Магазин работает до наступления тьмы 2 [Дарья Леонидовна Бобылёва] (fb2) читать онлайн

Ранее в сериале «Магазин работает до наступления тьмы»…

 Блогер-неудачник Славик по просьбам неравнодушных граждан собрался вывести на чистую воду владельцев антикварного магазинчика в центре Москвы. Оттуда раздавались какие-то странные звуки по ночам, а еще посетители заходили внутрь — и не выходили. Он познакомился с на редкость недружелюбной сотрудницей магазина Матильдой и агендерным созданием по имени Женечка.

Славик потащился вместе с Матильдой в какую-то промзону за старинным альбомом, который, как выяснилось, был в буквальном смысле способен убить взявшего его в руки человека... Матильда назвала альбом вещью не в себе. Такими вещами магазин и занимался.

Хозяину лавочки на самом деле было больше сотни лет, и в прошлом он — гильотинированный преступник. Способность, из-за которой Начальство пришило ему голову обратно, — духовидение, умение различать загадочных бесплотных существ, прячущихся в человеческих телах. Со временем Славик начал догадываться, что Матильда и Женечка не вполне люди. Вдобавок Матильда регулярно являлась ему во снах.

После одного пренеприятного инцидента Начальство заподозрило, что лавочка недостаточно защищена и представляет опасность. Магазин было решено упразднить, а его сотрудников — ликвидировать.

Хозяин освободил Матильду и Женечку. И Матильда открыла дверь в другой мир, куда успела нырнуть, прихватив с собой Славика...

Эпизод 1. Почта духов

Славику ни свет ни заря пришла эсэмэска от квартиранта, сообщавшая, что в ванной опять сломалась газовая горелка. Глаза слипались так неодолимо и сладко, будто в них насыпали сахарного песку, но после нескольких тщетных попыток Cлавику все-таки удалось их приоткрыть. Он слез с кровати, пошарил ногами по полу. Тапки куда-то спрятались, и Славик сомнамбулически пошлепал к ванной босиком. Выключатель тоже спрятался, а потом вырос из бесконечно тянущейся стены в совершенно неожиданном месте, голая лампочка осветила на несколько мгновений длинный обшарпанный коридор и открытую дверь в противоположном его конце. Там на кухонном столе сидела девочка лет трех в красном платьице и, тихонько урча, глодала куриную ногу. То есть Славику показалось, что торчащая у нее изо рта кость — все же от куриной ноги, а разглядеть точно он не успел. Лампочка ослепительно полыхнула, хлопнула и погрузила коридор обратно во тьму.

И тут Славик вспомнил, что он сам квартирант и газовой горелки в местной ванной отродясь не водилось — тут было только электричество, которое жило своей бурной жизнью, плавя розетки и взрывая лампочки. Чертова эсэмэска ему приснилась — с тех пор как они оказались здесь, Славику постоянно снилась какая-то дичь, от которой он просыпался затемно, с колотящимся сердцем, весь в поту и совершенно разбитый.

С кухни послышались топот маленьких ножек и глухое рычание. Славик попятился, держась за стену, добрался до двери и юркнул обратно в комнату.

В зыбких предрассветных сумерках он увидел, что в комнате полно людей. Они стояли неподвижно, как манекены, — одинаково ссутуленные спины, повисшие вдоль тела руки. Можно было бы подумать, что это и есть манекены, но Славик слышал их размеренное, тяжелое, перемежающееся тихими стонами дыхание. Он поспешно сделал шаг назад, ударился пяткой о порожек — и люди в комнате одновременно, как по команде, подняли головы.

— Матильда! — в ужасе закричал Славик. — Мати-и-ильда-а!

***

А ведь всего несколько дней назад ему казалось, что хуже уже быть не может. Они с Матильдой бомжевали — буквально, а не так, как об этом обычно рассказывают чистенькие ребята, скитающиеся с рюкзаком, полным гаджетов, по таким же чистеньким друзьям. Они жили в заброшенном доме неподалеку от того места, где прежде располагался странный магазин, работающий до наступления тьмы. Дом был опутан сеткой-рабицей с прикрученными к ней облупившимися табличками, заверяющими, что здесь вот-вот начнется реставрация исторического объекта «особняк купеческий». Пока же особняк напоминал сгнивший до самого корня зуб, от которого сохранились одни стенки. На земляном полу Славик жег костер из строительного мусора, чтобы не окочуриться от холода. Несмотря на то что ночи были уже по-настоящему летними и тихими, после пробуждения у Славика зуб на зуб не попадал. Хотя, само собой, дело было не только в температуре воздуха…

Здесь не работал интернет и свирепствовала какая-то зараза. Все ходили в медицинских масках, их иногда раздавали бесплатно прямо на улицах. От новой инфекции не то погибала половина заболевших, не то вообще никто не умирал, но у выздоровевших обнаруживались изменения в структуре ДНК, что было одновременно и хорошо, потому что обеспечивало иммунитет к массе болезней, и ужасно, потому что грозило бесплодием, развитием опухолей и скоропостижной смертью в течение ближайших нескольких лет. Вирус проявлялся болью в горле, кашлем, высокой температурой, потерей обоняния, слуха, зрения или не проявлялся вовсе, а иногда вызывал массированное кровотечение. Впрочем, возможно, никакой эпидемии не было, а всю шумиху устроили производители масок, чтобы выгодно сбыть залежавшийся товар. И врачи, беря анализы, намеренно заражали здоровых людей, чтобы в дальнейшем нажиться на создании вакцины. То есть эпидемия все-таки была, но искусственная, потому что вирус сбежал из какой-то биолаборатории. Там его вывели для сокращения человеческой популяции, но он вырвался из-под контроля, а может, эта эпидемия как раз и была тем самым плановым сокращением популяции. Появляться без масок в общественных местах было запрещено, но маски не помогали избежать заражения, более того — в них развивались бактерии, которые как раз и вызывали приписываемые новой болезни симптомы…

На этом моменте Славик обычно начинал путаться. Всю информацию он почерпнул из обрывков чужих разговоров, переписок, в которые успевал подглядеть в транспорте, и выпусков новостей в чебуречной по соседству — телевизор там обычно включали без звука, и приходилось довольствоваться бегущей строкой. Возможности самому выйти в интернет, чтобы проверить все эти взаимоисключающие сведения, у него не было — дурацкий Матильдин смартфон не видел вообще никаких сетей. Славик даже пару раз боролся с искушением стащить чужой гаджет, заманчиво выглядывающий из заднего кармана джинсов или из открытой сумочки. Без соцсетей, поисковиков и пабликов с успокаивающими душу мемами он ощущал ледяную вселенскую тоску, словно его навеки выбросило за пределы жизни и цивилизации и даже ролик про котов никогда впредь не скрасит его экзистенциальное одиночество.

— Если заметут за кражу, выкручиваться будешь сам, — равнодушно сказала Матильда, когда он пожаловался ей на это. — Помощи ждать и не думай. Я тебе уже говорила: ты мне тут не нужен.

— Но сделка… — начал Славик.

— Сделка была о другом.

И Славик, проснувшись и взглянув на укрытое тряпками неподвижное тело неподалеку, вынужден был признать правоту Матильды: уговор между ними действительно был о другом.

***

Славик помнил, как полз за Матильдой по асфальту. Потом ему стало неловко перед немногочисленными прохожими, глядевшими на него поверх масок с брезгливым недоумением, и он поднялся, цепляясь за изгородь. Все тело ныло, зудели порезы на ладонях, сильно болели пятки. Горела шишка на лбу, после драки — назвать это просто избиением Славику не позволяли остатки гордости — лицо ощущалось одним сплошным синяком. Поэтому Славик даже обрадовался, когда Матильда прислонилась к столбу рядом с вымазанной белой краской стеклянной дверью, на которой краснел медицинский крест. Немного отдохнув, Матильда забарабанила в стекло.

— Да открыто же! — раздраженно крикнули изнутри. — Заходите!

Она ввалилась внутрь, а Славик потратил еще какое-то время на то, чтобы, поскуливая от боли в ногах, одолеть двухступенчатое крыльцо.

Он поначалу решил, что это травмпункт или маленькая частная клиника, но за дверью оказалась аптека. Матильда, держась за прилавок, уже диктовала в окошко:

— …Настойку уразной травы, мазь Вишневского…

— Это вы, наверное, записали не так. Может, мазь Зелинского?

— Зелинского, — с готовностью согласилась Матильда, а дама по ту сторону стекла, заметив Славика, глухо рявкнула из-под марлевой повязки:

— Молодой человек, масочку надеваем!

Славик послушно зашарил по карманам, как будто надеялся, что маска сама там материализуется. От лишних телодвижений у него закружилась голова, и он неуклюже опустился на стул у стены. Застекольная дама достала из-под прилавка одноразовую маску:

— Девушка, передайте ему. Что ж вы все нарушаете…

Матильда обернулась, и оказалось, что она уже в маске. Пугающая бредовость происходящего набирала обороты. Если бы сейчас в аптеку заглянул, к примеру, зомби с рецептом на мозги — и, разумеется, в маске, — Славик воспринял бы это как должное. Всмотревшись в его побелевшее лицо, Матильда после секундного колебания снова наклонилась к окошечку:

— Еще бинты, зеленку и обезболивающее.

***

До полуразрушенного особняка, обтянутого железной сеткой, они добрались в полном молчании. Матильда, похоже, не шла целенаправленно именно к этому дому, а просто искала укромное местечко. Протащив охающего Славика через дыру в заборе и забравшись поглубже в гнилое нутро особняка, она села прямо на землю, густо усыпанную мусором. Славик молча наблюдал, как Матильда натирается пахучей мазью и туго бинтует распухшее запястье, как вытаскивает зубами пробку и — Славик недоуменно заморгал — выпивает залпом все содержимое пузырька с крупной зеленой надписью на этикетке: «УРАЗНАЯ ТРАВА (ДУХОВ ЦВЕТ)». Выброшенный пустой пузырек подкатился к ногам Славика, и тот прочитал под надписью: «Только для наружного применения». Не обращая внимания на его вопросительный взгляд, Матильда достала еще один тюбик мази:

— Садись и разувайся. Тебе пятки порубило.

На несколько секунд Славик безоговорочно ей поверил. Он торопливо плюхнулся на землю, осмотрел, ощупал собственные ноги — и выдохнул, хоть и без особого облегчения. Пятки были на месте, но неведомая сила срéзала со стороны ахиллова сухожилия ткань кроссовок и носков прямо вместе с кожей. Славик вспомнил дыры в ткани реальности, которые мгновенно захлопывались со звуком, похожим на сухое щелканье бича, и как хрустели суставы и кости, пока его крутило и растягивало в светящейся воронке. Пожалуй, никогда прежде Славик так отчетливо не ощущал собственную хрупкость, он был там словно мельничная мышь, попавшая в жернова…

Раны на пятках покрывала сочащаяся сукровицей тонкая корочка, как будто то, что сняло кожу, заодно прижгло и обнажившееся мясо. Выглядело все это даже больнее, чем ощущалось, и Славик всхлипнул. Матильда протянула ему пахнущий аптекой пакет:

— Угощайся и вали отсюда.

Сперва Славик воспринял только первую часть этого щедрого предложения. Он долго звенел пузырьками, шипел и скрючивался, пытаясь перегрызть бинт на щиколотке. А когда ему наконец удалось подняться на ноги, ставшие как будто чужими, распухшие от повязок и еле уместившиеся в кроссовки, Матильда удовлетворенно кивнула и повторила:

— Вали отсюда.

— Куда? — обреченно спросил Славик.

— Не знаю. — Матильда осматривала свои локти, выворачивая их под таким углом, что при желании запросто могла бы укусить. — Домой. Ты же где-то жил?

— Но я…

— Ты мне здесь не нужен, крум!

Опешивший от резкого окрика Славик попятился и, не зная, как еще поддержать разговор, решил наконец уточнить:

— А что такое «крум»?

— Это идеальный человек. — Матильда нащупала рану на затылке и вылила половину пузырька зеленки прямо себе в волосы. — Безмозглый и неподвижный. Не брыкается, пока его едят.

— И он… — Славик неожиданно вспомнил пещеру, на стенах которой гроздьями висели живые сгустки плоти. Это видение показалось ему давно и хорошо знакомым, словно он уже не раз бывал там и даже, кажется, болтался под каменным сводом вместе с прочими вяло шевелящимися комьями. — Он живет в пещере?

— Как вариант, — хмыкнула Матильда. — Пещера крумов — это что-то вроде сундука с сокровищами… Всего лишь легенда. Наша легенда. У нас тоже сочиняют сказки о вас. Уходи, крум. Тебе же лучше будет.

Глаза у нее на мгновение стали неправдоподобно яркими, будто подсвеченными изнутри. Это просто кто-то греется у жаровни в ее голове, подумал Славик, и чувство странного, почти неосознаваемого дежавю опять подступило к горлу. Стало тоскливо и жутко.

«Берегись ее». Хозяин крикнул на прощание: «Берегись ее», а он-то уж наверняка лучше других знал, с кем в лице Матильды имеет дело.

Славик молча развернулся и пошел сквозь сумрак заброшенного дома к сияющему выходу на улицу.

***

В метро Славика ждало непредвиденное препятствие — там поменяли турникеты. Он долго приплясывал вокруг одного из них, но так и не нашел щель для жетонов. Пролетающие мимо благополучные счастливчики прикладывали к панели пластиковые карты, похожие на банковские. Славик слыхал, что уже и кольца для оплаты проезда делают, и даже чипы под кожу ладони вшивают. Карты, наверное, тоже были модным нововведением. Хоть бы предупреждали, улучшатели хреновы, подумал Славик. То станцию закроют, то турникеты поменяют с жетонных на карточные, и никаких тебе объявлений.

— Молодой человек! — раздалось сзади.

К Славику решительным шагом направлялся полицейский. Прикинув, что выглядит он сейчас не самым презентабельным образом, а в карманах ни документов, ни денег, Славик вдохнул поглубже, прижался к чьей-то обширной, пахнущей паленой шерстью спине и проскользнул через турникет. Вслед ему неслись возмущенный свист и крики:

— Маску надеваем, молодой человек! Маску!

Торопливо хромая вниз по эскалатору, Славик на ходу достал из кармана и натянул на нос маску, выданную в аптеке. Люди, которые оборачивались на свист из вестибюля, поглядывали на него с сочувствием. Хотя Славик бы за это не поручился — поди разбери выражение лица, если одни глаза видны.

Славик спустился на станцию, ввинтился в поток спешащих на поезд пассажиров и позволил себе немного расслабиться только тогда, когда за ним закрылись двери вагона.

***

В маске было душно, снимать ее Славик боялся, а без смартфона или хотя бы журнала, которые позволяли бы не замечать длинных грохочущих перегонов между станциями, его одолела унылая транспортная скука. Ехать предстояло долго. Изучив всю рекламу в вагоне — банк, квартиры от застройщика, какое-то новое приложение, шоу-балет «Спящая царевна на роликах» (он хмыкнул, живо представив себе девицу в кокошнике и наколенниках, которая спит и едет одновременно), — Славик задремал. В легком сне наяву он то все чувствовал и понимал, готовый в любой момент открыть глаза, то погружался в цветное калейдоскопическое марево, в котором кто-то что-то остервенело искал, и Славик хотел помочь, но его отталкивали. Из этого сна его выдернуло лишь однажды — когда полный бархатистого актерского равнодушия голос объявил вслед за очередным давно знакомым названием: «Переход на станцию „Гречневый рынок“». Что еще за рынок, мысленно засуетился Славик. Птичий знаю, еще какой-то был, вроде на «ч», туда все ездили за дешевыми тряпками, но разве хоть одна станция метро когда-нибудь называлась в честь рынка? Мысль поползла в ненужном направлении, попыталась нащупать образ той, которая научила Славика ездить на рынок за тряпками, — а ее как звали, на какую букву, может, на «л»? За образом потянулись спутанной гирляндой вопросы, от которых внутренности сковывал холод, воспоминания, прикасаться к которым было больнее, чем к израненным пяткам…

Не хочу, подумал Славик, не надо — и, закрыв глаза, усилием воли нырнул обратно в цветное марево. Там по-прежнему кипели поиски, и вскоре Славик уже сам был озадачен тем, как бы поскорее найти и изловить серого полупрозрачного зверька, который бегал под ногами пассажиров и был виден только в поле бокового зрения.

А потом бархатистый голос свыше объявил его станцию.

***

Славик вышел из метро по давно затверженному маршруту — из стеклянных дверей налево, потом по лестнице направо — и остановился. Привычные городские декорации, приплюснутые сверху дымным небом, были установлены неправильно. Куда-то подевался ненавидимый всем районом огромный высотный ЖК, против строительства которого местные жители долго протестовали, и Славик тоже протестовал. Он прекрасно помнил, как ругался в официальном паблике района и с удовольствием вместе со всеми именовал высотку «цитаделью зла». Теперь же цитадель исчезла без следа, а на ее месте тянулись разноцветные шеренги гаражей и скверик с каруселью. Славика толкнули в спину, потом задели сумкой, и он, опомнившись, побрел в сторону дома, сам не зная, не обнаружится ли и там какая-нибудь бессмысленная и необъяснимая подмена.

Дом был на месте. Только двери подъездов неизвестные вредители успели выкрасить в лиловый, но Славик был не в том положении, чтобы придираться к цветам. Он подошел к своей, четвертой с торца, двери, сунул руку в карман…

Пелена милосердного беспамятства, окутавшего его сознание в тот самый миг, когда он познал ледяную красоту истинного Женечкиного голоса, развеялась окончательно. Воспоминания заныли и закровоточили. Ну разумеется, ключей в кармане не было и быть не могло. Он не успел подумать о том, что надо бы снять их с крючка у двери и захватить с собой, когда в последний раз выходил из дома, точнее, когда Матильда выталкивала его из квартиры. Он вообще ни о чем не мог тогда думать, кроме темной глянцевой лужи, растекавшейся вокруг Лесиной головы. Сейчас эта кровь, наверное, въелась в паркет и засохла, и ничем уже не отчистишь — Леся будет ругаться, она ненавидит пятна, а еще больше ненавидит их оттирать.

Господи, подумал Славик. Она ведь до сих пор там лежит. Или того хуже — ее кто-нибудь нашел. Дверь распахнута, полицейские ходят по квартире прямо в ботинках — Леся будет ругаться, она терпеть не может, когда не переобуваются после улицы, — спрашивают у соседей, кто еще тут жил…

Славик попятился и чуть не свалился с крыльца. Ловя равновесие, скользнул взглядом по окнам — и увидел, что в их с Лесей квартире горит свет. Дрожащим пальцем Славик посчитал этажи, чтобы убедиться, что не перепутал. Четыре этажа вверх от козырька, третье слева от дерева — да, это их окно. Значит, полиция уже там и кто-нибудь в любой момент может заметить подозрительного парня, который ошивается у подъезда.

Славик пригнулся, нахлобучил на голову капюшон и поспешно поковылял прочь, стараясь не морщиться от боли в ногах и вообще иметь самый непринужденный вид. Попавшаяся ему навстречу старушка с сумкой на колесиках резво перешла на другую сторону улицы и, кажется, перекрестилась.

***

Славик сам не очень понимал, куда именно он идет, а одинаковые дворы с отделанными плиткой девятиэтажками все повторялись и повторялись, словно окружающая действительность ушла в «спящий режим», давая ему время успокоиться и подумать. В одном из дворов он заметил над подвалом вывеску «Печати, штампы», очень похожую на ту, которую ему показывало хрупкое создание Женечка, объясняя свою немоту. Тогда Славику так и не удалось разгадать очередную Женечкину шараду, поэтому, пытаясь отвлечься от боли в пятках и отчаяния в душе, он принялся лихорадочно соображать: штампы бывают на документах, на больничных простынях, еще в кино бывают, это плохо, и в паспорте, это тоже плохо, хотя Леся считает, что хорошо (хватит Леси, не думать о Лесе). Теперь печати, киоск «Печать» отправить в печать, нет, не то, запечатать, кольца-печатки на пальцах деловитых, самоуверенных чужаков, которые пришли в магазин, — надо было драться, расквасить их скучные сытые лица, схватить с прилавка тот канцелярский нож. Но теперь поздно, магазина больше нет, дверь, похожая на плитку шоколада, исчезла, дверь запечатана, письмо запечатано, поставить печать, печать на устав, печать на устах, «и на устах его печать», откуда это, какое-то стихотворение, учили в школе… Славик вспомнил слегка удивленные лемурьи глаза, которые казались абсолютно пустыми, чистыми, как свежевыпавший снег. Рядом с Женечкой ему всегда становилось чуточку спокойнее, каким-то образом, не умея прочесть в этих глазах ни единой мысли или эмоции, он все же чувствовал, что Женечка не желает ему зла, не навредит. Даже, может, погладит по голове и почешет длинными пальцами за ухом… Неужели Женечки больше нет, с тоской подумал Славик. Он остановился, уперся ладонями в колени и сплюнул тягучую слюну. Женечка, взмолился он, запечатленный ангел Женечка, единственное нормальное существо в этом кровавом абсурде, помоги мне, пожалуйста. Я так и не понял, что ты такое, но от одного воспоминания о твоем голосе хочется плакать от счастья, помоги мне, помоги, подскажи, что мне делать?

Где-то рядом шуршали по мостовой автомобили и лаяла собака. Славик слышал собственное хриплое дыхание. Над головой зловеще каркнула ворона. Чур меня, испугался Славик, и ворона каркнула еще раз. Он выпрямился и уперся взглядом в дверь с белеющим в сумерках прямоугольником объявления. Буквы выцвели и расплылись, уцелело только случайно прихваченное скотчем огромное слово «ВОЗВРАТ» и стрелочка рядом с ним. Славик послушно посмотрел туда, куда указывала стрелочка, и в тот же миг над соседней дверью зажглась вывеска «ДРУГ» со свернувшимся под буквой «Д» рыжим котиком.

— Вернуться? Она мне не друг! — Славик наконец осознал, что стоит посреди улицы и разговаривает с вывеской ветеринарной клиники, поэтому закончил возмущенным шепотом: — Она меня вообще убить хотела!

Вывеска с легким электрическим потрескиванием подмигнула ему.

***

У входа в метро тонкие голубенькие маски раздавали бесплатно, и Славик, выпросив у смешливой волонтерки про запас целых три, немного взбодрился. Новые маски он спрятал в карман, а сам надел старую, аптечную — причем сделал это безо всяких напоминаний или, того хуже, грубых окриков. Теперь он уже не чувствовал себя так одиноко в толпе прикрытых разноцветными лоскутами пассажиров. Это как у супергероев, подумал Славик, маска придает уверенности. Даже через турникет он проскочил на этот раз легко и непринужденно, как будто имел законное право ездить без билета. И в спину ему уже никто не свистел и не кричал, только дежурная, не вставая с места, лениво обозвала Славика сволочью.

Он немного заблудился и не сразу нашел заброшенный купеческий особняк, откуда его накануне выгнала Матильда. Свернув раньше времени, попал куда-то во дворы за отделением почты. Там в кузов грузовика лихо перебрасывали посылки, а на детской площадке рядом качалась на качелях, взлетая к самому небу, одинокая фигурка. Качели пронзительно скрипели.

Когда усталый Славик наконец пробрался сквозь дыру в заборе, на земляном полу особняка он обнаружил еле тлеющий костер из всякого мусора и лежащую рядом Матильду. Она свернулась калачиком, уткнувшись лицом в стену.

— Зря съездил, ключей-то у меня и нет, — сказал Славик. — И там менты, свет в квартире горит, я видел. Я маски принес. В метро жетоны больше не принимают и все в масках, — он хлюпнул носом. — И «Гречневый рынок» какой-то, нет такой станции! Ничего вообще не понятно. Тут что-то случилось, да? Ну, пока нас не было? Матильда? Матильда!

Так и не дождавшись ответа, Славик наклонился, осторожно потряс Матильду за плечо, потом потряс сильнее, перевернул — и увидел испачканное в крови и зеленке безжизненное лицо с закрытыми глазами.

— Ты чего? — ужаснулся Славик.

Он встал на колени, приблизил ухо к ее губам и застыл в этом неудобном положении, боясь одновременно и того, что ничего не услышит, и того, что проснувшаяся Матильда укусит его. Сбылся страх номер один — он ничего не услышал. Славик обнял Матильду и стал раскачиваться, прижимая ее к своей груди. Он ругался, плакал, упрашивал, объяснял, что он никак не может тут один, у него нет телефона, ему некуда идти, его посадят в тюрьму за убийство, он не знает, что делать, он не может совсем один, не может без Матильды, Женечка говорит, то есть вывеска говорит, что она ему друг, то есть не вывеска ему друг, а Матильда, сейчас она его единственный друг…

— Не умирай, ну пожалуйста, а? Адана! Адана, Матильда! Очнись, адана!

Матильда резко открыла глаза и взглянула на сжимающего ее в объятиях Славика так, будто действительно была готова его укусить.

— Я же сказала, вали отсюда, крум, — прошептала она.

— Куда я пойду?! — взвыл Славик. — Я уже пробовал! А потом эта вывеска…

— Помолчи хоть минуту. — Матильда зевнула, почесала нос о его рукав и со вздохом продолжила: — Ну, что случилось?

Обессилевший Славик, который до этого битую четверть часа пытался рассказать ей, что случилось, смог выдавить только:

— Я так не могу. У меня даже телефона нет…

— И ты из-за этого так ревешь? Возьми мой. — Матильда кивнула куда-то вниз. — Правый карман. Там игра… предметы в ряд. — Она прикрыла глаза и сглотнула. — Только отстань. Кадавр должен восстановиться.

— К-кто?

— Нужно время. Три дня… четыре… — Голос Матильды садился, она выговаривала каждое слово очень старательно и делала большие паузы. — Я вернусь. Раньше не буди. Положи кад… меня на место. — Она помедлила, собираясь с силами, и сказала уже громче: — Разбудишь — глаза выдавлю.

— А ты точно вернешься?

Матильда молчала. Славик уложил ее обратно на пол, пошарил по карманам черного бесформенного одеяния и действительно нашел телефон. Включил, вздохнул — могла бы заодно рассказать, как снять блокировку, — потом соединил точки в букву «м» и порадовался собственной проницательности. Буква «м» была вторым по популярности паролем, и вдобавок «м» — это же Матильда.

Телефон почему-то не подключался к мобильной сети, сколько Славик ни копался в настройках. Приложений на нем оказалось мало, и никаких соцсетей, зато обнаружились обещанная игрушка «три в ряд», переводчик с иврита, руническая клавиатура и подробнейшая офлайн-карта городских рек, в том числе убранных в коллекторы. Их названия казались странными, будто для смеха придуманными: Коровий Враг, Жабенка, Сушка, Черторый…

Славик хихикнул над рекой Воблей, перевел взгляд с экрана на лежащую у его ног Матильду, и ему вдруг стало неловко. Он накрыл ее своей курткой, ноги завернул в притащенные из соседнего закутка полосы полиэтиленовой пленки, для себя тоже соорудил подстилку из куска картона — и только тогда, уже с чистой совестью, снова уткнулся в телефон.

***

Славик сумел разблокировать на Матильдином телефоне потайной рабочий стол, и там наконец нашлось множество приложений, а еще онлайн-кинотеатр — прямо со зрительным залом и экраном, настоящими, только миниатюрными. Славик уселся в зале и стал смотреть фильм про маленьких брата и сестру, которые гуляли в лесу у речки Синички. По тревожным теням, предгрозовому небу и тому, как хищно камера выслеживала детей, прячась в высокой траве, было понятно: вот-вот случится что-то плохое. Славик одновременно и сидел в зале, и был младшим братиком, уставшим, закусанным комарами. Он чувствовал его смутный сковывающий страх, от которого солнце казалось слепяще-ярким, а безмятежное чириканье птиц — издевательским. А потом сестра вскрикнула, потянула его куда-то, и он, обернувшись, увидел, чего она так испугалась: в лесу пошли грибы. То есть грибы действительно шли за ними, переваливаясь на тонких и длинных, как у косиножек, лапках. Они нас съедят, понял Славик-братик, съедят, как мы их ели. Сестра запуталась ногами в зарослях мышиного горошка, упала и завизжала — к ее щиколотке моментально прирос шарообразный гриб-дождевик и стал разбухать, на глазах меняя цвет с желтовато-серого на алый.

Славика, сидящего в зале, тронули за плечо, и он с облегчением отделился от того, что происходило на экране. Пахло попкорном, под левым локтем ворсинки бархатной обивки слиплись от жевательной резинки, и Славик даже знал, что жвачка была клубничная. Его тронули снова, а потом довольно чувствительно стукнули. Возмущенный Славик обернулся и увидел Матильду, а позади нее сияло что-то жемчужно-белое, округлое, напоминающее формой и исходящей от него угрозой плотоядный гриб-дождевик…

Хрустальная ясность снизошла на Славика, он вспомнил и дыры в ткани реальности, и заброшенный особняк, и неведомый вирус, и Гречневый рынок, будь он неладен, и все предшествующие события. Глянцевая лужа расплылась в памяти, и Славика замутило. Но теперь он все помнил и осознавал, что спит. Стихли нервные скрипки и покашливание зрителей, нелепый кинозал исчез, осталась только Матильда и огромное, светящееся изнутри яйцо, которое покоилось на золотистой длинноногой подставке, то ли изваянное Фаберже, то ли приготовленное для трапезы Гаргантюа. Что-то колотилось внутри яйца, оно вибрировало, подпрыгивало, и подставка еле слышно дребезжала. Славик чувствовал: то, что под скорлупой, ни в коем случае не должно прорваться наружу. Мысль сопротивлялась: не наружу, а вообще сюда, оттуда — сюда.

— Что это? — спросил он.

— Наглядная демонстрация, — ответила Матильда. — Для непонятливых. Ты же непонятливый?

Славик кивнул, ведь он действительно ничего не понимал.

— Что вообще происходит? Почему сеть не ловит? Где мы вооб… — Губы Славика неожиданно и намертво склеились, он протестующе замычал.

— Помолчи и послушай, крум. Давай заключим новую сделку. Как в прошлый раз: ты поможешь мне, я помогу тебе.

— М-м…

— Я объясню тебе, что происходит. Расскажу, что знаю об этом, — Матильда кивнула на яйцо, — всём. Но сначала ты кое-что для меня поищешь.

— М-м?

— Странности.

— М-м?!

— Что ты опять не понял? Свечение в небе. Звуки непонятно откуда, тени, которые нечему отбрасывать. Когда в шуме поезда ясно слышится музыка. Или путь, который раньше занимал десять минут, вдруг занимает двадцать, хотя ты вышел вовремя и никуда не заходил. Или когда по улице едут только красные машины. Странности, крум. Любые странности.

— М-м!

— Нет, это были не странности, а различия… А впрочем, ищи всё. Катайся по городу, высматривай все, что покажется тебе странным. Обо всем будешь рассказывать мне. Здесь. Только запоминай места со странностями точно. Улица, дом, какие-нибудь приметы. У кадавра на поясе сумка, там есть немного денег. Возьми на еду и билеты. Трать с умом, больше нет. Теперь понял?

Славик закивал изо всех сил.

— Странности, крум. Запомнил? Повтори, — Матильда нацелила на него указательный палец, — что надо искать?

— Странности! — выпалил Славик, радуясь, что наконец-то снова смог открыть рот, и проснулся от собственного возгласа.

***

Так и началась их странная бесприютная жизнь. Длилась она где-то с неделю, хотя Славику показалось, что целую вечность. Грязный, небритый, в пропахшей нечищеными зубами маске, он мотался по городу, стараясь держаться поближе к знакомым районам. Питался хлебом и консервами, нашел несколько бесплатных общественных уборных и очень радовался, что больше не приходится забегать в туалет в кафешки — оттуда иногда выгоняли. Купил шнур и заряжал Матильдин мобильник в метро, там по кольцу ходили новые поезда с разъемами прямо в сиденьях. И, конечно, жадно смотрел по сторонам, выискивая странности, которых вокруг было хоть отбавляй.

Но все эти странности не устраивали Матильду. Ее не интересовали ни эпидемия искусственно созданной болезни, от которой все то ли умирали, то ли, наоборот, здоровели, а может, ее вовсе не было, ни пропажа домов и целых улиц, ни новые станции метро, о которых Славик прежде никогда не слышал, ни Гречневый рынок, обнаружившийся на Садовом кольце и представлявший собой огромное здание, похожее на павильоны ВДНХ. Всё в мраморе и полустертой позолоте, оно было построено в форме гречишного зерна — так написано на информационном стенде, твердил Матильде потрясенный Славик, это и в самом деле гигантская гречка, это памятник гречке! — и украшено фигурами могучих колхозников, которые прохожие норовили потереть «на счастье». Матильду не впечатлило ни это, ни озеро на месте площади четырех вокзалов, ни даже то, что над Кремлем теперь висел дирижабль с портретом какого-то неизвестного Славику мужика. Мужик смотрел с небес значительно и по-отечески, а под портретом, кажется, был номер телефона.

— Это различия, — качала головой Матильда, а за спиной у нее все нетерпеливей подпрыгивало на подставке светящееся яйцо, под скорлупой которого что-то ворочалось. — Это не то.

Немного оживилась она лишь однажды — когда Славик рассказал про нищенку, которую видел у метро. Обычно она просила милостыню у стеклянных дверей в окружении мешков, набитых тряпками, у нее было глянцевое, сизое от пьянства лицо и покрасневшие глаза. Но иногда среди мешков восседал голубь, тоже сизый и красноглазый, перед ним стояла жестяная кружка, а нищенки нигде не было видно. Это показалось Славику забавным, и он поделился с Матильдой, решив, что ей, наверное, тоже отчаянно хочется отвлечься и посмеяться. Она действительно обрадовалась, заставила точно назвать станцию метро и выход и даже не вышвырнула его из сна, как обычно, а щедро даровала еще целый час забытья безо всяких видений.

Когда Славик просыпался, он видел неподвижное тело Матильды, укрытое тряпками, и думал, что на самом деле она, возможно, при смерти или уже умерла, а его сны, в которых она разговаривает и ругается с ним как ни в чем не бывало, — это лишь бред, защитная реакция психики или симптом начинающейся болезни. Вполне вероятно, той самой, от которой все тут то ли мрут, то ли мутируют и начинают напрямую подключаться к вайфаю. Потом он убеждался, что Матильда редко и прерывисто, но все-таки дышит, а кожа у нее теплая, — и снова уходил на поиски странностей. Возвращался он под вечер и по-прежнему иногда путался, по пути к заброшенному дому сворачивая раньше времени и оказываясь во дворах за почтовым отделением, где все так же методично качался на качелях одинокий ребенок.

Однажды вечером, голодный и отчаявшийся, Славик решил заехать к маме. Не в гости, конечно, там наверняка дежурила полиция, да и отношения с мамой у него в последние годы были прохладные. Она все капала на мозги, чтобы он нашел нормальную работу и бросал уже свое блогерство — мама выговаривала это слово особенно четко, с презрительным напором, — и Лесю тоже бросал, потому что очевидно же, что девочка просто хочет устроиться в Москве, а Славика, хоть и безденежного, но с пропиской, использует как удобный трамплин для покорения дальнейших матримониальных высот. Каждую длительную телефонную нотацию мама заканчивала заверениями, что сын у нее один, она его любит и желает ему только добра. Иногда казалось, что в ее воображении существует какой-то другой, идеальный Славик с успешной карьерой и достойной его девушкой, и вот его-то мама и любит, и всячески защищает от Славика реального, растяпы и неудачника, который вечно норовит испортить жизнь ее дорогому сыну.

Нет, Славик не собирался пока сдаваться маме и полицейским. Он просто хотел взглянуть на дом, в котором провел детство, на дворовые тополя, из коры которых он выковыривал гусениц. Хотел убедиться, что в занавешенных кипенно-белым тюлем окнах по-прежнему горит свет, и вспомнить тот уютный жилой запах с нотками жареного лука и пыли, который в каждой квартире особый и свой. И Славик, конечно, был морально готов к некоторым изменениям в знакомом ландшафте, он уже, если можно так выразиться, привык к переменам. Но то, что он увидел, на несколько секунд лишило его дыхания, как футбольный мяч, когда-то угодивший ему в солнечное сплетение на дворовой спортплощадке, которой теперь не было в природе.

Маминого дома тоже больше не было. Испарился весь квартал вместе с остановкой, на которой Славик в жару и стужу смирно стоял со школьным рюкзаком за спиной, ожидая скрипучий желтомордый автобус-гармошку. Теперь здесь был парк с велодорожками, по которым чинно катались немногочисленные отдыхающие.

Всю дорогу обратно Славик резался на телефоне в игру «три в ряд», а когда аккумулятор наконец сел, перед глазами все равно стояло разноцветное геометрическое марево. На улице стемнело, а во двор за почтовым отделением Славик на этот раз зашел сам, чтобы справить нужду, — ему было уже совершенно плевать, что могут заметить и вообще некультурно. Судя по скрипу качелей во мраке, самодостаточный одинокий ребенок был на прежнем месте. И ведь отпускают его гулять в такое время, почти ночью, везет же человеку, делает, что хочет, подумал Славик и крикнул в шумящую листвой темноту:

— Я тоже так хочу!

***

Он все пытался отследить сам момент погружения в сон, но всякий раз соскальзывал в забытье раньше, чем успевал это заметить. Вот и сейчас Славик ворочался, поджимал под себя мерзнущие ноги, пару раз вставал и приплясывал на месте, чтобы согреться, уверенный, что не заснет и промается до рассвета, — а потом в какой-то момент обнаружил себя спорящим с Матильдой. Перебивая сам себя, он кричал — точнее, яростно шептал, в сновидениях он лишался нормального голоса, — что больше так не может, Матильда должна рассказать ему, что происходит, рассказать, как отсюда выбраться, здесь все по-другому, здесь нет даже мамы. Стоило упомянуть маму, как в воздухе поплыл аромат ее фирменного мяса с черносливом.

— Это параллельный мир? — захлебываясь голодной слюной, выпытывал Славик. — Параллельный мир, да?

— Нет, — ответила Матильда и указала на светящееся жемчужно-белое яйцо.

Яйцо подскочило на подставке в последний раз, скорлупа начала трескаться. Что-то бесформенное билось и ревело под ней, и Славик чувствовал, что оно не должно попасть сюда — просто потому, что после этого ничего не будет по-прежнему, мироздание либо прекратит существовать, либо изменится навсегда. Но эта возможность кардинальной и необратимой перемены всего так манила подойти, протянуть руку, помочь выбраться из-под скорлупы…

— Двери в духовный мир открыты, и боги придут нам на помощь, — прошептал Славик чьи-то чужие слова.

— Ну, не то чтобы на помощь, — буднично заметила Матильда.

И яйцо разлетелось на кусочки. Алые всполохи заполнили все вокруг, рев стал оглушительным. Его не могло издавать живое существо, но и механическим он тоже не был, и Славик, вспомнив голос Женечки и скрежет на своих диктофонных записях, уловил на мгновение какую-то взаимосвязь — и тут же ее упустил. Фрагменты белой скорлупы замерли в воздухе, а потом вернулись на место, словно в обратной перемотке. Но яйцо не собралось воедино — куски скорлупы так и остались висеть в нескольких сантиметрах друг от друга, а в трещинах между ними что-то переливалось тревожными красно-оранжевыми огоньками. Тонкие язычки пламени просачивались изнутри и растворялись в воздухе. То, огромное и ревущее, уже не могло выбраться сюда, зато выбирались мелкие. Мышка бежала, хвостиком махнула, и небо низверглось на землю, нет больше возврата к прежней сияющей целостности…

— Мир тот же, — сказала Матильда, постучав ногтем по скорлупе. — Осколок другой. Другой слой. Понял?

Как же меня достала вся эта… ересь, вот подходящее слово, как меня достала вся эта ересь, подумал Славик. Сидеть бы сейчас на качелях за почтовым отделением и качаться в свое удовольствие. Сердце ухает куда-то в живот и снова подскакивает, вверх, вниз и снова вверх, под визгливый скрип, в любое время дня и ночи. Сквозь растрескавшуюся скорлупу, сквозь лицо Матильды проступили контуры качелей с сидящей на них фигуркой, и Славик, покачиваясь из стороны в сторону, заныл тихо и гнусаво, как тоскливую народную песню:

— Крыла-а-атые качели…

— А это еще что? — оживилась Матильда.

Немного удивленный Славик рассказал ей об упорном ребенке на качелях. И чем подробнее он рассказывал, тем отчетливее понимал, что это же странность, вопиющая странность. Ни разу, даже ночью, даже во время грозы, качели не оказывались пустыми, ребенок там всегда сидел один и тот же, в одной и той же одежде, причем непонятно было, мальчик это или девочка, но Славик об этом даже ни разу не задумался. Самодостаточное дитя и в воспоминаниях буквально отталкивало от себя его мысли, юрким зверьком ускользало от внимания и сливалось с окружающей местностью.

Славик гордо заулыбался, он чувствовал себя так, словно, уже собравшись возвращаться домой, в последний момент нашел в лесу нетронутую земляничную поляну или джинсы по росту и с хорошей скидкой в магазине.

— Это не странность, — огорошила его Матильда и впервые за долгое время улыбнулась. — Все даже лучше. Это вывеска.

Проснувшись, Славик принялся ждать. Ему очень хотелось немедленно растормошить Матильду, но он опасался ее гнева. Поэтому он вел себя как послушныйребенок, ожидающий в выходной день пробуждения мамы: поел, поиграл и, наконец, отправился на прогулку. Дошел до почтового отделения, но во дворы заглядывать побоялся: вдруг на качелях никого не будет и выяснится, что он ошибся.

Когда он вернулся, Матильда сидела на полу и приводила себя в порядок, глядя в осколок зеркала. На мгновение Славику показалось, что она умывается по-кошачьи, но Матильда просто приглаживала волосы ладонью.

— Вытри нос, — сказала она, взглянув на Славика с неодобрением. — Мы идем в гости.

— Куда?

— Неважно. Главное — молчи и делай, что я скажу. Понял?

— Но…

— Жить хочешь?

— Понял.

***

В почтовом отделении было душно и пахло почему-то прелой картошкой. Славик остался стоять на пороге, уверенный, что они ошиблись дверью, — в конце концов, в этом большом старом здании были и другие заведения, например контора нотариуса и шашлычная. А Матильда ввинтилась в толпу и пробилась к окошку, за которым сидела служащая с почтовой маркой на оттопыренном мизинце и укоризненно смотрела поверх отделанной стразами лиловой маски в монитор компьютера. Отодвинув заполнявшего бланк юношу, Матильда сунула в окошко голову.

— Женщина, у нас электронная очередь, — сказала служащая.

— Вот именно! — подтвердил юноша, уши которого побагровели от возмущения.

Матильда постучала по монетнице, привлекая к себе внимание, и негромко отчетливо произнесла:

— Цодорие.

— Аэй, — отозвалась служащая. Ее сонные глаза широко раскрылись и не мигая уставились на Матильду. Темная радужка по цвету почти не отличалась от зрачков, и казалось, что за стеклами вдруг разверзлись два черных провала. Хрустнув позвонками, служащая по-птичьи склонила голову набок, несколько раз моргнула и, наконец, молча указала мизинцем с прилипшей к нему маркой на дверь в глубине помещения. Невесть откуда выскочил бритый наголо коротыш и поднял откидную крышку прилавка, приглашая проследовать внутрь. Матильда несколько раз щелкнула пальцами, подзывая Славика. Шепотом извиняясь, он пробрался через толпу и очутился по ту сторону прилавка. Вслед за ними сунулась было со своей бандеролью какая-то бабуля, но коротыш оттеснил ее, бормоча: «Электронная очередь», бесшумно опустил крышку и исчез так же внезапно, как и появился.

— Полный бардак, — сказал, пламенея ушами, юноша с бланком, и затихшее было почтовое отделение вернулось к привычной суете.

***

Они шли по длинному темному коридору, и чем дальше, тем сильнее пахло прелой картошкой, плесенью и сырым подземельем. В сумраке угадывались очертания каких-то ящиков и шкафов. А потом коридор внезапно закончился, и они оказались перед большой тяжелой дверью. Из-за нее доносились монотонные заунывные звуки, будившие в памяти смутные образы: круглый, как бубен, лик укутанного в меха шамана, бесконечные снега, по которым рассыпалось стадо оленей… На двери темнел небрежно нарисованный знак — вроде половинчатой елочки. Славик вспомнил, что видел такую же угловатую каракулю над входом в почтовое отделение, еще подумал тогда, как же это подросткам с маркером удалось забраться под самый козырек. Матильда, хорошенько уперевшись ногами, потянула дверную ручку на себя, и Славик зажмурился от неожиданно яркого света.

За дверью был бар. Настоящий, достаточно многолюдный бар с небольшими столиками и заставленной бутылками стойкой в глубине. За стойкой разливала что-то по стопкам сухая, как мумия, старушка в круглой шляпе. Под потолком вместе с клубами табачного дыма плыли вибрирующие звуки варгана и горлового пения. Славик пропустил Матильду вперед.

Живо напоминавшее Женечку тонкокостное создание в леопардовой водолазке, облегающей абсолютно плоскую грудь, шагнуло им навстречу и безо всякого выражения в низком певучем голосе произнесло:

— Добро пожаловать в «Почту духов». У вас зарезервировано?

— Нет. — Матильда расплылась в необыкновенно любезной улыбке. — Столик поуютнее, пожалуйста. Для меня и… — она мотнула головой в сторону, — для вот этого.

Создание медленным рассеянным взглядом смерило Славика с головы до ног и повернулось к Матильде:

— Какой свежий. Его покормить?

— Тебя покормить? — спросила Матильда, словно переводя с одного языка на другой.

— Н-нет, спасибо, — промямлил вечно голодный Славик, которому именно сейчас есть резко расхотелось.

— Следуйте за мной.

Их усадили за столик у глухой стены, ободранной до штукатурки, а кое-где и до ромбовидных ячеек из дранки. Впрочем, глухими тут были все стены — в странном баре, как и в странном магазине, отсутствовали окна. Матильда шепнула что-то подбежавшему мальчишке, слишком юному на вид для того, чтобы работать в подобном заведении, и тот принес запотевший графин с прозрачной жидкостью. Принюхавшись, Славик понял, что это водка. Матильда налила себе полный стакан и, склонившись над ним, принялась внимательно разглядывать посетителей бара.

Первое, что бросалось в глаза, — это удивительная разношерстность собравшейся публики. Тут была и хорошо одетая, модельного экстерьера молодежь, и неопрятные дяденьки из тех, что ищут в урнах пустые бутылки, и старики в войлочных ботах. За соседним столиком сидел мужчина в майке и синих тренировочных штанах, как будто заглянувший сюда по пути от родного подъезда к мусорным бакам. А чуть дальше расположилась молодая мать с коляской, из которой вылетали аккуратные колечки дыма. Славик заморгал, решив, что ему померещилось, но тут мать взяла со стола графин и налила немного в протянутую из коляски маленькую рюмку.

Никто не ел, не танцевал, не смеялся. Посетители бара либо методично выпивали, либо сидели неподвижно, ссутулившись и уставившись в одну точку. Разговаривали тихо, почти шепотом. Самым оживленным казался дальний угол, где как будто дремал над бокалом грузный бородатый господин. Присутствующие то и дело подходили к его столику, бородач поднимал тяжелые веки, и начиналась приглушенная беседа.

Дождавшись завершения очередного разговора в углу, Матильда молниеносно вскочила и тоже скользнула туда, утягивая за собой Славика. Она почтительно склонилась и заговорила на непонятном языке:

— Солпетаэ од нииса…

— А-а! — проскрипел бородач и приоткрыл на мгновение один глаз. — Апекехана. Глупости… Не мучай язык, говори по-людски.

— Приветствую и прошу прощения. — Матильда нагнулась еще ниже и дернула Славика за руку, чтобы он тоже поклонился. — Вижу, тут к вам обращаются. Мне очень нужна помощь.

— А-а! Верно, здесь я держатель кассы. Легкие всегда помогают легким. — Бородач умолк, шевеля мохнатыми ноздрями и шумно втягивая воздух. Потом поднял веки, сфокусировал взгляд на Матильде и отчеканил: — Но тебе пусть помогает твой Хозяин. Уходи.

— У меня нет Хозяина.

— Врешь. Ты дырявая.

— У меня был Хозяин. — Матильда подалась вперед, и Славик испугался, что она сейчас стукнет сонного господина, но вместо этого она поставила на стол склянку из темного стекла с плотно притертой пробкой. — А теперь у меня есть свой крум. То есть не настоящий крум, конечно, я просто так его называю…

Пока Матильда говорила, пальцы грузного господина с неожиданной живостью вынырнули из кармана и потянулись к склянке. Под стеклом сверкнула и погасла испуганная искорка — а может, это был просто блик от лампы. Матильда выхватила склянку прежде, чем держатель кассы успел ее коснуться, и спрятала обратно под одежду. Господин разочарованно повел пористым носом, словно мимо только что пронесли что-то очень вкусное, а ему не перепало ни кусочка. Он взглянул на Матильду с любопытством:

— Тогда почему ты еще не дома?

Матильда ответила не сразу — то ли подбирала слова, то ли немного растерялась:

— У меня тут незаконченное дело. Важное.

Бородач опять прикрыл глаза и засопел, а потом, как будто внезапно проснувшись и удивившись тому, что Матильда еще здесь, поднял голову:

— А-а! И что тебе нужно?

— Прошу об убежище. Мы из другого слоя. Наш перекресток закрылся.

— Странники всегда помогают странникам. А чем поможешь нам ты? Нет платы — нет сделки.

Матильда, секунду поразмыслив, молча толкнула вперед оторопевшего Славика.

— Не годится, — поморщился господин, и Славик с облегчением попятился, косясь на дверь, до которой, увы, было слишком далеко. — Таких у нас много.

Матильда пошарила по карманам и последовательно выложила на стол потертый цилиндр с фотопленкой, большую красную пуговицу, пластмассовый номерок из гардероба с цифрой «10» и единый билет на февраль 1980 года. Бородач коснулся каждого предмета, но больше всего его заинтересовал единый. Он посмотрел его на свет, понюхал и даже осторожно прикусил, будто золотую монету.

— Действующий, но в один конец, — сказала Матильда. — Последний остался.

— Вещи не в себе, — констатировал держатель кассы. — А-а! Так вот чем занимался твой Хозяин.

— Можете забрать всё.

Сонный господин задумался, качая головой.

— Мало. Это слабые вещи, раз ты можешь просто так носить их в кармане.

— У меня больше нет, — нахмурилась Матильда. — Говорю же, мы из другого слоя. Мы заблудились. Кадавр поврежден. Нам нужно убежище. Гахэ всегда помогают гахэ!

Бородач тоже нахмурился и огорченно поцокал языком, а потом лицо его просветлилось.

— А-а! Оставь в залог склянку. Верну, когда принесешь еще две вещи. Или одну, но сильную.

— Послушайте…

— Нет платы — нет сделки.

Матильда сжала кулаки, развернулась, как будто собираясь уходить, даже потянула Славика за рукав, а потом выдохнула, шагнула обратно к столику и со стуком поставила на него склянку.

Сон с бородатого господина как рукой сняло. Он засуетился, потирая руки и почему-то облизываясь:

— Вот и славно, вот и чудненько! Сейчас всё выдадут в лучшем виде. Гахэ всегда помогают гахэ!

— Еще одна сильная вещь — и вы вернете склянку! — прошипела Матильда.

— Разве своих можно обманывать? — Бородач даже немного обиделся. — Сделка есть сделка.

Матильда усадила Славика обратно за их стол, залпом выпила оставшуюся в стакане водку и ушла куда-то с администратором в леопардовой водолазке. Вернулась она с небольшой спортивной сумкой, щелчком подозвала Славика и, не расплатившись, направилась к двери.

По коридору они шли в тягостном молчании. Славик был окончательно сбит с толку, но боялся рассердить Матильду лишними вопросами — она, похоже, и так была достаточно зла.

— А что было в склянке? — не удержавшись, все-таки спросил он, когда они вышли на улицу.

— Мое сердце, — буркнула Матильда, и Славик вежливо улыбнулся, решив, что это какой-то профессиональный юмор.

***

Так они и оказались в огромной многокомнатной квартире, где плавились розетки и взрывались лампочки, а на кухне с хрустом глодала сырую кость девочка в красном платьице. Эта квартира была обещанным убежищем, и, помимо Славика и Матильды, здесь обитало множество других жильцов, с которыми Славик по возможности старался не пересекаться. Он вообще побаивался выходить из отведенной им двоим комнаты, только до туалета и сразу обратно. И вот угораздило же его выползти в коридор из-за приснившейся эсэмэски — словно кто-то пытался его выманить. Может, как раз они и пытались, эти живые манекены, неведомо как пробравшиеся в комнату в его отсутствие. Манекены были будто с вещевого рынка — сутулые, кое-как свинченные, обряженные в тренировочные костюмы…

Тут окончательно проснувшийся Славик пригляделся и понял, что это чужая комната: кровать всего одна, штор на окне нет и планировка другая. Получается, он сам пробрался к кому-то из соседей, а не они к нему.

— Что ты колобродишь по ночам? — раздался у него за спиной свирепый шепот Матильды. — Орешь, соседей пугаешь.

— Я, кажется, дверь перепутал.

Потревоженные фигуры дружно опустили головы, расслабились, кто-то захрапел.

— Извините… — прошептал Славик, и Матильда за шкирку выволокла его обратно в коридор.

Эпизод 2. Сердце Матильды

— Рад видеть вас в добром здравии. Или вы успели изобрести для нашего с вами состояния какой-нибудь новый термин?

— Помнится, вы не собирались к этому состоянию привыкать.

— Сами изволите видеть, привык как миленький. Даже шов почти не доставляет хлопот, если не считать проклятой парестезии.

— Мне теперь вместо крыжовенного варенья снится пуля в моей голове. Будто я, подобно ницшевскому гению, выворачиваю глазные яблоки, физически обращая свой взор вовнутрь, и вижу, как она покоится в височной доле.

— Стало быть, ни одной монаде и подавно не скрыться от вашего взора.

— А вы научились видеть новые категории?

— Еще три. И все, знаете ли, похожи на Матильду. Проблески, свечение, болотные огоньки… Невольно закрадывается мысль, а не носил ли в себе монаду автор тех строк, помните?

— Простите, но память вас подводит, там было не «таинственный», а «божественный». Так что это точно не про них.

— Что есть божество, как не колоссально могущественная монада, и не они ли нашептали нам этот образ?

— Похоже, вы действительно позволили им взять над собой верх.

— Лишь дал себе труд попытаться понять их. Они продолжают проникать повсюду, вам об этом давно и прекрасно известно. Раз уж мы не в состоянии им воспрепятствовать, быть может, пришла пора оставить стародавние порядки в прошлом и начать переговоры?

— Не вздумайте говорить об этом Начальству…

Дверь открылась, и в комнату, перешептываясь и что-то на ходу дожевывая, вошли четверо, с лицами солидными, но словно полустертыми, без единой запоминающейся черты, как это часто бывает у высокопоставленных чиновников. У каждого на безымянном пальце поблескивало золотое кольцо-печатка. Темноволосый юноша в щегольском мундире, похожем на студенческий, кивнул собеседнику и поспешно вернулся на свое место по другую сторону стола.

— Продолжаем, — заглянув в бумаги, сказал один из вошедших, пожилой, одутловатый, с цепким взглядом близко посаженных глаз. — Назовите точную дату первого проникновения тяжелых духов в подведомственный вам магазин.

— Я не знаю, — пожал плечами Хозяин. — А если бы знал, все равно бы не запомнил. Господин Канегисер подтвердит вам, что память второжителя со временем уподобляется решету, и вдобавок разум сам постоянно выбрасывает различные подробности как незначительные.

***

Зато дату своего первого знакомства с Матильдой он помнил до сих пор. Произошло оно восьмого февраля и совпало с днем неудачного покушения в тихом предместье Берлина, в пансионе, где тогда жил Хозяин, на некоего Пашинцева. Этот Пашинцев имел среди обитателей пансиона, преимущественно эмигрантов из «бывших», кличку Дипломат, поскольку состоял на мелкой хозяйственной должности в советском посольстве. О биографии своей он по понятным причинам не распространялся, да и в целом его общение с постояльцами сводилось к просьбам об огоньке в курительной комнате. В пансион его приваживали две барышни определенного поведения. Одна была красавицей с талией «в рюмочку», и звали ее Леночка — элегантные заграничные прозвища вроде Элен к ней совершенно не приставали. А другая, в возрасте, покладистая и носатая, никому не представлялась, но отчего-то именно на нее был особенно падок Пашинцев. Примерно раз в неделю Пашинцев через черный ход забегал к барышням в гости, приносил сладости, вино и фрукты, а потом все расходились, сытые и довольные. Он старался не попадаться никому на глаза, но обычно весь пансион был в курсе, когда и к кому приходил Дипломат.

И вот восьмого февраля случилось неслыханное: носатая барышня у себя в комнате достала из тумбочки парабеллум и выстрелила в совершенно голого Пашинцева. Пуля попала в ляжку, но истекающему кровью Пашинцеву удалось схватиться за пистолет и в ходе потасовки самому застрелить свою несостоявшуюся убийцу. Затем он выполз в коридор, где оповестил о происшествии сбежавшихся на шум постояльцев и лишился чувств.

Весь пансион, трепеща от ужаса и любопытства, предвкушал грандиозный скандал — все-таки сотрудник посольства, хоть должности Пашинцева никто толком и не помнил. Ожидая своей очереди побеседовать с явившимися полицейскими, взбудораженные жильцы договорились в ближайшее время устроить тематический вечер с горящим пуншем и шарадами, всецело посвященный торжеству жизни и memento mori.

Разнообразию, внесенному в унылую жизнь пансиона, не были рады только убитая барышня — по причинам естественного порядка — и обитавший в угловой комнате на первом этаже Хозяин. По тогдашним документам он числился потомком относительно известного, но обедневшего дворянского рода — сентиментальные немцы такое любили — и работал в эмигрантском общественно-литературном издании, которое, кажется, существовало исключительно на деньги Начальства, использовавшего его как ширму для своей агентурной сети. Он еще не привык откликаться на новое имя и опасался, что полицейские это заметят, или поймут, что его документы — искусная подделка, или увидят уродливый шрам, обвивающий его шею. Вечное кашне, вызывавшее веселое недоумение у барышень — и у Леночки, и у второй, покойной, — натирало кожу, и шрам то и дело расходился, невзирая на ежевечерние орошения красноватой микстурой без этикетки. Этой микстуры ему было выдано десять флаконов, и она, к слову, уже заканчивалась.

Разумеется, загадочное покушение на Пашинцева не могло не вызвать в памяти сходный эпизод из его недавней жизни. «Да, „недавняя жизнь“ — это, наверное, самая точная характеристика прежнего состояния по отношению к нынешнему», — размышлял он, пробираясь сквозь толпу любопытных постояльцев к дверям, за которыми лежала убитая барышня. Зевак вскоре оттеснили, но он успел убедиться, что из номера не тянет тем землисто-прелым запахом, с которым умирали бесомраки. И у Пашинцева было самое обычное человеческое лицо, круглое и глупое, — никто не пульсировал у него под кожей и не выглядывал из глаз.

Но теперь он уже знал, что, помимо бесомраков, есть и другие, те, кого он может замечать только изредка, боковым зрением, или вовсе не способен увидеть. Его наставник, обманчиво юный на вид господин Канегисер, определил его способности к духовидению как средние, но добавил, что всё достигается упражнением и, к примеру, он сам за последние несколько лет научился видеть, хоть и нечетко, еще восемь категорий.

Непрошеный гость мог обитать как в барышне, так и в самом Пашинцеве — ведь у всякого покушения должна быть причина. Может, Начальство нарочно подселило свежеиспеченного второжителя именно в этот пансион, чтобы он самостоятельно вычислил чуждую тварь в человеческом скафандре, может, это было испытание, которое он не прошел, и теперь…

— Что теперь? — невесело улыбнулся своему темному отражению в зеркале Хозяин, заматывая кашне потуже. — Голову с плеч?..

Сразу после этого в дверь постучали и сообщили, что у пансиона его дожидается авто.

***

Устроившись на заднем сиденье глазастого «опеля» и заметив на пальце приехавшего за ним господина золотое кольцо-печатку, он удивился оказанной чести — обычно к нему приезжали носители серебра. И письмо, как было заведено, не прислали заранее, значит, точно что-то серьезное, кого же он не разглядел, барышню или все-таки Пашинцева?..

— Что? Не берите в голову, это что-то по политической линии. — Господин говорил с легким неопределенным акцентом. — Игры разведок нас не интересуют — и вас не должны.

Он выдохнул с облегчением. Господин поймал его взгляд в крохотном зеркальце заднего вида:

— Видите ли вы сны, господин второжитель?

— Не видел ни единого с тех самых пор, как… — Он коснулся кашне, уложенного на шее в несколько плотных витков. — Если верить вашим эскулапам, такое случается изредка, при должном везении, а мне и прежде везло как утопленнику.

— Но всё же вы так и не утонули. — Лицо посланника Начальства озарилось белозубой иностранной улыбкой. — И с чего бы вам не верить нашим врачам?

«Хотя бы с того, что врач обыкновенно пользует живых людей, а всем прочим занимаются в прозекторской», — мысленно парировал он, но, разумеется, промолчал.

***

Берлинская контора Начальства располагалась в очень скромном снаружи здании, между цветочным магазином и аптекой. Посланник с золотым кольцом франтоватой походкой прошел по длинному коридору, раскланялся со встречной барышней, которая несла куда-то чайный поднос, и остановился у ведущей вниз винтовой лестницы. Возле лестницы дежурил молодой охранник, он начал было, преградив им дорогу, говорить что-то по-немецки, но, увидев на протянутой к нему руке золото, умолк и отошел в сторону. Хозяин даже пожалел, что этот бестолковый на вид паренек не устроил в служебном рвении скандал и не отсрочил хотя бы на полчаса его сошествие в бездны под конторой. Прежде он никогда там не бывал, поскольку не обладал не то что золотой печаткой — ему пока вообще не полагалось кольца. В иерархии Начальства он являлся не более чем приготовишкой.

Бездны оказались бесконечной паутиной из точно таких же, как и наверху, коридоров с латунными настенными светильниками. Где-то торопливо стучали на пишущей машинке, а издалека слышался приглушенный вой — не то собачий, не то человеческий, — для успокоения нервов Хозяин решил, что собачий.

— Ваша своеобычная особенность может оказаться вашим счастливым билетом, — говорил идущий впереди господин. — Этого сноходца мы получили от польских коллег. Стоит установить с ним психическую связь, как он моментально цепляется и пробирается в сновидения. Двое коллег уже оказались в лечебнице для душевнобольных, а один, представьте, в тюрьме, он спросонья задушил свою почтенную супругу. Но мы не теряем надежды. Подобные монады могут быть крайне полезны, если поставить их на службу человечеству.

Они определенно приближались к источнику воя, и Хозяин больше не мог себя обманывать: вой был не собачий. За дверью, у которой они замедлили шаг, кто-то монотонно и безутешно плакал.

— Но я различаю всего три категории. И ни разу не преуспел в установлении психической связи, — заупрямился он. — В прошлый раз монада сбежала, и ее впоследствии несколько недель не удавалось выкурить из радиоприемника.

— Зато вы не видите снов. И, что не менее важно, у вас нет супруги, детей и домашних животных.

— Я не чувствую себя вправе…

Радушная улыбка погасла, и он вдруг разглядел, что глаза у господина светло-серые, почти прозрачные, как ломкий весенний лед.

— Вы что же, не хотите быть полезны? Вам дали щедрый аванс. — Господин как будто случайно коснулся собственного кадыка. — Его лучше оправдать.

***

Сноходца, видимо, совсем недавно достали из кошки. Это был рутинный метод транспортировки монад — необычно ведущий себя человек может привлечь лишнее внимание, но кому есть дело до глупого зверя, голосящего в клетке. Стоило приблизиться к забившейся в угол фигурке, как она проворно опустилась на четвереньки, зашипела и выгнула спину дугой. Потом, опомнившись, заклокотала что-то на певучем спиритическом эсперанто, которое он без особых успехов учил уже второй год. Неудивительно, что суеверные люди принимали его то за древнегреческий, то за древнеарамейский, то за особое бесовское наречие, на котором одни демоны просят других прибавить огня под адскими котлами. Язык, который из неведомых пределов принесли в этот мир монады, казался и странно, по какой-то многовековой памяти знакомым, и в то же время не похожим ни на один из человеческих.

— Ты плачешь, — сказал он чрезмерно отчетливо, как обычно говорят с иностранцами или слабоумными, и провел ладонью по своей щеке.

Чахоточная на вид девочка с жидкими встрепанными волосенками затихла, дотронулась до лица, повторяя его жест, и озадаченно посмотрела на мокрые пальцы. Понюхала их, потом лизнула. Кажется, она не вполне понимала, откуда взялась эта теплая вода.

***

Он действительно совершенно не умел обращаться с этими тварями, тем более — приручать их или, как обтекаемо выражалось Начальство, «ставить на службу человечеству». Сперва он их ненавидел и боялся до такой степени, что при одной мысли о них буквально останавливалось дыхание. А ведь прелестные сестрички милосердия так долго учили его дышать заново, когда он очнулся в лишенной окон палате с пылающим углем в горле и зияющим провалом в памяти. Он даже решил, что по-прежнему находится в психиатрической лечебнице, и никак не мог взять в толк, почему же его отвязали от койки. Сестрички, похожие между собой как близнецы, беззлобно потешались над его недоумением, уверяли, что худшее позади, что он свободен — ну, почти свободен, хихикали они, переглядываясь, — и самое главное — полоскать горло микстурой и не забывать дышать.

Он не знал, где именно находилась палата и как он попал из нее в поезд до Берлина, — на этом месте в памяти темнел очередной провал. Дальнейшие отчетливые воспоминания начинались уже с полутемного купе, в котором он ехал со своим наставником в духовидении господином Канегисером и его помощником Иеремией. Господин Канегисер утверждал, что имя тот получил в честь философа Бентама, однако звал его запросто Еремой. Заглянувший к ним кондуктор обратился сначала к помощнику, и его ошибку легко можно было понять: господин Канегисер — застегнутый на все пуговицы сумрачный юноша — подходил на роль слуги куда больше, нежели его представительный, широкоплечий, с генеральскими усами помощник.

Когда по настоянию господина Канегисера ему показали укрощенного бесомрака, время будто повернулось вспять. Он вновь ощутил запахи курительного закутка — табачный дым, мокрый кирпич, кислый пот — и тяжесть нагретого браунинга за пазухой. Дыхание остановилось само собой, под ребрами стало тихо и холодно… Темная текучая морда бесомрака будто нарочно копировала очертания слегка лошадиного лица носительницы, усаженной в кресло-каталку дамы средних лет. Дама, похожая на гувернантку-англичанку, смотрела на гостей не моргая, и огоньки мерцали в глубине ее зрачков, как у затаившегося в темноте кота.

— Поздоровайся, — приказал господин Канегисер, и дама слегка наклонила голову.

Бесомрак был совсем близко, ничем не сдерживаемый, и Хозяину отчаянно, до шума в ушах захотелось сжать эту перехваченную кольцами Венеры шею, вытрясти проклятую тварь из ее человеческого костюма, выплеснуть переливающуюся под кожей вязкую темную жижу на пол и с наслаждением вдыхать землистый горьковатый запах, пока не испарится последняя капля. Но едва он подался вперед, как Иеремия крепко ухватил его за локоть.

— Обыкновеннейший spiritus gravis, или тяжелый дух, — скучным голосом произнес господин Канегисер. — Я предлагал окрестить их громиломонадами, но Начальство не терпит новаторства. В нашей среде спиритус гравис выжить не в состоянии, без кадавра он гибнет почти моментально, как ныряльщик без снаряжения на дне Марианской впадины. В этом, собственно говоря, и состоит главное отличие тяжелых духов от так называемых легких монад. Не бойтесь, ваши бесомраки докучливы и сильны, но в то же время тупы до крайности, напрочь лишены способностей к языкам, да и приходит их весьма мало.

— Вы заблуждаетесь, среди нас их множество! Я видел их повсюду…

— Типичный случай неполной индукции. Вы просто неспособны разглядеть всех прочих. Я ведь не ошибусь, если предположу, что в моем фамильяре вы видите лишь телесную оболочку? Ерема! — Господин Канегисер повернулся к помощнику. — Покажись-ка, братец.

И с чувством какого-то особого метафизического омерзения Хозяин смотрел, как понятное и добротное человеческое лицо будто заволакивается плотным мерцающим туманом, превращаясь в овальное облачко, украшенное все теми же замечательными генеральскими усами…

***

К моменту, когда Начальство решило свести его с необъезженным сноходцем, он уже привык и к легким монадам, и к тяжелым духам, и даже к криксам, состоявшим, как полагали теоретики духовидения, из чистого звука. Не то чтобы он стал хорошо в них разбираться или видеть дополнительные категории, просто ему наконец-то удалось свыкнуться с самим их наличием. Свои немногочисленные знания о том, как устроено взаимодействие людей с монадами, он доносил до новоприбывшего существа со всем старанием неофита.

— Ты больше не сможешь покинуть материальный мир, — терпеливо объяснял он безмолвной девочке. — Для воспрепятствования этому у тебя была изъята частица. Частица тебя отделена и хранится у нас, ты не можешь уйти, ты понимаешь меня?

Девочка закатила глаза и брякнулась на пол. Хозяин достал из кармана пентагерон из сплава Келли — по крайней мере, господин Канегисер, которому принадлежала эта подвеска в форме пятиконечной звезды с прозрачным кварцем в центре, называл ее именно так — и приложил к покрытому испариной детскому лбу:

— Солпетаэ гахэ…

Едва он успел произнести «адана», как девочка забилась в судорогах, вытаращив на него полные ужаса глаза. Она пыталась что-то сказать, но не могла разжать стиснутые зубы. Господин Канегисер изобрел для этого состояния термин «телесная паника» и объяснял, что ощущения насильственно возвращенной в тело монады порой сравнимы с испугом человека, очнувшегося в заколоченном гробу.

Позже Матильда объясняла ему, что это ближе всего к человеческой клаустрофобии, боязни тесных и безвыходных пространств, и приступы такого страха в первые минуты пребывания в ловушке тела действительно нестерпимы.

Устыдившись и ощутив себя извергом, забавы ради истязающим безответное создание, он неловко опустился на колени и приподнял девочку с пола. Она была холодная, костлявая и дрожала.

— Право, я вовсе не хочу тебя мучить…

Девочка, чуть успокоившись и пригревшись, снова закатила глаза и обмякла у него в руках. Кажется, именно тогда он впервые подивился упрямству норовистой монады — и впервые понял, что поддался ей.

— Давай мы просто попробуем побеседовать, — сказал он, возвратив сноходца уже в четвертый, кажется, раз. — Просто поговорим по душам… как бы странно это ни прозвучало применительно к нам обоим. Можешь пускаться в бега снова и снова, но теперь ты вроде шпица на цепочке, дернут — и ты вернешься. Потому что частица тебя хранится где-то там, в особом шкафу, в склянке из уранового стекла, запечатанной особой печатью. Я и сам не имею ни малейшего представления о том, как это делается. — Он помолчал, рассеянно уставившись на обитую мягкой тканью стену. — Между нами больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Мы оба оказались тут поневоле. Я был не в себе, когда соглашался на это, совершенно не в себе, чем они и воспользовались… А ты? Что ты такого натворила?

— Я уронила канделябр, — неожиданно ответила девочка на чистом русском языке.

***

Она сразу нащупала его слабое место: неспособность мысленно отделить дух от плоти. Даже в убитом президенте он все равно видел в первую очередь беспомощного пухового старичка, возвратившегося в младенческую невинность, агнца-кретина, принесенного в жертву засевшей в его сердцевине черной твари. Что уж говорить о представительном помощнике господина Канегисера или о девочке с анемичными губами и вечно красноватым острым носиком — они были неотличимы от настоящих людей, которых родила мама, у которых болят зубы, которые в целом понятны и вызывают сочувствие. Сколько он ни убеждал себя, что сама эта девочка, этот безнадежно хрупкий человеческий индивидуум, уже мертва и ее место в телесном скафандре заняла плененная монада, тот же бесомрак, если угодно, только чуть иной породы, — ничего не помогало. Даже то, что со своей новой оболочкой монада обращалась почти так же неуклюже, как бесомраки, — после поимки ее слишком долго держали в кошке. Оттягивая момент, когда придется сообщить Начальству, что и эта попытка установить психическую связь потерпела крах, он учил ее ходить на двух ногах, с прямой спиной, показывал, как правильно держать голову и управляться с пальцами рук. Монада отблагодарила его за гимнастику по-своему — в очередной раз получив ответ, что ее отсюда не выпустят и он никак не может на это повлиять, она вскочила к нему на спину, вцепилась в загривок и несколько раз ударила лбом об стену. Даже мягкая обивка не уберегла его от синяка, но в глубине души — если таковая у него, конечно, оставалась — он был доволен: его уроки пошли на пользу и пленница продемонстрировала завидную силу и сноровку.

— Если ты и впредь намерена распускать руки, я больше не буду читать тебе вслух, — пригрозил он.

Она шмыгнула носом, отошла в свой привычный угол и скромно уселась там по-турецки.

Чтение вслух стало частью умственной гимнастики, которой он решил уравновесить физическую. Он читал монаде газетные заметки, пытаясь дать примерное представление одновременно и о мире снаружи, и о письменной речи. Поначалу газеты были самые обыкновенные, купленные в киоске рядом с конторой или позаимствованные у соседей по пансиону. А потом, уточнив у господина Канегисера обстоятельства поимки сноходца, он запросил в обширных архивах Начальства старые публикации, которые касались давно забытой истории о «смертельном спиритическом сеансе», прогремевшей в свое время на весь континент. Попытка предаться модному тогда столоверчению закончилась страшным пожаром, в котором погибла одна из участниц сеанса, а другая, молодая красавица Матильда, навеки утратила свои, как писали газетчики, «роскошные черты». Медиумы утверждали, что никто не застрахован от упавшей свечи ни на сеансе связи с духами, ни на званом обеде, но во многом именно эта трагедия положила конец эпохе повального увлечения спиритическими сеансами как занятной формой досуга вроде игры в фанты. Не обошлось тут, разумеется, и без участия Начальства, которое всегда старалось воспрепятствовать тому, чтобы люди распахивали двери перед обитателями иных пространств по собственной воле и глупости.

Третьим участником огненного сеанса был некий Жорж, вечный студент, а также первая жертва и первое вместилище сноходца, которого извлекали из него в течение восьми мучительных месяцев. Как это часто бывает с пострадавшими от неконтролируемых вселений, Жорж закончил свои дни в сумасшедшем доме, запеленутый в смирительную рубашку. Стоило ему освободить руки, как он начинал яростно рвать и царапать свое тело, чтобы достать ползающих под кожей бесов.

Хозяин пытался напоминать себе об этом, но все равно видел лишь сопливую девочку, которая, беззвучно шевеля губами, водила пальцем по газетным страницам и иногда вдруг с восторгом показывала ему картинку — рекламу крема от веснушек или магазина дамских платьев.

— Моей подопечной стоило бы сменить кадавра, — сказал он на очередной отчетной беседе.

— Вы хотите, чтобы у сноходца все-таки хватило сил оторвать вам голову и вышибить дверь к чертям? — съязвил господин Канегисер и неожиданно оживился: — Погодите, монада определилась с родом? Обыкновенно они предпочитают мужской.

— Она без ума от платьев, цветов и шляпок. Ищет в газетах рисунки и тайком пытается их вырвать.

— Это еще ничего не значит.

— Вы правы.

***

Как-то, прогуливаясь по бульвару после очередного бессмысленного сеанса, он с удивлением обнаружил, что стоит у галантерейной витрины и разглядывает все эти банты, кружева и вуали. Деревянные головки манекенов смотрели на него с укоризной, как будто знали, что у девочки, томящейся в подземелье неподалеку, нет ни гребня, ни перчаток. Как будто знали, что накануне она вырвала из очередного архивного номера все картинки с модными дамами и спрятала их в чулок, чтобы любоваться красотой в одиночестве, когда ее ненадолго оставляют в покое…

И он все-таки купил ей шляпку с розовой лентой. В благоухающей лавочке, где продавщицы наперебой спрашивали, любит ли она брошки и не нужна ли ей сеточка для волос, он ощущал себя настолько громоздким и неуместным, что сбежал, забыв взять сдачу.

Головной убор оказался безбожно велик, пришлось подвернуть поля, чтобы она хоть что-нибудь видела. Но она все равно была в восторге, ходила по комнате с прямой спинкой и высоко задранным подбородком и твердила:

— Красивая. Красивая.

Потом бережно сняла шляпку, поднесла ее к лицу, вдохнула сладковатый запах магазинной отдушки и прошептала:

— Матильда…

— Ты запомнила имя той несчастной? — удивился он. — Да, Матильда была очень красива, но ты в своем безрассудстве уничтожила ее красоту. И сгубила еще двоих ни в чем не повинных молодых людей…

Не успел он и глазом моргнуть, как она повисла на нем, запустив пальцы под кашне и раздирая шов отросшими ногтями. Она пиналась, кусалась и истошно вопила:

— Нет! Я — красивая! Я — Матильда!

Утихомирить полувершковую фурию удалось только с помощью дежурившего в коридоре помощника господина Канегисера. Монаду на несколько дней поместили в кондильяков короб, сеансы по установлению психической связи временно прекратились. А когда он вновь вошел к ней в комнату с тщательно загримированным припухшим укусом на щеке — раны у него теперь заживали плохо, как у голодающего, — и, напустив на себя учительский вид, спросил, понимает ли она, за что была наказана, она уставилась на него в упор и тихо повторила:

— Я уронила канделябр.

***

Она быстро учила буквы и цифры, с лету вызубрила и длинную цитату из «Русской грамматики» Смирновского. Было забавно и жутковато слушать, как она на все лады повторяет: «Россия — наше Отечество. Смерть неизбежна. Дитя, оглянися! Впредь тебе, невежа, наука…»

Больше всего ей нравились рассказы о животных и об автомобилях. Жадное детское любопытство к внешнему миру сочеталось в ней с детским же упрямством. Узнав в подробностях печальную судьбу красавицы Матильды, чей образ не давал ей покоя, она продолжала твердить, что не сделала ничего плохого и вся ее вина заключается в опрокинутом канделябре. Читая вслух записанные газетчиками сетования безутешных родственников и друзей, он замечал, как она горестно морщит лоб и выпячивает нижнюю губу, делаясь совершенно неотличимой от растроганного печальной сказкой ребенка. Но признавать, что ответственность за произошедшее лежит на ней, она упорно отказывалась, а ведь чувство вины, равно понятное и человеку, и духу, могло бы стать добротным крючком для установления психической связи.

— Они звали меня, — говорила она. — Они хотели, чтобы я пришла. А я хотела туда, под белую кожу…

— Они звали не тебя, они вообще не имели ни малейшего представления о том, чем занимаются. Созданиям вроде тебя не место среди людей.

Девочка вскинула левую бровь:

— Но мы всегда были рядом с вами.

— Верно, были рядом, но мы не смешивались. Как вода и масло, ты видела, что бывает, если попытаться смешать воду и масло? Ах да, тебе негде было изучать естествознание… Мы заглядывали друг к другу, как прохожие смотрят с улицы в освещенные окна, и лишь в редчайших случаях кому-то удавалось побывать в гостях на другой стороне. Но теперь…

— Что — «теперь»?

Он развел руками:

— Все смешалось!

— Как вода и масло? А что такое масло?

***

На следующий день он принес вареное яйцо в серебряной рюмке, которую пришлось одолжить у соседки Леночки. Та, услышав просьбу, захлопала в ладоши:

— Так и знала, так и знала, что у вас роман!

— Вы полагаете, что любовная связь непременно предусматривает кормление яйцом всмятку?

— Можете язвить сколько угодно, — Леночка приблизила к нему свое розовое, благоухающее земляничным мылом личико, — но признаки несомненны: задумчивость, рассеянность, тяга к новизне… — Она постучала ноготком по злополучному столовому прибору. — И эта отметина на лице, вы дрались за нее?

— Скорее — с ней.

— Боже, какая страсть…

Он не стал разубеждать Леночку. Она везде видела амурные намеки, он — злоумышляющих иномирных созданий, но и то и другое было лишь издержками профессии.

***

Поднос с серебряной рюмкой он осторожно опустил на пол и начал объяснять своей подопечной, что человеческий, вещный мир, в котором они оба сейчас находятся, — это что-то вроде тонкой скорлупы, некогда пребывавшей в хрупкой целости. А под этой скорлупой и над ней лежат иные пределы, недоступные людскому пониманию, где время течет по-другому или стоит на месте, где пространство имеет свойства, которых ни одно материальное тело не выдержит. Однако в этих пространствах, как для людей теперь уже очевидно, обитает множество видов иных, нематериальных существ…

— Гахэ, — перебила она, указывая себе в яремную впадину.

— Да. Гахэ, — повторил он и вдруг впервые ее увидел.

Светящийся кружок вспыхнул под тонкой кожей детского горла, высветив сеть сосудов, и стал подниматься вверх, к лицу, дрожащий и теплый, как пламя свечи. Он смотрел, как наполняются молочно-белым сиянием ее глаза, и в памяти вертелись строчки из стихотворения, которое любил цитировать господин Канегисер: «Какой-то… та-та-та-та… таинственный, пусть будет таинственный…»

Таинственный свет задрожал и угас, а он с тайной гордостью отметил про себя, что научился различать новую категорию монад — и не какую-нибудь, а скрытных и редких сноходцев, имеющих весьма зловещую репутацию.

— Все пребывало в равновесии, миры были цельны и не смешивались между собой, — продолжил он и, подняв ложечку, несколькими быстрыми ударами раздробил скорлупу. — А потомнечто из ваших пределов, некий необычайно могущественный дух, возжелал пробиться сюда, к нам. Точно неизвестно, преуспел ли он в своей затее, однако… — Последний удар оказался чересчур сильным, из-под скорлупы брызнул желток. — Наступил конец света. Известное нам мироздание было разрушено, но мы этого не заметили, потому что были слишком заняты войнами и революциями. А может, войны и революции, наоборот, стали результатом поломки мира, как циклопические волны, которые поднимаются от землетрясений на морском дне… Неважно. Главное — теперь люди живут, производят потомство и даже танцуют фокстрот на обломках прежнего мира, и эти обломки отдаляются друг от друга все дальше. А оставленное тем, кто пытался пробиться с вашей стороны, великое множество разломов, трещин и прочих прорех сделало каждый обломок опасно проницаемым для незваных гостей. Для таких, как ты.

Девочка широко раскрытыми глазами смотрела на разбитое яйцо, и он немного смутился — все-таки объяснение получалось чересчур примитивным, даже грубоватым. И он не мог поручиться за свои слова — в конце концов, он всего лишь пересказывал то, что ему самому некогда поведало Начальство.

— Тебе не стоит понимать всё буквально. — Он попытался счистить с манжеты засыхающий желток. — Мир не растрескался в точности как это яйцо, скорее, он расслоился, поэтому осколки еще называют слоями. Доступнее, пожалуй, было бы показать на луковице, но вчера я съел последнюю с кашей…

Не сводя взгляда с подноса, она придвинулась ближе и облизнулась. В наступившей тишине было слышно, как она шумно сглатывает слюну. Бледные щеки казались особенно ввалившимися.

— Тебя тут вообще кормят? — нахмурился он.

— Иногда, — уклончиво ответила девочка.

Яйцо она уничтожила за считаные секунды. Очевидно, их связь, какой бы она ни была, все-таки предусматривала кормление яйцом всмятку.

После ее тошнило так, что, казалось, она была готова изблевать все свои внутренности. Ее отпаивали настойкой уразной травы, а его вызвали на ковер к Начальству, где он смиренно претерпел выволочку за то, что травит новехонького кадавра пищей, к которой тот еще не приучен.

***

Примерно таким же болваном он чувствовал себя спустя несколько лет, когда принес ей из греческой харчевни лучшие в городе фаршированные овощи с соусом цацики. Он разговорился с владельцем заведения, который оказался вовсе не из Греции, а тоже из «бывших». На втором кувшине вина тот запальчиво представился грузинским князем, что было уже, конечно, чересчур. Вино, от которого Хозяин давно отвык, ударило в голову не опьянением, а чистым, азартным весельем, от которого он отвык куда раньше, чем от вина. Вот тогда-то в нем и проснулась благодушная щедрость, и он попросил упаковать оставшуюся часть блюда с собой.

Бережно прижимая к груди завернутый в промасленную бумагу судок, он зашел в магазин и не обнаружил ее на рабочем месте за кассой. Впрочем, она тут же скатилась откуда-то сверху — по старой кошачьей привычке она любила сидеть на шкафах, листая книги или просто наблюдая за посетителями.

Он поставил судок на прилавок, заранее предвкушая, как ей, сохранившей детское любопытство ко всему материальному, понравится незнакомое яство — а если не понравится, то она все равно удивится, может, даже возмутится, сплюнет… Она послушно отправила в рот большой кусок фаршированного перца, прожевала и, облизывая пальцы, похвалила:

— Соленое и с маслом!

Оказалось, что кадавр различает лишь основные вкусы — соленый, сладкий, кислый, горький, — а все оттенки ей недоступны. И на протяжении стольких лет он не замечал этого и даже не догадывался спросить. Солнечное греческое вино тут же выветрилось из головы, оставив только привкус на языке, который она, наверное, определила бы как кислый.

А она тогда решила, что разочаровала своего Хозяина, обманула его ожидания: он хотел, чтобы она ощутила все богатство вкусов и восхитилась, а она не смогла. Она утащила к себе на шкафы «Диэтетическую поваренную книгу» и до вечера успела поругаться сразу с двумя посетителями, а еще с одним, явившимся из осколка, где возродили вакханалии, даже устроила безобразную драку.

***

Он тоже нащупал ее слабое место и продолжал носить ей газеты, живописавшие ужасные муки жертв «смертельного спиритического сеанса». Она читала их уже самостоятельно, вздыхала, рассматривала плохо пропечатанные, испещренные точками лица на газетных снимках. Пораженный тем, что монада способна испытывать жалость, он рассказывал ей, как хрупок человек, как легко он сгорает, тонет и задыхается, как порой достаточно одной ранки, одного укуса, чтобы положить конец существованию этого сложнейшего материально-духовного организма. Он объяснял ей это с таким рвением, что ему и самому стало казаться, будто человек — это что-то вроде бабочки, с крыльев которой любое неловкое прикосновение может стереть перламутровую пыльцу. С человеком надо обращаться бережно, сожмешь чуть сильнее — и он погибнет или никогда больше не сможет летать…

— Крум с усиками еще жив? — спросила она как-то.

Хозяин уже привык к этому слову и считал, что раз он сам зовет ее монадой, то и она имеет право на специальный термин в отношении людей.

— Жорж? Нет, он уже скончался. Так и не смог оправиться после твоего вселения.

— А Матильда? Она ведь жива?

— Жива, но утратила красоту, рассудок и будущее. Смею предположить, что это уже не жизнь.

— Зачем же они меня звали?

***

Иногда с самого дна сознания всплывала назойливая мысль, что монада просто стала еще одной жертвой «смертельного спиритического сеанса» — и собственного глупого любопытства. Она была любопытна как кошка или как дитя, вне зависимости от того, сколько ей на самом деле было лет и существовало ли для нее понятие возраста как таковое. При знакомстве он сказал ей чистую правду. Они оба находились здесь поневоле: монада поддалась любопытству и оборвала крылья паре-тройке человеческих бабочек, а он попал в лапы Начальства в минуту душевной слабости.

— Не забывайте, для чего к нам являются монады и чем они здесь питаются, — предостерегал господин Канегисер. — В сущности, от ваших бесомраков ее отличают лишь некоторые метафизические нюансы. Вы же видите ее?

— Какое-то легкое пламя, которому имени нет…

— Возьмите отгул на несколько дней и хорошенько отоспитесь. Она безобидна для вас лишь потому, что вы не видите снов, вы это понимаете? И все равно психическая связь с ней заметно вас истощила.

— А вы видите сны, господин Канегисер?

Юноша поднял на него утомленные старческие глаза:

— Не то чтобы часто. Мне снится прошедшая жизнь. Обыкновенно мы всем семейством сидим за столом и пьем чай с крыжовенным вареньем.

Улыбнувшись неожиданной искренности наставника, он принялся искать сходные идиллические картины в собственной памяти — и обнаружил, что не помнит лица своей матери. Как он ни силился вызвать ее живой образ — лицо то оставалось в тени, то растворялось в слишком ярком свете. И образ этот уже не отдавался трепетом в сердце, как если бы он пытался вспомнить не мать, а просто какую-то милую, но постороннюю женщину.

***

Его мысли то и дело возвращались к частице монады, которая была изъята, запечатана в склянку из уранового стекла и теперь находилась где-то в хранилище Начальства. Эту рутинную процедуру по подчинению легких духов иногда сравнивали с удалением когтей и клыков у цирковых зверей, однако тут все было сложнее. Разделенные части тянуло друг к другу, и тот, кто владел склянкой, владел и монадой: мог в любое время вызвать ее в телесную оболочку, перемещать из одного кадавра в другого при должной сноровке — для этого, разумеется, требовалось обучение — и, если между ним и духом установлена достаточно прочная психическая связь, мог отдавать ему разнообразные приказы. Даже покинув свою тюрьму из плоти, монада была не в состоянии вернуться в мир духов, пока часть ее остается в мире людей. Как рассказывал господин Канегисер, такому калечному духу оставалось лишь влачить жалкое бестелесное существование рядом с тем местом, где хранилась склянка. «Как бабочка на булавке, пригвожденная к листу бумаги с латинским названием, лишенная самой своей летучей сути и внесенная в определитель», — думал он и сердился: почему опять бабочки…

Ему долгое время было неловко расспрашивать ее о перенесенной операции, в которой чудилось что-то очень личное и унизительное. Но как-то, во время ни к чему не обязывающей беседы, он все-таки не выдержал и поинтересовался, ощущает ли она какие-то последствия изъятия частицы.

— Да, — теребя краешек газеты, ответила она. — Представьте, что из вашего нутра вырвали что-то важное… То, что стучит, — оно важное?

— Это сердце, без него нет жизни.

— Представьте, что у вас вырвали сердце… и где-то там оно продолжает болеть. — Она помолчала, гладя кончиком пальца портрет красавицы в шляпке. — Я… я Матильда. Вы сами сказали. Она жива — и я жива. Но это уже не жизнь. Без красоты и без будущего. Я — Матильда.

— Матильда, — повторил он и окинул ее внимательным взглядом, как будто примеряя.

В отчетной беседе он с плохо скрываемой радостью сообщил господину Канегисеру, что психическая связь, несомненно, установлена.

— Кажется, моя монада… — начал он и осекся, сам пораженный случайно проскочившим притяжательным: моя монада, моя подопечная, моя раба. — Она… она выбрала имя.

— Великолепно. Самое время вывести ее в свет. — И господин Канегисер указал на вечернюю улицу, по которой прогуливались пары и зеленщик катил свою тележку.

«Вы спятили», — чуть не ответил Хозяин, но вовремя успел прикусить кончик языка.

***

Со стороны это, должно быть, выглядело забавно: трое молчаливых мужчин самого серьезного и даже угрюмого вида вели по улице девочку в коротком пальто и тупоносых туфельках. Справа от Матильды шел он, слева — господин Канегисер, а замыкал шествие помощник Иеремия. Трудно было представить себе прогулку более унылую, чем их хождение осторожно расширяющимися кругами вокруг здания конторы. Но Матильду она привела в восторг. Придерживая свою шляпку с розовой лентой, она вертела головой по сторонам и постоянно останавливалась, восхищенно пожирая глазами то дерево, то собачку, то само солнце — и тогда слезы ручьями бежали по ее пылающим щекам.

Чем дальше они отходили от конторы, тем больше оживала Матильда — и он, поначалу объяснявший это благотворностью свежего воздуха и новых впечатлений для всякого существа, вспомнил слова господина Канегисера о том, чем питаются монады. Мясник в грязном фартуке, белокурая дама, ведущая за руку мальчика в берете, умильная пожилая пара, мопс, которого они выгуливают, — от каждого Матильда отщипывала понемногу, становясь живее и веселее. Vis vitalis^[2], аристотелевы энтелехии, прана индийских йогов, магнетические флюиды Месмера или, если совсем по-простому, жизненные силы материальных существ — вот что было теми молочными реками и кисельными берегами, которые манили легких и тяжелых духов в этот безумный расколотый мир.

Но ведь она берет совсем по крошке, думал он. От них не убудет, а моя монада поправится, сколько можно морить ее голодом и держать на строгой диете из специально обученных служащих конторы и второжителей… Молоденькая фрау с хорошо заметным под клетчатым пальто раздутым животом пошатнулась и, бледнея, схватилась за локоть своего всполошившегося супруга, а Матильда запрыгала на месте, указывая на летящего в небе воздушного змея.

— Вам еще предстоит научить ее есть с меньшей жадностью и пользоваться столовыми приборами, — заметил господин Канегисер.

— Пусть этим занимаются более узкие специалисты, — усмехнулся он. — Сноходец укрощен и допущен к прогулкам. Мавр сделал свое дело, мавр отправляется на боковую.

— Я же рекомендовал вам взять отгул и отоспаться.

Не мог же он ответить правду: что в пансионе он теперь считал часы до новой встречи со своей воспитанницей, ночи напролет составлял планы дальнейших разговоров с ней и даже Леночка как-то с волнением шепнула, что ему стоит хоть иногда выныривать из омута страстей. Кропотливое выстраивание психической связи с чуждым существом из непостижимого мира, завоевание безусловного доверия этого существа, своего рода искушение и обольщение духа человеком, внушение ему сочувствия к материальному — все это завораживало. Монады больше не казались ему бесами, вызывающими метафизическое омерзение, — освободившись от львиной доли предубеждений, теперь он считал их скорее кем-то вроде инопланетян, мода на которых, впрочем, наступит значительно позже.

— Она все-таки нашла способ прицепиться и к вам, — резюмировал господин Канегисер.

Матильда пробежалась по всем окрестным улицам, пыталась забраться на дерево, чтобы изучить раскрывающиеся почки, — Иеремии пришлось опустить для нее ветку, — уронила шляпу в лужу, получила комплимент от большой уютной женщины, которая спросила, кого из своих троих дядюшек süßes Kind^[3] любит больше. А потом застряла перед витриной магазинчика, торговавшего сомнительного вида безделушками. Она очень хотела внутрь, возбужденно указывала пальцем на бусы и кольца, но «дядюшки» решили не поощрять в чистом духе такое откровенное мещанство.

— Дойдем лучше до кондитерской, — сказал Хозяин, заворачивая за угол. — Если будешь хорошо себя вести, купим тебе крендель или этот их круглый пончик с вареньем…

Не успев договорить, он боковым зрением заметил зияющую пустоту на том месте, где только что была мышастая макушка. В следующее мгновение послышались начальственный окрик господина Канегисера и топот его помощника. Иеремия помчался вперед по улице, Хозяин — назад. Сам господин Канегисер с несвойственной ему суетливостью заметался, расспрашивая прохожих, не видели ли они девочку, вот такого роста, русая, под мышкой несла грязную шляпу… Все испуганно качали головами, охали, советовали подождать до вечера — сама придет, когда проголодается, — или обратиться в полицию. Матильда, только что чинно прогуливавшаяся под надежной охраной, буквально растворилась в воздухе.

— Что ж, — господин Канегисер зажег папиросу и привалился спиной к стволу старой липы, — надо уметь признавать поражения.

— У Иеремии часом нет талантов к розыску себе подобных?

— Ерема примитивный элементаль… Он был бы полезен лишь в том случае, если бы мерзавка утопла или заблудилась в тумане.

— Что ж, остается ждать Начальства и молиться. Вы еще помните молитвы?

— Начальство не осведомлено о нашей прогулке. — Господин Канегисер глубоко затянулся и выпустил дым в яркое мартовское небо. — Это было целиком и полностью мое самоуправство.

— Но…

— Она снилась мне. Она даже не была собою, она была тоской, от которой становилось нечем дышать. Каждую ночь я сидел вместе с ней взаперти безо всякой надежды… А тут такая погода пропадает.

Лицо господина Канегисера озарила виноватая мальчишеская улыбка, и на мгновение всезнающий наставник по духовидению превратился в растерянного юнца.

— Я слышал, из бывших духовидцев получаются отменные кадавры для особо ценных монад. Некоторые свойства тела сохраняются и после изгнания души.

— Любая подходящая плоть подлежит повторному использованию. Это сберегает природу… Ерему жаль, он не любит перемен.

Они постояли еще немного, внимательно изучая носки собственных ботинок.

— Наверное, мне стоит вас поблагодарить, господин Канегисер. Мне, признаться, давно и до чертиков надоело это… — Он задумался, но так и не нашел нужного слова и вернулся к уже имеющемуся: — Это. Может, вам потому и снится прошедшая жизнь, что она обыкновенно мерещится умирающим, а наше нынешнее существование — не более чем бесконечно растянутый во времени предсмертный миг?

— Не бесконечно, — ответил после паузы господин Канегисер. — Когда-нибудь это прекратится, так или иначе.

— Вот и славно. Человек ко всему привыкает, а я не хочу привыкать к… подобному состоянию.

— Понимаю вас.

И тут в пространство между ними, заслоняя саженными плечами солнце, шагнул молчаливый Иеремия. Он держал за шиворот Матильду, которая прижимала к груди стиснутый кулачок и голосила:

— Пусти! Я не убегала! Не убегала! Я же сама вернулась!

***

Она медленно разжала пальцы, и взору озадаченных «дядюшек» предстало колечко из самого паршивого серебра, с полупрозрачным красноватым камнем, в котором, будто кровь в воде, клубились более темные включения. Господин Канегисер протянул руку, но Иеремия мягко отстранил ее, и кольцá первым коснулся тот, кому оно предназначалось. Тот, кому несла его Матильда.

Тесный ледяной обруч обхватил голову, и зрение его раздвоилось. Словно на искусном витраже, сквозь который проступали многолюдная улица и удивленное лицо господина Канегисера, он видел, как на зеркальном паркете умирает девушка в белом платье с окровавленным лифом. И еще он видел и отчетливо ощущал свою руку — свою женскую руку, сжимающую нож с длинным тонким лезвием, и на указательном пальце блестело то самое кольцо с полупрозрачным камнем… Он поспешно передал кольцо господину Канегисеру и по его удивленному лицу понял, что наставник пережил то же видение. Затем кольцо оказалось у Иеремии, и тот с самым невозмутимым видом тщательно завернул его в платок и опустил в карман. Господин Канегисер с особой гордостью отмечал его «почти полную невосприимчивость к чудесам».

— Вещь не в себе! — В глазах духовидца мелькнул азартный интерес. — Возможно, у нее чутье.

— Ничего я не чуяла, оно само меня звало, — возразила Матильда. — Пело и пело, как тот охранник, который проверяет меня по утрам. Во сне он все время поет в опере.

— Вещь с чувственными проявлениями, очень любопытно…

— И как ты заполучила кольцо, ты его украла? — перебил Хозяин.

— Нет! — оскорбленно вскинула левую бровь Матильда. — Я упросила одну даму отдать его мне.

— Что же ты ей сказала?

— Я сказала, что иначе я выдавлю глаза ее песику. А потом ей самой.

***

Через несколько дней в пансион пришло официальное письмо с синей сургучной печатью. Оно уведомляло, что его переводят в Париж, все инструкции он получит в конторе в ближайшее время, а в помощь ему назначается фамильяр Матильда, инвентарный номер такой-то.

— По всему выходит, что вас отправляют заведовать тамошним перекрестком, — шепнул при встрече господин Канегисер. — До меня дошли слухи, что прежний управляющий совершенно утратил доверие. И поздравляю с фамильяром! Теперь вы Хозяин, это большой и ответственный шаг. Ерему в первые дни невозможно было выманить из-под кровати.

***

И еще одна фотографически подробная картинка перед очередной лакуной в памяти: они вместе с Матильдой стоят на крыльце конторы Начальства в ожидании автомобиля. Матильда с видимым наслаждением ковыряет в ухе — это развлечение она открыла для себя совсем недавно. На голове у нее все та же шляпка с розовой лентой. Он опирается на трость, прощальный подарок соседей по пансиону — славные все-таки были люди, хоть и запомнит он по имени одну только заполошную гетеру Леночку.

В другой руке у него саквояж, похожий на докторский. В саквояже — склянка из темного стекла с плотно притертой пробкой. А в склянке — сердце Матильды. Частица, которую изъяли из живого мыслящего существа, чтобы превратить его в бабочку на булавке.

— Не волнуйтесь, — напутствует их господин Канегисер. — Говорят, в Париже прогрессивные нравы.

Или это было уже в другой раз? Да, определенно в другой.

***

— …С разыскиваемым фамильяром? Отвечайте.

— Прошу прощения? Я задумался.

Одутловатый человек пожевал губами, прокашлялся, отпил воды из безупречно прозрачного стакана и повторил:

— Ощущаете ли вы по-прежнему психическую связь с разыскиваемым фамильяром?

Тон у него был такой, словно ему и так всё понятно и его ждут куда более важные дела, но долг и приличия велят продолжать.

Хозяин бросил взгляд через стол на господина Канегисера, который на секунду перестал сосредоточенно крутить пуговицу на рукаве.

— Нет, — покачал он головой. — Разумеется, нет. Полагаю, она давным-давно вернулась в свой лучший из миров.

Эпизод 3. Наш портал в тумане светит

Толпа переминается с ноги на ногу в огромном, патологически разросшемся подъезде. Люди ждут своей очереди, чтобы сесть в лифт и подняться к жилым ячейкам. Потом они отстоят очередь на ужин, точь-в-точь как в пропахшей картофельным пюре столовой, очередь в ванную и очередь в постель, где все улягутся плотным рядком, чтобы места хватило. Весь мир — одна большая очередь, блаженны ждущие безропотно, ибо их есть килограмм масла в одни руки и долгая счастливая жизнь, а если найти верного спутника и ждать вместе, бок о бок, то и на него дадут. Главное — вовремя сверяться с номерком на ладони, дотерпеть и не прозевать.

Ничего необычного.

На неоновой полянке улыбающееся семейство доит клубничную корову. Розовое вымя подрагивает, выплевывая на подставленные ладони глянцевые ягоды говяжьей клубники. Бабушка счастлива — вкусно, как ягодное мороженое, и питательно, как хороший антрекот, детей за уши не оттащишь от говяжьей клубники, дети будут хорошо кушать. Надо хорошо кушать, надо насыщать организм белками, жирами и углеводами, пока к ним есть доступ. Царь Голод склоняется над каждой отвергнутой тарелкой, улыбается своему отражению в недоеденном супе. Те, кто плохо кушает, умрут. Ты покушал? Раздувшиеся животы хмурых крестьянских детей, черные пальчики тянутся к куску хлеба, маленькое неподвижное тело везут на салазках по ледяной улице. Ноет под ложечкой сомнение, холодит опустевший желудок. Утробная бабушкина тревога прилипчива и всеобъемлюща, она растекается над головами семейства темным беззвездным небом, в котором одно облако похоже на печень, другое — на двенадцатиперстную кишку.

Сама бабушка совершенно не питательна, у нее характерный привкус застарелого сумасшествия.

Тоже ничего необычного.

***

Славик уже привык к тому, что бóльшую часть времени Матильда спит. Кадавр восстанавливался, что бы это ни значило. Она просыпалась к полудню, внимательно осматривала себя, выворачивала суставы, проверяя их подвижность, потом шла в общую ванную, возвращалась умытая и оглушительно благоухающая мазью Вишневского, которая здесь почему-то называлась мазью Зелинского. Заваливалась на кровать лицом к стене и снова засыпала. Подушек и одеял у них не было, и Славик мерз по ночам на голом матрасе, а Матильда, похоже, была абсолютно равнодушна к бытовому комфорту.

Развлечений у Славика было два — изучать с почтительного расстояния остальных обитателей неуютной многокомнатной коммуналки и блуждать по интернету. Теперь у него снова был доступ в Сеть, и это здорово облегчало жизнь. Он уже не чувствовал себя таким одиноким и потерянным, выброшенным за пределы собственной жизни в безвоздушное пространство неопределенности. Ведь, как известно, лучшее средство от экзистенциальной тоски — это видеоролики о гаджетах, которые ты не собираешься покупать, фильмах, которые ты не будешь смотреть, и скандалах из жизни знаменитостей, которых ты не знаешь.

В квартире было пять комнат, санузел, в котором прямо из стен сочилась ржавая вода, и кухня, аппендиксом располагавшаяся в конце длинного коридора. В коридоре постоянно пахло горелой проводкой, лампочки мигали и регулярно взрывались. Здесь вообще была какая-то беда с электричеством, в комнате Славика и Матильды полуслепая люстра гасла сама по себе, на кухне вилка от холодильника вплавилась в розетку. Когда в коридоре осталась всего одна лампочка, Славик решил внести свою лепту в благоустройство общего жилища и вызвал через сайт электрика. Электрик дальше прихожей идти отказался и, понаблюдав какое-то время за мигающей лампочкой, пробубнил сквозь маску:

— Она ж у вас морзянкой сигналит. — Он достал огрызок карандаша и начал записывать точки и тире на каком-то бланке: — Б… О… Й… С… Я… У… Х… О… Д… И…

— Она тебе добра желает, дядя, — сказала, высунувшись из своей комнаты, крохотная девочка в красном платьице, которая постоянно что-то жевала. — Ты лучше правда уходи по-хорошему.

И электрик, всмотревшись в ее бледное непроницаемое личико, вдруг скомкал бланк, заторопился и сбежал, заявив на прощание, что вызывать надо было не его, а сведущего попа.

Матильда потом очень ругалась на Славика, обещала выдавить ему глаза и отобрать новенький телефон. К первой угрозе он уже привык, а вот второй испугался и клятвенно пообещал больше в жизнь коммуналки не вмешиваться и никаких людей сюда не приманивать.

Девочка в красном платье была похожа на целлулоидную куклу. Живыми казались только ее глаза, блестящие и голодные. Однажды Славик видел, как она отколупнула в коридоре кусок штукатурки со стены и съела. В другой раз он заметил ее с мышеловкой в руках и готов был поклясться, что серый подергивающийся хвостик в уголке рта, который она торопливо всосала, будто макаронину, ему не привиделся.

— Не трогай их, и они не тронут тебя, — учила Матильда. — Сиди тихо, как мышь.

Славик вспоминал хвостик и криво улыбался. Наверное, он боялся бы куда сильнее, может, даже сбежал бы отсюда к чертям собачьим в чужой перекроенный мир, если бы не постоянная сковывающая тело и разум усталость. Спал он плохо и беспокойно, вскакивая от бредовых снов, в которых от него требовалось немедленно куда-то бежать, что-то делать. Ноги пульсировали по ночам ноющей болью, чесались заживающие ладони — он помнил, как хватался за нож, но милосердное Женечкино забытье затушевало лицо той, в чьих руках он был. Порой, проснувшись в темноте, Славик вжимался в голый вонючий матрас и беззвучно плакал. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным, израненным и одиноким, лишенным всякой надежды на что-то хорошее в будущем. А когда ему все-таки удавалось заснуть достаточно крепко, в первые мгновения после пробуждения он по привычке надеялся увидеть затылок спящей Леси, завернуться в заботливо выбранное ею невесомое одеяло, которое, очевидно, куда-то сползло. Потом Славик все вспоминал, и вместо одеяла его накрывала невыносимая тоска по привычному миру, по родному осколку, где он был никем, но таким благополучным, таким безмятежным, таким счастливым никем…

Он осторожно, чтобы не разбудить Матильду, включал телефон, вбивал в поиск ключевые слова — и становилось легче.

***

Это повторяется снова и снова, и опять надо бежать сломя голову по ночному двору. За спиной топот и дыхание, размеренное, почти спокойное, они гонятся молча, без окриков и угроз, знают, что не убежит. Бурая дверь подъезда в каплях застывшей краски, словно тоже покрытая мурашками от страха. Выпуклые цифры на холодных кнопках домофона вдавливаются в кожу, рука рисует в воздухе клинышек острием вверх, 4–2–6, нет уже ни того дома, ни той квартиры, но пальцы помнят движение. Топот за спиной, вот-вот взбегут на крыльцо, перепрыгнут через ступеньки, схватят, потащат… И строгий мамин голос из динамика домофона:

— Что такое? С чего ты взяла, что за тобой гонятся? Кому это надо? Не выдумывай.

Весь мир — это дышащая в затылок угроза и мама, которая не откроет. Облик мамы стерт, и голос неузнаваем, она превратилась в гладкую стену до небес, стеклянную гору, за которую ни ноготочком не зацепиться. А может, не было никакой мамы никогда и не было вожделенного убежища, в котором она позволит укрыться от озверевшего мира, если на этот раз все-таки удастся ее убедить.

Ничего необычного.

Все грезят о своем, мелком и скучном. Москва здешних снов населена бесполезными обывателями, и вдобавок тут нет тропинок, которые Матильда годами прокладывала от человека к человеку, от видения к видению. Нужных людей она снабжала особыми маячками, сотканными из самой ткани сновидений, которые оповещали ее, когда обладатель маячка пересекал границу между явью и сном. Ставила сторожа. Так подумал Славик, когда уловил следы ее присутствия в калейдоскопическом мареве, но в целом люди очень редко что-то замечали.

Здесь сторож был только у крума, а она металась среди снов наобум, надеясь на везение — надо же было на что-то надеяться. После утомительных странствий она отсиживалась в уже знакомых снах Славика, восстанавливала силы. Крума и так потихоньку глодали все обитатели квартиры, так что она старалась отщипывать совсем по чуть-чуть.

Крум был ее неприкосновенным запасом на черный день. Должна же и от него быть какая-то польза.

Матильда жаловалась Славику, что не может найти никаких следов Хозяина, ни единого отблеска перекрестка, который обычно озаряет сны не только тех, кто там побывал, но и тех, кто видел тех, кто видел побывавших. Круги от разрывов ткани реальности разбегаются далеко. Похоже, это тупиковый осколок, без перекрестков — по крайней мере, в ближайших окрестностях. Придется искать двери. Вроде тех, которые случайно открыла в магазине связка билетов из коллекции старика-землеройки. Двери, ведущие в другие осколки раздробленного мира. Они искажают вокруг себя все: пространство, время, логику и мировосприятие, — и именно по этим признакам их можно найти.

— Ищи странности, — твердила Матильда. — Любые странности, но лучше вопиющие. Приноси пользу, крум.

***

Славик просыпался и начинал искать. Собственно, для этого Матильда и купила ему новый смартфон. Марка была какая-то незнакомая, логотип тоже — стилизованная рыбка, вписанная в круг. Первым делом Славик пробил название фирмы и с удивлением узнал, что здесь это известнейший бренд и такие смартфоны, дешевые и многофункциональные, называют «кильками».

У «кильки» оказалась неплохая камера, и Славик потихоньку снимал на нее обитателей таинственной коммуналки. Было очень страшно, да и Матильда могла заметить, но не мог же он позволить такому богатейшему материалу пропасть втуне. Иногда он представлял себе, как будет выглядеть превью его ролика с многомиллионными просмотрами: девочка в красном платье на фоне громады Гречневого рынка, на полустертой позолоте которого выведен странный знак, похожий на половинчатую елочку… Эта елочка буквально преследовала Славика — он обнаружил такие же небрежно выведенные маркером знаки над всеми дверями в коммуналке.

— Это чтобы входить без приглашения, — объяснила Матильда и на глазах у озадаченного Славика вышла из комнаты и снова вошла в нее с таким значительным видом, словно это был какой-то хитроумный фокус.

Пытаясь заснуть после очередного тревожного пробуждения, Славик придумывал названия для своего будущего шедевра: «ВЫЖИВАЮ без денег в ДРУГОЙ Москве», «Попал в ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР и все ЗАСНЯЛ» (про осколки и слои упоминать не надо, никто не поймет, Славик и сам не очень понимал, а потому на всякий случай не верил). Потом он увлекался, и кричащие заголовки так и вспыхивали в голове, налезая друг на друга: «ПАРАНОРМАЛЬНАЯ КОММУНАЛКА: кто все эти СТРАННЫЕ ЛЮДИ?!», «„КИЛЬКА“: обзор НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО телефона из ДРУГОЙ РЕАЛЬНОСТИ», «ГРЕЧНЕВЫЙ РЫНОК, СГОРЕВШИЙ Москва-Сити и ДИРИЖАБЛЬ над Кремлем: ЭКСПЕРТЫ не нашли в этих ВИДЕО следов МОНТАЖА». Надо будет не только все заснять и выбраться отсюда, но еще и экспертов для ролика найти, мысленно делал пометку засыпающий Славик…

***

Снаружи прямо сейчас весь мир — это крум, который ежесекундно издает какие-то звуки. Храпит, сопит, чавкает, шаркает, чешется, рыгает, пердит. Воняет потом и нечищеными зубами. Нагло существует, говорит глупости, нянчит свое долговязое бессмысленное тело, бережно бинтует ноги, сдирает корочки с ладоней. Он как будто забыл о своей вине, о том, что это из-за него бесомраки пробрались в магазин, из-за него Хозяин снова оказался в лапах у Начальства, из-за него мы лишились Женечки.

Крум лебезит, заискивает, показывает флажки на своей идиотской «карте странностей». Крум боится, трепещет, он даже не бабочка — Хозяин любил сравнивать людей с бабочками, — он моль, вылетевшая из недр шкафа, чтобы мельтешить и производить на свет себе подобных. Хлоп — и останется лишь серебристая пыльца и облачко страха. Крум жалок, он боится всего и всех. И в чем-то его можно понять, это действительно страшно — оказаться в мире, где твое существование не предусмотрено, где все чужое и малопонятное, а для тебя нет места.

Он хотя бы среди себе подобных. Не в этом приюте для странников, конечно, но все-таки он в мире людей. За стенами квартиры нагло существуют точно такие же мясные мешки. Если бросить его здесь — он выживет, ничего с ним не будет.

Хватит думать о круме. Он шумит, беспокоит, мешает поискам и восстановлению кадавра. Калейдоскопическое марево подсвечено голубым из-за того, что где-то рядом вечно горит экран его телефона.

Надо нырнуть глубже.

Свежий сон разрастается полупрозрачным пузырем, крепнет и наливается. Там, за упругой мембраной, защищающей сокровенный мирок от других грезящих, но не от сноходцев, женщина в свадебном платье бегает по концертному залу и ловит стеклянной банкой Шестую симфонию Чайковского.

***

Славику уже удалось заснять, как всем гуртом заходят в свою комнату семеро безмолвных старичков с одинаковыми седыми бородками, в одинаковых тренировочных костюмах, похожие на близнецов — завсегдатаев какого-нибудь спортивного клуба для пожилых. Это к ним он не так давно случайно забрел ночью и обнаружил, что спят старички стоя, как лошади. А в другой раз он услышал с кухни оглушительный хруст и причмокивание: это старички, сгрудившись вокруг стола, ели сахар-рафинад прямо из упаковки. На шум пришла вездесущая девочка, и ее молча угостили парой кусочков с ладони.

«Странники всегда помогают странникам», — почему-то вспомнил Славик, глядя на эту диковатую картину.

Но на вид старички были самыми обычными, куда эффектнее смотрелся двухметровый мужик, который жил в комнате напротив. Страшно худой, с ввалившимися щеками, как будто вытянутый какой-то непреодолимой силой в длину, он ходил неуверенно, перенося весь вес с одной жердеподобной ноги на другую, и все время что-нибудь задевал. Иногда он просто долбился в стену рядом с открытой дверью в свою комнату, неторопливо и монотонно, как будто надеялся пройти насквозь. Это могло продолжаться часами, пока он, постепенно смещаясь вдоль стены, не попадал наконец в дверной проем. Славик прозвал его Палочником. В тихом упорстве, с которым Палочник пытался пробить собой перегородку, было что-то насекомое.

— Болеет чем-то, — предположил Славик.

— Просто он здесь недавно, — возразила Матильда. — Еще не привык.

***

Славик тоже был здесь недавно, но уже почти привык. За соседями он наблюдал только в минуты отдыха, отвлекаясь ненадолго от рутинного интернет-серфинга. Он приносил пользу, он искал странности.

Глобальные странности вроде пандемии или замечаемых повсюду в мире летающих шаров диаметром от пары сантиметров до нескольких десятков метров Матильдой сразу были отвергнуты. Славик, которому вирус и все противоречащие друг другу слухи вокруг него тоже успели надоесть, заинтересовался шарами. Их существование было признано на официальном уровне, а в интернете подшучивали над редкими шароскептиками, утверждавшими, что это какое-то природное явление или метеозонды, шумиху вокруг которых специально раздувает мировая закулиса для отвлечения внимания от своих тайных планов. Странные объекты снимало телевидение, сбивали военные и распиливали укутанные в костюмы биозащиты ученые в лабораториях. Шары были полые внутри, металлические, отполированные до зеркального блеска, и никто не мог внятно объяснить, что это такое и, самое главное, как эти увесистые и совершенно пустые штуки летают. Оказавшись на земле, они незамедлительно подчинялись законам физики и больше в воздух уже не поднимались.

— Это различия, — твердила Матильда. — То, что видят все, — это различия, а не странности.

Тогда Славик перешел на местные новости. Загадочное сияние в небе над ТЭЦ, в котором некоторым очевидцам чудились латинские буквы, пять автомобилей марки «Волга», обнаруженные стоящими в ряд, как на выставке, на дне Пырьевского водохранилища, голый мужчина, пойманный ночью в тоннеле метро — даже по камерам не удалось установить, как он туда забрался, а позже он таинственным образом пропал из отделения… Довольно быстро Славик обнаружил, что больше всего подобных новостей, занимающих пользователей из локальных пабликов на день-два или вовсе остающихся незамеченными, приходит из Южного округа. Человека убило упавшей сосулькой, обычная зимняя трагедия — вот только произошло это в июне. Пока труп грузили в машину и везли, сосулька успела растаять, но медики скорой засняли, как она торчит у несчастного из головы. Металлический шар в небе над Братеевскими прудами раскрылся и выпустил из себя десяток более мелких шаров… хотя нет, шары относились к различиям, которые Матильда велела игнорировать. Поливальная машина провалилась в неожиданно появившуюся дыру в асфальте, которая тут же наполнилась черной водой, и исчезла вместе с водителем. Воду оперативно откачали, но машины в яме не оказалось, зато обнаружился хорошо сохранившийся череп лося. Жилец многоэтажки в спальном районе увидел у себя во дворе запряженную лошадьми карету с бампером, фарами и госномером, все фотоматериалы имеются в распоряжении редакции. Директор местной конюшни в ответ на вопрос нашей корреспондентки покрутил пальцем у виска. «Пазл не сложился»: в парке была найдена нижняя половина тела мужчины, родственники по татуировкам и другим особым приметам опознали в нем местного жителя, который вел маргинальный образ жизни. Через несколько дней в том же парке нашли верхнюю половину тела, идеально совпадающую с нижней, но те же родственники на опознании заявили, что впервые видят этого человека и он совершенно не похож на маргинального местного жителя. Назначена ДНК-экспертиза. Напомним, что не так давно в том же районе, на пустыре, подростки нашли человеческую руку с серебряным кольцом-печаткой на безымянном пальце.

— Сволочи, — негодовала Матильда. — Неужели сложно писать поконкретнее!

Славик завел интерактивную карту, и на ней по густоте странностей лидировал южный окраинный район Синицыно, обыкновенный спальник с типовой застройкой, одна из границ которого проходила по мелкой речке Синичке. Славик долго пытался вспомнить, откуда ему знакомо это название, но потом решил, что померещилось.

Матильда ездила в тот район, прошлась по основным улицам, но ничего особенного не нашла и велела Славику сузить зону поисков.

И Славик искал, он очень хотел быть полезным и загладить свою вину, чтобы Матильда перестала без конца напоминать, что это он, проклятый мясной мешок, виноват в исчезновении магазина и их нынешнем плачевном положении. Хотя главную странность, тут же отвергнутую Матильдой как различие, он нашел в первый же день.

В интернете не было ни единого упоминания о нем самом. Словно и не было никогда такого вот Славика, москвича примерно тридцати лет, без пяти минут успешного блогера, защитника подвальных кошек и архитектурных памятников. Я фейк, думал Славик, машинально ощупывая свое плохо выбритое лицо, я вымышленный персонаж, если семеро старичков или девочка в красном платье съедят меня тут с сахаром-рафинадом, никто не хватится. Или если Матильда все-таки выдавит мне глаза, как постоянно грозится. У бездомных или нелегальных мигрантов хотя бы есть какие-то права, а что насчет несуществующих лиц?

Дальше мысли заходили в совсем уже неконструктивные и пугающие дебри: жив он технически или нет и не нарушается ли вселенское равновесие из-за его пребывания в этом, пользуясь Матильдиной терминологией, осколке, явно для него не предназначенном? Поэтому больше Славик себя не искал. Нет так нет.

***

Весь мир — это ноющая привычная боль и малиновый трепет под веками. Грань пробуждения близка, в сон уже вторгаются запах мусора, немытого тела и ощущение прилипающего к телу, заскорузлого от крови постельного белья. Боль бежит по телу тонкими ручейками и складывается в цифры. Множество цифр — от совсем свежих, еще окруженных красным валиком вспухшей кожи до давно заживших.

Оглушительно звенит старый дисковый телефон. Он шустро ползет по ноге вверх, помогая себе щупальцами из витого шнура, забирается на плечо и прикладывает трубку к уху.

— Й-ур-ра… — почти неслышно доносится оттуда мокрый, захлебывающийся клекот. — Й-уроч-ка…

Что-то есть. Этот человек перепачкан частицами других слоев, они проникли в его эпидермис и в его сны, тянутся за ним ярким шлейфом. Он с чем-то соприкоснулся…

Поверхность сна леденеет и затуманивается, Матильду выбрасывает за пределы пузыря. Кто-то пытается заглянуть в ее сердце. Огромный внимательный глаз держателя кассы таращится через темное стекло на изъятый фрагмент неделимой монады.

— Ты обещал вернуть все в целости!

— Я только смотрю, — шелестит сквозь сон держатель кассы. — Разве странники обманывают странников?

Конечно, обманывают. То, что в мире людей духи держатся вместе и всегда помогают друг другу, — всего лишь очередной миф. Верить можно только Хозяину и никому больше.

Вернувшись, она обнаруживает, что потеряла сон. Человек, к которому она так и не успела прицепиться, пробудился, оставив лишь дымку неистребимой надежды и гаснущее в ней слово ПАВВЛИН. ПАВВЛИН поймет, бубнили, испаряясь, обрывки сонных мыслей. ПАВВЛИН поддержит. ПАВВЛИН даст совет…

— ПАВВЛИН, — повторила Матильда и открыла глаза.

Рядом что-то хрустело и чавкало.

Славик сидел на своей кровати и торопливо доедал из пачки чипсы. Матильда с трудом подавила желание подскочить к нему и хорошенько приложить лбом об стену, чтобы его мгновенно выбросило в забытье — а уж там-то она ему задаст.

— Что такое ПАВВЛИН? — спросила она.

— Павлин? Ну… э… птица. У нее хвост еще такой. — Славик зажал нижнюю часть пачки из-под чипсов в кулаке и расправил верхнюю, пытаясь изобразить павлиний хвост.

***

Спустя двадцать минут Славик потрясал перед носом Матильды своей «килькой», твердя, что она обязательно должна это увидеть. Оказалось, что ПАВВЛИН — это вовсе не пышнохвостая птица с приблудившейся лишней буквой, а большое интернет-сообщество, название которого расшифровывалось как «Противодействие Агрессивному Внешнему Воздействию, Локальному И Неограниченному». У сообщества даже был свой символ — зеленое павлинье перо, из глазка на котором настороженно смотрел чей-то зрачок.

— Оно тут с нулевых существует, представляешь? — восторгался Славик. — Целое комьюнитипоехавших!

— Сам ты поехавший, — строго ответила Матильда. — Странные люди — наше главное богатство.

— Я и говорю! Если бы у нас что-то подобное было, я бы оттуда не вылезал, такая фактура…

Люди, общавшиеся на страницах ПАВВЛИНа, были убеждены, что это самое воздействие на них оказывается постоянно и злонамеренно. В качестве источника воздействия чаще всего указывались спецслужбы, просто ОНИ, соседи, родственники, инопланетяне и фашисты. Порой в записях адептов ПАВВЛИНа фигурировало некое иное измерение, тонкий план, из которого «смотрят». Некоторые пользователи писали, что видят внутри других людей, обычно в районе головы, «астральных пиявок», «информационных паразитов» и «подселенцев». Листая описания, порой смутно знакомые, — свечение под кожей, необычно яркие белки глаз, что-то темное и тягучее, ворочающееся внутри, — Славик задумался, а так ли безумны пользователи ПАВВЛИНа. Как и всякий относительно культурный, воспитанный на книгах человек, он привык доверять печатному слову, а потому и сам не заметил, как начал вникать в их рассказы, даже в самые бессвязные, пытаться разобраться, что тут к чему. Вот пишет человек, что на него оказывают агрессивное воздействие (тут его сокращенно называли АВ) магазинные холодильники, особенно те, в которых хранится замороженное мясо, и он знает, что при помощи этого АВ информационные паразиты сводят людей с ума, чтобы затем отправлять их на опыты в Японию. «Почему именно в Японию, могут ли эти паразиты быть реально существующими японскими духами, где изготовлены указанные холодильники, почему мясо, а что насчет полуфабрикатов, опасны ли пельмени?» — размышлял Славик и запоздало одергивал себя: человек просто болен, не надо вдумываться в логику его выводов, сумасшествие заразно. А сумасшествие ли это? Другой пользователь сообщал, что его преследуют люди с ничего не выражающими лицами, они странно двигаются, как-то не по-человечески, хотят убить его и подменить, вообще сейчас очень много подмененных людей, особенно в правительственных структурах, среди военных, в школах. Иногда подмена происходит внезапно, в самое неподходящее время, и тогда опытный рабочий ни с того ни с сего сует руку в станок, а пилот с многолетним стажем молча направляет самолет в землю. Но это уже не они, это занявшие их тела подменыши просто не понимают, что нужно делать…

Впрочем, по большей части Славик вообще не мог понять, о чем пишут завсегдатаи ПАВВЛИНа. Борцы с агрессивным воздействием на ходу изобретали собственную орфографию, путая вдобавок слова, злоупотребляя заглавными буквами и ставя знаки препинания куда придется. Чем хуже с правописанием, тем ближе безумие, это Славик знал давно.

И все равно он вздрогнул, увидев сообщение от пользователя без аватарки, с ником из бессмысленных букв и цифр:

«прѝветстве И3ББАВЛЮ от во3действе)))) во3можно∞во3можно∞во3можно каждыї любої)))))) небудет болЬ))) хоршо∞хоршо добро с4ăстjе !!!КĄК!!! у3наї пüшѝ∞пüшете∞пüшѝте»

***

Матильда выдернула телефон из рук Славика, пробежала глазами сообщение, пожала плечами:

— В интернете полно наших. Там удобно ловить таких, как ты. Один гахэ сменил пятнадцать кадавров за три месяца. Он писал в сообщества самоубийц, что готов помочь и устроить все в лучшем виде. И новые тела привозили ему прямо на дом.

— Подожди, один кто?

— Гахэ. Такой, как я. Снаружи кадавр, — Матильда постучала пальцем по своей ключице, — внутри гахэ. Дух.

— У тебя внутри чей-то дух? То есть… то есть ты, ну, как это… одержимая, что ли?

— И за что ты на меня свалился, — вздохнула Матильда. — Славик, я не одержимая. Технически я и есть одержимость. Я — гахэ. Понял?

— Понял, — машинально кивнул Славик, польщенный тем, что его в кои-то веки назвали не крумом, а по имени. — Подожди, но это же они, как их, из-за которых все случилось, которые… которые… — Он хотел сказать «которые убили Лесю», но не смог, поэтому упавшим голосом закончил: — Которые пробрались в магазин.

— Хозяин зовет их бесомраками. Они не то чтобы злые, просто тупые и упорные. Вечно лезут на перекрестки, им самим трудно ходить между осколками. Понятия не имею, зачем они к вам так рвутся, может, бегут от чего-то. Наверное, у них там война или свой собственный конец света…

— Так они что, беженцы? — сквозь наведенный Женечкой исцеляющий морок вдруг явственно проступил образ хихикающей Леси с ножом в руке. Нет, тот, кто сам спасается от опасности, не будет творить подобное, не станет нападать, устраивать ловушки, убивать, впутывать невинных людей в свои зловещие планы…

— Беженцы или нет, сейчас они точно не наша проблема, крум. Забудь о бесомраках. Займись делом, приноси пользу.

Данные пользователя без аватарки и с бессмысленным ником Славик все равно заскринил — и заодно определился с содержанием своего будущего расследования. Он решил, что снимет развернутый ролик, целый фильм о бесомраках, расскажет людям правду об их преступлениях и добьется их депортации обратно в это самое иное измерение, или на тонкий план, или как еще называется чуждая вселенная по ту сторону мировой скорлупы, откуда они приходят. Беженцы должны соблюдать законы мира, в который являются, а не умножать зло, нападать на местных жителей и захватывать чужие тела. А так, может, они и не бегут, и это самая настоящая экспансия, очередное вторжение, которое человечество прозевало, и он всем наконец докажет…

И тут Славик наткнулся в безднах ПАВВЛИНа на самый странный онлайн-дневник из всех, что ему доводилось видеть. Скрупулезно нумеруя свои записи — счет уже шел на сотни, — пользователь с ником Иона во чреве описывал грядущий конец света, а также более мелкие катаклизмы, катастрофы и военные конфликты, о которых его регулярно предупреждали по телефону. Звонили ему — и вот это было самое любопытное — покойная жена, отец, тоже покойный, какие-то киноактеры и публицисты, при беглом поиске оказавшиеся не так давно умершими, разбившийся на вертолете министр, популярная рок-группа 90-х, которая сгорела в собственном гастрольном автобусе… Иона во чреве тщательно фиксировал пророчества и передавал их в полицию и прочие компетентные органы, однако его заявления игнорировались. А мертвые абоненты требовали, чтобы он передавал их предупреждения людям, и очень сердились, если этого не происходило. Поэтому он рассказывал всё пользователям ПАВВЛИНа в надежде, что они тоже начнут писать в полицию заявления о грядущем конце света и наконец разрушат стену молчания. В дневнике Ионы во чреве пророчества перемежались размытыми фотографиями, на которых можно было различить какие-то случайные предметы — чаще всего попадались пепельница, электроплитка и старые дисковые телефоны. На некоторых фото были видны части тела — видимо, самого Ионы. Его кожа была сплошь покрыта многочисленными порезами, старыми и совсем свежими, которые складывались в цифры. Между некоторыми цифрами проступали черточки, другие были заключены в скобки… Наконец Славик понял, что на теле сетевого пророка вырезаны телефонные номера.

— Наш клиент! — обрадовалась Матильда и после паузы с неохотой признала: — Неплохо, крум… Напиши ему, спроси, где он живет.

Гордый похвалой Славик, вспомнив свое небогатое расследовательское прошлое, развернулся на полную. Он написал Ионе во чреве подробное письмо, в котором представился сетевым журналистом, исследователем непознанного, посвятившим многие годы изучению электронного голосового феномена, когда призраки и духи оставляют сообщения для живых на различных устройствах. Славик писал, что крайне впечатлен описанными Ионой явлениями, и просил об интервью, чтобы поведать о них миру и обсудить с ведущими парапсихологами. Он вместе с коллегой готов приехать в любое время, нужен только адрес. Заранее благодарю… Славик пробежался по письму еще раз, украсив его подобострастным канцеляритом в необходимых местах, добавил к заблаговременной благодарности надежду на плодотворное сотрудничество и, сам впечатленный правдоподобием написанного, нажал кнопку «Отправить».

Ответ пришел часа через два, когда Славик уже совсем извелся. Короткое послание состояло в основном из матерных обвинений Славика в некомпетентности и вранье, а также из уточнений, на чем именно сетевой пророк вертел ведущих парапсихологов и электронный голосовой феномен. Впрочем, к этому прилагалось снисходительное обещание рассказать Славику такое, о чем он никогда и ни от кого в своей жизни не слышал. И адрес.

Иона жил не во чреве, он жил все в том же южном районе Синицыно, неподалеку от парка, в котором не сошелся человеческий пазл.

***

Матильда быстро собралась, перекинула в новенький рюкзак несколько пачек купюр из спортивной сумки. Эта сумка, врученная ей в секретном баре «Почта духов», была набита наличными разного номинала, и Славик даже особо не удивился, когда Матильда, совершенно не таясь и особо не считая, в первый раз выдала ему оттуда деньги — на новую одежду, кажется. Но он все равно не удержался от вопроса, кто же проявил такую щедрость.

— Касса взаимопомощи, — коротко объяснила Матильда. — Странники всегда помогают странникам.

Гораздо больше Славика удивили сами купюры: среди привычных желтых сотен, ягодно-розовых пятисоток и сине-зеленых тысяч попадались совершенно незнакомые ему апельсиновые, фиолетовые и золотистые купюры странного номинала: четыреста рублей, три тысячи. Отправившись за одеждой и кроссовками в ближайший торговый центр, он долго бродил у касс с уже выбранными товарами, боясь, что деньги фальшивые и продавщица сейчас вызовет полицию. Но нет, у него все приняли и щедро отсыпали сдачу. В этот и во все последующие разы бумажную ее часть Славик отдавал Матильде, а монетами потихоньку набивал карманы. Магазины он посещал нечасто, разве что продуктовый в соседнем доме, дорогу к которому выучил наизусть. Выходить из более-менее обжитой комнаты в чужой мир, в котором он оказался лишним в буквальном смысле этого слова, Славику было боязно.

Он и теперь не хотел идти с Матильдой. Но посмотрел, как она угрюмо одевается, стараясь не пользоваться поврежденной рукой, как опустошает пузырек с настойкой духова цвета, прежде чем привычным жестом нацепить на подбородок маску, — и тоже начал собираться. Кадавр еще не восстановился, и Славик не хотел, чтобы ослабевшая Матильда сгинула где-то там, «на адресе» у сумасшедшего Ионы… И оставила его в этой коммуналке одного, на растерзание другим жильцам.

***

В прихожей, загораживая собой дверь, стоял гигантский тощий Палочник. Его запавшие тусклые глаза неподвижно уставились на единственную уцелевшую лампочку. Он застыл на месте, слегка покачиваясь и как будто не замечая ничего вокруг.

Матильда молча подошла к нему, взобралась на обувную тумбочку рядом, встала там на цыпочки, с трудом балансируя, приблизила свое лицо вплотную к лицу Палочника… и, присмотревшись и принюхавшись, дала ему звонкий сухой щелбан ровно в середину лба. Остолбеневшему от такой культуры общения Славику даже почудилось, что он слышит, как загудела кость.

Прошло несколько секунд, прежде чем Палочник моргнул, сфокусировался на Матильде и начал медленно оскаливаться. Матильда, не отводя взгляда, зашипела сквозь стиснутые зубы. Палочник глухо что-то проворчал и, оттолкнув с дороги Славика, направился в свою комнату. На лбу у него пламенел след от щелчка.

— Ты че-че-чего? — зашептал Славик, приплясывая позади Матильды, пока та открывала дверь.

— А не надо кадавра бросать где ни попадя, когда уходишь. У вас на парковках за такое стекла бьют. Или уже не бьют?

— Не знаю, у меня машины нет…

— Я бы разбила.

***

Сетевой пророк Иона в реальности обитал в хижине с плоской крышей на краю огромного, заросшего репейником пустыря. Когда Славик впервые ее увидел, ему на ум пришло нелепое и при этом уютное домашнее слово «халабуда». Изначально халабуда, похоже, была обычной строительной бытовкой, которую украсили странными, но яркими картинками. Славик разглядел среди пестрых штрихов и бесчисленных кружевных цифр занесенную снегом башню, похожую на замок Снежной королевы, огромное жирное солнце с ядовито-зелеными лучами и танцующих вокруг него человечков. Кроме того, пророк оборудовал бытовку чем-то вроде веранды из палок и прозрачной пластиковой пленки, которая обыкновенно в изобилии встречается на автомойках. Подойдя к крыльцу, Матильда огляделась в поисках звонка и не сразу сообразила, что звонить нужно в бронзовый колокольчик, висящий справа от занавешенного пленкой проема.

Славик достал телефон, намереваясь заснять уютную халабуду, рисунки на ее стенах и самого Иону, силуэт которого уже замаячил в прозрачных недрах пластикового чрева и теперь, темный и размытый, медленно выплывал к ним.

— Маски долой, — отодвинув полог из пленки, пробасил пророк. — Хочу видеть человеческие лица.

Сдергивая маску, Матильда боковым зрением заметила за его спиной, за бытовкой, колеблющуюся огромную тень, заслонившую рыжее предзакатное солнце, моргнула — и снова увидела пустырь, над которым порхали бабочки-лимонницы.

Иона тоже окинул пустырь взглядом, вздохнул и протянул гостям грязную руку:

— Юрий.

Из-под длинного рукава показались вспухшие, еще сочащиеся сукровицей цифры — восьмерка и код.

***

Хижина пророка Юрия оказалась буквально забита старыми телефонными аппаратами — не подключенными к сети, мертвыми и безмолвными. Их пыльные пластиковые тела, разноцветные, угловатые и округлые, большие и маленькие, кнопочные и дисковые, были свалены прямо на пол и сверху, будто снегом, припорошены исписанными листами бумаги. Оставшееся свободное пространство, каждый квадратный сантиметр пола, стен и даже клеенчатых оконных штор, покрывали цифры. У Славика, скрупулезно снимавшего причудливые интерьеры на свою «кильку», зарябило в глазах, и на секунду ему показалось, что поверх всего этого — стен, штор, самого Юрия — кто-то расписывал шариковую ручку, густо заштриховывая пространство вместо обычных завитушек небрежными цифрами.

Юрий однозначно был землеройкой, одержимым собирателем вещей не в себе. Матильда поняла это сразу. Все его телефоны окутывала дымка частиц из других осколков, в спертом воздухе бытовки клубилась нездешняя пыль. Матильда чуяла ее повсюду, она как будто оказалась в густом тумане, сотканном из слабых иномирных сигналов, и в этом тумане было что-то еще. Что-то мощное и манящее, зовущее всех, кто может услышать, ревущее, как сирена на невидимом маяке. От этого рева мутило. Кажется, те редкие люди, которые способны чувствовать подобное, называют это экзистенциальной тошнотой. Пытаясь отвлечься от неприятного ощущения, Матильда посмотрела в окно, на пустырь. Среди лопухов бензиновыми разводами переливалась старая лужа. Над лужей завис маленький металлический шар — он как будто прилетел на водопой.

— Вы рассказывайте, рассказывайте… — рассеянно проговорила Матильда, хотя пророк Юрий и так уже рассказывал — он не замолкал с тех самых пор, как они переступили порог его халабуды.

— Сигнал, набат, тревога, — бормотал он, шагая туда-сюда по единственному расчищенному пятачку. — Телефон для чего? Чтобы предупреждать. Абсолютно. Гонг, барабаны, костры, ракетницы — и телефон. Венец предупреждения. Что Белл сказал Ватсону во время первого в мире телефонного звонка? «Если вы меня слышите, бегите, бегите, бегите!» Абсолютно. Предупреждение движется сквозь время и пространство. Вот ты! — Юрий ткнул дрожащим пальцем в Славика. — Ты звонишь из полуночной Японии на утреннюю Аляску, чтобы рассказать о землетрясении, в котором погибнешь этой же ночью. Сигнальная ракета летит — а солдат уже мертв. Живой абонент — звено необязательное. Абсолютно! Ангел вострубил? Не-ет. Ангел позвонил. Не трубу поднял, а трубку телефона. Там отличная связь, аппараты лучшие. В раю. Заслужили. И любой может вострубить, поднять трубку и предупредить потомков о конце света…

— Чтобы его предотвратить? — спросил увлекшийся Славик.

— А это уже вне моей компетенции. Я человек маленький. Пусть предотвращением занимаются соответствующие органы. Абсолютно. Я получаю сигналы от обеспокоенных райских граждан — и я передаю куда следует. Но там… — Юрий указал на потолок, — там кто-то решил все замять. Замести под ковер. Письма уничтожаются, на звонки не отвечают.

— Избавляться от телефонов пробовали? — привычно поинтересовалась Матильда. — Закапывали, топили, отвозили в Самару?

Славик перевел камеру сначала на Матильду, а потом на окно у нее за спиной, в котором завис над лужей отполированный металлический шарик.

— Сударыня, кто из нас сумасшедший? Я их, по-вашему, столько лет собирал, чтобы в Самару везти?

Пророк подошел поближе, пригляделся к парящему шарику:

— Вот это знаете что? Там внутри аппаратура, чтобы за концом света следить. Из будущего. Не из нашего, из чужого, у нас-то будущего уже, хе-хе, нет. Абсолютно. И время там внутри ихнее, будущее. Дураки наши когда шар вскрывают, там всё от контакта с настоящим временем пш-ш-ш… Исчезает. Абсолютно. Потому и считается, что там пусто. Их в будущем надо открывать или в прошедшем, а наши разве умеют? Мне тезка звонил, космонавт. Рассказывал.

— Какой тезка? — Славик навел камеру на шар.

— Гагарин Юрий. Сударыня, он у вас хоть в школе учился?

— Он необучаемый. Все телефоны звонят или только определенные? — продолжила опрос Матильда.

— Все, — вздохнул пророк. — Бывает, что все сразу как зазвонят среди ночи… Житья нет, абсолютно. Я им: изверги, не возьму, человеку для здоровья надо спать девять часов минимум! На матрасе средней жесткости, в хорошо проветриваемой комнате…

Он почесал грудь, и на мятой рубашке проступила кровь от содранных болячек. Славик вспомнил, что интернет-аудитория обожает рассказы о преодолении разнообразных психических расстройств.

— Извините, не отвечайте, если не хотите, но я заметил эти порезы. Какие эмоции вы пытаетесь заглушить при помощи физической боли?..

— Сударыня! — повернувшись к Матильде, взвыл Юрий. — Я отказываюсь разговаривать с этим троглодитом! Это, во-первых, абсолютно беспардонно! Во-вторых, я больной, что ли, — сам себя резать! Это же оно и есть, я писал неоднократно! Агрессивное воздействие! А я не успеваю просто. Как тут успеешь? Тра-та-та — и трубку бросили. Абсолютно! А если в туалет надо человеку? А если ни ручки, ни книжки их чертовой вот именно в эту данную конкретную секунду под боком нет?..

— Книжки? — вскинула бровь Матильда.

***

Телефонная книжка на вид была самая обыкновенная: на пружинках, с выдавленным на клеенчатой обложке олимпийским медвежонком. Она была наполовину исписана чьим-то аккуратным бисерным почерком, экономно использующим каждую клеточку: «тетя Света» — и номер, «Никита Сергеевич» — и номер.

— Это вот по старой квартире сосед, пожар, это начальник бывший, инфаркт. — Юрий неспешно перелистывал перед гостями страницы. — А это брат мой младший, передоз. Я на нем и не выдержал… Позвонил. Она ж, пока сам первым не позвонишь, спокойно лежит. Книжка. Вроде и не при делах. Абсолютно.

— И брат ответил?

— Само собой, обрадовался! И мать потом ответила, слышно только плохо было. Она лет тридцать как померла. Они чем старше, тем больше так, знаете… булькают. Покойники. Абсолютно. И вот я первым позвонил — а они того и ждали. Запеленговали меня, ну. Звонят и звонят. Мои покойники, чужие — все звонят. Предупреждают. Абсолютно. Им там лучше видно, где какая угроза. Высоко сидят, далеко глядят. А я вроде секретаря у них, звонят и звонят, звонят и звонят…

Матильда обвела россыпи телефонов взглядом:

— Но сейчас они молчат. И даже не подключены.

— Им наша связь ни к чему. Абсолютно. У меня рабочий аппарат всего один. — Юрий вытащил из кармана смартфон с серебристой рыбкой на корпусе. — Только по нему они и не звонят. Включен — значит для живых.

— У меня тоже «килька», камера за свои деньги супер, — решил щегольнуть осведомленностью Славик.

— И при вас они звонить не станут, — не обращая на него внимания, продолжал сетевой пророк. — Абсолютная секретность. Информация государственной важности.

Где-то на середине книжки бисерный почерк менялся на другой, торопливый и нервный. Его обладатель тоже старался использовать все свободные клеточки, но книжка подходила к концу, осталось всего несколько страниц.

— Им ответ нужен. Чтоб я, значит, перезвонил и отчитался, что все передал. Я номера сначала сюда и записывал, учет вел. Чтоб порядок, абсолютно. А теперь уже где придется. Сами видите. Каждую минуту звонки, а рук у меня не десять! — Юрий вздохнул и почесал заживающие цифры на предплечье. — А что не успеваю, то… само вот записывается. Я согласия не давал! Это агрессивное воздействие!

— А вы не пробовали сразу в свой телефон забивать? — не выдержал Славик, мозг которого уже лихорадочно искал несостыковки и возможные пути к спасению пророка Юрия. — Или надиктовывать? А если выбросить и книжку, и все аппараты? И что, получается, у покойников на том свете тоже есть телефоны, прямо с номерами? А какие у них там коды? Им можно взять и позвонить?

— Им не нужно звонить, — с нажимом произнесла Матильда.

Она сразу пришла к выводу, что дело тут не в покойниках, не в нюансах записи потусторонних телефонных номеров и даже не в возможном конце света, о котором космонавт Гагарин пытался предупредить своего тезку через загробный коммутатор. Дело в книжке.

Это, похоже, была самая сильная вещь не в себе из всех, что сумел найти и притащить в свою бытовку сетевой пророк. Возможно, телефоны никогда не звонили и мертвецы не булькали в трубку, а цифры, порожденные воспаленным воображением, Юрий вырезал на себе сам. Недаром Матильда заметила среди телефонов, в углу, перочинный нож с подозрительными бурыми пятнами на лезвии. Телефонная книжка, вещь не в себе с чувственными проявлениями, прошедшая через много слоев и накопившая достаточно энергии, прицепилась к злосчастному собирателю и теперь медленно его поедала. Матильда сомневалась только в том, была ли книжка классическим предметом-паразитом или все-таки предметом-медиумом, посредником между этим осколком человеческого мира и чем-то еще…

Стараясь не делать резких движений, она мягко взяла книжку из рук Юрия. Сильная, очень сильная, даже пальцы колет. За такую вещь держатель кассы вернет склянку не задумываясь, если только гахэ и впрямь не обманывают гахэ.

— Можно мне? — потянулся к книжке Славик. — Подсниму поближе.

— Нет, нельзя. Она из тех вещей, что залезают к вам в головы.

Перевернув еще одну страницу, Матильда на мгновение замешкалась. Взгляд ее скользнул по номеру, выведенному подтекающей шариковой ручкой, и вернулся на предыдущую строчку. Надпись расплылась неопределенной дрожащей кляксой, словно пытаясь подстроиться под нужные буквы, но не смогла и вернулась в прежнюю форму. Не то имя, не та фамилия. Разница всего в несколько букв.

Это был не Хозяин.

— Где вы ее взяли? — выждав, пока утихнет досадная дрожь где-то под грудиной кадавра, спросила Матильда.

— У соседей выменял. — Юрий махнул рукой в сторону окна.

Славик перевел камеру на все тот же маячивший за пыльным стеклом пустырь.

— А где ваши соседи? Я ничего не вижу.

— Они не любят чужих.

— Хотите, мы ее заберем? — Матильда закрыла книжку. — Навсегда, абсолютно безвозмездно. И больше никто не будет вам звонить. Ничего не придется записывать.

Юрий, уставившись на нее, застыл с полуоткрытым ртом. Его красные, закисшие глаза увлажнились, он хрипло вздохнул — и тут же выхватил книжку у Матильды.

— Нет! Кто примет предупреждение? Как мы узнаем о конце света?! Вы от них, да?! — Юрий воздел кверху трясущийся палец. — Ну конечно, прислали наводчиков! Чтобы все замять, чтобы… чтобы меня под ковер!

— А если мы заплатим?

— Жу-у-улики… — надвинувшись на Матильду, угрожающе загудел сетевой пророк. — Ворю-ю-юги! Вон! Вон!

Матильда смерила тезку Гагарина оценивающим взглядом — тот казался хоть и изможденным, но все еще весьма крепким мужчиной. А кадавр пока не восстановился полностью, рука по-прежнему плохо слушалась, некоторые движения давались с трудом… Славик, помнивший, что именно с таким выражением лица Матильда обычно кидается на людей, потянул ее за рукав:

— Идем, идем…

— Идем, — с сожалением в голосе согласилась Матильда.

— Не дождетесь! — кричал им в спины негодующий Юрий. — Все всё поймут! Все всё узнают! Абсолютно! Конец света — общенародное достояние!

***

Выйдя из бытовки, Матильда забросила в рюкзак потихоньку прихваченный по пути миниатюрный радиотелефон — какая-никакая, а все-таки вещь не в себе, не с пустыми же руками возвращаться. Славик, спеша за ней, на ходу решил проверить отснятое видео. Нарезка из интервью сетевого пророка Юрия, секретаря мертвецов и стража апокалипсиса, обещала быть гвоздем будущего ролика с миллионными просмотрами. Уверенный, что запись получилась отличная, Славик нажал на play — и вместо человеческого голоса из динамика «кильки» послышался громкий, все перекрывающий скрежет. Словно разговор велся не в тихом помещении, а в заводском цеху или на стройплощадке, где именно в момент съемок решили приступить к работе с болгаркой. Огорошенный Славик хотел перемотать запись вперед, но тут к нему подскочила Матильда и отобрала смартфон. Поднеся динамик к уху и выкрутив громкость на полную, она несколько мгновений внимательно слушала непрекращающийся скрежет, а потом схватила Славика за плечи, встряхнула:

— Молодец! Крум, ты молодец! Стой здесь! — И, путаясь ногами в бурьяне, зашагала куда-то по пустырю.

***

У Славиковой бабушки был недолгий период духовных поисков, во время которого маленький Славик заодно с ней ознакомился с несколькими эзотерическими учениями и побывал на собрании то ли баптистов, то ли анонимных алкоголиков — он так до конца и не понял, кем были те счастливо улыбающиеся люди в тщательно выглаженной одежде. Тогда же он узнал про лозоходцев, и именно такого искателя с волшебным прутиком напоминала сейчас Матильда, только в руках у нее ничего не было. Она исследовала пустырь метр за метром, к чему-то прислушиваясь и постоянно оглядываясь. Наконец она остановилась.

— Ну что? — неопределенно поинтересовался Славик.

— Не упади! — крикнула Матильда.

В то же мгновение Славика, который стоял на краю пустыря и почесывался от укусов комаров, вдруг непреодолимо потянуло в сон. Тьма накрыла пойму речки Синички, погас свет в бытовке неистового пророка Юрия. Цветные геометрические фигуры сгустились в потемневшем воздухе, заплясали перед глазами, а потом Славик не из писклявого динамика, а уже взаправду услышал скрежет — оглушительный, почти невыносимый, словно где-то рядом рвали на куски кровельное железо. Славик беззвучно заорал и упал на одно колено, зажмурившись и прижав ладони к ушам. Голова кружилась, и на несколько секунд он, кажется, все-таки отключился.

А когда Славик снова открыл глаза, посреди пустыря стояла многоэтажка. Самая обыкновенная одноподъездная многоэтажка с разноцветными балконами и мелкими, напоминающими бойницы окошками. Вот только невозможно было понять, сколько изначально в ней насчитывалось этажей, потому что в районе шестого сейчас зияла огромная дыра, от одного взгляда на которую Славика начало мутить. В дыре что-то светилось и кружилось на бешеной скорости, а в воздухе вокруг нее пульсировали зеленоватые всполохи, похожие на северное сияние. Многоэтажка была затянута туманом, который клубами стелился по пустырю. Дыра сияла в нем словно тошнотворный, не людьми и не для людей возведенный маяк.

Славик дрожащей рукой навел смартфон на неведомым образом явленную миру многоэтажку — и сам зашагал к ней.

***

Туман оказался холодным. Да и сама многоэтажка вблизи выглядела так, словно ее принесло на пустырь прямиком из морозного января: с карнизов свисали сосульки, на стеклах расползлись бельма изморози. Пальцы Матильды примерзли к ручке подъездной двери, и когда она отпустила ее, на металле осталась тончайшая пленка папиллярных узоров. Матильда остановилась на пороге, и Славик догадался, что она по своей странноватой привычке, в которой ему все время чудилось некое кокетство, ждет приглашения войти. Он протер запотевший глазок камеры и, стуча зубами, сказал:

— З-заходи, п-пожалуйста. А я н-не пойд-ду.

— Как знаешь, — пожала плечами Матильда, и дверь начала закрываться. Славик еле успел придержать ее локтем, и даже сквозь ткань куртки его обожгло холодом. Настороженно водя перед собой смартфоном, словно пистолетом, он все-таки вошел в подъезд.

Там царила ледяная гулкая полутьма. Некоторые лампы все еще горели, но плафоны подернулись изморозью. На заиндевевших дверях лифта было размашисто выведено: «Вова лох», и эта простая человеческая надпись немного подбодрила Славика. Застегнув тонкую куртку до самого подбородка, он вслед за Матильдой поднялся по ступенькам на площадку первого этажа.

Дверь одной из квартир была распахнута настежь. Из-под драного дерматина торчали желтые клочья минеральной ваты, дверную обивку словно рвали когтями. Матильда остановилась на пороге, и Славик на всякий случай шепнул:

— Входи. Везде входи, где хочешь… — И хотел добавить, что вот туда он точно не пойдет, но Матильда уже скрылась в темной прихожей.

Интересно, чувствует ли она холод, размышлял Славик, тщательно фиксируя на видео стены с полуободранными обоями, вешалку, на которой смерзлась в единый ком одежда, вздыбленные половицы и тусклое овальное зеркало. Заглянув в одну из комнат, Матильда выдохнула вместе с облачком пара что-то ругательно-восхищенное.

Комната была завалена вещами. Посуда, детские игрушки, книги, одежда, разнокалиберные безделушки, флаконы, украшения, туфли — чего здесь только не было. Зов гигантского портала заглушал все, но Матильда уже не чутьем, а разумом понимала, что все это — вещи не в себе. Иначе и быть не могло, никто и ничто не может сохранить себя в подобном месте. Натянув рукава на пальцы, Матильда принялась сгребать в рюкзак все подряд, стараясь не касаться предметов голыми руками. Она думала не о чувственных проявлениях и прочих неприятностях, которые таились в этих куклах и чашках, а о том, как вывалит свою добычу перед держателем кассы, и тот, протянув удивленно свое вечное «А-а», без лишних слов вернет ей склянку.

Славик заглянул в соседнюю комнату, и там тоже оказались залежи вещей. Особенно его поразил гордо задравший руль к потолку детский велосипед, который кто-то затащил на вершину горы из промерзшего хлама, к самой люстре. Пожелтевшая люстра с прозрачными пластмассовыми подвесками напоминала каскад из сосулек и смотрелась слишком громоздко для тесной комнатки с низким потолком. Пытаясь заснять все это получше, Славик наступил на магнитофонную кассету, жалобно хрупнувшую под подошвой.

Ближайшая груда предметов зашевелилась, осыпалась, и из-под нее кто-то вылез. Фигура встала вертикально, как человек, но она была чересчур объемной для него, с массивной круглой головой и толстыми лапами. Вытянув лапы перед собой и угрожающе ворча, она двинулась на Славика.

— Матильда! — привычно заорал тот.

Вылетев в коридор, Славик, к своему ужасу, обнаружил, что Матильда тоже пятится в прихожую от еще более крупного, тяжело переваливающегося с лапы на лапу существа. Матильда шипела, ее глаза светились в полутьме, но существо нисколько не боялось. Славик, запустив руку в карман, с размаху швырнул ему в морду горсть мелочи. Существо взвыло и отпрянуло, а Славик с Матильдой бросились к двери и выскочили на лестничную клетку.

Там уже была целая толпа. Существа топтались на площадке у лифта, на ступеньках, перекрывая спуск к подъездной двери, выглядывали из квартир напротив. И в свете тусклых от изморози подъездных лампочек Славик разглядел, что это все-таки люди. Мужчины и женщины, одежда которых представляла собой сложные многослойные конструкции из нескольких пуховиков, шуб или дубленок, надетых друг на друга. Их головы были замотаны платками поверх меховых ушанок и капюшонов, в свою очередь тоже надетых на шапки и кепки. На фоне этой утепленной брони их лица казались совсем крохотными, усохшими, как у покойников.

— Здрасьте… — выдавил Славик.

В ответ послышался угрожающий гул. Вытаращив круглые безумные глаза и оскалившись, люди потянулись к нему, утробно, в точности как пророк Юрий, гудя:

— Жу-у-улики… Ворю-ю-юги…

Славик попятился и налетел на Матильду. Ее уже кто-то схватил за руку и пытался втянуть в толпу. Вырвавшись и пнув одного из преследователей в обширное мягкое брюхо, она бросилась вверх по лестнице. Толпа, ворча, потекла следом. Славика схватили за куртку, ворот впился в горло, и он, задыхаясь, еле успел рвануть молнию. Куртка осталась в руках у врага, а Славик, дрожа и обливаясь потом одновременно, поскакал по ступенькам за Матильдой.

***

На площадке второго этажа из-за дверей, рыча и пыхтя, уже лезли новые укутанные по самые глаза фигуры.

— Кто это?! — испуганно вскрикнул Славик, уворачиваясь от цепких и жадных рук.

— Землеройки!

Разум Славика вяло воспротивился: он видел землероек на даче, это были юркие бархатистые зверьки с чуткими носами, на вид совершенно безобидные. А эти люди, глухо ворчащие, переваливающиеся с ноги на ногу, были похожи скорее на медведей…

На лестнице тоже стали попадаться вещи. Сперва отдельные — тут мячик, там настольная лампа. Потом они начали собираться в кучки, и, наконец, почти все ступени оказались завалены разнообразным хламом. Горы вещей вываливались из полуоткрытых дверей квартир — там место, по-видимому, уже закончилось. Все это напоминало чудовищный стихийный мемориал на месте катастрофы, куда обезумевшие скорбящие несут все подряд: плюшевых мишек, свечи, искусственные цветы, картины, торшеры, стулья, телевизоры… Славик и Матильда, стараясь ни на что не наступать, с трудом находили на ступеньках свободное место.

Наконец они остановились на лестничной клетке пятого этажа. Здесь почему-то было очень много гипсовых статуэток — пастушки, собачки, Бетховены, Ленины. Двери лифта подпирал увесистый бюст какого-то писателя, похожего на моржа. Славик, уперевшись руками в колени и тяжело дыша, пытался вспомнить, как же этого писателя звали.

Матильда, перегнувшись через перила, посмотрела вниз на чуть отставшую толпу. Потом дернула ручку ближайшей двери. Дверь бесшумно отворилась, и на лестничную клетку с топотом выкатились укутанные в старомодные шубки и перевязанные крест-накрест пуховыми платками дети. Они были похожи на сердитые меховые помпоны, Славик даже расхохотался от неожиданности. И тогда на него молча прыгнули сразу двое.

В руку и горло впились острые молочные зубки, Славик закричал раненым зайцем. Дети опрокинули его на пол, навалились на грудь, стало нечем дышать. Потом Славика ухватили за шиворот и стремительно поволокли по ступенькам. Он вопил и отбивался до тех пор, пока не услышал голос Матильды:

— Затихни или я тебя брошу!

Славик затих.

— И закрой глаза!

Славик зажмурился.

Воздух раскалился и стал вязким, сквозь плотно сомкнутые веки Славик видел кислотно-алое сияние, которое буквально лезло под ресницы, пытаясь впиться в глазные яблоки. Славика растягивало и скручивало, суставы хрустели, мышцы сбились в болезненные комки, сухожилия звенели от напряжения, зубы дребезжали и крошились…

А потом был удар, за которым последовал неожиданно полнозвучный музыкальный перезвон, засвистел ветер, и они покатились вниз по осыпающемуся склону. Плюхнувшись на живот, Славик попытался открыть глаза, но в них тут же попал горячий песок. Он успел разглядеть только клубы пыли и тусклый желтый диск далеко вверху. Песок лез в ноздри, в рот, и Славик опять испугался, что сейчас задохнется. Он пополз вперед на четвереньках и вскоре, к своему облегчению, наткнулся на Матильду. Уцепившись друг за друга, они побрели сквозь пылевую бурю. Славик совершенно ничего не видел, в ушах шумело, на зубах хрустел песок, кожа горела. Матильда кричала ему что-то сквозь свист ветра, и он наклонился к ней, пытаясь разобрать слова.

— Мое сердце осталось там, — повторяла она. — Мое сердце осталось там…

Эпизод 4. Товарищ второжительница

— …На рубеже веков многие это чувствовали. Что-то очень большое ломилось к вам тогда с нашей стороны. Знаки на небе, знаки на земле, Вечная женственность, София, Прекрасная Дама, богостроительство и богоискательство, подготовка к эре Водолея, письма вселенских учителей и убедительные контакты с загробным миром посредством электричества… Чего ты смотришь, я много читаю. Кто-то готовил себе посадочную площадку. Помнишь, Иона говорил про агрессивное воздействие? Вот это оно. Чтобы вы сами искали, славили, ждали то, что к вам явится. Не могли объяснить, чего ждете, но и не ждать не могли. Сочиняли новые молитвы, строили новые храмы. Про Гётеанум слышал? Ну и дурак… Воздействие было такое мощное, что коснулось каждого. Вы тогда все немного спятили: войны все эти, революции. Что-то огромное ломилось к вам. Не гахэ, гораздо больше и сильнее. Как же они это называли… Сверхмонада. Так было в записях Начальства — «феномен сверхмонады». Вам, скорее всего, очень повезло, что вы с ней так и не встретились. Только мир треснул. И наши через трещины толпами полезли к вашим. Вода и масло смешались.

— И много вас там?

— А много вас тут?

Весенний лес еще казался прозрачным, ветви деревьев едва подернулись зеленоватой дымкой. Птицы ныряли в постепенно наливающееся теплом и цветом небо. Сквозь бурую лесную подстилку пробивались свежие листья, скрученные в остроконечные трубочки. Славик с детства не видел всего этого настолько близко, и в голову упорно лезли безыскусные стихи из детской классики да воспоминания о школьных диктантах с непременным началом «Весна вступает в свои права…».

— С вами так нельзя, вы ломаетесь. Я тоже не сразу научилась управляться со снами аккуратно, чтобы никто от этого не свихнулся. Не задушил жену, не стал землеройкой. Никогда не угадаешь, в какую сторону рванется кукуха…

— А те землеройки в многоэтажке почему такими стали? Из-за дыры?

— Из-за двери, да. Она притягивает людей с чутьем на вещи не в себе и усиливает его. Наш Иона еще относительно здоров и может сопротивляться, раз живет не в многоэтажке и способен думать о чем-то, кроме кормления двери. Вещи — ее топливо. Чем вещей больше, тем тоньше ткань реальности, и дверь расширяется. Вот как дыра у тебя на штанах. Поэтому магазины и ставят на изолированных перекрестках. Чтобы не проваливались из одного слоя в другой и не устраивали там локальные апокалипсисы.

— Так Иона, в смысле Юрий… — Славик смущенно взглянул на свое колено, где действительно протерлась ткань и уже проглядывала кожа. — Он прав насчет конца света?

— Конечно, прав. Видал, какая там дыра? Их осколку осталось год-два, не больше.

— Неужели ваше Начальство ничего не сделает…

— Абсолютно ничего. Осколков навалом, и мир продолжает дробиться. Одним больше, одним меньше.

Ботинок Славика ткнулся во что-то мягкое. На подушке из прошлогодних листьев, среди желтых звездочек гусиного лука рос гриб с крупной бархатистой шляпкой. По краям шляпки на кожице отпечатались абстрактным орнаментом еловые иголки.

Славик присел на корточки, внимательно разглядывая гриб. С ним было что-то не так. С ними обоими было что-то не так — и с грибом, и со Славиком, — и оба до этого момента существовали совершенно безмятежно, не чувствуя подвоха.

— Ну? — поторопила его Матильда. — Что еще ты хотел узнать?

Гриб цвел. Выпуклая верхушка его шляпки раскрылась шаровидной чашечкой, и из нее тянулись, плыли по воздуху невесомые алые нити, окруженные облачком пыльцы. Славик осторожно коснулся одной из них подушечкой пальца и понюхал. Запаха не было.

— Что у тебя за пунктик на грибах? — поднимаясь, спросил Славик. — То они ходили, теперь цветут…

Матильда вздохнула, безоблачное небо потемнело, в глубине леса что-то раскатисто ухнуло. Цветущий гриб открыл крохотные черные глазки, плюнул Славику на ботинок и ушел, с деревьев свесились гроздья медово-желтых бананов, а из-за елки вышел неизвестный мужчина в одних семейных трусах и начал деловито чистить зубы серебряной ложечкой.

— Говорила же, не сопротивляйся — у меня сил мало.

Предгрозовые сумерки окутали лес, задрожала земля, и деревья начали с гулом стартовать одно за другим в небо, как ракеты с Байконура. Откуда-то даже послышался задавленный помехами голос: «Ключ на старт… Четыре… три… два…» Славик смотрел на струи реактивного пламени, которые извергали из себя то березка, то рябина, и ему становилось все жарче и жарче.

— Ну вот, опять все испортил…

Разлепив веки, Славик тут же зажмурился от нестерпимого света и жара так крепко, что у него заныло в висках. В глаза успели броситься вопиюще неуместные жирные буквы «СОЮЗПЕЧАТЬ».

Славик лежал под дырявым козырьком необитаемого газетного киоска, на склоне серповидного бархана, полузанесенный горячим песком. Не было сил пошевелиться. Распухший язык онемел, глазные яблоки горели под иссушенными веками, саднящую кожу стянуло ожогами. В неподвижном воздухе стоял слабый, но заметный запах мясной гари, словно у кого-то вдали сгорели шашлыки. Это было ужасно — не вернуться, как обычно, из сна в явь, а провалиться в еще худший кошмар. Матильда, всплыло в голове Славика имя, облепленное, словно глубинными ракушками, страхом и гневом. Матильда помнит, как он боится огня, сухого трескучего жара, боли и горелого мяса, это она все устроила… Славик застонал, но звука не было: он проскреб по отвердевшей гортани шершавым камешком и застрял где-то у основания языка. Наконец, стиснув зубы и перестав дышать от напряжения, Славик смог повернуть голову в ту сторону, где даже не виделось боковым зрением в редкие моменты, когда удавалось приоткрыть глаза, а лишь чудилось чье-то присутствие.

Это была Матильда. Она лежала рядом со Славиком неподвижно, задрав подбородок. В ее глазницы, в полуоткрытый рот набился песок, и Славик, прежде чем снова зажмуриться, вспомнил терракотовые фигуры, которые видел когда-то в музее Востока. Застывшие, словно в последнем усилии, руки Матильды прижимали к груди темный тканевый рюкзак, и еще различимый логотип поперек заднего кармашка выглядел особенно нелепо на фоне раскаленных вековых песков.

— Куда я попаду после смерти? — вот о чем он спросил ее перед тем, как отключиться и оказаться в пахнущем блаженной сыростью и свежестью весеннем лесу.

— Понятия не имею. Точно не к нам.

— Как же все это — духи, души, я думал, этопримерно одно…

— Мы — гахэ. Мы не ваши души.

— А куда попадешь ты, когда умрет кадавр? Вернешься домой?

Матильда медленно покачала головой:

— Пока частица меня под стеклом, я не могу вернуться. Притянет обратно, к склянке. Придется торчать рядом, по мере сил изображать полтергейста и надеяться, что кто-нибудь ее откроет или разобьет. Говорят, один гахэ провел так тысячу лет.

— А потом его выпустили?

— Нет, потом пошла вторая тысяча.

— Неужели нельзя, не знаю, забрать ее как-то, просто пролезть через стекло, ну, как джинн в лампу?

— Через урановое стекло — нельзя. Потому нас в нем и держат. В склянку можно заключить и частицу, и даже всего гахэ целиком. Как джинна в лампу…

Они вообще о многом успели поговорить — и пока пережидали пылевую бурю в тесной пещере, оказавшейся потом остовом «газели», и пока бродили по пустыне в тщетных поисках портала, который выплюнул их сюда, и когда уже расположились на склоне бархана в символической тени от наполовину утонувшего в песке ларька «Союзпечати». Ожидание неотвратимой и скорой смерти — или в случае Матильды бесплотной неприкаянности — счищало шелуху недовольства, неверия, снобизма. Они говорили спокойно и искренне, почти как друзья. Бесплотные существа, носящие странное и очень древнее на слух имя «гахэ», волшебные склянки, бесконечно дробящийся и отражающий сам себя мир, по которому бродят кадавры — скафандры из плоти, а в них укрываются от враждебной материальной среды легкие и тяжелые духи, — теперь Славик почти был готов в это поверить. Измотанная, обожженная солнцем Матильда уже не казалась ему злобной, а сам он раздражал ее куда меньше обычного. Они замедляли шаг, дожидаясь друг друга. Когда кто-то падал — другой молча подходил и протягивал руку. Даже бутылку древнего ситро, которую Матильда прихватила из многоэтажки в рюкзаке вместе с другими вещами не в себе, выпили на двоих. Матильда подумала немного, повертела запыленную бутылку в руках, сказала, что хуже уже вряд ли будет, и лихо сковырнула зубами жестяную крышечку. Ситро было восхитительным, пенистым и теплым, и после него Славик и Матильда какое-то время икали радужными пузырями вроде мыльных, но с освежающим привкусом газировки. Внутри этих пузырей, если присмотреться, зыбко дрожали виды неопределенных, но узнаваемых городов пятидесятилетней, наверное, давности: пустой широкий проспект, круглобокий автобус, сквер с фонтаном и памятником…

Потом у Славика случился первый солнечный удар, потом, кажется, еще несколько. Губы и подбородок нестерпимо зудели от соленых потеков крови из носа, которые нечем было смыть. Мысли стали вязкими, в голове путалось. Он снова и снова спрашивал у Матильды, почему она не может залезть в чьи-нибудь сны и узнать, как отсюда выбраться, или хотя бы попросить о помощи. Матильда с удивительным для нее терпением повторяла, что в семичасовом осколке никто не видит снов, потому что он необитаем. Сюда заглядывают редко и ненадолго, в основном чтобы выбросить мусор. Всякий хлам, слишком агрессивные вещи не в себе, трупы — их принято сжигать, вроде бы так экологичнее, да и надежнее. От этого и запах. Матильда с Женечкой, например, сожгли здесь труп старушки, в которой прятался бесомрак. Славик должен помнить, он еще с ней дрался…

— П-почему семичасовой? — прижимая руку к носу, кривился Славик.

— Потому что он открывался, когда магазинные часы показывали семь. Помнишь часы над прилавком?

— Магазин… — с каким-то неопределенным, но сильным чувством вздыхал Славик.

Потом стало совсем плохо. Еле переставлявшему ноги Славику не давал покоя образ духа, запертого в склянке, джинна, запертого в лампе. Ему тоже казалось, что он заперт в своем обожженном, иссушенном теле, заключен в концентрирующее солнечные лучи слепящее стекло и оставлен умирать на жаре. Как в проклятии из детской сказки, некогда казавшемся смешным: «…чертов сын, чтоб тебя разнесло, попадешь под стекло, под стекло!» [1] Он вспомнил, как застыли глаза Женечки сразу после открытия склянки, как безжизненно рухнуло на пол долговязое тело, и запоздало понял, что это была не мгновенная необъяснимая смерть, а нечто иное. Ведь все дело в склянке, где хранилась частица плененного духа. Женечку не убили, Женечку отпустили на волю. Матильда, с трудом шевеля покрытыми сухой коркой губами, рассказывала что-то про волшебные кольца, про печати, про то, что дух — то есть гахэ, ей явно не нравилось слово «дух», как цветным людям в далеком Славиковом осколке мира не нравилось слово «негр», — про то, что гахэ не может даже прикоснуться к склянке, запечатанной его именем. Но Хозяин распечатал склянки и отдал им, для Начальства это — предательство, страшное преступление. А Матильда отдала свою в залог; склянку, за которую Хозяин готов был проститься с второжизнью. Поделом ей, теперь они никогда не найдут «Почту духов», место, где собираются гахэ-мигранты и решают всякие вопросы… Славик слушал это с тем же чувством, с которым в детстве внимал бабушкиным рассказам о добрых разумных иконах, которые иногда плачут маслом, а за нужные слова обеспечат Славику хорошие оценки и, возможно, даже скейтборд. И бабушка тогда, и Матильда сейчас были уверены в реальности того, о чем говорили, и Славик тоже старался изо всех сил — он так редко бывал в чем-нибудь твердо уверен.

Одного Славик понять не мог: раз Хозяин успел снять именные печати с обеих склянок, почему Матильда не воссоединилась со своей изъятой частицей вслед за Женечкой и не вернулась в свой мир? Он все пытался спросить об этом Матильду, но в вязком мысленном вареве рождались какие-то другие слова.

— Зачем ты отдала склянку? — спросил наконец он.

— Нам нужно было убежище. Деньги закончились, кадавр плохо заживал.

Нам, отметил про себя Славик, и бесконечная, заваленная мусором песчаная равнина поплыла у него перед глазами, заваливаясь куда-то в благословенную прохладную темноту. Славик поплыл вместе с ней, но вынырнул и обнаружил себя сидящим под дырявым козырьком необитаемого ларька «Союзпечати». Похоже, это Матильда притащила его к ларьку — или ларек к нему, чего тоже нельзя было исключать. При определенном положении прозрачная тень от козырька даже закрывала частично лицо от солнца.

Славик приподнялся на локтях, вытащил из кармана свою «кильку» и включил камеру. Он ничего не видел на экране, но надеялся, что ему удастся заснять эти барханы, горы хлама и сам ларек прежде, чем сядет аккумулятор или снова потеряет сознание он сам.

Рядом послышалось сиплое карканье. Это смеялась Матильда, растянувшаяся на песке в обнимку со своим рюкзаком.

— Глупый крум…

— Почему ты не ушла сразу, когда Хозяин отдал тебе склянку? — Славику все-таки удалось изловить ускользающую формулировку.

В следующее мгновение он забыл о своем вопросе, о пустыне, о себе. Он лежал на дне прозрачной реки, и над ним проплывали разноцветные треугольники, квадраты, гексагоны и трапеции льдинок.

— Не сопротивляйся, крум, — прожурчала река. — Так полегче будет.

***

После нескольких тяжких пробуждений пустыня исчезла совсем, а Славик, расплывшись в цветное пятно вроде тех, что лениво булькают в масляной лампе, перетекал из сна в сон. В одном, очень ярком, зелено-оранжевом, он и увидел такую лампу. Девушка со слипшимся от лака начесом на макушке встала с длинношерстного белого ковра и поднесла ему коктейль со льдом в высоком стакане. С коктейлем Славик шагнул в весенний лес и пошел босиком по утоптанной полосе нерастаявшего снега. Синие пролески волнами набегали на снег, пока не превратились в настоящие морские волны. Славик нырнул в них и смотрел, как поверхность воды над его головой опять подергивается цветным геометрическим льдом. Ему было мучительно жарко, лед и вода не спасали, оборачиваясь сухим горячим воздухом. Из моря Славик вынырнул в пыльную, заставленную вещами комнатку, где шила что-то под лампой бабуля, в строгом черном платье под горло, словно сбежавшая со старой фотографии. Отложив в сторону деревянный грибок для штопки — опять грибы, что же такое у Матильды с грибами, — она протянула Славику стакан с водой. Он ухватил непослушными, ватными пальцами прохладное стекло, сделал жадный глоток — и отчаянно закашлялся, запоздало поняв, что вода настоящая и бабуля, кажется, тоже. После схватки с бесомраком ничего хорошего от гражданок пенсионного возраста ждать не приходилось. Славик забился на мягких подушках, пытаясь отползти от бабули подальше и еле слышно хрипя:

— Где я? Где я?..

Смоченное холодной водой полотенце съехало со лба, и Славик заорал уже громче, решив на мгновение, будто это что-то живое и мокрое прильнуло к его плечу.

Бабуля отодвинулась от лампы, оказавшись, в общем-то, не бабулей, а скорее аскетичного вида пожилой дамой, с короткими взлохмаченными волосами и в пенсне. От нее крепко тянуло табаком.

— В Химках, братец, где еще тебе быть, — пожала плечами дама. — Сдвинься-ка, раз в чувство пришел, я простынь переменю на чистую.

Краска стыда залила и без того стянутую болью кожу на щеках. Славик неуклюже откатился к стенке.

— Ты, я смотрю, манерам не обучен. — За спиной у него зашуршала энергично расправляемая ткань, запахло крахмалом. — А меня Варварой Спиридоновной звать, но ты, братец, обращайся как все: товарищ второжительница.

***

— Черта с два я выйду, — сообщил из-за двери приглушенный голос Матильды. — Сначала сделка.

Перед запертым туалетом стояли трое: девочка-подросток с плохо прокрашенными розовыми волосами, благообразный пожилой джентльмен и высокий, очень худой юноша, живо напомнивший Славику Палочника. Они дружно и вопросительно взглянули на Варвару Спиридоновну. На верхней части добротной деревянной двери Славик заметил все ту же каракулю — половинчатую елочку, выцарапанную прямо на лаке.

— Милочка, мне не нужна сделка, — возвысила голос товарищ второжительница, кивая Славику. — Мне нужен свободный доступ в отхожее место. Тебя пустили туда попудрить носик, а не возводить баррикады.

— Матильда! — после секундного колебания позвал Славик.

— Ты живой? — удивились за дверью.

— Выходи, они… — Славик обвел всех четверых неуверенным и заискивающим взглядом. — Они нас не тронут.

За дверью воцарилась краткая тишина, а потом Матильда повторила еще решительнее:

— Черта с два!

— Так ты не ее Хозяин? Что ж ты мне мозги пудрил, братец?

— Я и не говорил, что я… — начал Славик, а Варвара Спиридоновна, уже не обращая на него внимания, махнула троице:

— Адана!

Спустя несколько минут дверь была весьма аккуратно снята с петель, и Славик увидел вскарабкавшуюся на бачок унитаза Матильду. Одной рукой она придерживала рюкзак с вещами не в себе, надетый для надежности спереди. Благообразный пожилой джентльмен молча прыгнул на нее, они сцепились в воздухе и покатились по полу прямо под ноги товарищу второжительнице. Варвара Спиридоновна, брезгливо приподняв длинную юбку, перешагнула через рычащий клубок. Девочка-подросток засучила рукава и с явным удовольствием присоединилась к драке. Юноша, потупив взгляд, оставался на месте.

— Шмидт! — тоном учительницы, вызывающей к доске двоечника, окликнула его Варвара Спиридоновна.

— Женских кадавров бить не полагается… — тихо ответил Шмидт и не шелохнулся.

У Славика кружилась голова, и он, опершись о стену, вяло требовал немедленно все это прекратить. Наконец Матильда оказалась распростерта на полу, с крепко прижатыми к обшарпанному паркету руками и ногами. Она вцепилась в ручку рюкзака зубами и тяжело дышала.

— Где твой Хозяин? — спросила товарищ второжительница.

Матильда молчала. Варвара Спиридоновна неторопливо опустилась на колени и, нащупав под спутанными волосами мочку ее левого уха, с силой вдавила в нее острый, пожелтевший от табака ноготь. Матильда зашипела, потом еле слышно заскулила сквозь стиснутые зубы.

— Где твой Хозяин? Что ты с ним сделала?

— Ничего! — Матильда наконец выплюнула ручку рюкзака, и его тут же забрала девочка-подросток. — Он отпустил меня! Распечатал склянку! Я свободная!

— Свободной ты, милочка, станешь тогда, когда прекратишь эксплоатировать человеческую плоть, — Варвара Спиридоновна, не отпуская ухо, повернулась к Славику: — Это одна из немногих точек, где они хорошо ощущают боль. Еще древние китайцы открыли. Слыхал про акупунктуру, братец?

— Оставьте ее, — морщась от сочувствия, попросил Славик. — Она правду говорит. Матильда хорошая. Она… она мой друг.

Троица захихикала, пенсне Варвары Спиридоновны насмешливо блеснуло.

— Ты представления не имеешь, что она такое на самом деле.

— Имею, и очень даже! Она гахэ, и эти ваши тоже… — Славик махнул рукой в сторону троицы. — Я все знаю, я видел, как она светится…

Все замолчали и уставились на Славика, стихло даже свистящее дыхание поверженной Матильды.

Потом Варвара Спиридоновна встала, положила руку на плечо шарахнувшемуся от нее Славику и вдруг принялась вертеть его в разные стороны, похлопывать и трепать по щекам, как это обычно делают родственники из дальних городов, впервые за несколько лет видящие племянника или внука.

— Ну разумеется, — приговаривала Варвара Спиридоновна, задирая Славиков небритый подбородок, чтобы придирчиво рассмотреть горло. — Живой. Совершенно живой юноша, просто чуток обгоревший. И с чего я взяла, что ты ее Хозяин? Да, братец? Ты ведь у нас живой, из первожителей?

— Вроде да. — У Славика от всех этих вращений и встряхиваний опять закружилась голова.

— Ох, грехи наши тяжкие, — вздохнула Варвара Спиридоновна, как будто совсем не обрадованная тем, что Славик живой. — Пойдем-ка, братец, потолкуем.

Увлекая Славика в пропыленные глубины коридора, она кивнула через плечо ожидающей троице:

— Займитесь коллегой да сообразите нам закусок. И чаю…

— …с вашим лекарством! — звонко закончила девушка с розовыми волосами, все еще сидевшая на ногах извивающейся Матильды.

— Верно, милочка. С коньяком.

***

Имена троицы несведущему человеку могли бы показаться анекдотическими кличками, придуманными в несколько старомодном вкусе. Прыщавую и еще по-детски пухловатую девочку с розовыми волосами, ближе к пробору обнаруживавшими природную пепельность, звали Вéсна, и она настаивала именно на таком ударении. Она ушла соображать закуски для товарища второжительницы. Болезненно тощий, почти двухметровый, конфузливый до слез юноша Шмидт за глаза звал ее по-домашнему Веснушкой. Самого его так и звали — Шмидт, без уточнения, имя это, фамилия или прозвище. Благообразный пожилой джентльмен то и дело называл его вдобавок юнкером, и по насмешливым огонькам в его аристократически голубых глазах было очевидно, что он так дразнится. Сам джентльмен протянул Матильде руку с обгрызенными до мяса ногтями и, грассируя, церемонно отчеканил:

— Андрюша.

Впрочем, уж Матильде-то было прекрасно известно, как затейливо тасуют скучные человеческие имена плененные монады, когда дело доходит до выбора. Как-то, еще в Париже, ей встречался мелкий и пугливый фамильяр-посыльный по имени Навуходоносор, который то ли действительно забыл, почему взял себе это имя, то ли стеснялся сказать.

Матильда тоже представилась, пообещав испортить кадавра любому, кто вздумает назвать ее Мотей, и уселась на край кровати, зорко следя за оставшимся в углу рюкзаком. Его еще никто не открывал, и Матильда надеялась вернуть свой ценнейший груз прежде, чем кто-нибудь обнаружит, что рюкзак набит вещами не в себе. Но Шмидт, Андрюша и вернувшаяся чуть позже Весна даже не смотрели в сторону рюкзака. Усевшись рядком и подталкивая друг друга локтями, они с жадным любопытством разглядывали Матильду и трещали наперебой. Как видно, в их химкинском уединении давно не происходило никаких событий.

Троица рассказала, как Варвара Спиридоновна с Андрюшей отправились в пустынный семичасовой осколок — они называли его мертвым осколком — в надежде чем-нибудь поживиться, ведь туда часто выкидывают хорошие, почти не испорченные вещи. И нюхач Андрюша учуял живой людской дух, забегал по пустыне в поисках источника, заметил двойную цепочку следов и пошел по ней…

— Зачем тебе этот крум? — удивленно топорщил седые усы Андрюша. — И где твой Хозяин? С ним что-то случилось?

Матильда хмуро помолчала, с деланым интересом разглядывая десятилетней давности настенный календарь с мультяшным щенком, потом вздохнула:

— Он у Начальства, они собираются его упразднить. А я его ищу.

— Зачем? — зашумела троица. — Его, может, уже и упразднили! Ему конец! Он же отпустил тебя! Подарил свободу, хороший был Хозяин! Почему ты осталась здесь? Да я бы сразу ушел!.. И я!.. Тихо, товарищ второжительница услышит… — И уже возбужденным свистящим шепотом: — А где твоя склянка? Прямо с собой? А покажи!..

— Я отдала ее в залог держателю кассы… — сказала Матильда быстро и невнятно, как будто надеялась, что собратья не поймут или не расслышат.

— Что-о-о?! — взвыла Весна, а Шмидт схватился за голову.

— Я так и не умылась. — Матильда встала, шагнула к рюкзаку и непринужденно набросила лямку на одно плечо. — Можно мне в уборную?

— Мы последим! Обещаем не подсматривать. Только не баррикадируйся там снова! А то товарищ второжительница сама нас упразднит. Нам и так завтра контрольную сдавать, а у Андрюши за прошлую неуд, пожалей хоть Андрюшу, надо уважать благородную старость.

— Контрольную? — перебила Матильда, ухватившись за первую попавшуюся возможность прервать их безостановочный, невероятно раздражающий галдеж. — У вас тут что, школа?

— Не школа, а… — Весна вскочила и взметнула пятерню над головой в неком подобии салюта, — коррекционный отряд по перевоспитанию беспризорных монад в традициях человеколюбия имени Девятого Термидора!

— Если сказать «помидора», товарищ второжительница всыплет, — доверительным полушепотом добавил Андрюша. — Но все равно смешно.

И троица опять захихикала.

***

Закрыв перед носом у беспокойных фамильяров криво посаженную обратно на петли дверь, Матильда какое-то время стояла и молча смотрела на свое отражение в настенном зеркале. Обгоревшее лицо опухло и шелушилось, губы покрылись сухими болячками, волосы сбились в припорошенные песком колтуны. Матильда думала об одном — почему она не решилась сразу же, получив склянку, уйти в более подходящие для нее пространства, где хотя бы не приходится носить все это. Именно не решилась, а не «еще не успела», «отвлеклась на более важные дела»… Правда казалась ей такой глупой, такой позорной, что она никак не могла внутренне произнести эти слова, поэтому сказала вслух, еле слышно:

— Я боюсь.

За долгие десятилетия она прижилась здесь, обнаружила в человеческом теле не только мерзости и недостатки, но и удобства, привыкла смотреть на материальный мир живыми глазами, трогать его розовыми отростками, на кончиках которых у каждого крума свой уникальный узор, нюхать и пробовать на вкус — пусть она различала его слабо, но ведь прежде она и представить не могла подобное чувство. Как вообще было раньше, как было до? В памяти Матильды всплывали какие-то бесформенные сгустки мыслеобразов, для их понимания нужны были другой разум, другие чувства, другая она. Оказавшись запертой в кадавре и привыкнув к нему, она изменилась до неузнаваемости — и кто знает, обратимо ли это. С тех пор как Начальство изловило Матильду, из дома никто не звал, никто не искал. А если того мира уже нет? А если там ее — «дырявую», как с отвращением сказал держатель кассы, — не примут? А был ли этот мир вообще когда-нибудь?

Словно пропасть разверзлась у ног Матильды — вот, у ног, она даже думать о себе может только как о едином целом с кадавром. Чтобы справиться с экзистенциальной паникой, ужасом духа в чистейшем виде, она прибегла к проверенному средству — вспомнила о Хозяине. Хозяину надо помогать, сам он не справится. За Хозяином нужен глаз да глаз, а то потеряет голову. Хозяин такой беззащитный и всегда печальный, он пропадет без нее, он даже руку не поднимет, чтобы защититься от удара — к чему, будь что будет…

Хозяина нужно спасти. Она осталась, чтобы помочь Хозяину.

Оглянувшись на закрытую дверь, Матильда открыла рюкзак и стала быстро, по-беличьи прятать мелкие вещи в разных местах. Столовую ложку сунула за ржавую трубу, почтовую марку — под легко вынимающийся кусочек плитки в углу, бусы и кубик Рубика спрятала за бачком унитаза, английскую булавку воткнула в насадку для швабры между веревочными жгутами…

Пристроив по предмету в каждый малозаметный уголок, Матильда застегнула рюкзак с оставшимися и наконец начала умываться. Лицо кадавра в зеркале, кирпично-красное, мокрое, с облупленным носом, сейчас казалось ей особенно безобразным.

— «Эксплоатировать человеческую плоть», — вспомнила она слова Варвары Спиридоновны, с остервенением соскребая струпья обгоревшей кожи. — Экс-пло-а-ти-ро-вать! Да мне этот кадавр никогда не нравился…

Это тело Матильда получила через пару лет после того, как Хозяина определили на московский перекресток. Нельзя сказать, чтобы Хозяин был рад переводу — Матильде всегда казалось, что способность радоваться он утратил давно, еще в прежней жизни, — но воспринял его с облегчением. Он говорил, что их отправляют на болота, на кладбище, где никогда, ни в одном из осколков ничего не происходит, и там наконец-то можно будет спокойно, с чистой совестью тлеть и загнивать.

Матильда не напоминала ему потом, как же он ошибался. Во-первых, времена на болотах настали беспокойные и суетливые: почти во всех слоях там со дня на день ожидали конца света, наблюдали разнообразные чудеса, постреливали и опять, как в годы молодости Хозяина, рвались в новую жизнь. Во-вторых, тлеть принялся не Хозяин, а кадавр Матильды, оказавшийся изначально подпорченным. У него стремительно отказывало зрение, и пришлось срочно подыскивать нового. Кадавра, как обычно в таких случаях, доставили к дверям магазина, переложенного льдом и упакованного в специальный ящик с печатью Начальства. Но, очевидно, потому, что в те годы на болотах Начальство, как и все прочие, было сильно стеснено в средствах, кадавр оказался каким-то второсортным, потрепанным и даже не умытым.

— Какая старая, — ворчала Матильда, склонившись над столом и щуря помутневшие глаза за толстыми стеклами очков. — У нее уже морщины есть! И вульгарная. Только гляньте на эти голубые тени. Кем она была, проституткой? Умерла от новой модной болезни?

— Она была библиотекаршей и свела счеты с жизнью из-за несчастной любви, если тебя это так интересует.

— Вот я и говорю — замухрышка, типичный синий чулок… Подождите, Хозяин, вы это только что придумали?

— Разумеется. Не имею ни малейшего понятия о том, кем была эта несчастная. Кадавр свежий и подходит идеально. Волосы сможешь перекрасить потом.

— Но мне не нравится!

— Не капризничай, Матильда. Адана. У нас мало времени.

***

Славик, забыв о приличиях, обеими руками тянул в рот нехитрое холостяцкое угощение: заварную лапшу с сосиской, крупно нарезанный салат, бутерброды.

— Ешь, братец, ешь, — одобрительно кивала Варвара Спиридоновна, не сводя с него взгляда и пуская к засиженному мухами потолку сизый папиросный дым. — Она, чай, тебя голодом морила. Живой человек у монады на попечении, это где такое видано...

Они сидели в тесном пыльном помещении без окон, живо напомнившем Славику странный магазин, сотрудником которого он до недавнего времени вроде как являлся. Старые деревянные стулья, посуда, книги, неизвестно чьи портреты, пропахший лежалыми тряпками приземистый шкаф с шубами и платьями, тикающие вразнобой часы, еле теплящиеся бра, торшеры и люстра с разноцветными плафонами-«ананасами», отдельный прилавок с шеренгами голых пластмассовых пупсов, огромные, потемневшие от времени перламутровые раковины, полные спичечных коробков и пуговиц. И снова полезло в голову умиротворяющее, родное и давно забытое: фотоальбом с толстыми покоробившимися листами, шкатулка, которую так долго доставал с верхней полки маминого шкафа, надеясь на монеты или конфеты, но оттуда выпадают твой собственный белесый младенческий локон и прокушенная соска; запах папиной шляпы, которую отбирает бабушка: «Я выкину, дай я выкину это старье», густая маслянистая гуашь, которой непременно надо выкрасить школьную линейку, звонкий сине-красный мяч, нетерпеливо подпрыгивающий под пальцами, — его тоже подарил когда-то папа, главное, не напоминать об этом бабушке, а то тоже выкинет…

— А зачем вам эти вещи? — прервал затянувшееся молчание Славик. — Ну, вещи не в себе?

— Мы собираем их, чтобы вернуть на место, — Варвара Спиридоновна затушила папиросу в хрустальной пепельнице. — В осколок, из которого они прибыли. Все эти их… свойства — это же не чудеса какие-то антинаучные, просто вещь заблудилась, провалилась из своего слоя черт-те куда — а мы, получается, достаем и кладем обратно.

Славик вежливо покивал с набитым ртом, продолжая таращиться по сторонам. Под потолком висела свежевыкрашенная модель самолета, и он задумался, в чем же ее странность. Вдруг это на самом деле настоящий самолет, заблудившийся и уменьшившийся до неузнаваемости? Вдруг на креслах в кабине до сих пор можно различить тончайшие косточки авиаторов, бесследно пропавших в далеком неведомом слое?..

Откуда-то раздался низкий, густой гудок, от которого задребезжала посуда на полках, а перепуганный Славик чуть не выронил вилку.

— Ешь, ешь, — успокоила его товарищ второжительница. — Это не тебе.

Она коротким отточенным движением выплеснула в рот стопку коньяку, запила ее чаем из тонкой фарфоровой чашки, откусила кусочек лимонной дольки и прищурилась:

— Ты вообще кто, как нынче говорят, по жизни, братец?

Этот вопрос всегда ставил Славика в тупик — все ответы, которые приходили в голову, были неполными и немного уничижительными, словно предполагающими сочувственные кивки: «Ну ничего, какие твои годы, времена сейчас нелегкие, никогда не поздно…»

— Б-блогер, — выдавил он наконец и тут же спохватился: — Только вы не думайте, я не жулик какой-то и курсы не продаю…

— Да чем бы дите не тешилось. А что ты духовидец, тебе известно?

Славик так и застыл с набитым ртом, а потом молча покачал головой, всем видом подчеркивая стопроцентную уверенность в собственной доброкачественной бездарности. Варвара Спиридоновна, должно быть, при всем уважении ошиблась или приняла его за кого-то другого.

— Часто ты видел, как она светится? А еще что видел? Видел, видел, не отпирайся.

И Славик, холодея, вспомнил, как ворочалось во влажной глубине Лесиной глотки что-то темное и тягучее, как горели по-кошачьи ее глаза. Тогда он думал, что ему померещилось с перепугу, просто горло Леси потемнело от ангины и свет каким-то особенным образом отразился от радужки…

— А оно так и начинается, понемножку, будто тень упала или почудилось, — закивала Варвара Спиридоновна. — У меня вообще, братец, с бабы прохожей началось. Пришла под окна баба милостыню просить. Стоит, ребеночка на руках качает и смотрит. Я высунулась копеечку бросить и вижу вдруг: лицо у ней потекло, как восковое. А глаза так и полыхают, не светятся, а прямо огнем горят, будто у ней мартеновская печь в голове. Я решила — блазнится, закрестилась, тут она и поняла, что я вижу. Кулек с ребенком наземь бросила, развернулась и шмыг во дворы. Соседки смотреть кинулись, думали, зашибло ребеночка, раз не шевелится и голоса не подает. А там в пеленках чурочка березовая, и на чурочке глазки углем нарисованы. Много что я забыла, братец, материно лицо давно из памяти изгладилось. А вот тот день, ту харю помню намертво.

***

Если Хозяина подобные повторяющиеся видения повергли в отчаяние и в итоге обратили в бегство, то Варвару Спиридоновну они ожесточили. Сейчас она, как и все прочие второжители, помнила свое прошлое урывками, и оно представлялось ей чередой фотографических вспышек, когда на секунду различаешь всё в мельчайших подробностях — и вновь тонешь в полной голосов и волнения темноте. Вспышка: она, рыдая, бредет по улице после беседы с духовником, которому рассказала о видениях и была заклеймена бесноватой. Вспышка: она, уже вызывающе остриженная, слушает в набитой студентами и курсистками аудитории футуристов с разрисованными лицами, провозглашающих новый, ревущий моторами и ярко освещенный мир. Варвара Спиридоновна чувствует — в этом мире не будет места зыбким теням и смутным ухмыляющимся харям, прогресс изгонит их. Широкие автострады, небоскребы, новый язык, новые картины и новая музыка — тварям, которых видит Варвара Спиридоновна, останется только вернуться в свои топи и истаять в лучах прожекторов. Курсистка на соседнем ряду оборачивается, вместо глаз у нее две огненные дыры, зубы, почерневшие от внутреннего жара, оскалены в дикой улыбке. Трескается зубная эмаль, и Варвара Спиридоновна слышит этот жалобный костяной звук куда отчетливей, чем голоса веселых футуристов. Курсистка визжит: «Пожар!» — Варвара Спиридоновна тоже визжит, люди вскакивают, начинается давка, хрустят молодые косточки, а со сцены кто-то до сих пор умудряется трубным басом декламировать стихи. Слова о новом мире мотыльками летят в огонь, сгорают и тонут в реве толпы. Потом с улицы Варвара Спиридоновна смотрит, как горящие курсистки прыгают из окон, задираются юбки, мелькает исподнее, футуристы размазывают слезы и сажу по раскрашенным лицам. Вспышка: Варвара Спиридоновна с превеликой осторожностью везет для передачи саквояж, а в саквояже — угрожающе тяжелая жестяная коробочка из-под эйнемовских конфет, и если Варвару Спиридоновну сейчас остановит городовой, это будет даже хуже, чем если она неловко уронит саквояж. За спиной она слышит тяжелые шаги и знает, что если обернется и посмотрит на человека, идущего за ней с самого вокзала, то увидит, как течет и плавится его лицо. «Изыди!» — говорит, не оборачиваясь, Варвара Спиридоновна, чувствует спиной волну жара, а когда смотрит украдкой через плечо — там уже никого нет. Кажущаяся победа обскурантистского «изыди» так возмущает ее, что она незамедлительно решает везде и всегда использовать для этого современное прогрессивное слово «скройся». Она еще не знает, что на них не действуют никакие людские слова, а много позже ей придется учить их язык.

Вспышка: Варвара Спиридоновна у классной доски в очередной раз рассказывает чужим внимательным детям историю своей борьбы и победы. Она нашла призвание в учительстве и почти счастлива. Еще в детстве ей хотелось не сидеть вместе с остальными детьми за партой, а вызывать их к доске и бить линейкой за бестолковость.

До поры до времени ей хорошо удавалось скрывать свои видения. Даже когда она увидела, как пузырится, преобразуясь в нечто омерзительное, лицо больного сына одного из ее высокопоставленных товарищей по партии. Он, еще пошатываясь после недавнего приступа, стоял перед ней навытяжку и под полными любви взглядами родителей тараторил свежевыученный стишок. Товарищ был заметно шокирован, когда Варвара Спиридоновна вдруг начала кричать на его бесценного мальчика: «Скройся, скройся!» — но всё списали на расстроенные нервы и женскую чувствительность. От той вспышки осталось ощущение досады: ведь Варвара Спиридоновна долгие годы потратила на то, чтобы всякую чувствительность из себя вытравить, чтобы стать железной, звенящей, безупречной. А раз чувствительность была неотъемлемой женской чертой, то Варвара Спиридоновна не желала быть вполне женщиной. Товарищ, учитель, соратник — вот кем она стремилась быть и считала, что нет для ее репутации ничего губительней обыкновенной бабьей истерики.

Но постепенно у нее сдавали нервы, а чудовищных, огненноглазых, оплавленных харь вокруг становилось все больше. Ведь никто не объяснил Варваре Спиридоновне, что это не их количество угрожающе растет, а ее неуклонно развивающаяся с годами способность к духовидению позволяет ей замечать новые виды скрытых в человеческих скафандрах монад. Отвратительные образы начали преследовать ее и во снах — видимо, в какой-то момент к Варваре Спиридоновне прицепился сноходец. Она не выдержала и в докладных записках «наверх» начала информировать партийное начальство о целенаправленном захвате их рядов классово и сущностно чуждыми элементами. Сначала к этому прислушивались, но потом, когда Варвара Спиридоновна все явственней стала намекать на то, что эти элементы имеют нечеловеческую природу, отношение соратников к ней начало меняться. Одна знакомая даже попыталась тайком пригласить ее на глубоко законспирированную встречу спиритов, которые занимали солидные посты в партии и одновременно с этим еженедельно встречались для совместного столоверчения. Варвара Спиридоновна и об этом составила записку, отметив в ней, что именно этот кружок мракобесов, по-видимому, и способствует внедрению сущностно чуждых элементов в сплоченные человеческие ряды. Был скандал, кого-то посадили, а всем надоевшую Варвару Спиридоновну почти насильно отправили в санаторий для старых политкаторжан. Там она, потрясенная количеством монад, проникших в ослабленные политкаторжанские тела, устроила несколько безобразных сцен с битьем персонала и посуды, пыталась, как указано в деле, поджечь санаторий и была переведена в психиатрическую лечебницу. Но в одной из вспышек памяти сохранилось, как длиннобородый дед из старых политических, приплясывая от нетерпения, разбивает о свою голову бутыль с керосином, чиркает невесть откуда взявшейся спичкой — и выбегает из палаты, объятый пламенем и истошно вопящий…

В психиатрической лечебнице и начался настоящий ужас. Боялась ли Варвара Спиридоновна, везя в условленное место угрожающе тяжелую коробочку из-под конфет? Немного, но она помнила о всеобщей цели. Было ли ей страшно заглядывать в огненные глаза чудовищ, которыми оборачивались то дворник, то нарком, то сидящий на первом ряду отличник с оттопыренными ушами? Пожалуй, но и это было терпимо. Испугалась ли она до истерики, поняв, что до конца своих дней обречена прозябать среди размазывающих по себе кал старух и матерящихся санитаров, которые гонят этих старух голыми в коридор во время шмона в палатах и рвут ей рот сухим пальцем, проверяя, проглочены ли таблетки? О да. Вспышками осталось самое гадкое: досмотры с поиском во всех естественных отверстиях запрещенных предметов вроде иголок, бритв и папирос, сбивающая с ног струя ледяной воды и гогот зрителей, пятна загустевшей крови на кафеле, которые она монотонно трет щеткой, стоя на коленях, кресло с ремнями и резь в глазах от низко нависшего операционного светильника…

— Гляди, братец. — Товарищ второжительница сдернула с головы растрепанный седой парик. Поперек голого глянцевого черепа шел выпуклый неаккуратный шов. — Тогда разговорами не пользовали. Тогда в самый механизм лезли.

А потом однажды ночью, таинственным образом миновав все преграды и дежурные посты, к Варваре Спиридоновне явился неприметный худосочный человечек с вечной полуулыбкой, по которой никак нельзя было понять, действительно ли он улыбается или у него просто такое строение лица. Варвара Спиридоновна поднатужилась и сквозь мокрую вату в голове вспомнила человечка — он много лет работал ее личным шофером. И она не раз недовольно жмурилась, когда ей попадал в глаза яркий блик от кольца-печатки на его обхватившей руль пятерне.

В полутемной, вонючей, полной храпа и бреда палате бывший шофер предложил Варваре Спиридоновне некий зеленоватый флакончик и выбор: дальнейшее позорное угасание среди сумасшедших или новенькая, с иголочки жизнь чуть иного, чем прежде, свойства и возможность принести пользу человечеству. Поразмыслить над этим предложением Варвара Спиридоновна была уже не в состоянии — постоянная боль раскалывала голову, а немногочисленные мысли застыли где-то под просверленной лобной костью, как мухи в холодце. Но она помнила, что сызмальства рвалась принести пользу человечеству. Выслушав посланника Начальства, она молча приложилась к флакончику и тем же утром была увезена под простыней в мертвецкую.

Так закончила свои дни пламенная Варвара Спиридоновна и возникла товарищ второжительница, немедленно поступившая в полное распоряжение Начальства, а годами позже откомандированная на захолустный перекресток в Химках, связывавший всего четыре осколка. Делом своей новой жизни Варвара Спиридоновна полагала вовсе не поиск вещей не в себе, который шел как бы в довесок, а перековку особо трудновоспитуемых монад. Сейчас в ее коррекционном отряде имени Девятого Термидора состояло всего трое фамильяров, но это было временное затишье — обыкновенно Варвара Спиридоновна усмиряла, обучала дисциплине, а потом передавала Начальству до полутора десятков монад за раз. Взамен Начальство почти не обращало внимания на существование лавочки в Химках, но товарищ второжительница все равно каменела, когда кто-нибудь из фамильяров, отправленный к почтовому ящику за газетами, приносил письмо с синей сургучной печатью.

— Я тебе, братец, как на духу скажу. Юлить никогда не умела и учиться не собираюсь, — зашептала Варвара Спиридоновна, нависнув над Славиком лысым черепом. — Подумай-ка, крепко подумай, для чего я тебе все это рассказываю? А чтоб гонор с тебя сбить, пока не поздно. Духовидение это чертово — не дар и не умение, а беда. Бубновый туз на спине. Как себя проявишь открыто — пиши пропало. Везде глаза, везде уши, узнают, что духовидец, — жизни тебе не дадут. Понял?

— Но не все духи злые, они почти как мы… — вжавшись в кресло, попытался возразить Славик.

От хохота на перечеркнутой шрамом лысине Варвары Спиридоновны проступил пот. Немного успокоившись, она глотнула еще коньяку, коснулась рукой макушки и, выругавшись сквозь зубы, нахлобучила парик обратно.

— Я ж тебе не о бесенятах толкую, — уже мягче продолжила она, — а о Начальстве. Нельзя перед Начальством себя обнаруживать. Они тебя, братец, в такой выбор между жизнью и гробом загонят, что ты предпочтешь гроб. Затравят, как зайца, подтолкнут, когда падаешь. Посодействуют твоей гибели всецело, а в последний момент с выбором и явятся. Что, мол, предпочитаешь — с концами помереть или в наше владение перейти? Всегда и со всеми духовидцами они так испокон веку делают. А когда ты потом поймешь, хватишься — тю! Ни жизни уже, ни воли. Сколько лет я на борьбу с эксплоатацией положила — и рабой стала. Второжитель себе не хозяин, он только бесенятам своим хозяин, а им самим Начальство владеет безраздельно. Что велено, то и делаешь. Проштрафился — упразднят. Ясно тебе?

— Может, я все-таки не духовидец, а так?.. — с робкой надеждой протянул Славик. Уяснил он из рассказанного не так уж и много, но почувствовал, что опять во что-то влип, и в груди растеклась ментолово-холодящая тревога.

— Еще ты круглый дурак, что неудивительно, — хмыкнула Варвара Спиридоновна. — А духовидение свое спрячь и никому не открывайся. Может, не заметили тебя еще. Не давайся им, братец. Забудь про перекрестки, спрячься в осколке поспокойнее и живи себе. И от Матильды своей держись подальше, через нее себя в первую голову выдашь. Где бесенята, там и Начальство.

При мысли о том, что от Матильды придется держаться подальше, Славику внезапно стало тоскливо. Он прежде и не задумывался о том, что, кажется, успел к ней немного привыкнуть. И как же она теперь одна, получится ли у нее найти Хозяина и свое сердце без посильной человеческой помощи?

— За Матильду не переживай, — сказала товарищ второжительница, словно прочитав его мысли — а может, и впрямь что-то прочитав, кто ее знает. — Я официальную бумагу Начальству подам, чтоб ее ко мне в отряд определили. Прибился, мол, фамильяр бесхозный. Перековка тут ой как нужна. Частицу ее Андрюша отыщет, он способный. Заживет припеваючи.

Варвара Спиридоновна пошарила в ящике прикрытого пыльной ажурной салфеткой стола, достала листок бумаги, написала на нем что-то, сложила вчетверо и протянула Славику:

— Вот на этот адрес иди сразу. Скажи — от Варвары Спиридоновны, просила документы мне выправить. За счет лавочки в Химках, он знает. А, вот еще тебе — на проезд и на чай с булочкой.

Славик послушно положил бумагу и плотный рулончик купюр в карман, и Варвара Спиридоновна крепко, по-мужски пожала его руку ледяной твердой ладошкой:

— Ну, с богом, его вроде как обратно нынче признали.

— Подождите, это… это мне прямо сейчас идти? — всполошился Славик. — Я же не готов. А Матильда? А попрощаться?..

— Долгие проводы — лишние слезы, — товарищ второжительница широким жестом указала на дверь. — И полуденный слой, самый спокойный, с минуты на минуту закроется. В следующем беспорядки и въезд в Москву по спецпропускам, оно тебе надо?

— Но я… — Славик встал, метнулся к двери, потом обратно, потом к проему, за которым начинались внутренние помещения лавочки. Где-то там Матильда, ни о чем не подозревая, болтала с троицей из отряда имени Девятого Термидора…

Варвара Спиридоновна обняла его за плечи, звонко хлопнула по спине, шепнула:

— Я ж добра тебе хочу, студент!

И, ловко приоткрыв дверь ногой, вытолкнула его на порог, в полупрозрачные блики солнца, которое отражалось от волн большого водохранилища. В спину Славику, глуша шум машин и визги детей на пляже, заревел уже знакомый гудок. Он обернулся — но дверь уже была закрыта на засов, на стук никто не откликался, а поверх зеленой краски висела бумажка с бескомпромиссной надписью: «УЧЁД».

***

Видимо, когда-то в этом помещении держали особо буйных, еще только подготовленных к приручению монад. На много десятков метров тянулись ряды зарешеченных вольеров, как за кулисами цирка, а в конце узкого коридора между ними темнел наглухо закрытый кондильяков короб — приспособление для изоляции монады от любых внешних впечатлений.

Возле одной из клеток на венском стуле сидел застегнутый на все пуговицы господин Канегисер и курил сигару. Периодически он наклонялся вперед — стул скрипел каждый раз одинаково, — чтобы сквозь прутья решетки передать сигару Хозяину. Кольца дыма льнули к потолку.

— Нельзя ли их как-нибудь поторопить? — осведомился Хозяин.

Господин Канегисер с сожалением покачал головой.

— Нет ничего тошнотворнее ожидания.

— И им это известно, — сказал господин Канегисер. — Преступник должен все осознать, раскаяться и смертельно соскучиться. Упраздняемый должен умолять об упразднении — но они останутся глухи.

— Зачем им это?

— Полагаю, им тоже смертельно скучно. А еще одна очаровательная делопроизводительница по секрету сообщила мне, — господин Канегисер понизил голос, — что ваше дело несколько раз пропадало из хранилища, распечатки оказывались пропитаны маслом, отчего их съедали мыши, а при компьютерной обработке, какназло, отключалось электричество.

— Компьютеры так ненадежны.

— Чертовски ненадежны. Хотя, возможно, все затягивается потому, что время сейчас такое.

В отдалении что-то глухо, басовито ухнуло, стены дрогнули, и напомаженные волосы господина Канегисера слегка присыпало известкой с потолка.

— Какое?

— Сами понимаете какое, — многозначительно поднял брови господин Канегисер.

Стало тихо. Круглая лампа над вольером потускнела, мигнула, снова зажглась ярко, мигнула еще раз и издала слабый электрический треск. Хозяин несколько мгновений присматривался к ней, тихонько отбивая на собственном запястье какой-то ритм, а потом неожиданно спросил:

— Вы помните азбуку Морзе, господин Канегисер?

Эпизод 5. Женечка

— А это точно не очередной сон? — тихо спросил Славик.

— Так я тебе и сказала, — процедила Матильда.

Варвара Спиридоновна гневно пыхнула папиросой и стряхнула пепел в приоткрытое окно. Она вела машину быстро и неаккуратно, совсем не по-пенсионерски. При каждом резком повороте Славика швыряло на Матильду, Матильда шипела и отталкивала его, а Варвара Спиридоновна с подозрением посматривала на обоих в зеркало заднего вида.

Налетая в очередной раз боком на острый, нарочно выставленный Матильдин локоть, Славик даже радовался. Мысленно он перебирал слова, которые никогда бы не произнес вслух: я так рад тебя видеть, я не хотел уходить, меня выгнали, я боялся, что мы больше не встретимся… Потом его вдруг осенило, что ровно то же самое Матильда сказала бы своему Хозяину, если бы наконец нашла его, и Славик рассмеялся — то ли от восхищения своей проницательностью, то ли просто от нервного напряжения после всего пережитого.

— Ну и дурак же ты, братец, — покачала головой Варвара Спиридоновна.

— Глупый крум, — поддакнула Матильда.

***

Славик и сам не понял, как так получилось. Произошедшее с ним он, подобно второжителям, помнил урывками. Он помнил, как тщетно стучал в запертую дверь с надписью: «УЧЁД», потом — брел вдоль водохранилища. Глядя, как обманутые уже не греющим солнцем редкие купальщики барахтаются в стылой воде и разноцветный мяч отпружинивает от рук играющих, Славик думал о том, что начнет новую жизнь. В конце концов, редко кому выпадает такой шанс, да и в прежнем существовании не было ничего, за что стоило бы цепляться. Он перечеркнет все, возьмет другое имя — например, Даниил, ему всегда нравилось имя Даниил, — таинственный знакомец Варвары Спиридоновны выправит ему документы, и он уедет жить куда-нибудь в леса или за границу, только не в Париж и не в Берлин, Матильда говорила, что там есть конторы Начальства, а от зловещего и могущественного Начальства надо держаться как можно дальше. Он не будет обращать никакого внимания на блуждающие огоньки под человеческой кожей, и, возможно, духовидение благополучно захиреет в нем, как и все остальные таланты. Самое главное — он не спятит, как Варвара Спиридоновна и другие духовидцы. У него благодаря знакомству с Матильдой есть огромное преимущество: он знает, что он видит. Не чудовищ и не отблески собственного безумия, а просто существ иного порядка, мигрантов из запредельных бездн, бестелесных туристов, явившихся на сафари… От них тоже следовало держаться подальше, но Начальство пугало Славика куда больше, нежели беспокойные духи.

Потом он стоял на платформе Химки, и у заборчика старушка раздавала в добрые руки котят из коробки. Глядя на ползающие по картону комки пуха с торчащими хвостиками, Славик вспомнил, как они с Лесей хотели завести кота. И за этим воспоминанием сразу же потянулись другие: как Леся старательно переворачивала сырники деревянной лопаткой, как сладковато пахло от нее спящей, и даже запах ее пота был Славику приятен, как он клал голову ей на грудь и в мире становилось вдруг очень тихо, только билось под ухом Лесино сердце.

Огромное одиночество окончательно накрыло его уже в метро. Он сразу забыл, жетоны были в этом осколке или карточки, не замечал станции, которые проезжал. Славик думал только о том, что он здесь совсем один. Лица попутчиков, рекламные плакаты на стенах вагона, круглые желтоватые лампы под потолком — все словно отталкивало его, напоминало, что здесь для него буквально нет места. Наверное, так чувствовала себя Матильда, когда впервые оказалась запертой в чужом для нее теле и чужом для нее мире, — ну вот, Матильда опять пробралась к нему в голову. А может, она здесь? Славик прикрыл глаза и попытался задремать, но калейдоскопическое марево не приходило. И он больше не ощущал чужого присутствия — или просто был слишком взволнован, чтобы приблизиться к границе яви и сна.

Славик вышел из метро и вздохнул с облегчением, увидев высящуюся на той стороне улицы многоэтажную «цитадель зла». Кажется, только тогда он осознал, что его опять притянуло домой. Словно отделанная грязноватой плиткой девятиэтажка была магнитом, действующим на него в любом осколке раздробленного мира. Наверное, даже в семичасовом слое Славик в итоге приполз бы на место, где был этот дом, — если бы выжил, конечно…

Потом он помнил, как юркнул в подъезд за женщиной с распухшими магазинными пакетами — и даже галантно придержал для нее дверь. Как поднялся на свой этаж и застыл посреди лестничной клетки, не решаясь ни сделать еще один шаг, ни уйти. А потом хрустнул замок, дверь квартиры открылась, и он увидел Лесю. Совершенно живую, чуть располневшую Лесю с мусорным пакетом в руке.

Увиденное будто ударило Славика наотмашь, фигура Леси расплылась перед глазами, превратилась в размазанное пятно, и его затрясло так, что начали стучать зубы. Он бросился к Лесе и обнял ее просто для того, чтобы унять эту дрожь, чтобы в мире не осталось ничего, кроме размеренного биения ее сердца. Леся пахла чуть по-другому, и кожа у нее была более шершавая — а может, это Славику так показалось из-за собственных солнечных ожогов или она покрылась мурашками от ужаса. Закричала Леся сразу, забилась у Славика в руках, а он держал ее крепко, как пойманную рыбу, в нелепой надежде, что вот сейчас она успокоится и у них снова все будет хорошо.

— Кто вы такой?! — вежливо вопила Леся и била его пакетом, из которого летели какие-то бумажки и яблочные огрызки. — Помогите! Что вам нужно?!

***

Потом было отделение милиции — в этом осколке ее так и не переименовали в полицию, — нудное выяснение, что Славику было нужно от незнакомой с ним гражданки, где его документы, откуда он вообще… Милиционер потел и томился, было видно, что задержанный раздражает его своей незначительностью. Славику разрешили позвонить — он почему-то думал, что это запрещено, — и он набрал единственный номер, сохраненный в записной книжке его «кильки», номер Матильды.

— Телефон у вас какой интересный, — оживился милиционер, разглядывая серебристую рыбку на крышке. — Индийский, что ли?

Спустя час Славика вывели к Варваре Спиридоновне, которая мило беседовала в кабинете с кем-то пожилым и квадратным и называла его «голубчик». Оба пили чай из стаканов с гербовыми подстаканниками. Поодаль, у стены, сидела Матильда, и Славик так ей обрадовался, что тоже чуть не обнял, но вовремя вспомнил, как получилось с Лесей, и в последний момент замер перед ней, вытянув руки по швам.

— Вы его не очень ругайте, — ворковал «голубчик», пододвигая Варваре Спиридоновне мармелад «Лимонные дольки» в шуршащей коробке. — Он по сравнению с другими-то вашими нормальный парень, тихий. Вы уж его простите по первости.

Когда они выходили из отделения, Варвара Спиридоновна повернулась к Славику, и приятная светская улыбка сбежала с ее лица.

— Проворонил ты свой шанс, братец, — процедила она.

***

Полупрозрачные завитки папиросного дыма сносило ветром на заднее сиденье, и Матильда приоткрыла окно.

— Закрой сейчас же, — бросила спереди Варвара Спиридоновна.

Она даже не добавила «адана», а Матильда уже послушно потянулась к кнопке. Была в этом жесте и в угрюмо-покорном выражении ее лица какая-то застарелая привычка к повиновению, и Славик наконец понял, почему товарищ второжительница взяла ее с собой. Там, в Химках, вне поля зрения и в компании собратьев, Матильда могла сбежать или еще что-нибудь вытворить, а рядом с Варварой Спиридоновной она, похоже, была не только на виду, но и полностью в ее власти. Во взаимоотношениях хозяев и фамильяров действительно присутствовало что-то такое, что Славик замечал, но понять и объяснить не мог. Интересно, это какие-то чары или особенности психологии монад, озадачился он и даже представил на долю секунды обложку научного труда «Психология монад», темно-зеленую, с белыми буквами…

И тут маршрутка впереди вдруг взвизгнула тормозами, вильнула и понеслась на них боком. Славик удивленно смотрел на приближающиеся лица пассажиров, тоже удивленные до крайности, — и зажмурился, когда они пролетели совсем близко. В самый последний момент маршрутку развернуло еще раз, она обогнула машину Варвары Спиридоновны и завершила свой пируэт на обочине, каким-то чудом не скатившись с насыпи. Дверь открылась, из салона, толкаясь и причитая, полезли перепуганные люди. Кажется, только после этого сердце Славика снова забилось, а звенящую тишину в ушах сменил шум мотора и гудение автомобилей.

— Повезло… — выдохнул он.

— Нам везет, — рассеянно кивнула Матильда и посмотрела на него так, словно ее внезапно осенило. — Нам все время очень везет, ты заметил? Нас даже в семичасовом кто-то нашел, это же… — она нахмурилась. — Это же чудо?

— Чудо, — на всякий случай согласился Славик, а Матильда, уже не обращая на него внимания, приложила ладонь к запыленному стеклу.

— Ангел мой, иди со мной. — Она будто искала что-то в проносящихся мимо домах, фонарных столбах и переплетениях ветвей. — Ты впереди, я за тобой…

Светофор вспыхнул красным, машина остановилась. Боковым зрением Славик заметил, как справа от дороги качнулась на проводах перекинутая через них пара кроссовок, связанных вместе шнурками. Под ними на стене оказалось граффити, сразу бросившееся в глаза разноцветными буквами: «СЛУШАЙТЕ МУЗЫКУ УЛИЦ». Вспугнутая стайка голубей пролетела над граффити и опустилась на тротуар под окнами дома, где кто-то давно уже написал в лучших традициях городской романтики: «Прости, милая…» — имя милой закрыли рассыпавшиеся по асфальту птицы. С воем пронеслась по выделенной полосе скорая помощь, порыв ветра от нее поднял в воздух и развернул на лету газету с крупным заголовком «КАК ПОМОЧЬ?».

— Женечка… — прошептала Матильда. — Женечка все еще здесь.

Конечно, здесь, подумал Славик, вспомнив подмигнувшую ему вывеску, которая велела возвращаться к Матильде. Он ведь пытался ей об этом рассказать, то есть, получается, не ей, а пустому кадавру, но он же тогда не знал про кадавров, он вообще ничего не знал, а она могла бы и рассказать…

От остановки отъехал автобус с рекламой во весь борт: прижимающая палец к губам красавица и слоган «СПОКОЙНО». Славик не успел разобрать, что там рекламировали, а то, что сейчас лучше промолчать и не навлекать на себя гнев Матильды, он знал и без Женечкиных подсказок.

***

Своего второго фамильяра Хозяин получил около пяти лет назад. Мгновение для монады, да и сам он не считал летящие за дверью магазина годы, которые лишь все больше запутывали происходящее в осколках раздробленного мира и отдаляли их друг от друга. Иногда Матильда, пересказывая ему новости, сообщала об очередной секте, скрывшейся в лесах или под землей в ожидании конца света, и он удивлялся человеческой наивности. Конец света длился уже столетие, мир дробился на все более мелкие кусочки, и это, кажется, могло продолжаться еще целую вечность. Мир-шизофреник, думал Хозяин, центр бесконечного расщепления, от которого трещины расползаются по всей Вселенной, и из них цепко глядят горящими точками глаз любопытные и жадные монады.

О судьбах Вселенной он обычно размышлял, чтобы отвлечься от мыслей о насущном, а насущным на этот раз было письмо с синей сургучной печатью, обнаруженное им с утра в почтовом ящике. Мало что могло повергнуть Хозяина в еще большее уныние, чем то, в котором он пребывал обычно, и внимание Начальства как раз было одной из этих немногих вещей. Матильда рассказывала ему что-то о свежепоступившей вещи не в себе, жестяной коробке с пуговицами, но он никак не мог взять в толк, в чем же заключается ее особенное свойство. К конфете «Пьяная вишня» он тоже не притронулся, и Матильда, деловито вытиравшая в его кабинете пыль, наконец догадалась, что что-то не так, и притихла.

В письме был приказ безотлагательно явиться в московскую контору. Взяв с Матильды очередное клятвенное обещание делать все по инструкции, пригрозив, как обычно, за неисполнение всеми карами небесными, вернувшись от двери и пригрозив еще раз, Хозяин наконец вышел из магазина. У крыльца его уже дожидалось присланное Начальством авто. Этот солидный, комфортабельный транспорт, на котором перемещались между осколками посланники, как-то совершенно не тянуло называть по-современному, машинами или автомобилями. На руке водителя блеснуло серебро, и Хозяин немного успокоился — за ним прислали обычного исполнителя. Хотя Матильда говорила, что нет никого хуже тех, кто носит серебряные кольца-печатки и просто выполняет приказы.

***

Господин, принявший Хозяина в конторе, предложил на выбор чай, кофе или коньяк, оперся локтями на зеленое сукно столешницы и с места в карьер спросил:

— Вы веруете?

«Коньяк», — подумал Хозяин, а вслух ровным голосом уточнил:

— В бога?

Господин качнул головой и снисходительно усмехнулся:

— Скорее… э-э… в комплекс околорелигиозных мифов вашей эпохи. Ну, знаете — ангелы, бесы, шестикрылые серафимы на перепутье, святые, бродящие в рубище среди людей, таинственные отроки с сияющим взглядом, встреченные в светлый праздник на погосте. Не смейтесь и отвечайте начистоту: в вашей душе что-то… э-э… вздрагивает от этих образов?

Хозяин задумался. Березовые ветви на Троицын день, ряженые со звездой на длинной палке, истертая позолота, белые кудрявые крылья — в космически далеком и столь же нереальном детстве ему казалось, что у ангелов они именно такие; покрытые вместо перьев овечьей шерстью ангелы смешались в ничем еще не омраченном младенческом сознании с агнцами… Если бы он знал тогда подоплеку начальственного вопроса, то признался бы в вере и в серафимов, и в купидонов, и в русалок с лешими, и в разумных, нарядно одетых цыплят с пасхальных открыток. Но он не знал и честно ответил, что он давным-давно не верует ни во что и уже даже не сожалеет об этом.

— Очень хорошо, — кивнул господин. — Пройдемте.

***

— Вышестоящие весьма довольны вашим опытом приручения сноходца, — говорил он, уставившись на потолок лифта согласно неписаным правилам этикета для каждого едущего не в одиночку. — Насколько я помню из дела, эта монада до контакта с вами успела свести с ума четверых опытных сотрудников.

— Троих. — Хозяин с тревогой считал перекрытия, мелькающие за стеклянными вставками на дверях — старый скрипучий лифт ехал вниз. — Один, проснувшись, задушил жену.

— Значит, неправду говорят, что у второжителей плохая память.

— Тот кусок я помню очень хорошо. А вот последующего года для меня как будто и не было…

На пару секунд в кабине лифта воцарилась тишина.

— Вы слышали, что произошло семь лет назад в берлинской конторе? — качнувшись с пяток на носки, спросил господин.

Сперва Хозяин несколько растерялся — в Берлине он не был много лет и о деятельности тамошней конторы не имел никаких сведений. А потом в памяти всплыло предпоследнее письмо господина Канегисера, необычно подробное и даже как будто взволнованное.

Письма господина Канегисера были запечатаны обычным красным сургучом и приходили редко, а отвечал Хозяин на них еще реже. Они начинались без всяких приветствий и предварительных расшаркиваний, господин Канегисер не тратил бумагу и чернила на лицемерную ерунду и сразу переходил к сути, как будто возобновляя недавно прерванный разговор. Обрывались письма тоже резко, а в конце стояла приписка другим, старательно-угловатым почерком с непременными ошибками: «Ярема кланится». Духи всегда писали с ошибками, словно письменная речь в принципе была им чужда.

«В первых строках сообщаю, что теперь я командирован в Париж, который в ваших старых письмах представлен отвратительным суетным балаганом, — так начиналось то письмо. — Берлинская контора зализывает раны, а мои нервы признаны вконец расстроенными после того, как я стал свидетелем разразившейся там катастрофы. Так значится в отчетах, на деле же меня ужаснуло не столько убийственное воздействие взбунтовавшейся монады, сколько моя собственная реакция на него. Я сам боюсь того, о чем стал после этого размышлять и что представляется мне по меньшей мере кощунственным. Вы, имеющий то же воспитание, надеюсь, поймете меня, как никто другой. Размышления мои просты и дики: что, если все чудеса и божественные проявления, как языческие, так и, что особенно страшит, библейские, были не чем иным, как превратно истолкованными несведущими людьми столкновениями с монадами? Не зная и не понимая их, мы приписывали им и божественное, и дьявольское, и стремление вершить судьбы нашего мира, и человеческую любовь или мстительность…

Не думайте, что я окончательно сошел с ума или подался в местечковые философы. Просто я, похоже, имел несчастье услышать ангела и ничего со своей верой в этот факт поделать не могу до сих пор, хоть и борюсь с ней ежечасно».

Господин Канегисер затруднялся точно описать услышанный им в берлинской конторе звук, который был «невыносимым, сокрушительным, полным нечеловеческой любви и красоты, в которой хотелось сей же час раствориться». Звук доносился из помещений под конторой и, очевидно, имел сравнительно небольшой радиус поражения, потому что на остальных этажах люди уцелели и проявления внезапной ненависти к собственной плоти у них были значительно слабее. Эту ненависть ощутил и сам господин Канегисер — никогда прежде он не чувствовал так остро тяжесть своего тела, мешающего ему слиться со звенящим в воздухе оглушительным вселенским состраданием. «Как если бы я в детстве проснулся после ночного кошмара и увидел мать, тянущуюся обнять меня, но не мог ее коснуться, и барьером между нами стали бессмысленные лохмотья моей кожи и мяса», — писал господин Канегисер. Впрочем, тогда он пришел в себя быстрее, чем присутствовавшая в его кабинете машинистка, и даже успел связать ее портьерой, чтобы она прекратила рвать наманикюренными пальцами свое хорошенькое личико. После он требовал отправить эту машинистку с ним в Париж, чтобы он мог о ней позаботиться, потому что повязка на ее выцарапанном глазу будила в нем чувство нестерпимой вины, словно в чертах барышни каким-то образом запечатлелись отзвуки ангельского голоса.

Скрутив машинистку, господин Канегисер вышел из кабинета и побрел по коридору. Отовсюду слышались стоны, люди, перепачканные в крови и рвоте, хватались за стены, пытаясь встать, и корчились на ковровых дорожках. У лестницы стоял на четвереньках молодой охранник, раз за разом впечатывал почерневшую, неузнаваемую уже голову в край ступеньки и хрипел, что хочет к маме, он слышал маму, верните ему маму. Господин Канегисер искал хоть кого-нибудь с золотым кольцом и нашел его несколькими этажами ниже, в коридорах под конторой: солидный мужчина сидел на полу, привалившись к стене, и, улыбаясь устало и счастливо, пытался застегнуть рубашку, но мешали торчащие из-под разорванной кожи ребра. Темная груда рядом, которую господин Канегисер принял поначалу за скомканный пиджак, оказалась его внутренностями. «Никогда прежде я не видел, чтобы кто-нибудь умирал таким счастливым, — признавался господин Канегисер. — Я шел по коридору и завидовал им, утомленно, как после любовного акта, барахтающимся в лужах из крови и нечистот. Я чувствовал: они познали что-то такое, в чем мне было отказано. Это чувство потом выветривалось из меня долго, несколько суток, и лишь недавно я осознал, как близок был к грани даже не безумия, а какого-то антисуществования».

Наконец господин Канегисер, которого уже обгоняли всполошенные носители золота и серебра, приблизился к эпицентру — помещению с несколькими клетками, в которых держали неприрученных монад. Здесь были только трупы. Потом он смотрел видеозапись — несколько сотрудников тащили к кондильякову коробу упирающегося паренька, то есть кадавра, в котором была заперта в чем-то сильно провинившаяся монада. Кондильяков короб лишал воспитуемого духа всех внешних впечатлений, и этот своеобразный карцер обыкновенно усмирял даже самых буйных. Вот они направляются к коробу, паренек плачет и оглядывается на другие клетки, спустя мгновение кадавр обмякает и падает (беглую монаду потом, кажется, так и не поймали, и она, прикованная к этому месту своей оставшейся в склянке частицей, пополнила ряды тех, кто портил в конторе лампочки и издавал внезапные вопли через настенные динамики). А бравые сотрудники на видеозаписи, секунду назад сосредоточенно и даже с некоторой скукой выполнявшие свою рутинную работу, в едином благоговейном порыве опускаются на колени, начинают рвать на себе сначала одежду, потом кожу, потом мясо и протягивают к одной из клеток дрожащие ладони, на которых, как жертвенные дары, лежат куски их собственных внутренностей. Господину Канегисеру показалось, что они хотели буквально вывернуть себя наизнанку, вырвать и подарить не только кишки, но и самые свои души, и он попросил остановить запись, чтобы получше разглядеть их искаженные гримасой счастья и боли лица.

Монада, устроившая все это, по-прежнему находилась в клетке. Господин Канегисер почти ничего не написал о том, как выглядело это существо, упомянул лишь, что монады, способные физически изменять своих кадавров, встречались ему крайне редко и то, что он увидел, телесно не было вполне человеком, это было некое слияние, сплав, результат насильственной адаптации. Существо стояло, прижавшись лбом к прутьям, и казалось смирным и безмятежным, но когда оно взглянуло на Канегисера, тот ощутил всепоглощающее скорбное недоумение и потом уже задним числом понял, что оно, вероятно, принадлежало не ему, а еще не вполне вернувшейся в границы тела монаде…

***

— Вот, познакомьтесь, — сказал господин с золотым перстнем, гостеприимно распахивая перед Хозяином дверь. — Это Женечка. Поскольку пока не удалось определить, что это за вид, а имя так и не выбрано, мы для удобства нарекли монаду сами. В берлинской конторе у Женечки был только инвентарный номер, а нам не по душе эта немецкая сухость…

Хрупкое создание, неподвижно, как манекен, стоявшее в углу тускло освещенной комнатки, встрепенулось и сделало несколько нерешительных шагов им навстречу.

— Не бойтесь, в данный момент у Женечки печать на устах.

Хозяин не боялся, он внимательно разглядывал ангела, разгромившего берлинскую контору. Впрочем, в конце письма господин Канегисер резко менял тон, заявлял, что берет обратно свои слова о возможной ангельской природе монады, и резюмировал: «Забудьте о том, что я рассказал здесь, и простите за потраченное впустую время. Кажется, в процессе написания мне удалось пережить эти события заново и, собравшись с силами, все же преодолеть искушение. Потому высылаю вам этот отчет как пример любопытного психологического документа и надеюсь, что парижская контора примет меня благосклонно и безо всяких убийственных воплей». Господин Канегисер всегда мыслил своеобразно, а еще он небезосновательно опасался перлюстрации, на регулярность которой намекал еще во времена их личного общения.

Женечке действительно удалось изменить своего кадавра, смазав все личные черты человека, которому когда-то принадлежало это тело. Хозяин даже не мог сказать наверняка, кем был тот человек — мужчиной или женщиной. Он и прежде слышал о редких монадах с такими способностями, но никогда не видел их вживую. Весь облик Женечки был причудливой смесью угловатой хрупкости и скрытой силы: длиннокостные руки и ноги, тонкая шея без намека на кадык, широкие плечи и завидный рост. Серые глаза смотрели бездумно и слегка удивленно, похоже, монада так и не научилась придавать взгляду хоть какое-то выражение.

«Но мне не нужен второй фамильяр, я с Матильдой-то еле управляюсь, куда мне еще и ангела с трубным гласом», — подумал Хозяин, но промолчал, потому что знал: все уже решено наперед. Начальство никогда и ничего не предлагало, оно ставило перед фактом.

А господин тем временем рассказывал Женечкину предысторию: инцидент в берлинской конторе был, по счастью, единственным. Налицо медленный, но очевидный прогресс. Фамильяр, согласно отчетам, туповат и пока не слишком полезен в хозяйстве, однако великое дело перевоспитания духов, использование их сил и способностей в интересах человечества… Хозяин и тут мог бы сказать, что Матильда, покупая для него конфеты «Пьяная вишня» и рявкая на посетителей, вряд ли приносит такую уж пользу человечеству, но сник, мысленно сам себе возразив, что для него-то польза в этом есть, и немалая, он даже не в состоянии запомнить, какие деньги в каком осколке в ходу. То же крепостничество, думал Хозяин, глядя в безмятежные Женечкины глаза, только теперь мы стремимся выпороть на конюшне существ иного порядка.

В руках Женечки появилась картинка с изображением озадаченного серого котенка и словом «любопытство». С помощью таких картинок обучали общению неговорящих монад.

— Над мимикой и сложными предложениями вам, конечно, придется еще поработать. Пока обучение было обрывочным, Женечка слишком часто меняет хозяев, — встретив вопросительный взгляд, господин доверительно понизил голос: — Понимаете ли, каким-то образом этой монаде удается рано или поздно убедить своего Хозяина снять печать. Что, в свою очередь, приводит к потере второжизни.

— Вследствие воздействия монады или упразднения?

— Самоуправство всегда приводит к потере второжизни, и вам это прекрасно известно, — сказал господин с легкой улыбкой. — Но мы уверены, что вас это не коснется. Ваши успехи со сноходцем впечатляют. Мы уверены, что и с Женечкой не возникнет особых проблем. — Он взглянул на часы. — Пойду за бумагами, уже должны быть готовы. А вы пока познакомьтесь.

— Сколько же у тебя было хозяев, раз даже до меня дошла очередь? — спросил Хозяин, когда дверь закрылась.

Узкие руки Женечки взметнулись в воздух с растопыренными пальцами. Десять, понял Хозяин, а потом заметил, что Женечка покачивается, потому что стоит на пятках и пальцы ног тоже пытается тянуть кверху. Неведомо откуда на пустом столе возникла еще одна картинка для общения — домик с треугольной крышей объят пламенем, и под ним надпись: «Опасность».

— Не бойся меня. — Хозяин перевернул лист бумаги изображением вниз. — И я тебя не буду.

В широко распахнутых глазах не мелькнуло ни тени понимания, но он заметил, как расслабились плечи.

***

Разумеется, с Женечкой он поначалу пытался исправить все, в чем по неопытности ошибся с Матильдой. Подходил ко всему взвешенно, хорошенько подумав, и не пренебрегал инструкциями. Тщательно изучил стопку документов в картонной папке с обтрепанными завязками. Провел по всем правилам собеседование, но особого успеха не добился — в основном ему показывали в ответ зеленый томик «Что делать?» Чернышевского. Тогда он отправил монаду прибираться в торговом зале и в течение нескольких часов наблюдал, как Женечка с отсутствующим выражением лица раскладывает предметы на полках симметрично и по цветам. Видимо, таково было Женечкино представление о порядке.

— Оно совсем глупое, зачем оно нам? — возмущалась Матильда.

— Женечка умеет водить авто, кадавр сохранил телесную память, — рассудительно отвечал Хозяин, делая пометки для отчета: изменений в Женечкином поведении нет, проявлений чувств нет, прогресса в понимании окружающей действительности не наблюдается.

— Если бы вы сказали раньше, я бы сама научилась! Эта тва… Женечка заставит вас снять печать и вы тоже потеряете голову!

— Довольно, Матильда. Изволь сбавить тон.

Женечку усадили за старинный кассовый аппарат, научили дергать за рычаг, чтобы выбивать чеки, и в магазине стало заметно спокойнее. Теперь немногочисленных посетителей встречали не Матильдины окрики, а слегка удивленный взгляд бездумных и бездонных глаз, что настраивало на созерцательный лад. Попыток отвечать на их вопросы с помощью книжных обложек они, правда, не понимали, но Женечку это не огорчало. На свете, кажется, в принципе не существовало ничего, что могло бы огорчить или обрадовать Женечку.

Хозяин наблюдал за этим с тревогой. С тех пор как он привез нового фамильяра из конторы Начальства, монада как будто находилась в постоянной прострации. Для того чтобы установить психическую связь с Матильдой, ему понадобилась пара недель, а от Женечки не было отклика уже который месяц. Он честно документировал это в отчетах и, проверяя почтовый ящик, всякий раз опасался увидеть там письмо с синей печатью, извещающее, что Начальство вскоре прибудет с инспекцией, дабы выяснить, что же он делает не так.

Он все вспоминал об инциденте, случившемся в берлинской конторе. Несомненно, тогда это была именно эмоциональная реакция: существо пыталось помочь собрату, влекомому в кондильяков короб. Почему же сейчас Женечка не спешит установить психическую связь хотя бы с Матильдой, не тянется даже к себе подобному?

Что, если Женечка живет своим голосом, размышлял Хозяин, засыпая на диване в кабинете. Что, если сущность этой монады состоит исключительно в звуке, в трубном гласе, который заставляет людей выворачивать себя наизнанку, а с запечатанными устами Женечка пребывает словно в летаргическом сне? Матильда рассказывала ему, что смертельно больные люди сейчас замораживают свои тела в особых камерах, надеясь, что в будущем найдут способ вернуть их к жизни и излечить. А если для Женечки такой камерой стал долговязый видоизмененный кадавр?..

«Никогда не меряйте их человеческой мерой, — писал в одном из давних писем господин Канегисер. — В этом суть искушения: пытаясь понять монаду, мы уже подпадаем под ее влияние».

Господин Канегисер всегда мыслил своеобразно.

***

А потом в магазин пришел очередной странный посетитель — из тех, кого Хозяин про себя называл «перспективными», поскольку по ним сразу было видно, что они забрели не просто поглазеть на полки и полистать пыльные книги. Это был маленький старичок, все тело которого находилось в постоянном тревожном движении. Он оглаживал бороду, покусывал пальцы, пританцовывал на месте, хватал с прилавка то пепельницу, то чайную ложечку, быстро осматривал, поднося к самому носу, и тут же клал обратно. Наконец, изучив обстановку и прицелившись, старичок спикировал на Хозяина, который как раз вышел из кабинета с чемоданом.

— Есть один предмет, — пробормотал он и подмигнул сам себе. — Строго конфиденциально.

Хозяин взглянул на часы — почти три, осколок, в который необходимо вернуть вещь, скоро закроется. Московский перекресток был весьма оживленным, из него можно было попасть в десяток слоев, и ждать, пока он вновь повернется к нужному, пришлось бы довольно долго. Поэтому Хозяин предложил посетителю рассказать все Матильде, она запишет и потом…

— Нет времени! — старичок завертелся вокруг Хозяина, дергая его то за рукав, то за пуговицу. — Ситуация чрезвычайная! Они установили слежку!

— Кто?

— Бандиты, бандиты! — замахал руками посетитель. — Говорите тише! Они слушают!

Он вихрем кружился по залу, хватая предметы, переставляя их, задевая этажерки, и все повторял, что предмет особый, «архиважный», что он абы кому его не доверит и что здесь наверняка тоже есть скрытые камеры, потому как за ним постоянно следят, постоянно. И в телефоне, когда поднимаешь трубку, прежде гудка слышно пощелкивание — это явно прослушка.

— Вы не мельтешите, вы объясните: какой предмет? — не выдержала наконец Матильда.

Старичок взглянул на нее с возмущенным изумлением, словно отказываясь верить в подобную дерзость, и запнулся о край ковра. Он коротко взмахнул руками и упал, увлекая за собой журнальный столик. Хозяин успел заметить, как налилась кровью свежая ссадина на его побагровевшем лбу — и тут же длинная тень метнулась к ним из-за кассы.

Хозяин и Матильда молча наблюдали, как Женечка поднимает посетителя, усаживает его на стул, прикладывает ко лбу платок, тащит из подсобки воду, причем горячую и прямо в чайнике… Опомнившаяся Матильда не дала облить беднягу кипятком, отобрала чайник, велела налить из-под крана. Посетитель охал, оттягивал от горла ворот рубашки, закатывал глаза, а Хозяин все смотрел, как, будто заразившись его суетливостью, мечется по залу Женечка. Помочь, думал он, вот к чему сводятся устремления этой монады, она хочет помочь, вот единственное, что находит в ней живой отклик. Долговязый ангел-хранитель, неуклюжий и всесокрушающий в своем деятельном сострадании, — наверное, так он охарактеризует нового фамильяра в следующем письме к господину Канегисеру. Если с Женечкой и можно установить психическую связь, то только через это, иной лазейки нет и не предвидится. Почти забытое чувство «а что, если?» разлилось под ребрами, сжало сердце, и Хозяин вдруг снова, буквально на долю секунды, почувствовал себя живым.

— Дурной знак… — сипло напомнил о себе посетитель, допивая поднесенный стакан воды. Он поймал Хозяина за руку и сунул в нее сложенный в крохотный тугой квадратик лист бумаги. — Жду завтра в три ровно! Если вдруг что — всё там. Всё там! — посетитель вскочил со стула и бросился, приплясывая, к двери. — Нет времени! Всех благ!

Но внимание Хозяина уже было сосредоточено на другом. Не успела за беспокойным старичком закрыться дверь, как он передал бумажный квадратик Матильде и поманил Женечку в кабинет.

***

Он не мог точно сказать, кто научил его этой формуле бытового волшебства, безыскусному призыву воинства из высших сфер, чтобы оно оберегало его, к примеру, на пути в парк с нянюшкой или, когда он уже стал постарше, в самостоятельном походе на дачную речку. Наверное, это была мама — он помнил сладкий запах духов и легкое дыхание, щекотавшее его макушку, и определенно женским был голос, за которым он повторял, старательно таращась за неимением неба в беленый потолок:

— Ангел мой, иди со мной, ты впереди, я за тобой.

В глубине души он надеялся, что формула окажется Женечке хотя бы смутно знакома, что она — чем черт не шутит — действительно когда-то давным-давно призывала доброжелательных монад-помощников из сопредельных сфер. Но хрупкое создание глядело на него с тем же легким удивлением, пока он повторял свой детский заговор, хотя бледные губы несколько раз все-таки шевельнулись в ответ.

— Я знаю, ты стремишься помогать, в этом твое главное желание и, по-видимому, твоя суть, — сказал Хозяин. — Не уверен, что ты полностью понимаешь сказанное, но усвой одно: помогать можно только по этому сигналу. Если никто его не произнес — действовать нельзя, помощь будет во вред. Давай это станет нашим первым правилом. — Он открыл ящик стола и достал печать. — Правила очень упрощают жизнь в этом мире, Женечка.

Он снял печать даже с некоторой внутренней гордостью — ведь монада не заставила его, он сделал это сам и по собственной воле. Потом, когда все уже совершилось, он дивился собственной самонадеянной глупости и тщетно пытался найти в прошлом тот самый момент, когда он, стараясь понять монаду, подпал под ее влияние. Господин Канегисер был, видимо, прав, когда говорил, что монады не переучиваются — у них есть раз и навсегда затверженные сценарии, которым они следуют с тем же упорством, с каким звери следуют инстинктам. И делают они это не со зла и не из упрямства, просто так уж они устроены.

Когда Матильда заглянула в кабинет, Хозяин с Женечкой сидели на ковре, с одинаковым интересом склонившись над старым школьным букварем.

— Б, б, б, — старательно повторял Хозяин. — Ба-ра-бан. Только без голоса. Голос — твоя главная сила, а без сигнала действовать — что?..

Хрупкое создание неуверенно покачало взлохмаченной головой.

— Правильно, нельзя. Никакой помощи, никакой силы, никакого голоса, пока не услышишь: «Ангел мой, иди со мной, ты впереди, я за тобой»…

— Вы с ума сошли, — констатировала Матильда, вглядевшись в безмятежное Женечкино лицо. — Это как с кактусом договариваться, чтоб не кололся!

— Не забывайся, Матильда, — с напускной строгостью ответил Хозяин. — С тобой же я как-то договорился.

Может, ревнивая Матильда и не замечала в Женечкином лице перемен, а вот он видел, как затеплилась жизнь в светлых и пустых глазах, как обозначились на нежной коже первые мимические складки. Монада пробудилась, и у Хозяина уже не было чувства, что он с упорством, достойным лучшего применения, пытается установить психическую связь с чем-то скорее неодушевленным, нежели разумным и мыслящим.

***

На следующий день Матильда к трем, как и было велено, отправилась к беспокойному старичку. Помимо адреса, на многократно сложенном листке было выведено несколько корявых цифр, но она, сколько ни вертела записку в руках, так и не поняла, что это такое. В вагоне метро на этот раз оказалось много дремлющих, распахнутых настежь крумов, так что Матильда вышла оттуда сытой и в весьма благостном расположении духа.

Высокие двустворчатые двери квартиры, затененной старыми дворовыми тополями, оказались не заперты. Матильда постучалась, заглянула внутрь, длинно откашлялась, заявляя о своем присутствии, потом, не дождавшись ответа, шагнула в прохладную и гулкую прихожую.

И тут же кто-то цепко, по-крабьи ухватил ее за щиколотку. Матильда чуть не пнула врага изо всех сил свободной ногой, но вовремя разглядела, что перед ней на полу тяжко ворочается сам вчерашний посетитель. Избитый, окровавленный, со вспухшими сигаретными ожогами на руках и лице, узнаваемый только по бороде и всклокоченной седой шевелюре, он клокотал, пуская алые пузыри:

— Не сказал… Не сказал… Заберите… Вернутся…

Квартира была разгромлена, столы опрокинуты, из вспоротого брюха дивана торчали ватные клочья. Матильда чувствовала приглушенный зов вещи не в себе, но никак не могла распознать, где она находится. За окном послышалась сирена, Матильда замерла, но машина проехала мимо, вой затих вдали.

— Я вам сейчас скорую вызову… — неуверенно пообещала она.

— Не надо, уже ни к чему… — Старичок умолк, собираясь с силами. — Они под шкафом… Под шкафом…

Шкафов в квартире было в избытке. Часть грабители опрокинули на пол, но самые тяжелые и громоздкие остались на месте. Матильда еще раз взглянула на притихшего у ее ног старичка, на дверь с выломанным замком. Хозяин будет сердиться, если она вернется без вещи, и к тому же он сейчас так увлечен Женечкой… Мысль об этом и пугала, и злила, и почему-то от нее делалось грустно, даже хотелось закричать и что-нибудь сломать. Они так славно жили с Хозяином вдвоем, все было просто и ясно: конфеты «Пьяная вишня» и чай с чабрецом, уборка кабинета дважды в неделю, посетителей первой бить нельзя, но можно давать сдачи — зачем им Женечка, зачем Начальство портит даже то немногое, что не может у них отобрать…

Матильда коротко вскрикнула, схватилась за полку книжного шкафа и одним рывком повалила его на пол. Потом уперлась ногой в стену и с грохотом опрокинула соседний. Хрустели суставы кадавра, скрипело дерево, сыпались на паркет книги и безделушки, а еще было слышно, как глухо рычит Матильда и судорожно, все тише и тише хватает ртом воздух беспокойный старичок.

Тайник обнаружился под пузатым платяным шкафом, таким тяжелым, что Матильде не удалось его повалить, только своротить на сторону. Под неприметной крышкой из паркетных досок оказалась дверца сейфа.

— Какой код? — спросила Матильда.

Из прихожей в ответ не донеслось ни звука. Тогда Матильда вспомнила про цифры на листке бумаги, достала его из кармана, разгладила на коленке.

Дверца открылась с легким щелчком. В сейфе лежал рулон бумажных обоев, кремовых, в мелкий розоватый цветочек. Матильда наклонилась, недоверчиво обнюхала находку — обои пахли старой бумагой и нездешней пылью, она окутывала рулон плотным, почти осязаемым облачком. Матильда хмыкнула и отправилась за оставленным в прихожей чемоданом.

Старичок лежал на полу неподвижно, лицом вниз, выбросив вперед сжатую в кулак коротенькую руку. Матильда давно заметила, что умершие люди как будто тускнеют, становятся ненастоящими. Владелец особого предмета сам стал предметом, который теперь вымоют, приоденут и упакуют в ящик — ужасное расточительство, с точки зрения тех, кому не повезло иметь собственное материальное тело. Трупу и часа нет, вполне можно использовать как кадавра, только кому нужен такой старый, хилый кадавр, пахнущий лежалыми тряпками и сладковатой внутренней гнилью. Интересно, как долго в них еще тлеет разум, может, он до сих пор что-то осознает затухающим разумом и сердится на хозяйничающую в его доме Матильду, или ему просто скучно вот так лежать на полу, и он ждет, когда же все уже закончится… Лениво размышляя обо всем этом, Матильда перешагнула через новопреставленного старичка, упаковала обои в чемодан, тщательно вытерла кроссовки о коврик, взялась за дверную ручку и на всякий случай сказала покойнику:

— До свидания.

Вдруг там внутри и впрямь еще что-то оставалось.

***

В магазине Хозяин говорил Женечке:

— Постепенно ты выучишься владеть своим голосом. Я знавал одну кафешантанную певичку, у которой было до того сильное контральто, что она могла криком разбить граненый стакан. Однако она пользовалась своим голосом, чтобы вызывать восторг и овации, а не бить посуду. Так и ты постепенно выучишься, но пока голос под запретом. Только шепот, и когда рядом нет посторонних, ты понимаешь меня?

Крупные нежные губы, пересохшие то ли от недостатка влажности в магазине, то ли от волнения, беззвучно шевельнулись в ответ. Казалось, что Женечка вот-вот произнесет свое первое слово, но хрупкое создание молчало и только еле заметно улыбалось. Серые глаза смотрели осмысленно и благодарно.

— Это называется «устанавливать психическую связь», — сказала Матильда, проходя мимо, и нарочно задела Женечкин стул чемоданом. — Хозяин просто тебя дрессирует.

— Довольно, Матильда! — повысил тон Хозяин. — Ты ведешь себя как ревнивое дитя. Что ты принесла?

— Обои в розочку, — буркнула Матильда, со стуком поставила чемодан на пол и удалилась в подсобку.

— Когда-нибудь и ты приспособишься испытывать подобную гамму чувств. — Хозяин придвинулся поближе к Женечке. — Но не все единым махом.Сосредоточься на голосовых связках. Пока нет нужды их пробовать, просто представь, что ты это произносишь: а, ар-буз, а-ба-жур…

***

За обоями явились на следующую ночь. Вероятно, это были те же люди, которые замучили до смерти беспокойного старичка, а кем они были и откуда пришли, так и осталось для Хозяина и его фамильяров загадкой.

Хозяин уже убедился, что Женечка спит, стоя навытяжку рядом со своим рабочим местом, а Матильда читает у себя в подсобке Жюля Верна, к которому пристрастилась еще во времена их службы на парижском перекрестке. Хозяин, как обычно, подошел к входной двери и дернул за ручку, чтобы удостовериться, что она заперта, — и тут дверь распахнулась прямо ему в лицо. Двое незнакомцев шагнули внутрь, один схватил с полки тяжелую хрустальную вазу и коротко ударил растерявшегося Хозяина по голове. Замахнулся, чтобы ударить еще раз, но тут из подсобки выскочила услышавшая шум Матильда, замахала руками:

— Не трогайте! Не надо!

— Обои где? — спросил один из визитеров.

— Обои? — засуетилась Матильда. — Да, были тут у нас обои, из новых поступлений. Сейчас, сейчас…

Она кружила по залу, уводя непрошеных гостей все дальше от неподвижно лежащего на полу Хозяина, и наконец, отойдя на достаточное расстояние, открыла перед ними чемодан с кремовым рулоном. Незнакомцы склонились, один включил фонарик на мобильном, подсветив содержимое чемодана и свою длинную, бритую, похожую на чурбанчик голову с ломаными боксерскими ушами. Матильда запустила в этот чурбанчик сахарницей и, воспользовавшись кратковременным замешательством, взлетела на шкаф и прыгнула оттуда на обоих. Сбила одного с ног, другого ухватила за загривок и принялась с остервенением бить головой об пол. Потом, оттянув эту голову назад, вцепилась в лицо, нащупала под тонкой кожей век упругие глазные яблоки и с силой надавила на них, вызвав приглушенный, полный боли вой.

Негромко, как пробка от шампанского, хлопнул выстрел, и Матильду швырнуло навзничь. В груди кадавра забулькало, и на несколько долгих мгновений он совсем перестал ее слушаться. Сгустилось вокруг геометрическое марево, зашумела река из близкого сна кого-то из соседей сверху. Но Матильда не поддалась, втиснулась обратно в сознание и, пришпорив сохранившую чувствительность верхнюю часть кадавра, поползла к Хозяину. Боковым зрением она видела, как постепенно пробуждается у себя в углу Женечка, и надеялась, что чужаки этого не заметят.

Незнакомцы отхватили канцелярским ножом большой кусок обоев, один вытащил из-за пазухи бутылку, плеснул чем-то на полосу бумаги и пришлепнул ее, мокрую, к стене. Кремовый оттенок потемнел и истаял, уступая место стеклянной прозрачности, на которой еще несколько мгновений сохранялись фосфоресцирующие пучки нарисованных цветов, яркие, как новогодние фонарики. Теперь на месте полосы обоев зиял повторяющий ее форму проем, они словно растворили толстую кирпичную стену. В проеме сгустилась непроницаемая матовая тьма, и было непонятно — то ли в осколке, к которому сейчас повернулся перекресток, нет освещения, то ли эта дверь вела куда-то за пределы доступных магазину слоев действительности.

Один чужак остановился, оглядывая торговый зал, как будто решал, не прихватить ли с собой что-нибудь еще. Он заметил Женечку и сдвинул белесые брови. Хрупкое создание непонимающе моргало, пытаясь осознать происходящее. Второй визитер пнул в живот прикрывающую собой Хозяина Матильду, пытаясь откатить ее в сторону. Матильда, сжавшись в плотный комок, обвила Хозяина ногами, сдернула со столика рядом толстую шерстяную шаль, торопливо обмотала вокруг его головы и зажала себе уши ладонями:

— Женечка!

Чужак, ругнувшись, направил на Матильду с Хозяином пистолет.

— Ангел мой, иди со мной! Ты впереди, я за тобой!

Рот Женечки распахнулся, и чудовищно прекрасный звук: рев взлетающего самолета и майская трель соловья, шум утреннего моря и предвестники грохота, с которым должны были сойтись в последней битве войска людей, ангелов и бесов в долине Армагеддон, — заполнил слишком тесный для него торговый зал. Господин Канегисер мог бы засвидетельствовать, что в этот раз песнь Женечки была куда менее громкой и сокрушительной, — монада, похоже, вняла советам Хозяина и попыталась отрегулировать силу собственного воздействия. Посуда на полках дребезжала и трескалась, взрывались лампы под потолком, Матильду чуть вновь не вышвырнуло из кадавра, и она зажала уши покрепче. Оглушенные незнакомцы рухнули на пол, и один из них, как видно, более восприимчивый, принялся рыдать и царапать собственные щеки.

— Мама! — выл он. — Ма-моч-ка-а-а!

— Тсс… Теперь все хорошо. — Второй незнакомец с блаженной улыбкой на лице поднял пистолет и выстрелил ему в голову.

— Женечка, хватит! — крикнула Матильда.

В наступившей звенящей тишине было слышно, как тяжело дышит уцелевший незваный гость.

— Теперь все хорошо, — мечтательно повторил он и засунул дуло пистолета себе в улыбающийся рот.

Матильда не успела отвернуться, и ее щедро забрызгало кровью, перемешанной с костяной крошкой.

***

Это было первое крупное происшествие, о котором Хозяин не уведомил Начальство. Он действовал быстро и молча: вынес вместе с Женечкой трупы в семичасовой осколок, собственноручно отмыл кафель и стены в торговом зале, извлек пулю из Матильдиного кадавра — по счастью, тот оказался поврежден не очень сильно. Дыру в стене удалось ликвидировать, подцепив подсохшие и вновь ставшие по краям бумажными обои за уголок, а оставшийся рулон уложили в самую большую шляпную коробку из имеющихся. Хозяин как раз заканчивал накладывать Матильде повязку с мазью Вишневского, когда увидел в дверях кабинета Женечку со «Сводом правил пожарной безопасности» в руках.

— Да, Женечка, — рассеянно кивнул он. — Правила упрощают жизнь, но иногда нам не дается иного выхода, кроме как нарушить их.

Хрупкое создание исчезло в сумраке зала, а потом вернулось с растрепанным журналом «Печать и революция».

— Женечка просит печать обратно, — сказала Матильда.

— Ах да, печать, — словно очнулся Хозяин. — Я подам заявление на отказ от дополнительного фамильяра. На основании того, что установить психическую связь так и не удалось.

— Вы с ума сошли? — Матильда вскинула левую бровь. — Женечка теперь наш сотрудник.

Боже, какой же я болван, подумал Хозяин, глядя во встревоженные глаза Женечки и заранее представляя, как после наложения печати в них погаснет всякая живая мысль, вновь сменившись слегка удивленной пустотой. И Женечка, непостижимое существо, по собственной воле отказывается от полноценной жизни в человеческом мире, соглашается вернуться в летаргию — ради чего, ради безопасности тех, кто насильно удерживает Женечку здесь, в длинноногом неуютном кадавре?..

Но вслух он сказал только свое обычное:

— Матильда, не забывайся.

***

— …В преступный сговор?

— Что? — переспросил Хозяин, отвлекшись от вида за окном. Там как раз заканчивали монтировать большой щит с рекламой новейшего «Духоскопа» — на плакате строгий белокрылый ангел и скрывший лицо под балаклавой человек в форме духовной полиции склонились над мерцающим вечерними огнями городом.

Одутловатый господин со скучающим лицом умолк, дождался, когда за столом сгустится абсолютная, ни единым вздохом не прерываемая тишина, и повторил:

— Возможно ли, чтобы ваши беглые фамильяры вступили между собой в преступный сговор?

— Полагаю, это исключено, — с готовностью ответил Хозяин. — Они всегда с трудом выносили друг друга.

Господин Канегисер еле заметно приподнял брови и сделал пометку в своем блокноте. Из черного круглого динамика системы оповещения у него над головой послышался шорох, словно кто-то ворочался там, устраиваясь поудобнее. Господин Канегисер посмотрел на динамик, ожидая объявления от кого-то из вышестоящих по громкой связи, но звуки быстро стихли и более не возобновлялись.

Эпизод 6. Ангел мой, иди со мной

Пепел порхал в горячем воздухе невесомыми черными снежинками, от стен шел жар, запах горелой плоти просачивался сквозь платок, который Славик судорожно прижимал к лицу. Это было хуже всех самых страшных кошмаров про пожары и их последствия, которые с детства преследовали его: обугленные скрюченные пальцы, распахнутые в немом вопле рты на неузнаваемых лицах, лоскуты кожи на почерневшем мясе. Ужас закипал в каждой клеточке, сердце Славика колотилось так быстро, что он не различал удары, и только на этом чистом раскаленном ужасе он сейчас, кажется, и функционировал.

В узком луче света, который просачивался со стороны лестницы, блеснуло стекло, и Славик понял, что вот эта полусъеденная огнем смоляная кукла на закопченном кафеле — Матильда. Прижав платок еще крепче, он опустился на корточки и присмотрелся. Склянка была закрыта пробкой. Не успела, запаниковал Славик. Матильда не успела открыть склянку, теперь она где-то здесь, в ловушке, не может улететь далеко от своей изъятой частицы. Тут же нахлынули мысли еще более пугающие: а что, если нет никакой частицы, нет никаких гахэ и не было никогда, а была только тайная организация городских сумасшедших вроде ПАВВЛИНа и всякие неизученные физические явления, которые эта организация, не умея объяснить научно, трактовала по-своему — мир, распавшийся на осколки, порталы, духи… Матильда просто была одной из этих городских сумасшедших, обычным человеком, считавшим свое единственное тело кадавром, клеткой из плоти. И сейчас этот человек окончательно и бесповоротно мертв. Луч света дрогнул, попал на безволосую голову, и Славик успел заметить белесый запекшийся глаз.

Он потянулся к склянке, чтобы открыть ее, — пусть гахэ все-таки существуют, ну пожалуйста, он будет очень крепко и прилежно верить в то, что они существуют, — но тут голова шевельнулась, и он услышал еле различимый стон.

— Матильда! — Славик, преодолевая тошнотой подкатывающее к горлу отвращение, склонился над ней. — Матильда, что мне делать?!

Она что-то прошептала, точнее, выдохнула вместе со смрадом горелого мяса. Потом приподняла руку, оставив часть кожи на плитке. Славик нагнулся совсем низко, пытаясь разобрать, что же говорит Матильда, обожженная рука почти ласково коснулась его щеки… Ухватилась за ухо, ящеркой переползла на загривок, вцепилась в него — и с силой, которую Славик никак не ожидал от полутрупа, впечатала его лбом в кафельный пол.

«А я знал, что все закончится плохо», — спокойно, даже с некоторым умиротворением подумал Славик за секунду до того, как потерял сознание. Все это просто не могло закончиться хорошо. Несмотря на удивительное их везение, на помощь других монад, даже на помощь Женечки. Не могло — и всё.

***

— Типичный случай злокачественного пессимизма. Время еще есть. Помощь в пути. Да и второжизнь вам вроде бы не дорога — вот и утешение на случай, если ваша монада опоздает. Чего же вы так опасаетесь?

— Того, что она может натворить здесь, с людьми. Матильда искренне ненавидит людей, поверьте мне на слово.

— Я запомнил любознательное дитя, тянущееся к человеческой красоте. Когда она успела так перемениться?

Хозяин лишь беспомощно пожал плечами. На протяжении почти целого века он наблюдал, как Матильда разочаровывается в человеческом мире, и это походило на охлаждение после юношеской влюбленности, которое оборачивается не поверхностной дружбой с бывшим идеалом, но злобой и обидой за неоправданные ожидания. Из любознательной девочки Матильда превратилась в бунтующего подростка, даже у родителей обыкновенных детей, из плоти и крови, в этот период часто опускаются руки. А господин Канегисер в ответ на письменные жалобы Хозяина отвечал одно: «Никогда не меряйте их человеческой мерой».

Наверное, переломным моментом стал тот случай в Париже. Хозяин помнил, как ревел мотор в начальственном авто и как носитель серебра, оборачиваясь в салон, с жалостью оглядывал нежно-бежевую, недавно вычищенную обивку. Другой носитель серебра остался сторожить перекресток, который Хозяин был готов бросить на произвол судьбы, чтобы мчаться с Матильдой в контору — а там будь что будет, лишь бы успеть.

Обивка заднего сиденья залита быстро густеющей кровью, авто пропахло ее солоновато-ржавым запахом. Девочка со слипшимися от крови волосами лежит у Хозяина на коленях, таращит единственный уцелевший глаз и сосредоточенно, как он велел, дышит.

— Будет тебе наука: не цепляйся к тем, кто носит военную форму, не вмешивайся в людские дела, — бормочет Хозяин просто ради того, чтобы отогнать пугающую тишину. — Это не твое, это не наше. Наше дело — вещи не в себе. Что ты вообще знаешь о том, что сейчас происходит между людьми, как ты смеешь совать свой нос в то, ради чего они умирают и убивают? Дыши, дыши. Держись за кадавра, Матильда. Зубами, когтями, чем хочешь. Оставайся внутри. Адана.

Сквозь дыру в щеке видно, как шевелится язык среди острых костяных обломков — она хочет что-то ответить, а может, поняла его буквально и действительно пытается держаться зубами. Она многое понимает буквально, а он порой вообще не понимает ее… Хозяин так и не узнал, что она такое. Он видит ее сгустком таинственного света, который и сейчас теплится под кожей в районе горла, высвечивая старательно бьющуюся жилку. С последним ударом сердца ее выбросит из мертвого кадавра, как пару месяцев назад выбросило из разметанного взрывом тела бедного Ерему. Монады не живут в мертвецах, не могут снова запустить сложный человеческий организм, им нужен или живой носитель, или особым способом воскрешенный свежий, не старше шести часов, труп. Господин Канегисер искал своего элементаля по всему городу, выставлял за дверь квартиры ведро воды с английской солью и начертил на окнах пентагероны, которые домовладелица тут же велела стереть, деликатно заметив, что поклоняться господин Канегисер имеет право кому угодно, но больно уж его звезды похожи на всякие другие, очень по нынешним временам опасные. Опытного Ерему и то возвращали целую неделю, а Матильда пока только привыкает к миру и к кадавру, она потеряется в тревожных парижских снах, забредет черт знает в какой осколок или попросту сбежит — да, Хозяин очень боится того, что монада сбежит и будет потом крутиться вокруг лавочки, где в одном из шкафов заперто ее сердце, прикованная к нему, но неуловимая и бесплотная. Он еще не настолько преуспел в хозяйском ремесле, чтобы самостоятельно вернуть выскользнувшую из тела монаду и тем более вселить ее в нового кадавра, вся надежда на парамедиумов из конторы. Если он так бездарно упустит своего первого фамильяра, то может утратить доверие…

Девочка дожила до приезда в контору Начальства. Когда Хозяин нес ее по тускло освещенным коридорам, под пальцами его левой руки продолжала старательно, но уже еле уловимо биться жилка.

Свободный и подготовленный кадавр оказался всего один. Он походил на Матильдиного прежнего: тоже узкоплечий, длинноволосый, с неразвитым подбородком, якобы признаком слабохарактерности — ах, если бы физиогномические особенности кадавра влияли на заключенного в нем духа… Разве что этот был постарше. Уже когда его выкладывали на стол, Хозяин внезапно понял, что тело принадлежит мальчику. «И это теперь будет жить в лавочке, переругиваться с посетителями, откликаться на имя Матильда?» — недоумевал он, всматриваясь в чужое синеватое лицо с коротеньким отвердевшим носом.

— Становитесь здесь, справа. — Парамедиум махнул рукой в латексной перчатке, оставив в воздухе легчайшее облачко талька. — Будете наблюдать и ассистировать.

Придя за Матильдой в палату, Хозяин моментально ее узнал. Он, как и прежде, старался не всматриваться в лица, но за эти годы успел выучить ее мимику, и сейчас характерные движения лицевой мускулатуры сгладили посторонние черты, прямо у него на глазах вылепливая из безымянного юного человека нечто знакомое. Иногда у кадавра то глаз уезжал вбок, то рука начинала по-старчески трястись — Матильда еще не освоилась. Она сидела на кровати и гладила пригревшегося на колючем больничном одеяле кота — кошек при конторе было множество, их использовали для транспортировки монад, а выжившие потом ловили в подземельях мышей, да и различного происхождения мясные ошметки им перепадали.

— Я хорошо себя вела и удержалась, — сообщила Матильда. — Можно я его заведу? Я назову его Антрекот.

Потом он стоял на крыльце, держа Матильду за покрытую цыпками, непривычную пока руку, а рядом, на ступеньках, стояла клетка со смирным полосатым котом. Хозяин смотрел на курносое мальчишеское лицо и думал, что теперь при посторонних окликать Матильду по имени будет неловко.

— Не волнуйтесь, — напутствовал их носитель золота, лицо которого стерлось из памяти, а голос заменился почему-то на голос господина Канегисера. — Говорят, в Париже прогрессивные нравы.

Точно, вот когда ему так сказали.

Но дело было вовсе не в смерти первого кадавра Матильды, просто тот момент Хозяин запомнил подробнее и ярче. Дело было в коте Антрекоте. В первом и последнем существе, чьей хозяйкой стала сама Матильда. Она кормила его, выпускала погулять в безопасные осколки, повесила на шею бубенчик. Кажется, Матильда полюбила Антрекота, она читала ему вслух справочник по анатомии, чтобы он лучше узнал людей, — ей же это когда-то помогло, — и утверждала, что кот все понимает.

Через пару месяцев его отравил добродушный сосед-лавочник в осколке, где даже не было войны. Матильда так и не поняла, почему страшные люди в военной форме, застрелившие ее прежнего кадавра, подзывали Антрекота и чесали его за ушком, а улыбчивый сосед в самом мирном из миров, всегда передающий Хозяину привет и пожелания удачной торговли, взял и убил кота просто за то — он сам об этом сообщил извиняющимся тоном, мол, пришлось, что поделать, такие дела, одна грязь от этих тварей, — что тот якобы гадил у него под дверью. Это не укладывалось в ее разуме. Она так плакала, что офицер, зашедший отдать Хозяину вышитый кисет с особыми свойствами, сочувственно поцокал языком:

— Armes Kind…^[4]

Матильда услышала и завыла еще громче — все это продолжало не укладываться в ее разуме, это было неправильно. Вот тогда, как полагал Хозяин, в ней что-то и надломилось, тогда она и оставила попытки принять и понять людей, решив, что ненавидеть их будет проще. Теперь она доверяла только Хозяину и даже как-то, прочитав книжку про реинкарнацию — была одно время мода на аляповатые переложения восточных учений для истомившихся от безверия европейцев, — сказала, что, может быть, он сам в прошлых воплощениях был гахэ. Ведь, если пространства людей и духов уже целую вечность сообщаются между собой, почему бы формам жизни не перетекать одна в другую.

***

Пожалуй, впервые Славик с полной уверенностью осознал, что все кончится плохо, когда Весна принесла оружие. Заправляя за уши грязно-розовые волосы, она любовно раскладывала на столе ножи, финский, перочинный и «бабочку», опасную бритву, кастет с полустершейся от частого использования дарственной гравировкой на упоре и, наконец, крохотный дамский пистолет и почти игрушечную коробочку патронов к нему. Все это Весна вертела в руках с ловкостью наперсточника, щелкала, открывала, подкидывала на ладони, показывала, как правильно пользоваться. Славику впервые стало боязно за Варвару Спиридоновну, хотя прежде он думал, что именно она является самым опасным сотрудником антикварной лавочки в Химках.

— Меня раньше звали Вóйна, — улыбнулась Весна, заметив, что Славик даже рот от потрясения приоткрыл, и зарделась от смущения. — Но товарищ второжительница перевоспитала меня в традициях человеколюбия. Правда ведь, Варвара Спиридоновна?

Варвара Спиридоновна негодующе замычала из своего угла. Она сидела в кресле очень прямо, потому что ее руки и ноги были тщательно примотаны к нему веревками. Примерно полчаса назад коррекционный отряд имени Девятого Термидора в полном составе набросился на свою воспитательницу, подкараулив ее в коридоре. В короткой драке с нее слетел парик, обнажив голый череп, разделенный напополам вспухшим сизым шрамом.

— Прекратить! — строго прикрикнула Варвара Спиридоновна и, изловчившись, ухватила Андрюшу за ухо. — Ад…

В то же мгновение Матильда заклеила ей рот липкой лентой. Варвара Спиридоновна зарычала. Монады подняли ее с пола, а Шмидт заботливо надел парик обратно ей на голову и поправил, чтобы сидел ровно.

— Ой что будет… — захихикал Андрюша. — Товарищ второжительница, мы не со зла, провалиться мне на этом месте. Вы нас, главное, сильно потом не бейте…

Варвара Спиридоновна укоризненно покачала головой. Воспитуемые монады нападали на нее далеко не в первый раз — правда, не эти, а предыдущие. Однажды ее втолкнули в чулан и заперли там, в другой раз пытались зарезать скальпелем, а из-за пары зловредных близнецов-путаников, которые разговаривали только друг с другом на языке собственного сочинения и ни в какую не желали устанавливать психическую связь, она несколько суток блуждала среди шкафов в торговом зале. Шкафы множились, повторялись, менялись, обступая ее со всех сторон и не подпуская к выходу. Но ничего, со всем товарищ второжительница справилась и воспитала из хулиганов достойных монад, потому что главное — труд и дисциплина.

— Если что, я был против насилия, — шепнул Шмидт.

Товарища второжительницу привязали к старому продавленному креслу и задвинули в угол комнаты, а сами монады уселись в кружок обсуждать план дальнейших действий. Славик чувствовал себя лишним — на него никто не обращал внимания, кроме иногда косившейся в его сторону Варвары Спиридоновны. Он потихоньку ушел в торговый зал и бродил там, глазея на полки и вяло размышляя, что же теперь будет и как вообще Матильде удалось переманить чужих фамильяров на свою сторону. Она честно, во всех подробностях рассказала им, как потеряла магазин и своего Хозяина, не умолчав даже о том, что сама оказалась в этом виновата, ведь именно она взяла на работу Славика, надеясь заполучить его относительно молодое тело в качестве кадавра — ведь в этом кадавре она уже без малого тридцать лет, он и тогда был староват, а сейчас совсем износился…

— У возрастных кадавров свои преимущества, — немного обиделся Андрюша. — Место в транспорте уступают…

И монады зашушукались, прямо на глазах у озадаченного Славика начала сплетаться паутина не самого умелого, но все-таки заговора против Варвары Спиридоновны — она точно не разрешит помочь Матильде, еще и собралась заявку о ее зачислении в свой коррекционный отряд подавать, а значит, Начальство вот-вот узнает о местонахождении беглого фамильяра, если еще не узнало. Шмидт заверил, что пока товарищ второжительница никаких писем не отправляла, — именно на него в последние несколько месяцев была возложена обязанность следить за корреспонденцией. И фамильяры решили, что момент для нападения самый подходящий. Славик все никак не мог взять в толк, как же они так прониклись историей Матильды, так быстро согласились — ведь они должны быть преданы Варваре Спиридоновне настолько же, насколько Матильда предана своему Хозяину…

На прилавок с полки соскользнула старая брошюра под названием «Первая помощь». Славик поднял ее, пролистал зачем-то, потом посмотрел на потолок и шепотом спросил:

— Женечка?..

Лампа в розовом плафоне люстры-«ананаса» моргнула.

***

Потом монады начали готовиться. Разобрали с вешалки пропыленные соломенные шляпы — на Андрюшу не хватило, и ему пришлось довольствоваться рыбацкой панамкой с парой приколотых к тулье блесен. Весна притащила коробку с очками, первой выбрала и нацепила затемненные мотоциклетные, огромные, скрывшие половину ее лица. Славик тоже потянулся к коробке, но Андрюша отодвинул его руку и вложил в нее опасную бритву:

— А тебе вот.

Славик растерянно уставился на гладкую черепаховую рукоять.

— Должен же кто-то за Варварой Спиридоновной приглядеть.

— Мы тебя не бросим, крум. — Матильда взглянула на него поверх черных очков «кошачий глаз». — Сделка есть сделка.

Славик хотел сказать, что вроде бы они насчет этого никаких сделок не заключали, но вовремя спохватился и молча кивнул.

Стены лавочки вздрогнули от низкого оглушительного гудка, похожего на пароходный. Андрюша натянул панамку на самые очки и открыл дверь. По полу размазалась жирная обжигающая солнечная полоса, снаружи потянуло передержанным шашлыком. Славик сразу узнал этот мертвящий жар, эти сухие волны красноватого песка — за дверью антикварной лавочки в Химках пламенел семичасовой осколок.

Шмидт вышел из лавочки последним, дверь закрылась, а выжженная солнцем полоса так и осталась маячить у Славика перед глазами. Из подсобки послышалось возмущенное мычание.

— Да-да, Варвара Спиридоновна! — спохватился Славик и на всякий случай осторожно раскрыл бритву. — Уже иду!

Ноги проваливались в горячий песок, идти с каждым шагом становилось все труднее. Сейчас Матильда особенно отчетливо ощущала, как стар и изношен ее кадавр. Внешне он почти не изменился за те несколько десятков лет, что она была заключена в нем, кадавры старели куда медленнее обычных живых людей. Но она чувствовала каждый скрипучий сустав, каждую неправильно сросшуюся кость, каждый шрам на высушенной солнцем коже. В последние годы кадавр словно стал тяжелее, а воздух вокруг, особенно такой жаркий и неподатливый, как сейчас, — гуще. Но Хозяин говорил, что так чувствуют себя все телесные существа, на каждого давит огромный воздушный столб, а Матильда просто сжилась со своим кадавром и, наверное, начинает потихоньку очеловечиваться. Чем-то ему нравился этот поношенный и неуклюжий кадавр, Хозяин говорил, что он Матильде идет, а она, разглядывая в зеркало студенистые влажные глаза под кожистыми складками, мягкие мешочки щек, красную кайму вокруг ротового отверстия, не могла взять в толк — что же в этом может нравиться. В ее нынешнем кадавре, да и в предыдущих тоже, не было ничего действительно красивого, и ни единой черточкой они не напоминали ту, настоящую Матильду, некогда пленившую и соблазнившую ее. Даже волосы ей никак не удавалось покрасить в навечно запомнившийся рыжевато-каштановый цвет, и не ложились они так ровно, мягкими полукружьями, разделенными нежной нитью пробора.

Андрюша резво шел впереди, шумно и внимательно втягивая горячий воздух носом. Его крупные волосатые ноздри трепетали, как будто Андрюша чуял что-то необыкновенно приятное. Иногда он вдруг без предупреждения бросался в сторону, скатывался с бархана — и все прочие, оскальзываясь и падая, спешили за ним. Таково было особое свойство Андрюши, которое Варвара Спиридоновна не теряла надежды поставить на службу человечеству, — помимо всего спектра запахов, доступных людям и животным, он различал тончайшие шлейфы неких трудноуловимых частиц, оставляемые вещами не в себе, его собратьями-гахэ, порталами, межмировыми трещинами и бог весть чем еще. Андрюша утверждал, что всякий человек и всякий камешек пахнут по-разному, и очень много ел — не для поддержания кадавра в рабочем состоянии, а ради того, чтобы всецело распробовать хорошо пахнущую еду. Он говорил, что благодаря своим обонятельным талантам различает и некоторые тонкости вкусов, но прочие члены отряда имени Девятого Термидора ему не верили и считали, что Андрюша попросту прожорлив.

Внезапно Андрюша застыл на месте, изобразив подобие охотничьей стойки, и со всех ног рванул вперед. Остальные монады, спотыкаясь и чертыхаясь, бросились за ним. Взбежав на высокий песчаный холм и обогнув стоящий на его вершине концертный рояль с расколотой крышкой, Андрюша возбужденно запрыгал, размахивая руками:

— Эврика! Гефунден!^[5]

Портал кружился в воздухе над роялем, хорошо различимый только снизу и почти незаметный, вытягивающийся в светящуюся зеленоватую нить под любым другим углом. Так вот почему мы его тогда сразу потеряли, подумала Матильда. Весна вскочила на рояль, натужно брякнувший что-то мажорное, подпрыгнула, раскинула руки и воспарила, зависнув на несколько секунд между расколотой крышкой и медленно вращающейся дырой. Дыра беззвучно поглотила ее, и на рояль, кряхтя, начал карабкаться Андрюша.

***

Хозяин считал, что дыры в ткани реальности дверями зовут из своеобразного суеверия: мол, назову это дверью — значит смогу через нее пройти. Господин Канегисер некогда предлагал для них термин «бездны», но Начальство почти все его личные нововведения отвергало. Впрочем, в последние годы и в начальственных документах стало чаще мелькать вновь вошедшее в моду слово «порталы», тоже предполагавшее функцию перемещения. На деле же эти двери существовали не для переходов, а сами по себе, как провалы в грунте или завихрения воздушных потоков. Многие были губительны для материальных существ — их скручивало, переламывало, разрубало внезапно захлопнувшимся порталом, вышвыривало в пространства, где невозможна телесная жизнь. Иные двери будто охотились на обитателей человеческого мира, возникая неожиданно, как муравьиный лев на дне песчаной воронки, и пожирая притянутую странностями жертву. Обыкновенно земля вокруг таких дыр была усеяна костями, словно здесь пировала стая бездомных собак.

Портал, ведущий в многоэтажку, был вполне гостеприимен, да и кадавры слабо ощущали боль. Выкатившись на ледяной пол, Весна, Шмидт, Андрюша и Матильда какое-то время не спешили подниматься не из-за тягот перехода, а скорее потому, что заиндевевшая плитка приятно холодила стянутую солнечными ожогами кожу.

— Ворю-ю-юги…

Весна вскочила, наставив на тяжко ступающую фигуру крохотный дамский дерринджер. На землеройке было много слоев одежды, и самая верхняя шуба уже не сходилась на груди, обнажая толстый пуховик, поэтому Весна целилась в обрамленное вязаной шапочкой лицо. Чуть ниже на лестнице топталось еще несколько землероек, в запавших глазах тлела угрюмая ненависть к потенциальным похитителям их сокровищ.

— Жу-у-улики…

— Не надо… — Между Весной и землеройкой неожиданно возник Шмидт — длинный, смущенный и скорбный, точь-в-точь первокурсник, не выучивший билет и все-таки решившийся отвечать наобум. — Он же умрет. Он и сейчас умирает. Их бросили сюда, не спросив. Дали жизнь, раздразнили — и тут же начали ее отнимать. А к жизни ведь привыкают. Это так несправедливо, так грустно. Так… — Шмидт легко коснулся ладонью лба землеройки, которая тем временем приблизилась на расстояние вытянутой руки, — …страшно.

— Страшно! — завопила, отпрянув, землеройка.

Ее лицо, небритое, покрытое пятнами обморожений лицо мужчины средних лет, приобрело осмысленное и испуганное выражение, словно он, очнувшись от полудремы в вагоне метро, вдруг осознал, что забыл выключить дома утюг. Мужчина с воплями бросился бежать по лестнице, задевая толпившихся там других землероек. Те, кого он коснулся, тоже принялись орать, размахивая руками, толкая друг друга и умножая беспричинную панику:

— Страшно! Страшно! — и кинулись вслед за ним вниз.

Спустя пару минут топот и многоголосый крик ужаса объяли всю многоэтажку, разрастаясь полным отчаяния крещендо. Шмидт стоял посреди лестничной клетки и плакал, утирая нос кулаком. Андрюша подошел и, встав на цыпочки, отвесил ему легкий подзатыльник:

— Ты чего, юнкер! Товарищ второжительница велела больше так не делать!

— Я не буду, — всхлипнул Шмидт. — Я против насилия…

Многоэтажка продолжала гудеть от воплей, пока монады спускались по лестнице, но ни одна землеройка больше не посмела к ним приблизиться. Те немногие, кто не попрятался в квартирах, рыдали и убегали, едва завидев непрошеных гостей. Матильда немного позавидовала Шмидту. Даже в лучших ночных кошмарах ей не всегда удавалось добиться такого интенсивного и продолжительного страха. Крумы буквально фонтанировали отчаянием, тратя на него все свои жизненные силы, и монады успели неплохо подкрепиться, прежде чем выбрались из многоэтажки на пустырь. Как только шедшая последней Матильда спустилась с крыльца, раздался оглушительный металлический скрежет, и многоэтажка за их спинами пропала. Не растворилась в воздухе, а словно выключилась — вот ее, полусъеденную тошнотворной воронкой портала, показывали, а вот перестали, как по нажатию некой тайной кнопки, и остался только пустырь с лопухами, бурьяном и бабочками-лимонницами.

На месте халабуды пророка Юрия темнело свежее пожарище. Вокруг были рытвины, словно это место, до того как сжечь, пару раз объехали на тракторе. Матильда замедлила шаг, разглядывая почерневшие доски и пятна оплавленного пластика, а потом краем глаза заметила движение в небе. Там пронеслась стайка отливающих металлом шаров, загадочные объекты летели на север быстро и целеустремленно.

У входа в метро все надели маски — те самые, тоненькие, бесплатные, которыми некогда запасся Славик. Все еще удрученный Шмидт задумчиво прошелся вдоль размашистой надписи на асфальте, измеряя ее шагами. «НЕБО ВРЕТ», — гласила надпись.

Матильда остановилась у стеклянных дверей, ожидая, что кто-нибудь из спешащих крумов раздраженно бросит: «Да проходи уже», но дверь перед ней галантно распахнул Андрюша.

— До сих пор веришь в эти суеверия? Двадцать первый век на дворе и это даже не человеческое жилье! — Он призывно махнул свободной рукой Шмидту. — Юнкер у нас тоже суеверный, товарищ второжительница для него все двери рунами исписала, а он все равно вечно на пороге топчется…

Выяснилось, что маски в метро уже не носят. Соседи по эскалатору косились на монад с веселым недоумением, кто-то даже хихикал. Матильда первой сдернула нежно-голубой лоскуток с носа:

— Как же быстро у них все меняется!..

— Нам не понять, — печально откликнулся Шмидт.

Под предводительством жадно принюхивающегося Андрюши они довольно долго метались с ветки на ветку, путаясь в переходах и то и дело оказываясь в самой гуще толпы, которая сосредоточенно шла в противоположном направлении. Предложение сразу поехать в «Почту духов» Андрюша отверг, заявив, что в той стороне он Матильдину склянку не чует. Интересно, как я для него пахну, подумала Матильда и по древней человеческой привычке, которую переняла уже давно, понюхала украдкой подмышку кадавра. Кадавр пропах пылью и папиросами Варвары Спиридоновны.

На одном из перегонов поезд остановился в тоннеле. Сначала пассажиры старательно не обращали на это внимания, продолжая смотреть в экраны телефонов и дремать, но потом стало совсем тихо, только из чьих-то наушников зудела музыка, и люди начали беспокоиться. Они смотрели на стены, на динамики, ожидая объявления машиниста, переглядывались, ища у соседей поддержки в своем растущем недовольстве поведением поезда. Пышная женщина обмахивалась сложенной газетой, и в спертом воздухе покачивалась половина заголовка: «Этой ночью шары снова…» — что «снова», осталось тайной.

Несмотря на то что все механические шумы стихли, вагон дрожал ощутимой дрожью, которая как будто шла от самой толщи земли вокруг.

— Мам, мам, а если ихний шар налетит на наш поезд, кто победит? — громко спросил сидевший напротив монад мальчик.

— Не ихний, а их, — строго поправила мама.

— Поезд отправляется! — раздался под потолком полный плохо скрываемой радости голос машиниста, и двигатели снова загудели.

***

Над выходом из метро, в ясном небе с полупрозрачными мазками облаков, величественно плыл горящий дирижабль. Огонь неторопливо расцветал на его обшивке пышными рыжими георгинами, и клубы густого дыма оттеняли их, подчеркивая яркость. Лепестки пламени уже подбирались к изображенному на боку дирижабля холеному лицу пожилого мужчины, который смотрел вниз с отеческой укоризной.

Но он почти не встречал ответных взглядов. Люди спешили по своим делам, покупали в киосках газеты и мороженое, разговаривали по телефону, и только монады да какой-то местный пьяница, задрав головы, любовались невиданным зрелищем, а пьяница еще и приветственно махал горящему дирижаблю рукой. На асфальте у киосков белела все та же огромная надпись: «НЕБО ВРЕТ».

***

Держатель кассы взаимопомощи торговал овощами на Гречневом рынке. Он разместился на втором этаже, под витражом, на котором ликующие земледельцы собирали щедрый урожай, подыгрывая себе на лютнях. Немногочисленные дневные посетители вертелись у его прилавка, нюхали яблоки, встряхивали влажные пучки зелени, но особо ничего не покупали, только тихо и почтительно переговаривались с продавцом. Держатель кассы восседал на груде мешков и баулов в широкой красной рубахе, сам похожий на спелый, мясистый помидор.

— А-а! — махнул он рукой в ответ на вопрос, что же здесь такое происходит. — Апекехана! Всякое бывает, когда слой разваливается.

Матильда открыла рюкзак и начала выкладывать на прилавок перед держателем кассы предметы, которые незадолго до этого успела спрятать от Варвары Спиридоновны в туалете: кубик Рубика, столовую ложку, булавку, бусы…

— Хватит! Я просил две.

— Что мне, их обратно тащить? Они без чувственных проявлений, но все равно не очень приятно.

— А-а!

Держатель кассы встал, сонно моргая, долго копался в мешках, на которых сидел, — оттуда сыпались какие-то связки корений и трав, детские игрушки, перехваченные резинкой пачки купюр, последним выпал собачий ошейник с бубенчиком и гравировкой «Конфуций» — и наконец достал склянку из темного стекла с плотно притертой пробкой. Матильда облизнула мигом пересохшие губы. Искорка сверкнула в глубине склянки, метнулась к Матильде, прильнула к стеклу…

— Боялась, что не отдам? — проскрипел держатель кассы, кладя склянку на молча протянутую ладонь. — А я все думал: как ты решилась оставить в залог свое сердце?

А зачем ты потребовал, подумала Матильда, и что еще оставалось, и как вообще можно было воспользоваться чужой беспомощностью, ведь гахэ всегда помогают гахэ… Но все это было так жалобно, так нудно, да и ни к чему теперь. Спрятав склянку поглубже в карман, она сказала:

— Однажды мое сердце хотел украсть тяжелый дух. Я чуть не спятила от страха. Но потом узнала, что есть вещи куда страшнее.

Держатель кассы снисходительно покачал головой.

— Что ты делал со склянкой? Я тебя чуяла.

— Смотрел с тобой сны. Я сразу понял, кто ты. Завидую таким. А-а! Сны мне недоступны. Не могу пробиться сквозь цветную пелену. А там интересно. Там крумы больше похожи на нас. Может, там их рай. Слыхала, что они рассказывают про рай? — Он говорил все тише и невнятней, словно задремывая, а потом вдруг шумно вздохнул и встрепенулся: — Закончила свое дело? Вернешься домой?

— Нет.

— Что, понравилось тут? И мне нравится. Хороший мир! Еще бы крумов не было. Вот. — Держатель кассы поднял с лотка налитой помидор, сжал в руке, розоватый сок потек по толстым пальцам. — Сказать не знаю как, а — красота! Всё красота. И что крумы с ней творят? А-а! Апекехана. Сплошная апекехана.

— И что ты тут будешь есть без крумов?

— Зачем — без? В клетки их. Разводить будем, на корм, на кадавров. Разве плохо?

— Я против насилия, — откашлявшись, на всякий случай сообщил переминавшийся за спиной у Матильды Шмидт.

***

Монады вернулись в химкинскую лавочку уже под утро. Весна замешкалась на крыльце, гремя ключами, — прежде ей не приходилось отмыкать перекресток в неурочное время. Дверь с безапелляционной надписью «УЧЁД» отворилась сама, и на пороге возникла товарищ второжительница с рюмкой коньяку в одной руке и тонкой долькой лимона — в другой.

— Бегите! — скатившись со ступенек, крикнула Весна.

Матильда молча смотрела на Варвару Спиридоновну — кадавр так утомился, что она почти не чувствовала его ног. Андрюша спрятался за Шмидта, длинное унылое лицо которого привычно скомкалось, словно он опять собирался заплакать.

— Царя небесного олухи, — поморщилась Варвара Спиридоновна, обгрызая лимонную мякоть. — А ну заходите, да поживее. Адана!

***

Андрюша аккуратно ел из миски китайскую лапшу, подцепляя золотистые дымящиеся завитки шершавыми, обветренными пальцами. Славик, бегавший по комнате, уже в который раз повторял одно и то же: что он не мог смотреть, как Варвара Спиридоновна задыхается, что такое обращение с пожилой, слабой женщиной бесчеловечно, что монады не понимают главного: с людьми нужно разговаривать, всякий нормальный человек договороспособен, его вовсе не нужно сразу привязывать к креслу или бить лбом об стену, лучше сначала все ему объяснить, и вот уже потом, если переговоры не увенчались успехом…

Он снял печать из липкой ленты с уст Варвары Спиридоновны примерно через час после того, как монады ушли, потому что возмущенное мычание товарища второжительницы было слышно из любого уголка лавки, а совесть угрызала Славика все больнее. Прежде чем убрать серебристую полоску скотча, он в подробностях рассказал Варваре Спиридоновне о своем знакомстве с Матильдой, Хозяином и Женечкой, об упразднении магазина, об их скитаниях по разным слоям, в которых Матильда отчаянно искала следы Хозяина, а он искал непонятно что… Он просто привык к бесприютности, к ощущению себя лишним в любом мире, он, в сущности, и в своем родном осколке был лишним, а еще — еще он, кажется, привык к Матильде. Она злая, и упрямая, и непонятная, но есть в этом ее упорстве, в неистребимой верности Хозяину что-то… трогательное, что ли. Прежде он никогда не встречал подобной верности, даже влюбленные пары — ведь между хозяином и фамильяром тоже формируется некий прочный союз, ведь это тоже своего рода привязанность? — допытывался Славик у безмолвно недоумевающей Варвары Спиридоновны, — даже влюбленные пары, внезапно вот так разорванные внешними обстоятельствами на две отдельные единицы, обычно после недолгих метаний утихали, забывали и плыли по течению в надежде найти другую пристань или умиротворение в одиночестве. А несгибаемая Матильда ради спасения Хозяина готова была пойти на всё и против всего, против собственной природы — ведь не ушла же она в родные пределы, получив склянку, осталась в телесной клетке, — против судьбы, против Начальства, которого так опасается даже сама товарищ второжительница.

— Я сколько твердила: если что, сразу ко мне бежать, — говорила теперь Варвара Спиридоновна. — Помогли склянку вернуть — молодцы, недаром вам товарищ второжительница взаимовыручку прививала. Только неужто у меня сперва нельзя было спроситься? И дальше я вас никуда не пущу, костьми лягу. Совсем спятили — с Начальством связываться? Начальства следует — что?

— Опасаться, — покорно кивали монады, склонившись над мисками.

— Интересно вы их воспитываете, — заметила Матильда.

— А ложью дисциплины не добиться. Потом затони один хозяин не жалуется. И не твоя, милочка, забота, как я монад своих воспитываю. Накормлены, одеты, умыты. И с ума не сходят, как некоторые. — Варвара Спиридоновна с причмокиванием втянула в рот кудрявый пучок лапши. — Склянка-то при тебе теперь? Так открой и уходи. Я Начальству ни полсловом не обмолвлюсь. Мы тебя не жалуем, ты нас, что тебя держит?

Матильда молча покачала головой. Славик ею даже залюбовался: ему, вечно не знающему, какую сторону выбрать и в чем точно можно быть уверенным, подобное упорство представлялось чем-то старомодно-героическим, из потрепанных многотомников, что стояли в шкафах у Варвары Спиридоновны.

— Значит, Хозяина своего удумала вызволять? — не отставала товарищ второжительница.

— Да.

— К Начальству в контору идти?

— Да.

— Ты там шагу не сделаешь, безумица! Неужто твой хозяин тебе не объяснил ничего? Это же любой второжитель знает. Или ему наставник по духовидению главной заповеди не передал? С монадами ухо востро, с людьми рот на замок, а с Начальством…

— …тише воды, ниже травы, — с набитым ртом закончила Матильда.

Что-то громко хлопнуло, Славик подпрыгнул на месте, Андрюша завертелся, озираясь в поисках незаметно подкравшегося врага. Но это просто упал с полки один из томов, и из него, распластанного на полу рядом с Матильдой, выскользнул аккуратно вскрытый конверт. Матильда прочитала фамилии на конверте и вскинула бровь:

— Ваш наставник по духовидению — господин Канегисер?

— Кто здесь? — Варвара Спиридоновна с подозрением огляделась. — Вы еще кого-то с собой привели?

— Весьма вероятно. Но не бойтесь, Женечка не причинит вам вреда.

***

И снова им повезло. Недаром все-таки бабушка в период духовных поисков желала Славику «ангела в пути», отправляя в школу. Если бы его сопровождал кто-то вроде Женечки, он приносил бы из школы только отличные оценки и, наверное, вдобавок сам бы походя колотил хулиганов из старших классов, удачно попадая кому в солнечное сплетение, кому в беззащитный нос.

Пока он мечтал, Варвара Спиридоновна и Матильда сочиняли письмо господину Канегисеру. Сперва они долго спорили и переругивались, но потом, после предложения составить шифровку, чтобы выйти на связь с наставником по духовидению и узнать у него общее положение дел, глаза товарища второжительницы за стеклами пенсне азартно вспыхнули. Трудно было сказать, что стало главным: незримая помощь Женечки, настойчивые попытки Матильды нащупать слабину и установить психическую связь с чужой хозяйкой или все-таки врожденный авантюризм Варвары Спиридоновны и ее страстная тоска по революционному прошлому. Тикающая коробка из-под эйнемовских конфет, ожидание градоначальника на перроне с револьвером в сумочке — подлец не приехал, и Варвара Спиридоновна легкой походкой покинула вокзал, сжимая во вспотевшем кулаке букетик увядающих фиалок, — конспиративные квартиры и множество отправленных и полученных шифровок, в составлении которых она считала себя мастерицей, — все это было в прежней жизни товарища второжительницы, и по всему этому она невыразимо скучала, дрессируя свой отряд имени Девятого Термидора в захолустных Химках. От воспоминаний о годах, когда она, юная и убежденная в собственной правоте, чаяла царства будущего на земле, чтобы мрак развеялся и ни одна оплавленная харя не укрылась от света новейших прожекторов, Варвара Спиридоновна даже раскраснелась. Усомнившегося было в благоразумности этой затеи Андрюшу товарищ второжительница сперва пообещала выпороть, а потом, смягчившись, объяснила, что пишет она не Начальству, а исключительно своему давнему другу господину Канегисеру, который Андрюшу еще в кошке видел, и никаких инструкций не нарушает, а господин Канегисер, как человек, глубоко преданный делу духовидения, никому их не выдаст и в худшем случае шифровку оставит без внимания. Обрадовавшись, что порка отменяется, Андрюша утих и пошел дежурить в торговом зале, куда как раз заглянула стайка студенток.

Матильда подсказывала какие-то подробности, большую часть которых Славик не понимал, Варвара Спиридоновна кивала и записывала, а потом, сменив перо в ручке и обмакнув ее в «непроливайку», начала составлять письмо набело. «Глубокоуважаемый товарищ Канегисер! — выводила она размашистым почерком. — Спешу уведомить вас, что здоровье мое по-прежнему. Сны не беспокоят, благодарствую за прошлую вашу рекомендацию касаемо ландышевых капель, хоть лауданум и был мне более по нутру, однако нынче не достать во всех окрестных осколках. Монады также в добром здравии, только беспокоит меня Шмидт: больно чувствителен. Читал недавно „Красное и черное“ и, представьте, плакал, особливо над судьбой мадемуазель де ла Моль. Нет ли и для монад каких-нибудь капель? Из смешного: кокетствую на старости лет, купила себе шляпку с розовой лентой. В духе берлинских эдаких мод времен нашей молодости. Весна с Андрюшей перевоспитываются успешно и вам кланяются».

Шмидт отнес запечатанное письмо в почтовый ящик, и все принялись ждать. Насколько Славик помнил, бумажные письма обычно шли долго, иногда неделями, но, решив, что между перекрестками и конторами, быть может, налажена какая-нибудь портальная почта, он не стал задавать лишних вопросов.

— Нет, цветов не продаем, — терпеливо разъяснял за стенкой покупателю Андрюша. — Цветам без солнечного света никак нельзя. Могу предложить гербарий начала прошлого века, вы только представьте — пальчики, что его складывали, давно в могиле истлели, а там по-прежнему лепесток к лепестку: ландыши, ромашечки…

Тяжкий звон старого телефона, высоко поднявшего над собой трубку на изящных металлических ручках, заглушил голоса и шорохи из торгового зала. Варвара Спиридоновна поправила пенсне, откашлялась, вытерла зачем-то ладони о черную, тщательно выглаженную юбку:

— Слушаю вас. — И после паузы, радостно дрогнувшим голосом: — Господин Канегисер? Не чаяла, что удостоюсь… Вы, кажется, микрофон пальчиком зажали-с, не слышу. Дырочка там такая внизу… Да, господин Канегисер, всенепременно!

***

Славик, Матильда и Варвара Спиридоновна остановились перед серым зданием с большими зашторенными окнами и вывеской «Столовая». Судя по электронному табло над вывеской, в столовой был сентябрь и шесть часов вечера, хотя на улице царил вполне себе летний полдень. Под серебристыми тополями у входа «ведьминым кольцом» росли какие-то поганки, и Славик на всякий случай украдкой ущипнул себя за локоть — он помнил, что у Матильды пунктик на грибах.

Отряд имени Девятого Термидора остался на хозяйстве в лавочке — товарищ второжительница сказала, что ни при каких обстоятельствах не отпустит их в слой, где расположена московская контора. Весна отдала Матильде все свое оружие, и даже явно дорогой ее сердцу дамский пистолет, сообщив по секрету, что однажды она уложила из него троих крумов за раз — после этого ее, собственно, и изловило Начальство.

— Мальчонку хоть не губи, — сказала Варвара Спиридоновна и повернулась к Славику. — Точно оно тебе надо — с ней идти?

— Я ее не брошу, — покачал головой вспотевший от волнения Славик. — Сделка есть сделка…

И еще я к ней привык, подумал он. Она к Хозяину привыкла, я к ней, и у нас теперь, получается, такой межвидовой созависимый альянс тех, кто не желает возвращаться к своей унылой нормальной жизни. Надо будет потом и об этом обязательно в блоге рассказать — он хлопнул по карману, проверяя, на месте ли его давно разрядившаяся «килька».

Матильда покосилась на Славика с еле заметной улыбкой. Варвара Спиридоновна, решив, что у упрямой монады чересчур самодовольный вид, отвесила ей подзатыльник.

— Что, думаешь — не понимает ничего товарищ второжительница? Да товарищ второжительница сама век назад такой же была, и что я теперь, и где я теперь? Покойница подневольная в Химках с трудновоспитуемыми! Олухи. — Она вздохнула и взялась за шершавую ручку двери столовой. — Царя небесного олухи…

Внутри столовой и впрямь как будто был ранний осенний вечер: закатное солнце за полосатыми шторами казалось по-сентябрьски ясным и холодным, по полу развезли грязь и крошево ломких сухих листьев. За столиками сидели люди, дули на полные ложки, пили янтарный компот с курагой, тянулись за солонками. Кто-то, уже насытившись, развернул газету «Правда», и Славик попытался разглядеть на ней дату, но не смог. По интерьерам и одежде трапезничающих казалось, что столовая находится не просто в сентябре, а в каком-то давно прошедшем сентябре, когда Славик, должно быть, еще даже не пошел в первый класс — а может, и не родился.

Варвара Спиридоновна выбрала столик у стены, жестом показала встрепенувшейся разносчице, что к ним подходить пока не нужно, требовательно спросила:

— Готовы? — и, достав из сумки эмалированную кружку с алой клубничиной на боку и черной щербинкой у донышка, со стуком поставила ее на середину скатерти.

Гул голосов и звон посуды резко смолкли, и все замерло. Застыла разносчица, застыли ее коротенькие, склеенные тушью ресницы, застыл проходящий мимо седоватый мужчина, а в его руках застыла тарелка с круглобокой котлетой, утонувшей в дюнах картофельного пюре с золотистым масляным кратером. Неловко замер на одной ноге бегающий вокруг столов ребенок, и его растрепавшиеся кудряшки зависли в воздухе, окружив голову русым нимбом. Славику показалось, что сам воздух застыл, сгустился и превратился в прозрачный, сопротивляющийся каждому вдоху кисель.

— Идите, — Варвара Спиридоновна кивнула в сторону дверей. — Ну, с богом…

— …его вроде как обратно нынче признали, — эхом откликнулся Славик и поспешил за резко отодвинувшей стул Матильдой.

Товарищ второжительница сама говорила: долгие проводы — лишние слезы.

У дверей Славик проверил в кармане пластиковую коробочку, а Матильда еще раз на всякий случай взглянула на листок бумаги с маршрутом, который и так уже запомнила наизусть.

— Страшно?

Матильда кивнула. Судя по тому, что рассказывала об этом осколке Варвара Спиридоновна, за тяжелой деревянной дверью был сущий ад. Ад для монад, подумал Славик, невольно обрадовавшись паразитной рифме, словно она могла все как-то облегчить, заставить нависшую над ними осязаемую опасность прыснуть в кулачок и отойти посмеиваясь.

— Давай вернемся. К Варваре Спиридоновне, в Химки. Да сдался он тебе, сама говорила, что у вас токсичные отношения… Признай уже, что ты его любишь. — Славику вдруг дико захотелось хоть какой-то определенности. — Ну, чисто по-человечески…

— Олух ты, — процедила Матильда. — Царя небесного.

Славик взялся за ручку, и дверь, скрипнув тугими петлями, открылась. В аду было лето и на фонарных столбах цвели флаги.

***

Они шли дворами — Варвара Спиридоновна велела держаться подальше от людных мест. Во дворах было тихо и солнечно, распаренные женщины катили перед собой коляски, улыбались друг другу, здоровались. Дети носились по площадкам. В одном дворе мальчишки играли в какое-то противостояние — одна группа пряталась в домиках и на горках, а другая выслеживала ее и с криками «Нечисть, нечисть!» направляла на противников палки и громко шипела, поводя ими в воздухе. «Нечисть» падала на мягкое, нетравмоопасное покрытие площадки и корчилась.

Варвара Спиридоновна сказала — в этом слое случилось вторжение, ваши полезли к нашим толпами. И тогда Начальство передало обыкновенным людям одну из своих разработок — аппарат «Духоскоп» для выявления монад, прячущихся в телесных скафандрах. Начальство прекрасно осведомлено о том, что люди, как и монады, ни в чем не знают меры, а особенно — в уничтожении тех, кто на них не похож. Но надо же было что-то делать.

Постепенно Славик расслабился. Лето было такое теплое, такое умиротворяющее, здесь просто не могло произойти ничего страшного. На газонах пыльными клубками грелись собаки. Пчелы ползали по белым, осыпающимся пыльцой цветам чубушника.

Оставалось пройти всего пару кварталов, когда у них за спиной взвыла полицейская сирена — и сразу перешла на смешное кваканье, как будто смущенная тем, что побеспокоила отдыхающих горожан. Матильда замерла, так и не поставив на хрустящий тополиными сережками асфальт занесенную для следующего шага ногу. Качнулась ветка, словно отодвинутая незримой Женечкиной рукой, и в глаза бросилась трафаретная надпись на приоткрытой двери подвала: «Укрытие».

— Туда! — шепнула Матильда.

Это же не может быть на самом деле, подумал Славик, ведь лето, ведь вон воробьи кувыркаются в песке. Обернувшись в последний раз перед тем, как сбежать по лестнице в подвал, он успел заметить, что на мытом бело-синем боку въезжающей во двор машины написано: «Духовная полиция». Это его немного утешило: такого и впрямь не может быть, это же абсурд какой-то, и все видят, что это абсурд.

В подвале пахло сыростью и прелой картошкой, примерно как в баре «Почта духов». Славик забился в закуток слева от лестницы, а Матильда принялась по-паучьи карабкаться по покрытым испариной трубам к потолку. Потом стало тихо, Славик слышал только свое дрожащее дыхание и прижал соленую ладонь ко рту, чтобы пыхтеть не так громко.

Ничего не происходило, и Славик уже хотел сказать, что их, наверное, не заметили, может, это и не за ними ехала машина, — но тут дверь наверху открылась, и лестница заскрипела под чужими шагами.

— Говорю же, Николай Иванович, точно здесь, — сказал чей-то голос.

В подвал спустились двое в серой мешковатой форме, живо напомнившие Славику подчиненных товарища Полоротова, которые когда-то давным-давно, в другом мире, покупали пепельницу в форме ежа и называли Матильду Мотей. У одного в руках трещал и поскуливал какой-то прибор, а у другого за спиной был металлический ребристый ранец с отходящей от него гибкой трубой, и этой трубой незнакомец водил из стороны в сторону. Воздуходувка, что ли, подумал Славик. Духовная полиция с воздуходувкой, ну неужели никто не видит, какой это бред.

Прибор взвизгнул особенно громко. Полицейские принялись простукивать трубы, а тот, который держал прибор, длинно откашлялся, зычным, профессиональным голосом сказал:

— Назовись, нечисть!

И уже с будничной ленцой добавил:

— Нам для отчетности.

— Я не нечисть! — крикнула из-под потолка Матильда. — Я — свободная гахэ!

И, прыгнув на них сверху, звонко ударила носителя «Духоскопа» головой об трубу. Бахнул Веснин дамский пистолетик, мужской голос тоненько заматерился, полицейский, у которого за спиной был ребристый ранец, навел на Матильду угрожающе загудевший раструб, и Славик наконец понял, что это не воздуходувка.

Это огнемет.

Варвара Спиридоновна сказала — ваших пробралось туда слишком много. Варвара Спиридоновна сказала — надо же было что-то делать. Но то, что телесные скафандры монад в этом осколке сжигают на месте, он счел художественным преувеличением, еще подумал: вот какая молодец товарищ второжительница, глядишь, и отговорит Матильду, ведь огонь, вгрызающийся в живую плоть, — это должно быть страшно даже для гахэ. В конце концов, и у кадавра есть точки, воздействие на которые может причинить духу настоящую человеческую боль, этому Варвару Спиридоновну научила китайская наука акупунктура…

— Николай Иванович, ТБ нарушаем… — простонал, держась за намокающий черным бок, полицейский с «Духоскопом».

— Да я только подпалю чутка, чтоб не брыкалась.

Струя пламени с ревом вырвалась из трубы и съела Матильдину руку, закапала на пол расплавленная синтетическая ткань, звякнул, падая, игрушечный на вид пистолетик. Матильда молча ринулась на полицейского, и новая струя гудящего пламени ее не остановила — уже горящая, она повисла на противнике, вцепилась почерневшей рукой в трубу у самого ранца, в руке раскрылся нож-«бабочка».

— Беги, крум! — низким чужим голосом рявкнула Матильда. — Беги!

Славик выскочил из закутка и помчался вверх по лестнице. За спиной у него раздалось еще несколько выстрелов, потом крики, переходящие в истошный, безобразный визг, и, наконец, волна жара выбросила его из подвала. За спиной трещало и ревело, и в этом реве Славик различал человеческие крики…

Потом он сидел на асфальте у закрытой горячей двери подвала, заслоняемый пустой машиной с надписью: «Духовная полиция». Время текло мимо, пронизанное солнечным светом и наполненное взвесью тополиного пуха, но Славик его не замечал.

Рация в полицейской машине, иногда невнятно что-то цедившая, вдруг спросила игривым женским голосом:

— Коль, ну что, хурму тебе брать? Ко-оль?.. — и, резко зашипев, выключилась.

Сейчас приедут другие, испугался Славик. Сейчас они ворвутся во двор с сиренами, огнеметами и автоматами, чтобы выяснить, почему Коля не берет хурму. Первым желанием Славика было бежать куда глаза глядят, но он помнил, что там, в подвале, откуда больше не доносилось ни звука, осталась Матильда. И он не может ее бросить, потому что она не бросила его, хотя могла бы давным-давно, еще в осколке, где обнаружился Гречневый рынок. Где она отдала в залог свое сердце, потому что им нужно было убежище. Славик не знал, когда именно это случилось, но на каком-то витке происходящего безумия они с Матильдой стали составлять общность под названием «мы».

И тогда он спустился в подвал.

***

Славик упал в забытье с мыслью «Я знал, что все закончится плохо», а оказался в старой родительской квартире тихим разморенным вечером. Столы и стулья снова были высокими и внушительными, как в детстве, из-под плотных штор выбивались золотистые прядки солнечного света. Мама с бабушкой ушли, и домашнее задание делать не нужно. Пахнет малиновым вареньем и чаем, приятная слабость разливается по телу — наверное, Славик болел, но теперь выздоравливает. Мир суетится за шторами, спешит по утрам в школу, получает замечания в дневнике и дерется на продленке, но его это не касается. Славик таял в блаженной тишине, как обломок глазури от эскимо, случайно упавший на нагретый паркет. Но при этом он весь превратился в слух, в этом тишайшем месте ему был необходим какой-нибудь звук, он предчувствовал его, как долгожданный звонок по домофону или ощущаемый даже не ухом, а нутром хлопок подъездной двери далеко внизу, означающий, что мама вернулась с работы и скоро поднимется наверх.

— Слушай внимательно, крум, — скрипнул паркет. — У нас мало времени.

— Матильда, боже, Матильда! — Славик упал на колени, прижался щекой к рассохшимся половицам. — Ты живая!

— Конечно, куда я денусь. Слушай внимательно. Дойди до конторы. В кафе напротив будет ждать господин Канегисер. Ты сразу его узнаешь. Кафе «Крыжовник», запомни, «Крыжовник». Господину Канегисеру снилось крыжовенное варенье. Он все объяснит. У Хозяина почти не осталось времени. Женечка доведет тебя. Как будешь уходить, открой склянку. Я уже ничем не могу помочь.

— Иди со мной, Матильда! Я… я не справлюсь. Я себя выдам. Мне страшно! Я даже не умею бить людей…

— Кадавр почти умер. Когда ты выпустишь частицу, меня, скорее всего, вышвырнет из вашего мира. И даже если я найду дорогу обратно — что может здесь гахэ без кадавра? Качнуть ветку, пройтись рябью по экрану… Я не Женечка, у меня и голоса нет. А найти кого-то достаточно распахнутого, да еще и в этом осколке… Вряд ли здесь проводят спиритические сеансы. Хозяина упразднят, его надо спасти.

— Пожалуйста, идем вместе… Залезай в меня! — выпалил Славик, ощутив острое желание одновременно рассмеяться от нелепости сказанного и расплакаться от ужаса перед тем, что он предлагает.

— Ты меня впустишь?..

В тишине было слышно, как на кухне отчаянно бьется о стекло муха. А в голове Славика бились мысли: что я творю, «Духоскоп», огонь, меня сожгут, как когда-то жгли на площадях вопящих еретиков, вот почему я так боюсь огня — в этой самой квартире по бабушкиному телевизору, укрытому кружевной салфеткой, я когда-то увидел фильм про Джордано Бруно и сидел потом на диване оцепеневший, пружина продавленного дивана впилась в ягодицу, а я сидел и не мог встать…

— Не бойся, крум, — шелестели шторы. — Я буду жить в твоей памяти. Спрячусь в самые давние, стертые воспоминания. А ты обо мне забудешь. Ты себя не выдашь, потому что не будешь знать. А я-то думала — зачем Женечке понадобилось загонять нас в этот подвал? Женечка выбирает наилучшие варианты. Сверху виднее… Все будет хорошо. Ты просто дойдешь до кафе, встретишь господина Канегисера и будешь его слушаться. А когда придет время, ты позовешь меня. Просто скажешь: Матильда.

— Матильда…

— Поторопись, крум. Здесь время течет куда медленнее, но оно уходит. Сейчас ты проснешься и все забудешь. Кафе. Господин Канегисер. Матильда.

И хрустальные бокалы в бабушкином буфете зазвенели от крика, похожего на звук тормозов поезда:

— Проснись!

***

Славик вышел из подвала, аккуратно прикрыл за собой дверь, чтобы не стукнула. Улыбнулся своему чумазому отражению в окне пустой машины со странной надписью на боку, достал платок, стер непонятно откуда взявшуюся сажу с носа и лба. И, перед тем как отправиться в путь, прошептал на удачу, как учила бабушка в свой недолгий период духовных поисков:

— Ангел мой, иди со мной, ты впереди, я за тобой.

Мерцали светофоры, подмигивали вывески, указывая дорогу покороче. Солнце припекало голову. Все было очень хорошо. Славик шел по важному делу вроде визита в МФЦ: ответственно, но не страшно, ему нужно просто явиться и подождать, пока специальные люди все решат за него и устроят в лучшем виде. Потом он купит себе за старания пива на вечер — нет, пива не надо, оно кислое и горькое. Славик слегка удивился: он любил пиво, оно никогда прежде не казалось ему кислым или горьким, — но эта странная мысль, похожая на воспоминание о воспоминании, когда вдруг чувствуешь какой-то запах или видишь отражение своего носа в чашке, из которой пьешь, и силишься понять, о чем тебе это напоминает, что приходило тебе в голову в какой-то другой раз, когда пахло так же и ты созерцал свои ноздри на мокром донышке, озадаченный внезапным осознанием собственной телесности, — эта мысль тут же улетучилась. Ему нужно было держаться подальше от людных мест — просто чтобы никто и ничто не отвлекало от приятной, почти праздной прогулки, — но иногда люди все равно попадались навстречу. Это были славные люди, очень дружелюбные, и они непременно помогли бы, если бы Славику это вдруг потребовалось. Но это ни к чему, не было даже необходимости спрашивать дорогу — его вели надписи на стенах и объявления, кивающие деревья и поливальная машина, которая щедро поила пересохший асфальт. «Все будет хорошо!» — подбодрил его нагретый солнцем рекламный щит, и Славик, улыбнувшись, зашагал быстрее.

В кафе «Крыжовник» он с удовольствием вытянул немного уставшие ноги, усевшись за столик напротив чудаковатого на вид молодого человека в старомодном мундире, с тщательно зачесанными назад темными волосами. Он был совсем юный, младше Славика, и выглядел так, будто отлучился ненадолго с какой-нибудь встречи ролевиков, только от его тревожного и внимательного взгляда становилось немного не по себе. Так смотрел с портрета писатель, которого Славик пытался читать в школе, но, привыкший к простому и поучительному, с ходу увяз в беспокойно заборматывающемся тексте, зато писателя запомнил, как же его звали…

— Кафка! — вспомнил наконец Славик.

— Простите? — переспросил молодой человек.

— Ой, нет, не то, — Славик спохватился и протянул руку. — Господин Канегисер!

Молодой человек смотрел ему почему-то не в глаза, а в яремную впадину, а потом поднял взгляд:

— Вы, должно быть, шутите?

Славик замотал головой, горячо уверяя, что он нисколько не шутит, он по делу, у него условлено и он сию минуту готов идти, даже не станет заказывать кофе, которым так соблазнительно пахнет в «Крыжовнике», он лучше потом выпьет пива.

***

Господин Канегисер подвел Славика к дверям старого, казенного вида здания, облицованного гранитными плитами.

— Если я к вам обращусь, отвечайте, что вы из морга и явились по вопросу кадавров, — предупредил он и с легким волнением в голосе спросил: — Вы же взяли затычки?

Славик кивнул, достал из кармана пластмассовую коробочку, открыл ее и вставил в уши плотные строительные затычки. Сразу стало совсем спокойно — теперь он не слышал ничего, кроме шума собственной крови и звуков сглатываемой слюны. Господин Канегисер сказал что-то еще, но Славик только улыбнулся и развел руками.

В просторном холле он увидел несколько рамок вроде металлоискателей и скучавшего за стойкой охранника. Господин Канегисер с непринужденным видом прошел сбоку, минуя рамки, и поманил за собой Славика. Охранник покачал головой и указал на рамку. Господин Канегисер махнул рукой, охранник снова покачал головой, и стало понятно: он хочет, чтобы Славик прошел через рамку. Вообще Славик не любил эти штуки, он всегда боялся, что они взвоют у него над головой или прихлопнут, как старые турникеты в метро. Но ему было совсем не трудно. Он знал: то, на что должна среагировать рамка, даже если оно у него и есть, сейчас глубоко и надежно спрятано. Улыбаясь, он нарочито неторопливым шагом прошел через рамку и успел заметить на железной перемычке у себя над головой надпись «Духоскоп», отчего-то показавшуюся ему зловещей.

Рамка не сработала. Господин Канегисер выдохнул, и они пошли по выстеленным красными ковровыми дорожками коридорам в глубь здания.

Это точно было какое-то присутственное место, недаром Славик помнил, что ему предстоит визит в учреждение вроде МФЦ. Блестели на дверях латунные таблички, и Славик чувствовал, что за этими дверьми идет важная тихая работа. Отчего-то ему порой казалось, что эта работа не совсем хорошая, но мысль об этом появлялась ненадолго и тут же исчезала, оставляя лишь смутное воспоминание об отражении собственного носа в мокром донышке чашки.

Из-за угла появился человек в костюме, с лицом важным, но незапоминающимся, как это бывает у чиновников. Человек обратился к господину Канегисеру, тот повернулся к Славику и зашевелил губами.

— Я это… из морга, — ответил Славик, горло у него почему-то сжалось. — По кадаврам.

Человек преградил им дорогу, опершись на стену рукой, на которой Славик заметил золотое кольцо-печатку с вензелем. И тогда господин Канегисер, заслонив собой Славика, начал какую-то речь. Лицо его было мертвенно-спокойно. Он говорил неспешно, указывая то на Славика, то на черные динамики под высоким потолком с лепниной, то снова на Славика. Тот не умел читать по губам, но ему показалось, что он разобрал несколько слов, и одно повторялось чаще других: губы округляются, потом расходятся в стороны, потом сходятся снова, три слога: «мо-на-да». Монада. И чем больше говорил господин Канегисер, тем шире раскрывались глаза незнакомца.

В голове Славика грянула бравурная ария, и приятный баритон запел, растягивая гласные: «Кто может сравниться с Матильдой моей? Сверкающей искрами…» Никогда прежде Славик не слышал этой арии, но сразу понял, что нужно делать.

— Матильда! — позвал он и, наверное, не слыша собственного голоса, сделал это слишком громко, потому что господин Канегисер и человек в костюме посмотрели на него с одинаковым испугом на лицах.

Тело Славика легко оттолкнулось от стены и бросилось на незнакомца, а сам он отправился в июльский день на канале Москва — Волга, где папа — тогда еще был папа, позже оставшийся только в запахе старой шляпы, и в звонком сине-красном мяче, и в ощущении надежного пальца, зажатого в кулачке, потому что Славик еще не мог обхватить папину широкую, мужскую руку целиком, — папа соединял стихии, то опуская Славика в теплую взбаламученную воду, то подбрасывая его, счастливо визжащего, в небо. И весь этот огромный июльский день был впереди, с жестким махровым полотенцем, которым папа разотрет его после купания, с кукурузными полями, со звонками велосипедов, с неизбежным злом бабушкиного ворчания — сколько можно в воде сидеть, опять губы синие, и обгорел ребенок, куда вы смотрели, от солнца бывает рак, вы понимаете — рак, — с резиновыми вьетнамками, весело шлепающими по грязным пяткам, с кустами на краю дачного участка, пропахшими малиной и клопами, и со стремительным засыпанием на высокой кровати с поющими пружинами, когда то замечаешь сквозь ресницы свет ночника и слышишь комариную песню, то вдруг уплываешь и снова купаешься, снова высматриваешь грибы под деревьями вдоль дороги — нет, не надо грибы, у кого-то пунктик на грибах, если они есть, все может оказаться ненастоящим, — и снова огромный июльский день впереди…

***

Когда Матильду ввели в кабинет, Хозяин сразу ее узнал. По сиянию под чужой шелушащейся кожей, по таинственному — или какому там — свету из стихотворения, автор которого что-то определенно знал. Голова этого юноши — как же его звали, Лелик, Стасик? — буквально горела, пульсировала изнутри огненным биением взволнованной монады. Матильда замешкалась, с хрустом выдирая из левого Славикова уха застрявшую там затычку, а потом, расшвыривая стулья, бросилась к Хозяину и стиснула его в объятьях. Тот на мгновение замер, растерянно оглядывая сидящих за столом безмолвных людей, а потом с осторожностью тоже прижал к жилетке горячую голову Славика.

— Хозяин! Я… я вернулась. — Полузнакомое лицо юноши, сквозь которое просвечивала Матильда, расплывалось в счастливой улыбке. — Так много хотела… и все слова куда-то делись. Вот. Я пришла! Женечка в динамиках по всей конторе, если они только дернутся, будет им песнь! Я пришла за вами, Хозяин.

— Я же отпустил тебя, — опомнился наконец Хозяин. — Чтобы хоть кто-то из нас обрел свободу! Ты должна была в тот же миг возвратиться домой!

— А я не хочу. Я хочу, чтобы все было по-прежнему. С магазином. И с вами. Держите. — Матильда достала из кармана Славиковых джинсов закопченную склянку и, церемонно поклонившись, протянула ее Хозяину. — Пусть она лучше будет у вас.

— Что же ты творишь… — Синее кашне душило Хозяина, он пытался сорвать его и не мог, только царапал кожу вокруг нестерпимо зудящего шва. — Ты не сознаешь, от чего отказываешься, ты сама не отдаешь себе отчета… Как такое возможно? Почему?

— Видимо, я люблю вас, Хозяин, — смущенно улыбнулась Матильда и почесала об его рубашку облупленный Славиков нос. — Чисто по-человечески. Позвольте мне остаться.

Наступила тишина, а потом люди за столом разом зашевелились, заерзали на стульях, кто-то ослаблял галстук, кто-то пил воду из стакана — как после затянувшегося и всем надоевшего, но плодотворного совещания.

— Поздравляю вас. — Одутловатый человек, сидевший во главе стола, раздвинул серые губы, изображая покровительственную улыбку, но выражение верхней части его лица при этом нисколько не изменилось. — Вы успешно поставили монаду на службу человечеству. Они нечасто возвращают склянки, поверьте нашему опыту.

От этого снисходительного начальственного одобрения Хозяин внезапно ощутил прилив бурной подобострастной радости. Острое и яркое, как осколок стекла с солнечным бликом, мелькнуло воспоминание: кухаркин мальчик, его безропотный товарищ по играм, которого постоянно с садистическим удовольствием избивал собственный отец, а потом, выпив с получки, вдруг дарил несчастному сахарного петушка и трепал за щеки — а тот был болезненно, до слез счастлив. Ведь все это могло закончиться, подумал Хозяин, все это должно было закончиться… Он взглянул на Матильду почти с отчаянием и крепче прижал ее голову к своей груди, машинально взъерошивая чужие, пропахшие гарью волосы.

— Примите и мои поздравления, — улыбнулся ему господин Канегисер. — Только умоляю, отзовите вторую монаду из переговорных устройств, чтобы ваш триумф не оказался омрачен внезапными массовыми смертями.

В кабинет, толкая перед собой каталку, вошел хмурый парамедиум.

— Ты хоть понимаешь, что ты натворила? Ты продлила свою каторгу…

— Зато с вами, Хозяин, — улыбалась Матильда, послушно усаживая тело Славика на каталку. — Никто не был так добр ко мне — ни до, ни после.

— Я освободил тебя!

— И только за это я была обязана вас спасти.

— Будь ты человеком, я бы сказал, что ты безумна.

— Я не человек, Хозяин. Я — вольная гахэ.

— Ты вернулась в рабство!

— У всех есть право выбора. — По лицу Славика пробежала судорога. — Я никогда не знала, ради чего у вас здесь можно жить и можно умереть. Теперь знаю.

— Так ради чего же, господи?!

— Апекехана, — расхохоталась Матильда. — И вы когда-нибудь поймете.

— Отпустите уже каталку, — устало сказал парамедиум. — Каждая минута вселения, считай, год жизни отнимает, а парень и так дохленький…

— И что теперь будет? — тихо спросил Хозяин, когда за парамедиумом закрылась дверь.

— Как она и хотела. Все по-прежнему, — пожал плечами господин Канегисер. — Ваш перекресток упразднен как скомпрометированный, ходят слухи, что меня вскоре отправят обустраивать в Москве новый. Словами не передать, как мне противна столичная суета… А для вас, полагаю, найдется новое место. Мир продолжает расползаться, трещины множатся, люди нашего ремесла пригодятся везде.

Эпилог

Славик на ощупь ввинчивал в патрон лампочку, иногда прерываясь, чтобы утереть пот со лба. На складе было темно и жарко, здесь вообще было очень жарко, во всех осколках, за исключением того, где, похоже, наступил новый ледниковый период. Изредка Хозяин все-таки отправлялся туда с чемоданом, чтобы вернуть на место очередную вещь не в себе. Значит, и там, во льдах и вечной вьюге, продолжали обитать люди, приспособились как-то. Люди вообще к чему только не привыкают, Славик же привык.

— Давай с нами, — сказала тогда Матильда, вытаскивая его из бесконечного июльского дня. — Втроем удобнее. Научим тебя машину водить, будешь вместо Женечки. Мы никому не скажем, что ты духовидец, и Варвара Спиридоновна не скажет, она кремень. Куда ты пойдешь, кому ты нужен? А нам — нужен.

Матильда не хотела его обидеть, ее голос в шелесте листвы и шуме волн звучал дружелюбно и даже — от этой мысли Славик чуть не поперхнулся бабушкиным хлебным квасом — даже сочувственно.

Теперь он иногда мечтал о том, как выйдет в каком-нибудь осколке — не в обледеневшем, само собой, — сядет на самолет и улетит обратно в Москву, к Лесе. К какой-нибудь из Лесь. Все придется начинать заново, но ведь если одна смогла его полюбить, то, может, и с какой-нибудь другой получится?.. Он почти не помнил Лесиного лица, в памяти остался только запах ее кожи, ванили и яблок. Матильда предупреждала, что так он может встретиться и с другой версией себя — она называла это отражением. Люди, столкнувшиеся со своим отражением из другого слоя, обыкновенно сходили с ума, и никто точно не знал почему. Вот, кстати, и еще одна тема для расследования в блоге.

Но Славик пока ни в одном осколке не нашел следов собственного существования. Он склонялся к мысли, что он — какая-то ошибка, результат пробуксовки мировых шестеренок, досадная случайность, произошедшая всего в одном осколке. Матильда смеялась и говорила, что он себе льстит.

На память о кратковременном вселении Матильды у него остались седые виски и нервный тик. Теперь щека дергалась у всех троих, и когда они начинали нервничать одновременно, выглядело это очень смешно. Или жутко.

Славик научился различать еще одну категорию монад — похожие на сгустки тумана, они парили над головами своих кадавров, будто привязанные за ниточку голубовато-серые воздушные шары. Он не верил, что Начальство так и осталось в неведении относительно его способностей. Наверняка они уже за ним приглядывают, ждут подходящего случая, чтобы предложить выбор между второжизнью и верной смертью или безумием… Славик точно знал, что он выберет. В конце концов, что плохого во второжизни? Особенно, если первожизнь не очень-то удалась.

Зато теперь у Славика наконец-то был блог, довольно популярный в определенных кругах. Хозяин и Матильда запретили ему показывать там свое лицо или интерьеры магазина, но иногда ему удавалось тайком заснять какую-нибудь вещь не в себе. Первым делом он продемонстрировал подписчикам собственную «кильку» — на нее, прошедшую через несколько слоев, теперь приходили бессмысленные сообщения непонятно от кого: набор букв, набранный шрифтом, похожим на Zalgo, которым в мемах изъясняются ветхозаветные ангелы. В комментарии слетались конспирологи, горячо соглашались или обвиняли Славика в том, что он намеренно вводит аудиторию в заблуждение: мир не расколотый, а плоский, и сам Славик — иллюминат и скрывает правду. Только вот пользователей ПАВВЛИНа среди этих комментаторов не было. Славик иногда скучал по тому осколку, с пандемией, металлическими шарами и дирижаблем над Кремлем, первому, в котором он оказался после своего родного. Он даже придумал себе интригующую фразу для прощания с подписчиками, позаимствованную из рассказов Матильды:

— И помните: небо врет.

Хозяин вышел на жаркую улочку, когда Матильда уже заканчивала выводить надпись мелом на раскладном рекламном штендере. Он не мог подсчитать количество ошибок, потому что сам пока лишь прилежно изучал этот язык, но заметил главную:

— Здесь пишут в другую сторону, Матильда. Не слева направо, а справа налево. Придется переделывать все сызнова.

— Слушаюсь, Хозяин. — Матильда неловко схватилась за тряпку. — Сейчас исправлю.

— Я же попросил не называть меня больше Хозяином.

— Слушаюсь… Павел!

Или Петр? — мысленно заметался он. Петр да Павел день убавил, столько твердил про себя эту присказку, чтобы хотя бы имя свое не забыть насовсем, — а вдруг в какой-то момент перепутал, и кто он теперь?.. А, в сущности, какая разница? Апекехана. Решено, значит — Павел. Возвращенное имя упало, как камешек на дно иссохшего колодца, и ничем не отозвалось.

Матильда чихнула от меловой пыли и с размаху села на зад — она еще толком не освоилась с новым кадавром. Кадавр был юный, длинноногий, с неожиданно римским профилем, и первое, что Матильда с ним сделала, — выкрасила жесткие кудрявые волосы в рыжий. Боттичеллевский рыжевато-каштановый оттенок локонов настоящей Матильды ей повторить опять не удалось, да и зачем — она сама давно была настоящей, его монадой, его Матильдой, сверкающей искрами, с которой никто не может сравниться.

Он хотел сказать, что она больше не должна его слушаться, что он хочет сотрудничать на равных, принимать и понимать, а не приказывать. Но выходило слишком длинно, да и, как он ни крутил слова в нагретой беспощадным ветхозаветным солнцем голове, все равно это прозвучало бы как хозяйское распоряжение. Ему предстояло не только выучить здешний язык, но и отучиться командовать. Поэтому он полюбовался сизой полоской моря вдали, мысленно одобрил богатый урожай содомских яблок на деревьях у магазина — настоящих, продолговатых и вздутых содомских яблок, никакого больше белого налива на замену — и промолчал.

Примечания

1

Г. Адамович «Без отдыха дни и недели…». В оригинале — «божественный свет».

(обратно)

2

Жизненная сила (лат.).

(обратно)

3

Милое дитя (нем.).

(обратно)

4

Бедное дитя (нем.).

(обратно)

5

Gefunden — «нашел» (нем.).

(обратно)

Оглавление

Ранее в сериале «Магазин работает до наступления тьмы»…

Эпизод 1. Почта духов

Эпизод 2. Сердце Матильды

Эпизод 3. Наш портал в тумане светит

Эпизод 4. Товарищ второжительница

Эпизод 5. Женечка

Эпизод 6. Ангел мой, иди со мной

Эпилог

*** Примечания ***