Санатория – Евпатория [Тамара Шаркова] (fb2) читать онлайн

Тамара Шаркова Санатория — Евпатория

Если у людей моего возраста будут правнуки, то их детство придётся на середину 21 века. Наши с ними детские годы будет разделять столетие! И что же им расскажут о нас их родители — наши внуки. Что мы были милыми старичками и старушками? Ворчливыми… Добрыми… Или дряхлыми, но мудрыми, как Тортилла… Ужас!!! Если бы я была феей времени, я бы позволила взрослым консервировать себя в детском возрасте. Хотя бы ненадолго. И какое-то время они могли бы бегать, прыгать и играть со своими потомками в своём настоящем виде. Потому что очки с толстыми стёклами, палки и тёплые носки в летнюю жару — это тот ужасный грим, который накладывают на людей годы. А внутри они остаются мальчиками и девочками. Каждый из нас мог бы выбрать тот возраст, в котором он чувствовал себя самим собой. Кому-то было уютно в первом классе, кому-то — в выпускном, а мне, например, — в шестом и седьмом.

Первый раз я попала в детский лагерь санаторного типа, как бесплатное приложение к брату-отличнику. Брали только школьников. Потому мне велено было говорить всем, что я учусь в первом классе. Старшая сестра и брат сочинили для меня «легенду» и для верности таскали в школу: показывали парты и учили писать мелом на черной доске. Просто смешно! Я уже год занималась в музыкалке, дружила со второклассниками, писала прописными буквами и сама прочитала «Золотой ключик»! Какими бестолковыми становятся нормальные дети, когда взрослеют! Брату, который был старше меня ровно в два раза, полагалось за мной «присматривать». Как же! Сразу же по приезде он заболел дизентерией и провел положенное для отдыха время в изоляторе. Раза два, когда он выздоравливал, мне удалось переговорить с ним через щель в заборе и даже передать липкий комок конфет-подушечек, накопленных за несколько полдников. А он сунул мне в руку печенье. Был первый голодный послевоенный год. Каждый из нас, сохранивший редкое лакомство для другого, совершал маленький подвиг.

Брат покинул место своего заточения за день до отъезда.

— Никогда в жизни не поеду больше ни в какой лагерь, — сказал он с горечью. — Двоечников сюда нужно посылать!

В лагерь с тех пор он действительно никогда не ездил.

Меня же не остановил ни чай из солоноватой воды, ни несъедобное блюдо из морской капусты, ни то, что колтуны и насекомых из моих длинных волос мама вычёсывала частым гребнем не один день. Меня звало МОРЕ!

Рецепт от доктора Сливко

Когда мне исполнилось столько же лет, сколько было брату в лето нашей совместной поездки в Крым, я в очередной раз сама «заслужила» право провести целую смену в «Евпатории- санатории». В табеле у меня были пятёрки, а в выписке из лечебной карты соответствующий диагноз: хроническая ангина и что-то там про «шум в сердце».

«Полоскание горла морской водой и целительное плавание!» — огласил доктор Сливко свой вердикт. Я всегда видела его с кожаным ремнём на голове, к которому крепился рефлектор величиной с блюдце. В первом классе мне хотелось посмотреть, как он спит: снимает это блюдце и кладет на тумбочку или просто поворачивает его ребром. И ещё я собиралась выкрасть и забросить куда-нибудь подальше все его ужасные металлические палки с зеркальцами, которыми он лазил в рот несчастным больным детям.

«И ставил, и ставил им градусники…»

На сборный пункт в Киев приехали ребята из разных городов. В одну комнату собрали девочек, а в другую мальчишек. Родители остались на улице. Пока не пришли врач и медсестра, все толкались в четырёх стенах и искали знакомых по прошлым сменам. Медсестра принесла большую стеклянную банку с ватой на дне и ёжиком из градусников. Она была в белом халате, шапочке и круглых очках. Медсестра вынимала и встряхивала градусники и ставила их каждому подмышку. При этом она наклонялась, и очки, как лыжники с трамплина, съезжали на кончик её длинного носа. Она поправляла их тыльной стороной ладони. Сколько было детей — столько раз и поправляла.

Через минуту почти все, старались незаметно подсмотреть, не слишком ли резво поднимается вверх серебристый столбик. Одни со страхом, что не поедут в Крым, другие с надеждой, что отправятся домой.

Раз — теленок, два — козленок…-

В купе плацкартного вагона, рассчитанного на 6 взрослых, ехало 10 детей. На противоположные полки положили деревянные щиты, на них матрасы — и готова постель для четверых ребят. Девочки в одном вагоне, мальчики — в другом.

Ходить по вагону без крайней важности не разрешалось.

На завтрак и ужин раздавали бутерброды с сыром, на обед — хлеб с котлетами. Какао и чай наливали из большого чайника в казённые стаканы с подстаканниками, а воду — в собственные кружки и чашки.

Ехать предстояло двое суток.

Вначале царила кутерьма и было очень весело. Те, кто были знакомы, старались занять место в одном купе. Лучшие места, разумеется, были на верхних полках. Домашние дети из младших классов пугливо жались по углам.

Подростки 13–14 лет, закалённые опытом нескольких поездок, уверенно занимали купе, подальше от проводника, дежурного воспитателя и пионервожатого. Мне было 12, но я почему-то всегда попадала в старший отряд, и потому считалась среди них своей.

Наконец все устроили свои чемоданы на и под полки, улеглись головой к окнам и стало тихо. Иногда кто-то кричал: «С нашей стороны коровы!» «Гуси! Гуси! С нашей — гуси!»— откликались с боковых полок. Какое-то время все занимались подсчётом свиней, петухов, собак, телят, коз и прочей живности. Особым вниманием пользовались утки с утятами и наседки с цыплятами.

Когда надоедало смотреть в своё окно, переворачивались и смотрели в окно напротив. Изредка пробегала пионервожатая и пересчитывала девочек. Иногда на полках оказывалась лишняя голова или дополнительные пятки, потому что началось хождение «в гости к соседям». Вожатая Маша твердой рукой пресекала подобные вольности.

В ожидании обеда принялись за домашние припасы. Когда принесли котлеты, все уже объелись сладким, и половину из них унесли мальчишкам, как добавку.

«Тихий час»

Потом полагался тихий час. Всем было велено лечь пятками к проходу и спать. Старшие девочки в последних купе сразу же возмущенно зашумели, и напомнили вожатой, что спят не в «тихий», а в «мертвый час», и что она перепутала пионерский лагерь с детским садом.

Сошлись на том, что спать будет, кто хочет, а остальные не будут им мешать. Малыши и вправду заснули, а кто постарше принялись играть в «морской бой», «города» и «слова». Вскоре все линкоры и катера были потоплены, города на «К» закончились, а слово «коллективизация» сразу же расползлось муравьями по листку Ларисы Приходько на такое количество маленьких слов, что остальные потеряли к игре всякий интерес. Кто-то вынул из чемодана книжку, а в самом последнем купе достали карты и принялись играть в дурака, оставив одного дежурного на атасе*.

«Мы едем, едем, едем в далёкие края…»

К вечеру в вагоне стало ужасно жарко и душно, потому что окна открывать не разрешали. Опустили раму только рядом с купе проводников.

Считать коров всем надоело, хотелось пить, но вода была противно тёплой. Особенно неприятно было на долгих остановках. Выходить из вагона не разрешалось. Одна девочка заплакала. Её стали утешать, а она объяснила, что ей очень жалко своего хомяка, который живет у неё дома в большой стеклянной банке из-под соленых огурцов. И себя ей тоже жалко, потому что вагон напоминает эту самую банку.

Пришла вожатая Маша и сказала, что нечего хныкать, потому что пионеры должны быть всегда готовы стойко переносить трудности. И предложила всем вместе спеть какую-нибудь весёлую песню. Все сделали вид, что это к ним не относится. Тогда вожатая Маша сама стала петь «песенку весёлых друзей»:

Мы едем, едем едем в далёкие края

Хорошие соседи, счастливые друзья.

Нам весело живётся. Мы песенку поём,

А в песенке поётся, о том как мы живём»

Она думала, что все подхватят припев, и даже руками стала дирижировать. Но только совсем маленькая девочка, у которой одна косичка расплелась, а другая с бантом торчала, как половинка сушки, тоненьким голоском затянула:

«Крласота! Крласота» Мы везём с собой кота…»

Тогда Маша направилась к последнему купе и стала упрекать старших в том, что они не продолжают традиции пионеров-героев и не проявляют стойкости… Девочки посовещались и стали петь о героях-молодогвардейцах, которые сражались с фашистами:

«Это было в Краснодоне

В грозном зареве войны,

Комсомольское подполье

Поднялось за честь страны.

Кто там улицей крадётся,

кто в такую ночь не спит.

На ветру листовка вьётся

Биржа чёрная горит»

О том, кто там крался и не спал, мы так и не узнали, потому что на боковой полке проснулась одна девочка и громко сказала:

«Что вы орёте?! Когда на подводной лодке остаётся мало кислорода, капитан приказывает всем молчать, чтобы не задохнуться! А они орут!»

Тут поезд остановился, Маша пошла к проводнику спрашивать, когда мы поедем дальше, а девочки замолчали.

«И он увидел его бе-е-елые, бесцветные глаза…!

После ужина небо затянулось тучами, в вагоне стало темно. А это значило, что пришло время рассказывать страшные истории.

Каждый год в любой смене находятся искусные рассказчики жутких историй о привидениях, вампирах, отрезанных чёрных руках и оживающих скелетах. Но сейчас в вагоне таких не нашлось, и я поняла, что пришел мой звёздный час. Я была признанным мастером устного жанра, но рассказывала исключительно о приключениях отважных детей.

Так и случилось. За неимением сказителей о вампирах, дали слово мне.

В тот раз я вела рассказ от имени героя, который разоблачил фашистского шпиона. История эта была наполовину моя, а наполовину услышанная от любимой воспитательницы Евгении Михайловны, у которой, собственно, я и научилась говорить так, чтобы меня слушали. От первого лица, глядя в глаза слушателям (это, как она) и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями (это собственный стиль).

Итак! Краткое содержание.

Детский туберкулёзный санаторий не успели эвакуировать. Несколько ребят и спрятались в горах, а остальные дети погибли от рук фашистов. Командовал немцами штандартенфюрер Шранке. Это был страшный человек с бе-е-елыми бесцветными глазами, которые навсегда остались в памяти одного спасшегося мальчика Вадика.

Крым освободили, но война еще продолжается. Мальчик живёт в Севастополе, а его отец командует самым большим кораблём — линкором «Отважный». Из разговоров отца с друзьями Вадик узнаёт, что за этим линкором охотится фашистская подводная лодка. И в городе есть шпион, который даёт ей знать, когда корабль в порту.

Слушателей в наше и соседнее купе набирается так много, что полки вот-вот рухнут. Некстати объявляется дежурная воспитательница и заставляет всех занять свои места.

Отбой.

На какое-то время все затихают. Тускло горят лампочки в коридоре. Вожатая несколько раз проходит по вагону и, успокоенная, уходит к подруге, которая сопровождает мальчиков. Пожилая воспитательница укладывается спать.

Ещё минут пять ожидания, и все, кроме малышей, опять у последних купе. Три десятка фигур, закутанных в простыни. С двух сторон стоят на атасе проверенные девчонки.

Я продолжаю:

«Вадику очень нравится витрина нового магазина, в котором продают фрукты. Заведует магазином высокий грузин Сулико с чё-ё-ёрными, как уголь, глазами.

Мальчику он кого-то напоминает. Только кого, он никак не может вспомнить. Витрина в магазине необычная — это календарь из яблок, груш, винограда и всякого такого. Цифры в нём каждый день меняются.

Вадику особенно нравится, когда в узоре появляются разрезанные в виде цветка гранаты с рубиновыми зернами. Он всегда ими любуется, и неожиданно замечает совпадение: гранаты всегда выкладывают на витрине, когда в порт приходит «Отважный». Один раз…

— Атас! — шипит девочка у двери в туалет. И приведения с писком бросаются к своим полкам.

Выжидаем, когда вожатая уляжется спать, и собираемся опять, но уже в меньшем количестве.

Самое главное для меня до конца держать всех в напряжении. И я заставляю Вадика почаще вспоминать «бе-е-елые бесцветные глаза Шранке». То они снятся ему в страшном сне, то он рассказывает о них своим друзьям Лешке и Сёмке.

Приближается развязка.

«Вадик с трудом устроился на самой вершине камня. Недаром его звали «Зуб». Казалось, едва видный с берега, из воды торчит острый клык какого-то морского зверя. Вадик поспорил с ребятами, что доплывёт до него. И доплыл! Теперь он грелся на теплом камне и ждал, когда приятели приедут за ним на лодке. Лежа-лежал и задремал. Проснулся от какого-то скрежета. Посмотрел вниз. К камню причалила лодка, в которой сидел человек в капитанке…»

— Капитанка — это что!? — спросил кто-то.

— Кепка!

— Шапка!

— Фуражка, как у моряков! — зашипели вокруг. — Потом спросишь!

« К камню причалила лодка, в которой сидел человек в капитанке», — продолжаю я.

«Если спасатель с причала, то может уши надрать. Сюда плавать не разрешают» — подумал Вадик и прилип к камню.

Человек в это время разделся, и мальчик узнал в нём Сулико. Вадик хотел было окликнуть его, но тот вдруг занялся каким-то стра-а-нным делом. Стал прикреплять к скале что-то металлическое и блестящее, как зеркало. Потом, полюбовавшись на свою работу, разделся и стал купаться. Ну просто плавать туда-сюда, туда-сюда и даже нырнул пару раз.

Потом о вышел из воды и стал натягивать на себя рубашку.

Голова его запрокинулась, и Ва-адик у-у-видел бе-е-елые бесцветные глаза Шранке!!!»

— Ой, — запищала самая маленькая девочка, неизвестно как затесавшаяся в нашу компанию. Та, которая пела «Крласота! Крласота!» — Кончится хорошо?! Да?! Кончится хорошо?!

— Ш-ш-ш-ш-ш! — зашипели девочки, как много-много разозленных гусынь.

«Сердце у Вадика забилось сильно-сильно, и он даже испугался, что Шранке услышит его стук. Но шпион ни о чем не догадался. Он вынул из кармана брюк какой-то пузырёк, закапал глаза и они стали опять чёрными-чёрными».

Закончилось всё просто прекрасно. Шпиона поймали, Вадика пригласили на борт «Отважного», а мы улеглись спать каждый на своей полке. И только одна девочка спросила: «А как это краска закрасила только этот, ну… зрачок, а не весь глаз?» На неё зашикали со всех сторон: «Догадайся с трёх раз!» Но, похоже ни я, ни она так об этом и не догадались. А спросить у тех, кто шикал, было стыдно.

Любка Доренко и поросячья пижама

В день приезда нас всех повели в душ. После этого мы переоделись в одинаковую форму, а свои домашние вещи сложили в чемоданы и сдали их на склад. Каждый получил голубую «корейку» и что-то вроде шортиков из черного или темно синего сатина. Я не знаю, действительно ли корейские девочки носят рубашки с короткими рукавами и четырех угольным вырезом. Но мы знали, что в Корее идёт война с американцами, и то, что мы носили такую одежду, казалось мне знаком солидарности с беззащитными корейскими детьми.

Вечером или в непогоду в нашем старшем отряде полагалось надевать темные байковые шаровары и суконную курточку, скроенную, как морской бушлат. Такая же форма была и у мальчишек. Но этот народ жил в своих корпусах на противоположном конце территории. Мы встречались с ним только на пионерских линейках, спортивных состязаниях и в кино. Потому пусть сами рассказывают о себе. Я не собираюсь делать это за них

Ну, вот. Из-за длинных косичек я вышла из душа позже всех из своего отряда. Они уже побежали в корпус, а я безуспешно пыталась собрать в пучок спутанную гриву из мокрых волос.

В предбаннике, кроме меня, была ещё только одна девочка из другого отряда. Она стояла прислонившись к стене, закутанная в простыню. Девчонку по всем правилам военной тактики «взяли в клещи» три тётки: воспиталка, медсестра и кастелянша (так называют тех, кто раздаёт одежду). И все по очереди пытались всунуть ей в руки розовую пижаму.

Такие отвратительные пижамы носили девчонки в младших отрядах. Из-за этого их дразнили «Наф-Нуфами».

Девчонка в простыне была приблизительно моего возраста, и мне стало очень интересно узнать, чем же всё закончится. Я на её месте точно бы не оделась в эту поросячью форму.

— Лена Доренко, тебе нельзя охлаждаться. Простудишься, попадёшь в карантин! — наступала медсестра.

— Я — Люба.

— Хорошо! Люба!!! Только почему тогда во всех документах написано, что ты Лена?!!

— Люба!!!!!!!!!!

— Ладно-ладно! Люба! В анамнезе у тебя сложное невралгическое заболевание! Тебе категорически нельзя простужаться!

— Я во-от ЭТО не надену!!!

— Так и будешь ходит в простыне?!!

— Так и буду!!!

Тут воспитательница заметила меня, закричала дурным голосом «и ты ещё здесь!» и едва ли не вытолкнула меня за дверь.

Во второй раз я увидала эту Лену-Любу после обеда. Она, прихрамывая, шла за своим поросячьим отрядом. На ней был довольно унылый коричневый лыжный костюм, но из верхнего кармана кокетливо торчал уголок яркого клетчатого носового платка, а воротник сзади был элегантно приподнят.

Любка держала фасон.

Волчьи ягоды, фиолетовые языки и «швыдка Настя!»

Моё поколение — это мальчики и девочки, рождённые в войну или за год-два до неё. Среди них было много больных детей, по настоящему испытавших в войну голод и холод. В каникулы их лечили в санаториях и лагерях санаторного типа, таких как наш. Но далеко не всем удавалось в них попасть. Теперь я понимаю, что тем, кто побывал в Евпатории, здорово повезло. Но тогда нам казалось, что врачи просто из вредности не оставляют ребятам времени для «нормальной жизни».

Целый день медсестры металась от корпуса к корпусу, собирая детей «на грязи, ванны, УВЧ» и прочие инквизиторские забавы докторов. Даже купание в море! Даже оно проводилось по часам и считалось лечебной процедурой!

Был ещё «мёртвый час», который, разумеется, никто не соблюдал. Мы выставляли у дверей наблюдателей и занимались, чем хотели. Читали, дулись в «морской бой», менялись лентами для косичек и даже играли в камешки. Когда наблюдатель при виде вожатой или воспитателя шипел «Полундра!», все накрывались простынями с головой и затихали.

На личную жизнь отводилось пару часов вечернего времени. Самые большие девочки, для которых, кстати, устраивался не «мёртвый», а «тихий» час, проводили его, собираясь группками вдали от воспитателей и обмениваясь какими-то секретами. Несколько раз в районе их сосредоточения были замечены мальчишки.

Лично меня и моих ближайших подруг, Лину и Киру, мальчишки не интересовали. Нам хватало драк с ними в учебном году. Мы в свободное время делали набег на хоздвор, где росли две шелковицы. Одна — в центре его, а другая — у самого забора. По закону бутерброда, который падает маслом вниз, посередине двора дерево было с белыми плодами, а у забора — с красными! Каждый раз мы наедались ягод от пуза, и, конечно, на нас нападала «швыдка Настя». Ну, это, когда в туалет бегают в самое неурочное время. Туалет у нас был во дворе, и, с какой стороны к нему не подбирайся, взрослые тебя обязательно засекут.

Для того, чтобы во-время предотвращать будущие набеги на туалет, воспитатели, увидев Лину, Киру или меня, всякий раз говорили: «Покажи язык!». Дело в том, что от красной шелковицы он становился фиолетово-черным. Мы так привыкли к такому ритуалу, что высовывали язык при каждой встрече с воспитателями добровольно. Однажды мы дружно сделали это в присутствии санинспектора, который осматривал наш корпус. После этого нас засунули в игровую до ужина. А педагогический коллектив объяснялся с изумлённым дядечкой сам.

Шелковицу мы потребляли внутрь, а черные «волчьи ягоды» — наружно. Они тоже добывались на хоздворе. Научное название этих ягод было неизвестно. Но каждый знал, что они смертельно ядовиты, и проглотивший их погибал в страшных судорогах, завывая по волчьи! Соком этих ягод со всеми предосторожностями натирали кожаные тапочки-«балетки» и сандалии. Обувь после этого становилась блестящей, как лаковая. В ней не стыдно было ходить в клуб, где по субботам или воскресеньям показывали кино. «Алёша Птицын вырабатывает характер» — это для «Наф-Нуфов». А мне больше всего нравился фильм «Морской охотник»! Там была военная тайна, немецкая подводная лодка, отважные советские моряки и храбрая пионерка в красном галстуке, которая им помогала!

И в том, и в другом фильме главных героинь играла весёлая девчонка с кудрявыми волосами — Надя Румянцева. Мы были расстроены, когда узнали, что это не настоящая девочка, а настоящая актриса.

Антонио и Кармен

День в лагере начинался с пионерской линейки и подъёма флага. Все были в красных галстуках, а на призыв «Будьте готовы!» дружно кричали «Всегда готовы» и отдавали салют: поднимали на уровень плеча согнутую в локте правую руку. Предполагалось, что так мы клялись в верности вождям коммунистической партии. Вождей в это лето было несколько, потому что Сталин умер. А до этого вождём был он и ещё дедушка Ленин.

Линейка проходила под музыку. Возле флагштока сидел на складном стуле аккордионист и играл песню-марш «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», пионерский гимн «Взвейтесь кострами, синие ночи» и еще много другой бодрой музыки.

Кроме линейки, для тех, кому разрешалось врачами, каждое утро была общая физзарядка. Она тоже проходила под музыку. На зарядке, кроме физрука, часто рядом с Антонио стояла высокая черноволосая женщина в диковинных голубых шелковых брюках-клёш и с сигаретой в пальцах. Ярко-красные ногти — длиннее сигареты!

Антонио и дама, похожая на Кармен, были испанцами. Мы знали о детях, которых привезли в нашу страну, чтобы спасти от испанских фашистов. Но эта Кармен выглядела гораздо старше моей сестры, которой перед войной исполнилось десять лет.

Антонио все любили. Он был улыбчивым и добрым. Самых маленьких угощал барбарисками. Это такие длинные красные карамельки. Но Кармен часто кричала на него хриплым прокуренным голосом. Слов мы не понимали, но по выражению лица и интонации было ясно, что ничего приятного она ему не говорила. Я наблюдала за ней и не могла решить, у неё злой характер или она просто очень скучает по своей Испании. Потому что, когда на меня нападала тоска по дому, я тоже становилась невыносимой, и всё мне не нравилось.

С ребятами Кармен занималась самодеятельностью, разучивала танцы. Старшим девочкам нравилось. Ходила Кармен в блестящих золотистых туфлях без задников. Каблуки у них были такими высокими, а ноги у неё — длинными, что казалось брюки скрывают ходули. И мы всё ждали, когда она с них свалится. Но она так ни разу и не упала. Мы специально бегали в клуб подсматривать, как Кармен репетирует матросский танец «Яблочко» с мальчишками. Она показывала им всякие коленца, носилась, так, что шелк на брюках надувался парусом, и ничего. Кира, у которой постоянно спадали с ног застёгнутые сандалии с примятыми задниками, сказала: «Я думаю, у неё на ногах такие же длинные ногти, как на руках. Вот она ими и цепляется». Так и решили.

Яшка-грек и таинственная надпись

Ещё одним интересным человеком был Яша-грек. Мы часто видели его на хоздворе. Он перевозил в тележке уголь, рубил дрова, носил на кухню и в прачечную какие-то ящики и мешки. Чёрные всклоченные кудрявые волосы, старые вытертые штаны, тельняшка с разорванным воротом. Вылитый

Челкаш! ¹

Но характер другой. Ему что-то скажут, он кивнёт и пойдёт что-нибудь принесёт или унесёт. Мы даже думали, что он немой. Но потом слышим, он кому-нибудь скажет несколько слов. Но вот никогда не улыбался.

А на территории лагеря главная работа у Яши-грека была в водонапорной башне. Что он там делал, мы не знали. Башня казалась немного выше столовой и клуба, а в них было два этажа. Такой кирпичный цилиндр: наверху металлический бак с водой, а внизу — дверца на навесном замке. Без окон. Яша замок откроет, войдёт внутрь и исчезнет. Каждый раз по-разному: то на несколько минут, то, может, на полчаса или больше. Башня далеко от нашего корпуса стояла, не набегаешься туда. Рядом с ней находилась зелёная фанерная будка, на которой кто-то криво написал мелом «насосная». Туда от башни толстые трубы шли. Но нас она не интересовала.

Однажды наша воспитательница Евгения Михайловна рассказала о том, что во время войны, когда в Евпатории были немцы, партизаны повесили на башне красный флаг и что-то написали: «Победа будет за нами!», «Смерть немецким оккупантам!», что-то в таком роде. И мне ужасно захотелось залезть наверх и посмотреть, что там от этой надписи осталось, потому что вокруг выросли высокие акации, и снизу ничего нельзя было разглядеть.

И вот однажды, мы улучили момент, когда Яша-грек открывал заветную дверцу и подошли к нему. Лина, Кира и я. Мы протянули ему три шоколадные конфеты «Ласточка», и я сказала: «Здравствуйте, можно посмотреть, что там внутри?». Конфеты Яша не взял, но кивнул в сторону открытой двери, как бы приглашая нас войти внутрь. Потом он включил рубильник на щитке, зажглись лампочки-фонарики на стенах и оказалось, что башня внутри как-то гораздо выше и таинственней. Над нами нависало дно огромного бака с водой, от которого вниз спускалось несколько толстых труб, к которым в разных местах были приделаны маленькие штурвальчики-вентили. Наверх вели три вертикальные металлические лестницы, похожие на пожарные. Одна над другой. Они были прикреплены к стенам.

— Поднимемся? — спросила я девчонок.

— Ты с ума сошла? — ответила Кира. — Я на балкон ВТОРОГО этажа боюсь выходить! А тут их целых ТРИ будет!

— А у меня сегодня болит живот, — быстро сказала Лина и даже как-то немного согнулась. И они обе заторопились к выходу. А я осталась.

— Можно подняться? — обратилась я к Яше. Он подумал немного, а потом помог мне встать на нижнюю ступеньку, потому что она была на уровне моих колен. И мы стали карабкаться наверх. Я впереди, а он за мной, но так близко, что я боялась тапочками задеть его лицо.

На первой лестнице я чувствовала себя Робертом Грантом, который в фильме «Дети капитана Гранта» поднимался на мачту и пел песню про весёлый ветер.

На второй мне казалось, что я больше походила на Джека Хоккинса из картины «Остров сокровищ». Я имею в виду тот момент, когда он, спасаясь от пирата, устал лезть по вантам (веревочным лестницам) и думал о том, как бы ему не свалиться на палубу.

На третьей я была ученицей шестого класса, которая думала только о том, какая она дура и успеет ли Яша-грек схватить её за ногу, когда она полетит вниз.

Последняя лестница заканчивалась на узком огражденном карнизе вокруг бака. Добравшись до него, я опустилась на пол и какое-то время сидела, охватив руками поджатые коленки и тяжело дыша. Яша молча постоял рядом со мной, а потом по скобам поднялся на верх бака. Но мне уже было не до того, что он там делал. И всё-таки я довольно быстро пришла в себя и смогла обойти бак по карнизу. Он со всех сторон был измазан чёрной смолой, которая закрывала какие-то знаки или буквы, написанные белой краской. Приглядевшись, я разглядела два овала буквы «Ф», и палочку буквы «Р».

И мне тотчас же захотелось крикнуть Кире и Лире, что партизаны действительно написали здесь «Смерть фашистам!» А немцы потом эту надпись закрасили смолой.

На пути вниз мои руки превратились в макаронные изделия, и приходилось надеяться только на то, что Яша-грек удержится на лестнице, когда я свалюсь ему на плечи. Он спускался первым.

На земле у меня хватило сил проблеять Яше «Спасибо» и добраться до кустов, за которыми меня вывернуло на изнанку. После продолжительного отдыха, Лина и Кира дотащили меня до корпуса. По дороге я думала, что молодогвардейца Радика Юркина, который «в грозном зареве войны» водружал красное знамя на чёрной бирже, из меня бы точно не получилось.

Вопросы с ответами и без

Вечером я спросила Евгению Михайловну:

— Почему Яшу с хоздвора называют «Яша-грек», а не просто по имени? Никого же не зовут Коля-русский или Никита- украинец.

Воспитательница глубоко вздохнула и ответила:

— Наверное потому, что раньше у нас в Крыму было много греков и татар, а теперь может один только Яша и остался.

— А почему?

— Потому что их всех переселили в другие области.

— А почему и зачем?

— Боже мой, Тата, ты меня замучила своими вопросами? Когда-нибудь узнаем для чего и отчего, а теперь помолчи хоть пять минут!² (будут примечания)

Вечером пришла очередь Вити-вожатого:

— Для чего у нас водонапорная башня?

— Для того, чтобы равномерно распределять воду туда, где она требуется: в корпуса, прачечную, водолечебницу. В Евпатории мало пресной воды.

— А из чего она берётся, эта вода?

— Из земли, из глубокого колодца. В других местах из реки.

— А как она попадает так высоко в бак?

— Насосами! Ну, как шины накачивают велосипедные представляешь?

— Да.

— А это электрические насосы гонят наверх под давлением не воздух, а воду!

— А зачем на трубах такие приборчики, как у врачей на аппаратах, которыми измеряют давление крови?

— Ну, сама же ответила: давление показывают!

— А если…

— Всё! С меня хватит! В школе будешь спрашивать!

А Яшу-грека мы потом много раз встречали, здоровались и смотрели «особенным взглядом». А он кивал головой в ответ и смотрел на нас так, как будто ничего такого исключительного и не было. О нашем приключении мы никому не рассказали, хотя очень хотелось. Хватило ума понять, что для Яши это добром не кончится.

«Змея подколодная!»

У нас было две сменные воспитательницы. И одна, и другая, самая любимая Евгения Михайловна, внезапно заболели. Им на смену пришла Клавдия Петровна, которая никогда в нашем лагере не работала. Не худая и не толстая, не высокая и не низенькая, не блондинка, не брюнетка. Брови нарисованы, нос уточкой, губы полоской, и глаза-буравчики. Голос сладкий и тихий, но нет-нет и пробиваются в нём стальные нотки.

Наша компания вначале не обращала на неё никакого внимания. Но на третьем дежурстве стало ясно, что буйный отряд наш как-то присмирел. Мэрка Лифшиц, которая во время мёртвого часа менялась местами с Лесей из Черновиц, осталась на своей кровати. Мэрка дружила с Тиной-беленькой из другой палаты, но они были страшные болтушки, и их развели по разным комнатам. Мэрка не просто осталась с нами, она изменилась и стала вдруг ужасно молчаливой!

Потом мы заметили, как присмирела Вета. Она была старшей в отряде, и мы дружно выбрали её председателем Совета. У Веты и её подруги Таши Котовой были знакомые мальчишки в 7 корпусе. Ребята приходили, иногда, на нашу территорию, а Вета и Таша — к ним. Евгения Михайловна относилась к этому совершенно спокойно, просила только не опаздывать к ужину. А вожатый Витя, так тот часто проводил время в их компании. Но вообще по каким-то неписанным законам общение девочек и мальчиков вне спортивных соревнований и мероприятий самодеятельности считалось недопустимым.

Во всех случаях Клавдия Петровна вызывала девочек в воспитательскую и о чём-то с ними беседовала. Но ни Мэрка, ни Вета никому ничего об этом не рассказали. Всё это нас не очень тревожило. Нам было ни тепло, ни холодно. Но когда воспиталка побеседовала отдельно с Линой, и та не захотела нам ни о чем рассказывать, сразу стало горячо. Лина, кстати, перед этим перегрелась на солнце. Её тошнило, у неё болела голова, и она два дня не ходила на зарядку. Пряталась в кустах. А если бы не пряталась, то её бы не взяли на море.

Следующей по счёту была я. Клавдия уличила меня в том, что я таскаю за пазухой абрикосы с хоздвора. Вообще, самое интересное и полезное было именно там: шелковица, абрикосовые деревья, две свиньи и куры с целым выводком цыплят.

Так вот, эта Клавдия Петровна заметила своими маленькими глазками, что у меня странно оттопыривается рубашка, и я была изобличена. Она в начале мёртвого часа подняла меня с кровати и отвела в воспитательскую.

— Татьяна, — сказала она липким голосом. — И часто ты так делаешь? Другие воспитатели делали тебе замечания?

— Первый раз! — ответила я, прямо глядя в её глазки-буравчики.

— Ты знаешь, что немытые плоды могут вызвать дизентерию и другие инфекции не только у тебя, но и у других детей?

— Я собиралась их помыть!

— Я буду вынуждена доложить директору, что воспитатели в вашем отряде невнимательно относятся к своим обязанностям. А тебя придётся наказать, если ты не скажешь правду, часто ли приносишь девочкам зелёные абрикосы и знали ли об этом воспитатели.

— Они не зелёные! — ответила я, понимая, куда она клонит. — И при других воспитателях я такого не делала!

— А знаешь, — сказала вдруг Клавдия просто-таки задушевно. — Я ведь знаю твою маму, и когда мы приедем в Киев, мне неприятно будет рассказать ей, что твоё пребывание в лагере могло быть опасным для других детей.

— И что?! — дерзко ответила я, но в животе у меня похолодело.

— А вот ты подумай, что! Путёвку, во всяком случае, ты сюда больше не получишь.

На этом мы и расстались.

До конца «мёртвого часа» я, как дура, лежала, накрывшись с головой простыней и думала, действительно ли она знает мою маму! Но у меня, всё же хватило ума, не скрывать всё от Киры. И мы вместе принялись за Лину.

— Говори, чем она тебя пугала!

Лина почти сразу же всё выложила, потому что устала молчать.

— Она сказала, что в кустах прячутся те, кому есть от кого и что скрывать. И что в 5 корпусе во время зарядки у одной девочки пропала шкатулка из ракушек.

И ещё спросила, часто ли я и другие девочки не ходят на зарядку и знают ли об этом другие воспитатели.

— А маму твою она тоже знает? — ехидно спросила Кира.

— Да-а-а! — протянула Лина и даже заплакала.

— И ты об этом молчала?! — безжалостно продолжила Кира. — Она же хочет, чтобы Евгения Михайловна от нас ушла, а сама собирается остаться!

И Кира решила пожертвовать собой.

В тот же день она влезла в нашу палату через окно именно тогда, когда там находилась Клавдия Петровна.

И в случае с Кирой история с мамой повторилась.

Тогда в ответ на заявление воспиталки Кира засмеялась и сказала:

— Вы говорите неправду и только пугаете детей! Вы наших мам не знаете, и мы расскажем директору, что вы обманщица.

Оказывается, Мэркиной маме она обещала рассказать, что её дочка «лазит в чужие кровати», а Светкиной — «о безнравственных отношениях с мальчиками».

К счастью, на следующий день возвратилась Евгения Михайловна, а Клавдию Петровну мы больше не видели. Наверное пугает детей в других лагерях.

— Кира! — спросила Светлана- наш председатель отряда. — Только ты ей сразу не поверила, а мы все сомневались. Почему?

— А помните, как она в первый день спросила: «Твоё полное имя Кирилла? Очень редкое имя». А я ответила: «Кира моё полное и неполное имя. Никакая я не Кирилла». Но я не сказала, что Кирой меня назвала мама в честь своей лучшей школьной подруги. Если эта Клавдия Петровна знала мою маму, то про Кириллу она бы не спрашивала. Змея подколодная!

А знаете, почему она не спросила Лину, как ЕЁ полное имя?

Потому что тогда многих девочек называли Сталина, СТА — ЛИНА.

«Чита»

К нам на пляж пришел спортивный такой дядечка и сказал, что хочет организовать в лагере секцию художественной гимнастики. Все сразу же захотели к нему записаться. Но он объяснил, что прежде должен проверить у нас гибкость и растяжку. Все стали по очереди делать мостик и садиться на шпагат. И далеко не у всех это получалось. Одна девочка начала делать мостик да так и плюхнулась на песок. И даже заплакала от боли. После этого некоторые отошли от дядечки в сторонку. Шпагат вообще ни у кого не получался, а на тех, кто, вроде меня, делал полушпагат, тренер внимания не обращал. И только одна девчонка, Наташа, всё сделала как надо: и мостик. и шпагат, и «жабку». Она была прямо, как гуттаперчивый мальчик из рассказа Григоровича.

Её и еще одну девочку, которая сделала мостик и почти села на шпагат в эту секцию и записали. А Наташку все стали звать «Читой», как обезьяну из фильма о Тарзане. Вначале из зависти, но она не сердилась. Потом зависть прошла, а прозвище осталось. Она была девочкой легкомысленной, часто ссорилась по пустякам, но вообще была доброй и не жадной. Легко раздаривала девочкам свои атласные ленты, которые мы все накручивали мокрыми на круглые спинки кроватей, чтобы разгладить.

Через несколько лет Наташа стала кандидатом в мастера спорта.

К морю и обратно!

После завтрака все, кому разрешили врачи, шли на море. Дорога на пляж казалась всем короткой, а обратный путь ужасно длинным. Туда шли колонной, как солдаты, вернее моряки, и даже пели песни. Вожатым хотелось, чтобы мы пели про «Орлёнка», который погиб в неполных шестнадцать лет, но мы чаще орали: «Крутится, вертится шар голубой!

Крутится вертится над головой!

Крутится, вертится хочет украсть,

Кавалер барышню хочет украсть!» и дальше до конца.

Дорога был проселочной, просто прибитый машинами и ногами песок. По сторонам — пустырь, заросший колючками и редкими кустами серебристых диких олив. На ногах у нас были балетки или сандалии, на шее — полотенце, на голове панамы.

Пляж был у нашего лагеря отдельный. На нём крытые тенты. Полагалось в их тени остывать после дороги и только потом купаться. Но вожатым трудно было с нами справиться, и мы старались добежать до воды сразу после того, как сбрасывали верхнюю одежду.

Евпаторийский залив очень мелкий, и нужно было очень долго идти, пока даже детям вода не достигала по грудь. Выходили на берег ещё дольше, пытаясь плыть не к берегу, а вдоль него. Вожатые бегали как загонщики, вытесняя нас из воды. Грузные воспитательницы этим не занимались, а поджарые юноши и девушки комсомольского возраста с удовольствием демонстрировали свою власть над мелким пионерским народом.

Потом все сохли и загорали. Мелкота по правилам: «Повернулись на левый бок, повернулись на правый…»

В обратную дорогу собирались долго, лениво натягивая на себя измятые корейки. Обувь никто не надевал, все вяло перебирали по пыльной дороге босыми ногами. У себя в корпусе наливали воду в большие цинковые тазы и мыли в них сразу по четыре конечности: четыре правых — четыре левых.

Однажды вожатая Маша увидела Мэру, стоящую в очереди у таза с припудренными дорожной пылью ступнями, и громко сказала: «Какие красивые ноги! Как у римских статуй!» Мы все посмотрели на Мэрку, но ничего такого особенного не увидели. Ноги как ноги, просто ещё не мытые.

«Свободу неграм!»

В конце смены обычно бывал смотр самодеятельности. Мальчишки танцевали «Яблочко», девочки вели хороводы, хор пел, чтецы читали стихи и отрывки из прозы. А наш вожатый Витя решил поставить инсценировку по собственному сценарию. Против Ку-Клус-Клана. Было лето 53 года, и о неграх Америки мы, в основном, знали по «Хижине дяди Тома». Витя был начитанней нас, потому что в книге Бичер-Сноу об этой организации не упоминалось. В инсценировке предполагалось совместное участие нашего отряда и мальчишек, что приветствовалось педагогическим коллективом. Мальчишки в данной пьесе должны были изображать бесчеловечную организацию работорговцев, я — негритёнка Джима, а Тина-беленькая златокудрую ангелоподобную девочку, которая его прятала и читала нравоучения Ку-Клус-Клановским бандитам.

Мальчишкам выдали в прачечной старые наволочки и простыни, меня измазали древесным углём, а Тине завили волосы на бигуди вожатой Маши.

Сценическое действие проходило на спортивной площадке, окруженной лавками. Сперва установили палатку. В палатке — кровать, увитую нашими атласными лентами, на которую уложили Тину в нарядном платье и локонах. Возле кровати установили шкафчик для одежды, где я должна была прятаться. Зрителей попросили временно не смотреть в сторону декораций.

Итак, в коричневом лыжном костюме и кепке режиссера-постановщика я появилась из-за скамеек и начала бегать по площадке, преследуемая бандой в простынях и наволочках. Предполагалось сделать не менее 3-х кругов. Меня, собственно, и выбрали на эту роль, потому что я бегала быстрее всех Это подтверждал мой взрослый значок ГТО 1 ступени (не путать с детским БГТО!) Итак, я мчалась, как ветер, мальчишки стреляли пистонами из игрушечных револьверов и дико орали. Толпа улюлюкала и, казалось, вовсе мне не сочувствовала. А ведь мне приходилось туго, потому что работорговцы в поддавки не играли и чуть меня не сцапали.

Когда я добежала до палатки, Витя подал сигнал и её убрали. Ку-Клус-Клан тоже временно удалился. Тина проснулась и при виде меня чуть не упала в обморок уже не только по сценарию. Она говорила потом, что у меня был безумный вид: уголь от пота окрасил моё лицо пятнами, кепка съехала на затылок, а из под неё, космами выбивались волосы. Ну, просто ожившее огородное чучело. Но, когда я брякнулась на колени и стала умолять её спасти меня, Тина взяла себя в руки и открыла дверцу шкафа. От избытка чувств я бросилась в него вовсе не так осторожно, как на репетиции, когда мне не пришлось сдавать бег на дистанцию 3 по 200 метров. Если бы не режиссер, он же постановщик, сценарист и дублёр Витя, стоявший за шкафом, драма превратилась бы для зрителей в комедию положений, а для меня — в эпилог на койке медпункта. Впрочем мне вполне хватило сидения в узком ящике в течение четверти часа, пока златокудрая Тина-Ева читала работорговцам, с которых постоянно сползали простыни, лекцию о том, как надо любить угнетённых негров.

Наконец меня выпустили из шкафа, все актёры и Витя взялись за руки и дружно поклонились, а зрители наградили нас аплодисментами.

Через два часа после отбоя, когда уснула златокудрая Тина-Ева и пристыженные ею работорговцы, я всё еще размазывала по лицу древесный уголь, пытаясь смыть его водой с мылом. И если бы не сердобольная нянечка, которая достала где-то керосин, осталась бы я мулатом Джимом до конца смены.

Война закончилась! Салют наций!

Все мы знали о войне в Корее, о которой нам, к тому же постоянно напоминали наши одинаковые рубашки-корейки. И все мы, конечно, были против Америки, которая находилась «под пятой капитала». Совсем непонятно было, как и куда исчезли из неё все благородные люди: Смок и малыш, Сайрус Смит и Гедеон Спилет. В какого негодяя превратился юный Герберт на горе Пенкрофту?! И почему остался в Америке один «дядя Сэм»³, который разжигал войнумежду корейцами и грозил нам атомной бомбой.

— Не говори глупости, — сказала воспитательница Евгения Михайловна. — Не бывает хороших и плохих народов. Такими бывают отдельные люди. И в Америке столько же хороших людей, как и у нас.

— Даже сейчас?!

— А что сейчас?

— Ну, они же под пятой капитала?!

— Послушай, Куприн, Короленко, Гаршин, Чехов тоже жили под этой пятой, но не все же их герои отвратительные личности. И сами они тоже были достойными людьми.

— Тогда почему….

— Так, я тебе всё, что нужно сказала, а теперь иди на ужин.

27 июля 53 года мы играли на спортивной площадке в «круговой мяч».

— Ребята! — вдруг закричал вожатый Витя. — Война в Корее закончилась!

Вета спросила:

— А кто победил?

Витя задумался, а потом постарался сказать, как можно уверенней:

— Те корейцы, кто за нас.

Мы с гуттаперчивой Наташей в это время наклонились за упавшим мячом и так стукнулись лбами, что на них выросли шишки.

— Салют наций! — засмеялась Кира, а мы пошли в корпус прикладывать ко лбам мокрые полотенца.

Но мира в Корее до сих пор нет. Просто 60 лет перемирия. И в этот день с «победой» поздравляют и американских, и наших, и китайских военных ветеранов. Потому что все они тогда воевали: одни — вместе с северными корейцами, а другие — с южными. А мы не знали. И ничего хорошего от этой войны, похоже, не получилось. Во всяком случае для тех корейцев, о которых сказал Витя. Кто был «за нас». А шишки на наших с Наткой лбах быстро исчезли.

Дружба ведь бывает с первого взгляда

Ребята, которым не разрешали купаться в море, провожали наши колонны по-разному. Маленькие плакали и просились у воспитателей пойти вместе с нами, те, кто старше, при встрече отворачивались. Они-то уже знали, что всё равно не пойдёшь, проси не проси. Среди них я замечала Лену-Любу. Она не отворачивалась, и я просто-таки слышала, как она говорит про себя:

— На море я всё равно пойду, и не надо мне вашего разрешения.

Такое у неё было выражение лица.

Однажды я не выдержала, вышла из строя, спряталась за кустами, а потом подошла к ней. Дружба ведь тоже бывает с первого взгляда.

Пляжные забавы

Книги брать на пляж не разрешалось. Вожатые приносили мяч, но его на всех не хватало. Те, кто не играл в волейбол, делились на две приблизительно равновеликие группы. Одни азартно играли в камешки, другие выбирали из буро желтого Евпаторийского песка крошечные почти прозрачные ракушки, похожие на башенки. Не больше клеточки в тетради по арифметике! Какие-то девочки занимались и тем, и другим по очереди. К таким относилась Лина. Но были и азартные любители одного из этих занятий. Мы с Кирой всегда играли в камешки, а Мэра — собирала ракушки. Вечерами их нанизывали на нитку, и получались бусы. Это было очень нелегко, потому что часто хрупкие ракушки просто рассыпались в пальцах. Игла должна была быть очень тонкой, а пальцы ловкими. К концу смены все мерялись низками: у кого длиннее! Бусы считались замечательным подарком для мам, сестёр, тётушек и бабушек. Не знаю, впрочем, кто отваживался надевать такие ожерелья, разве что куклы младших сестёр! Но занятие это поглощало свободное время многих девчонок.

Ну, а такие как я, постоянно имели при себе 5 белых кремешков, которые могли удержаться в одной ладони. Играли на твёрдых поверхностях: полу, топчанах, широких ступеньках. Кисть левой руки с полусогнутыми пальцами устанавливалась в виде юрты. Указательный и большой пальцы раздвигались, изображая вход. Перед домиком-юртой рассыпались белые кремни. Правой рукой подбрасывался один из них, и, пока он был в воздухе, внутрь загонялись, как овечки, остальные. Сперва по одному, затем по два, потом три и один и, наконец, все четыре. Если всё получалось как надо, пальцы раздвигались так, что в домике появлялось четыре входа: по одному для каждого камешка. Если ты ошибался, то уступал место другому игроку, и всё начинал сначала.

К концу смены, когда домой хотелось больше, чем на море, некоторые из игроков, глядя на низки из ракушек, предавались раскаянию. Они жалели своих родственников, обделённых такими украшениями, и в кустах начиналась охота за большими белыми башенками. Эти ракушки были раза в четыре больше тех, что собирали на пляже, бусы из них выглядели как белый ошейник, но всё-таки они были материальным выражением любви к близким. И это утешало.

Было и ещё одно увлечение, которое охватывало всех без исключений: поиски красивых ракушек — «вееров» и «замочков». «Веера» (морские гребешки) могли быть величиной с мизинец и довольно яркими: оранжевыми или серыми с красными полосками. Маленькие блестящие «замочки» походили на лакированных черепашек из страны лилипутов.

Камешки, ракушки и готовые бусы носились в мешочках, сшитых из яркой материи и привезённых из дома. Только у очень немногих, кто приехал из больших городов, были маленькие детские сумочки, купленные в магазине. Предмет завистливых вздохов большинства. Я к ним не относилась. У меня, помимо мешочка, была чудная расписная жестяная коробочка из-под монпансье для пяти великолепных округлых кремней. А как они тарахтели! Лучше любого бубна!

У самого синего моря…

У Лены-Любы после травмы не разгибалась нога. То есть не выпрямлялась до конца. Немного. От палочки она отказалась также категорически, как и от поросячьей пижамы, и потому в столовую приходила позже всех. Иногда её поддерживала невысокая девочка в круглых очках. Сытина. Они с Любой жили в одном дворе. Сытина была очень терпеливым ребёнком, потому что Любка из-за своей беспомощности злилась на весь белый свет, а срывалась на ней. Я часто слышала: «Мы тащимся, как улитки! Так я и сама могу!» и тут же: «Я что, должна скакать за тобой, как кенгуру?!». В конце-концов я не выдержала и сердито сказала: «Лучше бы ты ходила с палкой!» Любка промолчала. Она ко мне хорошо относилась и не хотела ссориться. А мне сразу же стало её ужасно жалко. Она ведь за всю смену так и не побывала на море. Видела его только из окна автобуса, который возил ребят на лиман. Лиман — это мелкое и очень солёное озеро, на дне которого лежит толстый слой ила. Им обмазывали детей, у которых болели руки-ноги. Ил назывался лечебной грязью.

В общем, я придумала план, с которым Люба согласилась. В день, когда у неё утром не было лечебных процедур, я чуть отстала от колонны и, когда все повернули за угол, юркнула в кусты. Из территории лагеря мы с Любкой вышли не через главный ход, а через калитку. Это делало дорогу длиннее, но, разумеется, безопасней.

Большую часть пути мы прошагали обнявшись, а оставшуюся Люба проделала на моих плечах. Но потом, в её рассказах, вся дорога — это был мой подвиг Геракла. Может быть по дороге я и воображала себя не ученицей 6 класса, а, например, Храбрым Оленем — племянником Чингачгука. Но Буффало Биллом я безусловно не была. Во мне и Любке было одинаковое количество килограммов! И ростом мы были совершенно одинаковые! Так что протяженность моего «подвига» километрами не измерялась! Но Люба по дружбе всегда преувеличивала мои возможности и достоинства.

Пока воспитатели разбирались на пляже со мной и моими «безумными выходками», Любка в обнимку с Линой и Кирой бродила по воде вдоль берега. И море было ей по колено!

В лагерь Любу отвезли на машине какого-то дачника, а я возвращалась, как выразились мальчишки, зажатая «в коробочку» между воспиталкой и вожатой Машей.

Рассказ девушки с неправильной фамилией МаЛЛиНик

До того, как я познакомилась с Леной- Любой, я не очень задумывалась над тем, каково людям, которые не могут, как я, сколько угодно бегать, прыгать, лазить по деревьям и всё такое. А потом какое-то время только об этом и думала. Ну, если бы и я чего-то не могла, как бы я жила? И я всё чаще залезала на изгородь из ракушечника и смотрела на то, что происходило на соседнем пляже, где располагался санаторий для детей больных туберкулёзом. Там совсем рядом с берегом были построены крытые веранды, где стояли рядами кровати, а на них лежали больные ребята. Их туда привозили на колясках или приносили на руках. А потом я познакомилась с подругой Маши, которая приехала к ней в гости из Москвы. Она и наша вожатая вместе учились в Москве, в университете на Ленинских Горах. И эта подруга, когда узнала о нашем с Любой приключении, сказала мне:

— Я считаю, что ты поступила правильно. — и многозначительно посмотрела на Машу, которая так не думала. — Меня желание увидеть море поставило на ноги в прямом смысле этих слов.

Мы во время войны жили в Москве. Мама работала на заводе, я училась в школе, а папа воевал. Дом у нас был старый двухэтажный на восемь квартир. Отапливался дровами. Мама ночевала на заводе, потому что добираться домой, особенно зимой, у неё не хватало сил. Дорога в один конец занимала два часа, и половину пути нужно было идти пешком. Так что виделись мы с мамой только по выходным. Мне помогала старенькая соседка. Я отоваривала в магазине нам и ей хлебные карточки, а она варила для меня суп и кашу.

Военные зимы были очень морозными. Соседка говорила, что такие зимы были только в годы революции. В комнате было так холодно, что вода на подоконнике замерзала. Я часто болела. Всё время кашляла.

Осенью 44 года у меня нашли туберкулёз. Маме дали справку, что я тяжело больна. Она ушла с завода и нашла работу близко от дома. Я ещё совсем недавно так мечтала видеть её каждый день, а теперь у меня не хватало сил радоваться даже этому. В поликлинику мы ходили со стулом. Каждые двадцать шагов мама опускала его на тротуар, и я отдыхала. Школу я оставила, лежала дома в кровати и ждала, когда мама придёт с работы и накормит меня. Мне даже ложку трудно было держать. Ребята из класса приносили мне задания по всем предметам, но я не открывала учебников. А ведь все шесть лет до этого была круглой отличницей.

После Нового Года меня положили в больницу, и я узнала, что у меня та болезнь, от которой умерли два мои любимых писателя — Чехов и Гарин-Михайловский. Чахотка. Как ни странно, но после этого мне очень захотелось выздороветь. А может я просто впервые осознала, что могу умереть. И тут маме дали для меня путёвку в Крым в туберкулёзный санаторий.

Я сразу же представила себе картину Айвазовского, где на берегу бушующего моря стоял Пушкин. Вообще-то её рисовали два художника. Айвазовский писал море, а Репин — фигуру Пушкина. Эту картину нам показывала моя любимая учительница русского языка.

Дорога в Крым была очень тяжёлой. Но я готова была всё вытерпеть. Я убедила себя, что если увижу море, то сразу стану выздоравливать. Но не тут то было!

Я приехала такой слабой, что меня поместили в отдельную палату. О море и речи не было. В этой палате были ещё пустые койки, на которые через несколько дней положили двух девочек. Однажды я услышала, как одна нянечка сказала другой: «Эти через неделю уйдут». Я удивилась тогда, куда же мы можем уйти, если даже сидеть не можем? О плохом я не подумала. Но на следующее утро одна кровать опустела, и я стала догадываться, почему мы в отдельной палате. Всё внутри меня просто заледенело от страха. Кровать второй девочки стояла так, что я её не видела. Мне слышно было только, как она кашляет. Когда она затихала, у меня обрывалось всё внутри. Я думала, что если она «уйдёт», следующей буду я. Так прошло ещё несколько дней. А потом в одно, как оказалось действительно прекрасное утро, к нам пришёл настоящий Иван-царевич в белом халате. Это был преподаватель лечебной физкультуры очень похожий на артиста Столярова, который играл в кино сказочных героев. Он громко поздоровался и спросил:

— Зарядку делали?

Мне показалось это очень обидным, и я ответила за двоих:

— Вы разве не видите, что мы лежачие?!

— Если я лягу, — ответил он. — то я тоже буду лежачий. Положение лёжа от зарядки не освобождает. Так, поставили руки на локти и начали вращения кистями. И…и…раз!

Я не знаю, как это получилось, но вопреки своему желанию, я выполнила его команду. Теперь каждое утро он врывался в нашу палату и заставлял нас лёжа сгибать ноги и руки, переворачиваться с боку на бок, подтягивать подбородок к груди. Он шумно ругал и хвалил нас, как будто мы были обычными девочками. При нём мы не чувствовали себя больными. Я познакомилась со второй девочкой. Её звали Наташа. Она была младше меня на два класса. Мы стали разговаривать, обсуждать медсестёр и врачей и вместе ждать Сан Саныча. Через неделю он сказал:

— Хватит, належались! Завтра делаем зарядку сидя!

И, представь, мы сели. Не в подушках, а так, как делали это раньше. До болезни.

А потом он объявил:

— Того, кто спустит ноги на пол, сам отнесу к морю!

Я встала возле кровати первой. И Сан Саныч завернул меня в одеяло и понёс на море. На его пути встал чуть ли не весь медперсонал. Но мы прорвались! И я увидела море таким, какое оно на картине с Пушкиным. Не голубое, а почти чёрное. И только у берега волны были зелёными.

Наташа увидела море через три дня.

Врачи говорили, как нам повезло с новыми препаратами. А я думала, как же нам повезло с Сан Санычем!

В следующем году я догнала своих одноклассников. После экзаменов на школьной линейке отличникам вручали грамоты. А потом новый директор назвал несколько фамилий, среди которых была и моя и сказал:

— А эти девочки имеют по одной четвёрке. Им не хватило упорства и ответственности, чтобы стать отличниками. И я хотел бы, чтобы летом они об этом подумали.

Это было ужасно несправедливо, и у меня на глаза навернулись слёзы. А потом я подумала: «О чём это я?! Он ведь новенький. Он меня прошлогоднюю не знает. А сейчас я здорова, я такая как все! И все пятёрки теперь могут быть моими, если я захочу!» И я засмеялась. А директор заметил и сказал: «Вот видно из-за своей несерьёзности ты, МаЛЛиНик и не получила грамоту!»

У Машиной подруги была неправильная фамилия: «н» в суффиксе не удваивалось, а «л» в корне повторялось не по правилам. А потом я узнала. Что так звали изобретателя «греческого огня» в древние времена.

«Занятия музыкой»

Многие девочки, и я в том числе, занимались в музыкальной школе. Мы привезли с собой ноты, и нам разрешалось во время тихого часа заниматься в зале, где показывали кино и репетировали номера самодеятельности. Там на сцене стояло пианино «Красный октябрь». Я начала учиться в музыкалке в 6 лет, и теперь была в выпускном классе. Мне нравилось выступать на концертах, особенно в музыкальном училище. Но заниматься каждый день по два часа?! Разучивать этюды Черни в летние каникулы?! И всё же я с удовольствием убегала с тихого часа в клуб. Там нас обычно собиралось человек пять. Веселее всего было, когда приходила Валя из Киева. Разумеется никто из нас ни разу не вынул своих нот из папок. Мы развлекали друг-друга репертуаром из подобранных на слух песен или танцевальной музыки. Ведь именно это категорически запрещалось в музыкальных школах. Лучше всех подбирала на слух Валя. С та-акими разнообразными аккордами! К тому же она отлично пела опереточные арии. И ещё какие-то загадочные песенки на непонятном языке, слегка напоминающем наш школьный английский. Например «Би боба лупа!» Но больше всего мы любили распевать

«Катарина — ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» Первое «Ха» — пела Валя, а второе все мы хором. Однажды нас застукал за этим завхоз Игнатич и закричал с порога: «Счас, я вас, бесстыдниц усех позаписую! Шумлять в неположенное врэмя!! Только пианину портять!»

Валя опомнилась первая и закричала: «Девчонки, — в окно! Allegro!” (Быстро, то есть). И мы убежали.

Когда я рассказала Любе о том, как мы провели тихий час, и какие необыкновенные песни знает Валя, она только плечами передёрнула:

«И ничего особенного. У твоей Вали мама в оперетте поёт и за границу ездит».

Любка всегда фыркала, когда я кого-то очень хвалила. Киру и Лину она тоже недолюбливала. Хотела, чтобы я только с ней дружила.

«КУРЗАЛ»

Один раз за смену все отряды возили в «Курзал»: так почему-то в лагере называли городской краеведческий музей. Пришла и наша очередь. По такому случаю нам выдали белые рубашки с воротником, под который мы повязали свои красные галстуки. Для утренней линейки мы завязывали концы галстуков на своих голых шеях.

Автобус опоздал почти на час, и мы появились в музее чуть ли не в обеденный перерыв. Еще минут десять ушло на переговоры вожатых с рассерженным экскурсоводом — полной женщиной с лицом цвета помидора. После этого вся экскурсия проходила трусцой.

Пробегая мимо экспозиции, посвященной истории возникновения Евпатории, экскурсовод бросила нам через плечо фразу о том, что греки называли свой город Керкенетидой.

— Керке… что? — переспросила Мэрка, которая держала наготове блокнот и карандаш.

— Потом! — прошипел вожатый Витя, который вместе с Машей, раскинув руки, загонял своих пионеров в следующую комнату, где рассказывалось о природе Южного побережья Крыма. Экскурсовод, несмотря на солидные возраст и вес, очень энергично бросалась от экспоната к экспонату, тыкая в них длинной указкой. За ней стайкой черно-белых рыбок с алой отметиной метался наш отряд.

Мне не очень нравится рассматривать пыльные чучела несчастных подстреленных птиц, скелеты рыб, мумии пресмыкающихся и их жертв. Я люблю такие экспонаты в живом виде. Потому я тихо удалилась к стенду, где рассказывалось о моллюсках Чёрного моря. И, пока Кира и Лина восхищались прелестями чайки-хохотуньи, полоза и каракурта, успела узнать, что ракушки-веера — это Гребешки черноморские, а «замочки» — моллюски «Нана», то есть «крошки». У маленьких белых ракушек, из которых девочки делали бусы, тоже было имя — «Пуккоа великолепные».

Последняя комната, куда нас повели, была самой большой. И вот там все предметы и макеты лично мне хотелось взять в руки или хотя бы потрогать. Но это, увы, сразу пресекалось взрослыми. Станковый пулемёт, гранаты всех видов, макет пушки-«сорокопятки» и легкого танка, который перевозили корабли вместе с десантниками, морская форма: матросская с гюйсом и бескозыркой и офицерская с кортиками. Отдельно черный матросский бушлат, простреленный фашистской пулей на груди. Десантников в таких бушлатах фрицы называли «чёрной смертью».

Экскурсовод складно рассказывала о Евпаторийском десанте в январе 42 года: о героизме и мужестве моряков, патриотизме народа, отваге партизан и гибели невинных людей. Но это как будто читаешь красные слова на красной бумаге. А вот Евгения Михайловна вспоминала историю Евпаторийского десанта так, как будто каждое ею слово писалось алыми буквами на белом листе. Это было два года назад. Она тогда сказала: «Всё, больше не просите об этом рассказывать. Это вам не приключения Васька Трубачка*. Я за те три январских дня 42 года стала седой».

Когда мы вышли, сердитый шофёр стал кричать, чтобы мы поскорее садились в автобус, потому что его смена уже закончилась. Просто удивительно, но в этот день мы всё делали не вовремя! И всё же мы с Кирой отошли в сторону и стали разглядывать здание музея, которое напоминало маленький восточный дворец с заострённым куполом и причудливыми арками над дверью. Большие окна заканчивались узенькими балкончиками с затейливыми решётками. Дом был одноэтажным, но окна располагались очень высоко. Даже длинноногий Витя, подняв руку, не смог бы достать до их решёток. А на крыше мы разглядели маленькие башенки. Потом мы возвратились ко входу, чтобы разглядеть красивый орнамент на огромной дубовой двери, но Витя и Маша схватили нас за руки и просто-таки потащили в автобус.

«Алое на белом…»

Вечером мы с Кирой и Линой уединились на дальней скамейке. Придумывали, как бы упросить Евгению Михайловну рассказать о десанте всем девочкам. Ведь кроме меня и Веты эту историю никто раньше не слыхал. В общем, получилось у нас. И я потом, как смогла, записала эту историю для своей школы, ко дню Победы. А запомнилось мне больше всего вон что. Был январь, земля уже промерзла, и снег её покрывал, как сван. А кровь раненых не успевала остыть и текла вдоль тротуаров по водостокам. Как дождевая вода… Когда бой закончился, фашисты три дня не разрешали уносить с улиц погибших.

Моряков — десантников было, как учеников в моей школе, а осталось в живых — как один класс. 40 человек! И ещё, Евгения Михайловна сказала, что немцы расстреляли каждого третьего жителя Евпатории. И я стала представлять, что Лина, например осталась в живых, а нас с Кирой казнили. Потом что Кира спаслась, а мы с Линой — нет. И та-ак мне было за себя обидно! А потом я подумала, что сама могу остаться в живых! И я почувствовала что-то такое, отчего мне не захотелось дальше об этом думать. И до самого ужина я смотрела на Киру и Лину, как будто была перед ними в чём-то виновата. А потом на ужине нам дали по половинке зефира бело-розового. Кира отдала мне розовую, а я ей — белую. И мне стало веселей.

«Врачам не сдаётся наш гордый отряд!»

Погода испортилась утром вторника. Пошел дождь, подул ветер. На море мы, конечно, не пошли. Как, впрочем, в среду и четверг. Говорили, что море ещё неспокойное, а температура воды очень понизилась. В солнечное утро пятницы после завтрака мы построились было в колонну по четыре, чтобы шагать на пляж, но нас опять остановили.

В субботу Витя пришел с мокрыми, не высохшими после купания волосами.

— Ну, как вода? — спросила его Вета, наш председатель совета отряда.

— Отличная! — неосторожно ответил вожатый.

Между тем на море пошли только мальчики из старшего отряда. Не обещали нам похода на пляж и в воскресенье.

Вечером совет отряда принял решение идти на море самостоятельно. Дежурить должна была Мария Николаевна, бледная и вечно сонная воспитательница. Вообще-то она была не вредной, но просто какой-то уж очень вялой. В тихий час закрывалась в воспитательской и сама укладывалась на диване. И не просто лежала, а по настоящему спала. Если не было вожатых, мы вообще не ложились, но старались не шуметь. В эти выходные Маша и Витя были на каком-то слёте пионервожатых, и приходить в отряд не собирались.

Наше предложение приняло большинство девочек. Не согласились Соня, у которой на зарядке подвернулась нога, Лина, Мэра и Галя Ивлева. У Лины мама была в больнице, и её нельзя было волновать. Мэра честно призналась, что боится родителей. А Галя никогда на море не ходила. У неё был порок сердца и волчья пасть. Я потом о ней расскажу. О Гале.

Мы дождались, когда Мария Николаевна улеглась на диван и закрыла дверь, и стали по двое-трое выходить из корпуса и окольными путями добираться до служебной калитки. На улице мы быстро построились в колонну и зашагали по привычной дороге. Вета и Тина-чёрненькая надели пионерские рубашки без галстуков и шли сбоку, как обычно делали вожатые. Они были высокие и казались взрослыми.

На санаторном пляже в это время, как всегда, никого не было. На берегу строй наш сразу же «сломался», и мы, с визгом и криками ордой кинулись к воде. Как мы и ожидали, море было совершенно спокойным, а вода только сразу казалась прохладной. О, какое восхитительное это было купание! И… каким тревожным возвращение на берег!

Мы бы еще долго купались, если бы кто-то не закричал:

— Девочки! Девочки! Смотрите!

И все, кто это услышал, сразу же посмотрели на берег, и почти одновременно раздался свисток физрука. Мы увидели у кромки воды человек десять в белых халатах. Они размахивали руками и звали нас выйти из воды. Пришлось подчиниться.

Одежду нашу собрали в одну большую кучу, и нам нужно было рыться в ней в поисках своих «кореек» и панам. У всех взрослых были красные рассерженные лица. Среди них, кроме физрука, мы увидели двух вожатых из соседних отрядов, Игнатьича, шофёра автобуса, медсестру Зину Васильевну, дежурного врача, двух незнакомых дядек в костюмах с галстуками и громкоголосую воспитательницу мальчишек Варвару. Марии Николаевны среди них не было.

Когда мы оделись, нас выстроили в шеренгу спиной к морю. И Варвара сиплым басом стала говорить много грозных слов, называя нас почему-то дезертирами и призывая в свидетели разнообразных положительных исторических и литературных героев. Долго говорила. И вдруг во время её речи Лена-беленькая села на корточки. Девочки, которые стояли рядом растерялись, не зная, нужно ли ей помочь подняться. Варвара проговорила ещё несколько слов на автомате и умолкла. А к Ленке подскочила Зина Васильевна, наклонилась, спросила: «Что с тобой». Лена-беленькая ответила ей на ухо.

Варвара между тем пришла в себя и прокричала: «Вот видите, до чего вы

довели свою подругу! Хорошо, если кончится только этим!»

Зина Васильевна помогла Ленке встать и вывела из шеренги.

— Что с ней? — спросила Варвара громогласно. — Ей плохо?

— Ей в туалет надо, — ответила медсестра.

Кто-то в шеренге фыркнул. И вдруг мы все, не сговариваясь, засмеялись и никак не могли остановиться. Некоторые досмеялись до слёз в прямом смысле этого слова. Смеялись-смеялись, а потом стали плакать. Наверное это было от нервов. Так Зина Васильевна объяснила.

Взрослые растерялись, и только Игнатич сказал:

— Та шо вы мудруетэ, ведить вже усих в автобус. Зараз на полдник накрывають.

В лагерь мы поехали не по той дороге, по которой ходим пешком, а окружным путём. И вдруг две старшие девочки запели:

Все вымпелы вьются и цепи гремят,

Наверх якоря поднима-а-ют

Врачам не сдаётся наш гордый отряд,

Пощады никто-о не желает.

И все эту песню дружно подхватили, даже те, кто перед этим заплакал.

Варвара что-то кричала, но её никто не слушал Так с песней мы и въехали в ворота санатория со стороны хоздвора.

«Сердце должно быть умным»

Когда мы пришли в корпус, Варвара и один дядька, который замещал директора, повели пять старших девочек, кому было 14 лет, в воспитательскую, а остальных собрали в игровой. Медсестра принесла градусники, и всем по очереди стали измерять температуру. Даже Мэре поставили градусник подмышку, хотя она была совсем ни при чём. И представьте именно у неё температура оказалась повышенной — 37и 4!

Мы с Кирой пытались выскользнуть за дверь и разведать, что происходит с теми, кого увела Варвара. Но не удалось. А после отбоя выяснилось, что их кровати пусты. Марии Николаевны тоже не было видно. Вместо неё прислали толстую вожатую Раису. И медсестра Зина Васильевна осталась на ночь. Они так и ходили друг за другом из спальни в спальню, рот открыть не давали. Но вообще после всех этих событий мы заснули очень быстро.

Утром пришла Евгения Михайловна. Очень расстроенная. Но не злая. Мы стали спрашивать её, где Вета и остальные, и почему их куда-то увели, и что мы все вместе виноваты. Но Евгения Михайловна только плечами пожимала и говорила: «Не знаю-не знаю! Но и кашу вы заварили!» Потом Евгения Михайловна несколько раз куда-то ненадолго отлучалась. А мы ждали её и вели себя тише воды и ниже травы. Ясное дело, что и она за старших девочек переживала и, наверное, пыталась о них узнать.

На море мы, конечно, не пошли, хотя другие отряды бодро туда промаршировали. Мы слонялись по территории возле корпуса, даже в камушки играть не хотелось. Кто-то сказал, что Вету и других, наверное, отправят домой. Другие уверяли, что за ними в лагерь приедут родители.

Перед тихим часом Евгения Михайловна собрала нас в игровой.

— Вот уж не думала я, что вы окажетесь такими неразумными и жестокими. — сказала она. — Как же! Всех вокруг пальца обвели! Что захотели — сделали! А о Марии Николаевне вы подумали? Она ведь работы может лишиться! В её-то состоянии! Мне казалось, что у вас, глупые головы, хотя бы сердце должно быть умным. Она же из Ленинграда! Блокадница! Несколько кусочков хлеба — и 18 часов у станка, когда рядом вода в кружке льдом стынет! Да ещё ранение! И контузия! Нам во время оккупации в Мамайских каменоломнях было очень трудно, но и ленинградцам в блокаде было не легче. А вы, значит, решили, если она добрая и доверчивая, то её можно легко обмануть.

— Но мы же думали, что успеем вернуться к концу тихого часа! — стала оправдываться Кира.

— Вот тут я удивляюсь, где была голова у Веты?! Они же не впятером на пляж отправились! Ну, вот тогда, может быть, и успели бы. А вы что же забыли, сколько времени у нашего отряда обычно уходит, чтобы раздеться-одеться и из воды всем вместе выйти?! До ужина бы собирались! Да ведь и часов у вас не было!

— У Тины были!

— Ну да, в кармане рубашки! Осталась бы тогда на берегу! Она или Вета, или другой кто-нибудь. Ведь кому-то помощь могла понадобиться. Помните, как у Мэри судорогой ногу свело. и Маша это с берега заметила и из воды её вытащила. Могло же такое и в этот раз случиться! Понимаете?!! Кто-то мог никогда уже на берег не выйти! О том, что многие могли простудиться я уже не говорю.

Мы просто замерли, услышав это, и долго сидели молча, а потом спросили:

— А что НАМ будет?

— Вы лучше подумайте, что С ВАМИ будет, если вы не научитесь думать о том, как ваши поступки отразятся на жизни других людей. Какими ВЫ вырастете?!

Через три дня Вета и старшие девочки вернулись. Мы их ни о чём не расспрашивали, а сами они ничего нам не рассказывали. На четвёртый день Вете на линейке объявили выговор, а весь отряд не пустили в кино. Мария Николаевна у нас больше не появлялась. Мы написали ей письмо. Писали все вместе, как на картине Ильи Ефимовича Репина «Письмо запорожскому султану». Только совсем другого содержания. Просили у неё прощения. Но всё равно на сердце у всех было тяжело. А Евгения Михайловна ни на какие вопросы не отвечала, а говорила: «Совесть мучает — это хорошо». Но письмо передать обещала.

«На безрыбье…»

После того, как мы без разрешения всем отрядом ушли на море, Совет дружины решил, что мы должны Вету-Свету переизбрать. Все собрались в игровой и стали обсуждать кандидатуру нового председателя Совета отряда… Предложили Тину-беленькую, Киру и меня. Тину Мэра назвала, они были подружками-болтушками. Киру — Таша, а меня — Света. За Тину мало кто проголосовал, за Киру — много, но за меня больше всех. Мне это было очень приятно. И хотя я надеялась, что так и будет, хотелось от кого-то услышать подтверждение своих ожиданий. Мол, так и должно быть, ты самая подходящая для этого девчонка. И вот я не удержалась, и, как бы между прочим, сказала Кире: «Удивительно всё же, что выбрали именно меня». А она спокойно так отвечает:

— «На безрыбье и рак — рыба».

У меня просто дыхание перехватило от неожиданности. Я растерялась и спросила противным таким обрывающимся голосом:

— Почему это «на безрыбье»?

— Сама знаешь почему. Самых старших сказали не выбирать.

— Тех, кому 14! Но ведь никто не обязывал выбирать самых младших!

Тут в разговор вмешалась Лина:

— Всё правильно, Татка! Ты рассказываешь интересно! Игры всякие придумываешь. Не подлизываешься. С тобой не скучно.

— И врёшь не очень много, — добавила Кира.

Мне опять та-ак обидно стало!

— Когда это я вам врала?

— Я не про нас говорю, а вообще.

— Хорошо, а когда это я кого-то вообще обманывала?!

Кира пожала плечами.

— Тебе за всю смену сказать или за последние дни?

От обиды у меня в животе стало холодно.

— Ну, что ты обижаешься? Позавчера ты книгу в библиотеку сдавала? Сдавала. Николай Герасимович вытряс из книги песок и спросил: «Опять на пляж брала?» А ты, что ответила? Ты сказала: «Нет-нет! Это она со скамейки на дорожку упала». Это раз. В помнишь, как однажды ты во время тихого часа к своей Любе в 5 корпус бегала, а когда Маша тебя спросила, где ты была, что ты ей ответила? Ты сказала, что за витаминами к Зине Михайловне ходила.

Я прямо взвилась от этих слов.

— Разве это враньё?

— А что же это такое?

Я ничего не ответила, а повернулась к Кире спиной и убежала.

До самого отбоя я старалась не глядеть в сторону Киры, решила больше с ней не дружить и думала, какая же она… Тут я не могла подобрать подходящего слова и начала вспоминать, когда сама Кира кому-нибудь говорила неправду. Вспомнила два случая, но от этого мне легче не стало. И это потому, что про себя я вспомнила гораздо больше. Меня даже затошнило от этого открытия. Ведь до сегодняшнего дня, я считала себя очень правдивой. Я никогда ни на кого свою вину не сваливала. Если я опрокидывала горшок с цветами в школе, то сразу же признавалась, даже если этого никто не видел. И дома тоже сразу сообщала: я — разорвала, я — разбила, я — забыла сделать, я — первая подралась с мальчишками. Хотя приятного в этом было мало.

А с библиотекой и Любой… Ну, мне казалось, что это нормальная самозащита от взрослых, которые мало что понимают в жизни детей. Как я могла не взять с собой на пляж книгу, если остановилась на самом интересном месте?!! И, если бы я призналась, что была в 5 корпусе, с меня бы взяли честное слово туда не ходить без разрешения. А честное слово я никогда бы не нарушила. И потом, мне казалось, что врут из-за трусости или выгоды. Но я ни на кого вину не перекладывала. А выгода…

Поразмыслив подольше, я пришла к выводу, что выгода у меня была. Николай Герасимович, хоть и засомневался в моём объяснении, но позволил взять следующую книгу. И с Любой мы продолжали видеться. А так, попробуй с ней встретиться в положенное время и по разрешению, если у неё с утра до вечера лечебные процедуры.

Значит враньё бывает разных видов. И Кира права. Я … вру и получаю от этого выгоду. И радость от того, что меня выбрали председателем Совета отряда увяла едва появившись на свет.

«Девчонки, бегом!»

На каждой линейке так или иначе нам не давали забыть, что мы опозорили весь лагерь своим побегом на море. Мне, как председателю Совета отряда, приходилось выслушивать это, стоя в одиночестве перед строем. Надо сказать, что мне от этого было не столько стыдно, сколько просто неприятно. Стыд за своё отношение к Марии Николаевне стал во мне постепенно размываться. И вперёд стало пробиваться задиристое такое чувство, мол «слабо вам всем было сделать так, как мы, вот вы и злитесь! Вы нас и ругаете! А сами, может быть, просто завидуете нашему приключению!»

В воскресенье обычно бывала самая праздничная линейка. И почему-то каждый отряд хотел построиться на ней первым. И первых всегда отмечали.

Вот я и предложила девочкам заставить Совет дружины нас похвалить. Все согласились, и утром мы собрались быстрее, чем моряки по сигналу боевой тревоги. Построились в колонну, и я крикнула: «Девчонки, бегом!» И мы помчались так, что пионервожатая Маша, которая на нас продолжала дуться и ничего о нашем плане не знала, вначале даже отстала.

Мы быстро заняли своё место на площадке и замерли, как на военном параде. Никто ни с кем не шушукался, все застыли по стойке смирно. Ну, и я конечно, стояла впереди, вытянув шею, как гусыня. Вообще-то в тот момент мне казалось, что я выгляжу очень красиво, как настоящий красный командир.

А дальше… Я сдала рапорт, отсалютовала и возвращалась на место, в ожидании заслуженной похвалы. И вдруг, к моему ужасу, стройная отрядная фаланга превратилась в суетливый мушиный рой. При этом все девочки были обращены спиной к флагштоку! Передо мной расступились, и я увидела, что в последнем ряду на асфальте, припорошенном песком, лежала бледная Галя Ивлева с закрытыми глазами. И такая же бледная Маша шлёпала её по щекам.

«Кратко у меня не получается…»

Вот и пришло время рассказать о Гале.

Её не было с нами в поезде. Она появилась в отряде через неделю, сказала, что приехала с дедушкой на машине. Из Киева. Она была невысокой и не то, чтобы полной, а… В общем, у всех торчали локти, колени, лопатки, а у неё всё было как-то спрятано. Как у тряпичной куклы. Но всех поразил уродливый шрам, идущий от маленького бесформенного носа и рассекающий верхнюю губу. В пятом корпусе была девочка Ляля с заячьей губой. Но её шрам был гораздо меньше и аккуратней. Маша сказала нам потихоньку, что у Гали была «волчья пасть», но её «зашили». И ещё у неё сложный порок сердца. Некоторые девочки пытались узнать о её болезнях подробней, но это им не удалось. Мне Галин шрам долго не давал возможности прямо смотреть ей в лицо. А когда я это сделала, то заметила, что у неё очень красивые глаза. Большие и чуть выпуклые. Они часто меняли цвет с голубого до зеленоватого, как морская вода на мелководье.

Целые дни Галя проводила на лечебных процедурах, и мы видели её только утром и за несколько часов до отбоя. Она всегда сидела возле воспитательницы и что-то читала.

То, что Галя необыкновенная девочка, открылось нам одним дождливым вечером. Целый день мы просидели в корпусе и маялись от безделья. Перед ужином девочки стали просить Евгению Михайловну что-нибудь рассказать. Но у неё сел голос, и она только руками замахала. А я очень увлеклась «Хроникой времён Карла 1Х» Мериме и мёрзла с книгой на веранде. Через некоторое время в игровой стало тихо. Мне стало интересно, почему все вдруг замолчали, и я заглянула в игровую.

У окна сидела Галя, положив руки на колени, подняв глаза куда-то вверх, и как будто читала невидимую никому книгу, строчка за строчкой, страница за страницей. Иногда Галя останавливалась и говорила: «Нет, я пропустила абзац». Повторяла дословно то, что говорила раньше, и «вставляла» в свой рассказ пропущенный текст.

Я тоже часто рассказывала так, как будто читала. Но произнося одну фразу, я совершенно не знала, какой у меня получится следующая. И уж точно я не смогла бы повторить то, что говорила, слово в слово!

Книга, которую «читала» нам Галя тоже была совсем не похожа на любимые мной истории о приключениях. То есть в этой книге были и тайны, и отважные герои. Но они не сражались в рыцарских доспехах и не брали на абордаж вражеские корабли. Они просто писали открытки против фашистов и тайно опускали их в почтовые ящики во время войны. Чтобы люди знали правду о Гитлере.

Галя потом назвала эту книгу: «Каждый умирает в одиночку» Ганса Фаллады. Она рассказывала её несколько вечеров. Но слушателей становилось всё меньше и меньше. Наконец остались только я, Вета и пионервожатая Маша. Маша попросила Галю:

— А ты кратко перескажи, что с ними потом случилось.

Но Галя грустно ответила:

— Кратко у меня не получается.

И чтобы узнать, чем закончилась эта история, мне пришлось потом разыскать эту книгу в городской библиотеке. Зимними вечерами я со страхом перелистывала её страницы. Я так надеялась, что гестаповцы не поймают Отто и Анну! Я так хотела, чтобы открытки Квангелей попали к хорошим людям хотя бы с какой-нибудь пользой! А они почти все оказались у фашистов!

И ещё я думала о Евгении Михайловне. О том, как ей было страшно и холодно в Евпаторийских каменоломнях. И как я её люблю.

«Я постараюсь воображать нашу дружбу…»

Я сто раз видела в кино, как люди падают в обморок. И мне никогда не было страшно. Но на земле лежала Галя из нашего отряда, и я чуть не свалилась рядом. Прибежала дежурная врачиха и старший вожатый. Галю, которая вдохнув нашатырный спирт, открыла глаза, унесли в изолятор.

И весь этот день, и весь следующий в лагере опять только и говорили о нашем отряде. Маша металась от одной группы девочек к другой и всем делала замечания. Евгения Михайловна выглядела спокойной, только немного озабоченной. Я слышала, как воспитательница из 5 корпуса сказала ей:

— Ну, и отряд Вам достался! Сплошные проблемы!

Евгения Михайловна ответила:

— А Вы знаете детей, которые вырастают без проблем?

И посмотрела той в глаза долгим взглядом.

Вечером Евгения Михайловна отозвала меня в сторону и сказала:

— Галя просит тебя прийти к ней. Беги, но не надо трезвонить об этом на весь свет.

И я побежала.

Галя лежала в постели, но выглядела как обычно. Даже щеки розовые. Она поджала ноги и показала мне рукой на край кровати. Я осторожно присела.

— Мне так жаль, Таня, — произнесла она смущённо. — Так жаль, что я тебя подвела.

— Меня? — переспросила я.

— Ну, ты же больше всех хотела, чтобы мы построились первыми.

И я подумала, что она, наверное, права. И, значит, всё, по большому счёту, случилось из-за меня.

— Нет! Нет! — вдруг торопливо сказала Галя, как будто прочитав мои мысли. — Я ведь могла не бежать или даже не пойти на линейку. Но мне так хотелось быть с тобой! Ты не виновата!

Я почувствовала, что краснею.

— До конца смены уже осталось совсем недолго, и дедушка заберёт меня прямо отсюда. В отряд я не вернусь. И с тобой мы больше не встретимся. — Но. Может, на следующий год…

— Ты, может, и приедешь сюда, а я, скорее всего, нет. Но я буду воображать нашу с тобой дружбу, ты не против?

— Я-а, — сказала я растерянно. — Ну да, конечно…

Галя приподнялась в постели и положила свою прохладную руку на мою.

— Тебе трудно представить, но я всё время болею, и у меня нет подруг. А мне кажется, если бы я могла, как все, бегать и прыгать, то мы бы с тобой дружили. И я бы очень хотела сочинять всякие интересные истории. Как ты.

— Но ты же сама очень хорошо рассказываешь… — удивилась я.

— Дедушка говорит, что у меня фотографическая память. А сама я ничего не выдумываю.

Тут пришла медсестра, принесла Гале ужин и сказала, чтобы я возвращалась в свой корпус. Я не знала, что ещё могу сказать Гале. К тому же мы были не одни. Поэтому я просто ей кивнула и убежала.

Рая и Милочка

В середине смены в пятом корпусе появились две новенькие девочки. Для них освободили маленькую комнату, где хранилось запасное постельное бельё. Говорили, что они двоюродные сёстры.

— Двойняшки! Ну, просто одно лицо! — фыркнула Кира.

И сразу же получила легкий подзатыльник от Евгении Михайловны, которой мы помогали отобрать из вынесенного белья несколько простынь для нашего отряда.

У белокурой Евы, дочери плантатора из книги «Хижина дяди Тома», было столько же сходства с маленькой чернокожей служанкой Топси, сколько у этих сестёр!

Мила была невысокой девочкой с круглым кукольным личиком. Большие круглые голубые глаза с загнутыми ресницами, нос щипком и маленький ротик с узенькой полоской губ. Белокурые волосы заплетены в тоненькие косички, подвязанные «корзиночкой». А Рая… Копна черных круто курчавых волос, которые росли почти от бровей и спускалась до подбородка бакенбардами, тоже была собрана в две косицы, странно торчащие за ушами в разные стороны. Нос крупный, яркие полные губы и узкие карие глаза под густыми сросшимися бровями. Она казалась очень загорелой то ли от природной смуглоты, то ли от густого золотистого пушка, покрывающего всё лицо. Странная девочка.

Мила, как и положено вдневную жару, была в корейке и шортиках, а Рая — в коричневой мальчишеской пижаме. Она была намного выше сестры и очень сутулилась.

— Ужас! — сказала Кира, когда мы оказались у себя в корпусе одни. — Просто волосатый человек Евтихиев из учебника. А Он вообще был нормальным?

— В учебнике не написано, — ответила Лина. — А наша учительница рассказывала, что его показывали в цирке и не разрешали бриться.

При первом же удобном случае Кира подкараулил Любу у столовой и принялась расспрашивать её о странных сёстрах: действительно ли они родственницы, почему Рая не снимает пижаму, и почему всё время молчит.

— Фильм «Цирк» смотрела? С Орловой? — ответила Люба, в упор глядя на Киру, — Слыхала о том, что у нас ВСЕ дети равны — хоть черные, хоть желтые, хоть в полосочку?.. Тогда всё. Закончен разговор.

— Воображала! — вспыхнула Кира.

— От такой слышу! — вздёрнула подбородок Люба, повернулась и пошла к себе в корпус Она теперь почти не хромала. Так, чуть-чуть только.

Но уже на следующий день, когда мы встретились в библиотеке, Любка увела меня к шелковице у хоздвора и горячо зашептала, оглядываясь.

— Татка, мне эту Раю так жалко. Хорошо, что Милка такая отличная девчонка. Они ведь не сёстры. У них матери подруги, и потому только она всё правду о Рае знает.

— И ты теперь?

— Да, потому что отбою нет от любопытных, и одной ей Раю не защитить.

Если ты согласна нам помогать, то…

— Да не нужны мне ваши секреты, я и без них не собираюсь никого обижать!

— Не злись! Понимаешь, Рая… она немножко девочка и немножко мальчик. Потом ей операцию сделают, и всё будет как надо. Она сюда лечиться приехала.

— Ну, и как я должна помогать?

— Показывай, что эти девочки для тебя такие же, как другие. Разговаривай с ними, как со всеми. А то их или стороной обходят. Разглядывают Раю, как какое-то чудо. Или исподтишка рожи строят, макакой называют. Рая, кстати, рисует хорошо. Хочет стать художницей… художником. А неё целый альбом с рисунками. И знаешь, какая она сильная? Один раз «Солнце» крутила на турнике, когда на площадке никого не было. Мила на неё за это очень сердилась. Она считает, что Рае нельзя привлекать к себе лишнего внимания… Пока.

Тут я всё-таки не выдержала и спросила, а кем Рая будет после операции: мальчиком или девочкой.

— Догадайся с трёх раз!

— И одного не буду, — ответила я, обидевшись.

До конца смены оставалось недолго. Рая и Мила так и держались отдельно, в стороне от других. Иногда и Люба с ними прогуливалась. Пижаму Рая никогда не снимала, потому все говорили, что у неё и тело волосатое. А в том, что она девочка никто не сомневался. Некоторые сочувствовали, что ей придется брить ноги и руки. Ну, а потом мы уехали, а что было в другую смену я не знаю.

Но я, конечно, не могла успокоиться до тех пор, пока не расспросила дома о том, что произошло с Раей, свою сестру, которая заканчивала мединститут. Она сказала, что такое нарушение нормального развития детей очень редко, но случается. И, к счастью, врачи научились это исправлять. Но самое трудное — это разобраться человеку в себе самом. Решить, женщина он или мужчина. «Гораздо хуже, — добавила моя сестра Нелли —, когда люди рождаются нормальными мальчиками и девочками, а вырастают уродами. Ну, что ты так смотришь на меня?! Моральными, я имею в виду. Не с хвостами! Таким медицина помочь не может». И ещё она сказала, что, если Рая останется девочкой… совсем девочкой, то лишних волос у неё, скорее всего, не будет.

В этот день я никак не могла заснуть. Всё думала, вот я не любилю возиться с куклами и всякими там кастрюльками, а играю со школьной подругой Ниной в «Детей капитана Гранта» или «Таинственный остров». Что же, мы с ней тоже в себе ещё не разобрались?! Потом мне приснился чудный сон, как я лечу на воздушном шаре и вижу всю Африку, как на карте. И по ней бегают маленькие

слоны и жирафы. И когда я проснулась, то сразу стала искать том Жюль-Верна, где есть повесть «5 недель на воздушном шаре». И даже не вспомнила, отчего мне так долго не спалось.

В очереди за чемоданами…

Последняя неделя в лагере всем давалась с большим трудом. Хотелось поскорей домой. Все ожидали, когда объявят разрешение разобрать по корпусам свои чемоданы с вещами. Их хранили на втором этаже хозблока, куда вела крутая наружная лестница. Ребята, мальчишки и девочки, выстраивались в очередь на её железных ступенях и пританцовывали от нетерпения. Ах, как радостно спешило сердце, когда ты получал в руки свой маленький чемоданчик, частичку своего собственного родного дома! Какими просто-таки одушевлёнными казались в нём все предметы! Забытые книжки! Платья, кофточки, запасные носочки!

Надевать их до отъезда не разрешали, но всё, конечно, примерялось. И вдруг оказывалось, что кому-то платье стало тесным в груди, а у кого-то длинная юбочка стала на ладонь выше колен. Мы росли. Мы росли каждый день и не замечали этого.

Два года назад, в такие дни я мечтала поскорей попасть домой, чтобы рассказать домашним о всех своих «достижениях»: научилась плавать «кролем», получила грамоту за участие в хоре и всё такое. И совсем по другому я мечтала о доме теперь.

Более чем странно было бы хвастаться тем, что мы всем отрядом сбежали на море. Или моим приключением в водонапорной башне! Представляю лицо мамы, если бы она об этом узнала!

Вспоминать о Клавдии Петровне было противно. О Гале Ивлевой… — неловко.

О том, что я пережила после музея, ну, когда представила себя «третьей» из заложников — страшно!

Нет, в это лето мне просто хотелось поскорее быть в своей семье.

В последние ночи, засыпая, я не придумывала никаких историй, а представляла, как увижу маму. На ней непременно должно быть моё любимое темно синее платье в горошек и шелковая косынка на шее, чуть пахнущая «Белой сиренью». А её мягкие ладони после работы в огороде станут шершавыми. И когда мама примется гладить меня по голове, пальцы будут цепляться за мои непослушные волосы. Она отдёрнет руки, и скажет испуганно: «Татуся, тебе больно?» А мне будет так хорошо, так сладко…

— Татка! Подъём! Началось! — Кира трясёт меня за плечи — Карнавал объявили!

Ночной карнавал…

Ночной карнавал — это то событие, к которому с первого дня смены начинает готовиться весь лагерь: от новичка из младшего отряда до самого опытного и закалённого в педагогических битвах воспитателя.

Он объявляется в одну из последних трёх ночей. Кем и когда — не дано узнать никому. В палатах, которые каждые полчаса обходят усиленные патрули из вожатых и воспитателей, до последней минуты царят абсолютная тишина и покой. Вот-вот посветлеет небо. Дежурные, облегченно вздохнув, устраиваются вздремнуть на диванчиках в игральной. И вдруг, в один миг лагерь оглашается дикими воплями. Из окон закрытых на ключ корпусов выпрыгивают десятки странных персонажей, похожих на привидения. Белые простыни повязаны в виде плащей или длинных складчатых юбок. Длинные волосы девчонок распущены и украшены бантами из лент. На голове других причудливые чепцы из наволочек и тюрбаны из полотенец. У мальчишек завязанные углами простыни накинуты на одно плечо и продеты под другой рукой. Почти все вооружены сучковатыми шпагами. Кое-кто в бумажных масках, но они быстро рвутся. Стихийно образуются хороводы, в которых не танцуют, а просто бегают по кругу то в одну, то в другою сторону. Не слышно никаких членораздельных звуков! Просто вопли, иногда удачно подражающие крикам Тарзана. Это герой любимого «трофейного» фильма о мальчике, которого спасла в джунглях обезьяна Чита. Этой обезьяне тоже подражают. Особенно мальчишки. Подпрыгивают на согнутых ногах и трясут поднятыми вверх руками, орут: «Угу-Угу».

Но вот розовеет небо, вместо птичьих песен пронзительно звучат свистки вожатых, и пионерский народ, теряя на ходу тапочки и детали маскарадных костюмов, устремляется в свои спальни. Ещё несколько минут и лагерь затихает.

«Патрули» снуют из спальни в спальню, пересчитывают ребят. Неважно, что половина из них не на своих кроватях и в чужих отрядах! Лишь бы сошлось общее число!

Подъём объявляют на час позже. Все довольны: традиция соблюдена, а

чрезвычайных происшествий не случилось.

«Мне бы хватило трёх лепестков…»

После Карнавала Любку обнаружили в нашей палате. И в вагоне она устроилась с нами в одном купе на верхней полке. Кира была недовольна: «Вот привязалась!» Лина косилась на неё, но молчала. Я не знала, как мне быть. Молчала и краснела. И только Люба чувствовала себя совершенно естественно. А когда пионервожатая Маша предложила ей перейти в свой отряд, высоко подняла брови-запятые, сделала большие глаза и громко заявила: «Какие ещё отряды?!! Мы уже демобилизовались!» На что наша Маша острая на язык, но и она только рукой махнула и ушла в купе воспитателей.

Возле Симферополя наш состав много часов стоял в открытой степи. Было очень жарко и душно. Кто спал, кто пытался читать или играть в города. А одна девочка, держа в руках лазоревый цветок цикория, сказала: «Давайте задумывать желания. Ну, как если бы у нас был цветик-семицветик».

О чём только мы не размечтались! О килограммах мороженого и литрах газировки с вишнёвым сиропом, о синеньких туфельках с перепоночкой на ма-аленьком каблучке и чтобы мама разрешила отрезать длинные косички.

Вета мечтала уехать с отцом в экспедицию в Амурские джунгли и увидеть тигра. А Лена-чёрненькая — к бабушке в Ленинград, посмотреть на дворцы и фонтаны Петергофа. Кто-то надеялся, что нелюбимая учительница уйдёт в другую школу. А кто-то мечтал, что вернётся любимый математик.

А когда очередь дошла до Любы, она сказала:

— Мне бы и трёх лепестков хватило:

один — с Таткой в одном городе жить;

другой — с Таткой в одной школе учиться;

третий — на одной парте сидеть!

Кира фыркнула, Лина откровенно засмеялся, а мы с Любой улеглись лицом к окну и стали смотреть, как над полынной степью маревом колыхался густой горький воздух.

Скажите, ну, скажите мне, чем отличается приятельство от дружбы?! Мне очень хорошо было в эту смену с Кирой и Линой. В прошлый раз мы были неразлучны с Альбиной. А на каникулах в Москве, где жила моя любимая тетушка, мы целыми днями играли вместе с Марусей. Когда разлучались, то начинали переписываться. Альбине я написала четыре письма и открытку, на которую она уже не ответила. С Марусей я два раза разговаривала по телефону, а потом она просто передавала мне привет через тётушку. С Кирой и Линой, похоже, будет так же.

Дома меня ждали Нина Книппер и Олежка. С Ниной мы живём в соседних домах, сидим на одной парте и почти всё время после школы проводим вместе. Олежка — сын наших давних семейных знакомых. Мы видимся не так часто, как нам бы хотелось, но это такая радость! Если со мной случается что-то очень хорошее или, наоборот, — неприятное, то я жду не дождусь, чтобы рассказать им об этом, — Нине и Олежке. Но неужели, если мы расстанемся надолго, то я их забуду?!! Что, если я просто неспособна на настоящую дружбу?! И отчего расставаться Любкой мне тяжелее, чем с Кирой и Линой? Ведь мы не так уж часто виделись с ней в лагере, а с девочками я не расставалась ни днём, ни ночью?..

Сложные чувства

Нас разбудили за три часа до приезда. Напоили чаем и велели одеваться и собираться. Поднялась кутерьма. Из соседнего вагона, где ехали мальчики, пришел вожатый Витя, чтобы с нами попрощаться. Он был студентом Киевского Политехнического института и жил в Киеве. А Маша училась в Москве, но жила в Евпатории. Девочки из Киева стали договариваться с Витей о встрече на Владимирской Горке. И наши, и из пятого корпуса. Его все любили. А о Маше как-то забыли.

Витя сказал:

— Хорошо-хорошо, я согласен. Но давайте пораньше, чтобы на встречу смогли прийти и те, кто не сразу из Киева домой уедет. Мы сможем им город наш показать. Вот Таня, например. На сколько ты в Киеве задержишься?

Я ужасно покраснела и ответила, что ещё не знаю. Может быть на день или два.

— А я, наверное, на три, — сказала Лена-беленькая из Херсона.

— Тогда давайте так. Я дам Вете свой телефон, она с вами договорится, например, на послезавтра, и мне сообщит.

Все захлопали в ладоши, даже те, кто не очень был уверен, что сможет задержаться на два дня.

— Я вашу смену никогда не забуду, — засмеялся Витя. — Этот ваш побег на море. И ещё то, как мы мальчиков в волейбол обыграли. С фантастическим счётом! А ну- ка, Таня, покажи свои коленки? Подзажили хоть немного?

Девочки расступились, и мои острые покрытые свежими болячками коленки оказались у всех на виду.

— Я всегда говорю, что в волейболе воля к победе и преданность команде важнее физических данных игроков. Вот Таню из-за роста не хотели брать в игру, а какие мячи она спасала! Я так тобой гордился, Таня! Ни один мальчишка не решился бы на такие падения. Их капитан признался, что готов взять тебя в свою команду.

Вот на этом месте мне очень захотелось раствориться в воздухе и стать невидимой. Говоря по-правде, не очень-то я интересовалась волейболом. Я напросилась в команду исключительно потому, что тренером был Витя. И потому хотела бы привлекать к своим «подвигам» поменьше внимания. И правильно делала. Но Кира и Лина, конечно, меня обняли. Любка засияла, как будто похвалили её. А вот пионервожатая Маша… Маша сказала всего несколько слов и надолго отравила мне жизнь.

— Ну, и взял бы! Татьяна настоящая «пацанка»! Из панамки пилотку сделала, по деревьям лазит, по заборам. Если бы не косы — настоящий мальчишка.

Она как-то зло это сказала. Все это почувствовали и на минуту притихли.

Первой опомнилась Любка.

— А знаете, Маша, — сказала она с невероятной ехидностью в голосе. — что одна девочка, которая тоже любила лазить по деревьям и ходила со сбитыми коленками, когда выросла, то стала…(тут Люба оглядела всех торжествующим взглядом) — ГАЛИНОЙ УЛАНОВОЙ!

Дома…

Столичный автобус приехал в наш городок поздно вечером. Были душные розовато серые сумерки жаркого летнего дня. По крутому, выложенному булыжником спуску к реке Тетерев, мы с мамой добрались до Студенческого переулка. Первый дом за углом — наш. Его называют «Дом в сиреневом саду», потому что вдоль забора растут древовидные сирени самых разных сортов. Первыми распускаются деревья со светло сиреневыми цветками из четырёх лепестков. А потом с махровыми: тёмно красными и фиолетовыми. Между ними невестами стоят белые сирени. До конца июня мама каждый день срезает ветки с тяжёлыми гроздьями соцветий и раздаёт букеты всем, кто попросит.

Дом нам не принадлежит. Он служебный. Но когда-то до революции в нём жила семья польских врачей. Сирени — это память о них.

До калитки я добегаю первой, нажимаю на «клямку» (так по польски называется щеколда), и тут же одновременно раздаётся сердитый клёкот Брундуляка и осторожное тявканье «дворянки» Найды.

Брундуляк — это наш «бойцовский индюк». Он обожает маму, боится папу и сражается со всеми остальными. Если злобный индюк гуляет во дворе, я перелажу в сад через забор и вхожу в дом через веранду. Брат утверждает, что в Брундуляка вселился дух какого-то свирепого вождя команчей или апачей. Сейчас индюк со своим индюшиным племенем заперт в сарае, и я смело мчусь к крыльцу, с которого навстречу мне бегут папа, сестра с неразлучной подругой Галей; спешит, раскинув руки, любимый дядюшка-художник из Ленинграда — в испачканной красками толстовской блузе и с кудрями до плеч; и неспешно шествует брат Владислав с ещё незнакомым мне сокурсником-философом из Московского университета.

«Да ты просто креолка!» — восхищается моим загаром сестра. «Ну, и дылда!» — делает комплимент старший брат. А папа не спускает меня с рук, как будто мне по-прежнему четыре года, как было, когда мы впервые увидели друг-друга после войны.

Я ДОМА!

“Лети, лети, лепесток, через запад на восток…»

Помните, какие желания загадала Люба, когда мы гадали на цветке цикория? Так вот: ровно через год в сентябре 1954 года мы Любкой жили в Киеве в одном доме, учились в одном классе и сидели на одной парте! Возможно Мальчик из фильма о Золушке сказал правду, и «дружба помогает нам делать настоящие чудеса!»

P.S

Но чтобы произошли эти удивительные события, мне, по законам той же сказочной истории, нужно было пережить много трудных испытаний.

В конце лета папа тяжело заболел. Почти год его лечили в столичной клинике. Мама сняла угол недалеко от больницы и оставалась с ним всё это время.

В служебную квартиру поселили других людей, а я целый год кочевала от одних папиных друзей к другим. Готовиться к выпускному экзамену в музыкальной школе без своего инструмента было нелегко. Приходилось искать свободные классы и учить любимый первый концерт Бетховена урывками.

Но зато, когда в наш город приехал молодой, но уже знаменитый пианист Святослав Рихтер, мне разрешили присутствовать на его выступлении. Он давал концерт в честь пожилой дамы — своей родственницы — в маленьком зале музыкального училища. Играл сонаты Бетховена. Меня представили ему как самую юную выпускницу. И он нашел время дать мне несколько серьёзных советов, которые касались особенностей исполнения до мажорного концерта.

В Евпатории я уже никогда не бывала. Лето перед 7 классом я провела с братом, четырьмя его знакомыми студентами и сестрой одного из них Галей в пансионате на берегу глубокого озера на холодных ключах. Это было волшебное время лодочных походов, ночных костров, песен Вертинского, стихов Блока и споров о предназначении человечества, философии и религии, загадках чёрных дыр и Тунгусского метеорита. Но главным было для меня страшное открытие того, что Сталин, которого мы в школе благодарили «за счастливое детство», тысячи хороших и честных людей, держал в специальных лагерях. Таких, какие были в Германии и о которых я читала в книге Ганса Фаллады. Я никак не могла понять, почему такое могло случиться в нашей стране.

И брат сказал:

— Ты же любишь Пушкина. Начни с него. Вспомни в «Онегине»:

Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно:

Нам чувство дико и смешно.

А потом почитай Шварца. О Драконе. Не всё же тебе о «Коте в сапогах».

Я ощутила себя игрушкой, которая превратилась в живую девочку и шагнула со сцены кукольного театра беззаботного детства в человеческую жизнь. Это было лето 1954 года. И это была со-о-всем другая история.

Оглавление

Рецепт от доктора Сливко

«И ставил, и ставил им градусники…»

«Тихий час»

«Мы едем, едем, едем в далёкие края…»

«И он увидел его бе-е-елые, бесцветные глаза…!

Любка Доренко и поросячья пижама

Антонио и Кармен

Яшка-грек и таинственная надпись

Вопросы с ответами и без

«Змея подколодная!»

«Чита»

К морю и обратно!

«Свободу неграм!»

Война закончилась! Салют наций!

Дружба ведь бывает с первого взгляда

Пляжные забавы

У самого синего моря…

Рассказ девушки с неправильной фамилией МаЛЛиНик

«Занятия музыкой»

«КУРЗАЛ»

«Алое на белом…»

«Врачам не сдаётся наш гордый отряд!»

«Сердце должно быть умным»

«На безрыбье…»

«Девчонки, бегом!»

«Кратко у меня не получается…»

«Я постараюсь воображать нашу дружбу…»

Рая и Милочка

В очереди за чемоданами…

Ночной карнавал…

«Мне бы хватило трёх лепестков…»

Сложные чувства

Дома…

“Лети, лети, лепесток, через запад на восток…»

P.S