда, когда она имела обыкновение ходить в кино.

5

Жена крестьянина вела лошадь под уздцы. Женщина прошла до полудня всего три борозды. Борозды, тянулись от изгороди загона, которым не пользовались уже несколько лет, до лощины. Ее ноги налились свинцом, и она предложила мужу передохнуть. Крестьянин, шагавший за плугом, стал ворчать:

— Если мы будем так ковыряться, зерна нам в этом году не видать.

— Как ковыряться? Разве не ты все время твердил: надо выждать, выждать?

— Откуда я мог знать, что война до нас не дойдет?

Крестьянка похлопала лошадь по холке и бросила взгляд на опушку леса, где вот уже в течение получаса сидел какой-то мужчина. У женщины глаз был наметан. Это нездешний человек: он не решался подойти к ним на поле. Может, он и был около их дома, но ушел не солоно хлебавши.

Крестьянин, заметив, за кем наблюдает его жена, заключил: «Много сейчас болтается таких!» — и начал торопить жену продолжать работу.

— С одной лошадью нам не справиться, — заметила жена.

— Должны справиться.

— У нас же всего одна лошадь. А если она ноги протянет?.. — продолжала размышлять вслух жена и вновь покосилась на опушку леса. Происходящее там заинтересовало ее. Из лощины поднимался взвод солдат. Если они не изменят своего маршрута, то пройдут по опушке леса как раз в том месте, где сидит незнакомец.

— Не протянет. Ведь она жирной-то никогда и не была, — пробурчал крестьянин в адрес лошади.

— От такой жизни не растолстеешь.

Они начали распахивать следующую борозду. Тем временем солдаты подошли к опушке леса, где сидел мужчина. Жена крестьянина видела, как солдаты остановились возле незнакомца. Опустив голову, она сказала:

— Выгон я пахать не буду.

— Мы должны его распахать, — настаивал крестьянин. — Кому нужна трава, если нет скота?

— У меня нет больше сил.

Крестьянин присел на камень и, подперев голову руками, заговорил равнодушным тоном, нисколько не интересуясь тем, слушает его жена или нет:

— Они разгромили все, что можно было разгромить. Может, они хотели доставить себе этим удовольствие, но они его не получили. Они только воображали, будто им это доставляет удовольствие. Мы, правда, не пострадали. Я не занимаюсь склеиванием того, что они поломали. Но я знаю, что мне делать. Чему я учился сам, чему меня учили другие, то я и делаю. Я пашу, сею, жну. Я жду дождя и солнца, весны и осени. Когда они приходят своевременно — хорошо. Из моего зерна будет хлеб, и я хочу, чтобы его ели в спокойной обстановке. Но рождается он в муках, ибо всякое начало трудно.

— По-моему, они оставили незнакомца, — заметила жена.

— Выгон в четыре моргана. Мы перепашем его.

Жена не ответила. Лошадь потянулась к траве. Теперь и крестьянин видел, что вдоль опушки леса шагали солдаты. Он сказал:

— Бесцельно бродят туда-сюда… Если б нам помогли еще двое, мы закончили бы намного быстрее.

— Выгон я пахать не буду.

Неожиданно раздался выстрел. Эхо подхватило его и унесло вдаль. Крестьянин поднес руку к глазам, чтобы лучше разглядеть, хотя солнце и не слепило. С минуту он молчал, ничем не выражая своих чувств, хотя ясно понял, что солдат, догонявший колонну, только что выстрелил в человека, который всего несколько минут назад, обессиленный, сидел на опушке леса. Молчала и женщина.

— Ну пошли, старуха, дальше! — произнес наконец крестьянин.

И они начали распахивать новую борозду, которая тянулась от изгороди выгона до лощины. Борозда получалась уже не такой прямой, как предыдущие.

— Они убили его, — проговорила женщина. — Почему?

— Если б я знал, что это последняя жертва, я поступил бы так же.

Жена ответила невпопад:

— Мы должны перепахать выгон самое большее за неделю, иначе теряется всякий смысл.

— Может, мне посмотреть, убили они его или нет?

6

После обеда, оставив свою коляску в углу комнаты, Хайнике начал осторожно передвигаться на прямых ногах по квартире. Получалось у него вроде бы неплохо, и он ругал себя за то, что редко практиковал подобные тренировки. Пройдя немного, он присел на стул возле стола. Больным он больше себя не чувствовал, теперь он испытывал лишь чувство одиночества.

Как бы он радовался сейчас приходу гостей! Ему было безразлично даже, кто пришел бы к нему. Однако он мало надеялся на это. Да и кто выходил в эти дни из дому без веских на то оснований? Не было таких причин и у доктора, что лечил его. Ведь он не мог дать ему иного совета, кроме как спокойно лежать, не напрягаться, не беспокоить свои ноги. Да доктор Феллер и был не из тех, кто стал бы без нужды подвергать себя опасности. При всех своих достоинствах он никогда не отважился бы пройтись сейчас по городу, подобно разведчику, с одной единственной целью — доставить своему пациенту Хайнике точную информацию.

Хайнике помнил каждое слово из сказанного однажды доктором Феллером. Тогда, в октябре 1944-го, несколько дней спустя после своего возвращения из тюрьмы (они привезли его тогда в Вальденберг на санитарной машине), Хайнике лежал на узком диванчике в состоянии полной апатии. В нем едва теплилась жизнь. Доктор Феллер сказал ему тогда:

— Мой дорогой Хайнике! Вы обязательно должны найти для себя какое-нибудь занятие. Как бы это пояснить вам? Представьте себе, скажем, водяную трубу, в которой образовалась пробка. Что будет в этом случае с водой?..

— Ничего, — ответил сначала Хайнике, а затем немного подумал и, чувствуя, как в нем загорелась искра надежды, добавил: — Избыточное давление, трубу разорвет.

— Может случиться и другое. Пробка может рассосаться.

Хайнике тихо заметил:

— Она может блуждать, чтобы вновь где-то застрять. Совсем же выйти она не сможет.

Смотря куда-то вдаль, Феллер сказала тогда:

— Абсолютно точно этого утверждать нельзя.

— Эти сволочи!.. — со злобой проговорил Хайнике, вцепившись руками в красное плюшевое покрывало.

Доктор кивнул головой. Это удивило Хайнике, он весь преобразился. Может, он нашел себе союзника?

— Вы еще придете, доктор?

Вместо ответа Феллер сказал:

— Не напрягайтесь, Хайнике! Лежите. Если вы встанете и будете бродить по квартире или тем более выйдете на улицу, в одной из ваших артерий образуется пробка, которая может дойти до легких. — При этом он сделал красноречивое движение рукой, которое означало, что под жизнью Хайнике будет подведена черта. А затем продолжал уже веселым тоном: — Но вы же ведь хотите дожить до того дня, который мы будем праздновать, как второй день рождения?..

Значит, доктор, как и Хайнике, тоже надеялся на приход этого дня? Или это была лишь своеобразная манера разговора с больным?..

Когда над долиной стали спускаться вечерние сумерки, в дверь кто-то тихо и нерешительно постучал. Хайнике показалось, что он даже слышит у замочной скважины чье-то учащенное дыхание. Он зажмурил глаза. Стук повторился, и теперь уже не так робко. Затем он услышал свое имя и замер. Хайнике лихорадочно соображал, чей бы мог быть это голос. Конечно, он был ему знаком, но он никак не мог вспомнить, чей это голос.

Хайнике поднялся и медленно направился к двери. Несколько мгновений он стоял как вкопанный. Кругом было тихо. Когда-то он хотел послушать абсолютную тишину. Сейчас она как раз наступила. У него заломило даже в висках от полного отсутствия всяких звуков. Он сильным рывком распахнул дверь и, широко расставив ноги, встал на пороге в полной решимости насколько хватит сил противостоять врагу.

— Друг, Жорж! — воскликнул Ентц.

Хайнике не мог произнести ни слова. Сделав рукой какое-то неопределенное движение, он едва устоял на ногах. Ентц подхватил его и подвел к стулу.

Хайнике сел, вытер заплаканное лицо и проговорил:

— Я боялся, что придут они, чтобы сделать то, чего им не удалось сделать со мной в течение двенадцати лет… Ну, что нового в городе?

— Да все по-старому, как вчера и позавчера. Все знают, что война закончилась, но никто еще не осознал этого до конца. У многих такой вид, будто ничего не произошло.

— А что с Красной Армией?

— Вот уже три дня, как она стоит в тридцати километрах от города. Однако не похоже, что она войдет в город. Американцы расположились на западе, как дома. Это они превратили Вальденберг в «остров».

— А как солдаты? — спросил Хайнике.

— Солдаты хотят домой. Гестаповцы еще орудуют. Они приставили к солдатам нескольких офицеров. Да и местные власти еще прежние.

Они немного помолчали. В комнате стало темнеть. На фоне узкой полоски голубого неба тонкими струйками вился дымок из печных труб. Дневная теплота сменялась прохладой ночи. Чистое небо и тонкие струйки дыма делали город особенно уютным.

— А я вот в своей коляске…

Ентц перебил его:

— Нужна твоя голова, а ног-то у нас будет достаточно. Ну да ладно. У нас нет времени, чтобы часами выражать тебе наше сочувствие. Итак, что ты решил?

Хайнике растерялся. Он не знал, как ответить на вопрос Ентца. День, которого он ждал несколько лет, наступил так неожиданно и необычно, что буквально застал его врасплох. Хайнике, откровенно говоря, надеялся, что, когда в город придут американцы или русские, они-то и скажут, что делать.

— Черт побери! — выругался с досады Хайнике. — Неужели я впустую коротал все это время?

— Комендант еще командует городом, — возбужденно заговорил Ентц. — Ему помогает полиция. У зверья еще достаточно сил, чтобы перегрызть нам глотку.

Ентц вскочил и начал быстро ходить по комнате. Его негодованию не было предела. Он стучал кулаками по столу, топал ногами, качал головой и все время ходил.

Наконец Хайнике сказал:

— Иди и собери ко мне всех товарищей, кто остался в городе. Ты хорошо знаешь их, знаешь их адреса. Скажем, на половину десятого…

— Ты думаешь — их много?

— Нет, — ответил Хайнике, — я знаю, что нас единицы.

— Итак, собираемся у тебя?

— Или ты думаешь забраться куда-нибудь в горы?

— А что?

— А как же я? Может, ты понесешь меня туда?.. Собирай товарищей на половину десятого ко мне!

Хайнике проглотил свои таблетки, горькие, как полынь. Хотя он и не верил в них, но тем не менее глотал. Глотал для того, чтобы хоть как-то бороться с болезнью, одолеть которую было уже невозможно. Он проглотил бы их сейчас все, чтобы только к половине десятого иметь больше сил и не ощущать боли, однако вспомнил совет доктора Феллера — экономно расходовать лекарство: кто знает, когда он сумеет еще его достать.

Стемнело. Улицы окутала ночная мгла. Окна домов были тщательно зашторены. Казалось, будто весь город хочет спрятаться в темноте ночи.

7

Ничто не предвещало, чтобы среда, приходящаяся на 9 мая, ознаменовалась чем-то необычным. Городские власти продолжали верховодить, как и прежде. Полицейские находились на своих постах. Железная дорога, как обычно, перевозила пассажиров до ближайших деревень и обратно. Булочнику, как случалось частенько и в прошлом, опять не удалось сбыть свою недельную продукцию, а у мясника не было мяса, хотя постоянно лежала ливерная колбаса, у которой был такой вид, будто в нее подсыпали опилок. Молочные магазины были закрыты.

С наступлением темноты улицы будто вымерли. Лишь прохладный ветерок разгуливал по крышам, скользил, подобно скрипичному смычку, по телеграфным проводам, пытался ласково заигрывать с незакрытой форточкой и с флюгерами на крышах.

Тишина настораживала. Этому способствовали и затемненные окна, за которыми горел свет да щелкали переключатели диапазонов радиоприемников. Через два часа свет погас. На это никто не обратил внимания, ибо ограничения в подаче электроэнергии были в годы войны явлением обычным. Люди перешептывались меж собой, беседовали. Одни плакали, другие смеялись. В одном из госпиталей, где лежали триста пятьдесят четыре раненых солдата, штабной врач помогал появиться на свет ребенку. В эту ночь здесь умерли двое солдат. Семерых оперировали. В одном из особняков секретарша районного правления нацистской партии глотала с целью самоубийства снотворные таблетки, а ее шеф в это время тайком укладывал свой чемодан. Лисса Готенбодт возилась перед зеркалом с новой прической, а отец ее распивал самогон. В парке на одной из скамеек летнего театра шестнадцатилетняя девица прощалась с парнем греком, который принудительно был вывезен на работу в Германию, а теперь ранним утром следующего дня уезжал в Салоники.

Полутемный кабинет бургомистра освещали желто-медным светом четыре свечи, вставленные в массивный кованый подсвечник в форме свастики. В кабинете сидели двое — комендант города майор фон Штреллер и бургомистр Вальденберга д-р Рюссель.

Разговор у них пока что не клеился: не хватало той чопорности, которая в прошлом придавала их беседам видимость значимости и остроты. Фон Штреллер и Рюссель прощупывали сейчас друг друга, в чем раньше у них не было нужды, прощупывали осторожно, стремясь выявить друг у друга как можно больше слабых мест. У каждого из них в голове крутились, по сути, одни и те же мысли, но кто высказывал их раньше, тот оказывался в проигрыше. И хотя оба они находились на тонущем корабле, они не спешили захватить места в спасательной шлюпке, которая доставила бы их на берег. Вездеход Штреллера в полной готовности стоял возле ратуши. Он был до отказа заправлен и загружен необходимым провиантом. Еще два месяца назад был продуман до мельчайших подробностей и план побега д-ра Рюсселя. А сейчас они сидели потому, что не знали, как удрать с «острова» Вальденберг.

— Дорогой доктор, — сказал наконец майор фон Штреллер, — я сделал все, что в моих силах. В городе возведены укрепления, подчиненное мне войско находится в постоянной готовности. Но я опасаюсь разлагающих явлений, которые могут решить исход боя, если ему вообще суждено состояться. Верховное командование капитулировало, и солдаты знают об этом. Я по закону тоже должен присоединиться к капитуляции и поэтому передаю судьбу города в ваши руки.

Доктор Рюссель заходил взад-вперед по комнате. Заложив руки за спину, он нервно теребил пальцами. Дойдя до окна, на мгновение останавливался, а затем делал резкий поворот. Казалось, будто он специально на мгновение останавливался у окна, чтобы ухватиться за какую-нибудь мысль.

Расхаживая при свете свечей, он парировал:

— Господин майор, я ничего не понимаю в военных делах. Я всю жизнь был против применения силы. Но я знаю, что мы потеряем город лишь тогда, когда его сдадим. Вы сдаете Вальденберг, причем сдаете без причины!

— При благоприятных обстоятельствах я могуудерживать город только два часа, — произнес фон Штреллер тоном, явно рассчитанным на сочувствие.

— От внешних врагов? Русских или американцев?

— От русских, — подтвердил фон Штреллер. — От американцев — дольше: ведь они будут наступать не сразу, сначала наверняка превратят город в груды развалин.

Рюссель, как бы защищаясь, поднял руки.

— Рассудок подсказывает нам, — фон Штреллер встал, потянулся и продолжал патетически, — спасать материальные и духовные ценности города!

Доктор Рюссель был явно неудовлетворен. Сердитый и угрюмый, он зашагал мимо простоватого майора с еще более надменным видом. Рюссель обдумывал одну идейку, которую хотел теперь (раньше это казалось ему просто нелепым) осуществить с помощью фон Штреллера.

Рюссель говорил медленно, делая большие паузы, во время которых он останавливался и пристально смотрел на фон Штреллера:

— Рассудок подсказывает нам и другое — спасать себя! Защищать город! Защищать его от внутреннего врага! Вы меня понимаете? А с этим врагом вы можете вести борьбу в течение недель. У вас же есть войско! Надеть на солдата вместо робы серого цвета робу зеленую, синюю или, если хотите, желтую — дело получаса. Вы получите подкрепление! Что вам нужно еще? Полномочия?

Майор фон Штреллер вроде бы кивнул головой. Доктор Рюссель решил, что у майора и до него были подобные мысли.

— Мой дорогой доктор, я не хочу лезть в петлю в самый последний момент, — заметил фон Штреллер.

Рюссель сел, расстроенный и озабоченный. Свет от свечей четко разделял комнату на светлую и темную половины. Майор фон Штреллер оказался в тени, Рюссель — на освещенной половине.

— Я хотел бы позаимствовать у вас, — заискивающе проговорил фон Штреллер, — гражданский костюм.

— Что такое? — переспросил Рюссель, сделав вид, будто не понял.

— Я хотел бы переодеться. Из серой робы переодеться в робу темно-синего цвета, из одной шкуры вылезти, а в другую влезть.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь! — отчеканил Рюссель.

Не попрощавшись, майор фон Штреллер твердой походкой направился к выходу.

Доктор Рюссель подождал, пока Штреллер спустился по лестнице. Лицо его стало бледным, осунулось. Он машинально потянулся к телефону и набрал номер ландрата д-ра Каддига.

— Я хотел бы проинформировать вас, — доложил он, — что майор фон Штреллер сбежал. В городе спокойствие и порядок. Какие у вас будут указания, господин ландрат?

— Действуйте самостоятельно, сообразуясь с обстановкой, — посоветовал Каддиг.

Рюссель уселся поудобнее, положив ноги на стоявший рядом стул, и погасил свечи. Вскоре он задремал, однако то и дело просыпался от каждого незначительного шороха на улице. Утром он чувствовал себя окончательно разбитым.

8

Вечером 9 мая десять тысяч солдат разгромленной немецкой армии, опасаясь натолкнуться на части советских и американских войск, еще бродили небольшими группами под Вальденбергом, абсолютно не понимая, как это война может считаться законченной, если оккупировали еще не всю территорию рейха. Вечером 9 мая Альфонс Херфурт, совершавший во главе двадцати солдат-танкистов марш из Богемии, вышел к подножию Хеннеберга, вступив на территорию Германии.

Позади остался высокогорный лесной массив, по которому они шли несколько часов. Слева и справа от дороги рос густой сосняк высотой в два человеческих роста. Сосняк никто никогда не вырубал, и в его густом лапнике свободно могли укрыться двадцать солдат.

Херфурт остановился и поднял руку:

— Я чувствую запах дыма. — Он развернул карту, всмотрелся в нее, и его глаза засветились хитрой улыбкой. — Слушайте-ка, люди! Рядом с нами дома! Мы имеем возможность вновь забраться под крышу. Как, не против?

Вопрос был излишним: конечно, всем хотелось этого. Кроме того, если уж Херфурт вбил себе в голову переспать в постели, то так это и будет. Солдаты разделились на четыре группы и скрылись в зарослях высокого сосняка.

Херфурт пошел по лесной тропинке один. Шел медленно, осторожно. В начале просеки, притаившись за редким кустарником ежевики, он начал всматриваться в дома, из печных труб которых вился дымок. Херфурт прищелкнул языком, поднялся во весь рост и направился к дому в центре села. Он шел лисьей походкой, наблюдая за окнами дома. Никого.

— Э-ге! — подал он голос.

Через некоторое время открылось окно. В нем показалась женщина. У нее было молодое лицо, начинающие седеть волосы. Одна прядь волос упала на лоб.

Херфурт приказал:

— Спуститесь вниз и откройте нам!

Женщина в окне как бы замерла.

— Ну? — произнес Херфурт тоном, который мало чем отличался от угрозы.

Когда женщина закрыла окно, Херфурт повернулся и пробежал глазами по опушке леса. Он остался доволен: солдат не было видно, хотя он знал, что все они следят за ним. Стоило Херфурту поднять руку вверх, как они начали вылезать из своих укрытий.

Женщина стояла уже в дверях дома. Глядя на нее, нельзя было сказать, что она испугалась. Руки она держала за спиной, голову немного наклонила вперед. Это была симпатичная женщина, выглядевшая намного моложе своих лет.

— Откуда это вы? — спросила она.

— Прямо с войны, — ответил, ухмыляясь, Херфурт. — Как звать-то?

— Шернер.

Херфурт скорчил гримасу:

— Так звали нашего последнего генерала. Он вам не сродни?

— Нет.

— А по имени как?

— Элизабет, — ответила с улыбкой женщина.

Он отстранил ее от двери и вошел в дом. Пройдя коридор, стены которого были выложены мозаичными плитками, Херфурт оказался перед второй дверью, ведущей в просторную кухню. Там стояли огромная плита и оттертые добела стол со скамейкой. Кухня казалась темной. В ней было всего одно окно, из которого просматривалась просека. Херфурт сел. Солдаты топтались у входа в дом. Херфурт подал им знак рукой, и они отошли в сторону. В кухню он позволил войти лишь женщине.

— Садись, Бетти, — проговорил он покровительственным тоном.

Она не села.

— Мы остановимся здесь. На одну ночь, может, пробудем еще и день. Ты приготовишь нам что-нибудь поесть! — распорядился Херфурт и, повернувшись к солдатам, скомандовал: — Через сорок минут строиться на жратву!

Он сидел на скамейке, потягивался и поглядывал на огонек старинной керосиновой лампы. Женщина стояла и, облокотившись на плиту, разглядывала его.

— Что это стало с вами? — с удивлением спросила она.

Херфурт промолчал. Он лишь часто заморгал глазами. У него был нюх, как у собаки-ищейки. Херфурт мог безошибочно определить, можно доверять человеку или нет. В присутствии же женщины им овладевало такое чувство, будто он попадает в ловушку. Вот и сейчас он не мог сказать, нравится ему эта женщина или нет. В ней привлекательность сочеталась с личным достоинством. А он терпеть не мог людей самолюбивых, хотя и умел восторгаться красотой. Он сидел не двигаясь, и только частое моргание глаз выдавало его нервное возбуждение.

— Бандитами вы стали, — ответила сама себе женщина.

Херфурта передернуло. Элизабет Шернер резко повернулась к плите и пододвинула кастрюлю ближе к огню. На плиту плеснулась вода, зашипела. В этот момент Херфурт вскочил. Его шагов не было слышно. Он умел подкрадываться к человеку и бесшумно устранять его. Элизабет Шернер почувствовала за спиной его дыхание. Херфурт схватил ее за руку и резко вывернул. Затем с молниеносной быстротой схватил другой рукой за подбородок и откинул ей голову назад. Женщина задыхалась, глаза ее, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Она даже не успела закричать. Да и кто бы помог ей? Херфурт выпустил ее из своих рук и резко ударил по лицу.

— Это за бандитов, — пояснил он.

Так же бесшумно, как он оказался возле нее, Херфурт вновь сел за стол, сделав вид будто ничего не произошло. Элизабет Шернер убрала со лба прядь волос. Ее тошнило. Болел правый глаз. На подбородке она все еще ощущала вмятины от его пальцев. Все в ней буквально кипело от злости, но женщина сумела взять себя в руки. Ей было горько сознавать свою беспомощность.

— Русские здесь были? — спросил Херфурт.

Она покачала головой.

— Ты живешь одна?

— С отцом.

— Где он?

— В Вальденберге.

— Когда вернется?

— Скоро.

Херфурт открыл кухонное окно и крикнул: «Таллер, ко мне!»

Через несколько минут в комнату вошел солдат. Он бесцеремонно уселся рядом с Херфуртом за стол, подперев руками голову.

— Ты сходишь в Вальденберг, — обратился Херфурт к нему, — и отыщешь там фургонщика Шрайтера. Вернее, его дочь, если она еще жива. Она замужем за матерым нацистом, у нее красивое имя — Лисса. Ты передашь ей, что я вновь здесь. Если она обрадуется, возьмешь у нее пару костюмов, чтобы мы смогли в них переодеться. Если же она сделает вид, будто забыла меня, можешь поступать с ней, как захочешь. Может, разузнаешь, почему в городе нет русских. И обязательно разведай, чем занимаются оставшиеся в городе «герои».

Таллер положил на стол свой автомат и патроны.

— Я возьму только пистолет, — сказал он.

Херфурт около получаса сидел с закрытыми глазами, затем встал и, учуяв запах сельдерея, подошел ради любопытства к плите.

— Картофельный суп, — пояснила Элизабет Шернер.

— А в хлеву свинья хрюкает?

— Да.

Херфурт схватил кастрюлю с кипящим супом и запустил ее в кухонную дверь. Дверь резко открылась, и кастрюля срикошетила в мозаичную стену коридора. Херфурт выбежал из дому и, свистнув солдатам, крикнул:

— Эта нахальная баба готовит нам пустую похлебку с сельдереем, а у нее в хлеву свинья!

Элизабет Шернер бросилась в ноги солдатам:

— Только не трогайте поросеночка. Это — единственное, что у нас осталось. Пожалуйста, прошу вас, не убивайте поросенка!

Солдаты оттолкнули женщину. Она упала без чувств. Буквально в нескольких сантиметрах от ее лица в готовности к действию маячили носки сапог Херфурта. Услышав два выстрела, Элизабет подумала, что это конец. Ей казалось, будто она проваливается в какую-то темную бездну.

9

Около девяти часов вечера ночная мгла, поглощая звуки, плотно окутала улицы города. Только горы, устремившиеся в далекое небо, освещались множеством ярких звезд. Дул свежий ветерок. Пахло истлевшей листвой, землей, наступившей весной. Георг Хайнике стоял у открытого окна и смотрел в темноту ночи. Он стоял, широко расставив ноги, опершись руками о подоконник, чуть наклонившись вперед.

Когда-то он точно так же стоял у окна. Это было в один из погожих мартовских дней 1933-го. Если б тогда кто со стороны мог наблюдать за ним, никто ни за что не заметил бы его волнения. А Георг в то время буквально негодовал от сознания того, что не может предпринять ничего другого, кроме как стоять у окна и смотреть на улицу. В ту ночь он прозаседал с товарищами почти до утра. Они приняли тогда решение уйти в подполье. А он, Хайнике, добился разрешения остаться в городе. Он был неколебим в своем решении и твердо убежден в том, что сможет и один противостоять фашистам. Его товарищи не могли с ним согласиться. На рассвете очередного дня на границе с Богемией его товарищей арестовала полиция. Хайнике быстро сообщили об этом, и у него было достаточно времени, чтобы скрыться. Но им овладела упрямая мысль: ведь по закону они не имеют права… ну а если и схватят, им все равно не удастся его сломить.

Под вечер они пришли за ним. Сначала они как-то странно посматривали на него с улицы, видимо опасаясь; как бы он не выпрыгнул из окна. Он попрощался с женой и, не дожидаясь приглашения, направился к выходу. Никто не осмелился до него даже дотронуться.

Когда через два года он вернулся, то остался таким же непреклонным. Не торопясь стал налаживать связи.

Потом умерла жена. На другой же день после похорон к нему пожаловал шеф криминальной полиции Вальденберга. Сначала он выразил свое соболезнование, а затем выпалил одним махом:

— У меня имеется информация, что вы частенько занимаетесь у себя на квартире двойной игрой. Я хорошо разбираюсь в этой игре. Может, вам подыскать для этого другое место?

В сентябре сорок третьего его арестовали вновь. Шел мелкий дождь. Это был один из мрачных дней в его жизни…

Сейчас Хайнике думал о том, как долго он сможет еще простоять у окна. Усталости он не чувствовал. И болей тоже. Это был первый вечер за многие недели, когда он чувствовал себя спокойно и уравновешенно. Сейчас он не просто ждал, а ждал, хорошо зная, кого ждет и что ждет не напрасно.

Стрелки часов показывали назначенное время, через несколько минут раздался стук в дверь. Георг не заметил, чтобы кто-то прошел по улице, не слышал, чтобы скрипела дверь. А она скрипит всегда, когда ее открывают.

Официальная встреча началась не так торжественно, как он предполагал. Ентц вошел, осмотрелся, покачал головой, закрыл окно и уселся на узкий диван.

— Никто не приходил? — поинтересовался он.

Хайнике провел рукой по подбородку, будто хотел проверить, чисто ли он выбрит. Георг подумал, что сейчас как раз самый удобный момент сообщить Ентцу о своем решении возглавить восстание. Но как раз в этот момент в комнату ввалился Раубольд, задев ногой стул. С ходу он уселся на стул, который затрещал, достал из кармана пистолет и положил его на стол.

— Вот мы и собрались! Давно мы ждали этого момента, — сказал Раубольд.

Он не сомневался, что без применения силы не обойтись. Раубольд пришел к такому выводу раньше Хайнике и Ентца. Они удивлялись хилому Раубольду, по виду которого нельзя было сказать, что он полон энергии и готов взвалить на свои плечи непосильное для другого бремя.

— Спрячь пистолет, — сказал Хайнике, — мы не на стрельбище.

Раубольд полез в другой карман и достал оттуда еще один пистолет.

— Это тебе, Жорж.

Хайнике вспомнил то утро. Тогда их пронесло. Может, они хотели взять сначала другого, на кого они были больше обозлены. У них наверняка есть список, где они замусоленным чернильным карандашом вычеркивают фамилии тех, с кем уже расправились. Они могли еще зайти к нему. Он им был знаком, они уже дважды забирали его, в третий раз могут обойтись и без ареста. Бешенство, которое охватывало его в предчувствии встречи с ними, было сильнее чувства неприязни к пистолету, лежавшему на столе.

Хайнике встал. Сейчас он стоял на ногах уже не так твердо, как несколько минут назад. Боль нарастала. Руки дрожали. Он схватил пистолет. Несколько мгновений пристально разглядывал его, затем опустил глаза и положил пистолет, но не в карман, а за шторку на подоконник. Друзья молча наблюдали за ним. Они ждали, что он скажет.

— Многие думают, — начал Хайнике, — что нас уже нет в живых. Они нас заживо похоронили. А вот мы сидим здесь в этом доме живее, чем когда-либо. Никто не думает, что у нас есть еще силы, а мы…

— Любой заговор начинается с этого, — вставил Раубольд, ухмыльнувшись себе под нос и сделав вид, будто они собираются отколоть такое, над чем будет потешаться весь город.

— Мы не заговорщики! — прогремел громовой голос Хайнике, Так он гремел на митингах двенадцать лет назад.

Однако неугомонный Раубольд тихо продолжал:

— Черт в аду будет мне весьма благодарен, если я пополню его компанию нашими вальденбергскими земными чертями — майором фон Штреллером и господином бургомистром. И пусть меня не упрекают, что сегодня ночью я был так неразговорчив и бесцеремонен. Сопротивление господ… — Раубольд заговорил громче и, схватив свой пистолет, начал постукивать им по столу. — Ведь они наверняка окажут сопротивление, ибо живые они, конечно, черту не нужны…

Их глаза горели лихорадочным блеском, лица от волнения были бледными. Пламя свечей колебалось, и на стенах плясали искаженные тени. Движения говоривших были резкими, в голосе слышался надрыв.

— Я беру руководство восстанием на себя! — сказал Хайнике.

Раубольд заерзал на месте. Хайнике подождал несколько секунд: он подумал, что Раубольд хочет что-то сказать. Однако тот молчал, и Хайнике продолжал спокойным, деловым тоном:

— Этой ночью необходимо вооружить членов партии и надежных рабочих.

— А зачем нам восстание? — спросил вдруг Раубольд.

— Необходимо, чтобы народные массы взяли власть в свои руки сначала в городе, а затем на всей незанятой территории. Однако прежде надо выяснить, как велик этот островок, на котором мы оказались. Ты, Раубольд, возьмешь на себя создание дисциплинированных, вооруженных отрядов.

Раубольд сразу еще больше осунулся, на лице резко обозначились морщины. Он подумал: «Так я себе и представлял. Нам надо сначала спросить, как поступить. Теперь нам дают лайковые перчатки, чтобы гладить ими нацистов. Ведь фашистское зверье не спрашивало же нас, как поступать с нами. Им было дозволено все. Если б у них было больше времени, из нас никто бы не уцелел. Теперь мы поменялись ролями, и у нас тоже мало времени…»

— Причем никого и пальцем не трогать! — добавил Хайнике. Наступило молчание. Хайнике воспринял это как согласие с его мнением и продолжал: — Первым антифашистским бургомистром города Вальденберг партия назначает товарища Герберта Ентца. Соответствующие органы выдадут Ентцу предписание для занятия этого поста и смещения с него доктора Рюсселя.

В это мгновение раздались выстрелы. Хайнике отдернул занавеску и высунулся из окна. Прорезав ночную мглу, в небо над горами взвилась осветительная ракета и затем медленно стала опускаться на землю. И опять все стихло. Хайнике прислушался, но никакого шума на улице не было слышно.

— Мы должны учитывать и то, — сказал Хайнике, — что найдутся сумасшедшие, которые попытаются помешать нам. Они могут использовать тех, кто еще не знает, с чего начать новую жизнь. Для некоторых из таких будет достаточно и слова, а для других…

Раубольд вновь засуетился.

— Что такое? — спросил его Хайнике.

— Я хотел бы наконец знать, с чего же нам начинать?

— С вооружения рабочих. На рассвете мы выступим.

Это была их программа-минимум. Своей минимальностью она исключала всякие недомолвки. Их было трое, и они хорошо знали, в чем их слабость. Втроем они хотели овладеть крепостью, которую сооружали двенадцать лет. Только твердая убежденность и вера в правоту справедливого дела вселяли в них уверенность в победе. Знали они и то, что их небольшая вооруженная группа — это далеко не армия, а только в лучшем случае сигнал к созданию таковой. Смутное время не позволяло распознавать даже попутчиков. Они забаррикадировались в своих домах, предоставив улицу солдатам и черным автомобилям, пассажиры которых еще творили беззаконие. Многих лучших членов партии давно уже не было в живых.

Раубольд и Ентц вышли от Хайнике. За дверью Раубольд сказал:

— Он болен. Как бы с ним чего не случилось.

Ентц, пожав плечами, ответил:

— Он как скала, подорвать которую можно лишь по частям. Да и в этом случае все равно что-то останется.

Хайнике слышал, как Ентц и Раубольд спустились вниз. Размеренные шаги Раубольда сразу можно было отличить от семенящей походки Ентца. Хайнике представил себе, как они расстались у замка, после чего Ентц направился в нижнюю часть города, а Раубольд — в предгорье. Они долго бродили по улицам, стуча в темноте в закрытые двери домов.

Размышляя о том, удастся ли им добиться успеха, Хайнике вдруг почувствовал своеобразное покалывание в ногах. Это было зловещее предупреждение о начале приступа. Он забрался в коляску и стал медленно кататься туда-сюда по квартире. Ему было приятно положить ноги на опору, которую он пристроил в коляске. Однако боль резко усиливалась. Она разливалась от большой берцовой кости до бедра, угрожая полностью парализовать его. Ко всему этому добавились головные боли, от которых он был вне себя. Хайнике проглотил несколько таблеток. Ничего не помогло. Забарабанил пальцами по подлокотникам коляски. И от этого стало не лучше. У него было такое ощущение, будто кто-то сразу всадил ему в ноги, руки и голову по меньшей мере дюжину иголок. Он выбрался из коляски и, дрожа всем телом, ухватился за верхний край печки. Сделав несколько неуверенных шагов, он выпрямился, как бы проверяя, может ли сгибаться его спина. Его голову, казалось, жгли раскаленным железом. Но он стоял и улыбался. Хотя и стонал. Так ему было легче. Но это было секундное облегчение. Так искусный игрок, видя, что проигрывает, прибегает к своему самому излюбленному трюку. Хайнике вспомнил о небольшой площади Руммельплац. Ежегодно в престольные праздники она зазывала жителей Вальденберга игрой шарманщиков и ароматом жареного миндаля. Ему мерещилось, будто он стоит в железной клетке, которую медленно крутит какой-то то и дело приседающий мужчина. Хайнике тоже согнул ноги в коленях. Затем выпрямил. Было глупо то, что он делал. Однако ощущение, будто он находится во вращающейся клетке, не проходило. Он стал делать приседания медленнее. И вдруг ему померещилось, будто из глубины площади показалось чертово колесо.

10

За час до полуночи Раубольд поднял с постели каменотеса Мартина Грегора. Грегор появился заспанный и неприветливый. В ночной рубашке, в стоптанных тапочках, он остановился на пороге, преграждая гостю путь в дом.

— Почему ты пришел ко мне? — в лоб спросил он. — Пойди сначала к другим, а уж потом заглянешь ко мне. Почему я должен поверить тебе первый?

— Я же знаю тебя! — ответил Раубольд. — Да к тому же ты ненавидишь нацистов, как чуму.

— Это так. Я ненавижу их. Но ненавижу по другим причинам, чем вы.

— А разве причина играет здесь какую-то роль?

Появилась жена Грегора и сразу же распорядилась:

— Впусти его. Я скажу ему то, что думаю.

Она принадлежала к категории тех женщин, которые не терпят возражений. Если уж она что вобьет себе в голову, так тому и быть. Грегор знал это и никогда ей не противоречил. За все годы совместной жизни она приучила его к повиновению. Она могла быстро выпроводить Раубольда. Грегор, однако, не хотел этого, ибо Раубольд немного нравился ему, да к тому же он одобрял его намерения. Война могла бы уже давно кончиться! И действительно: пока нацисты разгуливают на свободе, войну нельзя считать завершенной.

Едва Раубольд успел усесться, как жена Грегора начала трещать:

— Мартина Грегора оставьте в покое! С него хватит и былых схваток с ними. Они уже забирали и избивали его однажды, избивали совершенно противозаконно. Они чуть было не выбили ему глаз! И это только за то, что он одному из них заткнул глотку. Они трещали тогда об окончательной победе. Но ведь прав-то был Грегор! Ничего у них не вышло с победой. Победа за нами! И ведь только за то, что он высказал одному из них свое мнение, они поломали ему кости. «Урок за необдуманное слово!» — пояснили они тогда ему. И это только за то, что он одному из них…

— Итак, вы не с нами? — попытался уточнить Раубольд.

Грегор молчал, рассматривая свои мозолистые большие руки, похожие на совки. С каким удовольствием он прошелся бы сейчас по пухлому рылу тех, кто приказывал тогда избивать его! И Раубольд был бы ему в этом неплохим компаньоном. Правда, он не отличался таким же ростом, как Грегор, но у них было нечто общее: оба не любили долго размышлять. Если нужно было что-то сделать, они сразу же приступали к делу. Ему с Раубольдом заполучить бы в руки дубинки да куда-нибудь выпроводить на время жену, чтобы она не верещала над ухом, и тогда порядок в Вальденберге был бы обеспечен. Грегору очень захотелось побродить в эту ночь с Раубольдом.

— Господь бог повелевает… — начала было жена Грегора.

— Речь идет о создании антифашистского фронта, — прервал ее Раубольд.

Жена Грегора так и застыла с открытым ртом и поднятыми руками.

— Не знаю, — неуверенно проговорил Грегор, все еще не решив, что ему предпринять: то ли склониться на сторону Раубольда, то ли согласиться с мнением жены.

Раубольд направился к выходу. Около двери он обернулся и увидел печальное лицо Мартина Грегора. Стоя со свечой в руке, Грегор переминался с ноги на ногу, будто затаптывал в землю неугодные ему мысли.

Среди ночи послышался приглушенный шум мотора. Раубольд притаился у двери какого-то дома. Мимо проехала колонна машин с погашенными фарами. Он насчитал семь военных грузовиков. В голове Раубольда мелькнула дерзкая мысль; от имени антифашистских властей остановить колонну, разоружить солдат и конфисковать машины. От такой мысли его даже пот прошиб. А между тем машины уже скрылись.

Подойдя к дому доктора Феллера, Раубольд подергал старомодный звонок и позвал:

— Доктор! Загляните-ка к Хайнике! Мне кажется, он хочет почаще видеть вас в эти дни.

— Завтра утром зайду, — ответил Феллер через окно.

11

Не прошло и десяти минут, как Раубольд ушел от Мартина Грегора, а каменотес уже облачался в куртку и брюки, в которые наспех заправил длинную ночную рубашку. Его жена сначала сделала удивленный вид, но потом засуетилась. Она достаточно хорошо знала мужа: если он на что-то решился, его уже невозможно было разубедить. Иногда ему требовалось несколько ночей, чтобы решиться на какой-нибудь пустяк. Любая новая мысль порождала у него массу проблем, для решения которых требовалось немало усилий. Он был тяжел на подъем. Даже походка его была какой-то замедленной. Казалось, его неторопливость в движениях предопределялась медлительностью мышления. Но если уж он на что-то решился…

— Я думаю, — произнес он медленно, будто ему приходилось каждое слово ловить где-то вдали, — мне нужно что-то предпринять. Я сижу вроде бы на куче камней. Стоит только пошевелиться, как все камни придут в движение.

Жена Грегора приоткрыла рот, склонила голову набок. Она казалась сейчас старше своих лет, нерешительной и несчастной.

Каменотес засунул свои здоровенные ручищи в карманы брюк и спокойно произнес:

— Они свирепствуют сейчас против тех, кто им был особенно неугоден.

Жена Грегора знала, что он имел в виду нацистов. Правда, в тридцать четвертом году после долгих лет голодания он получил у них работу. Но она знала и то, что муж не сказал им за это спасибо, чему она больше всего удивлялась и чего не могла понять.

— А ведь их только тронь, они сразу же запрячут меня! Но сломить меня у них не хватит сил. Нет, нет! Они сейчас вне себя от ярости, что проиграли войну со мной. Охваченные страхом, они хотели бы прикончить меня. Они боятся, что я расскажу о том, как они тогда обращались со мной. И это только за то, что я заткнул одному из них глотку! Но я ведь был прав!..

Жена Грегора не спеша заплетала волосы и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Таких речей Мартин Грегор в своей жизни еще ни разу не произносил. И она понимала, что не имела права его перебивать. Ему надо было дать возможность высказаться. Она кивнула головой как бы в знак согласия, но Грегор этого не заметил.

— Что хотят коммунисты, я могу судить по Раубольду. Ну а мне-то что, если от города ничего не останется? Лишь бы самому выжить! Я никогда ни в кого не стрелял, так почему же теперь мне нужно погибать? У меня два пути. Какой из них выбрать?..

Жена Грегора не могла понять, куда он клонит. Она хорошо знала, что муж ждет от нее ответа, ибо просто так он никогда вопросов не задавал. Она перестала заплетать волосы и, прикусив губу, задумалась. Однако это длилось недолго. Она вся как-то расслабилась, ее плечи поникли. Прикрыв лицо руками, женщина зевнула. Затем начала молиться. Причем она ни слова не произносила вслух, лишь беззвучно шептала губами.

— Хватит болтать! — тихо заметил Мартин Грегор.

— А я вообще ничего не говорю, — возразила она.

— Но я же вижу, что ты что-то бормочешь.

— Господи, как ты можешь так говорить?

— Я пошел к Пляйшу, — сказал Грегор.

В ее глазах блеснули слезы. Она быстро подошла к нему, обняла. Прижавшись заплаканным лицом к его шее, громко всхлипнула. Казалось, она не выпустит его из своих объятий.

Грегор сердито отстранил жену и, не говоря ни слова, вышел на улицу. О жене он не беспокоился. На вид простодушная и набожная, она умела выбраться из любой сети, какой бы частой она ни была. В начале войны она повсюду болтала, что Гитлер — безбожник, а позже даже называла его чертом. И никто ей ничего не сделал. Возможно, все считали жену Грегора сумасшедшей, хотя она и не была таковой. Просто она говорила то, что думала. А ведь, действительно, кто, кроме сумасшедших, мог решиться в те времена на такое?

Слабый свет из окна дома священника ровным прямоугольником отражался в ночной мгле. Грегора не удивило, что священник не спал в эту ночь. Под покровом ночи как-то легче вызревали решения, каждое из которых ждало своего часа. Мог ли священник спать в это время? Не только не мог, но и не должен был.

Мартин Грегор бросил в окно крошечный камешек. Вскоре послышались торопливые шаги. Нетрудно было определить, что священник шел в сапогах или ботинках. Может, он ждал кого? Послышался скрип двери.

Пляйш был в свитере, на ногах — ботинки. Он походил скорее на туриста, чем на священника.

— Извините, всего на минутку! — проговорил Грегор.

Пляйш шел позади, освещая Грегору путь керосиновой лампой. Сейчас его шагов почти не было слышно. Вскоре они оказались в рабочем кабинете. Священник усадил неуклюжего, тучного каменотеса в старое, но удобное кресло, а сам не спеша сел за стол. Он ничего не спрашивал, не разводил руками. Он хорошо понимал, что Грегор пришел к нему не из-за пустяка, и был готов выслушать все, что угодно. У него было достаточно опыта, чтобы разыграть, если понадобится, и гнев, и сострадание, и радость.

Грегор сидел, нервно теребя пальцами. Тишина угнетала его. Он уже сожалел, что пришел сюда. Его раздражали какие-то неприятные запахи в этой комнате и остатки сигарного дыма, скопившегося под потолком. У него было такое чувство, будто он что-то не так сделал. С трудом Грегор выдавил из себя:

— Люди вооружаются!

Пляйш подошел к окну и плотнее задернул шторку. Комната стала как-то меньше, уютнее. Священник любил помечтать в такой обстановке. Здесь к нему приходили в голову самые светлые мысли. И сейчас, размечтавшись, он, казалось, совсем забыл о присутствии Грегора.

— Господин священник, коммунисты… — начал было каменотес.

— Их уже нет в живых, — перебил его Пляйш. — Ну, а те, что остались, только наполовину красные.

— К Раубольду это не относится, — возразил Грегор.

— Еще к кому? — спросил Пляйш.

Мартин Грегор промолчал. Пляйш принялся ходить по комнате взад и вперед. Он опустил голову и глубоко задумался, будто никак не мог найти подходящего слова, которое ему нужно было вставить в свою проповедь. Его тяжелые шаги раздавались по всему дому, скрипели половицы. От его хождения мигала лампа, прикрытая бумажным, кое-где обгоревшим абажуром.

Мартин Грегор сказал уже спокойно:

— Готовится восстание. — Грегору показалось, однако, будто вовсе и не он произнес эти слова, да и голос был какой-то чужой.

Пляйш остановился.

— Восстание мертвецов! — со злобой изрек он и, резко повернувшись, потянулся к телефонной трубке.

Грегор вскочил как ужаленный и схватил священника за руку с такой силой, которую он обычно применял в своей нелегкой профессии каменотеса.

— Этого вы не посмеете сделать! — решительно заявил Мартин Грегор. — Я не предатель. Я хотел только попросить вас укрыть меня хотя бы на ночь. Я не хочу, чтоб меня убили нацисты или кто-то другой. Я ничего общего не имею ни с теми, ни с другими. У вас меня никто не будет искать. Вы же всегда были как против нацистов, так и против коммунистов?!

— Садитесь, Грегор!

Грегор послушался, однако у него было такое ощущение, будто ему за шиворот вылили ушат холодной воды. А Пляйш все же позвонил.

— Господин ландрат! — сообщил он. — Я располагаю точной информацией, что в городе вооружают людей. Прошу вас принять меры по обеспечению нашей безопасности.

Грегор слышал голос Каддига и видел, как бледнело лицо Пляйша.

— Господин ландрат, я требую!..

Затем Пляйш опустил голову, сжал губы. Он скрежетал от злости зубами, нервно барабанил пальцами по крышке письменного стола.

— Как изволите, господин ландрат! — промолвил он и поклонился. Грегору показалось это глупым.

— Пойдемте, Грегор! — сказал Пляйш после минутного раздумья и, набросив на плечи куртку, направился из комнаты, спустился по лестнице и вышел на улицу.

— Я прошу вас, разрешите мне остаться в вашей квартире. Здесь я буду в безопасности! — взмолился Грегор, уже начав сердиться на самого себя.

— В безопасности? — переспросил, смеясь, Пляйш.

Было еще не поздно уйти, но Грегор плелся за Пляйшем по улицам ночного города и лелеял еще какую-то надежду, что священник сможет где-то его укрыть. Грегора все больше терзала мысль: «А правильно ли я поступил?..»

12

Раубольд поднял с земли камешек величиною с ноготь большого пальца и бросил его в окно квартиры Гибеля. Угодил как раз в стекло. Стекло разбилось, однако по-прежнему было тихо. Через несколько секунд окно распахнулось.

— А стекла бить совсем не обязательно! Кто там?

— Это я, Раубольд. Открой!

Сверху сказали еще что-то, но Раубольд не понял что. Чертыхаясь, Раубольд сделал десяток шагов, сделал их сначала медленно, а затем уже стал ускорять шаг, чтобы успеть постучать в другие двери или разбить еще у кого-нибудь оконное стекло, как вдруг открылась входная дверь и мужской голос спросил:

— Что случилось?

— Поговорить надо, Музольт, — пояснил Раубольд.

— Среди ночи?

Раубольд вошел в прихожую и остановился в нерешительности. Музольт на какое-то мгновение задумался, а затем пригласил Раубольда в комнату.

— Только тихо, моя старуха спит, — предупредил он шепотом, однако сам начал с грохотом отодвигать стулья, шнырять по комнате из угла в угол, разыскивая свою железную коробку, в которой хранил табак для трубки. Наконец он нашел ее, небрежно набил трубку табаком и закурил.

— Ну, выкладывай. Что молчишь?

— Так вот, — начал Раубольд, — у фашистов песенка спета. Однако сволочи задают еще тон в городе и делают вид, будто ничего не произошло. И это в то время, когда многие наши товарищи еще томятся в концлагерях или лежат в сырой земле. Я ищу друзей. Нам надо ударить. Коричневорубашечиикам нет места в городе!

Музольт прикрыл большим пальцем дымящуюся трубку и затянулся. Густое облако дыма на мгновение окутало его удивленное лицо. Когда дым рассеялся, Раубольд увидел, что Музольт улыбается, будто услышанное вовсе и не было для него новостью.

— Из-за этого ты и бьешь у меня стекла?

— Ты нужен нам! — пояснил Раубольд.

Музольт приложил указательный палец к губам.

— Моя старуха! — тихо произнес он и громко добавил: — Я с вами! Тебе незачем держать здесь длинные речи. Говори, что я должен делать.

— Может, что-нибудь на вокзале. Ведь ты же сортировщик?..

— Паровозы водить я не могу, а вот очистить вокзал от нацистов — с этим справлюсь.

Раубольд хотел было сразу же встать и идти дальше, но не мог тронуться с места. Ему приятно было сидеть у Музольта. Он с удовольствием пробыл бы у него до самого утра. «Если б все были такими, как ты, — хотелось сказать ему, — тогда мне не нужно было бы таскаться по городу, стучать в окна, объяснять, просить, призывать. Наоборот, они сами нашли бы нас и пришли бы к нам». Однако Раубольд сидел молча. Музольт положил трубку на стол и задумался.

Он вспомнил тот день, когда отец привел его в бригаду рабочих-путейцев, которые меняли железнодорожные шпалы. У него не было желания с ними работать. Маленький, щуплый, предстал он тогда перед бригадиром, который бросил в его адрес: «Ему, как и всем нам, не хватает на завтрак четверти сосиски». Однако Музольта тогда это не тревожило. Его в то время интересовало лишь одно: почему это рабочие-путейцы берут гравий не лопатами, а вилами? И ему захотелось делать то же самое. А вот к тому, кто стоял впереди с сигнальным рожком и только и делал, что следил за приближающимися поездами, он отнесся почему-то с пренебрежением. Позже Музольт сдружился с одним обходчиком, которому при сортировке вагонов оторвало руку и которому даже не пытались выплатить пенсию, поскольку считалось, что если рабочему-сортировщику зачем-то понадобилось просовывать руку меж буферами вагонов, так в этом он повинен сам. Музольт тогда хорошо понял, что любую потерю нельзя возместить полностью.

— Сейчас бригадира, — продолжал вспоминать Музольт, — уже давно нет в живых. Сначала, когда коричневорубашечники начали за ним охотиться, он бежал во Францию, однако в сорок первом они его все же схватили. Я не собирался всю свою жизнь заниматься латанием железнодорожного полотна, а хотел стать сортировщиком. И я ушел из бригады рабочих-путейцев, сказав на прощание: «Посмотрим, что прочнее: моя рука или буфер!» И пошел в сортировщики.

— Ты всегда учился тому, чего сам не знал, — заключил Раубольд.

Музольт опустил голову. Он был убежден, что справится с тем, на что так быстро решился. Помолчав, он сказал:

— Ты дашь мне потом одного, с которым я смог бы…

Раубольд взял со стола трубку, выбил ее, прочистил спичкой забитое отверстие в головке, заново набил трубку табаком и закурил.

— Музольт, — начал он, — мы против нацистов, это ясно. И ты знаешь это не хуже меня. Важнее понять, за что мы! Ты борешься за антифашистский строй, который мы хотим создать.

— Я боролся и за бригадира! А что это дало?

Раубольд не знал всей истории с бригадиром и потому ответил не сразу. Подумав, он сказал:

— Наверняка что-то дало. Мы порой просто не замечаем этого. Вот смотри: постучав в третью дверь, я подумал: «Ничего не выйдет у нас с восстанием!» А думать так, Музольт, нельзя! И я пошел дальше, стуча то в одну, то в другую дверь…

— И разбил мне оконное стекло. Что я скажу теперь моей старухе? Как объясню ей все это?

— Придумаешь что-нибудь, Музольт.

И они оба рассмеялись, а затем вновь продолжали беседу, будто времени у них было для этого более чем достаточно.

13

Между тем Таллер добрался до Вальденберга. Пробирался он осторожно, будто находился в занятой врагом крепости, постоянно опасаясь, что его могут схватить и повесить на первой же перекладине. Вальденберг стал теперь для Таллера вражеской территорией, хотя и жили в нем его соотечественники. Впервые в своей жизни Таллер не чувствовал себя спокойно в военной форме. В этом проклятом Вальденберге уже перестали действовать законы войны, других же законов Таллер не знал.

Почва явно уходила у него из-под ног. Конечно, он мог бы еще отыскать тех, на кого можно было бы положиться. Но ведь порой он и сам уже был близок к тому, чтобы постучать в какую-нибудь дверь и попросить о помощи. Вот и сейчас он несколько минут стоял на краю тротуара, не решаясь перейти улицу. К тому же как назло на небе ярко горели звезды, а слабый ветерок, разгуливающий по улицам, едва ли придавал смелости. Но вот наконец Таллер медленно и нерешительно вышел из тени, но тут же вновь скрылся во мраке дверной ниши.

Мимо прошла колонна солдат. Были слышны их голоса, обрывки разговора, но это ничего не могло дать Таллеру. Он уже хотел было идти дальше, как показались еще трое. Они шли, скрипя сапогами, тяжело дыша. Эти — из полевой жандармерии. Может, они спешили с кем-то расправиться?

Иногда у Таллера появлялась мысль не возвращаться к Херфурту. Ведь с ним добром не кончить! Кому всегда везет, того рано или поздно обязательно постигнет и горе. А эта история с какой-то Лиссой, по сути, уже положила начало концу…

Таллер продолжал пробираться по улицам Вальденберга. Царившую кругом тишину нарушали лишь его шаги. В темноте он разглядел приоткрытые ворота из светлых досок. Дверь в конюшню тоже была приоткрыта. Оттуда доносился храп лошадей. Слышались звон цепей, шуршание соломы. Таллер заглянул в дверь. На него приятно пахнуло теплом. Притаившись у двери, Таллер увидел согнутую спину женщины. На какое-то мгновение он совершенно забыл, зачем он пришел сюда. Казалось, за его спиной рухнуло все, что раньше считалось построенным на века. Перед ним вдруг открылся новый, чудесный и в то же время такой простой мир, имеющий свои, по-особому сложенные будни со свойственными только им восходом солнца, дневным зноем и вечерней прохладой. И Таллер был уже не в форме и мог теперь пойти куда угодно, куда бы только захотел. Таллер понимал, что строить этот мир придется совершенно по-иному, строить лучше и к тому же не легче, чем когда-либо.

Женщина подняла голову. Таллер насторожился. Он понимал, что если эта женщина сейчас его выпроводит, то от его плана побега ничего не останется.

Увидев Таллера, Лисса Готенбодт вскрикнула.

Таллер одним прыжком оказался возле женщины и с силой прикрыл ей ладонью рот. Лисса попыталась сопротивляться, но силы были неравные. Наконец Таллер выпустил ее из своих рук.

— Ни слова, — потребовал он, — иначе…

Она кивнула.

— Пеняйте на себя, если закричите, — предупредил Таллер. — Я ищу фургонщика Шрайтера. Вернее, его дочь.

— Что вам от меня надо?

Таллер протер глаза. Проклятые потемки! Он не мог скрыть своего удивления.

— Вот это да! — произнес он нараспев. — Вас-то мне и надо.

— Зачем это я вам? — переспросила Лисса Готенбодт. В ее голосе послышалась насмешка.

— Сегодня…

— Что вы хотите от меня? Говорите же! Я не люблю окольных путей. Сейчас не до смеха.

— Херфурт, унтер-офицер Херфурт послал меня…

— Альфонс! — громко воскликнула Лисса Готенбодт и звонко рассмеялась.

Таллер оглянулся. Дверь конюшни была открыта. Что там во дворе? Неужели он попал на самые задворки? А может, пока он болтает здесь с этой бабой, во дворе ружья заряжают? Он попятился к двери. Во дворе было тихо. Таллер выглянул наружу. Никого не видно. А ожидать можно всего и в этом городишке! В этом забытом богом горном районе хотя и не было войны, тем не менее никак не мог наступить ее конец.

— Подойди-ка сюда! — распорядился Таллер. — Я все знаю о тебе. Херфурт достаточно подробно рассказывал мне о тебе. Я знал, как ты выглядишь, и обязательно нашел бы тебя. Херфурт говорил, что ты — одна из тех, кто самого черта может зажарить. Чертова баба, да и только! «Вот с такой грудью!» — говорил Херфурт… — И Таллер показал руками, хотя в темноте ничего не было видно. — «Вот с такой гривой, из-за которой даже не видно лица!» Черт возьми, неужели в хлеве нет света?

— К сожалению, нет, — ответила Лисса Готенбодт.

Таллер замолчал. Он все еще не знал, можно ли ей доверять или нет.

— Ну и что? — спросила Лисса.

— Мы расположились в домах, что в долине, у подножия горы.

Лисса Готенбодт закрыла глаза. Она четко представила себе просеку, по обеим сторонам которой росли высокие ели, увидела выкрашенные в коричневый цвет деревянные каркасы фахверковых домов с их крутыми, крытыми серой черепицей крышами, которым не страшен был ни одинснегопад, и на нее повеяло запахом леса и травы, на которой она валялась с Альфонсом Херфуртом под сенью густых ветвей. На лице его тогда была белая гипсовая повязка, которая доходила ему до плеч. Взгляд его задумчивых глаз блуждал где-то в далеком небе. Время от времени в них вспыхивал едва заметный огонек. А Готфрид Готенбодт? Он находился от нее не так далеко, как Херфурт, хотя его и отделяли от нее целых два горных массива — Фихтельбергские горы и Баварский лес с их ущельями и вершинами да малочисленными дорогами, ведущими прямо в Вальденберг. Нет, нет, Готфрид не был от нее слишком уж далеко, но, подобно далекой звезде на небосклоне, он был едва заметен среди всех этих больших и малых фюреров и в то же время казался гигантом в своей части в Зонтхофене. Там под его началом постоянно шла подготовка все новых и новых вояк, от которых не требовалось ничего другого, кроме умения стрелять, орать и в довершение всего верить в то, во что никто больше не верил. Каждый, кто выходил из стен этого заведения, удостаивался звания офицера национал-социалиста и проклятия огромного числа солдат. Но ведь и унтер-офицер Херфурт тоже сыпал проклятиями! Он проклинал доктора, который удалил ему в вальденбергском лазарете из плеча осколок от бомбы и при этом радостно воскликнул: «А тебе, парень, чертовски повезло! У тебя же все кости целы!» Позже Херфурт проклинал ревнивую медсестру, которая мешала ему целоваться с санитаркой Лиссой. А когда ему удавалось часа на два вырваться из стен лазарета, он проклинал Готенбодта, который отбил у него Лиссу. Сейчас она боялась повторения тех дней, когда Готенбодт приказывал ей являться в Зонтхофен. Иногда он и сам внезапно жаловал к ней. Его привозили обычно на большом грузовике. Готенбодт любил власть, силу, был недоверчив. Когда он, бывая у них, болтал с ее отцом о разных гешефтах, он был еще терпим. Иногда после таких дебатов он появлялся в ее комнате пьяным. В те минуты она испытывала к нему отвращение и в то же время боялась его. Она вспоминала тогда Херфурта. Просто так. У нее в голове и мысли не было, что их взаимоотношения могут во что-то вылиться. А иногда, опасаясь, что о ее связях с Херфуртом могут узнать, она, замирая от страха, желала Готенбодту смерти. И вот однажды Готенбодт застал их вместе. В палате Херфурта, в лазарете. Застал совершенно неожиданно. Вел он себя при этом абсолютно спокойно. Сделал только кивок головой в сторону двери. Для Лиссы это было равносильно шоку, она не смогла даже оправдываться. Готенбодт никогда больше не вспоминал об этом. Только раньше срока уехал к себе в Баварию. А через три недели бывший врач вальденбергского лазарета оперировал уже под артиллерийским обстрелом тысячу километров восточнее. И все же Херфурт перехитрил Готенбодта. С его слов ему выписали в лазарете документы для направления в часть, которая уже несколько месяцев не существовала. А Готенбодт продолжал надрывать свои голосовые связки в Зонтхофене, изливая свою злость на молодых призывников — будущих офицеров, которые все еще верили в то, во что уже давно верить было нельзя. Лисса сначала боялась, что он может ей все же отомстить (об изощренности его методов она хорошо знала), однако постепенно чувство страха сменилось у нее убеждением: за зло платят тем же. Весной сорок четвертого она сказала как-то Готенбодту, хотя у нее и не было никаких фактов: «Ты крутишь с другими!» Покраснев и испугавшись, он действительно сознался. Лисса торжествовала. Однако преждевременно. Готенбодт был еще достаточно силен. Он пригрозил Лиссе, что навсегда заткнет ей рот, если она устроит ему скандал. И она струсила, примолкла, хотя и грезила Херфуртом, которого с лета сорок третьего действительно любила. Писем она ни от кого не получала — ни от Херфурта, ни от Готенбодта. Окунувшись с головой в работу, она выписывала счета и спорила с извозчиками. В лазарете оперировали другие молодые врачи, за больными ухаживали другие санитарки.

— Ну, зайдем в дом! — распорядился Таллер. — Мне нужно поспать и поесть! Этой ночью я не думаю возвращаться.

14

Без малейшей надежды на успех священник Зигфрид Пляйш брел по улицам города. За ним тяжелой походкой неотступно следовал каменотес. Тому казалось, что вроде бы сам бог послал ему Пляйша. Конечно, в лучшие времена можно было бы иметь и иного сподвижника, но скудность в мужчинах в те дни лишала его возможности выбора.

А Пляйш утешал себя мыслью, что в любой момент может отшить каменотеса. Однако он считал, что каменотес не из тех, кто будет болтать о вещах, в которых ничего не смыслит. Грегора, правда, не обуревали какие-то там идеи, но зато это был человек редчайшей кротости, в котором удачно сочетались добродетель и злость и у которого никогда и в помыслах не было причинять боль другому. Пляйш шел быстро, тяжело дыша. Такого же темпа он придерживался и на подъемах. На три шага — вдох, на три — выдох. Учащенно билось сердце. Пляйш хорошо представлял себе, что может произойти в городе завтра. Как ему хотелось не допустить этого! Но пока он был один, и это угнетало его. И он изо всех сил пытался убедить себя, что у него будут друзья и единомышленники. Ведь в тяжелые времена единомышленники всегда находят друг друга!..

Пляйш и Грегор шли друг за другом, не разговаривая, лишь время от времени посматривая на звездное небо, будто именно оттуда ждали ответа на все волнующие их вопросы. У них было достаточно времени, чтобы еще раз обо всем поразмыслить. И как не схожи были их походки, так и мысли их шли вразрез.

Мартин Грегор: «Конечно, священник умный. Это факт. Но значит ли это, что он хороший? Конечно, он читает книги. Но что в них написано? Я тоже читаю газеты. А может, в них вранье? Священник молится. А что он делает еще?»

Зигфрид Пляйш: «Еще неизвестно, чем кончится вся эта история, в которую меня впутывают».

Мартин Грегор: «Он несется, будто что украл. Тот, кто как попало кладет кирпичи, не построит дом».

Зигфрид Пляйш: «Грегор — мой главный свидетель. Мне они предлагают подумать. А Грегор может говорить им все, что угодно. Вот так-то. Они охотнее будут слушать «глупца».

Мартин Грегор: «И угораздило же меня пойти с ним!»

Пляйш и Грегор дошли до шинка «Золотой медведь». Священник остановился, тяжело дыша.

— Это не здесь было, — спросил Пляйш, — когда вы одному из них заткнули глотку?

— Да, здесь.

— Ну да ладно, пошли дальше, — предложил Пляйш.

Каждая минута промедления, бесспорно, работала на противников отживающего режима. И Пляйш хорошо понимал это. Однако больше всего на свете он как раз боялся встречи с теми, кого преследовали эти двенадцать лет. Ведь для них он ровным счетом ничего не сделал: не прочитал ни одной молитвы, даже эзоповским языком ни разу не осудил их врагов в своих проповедях. А ведь его долг как раз в том и состоял, чтобы вселять утешение в души отчаявшихся и оказывать помощь попавшим в беду. Он же ничего подобного не сделал. Возможно, они завтра придут к нему и спросят: «Где же вы были, господин священник, когда мы нуждались в вас? Как вы выполняли свой христианский долг? Отвечайте, господин священник!» Ответа на эти вопросы у него не было, но он надеялся заполучить его. Для этого Пляйш и торопился осуществить до рассвета идею, которая неожиданно родилась у него в голове, когда к нему пришел Грегор. Это и будет его ответом.

Для этой цели ему необходим был человек, которого хорошо бы знали в Вальденберге. Этот человек должен быть завсегдатаем как в пивных, так и в домах мелких фабрикантов, которые производили бронебойные фаустпатроны, боеголовки для торпед, взрыватели для гранат и бомб и в качестве дополнения к своим виллам приобретали еще и загородные дачи. А в это же самое время владельцы вальденбергских хлебопекарен не знали, где достать муки. Этот человек должен многое знать. Таким человеком был Шрайтер.

Пляйш и Грегор свернули в переулок и пересекли его. Около одного из домов Пляйш замедлил шаг. У ворот фургонщика Шрайтера они остановились.

— Сейчас мы зайдем к одному человеку, который еще не знает, что он — мой друг.

Священник Зигфрид Пляйш и каменотес Мартин Грегор вошли в гостиную Шрайтера. Пляйш ожидал увидеть здесь беспомощных, отчаявшихся людей: ведь Шрайтер по-прежнему оставался тестем Готенбодта. Когда же Пляйш вошел, то едва заметил Шрайтера: скорчившись, хозяин дремал в полупьяном состоянии в кресле. У остальных присутствующих был тоже полусонный и полупьяный вид. Эта картина могла стать завтра характерной для всего города, если не помешают какие-то события. А тому, кого Пляйш выбрал себе в союзники, было сейчас все нипочем. Конечно, через несколько дней он протрезвеет, но полностью вряд ли избавится от всего этого угара. Да к тому же, видимо, и поздно, ибо все, что могло произойти, уже свершилось.

Таллер на ощупь сделал несколько шагов назад и прислонился к стене, на которой висела картина с изображением умирающего солдата. Картина была написана маслом каким-то местным художником, у которого, несомненно, был талант. Прислонившись к стене, Таллер сунул руку в карман и сразу же почувствовал металл пистолета. Вспомнил почему-то о дурацкой картине, висящей над головой.

Пляйш проговорил с усмешкой:

— Не надо меня бояться. Я — священник.

Лисса Готенбодт сказала:

— Вы давно не были у нас, господин священник. Мы всегда были рады вам.

Шрайтер заворочался, открыл глаза, сладко зевнул, посмотрел по сторонам и, увидев Пляйша, Грегора и Таллера, попытался вспомнить, находились ли они здесь раньше, когда он только принимался за бутылку. Хмель у него прошел, но, когда Шрайтер встал, его еще водило из стороны в сторону.

— А, патер!

Пляйш почувствовал антипатию к себе со стороны мужчин, да и Лисса говорила так скорее из-за приличия, чем из-за уважения к нему. Пляйш хорошо видел их лица. Озаряемые свечами, они то светлели, то вновь становились темными. Причем в тени их лица казались не столь обезображенными страхом.

— Господа, — начал священник, — война идет к концу. Нам терять нечего… — И в таком духе Пляйш продолжал дальше, подчеркивая, что в трудную минуту все должны сплотиться, стоять друг за друга. Говорил он с пафосом и тем громовым голосом, который, подобно громыханию по мостовой пивной бочки, потрясал церковную кафедру и заставлял верующих думать только о молитве и покорности, грозно предостерегая отступников и побуждая к действию равнодушных.

— Я располагаю точной информацией, — продолжал он, — что нашу судьбу будут завтра решать люди, под властью которых мы не в состоянии будем жить. Я думал, что коммунисты уничтожены. Да и вы так думали! — Он посмотрел по сторонам, стараясь поймать чей-то взгляд, но ему это не удалось. — Не отрицайте, вы верили в это! Однако те, кого мы считали мертвецами, готовят восстание! Они вооружаются! Они ничему не научились. Они хотят кровопролития, чтобы утвердить свое господство.

Таллер подумал: «Вот плетет». Лисса Готенбодт нахмурилась, хотя этого никто и не заметил.

Шрайтер закурил сигару. Попыхивая ею, он искоса поглядывал своими маленькими глазками на священника, затягивался и пускал большие клубы дыма.

Каменотес Мартин Грегор стоял у двери. Он не сел, хотя Лисса и предложила ему стул. Его руки висели как плети. Никто и не предполагал, что он лишь ждал случая, чтобы удрать из этой прокуренной комнаты.

Шрайтер, кряхтя, спросил:

— Как вы думаете, господин священник, что мы должны делать?

— Достопочтенные жители города должны сами распоряжаться своей судьбой. Право на самоопределение — это вид демократии, и этим правом, как я себе представляю, мы должны воспользоваться.

Таллер засмеялся. Пляйш нарочито громко повторил, повернувшись к Таллеру:

— Да, да, это вид демократии!

Шрайтер стряхнул с сигары пепел и задумался. Есть ли какая выгода связываться с этим Пляйшем? Лошадь? Бензин? Или грузовик? А может, несколько грузовиков за счет вермахта? Не исключено. Демократия ему, конечно, нравилась. Демократия разжигала пустые споры в городском парламенте. Демократия также давала право подать жалобу на оскорбителя в суд. Приговоры, конечно, иногда выносились, но гораздо чаще дела прекращались по причине своей незначительности. Шрайтер вспомнил случай из истории подобной скандальной демократии. Это началось в тридцать первом году и продолжалось целых два года: дебатировали о том, куда проложить за счет городской казны водопровод — к одному из переулков или на конюшню. Нацисты, захватив власть, сразу решили эту задачу… Так принесет ли ему все это выгоду?..

Таллер размышлял: «Главное — не допустить прихода в город русских. Правда, пока нет признаков, что они войдут в него. Но и американцы не должны болтаться по улицам Вальденберга».

— Я думаю, — вслух произнес Таллер, — что для защиты демократии вам необходим вооруженный отряд.

— Никаких солдат! — мгновенно парировал священник Пляйш. — Никто не должен нас упрекнуть в том, что мы продолжаем войну, хотя иметь отряд было бы и не так плохо. Нет, нет, никаких солдат! Ни в коем случае!

Таллер пожал плечами и про себя подумал: «Только не в этой халупе решать подобные вопросы. Стоит мне рассказать обо всем этом Херфурту, как он сразу же прикажет…»

— Что я должен делать? — спросил Шрайтер.

— Наш бургомистр — член нацистской партии, но он не скомпрометировал себя. Я попрошу его взять на себя руководство местным полицейским отрядом. Этот отряд будет действовать в соответствии с нашими указаниями. А вы, Шрайтер, потолкуйте с людьми, кому, на ваш взгляд, можно доверять, и попросите их держать связь с нами. Но только спокойно, без паники!

— А что я буду иметь от этого? — спросил Шрайтер.

— Ничего.

Шрайтер опустил голову.

— А меня оставьте, я пас, — раздался от двери из полумрака голос каменотеса Мартина Грегора.

Пляйш только сейчас вспомнил, что в комнате есть и посторонние. Священник явно испугался. Ведь то, о чем он говорил, не было предназначено для посторонних ушей, и в особенности для каменотеса. Пляйш вплотную подошел к Грегору, долго и пристально сверлил его взглядом, как бы убеждаясь еще раз в том, что это было сказано действительно не для каменотеса, а затем сказал:

— Вы останетесь!

Грегор, сделав пол-оборота, схватился за дверную ручку, но Пляйш преградил ему путь.

— Сначала вы предали их, — сказал Пляйш, кивнув головой в сторону окна, — а теперь хотите выдать нас? Не выйдет! Вы останетесь здесь!

И Пляйш крепко схватил Грегора за руку. Каменотес не знал, что и предпринять. Он понимал опасность своего положения, но не хотел вырываться силой: ведь перед ним был не нацист, а священник.

Качаясь, к Грегору подошел Шрайтер. Глаза его налились кровью, верхняя губа обнажала уродливые зубы. Резко оттолкнув священника, он схватил Грегора и вытащил его на середину комнаты. Напрягаясь и кряхтя, он потряс Грегора и прокричал:

— Кучер Шрайтер был когда-то дрянью, но ты еще дряннее!

И Шрайтер дважды ударил Грегора по лицу. Каменотес попятился и плюхнулся в кресло, в котором только что сидел Шрайтер.

Мартин Грегор был ошеломлен. Это над ним, каменотесом, который не один год жарился на солнце и мок под дождем, которого даже работа не в состоянии была согнуть, сейчас издевались, как над мальчишкой. Мартин провел рукой по лицу. Перед глазами маячила какая-то тень. Царивший кругом полумрак время от времени разрезал язычок пламени свечи. С каким удовольствием прошелся бы Мартин дубинкой вдоль спины священника, не сдержавшего своего слова, а заодно и Шрайтера, этого выскочки из кучеров. Мартин осмотрелся в полутьме, медленно поднялся из кресла, потянулся, засунул руки в карманы брюк.

Неуверенной и какой-то беспомощной походкой, будто после длительной болезни, он направился к двери. Его никто не остановил. Закрыв за собой дверь, Мартин Грегор прислушался. Его не преследовали. Грегор тяжело вздохнул, посмотрел на свои мозолистые руки. Его охватила злость, что этими кулаками он не прошелся по физиономии Шрайтера. Затем он медленно спустился по лестнице и вышел во двор. Оказавшись на улице, вдохнул свежий воздух и припустился бежать. Он мчался по городу как угорелый, безошибочно ориентируясь в лабиринте улиц, выбирая самый кратчайший путь. Наконец добрался до дому, постучал в дверь. Вошел в комнату и, ни слова не говоря жене, обессиленный, опустился на узкий диванчик и закрыл глаза.

Он слышал, как жена бубнила себе что-то под нос. И хотя она говорила очень тихо, он отчетливо разобрал каждое слово молитвы. «Учитесь делать людям добро! Поступайте по справедливости, помогайте бедным, защищайте сирот, будьте на стороне вдовцов и вдов. Только в этом утешение — учит нас господь. Тогда и ваш грех, будь он страшнее всего на свете, не станет таким страшным. Повинуясь господу богу, вы будете пользоваться всеми благами жизни. А если станете противиться и не повиноваться, то вас неминуемо настигнет карающий меч, ибо все это во власти божьей».

ЧЕТВЕРГ

1

— Сожалею, — произнес Таллер, — но я не могу больше быть свидетелем ваших торгов, ваших рассуждений о лошадях и дрожках, о бюргерах и бюргерстве. Меня не интересует, как вы будете спасать свои ничтожные душонки.

— А я бы с удовольствием пропустил еще рюмочку шнапса, — подал голос Шрайтер.

— Подождите, Таллер, — сказала Лисса.

— Так вы пойдете или нет? — спросил ее представитель разгромленного войска.

Она не ответила.

Таллеру так и не удалось провести эту ночь в спокойной обстановке на мягкой перине. А он так мечтал об этом! Ему было ясно, что надо топать назад. Кто знает, что взбредет в голову этому каменотесу? Вряд ли он сидит сейчас у себя дома на диване и спокойно ждет, когда наступит завтрашний день. Он мог натолкнуться на придурков из полевой жандармерии и рассказать им свои басни.

— Я прошу вас! — обратился к Таллеру Пляйш.

— О чем? — спросил Таллер и, не дожидаясь ответа, повернулся к Лиссе: — Вы знаете, где нас искать. Будем рады вашему приходу. Первый кусок всегда будет ваш.

Проговорив это и ни на кого не глядя, Таллер быстро направился к выходу. Было слышно, как хлопнула дверь.

Пляйш и Шрайтер понурили головы. Они походили сейчас на провинившихся мальчишек.

А Таллер уже стоял у ворот шрайтерского дома. Кругом царила тишина. Окна домов повсюду были темными. Город спал. Таллер долго стоял в раздумье, он никак не мог решиться на обратный путь к Херфурту. Над горами висели тяжелые облака. Завывал ветер. Иногда мгновение сквозь тучи мерцала какая-нибудь далекая звезда. Время от времени появлялось и все созвездие Большой Медведицы, похожее на колесницу. Таллер зевнул. Он был бы не прочь оказаться сейчас в этой небесной колеснице и умчаться на ней на несколько лет назад, туда, где когда-то он начинал свой путь.

Это было поздней осенью тридцать восьмого. По ночам крыши домов уже покрывались инеем, хотя днем было еще довольно тепло. Осенняя листва радовала глаз великолепием красок. Над головой раскинулось голубое, безоблачное небо. Небольшой городок расположился у самой реки. Это была довольно широкая река, хотя в том году она несколько помелела: совсем не было дождей. Он даже вспомнил, что это произошло в один из октябрьских дней. Над рекой стоял утренний туман. И этот закопченный городок с речной пристанью казался в густом тумане большим портовым городом. По реке, не торопясь, плыли баржи, в воздухе пахло смолой, краской и рыбой. Лучи прожекторов, установленных на набережной, время от времени шарили по пароходным люкам. Вместо того чтобы явиться в контору, он свернул тогда в сторону портовых весов и оказался вскоре в пивной, где обычно собирались извозчики и шоферы. Захмелев, он задремал здесь же на деревянной скамейке и, естественно, на работу не попал. Проснулся он с таким ощущением, будто вместо головы ему подсунули какой-то здоровенный котел, который едва выдерживала его тонкая шея. Он бесцельно бродил по городу в надежде, что все встанет на свои места. Вот в то утро, когда язык его еле ворочался, он и завербовался в так называемую «имперскую трудовую колонну». Его взяли и буквально через несколько дней направили в трудовой лагерь на побережье Балтийского моря. Там он трудился целый год, безропотно выполняя все распоряжения бригадира и других начальников, и, подобно дрессированной собаке, хорошо усвоил, когда нужно вилять хвостом. У него не хватало смелости даже для того, чтобы перелезть вечером через лагерный забор и побалагурить с местными девицами, которые буквально сходили с ума от мускулистых мужчин из трудового лагеря. Второго сентября тридцать девятого он стал солдатом. Теперь он уже не пресмыкался. Теперь он боролся, где другой давно бы сдался, и наступал, где иной только бы оборонялся. Трудно было сказать, то ли бывший трус действительно стал храбрецом, то ли он просто спятил. Его даже повысили, но потом он измутузил одного фельдфебеля, и его опять разжаловали.

Таллер открыл глаза. Кругом темнота. Было холодно и неприятно от косого назойливого дождя. Он вспомнил, что ведь хотел взять у Лиссы напрокат костюм, чтобы незамеченным добраться до дому. Он все больше тосковал по своему городку с пристанью и тому кабачку, откуда семь лет назад начались его скитания, в результате которых из Таллера-труса он стал Таллером-свиньей, жирной и мордастой, вскормленной на отбросах войны.

2

Шел уже второй час наступившего четверга. Четырехцапфовый подсвечник, стоящий на письменном столе Каддига, едва освещал разбросанные на столе бумаги.

Ландрат сидел согнувшись и попеременно то читал, то писал, то задумывался. Им владела одна только мысль: чтобы как можно дольше длилась эта ночь, ибо он никак не мог справиться с тем, что задумал сделать. Он успел написать всего-навсего десяток строк, и, хотя он написал их разборчиво, чисто и хорошим почерком, в них была полнейшая бессмыслица. Он был недоволен и нервничал. Почва уходила у него из-под ног. И уже в который раз он перечитывал эти несколько строк, которые изложил на белой гладкой бумаге. Все написанное было пока не больше, чем вступлением к завещанию.

Вот и свечи догорели. Он пристально наблюдал за тем, как один за другим тлели оставшиеся кусочки фитилей.

Дрожащими руками Каддиг взял белый лист бумаги и наискось написал на нем большими буквами: «Я не виновен!» Затем, хотя и была середина ночи, он позвонил Шарлотте Крушке.

— Что вы так долго? — не скрывая своего волнения, возмутился Каддиг.

— Ведь ночь, половина второго, — ответила секретарша.

— Сварите, пожалуйста, крепкий кофе. Что там слышно?

— Город спит. Вам принести еще свечей?

— Да, конечно, — подтвердил Каддиг.

После телефонного звонка священника Пляйша Каддиг каждую минуту ждал вторжения в свой кабинет вооруженных бандитов, которые либо выдворят его отсюда, либо пристрелят прямо в кресле. Ведь автоматами вооружаются не для игры в куклы! И тем не менее Каддиг оставался на своем посту, являясь единственным ландратом во всей Германии, который еще управлял городом без вмешательства оккупационных властей. Не исключено, что потом ему воздвигнут памятник, на котором будет высечено: «Он продержался всю ночь».

Его взгляд упал на лист бумаги со словами «Я не виновен!». Каддиг опять разволновался. А разве кто спрашивал когда-нибудь о вине? А где были невиновные? Ясно одно: как при любом бунте, так и сейчас в число пострадавших попадут многие невиновные. А мятеж, по сути, уже начался. Необычная тишина подтверждала это. Ведь такой тишины, какая царила этой ночью, еще никогда не было. Каддига так и подмывало выйти на улицу и убедиться, действительно ли город спит. А вдруг его уже ждут у ворот? Тут уж не поможет никакое объяснение в невиновности! Конечно, они охотятся за ним, но он не из тех, кто спасается бегством. Однажды он уже был в списке, где против фамилий ставились крестики. Против его фамилии крестик не поставили по чистой случайности. Те деньки крепко врезались ему в память. Они чуть было не стоили ему жизни. Правда, в конечном итоге он отделался легким ушибом, хотя здорово подкосил свою карьеру, и его назначение через некоторое время на должность ландрата Вальденберга далеко не восполнило этот урон. Тогда он сделал ставку на хромую лошадку, конечно и не подозревая о ее хромоте. Ею был первый фюрер СА Рем, его закадычный друг. Только и всего. Он его не любил, да и не уважал этого Эрнста. Веселым был тот вечерок в октябре 1932 года. Тогда-то Рем и спросил его: «Вы до сих пор не в войсках СА, камрад Каддиг?» И он вступил в них, чтобы оказаться среди четырех миллионов штурмовиков, которыми командовал Рем. Иногда он обменивался с Ремом письмами, совершенно безобидными по содержанию. Но как раз эти письма позже чуть было не стали для него роковыми. 30 июня 1934 года его закадычный друг штурмовик Рем отштурмовался. Такая же участь должна была постичь и всех тех, кто был знаком с предводителем СА. Каддигу удалось выкарабкаться: он встал на колени перед властью национал-социалистов.

Шарлотта Крушка принесла горячий кофе.

— Вы все виноваты! — выкрикнул ей навстречу Каддиг. — Виновен и народ! Даже больше всего. Ведь он молчал!

— Да, это так, — ответила она.

Каддиг отпил несколько глотков горячего кофе и спросил:

— Скажите, а как варить кофе, если нет тока?

— На спиртовке.

— Ах, вот как! — выразил он свое удивление. Каддиг даже перестал пить кофе, держа чашку у рта и как-то странно покачивая головой, будто никак не мог поверить тому, что услышал.

— Надо привыкать готовить на спиртовках, — продолжала Шарлотта Крушка.

— Сейчас мы сидим со свечами, а может, придется лучину поджигать, и не спичками, а с помощью секиры и камня.

Шарлотта ничего не ответила. Да и он, ощутив определенный уют от зажженной свечи, какое-то мгновение находился во власти романтики, представив горящую сосновую лучину, исходящий от нее запах смолы и камин, вмонтированный в белоснежную стену его комнаты.

— Вы хотите что-нибудь еще, доктор?

— Да, — сразу же ответил он. — Приготовьте какое-нибудь блюдо для гостей, чтобы нам с утра уже быть во всеоружии.

— Для чего?

— Я жду людей. Хотя и не знаю, кто придет. Но наверняка кто-то придет и будет предъявлять какие-то требования. При разных условиях и требования могут быть разными. А я не в состоянии удовлетворить любые желания. Поэтому приготовьте вина. Я не хочу встречать гостей с пустыми руками. Приличное помещение, соответствующий переговорам стол, ковры, кресла, вино могут и непримиримых врагов сделать доброжелательными противниками. В такой обстановке и поражения могут превратиться в победы. Впрочем, вы убедитесь в этом сами.

Шарлотта Крушка тихо прикрыла за собой дверь, будто боялась чем-то напугать Каддига. Ландрат вновь принялся за кофе. Теперь у него горели уже новые свечи, и ему казалось, что часы страшно медленно отсчитывают время этой необычной ночи. Каддиг дремал с открытыми глазами. Но вот он протянул руку, взял свое объяснение в невиновности, смял листок и выбросил в мусорную корзину.

3

Таллер добрался до шоссе, которое уже пересекал, направляясь в Вальденберг. Шагая по нему, набрел вскоре на кабачок с вывеской «Дом охотника». Раздавались чьи-то голоса, кто-то напевал хрипло и невнятно. В помощь ему кто-то выхлопывал ладонями такт песни. Таллер прошмыгнул вдоль фасада дома. Возле кабачка стояли две автомашины. Он заглянул в окно.

При свете свечи увидел бутылки, рюмки и чьи-то лица. Люди были в форме с серебряными галунами. Среди них находился один майор. Окна, правда, были зашторены, и многое разглядеть не пришлось, но Таллеру достаточно было увиденного. Он почувствовал отвращение к этой пьяной компании и отвернулся.

Сквозь ночную мглу начинал пробиваться рассвет. Где-то неподалеку прокричал петух. Подул свежий предутренний ветерок, сорвав с дерева ветку. В одно мгновение Таллер оказался возле одной из автомашин. Обшарил приборный щиток. Ключ от зажигания был на месте.

Таллер завел мотор и рванул с места. На углу дома он так резко свернул, что заскрипели покрышки. Машину то и дело заносило. Мотор ревел. Таллер гнал машину по Серпентиненштрассе. Позади раздалась автоматная очередь. К счастью, все пули миновали его. Это была настоящая гонка смерти.

Небо постепенно освободилось от туч. Звезды начали меркнуть. Постепенно утих и ветерок. В горах наступал рассвет. Разрезая сосновый лес, асфальтированное шоссе темной лентой тянулось к горизонту.

Таллер подумал: «А что, если удрать на запад и первому попавшемуся пожирателю жевательных резинок доложить: «Солдат Таллер прибыл с Восточного фронта! Поместите меня в лагерь, но, пожалуйста, учтите, что я выкрал для вас настоящий немецкий «кюбель» — одно из лучших немецких творений, который хотя и оставил позади себя уже сотню тысяч километров, но свободно пробежит еще несколько сот тысяч! Я же сыт по горло и хочу домой!» А что, если они и слушать меня не захотят?..»

Дорога была паршивой. Таллера трясло и качало. Уже совсем рассвело. Несколько раз Таллер оборачивался. Погони не было, но он все равно продолжал гнать машину навстречу солнцу, которое, подобно гигантскому огненному шару, выплывало на горизонте. Таллер поехал по узкой дороге, которая привела его к какой-то деревне. При въезде он прочел: «Гориц». Въехав в деревню, сбавил скорость. Машина легко покатилась по деревенской улице. Если бы сейчас ему повстречались американцы, он, не раздумывая, устроил бы с ними соревнование по автомобильным гонкам на максимальных скоростях. Он страшно проголодался и сейчас хотел где-нибудь по-настоящему подзаправиться. Кроме того, он задумал доставить в лесной домик не только машину, но и другие трофеи. Он остановил машину возле магазина с вывеской «Кремер». Где-то совсем рядом прокукарекал петух, его поддержал другой. С виду магазин был небольшим, но Таллер и не думал искать что-то лучшее. Наверняка в Горице это единственный магазин. Вообще, магазины с вывеской «Кремер» можно найти в каждой немецкой деревне. А у Кремеров в магазине всегда есть все необходимое. Все они одинаковы, эти немецкие кремеры. Немецкий народ — это, по сути, народ кремеров, хотя его и пытались сделать народом моряков, летчиков, танкистов, гренадеров. Кремер наверняка прожужжит ему все уши. Но что ему от этого? Ему уже не раз приходилось выслушивать нытье людей, подобных Кремеру, но он от этого нисколько не похудел. В таких случаях Таллер становился глухим, сильно прищуривал глаза, так что казалось, будто он улыбается. И получалось все прекрасно: он и видел не хуже обычного, и не слышал ни одного слова.

Через два часа Таллер уже подгонял машину к лесному домику. Херфурт ждал его с нетерпением и нисколько не удивился, увидев Таллера в машине.

— Прибыл, господин унтер-офицер! — доложил спокойно Таллер. — Все, что требовалось, нашел: женщину по имени Лисса и магазин Кремера. В лавке этого купчишки воняет мылом и валерьянкой. Обошлось без перестрелки. Всего несколько царапин на кузове машины, но она все равно не новая. У Кремера вместо садовой изгороди образовалась куча дров, потому что он не выдал мне сначала всего того, что я просил. Вот и пришлось наехать на забор. После этого он раскошелился. Да, и еще: я ему, господин унтер-офицер, забыл заплатить.

— Грабежи в немецком вермахте караются смертной казнью! И только смертной казнью! — громко сказал Херфурт, чтобы слышали остальные солдаты, толпившиеся возле машины.

— Но мы уже не относимся больше к немецкому вермахту, господин унтер-офицер. Мы входим в состав боевой группы Херфурта, а здесь грабителям не предусмотрена смертная казнь.

Они направились к машине. Херфурт подал при этом знак солдатам. Подойдя к машине, Херфурт с довольным видом облокотился на капот и уставился на Таллера.

— Ящик оберхауерского коньяка! — отчитывался Таллер.

Два солдата подхватили ящик с двадцатью бутылками и вытащили его из машины.

— Ящик печенья и — в качестве добавки к нему — полбочонка сливочного масла, так как печенье было произведено в Тульзнице уже в годы войны и употребляется только со сливочным маслом. А этот Кремер пытался всучить мне вместо сливочного масла жидкое мыло. Я, конечно, жидкое мыло не взял. Я же знаю: сливочное масло — это тебе не жидкое мыло. Кремер думал обхитрить меня!

Херфурт снял крышку, запустил в бочонок палец а попробовал содержимое.

— Идиот, это же жидкое мыло! — закричал он и, схватив бочонок, бросил его в стену дома. Бочонок затрещал, из образовавшихся щелей потекло мыло.

— Граммофон, — как ни в чем не бывало продолжал докладывать Таллер, уже забыв про историю с мылом.

Херфурт перебил его:

— Ты лучше скажи, что творится в долине? Что ты видел в деревне? Как в Вальденберге?

— Да вроде бы все спокойно, — ответил Таллер. — Правда, люди живут в страхе. Боятся как прихода русских, так и американцев. В деревне осталось двое нацистов. В былые времена они задавали тон. Когда-то их боялись. Все в деревне хорошо помнят, как их заставляли вывешивать в своем окне флаг в знак преданности фюреру. Теперь люди не хотят повторения этого. Они избрали себе нового бургомистра. Его в деревне все знают и уважают. Он был помощником кузнеца в сельской кузнице. Все думают, что он сможет защитить их как от русских, так и от американцев. Он всегда был против нацистов. Он не вывесил флага даже тогда, когда наш главнокомандующий сыграл в ящик. Дом помощника кузнеца был в то время в деревне единственным домом без флага. Распоряжения его выполняются, люди его слушаются…

Херфурт поджал губы. О чем он думал, разгадать было трудно. Ясно было одно: он что-то замышлял.

— Мы возьмем деревню Гориц! — вдруг сказал он. — И в самое ближайшее время! Может, завтра. Хватит нам скитаться по лесам. Нам нужна еще будет эта дорога у подножия горы.

— Но в Горице нам несдобровать, Херфурт! — пытался отговорить его Таллер. — Это же деревня сумасшедших патриотов. Там мы никогда не могли знать, из какого окна раздадутся первые выстрелы, но наверняка знали, что они раздадутся. Я думаю, мы слишком многим рискуем. Нам лучше время от времени просто посматривать за порядком в Горице. Может, и…

— Что?

— Да ничего. Я вижу, что ты не в духе.

Унтер-офицер пожал плечами.

— Я хочу домой! — неожиданно начал Таллер. — Хватит! Я сыт. Я слишком долго не был дома. Я даже не знаю, цел ли мой дом или он превратился в груду развалин. Если его нет, тогда так и быть, даешь Гориц! Но только… Я хотел бы в конце концов какой-то определенности. Чтобы твердо знать, куда податься. Здесь же я этого не знаю. Да и у кого здесь узнаешь это? Ты сам мне не можешь сказать этого. Даже если б ты знал, ты все равно не сказал бы мне этого!

— У меня нет дома, где я смог бы жить, — вставил Херфурт.

— А в Вальденберге? Ведь нацистский зверь наверняка где-то загнулся.

— Нет! — буркнул Херфурт, больше имея в виду дом, нежели самого Готенбодта.

— А чего, господин унтер-офицер, ты хочешь добиться такой жизнью? Ведь не будет же она вечной? В конце концов нужны какие-то шансы и тебе, и нам! Выведи нас отсюда!

— Таллер! — угрожающе прикрикнул Херфурт. — Ведь я могу и скалиться. Не играй на моем добродушии!

Таллер почувствовал неуверенность в голосе Херфурта. Да и выглядел унтер-офицер как-то не так, как раньше: согнулся, плечи его обвисли. Он постарел, лицо покрылось морщинами. Слышно было, как он тяжело дышал. Да и взгляд у него стал каким-то странным. Он то останавливался на Таллере, то блуждал где-то по небу, то скользил по вершинам сосен. Чувствовалось, что Херфурт устал, но тем не менее не хотел сознаваться в этом. Лисса к нему не пришла. Кажется, и все остальное тоже потеряно.

Таллер вошел в дом. Возле кухни он увидел Элизабет Шернер и преградил ей дорогу. Она попыталась пройти стороной, но Таллер схватил ее за руки. Элизабет резким движением вывернулась, но Таллер схватил ее снова.

— Только тихо! — пригрозил он ей.

— Не думала, что вы стали такими бандитами! — упрекнула она его.

Таллер прижал ее еще сильнее. Она тяжело дышала, но он все равно не отпускал ее. Завязалась борьба. У Таллера, конечно, хватило сил, чтобы не дать вырваться женщине. Он обхватил ее и крепче прижал к себе. Она уже открыла было рот, чтобы закричать, но он крепко прикрыл его своей ладонью. Сопротивление ее ослабевало. И вдруг перед ними появился Херфурт.

— Смотри-ка, смотри-ка, Таллер! — удивился он.

Таллер отпустил женщину, но она, как ни странно, не убежала. Они так и продолжали стоять напротив друг друга, будто это было для них делом вполне естественным и привычным.

— Господин унтер-офицер! — начал было Таллер, но Херфурт громко захохотал.

Элизабет Шернер хотела было уйти, но Таллер вновь схватил ее за руку. Женщина застонала, но он все равно ее не отпускал. Ему было безразлично, что подумает о нем Херфурт. Таллера осенила идея, она казалась ему весьма заманчивой, и к тому же он уже сделал шаг к ее осуществлению. Отступать было нельзя.

— Я отдаю ее тебе, — снисходительно произнес Херфурт. — Можешь поразвлекаться с этой самкой, которая пожалела для нас поросенка. Сгиньте прочь!

— Куда?

— Да хоть в сарай!

Таллер резко повернулся и вновь обхватил Элизабет Шернер. Он затащил ее в небольшую комнатушку, где у окна вел наблюдение солдат. Таллер быстренько выпроводил солдата и запер дверь. Элизабет стояла у окна, скрестив руки на груди. Она уже успокоилась.

— Сегодня ночью я смоюсь, — начал Таллер. — Раздобудьте для меня брюки и пиджак! Если найдется, и рубашку.

4

Из переулка Тепфергассе Раубольд свернул на Бергштрассе. Он шел к дому Хайнике. Многочасовая ходьба по неровной и скользкой булыжной мостовой вконец изнурила его. Ноги гудели. У какой-то садовой изгороди, столбы которой по форме напоминали стрелы, он остановился передохнуть. Прислонившись к изгороди, ощутил на затылке прохладу влажного металлического столба.

Утреннее солнце поднялось уже высоко. В отличие от однообразного переулка, по которому только что шел Раубольд, эта улочка почти сплошь состояла из домов балочного типа, и это ее несколько оживляло. Дул свежий ветерок. Раубольд взглянул в сторону дома Хайнике, от которого его отделяла какая-нибудь сотня шагов. С досады Раубольд даже хлопнул себя ладонью по лбу, с языка невольно сорвалось ругательство. Ведь надо же было пробродить всю ночь напролет, исколесить все эти улицы и переулки, не раз спотыкаясь о булыжники. И все только затем, чтобы сейчас со страхом отметить, что на смену ночи приходит день, а сделано так мало! Он был вне себя от злости. Раубольд никак не мог простить себе бесплановости своего ночного похождения. Ведь, кажется, чего проще: сделай сначала то, что должно быть сделано прежде всего. А радоваться только тому, что тебе поручили найти старых друзей, и в то же время ничего не сделать для этого — дело нехитрое! Раубольд постоял еще несколько минут, проклиная себя за свою бестолковость, но в то же время в душе был рад, что хоть сейчас-то вспомнил о Бергхольце.

Раубольд почти бежал по Тепфергассе. Можно было подумать, что его преследуют. Он то и дело оглядывался. Однако переулок по-прежнему был безлюден. Одни только окна смотрели с обеих сторон улицы. Торопливые шаги прохожего теперь не скрывала ночь. Дневной свет, как ни странно, таил сейчас в себе больше опасности, чем ночная мгла. Дверь дома, к которому подошел Раубольд, оказалась запертой. Он нетерпеливо постучал, и довольно громко. Затем указательным пальцем потрогал блестящую медную табличку с фамилией хозяина дома.

Дверь открыла жена Бергхольца.

— Позвольте войти? — спросил Раубольд.

— Пожалуйста, проходите.

Он вошел в кухню и остановился, широко расставив ноги: никак не мог отдышаться. Бергхольц завтракал. На деревянном кружке лежал кусок хлеба. На столе стоял горшочек со свекольником. В комнате пахло свежим кофе из солода. Домашний уют и запах кофе окончательно доконали Раубольда. Маленький и невзрачный, он поглядывал на Бергхольца, который, не поднимая головы, продолжал завтракать, размеренно пережевывая пищу. Раубольд почувствовал, как у него потекли слюнки. Он еще глубже погрузил в карманы свои руки, чтобы они не смогли случайно протянуться через стол и, не дай бог, опрокинуть горшочек со свекольником.

Человек, сидящий за столом, был бледен. Он никогда не выделялся среди других. Никогда ни на кого не повышал голоса. Он не высказывал недовольства коричневорубашечниками, соблюдал законы и терпеливо выслушивал пропагандистские речи об окончательной победе. Его знали многие, одни — лучше, другие — хуже, но никто не мог сказать, что он за человек, этот Бергхольц.

Бергхольц удивленно посмотрел на Раубольда и спросил:

— Что ты на меня так уставился? Садись.

В комнату вошла жена Бергхольца с кофейником. Пузатенький кофейник, казалось, специально был предназначен для тех, у кого пересохли глотки. Женщина налила кофе. И Раубольду тоже. Горячий крепкий кофе из солода придал ему бодрости. Только сейчас он заметил, что здорово прозяб.

— Город без света, — начал исподволь Раубольд, — А ведь городу нужен свет.

— Для чего? Для окончательной победы?

— Нет, нет. Мы должны взять власть в свои руки. Именно поэтому нам нужны свет и люди, мужественные люди с горячим сердцем.

Бергхольц намазал свекольником кусок хлеба и заметил:

— Чересчур тянучий и жидкий. Видимо, слишком много свекольного сока. — И начал крутить ложкой, чтобы не капнуть на стол.

— Еще чашку кофе? — предложила Раубольду жена Бергхольца.

Раубольд рукой отстранил кофейник. Женщина не настаивала, но и не уходила. А может, он передумает и выпьет еще кофе? Она продолжала держать в руках кофейник, от которого кое-где уже отлетела эмаль. В этих местах железо отдавало синевой. Стоя возле мужчин, жена Бергхольца поочередно удостаивала взглядом то одного, то другого. Она была узколицей, волосы зачесывала назад. Глядя на нее, нельзя было сказать, что она встала всего полчаса назад. Она принадлежала к категории тех женщин, которые до минуты продумывают свой распорядок дня. Не было такого дня, чтобы она сделала что-нибудь непредусмотренное. Она начинала хлопотать по хозяйству еще до рассвета и заканчивала свой рабочий день, когда Бергхольц возвращался с электростанции. По вечерам они обычно слушали радио, в основном легкую музыку, а иногда и читали. Если такое случалось, она читала вслух. Своим добрым, низким голосом она как бы оживляла предложения. Вот так и проводила свои вечера бездетная чета Бергхольцев. Казалось, их никогда не тревожат события, которые случались вне стен их дома. Сегодняшнее утро началось для них необычно: это чувствовалось и по хозяйке дома.

— Так ты с нами? — спросил Раубольд.

— Если мы в конце года еще едимсвекольник, так за это мы должны благодарить господа бога, — ответил Бергхольц.

Раубольда так и подмывало выругаться. Он буквально скрежетал зубами. У него уже тряслись губы. Ему тошно было смотреть на этого Бергхольца, который продолжал возиться ложкой в липкой свекольной массе. Наконец Раубольд не выдержал, поднес к вискам кулаки и закричал:

— Неужели вы до сих пор еще не проснулись? Или вас устраивает эта жизнь?

Бергхольц молчал. У Раубольда буквально опускались руки. Ведь подумать только: каждая вторая дверь оказывалась для него закрытой. И если раньше он любил этот город, то теперь он его возненавидел. Возненавидел за то, что люди его предпочитали жить спокойно, хотя и на коленях, вместо того чтобы жить в тревогах, но в полный рост. Раубольд встал и направился к двери.

— Куда же ты? — удивился Бергхольц. — Уж если ты так долго ко мне собирался, то тремя минутами от меня не отделаться.

— Я должен быть у Хайнике. Ведь они чуть не убили его, сделали калекой! Он не может выйти из дому. Но он остался таким же, как был, — скала, сталь!

— Да, да, я знаю. Только дай доесть свекольник. Кто знает, может, он последний в моей жизни. Вот доем — и пойдем.

Лицо Бергхольца будто покрыто бесцветным лаком, а вот кровь в жилах, оказывается, не бесцветна. Во рту — свекольник, в животе — кофе из солода. А в груди бьется горячее сердце. Всегда бьется ровно, не быстрее и не медленнее, даже в тех случаях, когда он принимает очень важное решение.

— Бергхольц! — только и проговорил Раубольд. Лицо его стало мокрым от слез. Он сидел сконфуженный, покачивая головой, А слезы не переставали катиться из глаз. И лицо покраснело. Красными стали даже уши. Теперь и ему захотелось поработать ложкой в свекольнике, попробовать это блюдо, напоминающее с виду черные остатки чая.

— Дай мне еще глоток кофе, — попросил Раубольд.

Жена Бергхольца сию же секунду появилась с кофейником в руках. Раубольд выпил кофе залпом и засмеялся, обнажая почерневшие от табака зубы.

Засмеялся и Бергхольц.

— Только не моргайте, как в прошлом! — посоветовала им женщина.

Раубольд кивнул и вышел из кухни. Из-за гор поднималось солнце. А вниз, в долину, спешили вечно странствующие облака.

5

Доктор Феллер вышел из дому. Он не выспался, и на душе у него было неспокойно. Он так и не расстался с этим городом, несмотря на приглашения многих хороших клиник. Сейчас он хотел заглянуть в ратушу, чтобы узнать, потребуется ли он теперь как врач или нет. По дороге он решил заскочить к Георгу Хайнике. Он хотел его увидеть не столько как пациента, сколько как человека, который все-таки дождался этого дня, хотя он, Феллер, как доктор не так уж и много дал ему шансов на это полгода назад. Чем ближе подходил он к дому Хайнике, тем больше ему хотелось увидеться с ним. Он рассчитывал встретить Хайнике в веселом настроении. Как только он войдет к нему в квартиру, думал Феллер, Хайнике встретит его улыбающийся. Он хорошо знал оптимизм этого человека. Да, Хайнике выжил. Будь он на его месте, он не выдержал бы всего того, что досталось Хайнике.

А коммуниста Георга Хайнике не смогли сломить ни борьба с нацистами, которую он вел, когда был здоровым и сильным, ни злопыхательство его врагов, считавших Хайнике мертвецом, когда он стал калекой. Это походило буквально на чудо.

Доктор Феллер застал Хайнике в сапогах и грубошерстных брюках. Рядом лежали брезентовая куртка и клюшка. Коляска была прикрыта одеялом.

Вместо приветствия Феллер набросился на своего пациента с упреками:

— Вы что, с ума сошли? Немедленно ложитесь в постель!

Хайнике стоял на середине комнаты во весь рост. Вид у него был, как у вполне здорового человека. Одному только доктору было известно, каких усилий стоило Хайнике стоять сейчас вот так спокойно и непринужденно.

— Я не разрешаю вам ни шагу делать из дома! — грозно потребовал доктор Феллер. — Ни шагу!

— А я думал, — произнес в свою очередь Хайнике, — вы будете с нами, когда наступит наш долгожданный день. Посмотрите, какое чудесное утро! Ну а, по-вашему, я должен проспать наше утро? И просидеть здесь сложа руки?

— Но вы же больны, Хайнике! — пытался убедить его доктор. — Вы уже внесли свою лепту. Вы и так обречены на нечеловеческие страдания. Вы же не один. Пусть теперь другие что-то делают. Вам же нужен покой. Я запрещаю вам!

— Этого вы не можете. Моя жизнь принадлежит только мне. Если вы как врач, как человек и, наконец, как союзник не хотите этого понять, тогда наши пути расходятся.

Доктор Феллер тихо выразил свои опасения:

— Но ведь и они будут платить тем же. И я был бы плохим врачом, если б не стремился сохранять жизнь людям, получившим травмы. Вот этого-то я и боюсь. Не выходите-ка лучше на улицу.

— А для чего вы помогали мне, доктор Феллер?

Феллер промолчал. За него ответил Хайнике:

— Да, вы никогда не были на нашей стороне. Вы просто делали вид. Правда, не знаю зачем.

У доктора Феллера в горле образовался комок. Ему было горько и обидно. Он был один. Он был вне их. Годы отделили его от них. Он понимал, что его полезность сразу же исчезает, как только он отходит от больничной койки. На дружеской ноге он может быть только с больными. И это угнетало его.

— Я — врач, — проговорил он тоном, какого Хайнике ни разу у него не слышал: в нем было слишком много патетического и неестественного. — Вальденбергских жителей я знаю только по насморку и воспаленным миндалинам. Я сшиваю лесорубам разбитые пальцы и выписываю симулянтам безобидные пилюли. Все большие и малые горести вальденбергских жителей проходят через мою врачебную практику. У одних мои слова задевают совесть, другие сами раскрывают мне душу. Я могу давать советы, но иногда я не в силах и этого сделать. Я удаляю гнойники, сращиваю детям поломанные ноги, устраняю вывихи в суставах. Я — врач и что-то в этом смысле значу. Я не хочу в моем возрасте покидать этот город лишь потому, что пара каких-то сумасшедших жаждет власти и хочет добиться этого с помощью силы. Я противник насилия, в какой бы форме оно ни проявлялось. Применять силу — значит находиться в безвыходном положении. Однако ваше положение нельзя назвать безвыходным. Живите себе на здоровье. Вы выдержали, Хайнике, и вы заслуживаете восхищения. Я сам восхищаюсь вами, но не требуйте от меня невозможного!..

Его речь лилась как по маслу. Казалось, он уже давно ее подготовил, но только ждал подходящего момента, чтобы произнести. Правда, он ни словом не обмолвился о том, как он думает оставаться любимым и уважаемым доктором вальденбергских жителей, если не хочет поддерживать с ними связь. Его кабинет, где он вел приемы, был слишком мал, чтобы вместить всех тех, кто захотел бы с ним в этот день встретиться. Случайных встреч на улице, когда обычно обмениваются лишь парой слов, теперь было недостаточно. Настал день, когда надо было уже не рассуждать, а решать. А что, врач тоже должен придерживаться определенных политических взглядов? Нет, он против этого. А если — да, то только в том случае, когда он почувствует внутреннюю потребность в этом. Сейчас он просто восхищается человеком, которому однажды помог, но который, может, и без него сумел бы выдержать все эти испытания. На большее он не может решиться…

Георг Хайнике подошел к окну. Его силуэт резко выделялся при свете наступающего дня. Гнетущая тишина наступила в комнате Хайнике. Хайнике повернулся и долгим взглядом посмотрел на доктора Феллера. Он впервые видел его совсем другим.

— Значит, по-вашему, — сказал Хайнике, — пусть остается все так, как есть? На фронте уже не стреляют, так как война закончилась и наступил мир. А мы здесь все так же должны гнуть спины, как гнули двенадцать лет. Молчи, терпи произвол и тем самым порождай новое беззаконие! Это по-вашему, доктор Феллер? Виновных — оправдать? Вы требуете, доктор, невозможного!

— Как врач… — тихо ответил Феллер и тут же осекся, потупив взгляд. Он чувствовал, что Хайнике прав, а его рассуждения нелепы.

— Как врач, — продолжил за него Хайнике, — вы должны не только сращивать кости и латать кожу!

— Вы что, будете маршировать?

— Да.

— С оружием?

— Возможно.

— От кого это зависит?

— От фашистов.

Феллер потер ладонью висок. На улице уже совсем рассвело, хотя солнце еще не показывалось. В комнате стоял полумрак, и трудно было предугадать, что через несколько часов эта комната станет главным штабом восстания.

— Я мог бы предложить вам свои услуги, — с трудом выговорил доктор Феллер. — Я могу передать ваши требования в ратушу. Мне, я полагаю, нет необходимости убеждать вас в том, что вы можете мне доверять. И поверьте, я не хочу преступника превращать в невинного ангела. Вам известно, что меня в городе уважают. Я всегда был лояльным.

Опять наступило молчание. Они долго смотрели друг на друга, будто только что впервые встретились и каждый хотел как можно лучше изучить другого.

— Я понимаю, — разочарованно произнес доктор Феллер. — Вам мешает ваше прежнее недоверие к людям, у которых чистые, ухоженные руки, которые вместо пива предпочитали пить вино и имели свой дом, к людям, отцы которых были не дровосеками, а чиновниками. Что ж, тогда прощайте!

— Постойте, доктор! Вы же не знаете, куда вам идти. Оставайтесь, здесь-то уж, по крайней мере, вы будете знать, где вы.

Феллер присел, высунулся в окно. Теперь и он отвечал за то, что должно было произойти. Водоворот событий захлестнул и его. Напрасными оказались его старания развязать узел, которым он был связан со своим пациентом. А ведь этот узел он же сам и завязал из любви и уважения к Георгу Хайнике, с которым хотели расправиться эти бестии. Они так чертовски его искалечили и даже не стали держать в тюрьме, а отпустили домой, поставив против его фамилии крестик. По их соизмерениям смерть должна была поджидать его у порога дома. Однако доктор Феллер оставил с носом этих бестий. Он добился того, что смерть покинула свой сторожевой пост у квартиры Хайнике. День за днем боролся доктор за жизнь Георга Хайнике. И связал себя с Хайнике крепкой цепью. Разбить эту цепь сейчас было уже нельзя, да он и не хотел этого.

6

В комнату вошел Раубольд. Вошел с шумом и вел себя, как ребенок, которому посчастливилось в игре.

— А, доктор, — обратился он к Феллеру, — радуйся, и для тебя нашлась работенка!

— Сейчас не время для шуток, — ответил доктор, а сам подумал: «А что, собственно, я знаю о нем? Моим пациентом он никогда не был, у меня нет его карточки. Сколько ему лет? Пятьдесят? Да нет, меньше. Он из тех домов, что возле мельницы. Помнится, жили там какие-то Раубольды, у которых была целая орава детей. Так он, видимо, из самых младших. Обитателей этих домишек нельзя было причислить к беднякам, но они были на пути к ним».

Доктор вспомнил одну историю, которая случилась то ли в двадцать пятом, то ли в двадцать шестом году. Однажды на мельнице возник пожар. Говорили, что поджог совершил какой-то подросток. Проведенное расследование никаких результатов не дало. Особенно усердствовал тогда доктор Рюссель. Он велел даже провести обыски, но и это не дало результатов. «Может, это и был Раубольд? — думал доктор. — Не исключено. Даже похоже на него. Тогда я не видел в этом никакого смысла. Да и на самом деле: поджигать дома — полнейшая нелепость! А может, у него не было иного выхода? Я мог бы спросить его, он ли это был тогда. Но скажет ли? А если и скажет, то, видимо, так: «Эксплуатировали нас на мельнице здорово! Вот мы и забастовали, но забастовали стихийно, неорганизованно. Через неделю нас осталось всего несколько человек. Вот я и запалил чердак…»

Шли годы. Наверняка он стал коммунистом, хотя точно этого никто не знал. А старая мельница, кстати, еще жива, так что он может теперь спалить ее дотла. Но, видимо, прежде он выгонит в шею владельца мельницы, которого, кстати, он никогда даже не видел в лицо. А может, ему захочется вновь поработать на мельнице?..

Если б он бывал у меня, я бы знал о нем побольше! А жаль, что сложилось все по-иному. Ну а в том, что он стал таким радикальным, надо винить время. А из него вышел бы чудесный человек!..»

— Раубольд, — обратился к нему доктор Феллер, — поджигать мельницы и провоцировать перестрелки я считаю делом совершенно ненужным.

— Ну да ладно, доктор, — ответил Раубольд, — я имел в виду совсем другое.

И Раубольд, повернувшись к Хайнике, начал докладывать:

— Ну вот я и вернулся. — Он потряс головой и, пододвинув к себе ногой стул, уселся на него. Вытянул ноги, потянулся. Стул заскрипел. — Тебе надо сидеть в коляске, Хайнике! — Раубольд потер руки, будто только что находился на морозе без перчаток. Расправил спину, потер ладонями щеки, как бы прогоняя усталость от бессонной ночи, и продолжал: — Некоторые так хлопали дверью, что чуть нос не прищемили. Я никогда от них не ожидал этого. Одни прикидывались глухими, другие открывали… В итоге через час будет пятьдесят человек, в том числе десять коммунистов. Это лучшие люди Вальденберга.

— Говоришь, пятьдесят? — задумчиво переспросил Хайнике.

Раубольд наклонил голову, улыбнулся, а затем спросил:

— Так как, доктор, вы с нами? Врач нам очень нужен.

— Значит, действовать будете с оружием? — спросил доктор Феллер.

— Безусловно.

— И стрелять из него будете?

— Возможно.

— Но ведь я же врач, господа!

— И только?

— Да.

— Давайте наконец покончим с формальностями, доктор Феллер! — предложил Хайнике. — Кто не с нами, тот против нас. Если вы не хотите и шага делать с нами, значит…

Хайнике вдруг скорчился. По его лицу видно было, какую невероятную боль он испытывал. Он стал массировать ноги руками, но боль не утихала. Поскорее пришел бы Ентц! Может, это немного развеяло бы его! Хайнике иногда даже думал, что не выдержит и не дотянет до победы. Правда, он прочь гнал эти мысли. Напрягал последние силы, но боль сковывала его. Хайнике застонал.

— Смертельно больного не исцелит и величие задачи, — резюмировал доктор Феллер.

— Уже прошло, — ответил Хайнике.

И он действительно сделал несколько шагов но комнате. Раубольд и Феллер пристально следили за ним. Хайнике сел, до крови сжав губы. Затем встал, подошел к окну и высунулся наружу. Вверх по улице шел Ентц. Этому всегда аккуратному человеку суждено было в ближайший час стать первым антифашистским бургомистром Вальденберга.

Ентц поздоровался с доктором Феллером и, обращаясь ко всем, сообщил:

— Коммунисты нижней части города готовы. Мы обосновались в спортклубе, где в тридцать третьем штурмовики избивали наших товарищей. В общем, город готов к восстанию.

Раубольд заметил:

— Никто не придерживается общего уговора. Каждый делает, что хочет. Хайнике вылезает из коляски, ты штурмуешь какую-то пивную, а доктор Феллер капитулирует уже в самом начале. — Он вытянул шею. Его лицо было мертвенно-бледным. — Вот ты, Хайнике, подвергаешь свою жизнь опасности. А для чего? — И Раубольд стукнул ладонью по столу. — А ты, Ентц, заводишь коммунистов в какую-то мышиную ловушку. Лучшего и не придумаешь для тех, кто захотел бы их переловить! — Он фыркнул и посмотрел по сторонам. Встретившись взглядом с Феллером, сказал: — А вы, доктор, осторожны, очень осторожны! — И засмеялся. — Куда мы придем, если каждый будет поступать так, как захочет его мозговая извилина? В лучшем случае — к могиле. Только сумасшедшие так делают!

— Ну, не очень-то разоряйся, — тихо одернул его Хайнике. — Давайте-ка присядем.

— Весьма сожалею, — заявил доктор Феллер, — но я за вашим столом лишний. Будьте здоровы.

И доктор Феллер открыл дверь. В коридоре стояли двое мужчин. На одном из них, с круглым розовощеким лицом, красовалась рыжая мохнатая шапка с голубым пером. Он стоял навытяжку, двумя пальцами придерживая ствол винтовки, будто боялся об нее обжечься. Другой был совершенно лысый. Маскировочную куртку он затянул ремнем, на котором были подвешены четыре ручные гранаты.

Ентц пояснил:

— Может, это и не слишком тактично, доктор Феллер, но зато, как вы можете убедиться, действенно. Я подумал: «А вдруг оставшихся в живых фашистов возьмет досада, что они не добили Хайнике в тюрьме, и они захотят наверстать упущенное у него на квартире?» Поэтому я и прихватил с собой пару товарищей. Они в курсе всех наших дел и во имя нашей цели готовы пожертвовать жизнью. Возвращайтесь-ка назад, доктор, вы нам нужны.

— Я расцениваю это, — с трудом выдавил из себя Феллер, — как принуждение… Но я не позволю, чтобы меня принуждали! Меня никто не может упрекнуть в том, что я сотрудничал с нацистами. Позвольте мне и сейчас остаться вне игры!

Хайнике даже не взглянул на него. Часовые у дверей не шелохнулись. Казалось, будто доктора никто и не слышал.

На лестнице послышались шаги. Вошел Бергхольц. Он был без оружия. Бергхольц взглянул на мужчин, поздоровался с доктором, а затем обратился к Раубольду:

— У меня нет оружия. Я нигде не смог найти его. Какой-то солдат, правда, продавал мне карабин за фунт хлеба, но у меня и самого хлеба нет. Подумать только: винтовку — за фунт хлеба! Вот это времена! И мораль отсюда!..

— Герр Хайнике раздобудет для вас пистолет! — вставил Феллер.

— Но я никогда не стрелял из него! — с удивлением произнес Бергхольц.

— А Хайнике научит вас! — язвительно заметил Феллер.

Дальше насмешек доктора Феллера терпеть уже было нельзя. Хайнике вскочил, шатаясь, как пьяный, подошел к Феллеру и, схватив его за плечи, начал трясти. Затем, собрав все свои силы, вытолкнул доктора за дверь.

— Проваливайте, доктор!

Часовые расступились.

Улицы тем временем уже ожили. Маршировали солдаты, будто и не кончилась война. Маршировали бессмысленно и бесцельно, с одного конца «острова» на другой, о чем они и сами уже начинали догадываться. Солдатское войско становилось все меньше и меньше, но его еще вполне хватило бы, чтобы устроить в городе битву. В городе находились еще и те из солдат, кто сменил робу на гражданский костюм, но не покинул «острова».

Хайнике распорядился:

— Вооруженные рабочие собираются в районе зеленого театра. Раубольд приведет их в город, если до обеда не поступят другие распоряжения.

— А куда мы пойдем? — спросил Ентц.

— Выдворять бургомистра из ратуши.

В эти минуты Хайнике был таким, каким любили его видеть товарищи. Он, как и прежде, вселял в них веру, поднимал дух. Он умел подбирать для этого нужные, веские слова, в которых отражалась вся его жизнь.

Хайнике взял клюшку, кивнул Ентцу и начал медленно и осторожно спускаться по лестнице. Выйдя на улицу, сделал несколько шагов по дороге. Булыжник был для него непривычен. Боль тысячами иголок пронизывала все его тело, но Хайнике, крепко сжав зубы, продолжал идти. В сопровождении Ентца он медленно шел вниз по дороге. Шел, гордо подняв голову. Он любовался голубизной неба, подставляя разгоряченное лицо теплому ветру.

7

Бургомистр д-р Рюссель умылся, выпил стакан воды. Во рту остался неприятный привкус. Остановившись посредине своего кабинета, уставился в потолок. Затем принялся приводить в порядок свои приватные бумаги. За двадцать один год их набралось порядочно. Подумать только, двадцать один год он правит городом! И самыми плодотворными были последние шесть лет. Город буквально расцвел. 17 мая 1939 года в нем насчитывалось 12 446 жителей. Среди них: рабочих — 48,3 %, служащих — 13,2 %, чиновников — 10,5 %, предпринимателей — 10,5 %; 55,4 % жителей были заняты в промышленности, 16 % — в ремесле, 1 % — в торговле и на транспорте и только 2,6 % — в сельском и лесном хозяйстве. На 395 промышленных и ремесленных предприятиях работали 6265 человек, 25 предприятий насчитывали по 50 человек и более. Предприятия, производившие различную металлическую продукцию, находились у Рюсселя в привилегированном положении, сельскому хозяйству совсем не уделялось внимания. Такой политики Рюссель стал придерживаться сразу же после выборов, состоявшихся 5 марта 1933 года. А результаты выборов были таковы, что представить себе точную картину расстановки классовых сил было довольно нелегко. Правда, рождаемость в те годы несколько снизилась, зато возросли вклады в сберкассах. Уровень жизни, если судить о нем по ценным бумагам, был довольно высоким. Тревожил только поток некрологов в газетах. Теперь войну проиграли уже окончательно, и времена его правления кончались. А жаль! Ведь сколько еще было задумано! Энергии у него хватало, и ему было досадно, что ее приходилось теперь расходовать на то, чтобы противостоять событиям, лавина которых угрожала смести его с лица земли. И ему не за что было зацепиться! Со свойственной ему солидностью доктор Рюссель чистил свой письменный стол. Продвигался он медленно, с большими перерывами, вспоминая годы, прожитые в Вальденберге. И среди них не было ни одного, когда бы он не заботился о городе. Он всегда о нем думал. Врагов в городе он насчитывал немного, но и друзей не было. Может, кто-то и завидовал его жизненному пути, не знавшему ухабов.

Тридцать третий год он пережил без тревог. Национал-социалисты явились к нему и сказали: «Доктор Рюссель, нашему движению нужны умные головы. Помогите нам своей головой!» И доктор Рюссель не стал раздумывать. Предложение нацистов было заманчивым, и он его принял. Тем более что игра в демократию надоела ему до тошноты. Чего стоили одни только опасения, а вдруг вальденбергские жители не выберут его вновь бургомистром города! В апреле тридцать третьего он подчистил зал в городском парламенте. Он произнес тогда свою самую лучшую речь. «Красные, прочь! Проснись, Вальденберг!» — потребовал он тогда, пообещав в то же время превратить город в цветущий сад. Как попугай, он повторял крикливые выражения из речей, произносимых во Дворце спорта. Некоторые над ним посмеивались, другие восхищались.

В тридцать третьем он начал строительство поселка на южных склонах гор. Дома с красными черепичными крышами быстро росли, обогреваемые солнцем. Эти дома приобретали в кредит, закладывали возле них сады, разбивали цветники, красили зеленой краской садовые изгороди. Поселок рос и хорошел, а вместе с ним рос и авторитет Рюсселя. Его именем назвали одну из улиц. Ему предложили работать в министерстве, но он отказался. Его вполне удовлетворяла и та высота, на которую он поднялся. С нее хорошо было видно все вокруг и даже каждое препятствие, которое могло оказаться на его пути.

Однако чем очевиднее становился конец войны (а он уже давно знал, что победы не видать!), тем все больше он терял самообладание. У него уже ничего не спорилось. Куда только подевалась его изворотливость! Он путался в собственных мыслях. От нацистов тоже отделаться никак не мог. Его охватила чертова лихорадка спасать то, что еще можно было спасти. Он понимал, что часы его уже сочтены, и это еще больше озлобляло его по отношению к тем, кто оказывал ему сопротивление. Он установил связь с гестапо и позванивал иногда в СД, помогая пополнять концлагеря.

В преддверии конца он вместе с майором фон Штреллером разработал план, с помощью которого, как они полагали, можно было спасти город. Действовали они единодушно. Рюссель распорядился строить баррикады, установил в городе свои военно-правовые нормы, ввел для населения города карточную систему, которая значительно отличалась от действующей на остальной территории рейха. Угрожал судом булочникам и мясникам, не выполнявшим его распоряжений. По указанию Рюсселя, фон Штреллер, вопреки закону, расстрелял торгаша Лейхзенринга, который пытался установить связь с американцами.

Да, слишком поздно порвал он с майором фон Штреллером. Слишком поздно до него дошло, что он ничего не спас. Он был слишком упрям и не отменил ни одного из своих распоряжений. Даже и в этот четверг город все еще продолжал находиться на военном положении и жить по военно-правовым нормам Рюсселя.

Он уложил свои личные бумаги в черную кожаную папку. Осмотрел кабинет, будто прощался. Впереди — неизвестность, но он исключал, что может произойти нечто невообразимое, непредвиденное. Ясно одно: город захлестнет хаос, как только Рюссель перестанет выполнять свои обязанности. Могло быть и другое, на что он, правда, мало надеялся. Скажем, через несколько дней после установления новых порядков ему вдруг станет ясно, что ничего, по сути, и не изменилось. Вот к этому моменту он и готовил себя сейчас. Тогда не надо будет расплачиваться за гитлеровский режим. И опять начнется игра в парламент, временами захватывающая, временами скучная. В ней будет всего понемногу: немного демократии, немного лжи, немного диктатуры, немного анархии. И тогда он, пожалуй, тоже может принять участие в этой игре. Правда, без особого желания, но все же сыграет.

Он развалился в кресле, вытянул ноги. Ему было хорошо. Усталость от бессонной ночи прошла. Теперь его охватил азарт предпринимательства. А что? У поселка тридцать пятого года рождения появится «сестренка». Такие же домики, может, даже с такой же красной черепицей или же с черным шифером, с такими же зелеными садовыми изгородями и с такими же палисадниками, где круглый год будут расти цветы. Он закурил сигару, посмотрел на вьющийся дымок и затянулся, наслаждаясь крепким табаком. Косые лучи солнца падали в комнату. Рюссель прислушался к улице. В городе и на ведущих к нему дорогах уже началось движение, но в кабинете бургомистра стояла тишина. Д-р Рюссель в спокойной обстановке наслаждался сигарой и мечтал о новом поселке, размышляя о том, какой цвет лучше подойдет для крыш его домов.

8

Солнце ярким светом заливало комнату. За окнами распевали птицы. Жителей города одолевали тысячи вопросов: «А что, нацисты все еще правят?», «А почему же никто ничего не делает?», «Разве мы не ждали этого дня?», «Неужели так никто и не знает, что будет дальше?»

В городе было полно солдат. Многие из них продолжали маршировать строем, хотя и были без оружия. К солдатам на улицах города жители Вальденберга привыкли, и потому никто не обращал на них внимания. Иногда солдаты, маршируя в разных колоннах, перекидывались парой слов: «Откуда, камрад?», «Куда, камрад?» Вместо ответа только пожимали плечами. Иногда слышались и возражения: «Говоришь, камрад? Скажи лучше — парень. Камрады остались под Сталинградом». Однако роты, которые остались в городе, таяли с каждым днем. Смотришь, присел какой-то на обочине дороги, а офицеры не всегда подгоняли уставших солдат. Ну и что из того, если в итоге не досчитаются одного или нескольких человек? Уж сколько было таких!..

Хайнике и Ентц шли по городу. Над крышами домов гулял теплый ветер. На одной из улиц они увидели тягач с крытым прицепом и телегой. На них — оборванные мужчины с недовольными лицами, тихие женщины и плачущие дети. Хайнике остановился, тяжело дыша. От невыносимой боли он до крови закусил губу. Его охватило негодование при виде хаоса, который начинал повсюду проявляться. Хайнике уже не надеялся дотянуть до ратуши. Слишком долго просидел он в коляске. Боль обрушивалась на него буквально со всех сторон. Она мешала ему даже трезво мыслить. Георг опасался, что его злость на нацистов вкупе с болью, которую он постоянно испытывал, доведут его до сумасшествия и он не удержится от неосмотрительных действий. А это может повредить делу, ради которого он сейчас отправился в путь. Хоть бы Ентц сказал что-нибудь, хотя бы одно-единственное, ничего не значащее слово, это ведь было бы слово друга, и он хотел бы его услышать. Что же он молчит? Хайнике тяжело оперся на трость. От его живого взгляда не ускользнуло ничего, что происходило на улице. Он присматривался к лицам солдат. В них — ни смеха, ни улыбки. Да, их разгромили, как не громили ни одну армию. Но они до сих пор не побросали оружия. Почему, черт побери?

К наступающему дню присматривались и строгие окна ратуши. На ее небольшой башне виден был крохотный колокол. Он предназначался скорее для украшения, чем для своих прямых целей. Никто не помнит, когда в него звонили последний раз. А ведь время настало такое, что надо звонить во все городские колокола!..

— Так чего мы ждем? — спросил Хайнике, не оборачиваясь.

Они спустились то ступенькам, не спеша миновали живую изгородь из кустов роз. И вот они уже перед главным входом в ратушу. Поднялись вверх. Дверь оказалась открытой. Внутри темно и прохладно. Хайнике достал платок в сине-красную клеточку и вытер потный лоб.

— Ух, горячо, — пояснил он.

Приемная бургомистра была пустой. Ентц и Хайнике вошли в нее так, будто она уже давно стала их рабочим кабинетом. Хайнике на секунду подумал с надеждой: «Птица улетела, а гнездышко оставила… От мусора-то его недолго очистить. С метлой и лопатой обращаться умеем. А вот если там еще сидит бургомистр…»

Георг Хайнике ткнул дверь тростью. Перед ними сидел в своем кресле д-р Рюссель. В руке дымился окурок сигары. Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Видимо, никак не мог все еще решить, каким цветом красить крыши домов в новом поселке. У бургомистра не было времени для раздумий: принимать Хайнике или выставить его за дверь. Рюссель высокомерно взглянул на него, высоко подняв брови, а затем не спеша положил сигару и распрямил спину. По нему нельзя было сказать, что его застали врасплох.

Хайнике подумал: «Стреляная птица. Если мы с ним справимся, считай, полдела уже позади. Но как его одолеть?»

Раздумывал и доктор Рюссель: «Ну вот, представление и началось. Но почему нет музыки? Номер-то коронный, а барабанной дроби нет! Они и раньше так сходили с ума от фокусов. Ну что ж, строительство поселка не состоится».

Прошло несколько томительных секунд. Д-р Рюссель уже давно упустил время, чтобы поставить на место этих двоих. А может, он и не хотел этого. Из открытой двери потянул чуть заметный сквознячок, пошевелил оконные шторы.

Рюссель не ждал Хайнике и Ентца. Мог бы, скажем, прийти священник, который начал бы проповедовать любовь к ближнему и долго толковать о тяжелых временах, наступивших так неожиданно, что он даже не смог к ним подготовиться. Рюсселю уже не в первый раз приходилось выслушивать священника. Да, приход священника Пляйша не был бы для Рюсселя неожиданным. А Хайнике? Когда-то он потерял его из поля зрения. Это была непростительная ошибка. Хайнике и Ентц уже в тридцать третьем были членами городского парламента и уже тогда доставляли ему немало хлопот. Они всегда были изобретательны и часто откалывали какую-нибудь шутку, которую ему надо было принимать всерьез, если он не хотел отделываться улыбкой. Единого мнения ни о настоящем, ни о будущем у него с ними никогда не было. Они всегда стремились лбом прошибить стену. Неужели у них и сейчас такие же твердые лбы? Да, Хайнике нельзя было упускать из виду. И это его, Рюсселя, вина, что Хайнике стоит сейчас у него в кабинете. Рюссель вспомнил сообщение гестапо: «Коммунист Георг Хайнике, по сути, уже труп. Проследите за тем, чтобы его похороны прошли тихо и как можно проще, в ночное время и без похоронных процессий».

Пятидесятидевятилетний бургомистр, который всего полчаса назад думал пережить самого себя, почувствовал вдруг усталость и безнадежность своего положения. Д-р Рюссель вяло махнул рукой. Хайнике и Ентц не поняли, что бы мог означать его жест. То ли он хотел сказать о конце своего пребывания в кресле бургомистра, то ли о том, что, мол, их визит вообще ничего не значит.

Хайнике еще крепче сжал свою трость. Он едва сдерживался, чтобы не ударить ею со всего размаху по письменному столу Рюсселя. Хотел бы он видеть, как съежится этот Рюссель, а затем вскочит и драпанет, спасаясь бегством.

В этот момент раздался голос Рюсселя:

— Я вас слушаю, господа!

Хайнике не замедлил с ответом и несколько глуховато сказал:

— Фашисты привели наш народ к самому краю пропасти.

— Да, это так, — ответил Рюссель, а затем добавил: — К тому же пропасть глубокая, и это видят все, кто стоит у ее края. Мы все свалимся в эту пропасть.

— Вы хотите сказать, доктор Рюссель, что у жителей Вальденберга безвыходное положение? Что вы хотите этим сказать?

Доктор подумал: «Русские, которых они ждали, не пришли. Оттого эти и ведут себя не так уверенно. В основном спрашивают. Требовать не осмеливаются. А может, русские вообще не придут? Ну а если придут, я заявлю им, что, мол, есть здесь один коммунист, который уцелел при нацистах. Подозрительный тип. Ведь если б он был настоящим коммунистом, нацисты наверняка бы его повесили. Может, и с русскими можно нормально беседовать? Надо попробовать».

— Так отвечайте же, герр бургомистр! — напомнил Хайнике.

— Я не понимаю вас, герр Хайнике.

— Вы повинны в этом, Рюссель! — ответил за него Хайнике.

— В чем? В том, что проиграли войну? Вы это имеете в виду? Но что я в Вальденберге мог сделать для того, чтобы мы победили? Если б мы выиграли войну, то, я думаю…

— Помолчите лучше!

— Так мы будем беседовать или что? — спросил Рюссель.

— С вами невозможно беседовать.

— Невозможно потому, что вы закрываете рот! Но я не позволю вам этого. Я всегда говорил, когда хотел что-то сказать. И вы не запретите мне этого. Вы ошибаетесь, если думаете…

— Антифашистское правительство освобождает вас от занимаемого поста.

Бургомистр внешне оставался очень спокойным и непоколебимым. Он наклонил голову, прищурил глаза и ехидно посмотрел на Хайнике. Подумал: «Они никак не могут дождаться русских, вот и хотят сотворить что-нибудь сами!» Эта игра начинала доставлять ему удовольствие. Ведь пока он ведет словесную дуэль, с ним ничего не случится. Антифашистское правительство? Но что это такое? Где оно? Может, это Хайнике и Ентц? Или еще кто-то его представляет? Ну, с этими двумя он бы справился, как справлялся со многими другими, кто хотел подставить ему ножку. Он прошел большую школу как оратор. Он умеет аргументировать. Он уже научился из черного делать белое и так подавать ложь, что она казалась весьма правдоподобной.

— А кто, хотел бы я знать, будет распоряжаться судьбой города, если меня отстранят от должности?

Хайнике и Ентц несмело переглянулись. Всего они ожидали от бургомистра — и женского хныканья, и неуклюжих уловок, и истерики, но только не такого самообладания, которым он их буквально сразил.

Доктор Рюссель перехватил их взгляды. Теперь он с каждой секундой все больше убеждался в том, что если и отступит, то только под угрозой применения силы. Силу же, как он думал, они не применят.

А у Ентца чесались кулаки. Он кипел от ярости, но не знал, на чем ее сорвать. Оглянувшись, он не увидел ничего такого, что можно было бы разбить или поломать. Ентц уже хотел было открыть окно, схватить Рюсселя и выбросить его на улицу. Пусть подобрали бы бургомистра с проломанным черепом. А потом будут похороны с барабанной дробью и завыванием духового оркестра. Кто-то скажет: «Теперь власть принадлежит нам!» Люди будут выплакивать двенадцатилетнее горе. А этого, с проломанным черепом, быстро забудут, даже никто и в шутку не споет: «Был у меня камрад…» На могиле его установили бы памятник, где было бы высечено: «Здесь покоится чума!»

— Так что же вы хотите, герр бургомистр доктор Рюссель? — во весь голос закричал Ентц.

— Работать, — тихо ответил Рюссель.

В этот момент Ентц окончательно понял, что они зря пришли сюда. Одними словами бургомистра не выдворишь с занимаемого им поста. Их расчеты оказались слишком наивными: вот так прийти в ратушу, сказать: «Мы хотим взять власть в свои руки» — и ждать, что действительно им так просто ее и передадут.

— Господа, — продолжал доктор Рюссель, которому стало ясно, что шансы его возросли, — я рад вашему визиту. Я обдумаю ваши интересные предложения. Я очень благодарен вам.

Ентцу казалось, что они уже целую вечность находятся в кабинете Рюсселя. Ентц уже подбирал крепкое словцо в адрес бургомистра. Хайнике же в этот момент решил закончить этот бессмысленный разговор и уйти, оставив Рюсселя в том неопределенном положении, в котором он сейчас был. Хайнике повернулся и, оперевшись всем корпусом на трость, направился к выходу. За ним пошел Ентц, хотя его все еще обуревало желание выбросить доктора Рюсселя из окна. Ентцу хотелось хоть что-то сотворить, чтобы отделаться от навязчивой мысли, будто они потерпели поражение. Но в голову как назло ничего не приходило. Ентц не обернулся и даже не закрыл за собой дверь. Они спустились по лестнице. Улицы заливало майское солнце. Они медленно шагали по дорожке, обсаженной розами. В воздухе был разлит запах сирени. Листья рододендронов голубели в лучах солнца.

Первым заговорил Хайнике:

— Сначала надо решить с ландратом, а уже потом с бургомистром. Ландрат поважнее.

— Ты думаешь?

— Выбора у нас нет, — ответил Хайнике.

А наверху, в ратуше, д-р Рюссель закрыл за посетителями дверь и, усевшись за письменный стол, покачал головой. Затем встал и подошел к окну. По улице маршировала рота солдат. На обочине дороги стояли повозки, нагруженные матрацами и прочей домашней утварью. Это были беженцы из восточных районов, кочевавшие вместе с отступающими войсками. Бежать дальше было уже некуда, да они и не хотели. Война кончилась, а стало быть, зачем, да и куда бежать? Они теперь хотели найти себе крышу над головой. Но не находили. С понурыми головами стояли и лошади. Передышка была для них явно недостаточной. Повсюду на улице слышались крики и ругань. Они долетали и до доктора Рюсселя. Внезапно раздался выстрел, и опять наступила тишина. Строем прошла рота солдат.

9

Около десяти часов утра Раубольд пересчитал всех собравшихся в Зеленом театре. Их оказалось сто двадцать три. У них было сорок шесть винтовок, семнадцать автоматов, восемьдесят два фаустпатрона (из них одиннадцать без запалов) и шесть пистолетов. Фаустпатроны Раубольд распорядился отложить в сторону. Он с ними не умел обращаться, да и другим не доверял, считая фаустпатроны изобретением дьявола.

Люди расселись на каменных ступеньках. Все терпеливо ждали, когда же наконец они двинутся в город, чтобы навести там порядок. Откуда им было знать, что Хайнике и Ентц одни направились в ратушу для переговоров с бургомистром. Собравшиеся в Зеленом театре были полны решимости и считали всякие переговоры излишними. По их мнению, для установления полного порядка недоставало лишь громко произнесенного слова и удара кулаком по столу. Ну а если бы нашелся сумасшедший, который пристрелил бы Хайнике или Ентца?

Подсчеты, произведенные Раубольдом по оружию и боеприпасам, показали: у них была только половина того, что им требовалось. В связи с этим он послал десять человек в ближайший лес.

— А пушку тащить? — уточнил кто-то.

— Тащить, если сможете.

В это время на горной дороге показался марширующий взвод из тридцати солдат во главе с гауптманом. Собравшиеся в театре, увидев приближающихся солдат, повскакали с мест, но не бросились к оружию. Все ждали, что будет. Гауптман поднял руку. Взвод остановился. Раубольд и гауптман пошли друг другу навстречу. Гауптман приложил руку к фуражке, но не произнес ни слова. Раубольд сделал кивок головой и тоже промолчал.

— Мы ищем, камрад, выхода из котла, в котором оказались, — наконец заговорил гауптман. — Мы идем с севера. Там русские. На юге — чехи, на западе — американцы. А вы, камрад, со своим фольксштурмом все еще играете в войну? Бесполезно! Война проиграна и закончилась.

— Да нет, — ответил Раубольд. — Мы не фольксштурм.

— Но вы же с оружием! Ничего не понимаю, — произнес гауптман.

— Гауптман, прикажите солдатам сложить оружие.

Слышно было лишь шарканье ног и лязг металла. Можно было подумать, что идет формирование целого войска. Раубольд взглянул на гауптмана. Лицо его было бледным, на лбу выступил пот. Гауптман ослабил рукой галстук. Видно было, как пришел в движение его кадык. Через плечо Раубольда гауптман видел, как люди в гражданском разобрали свое оружие и окружили его солдат. Они стояли почти вплотную друг к другу. Гауптман опытным глазом сразу определил, что многие из гражданских не умеют владеть оружием. Гауптман раздумывал, что бы ему предпринять в отношении этих цивильных, но мысль о том, чтобы стрелять в своих соотечественников, он сразу же отверг.

— Вы неудачно выбрали день, гауптман, чтобы пройти здесь мимо нас, — спокойно сказал Раубольд и, обращаясь к солдатам, громко произнес в сторону больших полусфер Зеленого театра: — Солдаты! Складывайте оружие! Война закончилась!

Гауптман обернулся, хотя ему и не очень-то хотелось смотреть, как будут вести себя его солдаты. Он всех хорошо знал, к тому же знал по трудным ситуациям. Он всегда полагался на них. Однако сейчас его страшно удивило, когда он увидел, как его солдаты снимали с плеч свои автоматы, бросали их в кучу и медленно отходили в сторону. Теперь они стояли почти напротив, совсем близко от него. По обеим сторонам от них стояли люди Раубольда, тоже, видимо, удивляясь такому неожиданному повороту. Однако больше всех поражен был гауптман, и прежде всего тем, как это его солдаты выполняли чужой приказ. Такого еще не бывало. Солдаты с недоверием посматривали на цивильных. Кое-кто из них пытался улыбаться, другие краснели от стыда. Конечно, им приходилось спасаться бегством под ударами превосходящего противника. Приходилось терпеть от хорошо вооруженного врага одно поражение за другим. Но чтобы выполнять приказ какого-то невзрачного мужичка?..

— Чего вы хотите от нас? — спросил гауптман, и в голосе его послышались нотки беспомощности.

— Ничего.

— Тогда позвольте нам двигаться дальше?

— Конечно, — ответил Раубольд. — Неужели вы думаете, что мы вас задержим, чтобы делить с вами последний кусок хлеба? У антифашистского правительства в Вальденберге хватает забот о хлебе насущном!..

Гауптман достал из кобуры пистолет, подержал его на ладони, покачал головой. Пистолет полетел в ту же кучу, где уже лежали автоматы его солдат. Пистолет, ударившись, выстрелил. От неожиданности вздрогнули даже солдаты, привыкшие к разрывам снарядов. Солдаты взглянули на своего гауптмана, а затем на кроны сосен, будто там, в вышине, искали объяснения всему происходящему.

Над Зеленым театром кружил сарыч.

Один солдат сказал:

— Мы идем с ним от самой Восточной Пруссии. Он помогал нам выкарабкиваться, куда бы мы ни попадали.

— Давайте топайте! — приказал Раубольд.

И тридцать солдат вновь побрели по дороге, по которой только что пришли сюда. Уставшие от поражений, они потеряли надежду на будущее. Однако они продолжали шагать строем, поскольку привыкли к этому.

10

Доктору Каддигу хотелось поскорее приподнять стаканчик, под которым лежали игральные фишки, чтобы узнать, кто же выиграл. Время летело, и он уже перестал замечать, который час. На лице его играла полуулыбка. Каддиг откинулся на спинку кресла и провел рукой по тощему волосяномупокрову, сохранившемуся у него на голове. Он опять начал успокаивать себя, что все обернется к лучшему. Тогда он сможет в спокойной обстановке написать свое прошение об уходе в отставку. Пусть у него нет преемника. Он оставил бы свое прощальное письмо на столе. Ведь кто-нибудь заметит дом, где некогда размещалось районное начальство! Смотришь, и войдет кто-то в здание, найдет его письмо и, уяснив суть, усядется в кресло ландрата. В общем-то получался неплохой заключительный аккорд, который обеспечивал ему пенсионный отдых вдали от тревог и волнений. И поглядывал бы он тогда на все события, происходящие на житейской сцене, как зритель в театре!..

В кабинет вошла Шарлотта Крушка и сообщила:

— С вами хочет поговорить священник Пляйш.

Каддиг встал, остановился возле письменного стола. Увидев Пляйша, пригласил его жестом, предложил кресло.

Прежде чем сесть, священник сказал:

— Опасность ситуации, в которой мы по милости божьей оказались, обязывает меня посоветоваться с вами относительно того, как отвести несчастье от города.

— Какое несчастье? — осторожно спросил Каддиг, сделав глупое выражение лица.

— Вы знаете не хуже меня, что катастрофы не миновать, если Вальденберг захватят и будут им править неучи. Нельзя допустить этого!

— Кого вы имеете в виду? Русских?

— Именно их.

— «Это было в начале весны. Мы ехали уже второй день. В поезд входили и выходили пассажиры, которые ехали на незначительные и более дальние расстояния. Только три пассажира были, подобно мне, в пути от самой начальной станции…»

— Что это? — спросил Пляйш.

— Поэзия. Крейцерова соната. Это — русский, Толстой. Вам следует это прочесть, господин священник.

— А кто в поезде?

— Я, вы, ну а потом увидим, кто еще подсядет, чтобы какое-то расстояние — большее или меньшее — проехать вместе с нами.

Пляйш не был удовлетворен встречей с Каддигом. Он рассчитывал увидеть ландрата дрожащим от страха. Пляйш сложил под столом ладони, но не так, как делал это тысячу раз перед молитвой. Сейчас в нем кипела злость. Он с удовольствием бы проехался по физиономии Каддига и изо всех сил сжимал свои ладони, чтобы случайно не произнести нецензурного слова. Пляйш долго сидел неподвижно, глядя в окно. Священник не знал, как возобновить разговор с Каддигом. Сделать Каддига своим союзником Пляйшу не удалось. Ничего не выходило у него и с идеей объединить людей, которые долгие годы были связаны меж собой службой. Разве недостаточно всех этих событий для того, чтобы очнуться ото сна? Ведь это только говорит о его неуверенности, раз Каддиг начал цитировать какого-то русского. Значит, он рассчитывает, что в Вальденберг придут русские? А если бы ждали американцев, то он наверняка бы вылез с пустой цитатой какого-нибудь американца? Этому Каддигу обязательно требовался человек, который подсказывал бы ему, что нужно делать. Один он становился нерешительным и трусом, каким, кстати, всегда и был. Пляйш подыскивал для Каддига какое-нибудь веское ругательство. Священник положил руки на стол, посмотрел на них и опять сложил вместе.

— Одними мечтами, господин ландрат, ничего не предотвратишь, — начал Пляйш.

— Да, в эти дни вряд ли кто мечтает. Во всяком случае, я так думаю. Многие размышляют, но не мечтают. Это точно. И о чем мечтать-то? Вот вы хотите предотвратить грядущее. Зачем? Кто от этого выиграет?

Все это доктор Каддиг проговорил медленно и тем тоном, каким обычно в былые, спокойные времена любил рассказывать о прекрасно проведенном летнем дне. Мнимое удовлетворение было написано на его лице. Понимая это, Пляйш буквально выходил из себя.

— Господин ландрат, — резко отчеканил он, — у вас опасные мысли.

— Опасные? — переспросил Каддиг, и в уголках его рта появилась самодовольная улыбка. — А разве выжидать считалось когда-нибудь опасным?

Каддиг сделал рукой какое-то неопределенное движение, стремясь выразить свое сожаление, но получилось так, что лишь подчеркнул свою беспомощность.

— Да, вы транжирили время многие годы! — добавил Пляйш.

— Да и вы, священник, все время помалкивали.

— Но зато сейчас хочу говорить и благодарить бога, указавшего нам путь!

— Я согласен с вами, господин священник, — сказал Каддиг, описав в воздухе круг рукой. Этим он как бы обозначил начало своей речи и одновременно ее конец. — Мы должны радоваться, что не отдали богу душу. Вы — благодаря своей благочестивости, я — благодаря старанию по службе. Посмотрите-ка, какая чудесная весна! — При этом он так развел руками, будто что-то дарил священнику. — Вместе с этой весной на землю приходит мир и спокойствие, исцеляя наши раны и души. Эта радость заставляет забыть горести прошлых лет. Мы вновь начинаем жить. Теперь, как никогда, нужны решительные люди с большим сердцем и здравым умом. Я ценю вас, господин священник, и восторгаюсь вашей энергичностью. Вы верите в новое, о котором мы долгие годы мечтали. «Моя свобода та, что наполняет мое сердце…» Вы знаете эту песню? Это наша песня. Наш гимн! Наш порядок будет порядком для всех. Нашу песню будут петь все. Духовные силы нашего города, с которым мы связаны всей своей жизнью, сумеют предотвратить беду. Причем без применения силы.

— Но чем же? Своей бездеятельностью? — переспросил Пляйш.

— Спокойствием и соблюдением порядка, — ответил Каддиг, — благочестивостью и старанием по службе.

Он встал и заходил взад и вперед по комнате, держа руки за спиной и склонив голову, будто решал сложнейшую проблему. На самом же деле Каддиг размышлял о том, стоит ли угостить Пляйша вином, которое у него было, или нет. Наконец он открыл дверь и крикнул Шарлотте Крушке:

— Накройте, пожалуйста, стол!

Они чокнулись. Под звон рюмок Пляйш спросил:

— А если в город все же войдут русские, что тогда делать?

Каддиг пожал плечами.

— Они спалят церкви! — резюмировал священник.

— Не думаю, — ответил Каддиг.

Пляйш наклонился к Каддигу и прошептал, хотя в комнате они находились только вдвоем:

— В тридцати километрах от западной окраины города стоят американские войска.

— А они не спалят церкви? — спросил Каддиг. — Скажем, дрезденскую фрауенкирху? Я ценю американскую деловитость, господин священник, но ведь и деловитость может нести смерть. Посмотрите на немецкие города, и вы увидите плоды этой деловитости! Бомбили, руководствуясь здравым смыслом: где ничего нет, там и не будет сопротивления. Вот она, деловитость одной из стран-победительниц! И после всего этого вы хотите, господин священник, чтобы они повисли у нас на шее? Странно!

— Американцы добивались военной победы. Мы проиграли, но честно. Русские хотят политической победы. Однако пока мы не сдались, им ее не видать!

Каддиг провел рукой по подбородку. Он наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Священник открыл перед ним новую дверь, к тому же достаточно широко. Однако как бы он ни напрягался, не мог разглядеть, кто стоит за этой дверью. Он мог свободно войти в нее. Для этого ему надо было сделать один только шаг, вот сейчас, в эту же минуту. И он окажется на незнакомой земле. Но он не хотел этого. Каддиг никогда еще в своей жизни не отправлялся в неизвестное. Его никогда не манили приключения и честолюбивое чувство первооткрывателя. Пусть лучше Пляйш побывает там, а потом вернется и расскажет, что видел. Вот тогда, может, и он решится. Но ни в коем случае не раньше.

— Напишите петицию американцам. Сообщите в ней о положении в городе. Власть, мол, легко может перейти из коричневых рук в красные. И в этой связи попросите, чтобы город заняли американские войска. Нам легче договориться с американцами, чем с русскими! — внушал Пляйш.

— А кто доставит это послание американцам? — спросил Каддиг, раздумывая над тем, как бы отмахнуться от предложения Пляйша.

— Я, господин ландрат.

Каддиг отпил еще глоток вина. В это время открылась дверь. К столу подошла Шарлотта Крушка. Голос у нее был хриплый, лицо покрасневшее.

— Двое мужчин хотят с вами поговорить.

И не успел ландрат Вильямс Каддиг сказать, что он, мол, занят, что он, мол, решает какую-нибудь сложную проблему или же принимает важное решение, как в кабинет вошел Хайнике. Каддиг встал. Застегнул пиджак. Вытянулся, прищурил глаза.

— Это же наглость — входить в кабинет без разрешения! — выговорил он.

Хайнике ответил:

— Я — Георг Хайнике. Вы, возможно, слышали обо мне. В тридцать третьем я был в городском парламенте Вальденберга. От коммунистической партии. А может, вы ничего и не знаете обо мне. Мне все равно. Я пришел сюда не для того, чтобы заниматься воспоминаниями. А это — Ентц. В тридцать третьем он был внештатным городским советником в Вальденберге. Тоже от коммунистической партии. Полиция взяла его тогда прямо в парламенте, как какого-нибудь преступника. Он сказал тогда: «Ну что ж, я уступаю силе, но мы еще придем!» Вот мы и пришли. Пришло наше время. Нам сейчас не до формальностей. Антифашистская власть приняла решение взять судьбу города в свои руки!

Пляйш сидел за столом, уставившись на рюмку с недопитым вином. Он испытывал страшную жажду, и ему хотелось отпить глоточек, но он не осмеливался дотронуться до рюмки. Священник внимательно слушал Хайнике, до ничего не слышал, будто оглох. Да, поздновато он пришел к Каддигу! Откуда-то издали до него донесся голос Каддига:

— Спасибо вам, господин священник, что зашли.

Пляйш поднялся и направился к выходу. Прошел как сквозь строй солдат. По одну сторону стояли Каддиг и Шарлотта, по другую — Хайнике и Ентц. Священник чувствовал на себе пристальный взгляд Хайнике. Ждал, что тот сейчас заговорит, но Хайнике промолчал. На улице его ослепил солнечный свет. Пляйш даже зажмурился. Но и сквозь прищур священник видел, что свежевыкрашенные наружные ставни домов широко открыты, в окнах торчат люди. Некоторые машут руками. По улицам с винтовками через плечо маршировали те, кого считали погибшими. Они стояли с факелами в руках перед церковью и у его дома. Среди них он увидел Мартина Грегора. Там уже был и Георг Хайнике, этот красный Хайнике с клюшкой. Люди махали им руками, что-то пели.

Слышались церковные песни, песни ландскнехтов, обрывки речей: «Вена опять немецкая, Вальденберг — тоже!» Скандировали: «Мы обещали это Карлу Либкнехту!»

Пляйш спустился по ступенькам, ведущим к зданию ландрата. Во рту он все еще ощущал привкус вина.

Значит, русских в городе нет? А как же этот Хайнике отважился на захват власти? Значит, только Хайнике — и никаких русских? Надо спешить. Против горстки местных коммунистов можно что-то предпринять, но только пока идея не овладела массами… Пляйш даже рассмеялся. А лучшего места для овладения массами, чем церковная кафедра, с которой видно лицо каждого, и не найти!..

Выпроводив Пляйша, Каддиг сделал Хайнике и Ентцу такой же приглашающий жест, каким совсем недавно встречал священника. Однако Хайнике и Ентц, казалось, не заметили этого.

— Я догадываюсь, почему вы пришли, — начал Каддиг после небольшой паузы. — Так же, как и вы, я рад что можно наконец вздохнуть полной грудью!

Георг Хайнике положил клюшку на стол, уперся руками в спинку стула, посмотрел по сторонам и, не глядя на Каддига, сказал:

— Дайте указание о смещении доктора Рюсселя с поста бургомистра!

— Господин Хайнике, — ответил с возмущением в голосе Каддиг, — доктор Рюссель не заслуживает того, чтобы с ним так поступали. Это отличный администратор с твердым характером, и пост бургомистра этого города он занимает уже многие годы.

— Доктор Каддиг, мы пока по-хорошему предлагаем вам работать с нами, если вы, разумеется, проявите добрую волю. Вы должны решить — с нами или против нас. Никакая середина нас не устраивает!

— Но у меня нет никаких оснований для того, чтобы доктора Рюсселя…

— Рюссель — нацист! — подсказал обоснование Хайнике.

— Я попытаюсь понять вас.

— Не старайтесь. Это будет с вашей стороны напрасная трата сил, а они необходимы для поддержания в городе порядка и безопасности. В вашем подчинении находится район, не занятый войсками победителей. Он не должен стать пристанищем для фашистских преступников.

— А разве революция совместима с порядком? — осторожно спросил Каддиг.

— Да.

Каддиг медленно продиктовал распоряжение об освобождении Рюсселя от всех занимаемых им постов и без колебаний подписал его.

— Господин ландрат, — сказал Хайнике, свертывая подписанную Каддигом бумагу и кладя ее в карман своего пиджака, — антифашистские власти приняли решение первым антифашистским бургомистром города Вальденберг назначить коммуниста Герберта Ентца. Подпишите грамоту о его назначении на этот пост. Впрочем, вам надлежит выполнять указания антифашистских властей.

Вильямс Каддиг задумался. Нет-нет, долго этот Хайнике не будет здесь распоряжаться, хотя сегодня он командовал довольно браво. Коммунисты оказались живучими, но в состоянии ли они вершить судьбой города? Выходило, стало быть, что он пережил Хайнике. И его преемником может стать Ентц. Ну а с ним-то он договорится, коль назначает его сейчас бургомистром. Ведь бургомистр подчиняется ему, а не антифашистским властям. А пока что он, Каддиг, во что бы то ни стало должен остаться на посту ландрата! И начало этому он должен положить сейчас же, сию же минуту.

Ландрат доктор Каддиг подписал грамоту о назначении Ентца бургомистром и сказал:

— Желаю вам успешно решать стоящие перед вами трудные задачи и надеюсь плодотворно сотрудничать с вами.

Хайнике и Ентц ушли так же неожиданно, как и пришли.

Каддиг позвонил Шарлотте, попросил налить рюмку вина из начатой бутылки, жадно выпил и почувствовал вдруг себя по-юношески бодрым. Он с улыбкой покачал головой, вспоминая, как Георг Хайнике положил свою клюшку на стол. Подумать только: клюшку на стол!

11

К половине двенадцатого собравшиеся в Зеленом театре начали волноваться. У них прибавилось еще два миномета, с которыми, правда, никто не умел обращаться, и несколько автоматов. Все томились в бездействии. Раубольд ломал себе голову, что же могло произойти в городе, если до сих пор оттуда нет никаких известий. А что, если он только один остался в живых из троицы? И Раубольд решил действовать. Ведь если он продержит людей до вечера, то потеряет все. Надо что-то делать, хотя первоначально они это и не обговорили. Раубольд собрал людей.

— Наконец-то. А я уж подумал, ты совсем забыл про нас, — ворчал Бергхольц. — Утром ты так торопился, что едва дал мне доесть свекольник, а теперь мы вот уж полдня сидим здесь.

— Не трать свою энергию на болтовню. Она тебе еще пригодится! — резонно остановил его Раубольд.

— Для чего? Говори же наконец, что делать!

— Сидеть вечером без света — маленькое удовольствие. Тем более когда уже наступил мир! Бергхольц, возьми людей, захвати свою электростанцию и пусти ее.

Бергхольц отобрал семь человек. Взял только тех, кого хорошо знал. О готовности доложил Раубольду почти по-уставному — по стойке «смирно», с высоко поднятой головой. Раубольд похлопал его по плечу и долго смотрел вслед небольшому отряду, пока он не скрылся в лесу.

— Двое — на разведку к ратуше! — объявил Раубольд.

К нему подошли два парня, каждому было не больше двадцати пяти. Раубольд прищурил глаза, засунул руки в карманы брюк.

— А почему вы не в солдатах? — спросил он.

— У меня рассечена нога, не гожусь для военных маршей. Топором, когда рубили лес. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— А ты?

— Глаза и сердце. Плохо вижу и задыхаюсь.

— Как же ты найдешь Хайнике, если плохо видишь?

— А я по нюху найду кого надо.

— А как ты попал к нам?

— Вижу просто, что дело правильное. Меня привел Музольт, а я вот — его. И показал на парня, у которого из-под фуражки выбился рыжий вихор.

— Музольт! Как он?

— Порядок.

— Ну так вот. Мне надо знать, где Хайнике и Ентц. Где-то они застряли. Пока не разыщете их, не возвращайтесь.

Парни поправили фуражки. Тот, у кого повреждена была нога, перевернул свою фуражку задом наперед. Они быстрой походкой отправились в путь.

— Кто умеет водить грузовой автомобиль?

Среди собравшихся оказался только один шофер. Правда, еще четверо уверяли, что и они умеют водить машину.

— Конечно, можно и одному проехать по городу, — сказал шофер Хиндемит, — но ведь все равно нужны люди, которые могли бы защитить в случае необходимости. Так что разреши им, Раубольд. А где же автомобиль-то?

— Его надо еще найти. Только ищите не на улицах. Там есть автомобили, брошенные солдатами, но нет бензина. А без бензина и мы далеко не уедем. Так что лучше всего отправляйтесь к Шрайтеру. У него и возьмете автомобиль.

— Но он же будет сопротивляться!

— А вы заприте его в подвал, если будет квакать.

Ушли и эти. Некоторое время слышались их голоса.

— Музольт, иди ко мне! — позвал Раубольд.

Музольт тотчас же оказался рядом.

— Возьми двадцать человек и захвати вокзал. Ты назначаешься начальником станции. Ни один поезд не должен уйти без твоего разрешения. А ты такого разрешения никому не давай!

— Такую ответственность я не могу взять на себя. Я всегда работал лишь на рампе, — пояснил Музольт.

— Подумаешь, ответственность! Это же самое простое дело. Поступай, как считаешь нужным. В противном случае тебя высмеют. У тебя же кроме громкой должности будут и руки. Пустишь в ход кулаки, если потребуется. Вот и все. Проще ответственности и не придумаешь!

— Я никогда не думал об этом…

— Разве ты не хотел бы показать, на что способен?

— Да, конечно, но ты меня с собой не сравнивай.

— Я тоже никогда не был генералом, а вот сегодня приходится… Да это все ерунда. Наши генералы не раз клали в штаны, убегая от противника. А вот со мной этого не случится. Я учусь быть генералом другого типа…

— А как же быть с нашим Амтманом?

— Покрути ему перед носом пистолетом, вот и все. Держу пари, что он на твоих же глазах присмиреет и станет тебе помогать. А людей подбери таких, кто разбирается в вокзалах и поездах. Не просто антифашистов, а специалистов.

— Ну а что нам делать, когда займем вокзал?

— Придумаешь что-нибудь.

Вскоре Музольт со своей командой отправился в путь. Раубольд смотрел им вслед, улыбаясь. Теперь он больше не думал, что они тут зря тратят время. Ему хотелось разослать своих людей во все концы города для выполнения тех или иных задач, а самому пробраться в ратушу и освободить Хайнике и Ентца. У него уже не было больше сил дожидаться вестей от тех, кого он послал в город. Раубольд не привык пожинать лавры победы, добытой другими. Он не привык оставаться в тени.

12

Шофер Хиндемит вошел в дом Шрайтера один. Остальные четверо его спутников остались во дворе. Сначала они не соглашались с планом Хиндемита и не хотели отпускать его одного, но потом уступили и остались во дворе, чтобы в случае необходимости прикрыть отход товарища.

Во дворе осмотрелись. Ставни на окнах были закрыты. Не слышна было ни Хиндемита, ни кого другого. Один из четверки вдруг задрал нос кверху и начал принюхиваться.

— Что ты нюхаешь, Эмиль?

— Да я научился у одного определять все по запаху. Вот и нюхаю.

— Ну и что?

— Мне уже шестьдесят семь, — ответил Эмиль Райхель, бывший гальванизаторщик вальденбергской фабрики, производящей ванны. — Я-то уж знаю этого Шрайтера. Он же частник и, по-моему, меньше всего хотел бы видеть нас.

Остальные молчали, не зная, что сказать на это.

Райхель добавил:

— Он же, черт побери, может оказать сопротивление!

— Так что же ты унюхал?

— Ему крупно повезло в жизни. Разве вы не чувствуете запаха лошадей, дизельного масла и автомобильных шин? Что за запах! Просто чудо!..

Товарищи Райхеля покачали головой, один из них сказал:

— Ну, запахом дизельного масла и резины ты можешь наслаждаться каждый день. Сейчас главное — раздобыть машину!

Эмиль Райхель подошел к конюшне, заглянул в нее. Лошади ему понравились. У него даже мелькнула мысль: а не прихватить ли им их. Вообще, можно занять и весь шрайтерский дом. Во дворе они могли бы организовать стоянку для машин. Ведь им потребуется много машин, если, конечно, вот такая медлительность не погубит восстания. Кроме того, Райхелю хотелось не просто вот так постоять во дворе Шрайтера и прихватить с собой, не встретив никакого сопротивления, все то, что им необходимо. Ему хотелось поспорить сейчас со Шрайтером и заставить его самого отдать свои автомашины в распоряжение антифашистских властей.

Райхель подошел к остальным, обвел их взглядом: на их лицах — решительность.

— Мы должны убедить Шрайтера идти с нами! — заявил Райхель.

Один из четверки стукнул себя кулаком по лбу.

— А если он не захочет? — спросил другой.

Райхель пожал плечами.

Хиндемит в это время предстал в доме Шрайтера перед Лиссой Готенбодт. Руки он держал на бедрах и старался как можно больше нагнать на нее страха. Однако ему это не удалось. Прислушался: из соседней комнаты никаких звуков. Может, она одна в квартире?

Улыбнувшись, Лисса Готенбодт спросила:

— Что вам нужно?

— Где стоят машины?

— В гараже.

— Машины конфискованы!

— Кем же?

— Антифашистской властью.

— Вы начинаете с грабежа?

— Говори, где ключи? — строго спросил Хиндемит. — Все ключи. И от гаража.

— В письменном столе, — ответила Лисса.

Хиндемит пошарил в столе, отыскал ключи от гаража и автомашин. Обернувшись к Лиссе, сказал:

— Мы принудили вас выдать нам ключи, а потому и не расплачиваемся с вами.

— Вы украли их! — попыталась уточнить Лисса Готенбодт. Она стояла как вкопанная. На губах застыла улыбка. Она сама себе удивлялась, так как не кричала и не свирепствовала, не пыталась засветить этому мужлану вазой по голове или исцарапать ему лицо, наоборот, она вдруг подумала о том, что эти мужчины заслуживают того, чтобы при встрече с ними в городе снимали шляпы. Они оказались куда оперативнее, целеустремленнее и увереннее в себе, чем ее отец и священник Пляйш. Первая автомашина уже у них. У них окажутся и лошади. Но жить с ними можно. И как подтверждение этому на ее лице заиграла неподдельная улыбка. Она хотела бы еще раз встретить этого мужчину, который только что ушел.

Во дворе слышались их шаги. До слуха Лиссы Готенбодт донесся скрип двери гаража. Затем она услышала, как заработал мотор и со двора выехал грузовик.

13

В одном из домов в долине, у подножия гор, сидел Таллер. Сидел у двери, прямо на полу, некогда оттертом добела, но теперь извоженном солдатскими сапогами. Сидел, поджав ноги к подбородку и обхватив колени руками. Во рту у него торчала соломинка, глаза были устремлены в одну точку. Можно было подумать, что Таллер спит с открытыми глазами. На самом же деле он сейчас видел все намного лучше, чем когда-либо. За этот день он стал совершенно другим человеком. Теперь он уже не витал в облаках, а детально обдумывал вполне реальный план. Таллер провел тыльной стороной ладони по лицу, тяжело вздохнул. Гомон солдат смолк. Таллер вновь тяжело вздохнул, устремив взгляд своих потускневших глаз куда-то вдаль.

— Коллер, — произнес кто-то из солдат.

Таллер закрыл глаза. Сделал вид, будто устал, хотя усталости и не чувствовал. Ему сейчас хотелось вскочить и переломать все, что было в этой кухне. Он мог бы сломать табуретку, а ножку от нее использовать как дубинку. Он уже представлял, как стал бы бушевать, бить окна, ломать столы и стулья. Солдаты сразу разбежались бы. Но вот у двери появился бы Херфурт. Он-то не убежал бы. Кто-кто, а Херфурт хорошо знал, как обращаться с обезумевшими. Он знал все. В ответ на его пренебрежительный взгляд Таллер бы дико закричал: «Я еще не то устрою!» Однако это вызвало бы у Херфурта только смех. Ну а затем пришлось бы хватать с плиты раскаленные конфорки и швырять их в окно. Они подожгли бы высохшую прошлогоднюю траву. А потом загорится лес. И пойдет все полыхать!..

Таллер до боли сжал губы. Услышал на лестнице шаги Элизабет Шернер. Видел, как она подошла к плите и начала переставлять кастрюли, но так медленно и неумело, будто никогда в жизни не занималась этим.

«Напрасно все это, — подумал Таллер. — Ведь не вечно же мы будем здесь. Рано или поздно нас все равно разнюхают и поднимут на смех за наши военные похождения. А потом с издевкой отправят по домам. Отправится и он в свой далекий портовый городишко. А может, никто смеяться и не будет, а просто дадут прочитать условия капитуляции и ткнут пальцем в пункт, где говорится о смертной казни за хранение оружия. А у нас оружие. Стало быть, мы кандидаты в мертвецы. Они, может, и не будут себя утруждать и переправлять нас в Вальденберг. Ведь и здесь, в долине, хватает деревьев и земли. Подвесят нас к каким-нибудь высоченным соснам, а затем обрежут веревки и закопают. Этим мы и кончим, и я так и не увижу больше свой портовый городок и не побываю в кабачке, где собиралась шоферня… А ведь деревья росли не для того, чтобы стать виселицей. Херфурта в нашей компании не окажется. Этот ловкач вовремя забросит свой пистолет, и у него его не найдут. Он все равно что комендант в небольшом бродячем балагане. Кривляется на этой сумасшедшей сцене, а люди думают, что это настоящая жизнь. Херфурт посмотрит, как мы болтаемся на деревьях, и отправится в путь-дорогу. Только никто из нас уже не сделает этого…»

Таллер даже застонал.

— Что случилось?

— Да ничего, — ответил он.

— Значит, что-то случилось, коли стонешь.

Таллер промолчал. Элизабет Шернер вышла из кухни.

Неожиданно его осенила мысль: ведь «кюбель», который он стащил, стоял возле дома. Так что же ему мешает выкрасть машину второй раз и удрать на ней вдоль долины? Мысль пустила корни, он стал ее обдумывать. Ночь была темной, и это только могло способствовать побегу. Конечно, такая темень мешает свободно ориентироваться на незнакомых улицах. Таким образом, были и шансы и сомнения. Таллер гнал от себя мысль о побеге и в то же время цеплялся за нее. Вдруг он вскочил. Сидевшие за столом солдаты испуганно посмотрели на него. Один покачал головой, другой ткнул себя пальцем в лоб. Таллер скорчил гримасу, затем надел фуражку и по-уставному повернулся кругом. За спиной услышал смешки. Прямо перед собой в дверях увидел Херфурта. «Слишком поздно, — подумал Таллер, — слишком поздно для меня».

— Мужики, — обратился к солдатам унтер-офицер Херфурт, — ставка в долине превращается в генеральный штаб! Война закончилась, а посему надо разработать мирные операции. Мы оказались на островке. Рейх оккупирован. Наша территория — единственная еще не оккупированная территория рейха. С помощью воинского порядка мы постараемся наладить нормальную жизнь. Мы управляли Польшей и Украиной, сумеем навести надлежащий порядок и на этом острове!

Солдаты молчали. Они переваривали суть слов Херфурта. Его заявление оказалось для них слишком неожиданным. Они подумали также и о той женщине, знакомой Херфурта, которая жила в Вальденберге и ради которой им предстояло теперь перебраться в этот городок. Они сразу поняли это, как только Херфурт, ударив кулаком по столу, заявил:

— Сегодня вечером мы обезглавим бутылки Таллера!

14

Теперь было ясно, что Хайнике перехрабрился. На обратном пути дойти от резиденции ландрата до ратуши без посторонней помощи он уже не мог. Самовнушение, что, если, мол, они доберутся до ратуши слишком поздно, тогда все пропало, не помогало. Не придавала ему бодрости и мысль о том, что, мол, фактически они уже победили, хотя не прошли еще и полпути. По сути, его тащил Ентц, на которого он опирался. По дороге они никого своих не встречали. Незнакомые же смотрели на них с удивлением.

— Все, — признался Хайнике. — Зови Раубольда. Он тебе поможет. У меня нет больше сил.

Ентц ничего не ответил. Взывать о помощи было некогда, да у него и у самого перехватило дух так, что он едва мог выговорить слово. К тому же он понимал: если что-то делать, так делать надо сейчас. Завтра будет уже поздно. Ведь Рюссель, выпроводив их за дверь, наверняка все еще сидит в своем кабинете и ждет каких-либо действий с их стороны. А может, он созвал своих друзей, весь этот сброд штурмовиков, чтобы обсудить с ними, как превратить ратушу в оплот борьбы с антифашистской властью. Если на самом деле Рюсселю пришла в голову такая идея, тогда адской перестрелки между коммунистами и нацистами не миновать. Но как раз это-то и хотел предотвратить Хайнике! Правда, у них ушло на это слишком много времени. Хайнике и Ентц пошли по такому пути, чтобы легально взять власть. Пока действительно не было ни одного выстрела. Уже одно это можно считать победой, хотя такая победа легко могла обернуться поражением.

Ентц не брался судить, все ли самое главное они сегодня сделали. В пользу плана Раубольда — сразу же выступить с оружием — говорило многое, в том числе и тот аргумент, что этим самым они показали бы миру, что немецкие коммунисты в состоянии одолеть нацистов. Но думал ли кто из них сейчас о вещах, выходящих за пределы Вальденберга? О судьбе всей Германии, о нынешнем и будущем поколении, о том, что Вальденберг может стать прообразом послевоенного немецкого антифашистского государства? Нет, не думал. У них для этого просто не было времени. Но ведь и то, что они сделали сегодня, результат работы многих лет. Причем все обошлось без единого выстрела. Одно это — уже победа!

Герберт Ентц затащил Хайнике в ратушу в вахтерскую комнату. Дежурный полицейский вахмистр забегал и начал сдвигать стулья, чтобы положить Хайнике. Видя, что о нем проявляют такую заботу, Хайнике даже улыбнулся и закрыл глаза. Лицо его было мертвенно-бледным, и только подергивание мышц на его морщинистой шее говорило о том, что он еще не расстался с жизнью.

— Вы одни дежурите? — спросил Ентц вахмистра.

— Да, остальные не явились. Не пришел даже мой сменщик, хотя ему уже давно пора быть здесь. Не могу понять, почему он не пришел. В городе ничего особенного не случилось, все спокойно, но он все равно не пришел. Я совершенно один на дежурстве.

— Вы зря волнуетесь, — пытался успокоить его Ентц. — Если до сих пор никто не пришел, значит, никого не будет и позже.

— Почему? К службе так халатно относиться нельзя.

— Рюссель в здании?

— Да, герр бургомистр у себя.

— Так вот, — внушительно проговорил Ентц, — если за время моего отсутствия что-нибудь случится с Хайнике, то вам… — и он провел ладонью руки по горлу.

Вахмистр хотел что-то возразить, но Ентц уже был за дверью. Вахмистр, посмотрев на лежащего Хайнике, подумал: «С этим каждую минуту может что-нибудь случиться, даже если до него никто и пальцем не дотронется. Как я могу отвечать за это угасающее тело? К нему ближе смерть, чем жизнь». Вахмистр взял со стула подушечку и подложил Хайнике под голову.

— Так лучше?

Георг открыл глаза, тихо спросил:

— Кто вы?

— Фридрих. Вахмистр Фридрих.

У Хайнике на лбу выступили крупные капли пота. Он тяжело дышал. Руками вцепился в спинку стула. Боль пронизывала все его тело. В голове стучало. Широко открытыми глазами он видел только силуэт вахмистра.

Фридрих прислушался. Тот, второй, пошел наверх к доктору Рюсселю. Шума слышно не было, стрельбы — тоже. Коммунист сражался с бургомистром. Исход уже был ясен: завтра в ратуше будут править коммунисты. Фридрих был абсолютно уверен в этом, как и в том, что сегодня он в последний раз нес свою полицейскую вахту. Коммунисты не будут держать его вахмистром, так как он был членом нацистской партии. Фридрих, почесав подбородок, сел за барьером, отделяющим одну часть комнаты, где находились два стола, от другой ее части, которая предназначалась для посетителей. В вахтерской пахло мастикой: недавно натирали пол. Вахмистр не против был бы открыть окно и вдохнуть свежего воздуха, но боялся пошевельнуться. Любое движение могло испугать Хайнике, а испуг мог стоить жизни этому смертельно больному человеку.

Однако через минуту вахмистр все же встал и тихо подошел к стульям, на которых лежал Хайнике. На лбу у Хайнике блестели капли пота, рот перекосило от боли, и только одни глаза оставались, как всегда, ясными. Казалось, они видели все насквозь.

— Что такое? — спросил Хайнике звонким, чистым голосом.

— Вы коммунист?

— Да. Вы же знаете меня. Я известен полиции города. Вы должны знать меня по своим полицейским бумагам.

— Да, я знаю вас. Конечно, я знаю вас, хотя лично с вами я никогда не имел дела. Разве вы можете заявить, что мы когда-то встречались?

— Нет, нет, я не могу этого сказать, — подтвердил Хайнике.

— Я ни с одним из коммунистов не имел никаких дел, — продолжал Фридрих. — От таких дел я старался по возможности уклониться. И мне всегда удавалось не принимать в них участия. Так что я один из тех, кто…

— Однако нацистом вы все же стали, — упрекнул его Хайнике.

— А разве иначе меня держали бы вахмистром?

— Да, вахмистром вы бы тогда не были, — согласился Хайнике.

Георг приподнялся и, откинувшись на спинку одного из стульев, начал осторожно массировать ладонями ноги. Боль немного утихла. Хайнике оглядел комнату, тяжело вздохнул. Заметил на стене белое пятно прямоугольной формы. След от портрета. Судя по размерам, это был портрет Гитлера или Геринга. А может, здесь висел портрет Гиммлера, поскольку это была полицейская вахтерская. Портрет кто-то снял. Не Фридрих ли? Противно пахло половой мастикой. Хайнике встретился взглядом с вахмистром.

— Мы будем натирать полы розовым маслом, — проговорил, улыбаясь, Георг, а затем сказал: — Итак, вы стали членом нацистской партии для того, чтобы сохранить за собой место вахмистра. А вот теперь вы не будете вахмистром, и потому, что были членом нацистской партии.

— Да, люди всегда делают что-то не так. Я думал…

Хайнике засмеялся, но вдруг неожиданно смолк. У него начинался новый приступ боли. Он сжал губы и тихо застонал.

Фридрих смотрел на Хайнике, но тот молчал. Хайнике пытался воспроизвести в памяти лицо вахмистра, но ему это так и не удалось. Эта глуповатая физиономия была, по сути, маской, за которой скрывался ловкач, приспособленец. Они пристально смотрели друг другу в глаза. Никто не отводил взгляда. Это был своеобразный поединок Хайнике с Фридрихом, этим пронырливым, на вид глуповатым дельцом. Это наверняка он снял со стены портрет Гитлера. Снял из-за трусости, чтобы его не смогли обвинить, поскольку он был последним в вахтерской. Поединок закончился безрезультатно: словно по команде, оба одновременно отвели взгляды.

Вахмистр положил Хайнике руку на плечо и, устремив свой взгляд куда-то в окно, добродушно проговорил:

— Мой дорогой Хайнике, завтра вы будете править городом. Предотвратить этого я не могу. Но я достаточно лоялен и не буду ставить вам палки в колеса. Я знаю: прав тот, у кого власть. И вы, пользуясь властью, выбросите меня на улицу, выбросите только за то, что я был членом нацистской партии.

Фридрих шагал вдоль барьера. Теперь он уже не обращал никакого внимания на Хайнике. Гремел своими сапожищами по паркету, видимо решив доконать Хайнике, если тот не захочет понять его. Он даже радовался, видя, как Хайнике вздрагивал от каждого его шага.

Наконец вахмистр остановился.

— Ну, что, господин Хайнике, вы решились? Если вы оставите меня здесь, считайте, что я ваш! Только думайте поскорее! Иначе…

Хайнике приподнялся, схватил свою клюшку и замахнулся ею. С каким удовольствием он огрел бы этого подлеца!

Фридрих отскочил к двери. Хайнике опять лег и сказал спокойно:

— Я все обдумал: вы вылетите вон!

А Герберт Ентц сидел тем временем напротив письменного стола бургомистра доктора Рюсселя. Безо всяких обиняков Ентц выложил ему все, что нужно было сказать. К удивлению Ентца, бургомистр выслушал его очень внимательно. Сейчас Рюссель был полной противоположностью того человека, с каким столкнулись Ентц и Хайнике сегодня утром. Рюссель уже давно закончил свое завещание. На его столе лежало распоряжение ландрата Каддига. Бургомистр пристально разглядывал это распоряжение. Ентц выходил из себя оттого, что Рюссель так спокойно разглядывает этот белый лист бумаги. Было бы гораздо понятнее, если бы бургомистр вскочил, начал неистовствовать, стучать по столу кулаками, даже бросился бы в порыве бешенства на него. Но Рюссель сидел молча, будто что-то обдумывал. Ентцу был неизвестен ход его мыслей. Такая ситуация весьма удручала Ентца. Он был свидетелем ухода со сцены умного человека, который в конечном итоге превратился в свинью.

— Вы можете идти, доктор Рюссель, — тихо проговорил Ентц.

— А как с моей пенсией?

Ентц пожал плечами. Доктор Рюссель повысил голос:

— Если вы не знаете, что будет с моей пенсией, стало быть, вас не интересует, на что я буду жить, сдав пост бургомистра? Может, ваш предшественник и ваш коллега будет помирать с голоду? Вас нисколько не интересует, что в городе будет умирать с голоду человек, который всю свою жизнь жил ради этого города? Вы не хотите знать об этом! Вы не знаете и того, что будет завтра в этом городе, которым вы намереваетесь править! Вы ничего не хотите знать! Вы закрываете глаза на трудности! Вы хотите только власти! Вы жаждете ее! Вы идете по трупам! Вас это тоже не интересует, ибо вы — коммунист!

Ентц медленно направился к письменному столу бургомистра. Казалось, он с каждым шагом все больше решается на то, чтобы выбросить бургомистра в окно. Ведь никто и не увидит, как он будет выбрасывать его в окно! Да и вряд ли поднимется большой шум по поводу случившегося…

Рюссель вскочил. Он весь дрожал, губы у него тряслись. Быстрым шагом прошел мимо Ентца к двери. Ентц видел, как он миновал плохо освещенный коридор, а затем, не торопясь, стал спускаться по лестнице, даже не обернувшись и не попрощавшись с тем помещением, где проработал много лет. Рюссель сейчас оказался в положении человека, который уже находится на закате своей жизни, но хорошо сознает, что ему суждено еще несколько лет пробыть на этом свете между жизнью и смертью.

Выпроводив бургомистра, Ентц не сел. Он не стал пробовать, как будет выглядеть за столом бургомистра в должности мэра города. Ентц открыл окно и вздохнул полной грудью. Затем развел руки в стороны, будто хотел обнять всех, кто одержал сегодня победу…

Ентц помчался вниз в полицейскую вахтерскую, где оставил Георга Хайнике. Ентц увидел бледное, осунувшееся лицо друга, его искаженный от боли рот. Он приподнял Хайнике, поставил на ноги и обнял. Ентц смеялся и плакал от радости. Опьяненный победой, Ентц не слышал стонов Хайнике, не замечал, что в его объятиях находился совершенно обессилевший человек.

15

В это время к ратуше подкатил грузовик, конфискованный у Шрайтера. На нем прибыли Раубольд и его десять товарищей. Раубольд с пистолетом в руке ворвался во главе своей группы в полицейскую вахтерскую. Вахмистр Фридрих поднял руки вверх. Ентц и Хайнике стояли обнявшись и, казалось, ничего не замечали.

— Эй, вы! — крикнул им Раубольд.

Ентц выпустил из своих объятий Хайнике и обернулся. Позади него сразу же рухнул на пол Георг.

Вахмистр со страхом смотрел на людей, ворвавшихся в полицейскую комнату. Когда упал Хайнике, Фридрих пробормотал себе под нос:

— Боже мой, помер!

Необычайной хитрости мысль сразу же родилась в голове вахмистра: красный Хайнике ничего уже опровергнуть не сможет! Фридрих так и начал:

— Хайнике мне обещал…

— Вон отсюда! — закричал на него Раубольд.

Раубольд и Ентц, не мешкая, приказали товарищам отвезти Хайнике домой. Раубольд выставил в ратуше охрану и организовал патруль. Город не спал, хотя внешне не подавал никаких признаков жизни. Его жители с большим напряжением следили за развертыванием событий, которые должны были вписать новую страницу в летопись города.

В ратуше в эту ночь только успевали ставить новые свечи. А на рассвете Ентц уже зачитал вернувшемуся из города отряду Раубольда: «Истекшей ночью антифашистские силы города Вальденберг взяли власть в свои руки. Нацистские времена кончились, однако фашисты еще скрываются в разных местах. Наша задача — выловить их и привлечь к ответственности. Всех людей доброй воли просим поддерживать спокойствие и порядок… Исполняющий обязанности ландрата доктор Каддиг назначил меня первым антифашистским бургомистром. В связи с этим я объявляю: начиная с сегодняшнего дня, все фашистские законы теряют свою силу! Однако поскольку сейчас нет времени для разработки новых законов, необходимо приложить все силы, чтобы обеспечить нормальную жизнь в нашем городе».

Товарищи молча выслушали текст этого сообщения. Конечно, можно было устроить по этому поводу настоящее ликование и пройтись маршем по городу, скандируя: «Мы победили!», однако сейчас всех волновало уже другое.

Вернулся шофер Хиндемит и сообщил: «Доктора Феллера буквально подняли с постели и доставили к Хайнике. Ему плохо».

16

Пошел последний час четверга. В доме Элизабет Шернер весело потрескивали поленья. Плиту разожгли солдаты, а следить за ней наказали хозяйке.

— Подкладывай дровишки да смотри, чтоб не погасли! Горящие полешки придают дому особый уют! — поучали Элизабет солдаты.

И она поддерживала огонь. От горящих дров летели искры, из трубы валил серый дым, его тут же подхватывал ветер, который будто специально хотел показать, на что он способен. В кухне было тепло, даже жарко. Солдаты поснимали свои френчи и засучили рукава рубашек. Кто сидел на табуретках, кто верхом на стульях, а кое-кто развалился на скамейке в углу. Оберхауерский коньяк, что привез Таллер, пили прямо из чайных чашек. Пили как воду. Потом горланили песни хриплыми голосами, шумно рассказывали о своих «геройских» поступках, предпочитая умалчивать о поражениях. Настроение у всех было неплохое, но никто не хотел, чтобы поскорее наступало утро. Никто из них не хотел даже себе признаться, что их гложет страшное разочарование во всем. И потому, глотая коньяк, они не ощущали всей прелести его вкуса.

По требованию солдат Элизабет Шернер наливала в чашки кипяток. Они добавляли туда коньяк и пили эту горячую и довольно крепкую смесь. Вскоре все были так пьяны, какими бывали обычно, когда терпели крупное поражение и им было просто необходимо как-то подготовить себя к очередным неудачам. У них уже вошло в привычку спасаться бегством. Беглецами они были и сейчас, в этом лесном домике. Они бежали сюда от ночи, которую им надо было бы использовать для того, чтобы добраться до дому.

Альфонс Херфурт запустил пустую бутылку в открытое окно. Было слышно, как она упала внизу. За окном по-прежнему завывал ветер, и солдаты время от времени с тревогой прислушивались, но затем опять принимались за коньяк, позабыв обо всех неожиданностях ночи.

Подойдя к Элизабет Шернер,Таллер сказал:

— Пора. Пойдем!

Встретившись взглядом с Херфуртом, подумал: «Его надо прикончить, чтобы не причинял больше вреда». И сразу же мысленно унесся в свой портовый городок, не забыв побывать и в кабачке, где собирались шоферы. Он уже вдыхал запах затхлой воды, слышал, как посвистывал ветер, видел, как из пароходных трюмов разгружали ящики. Прогуливаясь по улицам родного города, он уже вспоминал давно позабытые истории.

Таллер подхватил на руки Элизабет Шернер и, повернувшись к Херфурту, пояснил:

— Мы смываемся, а то здесь так упьешься, что и кровати не найдешь.

Таллер подмигнул женщине, что вызвало у Херфурта некоторое подозрение, и, все так же держа ее на руках, вышел из комнаты. За дверью опустил ее. Она шла впереди. Молча вошли в небольшую каморку, где обычно спал ее отец, который все еще не вернулся из Вальденберга. Элизабет уже все подготовила — брюки, пиджак, рубашку, носки, ботинки, носовой платок и кусок хлеба на дорогу.

Таллер быстро переодевался. Элизабет, стоя у окна, не спускала с него глаз. В это время в кухне некоторые солдаты уже завалились спать прямо на полу. Остальные продолжали пьянствовать. «Брось раздумья, все равно нет смысла, все мы в долгах, из которых не вылезем…» — раздавалось из граммофонной трубы.

Херфурт застывшим взглядом смотрел прямо перед собой и пил. Он уже наполовину опорожнил вторую бутылку и держал ее в руке так, будто намеревался тоже запустить в окно. «А банкротство все равно неминуемо», — неслось с пластинки.

Унтер-офицер Херфурт запустил бутылкой в граммофон. Все смолкло. Солдаты сразу протрезвели. За шесть лет войны у них уже выработалась способность мгновенно приспосабливаться к любой новой обстановке. И вот сейчас, находясь в хмелю, они сразу же среагировали на удар по граммофону, хотя и не осмелились поднять руку на Херфурта. А он, стоя у двери, разрядил свой пистолет, сделав несколько пробоин в корпусе граммофона и раздробив граммофонную пластинку. Херфурт тоже не решался поднять глаза на солдат. Он провел ладонью по лбу. В голову навязчиво лезли дурные мысли: «Уже поздно. С солдатами сейчас уже не сварить каши. Ведь такими пьяными они никогда еще не были. Сейчас они уже не боятся войны, так как знают, что она кончилась. Страх заставлял их повиноваться! А сейчас их не обуздать. Слишком поздно! Слишком надолго застряли они здесь, под этой крышей. Их надо выгнать на улицу. Придумать для них что-то такое, что могло бы лишить их рассудка. Одним шнапсом этого не добьешься».

Херфурт закрыл глаза и прислонился к двери. Все молчали. Впервые он почувствовал себя неловко. Он уже не верил больше своим солдатам и опасался, как бы они не ополчились против него. А что, собственно, могло означать подмигивание Таллера? Сейчас Таллер с этой бабой. Херфурт был зол на него. Он считал Таллера лучшим человеком в отряде, а теперь ему хотелось его припугнуть. Но чем?..

Нервы Таллера были напряжены до предела. Реально зримой для него была лишь Элизабет Шернер, хотя в своем воображении он видел уже свой портовый городок. Таллер подумал: а что стало бы с его городком, если б в нем начала бесчинствовать пьяная банда Херфурта? Конечно, он запретил бы им ступать своими сапожищами на его набережные. Порт принадлежал ему, и только ему. И все-таки Таллеру мерещилось, как по его городу расхаживают солдаты. Вот они идут мимо кабачка. Вот вошли в порт, гремя сапогами по булыжной мостовой.

Но вот шагов уже не слышно. Доносятся лишь пьяные голоса из кухни. Неожиданно скрипнула половица под ногами Элизабет, Таллер вздрогнул и прошептал женщине:

— Все пьянствуют. Я знаю их. Они не остановятся. Но скоро их развезет, и они будут спать. Крепко и без снов. А я буду добираться домой.

— А где твой дом?

Таллер задумался. Он не знал, что ответить. Не знал, как описать свой городок. Стерлись в памяти знакомые очертания гавани, пароходов, башен, переулков. Единственное, что он хорошо помнил, это портовый кабачок. Он даже представил себя сидящим за столиком. Несколько поодаль за прилавком стоит хозяин. В кабачке пахнет сыростью и пивом. Сидя за столом, он потягивает крепкую сивуху, от которой так здорово когда-то захмелел…

Тусклый свет электрической лампочки едва освещал их лица. Они впервые так близко видели друг друга. Элизабет была настроена не так враждебно, как раньше, но она тем не менее не произнесла ни одного подбадривающего слова, ни разу ему не улыбнулась.

— Скажите хоть что-нибудь! — обратился к ней Таллер.

— Вы тоже виноваты.

Это злило его. На лбу появилась глубокая морщина. Руки его дрожали. Даже тусклый свет из-под темно-желтого абажура слепил его. Он боялся, как бы не пришли сюда солдаты и не подняли бы его на смех. Он не смог бы объяснить, почему оказался в столь необычном платье.

— Идите, — посоветовала ему Элизабет.

Он на ощупь стал спускаться по ступенькам, которые скрипели при каждом его шаге. Входная дверь была открыта. Возле двери, прислонясь к стене, стоял Херфурт. Пройти мимо него незамеченным было нельзя. Таллер тяжело дышал и опасался, как бы Херфурт не услышал его дыхания. Таллер медленно повернул назад в надежде найти какой-нибудь другой выход, но его не было. Несколько минут стоял в нерешительности в темном коридоре. Со лба обильно тек пот. В какой-то момент Таллер уже хотел было подойти к Херфурту и попрощаться с ним. Может, от такой неожиданности Херфурт протянет ему руку и пожелает счастливого пути? Но возможно и другое: Херфурт будет страшно орать, поднимет на ноги всю свою пьяную банду. А солдаты в пьяном угаре, а также в злобе оттого, что не дали им поспать, могут…

Таллер осторожно поднялся наверх. Дверь каморки, где он переодевался, была приоткрыта. Через дверную щель просачивался свет. У Таллера учащенно забилось сердце. Пронзила острая боль под шейным позвонком. Эта проклятая боль выводила его из равновесия, мешала трезво мыслить. Он немного отдышался, но успокоиться не смог. Ему хотелось сейчас вернуться к Элизабет Шернер и признаться: «Не могу. Это не по мне. Я слишком труслив. Я струсил почти у самой цели. Если ты знаешь, что такое геройство, ты поймешь и обратное. Пойми, пожалуйста, меня».

Таллер продолжал стоять у окна. Ночь была тихой. На какое-то мгновение ветерок совсем стих, но вот он вновь подул с новой силой со стороны леса. По нему плыли низкие свинцовые тучи. Таллер забрался на подоконник и спрыгнул вниз. Несколько секунд лежал, не двигаясь, прислушивался. Ветер с шумом захлопнул окно и опять открыл его. Потом вновь захлопнул. Он будто отыгрывался на невинном окошке. Однако это привлекло внимание Херфурта, который стоял у двери.

Херфурт вошел в дом, поднялся наверх, подошел к открытому окну, посмотрел вниз. Никого не видно.

А Таллер лежал в траве под окном. Прыгая, он повредил левую ногу. Осторожно пошевелил ею. Боль усилилась, но идти все же можно. Таллер глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и рванул. До опушки леса было примерно шестьдесят метров. Это же сущий пустяк! И тогда он скроется в спасительной для него чаще леса. Черная стена леса, казавшаяся чернее самой темной ночи, становилась все ближе и ближе.

И вдруг он услышал из окна окрик Херфурта:

— Стой! Остановись!

Таллер продолжал бежать.

Очередь из автомата трассирующими Таллера не задела. Взвилась ввысь осветительная ракета. Над просекой загорелся белый фейерверк. Яркий свет заставил Таллера прильнуть к земле. Тяжело дыша, он лежал совсем рядом с лесом, вцепившись руками в сырую траву. Медленно спускались на землю огни осветительной ракеты. Ветер стих. Услышав голос унтер-офицера Херфурта, который подавал команды своим пьяным солдатам, Таллер хотел вскочить и бежать. Однако было слишком поздно. Он продолжал лежать и тогда, когда рядом появился Херфурт.

— Жаль, Таллер, очень жаль, — сказал унтер-офицер. — А ведь ты был неплохим парнем.

ПЯТНИЦА

1

Кальмус оказался человеком полезным. Он искусно провел своих людей по дорогам, которые нередко проходили недалеко от линии фронта. Однажды беженцы попали в село, занятое советскими танками. Беглецы проделали немалый путь — километров четыреста.

Колонна беженцев со своими повозками и лошадьми преградила путь танкам. Помимо своей воли беженцы превратились в живую баррикаду.

Позже сами беженцы вспоминали с улыбкой об этой первой и пока единственной встрече с русскими солдатами, дивились своей неловкости, с какой они пытались свести лошадей с дороги, восхищались энергией русских солдат.

Еще больше удивил их тогда сам Кальмус, который крикнул беженцам:

— Люди! Освободите дорогу! Мы ведь мешаем их победному маршу!

Слова эти были сказаны тогда отнюдь не с издевкой, а скорее в мудром раздумье.

Его тотчас же послушались, решив про себя, что чем скорее русские одержат победу, тем скорее они вернутся в свои родные села. Лошадей и повозки мигом стащили с проезжей части, освободив ее для прохода советской воинской части.

За долгий период их совершенно бессмысленного бегства им пришлось пережить смерть двух людей — грудного ребенка и старухи.

В скитаниях они все как-то сплотились, двигаясь друг возле друга: мужчины, женщины и лошади. Не было в их колонне только домашнего скота.

Кальмус исполнял обязанности старшего. Сейчас он привел колонну беженцев в Вальденберг, о существовании которого никто из них раньше не имел ни малейшего представления.

В четверг вечером провели проверку. Выяснилось, что всего в колонне двигалось 194 человека, 82 лошади, 36 повозок, нагруженных разным домашним скарбом, но ни у кого не было ни сена, ни овса, ни зерна, ни муки.

— Проклятье! — выругался один из шести членов крестьянского совета, который был избран четыре недели назад вместо общинного совета. — Проклятье! Мы, Кальмус, кажется, дошли до ручки! Дальше — конец!

Кальмус ничего не ответил и продолжал молча шагать по железнодорожным шпалам. За двое суток здесь не прошел ни один состав.

Вдруг Кальмус исчез в темноте, оставив в недоумении членов крестьянского совета. Через полчаса он появился так же неожиданно, как и исчез.

— Нам необходимо собраться вместе. Над нами смилостивился железнодорожный чиновник. Если нам повезет, то через сутки мы поедем дальше на поезде, — объяснил Кальмус.

— А что будет с лошадьми? Куда мы их денем, если сами поедем на поезде?

— Подождите, все образуется.

Когда на город опустилась ночь, беженцы расставили повозки кру́гом, а лошадей расположили в центре. Выставили часовых, их шаги гулко отдавались в ночной тишине. Жители восточных районов, бежавшие от приближающегося к ним фронта, расположились в вагонах железнодорожного состава, который трое суток назад прибыл откуда-то с севера и теперь стоял на запасном пути, так как никто из железнодорожников не знал, куда его следовало отправлять.

После полуночи старший охраны разбудил Кальмуса, спавшего в одном из классных вагонов. Откровенно говоря, начиная с декабря Кальмусу редко какую ночь приходилось спать по-человечески. Все ночи, даже самые спокойные, он постоянно был начеку. Кальмус неохотно спрыгнул с подножки вагона на землю, недовольный тем, что за эти полгода ему так и не удается как следует выспаться.

— Что случилось? — спросил он.

— Тут вот пришли люди, с тобой поговорить хотят.

Кальмус тряхнул головой, прогоняя остатки сна. Ночь была темной, и он никак не мог разглядеть людей, пришедших к нему.

— Давайте говорить откровенно, — предложил Кальмус уставшим голосом. — Вы солдаты? Что вам от нас нужно? Если вы хотите, чтобы мы освободили вагоны, то можете быть спокойны: мы этого делать не собираемся. Выгнать нас из них никто не может. Если вы хотите ехать в эшелоне, поищите себе другие вагоны! Война кончилась!

К Кальмусу подошел составитель поездов Музольт. Это его назначил Раубольд комендантом станции. Музольт спросил:

— Вы здесь старший?

— Да, — ответил Кальмус.

— Тогда передайте своим людям, что состав необходимо освободить. И немедленно! Если с рассветом в поезде останется хоть один человек…

— И что тогда? — поинтересовался Кальмус.

— Где это видано, чтобы в составе, стоящем на запасных путях, находились люди? Это нарушение инструкции!

— Мы ведем себя тихо, движению железнодорожного транспорта не мешаем. Да и поезда-то сейчас не ходят! Откуда им взяться? А нам нужна крыша над головой, наши люди и так долго жили, как бродяги.

Однако Музольт был непреклонен: он требовал немедленно освободить вагоны. Музольт невольно вспомнил наказ Раубольда, который поручил ему столь ответственное дело. Задание было не из легких, хотя пока еще Музольт не ощущал всей тяжести этого бремени. Музольт был уверен в своей правоте. Ему захотелось увидеть человека, с которым он разговаривал.

— Есть у кого-нибудь спички? — тихо спросил Кальмус.

Кто-то чиркнул спичкой, осветив на несколько секунд лица Музольта и Кальмуса.

Кальмус задумчиво склонил голову. Он кивнул Музольту, но тот не понял, что бы это могло значить. Кальмус не понравился Музольту. Железнодорожник придумывал, что бы ему сказать веское.

Однако Кальмус опередил его и заговорил первым:

— Я так и предполагал. Вы тут сидели и грелись у печки. Ничего не видели, ничего не пережили, ничего не сделали! Валяли дурака! Днем прятались, ночью корчили из себя героев. С такими мы уже встречались. Интересно, где ты был вчера, например? А позавчера? Да и вообще все это тяжелое время?..

— Антифашисты… — начал было железнодорожник, но Кальмус перебил его:

— Послушай лучше меня. Я вызвался вести этих людей. И я буду вести их до тех пор, пока они этого хотят. Пока они меня слушаются. Этот состав будто специально приготовили для нас. И никто нас из него не выгонит!

— Я выгоню! — крикнул Музольт.

— Вы зря упрямитесь! Состав этот вам вовсе не нужен.

Железнодорожник стоял перед Кальмусом и думал то о том, как бы передать свою беспокойную должность кому другому, то о том, как бы показать этому упрямцу, где раки зимуют. Он сделал шаг вперед и подошел так близко к Кальмусу, что даже чувствовал его дыхание.

Музольта заботило одно — как бы вокзал снова сделать вокзалом. На путях — никакого движения. Кругом полная тишина. «Интересно, надолго ли эта тишина? Когда люди проснутся и вылезут из вагонов, будет поздно объяснять им что-то», — подумал Музольт и тряхнул головой.

Кальмус, словно перехватив мысли железнодорожника, положил ему на плечо руку, причем сделал он это по-дружески, словно выражая этим свое понимание и сочувствие.

В этот момент стоило Музольту сказать одно доброе слово, как он нашел бы в Кальмусе друга, но Музольт не сказал такого слова.

— Сколько вас человек? — спросил Кальмус.

— Поговорим утром, — вместо ответа сказал Музольт. — Сними-ка лучше руку с моего плеча!

— Куда вы теперь направляетесь? — не отставал от железнодорожника Кальмус.

— К волостному старшине Цукману, если он на станции.

— Я тоже пойду.

Такое предложение не понравилось Музольту. И хотя по натуре он был человеком общительным, однако вовсе не хотел идти сейчас вместе с незнакомым человеком, каким-то вожаком беженцев из какого-то села. А может, этого села и нет вовсе? Может, оно существует только в фантазии Кальмуса? Этот крестьянин мешает ему захватить станцию, так как самовольно захватил целый состав…

Музольт замедлил шаг. Он никак не мог отделаться от мысли, что этот человек, шагающий рядом, уже заключил сделку с волостным Цукманом и что теперь он, Музольт, так или иначе попадет в заранее расставленную ловушку.

— Чего мы медлим? — спросил Кальмус.

— Оставайтесь на своем месте! — резко произнес Музольт и сам же удивился, какое впечатление произвели его слова: охранники, сторожившие повозки, сразу же разбежались, а Кальмус сделал шаг назад. Его словно осенило, что именно он должен делать. Он не отстал, а лишь пошел позади Музольта на таком расстоянии, чтобы не потерять его из виду. Товарищи Музольта, шедшие вместе с ним, перешептывались:

— Ну и проходимец же этот крестьянин! Как бы он не надул нас! Он хитер. Самый настоящий проходимец!

Музольту не хотелось оказаться в дураках. Он схватил Кальмуса за рубашку.

— Отпустите меня!

— Кто вы такой?!

— Моя фамилия Кальмус.

— Вы нацист?

Кальмус молчал. Один из охранников сказал:

— Кальмус хороший, он наш вожак.

— Вожак? — повторил Музольт и выпустил из рук рубаху Кальмуса, но как только почувствовал, что тот хочет уйти, опять схватил его.

— Вы не имеете права задерживать меня как какого-то преступника, как бродягу или жулика!

— Арестовать его! — приказал Музольт своим людям, хотя те не имели никакого представления о том, как нужно арестовывать крестьянина. Они сняли с ремня винтовки и щелкнули затворами. Однако делать этого не было никакой необходимости, так как Кальмус вовсе и не собирался обороняться, а его охрана и пальцем не пошевелила, чтобы защитить своего вожака.

— Вы жулики! Уличные жулики! Я вам покажу! Я Кальмус, крестьянин Кальмус, которого еще никогда никто пальцем не тронул! — закричал Кальмус.

— Пошли, да побыстрее, если не хочешь попробовать приклада! — бросил Музольт и зашагал вдоль состава, а потом пересек несколько путей и направился к станционному зданию. Он слышал за своей спиной чьи-то голоса. Хлопали двери вагонов.

У входа в вокзал Музольт остановился и громко приказал:

— Окружить здание! Два человека со мной! Смотрите, чтобы эта птичка не упорхнула!

— А может, мы несправедливо арестовали крестьянина? — спросил кто-то Музольта.

— Я с него начну, — ответил Музольт.

— Но беженцы… Я не знаю, Музольт. Может, лучше дать ему возможность бежать?

— Вперед, товарищи! Нас ждет Цукман!

2

До слуха железнодорожного чиновника Цукмана долетел шум со стороны эшелона с беженцами. Цукман открыл окно и прислушался, однако понять, из-за чего там шумят, он не мог. Если бы в его распоряжении находился хоть один человек, Цукман обязательно послал бы его узнать, по какой причине там шумят, но он остался на станции один-одинешенек. Со стороны путей до него долетали обрывки каких-то приказов, но каких, он тоже не мог разобрать, да и не очень-то старался, так как за последнее время на станции перебывало довольно много солдат. Цукман привык ни о чем их не расспрашивать, так как их военные тайны никакого отношения к жизни станции не имели.

Дней восемь назад на станции появилось множество солдат. Они установили на вагонах станковые пулеметы. Состав готовили к отправке на фронт.

«Какое безумие, — думал тогда Цукман, — отправлять солдат на фронт, хотя уже никто не знает, где этот фронт находится».

Сейчас он увидел вооруженных гражданских. Они окружали вокзал. Цукман никого из них не знал. За его спиной вдруг хлопнула дверь. Повернувшись, Цукман увидел, что посреди комнаты стоит Музольт. Чиновник перепугался, увидев направленный на него пистолет, и инстинктивно поднял вверх руки, хотя в душе его росла злость.

«Музольт, простой составитель поездов, позволяет себе такое! Ну и чурбан же!..»

Цукман невольно вспомнил, как весной 1943 года под откос были пущены две цистерны с чистым авиационным бензином. Погибло больше шестнадцати тысяч литров бензина. Цукман был тогда уверен, что эта диверсия — дело рук Музольта, хотя никаких доказательств у него не было.

— Не вздумайте сопротивляться, Цукман! Антифашистская власть назначила меня комендантом железнодорожной станции, господин чиновник! — сказал Музольт.

Цукман молча кивнул, а сам подумал о том, что этот Музольт — большой притворщик и умело притворялся много лет.

Однажды Цукман спросил его: «Вы сами — сторонник тотальной войны или нет?»

Музольт тогда не ответил и лишь загадочно улыбнулся, действуя по принципу: если хочешь сохранить себе жизнь, держи язык за зубами.

— Вам придется выполнять мои приказы! Понятно? — строго проговорил Музольт.

Цукман снова кивнул, на его лице было написано раздражение.

Под окном неожиданно раздался выстрел, на путях поднялся шум. В небо взвилась осветительная ракета. В ответ на выстрел открыли стрельбу и люди из группы Музольта, окружившие здание вокзала. Со стороны стрелок тоже послышалась стрельба: там четверо солдат столкнулись с группой рабочей самообороны. Люди Музольта, поняв, что стреляли не по ним, успокоились.

Музольт подскочил к окну и высунулся из него. Со стороны запасных путей слышались шаги множества людей. Музольту показалось, что беженцы идут для того, чтобы захватить вокзал.

Цукман, стоя за спиной Музольта, тихо кашлянул.

Музольт напрягал зрение, но ничего не видел в темноте. На всякий случай он громко крикнул:

— Стой!

Прислушался: шагов не стало слышно. Тишина воцарилась и в здании вокзала. Музольт с облегчением вздохнул.

Стоя у открытого окна, он громко крикнул в темноту так, чтобы его слышали и те, кто находился на путях, и те, кто был возле складских помещений:

— Во всех, кто попытается приблизиться к вокзалу, будем стрелять без предупреждения!

— А если это беженцы? — спросил кто-то из группы Музольта.

— Стрелять в каждого, кто попытается приблизиться к вокзалу!

Отдав приказ, Музольт отошел от окна, сел на стул и сказал, обращаясь к Цукману:

— Я здесь работал составителем поездов, вы были железнодорожным чиновником. С этого часа мы с вами поменялись ролями. Теперь вы, чиновник, будете подчиняться простому составителю поездов. Мы взяли власть в свои руки. Антифашистская власть — это власть таких же рабочих, как я! А сейчас сделайте так, чтобы беженцы покинули вокзал. Но имейте в виду: если вы попытаетесь надуть меня, а значит, антифашистскую власть, вам несдобровать!..

Цукман кивнул.

— Скажите что-нибудь, от ваших молчаливых кивков можно с ума сойти!

— Я все понял, — сказал Цукман.

— Ну то-то!

— Могу я спросить, что будет с железной дорогой, если такие, как вы?..

— На этот вопрос я могу вам дать точный ответ. В первую очередь я ликвидирую название «Германская имперская дорога». Не будет свастики на вагонах, у железнодорожников не будет старой формы и старых фуражек. Чиновников на железной дороге тоже не будет. Я придумаю новое название дороги, ну, например: «Антифашистская железная дорога». Или что-нибудь в этом роде…

— И вы собираетесь один руководить всей Германской имперской дорогой? — явно с издевкой спросил Цукман.

Музольт уловил издевку, но, чтобы не взорваться от бешенства, начал смеяться, а сам лихорадочно искал в голове подходящий ответ. Наконец он сказал:

— Ты думаешь, я действую один? Ерунда! Ты заблуждаешься! — И Музольт опять рассмеялся.

Потом все замолчали. Стало тихо-тихо.

— Значит, сначала я должен удалить с территории станции всех беженцев? — переспросил Цукман. — А что потом?..

— В первую очередь удалить беженцев, — подтвердил Музольт.

— Это значит лишить бедняг крыши над головой, выгнать их всех под открытое небо и тем самым еще больше отравить им и без того несладкую жизнь?

— Да! Да! Да!

В глубине души Музольт проклинал Раубольда за то, что тот назначил его комендантом станции, и злился на самого себя. У него было такое чувство, что он наделал целый ряд глупостей, которые тяжким бременем легли на его плечи. Правда, он выполнил задание Раубольда — занял вокзал, точнее, кабинет Цукмана. А что ему делать дальше? Ведь от следующего решения зависел его авторитет!

— А что вы намерены делать со мной? — спросил Цукман. — Вам известно, что я состоял в нацистской партии, однако вы хорошо знаете, что я ничего противозаконного не делал.

— Мы это знаем.

— Тогда защитите меня.

— Этого я вам обещать не могу, — уклончиво ответил Музольт, чувствуя, что этого Цукмана стоит немного припугнуть и лучше держать его в неизвестности.

— Я ведь тогда и рта не раскрыл, когда взорвались цистерны с горючим.

— А что вы об этом знали, господин чиновник?

— Ничего, но я догадывался…

— Негодяй!..

— Я вам еще понадоблюсь!

— Да, конечно, — ответил Музольт. — Вы нам еще понадобитесь, но только не думайте, что вы и впредь будете руководить всей работой станции.

В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет ввалились двое из группы Музольта, ведя Кальмуса.

— Здесь он будет в большей безопасности, — сказал один из них. — А то на улице крестьяне требуют его освобождения. Может, теперь они успокоятся.

Музольт взял в руки фонарь «летучая мышь» и, подняв его над головой, осветил лицо Кальмуса.

— Если вы будете подстрекать своих людей… — медленно начал Музольт.

— Как я могу их подстрекать, когда вы меня задержали как преступника?.. Все вы это придумали! — закричал вдруг Кальмус. — Ничего вы не знаете! Вам пора бы научиться разбираться в людях! Вы — странный, взбалмошный человек! У вас в голове — хаос. Вы забили себе голову мыслями о какой-то революции, а сами стреляете и убиваете!

— Вы мне здесь не орите! — оборвал его Музольт.

Фонарь в руке Музольта качался, будто во время бури. Музольт медленно опустил его, и на лица присутствующих упали глубокие тени.

Наступила долгая, томительная пауза.

— Если вы его сейчас отпустите, на станции сразу же станет тихо, — первым нарушил молчание Цукман, кивнув головой в сторону Кальмуса. — Если мы вместе поразмыслим, то сможем быстро навести порядок на станции. Беженцы пока могут оставаться в вагонах…

— Сколько паровозов стоит под парами? — перебил его Музольт.

— Всего лишь один маневренный паровоз.

Музольт повернулся к товарищам, стоявшим позади Кальмуса, и сказал:

— Пусть все паровозы дадут гудки. Пусть жители города знают, что мы победили.

Цукман и Кальмус усмехнулись, но, к счастью, Музольт не заметил этой усмешки.

Через пять минут над железнодорожными путями раздались визгливые гудки маневренного паровозика. Гудки раздавались через каждую секунду, и их хорошо было слышно в городе, а эхо отдавалось в близлежащих горах.

3

Утро было холодным, и Раубольд замерз. Холодок заползал за шиворот. Поврежденная рука и парализованное колено ныли. Услышав выстрелы со стороны железнодорожной станции, Раубольд подумал: «Ну, Музольт уже действует как комендант станции. Человек он надежный: все, что задумает, всегда сделает». Услышав паровозные гудки, Раубольд понял, что и на станции одержана победа. Все это радовало.

Раубольд с нетерпением ждал наступления утра. При свете дня все выяснится и будет видно, окончательно ли они победили.

Небо на востоке заалело. Наступающий день обещал быть солнечным. Городу Вальденбергу нужны были и солнце, и порядок.

Распространились слухи, будто коммунисты встретили сопротивление. В городе слышалась перестрелка. Слухи ползли самые невероятные. Однако все шепотом называли одну фамилию. Называть ее вслух боялись: ведь и у стен бывают уши. «Хайнике, Георг Хайнике…»

— Это тот самый Хайнике, который в тридцать третьем?..

— Он самый.

— А разве его тогда не расстреляли?

— Нет, он остался в живых.

— Вообще-то он порядочный человек. А почему его, собственно, тогда забрали?.. А позже еще раз?..

— Да, он порядочный…

В то утро на улицах города впервые не было слышно топота солдатских сапог. Остатки частей разгромленной армии будто сквозь землю провалились. Может, они натолкнулись на русских или американцев, сложили оружие и теперь маршируют на лугу за колючей проволокой? Измученные и равнодушные ко всему на свете, пленные солдаты лежали на сырой земле и ждали, что же с ними будет дальше. Ждать им придется еще довольно долго, поскольку пленных набралось так много, что решить их судьбу за один день было просто невозможно.

Перед зданием ратуши стоял грузовик. Хиндемит укреплял на нем красное полотно.

— Перестань болтать ерунду! — сказал ему Раубольд, продолжая начатый спор.

— Как люди узнают, что машина принадлежит нам, если мы не вывесим флага? Она теперь наша собственность! И пусть об этом знают все!

— А как люди узнают, что на этой машине едем именно мы? Уж не по этой ли тряпке?

— Настоящего флага нам сейчас все равно нигде не купить.

Раубольд, который обычно соображал быстро, на этот раз растерянно замолчал. Он пробовал сосредоточиться, но это ему не удавалось. Удивительно, но Раубольд ни разу не подумал о том, что Хиндемит мог примкнуть к восставшим из-за собственной выгоды. В другой обстановке он обязательно подумал бы об этом.

— Ты не антифашист? — спросил Раубольд.

— Нет, я водитель грузовика.

— Но ведь ты ненавидел фашистов?

— Ненавидел?..

— Почему же ты пошел вместе с нами?

— За хорошее дело я всегда готов выступить.

— Ты не коммунист, не антифашист, а просто шофер. И я доверяю тебе возить себя, а? — проговорил Раубольд.

— Можешь не доверять, я и без тебя буду ездить.

Раубольд глубоко вздохнул и, по-дружески стукнув Хиндемита по плечу, сказал:

— Смотрите-ка, он хочет обойтись без меня. Он хочет разъезжать на машине без меня!

И оба, довольные, рассмеялись.

— Нам бы перекусить не мешало, — заметил Хиндемит.

— Смотрите-ка, у него в голове одна жратва! — воскликнул Раубольд. — Не что-нибудь, а только жратва!

Раубольд отошел в сторонку, сел прямо на кучу кирпичей и, положив локти на колени, обхватил голову руками. Он думал о том, что его отряд пополняется все новыми и новыми людьми. Они приходят добровольно, и он никого обратно не отсылает. Пусть лучше бы людей у него было меньше, но чтобы это были сознательные, серьезные бойцы, которые руководствовались бы не одними только чувствами. Он отослал бы назад этого Хиндемита, но не было причины.

Эдак могут прийти тысячи разных хиндемитов и заявить: «Мы хотим идти вместе с тобой! Дай нам какое-нибудь задание, Раубольд! И не кричи на нас так, Раубольд! Успокойся, мы хотим идти с тобой!» Задание у него было готово: взятие власти народом, претворение в жизнь идей партии! Все это ставило целую массу самых всевозможных задач, которые необходимо быстро решать, а его опасения могут только повредить делу.

Раубольд решил держать себя в руках и не взрываться, насколько это возможно, однако если речь пойдет о каком-нибудь матером нацисте, который превращал жизнь людей в сущий ад, то тут он, Раубольд, за себя не ручается.

Раубольд улыбнулся. Ведь цели, ради которых они решили сражаться, можно объяснить простыми словами, без всякого крика, без угроз, и люди его, разумеется, поймут. Ну а кто не захочет понять, можно и силу применить. Сила — тоже аргумент, хотя и не самый важный.

Раубольд встал и сказал:

— Поехали!

Сели в машину и, дождавшись Ентца, поехали к Хайнике. Трое вооруженных солдат, облокотившись на крышу кабины, держали в руках автоматы и зорко просматривали улицу, однако она была безлюдной.

4

На лестнице послышались чьи-то шаги. Таллер сначала услышал их (наконец-то шаги!), а затем кто-то повернул ключ в замочной скважине. Его ослепил яркий свет карманного фонарика (наконец-то свет!). Таллер закрыл лицо руками, радуясь тому, что наконец-то за ним пришли.

— Выходи! — приказал Херфурт.

Таллер с трудом поднялся. Всю ночь напролет он не спал, хотя сидеть в каземате ему приходилось и раньше. Он дрожал от холода.

— Слава богу! Как хорошо, унтер-офицер, что ты, пришел за мной, а то я уж начал думать, что мне придется околеть в этой камере. Холод собачий! Воняет прелой картошкой, не продохнешь. А я терпеть не могу этого запаха. Такой дыры, как эта, мне еще никогда не приходилось видеть.

Херфурт сорвал с Таллера куртку, которую ему дала Элизабет Шернер, и бросил ее к его ногам.

— Дружище, оставь это. Жакет не так уж и плох, только очень тонок. Он напоминает мне нашу форму, в которой мы мерзли зимой сорок первого года под Москвой. Ты еще не забыл этого?

— Тебе эта куртка больше не понадобится.

— Точно, точно, унтер-офицер, — согласился Таллер. — Дай мне мой китель. Он мне больше к лицу. Как паршиво, должно быть, я выглядел в этой куртке, которая шилась не для меня…

Херфурт рассмеялся.

— Я выглядел смешно. Хорошо еще, что у меня не было зеркала и я не видел в нем себя.

— Заткнись, Таллер!

Таллер отпрянул назад и прислонился спиной к стене. Руками ощупал кирпичи, которые показались ему отполированными. Провел рукой по пазам между кирпичами. Он только теперь заметил, что вместе с унтер-офицером Херфуртом пришли двое часовых.

— Ты этого не сделаешь! — закричал Таллер.

— Могу.

— Унтер-офицер!

— Поздно, Таллер!

— Вспомни наши бои, Херфурт!

Херфурт пнул Таллера ногой, а кулаком ударил в шею. Удар был очень сильный, но Таллер смолчал. Его толкали вверх по крутой лестнице. Он кряхтел, запинался, но вскоре оказался у двери, освещенной тусклой лампой. Вышли во двор. Перед домом стоял обыкновенный кухонный стол.

Оба часовых провели Таллера чуть вперед и остановились.

Таллер опустил голову на грудь. Херфурт сел за стол. Часовые стали по обе стороны от Таллера. Оба они были не бриты, в глазах застыл страх.

Таллер никак не мог понять, что же с ним теперь сделают. Недоумевающим взглядом он посмотрел на солдат, которые выстроились полукругом перед столом. Тут же стояла и Элизабет Шернер. Таллер пытался перехватить ее взгляд, но она явно избегала этого.

— Идет военный трибунал! — монотонно произнес Херфурт.

В горле у Таллера защекотало, будто ему хотелось засмеяться.

«Херфурт решил припугнуть меня и разыграть комедию заседания военного трибунала. Он, видимо, решил, что как только я увижу кучу людей и стол, то сразу же наложу от страха в штаны. Такого удовольствия Херфурт не получит», — думал Таллер.

— Слушается дело о дезертирстве, — продолжал Херфурт.

Таллер поднял голову и посмотрел на густые кроны сосен, сквозь которые не могли пробиться солнечные лучи, Утро выдалось прохладное, и Таллер поежился, подумав, что Херфурт слишком затянул эту комедию, что давно пора ее кончать. «Скорее бы отпустил меня, чтобы я как следует мог выспаться».

Однако вместо этого Таллер услышал, как изо рта Херфурта вылетали слова:

— …Он нарушил присягу!.. Совершил дезертирство!.. Дезертирство!

После небольшого перерыва унтер-офицер Херфурт огласил приговор по делу Таллера:

— Приговорить к смерти через повешение!

Таллер зашатался. Он изумленно посмотрел на часовых, которые схватили его под руки и повели за дом. Таллер почти не сопротивлялся. Он вдруг засмеялся наивным детским смехом.

Когда они завернули за угол дома, Таллер увидел, что под большим деревом стоит пустой ящик, а с толстой ветки свисает веревочная петля.

Таллер в ужасе закричал. Часовые заткнули ему рот тряпкой, заломили руки за спину и связали их. Таллер не чувствовал боли, хотя мокрая веревка так впилась ему в руки, что кожа в одном месте лопнула и потекла кровь. Однако он ничего не чувствовал. Он спокойно дал поставить себя на ящик, но, когда на шею ему накинули петлю, его вновь охватили гнев и возмущение. Он начал на чем свет стоит ругать Херфурта, но было уже поздно, слишком поздно.

Теплые лучи солнца заглянули в окна домов. Сосны отбрасывали длинные тени. В траве блестели капли росы. Дул легкий, чуть заметный ветерок.

Херфурт провел рукой по лицу, однако перед глазами по-прежнему был Таллер, висевший на дереве. И Херфурт вдруг понял, что это был последний спокойный час в его жизни. Засунув руки в карманы, он стоял в каком-то полуоцепенении. Мимо него прошагали солдаты, но он не обратил на них никакого внимания.

5

Проникнуть в квартиру Хайнике незаметно было невозможно: доктор Феллер так поставил свой стул, что прекрасно видел каждого, кто подходил к двери.

Увидев Ентца, Раубольда и Хиндемита, выходящих из машины, доктор Феллер встал и пошел им навстречу.

— Как дела, доктор? — озабоченно спросил Ентц.

— Ни один из вас в квартиру Хайнике не войдет, — ответил доктор. — Он мой пациент, и я запрещаю вам.

— Ваш пациент и наш товарищ. Наши интересы сходятся, — улыбнулся Ентц, стараясь отстранить доктора легким движением руки.

— Хайнике очень плохо себя чувствует.

— Доктор преувеличивает опасность, — заметил Раубольд. — С тех пор как Хайнике вернулся, доктор все преувеличивает.

— Его необходимо отвезти в больницу, — сказал доктор.

— Он нам нужен! К тому же у нас пока нет своей больницы, — ответил Ентц.

— Он вам нужен только на сегодня?

— Не только, но сегодня он нам тоже нужен.

— Я со своей стороны больше Хайнике ничем помочь не могу. Нужно ждать, — сказал доктор.

— Ждать, ждать! А чего, собственно, ждать? У нас нет времени, доктор. Если вас слушаться, тогда…

— Вы можете меня не слушать, но Хайнике послушает.

— Он так сказал?

Доктор молчал. Раубольд недоверчиво покачал головой. Ентц смотрел себе под ноги и инстинктивно считал плитки, которыми была выложена дорожка.

Радость по поводу победы, одержанной этой ночью, как-то сразу померкла. Позади Раубольда стоял шофер Хиндемит и шаркал ногами по земле. Ентц оглянулся, его так и подмывало сделать замечание Хиндемиту, однако он так сжал в руке свою фуражку, что козырек ее переломился пополам и выпала грязная, вся в жирных пятнах, подкладка из искусственного шелка.

— Пока он жив, он принадлежит нам, — сказал вдруг Хиндемит.

— Мы сюда пришли не ради прогулки, — начал Раубольд, обращаясь к доктору. — Вы нам мешаете, Феллер. А тот, кто нам мешает…

— Раубольд! — воскликнул Ентц.

Раубольд замолчал, но он был слишком возбужден, чтобы спокойно мыслить в этот момент. Его раздражал сейчас не только доктор Феллер, но даже Ентц. А этот Хиндемит? «Если б мы все поменьше жеманничали, то нацисты не продержались бы у власти двенадцать лет!»

— Разве мы фашисты? — тихо спросил Ентц.

Раубольд бросил свой пистолет на землю:

— Если так, то зачем мне оружие?

Хиндемит поднял пистолет и отдал Раубольду. Тот небрежно сунул его в кобуру. Немного успокоившись, он сказал:

— Я возглавляю вооруженный отряд. Сегодня мы выступаем. Одними призывами города не захватить.

— Этот вопрос решит партия, — заметил Ентц.

— Для нас партия — это Хайнике. Как он решит этот вопрос?

— Я тоже еще здесь, Хиндемит и ты, вот и доктор Феллер, возможно. А что касается Хайнике, так ты его прекрасно знаешь. Пока он жив… — не отступался Ентц.

— Если вы говорите от лица всей партии, то можете на меня не рассчитывать. Я за всю свою жизнь никогда ни в какой партии не состоял, — сказал доктор.

— Поживем — увидим, — заметил Ентц.

Раубольд отстранил доктора в сторону и направился к Хайнике. Георг лежал неподвижно на диване, накрывшись легким одеялом. Однако глаза его жили своей жизнью: они проследили за каждым шагом Раубольда, сопровождая его от самого порога.

Раубольд еще никогда не видел Георга в таком состоянии. Раубольд невольно провел ладонью по глазам, словно желая прогнать от себя неприятное наваждение.

«Черт бы меня побрал! Что это я вдруг стал таким сентиментальным? Вроде бы не в первый раз вижу, как умирают люди. Раньше вид умирающих никогда так меня не трогал. Слезы Хайнике не помогут ни живому, ни тем более мертвому. Самое главное сейчас — помнить, что нужно сделать».

— Садись, — предложил Георг слабым голосом.

Раубольд принес себе стул. Хайнике трудно было узнать. Живости его не было и в помине, голос стал каким-то чужим, как у старика. Ворочался он тихо и очень осторожно.

— Да не держи ты себя так, будто находишься в морге, — тихо произнес Хайнике.

«Черт возьми, — невольно подумал Раубольд, — и откуда он только силы берет? Говорит так, будто и смерти не боится, будто это я, а не он находится на смертном одре. Окажись я на его месте, так, наверное, проклял бы все на свете. А он хорошо знает, что ему уж больше никогда не подняться с этой постели… Он даже не сможет подойти к окну и посмотреть бой, которого ждал всю свою жизнь!.. И его не будет среди бойцов! Одна только эта мысль хоть кого может свести с ума. Окажись я на его месте, прогнал бы всех, кто приходил бы ко мне выказывать сочувствие или плакать у моей постели…»

— Остальные товарищи тоже пришли? — спросил Хайнике.

Раубольд кивнул.

— Приведи их сюда. Я хочу их видеть и поговорить.

Раубольд не мог бы объяснить Хайнике, почему он один вошел к нему, а другие остались внизу. Не мог же он сказать Георгу, что еще несколько минут назад он сам считал его уже умершим.

Не мог Раубольд сказать Хайнике и о том, что его очень беспокоит одна мысль: не пострадает ли их восстание оттого, что им руководит смертельно больной человек?..

Вслух же он сказал:

— Иногда человек и сам не знает, что говорит. — И вышел из комнаты, чтобы позвать товарищей.

6

Доктор Феллер, войдя в комнату, остановился у дверей. Он смотрел на Хайнике и качал головой, недоумевая, как может человек на смертном одре развивать какие-то идеи, давать советы, о чем-то заботиться. Только доктор знал, как Георг страдает от боли. Феллер прекрасно понимал, какого труда стоит Георгу каждое слово.

Однако, вопреки всему, у всех присутствующих было хорошее настроение. Приход Ентца, Раубольда и Хиндемита очень обрадовал больного.

— Все люди смертны, — неожиданно сказал Хайнике, обращаясь в основном к доктору, который все еще сокрушенно качал головой. — Все люди смертны, — повторил Хайнике и добавил: — Разумеется, в том числе и я.

— Мне сейчас хочется выбежать на улицу и уничтожить недобитых фашистов, всех до одного. Хочется всем им отомстить за тебя! — взволнованно проговорил Раубольд.

— Оставь, ведь я еще живой, — заметил Хайнике.

— Ты будешь жить! — вмешался в разговор Ентц и, обратившись к доктору, спросил: — Он будет жить, доктор, не так ли? Скажите ему, что он будет жить!

— Да, да, разумеется… — пробормотал неуверенно доктор.

— Мой доктор — плохой артист, — с усмешкой сказал Георг и выпрямился. Ворот его рубашки был расстегнут, обнажая худую шею.

— Интересно, что бы вы рассказывали обо мне потомкам, вспоминая события этих дней, если б я вдруг взял бы да и умер, отняв у вас ценное время на свое погребение? — пошутил Георг.

Раубольд опустил голову. Он стыдился своих мыслей, которые одолевали его несколько минут назад.

Георг сел, подложив себе под спину подушку. Утреннее солнце заливало комнату ярким светом. Казалось, солнечные лучи вдохнули новые силы в больного. На его щеках появился слабый румянец, и весь он как-то оживился. Георг слабо улыбнулся, но эта улыбка не могла стереть с его лица печать глубокой усталости и бессилия.

— Тебе, Раубольд, необходимо съездить на «Красную мельницу». Узники лагеря — наши союзники. Съезди, скажи им, что мы взяли власть в свои руки. Выпусти их на свободу!

«Они уж, наверное, ибез нас давным-давно разломали ворота и прибили начальника лагеря, если он заранее не дал деру», — подумал Раубольд.

Георг говорил очень тихо, и его друзья стояли около его кровати, боясь пропустить хоть одно слово. Ведь Георг умел дать ценный совет и подсказать, что именно нужно делать завтра.

Неожиданно заговорил доктор:

— Возможно, мое присутствие и мешает вам, однако я отсюда никуда не уйду. Я неким образом связан с вами. С Хайнике и с вами. До встречи с ним я жил и работал по своему усмотрению. Теперь я хочу быть больше, чем просто врачом Хайнике. Ваше дело нравится мне. Вот уж несколько недель я всеми помыслами с вами. Я — пожилой человек, но я уже не могу жить по-старому.

— Позже, доктор, поговорим об этом, позже, — сказал ему Георг.

— Когда же позже?

— Сегодня вам передадут госпиталь. Его нужно превратить в больницу. Военные врачи будут работать в качестве гражданских докторов. Вы не будете одиноки: Раубольд даст вам нескольких наших товарищей. — Обратившись к Ентцу, Георг продолжал: — Ты составишь список самых отъявленных фашистов. Ночью их всех нужно арестовать. Ночью, и не позже! Добровольно они не сложат оружия. Всех узников тюрем и концлагерей — немедленно освободить. Этим делом займется Раубольд.

— Можешь не беспокоиться, Георг. Я сделаю все, как нужно! — заверил его Раубольд.

— Я не беспокоюсь, — заметил Георг. — Вы должны помнить, что мы с вами взялись за необычное дело — освободить город от фашистской нечисти… А где сейчас находятся части Советской Армии? — спросил вдруг Георг.

— В двадцати пяти километрах от города, — ответил ему Ентц и добавил: — Если, конечно, можно верить немецким солдатам, которые говорят об этом.

— А американцы?

— Восточнее города, километрах в тридцати.

— Нам необходимо войти в контакт с русскими, узнать, почему они не взяли город.

— Этим займемся завтра. На сегодня у нас и так много дел! — сказал Ентц.

— Хорошо. Тогда простимся до вечера. До свидания, товарищи!

Все вышли, в комнате Хайнике остался только доктор. Он сел на стул поближе к кровати, уставившись взглядом в пол из линолеума.

Георг с трудом поднял свою обессиленную руку и, поймав руку доктора, слабо пожал ее. Он молча благодарил доктора.

7

Их было пятеро. Раубольд и Хиндемит сидели в кабине, трое стояли в кузове грузовика, навалившись грудью на железную крышу кабины. В руках у них были автоматы, из которых они в любой момент могли открыть огонь. На левом рукаве каждого красовалась белая повязка.

Грузовик на большой скорости промчался мимо замка, где их, разумеется, не ждали с таким нетерпением, как в концлагере «Красная мельница». Затем проскочили по узенькому деревянному мостику, по которому грузовикам запрещалось ездить. Вот и окраина города. Вдали показалось массивное здание мельницы, выстроенной из красного кирпича.

Хиндемит бросил беглый взгляд на Раубольда. Тот клевал носом, на лице его застыла безмятежная улыбка, будто он ехал не на выполнение серьезного задания, а на самую обычную прогулку в какую-нибудь крохотную деревушку, где они забредут в корчму и будут за кружкой пива наслаждаться дружеской беседой.

— Что нас ждет в лагере? — спросил Хиндемит.

— Лагерная охрана, видимо.

— Уж не думаешь ли ты, что узники лагеря потеряли здравый смысл? Они, может, уже ухлопали начальника лагеря, а?

— Может, и ухлопали, — согласился Раубольд.

Машина промчалась мимо лагерного забора. Позади мельницы поднимался столб дыма.

Хиндемит дал газу и подъехал к воротам. Раубольд выпрыгнул из машины. Костер горел в самом центре лагерного двора. Вокруг него стояли лагерные рабочие и грелись, протягивая к огню замерзшие руки.

Хиндемит и Раубольд подошли к воротам. Лагерь был обнесен забором из колючей проволоки, через который хорошо просматривалось все, что там происходило. Столбы забора вверху были изогнуты во внешнюю сторону, отчего казалось, что даже они отвернулись от лагерной площади, на которую, будто скот, сгоняли узников, избивали их палками и травили собаками.

Хиндемит с нескрываемым любопытством смотрел сквозь колючую проволоку в тот особый для него лагерный мир, о котором он знал только понаслышке, в основном из рассказов шепотком на ухо.

Раубольду же была хорошо известна лагерная жизнь. Он вспомнил сейчас, как летом прошлого года начальник лагеря жестоко избил доской с гвоздями двух узников, чехов, которые вскоре после этого умерли в страшных мучениях в лагерном лазарете. Чем больше затягивалась война, тем чаще наведывалось гестапо в лагерь, увозя с собой все новые и новые жертвы.

Раубольд сделал шаг вперед и обеими руками ухватился за колючую проволоку, не чувствуя даже, как железные колючки впиваются ему в ладони. Он приблизил лицо к проволоке… Создавалось впечатление, будто он сам — узник лагеря.

Тихо, но так, чтобы его мог расслышать Хиндемит, Раубольд сказал:

— У них нет никаких оснований дружественно к нам относиться. Для них мы — немцы, которые травят их собаками и бьют палками. Не исключена возможность, что нас встретят градом камней. Если они сами разломают ворота и всей ордой хлынут в город, нам придется не сладко: ведь все они горят ненавистью. Если они сейчас не увидят разницы между немцами вообще и нацистами в частности, то потом их винить в этом будет поздно. У них нет оснований бросаться нам на шею и благодарить нас за то, что мы их освободили. Если среди них найдется хоть один человек с оружием, то…

Заключенные зашевелились и стали подходить к воротам. Глаза узников горели ненавистью. В лагере в то время находилось 687 советских граждан, 258 итальянцев, 194 чеха, 199 французов, 142 поляка, 70 американцев, 75 латышей, 60 бельгийцев, 9 греков и 5 турков. Все они жили в нечеловеческих условиях. Все 1699 узников работали на одном из вальденбергских военных заводов, производя различное вооружение. Показатель промышленного производства завода в рейхсмарках вырос с 2,7 миллиона в 1940 году до 6,5 миллиона в 1944 году. Дело в том, что труд узников концлагерей и тех, кого угнали на принудительные работы, не оплачивался…

Дверь одного из бараков с шумом распахнулась, и на пороге появился начальник лагеря с овчаркой на поводу. Никто не знал его настоящей фамилии, все называли его Ломом. Однажды он сам заявил:

— Я как лом: меня ничем не согнешь.

Когда к нему обращались «господин начальник лагеря», он сердился и бил тех, кто его так называл. В таких случаях он требовал, чтобы его величали Ломом. Однако стоило кому-нибудь назвать его так, как он вдвойне бил «провинившегося», доказывая, что он никакой не Лом, а господин начальник лагеря. Его ненавидели всеми фибрами души. Он был жесток и превратил лагерь в сущий ад.

Увидев у ворот лагеря грузовик и людей с автоматами, Лом в душе стал проклинать себя за то, что не сбежал ночью. Он то бледнел, то краснел, как рак. Овчарка так и рвалась с поводка.

Остановившись метрах в пяти от ворот, он вежливо спросил:

— Что вам угодно?

— Иди ближе, Лом! — сказал Раубольд.

Начальник лагеря подошел ближе. Теперь они стояли друг против друга, их разделяли только ворота, обтянутые колючей проволокой.

— Открывай ворота! — приказал Раубольд.

Лом полез в карман и, достав связку ключей, начал один за другим открывать замки. Когда ворота приоткрылись на полметра, в щель быстро проскользнул Раубольд, а за ним — Хиндемит.

— Дай мне все ключи! — потребовал Раубольд.

— Если вы намерены принять у меня лагерь, — произнес Лом, — я готов передать вам его.

— Позовите переводчиков! — бросил Раубольд.

Переводчики появились моментально, будто они давно ждали этого приглашения. Их было шесть человек. Они выстроились перед Раубольдом на таком расстоянии, чтобы слышать каждое его слово.

— Нет только переводчика итальянца, — объяснил начальник лагеря. — Итальянцы всегда опаздывают. Я с ними намучился, а теперь вам придется мучиться.

— Посадите овчарку на цепь! — приказал Раубольд.

Лом привязал овчарку к железному кольцу. Наконец медленно и нехотя пришел итальянец. У Раубольда было такое чувство, что ему не хватает воздуха и он вот-вот задохнется.

Костер тем временем догорел, и к небу поднималась лишь тонкая струйка дыма. Появление Раубольда с грузовиком настолько ошеломило узников, что они буквально застыли на местах. Наступила такая тишина, что было слышно потрескивание углей в костре. На фоне мельницы, сложенной из красного кирпича, бросались в глаза грязные кубики бараков, которые вот уже несколько лет подряд красили зеленой краской. В воздухе сильно пахло хлоркой и несвежей водой.

Переводчики явно волновались, хотя стояли перед Раубольдом не больше трех минут, а ведь они привыкли к долгим нотациям.

Раубольд тоже волновался. Вместо того чтобы громко, во все горло закричать: «Вы все свободны! Вы свободны!», чертил носком ботинка какие-то загадочные линии.

Затем, позабыв и о переводчиках, и о том, что перед ним стоит начальник лагеря, произнес:

— Антифашисты прогнали нацистов из города и захватили власть в свои руки!

Сказав это, Раубольд посмотрел на лица узников, но ничего не мог прочесть на них — такими безучастными они были. Никто даже не усмехнулся, никто не попросил его повторить сказанное. Узники ждали, когда им переведут сказанное.

— Власть в городе теперь находится в руках рабочих, — вновь заговорил Раубольд. — Передайте своим людям, что антифашистская власть, которую возглавляет коммунистическая партия, в первый же час своей победы предоставляет свободу своим братьям по классу.

Начальник лагеря, стоя в стороне, внимательно слушал. Он ждал, что после этих слов узники бросятся на него и убьют. Он боялся не без оснований. Его мало было утопить в бочке с водой или же в клозете. Самое легкое — они могли пристрелить его, но он боялся даже такой смерти.

Увидев, что никто будто не обращает на него внимания, Лом решил потихоньку смыться, но его остановил окрик Раубольда:

— Ты останешься здесь!

Тем временем переводчики перевели узникам лагеря слова Раубольда. Послышались радостные крики, даже смех. Узники возбужденно загалдели сразу на семи языках.

— Немедленно передать все продукты питания в ведение выборного лагерного комитета. Лагерное командование из немцев распускается. Все узники лагеря будут обеспечиваться питанием наравне с гражданами города. Для наведения порядка в городе формируется антифашистская полиция, которая возьмет под свою защиту и лагерь. Избранный вами лагерный комитет должен обеспечить надлежащий порядок в лагере. Антифашистские органы власти в кратчайший срок примут все зависящие от них меры, чтобы как можно скорее отправить вас всех на родину! — Раубольд дал знак переводчикам перевести сказанное.

Когда смолкли переводчики, Раубольд обратился к начальнику лагеря:

— Пошли с нами! Марш!

Справа от гитлеровца шел Хиндемит, слева — Раубольд. Сев в машину, они уехали. Ворота лагеря остались незапертыми.

Переводчик итальянец, с которым «намучился» бывший начальник лагеря, вышел на дорогу и помахал удалявшейся машине рукой. Затем он вернулся в барак, достал из-под своего соломенного матраца пистолет, застрелил лагерную овчарку и, миновав незапертые ворота, исчез в направлении города.

8

В долине, окруженной лесом, в то утро царила тишина. День обещал быть спокойным. Вот если бы не казнь Таллера… Над сосновым бором в безоблачном небе парил жаворонок. Лениво потягиваясь и широко зевая, просыпались солдаты. Они спали на сене. В коротком сне солдаты хотели забыть и картину казни, и прочие неприятности. Разумеется, выспаться они не выспались и потому едва шевелились, неохотно поднимаясь. Однако вид у них был отнюдь не удрученный.

Несколько солдат вышли на поляну и, задрав головы, искали в небе жаворонков. Как по команде солдаты засунули руки в карманы и втянули шеи в плечи. Вид у них был такой, будто они озябли, хотя утро стояло теплое и безветренное. Из лесу пахло свежей зеленью. О казни Таллера они старались не вспоминать, так как в душе каждый из них не считал его виновным в столь тяжком преступлении.

Вскоре на поляне показался Альфонс Херфурт. Он тащил из дома ванну. Поставив ее на середину поляны, Херфурт принес два ведра воды и, плесканув ее в ванну, начал умываться. Намылившись по пояс, стал смывать с себя пену. При этом он так непринужденно фыркал и кряхтел, будто специально прибыл сюда для того, чтобы вот так помыться на лесной поляне под открытым небом. Затем начал растираться махровым полотенцем. Краешком глаза Херфурт наблюдал за своими солдатами. А те, находясь от него на значительном расстоянии, подумывали о том, то ли им подшутить над своим командиром, то ли сделать вид, будто они его не видят. Глядя, как плескается в холодной воде Альфонс, солдаты и сами были бы не прочь так помыться, но ни один из них не решился бы попросить у Херфурта ванну. Да и при мысли о холодной воде у них мурашки забегали по спине.

«Они так смотрят на меня, будто впервые в жизни видят раздетого по пояс унтер-офицера, — думал в это время Херфурт. — Казнь они восприняли спокойно. Может, они даже не поняли, что именно случилось на их глазах? Бывают такие случаи, когда и взрослые не сразу понимают смысл происходящих событий. Вчера они напились, сегодня утром послушно выполняли все мои приказы, а сейчас стоят с таким видом, будто готовят заговор против меня. Никакой дружбы больше нет и в помине. Из-за этой войны сейчас все полетело вверх тормашками, в том числе и такое понятие, как дружба…»

Из дома вышла Элизабет Шернер. Она повязала голову платком. На плечи накинула коричневую куртку из искусственной кожи. Легкой походкой подошла к Херфурту и сказала:

— Я пошла…

— Никуда ты не пойдешь! — оборвал он Элизабет, глядя куда-то мимо нее, хотя прекрасно видел и ее рот с тонкими губами, и упрямые пряди волос, которые то и дело спадали ей на лоб. — Ты пойдешь тогда, когда я тебе разрешу!

— Из своего собственного дома я буду уходить, когда мне заблагорассудится, и возвращаться, когда захочу! — возразила ему Элизабет. — Я в этом лесу родилась и выросла, я люблю этот лес и буду по нему гулять, когда захочу! — добавила она и пошла по тропинке, ведущей к лесу.

Херфурт не стал задерживать ее, даже не спросил, зачем ей понадобилось идти в лес. Он опять бросил взгляд в сторону кучки своих солдат. «Уж не подсмеиваются ли они надо мной? Проклятая банда! Втянули головы в плечи, будто находятся не здесь, а под Москвой зимой сорок первого года». Вид солдат испортил ему настроение. Он посмотрел на тропинку, по которой только что ушла Элизабет. «Обратно она, конечно, не вернется», — подумал он.

Херфурт выпрямился и направился к группе солдат, которые стояли в нерешительности.

Вид у солдат был далеко не воинственным: кители — не застегнуты, подворотнички — грязные. Собственно говоря, безукоризненным внешним видом они никогда не отличались, но сейчас они были похожи на шайку лесных браконьеров.

И все-таки Херфурт заметил в их глазах хитроватые искорки. Они отнюдь не прочь были ввязаться в какую-нибудь историю.

— Группа Херфурта, строиться! — приказал Альфонс.

9

Доктор Феллер был недоволен собой. После ухода Раубольда и его товарищей он сделал Хайнике два укола и дал ему несколько таблеток. Больной должен был уснуть, но Хайнике почему-то не спал. Правда, он чувствовал себя гораздо лучше, чем утром, однако в этом доктор не видел своей заслуги.

— Вам, Хайнике, никакого врача не требуется. Что я должен возле вас делать?

— Когда я вижу вас сидящим возле меня, мне как-то спокойнее, — ответил Хайнике.

— Вы, Хайнике, никогда не ценили врачей. Каждый раз, когда я к вам прихожу, вы затеваете со мной разговор, поскольку мне, единственно кому, разрешается заходить к вам, а вашим товарищам вход сюда временно запрещен.

— Это точно, — согласился Хайнике.

— Вам и сейчас нужен собеседник, а не врач. Пока я нахожусь возле вас, вы знаете, чем я занимаюсь. Если же уйду, тогда…

— Это тоже верно, — заметил Хайнике.

— Ну что ж, не будем попусту терять времени и начнем беседу. Я, возможно, тоже буду чувствовать себя лучше, если мой визит окажется не напрасным. Поговорим, поспорим, быть может…

— Мы хотим захватить власть. И нам действительно нельзя терять времени попусту. У нас его не так уж и много.

— И не будем спорить? — спросил доктор.

Хайнике покачал головой.

— А разве все хорошее возможно без спора? Разве истина рождается не в споре? Вы боитесь, Хайнике! Кто-то должен сказать вам правду. Так пусть таким человеком буду я, например. То, что вы затеяли, иллюзорно!

— Попытайтесь меня понять, доктор. Мы находимся на пороге новой эпохи. Старое разрушено, а новое только начинает расцветать! Нас, коммунистов, интересует буквально все. Вы видите только то, что происходит в нашем небольшом городке. Я же вижу события, которые разворачиваются во всей Германии. Она должна стать единой демократической республикой, более того, антифашистской социалистической республикой. А почему бы нашему Вальденбергу не стать прообразом этого нового социалистического государства? А почему бы и нет? Внесите и вы свою лепту, доктор, чтобы мы поскорее достигли нашей цели!

— Что я должен, по-вашему, делать? — спросил Феллер.

— Немного помечтать, доктор.

— О чем? — усмехнулся Феллер.

— Ленин объяснил нам, в чем заключается сущность Советской власти. И очень хорошо объяснил. Но ведь мы находимся не в России, а в Германии. Следовательно, нам нужно подумать, как лучше сделать и у нас то же самое, что сделали у себя в стране русские. Тут даже выдумывать ничего не нужно! А сущность Советской власти заключается в том, что государство, которым до сих пор управляли капиталисты, теперь впервые за всю нашу историю будет управляться классом — могильщиком капитализма. Даже демократическая республика зависит от горстки богатеев, в чьих руках находятся земля и средства производства. Теперь нам стало ясно, что мы должны делать. Нам нужна власть!

Доктор Феллер не усмехнулся, нет. Более того, на лбу у него залегла глубокая складка, вид у него стал озабоченный.

Хайнике замолчал. Доктор задумался над его словами. Никаких возражений у него не было, а спорить без причины он не собирался. Все, что сказал Хайнике, соответствовало действительности.

В этот момент доктору хотелось, чтобы перед ним оказался не Хайнике, а какой-нибудь больной попроще, ну, например, с насморком, которому нужно было закапывать лекарство в нос. Гораздо приятнее лечить такого больного, чем выслушивать теперешние речи Хайнике. Доктор понимал, что все, о чем сказал Хайнике, — правда, чистая правда. Доктор уже опасался, как бы ему самому не помчаться за книгами Ленина, чтобы лично прочитать то, что в них написано.

— Советская власть, — снова заговорил Хайнике, обращаясь к доктору, — и есть самый верный и победоносный путь для трудящихся масс, путь, который ведет к социализму!

— Я вам верю, Хайнике!

— Поработайте для нас, тогда и скажете, что вы нам действительно верите. Помогите нам взять власть! А до тех пор, пока вы не сделаете этого шага…

— Вы не умеете разбираться в людях, Хайнике! — перебил его доктор. — Человека легче понять не по словам, которые он говорит, а по выражению лица, которое выдает самые тайные помыслы. Вполне возможно, что в ближайшие дни к вам будет приходить много людей. И у каждого из них — свое лицо. Они будут слушать ваши речи широко раскрыв рот. Полагайтесь не только на то, что они нам скажут, а постарайтесь узнать, насколько сознательно они воспринимают ваши слова.

— Все, что мы говорим, — чистая правда.

— Вы всегда были таким праведником, Хайнике? Вы всегда и всем говорили то, что должно случиться, даже если вам это неприятно?

— Правда не всегда является, так сказать, полной правдой, — заметил Хайнике.

— Вы и сейчас умалчиваете о своих трудностях. Вы даже товарищам не говорите всей правды. Вы твердо верите в победу вашей революции. Но что в том толку, если вы верите в это один? Я восторгаюсь вами, но вы должны откровенно сказать, что у вас много трудностей и мало друзей. Вы не говорите товарищам о том, что даже в случае вашей победы вам придется испытывать много лишений, многим жертвовать. Короче говоря, вы замалчиваете правду, и замалчиваете потому, что она вам не помогает, не так ли?

— Революция…

— Революция сильна только тогда, — доктор Феллер заговорил страстно и таким тоном, будто полностью разделял точку зрения Хайнике, — когда ее поддерживают широкие массы. Революцию делают не только одним оружием. Постарайтесь угадать помыслы людей, их чувства! Вы, Хайнике, способны к сильным чувствам, так научите же этому и их!

Хайнике испытывал такой прилив бодрости, что ему хотелось вскочить с постели, обнять доктора, пожать ему руку. Хайнике хорошо знал, что они должны уничтожить фашистов, но он как-то не задумывался, что судьбу страны будут определять не только одни коммунисты: придется прислушаться и к мнению других людей. Георг Хайнике впервые за много дней засмеялся. Теперь он был убежден в том, что доктор Феллер пойдет по их пути.

— Возможно, в больнице нужен еще один врач, — сказал Феллер.

— Нам нужен не просто врач, а доктор Феллер.

— Я плохой боец.

— Вы постоянно боретесь, только на ином фронте, чем мы.

— Поберегите себя, Хайнике! У меня нет ни малейшего желания продлевать вашу жизнь с помощью одних уколов.

— Вы мне сейчас, доктор, больше не нужны.

Феллер встал и, подойдя к двери, наказал часовому немедленно сообщить, если больному станет хуже.

Часовой задумался, так как до сих пор он несколько иначе понимал свою задачу. Он не без удивления посмотрел на доктора, затем спустился на первый этаж и сказал второму часовому:

— Тут ничего не поймешь: сегодня тебе говорят одно, завтра — другое. Через несколько дней мы сами себя не будем узнавать. Откуда я знаю, что за укол делает доктор нашему Хайнике? Может, он его этим уколом убивает, а не лечит?

— Я думаю, что доктор за нас, — ответил часовой с первого этажа.

— Но Хайнике-то для нас важнее!

10

В половине девятого утра Ентц появился в типографии «Хан и сын» на Георгенгассе.

Директор типографии встретил его вопросом:

— Вы новый бургомистр города?

— Да.

— Я вас знаю! Вот вы и объясните мне сейчас, что будет с моим сыном, который еще не вернулся с фронта? Он — фельдфебель. Что вы с ним сделаете, когда он появится в городе?

— Ничего не сделаем.

— Вы — коммунист? Что будет с моей типографией, если вы останетесь на посту бургомистра?

— Пока я этого не знаю. Возможно, вам придется выпускать газету. Фамилия моя Ентц.

— Я слышал вашу фамилию.

— А сейчас необходимо напечатать текст воззвания. Работа спешная. Жители должны знать о том, что произошло в городе.

— А что именно произошло, господин бургомистр?

— Антифашисты…

— Я отпускаю бумагу только на благие цели. Дайте мне текст вашего воззвания. Я должен убедиться, что воззвание преследует благие цели, господин бургомистр. А если нет, то…

Взяв в руки воззвание, он начал читать его, поставил несколько запятых и положил на старую конторку.

Очки директор типографии сдвинул на лоб, да так и забыл про них, хотя в помещении было полутемно.

— Ну как, вам понравилась наша бумага? — не без иронии спросил Ентц. — Выдержала она ваше испытание?

— Бумага хорошая, — ответил Хан, — я ее охотно напечатаю.

11

Комитет самоуправления лагеря «Красная мельница» не имел никакого авторитета. Никто не слушался его указаний. Деревянные стены бараков узники в миг разобрали и сколотили из досок сундучки, в которые можно было положить свое незамысловатое имущество. Первая группа узников с песнями покинула лагерь буквально через час после отъезда Раубольда. Они даже не стали мастерить себе сундучки, а связали свои вещички в узелки и, забросив их за плечи, тронулись в путь.

Два поляка неизвестно где достали два ящика шнапса. Некоторые узники так напились, что начали орать и рвать колючую проволоку, которая разделяла мужской лагерь от женского. Кое-кто без всякой на то причины бил стекла в бараках.

Больные, переоценив свои силы, выползли из лазарета и тут же попадали на землю. Их никто не поднимал. Один паренек лет пятнадцати стоял возле распахнутых настежь лагерных ворот, не решаясь, однако, выйти на волю.

Переводчик итальянец, застрелив из пистолета овчарку коменданта лагеря, обогнул замок и, свернув налево, запетлял по переулкам, пока не подошел к раскрытым воротам дома Шрайтера. Над воротами красовалась вывеска: «Различного рода перевозки по договоренности». В конюшне, переступая с ноги на ногу, стояли лошади. Прислушавшись, итальянец осторожно вошел в конюшню, однако лошадки не изъявили особого желания скакать с ним в Италию.

Итальянец подошел к гаражу и открыл первую дверь. Гараж оказался пустым. Тогда он начал открывать все двери подряд, пока не наткнулся на второй грузовик Шрайтера. Сначала итальянец очень обрадовался, но тут же огорчился, вспомнив, что не умеет водить автомобиль. Однако несмотря на это он сел за руль. Грузовик медленно выкатился из гаража во двор. Тогда он вошел в квартиру Шрайтера, распахнув дверь настежь.

У окна стоял сам хозяин и смотрел во двор. Он, конечно, видел, как грузовик выкатился из гаража. Заметив беспомощность вора, Шрайтер злорадно рассмеялся. Услышав стук распахнутой двери, хозяин даже не пошевелился, хорошо понимая, что сейчас у него будут требовать грузовик.

В душе Шрайтер решил никому ничего не давать. За два дня у него и так растащили почти все его имущество. Этим людям его имущество никогда не принадлежало. Они забрали у него из гаража самые лучшие его автомобили. Сейчас они забирают его второй грузовик. Этак очередь дойдет и до лошадей. Они заберут их для того, чтобы накормить своих рабочих. А что они понимают в лошадях?..

Сегодня ночью Шрайтер вдруг почувствовал себя стариком. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он выпил немного шнапса. Теперь же, стоя у окна и глядя во двор, он страстно желал, чтобы кто-то или что-то вывело бы его из этого состояния оцепенения.

Шрайтер сел в кресло и, согнувшись, обхватил колени руками. В душе он проклинал все на свете: и время, в которое живет, и бога, и весь мир, и вора-итальянца, и антифашистов, которые хотят перевернуть все вверх дном. Раньше, «на заре туманной юности», он был простым кучером. Но в ту проклятую жизнь его больше не затянешь! Теперь же, когда он наконец стал владельцем целого дела, — на́ тебе пожалуйста! Он ненавидел антифашистов, и в первую очередь за то, что они забрали у него самые лучшие его машины, а теперь хотят взять последний грузовик.

— Я вам ничего не дам! — недовольным тоном пробурчал он вошедшему.

Итальянец схватил его и вырвал из кресла. Шрайтер не сопротивлялся, и итальянец потащил его вниз по лестнице. Он тащил его как труп, однако Шрайтер не издал ни единого звука. На повороте лестницы Шрайтер ударился о перила и рассек бровь. Одежда его в нескольких местах разорвалась, но Шрайтер упрямо молчал. Глаза он полузакрыл, а вид у него был такой, будто ему абсолютно все равно, что с ним сделают.

Итальянец вытащил хозяина во двор и бросил на землю, прямо под передние колеса грузовика.

Шрайтер не подумал даже о том, что этот неистовый итальянец, чего доброго, сядет за баранку и раздавит его колесами грузовика, если Шрайтер откажется добровольно отдать ему машину. Шрайтер лежал на земле и разглядывал шины передних колес. Колеса находились так близко от его глаз, что он прекрасно видел все рисунки протектора, который во многих местах был сильно сношен. Шрайтер уже не думал об итальянце, который стоял прямо над ним, упершись носком своего ботинка ему в бок. Тень итальянца падала Шрайтеру на лицо.

«Пусть он забирает этот грузовик: шины все равно не выдержат далекого пути. Какой-нибудь гвоздь или даже небольшой осколок стекла сделают свое дело: разрежут шину и проткнут покрышку, из которой с шумом вырвется воздух, — думал Шрайтер, оглядывая двор: он был, как всегда, безукоризненно выметен. — Как жаль, что у меня нет сейчас под рукой какого-нибудь гвоздя. Я бы сунул его в трещину шины. И как бы мне хотелось увидеть взбешенное лицо итальянца, когда лопнет покрышка».

Шрайтер пошевелил рукой, затем одной ногой, другой. Сделать это было нелегко, но руки и ноги еще подчинялись ему. На затылке он нащупал большую шишку. Опираясь на машину, Шрайтер поднялся с земли. Улыбнулся перекошенным ртом. Он слышал, как беспокойно переступали ногами лошади в конюшне. Шрайтер стоял возле собственной машины на собственном дворе. Он настолько оправился от первого потрясения, что даже перестал держаться за машину. Голову страшно ломило, из рассеченной брови сочилась кровь. Он не считал себя способным совершить сейчас какой-то героический поступок, но его охватило чувство бешенства против этого наглого иностранца.

— Ты бешеный пес! — бросил он, с ненавистью глядя на итальянца. — Вас всех нужно уничтожать!.. Я дам тебе машину и желаю, чтоб ты на ней как можно скорее сломал себе шею.

Итальянец молча слушал немца.

— Я даже открою тебе ворота, — продолжал Шрайтер, — чтобы ты поскорее выкатился отсюда.

Спотыкаясь, он пошел к воротам. Подойдя к ним, Шрайтер вынул засов — длинный металлический стержень и крепко зажал его в руке. И прежде чем итальянец сумел сообразить что-то, Шрайтер, подняв стержень над головой, ринулся на опешившего иностранца.

Шрайтер нанес удар, но итальянец успел увернуться. Тогда обезумевший от ненависти немец стал бить массивным металлическим стержнем по капоту машины, который сразу же покорежился, словно был не из жести, а из бумаги. Затем, крепко зажав стержень в руке, Шрайтер бросился на итальянца, прижал его в угол между кабиной и кузовом. Промахнуться сейчас было уже невозможно.

Шрайтер видел расширенные от ужаса глаза итальянца, слышал, как из горла его вырвался страшный, нечеловеческий крик…

Не переставая кричать, итальянец выхватил из кармана пистолет и, почти не целясь, выстрелил в Шрайтера. Немец выронил из рук металлический стержень, повалился на землю посреди своего чисто выметенного двора.

12

Сидя в своем кабинете, Ентц принимал посетителей. Они валом валили к нему: кто с просьбами, кто с требованиями, а кто и с угрозами.

Став бургомистром, Ентц объявил, что двери его кабинета открыты для всех.

«Где это видано, чтобы бургомистр принимал любого и каждого?» — недоумевали жители городка и шли посмотреть на новоявленного чудака. Только антифашисты шли к бургомистру с серьезными вопросами, но таких посетителей как раз было немного.

Ентц сидел за массивным письменным столом, поигрывая карандашом. Он внимательно и спокойно выслушивал каждого, хотя далеко не всегда мог ответить на все вопросы и удовлетворить все просьбы. Ентца, однако, нисколько это не смущало. Он старался не нервничать и внутренне был собран в комок. Однако вывести его из равновесия было не так-то уж трудно: в нем много скопилось того, что требовало выхода наружу.

Посетители задавали самые разные вопросы, иногда даже глупые. Так, например, одна женщина спросила Ентца:

— Скажите, пожалуйста, а после окончания войны коровы будут давать молоко? Ведь оно так нужно детям!

— Коровы дают молоко.

— А где я могу купить молоко, которое, как вы говорите, уже сейчас дают коровы?

— В магазине, как только его туда сдадут крестьяне.

— А долго придется ждать, пока крестьяне соблаговолят сдать его туда?

— А когда у вас в последний раз было в доме молоко? — спросил Ентц, написав на клочке бумаги: «Достать два литра молока». А сам подумал: «Кто-нибудь из товарищей должен достать этой женщине молока для ее детишек».

— Два месяца назад, с тех пор ни капли не было.

— А сколько у вас детей?

— У меня?! — с возмущением спросила женщина. — Неужели я похожа на многодетную мать?!

— Пусть войдет следующий! — крикнул Ентц своей секретарше.

В кабинет вошел Бергхольц. Увидев его, Ентц включил лампу. Она загорелась.

— Электростанцию вы, как я вижу, заняли. Электричество дали. Тогда скажи, зачем ты пожаловал ко мне?

— Скоро электричества не будет.

— Почему?

— У нас угля только на восемь часов работы, товарищ Ентц. Только на восемь часов.

— А сколько угля хранится на частных складах?

— Не знаю, но даже если он у них имеется, то это ведь крохи, а крохами электростанцию не пустишь.

— Пустите на крохах! — сказал Ентц.

Выйдя из кабинета бургомистра в приемную, где толпились посетители, Бергхольц, ни к кому не обращаясь, пробурчал:.

— Если я завтра снова приду к нему и скажу, что мы прогорели, он не поверит. А я не знаю, что теперь делать. Для него это просто: дал распоряжение — и все. А где я достану угля для электростанции?

13

Тем временем Раубольд привел бывшего начальника лагеря «Красная мельница» в ратушу. Раубольд был сегодня более шумный, чем обычно: много говорил, громко ругался и смеялся. Схватив стул, сел, но тут же вскочил на ноги, заметив, что начальник лагеря сделал какое-то подозрительное движение.

— Не шевелись, а то… — заворчал Раубольд.

«А ему идет сердиться», — невольно подумал о друге Ентц.

— Что мы с ним сделаем: повесим или голодом заморим? — спросил Раубольд, кивнув головой в сторону бывшего начальника лагеря.

Ентц молчал, закрыв глаза. Он пытался представить, что натворил этот человек, будучи начальником лагеря.

«Раубольду не следовало тащить этого типа прямо ко мне в кабинет», — подумал Ентц и тут же решил про себя, что это, может, и нужно, так как в ближайшие дни ему придется встречаться со многими, кого просто бы надо бить по морде, поскольку иного они не заслуживают. Перед ним будут сидеть люди с испуганным выражением на лицах, пытаясь всячески доказать, что они ни в чем не виновны. И он будет выслушивать их и пытаться как-то понять, хотя и невозможно за несколько минут понять человека, за спиной которого не один десяток лет.

— Зачем ты притащил этого типа в ратушу? — спросил бургомистр Раубольда. — Ты же знаешь, где ему место. Если мы каждому преступнику будем уделять столько внимания, тогда…

— Я просто хотел показать тебе его, — объяснил Раубольд. — Это и есть тот самый Лом. Ужасный негодяй! Бестия!

— Отправь его в тюрьму, в замок.

— Конечно, в тюрьму! Ну, пока! — С этими словами Раубольд, подталкивая Лома к двери, вышел из кабинета бургомистра. Усевшись в машину, он сказал водителю: — Через час мы должны захватить замок, выпустить всех политзаключенных, которых туда упрятали нацисты. Воров, аферистов и проституток выпускать не будем. Посадим туда и Лома в одиночную камеру.

По пути из городской ратуши в замок Раубольд напевал революционные песни.

Замок находился в верхней части города. В свое время его построили как бастион для защиты торгового пути, идущего в Богемию. Замок располагался в пятнадцати минутах езды от квартиры Хайнике и в пяти минутах — от дома доктора Феллера. Город со временем расстроился, и замок потерял свое оборонительное значение, превратившись в обычную виллу какого-то богача. Нацисты переоборудовали его подвалы под тюремные камеры, через толстые стены которых не было слышно криков истязаемых палачами узников.

Гитлеровцы, придя к власти в тридцать третьем году, бросили в подвалы замка коммунистов. Среди них были Хайнике и Ентц. Подземные камеры не пустовали до сорок пятого года. Сколько людей было здесь замучено! Девятого мая охрана тюрьмы разбежалась кто куда, оставив узников в камерах без куска хлеба и глотка воды.

Раубольд с группой товарищей пересекли двор замка, спустились по лестнице в подвал. На пути им не встретилось ни души. Прошли по длинному тюремному коридору. Услышав шаги в коридоре, узники бросились к дверям, стали колотить в них, звать, кричать.

В комнате надзирателя валялись ключи от камер. Раубольд взял связку ключей и открыл первую камеру.

В ней сидела женщина. Раубольд сделал знак рукой, чтобы женщина выходила. Она поднялась с пола и медленными, неуверенными шагами подошла к двери, скупо освещенной висевшим над ней фонарем. У женщины были темные волосы. Правда, может, они у нее были не столько темными, сколько грязными. Выглядела она лет на сорок. Платье на ней было разорвано. Раубольд не взял бы на себя смелости утверждать, что узнице именно сорок. Вполне возможно, что ей было всего лишь двадцать. У женщины были большие глаза и маленький рот с бледными, почти бескровными губами. Женщина пошевелила губами, но изо рта ее не вылетело ни звука.

— Что с вами? — спросил Раубольд.

Голос его прозвучал тихо и доброжелательно. В нем не было и капли той злости, с какой он говорил в кабинете у бургомистра какие-нибудь полчаса назад. Раубольд постарался придать своему голосу добрый, дружеский оттенок. Ему хотелось сейчас ласковым словом пробудить в ней интерес к жизни.

За спиной Раубольда стоял бывший начальник лагеря. Ему Раубольд хотел подобрать в замке «самую лучшую» камеру. Раубольд слышал за своей спиной частое дыхание Лома.

— Что, эта нацистская свинья испугалась? — На Раубольда нашел приступ ярости. Ему хотелось броситься на нациста, но Раубольд сунул в карманы сжатые в кулаки руки и даже заскрипел зубами. — Нет, как бы там ни было, но я и пальцем не трону этого мерзавца! Он за все ответит перед судом… Интересно, сколько же этой женщине лет — двадцать или сорок? Не погасли ли в ней еще человеческие чувства?..

Женщина вдруг заговорила тихим очаровательным голосом:

— Я взяла хлеб…

Ничего не понимая, Раубольд уставился на женщину. Ему сейчас было неважно, что именно говорила эта несчастная, однако, сам не зная почему, он спросил:

— Где?

— В лагере.

— У кого?

— У одной польки.

«Значит, она украла кусок хлеба у польки, такой же заключенной, как и она сама. Вместо того чтобы помочь ей, она украла у нее кусок хлеба», — Раубольд вынул руки из карманов. Только сейчас до него дошел смысл сказанного женщиной. Он растерялся, не зная, что же ему теперь делать с этой узницей. Обернувшись, он посмотрел на Хиндемита, которому дорогой говорил о том, что воров, аферистов и проституток он не собирается выпускать из тюрьмы. Раубольд словно искал помощи у Хиндемита, однако тот даже не заметил его вопросительного взгляда.

Почувствовав замешательство Раубольда, заговорил бывший начальник лагеря:

— Это я передал ее в руки полиции. Она совершила уголовное преступление. По национальности она француженка. И совершила не одну кражу. Вы, надеюсь, не станете утверждать, что воров не следует наказывать, не так ли?

Женщине, оказалось, было всего-навсего двадцать четыре года. Она сидела здесь почти год.

Раубольд сделал ей знак покинуть камеру. Она вышла медленным шагом, пугливо озираясь, будто в камере, за окованной железом дверью, она чувствовала себя более надежно, чем стоя перед Раубольдом.

— Начальник, — обратился Раубольд к Лому, — проверь-ка камеру! Подойдет ли она для человека, на совести которого несколько загубленных жизней?

— Я протестую! Я требую вызвать ко мне прокурора!

Раубольд сильно толкнул Лома. Нацист полетел на пол. Хиндемит закрыл дверь камеры и запер ее на ключ.

Француженка же рухнула на пол: ей стало плохо.

14

Крестьянин Кальмус, сопровождаемый победными гудками паровоза, вернулся к составу, в котором расположились беженцы. Они встретили его как победителя. В ту ночь Кальмус убедился в том, что действительно одержал победу, что его люди из беженцев превратились в силу, которая не испугалась вооруженного отряда, занявшего вокзал.

И хотя в темноте ничего не было видно, Кальмус все же поднял руку и громко сказал, обращаясь к собравшимся:

— Люди, сохраняйте тишину и порядок. Антифашисты совершили в этом городе революцию, но нас это нисколько не касается, и мы не будем вмешиваться в их дела.

— А если они нас будут втягивать в это дело? — спросил кто-то.

— А мы не позволим себя втянуть.

Беженцы не спеша разошлись по своим вагонам. Однако до сна ли им теперь было? До самого рассвета они говорили о событиях в городе, хотя никто из них не знал, что же им теперь делать. Все сошлись на том, что это почему-то обязательно должен знать Кальмус, а уж на него-то они всегда полагались.

Утром, когда солнце показалось из-за гор и беженцы вылезли из вагонов, чтобы умыться холодной водой, никто из них уже не говорил ни о каком революционном перевороте, совершенном антифашистами. Неожиданно громкоговоритель с усилительной трубой, которых за годы войны повсюду понавешали во всех городах, начал трещать и хрипеть. Все невольно собрались у столба с громкоговорителем и, задрав головы, ждали, что же им сейчас скажут.

По радио было зачитано распоряжение ландрата, в котором, в частности, говорилось следующее:

«…Все лица, находящиеся на территории района или же в городе Вальденберг и не зарегистрированные в полиции соответствующим образом, обязаны в двадцать четыре часа покинуть территорию района. Части победителей отрезали район Вальденберга от внешнего мира. Попытки кого бы то ни было покинуть территорию района бессмысленны и обречены на провал. Местные органы власти не в состоянии обеспечить продовольствием население и беженцев, вследствие этого впредь продукты питания будут выдаваться лишь лицам, зарегистрированным в полиции. Злоупотребления будут строго караться. Беженцы, не зарегистрированные в органах полиции, обязаны добровольно покинуть район в течение двадцати четырех часов…»

Это заявление можно было слышать во всех районах города. Слушал его и Музольт. Когда радио смолкло, Музольт свистнул и посмотрел в окно. Ему хорошо был виден состав с беженцами, который как ни в чем не бывало продолжал стоять на путях.

Сразу же после передачи заявления по радио новый бургомистр Ентц вызвал к себе доктора Каддига.

— Вы в своем уме, Каддиг? Кто разрешал вам распространять такую ерунду?

Раубольд, находившийся в это время в тюремных подвалах замка, никакого радио, разумеется, не слышал.

Хайнике, прослушав сообщение, заволновался: «Этого мы не обговаривали. Это вызовет в городе одни лишь беспорядки».

Когда смолк голос диктора, Музольт распахнул окошко своего кабинета и, высунувшись, громко крикнул на всю платформу:

— Старшего из крестьян-беженцев ко мне, да побыстрее!

Постукивая пальцами по столу, он стал ждать. Ему нравилось чувствовать себя в роли коменданта железнодорожной станции, и ему казалось, что он не такой уж плохой комендант.

Когда Кальмус вошел в кабинет, Музольт указал ему на стул около стола.Музольт решил, что ему будет удобнее разговаривать с крестьянским вожаком, если тот будет сидеть, и что говорить с ним, видимо, лучше попросту, будто он и сам был крестьянином.

— Чего это вы вдруг решили опять оторвать меня от моих людей? Они очень возбуждены. Интересно, что вы думали, когда слушали это сообщение?.. — первым начал разговор Кальмус.

— Я не знаю, что вы думаете о нас, а мы о вас кое-что думаем, — перебил его Музольт.

— Мы должны уехать отсюда? Не так ли, господин комендант станции? — не без издевки спросил Кальмус.

Музольт передернул плечами и как-то странно улыбнулся, но эта улыбка никак не вязалась с его внешним видом. Музольту хотелось хоть чем-то немного позлить крестьянского вожака, однако Кальмус был так возбужден, что ничего не замечал. И хотя комендант еще раз жестом пригласил его сесть, Кальмус не сел.

— Вместо порядка вы сами же создаете в городе хаос! — продолжал Кальмус. — За все время нашего пути мы нигде не видели таких беспорядков, с какими столкнулись здесь. Я считаю, что за все это несете ответственность вы!..

— Садитесь! — приказал ему Музольт.

Кальмус вдруг потерял уверенность, которая не покидала его за все месяцы их переселения. Он вдруг почувствовал, что теперь, видимо, не сможет успокоить своих земляков, и даже сам не верил в возможность скорого возвращения в родную деревню. А ведь он все время поддерживал в них надежду! Сейчас он невольно подумал и о том, что земляки, чего доброго, сочтут его виновным во всех тех невзгодах, которые выпали на их долю за долгие дни нелегкого пути.

— А что я могу сделать? Только что по радио передали приказ убраться из города, — сказал Кальмус.

— Ерунда! — заметил Музольт.

— Мы привыкли жить по приказам.

— И в этом виноват я? — спросил Музольт.

— Нет, нет.

— Тогда перейдем к делу, — предложил Музольт.

— Музольт, вы можете дать мне честное слово?.. Я не сержусь на вас за мой ночной арест. Вы можете на нас рассчитывать, если… — тихо начал Кальмус.

— Давайте поговорим! У вас свои трудности, у меня — свои. Вашим людям нужна крыша над головой, и я могу ее им предоставить. А что вы мне предлагаете?

— У нас ничего нет.

— Вы можете здесь остаться, если…

— Каковы ваши условия?

— Лошади ваши…

Кальмус скривил рот и отрицательно закачал головой.

— У вас восемьдесят две лошади. Вы передаете их антифашистским органам власти, а взамен получаете от полиции документы на сто девяносто четыре человека.

— Вы с ума сошли, Музольт!

— Жаль, Кальмус, а я-то думал, что мы с вами обо всем договоримся. Я хотел разрешить и ваши, и наши трудности.

Кальмус встал. Музольту в этот момент хотелось остановить Кальмуса, сказать, что он согласен, если даже они отдадут хотя бы десяток лошадей.

Кальмус, дойдя до двери, обернулся. Если б он мог угадать мысли Музольта в эту минуту!..

— Я должен сообщить о нашем разговоре крестьянскому совету, — проговорил Кальмус и вышел из кабинета.

Музольт из окна наблюдал за тем, как Кальмус прямо на путях разговаривал со своими людьми. Крестьяне, оживленно жестикулируя, что-то возбужденно доказывали.

При одном виде крестьян в желудке у Музольта начались колики. Он охотно выпил бы несколько глотков воды, но не решался подойти к водопроводному крану, боясь хоть на минуту оставить крестьян без присмотра.

Вот Кальмус направился через пути обратно. Сердце Музольта забилось чаще, он вышел на середину кабинета и стал ждать прихода вожака крестьян.

— Мы принимаем ваши условия. Вы можете получить от нас лошадей, восемьдесят две лошади.

И Кальмус усмехнулся.

— Лошади нужны нам немедленно! — сказал Музольт.

— Немедленно?

— Вы — мошенник! — вскипел Музольт.

— Крестьянский совет решил отдать вам лошадей при условии, что вы разрешите нам остаться в городе. У нас уже нет сил ехать дальше. Корма для лошадей у нас нет. Не ждать же нам, когда они начнут околевать? Так уж лучше их отдать вам. А у вас есть сено и овес для лошадей?

— Нет, — ответил Музольт.

— Лошади едят только овес и сено, — иронически заметил Кальмус, а про себя подумал, что он одержал победу.

— Я не дурак и хорошо знаю, чем питаются лошади, — ответил Музольт, — но я еще не знаю такого случая, чтобы колбасы из лошадиного мяса ели овес.

И вновь испеченный комендант железнодорожной станции Вальденберг от имени антифашистской власти написал записку следующего содержания: «Настоящим удостоверяю получение восьмидесяти двух лошадей. Музольт».

Ровно через час шестеро из отряда Музольта и двадцать крестьян гнали лошадей из Вальденберга на спортивную площадку, что находилась неподалеку от здания ратуши.

15

Мартин Грегор хорошо выспался. Выйдя во двор, он стал обливать себя водой из шланга, так как жара была нестерпимая. Он пускал сильную струю воды то на спину, то на голову. Из окна кухни за ним наблюдала жена. Она видела, с каким удовольствием мылся ее Мартин. Жена была обеспокоена, так как по одному виду Грегора уже знала, что муж сегодня вбил себе в голову какую-то идею, а она этого никогда не одобряла.

Мартин долго плескался под струей воды, не желая расставаться с ее прохладой. По мере того как охлаждалась его голова, в ней появлялись здравые мысли.

В половине одиннадцатого Мартин натянул на себя чистую рубашку. Жена не спросила его ни о чем.

— Я скоро вернусь, — сказал он и легкой походкой вышел из дому.

Шел он той же дорогой, что и в ночь на четверг. Мартину казалось, будто город за эти дни изменился: улицы стали шире, дома — выше. Георг потянул носом: пахло весной. У домов стояли люди, обсуждая только что переданное по радио сообщение. Жители поддерживали распоряжение. Не в их же домиках размещать этих беженцев! Горожанам и без них тесно…

Когда Грегор приблизился к одной такой группе, разговоры сразу же стихли. Все уставились на Грегора, но никто не произнес ни слова. Грегор подчеркнуто громко и вежливо поздоровался со знакомыми.

Мартин подошел к дому священника. Окна дома были завешены. Грегор тихо выругался, решительным шагом направился к двери и забарабанил в нее своими здоровенными кулачищами. Затем нетерпеливо дернул старомодный звонок, которым пользовались только прихожане. Для почтальона на двери был электрический звонок. Мартин нажал и его. И хотя никто не шевелился за дверью, Мартин почувствовал, что священник находится дома.

— Да выходи же ты поскорее, старый хитрец! — не удержался и крикнул Мартин. Ему хотелось, чтобы священник не скрывался в своем доме, а вышел бы к людям и постарался бы воздействовать на них. Ему нечего бояться, пусть выйдет, и он все ему объяснит. Если же он не откроет дверь, Грегор может и выломать ее.

Пляйш давно слышал стук в дверь. Он потихоньку спустился по лестнице, но медлил открывать, хотя по характеру был человеком неробкого десятка. Священник думал о том, как ему принять Грегора. Наконец решил открыть дверь с таким видом, будто ничего не случилось.

Открыв дверь, священник лицом к лицу очутился с Мартином. Оба молчали. У Грегора сработала привычка, и он отвесил священнику едва заметный поклон. Священник жестом пригласил его войти в дом, хотя в душе надеялся, что Грегор на пороге объяснит причину своего визита.

Однако Мартин поднялся на две ступеньки. Священник сделал шаг в сторону. Теперь они стояли на одной ступеньке и смотрели друг другу в глаза.

Под пристальным взглядом Грегора священник съежился. В этот момент Мартин нанес ему удар, да такой, что у него заломило руку. Падая, священник ударился головой о косяк двери.

— Собака! — выругался Грегор и, повернувшись, вышел на улицу. Любопытных, которые только что наблюдали за тем, куда направляется Мартин, как ветром сдуло.

16

Шарлотта положила перед ландратом доктором Каддигом бумаги на подпись, которые он сам только что продиктовал ей.

Доктор прочитал их и кивнул.

— Итак, я сделал все, что они от меня хотели.

— Кажется.

— Отдайте перепечатать, и пусть это вывесят. Хотя нет, подождите, пусть вывесят в таком виде в здании ландрата. Те, кто не прочтут этого, много не потеряют.

— Вы хотите сделать все это тихо, доктор?

— Я, как вы знаете, противник шума.

Шарлотта подошла к громоздкой доске, на которой обычно вывешивала объявления. Приколов постановление, она, не сходя с места, перечитала его.

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ

В результате поражения в войне и развала рейха в нашем районе перестали существовать многие правительственные учреждения. В настоящее время функционируют лишь ландрат и организация антифашистов. Последняя с самого начала провозглашения нового порядка установила тесный контакт с ландратом и захватила власть в свои руки во всех общинах Вальденберга. Ландрат и организация антифашистов имеют в своем распоряжении все средства для поддержания порядка (за исключением почты и железнодорожного транспорта, которые подчиняются только антифашистам), хозяйственные учреждения и средства, регулирующие снабжение населения продовольствием. Таким образом, ландрат и организация антифашистов осуществляют в районе полицейские и другие административные функции и будут осуществлять их до прихода союзников.

Исходя из вышесказанного, на всей территории района Вальденберга необходимо соблюдать следующее:

1. Все бургомистры, чиновники и служащие всех районных и общинных учреждений обязаны самым строжайшим образом выполнять все распоряжения ландрата и организации антифашистов. Они обязаны следить за повсеместным исполнением этих распоряжений, требовать наказания нарушителей этих распоряжений или же наказывать их своей властью. Бургомистры, чиновники и служащие, работающие в общинных учреждениях, за допущенные ими нарушения подвергаются штрафу, а за особо опасные преступления или же за повторное нарушение распоряжений подлежат немедленному увольнению.

2. Лица, прямо или косвенно нарушающие какие бы то ни было распоряжения и указания ландрата или же саботирующие их, подлежат привлечению к строгой ответственности.

3. К особо строгой ответственности привлекаются лица, злоупотребляющие при производстве, доставке или распределении продуктов питания.

4. Очень строго будут наказываться лица, пытающиеся своими действиями нарушать спокойствие и порядок, вести явную или скрытую нацистскую пропаганду или же подстрекать к противозаконным действиям. Лица, не являющиеся жителями района, при совершении ими вышеназванных преступлений помимо строгого наказания подлежат немедленной высылке с территории района.

На лиц, совершивших проступки, указанные в пп. 1, 2, 3, налагаются денежные штрафы. Кроме того, эти лица могут быть арестованы или же использованы на принудительных работах.

Настоящее постановление призвано защищать интересы жителей района, охранять их покой и порядок, способствовать справедливому, хотя и в скудных размерах, распределению продовольствия среди населения, как можно скорее восстановить нормальную хозяйственную жизнь и обеспечить безопасность жителей от любых выходок нацистов.

Ландрат и организация антифашистов надеются на полную поддержку своей деятельности со стороны всего населения района.

Ландрат

г. Вальденберг. 12 мая 1945 г.»

17

Жена Грегора была сильно удивлена столь скорому возвращению мужа. Она видела, что он чем-то взволнован, но спрашивать его ни о чем не стала, так как Мартин терпеть не мог расспросов.

Однако на этот раз она все-таки решилась заговорить с мужем.

— Я, конечно, понимаю, что мои слова для тебя ничего не значат, но я все же хочу сказать… — начала она, волнуясь.

— Я избил священника! — перебил ее Мартин.

— Тому, кто обидел ближнего, воздается тем же…

— Точно! — выкрикнул он. — Я избил нашего священника!

Грегор остановился перед женой, руки его беспомощно повисли вдоль туловища. Он был так раздражен, что готов был отколотить даже супругу.

— Око за око, зуб за зуб. Тому, кто оскорбил другого, придется расплачиваться тем же самым…

Фрау села, уронив свои натруженные морщинистые руки на стол. Она долго говорила в таком же духе, будто находилась в комнате одна, а Мартина не было и в помине. В глазах у нее стояли слезы. Обхватив голову руками, она начала всхлипывать.

Мартин смотрел на убеленную сединой голову жены и невольно думал о том, как быстро она состарилась. Лучшие годы их совместной жизни остались уже позади. Он прожил их на улицах, где работал, она — в кухне, за горшками и плошками. Его мочили дожди и нещадно палило солнце, ее состарили семейные заботы по хозяйству.

Мартин погладил своей загрубевшей от работы ладонью уже поредевшие волосы жены. У него-то на голове еще сохранилась довольно пышная шевелюра, так как он постоянно работал под открытым небом, жена же хозяйничала в душной кухоньке. Жизнь их прошла друг у друга на глазах, но их дружба носила поверхностный характер. И вот сейчас, когда они по-настоящему нуждались друг в друге, они фактически оказались разделенными в большей степени, чем в тот день, когда стояли под сводами вальденбергской церкви и давали перед алтарем обет верности друг другу.

Только ночи они проводили вместе, но это были тревожные ночи. Лежа в постели, они испуганно прислушивались к шагам, раздававшимся на улице, в вечном страхе, что однажды эти шаги смолкнут под их окошком. Они ни на что не надеялись, никто не сказал им слова утешения. А вот теперь, избив священника, Мартин Грегор вдруг перестал думать о своем страхе, в котором жил долгие годы.

Мартин выпрямился. У него была еще довольно стройная фигура. Глядя на него, трудно было поверить, что он всю жизнь работал согнувшись и положил миллионы кирпичей в сотни зданий. И сейчас Мартин не был похож на человека, отягощенного думами. Однако его жена не скрывала своего отчаяния. Уронив голову на руки, она продолжала плакать.

— Кончай попусту слезы лить! — сказал ей Грегор.

Женщина подняла голову. На ее лице застыло выражение глубокой печали. Волосы прядями спадали на лоб, глаза были широко раскрыты.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Пойду к Раубольду, — ответил Грегор.

— Ведь они ни во что не верят, — проговорила она таким безнадежным тоном, каким никогда не говорила.

— Верят — не верят!

— У них ничего нет за душой — ни бога, ни молитвы! Ничего!

— Зато у них в голове есть разум!

Жена Мартина даже отодвинулась от стола: муж никогда еще не кричал так на нее. И все-таки она осмелилась возразить:

— Ты останешься дома! Никуда ты не пойдешь!

Грегор схватил за спинку стул и поднял его в воздух. На какое-то мгновение руки его замерли, будто он обдумывал, что же ему следует делать дальше. Затем он изо всей силы бросил стул на пол. Стул разлетелся вдребезги. Грегор провел рукой по затылку, словно стирая невидимый пот.

— Они не верят ни в бога, ни в черта! — не отступалась жена.

Грегор вышел из дому, сильно хлопнув дверью. Жена сидела за столом, вперив печальный взгляд в разломанный стул. А Мартин шагал по улице мимо домов, сложенных его собственными руками.

18

Доктор Феллер сидел напротив капитана медицинской службы Вальдемара Гроса в помещении городской больницы, которая еще три недели назад была самым обычным госпиталем вермахта под номером 4813/VII. Раньше они никогда не встречались, и потому доктор Феллер вовсе не надеялся на взаимопонимание. Доктор Грос был небольшого роста, с гладкой, как арбуз, головой и очень приятным голосом.

Феллеру несколько раз приходила в голову мысль, что он пришел не вовремя. Феллер мечтал поскорее превратить госпиталь в обычную больницу, где можно было бы не только вырезать аппендиксы, но и лечить Георга Хайнике. Однако Феллер не пытался убедить капитана Гроса в правильности своей точки зрения, а попросту требовал освободить помещение в течение двенадцати часов. Причем Феллер говорил таким тоном, будто война была еще не проиграна и командование вермахта могло в два счета переселить свой военный госпиталь с одного места на другое. В капитане Гросе он видел не противника, а простого лекаря для солдат и поэтому не собирался слушать его возражений.

Доктор Феллер даже не замечал, что в разговоре с капитаном Гросом он, как ни странно, употреблял больше слов и выражений из лексикона Раубольда, чем своих собственных. Однако капитана было не так-то легко запугать. Более того, Грос старался держаться точно так же, как доктор Феллер.

После долгой паузы, во время которой каждый из собеседников старался смотреть куда-то в сторону, первым заговорил капитан Грос.

— Боюсь, мой дорогой коллега, что вы далеко не такой уж революционер, за которого пытаетесь себя выдать, — заметил капитан.

Феллер невольно задумался над его словами, в которых была доля правды.

— Антифашистские органы власти требуют… — начал было Феллер.

— С точки зрения чисто гуманной я одобряю ваши требования, однако я не в состоянии выполнить их.

— Антифашистские органы власти… — начал было снова Феллер.

— Боже мой! — воскликнул капитан, потеряв терпение. — Поймите же вы наконец, что мир состоит не только из ваших органов власти, о которых вы все время мне твердите. Взгляните на меня. Я еще живу на свете… хотя все кругом разбито в пух и прах. Я остался возле своих раненых, так как мне необходимо сделать несколько операций. Это мне кажется намного важнее, чем хоронить мертвых. Я за свою жизнь уже многих похоронил.

Чтобы хоть что-то сказать, доктор Феллер заметил:

— Вот уже целый год я лечу одного пациента, коммуниста. Он всю свою жизнь боролся против фашистов.

— Желаю вам всяческих успехов в приобретении такого алиби. Я же невезучий. Мой первый лазарет находился под Смоленском. — Капитан сделал такое движение рукой, будто отгонял тяжелые воспоминания, и, немного помолчав, продолжал: — Хотел бы я знать, как поставлено госпитальное дело у русских? Хотя оставим это. Ваш высокопоставленный пациент, которого вам удалось заполучить в руки, и мои пленные, как я понимаю, начиная с 9 мая 1945 года ровно с ноля часов являются равноправными пациентами, просто ранеными, хотя и на разных фронтах. Для меня, например, нисколько не интересно, кто где был ранен или же заболел. Если вы не против… мы могли бы с вами сотрудничать.

— С вами? — с удивлением воскликнул Феллер.

Капитан молча кивнул.

Феллер уставился прямо перед собой в пустоту. Он уже забыл о больнице, которую хотел захватить для того, чтобы лечить в ней Георга Хайнике. В данный момент он невольно подумал о том, что антифашисты уже захватили здание ратуши, железнодорожную станцию, почту и электростанцию. Для этого нужно быть гигантами, обладать необыкновенным талантом. Доктор Феллер невольно проникся уважением к антифашистам. Он по-своему представлял себе ситуацию, которая создалась в городе. Феллер понимал, что одной силой оружия власть не укрепишь, и тем более на длительный срок. По-видимому, необходимо принять и кое-какие другие меры, о которых Хайнике пока еще не подумал.

— Что за необходимость освобождать госпиталь? Зачем это? Мы должны найти другой выход. Власть проявляется не только в том, чтобы приказывать.

Капитан замолчал и задумался. В этот момент хлопнула входная дверь, а через несколько секунд чей-то голос сказал:

— Прошу прощения, господин капитан, вас срочно просят.

Феллер быстро обернулся: в кабинете стояла Лисса Готенбодт, в белом халатике, стройная, деловая, со слегка раскрасневшимся от быстрой ходьбы лицом.

Капитан встал и вышел, не закрыв за собой двери.

— Это вы? — удивился Феллер, глядя на женщину.

Она кивнула и, поскольку доктор больше ничего не говорил, сказала:

— Что-то нужно делать в это смутное время. Что-то разумное, хотя сейчас никто йе знает, что разумно, а что — нет.

— Вы умеете печатать на машинке?

— Да.

— Тогда садитесь и печатайте то, что я вам сейчас буду диктовать, — приказал доктор.

— Я жду Херфурта, — проговорила она спокойно. — Если я ему понадоблюсь, он будет искать меня именно здесь.

Феллер встал и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. Он схватился рукой за лоб, словно старался оградить себя от потока новых мыслей, которые вот-вот хлынут в его голову. Однако сосредоточиться на чем-то одном он так и не смог. Не переставая расхаживать по кабинету, Феллер спросил:

— Что с вашим мужем?

— Он погиб, — тихо ответила Лисса. — Я жду Херфурта.

— Кто он такой?

— Я и сама толком не знаю, кто он такой на сегодняшний день.

— Сегодня каждый человек стал не тем, кем был вчера.

— Сейчас в доме моего отца сидит священник. Он без устали говорит о том, как спасти себе жизнь. Всех пугает неизвестность…

— Священник?

— Да, он все время твердит о загробной жизни. Мне же больше по душе реальная жизнь. Священник цитирует Священное писание, пророчит, что скоро настанет день, когда все небо станет багровым…

Доктор Феллер стоял у окна и смотрел на небо. Оно не было багровым, оно обещало прекрасный день. Феллер решил про себя, что обязательно поговорит со священником. Людей на улице почти не было. Лишь изредка проходили рабочие патрули с винтовками за плечами и красными повязками на рукавах.

— Садитесь за машинку, — сказал доктор Феллер Лиссе и начал диктовать: — «Господину Георгу Хайнике…» Хотя нет, исправьте и напишите: «Господину, товарищу Георгу Хайнике! На основании ежедневной практики врача и многолетнего опыта санитарного инспектора в районе Вальденберга я имею возможность оценить санитарное состояние населения и систему снабжения продуктами питания. Снабжение населения нашего района продуктами питания всегда оставляло желать лучшего, особенно это относится к снабжению овощами и фруктами — основными носителями витаминов. Основным продуктом питания населения всегда был картофель. Первая мировая война наглядно продемонстрировала, что население нашего района больше страдало от недостатка продовольствия, чем жители других районов Германии. С момента прихода к власти нацистов, и особенно с началом второй мировой войны, было в значительной степени ограничено снабжение населения жирами. Год от года это положение ухудшалось. Кривая заболеваний туберкулезом и другими легочными заболеваниями резко подскочила вверх. К такому выводу я пришел на основании личного опыта. Участились случаи заболевания дифтерией. За последний год очень много детей болело коклюшем.

Состояние снабжения населения продуктами питания в значительной степени ухудшилось еще и по причине наплыва в район большого количества беженцев и эвакуированных из разных районов Германии. Особенно их число выросло за последнее время. Продукты питания, предусмотренные продовольственными карточками, практически невозможно нигде достать. Во многих семьях в настоящее время нет ни куска хлеба, ни картофелины. В угрожающем состоянии находятся грудные младенцы.

В случае возникновения эпидемий провести какие бы ни было бактериологические исследования практически невозможно в силу изоляции нашего района от крупных городов.

На прием к врачам за последнее время все больше приходит пациентов, страдающих дистрофией. Люди начинают страдать от тех недугов, с которыми они благополучно справлялись даже еще в прошлом году. Участились случаи кожных и различного рода нервных заболеваний — опять-таки по причине недостатка витаминов. Нередки стали случаи, когда вес взрослых людей не превышает пятидесяти, сорока, а то и тридцати пяти килограммов.

Все это рано или поздно приведет к возникновению различного рода эпидемий.

В целях предупреждения эпидемий необходимо провести следующие мероприятия:

1. Изыскать возможность улучшить снабжение населения продуктами питания путем подвоза их из других районов.

2. Обеспечить район медикаментами.

3. Изыскать возможности для отправки эвакуированных и беженцев из перенаселенных районов».

Продиктовав этот текст, доктор Феллер сел к столу. Подумал, что капитану давно пора вернуться. Феллер решил сказать ему: «Давайте мы с вами вместе подумаем над тем, что мы можем сделать. Если вы не хотите работать, можете идти». Однако капитан все не шел.

— Что еще? — спросила Лисса Феллера.

Оба погрузились в молчание. Наконец вернулся капитан. Он улыбался, и вид у него был такой, будто он начисто забыл о разговоре с Феллером, который состоялся всего несколько минут назад.

— Ну что ж, коллега, будем ждать наших пациентов, — проговорил Грос.

— Будем, только попозже. Сейчас я должен сходить к Хайнике. — Феллер у двери повернулся к Лиссе: — Это место не для вас.

Капитан хихикнул. Лысина его блестела. Он что-то хотел сказать Феллеру, но не сказал, а только еще раз хихикнул себе под нос.

19

Часы на колокольне собора пробили полдень. Было жарко. Бездомные кошки и собаки прятались в тени. Из нескольких труб к небу поднимались белые струйки дыма. Лишь немногие семьи еще могли сварить себе какую-нибудь жидкую похлебку, забелив ее несколькими ложками муки.

Раубольд, забыв о времени и о еде, продолжал хозяйничать в замке. Он уже успел выпустить половину заключенных. Среди них оказались и те, кто сидел за воровство сукна, предназначенного для шитья военного обмундирования. Воришки, сами тому не веря, были выпущены на свободу.

— Вы — мелкие воришки, но своим ремеслом вы хоть в какой-то степени подрывали основы снабжения вермахта обмундированием. И хотя бы за это вы заслуживаете снисхождения. Убирайтесь вон! — сказал им Раубольд.

— Ты же сам говорил, что воров мы не будем выпускать, — недовольно проворчал Хиндемит.

Раубольд не удостоил его ответом.

Вскоре к Раубольду привели двух девиц. Их посадили в тюрьму за то, что они якобы запятнали немецкую честь. Девушки предстали перед Раубольдом в слезах и объяснили ему, что вся их вина в том, что, находясь на принудительных работах, они влюбились в поляков.

— Хорошо, хорошо, — сказал Раубольд, постукивая карандашом по столу. Выслушав девушек, он неожиданно отодвинул в сторону лежавшие на столе бумаги и по очереди протянул девушкам руку:

— Можете быть свободны.

Когда девушки ушли, Хиндемит сказал Раубольду:

— Девицы легкого поведения должны были остаться в тюрьме.

— Ты — форменный идиот! — оборвал его Раубольд.

Осмотрев замок полностью, Раубольд пришел к мнению, что лучшего здания ему не найти: толстые стены, окна с надежными решетками и дверями; короче говоря, сбежать отсюда было не так-то просто. Лучшего помещения для того, чтобы засадить сюда всех недовольных и протестующих, не придумаешь.

Раубольд стал что-то писать на листке бумаги, так как Ентц имел обыкновение все забывать. Иногда он удивленно качал головой, вспоминая забытую фамилию и радуясь тому, какая хорошая у него память.

Хиндемит внимательно смотрел на Раубольда. Шофер не любил сидеть без дела. Город казался ему чересчур тихим, подозрительно спокойным. Хиндемит никак не мог отделаться от ощущения, будто за его спиной что-то замышляется.

Он спросил Раубольда, когда они поедут, но тот не ответил, занятый своей писаниной.

20

Однажды утром на прием к бургомистру пришла женщина.

— Моя фамилия Эрнестина Эмрих. Сначала я разносила газету «Форвертс», затем — «Кемпфер», после чего — нацистскую газету. Я не хотела этого делать, но товарищи убедили меня в необходимости этого. Теперь газеты вообще не выходят. Так что же мне теперь делать? Скажите, пожалуйста, товарищ Ентц.

Ентц засмеялся и ответил:

— А я и не знал, что тебя зовут Эрнестиной.

— Да, меня так зовут, только тебе всегда было лень называть меня так.

— Эрни…

— Итак, что же мне теперь делать?

— Садись в приемной и принимай всех, кто придет ко мне. И ни в коем случае не пускай тех, кто будет отвлекать меня от работы.

— Хорошо, товарищ Ентц.

Эрнестина уселась в приемной. Охранников она пропустила, решив, что они-то не будут отвлекать Ентца от работы. Вскоре в приемную вошел владелец типографии Хан.

— А вы куда, господин Хан? — остановила она его.

— Уж, конечно, не к тебе, — высокомерно бросил ей Хан, и не успела Эрни опомниться, как он уже скрылся за дверью кабинета Ентца.

Дело в том, что в детские годы Хан и Эрни Эмрих ходили в один класс и даже дружили. Оба были далеко не первыми учениками. Однако после конфирмации их дорожки резко разошлись: Хан был сыном богатых родителей, а Эрни родилась в бедной семье.

Эрни не могла понять, как это Ентц может обсуждать какие-то вопросы с Ханом. Она приложила ухо к двери кабинета, но так и не поняла, о чем именно там шла речь.

— Вот вам ваше воззвание, — сказал Хан и положил на стол Ентца пачку листков, от которых пахло свежей типографской краской. И тут же добавил: — Наша Эмрих еще в школе была негодяйкой.

— Помню, помню, — ответил ему Ентц.

Ентц начал читать текст, кивая головой. Временами он делал нетерпеливое движение рукой, будто хотел вычеркнуть из текста то или иное предложение. Некоторые фразы он перечитывал по нескольку раз, думая при этом, что тут было бы уместно провести и другую мысль.

— Хорошо. Наш заказ вы сделали быстро. Направьте счет для оплаты в городскую кассу.

Однако Хан не спешил уйти. Ентц продолжал:

— Правда, городская касса пуста, и мы не сумеем немедленно оплатить ваш счет. Но я заверяю вас, мы оплатим все счета. — Помолчав немного, он добавил: — Все наши счета.

— Деньги мне не нужны. Зачем мне деньги? В такое время деньги ничего не значат.

— А что у вас еще?

— Я встретил сегодня нашего священника. Он нес очень важное письмо в ландрат.

— А откуда вам это известно?

— Я такое не одобряю.

— Что же это за письмо?

— Они хотят перебежать к американцам — и Пляйш, и ландрат. Они хотят передать им крик о помощи, послать SOS из забытого города.

— К американцам? — переспросил Ентц.

— Я полагаю, лучше обратиться к русским. Русские охотнее приходят на помощь. Вы, видимо, знаете об экспедиции Нобеля? Русские услышали тогда сигнал о помощи и…

— Прекратите свою пламенную речь! — оборвал его Ентц.

Хан с недоумением пожал плечами и сказал:

— Вы наверняка знаете о крейсере «Аврора»…

— А вы читали наше воззвание к населению города? — тихо спросил Ентц.

— Я его своими руками набирал.

— Вы знаете, чего мы добиваемся? Вы поддерживаете нас?

— Да, — ответил Хан.

— Тогда расскажите мне эту историю с письмом.

— Я ничего толком не знаю. Я полагаю, что рассказывать должен тот, кто точно знает.

— Тогда идите!

Как только Хан вышел из кабинета, Ентц схватился за телефон. Он позвонил Пляйшу, но тот не ответил. Тогда Ентц попытался связаться с Хайнике, но и это ему не удалось. Он вышел в приемную и с чувством сказал:

— Эрни, нужно сделать так, чтобы на квартире у Хайнике был телефон.

— Хорошо, я все сделаю.

— Хайнике не нужен телефон, мне нужен Хайнике, — закричал вдруг Ентц.

— Хорошо, я привезу Хайнике, — сказала Эрни.

Ентц сделал беспомощное движение. Опустив плечи, он стоял перед Эмрих. Эта женщина держала в своей голове сотни имен подписчиков, знала, кому из них она может приносить запрещенные газеты, а кому — нет, знала квартиры товарищей, которые были вне всякого подозрения.

«Она должна занести фамилии наших товарищей в картотеку или в какой-то список! Все равно куда, а не держать их в голове!» — подумал Ентц.

Эрни, не понимая его молчания, спросила:

— Должна я его привести или нет?

— Это полуживого-то?

Ентц вернулся в свой кабинет. Он был зол на себя и на свое одиночество. Товарищи по борьбе находились слишком далеко друг от друга. Вся антифашистская власть была сосредоточена на трех объектах: один — в ратуше, другой — в квартире Хайнике и третий — в замке. Если бы в городе нашлись такие люди, которые захотели бы выступить против антифашистов, им было бы не так уж трудно справиться с ними. В городе, конечно, нашлись бы такие сумасшедшие.

Ентц легко представил, как недобитые фашисты уничтожают охрану у ратуши и пробираются к нему. Однако среди бывших нацистов и гитлеровских солдат желающих захватить ратушу было немного, и Ентц горел нетерпением довести начатое дело до конца. Он понимал, что даже замок, где сейчас находился Раубольд, не являлся неприступной крепостью, а квартира Хайнике походила скорее на привокзальный зал ожидания, чем на ставку главнокомандующего антифашистскими силами.

«Нам нужно учиться у Ленина делать революцию, — думал Ентц. — Как он писал в свое время?..» Ентц начал вспоминать статью великого вождя…

Неожиданно Ентц схватился за телефон и позвонил ландрату Каддигу.

— Пляйш написал вам письмо. Что в нем?

— Я ничего об этом не знаю, — ответил Каддиг в трубку, а про себя подумал: «И откуда только он об этом узнал?»

— Вы это письмо получили или нет?

— Я получаю письма только от прогрессивно настроенных лиц и не имею ни малейшего представления о том, что бы мне мог написать священник Пляйш.

Уже по одному тону Каддига Ентц понял, что ландрат темнит, и, не сдержав себя, крикнул в трубку:

— Сигнал о помощи из забытого города?

И тут же спохватился, так как невольно выдал слова, сказанные Ханом.

— Уж не боитесь ли вы, господин Ентц? — спросил Каддиг.

Ентц положил трубку на рычаг, хотя прекрасно понимал, что разговор на этом не окончен. Да и что он мог ответить Каддигу? Разумеется, он боялся, но страх его был не таким, как это представлял Каддиг: Ентц просто не доверял ландрату.

«Письмо он, разумеется, получил. Интересно, что же он теперь предпримет? Каддиг ближе стоит к Пляйшу, чем к нам. И ему, собственно, трудно помешать сговориться со священником. Собственно говоря, ландрат как организация практически не функционирует. Да и стоит ли иметь у себя за спиной организацию, которая будет тайно вставлять тебе палки в колеса? Скрывать подозрительные письма, позволять местному радио распространять объявления, которые только усложняют работу антифашистов?..»

Ентцу хотелось иметь рядом с собой человека, с которым он честно и откровенно мог бы беседовать по любому вопросу, которому он мог бы доверить не только свои слова и действия, но и мысли.

Ентц не отваживался покидать здание ратуши. Да и никто из антифашистов не рисковал оставить здание, которое они захватили, так как покинутый ими дом мог превратиться в убежище врага, который еще где-то скрывается в городе. Эта небольшая группа смельчаков не имела никакого опыта по захвату власти. Антифашисты не умели еще управлять городом, в котором продолжалась борьба и после окончания войны, но они всей душой стремились это сделать. Они хотели добра, хотели сделать так, чтобы можно было сказать: «Мы жили в социалистической республике… Пусть хоть всего несколько дней, но жили…»

В кабинет неслышно вошла Эмрих и сказала:

— К вам пришел каменщик Грегор. Он хотел бы поговорить с вами.

Ентц сделал неопределенный жест рукой: то ли отошли посетителей домой, так как я никого, кроме Хайнике, не хочу видеть; то ли зови его сюда, я хочу побеседовать с каменщиком.

Самого же Грегора настроение Ентца нисколько не интересовало. Мартин привык идти напролом, если что-то пришло ему в голову. Войдя в кабинет, Грегор заговорил, не дожидаясь приглашения.

— Ночью ко мне заходил Раубольд. Он уговаривал меня пойти с ним, но я не пошел, так как он мне не симпатичен. Ну нисколько! Он хочет поставить с ног на голову то, что должно стоять на ногах. Тогда я пошел к Пляйшу. Я знаю, ты будешь упрекать меня за это. Священник прямо ночью потащил меня к Шрайтеру. Там сидел еще какой-то солдат. Я рассказал, что в городе готовится восстание… Я вас, так сказать, предал. Они внимательно выслушали меня, но не спрятали ни у Шрайтера, ни у священника. Выудив у меня все, что я знал, они выгнали меня прочь. Священник оказался самой настоящей собакой. Я убежал домой. Меня мучила совесть. Сегодня утром я пошел к священнику и как следует врезал ему. Кулаком по физиономии. Ты ведь меня знаешь! Я ему так вкатил, что он небось поющих ангелов услышал… Не бойся, он остался жив. Наверняка с ним ничего не случилось. Я и не собирался его убивать. И вот теперь я пришел сюда. Мне ближе вы, чем Пляйш…

Ентц встал и, подойдя к окну, выглянул в него. Каменщик заставил его задуматься. Глядя в окно, Ентц представил квартиру Шрайтера, где заговорщики обдумывали, что им такое предпринять, дабы помешать антифашистам. И собрались-то они не где-нибудь, а как раз у Шрайтера. Ентц даже слышал ругательства Шрайтера и видел презрительную улыбку его дочки. И с ними сидел Грегор. Позже каменщик понял, что ему с ними не по пути, и треснул священника кулаком по лицу. И вот теперь Грегор здесь…

Ентц не знал, как ему поступить: то ли рассмеяться, то ли с серьезным видом, подняв указательный палец, поругать Грегора за оскорбление церкви и нанесение побоев священнику. Он мог сделать и то и другое. А может, сначала предупредить, а потом уж и посмеяться? Если б у него в столе была водка, он обязательно угостил бы каменщика. Но водки у него не было.

Неожиданно Ентц повернулся к окну спиной и сказал Грегору:

— Садись на мой стул!

Грегор повиновался и сел, положив свои крупные, хорошо отмытые руки на стол.

— Скажи, что бы ты делал, если бы был бургомистром?

— Я бы сказал людям: делайте так, чтобы жизнь стала лучше.

— Тогда сиди на этом стуле! Гони отсюда всех, кто к тебе будет приставать с вопросами, — сказал Ентц, — а я пойду к Хайнике.

И он вышел в приемную, где сидела Эрни.

— В моем кабинете находится человек, который изобьет каждого, кто туда войдет. Он изобьет и тебя, если ты зайдешь поболтать с ним. Он только что отлупил священника. А я пошел к Хайнике.

— Избил священника? — удивилась Эрни.

— Грегор не боится бога.

— Священник покупал многие наши газеты, — заметила Эрни. — И нацистскую газету, и наши листовки. Он всегда говорил, что ничто не может ввести его в заблуждение.

21

Выходя из ратуши, Ентц услышал, что часовой, охранявший здание, с кем-то громко спорит.

— Голова у вас есть на плечах? — закричал на часового человек, голос которого Ентцу не был знаком.

— Есть! Кругом! — скомандовал часовой.

Ентц открыл дверь. Его ослепил яркий солнечный свет. Прикрыв глаза рукой, он все же успел заметить, что часовой снимал с плеча винтовку.

— Стой! — крикнул ему Ентц.

Оказалось, что с часовым спорил капитан вермахта. Вместе с ним было двое солдат. И у капитана, и у солдат в знак их полного миролюбия на рукавах были белые повязки из бинтов. Капитан требовал пропустить его к бургомистру по какому-то важному делу, но часовой его не пускал.

— Что вы, собственно, хотите? — спросил капитана Ентц.

Капитан приложил руку к козырьку фуражки и поинтересовался:

— А вы кто?

— Бургомистр.

— Мы отходим…

— Война уже кончилась, — перебил его Ентц.

— У нас четыре грузовика с консервами, и мы хотим передать их в пользу гражданского населения. Я уполномочен подписать акт передачи и хочу получить от вас заверение в том, что все консервы попадут только в руки гражданского населения.

— А что вы еще хотите? — спросил Ентц.

— Ничего.

— Откуда вдруг у вас такая человечность и такая готовность помочь нам?

Капитан молчал.

— Я вас не понимаю. Еще вчера вы хотели выиграть войну, а сегодня…

— Если б я жил в этом городе, то, не задумываясь, перешел бы на вашу сторону, — заговорил капитан. — Вы антифашист? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вы, видимо, побывали и в тюрьмах, и в концлагерях? Это почетно. Очень даже почетно! Я же шесть лет был на фронте, на самых разных участках. Сколько ужасов я насмотрелся! Сколько унижений мне пришлось перенести! Мы жили по-разному, но в конце концов пришли к единому.

— К единому? — удивился Ентц.

— Да, жить на земле нужно во имя человечности! На земле нужно жить, а не прозябать!

— Примите машины с консервами под охрану! — приказал Ентц часовому. — А господин капитан может идти, куда ему заблагорассудится!

Офицер козырнул. Ентц подошел к нему и, заглянув в глаза, пожал руку.

22

— Я не виноват, — сказал Каддиг. — Это не моя личная вина. Меня предупреждали, как все это может обернуться. У меня давно нет знамени. Из СА меня выперли. Не понадобился я и фюреру для его штурмового отряда. У меня нет ничего, за что бы я боролся. Я управляю жизнью целого района. Этот район некоторым образом стал моей собственной территорией, своего рода небольшим островом. А остров — это уже земля. Значит, у меня под ногами земля. Посмотрите, город живет! Двое суток он казался вымершим, а теперь он опять ожил. Из печных труб к небу вновь поднимаются струйки дыма. Антифашистская власть живет.

— Вы думаете, они оставят это место за вами? — спросила Шарлотта.

— Нет.

Каддиг сидел с низко опущенной головой.

— Я заявлю о своей отставке. Я слишком стар для этой должности, да еще в такое время. Я большой тугодум. К тому же в своей жизни наделал слишком много ошибок. Я как раньше кому-то мешал, так и теперь мешаю.

— И куда же вы теперь намерены направить ваши стопы? — поинтересовалась Шарлотта. — К Ентцу? Или к этому неучу Хайнике, который пугает всех своей маленькой революцией?

— Пока я еще не решил.

— А что будет потом?

— И этого я не знаю. У меня сейчас нет ясной цели.

— Если хотите, можете прийти ко мне… — предложила Шарлотта.

Каддиг поднял голову и сказал:

— Еще позавчера вы этого не хотели, Шарлотта.

— Тогда была среда, а сегодня уже пятница.

— Уже пятница? — переспросил он, стараясь не показать своего волнения.

— Мы будем жить не так, как раньше.

Каддиг встал и протянул руки.

— Я не создана для торжественных клятв в верности, — сказала Шарлотта. — Просто у нас нет другого выхода.

— Будут концерты — будет и музыка, — весело проговорил Каддиг.

— Да, что-то подобное.

— А книги? Мы ведь и книги читаем, — сказал Каддиг, понизив голос.

— Например, «Армия за колючей проволокой» Двингера…

— У Гейне, — прервал ее Каддиг, — не только красивые, но и агрессивные стихи. Может, когда-нибудь мы извлечем из них уроки. Наше время агрессивно…

Шарлотта смотрела мимо Каддига. Она любовалась панорамой города, который так любила. Ее решение обратиться к Каддигу пришло внезапно, она долго не думала. Шарлотта просто решила начать новую жизнь. Но какую? Она, правда, не знала, как ей лучше подойти к Каддигу. Она полагала, что если ей удастся вырвать его из этого учреждения, то он, возможно, станет разумным человеком. Возможно!..

— Я думаю, — начал Каддиг, — что именно в этом году мы иначнем новую жизнь. Мы еще не так стары, чтобы не иметь права сказать: «Мы все начнем сначала».

— Да, это возможно, — согласилась она.

23

По дороге к Хайнике Ентц часто останавливался. Чем выше в гору он поднимался, тем более широкая панорама перед ним открывалась. Взгляд Ентца скользил по крышам. Он хорошо знал этот город.

«Интересно, кто живет под этими крышами?» На ум приходили фамилии каких-то людей, но лиц он никак не мог вспомнить. Ентц остановился. Взять бы и зайти сейчас в ближайший дом. Но зачем? Его, конечно, засыпят вопросами, а он будет долго объяснять, что́ именно он собирается сделать из этого города. Ентц понимал, что бургомистр — личность общественная, которую атакуют, задают ему сотни всевозможных вопросов и требуют немедленного ответа.

Ентц посмотрел по сторонам, однако здания ратуши не отыскал. На окраине города выделялось яркое зеленое пятно: весна в этом году пришла вовремя…

В это мгновение ему вдруг захотелось подняться в горы и безо всякой цели побродить по лесу, как он это делал в юности. Ентц усмехнулся: сейчас было самое неподходящее для таких прогулок время.

Солнечные лучи, отражаясь от окон, слепили глаза.

Что делается сейчас за этими окнами? Сидят равнодушные ко всему люди, некоторые едят свою скудную похлебку, как можно дольше растягивая это удовольствие. Кто-то вспоминает давно минувшие довоенные времена, когда по праздникам на столе чего только не было. Каких только закусок и кушаний!

Ентц сглотнул слюну, невольно пожевал губами и подумал: «Столько было консервов, кровяной колбасы!»

Голоден был не только Ентц. Таких в городе было полным полно. Они утешали себя словами: «С пустым желудком и умирать легче, а нам ничего другого не остается!»

Той весной трудно было надеяться на что-нибудь. Из штаб-квартиры фюрера был отдан приказ: «Оставшихся в живых жителей при появлении на улицах с наступлением темноты немедленно расстреливать!..»

Ентц плелся по улице, стараясь собраться с мыслями, прежде чем появиться у Хайнике. Тишина в городе настораживала. В нем наверняка есть люди, которые ждут не дождутся прихода союзников. Вопрос заключается только в том, кому лучше сдать город — русским или американцам. Решить это было не так-то легко, так как речь шла не о выборе жевательной резинки и махорки. Если город займут американцы, с ними, по-видимому, можно будет быстро познакомиться. Если же сюда придут русские, то, конечно, они выставят ряд серьезных требований. Русские будут более осторожны, но и с ними можно будет установить реальные контакты. И то и другое — лучше, чем ничего!..

В городе довольно много было и таких, кто старался как можно скорее уничтожить или спрятать подальше свою коричневую форму, выбросить гитлеровские ордена и медали… Некоторые из таких подумывали о бегстве. Другого выхода они не видели, чтобы спасти свою шкуру. Они знали, что их во всем обвинят, и заранее готовили оправдательные речи. Они понимали, что у них довольно жалкий вид.

Ентц шел и думал, что в городе живут самые разные люди. Он ломал себе голову над тем, что именно ему как бургомистру нужно сделать, чтобы вырвать этот забытый всеми «островок» Вальденберг из моря забвения. И вдруг его осенила мысль — бросить сигнал SOS. Мысль эта показалась ему весьма плодотворной.

24

Переданных бургомистру лошадей безо всякого труда перегнали на спортивную площадку, которая находилась неподалеку от ратуши. Впереди шел Кальмус, высоко подняв голову, руки же его беспомощно болтались вдоль туловища. Лошади послушно следовали за ним.

По мере того как они приближались к центру, улицы становились оживленнее. Распахивались окна многих домов, выглядывали любопытные.

— Эй, куда вы гоните этих лошадей?

— К бургомистру!

— Уж не хочет ли он наш город превратить в конюшню?

— Сегодня у вас будет конина.

— А что, бургомистр мясником заделался?

— Приходите к ратуше. Там и увидите, что он за человек.

Когда кавалькада с лошадьми завернула в соседнюю улицу, к Кальмусу подошел какой-то мужчина. Поздоровавшись кивком головы, он некоторое время шел молча рядом, разглядывая лошадь, которую вел Кальмус.

— Красивая лошадка.

— Очень красивая, — согласился Кальмус, не поворачивая головы и не замедляя шага.

— Жалко колоть ее на колбасу.

— Да, конечно.

— Так чего же ты ее туда ведешь?

— Приказ есть приказ, — сказал Кальмус.

— Говорят, что ты с этими лошадками хороший гешефт сделал, а?

— Да.

— По виду не скажешь, что ты барышник. Наверняка они тебя провели за нос.

— Лошадей мы отдали за клочок бумаги. Не за деньги, а за клочок бумаги!

— А если б ты не захотел, то и не погнали бы их на сосиски? — поинтересовался мужчина.

— Они пойдут не на сосиски.

— А на что же?

— На кровяную и ливерную колбасу.

— Откажись.

— Это распоряжение антифашистских властей. Вернее, одного их представителя.

— Что может диктовать тебе один человек? Ничего! Ты же Кальмус. Одумайся!

— Откуда ты меня знаешь?

— Тебя здесь все знают. Такое имя сразу запоминается. У тебя доброе сердце. Так про тебя говорят. С этим нужно считаться.

— Больно уж много ты говоришь, — заметил Кальмус незнакомцу.

— Продай мне твою лошадь.

— Что?

— Продай, пока ее не сожрали. Продай, если ты любишь лошадей.

— Я не могу этого сделать. Они меня за это дело к стенке поставят. Они все вооружены, и винтовочки у них совсем не для показа.

— Продай, у меня есть корм и хорошая конюшня.

— Да знаешь ли ты толк в лошадях? Будет ли лошади хорошо у тебя? А какой у тебя есть корм? Сено? И только?

— Ну, засыпал вопросами.

— Говорить ты горазд…

— Можешь прийти и посмотреть.

— Это когда покупают — смотрят.

— Разумеется, как водится среди честных людей.

— А сколько дашь?

— Тысчонку.

Кальмус рассмеялся.

— Больше у меня нет.

Кальмус протянул руку, и мужчина сунул ему узелок с деньгами. Кальмус посмотрел на лошадь. Она испуганно ступала по булыжникам мостовой.

— Беги, дружище! Покажи, на что ты способен!

Через трое суток этот мужчина уже разъезжал на повозке по городу. Сбоку на повозке он намалевал черной краской: «Транспортное такси!» Недостатка в заказах у него не было. Плату он брал не только деньгами, но и натурой — мукой, овсом, сеном.

Остальных лошадей отвели на спортплощадку. На ночь их привязали к четырем военным грузовикам, тем самым, что передал бургомистру капитан. С лошадьми пришлось немало повозиться. Ни от бургомистра, ни от Раубольда не поступало никаких указаний относительно дальнейшей судьбы лошадей…

Продав лошадь, Кальмус вернулся на станцию. Вошел в кабинет Музольта и, подойдя к столу, выложил узелок с деньгами, однако положил его так, что стоило только Музольту протянуть руку к деньгам, как они снова оказались бы у Кальмуса.

Кальмус улыбался, довольный тем, что ему удалось удивить новоиспеченного начальника станции.

— Что это такое? — спросил Музольт.

— Лошадка, господин начальник станции, моя лошадка. Ее никто теперь не забьет, потому что я ее продал. Сначала я продал ее вам, а потом еще одному. И вы уж ничего не можете со мной поделать, так как ваши люди приняли от меня лошадей по счету — восемьдесят две лошади.

Музольт затряс головой. Уши у него горели.

— Вы, господин начальник станции, говорили, что вам все позволено! Ну так вот и мне все можно. Мне тоже!

— Садись, Кальмус, — сказал Музольт.

Кальмус засунул деньги в карман куртки. Ему как-то не понравился тон, каким с ним заговорил Музольт.

Кальмус присел на краешек стула так, чтобы при случае сразу можно было бы вскочить на ноги.

— Послушай, — начал Музольт, — сделка с лошадьми, которую я придумал…

Кальмус удивленно вытянул шею, недоумевая, что еще придумал Музольт.

— Лошадей назад я тебе не отдам, ни в коем случае! Баста! Но я вот о чем подумал: сегодня мы забьем всех лошадей на мясо, завтра его съедим, а послезавтра у наших крестьян не останется ни одной лошади. Кого они запрягут в плуг? И откуда тогда осенью будет хлеб? И все потому, что нацисты забрали у крестьян лошадей на войну, а мы съели уцелевших лошадок?.. Мне лично, казалось бы, все равно: я — начальник железнодорожной станции, и паровозами, как известно, поля не вспашешь. А что будет, если антифашистская власть назначит меня директором крупного крестьянского хозяйства? Что тогда, Кальмус?

— Ты не все продумал, Музольт.

— Лошади нам нужны! В любом случае они нам нужны, и обратно вы их не получите. Можешь усмехаться, сколько тебе угодно, но лошадей обратно вы не получите! Это я вам заявляю со всей ответственностью.

— Слишком много на себя берешь!

— С меня спросят за это. И потому мне важно знать, что делается правильно, а что — нет. Когда лошади находятся в наших руках — это правильно.

— Дальше что? — спросил Кальмус.

— Скажи, как лучше кормить лошадей, чтобы они могли принести нам больше пользы? Больше пользы, чем просто их пустить на мясо.

Кальмус передернул плечами и придал своему лицу беспомощное выражение.

— Об этом нужно немного подумать. Так быстро я на такие вопросы ответить не могу, — проговорил Кальмус.

— Подумай, Кальмус, подумай и потом скажи мне.

Кальмус громко рассмеялся.

— Перестань смеяться!

— Ну и чудак же ты! — не унимался Кальмус. — Теперь ты думаешь не о людях, а о животных! С твоей стороны это просто-напросто свинство. Если антифашистские власти узнают, чем ты занимаешься, тебе не…

25

Элизабет Шернер тихо постучала в дом Мартина Грегора. Прежде чем попасть сюда, она проделала долгий путь: обошла город стороной, взобралась на высокий холм и внимательно осмотрела город сверху. На улицах было тихо и безлюдно. Ничто не свидетельствовало о присутствии солдат в городе. Элизабет шла к каменщику, который приходился ей родственником. Правда, она была не совсем в хороших отношениях с младшей сестрой своего отца, то есть с женой Грегора. Элизабет терпеть не могла ее ханжества. Короче говоря, они обе недолюбливали друг друга.

Жена Грегора открыла дверь и, всплеснув от удивления руками, ввела Элизабет в комнату.

— Боже мой, откуда ты взялась?

— Из дома.

Жена Грегора прошла в кухню, подбросила дров в печку. Дрова затрещали. Она постояла у плиты, слушая их треск. Вскоре закипела вода в котелке. Жена Грегора заварила солодовый кофе, налила в кружку и, поставив ее перед Элизабет, сказала:

— Пей.

«Мало мне выходок мужа, так теперь еще и эта пришла», — думала жена Грегора. Ее так и подмывало сказать Элизабет: «У нас ты остаться не можешь. У меня и без тебя хлопот хватает с твоим дядюшкой, а на тебя тоже нельзя надеяться. Кто знает, что ты можешь выкинуть? Уж лучше сиди у себя в горах, а то у нас сейчас неспокойно. А когда время неспокойное, то больше всего волнений в городах. Возвращайся-ка лучше к себе, да поскорее. По мне — хоть завтра утром…»

Однако жена Грегора не произнесла ни слова. Она стояла и молча смотрела на Элизабет.

Элизабет же спустилась с гор для того, чтобы рассказать Грегору о событиях, которые произошли в горах. Измученная трудной дорогой и всем пережитым, Элизабет никак не могла прийти в себя. Перед глазами стояла ужасная сцена казни Таллера. Ей то и дело слышался голос Херфурта. Казалось, будто он сидит рядом и говорит что-то ей на ухо. Наконец Элизабет начала рассказывать:

— Они его арестовали, а потом повесили… Только за то, что он не хотел идти с ними дальше! Арестовали свои же люди! Боже мой, из солдат сделали бандитов! И сейчас они находятся в моем доме… Я дала ему сюртук, они в нем его и арестовали. Во всем виноват мой сюртук… Но ведь он хотел домой, он так хотел домой!

— О ком ты говоришь?

— Его звали Таллер.

— А где они его?..

— За нашим домом. Я не могла больше там находиться. Быть там одной… Дай мне приют на несколько дней.

Жена Грегора молчала, напуганная и в то же время возмущенная.

— Он был очень молод. И умер в такие годы… — продолжала Элизабет.

— Есть люди, который нашу жизнь ни во что не ставят.

— Он уже мертв, тетя…

— Мне кажется, ты слишком много говоришь. Умер — и без покаяния…

В глазах Элизабет показались слезы. Лицо тетки как-то расплылось.

«Она ничего не поняла», — подумала Элизабет и отхлебнула из чашки кофе. Она старалась сдержать слезы и не могла.

Жена Грегора уселась напротив Элизабет. Обе женщины молчали. На лоб Элизабет упала прядь волос. Сейчас у нее был такой же вид, как в среду, когда в ее дом вошел Херфурт.

26

Бургомистр Герберт Ентц наконец добрался до дома Хайнике. Дом отнюдь не походил на штаб антифашистов. Часовых перед входом почему-то не было видно. Может, Хайнике послал их куда-нибудь? Одного — в замок к Раубольду, а другого — на станцию?..

Бургомистр решил обязательно пожурить за это Георга. Уж раз они поставили у его дома часовых, чтобы оградить Хайнике от любых неожиданностей, то Георг не должен был отсылать их.

Ентц представил себе, как бы выглядела квартира Хайнике, будь она настоящим штабом: взад и вперед сновали бы курьеры с разными вестями об одержанных победах или поражениях, а Георг бы выслушивал их и давал указания. Сейчас же здесь царила тишина.

Прогулка пешком хорошо подействовала на бургомистра. Он чувствовал себя подготовленным к разговору с Георгом. Им никогда не доводилось поговорить друг с другом по душам.

Войдя в коридор, Ентц решил про себя: «Я не должен волновать Георга. Он всегда любил слушать веселые истории. Какую бы историю ему рассказать, чтобы он посмеялся? И в то же время мне нужно убедить его остаться в инвалидной коляске, когда мы будем брать город в свои руки…»

Ентц пожалел, что потратил так много времени на прогулку по городу. Поднимаясь по лестнице, он переступал сразу через две ступеньки. И вдруг испугался: в доме царила полная тишина. Остановившись перед дверью в комнату Георга, Ентц прислушался. Тишина. Руки Ентца задрожали.

«Неужели с Георгом что-то случилось, а часовые разбежались кто куда?..» Ентц осмотрелся и рывком открыл дверь.

Георг сидел в своей коляске и смотрел в окно. Услышав скрип открываемой двери, он повернул голову и приложил палец к губам, призывая Ентца не шуметь.

«Нужно сказать ему, что нам пора созвать жителей города на общий митинг. Как бургомистр, я обязан это сделать в первую очередь. Я обращусь к жителям за помощью. Обращусь от твоего имени, дорогой Хайнике, и от имени антифашистских властей. Ты же никуда не пойдешь. О том, как пройдет этот митинг, я расскажу тебе сам. Расскажу подробно, слово в слово. У тебя будет полное представление о митинге, будто ты сам на нем присутствовал. Твоя речь на митинге была бы равносильна самоубийству. Тебе тогда никакой доктор не поможет. А ты нам всем очень нужен для более важных дел. Речь может сказать каждый из нас. Нам важно, чтобы ты сохранил силы. Ты должен экономить свои силы!..»

На подлокотники коляски Георг положил доску и что-то писал на листе бумаги. Моментами он останавливался и думал. Бросив взгляд в окно, закончил предложение. Работал он быстро и без особого напряжения. На какое-то мгновение можно было даже подумать, что приход Ентца ему помешал. На самом же деле Георг очень обрадовался, увидев своего испытанного друга.

«Я скажу ему, — думал Ентц, — что речь, из которой жители города узнают и о том, что произошло, и о наших планах на будущее, кто-то из нас скажет. Я тоже кое о чем уже подумал и кое-какие мысли записал на бумаге еще несколько дней назад».

Хайнике улыбнулся и сказал:

— Ты не поверишь, Герберт, я пишу, как поэт. Я сочиняю речь, с которой должен выступить перед жителями на митинге. Как ты думаешь, много народу соберется или нет?

Ентц молча кивнул.

— Я полагаю, что такой митинг удобнее всего провести в субботу. Как ты думаешь?

— Я с тобой согласен, — сказал Ентц.

По лицу Ентца сразу было видно, что он нервничает. Однако Георг, увлеченный своей мыслью, ничего, казалось, не замечал.

— Я скажу людям о том, что Коммунистическая партия Германии живет и действует. Увидев и услышав меня, они уже не смогут не поверить! — с гордостью проговорил Георг.

Глядя на Хайнике, Ентц вдруг понял, как глубоко он заблуждался, когда еще несколько минут назад думал, что эта квартира будет похожа на настоящий штаб восстания, если по ее коридорам взад и вперед будут сновать курьеры с бумагами. На самом же деле квартира Хайнике уже давно стала главным штабом восстания, так как именно здесь рождались очень ценные идеи. Хайнике работал не меньше, чем он, Ентц, или же Раубольд. Ентцу стало стыдно перед самим собой за то, что несколько минут назад он мог подумать о смерти Хайнике.

— Я думаю, — продолжал Георг свою мысль, — нам не следует заигрывать с жителями, льстить им. Они сами в состоянии понять, какую жизнь им нужно строить для будущего. А мы всегда твердили людям, что именно они должны делать. Такой подход приносит больше вреда, чем пользы. Люди хотят знать правду. Ближайшие дни имеют для нас решающее значение, и не только для нас, но и для них тоже. Так что же нас разделяет? Да ничего. Мы должны понять, что люди слишком долго жили и действовали по приказам, жили, не задумываясь над собственными поступками. Разумеется, отвыкнуть от такой привычки за два дня невозможно. Мы должны помочь им. Я думаю, у нас с ними нет разногласий. Я ни за какой выгодой не гонюсь. Нам нужны люди. Как вот ты себе представляешь человека? Какими люди станут через десять — двадцать лет? Нам нужно сделать правильный первый шаг. И я скажу людям об этом. Мы должны взять на вооружение факты!

— Да, факты, — согласился Ентц.

— Я постараюсь открыть людям глаза. Многие еще живут с закрытыми глазами. Надо помочь им взглянуть на мир. Пусть увидят, что происходит на свете.

Хайнике радостно рассмеялся. Он положил локти на доску, и листочки с набросками его будущей речи посыпались на пол.

— Ты прав, — сказал Ентц.

— Смотри-ка, весна! — И Хайнике сделал жест в сторону окна. — Но не для всех людей она еще наступила. Кое-кто живет еще в ночи. К нам, Ентц, придут люди, очень много людей. У них к нам будет масса всевозможных вопросов, и мы должны будем им ответить. Вот придет к нам столяр и спросит: «Что мне делать?» Нужно ему ответить. Придет пекарь и спросит: «Из чего печь хлеб?» Не скажем же мы ему: «Из муки, конечно!» Ведь мы прекрасно знаем, что муки у нас нет. Следовательно, он должен получить такой ответ, чтобы немедленно приступить к работе. У каждого человека должно появиться такое чувство, будто мы с давних пор готовились к этой победе. Если же люди почувствуют, что мы целиком полагаемся на случай, они просто не пойдут за нами.

— Я вижу, тебе сегодня значительно лучше, не так ли? — полюбопытствовал Ентц.

— Да, конечно. С тех пор как врач покинул этот дом, я чувствую себя здоровым. Если рядом с тобой посадить врача, то очень скоро и ты почувствуешь себя нездоровым. Именно поэтому я и радуюсь, что рядом со мной нет Феллера. Я медицину понимаю по-своему, а глотать пилюли и капли — это не для меня. Когда я их не принимаю, то чувствую себя гораздо лучше, в чем ты и сам можешь убедиться.

— А где же доктор Феллер?

— Он пишет письма и ведет себя так, будто не может сказать всего, о чем думает. Было бы лучше, если б он говорил, а не писал. Он думает, что я эти письма подшиваю в дело. Не хватало мне еще завести у себя целую канцелярию…

— А где же все-таки доктор Феллер?

— В больнице.

— Что же он там делает?

— Я же сказал: пишет письма. Он великолепный человек, но, к сожалению, только врач. Я думаю о нашей победе, а он о больных. Ему необходимо помочь. Он теперь наверняка попытается поскорее упрятать меня в больницу. Только у него из этого ничего не получится, Ентц. Я сумею за себя постоять. Он не имеет никакого права превращать меня в больного человека до тех пор, пока город полностью не будет находиться в наших руках. Очень важно, чтобы нас все слышали. В противном случае все, что мы говорим, похоже на глас вопиющего в пустыне.

— Что же он пишет в своих письмах?

— Предупреждает об опасности возникновения эпидемий. Он пытается запугать меня эпидемиями.

— Но это соответствует действительности.

— Да, но у меня нет времени заниматься такими вопросами. Это его дело. По-моему, в этих вопросах мы вполне можем положиться на доктора Феллера. Как ты думаешь, Герберт?

— Пляйш послал в ландрат письмо.

Брови Хайнике удивленно поползли вверх. Он слегка наклонил голову и на миг задумался, почему все бросились писать письма. Георг мог бы рассмеяться, представив себе физиономию Пляйша, но лицо его, напротив, приняло мрачное выражение.

— Он что, хочет сделать своего бога ландратом или же Каддига превратить в бога?

— Он хочет заставить Каддига обратиться к американцам с призывом о помощи.

Хайнике треснул кулаками по доске, которая лежала на подлокотниках его коляски, и сказал:

— После митинга мы организуем комитет для проведения целого ряда антифашистских мероприятий. В него должен войти доктор и, возможно, священник тоже. Туда же войдут ландрат и самые надежные наши товарищи. Вот тогда мы и продиктуем священнику письмо к американцам. Пусть напишет свои заветы. Если американцы пришлют нам несколько тонн пшеницы, тогда наш священник впервые в своей жизни сделает доброе дело. Возможно, это вдохновит его и на другие добрые дела. Но не без нашего контроля! Пусть поймет, чем именно должен заниматься священник в наши дни. Наша власть требует сообща думать, сообща решать и сообща нести ответственность. Боже мой, я рад, что мы можем наконец сказать людям: «Вы будете спокойно жить!..»

В речи Хайнике имелись такие места, которые наверняка вызвали бы у некоторых людей слезы на глазах. Речь была настолько хороша, что Ентц уже подумывал напечатать ее потом в газете, с тем чтобы жители города, сидя вечером дома, могли бы не спеша перечитать ее и поразмыслить.

Георг начал вслух читать отрывок из своей будущей речи:

— «…Вы несете ответственность за все! И за лагерь «Красная мельница»! Сделайте так, чтобы вас вновь уважали, чтобы вам не пришлось вновь стыдиться себя!..»

Речь Хайнике общими фразами не страдала. Если Георг говорил о необходимости пустить электростанцию, то тут же называл место, где можно достать уголь; если он касался вопроса о железнодорожном транспорте, то тут же анализировал причины его простоя.

Ентц подсказал Георгу несколько вопросов, которые тот забыл осветить.

— Если мы не укажем причины нашего бедственного положения, то кое-кто, позабыв о них, будет винить нас в этих трудностях.

— Жители города еще не потеряли рассудка. Тебе это известно не хуже меня. Как они могут нас обвинять, когда мы страдали вместе с ними? Да и зачем им это делать?

— И все-таки они это могут сделать.

— Я в своей речи буду говорить только правду, — сказал Хайнике.

Ентц молчал. И вдруг Хайнике совершенно неожиданно перевел разговор на другую тему.

— Подготовлены списки лиц, подлежащих аресту? В этом деле не должно быть никаких недоразумений! Никаких ошибок!

Ентц наконец решился.

— Мы считаем… — сказал Ентц, будто и не слышал вопроса Георга. Ентц так и сказал «мы считаем», а не «я считаю». — Мы считаем, что ты не должен выступать на митинге.

Георг крепко сжал губы. Ентцу показалось, будто он услышал стон. Георг смотрел мимо Ентца в окно на заходящее солнце.

— Хороший генерал долго в штабе не задерживается, если он хочет быть хорошим. Вы уже организовали мои похороны? Ты и некролог подготовил? Небось скажешь: «…Он был самым лучшим, надежным жителем этого города. Им может гордиться партия…» Ты все это написал или выучил наизусть, чтобы создалось впечатление, будто ты говоришь все это от чистого сердца, а не для красного словца?

На губах Георга появилась презрительная усмешка. Блеск в глазах исчез. Руки его дрожали. Георг откинул голову на спинку коляски и закрыл глаза. Он чувствовал, как острая боль разливается по всему телу, парализует ноги. Его охватило какое-то странное чувство, которого раньше он не испытывал.

— Дружище, не теряй головы! — громко произнес Ентц.

— Не терять головы? А я разве теряю?

— Товарищи заботятся о твоем здоровье…

— А ты в своем уме?

— Думаю, что да.

— Что ты сейчас собираешься делать?

— Пойду к Раубольду. Он будет производить аресты нацистов. А когда все они окажутся за решеткой, мы еще поговорим с тобой по этому вопросу. Я думаю, ты человек умный и пощадишь собственное здоровье. Ты нам очень нужен, Георг. Для будущего…

Хайнике почувствовал вдруг такую усталость, что ничего не ответил Ентцу.

Смеркалось. Георг подкатил коляску к стене и посмотрел на часы, однако не разглядел циферблата.

27

Домики деревушки, уютно расположенной на самом дне долины, были видны с горы как на ладони. Не менее отчетливо просматривались дорога и тропки, ведущие к каждому двору.

Херфурт смотрел на домики с красными и темными крышами и не знал, что же ему теперь предпринять. От злости, которая охватила его утром, не осталось и следа, а сейчас она ему как раз бы и пригодилась. Солдаты заразили его своим настроением.

Эта небольшая деревушка казалась Херфурту слишком тихой и чистой для его солдат. Где-то вдали залаяла собака, однако Херфурт не обратил на это никакого внимания. Глазами он уже разыскал здание общинного совета и школу с крошечной башенкой, где висел колокол, по звуку которого школьники расходились по домам. Площадь перед зданием общинного совета была слишком мала для того, чтобы устраивать на ней парад войск победителей. В этом захолустном селе, думал Херфурт, наверное, никогда не было даже стрелкового кружка, членов которого он мог бы заставить себе на потеху маршировать по улице.

— Деревушка эта совсем не похожа на крепость, которую нужно брать силой, — громко заметил кто-то из солдат.

— Это уж точно. Она ничуть не похожа на крепость. Такая тишина, будто все в ней заснули! — согласился с солдатом Херфурт.

Все мечты Альфонса взять село с боем лопнули как мыльный пузырь. Значит, не удастся пострелять из винтовок и пулеметов? Значит, ему так и не удастся попотчевать своих солдат победой, от которой они так отвыкли и которая им сейчас так нужна?..

Он заскрипел зубами. Солдаты за его спиной о чем-то переговаривались. Каждый из них был занят своими мыслями, хотя каждый прекрасно знал, что их командир пойдет на что угодно, лишь бы только сделать их более послушными. Если Херфурт прикажет им взять деревушку штурмом, они покорно бросятся на штурм. Короче говоря, они будут делать все, что он им прикажет. Они уже заранее предвкушали удовольствие от вступления в село и думали лишь о том, куда им в первую очередь броситься: то ли в погреба, то ли отыскивать самих жителей.

Многие мечтали полакомиться в селе жареным мясом, разыскивая глазами дома, из печных труб которых к небу поднимался дымок. Однако на улицах села не было видно ни одного прохожего, и это очень удивляло солдат.

— Ну и тишина!

— Подобную картину нам уже приходилось наблюдать в России. Сейчас даже самому не верится, что еще совсем недавно мы были в России! Через несколько лет, пожалуй, мы вообще в это ни за что не поверим. Тихие деревушки — самые паршивые деревушки, скажу я вам. В России в таких деревушках всегда сидели партизаны. В этом селе наверняка тоже правит какой-нибудь красный, иначе тут не было бы так тихо.

— Если это соответствует действительности, то он дурак, поскольку не рассчитывает на нас. А вот мы его за это и покараем!..

Солдаты начали спускаться в долину. Когда они вошли в село, в домах стали распахиваться окна, из которых с любопытством выглядывали жители. Одни из них сокрушенно качали головами, другие даже махали рукой.

— Ну вот и село! — крикнул Херфурт и, повернувшись к солдатам, приказал: — Запевай песню!

Солдаты пели нарочито громко, а сами смотрели на лица жителей, застывших в окнах. Никто враждебных взглядов не бросал, но никто и не выражал ликования и радости. Ни одна живая душа не вышла им навстречу. По дороге бродили одни лишь куры.

Солдаты Херфурта прошли строем к зданию общины. Шли они бодро, даже пуговицы у них все были застегнуты. Солдаты шагали с видом победителей, будто это было вовсе и не немецкое, а какое-нибудь украинское село. Правда, лица победителей осунулись, одежда износилась.

Альфонс Херфурт отобрал троих солдат и вместе с ними исчез в здании общины. В коридоре сильно пахло натертым соляркой полом и пыльными бумагами.

Альфонс распахнул первую попавшуюся дверь в коридоре. В комнате сидели двое мужчин и что-то писали.

— Где бургомистр? — спросил Херфурт.

Мужчины молча переглянулись, а затем как по команде уставились на Херфурта. Сначала на их лицах отразился испуг, но буквально через несколько секунд можно было подумать, что мужчины вот-вот рассмеются. Наконец один из них ткнул пальцем в потолок.

Херфурт вместе с солдатами бросился на второй этаж, на ходу доставая пистолет из кобуры. Он распахнул одну дверь — комната оказалась пустой. Другую…

Наконец в одной из комнат они натолкнулись на бургомистра. Он сидел за столом и удивленно уставился на направленный на него пистолет. Затем покачал головой и медленно поднял руки вверх.

— Вы бургомистр? — спросил Херфурт.

— Да.

— Коммунист?

— Да.

— Вы арестованы!

— Я вас не понимаю, унтер-офицер!

Херфурт стукнул пистолетом по столу и угрожающе спросил:

— А это вы понимаете?

Солдаты, сопровождавшие Херфурта, скорчили гримасы: они хорошо знали своего унтера, и сейчас он был самим собой.

Бургомистр смотрел унтеру прямо в глаза, хотя последний и старался отвести свой взгляд.

— Уведите! — тихо приказал Херфурт солдатам.

У бургомистра в комнате сидел еще один мужчина. Он вплотную подошел к унтеру и недоумевающе посмотрел на него. Смерив таким же взглядом сопровождавших унтера солдат, мужчина сказал:

— Что все это значит? Вы что, с ума сошли, что ли? Война давно кончилась. Так зачем же нам еще друг с другом враждовать? Разве вам не известно, что война уже кончилась, а? Вы мне в сыновья годитесь! Мой сын, как и вы, носит точно такую же форму. Он тоже унтер-офицер, но он ведет себя совсем не так, как вы.

Херфурт рассмеялся мужчине прямо в лицо и фамильярно похлопал его по плечу, словно говоря: «Помолчал бы лучше, ты ровным счетом ничего не понимаешь».

Бургомистр, стоя у двери, не имел ни малейшего представления о том, что с ним будет. На пороге он оглянулся и сказал своему сотруднику:

— Иди. Все равно одни мы ничего не сможем сделать. — И, немного помолчав, добавил: — Но мы не одни!

Солдаты разозлились и стали подталкивать бургомистра, чтобы он быстрее спускался по лестнице. Они ругали его на чем свет стоит. Когда солдаты привели бургомистра на небольшую площадь перед зданием общины, вояки Херфурта подняли невероятный гвалт. Многие даже порывались ударить бургомистра: очень уж им хотелось видеть, какое выражение лица будет у него при этом.

— Веди нас к себе! Выставить часовых у двери! При попытке к бегству буду стрелять без предупреждения! — как сумасшедший орал солдат, которому унтер приказал занять здание общины.

Вернувшись в кабинет бургомистра, Альфонс Херфурт плюхнулся в его кресло. Вслед за ним вернулись и двое солдат, которые сопровождали арестованного бургомистра.

— А что будем делать со вторым? — спросил один из солдат Херфурта.

— Этого мы отпустим. Пусть расскажет в селе о том, что немецкие солдаты заняли здание общины и железной рукой наводят порядок, что бургомистр арестован…

— А что делать с бургомистром? — спросил один из солдат.

— Ничего.

— Скажи правду, Херфурт.

Альфонс закрыл глаза. Ему не понравился тон вопроса, да и само лицо этого солдата тоже не понравилось: уж больно оно было решительное.

— Ты прикажешь его повесить, как и Таллера?

— Нет.

— Ты обещаешь?

— А что для тебя мое слово?

И унтер оглушительно рассмеялся. Этот смех был слышен даже за стенами общины. Солдаты, услышав смех своего предводителя, тоже захохотали. Херфурт сразу понял, что у его солдат хорошее настроение. Унтер не стал утруждать себя открывать окно. Не долго думая, он схватил стул и запустил им в окно. Раздался звон стекла. Унтер выглянул в окно и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. На дороге все было спокойно.

— Ребята, — сказал Херфурт, обращаясь к солдатам, — село в наших руках! Немедленно конфисковать все транспортные средства, продовольствие и спиртное! Выставить часовых на дороге у въезда в село! Завтра мы возьмем штурмом Вальденберг!

Херфурт еще раз осмотрел безлюдную улицу. Что он еще мог сделать? Ничего! Его солдаты через несколько часов будут обеспечены всем необходимым: у них хороший нюх, они прекрасно чувствуют, где что лежит.

Окна домов были плотно закрыты, любопытные больше не показывались. По улице бродили одни лишь куры.

28

В сторону леса быстро шагал мужчина. Он спешил в Вальденберг. Лес он хорошо знал. Это был самый кратчайший путь. В лесу было уже сумрачно. Пахло прелой листвой.

От быстрой ходьбы мужчина запыхался. Он тяжело дышал, с шумом втягивая в себя воздух. Однако, несмотря на усталость, он не сбавлял хода. Была дорога каждая минута.

До города было не так далеко. Вскоре перед мужчиной открылась панорама города, лежащего в долине. Мужчина шел предупредить товарищей в Вальденберге о возможном нападении на них нацистов.

На миг мужчина остановился и рассмеялся, представив себе рожу унтера, который пытается повернуть колесо истории вспять.

29

Солдаты Херфурта тем временем ходили по домам. Ходили и ругались самыми последними словами, так как сколько ни старались, не могли найти ничего для себя подходящего. Они забирались на чердаки, спускались в подвалы, все перерыли в местной лавочке, но и там, кроме пуговиц, ниток и соломенных шлепанцев, ничего другого не оказалось. С угрозами солдаты набросились на хозяйку магазина, а затем повыбрасывали все товары на улицу.

Зашли они и в лавочку, где раньше побывал Таллер.

Хозяин лавочки дрожащим голосом сказал:

— Тут уже был один из ваших и забрал все, что ему требовалось.

— И ты всучил ему жидкое мыло!

— Я этого не делал! Я не делал этого! Как я мог солдату?..

— Всучил — и все!

— Я просто сказал ему, что у меня есть мыло, но нет масла, однако он мне почему-то не поверил.

— Скотина он был!

— Если вы так говорите, — значит, так оно и есть.

— Тебе нужно надавать как следует…

— У меня сломали забор. Кто мне возместит это?

— Твой новый бургомистр.

— У меня с ним нет никаких дел. Клянусь вам!

— Треп!

— А кто мне оплатит счет? Кто заплатит за нанесенный ущерб?

— Ты что-то много говоришь!

— Это был очень красивый солдат, но он у меня кое-что стащил. Неужели он не знал, что это воровство?

— Он уже висит!

Солдаты посмотрели на поваленную изгородь и невольно вспомнили Таллера. В стоге сена солдаты нашли грузовик, который принадлежал какому-то крестьянину. На этом грузовике они подъехали к зданию общины и стали грузить на него свои пожитки и все, что им удалось стащить.

У одного крестьянина нашли шнапс, тут же напились и поплелись по селу, горланя песню «Темноволосая красотка…». Теперь уже никто из жителей не бросался к окнам, не распахивал их и не выглядывал на улицу. Село будто вымерло. Напрасно солдаты разыскивали девушек, хотя они обязательно должны были быть в селе. Обескураженные неудачей, солдаты напились еще больше.

Трезвым оставался лишь Альфонс Херфурт. Он сидел в кабинете бургомистра и слушал, как шумят и горланят его солдаты. Затем он подошел к окну и распахнул его настежь. Перед зданием общины стоял грузовик, солдаты грузили в него мягкую мебель. Один из солдат, случайно взглянув на окна второго этажа, в одном из них увидел своего унтера. Солдат тащил зачем-то тигель. Увидев Херфурта, солдат выронил свою добычу. Тигель издал колокольный звон. Солдаты на мгновение замерли и как по команде все посмотрели на унтера в окошке.

— Ах вы, пьяные бандиты! — заорал Херфурт, но в голосе его почему-то не прозвучала угроза.

— Слушаюсь, господин унтер-офицер! — нестройным хором гаркнули солдаты. А когда голова унтера скрылась в окне, они как ни в чем не бывало продолжали делать свое дело.

30

Хиндемит подвез Ентца на грузовике от замка к ратуше. Почти всю дорогу оба молчали. Лишь однажды Хиндемит заметил:

— Самое главное еще впереди. — И снова умолк, так как Ентц ничего не ответил.

Проезжая мимо спортплощадки, они увидели лошадей, привязанных к грузовикам.

— Стой, я здесь сойду, а ты езжай к Раубольду! — сказал шоферу Ентц.

Он медленно обошел лошадей, похлопывая их по шее. Ентца приятно удивило, что у них совершенно случайно оказалось так много лошадей. На лицах часовых был написан немой вопрос: «Чем же их кормить?» И, словно угадав их тревоги, Ентц проговорил:

— Завтра что-нибудь придумаем!

Быстрым шагом бургомистр направился к ратуше. Войдя в кабинет, он увидел там Грегора. Каменщик сидел в кресле бургомистра, куда его посадил Ентц, покидая ратушу. Перед каменщиком сидел, положив руки на стол, какой-то незнакомый мужчина.

— Кто это? — спросил Ентц у Грегора.

— Спроси его самого, бургомистр. Мне он не говорит. Я уж хотел было выгнать его за это.

Это был тот самый мужчина, который пришел из села, занятого солдатами Херфурта. У ратуши он долго спорил с часовым, прежде чем попасть в кабинет бургомистра.

— Кто вы такой? — спросил его Ентц.

— Я из села Кочиц…

— Я спрашиваю, кто вы такой?

— Антон Лезер.

— Что вы хотите?

Антон стал рассказывать о событиях в селе. Когда же замолчал, то увидел, что его рассказ не произвел должного впечатления ни на бургомистра, ни на каменщика. Тогда Лезер заговорил вновь. Он не жаловался на отсутствие фантазии и потому нарисовал убедительную картину, что могут натворить в селе эти бандиты, если надолго там задержатся.

Лезер видел уже свое село в развалинах.

Ентц сел на стул, но старался не смотреть пришедшему в глаза, так как пока не знал, чем ему помочь. К тому же Ентц имел право сомневаться в правдивости незнакомца.

— Они ведут себя, как дикари. — продолжал Антон. — До сих пор были только цветочки… А какой смысл мне врать вам? Завтра они будут здесь, в Вальденберге, так сказал их унтер-офицер. И тогда вы сами убедитесь, что я говорю правду.

Ентц вскочил со стула и нервно заходил по комнате. Потом остановился прямо перед Георгом и незаметно подмигнул ему.

— Они грабят мирное население! — говорил Лезер. — А кто даст гарантию, что они не сожгут все село и не убьют его жителей? Они арестовали нашего бургомистра. И кто знает, жив ли он еще. Эти нацистские бандиты способны на все! — Он сделал небольшую паузу, а затем набросился на Ентца: — Сделайте же что-нибудь! Не прячьтесь за своим письменным столом! В Вальденберге у вас тихо, и вы этим довольны! А все кругом пусть горит и рушится? Вас это не касается, так, да? Вы не хотите жертвовать своим покоем? События в нашем селе вас нисколько не интересуют, да? А ведь вы сами на очереди у нацистов. Вы хотите бросить нас им на растерзание! Думаете, что они до вас не доберутся? Если у вас есть сердце, сделайте же что-нибудь, а не приставайте ко мне с ненужными расспросами!

Достав из ящика стола чашку, Ентц налил в нее воды и подал Антону:

— Пей!

Лезер отпил из чашки несколько глотков. Холодная вода немного успокоила его.

— У нас есть отряд вооруженных рабочих, но это немногочисленный отряд. Все наши товарищи охраняют общественные здания в городе. У нас каждый человек на счету.

Антон сразу как-то сник. Ентц перестал ходить по комнате.

— Тогда, по крайней мере, примите меры, чтобы эти бандиты не застали вас врасплох, — посоветовал Антон.

Грегор стукнул кулачищами по столу и сердито прорычал:

— Пусть только главарь этой банды попадется мне на глаза! Я с ним так разделаюсь, что…

— Замолчи ты! — приказал ему Ентц.

— Разве я не доказал, на что способен? — не успокаивался Грегор.

— Нечего хвастаться своими кулаками!

— Посмотрел бы ты на эту церковную крысу, когда он грохнулся на пол…

— Да замолчи ты наконец!

— Хорошо, хорошо. Только учти, если этот бандит появится здесь, я тебя не послушаю.

— Тогда возьмите и меня с собой, — попросил Антон. — Я его видел в лицо и запомнил на всю жизнь. Возьмите меня, и я вам его покажу!

Ентц покачал головой.

— Вы что, не верите мне?

— Об этом не может быть и речи, — сказал Ентц.

— Что я должен делать?

— Ждать! — бросил Ентц.

31

Около девяти часов вечера Раубольду наконец удалось связаться по телефону с Гербертом Ентцем. Слышимость была неважной, голос все время заглушал какой-то шум.

— Я сейчас хвачу трубкой об стенку! — ругался Раубольд.

Когда на мгновение шум прекратился и слышимость стала хорошей, Раубольд услышал:

— Приезжай ко мне в ратушу! Ты мне нужен для важного дела.

И снова в трубке что-то заклекотало, заглушив голос Ентца. Раубольд чертыхнулся и бросил телефонную трубку на стол.

Минут через десять с тюремного двора выехал грузовик. Улицы города были пустынны.

— Хиндемит, ты что, с ума спятил? Гонишь как угорелый! — набросился Раубольд на шофера.

У дома священника Раубольд вдруг попросил остановиться.

— Забегу на минутку к священнику.

Перейдя на другую сторону улицы, он позвонил в дом к Пляйшу.

Ждать пришлось долго. Наконец за закрытой дверью послышался голос священника:

— Кто там?

— Дьявол, — ответил Раубольд.

Дверь приоткрыли, но лишь настолько, чтобы можно было рассмотреть пришедшего.

Раубольд с силой нажал на дверь и вошел в коридор.

— Я же знал, что вы откроете только черту. Войдемте в комнату! — предложил Раубольд и первым вошел в комнату священника. — В воскресенье у вас в соборе служба. Так вот, я решил побеседовать с вами по этому поводу, — выпалил Раубольд. — Вы будете говорить о новом порядке в нашем городе. Я сам приду послушать вашу проповедь. Если же вы будете говорить что-нибудь не так, я сам проведу службу. А если вы хоть слово скажете против антифашистских властей, я вас пристрелю!

И так же неожиданно, как появился, Раубольд покинул дом ошеломленного священника.

32

— Жениться мы не будем, доктор, — уверенно заявила Шарлотта.

Каддиг поднял бокал с вином и, посмотрев его на свет, кивнул головой. Было только неясно, то ли он одобрял вино, то ли соглашался с Шарлоттой. Его желание сбылось: он сидел вквартире Шарлотты, где чувствовал себя в большей безопасности, чем в здании ландрата.

Несколько минут оба сидели молча. Стрелки часов показывали полночь. Свечи догорали.

— Нужно положить конец сплетням, которые ходят о нас по городу.

Каддиг опять кивнул.

Они выпили, глядя на свечи, лишь бы только не смотреть друг на друга. Они не знали, как проведут эту ночь и как начнут новый день. Оба хотели, как бы им ни было трудно, довести до конца свое решение.

Шарлотта была в голубом платье, в котором она выглядела старше своих лет. Она надела его впервые. Это платье она сшила специально для встречи мужа, когда он вернется домой, но…

— Скажи, что значит «счастье» в наше время? — спросила она.

Каддиг задумался.

— Вы не знаете, доктор. Оно и не удивительно: сейчас трудно что-либо знать…

Каддиг процитировал строчку из какого-то стихотворения.

— Это твой Гейне, доктор?

— Наш Гейне, Шарлотта.

— Он-то хоть был счастлив?

— По-своему да, Шарлотта.

33

Спустя минут двадцать Раубольд рассказал Ентцу о своем визите к священнику. Раубольд громко смеялся и в который раз со всеми подробностями принимался пересказывать Ентцу эту историю. Раубольд был убежден, что заранее определил направление воскресной проповеди священника.

Ентц слушал друга не прерывая, изредка усмехаясь.

Неожиданно Раубольд спросил:

— Скажи, тебя интересует эта история или тебе скучно слушать? О чем ты думаешь?

— О лошадях.

Раубольд почесал затылок. На лице его появилась такая мина, будто он собирался вот-вот заплакать.

— Твой комендант произвел незаконную сделку.

— Его ругать не за что. Завтра я сам с ним поговорю. Пусть он лучше паровозами занимается, а не лошадьми.

— А что он понимает в паровозах?

— Порученное ему задание он выполнил: занял станцию. Разве этого мало?

— На сегодня хватит, — ответил Ентц.

Рассмеявшись, он похлопал Раубольда по плечу и сказал:

— Хватит об этом! Нацисты не дремлют, и нам нужно поскорее упрятать их за решетку.

34

На город опустилась ночь. Дул легкий теплый ветерок. По небу плыли легкие облака. Но вот облака начали расти и постепенно закрыли собой звезды. А потом сгустились черные, грозовые тучи, но дождя пока не было. Ветер крепчал с каждой минутой.

Вскоре поднялась буря. Ветер срывал листья и даже повалил несколько деревьев, создав своеобразную баррикаду на улице. Однако дождя все еще не было.

Раубольд поднял воротник куртки и, втянув голову в плечи, сощурил глаза. Руки невольно сжались в кулаки.

После обеда он сам составил списки лиц, подлежащих аресту. Ентц лично ознакомился с этими списками.

Для производства арестов составили две группы по три человека.

— Поехали, — сказал Раубольд Хиндемиту.

Сначала ехали молча. Раубольд сидел с закрытыми глазами. Вдруг он спросил шофера:

— Знаешь, что тогда произошло, когда они нас забрали?

— Не знаю.

Оба опять замолчали. За шумом мотора не так отчетливо слышалось завывание бури.

— Было это в прошлом году. В воздухе уже пахло весной, хотя дни еще стояли довольно прохладные.

Машина свернула в боковую улицу, скользнув фарами по обочине дороги.

— Они появились после полудня. День был великолепный, но прохладный… Все в перчатках. На мартовском солнышке блестели островки снега…

— Лучше не надо об этом, — попросил Хиндемит.

— Что, нервишки сдают? Если б ты знал, что они с нами сделали… А почему у тебя такие слабые нервы?

— Нервы у меня совсем не слабые. У меня все в норме: и глаза, и уши, и нервы в том числе… Зачем мне нужны твои воспоминания? Для меня важнее то, что происходит сейчас. А тогда? Тогда, правда, я не был с вами… Но тогда я вообще ни с кем не был. Что я тогда понимал? Да ничего. Свою историю лучше расскажи другим. Мое дело — повиноваться, что я и делаю. Может, ты рассказываешь это для того, чтобы я не испугался? Так сказать, подготавливаешь меня к событиям сегодняшней ночи? — И он нажал на педаль газа. Мотор взревел, рванув машину вперед.

— Все это немного не так, — тихо заметил Раубольд. — Ты не слышал, как кричали наши товарищи. Мне они мало что сделали, но вот другим… Мне только несколько раз дали ногой в живот. Я упал. Помню только как через меня перешагнули, а потом уж ничего не помню. Тогда у меня были слабые нервы…

— Вот мы и приехали, — заметил Хиндемит.

Раубольд вылез из кабины. Товарищи, ехавшие в кузове, спрыгнули на землю. Они обошли дом, заглянули в сад, в темные окна.

Раубольд постучал в дверь. Наконец в доме зажгли свет. За дверью послышались шаги.

Дверь отперли. Порыв ветра распахнул ее настежь. На пороге стояла женщина.

— Где он? — спросил Раубольд и прошел в дом.

Женщина молчала. Раубольд бросился вверх по лестнице. Хиндемит — за ним. Раубольд ударом ноги раскрывал одну дверь за другой.

Наконец они попали в спальню. Посреди комнаты стоял тот, кого искал Раубольд. На мужчине была чистая сорочка и хорошо отутюженные брюки. Стоя перед трехстворчатым зеркалом, мужчина не спеша завязывал галстук. Услышав стук открываемой двери, мужчина не обернулся, хотя в зеркале увидел и Раубольда и Хиндемита.

— Выходи! — гаркнул на мужчину Раубольд.

— Как, без галстука?!

Раубольд ожидал сопротивления, чего угодно, только не этого. Он не любил канителиться с врагами. Зачем? Он был противником долгих и, как ему казалось, никому не нужных допросов. Он обычно обходился несколькими фразами: «Кто ты такой?», «Нацист?», «Тогда к стенке!» Он не любил попусту тратить время.

«А он вовсе не ошеломлен. Значит, он ждал нашего прихода? Он так спокоен… Я в его положении вел бы себя по-другому. Помню, когда он в свое время ворвался ко мне со своей оравой, я пытался даже защищаться», — думал Раубольд.

Мужчина, стоявший перед зеркалом, не делал никаких попыток сбежать. Казалось, он был доволен своим положением.

— Проклятый чистоплюй! Бандит! — выругался Раубольд.

Нацист даже не обернулся и продолжал завязывать галстук, поправляя узел и не обращая никакого внимания на Раубольда, будто он был его собственным шофером, который сейчас повезет его на бал.

«Может, он так же будет себя вести, когда его начнут пинать ногой в живот? Или пальцами тыкать в глаза?»

Раубольд не ожидал от нациста такой выдержки.

— Хотите повязать галстук, чтоб вам было удобнее висеть на нем? — спросил Раубольд тоном, каким раньше ни с кем не говорил.

Штурмфюрер СА Нестман еще неделю назад возглавлял отряд, занимавший город. Этот нацист насильно выгонял всех жителей на строительство заграждений, угрожал им в случае неповиновения расстрелом, ругал самыми грязными словами. Сейчас, повернувшись наконец к Раубольду лицом, Нестман с улыбкой спросил:

— Висеть, а почему?

Раубольд не сдержался и плюнул на пол. И если бы Хиндемит не схватил Раубольда за плечи, он ринулся бы на гитлеровца с кулаками. Нацист своей невозмутимостью взбесил Раубольда.

Нестман был одет по всем правилам этикета. Правда, узел галстука все же ему несколько не удался, зато сам галстук был подобран безукоризненно. Галстук весенней расцветки как нельзя лучше гармонировал с весенним костюмом, от которого чуть-чуть попахивало нафталином.

Нестман, казалось, вовсе и не собирался идти с Раубольдом. Жена нациста стояла на лестнице, что вела во двор. У женщины было такое выражение лица, будто она давным-давно ждала этого дня и вот наконец дождалась.

— Ну, Нестман, пошли! Антифашистские органы власти…

— Я протестую, — спокойным тоном перебил его нацист с пренебрежительной усмешкой на губах.

Раубольд вытащил пистолет.

— Этим вы меня не испугаете. Я требую предъявить ордер на арест. Если он у вас имеется, я пойду с вами. Если же вы меня расстреляете, вам придется нести за это ответственность. Мертвый Нестман вам ничем не поможет. Вам это прекрасно известно, и потому вы меня не застрелите.

Раубольд вдруг выстрелил в зеркало. Оно мгновенно разлетелось вдребезги.

— Бессмысленное насилие, — заметил нацист, — этим вы ничего не добьетесь. За многие годы вы так ничему и не научились. Вы до сих пор цепляетесь за одно-единственное средство — грубую силу, будто живете в средние века.

Гитлеровец стоял в нескольких шагах от Раубольда, пытаясь загипнотизировать его взглядом, но Раубольд молчал.

И вдруг Нестман ясно понял, что ему не удастся провести Раубольда. Нацист сразу как-то сник. Он почувствовал, что смешон в своем светлом гражданском костюме с галстуком весенней расцветки. Ему бы сейчас портупею… Нестман видел, что антифашисты еще неумело пользуются своей властью, зато их нельзя было упрекнуть в недостатке упорства. Страх парализовал Нестмана. Молчание коммуниста Раубольда полностью обезоруживало его. Нацист начал хрустеть пальцами. Ему захотелось присесть, будто он очень устал. Голова так гудела, что он боялся упасть. Упасть и разбиться в собственном доме! И его собственная жена будет свидетельницей этого позора!

— Ты — мерзавец! — бросил нацисту Раубольд и распахнул дверь, пропуская Нестмана вслед за Хиндемитом.

— Что вы со мной сделаете? — спросил Нестман.

Раубольд молчал. Нацист медленно вскарабкался в кузов грузовика. Он даже не обернулся. На пороге его дома стояла жена. Казалось, он не обращал внимания на то, куда его везут. Нестман уже не управлял собой.

35

Георг Хайнике долго не мог уснуть. Как он мог уснуть, если на душе было так неспокойно? Он думал, что ему еще нужно сделать.

Сидя в своей коляске инвалида, он еще раз вслух прочел свою речь, даже жестикулируя при этом. В голову лезли новые выражения, которые казались более красноречивыми и доходчивыми, но он не стал переделывать речь.

Сегодня Георг чувствовал себя неплохо, однако вставать из коляски не рисковал. Странно, но сегодня он не чувствовал никакой усталости. Это ему не нравилось: он знал, что теперь ни за что не заснет. Он не чувствовал сегодня никаких болей, которые мучили его в другие вечера. Все было не так, как в другие дни. Во всем теле ощущалась какая-то удивительная легкость. Уж не признак ли это ухудшения его состояния?

Георг отогнал от себя эту мысль. Он возлагал большие надежды на грядущий день. Для установления власти в городе антифашистам потребуется всего четверо суток. А ведь какие-нибудь четыре недели назад он и думать не думал о том, что им удастся организовать и провести восстание.

Георг подкатил коляску к радиоприемнику. Берлин безмолвствовал. Другие радиостанции передавали в эфир музыку, будто никакой войны и не было в помине. Он послушал легкую музыку. Мир ничего не знал ни о нем самом, ни о Вальденберге, ни о штабе антифашистов, где они обсуждали свои вопросы. Чей-то внушительный бас пел популярную в то время американскую песенку: «Глори, Глори…».

Георг дослушал песенку до конца, улыбнулся и кивнул головой. Затем покрутил ручку настройки. Поймал концерт камерной музыки, посмотрел на часы. Они показывали без двенадцати минут двенадцать часов ночи.

Он погасил свет и растворил окно. Ветер еще не утих. Георг подставил лицо свежему ветру, затем с трудом встал из коляски и подошел к раскрытому окну. Высунувшись из окна, начал вглядываться в темноту ночи.

Вдруг он услышал чьи-то шаги, однако, сколько ни напрягал зрение, разглядеть никого не смог. Шаги то приближались, то замолкали, то слышались снова и более отчетливо. Вот перед окном Георга промелькнула чья-то тень и замерла на месте.

Георг отошел от окна и нажал выключатель: широкая полоса электрического света упала на улицу. На противоположной стороне улицы, прижавшись к стене, стоял мужчина. За спиной у него виднелась винтовка, на ногах — сапоги с высокими голенищами, на голове — фуражка с козырьком.

— Эй! — окликнул мужчину Георг. — Что ты там прячешься?! Нацисты уже не вылазят из своих нор, так что можешь и днем и ночью свободно ходить по улице. Куда тебе надо? Зайди на минутку ко мне!

Мужчина сделал несколько шагов, чтобы выйти из полосы света. Движения его были неуверенными.

— Кто ты такой?! — крикнул незнакомцу Георг.

Очередной порыв ветра заглушил бы ответ мужчины, если бы он даже и ответил.

Вдруг незнакомец припустился бегом. «Значит, он ничего не ответил? А может, просто выругался?» — подумал Георг.

Хайнике еще долго смотрел в окно, потом сел в коляску, обхватил голову руками и задумался. Может, Ентц приставил к его дому часового? Однако вряд ли… Ведь Георг сам отослал всех часовых.

Ровно в полночь Георг надел ботинки, куртку и вышел в коридор. Его охватило легкомысленное желание погулять по улице. Он отворил входную дверь и вышел навстречу ветру. Он шел, опираясь на палку с железным наконечником, который тихо звякал при каждом соприкосновении с булыжниками мостовой. Он шел в том направлении, куда убежал незнакомый мужчина с винтовкой.

Георг пошел через парк. Это был кратчайший, но далеко не легкий путь в нижнюю часть города.

«В этом парке летом нужно обязательно организовать народное гуляние с разными увеселительными балаганами и пивнушками», — размышлял Георг. Странно, но сегодня он и усталость почувствовал не сразу. Время от времени останавливаясь, чтобы немного передохнуть, он шагал дальше.

«Я его обязательно найду», — подумал Георг о незнакомце.

СУББОТА

1

Георг остановился. Буря поутихла. Было безумием искать человека с винтовкой, да еще ночью. Сколько вооруженных людей бродило в то смутное время по городу! Тут были и бандиты, и солдаты, и антифашисты, и бог знает кто еще. Может, этот мужчина был солдатом разгромленной гитлеровской армии? А теперь переоделся в гражданское платье, но оружие бросать не захотел. Такой человек опасен. Он один бывает опаснее целой роты солдат. Такому ничего не стоит открыть огонь, спасая собственную шкуру…

Георгу хотелось найти этого человека, хотелось удостовериться в том, что он действительно покинул город.

Георг шел и шел, хотя и не прочь был бы присесть на край тротуара или же на ступеньки крыльца какого-нибудь дома. Присесть и поразмыслить, в каком направлении лучше идти. У него заболела голова. Георг зашагал медленнее.

Он вышел на шоссе, которое пересекало город с севера на юг и поднималось в горы. По этому шоссе в 1938 году проходили транспорты в Чехословакию.

Георг шел все медленнее. Он уже потерял счет времени. Улице, казалось, не будет конца. Георг в душе проклинал и собственную глупость, и того незнакомца, которого хотел разыскать. Ноги будто налились свинцом, и Георг с большим трудом переставлял их. Через каждые десять шагов он останавливался и рукавом вытирал пот со лба.

Скоро стало светать. Звезды в небе начали меркнуть. Сердце Георга учащенно билось. Казалось, в городе не осталось ни одной живой души, будто все жители Вальденберга этой ночью специально покинули город, чтобы проверить, что может сделать Хайнике один.

Георг миновал здание, где размещалась страховая касса. В окнах первого этажа, заделанных железными решетками, горел свет. Георг остановился, опершись на свою палку.

«Интересно, почему здесь горит свет?» — подумал он.

Страховую кассу антифашисты не занимали, а ее следовало бы занять. Георг с тревогой подумал о том, что его товарищи могли не успеть занять еще что-то в эту ночь и днем как бы не пришлось платить за это дорогой ценой. Ведь враги тоже не дремлют.

Он поднялся по ступенькам и остановился перевести дух. Из-за двери доносились приглушенные голоса.

Хайнике вошел в слабо освещенный коридор. Миновал несколько дверей. Голоса доносились из самой кассы.

Георг остановился, подумал и решительно открыл дверь. В коридор упал сноп яркого света. В комнате находилось человек десять, все были вооружены: кто — карабином, кто — автоматом, у некоторых на поясе болтались ручные гранаты.

Георг на мгновение зажмурился от яркого света. Голоса сразу смолкли. Все, кто находился в комнате, уставились на вошедшего. У всех был такой вид, будто его здесь давно ждали. Никто не поздоровался. Наконец кто-то произнес:

— Входи, Хайнике, коли пришел! — В голосе говорившего звучала ирония.

Георг вошел. Пусть не думают, что он трусит и боится войти. Он был убежден, что может заставить выслушать себя, хотя он и был один против десяти, а может, и больше.

Посреди комнаты стоял мужчина с усталыми, воспаленными глазами и ввалившимися щеками. Это был бывший бургомистр доктор Рюссель.

Хайнике знал, что за его спиной нет никакой поддержки.

— Господин Хайнике, вы и ваши люди, как мне кажется, не в состоянии поддерживать порядок в городе и обеспечивать гражданам безопасность, — начал доктор Рюссель. — Вы выгнали меня из моего кабинета, но это вовсе не значит, что я перестал быть бургомистром. Жители нашего города не будут слушаться вас и не пойдут за вами. Они пойдут за мной! Вы в этом сами убедитесь! Исходя из всего этого, я решил создать отряд самообороны, который по моему приказу будет охранять город. Я не позволю, чтобы в городе был хаос!

Все молча слушали старого бургомистра. Здесь было несколько человек из созданного им отряда. Казалось, они готовы повиноваться Рюсселю во всем. Правда, они охотно повиновались бы и другому бургомистру, может, даже и Ентцу. Было заметно, что они не совсем удобно чувствовали себя в новой роли.

Георг молчал. На лбу его выступил пот, в ногах он почувствовал страшную слабость.

— Что, жарко здесь? — издевательски спросил кто-то.

«Они надеются, что я сейчас упаду, — думал Георг. — Нужно дать им понять, что они глубоко заблуждаются. Еще ни один человек не видел моей слабости».

Хайнике хорошо понимал, что если он не даст достойного ответа на заявление доктора Рюсселя, то это будет равносильно поражению не только его самого, но и всех антифашистов. Враги тогда будут об этом кричать во всю глотку. А когда такие слухи разнесутся по городу, все, что успели создать или наладить коммунисты, может полететь ко всем чертям. Хайнике начнут ругать на чем свет стоит, начнут рассказывать небылицы, не постесняются наврать, что он, стоя перед ними, трясся от страха. Будут взахлеб хвалиться своими мнимыми успехами, заявляя, что если бы не их решительность, то коммунистам наверняка удалось бы захватить власть в свои руки.

Бежали секунды, больно отдаваясь в сознании Георга, а он продолжал молчать. Наконец собрав всю свою волю, Георг медленно подошел к столу, подошел шатаясь, как ходят тяжелобольные или старики. И вдруг… трахнул своей палкой по столу. Этот удар прогремел, как выстрел. Все невольно вздрогнули, некоторые даже попятились.

— Кончайте с этим! — громко и твердо сказал Хайнике. — Город управляется антифашистскими властями! Сложить оружие! И по домам! Ваш отряд самообороны никому не нужен, господин Рюссель. И все, что вы здесь говорили, — пустая болтовня!

Никто из присутствующих не пошевелился. Георг понимал, что сейчас стоит только кому-то одному рассмеяться, как этот смех подхватят остальные, и тогда ему ничего не останется, как ретироваться к двери. Хайнике угрожающе поднял свою палку.

Георг перехватил взгляд одного из стоявших перед ним мужчин. Мужчина смотрел на дверь.

«Интересно, что он там увидел?» — мелькнуло у Георга в голове. От двери потянуло сквозняком, и за своей спиной Хайнике услышал какие-то шорохи.

«Видно, настало время как можно дороже отдать свою жизнь», — подумал Георг и невольно вспомнил товарищей. Конечно, узнав о его поступке, они начнут упрекать Георга: «Какое ты имел право один выходить из дома? Кто тебе разрешил?..»

В этот момент один из присутствующих подошел к столу и осторожно, словно боясь повредить, положил карабин на стол. Остальные с изумлением уставились на капитулянта, но тот, пожав плечами, направился к двери. Все в растерянности переглянулись. Хайнике еще выше поднял свою палку.

И вдруг на стол буквально посыпались карабины и автоматы. Гранаты клали осторожно. Молча, не прощаясь, люди выходили из помещения, довольные уже тем, что им не пришлось панически бежать.

Георг даже не обернулся, чтобы посмотреть им вслед. Он недоумевал, почему они так поступили. Неужели их так выдрессировали за двенадцать лет и научили так покорно повиноваться любым приказам?..

И все же Георг оглянулся — в дверях стояли его товарищи. До этого они находились в коридоре, не мешая Хайнике разговаривать с нацистами, которые, выйдя в коридор, воочию убедились, что Хайнике не один.

В комнате остались лишь Георг и доктор Рюссель. Георг присел на край стола. Его знобило.

— Идите и вы, доктор Рюссель, — сказал Хайнике.

— Куда?

— Идите!

Рюссель выскользнул за дверь, даже не закрыв ее за собой.

Георг с облегчением вздохнул. Внимательно посмотрел на свою палку: на нее еще можно было положиться при ходьбе. Георг выключил свет в комнате, собираясь уходить.

— Спасибо, — сказал он стоявшим в коридоре товарищам.

Они радостно рассмеялись. Товарищи хотели сопровождать Георга, но он наотрез отказался. Ему хотелось идти одному, чтобы никто из товарищей не видел, с каким трудом ему дается каждый шаг.

2

Когда Георг брел по ночному городу домой, священник Зигфрид Пляйш уже больше часа находился в пути. Он шел и думал: «Значит, Каддиг бросил мое письмо в корзину для бумаг? А ведь и он тоже хотел сначала обратиться к американцам за помощью…» Пляйшу было неприятно идти одному: не с кем было поговорить ни о настоящем, ни о будущем.

«Все было б иначе, если бы нацисты не начали эту войну. Но они ее начали. Если б они проиграли какое-нибудь сражение или битву, а то всю войну… Тогда бы отслужили мы по погибшим героям службу в национальном духе, с романтическими слезами и призвали бы граждан к новым жертвам во имя будущего».

Он, Пляйш, был на стороне соотечественников до тех пор, пока они подчинялись властям. Однако стоило им восстать против существующих порядков и объявить Седан предательством, низвести героев до уровня преступников, осмеять патриотические речи, национализм заменить интернационализмом, как он, Пляйш, немедленно пустился в путь, чтобы найти себе новых хозяев.

По дороге священник не встретил ни одной живой души. Пляйша это радовало, так как все лавры спасителя Вальденберга теперь достанутся ему одному. И в то же время священник трусил, как бы всевышний не наказал его за такой поступок.

Затем Пляйш представил себе встречу с американцами. Они будут радостно его приветствовать… А может, наоборот: встретят его сначала недружелюбно, так как не сразу поймут, что он пришел к ним как союзник. Разумеется, они спросят, почему именно он пришел к ним. Ну, на это ему ответить легко, очень легко…

Еще он расскажет одну притчу. Он слышал ее от очевидцев, побывавших у русских в плену. Те говорили о том, что русские все божьи храмы превратили в силосные башни. Если бы в этом была крайняя необходимость, конечно, он сам отдал бы свой собор под склад для продуктов. Ради блага прихожан он готов был бы пойти даже на такой шаг. Однако ему рассказывали, что русские в одном очень известном храме устроили кинотеатр, где демонстрировали фильмы наподобие «Броненосец Потемкин». Этот фильм Пляйш тоже видел. Нет, нет, этот фильм он смотрел не в Вальденберге. Боже упаси! Для этого он специально поехал в другой город, чтобы его, чего доброго, не увидели прихожане.

Фильм этот, откровенно говоря, потряс его, особенно то место, где детская коляска с младенцем катится вниз по огромной лестнице. Такую картину не в силах забыть ни один человек на свете! А он тоже всего-навсего простой смертный… Он пошел на этот фильм из чистого любопытства. Пляйш не мог бы назвать ни одного американского фильма, который бы показывали в церкви, не говоря уже о том, чтобы американцы столкнули на лестницу коляску с грудным ребенком… Обо всем этом он и расскажет американцам.

Постепенно лес по обе стороны дороги начал редеть, затем пошли кусты, а метров через двести перед взором путника раскинулись поля, на которых местами появились зеленые всходы.

До города, где стояли американские войска, оставалось не меньше десяти километров, однако американцы встретились Пляйшу раньше, чем он предполагал.

Неожиданно дорога оказалась перегороженной колючей проволокой. Пляйш остановился. Неподалеку от дороги в удобных креслах с высокими спинками развалились два американских часовых, закинув ноги на спинки стульев и прислонив к ним свои автоматы.

Американцы долгим внимательным взглядом смерили священника, но ни один из них не пошевелился.

Священнику показалось, что они разглядывают его с таким же любопытством, с каким в зоопарке обычно разглядывают диковинного зверя.

Священник в недоумении переступал с ноги на ногу, дожидаясь, когда же часовые наконец соблаговолят заговорить с ним. Однако, так и не дождавшись, сказал с достоинством сам:

— Доложите обо мне своему офицеру! — И сделал движение, похожее на легкий поклон.

Американцы не удостоили его ответом, однако один из часовых лениво поднялся, взял в руки карабин и, подойдя вплотную к заграждению из колючей проволоки, внимательно осмотрел священника с ног до головы.

— Вы меня понимаете? — спросил Пляйш американца. — К сожалению, я плохо говорю на вашем языке, очень плохо.

Часовой просунул карабин между проволокой и толкнул священника прикладом в живот. Пляйшу пришлось на шаг отступить.

— Выложи все из своих карманов на дорогу! — приказал ему часовой.

Пляйш начал быстро очищать свои карманы. Он торопился, боясь разозлить солдата, но постепенно до него дошло, что это унизительно, и движения его стали более медленными. Затем Пляйш выпрямился, сощурил глаза и, подбоченясь, чего никогда не делал, так фыркнул на американца, что у того от удивления глаза на лоб полезли. Часовой поправил каску и посмотрел на тщательно сложенный чистый носовой платок, который священник положил на дорогу. Этот аккуратный платочек никак не вязался с возмущенным видом священника. Американец готов был вот-вот рассмеяться, но тут вдруг вспомнил, что перед ним ведь стоит побежденный…

— Немедленно проводите меня к вашему офицеру, иначе вам здорово попадет! — настойчиво потребовал Пляйш. — Я хочу сделать очень важное сообщение!

Часовые удивленно переглянулись. Они подошли к заграждению и открыли проход.

Пляйш подобрал свои вещички и прошел сквозь проход. Один из часовых повел его в палаточный лагерь, разбитый на большом зеленом лугу. Военные машины стояли прямо в поле.

Наконец они пришли к небольшому домику на опушке леса.

Пожилой, с невзрачной внешностью офицер недружелюбно спросил:

— Кто вы такой? Откуда? И чего хотите?

— Я хочу говорить с высокопоставленным офицером, — ответил ему Пляйш.

— Рассказывайте!

— А что вас интересует?

— Все.

Пляйш как-то растерялся.

— Вы заявили, что у вас есть важное сообщение для нас. Так говорите же! У нас нет времени. Боюсь, вы ничего не знаете, что бы нас интересовало.

— В Вальденберге, откуда я прибыл, разгромлены старые органы власти. Мне удалось ночью выбраться из города. Если б меня поймали, то… Вы понимаете? В Вальденберге война еще не кончилась, там она продолжается. Никаких оккупационных властей в городе нет! На улицах не видно ни одного солдата. Мы остались одни-одинешеньки. В таком одиночестве мы еще никогда не были. Коммунисты рвутся к власти. Таково положение в городе. Вас это устраивает? Честных людей в Вальденберге преследуют, как каких-нибудь преступников. Все по-христиански настроенные жители города послали меня к вам за помощью. Я уполномочен вести с вами переговоры.

Священник замолчал и посмотрел на американца, стремясь отгадать, какое действие произвело его сообщение.

— Рассказывайте дальше! — потребовал американец.

— Коммунисты выпустили из тюрьмы на свободу всех преступников, хотя многие из заключенных отнюдь не заслуживают этого. Коммунисты сажают в освободившиеся камеры нацистов. Среди них очень много честных людей, и все они — христиане. Я далеко не уверен, что арестованные при таких условиях могут остаться в живых, если им не будет оказана соответствующая помощь извне.

Пляйш во все глаза смотрел на американца, все еще не понимая, какое впечатление произвел его рассказ: по лицу офицера этого нельзя было понять.

— Благодарю вас за сообщение, — сказал американец и проводил Пляйша к двери.

У домика стоял джип, который увез священника в неизвестном направлении.

3

Раубольд послал товарищей за Пляйшем, Феллером и Каддигом.

Нужно было решить, как лучше собрать жителей города на митинг, как выпустить листовки, на которых бы рядом с подписями коммунистов стояли подписи людей, которые не имеют с ними ничего общего.

Лично Раубольд не возлагал больших надежд на такой союз.

Он поручил написать проповедь для Пляйша, в которой тот замолвит словечко за антифашистские органы власти.

Вскоре вернулся один из посыльных:

— Священник исчез из дома.

— А где он, собственно, может быть?

— Не знаю, но дома его нет.

Раубольд нервно заходил по комнате.

— А кому первому пришла в голову идея привлечь священника? — неожиданно спросил он.

— Тебе самому, — ответил Хиндемит.

— Ах, да. А почему бы ему за нас не помолиться?

Вскоре вернулся и второй посыльный:

— Доктора нет дома.

Раубольд кивнул с таким видом, будто другого ответа и не ожидал.

— На двери его квартиры висит записка.

— В которой написано, что он сбежал вместе с Пляйшем? Сбежал, боясь ответственности? — Раубольд повернулся к Хиндемиту. — Ты сам уговаривал меня быть лояльным. Привлекать на нашу сторону всех, чтобы овладеть народными массами. Для этой цели подходят и Пляйш и Феллер. И я поверил в это, но ошибся. Разве нет? А если к нам придет этот доктор или священник и скажет… Но никто из них к нам не придет, они оба удрали! Феллер даже написал объяснительную записку. Не так ли?

— В записке сказано, что он находится в больнице.

Раубольд почесал затылок.

— Интересно, чем Феллер занимается в больнице?

— Хирург проводит операции, а доктор Феллер присутствует при этом. Я был там и видел доктора собственными глазами. С ним самим мне поговорить не удалось. Они оперируют солдат…

— Ага, — понимающе кивнул Раубольд.

Хиндемит хитровато улыбнулся.

Раубольд молча заходил по комнате, а затем сказал:

— Доктор Феллер не может оперировать раненых. Он давно дисквалифицировался как хирург. Его стихия — прописывать таблетки и делать уколы. В крайнем случае, он может вправить вывих, но никаких хирургических операций он делать не может. Не пойму, зачем ему понадобилось идти в больницу? Я ему, конечно, доверяю. При нашей власти он научится делать самые сложные операции.

В этот момент вернулись еще двое посыльных.

— Ентц скоро будет здесь! — сказал один из них.

Раубольд молча кивнул.

— Хайнике нет дома, — доложил второй посыльный. — Квартира его открыта. Постель заправлена. Значит, он не ложился спать.

— Да все они никак рехнулись! — взорвался Раубольд.

— Я оставил ему записку. Если он вернется домой, то наверняка увидит ее и прочтет.

Раубольд так устал, что, присев за письменный стол, тут же заснул, положив голову на руки. Сквозь сон он слышал, как товарищи вполголоса обсуждали, куда же могли деться священник и Хайнике…

Вскоре появился ландрат доктор Каддиг.

— Господа, — начал он, даже не поздоровавшись с присутствующими, — с завтрашнего дня я не намерен больше выполнять свои обязанности.

— Садитесь и подождите. Мы сами решим, оставлять вас на этой должности или нет, — заявил ему Раубольд.

Каддиг, однако, продолжал стоять у порога, не сводя глаз с Раубольда. Ландрат твердо решил ни за что не оставаться на своей должности, так как не мыслил, как он может сработаться с Раубольдом.

Раубольд явно нервничал, беспокоясь за Хайнике.

Вскоре пришли Ентц и доктор Феллер. Увидев их, Раубольд спокойно вздохнул и откинулся на спинку стула. Вытянув ноги, он даже улыбнулся. И тут же подумал, что должен их как следует напугать: пусть поймут, что судьбу восстания ни в коем случае нельзя пускать на самотек.

«Я буду бороться, сидя вот за этим письменным столом. Это тоже своего рода баррикады. Я сумею распорядиться судьбой всех узников тюрьмы. Пусть удивляются и Ентц, и Каддиг, и Феллер…»

— Будем ждать Хайнике, — заметил Ентц.

— Пустая трата времени.

— До свидания, господа, — сказал Каддиг. — Если вы так единодушны в своем мнении, то…

— Оставайтесь здесь, Каддиг! — приказал ему Раубольд.

Ландрат бросил на Раубольда растерянный взгляд.

— Он прав, у меня тоже уйма работы. Я не могу целый день просидеть здесь, — заметил доктор Феллер.

— Подождем, — перебил его Ентц, — я думаю, Хайнике вот-вот будет здесь.

Раубольд пробормотал что-то себе под нос, но никто не разобрал, что именно.

4

На рассвете Кальмус пришел к Музольту. Комендант станции спал в кабинете на сдвинутых стульях. Кальмус понимал, что Музольт относится к тем людям, которые со всей страстью отдаются своему делу. Случай с лошадьми, конечно, не украшал Музольта. В эти дни авторитетом пользовались люди, которые могли положить на стол что-нибудь из съестного.

Музольт провел тяжелую ночь и выглядел уставшим.

— Я вздремнул лишь одним глазом. А это, скажу я вам, не сон, а настоящее мучение. Лучше уж совсем не спать. — Проговорив это, Музольт подошел к умывальнику и подставил голову под струю холодной воды. Затем сделал несколько приседаний. Охотнее всего он пошел бы сейчас к себе домой и по-человечески выспался бы. — Что тебе нужно? — раздраженно спросил он Кальмуса. — Ты что, не видишь, что я еще не встал?

— Антифашистские власти изволят почивать? — ехидно заметил Кальмус и неодобрительно покачал головой.

— Попробуй ты поспать на моем месте, тогда узнаешь, что это за сон.

— Каждый спит, как может.

— Посмотрел бы ты, как мы спали, тогда бы не то запел. А стоя спать не пробовал?

— Бывает и так…

Музольт бросил беглый взгляд в окно. На путях было тихо. Лучше бы на путях стояли составы, которые ждали бы своего отправления… Тогда, по крайней мере, не нужно было бы разговаривать с этим Кальмусом.

Возле эшелона с беженцами умывались женщины. На какое-то мгновение Музольт забыл о присутствии Кальмуса и задумался о том, почему на путях не видно никого из железнодорожников. «Нужно созвать всех работников станции… Затопить котел… Поправить, что в наших силах… Достать два паровоза…» Вслух Музольт проговорил:

— Мы заняли станцию. Паровозными гудками возвестили о своей победе всему городу. Почему же железнодорожники не придут к нам и не спросят, что нужно делать?

— А может, они потому и не приходят, что здесь сидишь ты, Музольт?

— Ты считаешь, они против меня что-нибудь имеют?

— Нет, нет, ты самый лучший комендант станции, какого я знаю! Но ваша антифашистская власть так неожиданно свалилась всем на голову, что никто не верит в ее долговечность…

— Ерунда это, — перебил его Музольт.

— Мне-то до этого что? Это уж ваше дело.

— Вот что я тебе скажу, Кальмус. Я своих людей знаю. Они ненавидели Гитлера, как чуму! Война кончилась, и они могут в любой день прийти на работу.

— Может, за ними нужно послать?

— Пригласить их на кофе с пирожным? Дудки!

— Меня железнодорожники не касаются. Делай, что хочешь. А кофе с пирожным у тебя все равно нет.

— Пока нет.

— Я хотел бы кое-что с тобой обсудить, Музольт. Меня интересуют лошадки…

Музольт громко рассмеялся и долго не мог остановиться.

— Садись, так нам удобнее будет разговаривать.

— Лошади спасены! — торжественно произнес Кальмус.

— Дальше…

— Мы разыскали одного крестьянина, у него есть приличный выгон. Скоро там будет полно молодой травы. Если б не я, он вскопал бы его. Какая глупость! У него на глазах солдаты убили одного гражданского. Он и его жена видели это собственными глазами. Они решили вспахать выгон, чтобы посеять хлеб для голодающих. Я его с трудом уговорил не делать этого. Выгон довольно большой, Музольт. Он огорожен, и лошадей можно смело туда пускать. Долго мне пришлось уговаривать крестьянина. Человек он упрямый, молчаливый. Сначала он и слушать не хотел ни о каких лошадях. И только его жена… А я ему и скажи: «Если ты не пустишь на свой выгон лошадей, тебе придется иметь дело со мной. В органах новой власти у меня сидит дружок. Может, слышал? Его фамилия Музольт. Он комендант железнодорожной станции, уж он-то тебе покажет. А крестьянин говорит свое: мол, если захочет, то безо всяких разговоров распашет выгон — и баста. Тогда пришлось сказать, что я сам — предводитель местных крестьян и что от меня ему не удастся ничего утаить. Тут он струсил… Во всяком случае, выгон для лошадей у нас уже есть.

— Ну и мерзавец же ты, как я посмотрю! Как бы тебя покрепче привязать к этим лошадям? Уж больно ты их любишь.

Кальмус, довольный, рассмеялся. Музольт встал и сказал:

— От имени антифашистских властей выношу тебе благодарность. Вижу, линия наша правильная… Что еще?

— Ты прямо скажи, нужен выгон для скота или нет?

— Нужен.

— Вот это дело…

Музольт провел рукой по подбородку, поерзал на стуле, потом встал и, обойдя вокруг Кальмуса, снова сел. Наконец сказал:

— Лошади летать не могут. Их придется перегонять через весь город. А мне бы хотелось, чтоб об этих лошадях никто ничего не знал. Мы можем их перегнать ночью?

— Нет, только днем.

— Кальмус, придумай что-нибудь.

— Ничего придумать не могу.

— А ты подумай.

— Дай моим людям небольшой документик. Напиши, что они могут спокойно жить в поезде до тех пор, пока им это не надоест. Напиши, что новые власти разрешают им это. Они тебе в момент перегонят лошадей. А если кто их спросит: «Куда перегоняете лошадей?», они ответят: «Сначала Музольт хотел забить наших лошадок на мясо, но теперь он одумался. Он думает о будущем, смотрит на несколько лет вперед. Мы тоже одумались и решили остаться в городе».

— Ну и хитрец же ты, Кальмус.

— Да или нет, Музольт? Отвечай!

— Только без всяких бумажек!

— Ну напиши ты какую-нибудь справочку, а то…

— И чего ты пристал ко мне?

— А ты напиши!

— Ну, как хочешь. — Музольт сел к столу и написал то, о чем просил его Кальмус.

На основании этой бумажки беженцы превращались в законных жителей Вальденберга и автоматически становились союзниками антифашистских органов власти.

5

Солдаты Херфурта провели в селе спокойную ночь. Когда же утром они с тяжелыми от пьянки головами выстроились на площади, оказалось, что двое солдат куда-то исчезли. Их подождали минут десять, но они так и не пришли.

— Где они? — спросил унтер.

— Удрали! — ответил кто-то из солдат.

— Как это так?!

— Удрали, и все. Они и не пили. Дождались ночи и удрали…

— Что же я, изверг, что ли, чтобы от меня убегать? Тем более не сказав ни слова?..

Солдаты молчали. Им хотелось как можно скорее уйти из этого села с его подозрительной тишиной. Когда в России попадались подобные села, Херфурт приказывал их сжечь. И они умели мастерски делать это. Здесь они могли не бояться, что в них будут стрелять из охотничьих ружей, зато здесь их буквально парализовала неприветливость местного населения.

Всеобщее молчание первым нарушил Херфурт:

— Ребята, мы двигаемся в Вальденберг. Я хочу еще хоть один раз в жизни полюбоваться картиной, как драпают красные…

Солдаты тихо переговаривались меж собой. Унтер не слышал, о чем именно, но почувствовал, что они недовольны его решением.

— Сначала займем ратушу! — сказал унтер. — Но не вздумайте ее поджигать, понятно?

— Так точно!

В этот момент они снова превратились в послушных солдат, которые привыкли повиноваться своему командиру. Они уже не думали о том страхе, который родился у них в этом селе, забыли и о том, что минуту назад хотели разойтись по домам, а не тащиться в какой-то Вальденберг.

— Вполне возможно, что у них в тюрьме сидят лодыри и женщины, — продолжал унтер. — Так мы их освободим. Лодырей распустим по домам, а женщин используем! Телефонную связь с другими городами нарушим. Направо! Не в ногу! Шагом марш! — скомандовал Херфурт.

Солдаты шли растянувшись. Они всегда так шли по незнакомой местности. Им казалось, что даже когда их распустят по домам, то и тогда они будут ходить с опаской, оглядываясь по сторонам, а если же заслышат гул самолета, то мигом повалятся в придорожный кювет.

Солдаты шли молча. Завидев окраины Вальденберга, немного приободрились.

6

Георг появился совершенно неожиданно. Лицо его раскраснелось от долгого хождения. Однако шел он прямо, лишь изредка опираясь на палку. Его появление вызвало всеобщее оживление. Все только и ждали его прихода.

Каддиг вежливо поклонился Хайнике. Доктор Феллер, прищурив глаза, внимательно изучал своего пациента. Хайнике его удивлял своим отрицанием врачебных советов. Если б он не видел Георга собственными глазами, то никому бы не поверил, что Хайнике всю ночь ходил по городу один. Доктор мечтал уложить Хайнике в больницу и лечить его там до тех пор, пока он не выздоровеет.

— Мы так беспокоились за тебя, — сказал Ентц, обращаясь к Георгу.

— Как видите, напрасно, — ответил Хайнике. — Я здоров. Правда, немного устал, но я всю ночь на ногах.

— Ты с ума сошел?! — воскликнул Раубольд.

Георг покачал головой.

— Ваши поступки, Хайнике, иногда граничат с безумием, — серьезно заметил доктор.

— Все это далеко не так, — упрямствовал Георг. — Это только вы так считаете. Передо мной стоит совсем иная задача, чем перед вами. И я свою задачу должен выполнить.

— Рискуя здоровьем?

— А что можно сделать без риска в наши дни?

— Умереть, — мрачно произнес Феллер.

— Я только что разогнал отряд так называемой самообороны, который пытался создать доктор Рюссель. Они собрались в помещении страховой кассы. — Хайнике глухо засмеялся. — Эти люди хотели «навести» в городе порядок. Они были вооружены карабинами, автоматами и ручными гранатами. Видите ли, нацистская шайка воспылала любовью к порядку в городе! Я их разогнал по домам. — Хайнике опять засмеялся, а затем спросил: — Мы еще кого-нибудь ждем? По-моему, следует послать за священником. Человек он в городе авторитетный, и было бы неплохо привлечь его на нашу сторону.

— Священника нет дома, и его нигде не могут найти, — объяснил Хиндемит.

Ентц, который только сейчас услышал об этом, негромко свистнул.

— Как понимать твой свист? — спросил Георг. — Говори, если что знаешь.

Ентц молча пожал плечами. Все сели к столу. Один Хиндемит остался стоять у двери.

— Все ключевые позиции в городе находятся в наших руках.Нам необходимо обеспечить их защиту. Вы всех матерых нацистов арестовали?

— Да.

— Хорошо, а теперь перейдем к делу.

7

Лисса Готенбодт, выйдя из больницы, направилась к дому отца.

Сегодня она почему-то думала не о Херфурте, а о докторе Феллере. Да, антифашисты достаточно сильны для того, чтобы привести в порядок запутанные мысли людей. Вот доктор Феллер и тот перешел на сторону антифашистов.

Подходя к дому Шрайтера, она ускорила шаг. Мимо нее прошли двое мужчин. Две женщины о чем-то судачили, стоя у ворот, они не обратили на Лиссу никакого внимания.

Войдя в ворота, она вдруг подумала, что давно здесь не была. Она не помнила, в котором часу вышла из дому. За эти несколько часов она успела побывать в больнице, поговорить с доктором Феллером, напечатала ему на машинке письмо и обрела надежду на то, что лето будет мирным и прекрасным.

Увидев лежавшего на земле Шрайтера, Лисса не вскрикнула, не закрыла лицо руками. Она остановилась как вкопанная и как завороженная смотрела на отца, который лежал, широко раскинув руки, возле своего грузовика на тщательно выметенном дворе. Лисса сразу поняла, что он мертв. Она медленно подошла к отцу, остановилась, но дотронуться до него не решилась.

Ей бы закричать, да так, чтобы люди распахнули окна и высунулись из них! Но она не закричала, а только огляделась вокруг. Ворота были открыты. У нее еще было время убежать отсюда. Но куда?

Лисса вошла в дом. В нем не было ни души. Дом показался ей угрюмым и неприветливым. Удивительно, как это она могла жить в этом доме?

«А почему, собственно, грузовик оказался во дворе? — мелькнуло у нее в голове. — Отец убит. Коммунисты забрали один грузовик… А теперь им понадобился и второй? Отец, видимо, не давал его. Наверняка он разозлился. Уж я-то знаю, до какого бешенства мог доходить отец в порыве ярости! И они его застрелили. Он им просто мешал…»

Лисса спустилась по лестнице. Она знала, куда ей нужно было идти! Да, к Хайнике, которому доктор Феллер писал письмо. Затем она постарается узнать, где находится Альфонс Херфурт. Уж лучше уйти с ним, чем в полной неизвестности сидеть на чисто выметенном дворе и смотреть на труп отца…

Однако стоило ей оказаться за воротами, как она, сама не зная почему, побежала и закричала. Почти во всех домах открывались окна, из них высовывались перепуганные лица. А она все бежала и кричала. Но ни одна дверь не открылась перед ней, никто не зазвал ее к себе, никто не пытался ее утешить, никто ни о чем не спрашивал.

И лишь на перекрестке с центральной улицей она столкнулась с патрулем из рабочей охраны. Один из патрульных, а их было двое, взял ее за плечи и спросил сочувственно:

— Ну, что с тобой случилось?

Лисса всхлипывала и все еще не могла произнести ни слова. Ее куда-то повели. На них смотрели прохожие и любопытные из окон. Они смотрели без тени страха. Им не было никакого дела ни до шрайтерского грузовика, ни до его владельца, который лежал мертвый во дворе собственного дома.

— Куда вы меня ведете? — спросила Лисса, остановившись.

— В замок.

— Я хочу к Хайнике. Вы его знаете?

Патрульные рассмеялись. Увидев, что они идут не по направлению к замку, Лисса еще раз спросила:

— А теперь мы куда идем?

— Вы хотите разговаривать с Хайнике. Мы вас к нему ведем. Он у себя дома, и вы его увидите.

— Есть и более короткий путь, — заметила Лисса недоверчиво.

— Мы идем той дорогой, которой нужно.

Лисса решила рассказать Хайнике все, что произошло. О своем муже она уже не вспоминала.

8

Раубольд деловито и серьезно, как только он умел это делать, доложил о том, как прошли ночные аресты нацистов.

Доктор Феллер и ландрат Каддиг задумались. Доктор Феллер покачал головой. Так же покачал головой и доктор Каддиг. Получилось, что он уподоблялся марионетке, так как качал головой лишь тогда, когда качали ею другие. Сказать ему было нечего.

Молчал и доктор Феллер, внимательно слушая выступавших. Глаза его невольно закрывались, так как работа в больнице слишком утомила его. Хотелось спать, но Феллер пересиливал себя и слушал, чтобы быть в курсе всех событий.

— Товарищи, в настоящее время наша власть уже окрепла, — начал Ентц, — и ей уже не так страшны опасности со стороны. Нацисты уже не в состоянии объединить свои усилия против нас. Мы полностью контролируем их действия. Это следует рассматривать как нашу новую победу.

Все понимающе закивали. Георг невольно вспомнил мартовские дни тридцать третьего года. Тогда их арестовывали одного за другим. Для них это было поражение. Одних бросили в тюрьму, других убили во время ареста прямо на квартире или на улице. Их допрашивали, избивали, издевались над ними. Георга переводили из одной тюрьмы в другую. Он содержался как обычный преступник и в концлагерь не попал, что, собственно, и спасло ему жизнь. Георг и сам не знал, как и почему ему повезло. Он хорошо помнил лица своих тюремщиков, знал, где они жили в Вальденберге. Он никогда не был у них на квартирах, но живо представил себе, как они выглядят: плюшевый диван, лепка на карнизах, фарфоровые бюсты фюрера и Гинденбурга. И вот теперь его враги арестованы…

Ни одного из них не застрелили на месте. Он вот своей палкой ударил по столу, а не по голове какого-нибудь нациста.

Георг посмотрел на Раубольда. Ростом он не вышел, зато был самым неугомонным и энергичным. Ентц был несколько иного склада: он любил не спеша все обдумать и взвесить.

И лишь один доктор Феллер внимательно рассматривал Хайнике и думал о том, какое бы ему найти средство, чтобы поставить своего пациента на ноги.

— Мы еще недостаточно хорошо знаем людей, не знаем, чем они живут, — сказал Георг.

Раубольд поднял голову и даже открыл рот, чтобы возразить, но, спохватившись, не сказал ни слова. Каддиг и Феллер переглянулись меж собой и опять уставились на Георга.

Хайнике изучающим взглядом окинул доктора Каддига. «Интересно, какую роль играл этот человек до сего дня? Исполнял обязанности ландрата. Жители города редко видели его на улице, зато хорошо знали о его существовании. И если бы им вдруг сказали, что ландрата в городе не стало, они бы растерялись и не знали, что им теперь делать. Коммунистам же приходилось мириться с Каддигом, терпеть его. Они не тронули его, так как знали, что Каддиг не нацист. А может, он и был им, только искусно замаскированным. Таких нацистов в гитлеровской Германии было много, и довольно часто они представляли гораздо большую опасность, чем открытые нацисты, которые носили военную форму…»

— Мы назначим вам пенсию, так как вы не скомпрометировали себя, как, например, доктор Рюссель. Надеюсь, вы не станете вставлять нам палки в колеса? — спросил Георг, обращаясь к Каддигу.

— Вы хотите, чтобы я ушел?..

— Нет, оставайтесь, если хотите, господин Каддиг… — неожиданно предложил Георг.

— Я вас не понимаю. Я полагаю, что…

— Если же хотите уйти, мы вам назначим пенсию.

В этот момент опять заговорил Ентц:

— Мы не считаем себя преемниками. Я, например, не могу считать себя преемником нацистского бургомистра Рюсселя. Мы все начинаем заново! Мы никому не хотим мстить, хотя имеем на это полное право. Мы будем штрафовать, где это необходимо. Не сегодня. Среди арестованных имеются и те, кто просто заблуждался. Таких много. Впасть в заблуждение было нетрудно. Если нацистам удалось провести такого умного человека, как Хиндемит… Нет, нет, не тебя, а тысячи других, сотни тысяч… В настоящее время мы захватили власть в свои руки. Сегодня ночью мы произвели аресты нацистов. Ничего не поделаешь! Мы обязаны обезопасить себя…

— Я арестовал Нестмана, — неожиданно вставил Раубольд.

Хиндемит вдруг закашлялся. Все повернулись в его сторону.

— А что мы сделаем с нацистскими преступниками и с теми, кто не совершал никаких преступлений? — спросил Хиндемит.

— А что нужно делать с бандитами? — вопросом на вопрос ответил Раубольд. — Повесим! По-ве-сим!

Последнее слово Раубольд произнес таким тоном, что всем стало как-то не по себе.

Доктор Феллер, наклонив голову, подумал: «Я этого не одобряю».

Ентц закурил, чем немало удивил всех присутствующих, так как обычно он курил очень редко. Да и откуда у него взялись сигареты? Ентц нервно сделал несколько затяжек и, выпустив дым изо рта, смотрел, как он медленно рассеивается. Затем передал сигарету Раубольду.

— Повесить? — тихим дрожащим голосом спросил доктор Каддиг.

— А вы что думаете по этому поводу, ландрат? — спросил Раубольд.

— Мне лучше уйти, пока вы не приняли решения, — ответил Каддиг.

Георг уже мысленно видел, как в его родном городе на фонарных столбах висят нацистские преступники. И вот он, Георг, идет по улице, а справа и слева от него висят нацисты. Он даже боится поднять голову. Люди, которые попадаются ему навстречу, идут с печальными лицами. Они даже не идут, скорее, крадутся по городу, не говоря ни слова. На дорогах лежат венки, повсюду пахнет трупами и свежей могильной землей. И это не без его ведома: город превратился в одно большое кладбище. Как только Георг подходил к какому-нибудь дому, окна тотчас же захлопывались, детишки прятались от него по подворотням, а он все шел и шел, стуча своей палкой по асфальту. «Нет, мы сейчас делаем что-то не то! — подумал Георг, отгоняя от себя страшное видение. — В конце концов, фонарные столбы созданы для освещения, а не для того, чтобы на них вешать».

— Ни у одного человека ни один волос не должен упасть с головы! — сказал Георг. — Это для нас невыгодно.

— С нашими товарищами они не церемонились! — огрызнулся Раубольд. — Или ты это забыл, Хайнике? Неужели ты все забыл?

— Ни у одного арестованного ни один волос, не должен упасть с головы! — упрямо повторил Хайнике. — Через некоторое время они предстанут перед судом общественности и будут наказаны.

— А пока их только изолировать, и все? — спросил Раубольд.

— Да, только.

— И для этого я не сплю по ночам?

— Да, — ответил Хайнике. — Для этого.

— Господа, я благодарю вас за столь гуманное решение, — со вздохом облегчения произнес доктор Каддиг.

Георг встал, подошел к двери. У него кружилась голова. Показав на Хиндемита, Георг сказал:

— Вот стоит человек, у которого восемь детей. — Георг подошел к доктору Феллеру. — Восемь детей, доктор! — И уже тихо добавил: — Я очень скверно себя чувствую, но это не слабость. — Затем продолжил нормальным голосом: — Представьте, что он заслуживает строгого наказания, этот отец восьмерых детей. — Георг оперся о стол и, повернувшись к Раубольду, сказал: — Так давайте же мы и его повесим. А когда его жена с детишками будет идти по улице и увидит нас, она скажет им: «Посмотрите вон на тех дядей. Это коммунисты Хайнике, Ентц, Раубольд, а вон господин ландрат и доктор. Это они повесили вашего отца. И эти восемь человек, восемь детей, для нас навсегда потеряны!

— Пусть ими занимается отец! — заметил Раубольд.

— А ты близорук! — не унимался Георг.

— Я на свое зрение не жалуюсь.

— Ты видишь только то, что будет сегодня вечером, а что будет завтра утром, ты уже не видишь. Мы обязаны думать о будущем. Все, что мы делаем сегодня, должно иметь под собой почву. Наше восстание — это не наш каприз. От него зависит судьба нашего народа. Наша власть должна дать народу новую, счастливую жизнь. Мы, коммунисты, идем впереди, и мы приветствуем каждого, кто идет вместе с нами, даже детей нацистов, если они отмежевались от своих отцов.

— А если их отец — мерзавец? — не унимался Раубольд.

— Суд определит степень его виновности, — ответил Георг.

Собравшиеся в комнате старались не смотреть друг на друга, будто стесняясь тех мыслей, которые еще несколько минут назад сидели в их головах.

И лишь один Раубольд в сердцах стукнул кулаком по столу, выражая свой протест и несогласие с Георгом.

9

Утром по улице шел человек с картонной коробкой в руках. Ноша была тяжелой. Человек проделал долгий путь от верхнего города до ратуши. Мужчина вошел в здание, поднялся по лестнице и, не обращая внимания на протест секретарши, вошел в кабинет бургомистра. Незнакомец поставил картонную коробку на письменный стол.

Ентц в этот момент вынимал из рамки портрет городского архитектора, который умер еще в 1934 году. Услышав, что кто-то вошел в кабинет, Ентц обернулся и, увидев вошедшего, раскрыл рот от удивления. Рамка с портретом выпала у него из рук, зазвенело разбитое стекло, но Ентц, казалось, ничего не замечал. Он подошел к мужчине и заключил его в свои объятия.

— Дружище! Шиндлер! Дорогой Август! Кто бы мог подумать! Ну и сюрприз!

— Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, — тихо произнес Август и добавил: — Ты же мне говорил: когда все будет позади, принеси эти книги. Ты еще говорил тогда, что мы с тобой выпьем за то, что остались в живых! Водки у меня в доме нет ни капли, давно уже нет, да и ты не появлялся. Вот так-то!

— У нас для тебя есть работенка, очень много работы, — оживился Ентц.

Август покачал головой. Вид у него был неважный, говорил он тихо.

— Я уж не тот, что был. Я знаю это, но изменить ничего не могу. Живу на одной баланде. Нищета заедает. Думаю, что до хорошей жизни мне уже не дотянуть.

— Мы победили, Август! — воскликнул Ентц, тряся его за плечи.

— Я всегда мечтал об этом.

— Ты что, все еще не веришь в нашу победу?

Шиндлер пожал плечами.

— Боже мой, кто сделал тебя таким маловером? Партия наша живет! Ты же член партии! Нашу организацию в городе возглавляет Хайнике! Георг Хайнике!

— Я-то одинок вот уж много лет. У меня есть дочь, но я до сих пор не знаю, жива ли она. Год назад она уехала в Берлин, уехала добровольно работать телефонисткой на коммутаторе ВВС. Никто не мог ее удержать, она меня уже не слушалась. Нынче дочери не слушаются своих отцов. Такие уж сейчас времена. Обратно она не вернулась.

Ентц подумал: «Нужно помочь ему. Он сейчас надломлен…»

— Твои книги, — проговорил Август, вытирая пот со лба, — твои книги я сохранил.

— Спасибо, Август!

В картонной коробке лежали завернутые в газету книги. Рискуя жизнью, Август хранил их у себя двенадцать лет.

Развернув книги, Ентц выложил их на письменный стол, провел пальцем по корешкам, открыл первую попавшуюся книгу, прочел несколько строчек и рассмеялся. Мысленно Ентц унесся в прошлое. Он вспомнил молодость, когда они с товарищами участвовали в стачках и забастовках, в горячих дискуссиях. Все это было так давно, что многое стерлось в памяти. О Вальденберге в этих книгах ничего не говорилось. Его историю теперь предстояло делать им.

Ентц стоял и улыбался собственным мыслям, не заметив, как Август вышел из его кабинета.

Ентц поднял с пола портрет нацистского архитектора и, порвав его на части, позвал Грегора.

— Если мне суждено целый день сидеть в ратуше, то я лучше пойду домой, — заявил Грегор, войдя в кабинет. — Сидеть я и дома могу возле своей жены.

— Мне нужен служебный автомобиль доктора Рюсселя. Я сегодня же хочу поехать к русским.

— А вот этого я бы и не делал! — посоветовал Грегор. — Кто знает, что они тебе скажут? И вообще, кто знает, признают ли они бургомистра, который стал им безо всяких выборов? Я думаю, они такого не потерпят.

— Боишься? — поинтересовался Ентц.

— Никого я не боюсь, но они — победители, а мы — побежденные, а все права на стороне победителей. Тут и объяснять-то нечего. Они сами решат, кому быть бургомистром. Они сами решат, кому к ним можно ездить, а кому — нельзя. Ты можешь рассказывать им все, что хочешь, но они запросто могут тебе не поверить.

— Они же наши товарищи.

Грегор отрицательно покачал головой.

— Они победили, и мы победили! — сказал Ентц.

— Это не одно и то же.

— Найди машину.

Грегор пожал плечами и неохотно вышел из кабинета. Разыскать машину доктора Рюсселя оказалось не так-то просто. Грегор направился к виллам богачей. Там находилась и вилла доктора Рюсселя.

Грегор позвонил у входа в виллу. Никто ему не открыл. Тогда Грегор сам открыл калитку и прошел к дому.

10

В это же самое время жена Грегора тоже открывала дверь дома. Кто-то настойчиво звонил. В то смутное время поговаривали, что от пришельцев не жди ничего хорошего.

Перед ней на пороге стоял мужчина в полинявшем синем комбинезоне. Вместо приветствия он притронулся двумя пальцами к видавшему виды картузу.

Жена Грегора узнала пришедшего. Правда, она не помнила, как его зовут, зато ей хорошо было известно, что он работает на электростанции: то ли в котельной, то ли еще где…

Вспомнила она, как однажды муж, вернувшись с работы, сказал ей: «Лучше всю жизнь выкладывать булыжниками мостовую, чем работать на электростанции: в носу — копоть, а по спине — черный пот».

— Слушаю вас, — сказала она, оглядывая мужчину с ног до головы.

— Вы должны внести взнос! Половину суммы, которую вы платили до этого! Мы ведь не можем даром работать: за уголь нужно платить, и есть мы тоже должны. Для всего этого нам нужны деньги…

— Да, конечно, — ответила женщина, не совсем еще понимая, о чем идет речь.

— Так, сколько же вы платили в прошлом году за электроэнергию? — спросил мужчина.

Жена Грегора задумалась, но никак не могла вспомнить сумму.

Мужчина опять слегка тронул двумя пальцами козырек картуза и сказал:

— В раю и то без денег не обойтись. Так что платить вам придется.

Женщине не понравился тон, каким электрик разговаривал с ней, и она решила пока никаких денег не платить. Кто знает, на какие нужды они используют ее деньги?

— Я жгу сейчас свечи, — сказала она.

Электрик протянул руку к выключателю и зажег свет. Лампочка загорелась. Он улыбнулся и опять коснулся пальцами козырька фуражки, как бы подтверждая, что свет горит.

Жена Грегора ухватилась тогда за другую мысль.

— Мой муж, — начала она, — каменщик Мартин Грегор, работает в органах антифашистской власти…

— Может, это и не так! — перебил ее электрик. — Зачем властям каменщик?

— Этого я не знаю. Я не знаю и того, что он там у них делает. Наверняка не лодырничает. Кто ему будет платить?

— Не знаю.

— Я даю ему деньги, которые раньше мы платили за электроэнергию. Это и есть его зарплата.

— Самовольничать никому не позволено! — твердо проговорил электрик, открывая свою кожаную сумку, где лежали деньги и белые квитанции. Вытащив одну квитанцию, он написал на ней фамилию и адрес, а затем спросил: — Сколько вы сейчас внесете? Я не собираюсь вас уговаривать.

— Нисколько.

— Антифашистская власть является владельцем электростанции, и в данном случае я — ее представитель. А поскольку сейчас все у нас общее, то вы тоже являетесь собственником этой электростанции. Если вы и я не будем платить, электростанция станет. Я вынужден отключить вашу проводку, и пусть все видят, что каменщик Мартин наносит ущерб новым властям.

Выслушав электрика, женщина молча пошла в кухню, достала из кошелька деньги и передала ему семь марок, в том числе монету в пять марок с профилем Гинденбурга.

— На черный день хранила, — объяснила жена Грегора, — как-никак серебро. Но не сохранила.

Электрик сунул деньги в сумку и пошутил:

— Когда деньги в сумке, на душе веселее.

Выписав квитанцию на семь марок, он попрощался и ушел. В соседнем доме повторилась почти та же самая картина. Его попросили показать свое удостоверение. У него же не было никакого удостоверения.

— Кассир с электростанции раньше выглядел по-другому, — сказали ему.

— Правильно, — согласился электрик, — он же был нацист. Но теперь никто не доверит ему получать деньги.

— У старого кассира никогда не пропадал ни один пфенниг! Он — порядочный человек, очень честный!

— Может быть, — согласился электрик, — однако он был нацистом… — И начал подробно объяснять, почему ему поручили собирать деньги. Говорил, а сам думал, как бы не взорваться: так его разозлили.

Пришлось тоже пригрозить, что в случае неуплаты за свет он отключит дом от электросети. Угроза подействовала, и деньги были уплачены.

Возвращаться на электростанцию кассир не спешил. Металлические деньги звенели в его сумке при ходьбе. Когда же по дороге ему встречались прохожие, то он нарочно встряхивал сумку: пусть все слышат, что дела у антифашистов идут хорошо, вот и деньги есть.

Путь электрика лежал через железнодорожную станцию. Там он увидел охрану, выставленную Музольтом.

— Когда железная дорога будет работать? — поинтересовался кассир.

— Видимо, скоро, — услышал он в ответ. — В северные районы должен пройти эшелон с зерном.

— Я хотел бы съездить за город, — пояснил кассир. — Я, конечно, заплачу. — И он тряхнул свою сумку с деньгами.

Патрульные от удивления вытаращили глаза. Убедившись, что в сумке много денег, они вопросительно уставились на электрика.

— Захватить вокзал — дело не ахти какое! — сказал кассир с улыбкой, — Мы тоже захватили в свои руки электростанцию. Но и это дело несложное. Мы выгнали оттуда всех нацистов, чтобы они нам ничем не вредили. Мы уже организовали работу, и электростанция дает ток. Это уже кое-что!

— Ты думаешь, — начал один из патрульных, — что мы можем…

— Миром правят деньги! — поучал кассир и, коснувшись кончиками пальцев козырька фуражки, добавил: — А антифашистская власть правит деньгами! — И пошел дальше.

11

Перед обедом патруль вооруженных рабочих задержал легковой автомобиль, который выезжал из города. В машине сидел торговец одной мясной лавочки. По его словам, он ехал в село купить там теленка и свинью, чтобы потом продать мясо жителям города.

— Куда именно вы едете, в какое село? — спросил его патрульный.

— Все равно куда. Хочу посмотреть, можно ли за хорошие деньги купить скот.

— Выезжать на машине из города запрещено! Есть такое постановление!

— Но, видите ли, я ведь…

— Мы прекрасно знаем, кто вы такой.

— Тогда разрешите мне ехать! — Мясник вылез из машины и, подойдя к старшему патрульному, положил ему руку на плечо. — Пропусти меня. А завтра приходи ко мне, но не в лавку, а домой. Я дам тебе, вернее, вам обоим… — и он показал на другого патрульного, — сосисок. Ты же знаешь, какие у меня сосиски! Они славятся на весь город. Когда их варишь, один запах чего стоит… Камрад, не задерживай меня, никакой пользы тебе от этого не будет.

— Какой я тебе камрад?! — возмутился патрульный.

Патрульные задержали мясника и вместе с машиной направили под охраной в замок к Раубольду. Мясник протестовал, возмущался, ругался, чем не раз вызывал смех у вооруженных охранников.

Раубольд внимательно выслушал патрульного и спросил:

— А что я должен делать с вашим мясником? И зачем мне его машина? Тюрьма моя и без него переполнена! Отпусти его.

— А мы думали, что…

Раубольд перебил его жестом руки: замолчи, мол. Мясник торжествовал, видя, что патрульный терпит, так сказать, поражение. И вдруг Раубольд спохватился:

— Органы власти запретили скупать скот у крестьян. У нас есть консервированное мясо. Его будут раздавать жителям, но только не через вашу лавочку. А то получится так: мы будем работать, а вы загребать прибыли!

— Но неужели вы не понимаете, что население голодает?

— А ты понимаешь, что тебе сегодня твоя машина не нужна, так как скупать у крестьян скот запрещено? — спросил мясника Раубольд.

— Машина — моя собственность, и я могу ездить на ней, куда захочу!

Раубольд повернулся к Хиндемиту и спросил:

— Можешь ты водить автомобиль этого жадюги?

— Конечно.

— Добро. Тогда мы конфискуем у него машину!

Мясник протестовал, кричал, что никто не имеет права отбирать у него машину, грозился спустить на Раубольда свою овчарку, если тот окажется вблизи его дома. Наконец перестав ругаться, он уселся в свою машину, заявив, что никуда из нее не выйдет.

Раубольд вышел из себя.

— Увести! Арестовать его! — приказал он. — Мы съездим по своим делам и, когда вернемся, отдадим ему машину. Пусть убирается на все четыре стороны!

Такое решение вопроса вполне устроило мясника. Успокоившись, он покорно повиновался, когда его повели по тюремному коридору и поместили в камеру, где сидели два нациста, с которыми он не обмолвился ни единым словом.

Хиндемит же уселся в машину мясника и поехал в ратушу к Ентцу. Раубольд не без зависти смотрел ему вслед, так как он и сам охотно поехал бы вместе с бургомистром к русским для переговоров.

12

Доктора Рюсселя дома не оказалось: все окна его дома были плотно закрыты ставнями. Мартин Грегор не отваживался войти в запертый дом.

«Не в подвале же он держит свой автомобиль», — думал Грегор. В поисках гаража он обошел весь сад. В саду росли серебристые ели и прочие диковинные деревья, между которыми были проложены узенькие дорожки к дому. Грегору его поручение было явно не по душе, охотнее всего он сейчас вернулся бы в ратушу и доложил бы Ентцу… И в то же время ему не хотелось возвращаться с пустыми руками, так и не выполнив просьбу бургомистра. Уж очень ему хотелось достать машину!

Грегор возвращался в город далеко не кратчайшим путем. Настроение у него было плохое. По дороге он думал, что скажет Ентцу, чтобы тот поверил ему.

«Антифашисты позвали меня. Значит, я им нужен? — думал Грегор. — Правда, машины я так и не нашел. Интересно, как преобразят коммунисты город? Может, прикажут вымостить красным камнем дорогу, которая ведет к ратуше: ведь красный цвет — их любимый цвет. Тут уж им без меня никак не обойтись…»

Это был первый день, когда жители Вальденберга осмелились выйти на улицу. У булочной, мимо которой проходил Грегор, выстроилась длинная очередь. На пороге булочной стояла жена пекаря и никого не пускала. Она что-то объясняла, энергично жестикулируя руками. На ней был белоснежный фартук, который она обычно надевала только по субботам. Лицо ее раскраснелось от волнения, что делало ее еще более привлекательной.

— Сегодня хлеба не будет! — объясняла она людям, стоявшим в очереди. — Мы сегодня ничего не пекли!

Грегор остановился и подумал: «У меня в подвале картошка есть, так что я с горем пополам и без хлеба обойдусь».

— А почему вы не пекли сегодня хлеб? Ведь сегодня же суббота, — спросила молодая женщина из очереди. — Раньше вы всегда по субботам пекли хлеб. Так почему же сейчас не сделали этого?

— У нас нет муки! — ответила жена пекаря.

Голодным жителям города, стоявшим в очереди, вдруг почудилось, что из пекарни пахнет свежим хлебом.

— Ах, вот как! — выкрикнул кто-то.

— Не дадим вам больше угля! — закричал другой.

— У нас нет ни грамма муки! Ничего!

— Ничего нет? Выходит, нам умирать с голоду?

Когда на какое-то мгновение голоса стихли, жена пекаря с печалью в голосе проговорила:

— Пока такое творится в городе, будет и голод!

Ни один человек не оттолкнул женщину в сторону, чтобы пройти в пекарню и собственными глазами убедиться в правоте ее слов…

— Столько людей стоит за куском хлеба? — сказал громко Грегор, остановившись перед очередью. — Сварили бы баланду да поели, чем попусту стоять! Мне, например, нужен автомобиль. Кто скажет, где можно достать машину? Бургомистр должен поехать на переговоры к русским. Не может же он ехать к ним на велосипеде? Несолидно как-то!

Очередь постепенно расходилась. Люди побежали в другие пекарни в надежде купить хлеба там. Они никак не могли понять, почему нет хлеба, если война уже кончилась.

В тот же день по городу разнесся слух, что сегодня после обеда кто-то из коммунистов выступит на рыночной площади с речью. Возможно, что речь произнесет сам Хайнике.

А Грегор все ходил по улицам в поисках автомобиля. В его воображении рисовался роскошный автомобиль, на котором бургомистр без стеснения может поехать на переговоры к русским. Те, разумеется, очень удивятся и будут рассматривать машину со всех сторон, а когда они спросят Ентца о том, где он достал такую красивую машину, бургомистр ответит:

— Ее достал мне каменщик Мартин Грегор.

Грегор сходил в верхнюю часть города, потом направился к замку. Увидев зарешеченные окна камер, он невольно подумал о том, что его могли бы посадить в тюрьму за избиение священника. Ворота в замок были закрыты. Около них стояли часовые, которые не обратили на Грегора никакого внимания.

Грегор потребовал, чтобы его пропустили к Раубольду. Часовые с недоверием осмотрели его, но пропустили.

Грегор объяснил Раубольду, что Ентц поручил ему достать машину.

— Машина уже есть! — сказал Раубольд.

— Ах, вот как, — разочарованно произнес Грегор, сожалея, что не он лично доложил об этом бургомистру.

— Что еще? — спросил его Раубольд.

— Ентц хочет поехать к русским на переговоры, — объяснил Грегор.

— Мы так и решили на совещании, что поедет именно он.

13

Ентц стоял у стола, разглядывая книги, которые ему принес Август. Только сейчас он вдруг понял, как много лет прошло с тех пор. Ему захотелось выкроить хоть четверть часа и полистать эти книги, найти некоторые страницы, чтобы освежить в памяти события прошлого.

Он нашел несколько строчек из «Манифеста», где говорилось о том, что коммунистам пора открыто изложить свои взгляды… Далее он прочитал один абзац, в котором разъяснялось, что коммунистическая партия не противопоставляет себя другим рабочим партиям, что ее интересы целиком и полностью совпадают с интересами пролетариата…

В этот момент он услышал чьи-то голоса.

«Грегор, что ли, вернулся?» — подумал Ентц, услышав визгливый голос Эрнестины Эмрих, которая, видимо, кого-то не пускала к нему на прием.

Внезапно дверь в кабинет бургомистра распахнулась, вошли пятеро американцев.

— Что вы желаете? — спросил Ентц.

У двери остались стоять двое солдат. Трое других (это были офицеры), не дожидаясь приглашения, сели и закурили. Один из офицеров протянул портсигар Ентцу, который покачал головой.

«Американцы, — подумал бургомистр. — Интересно, откуда они вдруг взялись? Нам нужно еще минимум двое суток, чтобы полностью укрепиться у власти, тогда мы были бы готовы…»

— Вы заняли ратушу? — спросил один из американцев, не вынимая изо рта сигарету.

— Разумеется, — ответил Ентц.

— Хорошо. Мы с этим согласны.

— Мы сделали несколько больше. Ждать мы не собираемся, — тихо объяснил американцам Ентц.

— Вы арестовали нацистов?

Ентц ничего не ответил на поставленный ему вопрос.

«Интересно, откуда им все стало известно? — думал бургомистр. — От Пляйша? Священник мог взять автомобиль и быстро добраться до американцев. Но куда же запропастился Грегор? А может, доктор Рюссель сам дал священнику свою машину? А может, и сам Рюссель вместе с Пляйшем подался к американцам? Бывший бургомистр города, глава его, и глава церкви пошли на переговоры с американцами…» — Ентц пробормотал ругательство, американцы не расслышали.

— Вы арестовали фашистов? — еще раз спросил американский офицер, но уже другим, более нетерпеливым тоном.

— Разумеется, арестовали, — с легкой дрожью в голосе ответил Ентц.

Часовые у двери явно скучали: подобную картину им приходилось видеть не впервые. Нечто похожее происходило на их глазах уже четыре раза. Двигаясь с запада они пересекли линию, которую охраняли, и попали на территорию района Вальденберга. В первом же селе они встретили бравого бургомистра, который доложил им:

— Я обеспечиваю в селе спокойствие и безопасность. Никаких происшествий не случилось!

— Вы были фашистом? — спросили его американцы.

На это бургомистр пожал плечами и ответил:

— А что оставалось делать?..

Затем американцы посетили села, власть в которых находилась в руках антифашистов. В тех селах был идеальный порядок.

Там американцы задавали те же самые вопросы. Потом им просто надоело ездить из села в село.

— Не думаете же вы, что мы должны позволить нацистам свободно разгуливать по городу? — неожиданно осмелел Ентц. — Или вы считаете, что мы должны снимать перед ними шляпу при встрече? И все за то, что они еще совсем недавно убивали нас? Или прикажете нам забыть те двенадцать лет, в течение которых они над нами измывались? Вас здесь тогда не было! Не хотите ли вы, чтобы мы еще раз попали под их пяту? Может, раскрыть настежь ворота тюрьмы и выпустить их всех на свободу?

— Этого не нужно делать.

— Вот видите!

— Но мы не желаем никаких революций! — заявил американец, видимо, старший этой группы.

Ентц по очереди посмотрел на офицеров. Положил правую руку на «Манифест» и сказал:

— Настало время нам, коммунистам, заявить о своих целях открыто и тем самым подчеркнуть реальность коммунизма… — Ентцу было приятно сказать эти слова американцам. Их неожиданное появление в городе и у него в кабинете сначала рассердило его, а потом несколько развеселило, когда он почувствовал, что они ничего не смогут с ним сделать. Они, конечно, могут приказывать, угрожать, запрещать, но отнять у коммунистов власть в городе они уже не в состоянии.

После небольшой паузы он продолжал:

— Антифашистские органы власти обсудят положение в городе и примут соответствующие решения с тем, чтобы жизнь граждан стабилизировалась. Мы заверяем, что никаких шагов, которые шли бы вразрез с решениями антигитлеровской коалиции, мы не предпримем.

Солдаты, стоявшие у двери, как-то странно заерзали. Они понимали, что их офицеры на сей раз встретились с человеком, к разговору с которым они явно не подготовлены.

Старший из американцев спросил:

— Вы коммунист?

— Да.

Американец задумчиво кивнул.

— Вот эти книги, что лежат у меня на столе, один товарищ хранил, несмотря на риск, у себя дома много лет. Короче говоря, он жертвовал своей жизнью ради этих нескольких книг.

Американец взял в руки одну книгу. Его удивляли эти немцы. Их невозможно было понять, хотя он великолепно владел их языком.

— Где вы содержите арестованных?

— В замке, в тюрьме.

— Мы едем туда!

Американцы так же неожиданно вышли из кабинета, как и появились в нем, разве что слишком быстро для победителей. Ентцу показалось, что они явно недовольны.

После ухода нежданных гостей Ентц позвонил Раубольду:

— К тебе едут гости, американцы. Я к тебе их не посылал. Смотри не наделай глупостей!

14

Георга снова мучили боли, и он не знал средства, которым можно было бы смягчить их. Он сделал несколько шагов по комнате, прислушиваясь к болям, которые становились все сильнее и сильнее, потом вернулся к своей коляске. Его так и подмывало сесть в нее и немного отдохнуть, но он пересилил себя и не поддался соблазну. Георг устал и не находил средства, чтобы отвлечь себя от проклятой болезни.

«Свое я сделал, — думал Георг. — Остальное довершат товарищи». Сделать нужно еще очень много из того, за что он и не брался, чувствуя, что не успеет закончить. «Партии нужна связь с антифашистскими организациями. Жителей города нужно спасти от голода. Интересно, куда делись солдаты, которые еще несколько дней назад были в городе? Ентц, видимо, кое-что знает, хотя я с ним об этом и не говорил. Нужно будет сказать ему, чтобы он особенно на меня не рассчитывал».

Георг все же сел в свою коляску и подъехал к окну, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Он увидел людей, спешащих по своим делам.

Георг отъехал от окна. Какая досада, что он не может выйти на улицу погулять! Он сидел в коляске и щупал свои худые ноги. Ему вдруг захотелось умереть. Доктор Феллер не раз предсказывал ему близкую смерть. Но перед смертью Георгу хотелось еще раз увидеть Ентца, поговорить со своим лучшим другом, услышать от него рассказ, как встретили его русские, как они угощали его чаем. Он, Георг, побывал везде, где нуждались в его совете или помощи. Когда Георг встречал на улице человека, который бродил, ничего не делая, он говорил ему: «Почему ты бродишь бесцельно? Сделай что-нибудь полезное. Ты же сам видишь, что сейчас каждый человек нужен». Так он посылал на работу то одного, то другого. И сердце его родного города скоро начало биться громко и без перебоев.

Коляска Георга снова оказалась у окна, но на этот раз он уже не смотрел в него. Он закрыл глаза и задремал. Ему снился зеленый луг, залитый майским солнечным светом. Он слышал, как стучали в дверь, но ничего не ответил. Сквозь сон он видел, как дверь комнаты отворилась и кто-то вошел, однако он, как ни старался, рассмотреть вошедшего сквозь пелену сна не смог.

Георг испуганно вздрогнул, он все еще никак не мог полностью проснуться. Он хотел встать из коляски, но резкая боль сковала все тело. На какое-то мгновение он даже закрыл глаза от боли. Его затошнило. Комната поплыла перед глазами. Он откинулся на спинку кресла и поднял глаза к потолку. Но и потолок качался. Георг застонал.

Перед ним стояла женщина. Она провела рукой по лбу Георга. Заглянула ему в глаза и растерялась, не зная, что делать дальше.

Ее прохладная рука несколько успокоила Георга. Он задышал медленнее и спокойнее.

— Чем я могу вам помочь?

Георг с трудом покачал головой. Набрал в легкие побольше воздуха и спросил:

— Кто вы такая?

— Лисса Готенбодт.

Георг кивнул. Он слышал о ней, но раньше никогда не видел. Он задышал чаще, на лбу выступил пот. Георг закусил губы, чтобы не закричать от нового приступа боли.

Лисса подошла к водопроводному крану и, наполнив водой стакан, подала его Хайнике.

Он жадно выпил воду большими глотками и поблагодарил ее.

Она улыбнулась, забрала у него стакан. Красивая и решительная, она стояла в двух шагах от него.

Георг устало откинулся на спинку коляски. Боль была настолько сильной, что свет померк у него в глазах. В голове билась мысль, что он теперь не одинок и эта красивая женщина сопровождает его в бесконечность. Он невольно улыбнулся.

Лисса подкатила коляску к дивану. Она поправила простыню, ловко взбила подушку. Каждое ее движение было таким уверенным, будто она уже давным-давно хозяйничала в этом доме. Она подняла его на руки, подумав, что он слишком легок для мужчины его возраста, и положила на диван. Поставив у изголовья стул, она села.

Время от времени она дотрагивалась до руки Георга, проверяя, спит ли он.

15

Между тем четыре военные машины с тремя американскими офицерами и десятком солдат подъехали к зданию тюрьмы. Прохожие удивленно провожали их взглядом.

По городу поползли слухи.

— Американцы пришли! Это их разведка! Уж с кем, с кем, а с американцами мы заживем как у Христа за пазухой! У них есть все! Они великодушны, им ничего не стоит поделиться с нами своим богатством. Русские уже не смогут занять наш город, а антифашисты ничего не сделают. Так что нечего им и митинг организовывать. Доктор Рюссель снова будет бургомистром: он уже не первый год занимает этот пост да и с американцами дружит.

— От священника пришло известие: приход американцев тесно связан с его бегством из города. Он сам говорил об этом, — объяснял кто-то. — Он перебежал к американцам через линию фронта. Священник отважился на такое, на что никто из нас не отваживался! Он превратил наших врагов — американцев — в друзей. Священник — настоящий герой!

— Еще неизвестно, станет ли нам легче, если город займут американцы! — с сомнением перешептывались другие.

Колонна американских машин остановилась перед воротами замка. Часовые, завидев американцев, не на шутку перепугались. Они, широко расставив ноги, встали перед воротами, держа оружие на изготовку.

— Только через наши трупы!

— Открыть ворота! — приказал старший по званию офицер.

— Зачем?

Водитель головной машины, не обращая никакого внимания на часовых, подошел к воротам и, отодвинув запор, распахнул их. Затем он выплюнул изо рта сигарету и бросил небрежный взгляд на лежавший в долине город.

Часовые со своих мест не сошли. Американцы медлили, явно не желая давить людей.

Переводчик американцев вышел из машины и попытался вести переговоры с часовыми. Он доказывал им, что держать оружие после подписания капитуляции запрещено и строго карается.

— Подождите, пока не придет товарищ Раубольд. Ждать долго не придется! — не отступались от своего часовые.

— У нас нет времени!

Но Раубольд уже сам шагал по двору к воротам.

— Ваш бургомистр сообщил нам, что вы арестовали фашистов, — безо всяких комментариев начал американский офицер.

— Да, это так. А чего вы хотите?

— Я хотел бы посмотреть на них, разобраться, что они за люди. Не вздумайте с ними что-нибудь сделать.

— А что с ними можно сделать? Они сидят под замком в целости и сохранности…

Американец понимающе кивнул.

Раубольд повел американцев в замок. Американцы делали вид, что их больше интересует сам замок, чем заключенные. Раубольд вел их, словно высокую инспекцию. Они по очереди подходили к каждой камере и заглядывали в «волчок», затем шли дальше. Раубольд никаких объяснений американцам не давал и двери камер не открывал. Американцы вели себя так, как будто присутствовали в театре на спектакле.

— Не понимаю, зачем вам потребовалась эта прогулка перед камерами военных преступников? — спросил Раубольд.

Американцы сделали вид, будто не слышали этого вопроса.

— Я больше не могу смотреть на них, меня так и подмывает взорваться…

— Почему?..

Дальше Раубольд сопровождать американцев не стал, они пошли одни.

Вернувшись в кабинет Раубольда, американцы спросили:

— Кого вы арестовали?

— Фашистов, — ответил Раубольд с выражением удивления на лице. — Самых заядлых нацистов.

— Их звания?

— Штурмфюрер СС Бахман, штурмфюрер СС Даме, штурмфюрер СС Нестман. Руководителя нацистской партии в Вальденберге мы, к сожалению, не поймали, он удрал у нас из-под самого носа.

Раубольд назвал еще несколько фамилий и пожалел об этом.

— Вы должны немедленно выдать нам… — И американец назвал фамилии нескольких матерых нацистов, а затем, словно спохватившись, добавил: — Мы перевезем их в военную тюрьму, где они будут находиться под более строгим контролем.

— Я вам не доверяю! — сказал Раубольд.

«Какой упрямец этот коммунист! Он откровенен и смел, — подумал американец, — но он плохой дипломат и неприятный партнер для переговоров. Однако следует воздать должное им: власть в городе они захватили. Причем захватили сами, без помощи советских войск… Если бы в городе были советские войска, тогда можно было понять смелость этого коммуниста. Но сейчас… На что они надеются? Этот немец совсем нас не боится. Он говорит, что они сами будут судить этих нацистов… Он мне даже чем-то симпатичен, но это не имеет никакого значения. Арестованные фашисты — это частица нашей победы. Он, конечно, прав, их интересы не совпадают с нашими. Ну, в этом ему лично не повезло».

А Раубольд в эти минуты думал следующее:«Этот американец вовсе не похож на путешественника, который ищет приключений только потому, что ему наскучило жить в родном городе. В кармане у него приказ, а американцы умеют выполнять приказы. И этот готов его выполнить. Ни о чем другом он не думает. Глупым он не кажется, да и вряд ли он труслив. Если бы у него не было приказа, а я не выполнял бы того, что мне поручили, мы могли бы понять друг друга. И он и я — победители. Нам бы следовало обняться, похлопать друг друга по плечу, а вместо этого мы стоим и с недоверием смотрим друг на друга. Каждый из нас выходец из другого мира. Встреча наша — дело случая. Мы вот-вот расстанемся, хотя только что встретились. Он не поймет, что преступники могут совершить новые преступления. А если я ему об этом скажу, он просто не поверит мне».

— Приведите перечисленных арестованных! — приказал американец Раубольду.

— Вы не имеете права…

— Прикажите привести арестованных!

Спустя некоторое время всех арестованных вывели в коридор второго этажа. Фашисты испуганно озирались по сторонам.

— Штурмфюрер СС Бахман! — громко выкрикнул американец.

— Здесь! — Нацист щелкнул каблуками и сделал едва заметное движение головой, похожее на поклон.

Американец усмехнулся.

Осклабился и гитлеровец.

Раубольда так и подмывало крикнуть нацисту в лицо: «Ах ты собака! Тебе бы пулю пустить в затылок!»

Мысли американца в чем-то совпадали с мыслями Раубольда. «Нам стало известно, что в Вальденберге арестованы бывшие нацисты. Необходимо незамедлительно забрать их у немецких властей и переправить в американскую военную тюрьму… Разумеется, коммунист Раубольд абсолютно прав: этого нациста нужно не переводить в другую тюрьму, а немедленно поставить к стенке и расстрелять», — думал он.

Нудным, монотонным голосом американец выкрикивал другие фамилии. Делал он это безо всякого желания, словно давая понять, что всего-навсего выполняет приказ, и сам хочет поскорее разделаться с этим.

— Американская военная администрация постановила перевести вас в военную тюрьму, — сказал он, обращаясь к тем, чьи фамилии он только что зачитал.

И хотя американские солдаты зорко охраняли нацистов, те почему-то надеялись, что перевод их в американскую военную тюрьму будет способствовать их скорейшему освобождению.

После отъезда американцев Раубольд вернулся в свой кабинет и сел за стол. Его одолевали сомнения, правильно ли он действовал. К горлу подкатил комок, на глаза навернулись слезы, и он с силой ударил кулаком по столу. Раубольд снял трубку и позвонил в ратушу, откуда ему сообщили, что Ентц с Хиндемитом уже уехали к русским на переговоры. Половина сотрудников ратуши ломает себе голову над тем, где им взять рабочих, в которых в эти дни ощущается такая нужда.

16

Мысли, которые одолевали патера Пляйша во время поездки в американском джипе, никак не укладывались в хоть сколько-нибудь стройную систему. Машину то и дело подбрасывало на ухабах, в рот и нос лезла густая дорожная пыль. Уж лучше бы его оставили в покое и никуда не везли. Однако американцы на этот счет были иного мнения. Их бесцеремонность и грубость действовали патеру на нервы. Они даже вида не подали, что рады встретиться с таким послом с другой стороны. Патер поставил себе цель найти союзников, единомышленников. Он, молившийся за торжество здравого смысла, он, отрицавший применение насилия, сам толкал людей на насилие. Но теперь уже поздно. Путь, который он выбрал, нужно пройти до конца.

Машина приближалась к городу, лежавшему на берегу реки. Проехали по пыльной дороге, по обе стороны которой возвышались горы выработанной породы. По всему чувствовалось, что шахты уже действуют. Этот город остался неохваченным восстанием, здесь никто не знал, какие события произошли в нескольких десятках километров отсюда.

Водителем джипа был молодой парень. Он вел машину молча и так лихо, что порой патер с испугом думал, не специально ли водителю дан приказ напугать патера. Водитель часто оборачивался и смеялся, глядя на священника. Его забавляло бледное испуганное лицо пассажира.

По городу бродили американские солдаты, глазевшие на витрины магазинов. Военные машины носились по улицам.

Водитель резко затормозил перед зданием ратуши.

Священник вылез из машины. Его молча провели в здание, в комнату, где вдоль стен стояли деревянные скамейки. Прошло более получаса, прежде чем его провели в другую комнату.

Патер осмотрелся: стены облицованы деревом выше человеческого роста, на окнах темные занавеси, чуть-чуть раздвинутые, посреди большой стол, покрытый зеленым сукном, на стенах — картины, писанные маслом, с потолка свисает громадная люстра с хрустальными подвесками. Увидев священника, находящиеся в комнате два офицера встали.

Патер слегка поклонился им. Один из офицеров жестом руки предложил ему сесть. Патер степенно опустился на предложенный ему стул.

Один из офицеров сел. Другой офицер, внимательно взглянув на священника, вышел из комнаты.

— Моя фамилия Брохви, мне поручено допросить вас, — сказал священнику американец.

Пляйш поднял одну бровь и закусил губу.

— Пожалуйста, что вы хотите мне рассказать?

Пляйш кашлянул, полез рукой в карман, однако листка с написанным текстом не вынул.

— Я перешел к вам добровольно, — начал он. — Если вы этого не знаете, то вы плохо информированы. Я не преступник, и вы не можете меня допрашивать! — Священник встал, оперся обеими руками о стол и, подавшись туловищем вперед, уставился на офицера.

— Я не преступник! — громко повторил он.

— Садитесь, господин патер!

Пляйш повиновался. Опустив голову, он сел. Патер совершенно иначе представлял себе встречу с американцами. Он надеялся, что его примут дружелюбно и вежливо, ждал, что ему скажут спасибо за его миссию доброй воли.

Неужели они не имеют ни малейшего представления о том, что делается в Вальденберге, из которого он только что вырвался?

На ум патеру приходили резкие, злые слова, которые он хотел сказать американцам, хотя на самом деле ни одно из этих слов так и не сорвалось с его губ.

— У меня мало времени, — заметил недружелюбно офицер.

— Времени мало не только у вас, — вырвалось у Пляйша. — В Вальденберге произошло восстание! — Эти слова он произнес так громко, будто находился на церковной кафедре и хотел своим голосом подействовать на прихожан. Он вскочил, осмотрелся и, встретившись с сочувствующим взглядом офицера, добавил: — На город опустилась черная ночь, сменившая темноту нацизма!

— Прошу вас, патер, садитесь!

Священник снова опустился на стул. Он чувствовал себя одиноким и беспомощным. Ему хотелось выпить воды. Еще лучше было бы встать и уйти отсюда, ничего не сказав, но он боялся, что не дойдет до двери и упадет, так сильно кружилась у него голова.

17

Очутившись перед шлагбаумом, возле которого стояли советские солдаты, Ентц заерзал на сиденье. Он и не предполагал, что части Советской Армии находятся так близко от его родного города, но еще больше его поразило то, что русские даже установили шлагбаумы, которые охранялись часовыми.

— Как ты думаешь, что будут делать русские, если ты остановишь машину, а я вылезу из нее и поздороваюсь с ними? — спросил Ентц у Хиндемита.

— Я думаю, что они бросятся нам на шею: очень уж они любят всех немцев и испытывают к ним чувство глубокой благодарности за ту войну, которую мы им навязали, и за то, что мы были у них в Киеве, — съязвил шофер.

— Ты был в Киеве?

— Нет.

— Я тоже не был там, так что немцы немцам рознь.

— Я дошел бы и до Киева, если бы меня не прошили еще в Польше. А как ты думаешь, в качестве какого немца я прошел бы по улицам Киева, хорошего или плохого?

— Ты полагаешь, они не чувствуют, как хорошо мы к ним относимся?

— Нет, не чувствуют.

— Ведь у нас на машине красный флаг, это должно им кое о чем сказать.

Они подъехали к шлагбауму. Часовой, увидев чужую машину, поднял автомат к груди, но в машину не целился. Не успела машина остановиться, как из леска выбежали солдаты, человек десять, и мигом окружили их.

— Ну вот, видишь, — вырвалось у Хиндемита, — нас только двое, а их целая армия… Ничего мы вам не сделаем, мы только хотели посмотреть…

Он медленно вылез из машины и энергично захлопнул дверцу.

До шлагбаума оставалось шагов десять. Ентц и Хиндемит медленно шли рядом. С каждым шагом нервное напряжение росло. Они позабыли слова, которые намеревались сказать русским солдатам.

Можно было думать, что русские поднимут шлагбаум, чтобы пропустить их, можно было надеяться, что их примут как союзников по борьбе, но ничего такого не произошло. Вместо этого один из русских добродушно и даже с усмешкой спросил у них:

— Ну, куда вам?

— Я ничего не понял, что он спросил и почему ему так весело, — буркнул Хиндемит.

— Мы приехали, — сказал Ентц, обращаясь скорее к Хиндемиту, чем к русским солдатам. И тут же добавил: — Вести с ними переговоры нет смысла. Они нам ничем помочь не могут. Лучше просить встречи с их генералом.

— Мы приехали к вам, — громко по-немецки проговорил Хиндемит.

Однако русский часовой не понял их и еще раз повторил свой вопрос, только на сей раз уже не так дружелюбно.

Хиндемит замахал руками, показывая, что они приехали к русским, затем повернулся к Ентцу и сказал:

— Смешно, очень смешно! Если в городе рассказать, что русские не пропустили коммуниста-бургомистра через свой шлагбаум потому, что никто не мог нас понять, весь город будет над нами смеяться, а твоя репутация как бургомистра пропадет навсегда!

Ентц в этот момент думал не о своем авторитете, а только о том, как объяснить советским солдатам цель своего приезда. Он подумал: если словами тут ничего не объяснишь, может, стоит прибегнуть к небольшой хитрости. Стыдного в этом ничего нет. Позже можно будет признаться, что у него не было другого выхода. Можно будет сказать: «Вы не поняли, что мы ваши друзья. Вы проявили по отношению к нам явное недоверие, а я никак не мог показать вам свое дружелюбие». Но Ентц не знал, к какой именно хитрости он должен прибегнуть, чтобы его поняли.

Он полез в карман и вытащил оттуда свое удостоверение бургомистра, раскрыл его и протянул русскому часовому. Их руки чуть не соприкоснулись, а взгляды скрестились. Нельзя было сказать, что это были дружелюбные взгляды.

Ентц держал удостоверение в руках, а русский не собирался брать его. Они все еще мерили друг друга взглядами, но разве можно по одному взгляду понять, чего именно хочет человек?

Потом русский взял удостоверение в руки и начал читать, однако по выражению его лица было видно, что он ничего не понимает. Русский особенно внимательно рассматривал подпись доктора Каддига, но что она могла сказать ему?

Солдат вернул Ентцу удостоверение с таким видом, с каким отдают пустую, ничего не значащую бумажку.

— Он не понимает по-немецки, — проговорил Хиндемит. — Точно так же и ты не смог бы прочесть русский документ, если бы тебе его дали. Мы сейчас по отношению друг к другу похожи на безграмотных.

Тогда Ентц подал часовому свое удостоверение личности с фотографией.

Часовой долго сравнивал фотографию с оригиналом. На это ушло несколько секунд. И вдруг русский увидел печать со свастикой: вмиг его лицо покраснело, он разорвал удостоверение на мелкие клочки и бросил их через шлагбаум. Повернувшись к остальным солдатам, которые стояли в отдалении, он громко крикнул:

— Фашист!

Ентц энергично замахал рукой, пытаясь объяснить, что никакой он не фашист.

«Ентц — не Раубольд, — думал в это время о бургомистре Хиндемит. — Раубольд, тот не выдержал бы и в сердцах крикнул: «Сам ты фашист!» Но Раубольд каким-нибудь образом да объяснил бы русским, чего именно мы хотим. А Ентц слишком вежлив и деликатен…»

Хлопая ладонью по шлагбауму, Ентц быстро-быстро говорил:

— Товарищи, мы так ждали этого дня! Так ждали! Мы верили в то, что он рано или поздно придет! Мы ждали вашего прихода! И вот вы здесь, почти совсем рядом с нашим городом, в котором вас еще нет. Сейчас между вами и нами нет разницы. Мы хотим поговорить с вами! Мы хотим высказать вам свою благодарность за все, но со своей стороны ждем от вас, по крайней мере, внимания!

Часовой, выслушав эту горячую речь, ничего не понял. Он склонил голову набок, сощурил глаза, посмотрел на солнце и, поправив обеими руками автомат на груди, медленно спросил:

— Никс фашист?

Ентц замотал головой.

Из группы солдат кто-то выкрикнул несколько слов, но ни Ентц, ни Хиндемит их не поняли. Часовой в ответ крикнул одно слово: «Давай!»

Спустя несколько минут русский солдат привел к шлагбауму женщину, невысокого роста и тонкую, как былинка. На ней были военная форма и миниатюрные сапожки.

— Куда вы хотите проехать? — спросила их женщина на немецком языке и, прежде чем Ентц успел ответить, добавила:

— Сюда вас не пропустят.

Ентц вежливо поклонился переводчице и сказал:

— Я первый антифашистский бургомистр города Вальденберга. Мы подняли восстание и победили. Мы установили в нашем городе антифашистскую власть, вооружили рабочих. Сейчас мы нуждаемся в советах и помощи, поэтому и хотели бы поговорить с каким-нибудь офицером Советской Армии.

Женщина долго переводила русским то, что сказал ей Ентц, и Ентцу вдруг стало как-то не по себе. Он просто испугался: ведь восстание, которое они организовали, было, по сути дела, еще не завершено.

— Солдаты проводят вас в русскую комендатуру, — объяснила Ентцу переводчица. — Без разрешения русского коменданта вы не имеете права ездить, куда хотите.

Часовой поднял шлагбаум. Хиндемит сел за руль, двое русских солдат с трудом уместились на заднем сиденье крохотного автомобиля мясника, положив автоматы себе на колени. Машина проехала незримую линию, которая являлась теперь границей и которой не было каких-нибудь пять суток назад. Вот так все и случилось, и не было никаких объятий, о которых мечтал Ентц.

Хиндемит ехал небыстро, так как его никто не торопил, да он и без того понял, что спешкой сейчас ничего не добьешься. Время от времени он поглядывал в окошко и удивлялся; казалось, они ехали по совершенно чужой земле: на полях виднелись фигурки крестьян, сажающих картофель. Весна в этом году была поздней, и поэтому к посеву приступили позже обычного.

«Интересно, кто дал им посевной картофель? — думал водитель. — В Вальденберге никто ничего не сажает, да и самих крестьян нигде не видно. А антифашистские органы власти еще не отдали соответствующего распоряжения на проведение посевной кампании».

18

На одной стороне рыночной площади Вальденберга находилось три больших магазина, где до войны можно было приобрести все, в чем нуждались жители города; на другой стороне площади располагались маленькие неказистые лавочки, в которых торговали табачными изделиями. Теперь все это было наглухо закрыто, а хозяева, казалось, исчезли навсегда. С двух других сторон на площадь выходили последние дома улиц, вливающихся в нее. В самом центре площади возвышался фонтан со статуей обнаженной женщины, державшей в руках сосуд, из которого с незапамятных времен не вытекло ни капли воды.

Поговаривали, что именно на этой площади и состоится общегородской митинг, на котором коммунист Георг Хайнике скажет речь. Однако говорили и другое: якобы приехавшие в город американцы арестовали всех коммунистов и антифашистов, так как вся их деятельность была, мол, незаконной.

— Стоило ли прогонять доктора Рюсселя?.. — с сожалением спрашивали единомышленники старого бургомистра.

— В свое время мы даже кайзера скинули! — высказывались другие.

— Что кайзер? Он войну начал, а доктор Рюссель никакой войны не начинал и не вел. Вам что, при нем плохо жилось? — не успокаивались сторонники старого бургомистра.

— Ваш бургомистр был далеко не ангел!

— Но бургомистр…

— А вам не приходилось сидеть в тюремной камере? Знаете вы, что там бывает? Стены толстые, сквозь них ничего не слышно.

— Да чего разговаривать? Болтовня тут не поможет. Меня интересует, что произойдет завтра. Меня интересуют деньги, потому что надо содержать семью.

И о чем только не говорили люди на улицах! Они собирались группами и по двое, и по трое. Одни разговаривали тихо, другие — довольно громко.

— Когда-нибудь и тебе придется пережить то, что пережили мы.

— Что прошло, то прошло.

— Мы сами должны о себе побеспокоиться.

— Ну ладно, пошли-ка на рыночную площадь!

Люди случайно встречались друг с другом и задавали вопросы, которые их интересовали. Дома не усидели даже женщины, они пришли на площадь с детьми. Одни шли сюда, чтобы посмотреть на других, другие — чтобы показать себя: уж слишком долго они не выходили на свет.

На улице, где жил Хайнике, люди тоже собирались группами. Их голоса доносились и до комнаты, в которой под наблюдением Лиссы лежал на своем диване Георг Хайнике. Лисса несколько раз выглядывала в окошко и встречалась со взглядами людей, которые в свою очередь с любопытством смотрели на окна.

Лисса осторожно разбудила Георга. Не открывая глаз, он спросил:

— Они все еще стоят под окнами?

— Да.

Георг прислушался к голосам, которые доносились с улицы.

— Кто там?

— Люди, очень много людей.

— Хорошо, — проговорил он.

— Я думаю, они говорят о нас.

— Почему?

— Не знаю, но вид у них не очень дружелюбный.

— Вот как? — спросил Георг и сам же пояснил: — Хорошо, что они вышли на улицы. Это значит, что они уже ничего не боятся. Неизвестность, в которой они жили до сих пор, канула в прошлое. Время идет вперед! Через каких-нибудь несколько дней станет ясно…

— Что станет ясно? — спросила Лисса.

— Что мы победили.

Она встала и подошла к окну.

— Почему вы остались в городе? — спросил Георг у Лиссы.

— Не знаю, — ответила она тихо и отошла от окна.

— Без причины ничего не делается.

— Люди тянутся к центру города.

— У них есть вопросы к нам…

— Но кто им на них ответит? — спросила Лисса.

— Кто вас ко мне послал? — в свою очередь спросил Георг.

— Люди идут в город безо всякого принуждения.

— Но ведь они меня совсем не знают.

Лисса повернулась к Георгу и взглянула на него своими темными большими глазами.

— И я вас, Хайнике, совсем не знаю.

Георг привстал, опершись на подлокотники.

Лисса не отошла от окна, хотя ей хотелось подойти к Георгу и упросить его не вставать из коляски, так как он еще мало отдохнул. Если бы она поднесла Георгу к глазам зеркало, он бы ужаснулся, увидев себя.

Хайнике, словно отгадав ее мысли, рассмеялся. Он встал, чувствуя, что боль в ногах утихла, голова почти не кружится.

Лиссу удивила сила воли, которой обладал этот человек. Она боялась, что он сейчас попросит сопровождать его на улицу, где он захочет посмотреть на людей и даже поговорить с ними.

— Боитесь? — спросил Георг.

Лисса покачала головой.

— А что случилось? — спросил он и ободряюще улыбнулся.

— Я ищу для себя место, хочу чем-то заняться. Моего отца убили.

— А кем был ваш отец?

— У него было свое дело. Фамилия его Шрайтер.

Георг сел в коляску и, положив локти на колени, ладонями обхватил голову. Он слышал, как Лисса вышла из комнаты, оставив его одного.

19

Капитан Брохви несколько минут молча разглядывал Пляйша. Чуть-чуть улыбаясь, он слегка покачивал головой. Офицер не понимал этого смешного патера. Все, что тот рассказал, не имело абсолютно никакой ценности. Ясно было одно: без причин священник не покинул бы родного города. Уж не испугался ли он русских? Капитан снова покачал головой. Русских солдат нечего бояться. Возможно, патер ждал прихода американцев только потому, что был уверен: с приходом русских все церкви будут отданы под музеи или под складские помещения. Об этом в то время много болтали обыватели.

— Вы должны быть уверены в том, что в Вальденберге будет установлен новый порядок, не имеющий ничего общего с нацизмом, — сказал американец.

Священник понимающе кивнул.

— Однако и при этом новом порядке возможны серьезные затруднения с продовольствием, — продолжал капитан.

Патер поднял на него глаза и подумал: «Знает ли он, что такое голод? По-видимому, не знает. Для него умершие от голода люди ничего не значат. Сам он сыт, а сытый, как известно, голодного не разумеет».

Пляйша разбирало профессиональное любопытство, есть ли у американцев душа. Немного подумав, он решил, что души у них нет, ни души, ни совести, ничего. На него нашел приступ злости: «Банда какая-то эти американцы!»

Пляйш разозлился и на самого себя за то, что ошибся в своих недавних суждениях, ошибся в этих американцах, которых он, заблуждаясь, считал своими возможными союзниками.

— Нам ничего не известно о том, что в Вальденберге царит хаос. И какие же это беспорядки, если все фашисты там арестованы? — спросил американец.

— А где же справедливость? — спросил патер, прекрасно зная, что ответить на этот его вопрос не так-то легко.

— Нам отдано указание перевести арестованных фашистов в военную тюрьму, расположенную в нашей зоне. Там они будут находиться в большей безопасности. Мы благодарим вас за сообщение, которое помогло нам опередить русских в решении этого вопроса.

Лицо капитана было в этот момент похоже на лицо спортсмена, одержавшего победу, которая казалась ему уже невозможной, но которую он все же одержал.

Священник схватился за голову. В благодарности капитана он увидел злую насмешку. Теперь он уже ничем не мог подтолкнуть американцев занять их город. Арестованные нацисты должны были в планах Пляйша сыграть роль приманки, но они не сыграли этой роли. Он сам подсказал американцам другое решение. Теперь, убедившись в правоте сказанного патером, они с десятком солдат поехали в Вальденберг и забрали оттуда интересующих их нацистов в свою тюрьму. Теперь их уже ничем не заманить в Вальденберг…

— Вы не знаете немцев! — громко воскликнул патер.

— Как так?

— Не знаете, и все!

— Война окончилась, земля принадлежит нам и…

— Немцам война не нужна, если бы вы…

— Вы что, не любите своих соотечественников? — спросил капитан.

— Некоторых из них!

— А по какой причине?

— Вам этого не понять.

— Вы озлоблены?

— Возможно.

— Чем или кем?

— Вами! — закричал патер. — Я пришел к вам добровольно. Меня никто к этому не принуждал. Я взял на себя трудную миссию, взял по своему желанию, из одной только убежденности, что делаю очень нужное, крайне необходимое дело. Я был уверен в том, что встречу здесь людей, которые понимают требования времени.

— Какого времени?

Патер даже застонал и, помолчав, ответил:

— Верующие жители нашего города послали меня к вам. Только я один согласился пойти к вам с такой миссией. Это был нелегкий путь, путь в полную неизвестность. Я пришел к вам из другого мира, который вы совсем не знаете. Но вы, ослепленные своими военными победами, не оценили моего шага. Вы не понимаете, что должны идти с нами бок о бок, иначе ваш поход потеряет всякий смысл.

Капитан встал, выпрямился. На лицо американца падал свет из окна. Теперь Пляйш мог лучше разглядеть офицера. Он был далеко не молод. Тонкогубый рот на узком лице, выдубленном ветрами, делал его особенно некрасивым.

— Наша задача заключалась в том, чтобы вести войну против Германии, — начал капитан. — Ваша задача заключается во врачевании душ немцев. Мы свою войну выиграли, а сможете ли вы спасти души немцев? Во имя будущей Германии?..

— Разве на свете есть другая сила, кроме вашей силы и нашей веры, с помощью которых мы можем построить новую жизнь?

Капитан промолчал.

— Если хотите, я сам могу ответить вам на этот вопрос. Только боюсь, что вам он может не понравиться… — Патер помолчал немного, а потом продолжал: — Если мы с вами не будем действовать совместно, то судьбу Германии и германского народа решат коммунисты. Они сильны и способны свои слова подтвердить своими делами. Если они это сделают, нам с вами придет конец. Они подомнут нас под себя своей мощью. Но мы снова поднимемся на ноги, а вот вы после того, что вы сегодня с нами хотите сделать, после вашего отказа оказать нам необходимую помощь, вы сами в один прекрасный день можете оказаться на земле. Коммунистов, когда они находятся у власти, не победить. Англичане это поняли давно и потому хотели задавить их интервенцией. Но интервенция англичан потерпела фиаско. Тогда спустя два десятка лет они пошли на союз с русскими ради спасения собственной шкуры. Если бы они этого не сделали, им пришлось бы плохо. Вы же проиграете, если не захватите власть в Вальденберге.

— А что, собственно говоря, представляет собой этот ваш Вальденберг? — небрежно спросил капитан.

— Возможно, зародыш красной Германии. Что мы станем делать, если в Вальденберге будет провозглашена социалистическая германская республика?.. Я должен знать, займете вы наш город или нет?!

— К сожалению, сложилась очень сложная ситуация…

— Значит, вы так ничего и не поняли.

— Понял, все понял, но ситуация сейчас не та. Для нас этот Вальденберг лишь одна из многих точек на географической карте.

— Бездушный… — прошептал священник.

— Существует союзническое соглашение…

— Я глубоко ошибся в вас! — с чувством сказал патер. — Вы не тот, каким кажетесь. Вы не можете понять, тот ли я человек, перед которым нужно показывать свое истинное лицо, или нет. Вы ослеплены своим превосходством, которое зиждется на победах вашего оружия. Вы требуете от меня, чтобы я построил вам мост, по которому вы беспрепятственно пройдете.

Патер уставился на капитана, который на сей раз не отвел глаза в сторону. Но на лице американца ничего нельзя было прочесть.

В окне виднелся клочок голубого неба и серые шиферные крыши домов.

— Вы можете на меня положиться… — после долгой паузы, так и не дождавшись ответа, сказал священник.

Капитан молча кивнул.

— Я нахожусь в вашем полном распоряжении, но хватит наконец молчать. Скажите хоть что-нибудь!

Капитан упорно молчал.

— Вы должны мне сказать…

— Потом! — перебил его американец.

«Потом будет слишком поздно, — решил про себя патер. — Не сидеть же мне здесь несколько дней. Чего я здесь добьюсь?»

Еще до встречи с американцами патер мысленно нарисовал картину своего возвращения в родной город. Он представлял себя идущим во главе американских частей, которые занимают ратушу. Ентца он сразу же отошлет домой, а вот Раубольда, который посадил всех фашистов в тюрьму, самого бросит в тюремную камеру. А Хайнике, этого Георга Хайнике, который выжил, несмотря на все свои болезни, священник передаст американцам, которые немедленно посадят его под домашний арест. К двери его комнаты приставят часового, который не будет впускать к нему ни одного человека. Хайнике запретят выходить из комнаты. Окна завесят темными одеялами, и таким образом он будет как бы погребен заживо. Если бы этот Хайнике умер, коммунисты остались бы без руководителя. Всю полноту власти в городе американцы возьмут в свои руки, а его, Пляйша, сделают своим советником. Он вроде бы останется в тени, но молчать он не будет. Уж он-то подскажет, с кем как поступить. И все это нужно сделать быстро, так как потом будет просто поздно.

— Если вы сейчас же… — начал Пляйш, но капитан улыбнулся и сказал, перебив его:

— Вы слишком спешите, святой отец.

Мечта о триумфальном возвращении в родной город развеялась как дым. Солнечный луч уже не освещал комнату, а лицо американца стало каким-то безжизненным.

20

Со всех концов города к рыночной площади тянулись люди.

Хиндемит ехал по узеньким улочкам города, пока путь ему не преградил часовой.

Ентц высунулся из окошка и, вглядываясь в лица людей, пытался определить их настроение. Лица у всех были строгие, но не испуганные. Солдат на улице почти не было видно.

Обернувшись к Хиндемиту, Ентц заметил:

— Самое трудное у них позади. Им лучше, чем нам.

Хиндемиту не понравилось, что на улицах города так много народу, но он похвалил порядок на улицах. Перед рыночной площадью собралось столько людей, что проехать было невозможно. Солдаты, сидевшие на заднем сиденье, забеспокоились.

— Что тут у вас происходит? — спросил Хиндемит, высунувшись из кабины.

— Поймали тут одного!

— Кого именно?

— Нацистского гауляйтера!

— Не надоел он тебе, что ты еще раз захотел его увидеть?

— Надоел не надоел, а я погляжу на него! Вот газета, в ней все написано!

Хиндемит взял протянутую ему небольшую газету и передал ее Ентцу.

Пока машина стояла, можно было прочитать, что там написано.

— «С быстротой молнии распространилось в четверг известие о том, что арестован один из бывших крупных нацистов Саксонии Мартин Мутшман. Население, более десяти лет страдавшее под игом этого гитлеровского сатрапа, с облегчением вздохнуло, — начал читать Ентц вслух. — В течение долгих лет он злоупотреблял своим служебным положением и распоряжался судьбами многих людей. Он непосредственный виновник гибели тысяч людей в концлагерях Саксонии, но, кроме того, мы никогда не забудем, что он является убийцей наших жен и детей, погибших под бомбами. Он, который в течение многих лет кричал о необходимости воспитания у немецкого населения мужества и вежливости, сам трусливо бежал от ответственности, заклеймив себя самым позорным образом. Но и это еще не все. Он зарекомендовал себя как спекулянт и обманщик большого масштаба. У него были конфискованы огромные ценности, которые по праву должны принадлежать народу. В то время как тысячи людей голодали, влача жалкое, полуголодное существование, сам Мартин обогащался, купаясь в золоте.

И вот сейчас он стоит на рыночной площади города, но на сей раз без своей пышной свиты, в самом что ни на есть неприглядном виде. По внешнему виду — жалкий тип, а в целом он как был, так и остается изменником, который не вызывает ни жалости, ни сочувствия».

Они с трудом поехали дальше, и живой людской коридор сразу же смыкался за ними, как только машина проезжала.

Однако скоро они снова остановились. Не помогали ни сигналы клаксона, ни ругань.

Ентц спросил одного из солдат:

— Ну, что теперь будем делать?

Тот вылез из машины и что-то крикнул столпившимся на дороге людям. Это помогло: люди расступились, отошли на тротуары.

— Давай! Давай! — крикнул шоферу солдат, стоя на переднем крыле и время от времени крича:

— Давай! Давай!

В центре площади была сооружена импровизированная трибуна из неструганых досок, на которой стоял какой-то мужчина, глядя на толпу.

— Останови! — приказал Ентц шоферу.

Русские солдаты торопили его ехать дальше, но Ентц вылез из машины и направился к трибуне, чтобы поближе увидеть стоявшего на ней человека. На нем был грязный, но из хорошего материала костюм. Глазами он искал в толпе тех, кто еще совсем недавно, когда он носил нацистскую форму, взахлеб слушал его речи. На сей раз ему никто не улыбался, никто не делал дружеских знаков.

— Такое ему и во сне не снилось, — проговорил какой-то старик, обращаясь к Ентцу.

— И долго он так будет стоять? — поинтересовался кто-то из толпы.

— Два часа!

— А кто его туда поставил, советские солдаты или наши антифашисты?

Старик недоуменно пожал плечами и ответил:

— Он сам туда залез и сказал, чтобы все на него смотрели. Возможно, русские его заставили. Сейчас все, что у нас делается, известно русским. Сам бы уж он, конечно, сюда не пришел: откуда ему знать, соберется здесь народ или нет…

Вокруг трибуны, образуя живую цепочку, стояли антифашисты, записавшиеся в новую демократическую полицию. Они охраняли бывшего гауляйтера, чтобы разгневанная толпа не растерзала его.

Люди о чем-то перешептывались, отчего над толпой стоял многоголосый гул.

Стоявшие в задних рядах теснили впереди стоявших, чтобы получше рассмотреть матерого фашиста. Раздавались отдельные выкрики. Сначала их трудно было разобрать, но когда выкрики зазвучали громче, стало понятно, чего требовали люди.

— Повесить эту сволочь! На сук его! — ревела толпа.

— Если их не сдерживать, они разорвут его на куски, — заметил Ентц. — Надо что-то предпринять!

В этот момент в сторону помоста пролетел кем-то брошенный камень. Толпа рвалась все ближе к помосту. Сдерживать ее становилось все труднее. Еще один камень угодил в нациста и, упав с помоста вниз, ударил кого-то в толпе. Ушибленный закричал. Толпа пришла в движение.

— Его арестовали антифашисты, — объяснил Ентцу старик, который снова оказался возле него.

— Где?

— Где-то в горах, в стоге сена скрывался. Говорят, он шел в Вальденберг. Может, это и правда, а может, и нет, кто его знает. Наверное, он намеревался перебежать к американцам. Но я думаю, и они его не погладили бы по головке. Ну а как только его поймали, он превратился в трусливого ягненка. Умолял не убивать его, так как он якобы ничего плохого никому не сделал. Как был трусом, так и остался!

— Он был трусом? — спросил Ентц разговорчивого старика.

— А разве это не трусость — самому ничего не делать, а других заставлять измываться над людьми?

— Пожалуй, ты прав, старик, — согласился с ним Ентц.

Ентц с трудом протиснулся к цепочке антифашистов, стоявших вокруг помоста.

Каких только ругательств не выкрикивали из толпы по адресу гауляйтера! Постояв тут несколько минут, можно было живо представить себе, в каких жестокостях он участвовал. О кровожадности этого нациста рассказывали такие истории, что волосы дыбом вставали.

Обычно спокойный и выдержанный, Ентц тут потерял всякую выдержку. Его охватил приступ злости. И, как назло, сейчас при нем в первый раз не оказалось пистолета.

— Проклятие! — выругался он и ринулся по направлению к цепочке охраны, пытаясь прорваться к помосту. Ему это почти удалось, но охрана вытащила его обратно. Его так крепко схватили, что он даже почувствовал боль и невольно вскрикнул, но не столько от боли, сколько от охватившей его злости.

И этот его крик словно послужил сигналом для толпы, которая уже не могла сдерживать себя.

Люди бросились к трибуне, полезли на помост. Они оказались рядом с нацистом, начали сдирать с него пиджак. Чей-то кулак угодил ему прямо в лицо.

В этот момент раздалась длинная автоматная очередь, пули пролетели поверх голов. На миг толпа притихла.

— Соотечественники! Я ничего плохого не сделал, соотечественники! — испуганно завизжал гауляйтер.

На миг толпа притихла. Казалось, толпящиеся на площади люди поняли, что этот человек, хоть он и пойман ими, не принадлежит им, так как он должен предстать перед судом, который и вынесет суровый приговор за все совершенные им злодеяния.

Ентц повернулся кругом и, не оглядываясь, зашагал к машине.

21

Патер Зигфрид Пляйш положил на стол красиво написанную им петицию, которую он ранее намеревался передать американцам через ландрата доктора Каддига. Но доктор, однако, оказался большим трусом. Теперь патер подумал о том, что те лица, которые назначили Каддига ландратом, допустили явную ошибку. Война кончилась отнюдь не случайно. Ее конец можно было предвидеть. Вот тогда-то и нужно было подумать о послевоенном периоде. К этому времени необходимо было назначить нужных людей на соответствующие места, чтобы они помогли спасти то, что еще можно было спасти: веру людей в будущее.

«Никто об этом не думал. Каддиг, этот трусливый Каддиг стал ландратом, но все равно ничего толкового он в историю не впишет. Пройдет несколько недель, и о нем никто не вспомнит. А я, Пляйш, услышав имя Каддига, буду трясти головой. Тьфу! Какой же он трус!» — Патер чуть пошевелился, подумав, не настал ли подходящий момент для того, чтобы придать разговору с американцем нужное направление.

— Граждане Вальденберга… — начал он торжественно и сделал широкий жест рукой.

Капитан, даже не взглянув на петицию, которую ему передал патер, перебил его:

— Я догадываюсь, о чем вы тут написали. О спасении мира во имя всевышнего и тому подобное…

— Немедленно верните мне мою бумагу! — не на шутку рассердился священник. — Я жестоко обманулся в вас! Вы не солдат, который после кровавой битвы стремится сохранить человечность ради тех, кому посчастливилось остаться в живых.

— Сколько антифашистов насчитывается в Вальденберге? — спросил капитан.

Пляйш этого не знал. Возможно, их было около десяти, возможно, сотня, а то и больше. Вопрос капитана обескуражил его, и он уклончиво ответил:

— Немного.

— Точно вы не знаете?

— Нет.

— Зато вы знаете противников Гитлера.

— Да, кое-кого.

— Кто, по вашему мнению, является самым главным антифашистом в Вальденберге?

— Хайнике! Георг Хайнике!

— Он коммунист?

— Ну разумеется.

— Он возглавляет движение антифашистов в городе?

— Да. Он был таким еще до прихода Гитлера к власти, таким остался и теперь. Нацисты его сильно били, можно сказать, изуродовали. Он должен был умереть, но не умер. Говорят, он очень больной человек. Но несмотря ни на что он пережил нацистов. Он, как гора, которую пробурили внутри, но она все равно не рушится. Если бы он был верующим, я выставил бы его в соборе, чтобы наглядно продемонстрировать чудо, сотворенное господом… Господь учит нас: если ты садишься за стол, чтобы насладиться обедом или ужином, то не приглашай на трапезу ни своих друзей, ни братьев, ни приятелей, ни соседей, которые не отплатят тебе тем же, а пригласи… бедняков, калек, слепых и немощных. Этим ты сделаешь доброе дело. Но, к сожалению, Хайнике безбожник, и люди знают об этом. Очень жаль.

Пляйш с любопытством смотрел на узкое лицо американского офицера, но не заметил на нем ничего. Оно по-прежнему оставалось бледным. В глазах капитана не было живых искорок. Патер смотрел на лоб капитана, не догадываясь, о чем тот думает.

— С антифашистами вы не хотите сотрудничать?

— При известных условиях я был бы готов…

— Нацизм искоренен навсегда, как у вас говорят. Трудитесь, как можете, святой отец. Маловероятно, чтобы вы, немцы, были в состоянии создать у себя социалистический порядок при условии взаимодействия духовенства с различными демократическими организациями.

— Сесть с Хайнике за один стол?

— Вы его не уважаете?

— Возможно, я не знаю…

— Вы хотите мед есть, да еще ложкой?

— Без Хайнике не было бы восстания, — скороговоркой выпалил Пляйш. — Если бы у жителей нашего города не было этого Хайнике, то…

— Но он есть! И без него они были бы ничто… — Капитан встал и, обойдя дважды вокруг письменного стола, остановился перед священником. Вытащил сигарету из разноцветной пачки. Священник жадно схватил ее.

22

Советская военная комендатура располагалась в пригороде на вилле, владелец которой сбежал на запад, хотя особых причин для этого у него не было: он производил такую продукцию, которая через Швейцарию уже в годы войны переправлялась в Америку, оттуда, видоизмененная, через Турцию возвращалась обратно. Возможно, хозяин опасался, что его делишки всплывут и вызовут у людей гнев. Спасаясь от этого, он и бежал.

Остановившись перед комендатурой, Ентц и Хиндемит вылезли из машины. Здание снаружи понравилось им. К особняку вела широкая дорожка, посыпанная белым гравием, который скрипел под ногами. Советские солдаты шли рядом с ними: справа и слева. Прошли через подъезд и вошли в комнату, по виду музыкальный салон, где никого не было.

Ждать долго не пришлось, очень скоро в комнату вошел советский офицер. Быстрыми шагами он направился к Ентцу, но неожиданно остановился, словно раздумывая, подавать ему руку или нет.

Офицер сделал едва заметное движение рукой, и оба солдата мгновенно вышли из комнаты.

— Слушаю вас, — по-немецки произнес офицер.

Откашлявшись, Ентц начал говорить:

— Группа антифашистов захватила в свои руки власть в городе Вальденберге, находящемся в никем не занятой части Германии. Мы вооружили рабочих. В городе наведен порядок, как это и должно быть, однако…

— Что однако?

Ентц почувствовал на себе внимательный и несколько недоверчивый взгляд русского офицера и замолчал, не находя нужных слов.

— Несмотря на поражение, немецкий народ живет. Нам нужны толковые советы и, разумеется, поддержка. С этой целью мы к вам и приехали, — видя растерянность Ентца, выпалил Хиндемит.

Собравшись с мыслями, снова заговорил Ентц. Теперь он говорил гораздо быстрее, словно боялся, что его могут перебить.

По лицу русского было видно, что он понимает далеко не все из слов говорящего.

— Раубольд арестовал всех фашистов в городе… Вешать их или нет? В лесах еще бродят отдельные недобитые гитлеровские части… Они вооружены, ведут себя как настоящие бандиты… Если бы вы выступили против них! Мы еще слабы, чтобы бороться с ними… Наш руководитель — коммунист, его здоровье внушает нам тревогу. Ему нужна квалифицированная медицинская помощь… Помогите нам!

— Подождите, — спокойно сказал офицер и вышел из комнаты.

Ентц вытер пот, выступивший у него на лбу. Сердце его билось часто-часто. Он был очень взволнован, но не хотел этого показать.

— А встреча нам оказана не как товарищам, — мельком заметил Хиндемит.

«Что понимает во взаимоотношениях между людьми этот Хиндемит? Ничего. К коммунистам он пришел не по убеждениям, а повинуясь своему подсознательному чувству. Разве можно, руководствуясь одними чувствами, правильно поступать? Можно. Хиндемит тому наглядный пример. Правда, он ничего не знает ни о наших планах, ни о наших заботах. Он говорит много, но не отдает себе полного отчета в своих словах. Я никогда еще не разговаривал с советскими товарищами, следовательно, нечего и ждать от них, чтобы они встретили нас с распростертыми объятиями», — думал Ентц.

— Ты ничего не знаешь, Хиндемит. Пока все идет, как надо. Скоро ты сам убедишься в этом, — произнес он, поразмыслив.

23

Каменщик Мартин Грегор сидел в кабинете Ентца и скучал. Сначала он попробовал заговорить с секретаршей Ентца Эрной Эмрих, но разговора не получилось, поскольку они не нашли общей темы.

— Товарищ Ентц зря пустил вас в свой кабинет. Откуда он знает, как вы тут себя вести будете? — недовольным тоном сказала Эрна. — А то начнете тут молиться, как ваша жена, вместо того чтобы помогать мне.

— Я никогда не молюсь.

— Докажи.

— Доказать мне нечем, но я не молюсь. Может, молиться и неплохо, когда знаешь умные молитвы.

— Подсказать тебе одну?

— Представляю, что это за молитва!

Мартин взял со стола пачку листовок, которые так и лежали нетронутыми с тех пор, как их принес Хан. Мартин вытащил первую попавшуюся листовку и начал читать. Прочитав,пробормотал:

— До меня здесь никому нет никакого дела. Тогда зачем я тут сижу? Если мне не прикажут мостить улицу, я почувствую себя скверно.

— Тогда мости улицу листовками! — воскликнула Эрна. — Иди на улицу и каждому встречному-поперечному всовывай в руки по листовке. Тогда, по крайней мере, нам не нужно будет их расклеивать…

— А чем вы их можете расклеивать, если нигде нет ни капли клея?

— Хайнике будет выступать с речью на рыночной площади. Кто-то должен это сделать, так пусть люди знают, что́ именно мы хотим!

Сначала Грегор прошелся по зданию ратуши и раздал листовки вооруженным антифашистам, которые находились здесь в ожидании очередного приказа. Затем, взяв большую кипу листовок, он пошел на улицу. Очень скоро ему стало ясно, что он захватил с собой слишком мало листовок, так как желающих получить их было много.

— Читайте вместе — да разберитесь, что к чему! — говорил он каждому.

По пути к рыночной площади он наталкивался на людей, собравшихся группами. Все живо обсуждали текст листовки, и не чувствовалось, чтобы им что-нибудь было непонятно. Интересовались они и тем, что им скажет Георг Хайнике, которого некоторые из них уже считали чуть ли не умершим.

Скоро людей на улице стало столько, что тротуары оказались тесными для них.

Несколько человек из отряда Раубольда сооружали возле фонтана нечто похожее на трибуну.

Один из них зашел в ближайший дом и попросил у хозяев на время стол для оратора.

— А что, ваш оратор без стола и говорить не может?!

— Он-то может, но мы хотим поставить его на стол, чтобы всем его видно было.

Через несколько минут они принесли на площадь пять столов: четыре сдвинули вместе, а пятый поставили на них. Один из мужчин влез на эту импровизированную трибуну. Площадь с нее была видна как на ладони, только само сооружение оказалось недостаточно устойчивым. Пришлось поддерживать столы руками.

Через полчаса всю площадь заполонили толпы людей. Любопытные высовывались из окон. Над площадью стоял неясный гул людских голосов.

Последнюю листовку Грегор сунул себе в карман. Он остановился, размышляя, чем заняться еще. Мимо прошли какие-то люди и толкнули его, но он даже не заметил этого. Вдруг его словно осенило что-то, и он быстрыми шагами направился к себе домой.

Жена Грегора сидела на кухне и вязала теплые носки. Напротив пристроилась Элизабет Шернер, глядя на быстро мелькающие спицы в руках вязавшей.

Грегор остановился, не понимая, почему женщины сидят здесь, когда все люди там, на улицах и площади.

— Все люди на площади, будут слушать Хайнике, а ты сидишь тут в четырех стенах и ковыряешь своими спицами!

— Я молюсь за тебя, дорогой!

— Вот, читай! — почти приказал он.

Жена Грегора отложила вязанье в сторону и взяла в руки листовку, которую ей подал муж. Прежде чем начать читать, она тщательно разгладила листовку, так как не могла терпеть беспорядка даже в мелочах.

— Читай вслух!

Женщина сбивчиво начала читать, сначала довольно тихо, сопровождая чтение легким покачиванием головы. Чем дальше она читала, тем больше интересовал ее текст.

— «Жители Вальденберга! Миф о создании несокрушимого рейха, о котором так долго и часто кричала нацистская пропаганда, рухнул как карточный домик. То, о чем догадывался каждый здравомыслящий человек, свершилось: гитлеровская система рухнула, оставив после себя хаос и нищету, каких люди еще никогда не видели. Миллионы убитых, несчетное количество раненых, которые навечно обречены на инвалидность, вдовы и дети, которым никогда не суждено увидеть своих отцов. Родители, единственная забота которых заключалась в том, чтобы создать для своих детей нормальную жизнь, оказались, по сути дела, обворованными в своих лучших помыслах и надеждах. А сколько невест осталось без женихов! Миллионы бездомных бродят сейчас по свету, не зная, что ждет их завтра. Сколько городов и сел разрушено войной! Сколько заводов и фабрик лежит в руинах! И вся эта страшная картина дополняется полностью парализованным транспортом и общей хозяйственной разрухой.

Мужчины и женщины Вальденберга, все это явилось результатом двенадцатилетнего господства нацистов, которые правили народом, прибегая ко лжи, обману, террору и насилию. И горе было тому, кто осмеливался протестовать против этого страшного режима: их ждали смерть, мучения, тюрьмы и концлагеря. Под властью нацизма весь немецкий народ превратился в послушное орудие гитлеризма.

А что мы имеем сейчас? Все наши иллюзии разрушены. Сегодня все выражают свою ненависть нацистам и всему гитлеровскому режиму. Мужчины и женщины Вальденберга! Мы с вами обязаны спасти то, что еще можно спасти!

Несколько дней назад антифашистские органы власти в городе взяли вашу судьбу под свою защиту! Во главе антифашистского движения стоят самые лучшие люди нашего города.

Граждане, поддерживайте любые начинания антифашистских властей!» — Прочитав, она подняла глаза на Грегора. — Боже, что ты надумал? — спросила она. — Ничего безбожного я не одобряю!

Но Грегор уже выбежал на улицу. Жена, сама того не зная, вдохновила его на действие, так как она читала значительно лучше, чем ее муж, которому это искусство давалось с большим трудом.

24

Хайнике проснулся в своем кресле в удобной позе. В комнате стояла тишина. Георг подумал, что Раубольд, возможно, сам заедет за ним или, в крайнем случае, пришлет кого-нибудь из товарищей. «Не идти же самому на площадь», — подумал он, но тут же вспомнил, что каждый из патриотов получил задание и ни у кого из них нет свободного времени, чтобы болтаться без дела. Он сам же и дал им эти задания. Ничего лишнего он не поручал, напротив, кое-что до сих пор осталось не сделанным. Ну, например, почта. Там пока нет своего человека. Почтовые служащие наверняка сидят за своими конторками и торгуют как ни в чем не бывало почтовыми марками с изображением Гитлера. Если бы они были немного поумнее, то они ставили бы самый жирный штемпель на морду фюрера… В самое ближайшее время нужно будет послать на почту своего товарища, пусть он займется почтовыми делами.

Георг встал, подошел к зеркалу, висевшему на стене, и, посмотрев в него, сказал себе: «Ну, хватит! Время идет! Сейчас каждая минута дорога. Всю свою жизнь я только тем и занимаюсь, что считаю минуты. Так почему сейчас я должен вести себя как-то иначе! Сегодняшний день — один из многих, и только! Кто мне может возразить?.. Мне, Георгу Хайнике? Да и почему бы мне не выйти из дому? Из-за больных ног? Из-за боязни, что может случиться что-нибудь непредвиденное, ну, например, сердце откажет? Я еще не мертвец! Я еще кое на что способен! Еще покажу себя! Они снова поверят в чудеса, когда увидят меня. Самое главное — дойти до площади. До победы я дожил, но, черт возьми, мне хотелось бы пожать плоды нашей победы, независимо от того, сладкими или горькими они будут!» Георг прошелся по комнате. Подойдя к своей инвалидной коляске, с силой оттолкнул ее от себя.

«Коляска мне больше не нужна, по крайней мере на сегодня. Через несколько минут я выйду из этого дома… А почему не сейчас?» Георг бросил суровый взгляд на коляску и решительно произнес:

— Я иду!

Он надел свою куртку и при этом почувствовал легкое головокружение. Чтобы оно прошло, встряхнул головой. «Неужели я ослаб?» Георг на миг присел на стул и не без труда зашнуровал ботинки. На это ушло довольно много времени. Пальцы дрожали и плохо повиновались ему.

«Как маленький ребенок, — прошептал он про себя. — Ботинки и те не могу надеть как следует. Но голова варит что надо. Возникает, таким образом, некоторое противоречие». Георг взглянул на свои руки и воскликнул:

— Ну, хватит! Нечего попусту тянуть время! Если нужно будет, я ведь и босиком могу пойти. — Он горько рассмеялся, заметив, что ему так и не удалось отвлечь мысли от собственной беспомощности.

Он стукнул кулаком по спинке стула, подошел к двери и взялся за ручку. Неожиданно так закружилась голова, что все поплыло перед глазами. Георг зажмурился. Ему показалось, что он видит рыночную площадь, фонтан с фигурой обнаженной женщины, закрытые окна домов. Но вот странно, на площади не было ни одной живой души. «Почему опять все куда-то попрятались?» Георгу не верилось, ему хотелось видеть на улице массу людей, которые шли бы с красными флагами и с национальными флагами республики. Ему хотелось при огромном стечении народа провозгласить на площади социалистическую республику. «Но где люди? Почему они молчат? Почему не поют революционных песен? Почему они не поют «Интернационал»?..»

Георг с силой ударил кулаком по двери. Глухой звук удара вернул его к действительности. Он распахнул дверь и вышел намного медленнее, чем предполагал. Сделав несколько шагов, оглянулся на дверь, словно прощался с ней. Для него начиналась новая жизнь.

Он вышел из дому и пошел по улице, спотыкаясь на каждом шагу. В ногах снова появились сильные боли. В висках стучало. Он с трудом держался на ногах. «Только бы не упасть! Только бы не упасть! — билась в голове мысль. — Не хватало только, чтобы я упал и надо мной смеялись. Нет! Этого не будет! В квартиру я не вернусь, на диван не лягу, меня не интересует то, что происходит в данный момент в моем мозгу. Я не могу оставить людей».

Преодолев охватившую его слабость, Георг шаг за шагом шел по городу.

Слухи о том, что он встал и идет по улице, распространились по городу намного быстрее, чем он шел.

25

Через несколько минут русский офицер вернулся в комнату, на миг задержавшись в дверях. На лице его застыло какое-то бесстрастное выражение. Хиндемит даже подумал, что сейчас он скажет им, что ему было интересно побеседовать с ними, а теперь им нужно вернуться в город, так как Советская Армия не имеет абсолютно никакого отношения к их восстанию, которое произошло на территории, не занятой советскими частями, и потому они не могут оказать им никакой помощи.

— Прошу вас, пройдемте, — неожиданно предложил офицер и пошел вперед.

Они спустились на первый этаж. Лестница, по которой они спускались, была покрыта ковровой дорожкой. На стенах висели картины, и среди них несколько картин известных мастеров.

Они вошли в большую комнату, посреди которой стоял длинный стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли дорогие вазы с цветами. Окна в комнате были закрыты.

Спустя минуту через боковую дверь в комнату вошел военный комендант, крепкий мужчина высокого роста, не худой, но и не полный. Он с каждым поздоровался за руку. Вместе с комендантом вошла какая-то женщина. Позади стоял офицер, с которым Ентц только что разговаривал. Затем появились еще какие-то люди. Все молчали. Атмосфера была слишком торжественной.

Комендант медленно сказал по-немецки, обращаясь к Ентцу:

— Я — гвардии майор Немовский. Добрый день, товарищ Ентц!

Все сели за стол. Кто-то отставил цветы в сторону. Ентц и Хиндемит сидели напротив коменданта и переводчицы.

— Прошу вас, рассказывайте, — сказала переводчица.

Ентц огляделся. Все смотрели на него с интересом. Он начал говорить медленно, запинаясь, подыскивая нужные слова.

Сейчас он ни словом не обмолвился о помощи, чувствуя, что должен сказать нечто большее. Рассказ его был неровным, сбивчивым. В душе Ентц злился на себя за это, нервно потирая рукой лоб.

— Ентц, не мели ерунды, бери быка за рога! — шепнул ему Хиндемит.

Ентц, сбитый с толку, замолчал. Он вдруг подумал, что вот Хайнике на его месте не растерялся бы, уж он-то наверняка нашел бы нужные слова.

Неожиданно, сам не зная почему, он заговорил таким голосом, как будто рассказывал о событии, которое произошло давным-давно:

— Я как-то долго без всякой цели бродил по улицам родного города. Вышел я на улицу только потому, что никак не мог усидеть дома. Никаких мыслей ни о революции, ни о восстании в голове у меня не было. Да и откуда им взяться? Лучшие мои друзья погибли от рук нацистов. Как бы они были нужны нам в эти тяжелые дни! Меня разбирала злость. Война кончилась, а в городе по-прежнему хозяйничают нацисты, по улицам маршируют солдаты вермахта. Ничто не изменилось, хотя войны больше нет. Не произошло ничего похожего на то, о чем я когда-то мечтал. Так что же теперь делать? Большая часть территории страны занята войсками победителей, и лишь один наш город никем не занят, хотя он достаточно велик для того, чтобы его можно было заметить. Я ожидал прихода Советской Армии, но она не пришла. Почему? Почему советские солдаты не взяли наш город? Тогда я пошел к Георгу Хайнике. Он коммунист. В это же время к Георгу зашел Раубольд. Втроем мы решили вооружить рабочих и начать восстание. Первым делом мы заняли здание ратуши, городскую тюрьму, железнодорожную станцию. Причем сделали это без кровопролития, так тихо и спокойно, что иногда мне самому даже не верится, что все это действительно было. Порой мне казалось, что это продолжается сон, который я видел в течение двенадцати лет. События мирового значения еще не улеглись в моем сознании. Просто у меня не было времени поразмыслить над этим. Но все это случилось на самом деле. Вы победили, а вместе с вами и мы, коммунисты!

Ентц встал и посмотрел на лица людей, которые сидели напротив. Они слушали его внимательно, не спуская с него глаз, но, едва он кончил, все почему-то опустили головы. Ентц снова провел рукой по лбу. Казалось, он отгоняет от себя мысли, которые до сих пор не давали ему покоя.

— Мы пришли к вам за советом, — произнес Ентц стоя. — Десятки тысяч людей голодают. Мы хотим победить и голод. Скажите, как это сделать?

— Да, скажите, как это сделать? — повторил последние слова Ентца Хиндемит.

— Сколько хлеба вы даете на каждого жителя? — спросил комендант.

— Сколько хлеба? — переспросил Ентц и рассмеялся.

— Да, сколько? — еще раз спросил майор.

— Нисколько! Ни грамма! У нас совсем нет муки, нет хлеба. Нет и угля. У нас ничего нет, кроме желания и силы все снова создать. Мы знаем, что зерно и картофель есть в районах, занятых вашими войсками. Дайте разрешение открыть границу в эти районы для представителей антифашистской власти Вальденберга.

— Вы получите пропуска в сельскохозяйственные районы, занятые нашими войсками. Посмотрим, что у вас из этого получится. Машины у вас есть?

«Если сказать, что машин у нас нет, комендант решит, что тогда нам не на чем будет вывозить хлеб, и не даст никаких пропусков», — подумал Ентц и сказал:

— Да, у нас есть военные грузовики, которые нам передал один из офицеров вермахта, и, кроме того, у нас действует железная дорога. Мы смело можем пустить по ней состав, если получим уголь из американской зоны. Правда, машин у нас не так много, к тому же не все они на ходу. Однако самое главное заключается в том, что антифашисты одержали победу…

— Мы можем и одни ездить, если вы нам разрешите, — перебил Ентца Хиндемит.

Комендант хитровато улыбнулся и, немного подумав, сказал:

— Вы одержали победу над фашистами при несколько необычных условиях. Я вас благодарю за это. Но вы достаточно сильны и потому не нуждаетесь в нашей немедленной помощи. Все, что мы можем сделать для вас и населения вашего города, мы сделаем.

— Выходит, вы не собираетесь занять Вальденберг? — настойчиво спросил Ентц, которого интересовал прямой ответ на этот вопрос.

— Нет.

— А мы надеялись… — прошептал Хиндемит.

— Беспомощный всегда одинок, — сказал Ентц. — Вам, товарищ комендант, уже приходилось когда-нибудь видеть беспомощных коммунистов? Если мы останемся в Вальденберге еще год в полном одиночестве, положение наше только ухудшится. Со времени поражения фашистов под Сталинградом мы, коммунисты, думали о том, что скоро в Германию придет Советская Армия и освободит страну, и в частности Вальденберг. Мы очень надеялись на это, но, к сожалению, наш город не входит в ваши планы…

Когда переводчица перевела сказанное, комендант кивнул и сказал:

— Ни один человек не может быть одиноким, если у него есть товарищи. Вы продемонстрировали невиданное мужество, что очень ценно само по себе и является примером для сражающегося рабочего класса.

— В лесах до сих пор бродят недобитые гитлеровские солдаты, которые ведут себя, как бандиты. Они терроризируют население близлежащих сел, грабят. И где уверенность, что завтра они не появятся у нас и не начнут грабить, убивать и жечь?

— Об этом мы ничего не знали.

— Товарищ комендант, наши люди имеют при себе оружие вопреки постановлению о прекращении огня. Мы не сложили оружия и не сдали его. Мы, разумеется, неохотно боремся против своих соотечественников, но если победители не собираются уничтожать остатки недобитых гитлеровцев, мы сделаем это сами.

— Мы строго придерживаемся соглашений, заключенных с нашими союзниками, — объяснил комендант.

— Соглашения, договора, бумаги… — небрежно произнес Ентц.

Комендант встал, обошел стол и, подойдя к Ентцу, подал ему руку. Ентц ответил на его пожатие, хотя ожидал гораздо большего и был явно недоволен.

— Мы, освободили иностранных рабочих, которые были угнаны в Германию на принудительные работы. Пообещайте мне, что вы в самые сжатые сроки сделаете все, чтобы отправить их на родину. На следующей неделе мы посадим их в железнодорожный эшелон, направим его к вам. Эти рабочие имеют право… — проговорил Ентц, но комендант прервал его:

— Спешить не нужно, товарищ Ентц.

— Но когда же?

— Мы вас об этом известим.

Комендант передал Ентцу пропуск на беспрепятственный проезд в советскую зону для закупки сельскохозяйственных продуктов. Весь вопрос заключался в том, согласится ли кто-нибудь в такое смутное время продавать продукты.

Комендант крепко пожал руку и Хиндемиту, а Ентца даже обнял, повторяя:

— Геноссе Ентц! Геноссе Ентц! — И, посмотрев в глаза, добавил: — Передайте от меня привет всем жителям вашего города!

Ентц почувствовал, как на глаза ему навернулись слезы, и, чтобы этого никто не заметил, он размазал их по лицу.

Офицеры комендатуры обступили немцев, жали им руки, что-то говорили, чего ни Ентц, ни Хиндемит не могли понять, хотя чувствовали, что это дружеские и теплые слова, которые сейчас им дороже всего.

26

Георг Хайнике с помощью товарищей взобрался на импровизированную трибуну. Отсюда он видел всех, но никого не узнавал. В глазах у него рябило, как в жаркий день на солнце, хотя день был совсем не солнечный, Георг знал, что это у него от слабости, и в душе надеялся, что все будет хорошо. Ему хотелось сказать такое, что сразу же, с первых слов захватило бы людей, заставило бы их энергично хлопать в ладоши и избавило бы таким образом его от необходимости произносить перед ними длинную речь.

— В том тяжелом положении, в котором мы сейчас находимся, трудно говорить о стране будущего, в которой каждый надеется найти свое счастье, — начал Георг и сразу же заметил, что люди с большим вниманием слушают его.

Голос у Георга громкий, так что его хорошо было слышно даже в самом дальнем углу площади. Георг обличал, обвинял, сопоставлял… Речь его была живой, меткой и доходчивой.

В толпе, слушавшей Георга, были и доктор Каддиг с Шарлоттой.

— Я хоть и живу, но практически я мертвый человек, — тихо заметил Каддиг Шарлотте. — Это он превратил меня в мертвеца, быть может сам того не подозревая.

В этот момент Хайнике разыскал глазами ландрата, который как раз говорил о нем и о своем сомнении относительно того, получит он от него поддержку или нет.

На шаткую трибуну к Георгу взобрался Раубольд, еще не отдышавшийся от быстрой ходьбы. Он не стал прерывать Хайнике, а только сунул ему в руки какую-то записку.

«Самое главное для меня сейчас — закончить свое выступление, — думал Георг, не переставая говорить. — Я должен сказать все, что собирался. Большего от меня никто потребовать не может…»

— Прочти записку! — с видом заговорщика прошептал ему Раубольд.

«Шрайтер убит!» — прочел про себя Хайнике.

Собравшиеся на митинг люди видели, как Хайнике прочел какую-то записку, и многим хотелось бы узнать, что в ней написано.

«Неужели американцы двинулись на город? Не захватят ли они его? Или, может, сюда придут русские войска? Лучше было бы услышать эту сногсшибательную новость не на площади, а сидя дома. Выслушать, а затем запереть получше двери, закрыть окна ставнями. Стоит ли слушать этого Хайнике? Что он еще может сказать?» — думали многие.

Георг повернулся к Раубольду и посмотрел ему в глаза. «Кто же убил старика? — подумал он. — В записке об этом ничего не говорится. Что же сейчас сказать? Может, следующее: вот перед вами стоит Раубольд, мой хороший друг. Он вооружил рабочих, чтобы они охраняли вашу жизнь и ваш покой. Но он застрелил частного предпринимателя Шрайтера, так как тот…» Мысли Георга перепутались, он никак не мог придумать, что сказать еще. Причины для того, чтобы расстрелять Шрайтера, не было.

— Товарищи нашли Шрайтера убитым во дворе собственного дома, возле грузовика, — подсказал ему Раубольд.

— Знаю! — буркнул Хайнике.

Толпа заволновалась, над головами людей поплыл невнятный, монотонный шум.

Но голос Хайнике пересилил этот шум:

— Мы выступаем против всякого насилия, когда речь идет о человеческой жизни!

Толпа примолкла.

— А какую записку вам дали, Хайнике? Что в ней написано? — раздался чей-то голос.

Толпа замерла.

Хайнике зашатался, перед глазами у него снова поплыли разноцветные круги, ноги заломило. Георг почувствовал, как он ослабел.

— Частный предприниматель Шрайтер убит выстрелом неизвестного бандита. Мы нашли его уже мертвым, — сказал Георг дрожащим голосом.

В мгновение ока тишина взорвалась: все заговорили так оживленно, словно специально собрались здесь, чтобы обсудить известие о смерти Шрайтера и послушать, что скажет Хайнике. Гул нарастал. Люди почему-то старались протиснуться вперед. Они плотно окружили импровизированную трибуну, на которой стояли Хайнике с Раубольдом.

— Мы всегда выступали и выступаем за здравый смысл! — кричал Хайнике со своей трибуны. — Не было никакого смысла убивать человека, который ничего плохого не сделал! Я уверен, что это сделали не вы! — Проговорив это, Хайнике слез с трибуны и пошел по узкому коридору расступившихся перед ним людей. Все пропускали его молча. Этот человек сказал им правду прямо в глаза, и они поняли его. Видя Хайнике рядом, никто уже не сомневался в искренности его слов.

Митинг, которым никто не руководил, закончился.

Георг свернул на центральную улицу и пошел в сторону верхней части города. Ему хотелось быстрее добраться до своей комнаты, увидеть доктора Феллера. Еще ему хотелось, чтобы поскорее вернулся Ентц и рассказал ему о том, как они будут жить в недалеком будущем, когда антифашистские силы начнут управлять всей страной.

Люди, собравшиеся на площади, расходились медленно. Все говорили о Хайнике, и, не будь он коммунистом, он тотчас же был бы возведен в ранг героя.

И в этот момент над площадью прозвучали выстрелы. Пули просвистели где-то вверху. Автоматные очереди сбивали штукатурку со стен домов.

27

Унтер-офицер Альфонс Херфурт сидел в кабинете бургомистра. Вид у него был усталый, хотя всю ночь он спал спокойно. Во рту чувствовался какой-то неприятный привкус, и время от времени унтер-офицер громко икал.

Он услышал автоматные очереди и живо представил себе, как при звуке выстрелов люди начали шарахаться из стороны в сторону, как они кричали, боясь, что живыми не уйдут отсюда. Откуда им было знать, что он приказал своим солдатам стрелять в воздух.

Унтер порой и сам не знал, чего именно он хочет. Иногда он чувствовал, что поступает вопреки здравому смыслу. Умнее всего было бы сбросить военную форму и скрыться, но он не делал этого.

Ратушу он захватил со своими солдатами, не встретив ни малейшего сопротивления. Единственным человеком, который никак не хотел пускать их в кабинет бургомистра, оказалась женщина-секретарша. Ее пришлось просто вывести из здания.

Сейчас, слушая беспорядочную стрельбу на площади, он вдруг пожалел, что не участвует в этом. Еще ему очень хотелось увидеть Лиссу. Как он к ней подойдет, он пока не знал.

От нечего делать он включил радио. Послышались звуки музыки. Унтер привык к тому, что его желания выполняются: когда хотелось музыки, он приказывал своим солдатам запевать песенку «Я знаю девушку с черными глазами и пунцовым ртом…». Сейчас ему хотелось, чтобы голос из радиоприемника посоветовал, что делать дальше.

Херфурт не любил неопределенности, но сейчас находился именно в таком состоянии.

Он был удивлен тем, что русские не заняли Вальденберга. Гитлеровцы такой возможности не упустили бы. И он, Херфурт, тоже. Его солдаты не оставили бы камня на камне, если эти камни им не нужны.

Через полчаса унтер склонился над картой, планируя проведение своей операции. Он понимал, что для более громкого дела ему необходимо иметь союзников. А нельзя ли найти их в самом городе, который ему захотелось захватить? Мысли о Лиссе отошли на задний план. Ратушу они заняли безо всяких трудностей. Теперь нужно найти добровольцев, которые сделают все, что он прикажет. А прикажет он своим солдатам привести к нему бургомистра, ландрата и красного главаря. И когда они окажутся перед ним, он скажет им: «За трусость приговариваю вас к смертной казни!» Унтер не был уверен, что его слова одинаково испугают всех арестованных. Ландрат, разумеется, перепугается, возможно, даже бургомистр струхнет, но вот представитель красных — вряд ли.

Перед зданием ратуши послышался какой-то шум. Унтер высунулся из окошка. Четверо его солдат возвращались с площади, надрываясь от смеха. Рукава их френчей были закатаны по локоть, как будто солдаты находились не в родной Германии, а шли по просторам России в первое военное лето под торжественные звуки фанфар. А как они тогда пели: «Вперед! Вперед на восток, славная армия!..»

Все это потом не раз показывали в кинохронике.

Херфурт знал, что они разогнали толпу с площади стрельбой, быть может, не только в воздух, но все это его как-то не трогало.

28

Раубольд озабоченно ходил взад-вперед по комнате, припоминая, не забыл ли он дать какие-нибудь нужные распоряжения, чтобы нападение бандитов не застало их врасплох. Дом, в котором жил Хайнике, находился под охраной.

Раубольд выглянул в окно. Во дворе замка собралось уже довольно много рабочих. Разделившись на небольшие группы, они оживленно беседовали. Раубольд радовался, что они сконцентрировались все в одном месте.

Спустившись во двор, Раубольд услышал обрывки фраз:

— До сегодняшнего дня нам везло, но теперь…

— Ентц еще не вернулся…

— Если Хайнике умрет, я им отомщу…

— Да как ты это сделаешь, если тебя самого могут укокошить?

— Я на такое не пойду: у меня двое детей.

— Сегодня нам не везет, товарищи.

— Везет или не везет, а ратушу они захватили!

Заметив подошедшего к ним Раубольда, рабочие рассмеялись, а он так растерялся от этого смеха, что даже не знал, как перейти к делу, ставить ли им конкретные задания. Ему не удалось посоветоваться ни с Хайнике, ни с Ентцем, их спокойным и выдержанным бургомистром, который, возможно, подсказал бы и другой способ борьбы с бандитами.

— Ратушу окружили так, чтобы ни туда ни оттуда даже мышь не пробежала. Бандитов, которые там засели, нужно принудить к капитуляции, а когда мы их поймаем, то посадим в тюрьму. Если они окажут сопротивление, то мы просто подожжем их гнездо, пусть ратуша сгорит вместе с ними. Ратушу мы позже и новую можем построить.

В отряде рабочей охраны, состоявшей из семидесяти человек, было десять коммунистов и четыре социал-демократа. Остальные примкнули к восстанию сознательно, готовые на любые действия ради того, чтобы снять со своей души тяжесть двенадцатилетнего молчания и бездеятельности. Они были готовы жертвовать своей жизнью, уверенные в том, что оставшиеся в живых доведут начатое ими дело до конца.

— Строиться! — приказал Раубольд.

Отряд построился в походную колонну и через несколько минут вышел из замка по направлению к городу. Прошли мимо дома Хайнике, все окна в котором были закрыты.

Шли без песен и даже без разговоров. Многие думали о том, когда они вернутся к своим семьям.

29

Часовые, выставленные у дома Георга, никак не хотели пропускать доктора Феллера к больному, так как их никто не предупредил о приходе врача.

— У нас приказ никого в дом не пропускать. Никого, даже и вас, доктор! — твердили часовые.

— Да вы с ума сошли! — громко воскликнул доктор. — Больному необходима моя помощь. Вы даже представить себе не можете, насколько серьезно его состояние.

— Ему сейчас нужен только покой.

— В такие моменты, — не отступал доктор, — мы всегда были вместе, мы с ним даже подружились.

Однако часовые оставались непреклонными.

— В самые тяжелые часы он предпочитает быть один, — заметил часовой.

— Я всегда находился рядом, когда ему становилось плохо, — объяснял доктор, ругая себя за то, что он не привел сюда Раубольда или кого-нибудь, кто настоял бы на том, чтобы его пропустили к больному.

Часовые упрямо качали головами, но уже не со злостью и раздражением, а с сожалением и пониманием.

Они выполняли приказ, понимая всю его важность.

Однако через несколько минут их охватило сомнение в правильности таких действий. Один из часовых попросил доктора подождать и поднялся к Хайнике, чтобы спросить, не желает ли он увидеть своего друга доктора Феллера.

— Немедленно пришлите его ко мне! — попросил Георг.

Доктор вошел в комнату Хайнике и сел возле его кушетки. Вид больного ужаснул доктора. Георг очень изменился, силы оставили его. Говорил Георг тихо и медленно.

— Хорошо, что ты пришел, Феллер, — с трудом произнес он.

— Было бы гораздо лучше, если бы ты вовремя пришел ко мне в госпиталь, — озабоченно ответил доктор.

Хайнике махнул рукой.

Феллер промолчал, внимательно изучая больного взглядом.

— Я рад видеть тебя.

Феллер молча кивнул и, посидев еще несколько секунд, неожиданно встал, чтобы подойти к больному поближе.

— Садись, — остановил его Хайнике, — и расскажи мне лучше, что делается в городе. Много мы натворили ошибок? Митинг мы можем еще раз созвать, а вот человека, если он умрет, на этот митинг уже не пригласишь, верно?

Феллер коротко рассказал Георгу о том, что отряд Раубольда выступил на борьбу против бандитов, которые открыли огонь на площади. Сколько их и как они вооружены, пока еще неизвестно. Но нет никакого сомнения в том, что отряд Раубольда выгонит их из города. Если они не сдадутся, здание ратуши будет сожжено.

— Нужно сделать так, чтобы все известия об обстановке в городе в первую очередь поступали сюда, — сказал Георг. — А вас, доктор, я попрошу пока от меня никуда не отходить.

Посмотрев друг на друга, они грустно улыбнулись, понимая, что их дружба, возможно, — последнее, что осталось им.

— Скажи что-нибудь, Хайнике.

Георг покачал головой и долго молчал.

— Зачем рассказывать старые истории, которые давным-давно пережиты? — Голос его несколько окреп. Он устало закрыл глаза и начал тихо рассказывать что-то. Он говорил о несуществующем городе, жизнь в котором хороша и прекрасна. Он рассказывал о весне в этом городе будущего. В рассказе Георга мелькали реальные лица — Раубольд, Ентц, он, доктор Феллер. А доктор Феллер, слушая его, думал, что Георгу, видимо, уже не суждено дожить до следующей весны…

Доктору хотелось вскочить, выбежать на улицу и громко закричать: «Помогите мне, люди! Сделайте так, чтобы я мог вылечить его! Чтобы он остался в живых!»

— Товарищи во что бы то ни стало должны захватить здание ратуши, — сказал вдруг Георг, словно забыв о своем прекрасном несуществующем городе.

— Мне страшно, — заметил доктор.

Хайнике открыл глаза и, посмотрев на покрасневшее лицо доктора, неодобрительно покачал головой.

— Это безумие! — громко сказал доктор. — Из-за этой ратуши снова должны умирать люди.

— Это трудно, но необходимо сделать.

Георг встал, медленно подошел к окну. Он уже не чувствовал болей в ногах, и голова почему-то не кружилась. Правда, сильная усталость охватила его. Он смотрел в окно, за ним лежал город, который он так сильно любил.

30

Раубольд повел свой отряд через старый лес, который мыском почти вплотную подходил к зданию ратуши. Солнце с трудом пробивалось сквозь густую крону деревьев. Пахло свежей хвоей.

На полянке остановились отдохнуть, сели на траву. Закурили. Сигарет было мало, их пустили по кругу. Все смотрели на Раубольда, но он ничего не говорил. Неизвестность угнетала: что может произойти с ними в самые ближайшие часы?

Некоторые полагали, что без боя не обойдется, а следовательно, кто-нибудь из тех, с кем ты сейчас сидишь и куришь одну сигарету… Молча и медленно они пройдут после боя по городу, неся на самодельных носилках убитых и раненых. Думали они и о том, что их уже давно считали мертвыми, а они вот восстали и победили.

— Ну что же, пошли, товарищи! — сказал Раубольд.

Люди поднялись, взяли в руки оружие и двинулись в путь. Шли через лес, минуя дороги. Часто останавливались и прислушивались, но ничего подозрительного не было слышно.

Часть отряда перерезала дорогу, проходящую между ратушей и железнодорожной станцией, другая — дорогу, ведущую в горы. На проезжую часть дороги натаскали поваленных деревьев. Это были не ахти какие препятствия, но все же препятствия.

Однако сигнала для начала наступления на ратушу все не было.

Раубольд переходил от одной группы к другой. Рабочие задавали ему вопросы, он отвечал на них спокойно и деловито. Он понимал, что скоро ему придется отвечать за жизнь каждого человека.

Противника щадить он не будет, надо преподать ему достойный урок.

Штурмовая группа залегла на самой опушке леса перед зданием ратуши. Справа и слева от Раубольда лежали вооруженные рабочие.

— Мы их должны выкурить! Быстро ворвемся в здание — и все! Главаря банды я беру на себя, остальных вы сами перестреляете! — шепнул рабочим Раубольд.

Они отрицательно замотали головами, но Раубольда это не остановило.

— Вперед! — крикнул он и хотел вскочить, но рабочие силой удержали его.

Раубольд лег, уткнувшись лицом в руки. Он тяжело дышал и думал о том, что они, наверное, правы, ему не стоит рисковать собой, ведь он как-никак их руководитель, они это отлично понимают…

Спустя несколько минут он выстрелил вверх сигнальную ракету, которая как бы зависла в воздухе.

Тишина. В ратуше не распахнулось ни одно окно.

— Они, наверное, спят беспробудным сном, а о нас и думать не думают, — заметил Раубольд.

В этот момент дверь ратуши открылась, и вышел солдат. Он огляделся по сторонам. Неожиданно раздался выстрел, и солдат, громко вскрикнув, повалился на землю.

31

Через десять минут с ратушей было покончено. Ворвавшиеся в здание рабочие быстро обезоружили бандитов.

Херфурт стоял лицом к стене, подняв руки вверх. Никто не видел его лица, на котором застыла гримаса ужаса. Такого он не переживал еще ни разу за всю свою жизнь. Рядом с ним, безоружные и беспомощные, стояли с поднятыми руками его солдаты.

Раубольд и двадцать вооруженных рабочих, пришедших с ним, показались Херфурту очень похожими на партизан, с которыми ему приходилось встречаться на Украине и в Польше: те охотились за ним, но поймать так и не смогли.

Солдаты Херфурта при первом требовании сложить оружие охотно бросили его, кто-то даже облегченно выругался. Оставшись без оружия, некоторые из них даже попробовали улыбаться, что, однако, с первого раза им не очень удалось. Другие старались перехватить взгляды рабочих.

«Я погорел, — думал в это время унтер. — Лисса предала меня, ведь только она знала о моих намерениях. Она не хотела меня, но не хотела и жирного Готенбодта. Уж такой непостоянный народ эти женщины! Я думал, что она, как побитая собачонка, побежит за своим хозяином, но ошибся. Сначала она подвела под монастырь своего мужа, а теперь — меня. С ней нельзя было выиграть ни одного дела, она была хороша лишь на один момент, да и то для госпитальной койки».

Унтер заскрипел зубами в бессильной ярости. «Они поймали меня в эту проклятую западню, но, может, они не решатся расстрелять немецкого унтер-офицера», — подумал он.

Раубольд прошелся по всем комнатам ратуши, но особого беспорядка не обнаружил: только в нескольких комнатах были выбиты оконные стекла. Чего же хотели эти бандиты? Свергнуть их порядки? Видимо, только это! Раубольд рассмеялся.

Он вышел во двор, куда уже вывели унтера с поднятыми руками.

Раубольд остановился возле унтера.

— Больше в здании никого нет, — заговорил унтер. — Разрешите мне опустить руки, чтобы мы могли разговаривать, как люди.

— Крутом! — приказал Раубольд. — Что вам здесь нужно было?

— Наше место там, где еще не закончилась война. Где стреляют, там и мы, — продолжал унтер уже более бодрым голосом.

Раубольд посмотрел на опушку леса, где его люди копали две могилы.

— Вас зароют там же, где будут погребены и ваши жертвы, — тихо, словно для себя, проговорил Раубольд и, повернувшись к унтеру, громко сказал: — У них есть дети. Их приведут сюда, а вы перед ними признаетесь в своей вине, признаетесь, что убили их только за то, что они хотели мира для себя и для всего города!

Унтер молчал.

Раубольд подошел к убитым и, сняв фуражку, немного, постоял над ними.

Мимо него рабочие из отряда охраны несли камни для того, чтобы сложить небольшую пирамиду на могиле убитых.

— Со временем мы воздвигнем им монумент, на котором золотом высечем их имена и дату их гибели, — сказал Раубольд.

Убитых похоронили скромно, без слез и речей.

Арестованных гитлеровцев Раубольд приказал отвести в тюрьму и посадить в камеры.

Сам он собрался ехать к Хайнике, чтобы доложить о победе и убедить больного, что настало время подумать о его настоящем лечении и позаботиться о питании для жителей города.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

1

Это утро началось несколько необычно: никто не поднялся на колокольню собора и не ударил в колокола, чтобы пробудить жителей города от воскресного сна. Казалось, никто не был заинтересован и в том, чтобы они вышли на улицу.

Прихожане не знали, вернулся ли патер Пляйш к своей пастве.

По городу давно ходили слухи, что населению независимо от занимаемой должности будут розданы мясные консервы. На спортивной площадке неподалеку от ратуши стояли охраняемые вооруженными рабочими военные грузовики, которые бургомистр принял под расписку. Рабочие, охранявшие грузовики, прекрасно знали, что они стерегут огромное богатство.

Многие из них не могли взять в толк, как это, охраняя продовольствие, они сами сидят голодные. Не умнее ли раскрыть один ящик да подкрепиться хоть немного?

— Ни в коем случае! — испуганно шептали одни.

— Это было бы предательством по отношению к товарищам! — громко говорили другие.

— А кто такое предлагает?

— Не я, конечно. Мне такое и в голову не могло прийти. То, что я надумал, и в голову никому не придет.

— Ого-го!

— Можете смеяться сколько хотите, но о жратве я и не думал.

— А почему?

— Лучше сутки напролет слушать урчание пустого желудка, чем укоры совести хоть минуту.

Никто из горожан не решался подойти близко к спортивной площадке, боясь, что охрана задержит их или, еще хуже, откроет по ним огонь.

Ентц приказал кому-то из товарищей пойти по домам. Стуча в двери, посланные громко кричали:

— Приходите на спортплощадку, там раздают продовольствие! Скажите об этом своим соседям!

Вскоре на спортплощадке появились первые жители. Одни пришли с сумками, другие — с ведрами. Шли довольно робко, так как известие о раздаче продовольствия почему-то не было передано по радио, как обычно передаются чрезвычайные сообщения.

Одни думали, что это всего лишь слухи, другие принимали это за злую шутку.

Двое мужчин прикатили ручную тележку. Они видели, как рабочие из охраны пронесли в ратушу ящик с консервами, и теперь недовольно ворчали:

— Уже целую неделю мы не ели нормальной пищи, все траву да траву! Мы же голодаем! А те, кто сидят в ратуше, жрут консервы! Вот тебе и равенство! Обман это, и только! Раздавайте, что там у вас есть! Не ждать же нам до тех пор, пока мы все не свалимся от голода?!

— Если вы немедленно не замолчите, мы с вами поговорим по-своему! — проворчал один из рабочих, показывая мужчинам здоровенный кулак.

— Выдайте нам в первую очередь! — не отступали голодные.

— Не забывайте о том, что вы люди, а не звери! — успокаивал их Хиндемит.

— Сами жрете мясо по ночам, чтобы никто не видел! Спасибо вам за заботу о нас! Плевать мы хотели на такую заботу! В первую очередь продовольствие должны получить голодающие!

Рабочие из охраны, сами еще ничего не получившие, готовы были наброситься на крикунов.

— Мы собственными глазами видели, как ящики с консервами понесли в ратушу! Обманщики вы все! — не успокаивались мужчины.

Охранники схватились было за карабины, дабы обуздать нахалов, но все же сдержались.

— Товарищи… — устало произнес Хиндемит, обращаясь к своим, — перестаньте!

— Чтобы нас еще оскорбляли! — возмутились охранники.

— Люди наголодались, их нужно понять.

— А вы слышали, что они говорили?

— Не слушайте их!

К мужчинам с тележкой подошел Хиндемит и сказал:

— Поставьте свою тележку в сторону. Здесь она не понадобится. То, что вам выдадут на семью, вы унесете на руках и без тележки. На семью полагается одна банка.

— На одно лицо?

— На семью! Вы что, глухие?!

— Но ведь нас шестеро в семье!

— Радуйтесь, что хоть это получите.

Раздача консервов началась. Бывшие служащие из продовольственного отдела, без которых сейчас нельзя было обойтись, составляли списки. Они делали это медленно, так как вообще никогда не спешили. Свою работу они привыкли выполнять с чувством, толково, почти по-научному.

Вскоре вокруг спортивной площадки выстроилась длинная очередь, которая окружила несколькими кольцами машины с консервами.

Отдельные смельчаки предлагали, не дожидаясь, напасть на машины и самим разобрать консервы.

Через полчаса стало ясно, что раздача консервов не подготовлена и проходит явно хаотически. Но что-нибудь переделать было уже поздно. А чиновники, составляющие списки, ехидно посмеиваясь, явно не спешили. Кто-то из них предложил прекратить раздачу, а консервы разносить по квартирам, чтобы установить, есть ли кто в доме.

Ентц вообще был против всяких списков, зато Раубольд выступал за них.

— Пусть эти писаки из управления снабжения покажут, на что они способны, вернее, на что онине способны, пусть попытаются обмануть нас. То и другое для нас выгодно, — объяснял Раубольд Ентцу. — Тогда мы получим возможность взять их за шкирку и выбросить вон!

— И чего мы этим добьемся? Ничего! А что потеряем? Время! Мне это не нравится!

Хиндемит заметил, что одна женщина, получив консервы, снова встала в очередь, чтобы получить еще одну банку. Он начал стыдить женщину, но она упрямо молчала. Чиновники начали искать фамилию женщины в списках, но никак не могли найти ее. По всему чувствовалось, что тут дело нечисто.

Хиндемит попытался пристыдить женщину с помощью тех, кто стоял в очереди, но его, как ни странно, никто не поддержал, так как многие и сами были не прочь встать в очередь еще раз, чтобы получить лишнюю банку консервов.

Увидев такое, Хиндемит повернулся и пошел в ратушу.

— Первое — это совершить революционный переворот, второе — это захват власти, а в третью очередь необходимо завоевать доверие у населения, — сказал он Ентцу.

— А ты что, не пользуешься доверием?

— Многие люди не с нами: одни из них молчат, другие даже ругают нас. Как мы пойдем вперед, если с нами не хотят говорить?

— Нужно набраться терпения и ждать.

— Для чего?! — удивился Хиндемит.

— А ты с нацистами, окажись они на твоем месте, сразу же заговорил бы?

— Но ведь мы не такие!

— Многие из них имели с нацистами что-то общее. Так могут ли они сразу же воспылать к нам доверием? Не так быстро все это делается, дорогой Хиндемит! Нам необходимо набраться терпения. Предстоит очень тяжелая работа, очень…

Хиндемит сел, молча слушая шум, доносящийся со спортплощадки. Было удивительно, что люди еще не вооружились кольями, не напали на охрану машин и не растащили консервы. Такое вполне могло случиться, и тогда все демократические мероприятия, которые удалось провести коммунистам, пошли бы насмарку.

— Кто подгонит машины к месту раздачи продовольствия, если ты сидишь у меня в кабинете? — спросил Ентц.

— Не собираюсь этим заниматься. Я иду домой, — ответил Хиндемит.

— Хорошо, иди и как следует выспись. Мы найдем человека, который сможет сесть за баранку.

— Спать я не хочу, я просто пойду домой. Того, что сейчас тут у вас происходит, я не одобряю. Это уже не революция и не восстание, а междоусобица. Вы вызываете у людей ненависть, я не хочу в этом участвовать…

— Да ты с ума сошел, Хиндемит! — подскочил Ентц.

— Ты находишь?

— Ведь ты же наш товарищ!

Хиндемит покачал головой.

— Ты наш! Ты не можешь бросить все после того, что сделал: освобождены узники из концлагеря, арестованы заядлые нацисты, мы ездили к русским товарищам. Все, кто работали с нами, не имеют права сходить с нашего пути!

— Я могу это сделать, — сказал Хиндемит и, встав, решительно направился к двери.

Очутившись на улице, он понял, что сегодня для него не обычное воскресенье, когда можно надеть хороший костюм и пойти прогуляться по улицам или дома, у себя во дворе, порубить дровец, помня о том, что хоть сейчас и весна, но незаметно подкатит осень, а там и холодная зима.

На какое-то мгновение Хиндемиту захотелось вернуться к Ентцу и сказать, что он, быть может, еще будет с ними, если возникнет в нем надобность. Он готов помочь им, но только в том случае, если они не творят никаких беззаконий…

— Дружище, где ты бродишь? Мы тебя ждем! — набросились на Хиндемита товарищи, стоявшие возле грузовика.

— Гулял, мозги проветривал, — ответил он им.

2

В это время в концлагере «Красная мельница» формировалась колонна из недавних узников. На каких только языках тут не говорили! Недавние узники, готовые двинуться в путь, связывали свои пожитки.

Сразу после освобождения лагеря был выбран комитет для решения всех важных вопросов. Наметили идти в северном направлении, чтобы вступить в контакт с оккупационными войсками и властями и потребовать от них скорейшей отправки на родину.

Многие наивно полагали, что вечером того же дня поезд повезет их домой. Всем хотелось поскорее вырваться из этой проклятой страны и не только никогда в нее не возвращаться, но даже постараться насовсем вычеркнуть ее из памяти.

Лагерные ворота были широко распахнуты. Первая колонна покинула лагерь. Шли молча, но с высоко поднятыми головами, так, как уже давным-давно не ходили. Смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на то, что жители испуганно захлопывают окошки, еще издалека завидев их процессию. Не ответили они и на приветствия какого-то старика, сидящего на скамейке перед своим домом.

Очень скоро колонна распалась на несколько групп: пожилым было не под силу угнаться за молодыми. Миновали замок. Шли как тени. Уже не было сил смотреть вверх; некоторые, опустив голову, тяжело дышали.

В кабинет Раубольда вошли несколько товарищей, один из них спросил:

— Что все это значит? Эти колонны создают беспорядок в городе. Кто им разрешил уходить?

— Организованная колонна не может наделать в городе никакого беспорядка, — ответил Раубольд, желая успокоить товарищей.

— Если кто-нибудь помешает им, греха не оберешься. Они способны на все, — высказали опасения некоторые товарищи.

Раубольд молчал.

— А кто будет отвечать за безопасность бывших узников концлагеря? И за безопасность жителей города?

— За безопасность будем отвечать вместе: я и вы.

— А как это сделать?

— Каждый отвечает за тот участок, на котором работает.

— А кто даст гарантию, что бывшие узники концлагеря не тронут дома?

Раубольд вышел из себя и с силой стукнул кулаком по столу, однако этим он не только не убедил товарищей, а как бы расписался в собственной беспомощности.

— Узники — тоже люди, но они изголодались, долго не видели свободы, и потому кому-нибудь из них может прийти в голову идея пойти по домам, чтобы немного «пощипать» жителей. Как бы там ни было, мы идем домой, чтобы обезопасить своих родных от подобных выходок. Хорошо, если они не потеряют здравого смысла, а если потеряют…

— Ни один из вас не покинет своего места! — строго приказал Раубольд.

— Мы ведь не арестованные?!

— Нет, конечно, но вы назначены охранниками в тюрьму!

Охранники замолчали, решив, что их опасения действительно необоснованны.

Вскоре Раубольд покинул замок. Перед уходом он отдал часовому, стоявшему у входа, распоряжение:

— Из замка никого не выпускать! В том числе и наших товарищей! Будьте внимательны и бдительны!

Когда Раубольд приблизился к дому Георга, колонна узников концлагеря шла той же улицей. Раубольд не без труда пробился к дому. Бывшие узники о чем-то спросили его, но он не расслышал вопроса. Войдя в дом, Раубольд захлопнул дверь и прижался к ней спиной. Ему пришло в голову, что с бывшими узниками нужно было бы поговорить как с товарищами по классу. Но в дверь никто не постучал, и через несколько минут топот их шагов стал стихать вдали.

Часовые, которые охраняли дом Хайнике, подошли в коридоре к Раубольду, и один из них сказал:

— Мы не в силах охранять этот дом вдвоем, тем более не сможем оборонять его, если что-нибудь случится.

— Оборонять от кого?

— Ото всех.

Раубольд с трудом, как старик, поднялся на второй этаж. Войдя в комнату Георга, он устало опустился на стул, осмотрелся.

Георг сидел в своей инвалидной коляске.

— Мы еще слишком слабы для таких тяжелых дней, — начал Раубольд. — Мы не сможем защитить того, что захвачено нами. Не сможем, вопреки всем нашим стараниям. Мы слишком одиноки и живем как на острове, который заливает вода. Постепенно мы захлебнемся…

В комнате наступила тишина. Со стороны улицы ничего не было слышно.

— Ты просто устал, Раубольд, — медленно и тихо произнес Георг.

Раубольд пожал плечами.

— Но мы не можем позволить себе такой роскоши, — продолжал Хайнике. — Во всяком случае, ты не имеешь на это права.

Раубольд встал и сказал:

— Мне нужно идти. Я думал, ты сможешь объяснить мне, почему нам так трудно.

— Что случилось? — спросил Георг.

— Лагерь «Красная мельница» пуст. Освобожденные нами узники покинули его. Неужели ты не слышал? Они проходили мимо твоего дома. Они не выполнили нашей просьбы, прошли через город и скрылись в неизвестном направлении. Они забрали с собой и больных, и ослабевших. Все это может плохо кончиться. Мы им много наобещали: и транспорт, и продовольствие, и медикаменты. А доктор Феллер даже не побывал в лагере, чтобы осмотреть там больных, так ведь?

— А мы в состоянии выполнить все, что обещали им?

Георг подъехал в своей коляске к окну и посмотрел в него. Колонна узников уже скрылась вдали, но по улице еще шли несколько человек. Кто-то присел отдохнуть прямо на тротуар. Всего каких-нибудь два километра пути окончательно обессилили их, и они уже не могли идти дальше. К сидевшим подошел молодой человек и попробовал уговорить их встать и идти дальше, но ничего не добился.

Георгу тяжело было смотреть на эту картину. Ему захотелось спуститься вниз, открыть дверь и сказать: «Товарищи, заходите все ко мне в дом! Квартирка у меня небольшая, но места хватит для всех. В чугунке есть шесть картошек, съешьте их! Отдохнете немного и пойдете дальше!»

— Что с тобой? — спросил Георга Раубольд.

— Пусть наши товарищи помогут отставшим, ведь мы с ними братья по классу.

— У меня нет свободных людей.

— А ты сойди вниз, посмотри на этих несчастных, тогда и выскажешь свое мнение!

— Не тащить же мне их на себе?

— Но ты сойди и посмотри, до чего дошли эти люди! — настаивал Георг.

— Не я в этом виноват!

— Тогда почему же ты позволяешь себе так рассуждать?!

— Если наши товарищи покинут город хотя бы на один день, нацистские бандиты снова захватят власть в свои руки! Нет! Из города мои люди не уйдут!

— Тогда мы потерпим поражение, несмотря на нашу победу! — Георг скинул плед с ног и, вытянув ноги, встал. — Ну и дерьмо же ты! — гневно бросил он Раубольду. Губы у Георга стали бескровными, глаза расширились. Голова раскалывалась на части. Он сжал руками виски. Перед глазами пошли круги, на миг возникло лицо Раубольда. Георг почувствовал, что сейчас упадет, стиснул руками спинку коляски, но все-таки не удержался на ногах и упал, опрокинув коляску и стул.

Раубольд и часовые бросились к нему, подняли и осторожно перенесли на кушетку.

Через несколько минут Георг пришел в сознание: узнав Раубольда, он насмешливо улыбнулся, но ничего не сказал.

— Следите за ним, как бы чего не случилось, — тихо прошептал Раубольд часовым. — Я сейчас приведу врача.

— Пока мы здесь, с ним ничего не случится.

Однако, как ни тихо говорил Раубольд, Георг слышал его слова и удивлялся, каким заботливым может быть этот с виду черствый и суровый человек.

3

Зигфрид Пляйш приказал звонарю ударить в колокола ровно в половине одиннадцатого, да так, как это раньше делали только в праздники. Священник решил все сделать так, чтобы его первое слово совпало с последним ударом колокола.

Отдав распоряжение звонить, священник направился в здание ландрата, чтобы сделать последнюю попытку поговорить с доктором Каддигом: кроме него, собственно, и говорить-то было не с кем. Доктор Рюссель бежал из города. С кем тогда еще говорить о новом порядке, который нужно установить? Он, Пляйш, позже мог бы бежать из города тайно или, наоборот, уйти, громко хлопнув дверью, выразив тем самым свой протест. Однако он не сделает ни того, ни другого, и даже сам не может объяснить почему.

В воскресенье все отделы ландрата были пусты, работал только доктор Вильямс Каддиг в своем кабинете.

Священнику пришлось немного подождать в приемной, так как Шарлотта не спешила докладывать о нем. Наконец она медленно отворила дверь кабинета ландрата, на миг застыла в неподвижности, словно раздумывая, сказать ей о священнике или нет, затем произнесла:

— Доктор, к вам пришел святой отец…

Пляйш не спеша вошел в кабинет и, сложив руки на животе, осмотрелся. В кабинете ландрата все осталось на старых местах. В окно были видны шиферные крыши домов, стоявших на противоположной стороне улицы. Ландрат, как всегда, был опрятно одет, на лице его застыло строгое, озабоченное выражение.

— Вы так переменились, господин Каддиг, — тихо вымолвил Пляйш.

Ландрат выразил свое удивление легким наклоном головы.

— Не могу понять, что, собственно, случилось? — продолжал патер.

— Возможно, я не совсем усвоил себе изменения, — ответил ландрат, — но в одном точно уверен: я начинаю жить.

— В один прекрасный день вы не сможете сесть в это кресло…

— Да, да, я это знаю, — перебил его доктор.

— И тем не менее…

— Да, да, и тем не менее…

— Побойтесь господа бога.

— Господин Пляйш, я попрошу вас…

— Вы испугались? А чего вы испугались? Раньше, насколько я помню, вы были не из пугливых. Очень жаль, что из вас сделали такого человека…

— Это уже не ваша вина, — сказал Каддиг.

— А чья же?

— Этого я не знаю. Я хотел бы побеседовать с человеком, который объяснил бы мне это. Я ищу такого человека и не нахожу.

— Что вы ищите, господин Каддиг?

Ландрат сделал непонятное движение руками.

— Я только что вернулся от американцев.

— С пустыми руками?

Священник усмехнулся. В этой усмешке было нечто такое, что полностью обезоруживало Каддига. С одной стороны, можно было подумать, что он много знает, но не раскрывает этого, а с другой — что он ничего не знает, но пришел сюда именно затем, чтобы кое-что узнать.

И священник и ландрат несколько секунд молча рассматривали друг друга.

Руки Каддига лежали на письменном столе. Ему хотелось поделать что-нибудь, например поиграть карандашом, но он почему-то не решался. Руки священника по-прежнему покоились на животе. Он стоял неподвижно, стараясь встретиться взглядом с ландратом, и никак не мог этого сделать.

— А сейчас вы пришли ко мне, чтобы рассказать об успехе своей поездки, не так ли? — спросил Каддиг.

Священник молчал минуту-другую, а потом сказал:

— Я за полную откровенность. Молчать мы можем долго, до бесконечности. А время настоятельно требует принятия мер, на которые не так-то легко пойти. Я, со своей стороны, готов нести посильную ношу. — Священник проговорил эти слова быстро, но так выразительно, что Каддиг заинтересовался и старался не пропустить ни одного его слова. — Американцы тянут время. Наши намерения их вполне устраивают, но они не хотели бы оказывать нам в настоящее время поддержки. Однако придет день, когда они перестанут оттягивать время. Следовательно, в настоящий момент мы одни. Мы должны на что-то решиться, чтобы лишить антифашистов власти. Поймите же наконец, что в качестве подарка мы власти никогда не получим. Необходимо что-то делать! Нельзя ждать! Или вы хотите, чтобы нас всех смяли? Сейчас все решает сила, грубая сила! Я полагаю, господин ландрат, что вы целиком и полностью на стороне уважаемых граждан нашего города?

— А кто, кроме вас, господин священник…

— На нас будет смотреть весь мир.

— И только поэтому я должен действовать? А в чем будет заключаться практическая польза?

— Все станет ясным в свое время.

— Через вас или через кого другого? — язвительно рассмеялся Каддиг.

Священник был удивлен: он впервые видел, чтобы ландрат смеялся.

— Кто вместе с вами действует в Вальденберге? — спросил Каддиг.

— Никто, пока я одинок, — ответил патер.

Наконец-то Каддиг схватил карандаш.

— Колокольный звон! Он разольется над городом ровно в половине одиннадцатого и возвестит всем верующим о том, что молчание нарушено!

— Служба?! — удивился доктор Каддиг. — Для чего?

— Божья служба. Моя проповедь будет направлена против насилия и незаконной власти, против хаоса и произвола.

— Кому вы прочтете эту проповедь, господин священник?

— Кому — это вопрос второй. Главное — против кого.

— Для меня самое главное — это жить.

— И это вы называете жизнью, Каддиг?

— Нет, конечно.

— Можете мне поверить… — начал священник, но Каддиг перебил его:

— Никто к вам в церковь не придет. На спортивной площадке раздают консервы, и люди все там. Антифашисты действуют, а не читают проповеди.

— Я и это учел, — сказал священник. — Если бы не это, я читал бы проповедь уже сейчас. Что в наше время значат какие-то два часа времени? Ничего.

— А что же требуется от меня? — полюбопытствовал Каддиг.

— Приостановите действие всех постановлений нового бургомистра, а уж я с церковной кафедры провозглашу их противозаконными. Используйте радио, чтобы оповестить об этом жителей, отпечатайте и распространите соответствующие листовки.

Каддиг встал и, выйдя из-за стола, подошел вплотную к Пляйшу.

— Я отстранен от должности, отец мой, — сказал он.

Улыбка священника застыла на губах. Он весь как-то засуетился, не сходя с места.

— И вы, отец мой, тоже ничто, — продолжал Каддиг. — Я ничто, вы ничто! Я-то это понял, вы же ничего не поняли или просто решили действовать вопреки здравому смыслу.

— Вы, господин ландрат…

— Я не ваш подчиненный! — громко произнес Каддиг.

— Доктор… — Голос отказал священнику.

— Я назначил бургомистром нашего города антифашиста вопреки своей воле. Отменить собственное распоряжение, тем более теперь, когда я не у дел? Возможно ли такое?

— Вас сбили с толку, Каддиг.

— Нет, нет! Я сразу вижу, что правильно, а что — нет. Единственное, чего я не могу себе представить, — это будущее.

— Вы меняете свои убеждения, как сорочки! Сейчас они стояли друг против друга уже как неприятели.

— Идите, господин священник, — тихо произнес доктор. — Я забуду об этом вашем визите.

Проводив священника взглядом, Каддиг сел за стол и, достав лист бумаги, начал писать Хайнике письмо. В нем он писал, что никогда не был ни фашистом, ни антифашистом, скорее всего, он был консерватором и либералом в одном лице. И хотя он уже не имеет возможности служить новому порядку, но он не считает его плохим и просит сделать так, чтобы в нем нашли свое отражение самые лучшие мечты человечества. Далее он сообщил Георгу, что с завтрашнего дня его место будет пустовать, так как он, собственно, прекрасно понимает, что давно уже сидит не на своем месте.

Запечатав письмо, Каддиг встал и провел пальцем по полированной крышке стола, словно прощаясь с ним.

4

А спустя часа полтора Пляйш сидел напротив бургомистра. Ентц был не в настроении, так как раздача консервов населению шла неорганизованно. Он сам собирался пойти туда, чтобы, если это возможно, навести хоть какой-нибудь порядок. Неожиданный приход священника, который мог пригодиться сегодня, завтра и в будущем, задержал его.

— Вы будете сегодня читать проповедь в церкви? — сразу же спросил его Ентц.

— А вы хотите запретить мне это?

— Нет.

— Дать указания?

— Пока нет. Я хотел бы дать вам совет: скажите людям, которые придут в церковь, правду. Они должны знать правду. Подумайте как следует над своей первой послевоенной проповедью. Поблагодарите людей, которые что-то сделали для того, чтобы эта война поскорее закончилась. Я жду от вас искренности.

— Я не нуждаюсь в вашем совете.

— Хорошо, тогда чего же вы хотите от меня?

Пляйш сделал вид, будто ему нелегко решиться произнести слова, с которыми он пришел к бургомистру.

— Мы с вами, так сказать, союзники, хотя и находимся на противоположных фронтах. Если мы не…

— Если что «не»?..

— Вы не хотите меня выслушать и понять?

Ентц не ответил. Он не совсем понимал, куда клонит священник.

— Ваши дни сочтены, а ваше имя войдет в историю города под названием «Пять дней бургомистра Ентца». Как вам уже известно, я только что вернулся от американцев и хочу передать вам от имени жителей города…

— От имени каких жителей? — вскочил Ентц.

— Не советую вам угрожать мне. Если я не выйду отсюда живой и невредимый, звонарь начнет звонить во все колокола, и тогда вы уже ничего не сможете сделать. Я спас эти колокола от переплавки на пушки и знаю, как сохранить их от вас.

— Чего вы добиваетесь?

— Здравого смысла.

— Антифашистская власть и является носителем здравого смысла.

Священник затряс головой.

— А что же тогда?

— Тоже мне здравый смысл! — усмехнулся священник.

— Ваши условия?

— Никаких.

— Ваши условия? — повысил голос Ентц.

Пляйш, словно защищаясь, поднял вверх руки и сказал:

— Демократия, и ничего иного! Никакой диктатуры! Никакого насилия! Уничтожить все оружие! Разоружить всех рабочих! Никаких нападений, никаких арестов…

Ентц нервно заходил по комнате. На миг он остановился у окна. Как он сожалел сейчас, что рядом с ним нет ни Раубольда, ни Хайнике! Разумеется, он не собирался потакать в чем-то этому обнаглевшему священнику, но и отталкивать его от себя Ентцу тоже не хотелось.

— Времени для раздумья у вас немного, — не успокаивался священник. — Вы должны сделать для себя соответствующие выводы, прежде чем сюда придут американские войска: или вы действуете заодно со мной, или вы выступаете против оккупационных властей.

— Сколько времени вы мне даете? — поинтересовался Ентц.

— Пять — десять минут, не больше.

— Мне нужно два дня. Через два дня вы, господин священник, убедитесь, что и для вас найдется место при установлении нового порядка. Подумайте об этом и переходите на нашу сторону. У вас будут все возможности для того, чтобы проповедовать жизнь в безопасности и благосостоянии. Мы хотим установить в городе порядок, который придется по душе вашим верующим. В конечной точке наши пути сходятся, хотите верьте, хотите нет.

— Мне жаль вас, — тихо произнес священник.

— Мои товарищи…

— Ведь вы же бургомистр!

— Да, это так!

Священник сделал несколько шагов к двери, остановился и сказал:

— Ровно в половине одиннадцатого зазвонят колокола. Люди достаточно страдали! Будет лучше, если вы объявите им, что ваши антифашисты передают всю власть в руки истинных демократов.

— А где находятся ваши демократы?

Священник не ответил.

— Вооруженные рабочие возьмут под свою охрану все органы власти, разумеется, если это понадобится!

Дойдя до двери, священник остановился.

— Господин Ентц, не забывайте, существует соглашение союзников о так называемой не занятой ими зоне, в которой запрещено кому бы то ни было иметь оружие!

— Даже в том случае, если нашему городу будет угрожать опасность насилия?

Пляйш ничего не ответил и, засмеявшись, вышел из кабинета, как человек, который выполнил до конца все, что ему поручили.

5

Голова колонны бывших узников концлагеря достигла нижнего города, когда в раздаче консервов населению был наведен относительный порядок.

Когда ушел священник, Ентц прошел на спортивную площадку и, отозвав в сторону двух рабочих из охраны, заговорил с ними.

— Есть ли необходимость составлять какие-то списки и делать в них отметки? — спросил он. — Как вы считаете?

Посовещавшись, решили, что, пожалуй, необходимости в списках нет.

Ентц решительно подошел к столу, за которым с важным видом восседали чиновники из бывшего управления продовольствия, и положил руку на списки с несколькими сотнями фамилий.

— Что-нибудь не так? — суетливо спросил один из чиновников.

— Вы все свободны! — ответил ему Ентц.

Чиновники, ничего не спрашивая, встали и отошли в сторону.

Ентц поднялся на стол и громко закричал:

— Слушайте все! — Дождавшись, пока стало тихо, он сказал: — Каждый из вас получит свои консервы! Если мы будем выдавать их по списку, это затянется надолго. Поэтому мы решили выдавать консервы по предъявлению продуктовой карточки.

Люди заволновались и организовали стройную очередь.

— Возьми печать и ставь ее на карточке каждого, кто получил консервы, — сказал Ентц одному из рабочих.

Очередь оживилась. Один рабочий выдавал консервы, другой ставил печать на карточку. Очередь начала быстро продвигаться.

Колонна узников из концлагеря все шла и шла, будто люди решили за один день добраться до цели своего перехода. Колонна растянулась в тоненькую ниточку, готовую вот-вот порваться сразу в нескольких местах. И все же, несмотря на усталость, люди старались как можно скорее вырваться из ненавистного города, который принес им столько несчастий.

Когда бывшие узники подошли к спортивной площадке, они увидели очередь за консервами и несколько военных грузовиков.

— А почему мы должны идти пешком, когда можно ехать? — предложил кто-то.

— Стой! Никакого самовольства!

Однако вопреки этому предупреждению несколько узников бросились к консервам.

— Что нужно этим иностранцам?! — закричал кто-то из немцев.

У стола для раздачи завязалась острая перепалка между польским переводчиком и рабочим, который выдавал консервы.

Поляк просил выдать консервы его людям, которые сильно ослаблены и хотят есть.

Рабочий ответил, что на этот счет никаких указаний он не получал и потому не имеет права самовольничать.

Переводчик взялся за край стола и перевернул его. Люди бросились к машинам. Кто-то стукнул чиновника палкой по голове, и он мешком свалился под грузовик.

Началась давка, в которой ничего нельзя было разобрать. Рабочие из охраны, держа оружие наготове, отошли в сторону.

Через несколько минут все смешалось. Каждый старался схватить побольше консервных банок, а те, кто уже взял консервы, со всех ног бежали прочь.

Тишина на спортивной площадке наступила только тогда, когда на машинах не осталось ни одной консервной банки.

6

Заслышав шум и крики, Раубольд со всех ног бросился бежать к спортивной площадке. Он понял: там происходит что-то ужасное.

Он подскочил к рабочему, лежащему на траве, на голове которого кровоточила большая рана. Оказалось, рабочий пытался разнять дерущихся, и его избили самого. В руках у рабочего был автомат, но он и не подумал пустить его в ход.

Раубольд хотел выхватить у него автомат, но рабочий не отдавал его и все твердил:

— Оружие не отдам! Оружие никому не отдам!

Но Раубольд, выхватив из его цепких рук автомат, выпустил в воздух несколько длинных очередей.

— Немедленно разойтись! Очистить спортплощадку! — гремел голос Раубольда. Он дал еще несколько очередей чуть повыше машин.

Жители города обратились в паническое бегство. И только бывшие узники концлагеря остались на площадке. Они кольцом окружили машины, как будто собираясь защищать их до конца.

Через несколько минут вокруг Раубольда собрались рабочие из охраны.

— Мы никого не трогали, но тут такое началось…

— Позже, не сейчас! — махнул рукой Раубольд.

Он подошел к группе узников: мужчины и женщины стояли молча, бросая на него суровые взгляды. Раубольд понял, что этого страшного инцидента могло не быть, если бы бывшие узники были вовремя обеспечены продуктами питания.

— Голод и ненависть обозлили нас, — произнес по-немецки кто-то из узников.

Раубольд кивнул, хотя он прекрасно понимал, что это еще не объяснение.

К нему подошли переводчики, обступили его полукругом.

— Вы можете двигаться дальше. Идите лучше в Бергштадт. Там вы встретите советских солдат, они помогут вам вернуться на родину.

Переводчик польской группы сказал:

— Мы требуем немедленно отправить нас… немедленно…

— Требовать можете, но не забывайте и о том, что нам сейчас тоже нелегко. Мы не в состоянии выполнить в данный момент все ваши требования и просьбы.

— Наше положение намного хуже вашего, — не отступался от своего переводчик.

— Продолжайте свой путь, — проговорил Раубольд тоном приказа. — Счастливого вам пути!

— А как же больные? Они не могут идти сами!

— Больных оставьте в городе. Мы о них сами позаботимся.

Переводчики коротко посоветовались, а затем начали строить свои группы. Ни один из больных не пожелал остаться в городе. Все встали в строй.

Тогда Раубольд подбежал к колонне.

— Стойте! Я дам вам два грузовика!

Через полчаса два грузовика стояли на дороге.

— В первую очередь посадите больных! — распорядился Раубольд. — Мы довезем вас до ближайшей советской воинской части! Правда, у нас нет на вас пропусков, но русские смогут вам помочь.

Одну машину должен был вести Хиндемит, другую — бывший полицейский, но, к счастью, узники не знали этого.

— Если я через два часа не вернусь обратно, считайте, что я поехал своим ходом в Польшу, Бельгию или Турцию. А может, я останусь с русскими, чтобы подвозить боеприпасы для Советской Армии! — выпалил с улыбкой Хиндемит. — И, повернувшись к другому шоферу, добавил: — Ты встал на путь исправления. Но учти, если ты заедешь в кювет, я из тебя сделаю отбивную котлету!

Обе машины тронулись в путь, а вслед за ними потянулась и пешая колонна.

Раубольд смотрел им вслед, пока они не исчезли.

7

Колокольный звон плыл над городом: отчетливо слышались удары большого колокола, ему вторили два малых.

Священник вышел из дому и, подняв голову к небу, подумал, что этот день он представлял себе не таким. Пляйш не чувствовал усталости. Он степенно прошел по улице. Навстречу ему попадались прихожане, которые по зову колокола спешили в церковь, удивляясь тому, что священник почему-то идет в противоположном направлении. Однако ни один из них не сомневался в том, что священник вернется в церковь, чтобы прочитать им проповедь.

Но он не вернулся. Чем дальше он удалялся от церкви, тем меньше прихожан попадалось ему на глаза. Зато многие жители, заслышав трезвон, открывали окна, и, высовываясь, смотрели почему-то в небо, словно искали там причину, вызвавшую трезвон.

«В соборе звонят, а священник как ни в чем не бывало прогуливается по улице! Что бы это могло значить?!» — недоумевали многие.

Вскоре священник подошел к дому Хайнике. Вошел в коридор, поднялся наверх. От ходьбы он вспотел, сердце бешено колотилось в груди.

Георг Хайнике сидел в своей коляске у окна. За столом пристроились часовые, видимо, рассказывали Георгу что-то смешное, так как все улыбались. Увидев на пороге священника, они замолчали.

Священник поздоровался со всеми кивком головы.

Увидев Пляйша, Георг на секунду растерялся, потом, взяв себя в руки, пригласил его:

— Садитесь, пожалуйста.

Часовые встали, один из них подал священнику стул.

— Я позову вас, если понадобитесь, — кивнул Георг рабочим.

Когда рабочие вышли, Георг первым нарушил молчание:

— Хорошо, что вы пришли ко мне. Очень хорошо! Нам дорог каждый человек, и вы в том числе! Спасибо вам за благовест нашей победы.

— Я пришел к вам не по этому поводу.

Георг повернул свою коляску спинкой к окну.

— Прежде чем прийти сюда, — продолжал священник, — я заходил к доктору Каддигу…

— Это мне известно. Я принял его отставку.

— А знаете, зачем я к нему приходил?

— Нет, пока не знаю.

Священник громко вздохнул и сказал:

— Этим звоном я восхваляю не вашу победу, а зову граждан к борьбе! — И он воздел руки к небу.

Георг до боли сжал подлокотники коляски. Ему хотелось вскочить на ноги, подбежать к священнику и, схватив его за плечи, затрясти, выкрикнув прямо в лицо, что они уже не нуждаются в колокольном звоне, который призывал бы жителей к борьбе. Не нуждаются, потому что, хотя их и причислили к мертвым, они одержали победу. И уже никакой трезвон не поможет черным силам реакции.

— Вы действительно победили, — тихо сказал Пляйш.

Георг встал.

Глядя на него, священник подумал, что жить этому человеку осталось немного, дня два или три, но и их достаточно для того, чтобы у него появился преемник. Если они хорошо и правильно начнут, то с этого дня начнется новое летосчисление, новая жизнь, которой ему, священнику, не суждено понять.

Георг закатил коляску в угол комнаты, и сделал он это с таким видом, будто она ему больше никогда не понадобится. Стоял он неустойчиво, чуть-чуть пошатываясь, и на всякий случай искал глазами опору. Не найдя ее, он сделал несколько шагов и не упал. Напротив, теперь он выглядел намного лучше, чем тогда, когда сидел в коляске.

— Чего вы хотите?

— Я был у американцев. Я надеялся, что они займут наш город. Но мой вояж закончился ничем. Идти с нацистами я не мог, а вместе с вами — не хочу. Поймите меня правильно, я вас уважаю… Для своих людей вы выглядите как святой…

— Ерунда, какая ерунда! — запротестовал Георг.

Пляйш поднял руку, давая этим понять, что он не закончил свою мысль.

— Да, как святой. Но ваше дело не для меня…

Георг подошел к священнику поближе, ему достаточно было протянуть руку, чтобы схватить его, но он чувствовал себя слишком слабым для этого. Руки Георга дрожали, а перед глазами снова поплыли разноцветные круги.

Голос священника доносился до него откуда-то издалека.

— Через несколько минут я покину этот город. Покину навсегда, а если и вернусь когда, так только при определенных условиях, спустя несколько месяцев, а может, даже лет. Теперь для меня в этом городе нет места. Вашего порядка я не признаю, вы не признаете моего. Я буду молиться, чтобы вашим страданиям поскорее пришел конец. Правда, не знаю, нужны ли вам мои молитвы.

Повернувшись кругом, священник вышел. У входной двери стояли часовые, он поклонился им и, не глядя по сторонам, быстро пошел по улице.

8

Георг стоял посреди комнаты. Он думал о том, что ему следовало бы как-то объяснить священнику сложившуюся ситуацию, а не отпускать его без ответа.

Подойдя к окну, он увидел, что на улице напротив его дома стоят двое неизвестных. Один из них был в куртке из искусственной кожи и с цветным шарфом на шее, другой — в черном выходном костюме. Мужчины остановились и начали о чем-то тихо разговаривать.

Георг оперся руками о подоконник, прислушался.

— Уж не в церковь ли направился, сосед? — спросил мужчина в черном костюме.

— Нет, не в церковь!

— Господин священник будет читать новую проповедь.

— Мне не нужны никакие проповеди!

Потом они заговорили тише. Георг никак не мог расслышать их слов. О чем они говорят? Он вдруг почувствовал резкую боль и закрыл глаза. Ему показалось, что он слышит топот. Настроение его сразу же улучшилось. Снова послышались голоса мужчин.

— Чем в церковь идти, лучше наколол бы дров! — Это сказал мужчина в куртке.

— Да я хотел, но…

— Какие могут быть «но»?

— Слышишь, кто-то идет?

— А, это товарищи!

Георг открыл глаза и увидел длинную колонну вооруженных рабочих, возглавляемую Раубольдом и Ентцем. Он тихо засмеялся и невольно подумал о том, что Пляйш, наверное, тоже слышит их топот, а может, и видит их.

Георга охватило страстное желание спуститься вниз и крепко обнять товарищей.

Он отвернулся от окна и пошел к двери. Не доходя до нее, он позвал часовых, но голос его был так слаб, что никто не услышал Георга. Подойдя к двери, он распахнул ее, переступил через порог и, сделав еще один шаг, упал, ничего не чувствуя…

9

Майским днем по улицам Вальденберга, географические координаты которого соответствовали 50 градусам 35 минутам северной широты и 12 градусам 46 минутам восточной долготы, восемь товарищей пронесли гроб Георга Хайнике.

За простым, ничем не украшенным гробом шли Раубольд и Ентц, за ними отряд вооруженных рабочих.

Гроб с телом опустили в могилу. Не было ни прощального салюта, ни криков боли, ни слез, никто не произносил речей…

Оглавление

СРЕДА

ЧЕТВЕРГ

ПЯТНИЦА

СУББОТА

ВОСКРЕСЕНЬЕ