Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 [Нелли Шульман] (fb2) читать онлайн

Вельяминовы. За горизонт Книга третья
Нелли Шульман

Иллюстратор Анастасия Данилова

© Нелли Шульман, 2017

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-9784-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Том третий

Книга первая

Часть девятая

Европа, сентябрь 1960

Мон-Сен-Мартен

Младенческая ручка вцепилась в расписной пряник. Второй рукой ребенок потянул к себе шуршащий пакет. На персидский ковер посыпались желейные мишки, марципановые свинки, карамель, квадратные шоколадки в ярких обертках:

– Тебе такого нельзя… – Роза выхватила у ребенка шоколад, – смотрите, тетя Густи, у нее еще нет зубов, а она тянется к шоколаду… – быстро прибрав сладости, Элиза заметила:

– Она еще не садится сама… – двойняшки обложили сестру подушками, – но она очень бойкая… – нижняя губа младенца горестно задрожала, темные глаза заблестели.

Роза сунула ей резную погремушку:

– Это ее отвлечет, пока тетя Лада не вернется… – с кухни доносился стук ножа. Мелодичный голос с легким акцентом крикнул:

– Густи, если ты проголодалась, я могу сделать бутерброды. Мы всегда обедаем с дядей Эмилем… – женщина запнулась, – то есть с Эмилем, а он еще в больнице… – женщина всунула светловолосую голову в гостиную:

– Он бы тебя встретил, но начались роды, такие вещи не предугадаешь… – Густи казалось немного странным, что жена дяди Эмиля не зовет его по имени:

– Хотя она его на двадцать лет младше… – девушка скрыла зевок, – она, как покойная тетя Цила, смотрит ему в рот. Но девочка у них миленькая… – родившуюся в мае темноволосую малышку назвали в честь погибшего дяди Мишеля:

– По-еврейски Михаэла, – объяснили Густи двойняшки, – она не совсем еврейка, из-за тети Лады. Ее не называли в синагоге, но папа устроил кидуш в честь ее рождения… – юная Мишель мирно сопела в своем гнездышке среди подушек.

Немецкие сладости Густи привезла из Мюнхена. Она могла полететь прямо в Лондон из Гамбурга, куда шел один из двух воздушных коридоров, соединяющих Западный Берлин с остальной Европой, но тетя Марта попросила ее навестить Мон-Сен-Мартен:

– Непонятно, почему, – хмыкнула Густи, – что у дяди Эмиля родилась очередная дочка, и так все знают… – в середине мая, после похорон дяди Мишеля в Париже, семья получила телеграммы о появлении на свет его маленькой тезки. На кухне опять что-то загремело, тетя Лада сообщила:

– Будет грибной суп на русский манер, утка с апельсинами и мильфей. Он любит мильфей… – Густи поинтересовалась: «Кто?».

– Папа, – уверенно ответила Элиза, – папа любит мильфей… – Густи почудились смешинки в серовато-голубых глазах девочки, – Тиква тоже его любит… – падчерица Монаха к вечеру должна была приехать из Брюсселя. Девушка частным образом занималась с преподавателями из Консерватории, готовясь к поступлению на актерский факультет.

Взгляд Густи упал на разбросанные по полу газетные листы:

– Так здесь относятся к новостям, – девушка тихо усмехнулась, – Гамен воевал с прессой, но потом утомился… – шипперке прикорнул прямо на заголовке:

– Гражданские беспорядки в независимом Конго. По слухам, президент намеревается отправить в отставку кабинет Лумумбы и поместить его под домашний арест…

После пары часов, проведенных в особняке Гольдберга, с девочками, Густи тоже чувствовала себя под домашним арестом:

– Рейсы в Брюссель летают только из Мюнхена, – недовольно подумала Густи, – я еще пару дней потеряла в Баварии… – в Баварии Густи успела заняться и служебными делами.

Весной Советы сбили над Уралом американский самолет-разведчик. Пилот, Фрэнсис Пауэрс, катапультировавшись, попал в руки Лубянки. В конце августа, по данным из московских источников, он получил десять лет заключения. В Мюнхене Густи встречалась с американскими коллегами из Центрального Разведывательного Управления. Они, с военными аналитиками провели день на базе в Графенвере, обсуждая, как выразился один из американцев, минимизацию ущерба. Густи оказалась среди собравшихся единственной женщиной. К вечеру американский полковник из военной разведки окинул ее долгим взглядом:

– Для вашего возраста вы неплохой специалист. Русский язык у вас отличный, я сначала подумал, что вы из эмигрантской семьи… – он махнул рукой на восток:

– Но будьте осторожны, русских нельзя недооценивать… – Густи и сама это знала:

– То же самое мне говорит и Александр, – она почувствовала краску на щеках, – он за меня волнуется… – по соображениям безопасности, Густи не могла жить под одной крышей с Александром. Они встречались только пару раз в неделю:

– Мне нельзя провести ночь в его квартире… – герр Шпинне жил в отремонтированном после бомбежек доме, на площади принцессы Софии-Шарлотты, – нет, надо это прекращать, – решила Густи, – Александр меня любит, я его тоже. Надо просить разрешения на брак… – она пока не получила предложения, но Густи считала, что этот день не за горами. Она понимала, что с замужеством ей придется уйти из разведки:

– Тетя Марта может сидеть на Набережной, но тетя Марта такая одна, – вздохнула Густи, – ничего, я пойду преподавать в университет… – ей хотелось, чтобы у нее в квартире тоже пахло пряностями и выпечкой, как у тети Лады:

– Она знает русский язык, – пришло в голову Густи, – она как раз из эмигрантской семьи… – двойняшки спели Густи старинную песню о елочке:

– Здесь все очень предупредительны, – поняла девушка, – начальник станции вышел в форме, приветствовал меня в Мон-Сен-Мартене, поднес букет, словно я особа королевской крови… – начальник напыщенно называл ее леди Августой:

– Американцы тоже так пытались ко мне обращаться, – Густи хихикнула, – но я быстро их оборвала. Густи и Густи, Александр меня так зовет… – двойняшки жевали желейных медведей, перелистывая страницы детских журналов. Маленькая Мишель прикорнула, Густи и сама клевала носом:

– Очень сонное место, – она заставила себя подняться с дивана, – здесь только и дремать целыми днями… – Густи решила покурить в саду. С улицы раздался шум автомобиля, двойняшки встрепенулись:

– Это он! Он сказал, что возьмет машину напрокат в Брюсселе. Ура, мы поедем на пикник… – Роза обернулась:

– Тетя Густи, присмотрите за Мишель. Он привез подарки, надо разгрузить багажник… – Густи недоуменно пожала плечами:

– Хорошо. Но ваш отец в больнице, как он мог… – Элиза прыснула:

– Это приехал не папа. Это Виллем, тетя Густи, он проведет отпуск в Мон-Сен-Мартене…

Девчонки, перекликаясь, выскочили из гостиной.

Ради гостей обед накрыли не по-семейному, на кухне, а в столовой. Лада зажгла серебряный подсвечник из вещей де ла Марков. За окном горел осенний, яркий закат.

После сырной тарелки, приняв от Гольдберга кофе, Виллем сказал:

– Я бы и на кухне поел, Густи. Это в честь тебя, ты у нас редкий гость… – он понятия не имел, что застанет девушку в Мон-Сен-Мартене:

– Надо было побриться, – обругал себя Виллем, – хотя бы в аэропорту. Но я торопился домой, хотел увидеть дядю Эмиля и семью… – на загорелом до черноты лице светлела щетина, серые глаза обрамляли темные, длинные ресницы:

– Я даже не переоделся, – недовольно подумал Виллем, – хотя у меня всего один костюм и две рубашки… – костюм он привез ради воскресной мессы. В шахты спускались в комбинезонах, а приятелям Виллема было все равно, насколько потрепан свитер, в котором барон ходил в поселковые кабачки:

– Потрепан, – со вздохом понял он, – в Конго мне теплые вещи не нужны, а свитер, кажется, штопала еще Маргарита, год назад… – свитер он достал из гардероба в своей комнате, не подумав:

– Надо было выйти к обеду в чистом, а костюм помялся после перелета… – он незаметно провел рукой по воротничку рубашки:

– Тоже потрепан, но это ладно. Густи очень хорошо выглядит. Впрочем, она всегда красиво одевается… – он надеялся, что девушка не заметила его смущения. По словам кузины, она заглянула в Мон-Сен-Мартен по просьбе тети Марты:

– Я ехала в Лондон по служебным делам, – весело сказала девушка, – должно быть, тетя Марта хочет получить полный отчет из первых рук о новой девочке… – Гольдберг и Лада обменялись коротким взглядом. Посмотрев на двойняшек, Эмиль быстро приложил палец к губам.

Две недели назад Монах набрал прямой номер Марты на Набережной:

– Виллем прислал телеграмму, что приезжает в отпуск, – скрипуче сказал Гольдберг, – он побудет у нас, заберет Джо в Париже, и отправится в Африку… – граф Дате провел лето во Франции, с вернувшейся из Израиля сестрой. Лауре требовалась поддержка после смерти Мишеля:

– Она более-менее оправилась, – заметил Эмиль, – Джо поедет на алмазные рудники. Виллем введет его в курс дела. Следующим летом он займет инженерный пост, в Мон-Сен-Мартене… – в письмах Виллем говорил, что понимает важность присутствия дома:

– Надо собирать деньги, для восстановления замка, надо появляться при королевском дворе… – читая машинописные строки, Гольдберг видел недовольное лицо юноши, – да и вообще де ла Марки должны жить в Мон-Сен-Мартене. Маргарита останется здесь по крайней мере до защиты доктората… – защиту пока наметили на следующий год:

– Нехорошо человеку жить одному, – подытожил Гольдберг, в разговоре с Мартой, – Джо не зря летит в Конго. Наверняка, они с Маргаритой там поженятся. На какое-то время они осядут в Африке, а Виллем пусть обосновывается дома с молодой женой… – он услышал, что Марта закуривает:

– Что Густи ему по душе, я давно знаю, – задумчиво сказала женщина, – но вот нравится ли ей Виллем, непонятно. Она скрытная, как покойный Ворон, и не распространяется о таких вещах. Однако ее должность предполагает получение разрешения на личные связи. О таком она пока не просила…

Зажав трубку плечом, Гольдберг покачал просыпающуюся у него на руках Мишель. Почмокав ротиком, девочка передумала открывать глаза. Он послушал тоненькое, трогательное сопение:

– Малышка получилась похожей на меня… – шахтеры шутили о папиной дочке, – в кабачке, на застолье в честь ее рождения, мне посоветовали в следующий раз подложить топор под матрац… – Эмиль невольно улыбнулся. Роды оказались легкими, Лада поднялась на ноги в тот же день:

– Она хорошая мать, – вздохнул Эмиль, – она души не чает в малышке, и девочки к ней тянутся… – Лада давала Тикве уроки сценического движения. Она занималась с двойняшками чтением, письмом и рукоделием, вела дом и гуляла с маленькой Мишель:

– Только у нас ничего не случилось и не случится, – Эмиль почувствовал странную тоску, – когда дети подрастут, мы разведемся. Ладе еще не было тридцати, она встретит человека, которого полюбит… – Гольдберг не хотел обманываться:

– Меня она не любит, а чувствует себя обязанной. Из этого, как говорят русские, каши не сваришь… – кашу он хотел сварить с Виллемом и Густи:

– Я не ошибся, – довольно понял Гольдберг, – парень с нее глаз не сводит, только на нее и смотрит. Ладно, пусть он не теряется… – дожевав мильфей, он поднялся. В старинной вазе лиможского фарфора золотились купленные Виллемом в Брюсселе пышные астры:

– Пойду, расскажу девчонкам сказку, – улыбнулся Гольдберг, – помогу Ладе с малышкой… – Тиква тоже отправилась спать после десерта:

– Я встаю в шесть утра, – объяснила девушка, – Мишель поздно просыпается, а тетя Лада ранняя пташка. Мы занимаемся, пока весь дом дремлет.

– Вы еще посидите, – велел Эмиль, – не каждый раз удается поговорить в тишине… – дверь столовой скрипнула, большая рука Виллема с наколотой, синей буквой «В» скомкала льняную скатерть:

– Я очень рад тебя видеть, Густи… – он беспомощно откашлялся, – очень рад… – спину под рубашкой заливал пот. Виллем велел себе собраться. Она коротко стригла русые, густые волосы. Платье кремового шелка обнажало кусочек круглого колена:

– Не смотри туда, – велел себе юноша, – смотри ей в глаза… – она подводила веки лазоревыми тенями:

– Я тоже, – небрежно сказала Густи, вытерев пальцы салфеткой, – отличный мильфей получился у тети Лады. Знаешь, как его русские называют… – Виллем кивнул:

– Наполеоном. Тетя Марта тоже его хорошо печет. В Москве дядя Максим покупал наполеон в кулинарии при ресторане «Прага» на Арбате… – Виллем, непонятно зачем, перешел на русский язык. Кузина говорила с легким прибалтийским акцентом:

– Я знаю, тетя Марта мне рассказывала… – она кивнула, – в ходе моей подготовки… – о подготовке Виллем предпочел не спрашивать:

– Все равно она ничего не ответит. Это дело секретное, как и ее работа в Западном Берлине. Я хоть и британец, по одному из паспортов, но частное лицо… – Виллем напомнил себе, что надо позвонить Маленькому Джону и Полине:

– Они круглые сироты, а я их прямой кузен, самый близкий родственник. Было бы у меня больше времени, я бы съездил в Британию, но так тоже хорошо…

Густи прикурила от свечи, он пожурил себя за нерасторопность:

– Я тебе не привез цветов… – Виллем откашлялся, – я не знал, что ты здесь. Но в холмах они еще не отцвели. Помнишь, я тебе показывал лесные цветы, когда мы были детьми… – Густи не помнила:

– Неважно, надо продержаться день в его компании, и можно ехать в Лондон. Он очень скучный юноша… – за обедом Густи скрывала зевоту:

– Вдруг тетя Марта отправила меня сюда именно из-за Виллема, – поняла девушка, – он говорил, что знаком с премьер-министром Лумумбой. Маргарита лечит детей всего правительства. Может быть, они знают что-то важное для Британии… – Густи нарочито бодро сказала:

– Ничего страшного, кузен. В конце концов, не в цветах дело… – она замолчала. Виллем посмотрел в темное окно столовой:

– Можем завтра устроить пикник, – он заставил голос звучать спокойно, – в долине, где растут розы. Девочки вернутся из школы, соберемся и поедем… – мягкие пальцы мимолетно коснулись татуировки, на его руке:

– Я была бы очень рада, Виллем, – отозвалась Густи, – очень.

В поселке никто не знал, откуда в глубине лесистых холмов появились остатки старинного сада. Каждую весну на спутанных кустах распускалось несколько пышных цветков. Бордовые и кремовые розы благоухали, прячась среди колючек. В закрытой лощине даже осенью стоял теплый воздух. Попасть сюда можно было только по растрескавшимся, поросшим мхом осколкам каменных ступенек, хватаясь за корни сосен. Сверху долина выглядела совсем заброшенной. Среди кустов журчал обложенный позеленевшим мрамором родничок.

– Дамасские розы… – Виллем потрогал слегка увядшие лепестки, – мы с Жюлем мальчишками нашли здесь серебряную монету с арабской вязью… – бабушка Жюля, помнившая шахтерские предания, безжалостно выкинула вещицу в колодец:

– Ничего нельзя оттуда брать, – старуха поджала губы, – место проклято со времен незапамятных… – Виллем тогда поинтересовался:

– Откуда там сад? И мы видели куски фундамента… – женщина покачала седоволосой головой:

– Если девушка получит оттуда цветок, у нее никогда не будет счастья. Она умрет молодой, словно Роза… – как не добивались парни ответа, но женщина не объяснила им, кто такая Роза:

– Но это не могла быть тетя Роза, – подумал сейчас Виллем, – речь шла о старых временах… – он хотел сорвать цветок для Густи, но передумал:

– Мало ли что. Ерунда, дядя Эмиль бы меня поднял на смех, но я верю шахтерам… – с холма доносился девичий смех. Виллем оставил снятую внаем в брюссельском аэропорту машину рядом с поворотом деревенской дороги:

– Дальше транспорт не пойдет, – подмигнул он Тикве и девчонкам, – припасы понесем сами… – день выдался почти жарким. На деревьях только начали золотиться листья, под ногами хрустели шишки и лесная труха. По дороге они миновали еще один родник, в каменном ложе. Тиква остановилась:

– Дядя Эмиль этим путем вел тетю Розу в Мон-Сен-Мартен, когда он подорвал нацистский поезд, чтобы ее спасти… – двойняшки закивали:

– Ее, и еще две сотни человек. Там теперь стоит памятный знак, папа нас возил на то место… – Виллем подумал о будущем мемориале в поселке:

– Надо найти хорошего архитектора, то есть он уже есть… – дедушка Теодор, правда, написал, что он не скульптор:

– Но в Америке у меня много знакомых. Присылай мне идеи, мы что-нибудь придумаем… – утром, за холостяцким, как весело сказал Гольдберг, завтраком, Виллем прочел письмо из Израиля, от дяди Авраама:

– Той неделей пришло… – Эмиль захрустел тостом, – я знал, что ты приезжаешь, поэтому не стал тебе пересылать конверт… – комиссия при Яд-ва-Шеме приняла к рассмотрению дело, как говорилось в письме, праведников из Мон-Сен-Мартена. Виллем покрутил головой:

– Дедушка, бабушка и весь поселок. Но как же вы, дядя Эмиль… – вытерев губы салфеткой, Гольдберг заметил:

– Я еврей, милый мой. Евреям такая награда не полагается… – он подвинул юноше банку джема:

– Лада варила с девчонками. Малина этим годом вышла отменная… – оставив Ладу и девочек раскладывать припасы для пикника, Виллем помог Густи спуститься в лощину:

– Здесь тоже малина растет, – вспомнил он, – как на развалинах охотничьего дома де ла Марков. Но я не слышал, чтобы ее отсюда приносили… – над верхней губой девушки блестели капельки пота, она вытерла лоб:

– Осень, кажется, будет теплой. Но с вашей африканской жарой, не сравнить… – пробормотав: «Это верно», Виллем отвел глаза от длинных ног в синих джинсах. Сняв кашемировый кардиган, Густи завязала его вокруг пояса брюк. Шелковая рубашка открывала начало белой шеи. Католический крестик заблестел на солнце. Виллем сглотнул:

– Розы здесь такие, как в замке. В Мон-Сен-Мартен их привезли мои предки, крестоносцы… – перед глазами встали пожелтевшие страницы изданного в прошлом веке тома. Книга была любимым чтением Маргариты:

– Когда она сидела в подвале, она не расставалась с изданием, – подумал Виллем, – там собрали местные поверья и легенды… – он откашлялся:

– Говорят, что сад заложил сам Арденнский Вепрь, только непонятно зачем… – колючка розы оцарапала ему палец. Он невольно отдернул руку. Солнце ударило в глаза. Словно сквозь туман, Виллем услышал уверенный мужской голос:

– Он странно говорит, но я вроде бы все понимаю… – издалека заржала лошадь:

– Откуда лошадь, – успел удивиться Виллем, – на фермах их осталось мало, везде завели тракторы… – по каменным ступеням прошелестели легкие шаги. Незнакомец сказал:

– Твое убежище, милая. Я велел высадить здесь розы из замка… – женщина, таким же странным говором, отозвалась:

– Но если меня найдут, Гийом… – лязгнул металл, он усмехнулся:

– Не найдут. Никто не сунется в логово Арденнского вепря, Роза.

На подоконнике грубого камня рассыпались бархатистые лепестки бордового цветка. Букет в серебряной вазе стоял у открытого, в мелких переплетах рам, окна. Мирно журчал родничок, над кустами жужжали пчелы. Спелая малина в глиняной чашке испачкала пухлые губы женщины:

– Словно кровь, – подумал Гийом де ла Марк, – ерунда, ничего не случится. Лето она проведет здесь, а осенью я что-то придумаю… – Арденнский Вепрь пока еще не знал, что.

Над выточенной из сосны колыбелью повесили балдахин цвета глубокого граната. Таким же было и ее платье, скроенное по новой итальянской моде. Прорези в расшитых золотом рукавах открывали белый лен нижней рубашки, отороченной кружевом. Вырез на груди обнажал нежную ложбинку. Она наклонилась над люлькой:

– Смотри, – зачарованно сказала женщина, – она улыбается. Ей всего две недели, а она улыбается. Гийом… – ее низкий голос надломился, – но как же это будет…

Арденнский Вепрь, сеньор де ла Марк, неожиданно ловко подхватил на руки девочку. Младенец не заплакал. Темные глазки заинтересованно рассматривали шитье на его камзоле. Из-под чепчика выбилась кудрявая, тоже темная прядка волос:

– Не поверишь, я только с ней… – де ла Марк покачал девочку, – впервые держу младенца… – жена родила ему четверых детей, но мальчиков забирали к отцу, когда они начинали ходить и говорить. Девочек он вообще видел только на торжественных обедах в замке:

– Где женщины сидят отдельно от мужчин. Хотя говорят, что в Италии накрывают общую трапезу для всех… – он весело сказал девочке:

– Твоя мама поет о мае, а на дворе июнь. Он и еще и жарким выдался. Только середина месяца, а малина поспела… – она сгрызла еще одну ягодку:

– Это еврейский язык, как ты его понимаешь… – он поцеловал девочку куда-то в чепчик:

– Твоя мама ни в грош не ставит мои способности, милая… – женщина покраснела, – я знаю испанский язык, слова очень похожи… – вытянув ручку из пеленок, девочка сморщила личико:

– Есть хочет, – он передал младенца матери, – а насчет того, как это будет, ни о чем не волнуйся. Семья в Аахене надежная, я нашел их через приятелей… – Арденнский Вепрь сделал вид, что нуждается в ссуде:

– Всегда могут случиться непредвиденные расходы, – смешливо сказал он Розе, – на старости лет я обзавелся… – он запнулся, женщина вздохнула:

– Любовницей и бастардом… – он буркнул в светлую, с едва заметной проседью, бороду:

– Язык у тебя словно бритва, Рейзеле… – женщина отозвалась:

– Ты еще и наш говор знаешь… – де ла Марк развел руками:

– Немецкий язык, только вы его коверкаете. Хотя французы утверждают, что мы тоже коверкаем их речь и произношение. В общем, я съездил в Аахен, договорился с месье Жаком, то есть Яаковом… – ростовщик Гольдберг согласился взять ребенка под свою крышу:

– У них с женой дети умерли, и даже внуков им не оставили… – заметил сеньор, – до осени пусть маленькая Роза поживет у них, а потом ты ее заберешь. Сама понимаешь… – он привлек женщину к себе, – не стоит держать девочку в лесу. Все считают, что это моя охотничья сторожка… – он обвел рукой стены, – акушерка получила от меня столько золота, что может год ничего не делать, но ничто не спасет от досужей болтовни кумушек. Учитывая, что жители Льежа меня не слишком любят, я не хочу рисковать тобой и девочкой…

Словно поняв, о чем говорит отец, девочка оторвалась от груди. Сладко запахло молоком, Арденнский Вепрь улыбнулся:

– В Аахене тебе найдут кормилицу, а осенью тебя заберет мама, милая… – он обнял стройные плечи женщины:

– Малышка будет жить в другом мире, обещаю. Скоро новый век, осталось каких-то пятнадцать лет. Я твердо намерен увидеть следующее столетие…

Резкий порыв ветра, заколебав балдахин, развеял по комнатке лепестки роз.

В марте Европу осенило солнечное затмение. Год начался дурным предзнаменованием. Говорили, что война, тянущаяся между Францией и Бургундией, вспыхнет с новой силой, что вернется Черная Смерть, что турки опять высадятся на юге Италии, где они несколько лет назад казнили восемь сотен христиан, отказавшихся принять ислам:

– Евреи отравят колодцы, осквернят святые дары, как сто лет назад в Брюсселе, – судачили на рынке в Льеже, – тогда они убрались из страны, но теперь вернулись…

Христианнейшие короли Испании, Фердинанд и Изабелла, издали указ об изгнании евреев из Испании. Во Францию и Нижние Земли хлынули беженцы. Льежская община, где едва насчитывалась сотня человек, приняла еще два десятка потерявших кров и состояние братьев. Отец Рейзеле, ювелир, отдал чердак их дома семье из Андалусии:

– Прошлым годом тоже стояло жаркое лето… – женщина сидела у окна сторожки, – под хупой Исаак сказал, что чувствует себя, словно в Испании… – над заросшими глухим лесом холмами повисли крупные звезды. Вспомнив покойного мужа, Рейзеле вздохнула:

– Даже трех месяцев мы вместе не прожили. В августе поставили хупу, а на Суккот в город привезли его тело… – проводив родителей и младшего брата в Амстердам, муж Рейзеле стал помогать тестю в делах:

– Папа говорил, что у него хорошие руки, что из него выйдет настоящий мастер… – мужа Рейзеле убили вовсе не потому, что он был еврей:

– Бандиты даже не знали, кто он такой. Он нарвался на шайку на лесной дороге… – тело нашли только через три дня:

– Монахи увидели, что он обрезан, поняли, что он еврей. Ближайший город был Льеж, они обратились к папе… – раввина в общине не было, отец Рейзеле представлял евреев перед властями:

– Перед епископом… – она покрутила кружевную оторочку рубашки, – перед сыном Гийома… – три года назад Арденнский Вепрь, избавившись от неугодного ему льежского епископа, посадил на кафедру своего старшего сына, Жана, выкрутив руки остатку капитула священников, не бежавших из Льежа, после разграбления города:

– Парню едва исполнилось двадцать, он еще не принял сан, а был только каноником, – усмехнулась Рейзеле, – однако Арденнский Вепрь всегда добивается того, чего он хочет. Он отправил письмо папе с прошением о назначении сына епископом, и он добился меня… – она невольно покраснела. Сеньор де ла Марк, навещавший сына, едва увидев Рейзеле, пообещал лично разобраться с бандитами:

– И разобрался, – женщина подперла рукой темноволосую голову, – на Хануку их казнили на площади перед собором, и тогда я поняла, что жду ребенка… – отец Рейзеле считал, что дочь носит плод законного брака:

– Папа обрадовался, что семя Исаака не пропало втуне… – она прислушалась к голосам ночных птиц, – я бы и не призналась, кто на самом деле отец малыша. Гийом не настаивал, он сказал, что ребенку лучше расти с его народом, то есть со мной и папой…

Слезы покатились по щекам женщины. В ночь после солнечного затмения на ступенях собора Святого Ламберта городские стражники нашли тело девочки, дочери бедной вдовы, пробавлявшейся торговлей вразнос:

– Стали шептаться, что евреи замучили ребенка, чтобы добавить его кровь в мацу. Мы тогда начали печь мацу, Песах отмечали в середине апреля… – будущего льежского епископа, сына сеньора де ла Марка, в городе не было. Толпа пришла с факелами к Еврейской улице, как ее называли в городе, где сидели ювелиры и ростовщики. Пройдясь по комнате, Рейзеле покачала пустую колыбель

– Папа велел мне бежать. Он сказал, что я обязана доносить малыша, обязана спастись. Мне больше некуда было бежать, только к Гийому… – Арденнский Вепрь сначала поселил ее в подвале своей цитадели, замка Юи. Рейзеле опасалась, что ее найдут, однако сеньор отмахнулся:

– Здесь такие катакомбы, что можно всю жизнь прятаться… – он нежно положил ладонь на ее живот, – но я не позволю, чтобы мой сын или дочка появились на свет в подземелье. Я что-нибудь придумаю, не беспокойся…

В начале мая, когда зацвели розы, Арденнский Вепрь тайно привез Рейзеле в свою ленную деревушку, Мон-Сен-Мартен:

– Я велел выстроить сторожку, – весело сказал Гийом, – охота в этих местах хороша, даже медведи еще попадаются. Место тихое, тебе будет уютно… – акушерку Арденнский Вепрь доставил из Брюсселя:

– На тебе не написано, что ты еврейка, – нехотя сказал он, – если дама и начнет болтать, все решат, что я завел любовницу… – речь о браке не заходила:

– Невозможно… – Рейзеле все смотрела на колыбель, – я не оставлю свой народ теперь, когда погиб мой отец. Осенью я уеду в Аахен, заберу маленькую Рейзеле у Гольдбергов. Мы обоснуемся где-нибудь в тихом месте. Гийом станет нас навещать, а там… – она вернулась к подоконнику, – там что-нибудь придумаем…

Вчера Арденнский Вепрь увез дочь в Аахен:

– Кормилица ждет в обозе, – сказал он Рейзеле, – она из местных, деревенских. Она не станет трепать языком, она получила достаточно золота. Здесь всего пара дней пути. Мне надо отправиться на проклятую охоту в Сен-Трон… – Вепрь пригласил в свои владения принца Максимилиана Габсбурга, – долг вассала привечать своего сеньора. Но потом я сразу приеду к тебе, моя милая… – Рейзеле потрогала стянутую повязкой грудь:

– Шалфей я выпила, – она всхлипнула, – к его возвращению молоко уйдет. Как она, моя девочка, без мамы… – посчитав на пальцах, Рейзеле успокоилась:

– Они доехали до Аахена вчерашним днем. Все хорошо, Гийом в Сен-Троне. Сюда никто не придет, меня не найдут… – звезды на небе гасли, женщина услышала далекое ржание лошадей:

– Это не может быть рассвет, – она приподнялась, – зарево на западе… – на вершине холма полыхали факелы. Бряцало оружие, до Рейзеле донесся грубый голос:

– Женщина в деревне призналась, что у него здесь сторожка, но больше ничего не сказала, даже под пыткой. Надо проверить, вдруг в доме сидят его сообщники. Он в Льеже, в тюрьме, но туда ехать времени нет…

Горящие стрелы посыпались в лощину. Деревянные ставни дома занялись ярким пламенем.

Букет Виллем привез из Льежа, отговорившись необходимостью побывать на приеме у епископа. В Мон-Сен-Мартене была всего одна цветочная лавка. Барон понимал, что даже несколько роз заставят поселок перешептываться:

– Густи встречали на станции словно особу королевской крови, – недовольно подумал Виллем, – ясно, что в поселке ждут наших с Маргаритой свадеб…

Хозяин кабачка, где он посидел с Жюлем, запоздало обмывая рождение у приятеля второго сына, подмигнул Виллему:

– Осень самое время жениться, господин барон. В старые времена наши деды летом выбирали девушку… – он рассмеялся, – летом каждый кустик ночевать пустит, а по осени надо идти под венец… – Жюль с хрустом разгрыз косточку от кролика:

– Вообще он прав. Я моей хозяйке тоже сделал предложение в сентябре. Зиму лучше проводить у теплого бока… – он подтолкнул Виллема в плечо, – компания выдает нам уголь, но жена греет лучше печки… – барон только что-то пробурчал:

– Надо не откладывать, – Виллем топтался в цветочном магазине, в Льеже, – через два дня она уезжает в Брюссель, а оттуда летит в Лондон… – Густи возилась с малышками, помогала Ладе по дому, но о своей жизни в Западном Берлине ничего не рассказывала:

– Все очень скучно, дядя Эмиль… – девушка закатила глаза, – я перевелась в Свободный Университет Берлина, на факультет иностранных языков. Я изучаю литовский и русский, а вечерами работаю…

Даже родне нельзя было говорить о безопасной квартире в заброшенном квартале, неподалеку от Чек-Пойнт-Чарли, где Густи занималась расшифровкой и анализом телефонных переговоров русских:

– Александр тоже ничего не знает. Он считает, что я переехала в Берлин по студенческому обмену… – Густи не рисковала приводить молодого человека в свою квартиру в Далеме, рядом с университетом:

– Апартаменты служебные, их наверняка снабдили жучками. Любая машина на улице может принадлежать отделу внутренней безопасности… – работникам ведомства Густи строго запрещалось поддерживать личные связи с местным населением:

– Тетя Марта и Набережная не доверяют западным берлинцам, – вздохнула Густи, – среди них много агентов Штази… – следить за Александром ей казалось недостойным:

– Я аналитик, а не сотрудник службы внешнего наблюдения, – напоминала себе девушка, – я знаю основные правила их работы, но не более того. Александр оскорбится, если что-то поймет, и правильно сделает… – она не справлялась на историческом факультете о присутствии герра Шпинне в списках студентов. Густи видела курсовые работы Александра, его студенческий пропуск:

– У него в квартире лежат альбомы с семейными снимками довоенных времен, он водил меня на кладбище, показывал могилу тетушки Лотты…

Альбомы аккуратно составили историки из штата Комитета. Подходящий надгробный камень выбрали ребята из Штази, работающие в Западном Берлине.

Густи не могла ничего говорить Александру о своей должности:

– Потом я во всем признаюсь, – утешала себя девушка, – он вырос в на западе города. Он привык к присутствию союзных войск, он поймет, что я выполняла долг перед страной… – нежелание приглашать к себе Александра Густи объясняла юноше неудобством перед хозяйкой квартиры, старой девой. Она не прятала ключи от апартаментов, и показала юноше вход в подъезд:

– Третий этаж, дверь направо, – весело сказала Густи, – хозяйка живет в квартире напротив. У нее очень острый слух, несмотря на года, я не могу громко включать радио… – к британским жучкам в квартире Густи добавились советские подслушивающие устройства. Квартиру герра Шпинне тоже оборудовали жучками и камерами. Помня об осторожности, Густи не упоминала при Александре ничего подозрительного:

– Но он не может быть агентом… – девушка наклонилась над миской с тестом, – он простой парень, берлинский студент. Надо подождать немного, и он сделает мне предложение… – по воскресеньям Густи с Александром ходили к мессе:

– Он набожный человек, – поняла девушка, – из-за нашей связи он не принимает причастие. Он захочет жениться, для него это важно. Поэтому он так заботится о последствиях… – румяные от жара духовки щеки еще покраснели, – он не то, что Иосиф. Тому было на меня наплевать…

Кузен ей не писал и не звонил, но из конвертов Шмуэля с ватиканскими марками, Густи понимала, что с Иосифом все в порядке:

– Он не женился, – девушка скривила губы, – такие, как он, никогда не женятся. Какая я была дура, что поверила ему… – она знала, что с Александром все будет по-другому. Девушка прислушалась к голосам из гостиной. Лада разучивала с двойняшками еврейскую песню:

– Шана това, шана това… – звенели детские голоса, Лада наигрывала на подержанном пианино:

– Скоро еврейский Новый Год, – вспомнила Густи, – дядя Эмиль смеялся, что яблок у них больше, чем достаточно… – деревья, высаженные Маргаритой первым послевоенным летом, клонились под тяжестью плодов. Густи пекла к чаю пирог по рецепту тети Марты:

– Сметаны здесь не достать, но со крем-фреш он тоже хорошо получается… – в саду Гольдбергов росли ароматные зимние кальвили. Лада делала сидр и сушила плоды:

– Джемы она тоже варит… – тоскливо подумала Густи, – я хочу, чтобы у меня так случилось с Александром. Мы оба сироты, у нас будет большая семья… – дверь передней стукнула, заворчал Гамен. Густи крикнула:

– Тиква, это ты… – девушка после школы вела занятия в рудничном клубе, – где у вас ванильная эссенция… – на нее повеяло прохладным ароматом лилий.

Виллем стоял на пороге кухни, неловко держа букет. Костюм на бароне топорщился, рукав пиджака запачкала пыль:

– У него руки грязные, – заметила Густи, – он в отпуске, но спускается в шахты наравне с другими инженерами. Уголь не отмоешь, как ни старайся… – ложка шлепнулась в тесто, Густи открыла рот. Кузен опустился на одно колено:

– Густи, – пробормотал он, – я давно хотел это сказать, и вот… В общем, я тебя люблю. Пожалуйста, окажи мне честь, стань моей женой.

Вечерами Эмиль работал у себя в кабинете. Включая радиолу от «К и К», он устанавливал рычажок громкости на самую низкую отметку:

– Зрение у меня подкачало, но слух отменный, – смеялся Гольдберг, – в доме всегда такой шум, что вечерами хочется покоя…

После девяти вечера двойняшки отправлялись в постели, обложившись куклами и детскими журналами. Рассказав девочкам сказку, Эмиль заглядывал в новую, устроенную в мае детскую. Мишель мирно сопела в колыбели, колебался кружевной балдахин, на ковре виднелось что-то темное. Гамен зевал, оскалив белые зубы, виляя пышным, закрученным в бублик хвостом:

– Еще один щеночек родился, – улыбался Гольдберг, – ты у нас тоже чадолюбивый отец…

Гамен перекочевал в детскую в день, когда Лада с девочкой вернулись домой из рудничной больницы. Поправив одеяльце на малышке, Гольдберг смотрел на полуоткрытую дверь, ведущую в комнату Лады. Горела лампа под зеленым абажуром, он слушал шелест страниц. Лада обычно читала по вечерам:

– Она помогает малышкам со школьными заданиями, учит английский язык… – он делал шаг в сторону комнаты, но останавливал себя:

– Нельзя, нельзя. Она тебя не любит, недостойно мужчины пользоваться ее… – Гольдберг искал слово, – затруднительным положением… – держа на руках Мишель, купая ее, меняя пеленки, он не мог представить, что девочка с Ладой уедет из Мон-Сен-Мартена. Эмиль знал, кто отец ребенка, но говорил себе:

– Это ничего не значит. Она моя дочь, как Роза с Элизой, как Тиква, как Аннет и Надин… – сердце захлестывала боль:

– Старших девочек я потерял, но я не могу лишиться Мишель. Но если Лада встретит кого-то, полюбит его, мне ее не остановить… – он предпочитал не думать о будущем:

– Что на меня не похоже… – сняв пенсне, он потер усталые глаза, – в поселке меня считают осторожным человеком. Был бы я осторожным, я бы двадцать лет назад уехал в Швейцарию, куда меня собирался переправить господин барон… – Эмиль знал, почему в сороковом году, рискуя жизнью, он остался в Бельгии:

– Я не хотел бежать, прятаться, – понял он, – странно, словно я не еврей, а какой-нибудь потомок Арденнского Вепря. Хотя в варшавском гетто тоже восстали евреи… – Маргарита замечала, что он упрямством похож на нее и Виллема:

– Они потомки Вепря по прямой линии, – вздохнул Эмиль, – Виллем только что проявил их знаменитое упорство… – они с Ладой только знали, что барон сделал предложение Густи:

– Она отказала, – Гольдберг нашел на столе папиросы, – объяснила, что не любит его. Отказала и уехала в Лондон, а Виллем отправился в Париж за Джо. Вместо трех недель отпуска он едва отгулял неделю… – Эмиль понимал, что юноша не хочет оставаться в Мон-Сен-Мартене:

– Здесь едва зайдешь к табачнику за папиросами, а у тебя выспросят твою родословную до десятого колена. Но это и хорошо, никто чужой сюда не сунется… – Лада еще опасалась появления в поселке русских. Гольдберг успокаивал жену тем, что он еще не потерял партизанского чутья:

– Благодаря ему я воевал пять лет и выжил, – сварливо сказал он Ладе, – я подсадных уток вычисляю с первого взгляда. Агент русских не двинется дальше перрона станции… – он видел тревогу в голубовато-серых глазах жены:

– Если Кепка узнает, что Лада жива, если он услышит о рождении Мишель… – Гольдберг не хотел о таком думать, утешая себя тем, что Лада и малышка в безопасности:

– Под моим крылом, а оно надежное…

Он перелистывал отснятую на новой американской копировальной машине историю болезни, присланную из Нью-Йорка:

– Надо и нам такую завести, – решил Гольдберг, – но ведь они дорогие и занимают почти целую комнату. Правление выделит фонды только для одной машины и поставят ее явно не в больницу. Придется, как и раньше, стучать на машинке под копирку… – искривленные, ловкие пальцы, шелестели страницами. Судя по заключению американских врачей, кузен Теодор мог вполне увидеть новый век:

– Осталось сорок лет, – подумал Гольдберг, – мне пойдет девятый десяток. Надо тоже бросить курить… – с малышкой в доме он курил только во дворе или в кабинете. Отказавшись от курения и русских блинов с икрой под водку, Теодор занялся, как выражались американцы, спортом:

– Папа прислушался к моим и маминым просьбам… – вспомнил Гольдберг письмо Марты, – тем более, Петька отлично играет в баскетбол. Он может претендовать на спортивную стипендию для университета. Папа оборудовал в особняке, в Сиэтле, гимнастический зал. Теперь они с Петей занимаются вместе… – судя по фотографиям с западного побережья, Теодор выглядел отлично:

– Операция ему не понадобилась, и хорошо, что так… – Гольдберг прислушался к бубнящему диктору, – опять какие-то неприятности в Конго…

Под историей болезни Теодора лежал черновик статьи Маргариты о лечении африканских лихорадок. Будущая доктор Кардозо ссылалась на инцидент, приведший к смерти ее предка, в девятнадцатом веке:

– Она заказала документы из архива Лейденского университета. Аутопсии не делали, тела Шмуэля и Авиталь предали огню. То есть делали, Шмуэль вскрывал труп жены, находясь при смерти… – Гольдберг передернулся:

– Ясно, что он заразился при аутопсии скончавшегося на корабле матроса. Вирус более смертелен, чем чума, но он хотя бы не передается по воздуху. Однако наверняка есть и другие вирусы… – матроса укусила больная обезьяна:

– Маргарита очень осторожна, она врач моей выучки… – напомнил себе Эмиль, – она следит за такими вещами… – дверь тихонько скрипнула, он услышал робкий голос:

– Месье Гольдберг, я чаю заварила, не хотите… Есть лимон, свежие сливки, выпечка… – при детях Лада называла его по имени:

– Наедине она так не делает… – Эмиль вернул очки на нос, – мы вообще редко остаемся наедине. Я принимал у нее роды, я все видел… – он разозлился на себя:

– Как врач, и никак по-другому. Не думай об этом, вы даже в одной комнате нечасто бываете вместе… – дети считали, что Лада спит отдельно из-за малышки.

Не думать было невозможно. На него пахнуло ванилью, Лада пристроила поднос на краю стола:

– Мильфей и крем-карамель… – она смутилась, – я помню, что вы любите крем-карамель… – Гольдберг бессильно понял:

– Что я люблю рыбный суп, она тоже помнит. Она варит уху с русскими пирожками… – она комкала ворот кашемирового кардигана:

– Мишелочка спит… – Эмиль привык слышать русское, ласковое воркование Лады над дочерью, – а я читала, и вот… – Лада не знала, что сказать дальше:

– Он мне откажет, – испуганно подумала женщина, – как Густи отказала Виллему. Он меня не любит, он женился на мне из порядочности. Мишелочка дочь человека, пытавшегося его убить, лишившего его жены и детей, а он… Эмиль, считает ее своим ребенком. Девочка подрастет, начнет говорить, назовет его папой…

Лада не хотела покидать большой дом со скрипучими лестницами, с потрепанным коврами и мраморными каминами, с игрушками двойняшек и садом на заднем дворе:

– Весной Мишелочка поднимется на ноги, сделает первые шаги. Я буду сидеть на крыльце с вязанием. Она сначала пойдет, а потом побежит за Гаменом… – теплая рука Лады коснулась его руки:

– Может быть, – неуверенно сказала женщина, – у Виллема и Густи еще все получится. Они молоды, месье Эмиль… – он отпил крепкого, на травах чая:

– Они да, мадемуазель Лада… – наедине Гольдберг всегда называл ее именно так, – они да, а я нет… – он не успел больше ничего сказать. Мягкий палец коснулся его губ. Наклонившись, Лада поцеловала седой висок:

– Не надо так говорить, месье Эмиль, то есть Эмиль… – шепнула девушка, – вы всегда останетесь для меня молодым. Пожалуйста, не надо меня отталкивать, я больше не могу, не могу…

Чашка, опрокинувшись, залила чаем истории болезни. Пепельница полетела на ковер, Ладаоказалась у него в объятьях.

Париж

Венок красных гвоздик осенял искрящуюся бронзой табличку: «Барон Мишель де Лу, командор ордена Почетного Легиона, кавалер Ордена Освобождения и Военного Креста. 1912 – 1960. Resurgam».

Осеннее солнце играло в лужах на усыпанной гравием дорожке, золотило палые листья на зеленом газоне. Забил кладбищенский колокол. Перекрестившись, Джо поправил трехцветную ленту на венке:

– На похороны пришел весь Париж, – юноша вздохнул, – во главе с президентом и членами кабинета. Выступали ветераны Сопротивления, художники, писатели. Дедушка Теодор прилетел из Америки… – он помолчал:

– Мама была на успокоительных лекарствах. Даже не знаю, как я поеду в Африку. Пьеру всего четырнадцать лет… – Джо замялся, – не хочется оставлять его одного с… – Джо хотел сказать правду, но оборвал себя:

– Во-первых, я не врач. Доктора утверждают, что мама в порядке. Во-вторых, дедушка сказал, что так будет лучше… – дед и тетя Марта, с дядей Максимом и детьми, тоже приехали на торжественное погребение. Семья остановилась в квартире на рю Мобийон:

– Мама даже тогда не сменила гнев на милость, – вспомнил Джо, – она отказалась встречаться с тетей Кларой… – дед повел его в Aux Charpentiers, к месье Жиролю. За луковым супом Джованни заметил:

– Надо понять твою мать… – он ласково коснулся плеча Джо, – Мишель погиб от рук беглых нацистов. Ясно, что она тоже боится за свою жизнь…

После похорон Лаура наотрез отказывалась покидать квартиру на набережной Августинок. Джо договорился о доставке провизии. Они втроем, с Пьером и Ханой, убирали апартаменты:

– Но сейчас мы с Ханой уезжаем… – сказал себе Джо, – а вдруг мамин страх закончится так, как в прошлом году… – сестра с Аароном Майером, отправлялась в Гамбург. Хана получила ангажемент в тамошних ночных клубах:

– Буду петь с англичанами, – усмехнулась девушка, – четверо парней из Ливерпуля играют рок, по слухам, неплохо… – Аарон одновременно готовил постановку по мотивам Кафки и Замятина и собирал материал для новой пьесы:

– В Гамбурге, в «Талии», я тоже буду ассистировать режиссеру, – заметил кузен, – но меня интересуют свидетельства очевидцев о времени нацизма… – Джо отозвался:

– О времени нацизма тебе могут рассказать твоя мать и дедушка Джованни… – Аарон помотал головой:

– С участниками Сопротивления я говорил, а мама уехала из Праги до того, как туда вошли гитлеровцы. Мне нужны обыватели, простые люди. Я хочу, чтобы в постановке звучали разные голоса… – Джо хмыкнул:

– Бывшие вишисты в Париже захлопывали дверь перед твоим носом. Не надейся, что в Гамбурге ты найдешь более сговорчивых людей. Сейчас все немцы делают вид, что они ничего не знали и не слышали… – Аарон развел руками:

– Но попытаться я все-таки должен… – разогнувшись, Джо заметил Виллему:

– Хорошо, что мы не взяли сюда Пьера. Он едва оправился, бедный парень… – летом Джо много времени проводил с младшим братом. Мать не обращала на них внимания. Лаура забаррикадировалась в спальне, спустив шторы. Мать не снимала темных очков даже в квартире:

– Мы ей приносили поднос, – Джо было тяжело думать о таком, – понятно, что Хана тоже не хочет оставаться одна с мамой, поэтому она и едет в Гамбург… – летом сестра пропадала в Нейи-сюр-Сен, в апартаментах Пиаф, или кочевала по квартирам подружек. Джо беспокоился о сестре:

– Она вернулась какой-то странной из Израиля. Может быть, у нее случился неудачный роман… – Хана еще похудела. Сестра питалась черным кофе и сигаретами:

– Или она съедает один апельсин в день. Но хотя бы она не пьет, как Пиаф… – Джо не шарил в сумках сестры. Юноша не знал о стальной фляжке с коньяком, принадлежавшей покойному отчиму. Хана начинала день с горсти таблеток:

– Лекарство от мигрени, – объясняла сестра, – они снимают головную боль. Обычное средство, оно продается без рецепта в каждой аптеке… – Джо действительно видел такой препарат:

– Когда она работает, ей легче. Ладно, пусть едет в Гамбург. Это хорошо для ее карьеры… – спускаясь к воротам Пер-Лашез, Джо сказал Виллему:

– Дедушка посоветовал мне не отказываться от поездки. Ты меня введешь в курс дела и вернешься домой, на «Луизу», – Джо заметил тоску в серых глазах кузена:

– Наверное, он не хочет покидать Африку. Но что поделать, он наследник компании, он должен жить дома… – о Маргарите Джо старался не думать:

– Я был неправ, отказавшись ее слушать, – горько подумал юноша, – но ее вера сильнее моей. Все на свете в руке Божьей, нам надо только молиться… – то же самое, в письме, он услышал и от кузена Шмуэля:

– Он долго отнекивался, – сказал Джо Виллему, – настаивал, что он еще молод для поста духовника, но мне с ним легче… – конверты из Ватикана приходили почти каждую неделю. Джо привык к выстуканным на машинке ровным строкам:

– Шмуэль пишет, что не надо бояться, дедушка сказал то же самое. Он не спрашивал о Маргарите, он деликатный человек… – Джо решил сначала встретиться с кузиной:

– Я ее увижу, а там будь что будет, – напомнил он себе, – если она мне откажет, это ее право. Но я объясню, что год назад я ошибся…

У входа на кладбище стоял старый ситроен, с темными окнами. Машину забрызгала грязь, потеки скрывали номер. Джо повернулся к Виллему:

– Рядом с метро есть неплохое кафе, мы можем… – дверь ситроена открылась. Неприметный человек в сером плаще перегородил им дорогу:

– Месье барон Гийом де ла Марк, месье граф Жозеф Лоран Дате… – он говорил с аристократическим прононсом, – не откажите в любезности, уделите нам немного времени… – перед их глазами мелькнуло удостоверение. Джо даже не разглядел, кем выдан документ:

– Что-то правительственное. Ладно я, у меня французское гражданство, но Виллем бельгиец. Зачем он понадобился правительству… – замотав вокруг шеи шарф, кузен что-то недовольно пробормотал:

– Спасибо, что согласились нам помочь… – неизвестный предупредительно усадил их в ситроен. Кузен отозвался:

– Мы еще не соглашались… – Джо ткнул его локтем в бок:

– Прикуси язык, Арденнский Вепрь… – разбрасывая гравий, ситроен неожиданно резво рванулся с места.

Им принесли хорошо заваренного кофе, в чашках с золоченой вязью: «Café de Flore». Виллем усмехнулся:

– Бюро Внешней Документации одолжило посуду в ближайшем кафе…

Их привезли на Левый Берег. Выходя из машины, Джо заметил над черепичными крышами силуэт колокольни аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Особняк за кованой оградой без табличек и даже номера, выглядел нежилым, окна закрыли ставнями. По неухоженному газону перепархивали вороны. Ворота открылись автоматически, Джо шепнул кузену:

– Смотри, ни одного охранника… – Виллем стянул кепку со светловолосой головы:

– Я тебя уверяю, их здесь достаточно, просто они не показываются на глаза…

Кроме молчаливого шофера ситроена и давешнего человечка в сером плаще, они пока больше никого не увидели. Расписанный салонными, облупившимися фресками коридор пустовал, но Джо явственно уловил стрекот пишущих машинок и телефонные звонки. Он оглядел голую комнатку, с картой мира на стене,

– Работа идет по соседству. Здесь, кроме пепельницы, больше ничего нет… – пепельницу прикрутили к столу:

– Стулья тоже привинчены к полу, – затянувшись дешевой папиросой, Виллем покачал свой, – что разведке от нас понадобилось… – Джо хмыкнул:

– Может быть, это вовсе не разведка… – кузен фыркнул:

– Пансион благородных девиц. Нет, правительство Франции что-то замышляет. Знать бы еще, что… – поведя мощными плечами, он подошел к карте. Окурок дымился в пальцах, Виллем прищурился:

– Здесь наши рудники не отмечены. Хотя мы сидим в самой глубине страны…

Алмазный карьер находился на южной границе Конго. Границы, впрочем, в джунглях никто не соблюдал. Виллем на своем американском джипе несколько раз заскакивал на португальскую и британскую территорию:

– Видишь, – подозвал он Джо, – португальцы на юге от нас, британцы тоже на юге, но восточнее. Весь район… – большая рука очертила круг на карте, – называется Медным Поясом. Здешние шахты с прошлого века кормят бельгийских собственников… – Виллем работал на «Де Бирс», занимавшихся алмазами, однако неподалеку находились владения «Union Minière du Haut-Katanga», всесильного монополиста в провинции. Юноша прислонился к беленой стене:

– Они добывают медь и уран. Американские атомные бомбы делают… – он оборвал себя, Джо хмуро сказал:

– Из конголезского урана. Поэтому я и не хотел идти к ним, хотя они мне звонили в Мон-Сен-Мартен. Я, как и Инге, никогда не буду заниматься такими разработками… – Виллем вздохнул:

– Алмазы тоже часто называют кровавыми камнями. Наш карьер отлично охраняется, «Де Бирс» не жалеет денег, но в остальном в южных провинциях царит неразбериха. Тамошние места гораздо богаче, чем север страны. Сепаратисты мутят воду, призывают население отделиться от Конго, а правительство с ними не справляется… – Джо внезапно поинтересовался:

– Ты видел Лумумбу… – Виллем широко улыбнулся:

– Я обедал у него дома с Маргаритой… – кузина лечила детей премьер-министра:

– На общих основаниях, – вспомнил Виллем, – мать приводит их пешком в поликлинику при госпитале Они не пользуются служебной машиной, Лумумба считает такое неправильным, даже при его должности, то есть бывшей должности…

Судя по газетам, премьер-министра собирались отправить под домашний арест:

– Зреет военный переворот, – сказал Виллем Джо, – но нас это не должно волновать. Что бы ни случилось в Конго, шахты они не тронут, они понимают свою выгоду. «Де Бирс», не говоря о бельгийской корпорации, держит в нашем районе армию наемников… – Джо взял у него сигарету:

– Но Маргарита в столице… – Виллем пожал плечами:

– У министра обороны Мабуту тоже есть семья и дети. Как говорится, врачи нужны всем… – Джо ткнул пальцем в карту:

– Значит, карьер рядом с этим городком… – барон кивнул:

– Колвези. Три часа пути по кочкам и ты сможешь купить теплое пиво и старые газеты…. – Джо померил пальцами расстояние:

– До Леопольдвиля, получается, около тысячи километров… – кузен поскреб в голове:

– Примерно, если ехать по прямой, через португальскую территорию. Но, честно говоря, кроме местных, в джунгли никто не суется. Мы летаем, у «Де Бирса» есть своя полоса в Колвези, а так… – он провел рукой по карте, – неделя по железной дороге до Илебо, и потом еще дней десять пути по рекам. Надо сказать спасибо, что есть железная дорога, хотя на ее строительстве погибли десятки тысяч рабочих…

Джо предстояло заменить Виллема на курсах математики и французского языка для шахтеров:

– Парни есть очень толковые, – обнадежил его кузен, – пятеро уехало в столицу, в университет, по нашей стипендии. У тебя отменный французский, не то, что у меня… – Виллем и сейчас часто делал орфографические ошибки. Джо допил свой кофе:

– Долго они готовятся к нашей встрече. Скажи, правда, что Лумумба получает деньги от СССР… – Виллем не успел ответить. Дверь распахнулась, Джо подался назад:

– Что он здесь делает? Он офицер, то есть он в действующей отставке… – граф Александр де Маранш, Портос, как его звали в Сопротивлении, уверенно шагнул через порог:

– Он друг дяди Мишеля, – шепнул Джо кузену, – они вместе воевали. Дядя Мишель часто с ним встречался… – Джо откашлялся:

– Месье граф, то есть дядя Александр, я не думал, что вы… – Портос подмигнул ему:

– А я здесь. Но что более важно, здесь и наш гость, которого, я уверен, вы знаете… – из-за спины Портоса выступил изящный молодой человек, в черном свитере и джинсах, при светлой бородке на манер битников. Под мышкой он держал папку и книгу в яркой обложке:

– Месье Фельдшер, – радушно сказал де Маранш, – мой коллега и ваш родственник.

Разлохмаченные завязки папки трепал вечерний ветерок.

На Левом Берегу зажигали огни. На противоположной стороне рю Дофин, под вывеской: «Первые устрицы сезона», топталась терпеливая очередь:

– Лучшие устрицы в Париже, дядя Мишель всегда их заказывал именно здесь… – Джо долил кузенам остатки вина из бутылки белого бордо. Они устроились на плетеных стульях, на тротуаре напротив устричной лавки. Хозяин кафе еще не занес мебель в помещение:

– Лето выдалось жарким… – Джо рассматривал серый картон папки, – но неизвестно какой окажется осень. Впрочем, для нас известно. Послезавтра мы улетаем в Леопольдвиль, через Рим… – Иосиф присвистнул:

– Передавайте привет Шмуэлю, если он в Ватикане. Я сюда летел прямым рейсом, не было времени разъезжать по Европе… – о том, что привело его в Париж, кузен не распространялся:

– Он ничего и не скажет, – решил Виллем, – понятно, что он здесь с какой-то секретной миссией.

Они знали, что Иосиф и Шмуэль тоже навещали Южную Америку, однако не собирались расспрашивать кузена о подробностях операции по поимке Эйхмана. Израиль пока даже не объявил об аресте беглого нациста, они узнали об акции от тети Марты. Официально считалось, что дядя Мишель трагически погиб в результате несчастного случая:

– Только семья знает, что случилось на самом деле, – понял Джо, – и это… – он опять бросил взгляд на папку, – тоже должно остаться в семье… – де Маранш все-таки разрешил им покинуть особняк:

– Вы кузены, вы давно не виделись, – сдался Портос, – ладно, посидите в бистро. Месье Фельдшер позаботится о секретности предприятия… – на улице царила предвечерняя толчея, они разговаривали вполголоса. Книга в руках Иосифа оказалась новым романом Грэма Грина:

– Как раз о Конго, – заметил кузен, – о тамошнем лепрозории… – Виллем вспомнил, что Маргарита навещает и прокаженных:

– В стране еще много случаев этой болезни, – вздыхала девушка, – впрочем, как и в Индии. Мы с Евой готовим статью о новых методах лечения… – Ева Горовиц в Балтиморе тоже специализировалась на тропической медицине:

– Меня ждет долгий перелет, – Иосиф сунул томик в холщовую сумку, – будет, что почитать… – Виллем одними губами сказал Джо:

– Он, наверное, возвращается в Южную Америку, если появились такие новости… – в папке лежали фотографии мужчины средних лет, с приятным лицом, в черной эсэсовской форме:

– Штурмбанфюрер Хорст Шуман, – коротко сказал Иосиф, – он же Доктор. Он действительно подвизался врачом, если можно это так назвать. Он проводил эксперименты над заключенными в медицинском блоке Аушвица… – лицо кузена на мгновение исказилось. По словам кузена, Шумана опознал инженер на принадлежащем бельгийцам медном карьере, неподалеку от шахт «Де Бирс»:

– Он сидел в Аушвице, – объяснил Иосиф, – как боец Сопротивления. Там он и увидел Шумана, увидел и запомнил… – последним Шумана встречала кузина Адель:

– Он болтался на горной вилле, где ее держали, – Иосиф захлопнул папку, – но с тех пор его след пропал… – Виллем кивнул:

– Если он в наших краях, мы сразу свяжемся с Парижем… – на бельгийскую шахту Шуман привез продовольствие:

– Он изображал фермера, – Иосиф закурил, – но ясно, что он не просто так отирается вокруг урана… – при Шумане имелось оружие, грузовичок и пара крепких парней, по виду охранников:

– Только не лезьте на рожон, – предупредил их Иосиф, – если вы наткнетесь на Шумана, телеграфируйте. Мы постараемся прилететь в течение суток… – Джо вытащил кошелек:

– Мы все сделаем, не беспокойся. Если он в Конго, он покинет страну в наручниках… – отсчитав монеты, Иосиф поинтересовался:

– Хана, наверное, на гастролях… – Джо помотал головой:

– Она едет в Гамбург на следующей неделе, но пока она здесь… – Иосиф крепче завязал бечевки на папке: «Очень хорошо».

Аарон Майер собирался пробыть в Гамбурге до Хануки:

– Мой контракт действителен до Рождества, – сказал он Хане, – потом я съезжу в Мон-Сен-Мартен, увижусь с Тиквой, – юноша улыбнулся, – а дальше меня ждет Бремен…

Сидя на подоконнике его студии, Хана затянулась сигаретой:

– Место здесь хорошее… – хмыкнула девушка, – а хозяин, судя по всему, решил обосноваться в Нью-Йорке. Какая ему разница, кто перечисляет арендную плату, ты или я…

Очистив половину комнаты от вещей, они использовали помещение, как репетиционный зал. Хана привезла на Монмартр гитары, флейту и аккордеон. Фортепьяно на седьмой этаж, по крутой лестнице, было никак не затащить:

– Ладно, – девушка встряхнула черноволосой головой, – у Момо стоит инструмент, и я всегда могу заниматься в Консерватории…

Аарон хотел сказать, что на набережной Августинок имеется бехштейновский рояль, но прикусил язык. Юноша понимал, что Хане не очень хочется обретаться в апартаментах покойного дяди Мишеля. Ему, как сыну Клары, на набережную вообще хода не было, однако он знал, как себя чувствует Хана:

– Тем более, сейчас Джо уезжает на край света, в джунгли. Когда он работал в Мон-Сен-Мартене, он часто появлялся в Париже. Хана не ощущала себя приживалкой, да и дядя Мишель никогда бы такого не позволил… – девушка редко говорила о тете Лауре:

– Она на меня не обращает внимания, – заметила однажды Хана, – я для нее словно мебель, то есть не мебель, а служанка. Мы все за ней ухаживаем, но Джо раньше дома не было, а Пьеру всего четырнадцать лет. Не в его года жить под одной крышей с… – оборвав себя, Хана заговорила о чем-то другом:

– Пусть они это скажут, – гневно подумал Аарон, – тетя Лаура сумасшедшая. Она и раньше была не в себе, а с гибелью дяди Мишеля у нее с головой стало совсем плохо… – Хана однажды махнула рукой:

– У нее своя спальня, ванная, мы приносим ей поднос и оставляем под дверью. Она забаррикадировалась комодом, не снимает темных очков и носит в комнате плащ с капюшоном. Но хотя бы нет опасности повторения случившегося в прошлом году… – никто не называл поступок Лауры попыткой самоубийства, – она наглухо задернула шторы и не подходит к окнам… – Лаура не позволила Кларе с детьми прийти на похороны Мишеля:

– Хана сказала, что она устроила истерику, орала на дядю Джованни, что не потерпит присутствия авантюристки на кладбище… – Аарон тоже взял папиросу, – я, маленькая Лаура и мама вместо Пер-Лашез отправились в Лувр… – Адель и Генрик не могли приехать из-за гастролей, но прислали соболезнования:

– И Сабина не могла вырваться из Копенгагена. У Инге шел важный опыт в институте, а у нее был показ осенней коллекции… – Аарон хлопнул себя по лбу:

– Я дурак. От Гамбурга рукой подать до Дании… – спрыгнув с подоконника, Хана прошлась по комнате:

– Я все думала, когда ты это вспомнишь… – смешливо сказала девушка, – а еще маэстро Авербах играет на вручении Нобелевских премий в этом году… – Аарон потянулся за тетрадкой:

– В начале декабря. Устроим маленький сбор семьи Майер-Авербах-Эйриксен… – Хана отогнала тоскливую боль в сердце:

– У них семья, то есть у меня тоже… – девушка вздохнула, – но Джо, наверное, женится на Маргарите и останется в Африке. Виллем тоже женится… – в письмах она аккуратно спрашивала у Фриды об Аароне Горовице. Кузен, как выражалась Фрида, служил в достойном армейском подразделении:

– Все ждали, что он станет машгиахом на кухне, однако он прошел отбор в бригаду Голани и получил коричневый берет. В бригаде он один из религиозных солдат, о нем даже была передача по радио… – Хана сплела хрупкие пальцы:

– Он тоже женится после армии, но не на мне. Я вообще никому не нужна… – она подавила рыдание. Летом театры закрывались, Хана выступала с частными концертами в кабачках и на вечеринках. Она получала цветы от зрителей, но никто никогда не приглашал ее в кафе или кино, не предлагал проводить домой:

– У всех девушек есть парни, – она мимолетно закрыла глаза, – в кафе все сидят по парочкам, а я все время одна… – она очнулась от веселого голоса Аарона Майера:

– Инге пока Нобелевской премии ждать не стоит, и режиссерам в театре ничего такого не дают… – Хана невольно рассмеялась:

– Иди на съемочную площадку, где можно получить Оскара. Тупица теперь тоже лауреат… – Генрик летал в Америку на вручение новых премий, Грэмми:

– Лучшее сольное выступление классического музыканта… – Аарон внимательно посмотрел на Хану, – за рок они тоже установили премии… – девушка отмахнулась:

– Это дело долгое. Надо создавать себя имя, гастролировать не только в Европе, но и в Америке… – засунув руку в карман черных брюк, Хана вытащила на свет губную гармошку. Выдув мелодичную трель, девушка велела:

– Вари кофе и начинаем. Сначала Кафка, потом немецкая пьеса, а потом гамбургское кабаре… – в приоткрытую дверь студии послышались шаги. Кто-то пробормотал на иврите:

– Лифта в этих трущобах ждать не стоит… – Хана крикнула:

– В этом доме жил Модильяни, Иосиф… – светловолосая голова просунулась в дверь. Розы он держал наперевес, словно винтовку:

– За сорок лет с его смерти здесь ничего не изменилось, – сочно сказал кузен, – я вам не помешаю, я ненадолго… – стянув беретку, он по-хозяйски переступил порог студии.

При ремонте кухню на набережной Августинок оборудовали мощной американской электрической плитой. Под беленым потолком повесили привезенный из заброшенной гасконской деревни закопченный дубовый брус. Стены выложили керамической плиткой, выполненной по эскизам Пикассо и Майоля. На брусе развесили антикварные медные сковороды, связки сушеного красного перца и чеснока.

Джо вытер тыльной стороной руки глаза:

– Всегда, ты, Пьер, ухитряешься выбрать самый злой лук на рынке… – провизию в квартиру доставляли раз в неделю, однако Пьер бегал на Правый Берег за овощами. Подросток, подпоясавшись полотенцем, чистил картошку:

– Сэм посоветовал, – хмыкнул младший брат, – для петуха в вине нужен острый лук, а для рыбы, наоборот, мягкий. Между прочим, – он указал ножом на конверт со швейцарскими марками, – Сэм мой ровесник, а ушел из школы и учится в поварском колледже…

Джо перевернул тушащуюся курицу:

– Полицейского колледжа пока не придумали. Заканчивай спокойно лицей святого Людовика, поступай в Эколь де Лувр… – Пьер помотал белокурой головой:

– Я сначала пойду в полицию рекрутом, когда мне исполнится семнадцать лет. Эколь де Лувр от меня никуда не убежит… – Джо повернулся к брату:

– Твой отец был не против твоей службы в полиции, но если ты хочешь отыскать семейную коллекцию, и вообще… – Джо повел рукой, – тебе надо разбираться в искусстве, в истории… – Пьер выпятил губу:

– По истории я лучший в лицее. Занятия живописью и реставрацией я не брошу, но я не хочу сидеть на студенческой скамье, когда можно приносить пользу стране…

Джо сомневался, что от семнадцатилетнего регулировщика уличного движения будет большая польза, но не хотел спорить с братом:

– Я надолго уезжаю. Пьеру важно ощущать свою ответственность, у него на руках мама… – Джо не заглядывал в комнаты матери:

– То есть я туда захожу только для уборки… – Лаура отказывалась делать что-то по дому, – но ничего опасного у нее нет, даже в ванной. Все будет хорошо, мама придет в себя…

Он чувствовал вину за отъезд. Мать ему ничего не говорила, но Джо видел, что она недовольна. В комнатах Лауры стояла полутьма, однако она не снимала черных очков и просторного плаща с капюшоном, надвинутым на лицо. Джо нашел у нее на столе список, начинающийся хорошо известной ему фамилией:

– Мама считает, что фон Рабе выжил, что именно он убил дядю Мишеля и сейчас охотится за ней… – он вспомнил усталые голоса тети Марты и дедушки Джованни, оставшихся на набережной Августинок после похорон:

– Лаура, я понимаю твое беспокойство, – почти ласково сказала тетя, – я разделяю твое горе. Я тоже уверена, что Мишель погиб от рук фон Рабе, но я не думаю, что ты или твои дети находитесь в опасности… – Джо не разобрал, что добавил дед, но мать резко ответила:

– Даже разговора быть о таком не может. Пьер наследник отца, он должен расти во Франции. Мы не уедем, не спрячемся. Тем более, – почти издевательски хмыкнула мать, – ты, Марта, утверждаешь, что фон Рабе я не нужна…

Джо подумал, что с его отъездом мать может нанять частного охранника:

– Подъезд закрывается, но маме этого мало, – вздохнул он, – раньше Пьер сам ходил в лицей, а теперь мама вряд ли ему такое позволит. Конечно, можно обзавестись шофером. У Пьера в одноклассниках сыновья богачей, их возят на лимузинах… – брат выкинул картофельные очистки в ведро:

– Готово, – он почесал одной ногой в запыленных кедах вторую, – что у нас с десертом… – они все неплохо готовили. Джо обучился стряпне в доме дяди Эмиля. Виллем признался, что на шахтах тоже встает к плите:

– У нас есть столовая для инженеров, но хочется себя побаловать домашней едой… – Джо взглянул на часы:

– Каштаны сейчас сварятся. Сделаем каштановый крем с шоколадом, мама его любит… – сестра предупредила, что не вернется к обеду:

– Мы с Иосифом и Аароном идем на вечеринку, – небрежно заметила она, – я переночую на Монмартре… – Хана обещала проводить их в аэропорту Орли. По дороге домой Джо и Виллем сошлись на том, что Иосиф летит в Южную Америку. Кузен заметил, что в Париже он всего на два дня:

– Каракаль, то есть тетя Марта, знает об этом, – он вручил юношам фотографию Шумана военных времен, – именно она посоветовала нам выйти на вас. Вы парни зоркие, вы его не пропустите… – Джо сказал Виллему:

– Под нами он имел в виду израильскую разведку, Моссад. Но в Париж он приехал не только ради нас. Наверное, нацисты прячутся не только в Аргентине и Чили, но на французских территориях на севере континента… – фотографию Шумана они надежно спрятали в простом ежедневнике Виллема с черной обложкой на резинке:

– Мама не наткнется на снимок, – успокоил себя Джо, – она вообще не выходит из спальни… – высунув голову в коридор, юноша позвал:

– Виллем! Загляни в винный шкаф! Должно было остаться бургундское от месье Жироля… – хозяин Aux Charpentiers снабжал их винами по оптовой цене. Из библиотеки донесся голос кузена:

– Сейчас, я закончу страницу отчета и принесу бутылку… – трещала пишущая машинка. В полутемном коридоре Джо почудилась какая-то тень. На него пахнуло дымом крепкого «Голуаза», зашуршали листы блокнота:

– Он был здесь… – забормотала мать, – это его блокнот… – Джо ничего не успел сделать:

– Это он… – завизжала Лаура, – это фон Рабе! Он оставил фотографию нациста, они хотят убить меня! Я не позволю, я не дамся им в руки… – прогремел выстрел, на ковер коридора хлынули осколки венецианского зеркала.

Запахло свежим хлебом, наваристым рагу. Лаура неловко, перебинтованными руками, взялась за ложку:

– Не надо, мамочка… – тихо сказал Пьер, – лежи, отдыхай. Я сам тебя покормлю… – старший брат с кузеном Виллемом быстро убрали в коридоре. Подняв маленький браунинг, валявшийся на полу, Джо устало заметил:

– Оружие я завтра отвезу в банк, положу в ячейку. Доверенность у тебя есть… – Пьер кивнул, – впрочем, не представляю, зачем тебе могут понадобиться пистолеты… – подросток робко отозвался:

– Я понятия не имел, что у мамы есть браунинг. Но я не хотел шарить в ее вещах… – в прошлом году Маргарита показала им, как делать уколы. В кладовке на набережной Августинок стоял несессер с выписанными Лауре лекарствами. Джо не хотел звонить в Отель-Дье и вызывать врачей:

– Оружие наверняка не зарегистрированное. У бойцов Сопротивления и через пятнадцать лет после войны остались пистолеты. Начнутся вопросы, придется показывать фотографию Шумана, объясняться… – Иосиф велел держать сведения о Шумане в тайне:

– Нельзя его спугнуть, – напомнил себе Джо, – если кто-то увидит его снимок, могут поползти слухи. В немецкой полиции работают бывшие нацисты, а в здешней бывшие коллаборационисты…

Он сам сделал матери укол. Она не сопротивлялась, только бормоча что-то о фон Рабе. Когда мать заснула, они с Виллемом в четыре руки обыскали ее спальню и ванную. К браунингу прибавился еще один пистолет, десантный нож и опасная бритва. Нож и бритву Джо швырнул в мусорное ведро. Остальное он собирался поместить в банковскую ячейку. На время его отъезда опекуном Пьера становился дедушка Джованни. Мать никто не признавал потерявшей рассудок, но еще в прошлом году Мишель решил, что так будет лучше:

– Сначала Джо был моим опекуном, а теперь дедушка… – вздохнул Пьер, – если с мамой что-то случится, меня заберут в Лондон… – на всех мессах он молился о здоровье матери. Пьер любил дедушку и лондонских кузенов, но не хотел оставаться круглым сиротой:

– Папа потерял мать ребенком, его вырастил дедушка Теодор. Но с мамой все будет хорошо, она оправится… – отец рассказывал, как он ухаживал за бабушкой Пьера, заболевшей чахоткой на первой войне:

– Когда погиб мой отец, мама пошла работать сестрой милосердия в госпиталь, – сказал Мишель, – и подхватила чахотку. К концу войны она почти не вставала с постели, а мне тогда было всего семь лет. Я ходил в школу, на рынок, убирал квартиру с консьержкой, варил обеды…

По испещренному шрамами лицу матери ползли слезы:

– Она хорошо поспала, – подумал Пьер, – сейчас почти семь утра… – в почти незаметной щели в бархатных портьерах виднелись солнечные лучи:

– В лицей мне сегодня не надо, воскресенье… – Пьер прислушался к тишине квартиры, – Хана еще не возвращалась, хотя она никогда так рано не встает… – брат и Виллем тоже спали:

– Не надо их будить, – решил подросток, – они вчера устали, с уборкой, с выстрелом. Тем более они завтра улетают… – мать ела с аппетитом, но в темных глазах стояли слезы. Убрав пустую тарелку, Пьер ласково вытер салфеткой ее лицо. Вчера они сняли с матери черные очки и плащ с капюшоном:

– Она давно не стрижется, – понял Пьер, – она не доверяет парикмахерам. Раньше она стриглась сама, но в прошлом году после инцидента папа забрал у нее ножницы… – мать заплетала отросшие полуседые волосы в косу:

– Ей еще нет пятидесяти лет, – подумал мальчик, – она не умрет, я не позволю. Она обязательно выздоровеет. Пусть она не выходит на улицу, ничего страшного. Мы на пару с консьержкой справимся с домашними обязанностями… – Пьер весело сказал:

– Каштановый крем с шоколадом, твой любимый. Не хуже, чем у Фошона, мамочка… – слезы капали ему на руку, расплывались на подносе:

– И кофе, – он поднес к ее губам чашку, – сливки свежие. Пей, а потом еще поспи, ты утомилась… – забинтованные пальцы легли на его ладонь:

– Джо завтра уедет… – мать зашевелила губами, – но ты не уезжай. Мне страшно, Пьер, не бросай меня… – отставив чашку, он прижался головой к ее плечу:

– Что ты, мамочка… – шептал мальчик, – что ты, милая… Я тебя не оставлю, я всегда буду с тобой… – Лаура всхлипнула:

– Сегодня воскресенье, я помню. Ты, наверное, пойдешь на мессу, помолиться за душу папы… – обычно Пьер бегал в церковь Сен-Сюльпис. После мессы, на площади рядом с храмом его ждали приятели:

– Мы собирались поиграть в футбол, погода славная. Хана говорила, что в театре «Одеон» новое дневное представление, «Пятнадцатилетний капитан», по Жюль Верну… – Пьера хорошо знали в театрах. Его с друзьями всегда впускали по контрамаркам. Он поцеловал мать в щеку:

– Дома тоже можно молиться. Я лучше останусь с тобой, мамочка… – Лаура мелко закивала, не выпуская его руки.

На вытертом ковре крохотного номера валялась опрокинутая пепельница. Окурки протянулись дорожкой к кровати, среди разорванных бумажных пакетиков, картонных стаканчиков с остатками кофе. Пустая бутылка зеленого стекла закатилась в угол.

В пыльное окошко мансарды светило яркое утреннее солнце. Лучи играли на белом мраморе базилики Сакре-Кер. На черепичной крыше, курлыкали голуби. В полуоткрытую створку окна доносился бодрый голос диктора:

– Доброе утро, Париж. Сегодня четвертое сентября, воскресенье. Завтра на римской олимпиаде состоится решающий поединок знаменитого Кассиуса Клея… – о волнениях в Конго ведущий продолжил скороговоркой.

Иосиф курил, закинув правую руку за растрепанную, светловолосую голову:

– К тамошним волнениям все привыкли. Немудрено, что Шуман туда подался. В Конго такая неразбериха, что в стране может спрятаться, кто угодно. Где бы он не обретался раньше, сейчас ему явно безопаснее болтаться в тех местах… – Иосиф был уверен, что кузены не подведут:

– Я так и сказал Коротышке, – он задумался, – в любом случае, пока они доберутся до своей глуши, я успею выполнить нынешнее задание и вернуться в Израиль. Если от них придет телеграмма, мы немедленно отправим в Африку миссию. Одним мной здесь не обойтись. Шуман более крепкий орешек… – он осторожно посчитал на пальцах:

– Если рейсы не опоздают, я окажусь в точке назначения завтра утром. У меня есть время, торопиться некуда… – под потрескавшимся, погнутым венским стулом валялась его провощенная армейская сумка цвета хаки. На стуле лежала похожая, только черная:

– Наследие дяди Меира, – вспомнил Иосиф, – сумку ей Аарон привез… – вороные волосы рассыпались по худой, покрытой ссадинами от ковра спине. Она сопела в тощую подушку. Иосиф вдохнул запах коньяка, горького цитрона, крепких папирос:

– У нее на пальцах желтые пятна, как у Шмуэля. Она тоже курит самые дешевые сигареты или вообще самокрутки… – кузина одна выпила бутылку коньяка. На вечеринку они заглянули, но Аарон Майер быстро ушел, отговорившись необходимостью сборов для поездки в Гамбург:

– Ей тоже надо паковать вещи, но сначала ей надо проспаться… – Иосиф погладил детское, костлявое бедро, – вчера она пела, танцевала на столах…

Он дотащил пьяную девушку до ближайшего дешевого пансиона. Документы здесь никого не интересовали. Иосиф заплатил за два дня вперед:

– Она бормотала, что ей завтра надо провожать брата и Виллема. Ничего, к завтрашнему рассвету она придет в себя… – коньяк кузина закусывала таблетками из пузырька без этикетки. Иосиф понял, что девушка сидит на наркотиках:

– Это безрецептурные обезболивающие, но все равно наркотики. Она еще и гашиш курила на вечеринке, в туалете. Она и не вспомнит, как оказалась в гостинице… – ночью девушка называла его Аароном:

– У нее связь с Майером, – весело подумал Иосиф, – а ведь он помолвлен с Тиквой. Все мужчины одинаковы, как говорится. Жаль, что мне никак не увидеть Тикву, я бы тоже ее не пропустил…

Он, впрочем, понимал, что во владениях дяди Эмиля ничего такого ждать не стоит:

– С ним шутки плохи. Если я соблазню его падчерицу, старый партизан поведет меня к хупе под дулом винтовки… – заехав в Кирьят Анавим перед началом задания Иосиф не признался отчиму, куда он летит:

– Вообще дядя Авраам стал лучше выглядеть с весны, – понял Иосиф, – словно он помолодел… – он обещал вернуться с подарками для Фриды и Моше:

– Кроме кленового сиропа, мне больше ничего и не привезти, – решил Иосиф, – но не стоит даже семье знать о том, куда я ездил…

Каракаль, как они называли тетю Марту, понятия не имела о его задании:

– О Шумане она знает потому, что бельгийский инженер сначала обратился не к властям, а к партизанским знакомцам, то есть к дяде Эмилю… – Иосиф потушил окурок об испещренную обгоревшими отметинами кровать, – а дядя Эмиль, разумеется, позвонил в Лондон…

По мнению Коротышки, время кустарных акций миновало:

– Печальный пример гибели твоего родственника, – заметил Харель, – только это доказывает. Похищение Эйхмана прошло удачно, в таких акциях надо задействовать профессионалов, а не любителей… – насколько знал Иосиф, нацист давал подробные показания о временах войны, но упорно молчал, стоило завести речь о делах послевоенных:

– Миновало, – наставительно повторил Коротышка, – мы организуем свою операцию «Немезида», так сказать… – члены засекреченного отдела получили папку с информацией об акциях возмездия, устроенных армянскими националистами после резни пятнадцатого года:

– Берите пример с них… – сказал Харель ребятам, – они не жалели жен и детей турок. Нам тоже некого жалеть, не к кому проявлять снисхождение… – Иосиф и не собирался:

– Незачем вовлекать в это тетю Марту, – он зевнул, – в конце концов я лечу в часть Британской Империи с поддельными документами и намерением провести акцию возмездия… – ему сейчас не хотелось думать о задании:

– У меня все получится, – сказал себе Иосиф, – как получалось ночью… – он был рад, что не столкнулся в кибуце с Михаэлем:

– Он мне с весны не звонил, – облегченно понял юноша, – наверное, нашел себе кого-то…

Такие вещи считались нарушением правил безопасности, но Иосиф не собирался ничего никому докладывать:

– Это мое частное дело, как и сегодняшняя ночь, – он перевернул девушку на бок, – начальству об этом знать не нужно… – она слегка постанывала:

– Словно кукла… – он тяжело задышал, – она и смахивает на куклу. Если бы она работала у нас, она бы получила такую кличку… – пока женщины в Моссаде не поднимались выше секретарских должностей. Пакетики у него закончились, но Иосиф не хотел рисковать:

– Нас видели вместе. Ей не навешать лапши на уши, не сделать вид, что я не навещал Париж… – Иосиф считал, что он еще молод для семьи и детей. Вытершись простыней, он на цыпочках прошел в отгороженный пластиковой шторкой закуток. Вода была ледяной:

– Ладно, – Иосиф похлопал себя по щекам, – впереди долгий перелет, можно не бриться. По документам я студент, никто не ожидает от меня ухоженности… – подхватив сумку, он прикрыл так и не проснувшуюся Хану покрывалом. Стойка портье внизу пустовала. Толкнув дверь пансиона, Иосиф зажмурился от яркого солнца:

– Воскресенье, даже кофе не найти. Нет, вроде забегаловка напротив открыта… – он выпил горький кофе, покуривая у барной стойки, слушая спортивную трансляцию из Рима. Краем глаза Иосиф увидел зеленый огонек такси. Оказавшись на тротуаре, он вскинул руку: «Аэропорт Орли, пожалуйста».

Эпилог

Канада, Виннипег, 6 сентября 1960

Рыжие кленовые листья качались на серой воде, у слияния двух рек.

На противоположном берегу поднимался в чистое небо купол собора святого Бонифация, главного католического храма города. День был будний, но на набережной все равно стояли лотки уличных торговцев. Здесь жарили сосиски, продавали политую сырным соусом румяную картошку, воздушную кукурузу, оладьи с кленовым сиропом и масляные булочки, посыпанные жженым сахаром. Приятный молодой человек, по виду студент, с холщовой сумкой через плечо, расплатился за булочку и стакан кофе со сливками. Манитоба была англоязычной провинцией, но кофе здесь варили на французский манер.

В кармане легкой куртки юноши лежал французский паспорт на имя Жозефа Мерсье. На пограничном контроле в Монреале, месье Мерсье объяснил офицеру, что летит в Виннипег навестить семью:

– Они отсюда, из Квебека, – обаятельно улыбнулся юноша, – но подались на запад еще до войны… – послушав парижский прононс месье Жозефа, офицер отметил его паспорт лиловым штампом. Съев в кафе аэропорта сэндвич с монреальским беконом, выкурив сигарету, Иосиф пошел регистрироваться на рейс в Виннипег. В самолетах он всегда отлично спал:

– Я еще и в пансионе выспался… – он жевал сладкую булочку, – самолет приземлился в пять утра. Я добрал свое, что называется…

Номер Иосиф, вернее Служба Внешней Документации, заказал звонком из Парижа. Французская разведка позаботилась и о его паспорте:

– В рамках оказания взаимовыгодных услуг, как говорит Коротышка, – Иосиф все-таки зевнул, – но вообще за наводку надо благодарить русских…

В Таллинне готовился открытый процесс над нацистскими приспешниками, как выражались советские газеты. Оберштурмбанфюрер Ваффен-СС Айн Мере, глава политической полиции Эстонии, создатель концлагерей, в конце войны попал в плен к британцам. Мере обосновался в Соединенном Королевстве, которое наотрез отказалось выдать своего гражданина Советскому Союзу:

– Даже тетя Марта не могла ничего сделать, – вспомнил Иосиф, – Коротышка сказал, что у нее связаны руки… – командир двадцатой эстонской дивизии СС, бывший штандартенфюрер Ребане, в последние пятнадцать лет получал деньги от МИ-6 за консультации по прибалтийским странам:

– Тетя Марта была против его работы на британскую разведку, но ее не послушали. Сейчас он переехал в Западную Германию, поближе к военным дружкам… – Ребане, хоть он и служил в СС, на процесс не выводили:

– Мере Британия не отдаст, остается мелкая сошка… – вытерев руки салфеткой, Иосиф закурил, – то есть лагерные охранники… – на процессе судили заместителя начальника концлагеря Ягала и одного из солдат эстонского СС, работника лагеря:

– Начальника лагеря сначала не отыскали, но потом советские журналисты в Торонто сделали свою работу… – русские ребята поделились материалом с канадскими коллегами. Один из местных журналистов, еврей, немедленно связался с посольством Израиля в Оттаве:

– Информация поступила к нам только на прошлой неделе, а мы, то есть я, уже здесь…

Прокатную машину Иосиф припарковал на стоянке рядом с набережной. Среди лотков шнырял рыжий ирландский сеттер, при ошейнике, с волочащимся по земле поводком. Автомобиль Иосиф устроил неподалеку от дешевого форда с местными номерами. На заднем сиденье разбросали вперемешку собачьи и детские игрушки:

– У него годовалый внук… – Иосиф разглядывал невысокого, седоватого человека, торопящегося за собакой, – его дочь вышла замуж за местного жителя и обосновалась отдельно. Остаются они с женой… – сеттер подбежал к скамейке Иосифа, юноша потрепал собаку по голове:

– Удрал от хозяина, – он пожурил пса, – ничего, сейчас вернешься на поводок… – он повысил голос:

– Месье, ваша собака здесь… – пожилой человек попросил:

– Лучше на английском языке, мой французский не очень хорош… – Иосиф кивнул:

– Конечно. Отличный пес, но эта порода любит побегать… – он передал сеттера хозяину, – за ними нужен глаз да глаз. Меня зовут Жозеф Мерсье… – по-английски он говорил с акцентом, – я навещаю ваш город, путешествую по Канаде. Вообще я парижанин… – хозяин собаки ответил на рукопожатие:

– Рад встрече. Я мистер Лаак, Александр Лаак… – он указал на лотки:

– Позвольте угостить вас кофе, мистер Мерсье… – Иосиф улыбнулся:

– С удовольствием, мистер Лаак. Канадцы очень гостеприимны… – бывший комендант концлагеря Ягала, начальник центральной таллиннскойтюрьмы, эсэсовец Лаак кивнул: «Именно так». Сеттер потянул хозяина к ярмарке, Лаак рассмеялся:

– Ты получишь сосиску, мой милый… – подхватив сумку, Иосиф пошел вслед за новым знакомцем к лоткам.

На оклеенной дешевыми обоями стене гостиной висела майка местной команды по канадскому футболу, Winnipeg Blue Bombers. Ткань пестрела размашистыми подписями:

– Это зятя, – мистер Лаак поджал тонкие губы, – он раньше играл в команде, потом получил травму. Почему-то он подумал, что старая майка может быть хорошим подарком для меня…

По кислому тону пожилого человека было ясно, что зять ему по душе не пришелся:

– Он из местных, – коротко сказал Лаак, – когда он ушел из спорта, он стал тренировать детские команды. Дочка с ним познакомилась в школе, она у меня будущая учительница… – дочь Лаака собиралась вернуться в колледж после того, как ребенок подрастет.

Иосиф увидел семейный альбом в бархатной обложке. Довоенные снимки немного выцвели:

– Это на родине, в Эстонии… – гордо сказал Лаак, – мой остров Сааремаа. Я здесь с будущей женой… – Лаак носил легкомысленные, подвернутые штаны. Он держал за руку девушку в купальнике и широкополой шляпе: «Только обручились, – вилась золотая надпись, – Сааремаа, лето 1933». Девушка размахивала плетеной сеткой с рыбой, Лаак вскинул на плечо сачок:

– Я сам из семьи рыбаков… – выдав Иосифу альбом, он захлопотал на кухне, – но видите, обосновался далеко от моря. Хотя в здешних реках неплохая рыбалка, даже подледная…

В передней скромного домика стояли удочки и резиновые сапоги. Не обнаружив дома жены, Лаак нахмурился:

– Странно, она вроде никуда не собиралась… – они приехали на окраину Виннипега, в унылый район с типовыми домиками, на двух машинах. Иосиф следовал за Лааком, повторяя его движения. Юноша спокойно вел прокатный форд:

– Дочь живет отдельно, остается только жена и сеттер. Сеттера трогать нельзя, это будет странно. Или наоборот, – Иосиф задумался, – если это ограбление, то собаку в таких случаях не щадят. Перед началом акции хорошо бы, чтобы пса заперли, например, в гараже. Если он станет слишком сильно выть или лаять, это вызовет ненужный интерес соседей…

В подкладке студенческой сумки Фельдшера лежал американский кольт и охотничий нож. Европейское оружие, у грабителей, работающих в канадской глуши, было бы подозрительным. Он бросил взгляд на свои большие руки, в итальянских кожаных перчатках:

– Осень на дворе, перчатки здесь носят все, сам Лаак тоже. В доме придется их снять, но у него с женой, наверняка, найдется бытовая химия для мебели или стекла… – Иосиф знал, как уничтожить следы пребывания у Лаака:

– Но стрелять опасно… – он выдохнул дым в окно, – во-первых, могут переполошиться соседи, а во-вторых, я не хочу появляться в пансионе с пятнами крови на свитере…

Оказавшись на улице, где жил бывший эсэсовец, Фельдшер понял, что о соседях можно не беспокоиться. Домики стояли среди плоской равнины, с молодыми деревьями. Они миновали перекресток с маленьким магазинчиком и баром, но больше вокруг ничего не было:

– Канадцы и в городе живут, словно в лесах, – усмехнулся Иосиф, – тем более, на часах почти шесть вечера. Сейчас они усядутся перед телевизорами с пивом и носа на улицу не высунут… – он собирался закончить акцию к девяти:

– После кофе и десерта, – весело подумал юноша, – вернусь в пансион, высплюсь, утром сдам машину и уеду дальше… – новости о трагической гибели супружеской четы при ограблении дома, он намеревался прочесть в Монреале. В его кармане лежал купленный утром билет на завтрашний поезд к Атлантическому океану.

Пошарив по столику с телефоном, отыскав записку, Лаак облегченно выдохнул:

– Дочка ее забрала. Малыш себя неважно чувствует, а у зятя сегодня торжественный обед с другими тренерами… – ясно было, что Лаак не одобряет развлечений родителей, при болеющем ребенке. Позвонив, он выяснил, что у малыша всего лишь легкий насморк, и что жена оставила ему полный обед:

– Наша эстонская стряпня, вы такой никогда не пробовали, мистер Мерсье… – улыбнулся Лаак, – рыбный суп, хлеб с тмином, картофельная запеканка с кислой капустой… – подмигнув Иосифу, он достал из холодильника запотевшую бутылку «Столичной»:

– Русские дерут за водку втридорога, – заметил эстонец, – однако она у них хороша. Держат марку, что называется. На войне мы пили самогон, мистер Мерсье… – Иосиф подумал, что, несмотря на водку, Лаак не поделится с ним военными воспоминаниями:

– Он осторожен, он делает вид, что не принимал участия в боевых действиях. Наверняка, въезжая в Канаду, он солгал о прошлом. В то время в Европе царила неразбериха. Союзники и русские занимались разделом бывшего рейха, а не охотой за нацистами… – жена Лаака хорошо готовила. Эстонец принес ржаную коврижку с пряностями:

– Это к кофе, – он водрузил на плиту медный кофейник, – эстонцы, как и немцы, его очень любят. Мы близкие нации, нам тоже по душе порядок…

Иосиф осматривал аккуратную гостиную с телевизором, с фотографиями неприметной девушки в свадебном платье, под руку с низколобым верзилой, тем самым зятем. Перед глазами встали машинописные строки:

– Кфар-Саба, август 1960 года. Меня зовут Хава Мейзнер, в замужестве Бен-Цви, мне тридцать пять лет. Я родилась в Праге. В сорок втором году меня с родителями депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт. В лагере мой отец скончался от тифа. Меня и мою мать отправили дальше, в Эстонию, с двумя тысячами других заключенных. На железнодорожной станции нас ждали синие автобусы. Эсэсовцы разделяли нас на тех, кто еще мог ходить, и тех, кого из вагонов выносили на руках. На дворе стоял ноябрь, моя мама простудилась в эшелоне, у нее поднялась температура. Мне сказали, что всем распоряжается комендант лагеря, Лаак. Немецкий язык, мой родной. Я попросила его по-немецки оказать снисхождение моей маме. Я объяснила, что ей нет сорока, что она еще молодая женщина. Мне исполнилось семнадцать лет, прямо в эшелоне. Я встала перед ним на колени, но маму эсэсовцы бросили в автобус. Больше я ее никогда не видела. Лаак обещал, что заберет меня из барака, что меня ждет сытая жизнь, если я не стану ему прекословить…

Мать Хавы Мейзнер расстреляли в урочище Калеви-Лийва, где советские войска вскрыли рвы с десятком тысяч трупов. Сухие руки со старческими родинками, порхали над кофейником, мирно пахло кардамоном и ванилью. Сеттер, устроившись в корзинке, сонно помахивал хвостом:

– Ему всего пятьдесят три, – Иосиф смотрел на седую голову эсэсовца, – око за око, зуб за зуб. Ни одна капля еврейской крови не останется неотмщенной. Но стрелять я не стану, в гараже найдется какая-нибудь веревка… – он принял от эстонца чашку:

– Мне скоро надо ехать, в пансионе строгие правила… – он закатил глаза:

– Гостиница принадлежит святым братьям, сами понимаете… – Иосиф остановился в комнатах при католической обители. Лаак усадил его за покрытый кружевной скатертью стол:

– Но не раньше, чем вы попробуете мой кофе, мистер Мерсье… – Иосиф отхлебнул из чашки: «Не хуже, чем в Париже, – отозвался он, – большое вам спасибо, мистер Лаак».

Двигатель зачихал, сеттер недовольно заворчал. Иосиф вынул ключ зажигания:

– Боюсь, с аккумулятором случилось неладное… – юноша вздохнул, – но в прокатную компанию не позвонишь, вечер на дворе… – он мимолетно вспомнил рев грузовиков на заброшенной базе в Синае:

– Ничего не произошло, – сказал себе Иосиф, – попав в плен, я достойно его миновал, как полагается солдату Израиля, а остального просто не случилось… – за лето он почти забыл о Михаэле Леви:

– Я не собираюсь больше этим заниматься, – пообещал себе Иосиф, – ему это нравится, но я не такой, как он. Я нормальный парень, у меня десятки подружек в Израиле и не только… – подумав о Хане, он скрыл улыбку:

– О Тупице она ничего не болтала, но я уверен, что, оказавшись в Париже, Авербах ее навестит. Она горячая девчонка, не то, что его снулая рыба Адель… – Иосиф признавал, что кузина хороша собой, но ему не нравились такие женщины:

– Они не думают о мужчине, они заняты только своей персоной. Она сошлась с Тупицей из-за карьеры. Ему тогда было восемнадцать, что он знал, теленок? В Израиле, кроме него, Адель бы никто не подобрал. Она траченый товар, что называется…

Лаак снял с лакированной, расписанной эстонскими узорами дощечки, ключи от своей машины:

– Ничего страшного, мистер Мерсье, – уверенно сказал хозяин дома, – сейчас мы заведем ваш форд… – Иосиф увидел на аккуратных полках со сложенными инструментами моток крепкой бечевки. Потолок в гараже был низким:

– Стремянка здесь тоже есть… – Иосиф наклонился над открытым капотом, – старик повесился, такое случается с пожилыми людьми… – сеттера он решил не трогать:

– Незачем трогать собаку, самоубийца бы не стал такого делать… – дверь между коттеджем и гаражом была открыта. Покрутившись у них под ногами, пес побежал обратно в дом:

– Оставайся там, – пожелал Иосиф, – мне надо закончить акцию и убираться восвояси… – опасности возвращения жены Лаака не было, но в особняк могла заглянуть его дочь с мужем:

– Вдруг она решит проведать отца, по завершении торжественного обеда, – напомнил себе Иосиф, – соседи сюда не заглянут, а она может… – подсоединив провода, Лаак завел свою машину. Форд Иосифа ожил, замигав фарами. По радио томно запел Элвис Пресли:

– Еще бы он не ожил, – усмехнулся юноша, – я перерезал проводок, сделав вид, что отлучился в туалет… – ему надо было оглушить Лаака:

– Молоток оставит следы, что подозрительно, душить руками его тоже нельзя… – Иосиф, патологоанатом, много раз вскрывал трупы повесившихся самоубийц. Странгуляционная борозда не могла спрятать синяки, оставленные пальцами:

– Правильно, что меня выбрали для миссии… – смешливо подумал он, – как говорится, трупы моя профессия… – Лаак повернулся к нему спиной. Иосиф ударил эсэсовца по затылку сцепленными ладонями. В армии он много раз практиковал такой способ нападения:

– Руки у меня сильные. Это его вырубит на несколько минут, а больше мне ничего и не надо… – в приемнике не затихал Элвис Пресли. Ноги Лаака подогнулись, он кулем свалился в объятья Иосифа. Юноша не хотел, чтобы старик падал на бетонный пол гаража:

– Такое будет подозрительно, связывать его тоже нельзя… – устроив эсэсовца у переднего колеса форда, он разложил стремянку. Лаак очнулся, когда Иосиф стоял на средней ступеньке. Морщинистую шею эстонца обвивала петля. Он забился, брызгая слюной, что-то бормоча. Иосиф вдохнул запах мочи, брюки старика потемнели:

– Все в пределах нормы, при асфиксии происходит непроизвольное мочеиспускание… – он выключил двигатель в форде старика и захлопнул двери машины. Ему предстояло вернуться в коттедж и все за собой протереть:

– Посуду мы помыли с ним на пару, убрали тарелки и чашки. Жене в телефонном разговоре он обо мне ничего не сказал. Никто не знает, что я здесь был, и никогда не узнает… – приблизив губы к уху старика, Иосиф шепнул по-немецки:

– Око за око, зуб за зуб. Я еврей, израильтянин. Кровь евреев не останется отмщенной, проклятая нацистская тварь…

Лаак попытался вырваться, Иосиф резко отодвинул стремянку. Эсэсовец закачался в петле, домашние брюки обвисли, гараж наполнил запах нечистот. Глаза закатились, синеватый язык высунулся наружу, свисая на залитый слюной подбородок. Подождав немного, Иосиф поймал его запястье:

– На манжете рубашки отпечатков пальцев не останется… – он считал редкие удары пульса, – еще пара минут… – тело вытянулось под потолком. Убрав руку, Иосиф вытер пальцы о куртку:

– Вот и все.

Он нашел на полках бутылку чистящего средства и тряпки:

– Love me tender, love me sweet… – подпевая Пресли, Иосиф пошел убирать коттедж.

Пролог

Гамбург, октябрь 1960

Лазоревая, кричащая афиша, сообщала рукописным шрифтом:

– Дворец Танцев Кайзеркеллер. Гамбург, Сан-Паули. Фестиваль рок-энд-ролла. Октябрь-Ноябрь-Декабрь. Рори Сторм и его Ураганы. The Beatles, Ливерпуль. Дате, Париж… – Аарон Майер потрогал кривоватую корону на плакате:

– Художник мистера Кохшмидера, прямо скажем, не отличается хорошим глазомером…

Сизый дым папирос вился среди ядовито-пурпурных стен клуба, не оструганные доски сцены опасно скрипели под ногами. Половицы держались на расставленных вдоль стен бочках. Джон Леннон, оглянувшись, выпятил губу:

– Я больше, чем уверен, что бош заплатил бедному парню просроченными сосисками из буфета. Он скупердяй, каких мало… – Аарон вздохнул:

– Ты говорил, что вы играете каждый день с восьми вечера до двух часов ночи, но получаете всего два с половиной фунта за день работы на каждого… – кузина Дате, несмотря на видимую хрупкость, славилась непреклонностью в переговорах с импресарио:

– Она берет по пятьдесят марок за выступление, – подумал Аарон, – а поет всего пару песен. Но она солистка, у нее выходили пластинки, она записывалась на радио. Ребята, честно говоря, еще никто… – они с Ханой быстро сошлись с парнями из Ливерпуля. Музыканты жили общиной, деля одну комнату с двухэтажными койками, в гостинице моряков:

– Вы бы видели, где мы обретались в начале сентября, – сочно сказал Леннон, – в трущобе без отопления, по соседству с сортиром в кинотеатре. Теперь хотя бы у нас есть горячая вода, и трубы даже почти не перекрывают…

Через театральных знакомых Аарон нашел для себя и Ханы неплохую квартирку из трех комнат, на набережной. За пятнадцать лет Гамбург восстановили. Дом, где они жили, отремонтировали после бомбежек. Аарон допил остывший кофе в бумажном стаканчике

– Можно переехать к нам, но тогда мы усядемся друг у друга на головах. Тем более, вам надо репетировать. Дате поет под акустическую гитару, соседи не жалуются, а у вас инструменты электрические… – Леннон хмыкнул:

– У вас надо платить. Мистер Кохшмидер обеспечивает нас койками за его счет, пусть комната и выглядит, как скаутский лагерь…

Гостиница моряков помещалась в центре Сан-Паули, среди неоновых реклам ночных клубов. На обочинах каждый вечер выстраивались проститутки, на тротуарах гомонила толпа. К потертым портьерам, отгораживающим вход в заведения, вились очереди. Девушки носили короткие юбки, сапоги выше колена, молодые люди надевали тесные костюмы и узкие галстуки. Из гавани пахло солью и водорослями, в Сан-Паули доносились гудки грузовых кораблей. Над людской толчеей витал запах травки:

– Здесь тоже травкой несет… – Аарон принюхался, – впрочем, ее все курят, ничего особенного… – режиссер в театре «Талия», которому ассистировал юноша, не расставался с косяком:

– Кроме того… – Аарон поправил афишу, – в нашей квартире нельзя устраивать вечеринки… – апартаменты выставили на продажу. Аарона и Хану предупредили, что агенты по недвижимости будут навещать квартиру с предполагаемыми покупателями:

– Нельзя устраивать вечеринки, – повторил Аарон, – и курим мы только на балконе…

Кованый балкон выходил на гавань. Осень пока стояла теплая. Водрузив на мозаичный столик пишущую машинку, Аарон почти каждый день отстукивал весточки Тикве, в Мон-Сен-Мартен. На Рождество они встречались в Брюсселе:

– Боюсь, что дядя Эмиль не отпустит меня одну в Гамбург, – писала девушка, – мне всего шестнадцать лет. Ничего, милый, осталось подождать два года и мы поженимся… – Аарон знал, что мать попросила раввина хэмпстедской синагоги внести в календарь день его хупы:

– Мама хочет, чтобы кто-то, наконец, женился или вышел замуж, как положено, – ухмыльнулся юноша, – я первый, а за мной последует маленькая Лаура. Она будет венчаться, наверное, в Бромптонской Оратории… – перед Рождеством он ехал в Стокгольм, на, как выразился по телефону Инге, небольшой семейный сбор:

– Я загляну в гости к нему и Сабине в Копенгаген, а потом мы отправимся в Швецию… – он взял у Леннона папиросу:

– Присмотрите за Дате, а то меня весь декабрь не будет в городе…

Аарон трещал на машинке, работая одновременно над двумя пьесами, кузина сидела в кресле напротив, закутавшись в плед. Черные волосы падали на худое плечо, она затягивалась Голуазом. Хрупкие пальцы перелистывали страницы книги, порхали над листами блокнота. Для актрисы Дате неожиданно много читала:

– Достоевский, Чехов, Пруст, Томас Манн, Сартр… – вспомнил Аарон, – у здешних букинистов много иностранных книг по бросовым ценам… – их кабаре открывалось в конце недели. Пьеса о тыловой жизни в Европе была почти готова. Нацистов Аарон так и не нашел:

– На улице здесь каждый второй бывший нацист, – мрачно подумал юноша, – только вряд ли они в этом признаются… – с воспоминаниями немцев, вернее немок, помогла Дате:

– Достаточно было купить светлый парик и подмазать глаза, – усмехнулась кузина, – на улицах еще хватает проституток, помнящих времена Гитлера. Тогда они занимались ремеслом за закрытыми дверями, за такое отправляли в концлагерь… – кузина хорошо знала немецкий язык:

– Стоит посидеть с женщинами в баре, – заметила она, – купить выпивку, как они начинают болтать. Держи… – она протянула Аарону блокнот, – читай, каким был город пятнадцать лет назад…

Дате съездила на окраину, где стояли заброшенные кирпичные бараки бывшего концентрационного лагеря Нойенгамме. Побывав в католической школе на Булленхузер Дамм, она привезла домой розу из тамошнего сада:

– В память об убитых детях, – тихо сказала кузина, – дядя Мишель мне о них рассказывал. Живи я или ты тогда в Германии, нас бы тоже отправили в печи. Я выйду с розой на сцену… – узнав о постановке, Леннон присвистнул:

– Вы не боитесь, что немцы устроят вам… – он пощелкал пальцами, – обструкцию? И что скажет хозяин клуба, где вы ставите кабаре… – Аарон отозвался:

– Надо когда-то начинать говорить о случившемся. Хватит прятать голову в песок, тем более в Германии. Хозяин… – он усмехнулся, – хозяин считает, что Дате показывает публике коленки и поет игривые куплеты. Выгонят оттуда, не заплачем. Деньги у нас есть. Снимем подвал, откроем свой клуб…

Сзади послышались легкие шаги. Дате носила пышную черную юбку с облегающим свитером, серого кашемира. Шею она замотала русским, кружевной шерсти, платком. В Гамбург приходило много советских кораблей, в лавках Сан-Паули продавали икру и водку. Пыхнув Голуазом, Дате налила себе скверного кофе из стальной урны в углу зала. За спиной кузины висела гитара в футляре:

– Я закончила репетировать. Пошли, Аарон. Через полчаса появится очередной желающий посмотреть квартиру… – она бросила в рот таблетки, юноша поинтересовался: «Что это?». Леннон рассмеялся:

– Из наших запасов, называется прелюдин. Подавляет аппетит и вообще, – он повел рукой, – расслабляет на сцене… – Дате покачалась на половицах:

– Которая когда-нибудь провалится. Вам с Ураганами надо заключить пари, кто из вас окончательно сломает доски, прыгая по ним с гитарами… – Аарон весело сказал:

– Но тебе такое не грозит, ты у нас не перевалила и пятидесяти килограмм… – глядя на костлявые пальцы девушки, он подумал:

– Сорока. Но я не могу вмешиваться, она настаивает, что ей хватает кофе и фруктов… – забрав у кузины футляр, он поинтересовался:

– Что за немец на этот раз… – Дате сморщила высокий лоб: «Агент упоминал его имя. Его зовут Краузе, Фридрих Краузе».

В гримерной Гамбургской оперы пахло духами, над столами поднимались облачка пудры. Новое здание выстроили всего пять лет назад, за углом от разрушенного в бомбежках классического особняка бывшего театра. Темно-красный бархат стульев успел немного обтрепаться.

Дневное субботнее представление, «Паяцы» Леонкавалло, только закончилось. Высокая, сероглазая девочка с копной кудрявых темных волос, водрузив стройные ноги на стул, изучала программку:

– Поселянки и дети… – глаза бегали по мелкому шрифту, – юношеский хор оперы, солистка Магдалена Брунс… – сердце прерывисто забилось. Магдалена и раньше видела свое имя на афишах:

– Но я пела в церковном хоре, это не считается… – она сунула брошюру в сумочку, – меня в первый раз напечатали в оперной программе…

Родители собирали все сувениры, как выражалась мать, с ее выступлений. Девочка получала особую стипендию для одаренных детей, от бургомистра Гамбурга. Ей оплачивали уроки фортепьяно и вокала в ближайшем к ферме большом городе, Фленсбурге. Каждый день мать отвозила ее и младшего брата в единственную городскую гимназию:

– Иоганн тоже очень способный, – подумала Магдалена, – ему всего двенадцать, а он знает латынь и французский язык… – брат преуспевал и в спорте. После школы Магдалена шла к учительнице, а Иоганн бежал в гавань:

– Он занимается в кружке морских скаутов и умеет ходить под парусом, – завистливо подумала девочка, – но мне нельзя браться за штурвал из-за голоса… – Магдалена только умела грести.

На лесном озере родители выстроили домики для сдачи в аренду отдыхающим. Герр Брунс завел причал с лодками, мать поставляла в дорогие магазины Гамбурга и Копенгагена сыры, колбасы, яйца и мед. На шоссе у поворота к ферме появилась аккуратная табличка:

– Домашний отдых на озере в сосновом лесу. Аренда комнат с полным пансионом… – для туристов имелась отдельная столовая и комната отдыха с радиолой. Телевизора у них не было:

– В нашу глушь провода пока не провели, – усмехнулась Магдалена, – но в прошлом году хотя бы поставили телефон… – до отъезда с ней и Иоганном в гимназию мать успевала проводить отца, как Магдалена называла Брунса, на работу, и подать завтрак отдыхающим:

– Она вообще всегда все успевает… – девочка восхищалась матерью, – она такая организованная, не то, что я… – в комнате Магдалены царил, как говорила мать, дикий беспорядок:

– Она делает скидку на то, что я творческая натура… – девочка сладко потянулась, – у Иоганна всегда все разложено по ранжиру. Он мальчик, собирается стать военным… – отец был разочарован, что ни она, ни брат не думают о карьере учителя:

– Может быть, потом я начну преподавать, – утешала его Магдалена, – когда я уйду в отставку с оперной сцены…

Профессора в Гамбургской консерватории, на прослушивании, сказали, что через три года Магдалена может думать о поступлении:

– Если с голосом ничего не случится… – она суеверно скрестила длинные пальцы, – но что с ним может случиться… – ей прочили карьеру лирического сопрано:

– У вас не вагнеровский голос, – объяснил ей профессор, – мисс Майер-Авербах, в Лондоне, истинная валькирия… – он улыбнулся, – внешне она тоже стала на нее походить, с возрастом. Нет, фрейлейн, ваша стезя итальянские оперы и Моцарт, субретки и светские дамы…

Магдалена мечтала о роли куртизанки Виолетты в «Даме с камелиями»:

– Сначала мне предстоит спеть все партии служанок, которые только есть на свете. Служанок и поселянок… – потрепанная юбка открывала стройные коленки в чулках с дырками. Повертев головой, Магдалена вынула из волос алую, бумажную розу. В гимназии все говорили, что она похожа на итальянку:

– Один из преподавателей воевал в Италии… – вспомнила девочка, – папа тоже встречал тамошних жителей… – они с Иоганном не знали, чем занимались родители во время войны. Отец разводил руками:

– Ровно ничего интересного, милые. Я учительствовал, меня освободили от армии, как единственного сына. Ваша мама работала на родительской ферме в Шварцвальде… – настоящий отец Магдалены, как сказала ей мать, умер от ран первым послевоенным летом:

– Мы успели обвенчаться, пару месяцев пожили вместе, но потом он скончался… – вздохнула мать, – он бы гордился тобой, милая… – Магдалена не знала фамилии своего отца:

– Я и мамину девичью фамилию не знаю, – поняла она, – я не видела своего свидетельства о крещении… – в прошлом году она получила первое причастие, в Гамбурге:

– Теперь на очереди Иоганн… – переодевшись за ширмой, она подхватила сумочку, – на нем хорошо сидит костюм и галстук, даже странно. Мы с ним словно лебеди, жившие на крестьянском дворе, в сказке Андерсена…

Отдыхающие всегда делали комплименты осанке и манерам сестры и брата. Убрав сценический костюм в сундук, Магдалена проскакала по служебной лестнице оперы. Скромная юбка падала ниже колена:

– Маму хватит удар, когда она узнает, что я хочу петь Виолетту, – смешливо подумала девочка, – она никогда не заезжает в Сан-Паули, гнездо порока… – мать восседала на скамейке у стойки вахтера, закрывшись женским журналом:

– Осеннее консервирование, рецепты для экономных хозяек… – Магдалена закатила глаза, – клянусь, когда я уеду из дома, я больше не закатаю ни одной банки джема… – журнал зашевелился. Гертруда озабоченно сказала:

– Ты, наверное, проголодалась. Ты отлично пела, милая, поздравляю… – мать всегда сидела где-то на втором ярусе:

– Она может брать контрамарку в партер, но она очень скромная… – мать немедленно полезла в сумку:

– Булочка, – провозгласила Гертруда, – булочка и какао… – она торопливо добавила:

– Без сахара, хотя профессор сказал, что певицам надо хорошо питаться… – Магдалена, сквозь булочку, пробурчала:

– Я питаюсь. Очень вкусная выпечка, спасибо, мамочка… – Гертруда взглянула на золотые часики:

– Мед и яйца святым отцам я отвезла. Заглянем в пару магазинов и домой… – она окинула взглядом дочь:

– Еще вытянулась. Она в Брунса пошла, высокая растет… – Гертруда привыкла думать о муже, как об отце ее детей:

– Он отец Иоганна, – упрямо повторяла себе женщина, – а что Иоганн блондин, то я тоже светловолосая… – она хотела посмотреть в универмагах новые ткани. Ради экономии Гертруда сама обшивала детей:

– Удобно, что теперь опять стали выпускать журналы с выкройками… – какао Магдалена допила в подержанном, пятилетней давности, форде:

– В универмаге продают мороженое… – девочка испытующе посмотрела на мать. Двигатель заработал, Гертруда отозвалась:

– Я куплю, но ты съешь его, когда оно растает… – Магдалена отозвалась: «Хоть так». Форд свернул за угол театра. Итальянская спортивная машина, припаркованная на противоположной стороне улице, тоже ожила. Мигнув фарами, автомобиль направился вслед за фордом.

Адвоката Краузе, в общем не интересовало, куда направится предательница, бывшая Моллер. Женщина плотно устроилась на водительском сиденье неприметного форда. Широкие бедра обтягивала практичная, как выразились бы в магазине, юбка. Светловолосую голову она прикрывала фетровой осенней шляпкой. Моллер носила твидовый жакет цвета палых листьев, с янтарной брошкой на лацкане:

– Дешевка, – Фридрих зевнул, – наверняка, муж подарил, социал-демократ… – ему и Садовнику казалось забавным, что бывший враг рейха живет с Моллер, подвизавшейся в охране концлагеря:

– То есть нынешний враг, – поправил себя Фридрих, – у таких вещей нет срока давности… – Краузе предполагал, что Моллер поедет в большие магазины:

– Она крестьянка, – презрительно подумал Фридрих, – они словно сороки, падки на дешевые вещи. Она будет рыться в корзинах, куда наваливают бросовый товар… – Моллер, как сказал Садовник, была у них на крючке:

– Мы ждем только сигнала к началу акции… – партайгеноссе Манфред ощерил кривоватые зубы, – товарищ во Фленсбурге следит за предательницей и ее семьей…

В гимназии, куда ходили дети Моллер, преподавателем математики служил бывший подчиненный партайгеноссе Рауффа:

– Он работал в миланском гестапо по технической части. Он сделал вид, что не имел отношения к СС, что был просто инженером в вермахте… – бывших членов СС пока не допускали в школы и университеты:

– Но в Бонне их достаточно, – усмехнулся Фридрих, – в любом министерстве, не говоря о вотчине генерала Гелена, разведке… – именно ведомство Гелена содержало летучую группу, как сказал Феникс, под руководством Доктора, партайгеноссе Шумана:

– Более того, – Фридрих явственно услышал холодный голос с берлинским акцентом, – мне стало известно, что наш друг… – так они между собой называли Гелена, – возьмет на себя финансирование отряда, теперь базирующегося в Парагвае… – речь шла о наемниках партайгеноссе Барбье. Шуман поставлял разведке Западной Германии сведения о добыче урана в Конго:

– Заодно он налаживает канал переправки урана в надежное хранилище, для наших нужд… – машина Моллер замедляла ход, – а Барбье связан с рудниками, где вырабатывают редкие металлы… – как и предсказывал Фридрих, Моллер припарковалась на Менкебергштрассе, в окружении больших магазинов. Девчонка выскочила из машины первой:

– Она выросла, – улыбнулся Фридрих, – рукава пальто коротковаты… – он слушал задорное, переливающееся сопрано Магдалены Брунс из кресла в амфитеатре гамбургской оперы. Дневное представление не требовало смокинга, зал наполняли родители с детьми:

– У нее пока нет сольных партий, – подумал Фридрих, – но ей всего четырнадцать. У нее все впереди. Она останется круглой сиротой, ей потребуется поддержка, опека и забота… – Фридрих никуда не торопился:

– Когда она поступит в консерваторию, я с ней познакомлюсь. Четыре года… – он задумался, – мне будет едва за тридцать. Самое время жениться. Я католик, к женатым политикам всегда больше доверия. Взять хотя бы моего патрона, Штрайбля… – адвокат Штрайбль недавно стал депутатом баварского парламента… – взглянув на темные кудри Магдалены, Фридрих проехал мимо форда Брунсов. Сверившись с часами, он понял:

– Осталось время на чашку кофе, и надо отправляться на набережную… – Фридрих хотел посмотреть выставленную на продажу квартиру:

– Там живет арендатор, – он нахмурился, – какое-то знакомое имя. Майер, точно. Должно быть, однофамилец малышки… – машина Фридриха скрылась в субботней толчее автомобилей.

Высокие каблуки ее туфель черного лака цокали по паркету беленого дуба.

Фридрих с трудом помнил, как дышать. От нее пахло крепким табаком и горьким цитроном. Она собрала на затылке вороные волосы, заколов локоны серебряной филигранной шпилькой. Несколько прядей падало на худую спину, на торчащие под кашемиром облегающего свитера крылышки лопаток. Он мог издали пересчитать ее ребра. На груди серая шерсть почти не поднималась. Пышная юбка открывала костлявые ноги в блестящих, тоже черных чулках. Он сумел рассмотреть родинку в нежном месте, под коленкой. Щиколотки девушки, казалось, готовы были подломиться. Она носила детский размер обуви.

Фридрих подумал о дорогих куклах в витринах довоенных магазинов:

– Мама с папой повели меня на Менкебергштрассе осенью сорокового года. Мне исполнилось семь лет, я пошел в школу, стал членом младшей группы Гитлерюгенда. Гамбург тогда еще не бомбили… – мать надела лучшее платье, отец ради субботнего дня завязал галстук. Фридрих носил шорты и рубашку гитлерюгенда:

– Стояла теплая осень, совсем как сейчас. На Менкебергштрассе припарковали лимузин с водителем…

Маленький Фридрих, раскрыв рот, рассматривал блестящую машину. Высокий пожилой человек, в отличном костюме, с золотым значком нацистской партии, небрежно хлопнув дверью, проследовал в гастрономический отдел универмага. Отец шепотом сказал Фридриху:

– Граф Теодор фон Рабе, известный промышленник. Он первым национализировал свои заводы. Он личный друг маршала Геринга. Должно быть, он в городе по делам…

Нынешним членам движения, даже допущенным до секретов нового рейха, все равно не полагалось обсуждать такое, но Фридрих часто думал, что Феникс похож на отца:

– Пластические операции не меняют движения и повадки. Аристократизм в крови, такого не скроешь. Она тоже аристократка, графиня… – в игрушечном отделе магазина родители купили Фридриху набор моделей военных машин и настольную игру: «Евреи, вон из Германии»:

– Там я и увидел фарфоровых кукол. Она тоже больше напоминает статуэтку…

Девушка хорошо говорила по-немецки, со знакомым Фридриху французским прононсом. Обычно он терпеть не мог лягушачий акцент:

– Но не с ней… – бессильно понял адвокат Краузе, – я готов слушать ее целыми днями… – он не обратил внимания не юношу, открывшего ему дверь:

– Он работает в «Талии», ассистентом режиссера, – смутно вспомнил Фридрих, – он никто, юнец, ему на вид лет двадцать… – мальчишка носил американские джинсы и потертый свитер с кожаными заплатами на локтях. Он отпустил козлиную, как выражался Фридрих, темную бородку:

– Типичный дегенерат, – подытожил адвокат Краузе, – еще и еврей, кажется… – у парня тоже был французский акцент:

– Еврей, конечно, – Фридрих незаметно вытер ладонь носовым платком, – корчит из себя интеллектуала. Но она… Дате, с ним не живет, я вижу по ее лицу… – работая рассыльным в гамбургском пансионе, неподалеку от театра «Талия», Фридрих свободно проникал за кулисы. Отсмотрев много спектаклей, он узнал отстраненное выражение лица Дате, как представилась девушка:

– Она еще и певица, я видел афиши ее выступлений в Сан-Паули… – проезжая район, Фридрих невольно искал девчонок, которых он навещал десять лет назад, едва поступив в университет:

– Двадцать семь для проституток старость, они все спились или заразились сифилисом… – он передернулся, – хорошо, что движение вытащило меня из этой клоаки… – Фридрих предполагал, что он мог бы сейчас подвизаться охранником и вышибалой в ночном клубе:

– Или жарил бы сосиски на лотке, или водил такси. Дальше бы я не продвинулся, без гроша в кармане. Я должен благодарен Садовнику и лично Фениксу за то, что они заметили меня. Но больше всего солдату Зигфриду, спасшему меня в Берлине… – Фридрих не ожидал, что встретит героя, как он думал о Зигфриде:

– Должно быть, его убили русские, но я его никогда не забуду…

По квартире его водил мальчишка. Актриса, едва поздоровавшись с Фридрихом, вернулась в кресло-качалку на балкон. Закутавшись в мягкий плед, она затянула вокруг хрупкого горла кружевной шерстяной платок. Краем глаза Фридрих увидел, что она читает Цвейга, на немецком языке. Фридрих слышал имя дегенерата, врага рейха, бежавшего из страны:

– При фюрере его книги сжигали. Она много читает, видно, что она образованная девушка… – вдоль стен гостиной громоздились стопки подержанных книг. Комната одновременно служила репетиционным залом:

– Это ее инструменты, – понял Фридрих, – гитары, флейта, а такого я никогда не видел… – зашуршал шелк. Низкий, хрипловатый голос сказал:

– Сямисэн, японское… – она пощелкала пальцами, – можно сказать, пианино. Я люблю музыку моей родины, я наполовину японка… – Фридрих взглянул в припухшие, голубовато-серые глаза:

– Теперь понятно, почему она слегка раскосая. Но ей идет, она редкая красавица. Фюрер называл японцев арийцами востока… – он заметил на столе в гостиной фотографию в дорогой рамке. Адвокат Краузе сначала подумал, что ошибается. Фридрих откашлялся:

– Герр… герр Майер, вы знакомы с этой девушкой… – он указал на снимок, – я видел ее фото в газетах. Она тоже певица, как фрейлейн Дате… – на кухне засвистел чайник, мальчишка отозвался:

– Только оперная. Моя старшая сестра, Адель Майер-Авербах, звезда сцены… – Фридрих услышал легкий смешок, – фото летнее, мы на отдыхе… – семья расположилась в плетеных креслах на террасе. На коленях малышки лежал холеный черный кот.

По всем правилам, Фридриху сейчас полагалось покинуть квартиру и позвонить Садовнику:

– Надо проследить за мальчишкой, – сказал себе он, – может быть, малышка начала болтать, его сюда прислали британцы… – вместо этого, он зачем-то сказал:

– Я никогда не читал Цвейга, фрейлейн Дате… – она слегка повела бровью:

– Жаль, герр Краузе. Он замечательный писатель. Я хочу сделать моноспектакль по его рассказам… – длинные ресницы заколебались, девушка вздохнула:

– Вероятно, только в неповторимые минуты их жизни у людей бывают такие внезапные, как обвал, стремительные, как буря, взрывы страсти, когда все прожитые годы, все бремя нерастраченных сил сразу обрушиваются на человека… – собрав всю смелость, Фридрих осторожно коснулся прохладной руки:

– Я бы хотел, хотел… – он покраснел, – прийти на ваше выступление, фрейлейн Дате… – девушка пожала плечами:

– Кабаре начинается на следующей неделе, афиши висят в городе, билеты есть в кассах… – она повела рукой:

– Кофе готов, герр Краузе. Боюсь, потом мне и герру Майеру надо работать… – беспомощно пробормотав «Конечно, конечно», Фридрих пошел за ней на кухню.

Свежий ветер трепал отогнувшийся угол афиши. Хрупкая девушка в черном облегающем платье игриво поднимала бровь:

– Кабаре Дате, лучшая певица Парижа. Настоящий французский шансон, билеты в театральных кассах…

Высокий светловолосый юноша, в студенческого вида куртке, зажав под мышкой бумажный пакет из булочной, ловко щелкнул зажигалкой. Площадь у центрального вокзала пустовала, на больших часах стрелка едва миновала шесть утра. Из пакета упоительно пахло выпечкой и кофе. Он держал и картонный стаканчик, тоже с кофе.

Прислонившись к афишной тумбе, он курил, разглядывая окна захудалого пансиона, наискосок от восстановленного, сверкающего стеклянной крышей вокзала. Небо над Гамбургом было ясным. Вихрь гонял легкие, искрящиеся золотом облака. Хрипло кричали чайки. Большая птица, ринувшись к серому булыжнику, подхватила завалявшийся кусочек хлеба. Отогнув край пакета, Саша Гурвич бросил чайке кусочек круассана: «Держи».

Гамбург всегда напоминал ему о Ленинграде.

По соображениям безопасности, на Лубянке решили, что он не должен встречаться с посланцами из дома в Западном Берлине. Саша не собирался спорить с мнением начальства:

– Они правы, в городе все, как на ладони. В Москве не доверяют агентам Штази, любой из них может оказаться предателем, работающим на союзников… – ежемесячные визиты в Гамбург Саша объяснял Невесте встречами с дальней родней. Нежелание представлять им девушку тоже было оправданным:

– Они пожилые люди, милая, верующие католики, – пожимал плечами Скорпион, – я не могу привезти под их крышу девушку, не побывав с ней у алтаря. В конце концов, мы еще не помолвлены…

Он знал, что Невеста ожидает кольца на палец:

– Пусть ожидает, – Саша аккуратно выбросил окурок в урну, – ничего она не получит. Но надо держать ее при себе, много обещать, и ничего не давать… – жучки, установленные Сашей в квартире Невесты, поставляли отличные материалы. Девушка, правда, была аккуратна и не пользовалась личным телефоном в служебных целях:

– Она только щебечет с сокурсницами, – Саша задумался, – с Лондоном она связывается по безопасной линии. Но она приносит домой рабочие материалы, камеры все фотографируют… – зная о привычке Невесты располагаться с книгами и папками на продавленном диване в гостиной, он вмонтировал жучок в стоящий рядом торшер. Фотографии получались со сбитым ракурсом, но машинописный шрифт читался легко.

Саша знал, что Невеста изучает русский язык:

– То есть мне она о таком не говорит, – оторвавшись от тумбы, он зашагал к пансиону, – и даже учебники ко мне на квартиру не приносит, но я видел ее конспекты и тетрадки на фото…

На Лубянке считали, что девушку готовят к тайной миссии в Советском Союзе. Саша понятия не имел, что случилось с заключенным 880, но предполагал, что его светлости давно нет в живых:

– Однако Набережная об этом не знает. Они хотят выяснить его судьбу, посылают Невесту для агентурной работы… – Лубянка была готова позволить девушке пробыть какое-то время в СССР:

– Нам важно понять, на кого она выйдет, – сказал куратор Саши на последней встрече в сентябре, – наверняка, британцы держат здесь законсервированных агентов. Пусть приезжает, мы ее не выпустим из поля зрения. Но ты у нас… – он похлопал Сашу по плечу, – проведешь следующие полгода в другом университете, если можно так сказать… – он вручил Скорпиону шифровку, с новым заданием. Узнав о будущем студенческом обмене, Невеста погрустнела, но Саша ее утешил:

– Это всего один семестр. К февралю я вернусь в Берлин. Нельзя упускать такую возможность, стажировки в Колумбийском университете на дороге на валяются. И я буду тебе писать… – Лубянка позаботилась о пачке конвертов и даже цветных фотографиях:

– Наши резиденты в Нью-Йорке все сделают, – успокоил Сашу куратор, – сообщат ей твой адрес в студенческом общежитии и будут отвечать на ее письма… – считалось, что он едет в Нью-Йорк морем из-за экономии:

– Лучше бы я поехал в Ленинград, – Саша потянул на себя тяжелую дверь пансиона, – осенью там красиво. Михаил Иванович и тетя Наташа привезли бы Марту, мы бы навестили Петродворец, Пушкин, посидели бы в «Севере»… – вспомнив, как Марта щедро поливала мороженое сиропом, он улыбнулся:

– Я по ним соскучился… – миновав пустую стойку портье, Саша поднялся на второй этаж, – а пиявка, честно говоря, мне осточертела… – девушка не распространялась о недавних каникулах в Лондоне, но Саша понимал, что она тоже встречалась с кураторами:

– Наверняка, ее миссия не за горами. Ладно, правильно пишет товарищ Котов, надо потерпеть… – узнав о его отъезде, Невеста, разумеется, притащилась вслед за ним в Гамбург:

– Ее было никак не стряхнуть, но хотя бы на корабль она не собирается… – советский сухогруз шел вовсе не в Нью-Йорк. Дойдя до номера, Саша покрутил ключи:

– Конго. Это совсем другое задание, но мне надо получать боевой опыт. Схватка с капитализмом только началась… – замок двери щелкнул. В номере пахло табаком, выпитым вчера вином, духами Невесты. Она спала, уткнув растрепанную голову в подушку, натянув на плечи одеяло. Девушка пошевелилась, Саша весело сказал:

– Доброе утро, милая. Кофе и круассаны, в постель… – вытянув из пакета цветок, он присел на кровать. Она пробормотала сквозь дремоту:

– Спасибо тебе, милый… – Густи потянула его к себе, – кофе подождет. Иди ко мне, я соскучилась… – белая роза упала на потертый ковер, лепестки закружились над половицами.

Теплая вода приятно ласкала пальцы.

Маникюр в салоне красоты в универсальном магазине на Менкебергштрассе, стоил в два раза дешевле, чем в KaDeWe, на Курфюрстендам. Густи рассеянно листала немецкий кинематографический журнальчик:

– Репортаж со съемок «Бен-Гура»… – девушка зевнула, – фильм успел получить десяток Оскаров, а они только сейчас спохватились… – маникюрша тоже работала медленно. Густи недовольнопоерзала:

– В Берлине они двигаются быстрее, американцы их приучили, а здесь все ползают, словно сонные мухи… – полуденный магазин был тихим. Густи взглянула на часики:

– Корабль Александра отправляется завтра. Жаль, что мне никак не проводить его до трапа… – визит в Гамбург был тайным. Коллеги по секретной службе понятия не имели, где на самом деле находится девушка. Для всех Густи на два дня уехала в Потсдам, к приятельнице по университету. У нее не попросили телефона знакомой, не поинтересовались именем соученицы:

– Мне доверяют, – успокоила себя Густи, – ничего страшного не случится. Меня никто не видел, никто не знает, что я встречаюсь с Александром. Теперь он и вовсе уезжает до конца зимы… – Густи вздохнула. Впереди лежала одинокая осень, с лекциями в университете, бесконечными семинарскими занятиями, заданиями по грамматике и наступающими после Рождества экзаменами:

– И это я не принимаю в расчет работу… – свободной рукой она отпила остывшего кофе, – даже в выходные, с пяти утра и до десяти вечера… – иногда Густи начинала раньше и засиживалась в неуютной, прокуренной квартире допоздна:

– Какая разница, где тосковать, – подумала она, – на работе топят, на кухне есть кофе и печенье… – в десять вечера она спускалась на пустынную Фридрихштрассе и шла к метро. В университет Густи ездила на велосипеде, как и ее соученики:

– Соученицы. Одни девицы, кто еще занимается языками, – усмехнулась она, – и почти все они из эмигрантских семей… – девушки думали, что Густи тоже происходит из России или Прибалтики. Она не разуверяла товарок:

– Мне просто хорошо даются языки… – она вытащила со стойки флакончик алого лака, – Александр тоже с ними отлично справляется, но русского он не знает…

Два раза в неделю вместо поездки на Фридрихштрассе, Густи отправлялась на София-Шарлотта-плац, где в окружении антикварных магазинов, на третьем этаже дома прошлого века, помещалась квартира Александра:

– У него всегда тепло, – Густи улыбнулась, – у него работает камин… – высокие потолки украшали хрустальные люстры, половицы поскрипывали под ногами. Просторная, бюргерская кровать тоже скрипела:

– Но у Александра четыре большие комнаты… – томно подумала Густи, – нас никто не слышит… – ей отчаянно хотелось навсегда переехать в уютные апартаменты, с кованым балконом, выходящим на засаженную молодыми деревьями площадь:

– Район бомбили, старые деревья пострадали, их выкорчевали… – приезжая к Александру по выходным, Густи проходила мимо играющих в песочнице детей:

– Наши малыши могли бы здесь бегать… – ей опять стало грустно, – но Александр не торопится с помолвкой. Он говорит, что любит меня… – Густи верила юноше, – надо только подождать… – о предложении Виллема она вспоминать не хотела:

– Он ожидал, что я брошу карьеру и учебу, засяду в шахтерской глуши, в компании женского царства дяди Эмиля. Я не собираюсь печь пироги, вязать и рожать маленьких наследников де ла Марков… – Густи подумала, что раньше она хотела стать Веспер Линд:

– Но если мой брак с Александром одобрят, если он пройдет проверку… – девушка не видела к этому препятствий, – я смогу продолжить работу. В СССР я не поеду, но никто не мешает мне заниматься аналитикой, как тетя Марта… – Густи оглянулась:

– Нет, пока Александр не вернулся… – юноша пошел в гастрономический отдел, покупать немецкие сувениры для будущих американских соучеников, – надо выпить кофе, и мне пора на вокзал… – вечером Густи ждали на Фридрихштрассе, на обычном рабочем месте, где она несколько часов проводила в наушниках, слушая и записывая разговоры русских на востоке Берлина:

– Я ничего не говорила Александру насчет Теодора-Генриха, – вспомнила Густи, – но зачем ему о таком знать… – автомеханик Рабе, кандидат в члены восточногерманского комсомола и будущий новобранец, исправно посылал открытки на адрес абонентского ящика на западе города:

– Тетя Марта волнуется, неизвестно, когда они теперь увидятся… – задачей кузена тоже было оказаться в СССР. На Рождество Густи ехала в Лондон:

– Не сидеть же в городе одной, без Александра. И Стивен по мне скучает… – брат хотел навестить ее:

– Я в конце концов родился в Берлине, – серьезно сказал юный Ворон, – там погибли мама с папой… – посматривая через плечо, Густи с трудом удерживалась, чтобы не подогнать маникюршу:

– Александр появился… – юноша с аккуратным свертком поднимался по лестнице, – лак потом подсохнет… – расплатившись, Густи простучала каблуками на площадку:

– Вот и я, милый. Что ты купил… – она хихикнула, – наверняка здешних лакричных конфет… – взяв Александра под руку, она поймала свое отражение в зеркале:

– Мы словно звезды экрана, – довольно подумала Густи, – Виллем по сравнению с ним рабочий парень с шахт… – Александр неуловимо напоминал ей тетю Марту:

– Не лицом, а повадками, манерами. У него тоже бывает такое выражение глаз… – не отводя взгляда от зеркала, Густи застыла. По лестнице с большим пакетом спускался кузен Аарон Майер.

Румяный, обсыпанный кристалликами соли крендель уложили на тарелку, мазнув по краю толикой острой горчицы. Рядом пыхтела паром толстая, вынутая из кипятка сосиска. Вокзальный буфет наполняли пассажиры. В динамике зашуршал голос диктора:

– Поезд на Киль отправляется с третьей платформы, через пять минут… – четверть часа назад на третьей платформе, Саша усадил в вагон Невесту. Девушка повисла у него на шее, прижавшись к нему:

– Я так люблю тебя, так люблю… – шептала Невеста, – пиши мне, я буду скучать… – сквозь запах скверного кофе, Саша почувствовал аромат ее духов:

– Она меня всего слезами облила, – поморщился юноша, – а после магазина отказалась идти в кафе… – девушка потащила его в пансион:

– Она хотела, как следует попрощаться, по ее выражению, – Саша задумался, – но все могло быть игрой… – он отдавал должное Невесте:

– Подготовили ее хорошо. Завидев родственника, она даже глазом не моргнула… – Саша помнил фотографии семьи Майер:

– Аарон, сын товарища Людвига, погибшего при бомбежке в начале войны. Его отец, коммунист, работал на СССР еще в Праге. Он прошел Дахау, откуда его вытащил тоже наш агент, раввин Горовиц. Товарища Людвига направили для дальнейшей деятельности в Лондон. Он устроился в чертежное бюро на военном заводе… – обо всем подробно говорилось в досье семьи. Вдова товарища Людвига, миссис Майер, понятия не имела о его поддержке дела коммунизма:

– Она знала, что ее муж член партии, – поправил себя Саша, – но миссис Клара не принимала участия в его делах… – он предполагал, что Аарон тоже ничего не знает:

– Разумеется, не знает, – хмыкнул Саша, – он потерял отца годовалым ребенком. Я зря беспокоюсь, это случайная встреча… – он надеялся, что все обстоит именно так:

– Невеста увела меня из универмага, боясь опять наткнуться на родственника, – понял Саша, – она не хочет, чтобы о нашей связи кто-то знал. Она меня ни в чем не подозревает, но она осторожна… – Невеста ничего не упоминала об афишах, сообщающих о выступлениях еще одной ее родственницы, Дате:

– Однако она и не видела плакатов, – проголодавшись, Саша не заметил, как сжевал сосиску, – она не интересуется театром. Она ничем не интересуется, кроме тряпок и маникюра… – Невеста читала американские дамские романы, детективы и журналы мод:

– В сумке у нее лежит Сартр, но только для вида, – усмехнулся Саша, – на самом деле она покупает дешевые книжонки о Бонде… – капиталистический агент, с его выпивкой, игрой в карты и женщинами, претил Саше. Он с трудом прочел пару романов Флеминга:

– Это не Грэм Грин и не Хемингуэй. Те хотя бы классики, оба отлично пишут… – Саша проглотил «По ком звонит колокол», за пару ночей:

– Товарищ Котов в то время воевал в Испании… – вспомнил юноша, – это о нем писал Хемингуэй… – губы зашевелились:

– А как вы думали это осуществить? – спросил Роберт Джордан и добавил:

– Ведь не так просто дать яд человеку. Но Карков сказал:

– Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя.

И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке… – товарищ Котов, правда, написал, что прототипом Каркова послужил другой человек:

– Его давно нет в живых, мой милый. Ты понимаешь, что с заданиями, выполняемыми мной в Испании, я не мог свободно разговаривать с журналистами. Я не считаю себя героем романа… – отец Саши в той войне участия не принимал:

– Он только появился в США, совсем молодым. Он завербовался в армию, стал офицером, его взяли служить в военное министерство… – расправившись с кренделем, Саша почувствовал себя лучше:

– Я проголодался из-за треклятой пиявки… – взяв кружку светлого берлинского пива, он закурил, – но сейчас она уехала, и я на полгода от нее избавлюсь… – Невеста считала, что его корабль отходит завтра, но никаких билетов девушка не видела:

– Она не просила, чтобы я показал ей письмо из Колумбийского университета, – усмехнулся Саша, – она мне полностью доверяет… – советский сухогруз на котором Саша добирался до Африки, отправлялся на следующей неделе:

– Куратор скоро появится здесь, он вручит мне папку с материалами по Конго… – отряду, куда направлялся Саша, предстояло похитить из заключения и вывезти в СССР Патриса Лумумбу:

– Пока у меня есть время, разобраться, что здесь делает юный мистер Майер, – напомнил себе Саша, – хотя он меня старше на два года. Дате актриса, с ней все понятно, а он мог оказаться в Гамбурге с заданием от британцев. Его отчим работал в эфире Секретной Службы, курировал переговоры с подпольщиками в Европе…

Расплатившись за пиво, Саша вышел на залитую закатным солнцем площадь. Будочка театральной кассы еще не закрылась. Он послушал крики чаек:

– Точно, как в Ленинграде, и погода здесь похожая. Пусть Невеста быстрее едет в СССР, – пожелал Саша, – как говорится, баба с воза, кобыле легче. Ее арестуют, но никто не собирается ее обменивать. Она расскажет все, что знает, а потом пойдет под расстрел… – девушка успела отчаянно ему надоесть. Дождавшись своей очереди, он указал на лукавую улыбку мадемуазель Дате, на афише:

– Один билет на парижское кабаре, – попросил Саша, – со студенческой скидкой, пожалуйста.

Острый луч прожектора выхватил из полутьмы черные, растрепанные волосы, костлявые ключицы, обнаженные открытым воротом короткого платья, худые, нежные коленки. Она жирно подвела глаза темным карандашом, зрачки расширились. Томный, блестящий взгляд блуждал по замершим рядам скрипучих стульев. Над подвальным зальчиком витал сигаретный дым. Она воткнула в копну кудрей немного увядшую, белую розу.

Дате сидела на ступенях подиума, ведущего к невысокой сцене. Тонкая рука пробежалась по клавишам аккордеона:

– So woll’n wir uns da wieder seh’n

Bei der Laterne wollen wir steh’n

Wie einst Lili Marleen.

Она уронила изящную голову на инструмент, роза упала на пыльные доски:

– Ты пришел ко мне с цветком… – тихо сказала Дате, – хотя на дворе был конец апреля. Все вокруг лежало в развалинах, город пылал, британские бомбардировщики наполняли небо грохотом моторов… – отложив аккордеон, она поднялась. Роза оказалась в узкой, детской ладони:

– Мы ждали гибели… – она остановилась на последней ступени, – мы не ждали цветов… – бархатные кулисы не колыхались. Аарон Майер, стараясь даже дышать, как можно тише, вглядывался в зал:

– Леннон боялся обструкции, но пора все в порядке… – юноша суеверно скрестил пальцы, – впрочем, пришла почти одна молодежь… – он узнал герра Краузе, сидевшего за центральным столиком, в компании длинноносого очкарика. Аарону показалось знакомым лицо второго мужчины:

– Он старше Краузе, ему лет сорок пять. Напоминает дядю Эмиля, но что здесь делать дяде Эмилю…

Неизвестный носил такие, как у Аарона, американские джинсы и твидовый пиджак с заплатами на локтях. Он курил короткую трубку:

– На немца он не похож… – Аарон следил за Ханой, – кажется, он американец. По Краузе видно, что он здешний. Немец и в кабаре после шампанского остается немцем… – молодежь пришла в джинсах, девчонки явились в коротких юбках, но Краузе носил хороший костюм и даже галстук. Еще на квартире Аарон заметил, как немец смотрит на Хану:

– На нее все так смотрят, даже в парижском метро в шесть утра. Стоит ей зайти в вагон, как все мужские головы поворачиваются в одну сторону… – Хана устало пожимала плечами:

– Я привыкла, они видели меня на афишах… – Аарон не знал, встречается ли с кем-то кузина:

– Тикве она тоже ничего не говорила. Я уверен, что даже Джо ничего знает. В этом их японская кровь, они оба скрытные… – он понял, что где-то видел незнакомца в очках:

– Оставь, сейчас не до этого, – напомнил себе Аарон, – пока все идет, как надо, она начинает работать с аудиторией… – зрители аплодировали военным песням, зачарованно слушали Хану, превращавшуюся в гамбургскую проститутку, в жену, ждущую мужа с фронта, в маленькую девочку, боящуюся британских налетов.

На сцене валялись пожелтевшие открытки и конверты двадцатилетней давности, фибровый чемодан с подержанным женским бельем, потрепанная кукла. На прошлой неделе, готовя реквизит, Аарон и Хана навещали лавки старьевщиков в Сан-Паули:

– Роза у нее с Булленхузер Дамм, из школы, где убили детей… – за центральные столики, за ряды стульев с молодежью, Аарон не беспокоился. Его волновала задняя часть зала, тонущая в тьме:

– Я не видел, кто там сидит, они пришли через несколько минут после начала спектакля… – раскачиваясь на шпильках, Дате растерянно огляделась:

– Ты принес мне розу… – девушка подошла к герру Краузе. Немец попытался приподняться:

– Я спросила, откуда весной появился цветок… – положив руки на плечи Краузе, удерживая его на стуле, Хана легким движением, оказалась у него на коленях. Аарон незаметно повел головой. Осветитель, ловкий парень, все понял. Прожектор выхватил из черного колодца зала побледневшее лицо герра Краузе. Дате нежно водила цветком по его щеке:

– Ты сказал, что в школе, на Булленхузер Дамм… – Аарону почудилось движение в задних рядах, – неожиданно расцвели розы. Среди груд кирпича, пожаров, развалин города, появились цветы… – одной рукой обняв немца, девушка прижалась к нему костлявым плечом. Платье немного спустилось, обнажив белоснежную кожу:

– Это дети, мой милый… – таинственно сказала Дате, приникнув щекой к щеке немца, целуя пышные лепестки, – дети, которых ты повесил в подвале на Булленхузер Дамм. Они погибли от твоей руки, но теперь они стали розами. Они не умерли, они всегда останутся живы. Они всегда будут цвести, мой милый… – голос девушки стал холодным, отстраненным. Она коснулась губами цветка:

– Кто ты? Жаклин Моргенштерн, двенадцать лет, Париж… Маня Альтман, пять лет, Радом, Польша… – тишину прорезал пронзительный визг:

– Вон! Вон из Гамбурга, проклятая шлюха! Заткнись, развратница, тебе место на панели, а не в приличном театре… – загрохотали стулья. Пустая бутылка, пролетев над головами публики, едва не ударила Хану в висок.

Герр Краузе, прикрыв девушку своим телом, повалился с ней на пол:

– Как и предсказывал Леннон, сюда явились бывшие нацисты… – Аарон, с удивлением увидел, что давешний незнакомец, несмотря на суматоху, быстро пишет в блокноте:

– Журналист он, что ли… – времени на раздумья не оставалось:

– Шлюха, вон из города… – скандировали сзади, на половицы посыпался град бутылок и камней. Кто-то из молодежи закричал:

– Ребята, не жмитесь по углам, иначе нам потом будет стыдно…

Высокий, светловолосый юноша засучил рукава свитера. Подобрав бутылку, подмигнув Аарону, он двинулся к крепким парням, оцепившим выход из зала.

Аккуратно завернув кусочек льда в льняную салфетку, Фридрих вложил его в узкую ладонь фрейлейн Дате. В сером свете осеннего утра ее лицо казалось похудевшим, болезненным. Кутаясь в кашемировый плед, забившись в угол дивана в гостиной, она курила, морщась от боли в разбитой губе:

– Ее не трогали, – вздохнул Фридрих, – она оцарапалась, проехавшись со мной по полу… – адвокат Краузе предполагал, кто затеял драку в кабаре:

– Однако Садовник не пришел на представление, – подумал Фридрих, – он осторожный человек… – Краузе тоже не хотел оставаться в самой гуще вспыхнувшей потасовки. Краем глаза заметив, что молодежь собирается вокруг герра Майера и неизвестного, высокого юноши, со светлыми волосами, он вытолкал фрейлейн Дате через сцену за кулисы. Вахтер, охранявший служебный вход, завидев их, опустил телефонную трубку:

– Полиция едет… – крикнул вслед Фридриху пожилой человек – погодите… – Краузе даже не обернулся. С его планами по участию в следующих парламентских выборах, с адвокатской практикой, почти готовой к открытию, Фридрих не хотел рисковать репортажами в газетах:

– Известный боннский юрист в компании портовых дебоширов, еще чего не хватало… – нежно удерживая трясущуюся девушку, он быстро поймал такси. В квартире, усадив ее на диван, он пробормотал:

– Сейчас, сейчас. Я найду йод, потерпите… – чертыхаясь, он хлопал дверцами шкафов. Фридрих понимал, что все случившееся было инициативой лично Садовника:

– Проклятый старый дурак, – кисло подумал адвокат Краузе, – он живет директивами министерства пропаганды партайгеноссе Геббельса. Сейчас не довоенное время, мы не сжигаем книги, не выгоняем актеров со сцены… – он был уверен, что никто не спрашивал у Феникса разрешения на акцию:

– Иначе бы они получили от ворот поворот, – Краузе отыскал набитую таблетками аптечку, – Феникс настаивает, что нам нельзя привлекать к себе внимания… – пузырек с йодом прятался под россыпями лекарств от головной боли и других, неизвестных Фридриху средств. Он услышал слабый голос фрейлейн Дате:

– Аптечка в ванной, налейте мне коньяку. Бутылки стоят на кухне… – на кухне Фридрих обнаружил целый бар. Выпив залпом половину стакана, она бросила в рот горсть пилюль:

– Я сама все сделаю… – хрупкий палец коснулся кровоподтека на распухшей губе, – позвоните в полицию, герр Краузе, выясните, что с моим кузеном…

Соученик Фридриха по университету трудился следователем в криминальном отделе гамбургского полицейского комиссариата. На часах была глубокая ночь, но Фридрих рассудил, что может застать товарища на работе. Голос Вольфганга был сонным:

– Ты меня с постели поднял, то есть с дивана… – следователь зевнул, – в Сан-Паули драка, но там одновременно случается по десятку драк… – через четверть часа соученик перезвонил на номер квартиры:

– Герр Майер дает показания, – сообщил Вольфганг, – вместе с неким герром Шпинне, тоже студентом. Их никто не арестовывал, они не зачинщики… – зачинщики, по словам соученика, оказались портовой швалью:

– Того разряда, что не может пройти мимо витрины, не бросив в стекло бутылку, – сочно сказал следователь, – обыкновенные хулиганы, ничего особенного. Сегодня они подшофе явились в кабаре, а завтра, тоже пьяные, пойдут в клуб Кайзеркеллер… – Фридрих сомневался, что Садовник направил бы громил на танцевальный вечер:

– Он ненавидит рок, но он послал ребят в кабаре, зная, какой ожидается спектакль… – слухи по городу расползались быстро. Поблагодарив Вольфганга, он присел рядом с диваном:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – осторожно сказал Краузе, – ваш кузен скоро вернется… – он еще ощущал на щеке прикосновение губ девушки:

– Она целовала розу, но и меня тоже… – Фридриху было наплевать на спектакль:

– Она великая актриса и вольна делать все, что ей заблагорассудится. Марлен Дитрих покинула рейх, но она останется в истории. Людей такого масштаба нельзя связывать ограничениями, творец должен творить… – он мимолетно вспомнил о Магдалене Брунс:

– Она девчонка, она пока никто. Но фрейлейн Дате начнет сниматься в кино, получит Оскара, обретет всемирную славу… – Фридрих не хотел, чтобы девушка его забыла:

– Не забудет, – уверенно сказал он себе, – я ее спас, я всегда останусь рядом… – он надеялся, что Дате оценит его преданность:

– Это не помешает моей карьере, службе новому рейху, – подумал Фридрих, – рано или поздно она станет моей… – пока он мог только варить кофе, подносить к ее сигарете зажигалку и бегать на кухню за льдом. Фридриху этого было вполне достаточно:

– Она привыкнет ко мне, а дальше все получится само собой… – в передней затрещал звонок, девушка вскинулась:

– Это Аарон, то есть герр Майер. Он, наверное, потерял в суматохе ключи… – Фридрих успокоил ее: «Я открою». Он смутно помнил лицо неизвестного мужчины в твидовом, американского фасона, пиджаке, топтавшегося на площадке:

– Он сидел рядом со мной, на дорогих местах. Он писал в блокноте, я решил, что он журналист… – незнакомец, на неловком немецком языке, начал:

– Фрейлейн Дате, актриса… – Фридрих ответил по-английски:

– Она не принимает… – адвокат Краузе не знал, откуда взял старомодное выражение. Мужчина полез в карман:

– Хорошо, что вы знаете английский. У меня записка от мистера Майера… – она хрипло велела из гостиной:

– Впустите его, мистер Краузе… – Хана тоже узнала это лицо:

– Я где-то его видела, но не помню, где. В газетах, на афишах… – только когда он опустился на стул, девушка ахнула:

– Это вы! Я не знала, что вы в Гамбурге и вообще в Германии… – он протер очки полой пиджака:

– Фотографы не всегда следуют за мной по пятам, мисс Дате. Я прилетел для переговоров о постановке «Салемских ведьм»… – он говорил со знакомым ей нью-йоркским акцентом. Передав девушке свернутый листок, он улыбнулся:

– С мистером Майером все в порядке, он скоро будет здесь. Сейчас не время о таком говорить, но у меня есть к вам деловое предложение, мисс Дате… – пошарив рукой по дивану, Хана нашла сигареты: «Речь пойдет об Америке, да?».

– Об Америке, – кивнул Артур Миллер.

Кафе в Сан-Паули открывались не раньше полудня, но забегаловки вокруг вокзала распахивали двери в шесть утра. Пахло горьким кофе, над столиками поднимался папиросный дым.

Пожилая женщина за прилавком посматривала в сторону трех парней, устроившихся в углу:

– Ночка у них выдалась бурная, – усмехнулась хозяйка, – двоих разукрасили изрядно… – светловолосый парень, рассчитавшийся за кофе и сосиски, светил синяком под серым глазом. Юноша с темной бородкой, в порванной куртке и грязных джинсах, держал у рассеченной брови примочку:

– Спиртным от них не воняет, – принимая деньги, женщина принюхалась, – третьего в драке вроде не трогали… – третий, высокий парнишка, еще прыщеватый, с темной, засаленной челкой, тоже выглядел уставшим. Отпив кофе, Леннон заметил:

– Ваше счастье, что мы только вернулись из Кайзеркеллера, иначе вас бы задержали до выяснения личности… – Аарон не брал в кабаре документы, а паспорт берлинца, герра Александра Шпинне остался в его пансионе. Аарон кивнул:

– Спасибо. Я видел, что Краузе увел Хану, а потом все смешалось… – он подул на разбитые костяшки кисти. Ни режиссер, которому ассистировал Аарон, ни британский консул в Гамбурге не ответили бы ночью на телефонный звонок. Не желая тревожить кузину Дате, в ответ на требование полицейских подтвердить его личность, Аарон назвал адрес миссии моряков в Сан-Паули:

– Вам нужен кто-то из британских музыкантов, – объяснил юноша, – они называются The Beatles, играют в клубе Кайзеркеллер… – в участок, находящийся за два квартала от гостиницы, прибежал именно Джон Леннон:

– Он даже соврал, что знает Александра, хотя никто из нас не видел его до сегодняшнего вечера… – берлинский студент, ровесник Аарона, по его словам, приехал в город перед началом учебного года. В голом туалете полицейского участка он разглядывал в зеркало свой синяк:

– Отдохнуть, подцепить девчонку, – здоровым глазом он подмигнул Аарону, – в Берлине все слишком пристойно. Бюргеры не терпят рока, а кабаре вообще не найти. Я хотел развеяться, так оно и получилось … – юноши расхохотались. Леннон явился в полицейский участок с жестяной коробочкой травки:

– Никто бы меня не стал обыскивать, – пожал плечами приятель, – а вам сейчас пригодится косячок… – при служителях закона они, впрочем, курить не стали.

Морщась от боли в брови, Аарон жадно жевал горячую сосиску:

– При мистере Миллере тоже было неудобно забивать косяк. Хотя он, наверняка, пробовал травку, и не только травку… – увидев в приемной участка давешнего зрителя из кабаре, Аарон вспомнил его лицо. Он едва успел сказать:

– Мне очень неловко, что так все вышло… – Миллер поднял руку:

– Дорогой мистер Майер, драка на спектакле комплимент его создателю и актерам… – Аарон даже покраснел. Миллер немедленно согласился отвезти весточку кузине Дате:

– Мне надо поговорить с вашей премьершей, – задумчиво заметил Миллер, – а вы возьмите мою визитку. Я буду рад видеть вас в Америке, мистер Майер. Вы сначала захотите сделать себе имя Старом Свете, но у меня много знакомых в Голливуде… – Аарон потрогал запекшуюся кровь на брови:

– Полицейский врач обещал, что шрама не останется. И я не актер, мне незачем беспокоиться о лице… – он сказал Миллеру, что занимается только театром:

– Это пока, – пообещал американец, – вы еще не попали на западное побережье, мистер Майер. Работа за камерой немного отличается, но я видел ваши мизансцены в кабаре. У вас большие задатки…

Несмотря на ссадины, Аарон довольно ухмыльнулся. Косячок они разделили по дороге к вокзалу:

– Из-за вас я всю ночь провел на ногах, – нарочито сердито сказал Леннон, – я считаю, что заслужил горячий завтрак. В нашей гостинице ничего, кроме заветренного хлеба с маргарином, не дождешься… – они с Александром тоже проголодались. Расправившись с вареными яйцами, Аарон потрепал немца по плечу:

– Ты молодец, отлично держался против мерзавцев… – герр Шпинне отмахнулся:

– Я не левый, но терпеть не могу нацистских недобитков. Правильно, что вы с фрейлейн Дате поставили такой спектакль. Германии надо смотреть в лицо прошлому, а не прятать, словно страус, голову в песок… – теперь Саша был совершенно спокоен:

– Мистер Майер здесь как режиссер, а не как агент британцев… – отодвинув пустую тарелку, он закурил, – вообще он крепкий юноша, хоть и занимается театром… – Саша оценил навыки парня:

– Ты неплохо дерешься… – он подвинул юноше свою пачку, – а по тебе и не скажешь, что ты спортивный… – Аарон пожал плечами:

– Мой старший приемный брат, Пауль, не такой, как обычные люди… – юноша вздохнул, – он словно ребенок. Его часто задирали мальчишки на улице, я всегда его защищал. Я работаю с актерами, разбираюсь в драках, пусть и на сцене… – Саша собирался подать докладную об инциденте своему куратору:

– Пусть мистера Майера не выпускают из виду. Если он подастся в Америку по приглашению драматурга, он нам понадобится. В Европе он тоже придется ко двору… – Саша понял, что Аарон тянется к левым:

– Сейчас молодежь везде такая, – напомнил он себе, – Аарон, наверняка, знает, что его отец был коммунистом, сидел в Дахау… – в разговоре стало понятно, что Саша не ошибается:

– Очень хорошо, – обрадовался он, – все складывается в нашу пользу… – услышав, что герр Шпинне собирается по студенческому обмену в Колумбийский университет, Аарон сказал:

– Я дам тебе телефон наших родственников в Нью-Йорке, они помогут тебе обустроиться на новом месте… – Саша ожидал получить знакомый ему номер. Товарищ Котов рассказывал о семье погибшего на войне раввина Горовица:

– У него остался сын, тоже Аарон, – вспомнил юноша, – и он тоже, наверняка, не знает о работе своего отца на Советский Союз… – Саша не сомневался, что Аарон Майер захочет навестить СССР:

– Он преклоняется перед нашим театральным искусством, он говорил о своем менторе Мейерхольде… – юноша хотел брать уроки русского языка. Услышав об Америке, Леннон склонил голову набок:

– Теперь я понял, на кого ты похож, – заявил музыкант, – на знаменитого политика прошлого века… – Аарон Майер хлопнул себя по лбу:

– Точно, вице-президент Вулф, создатель индейских резерваций… – Саша хмыкнул:

– Связей с Америкой у меня точно никаких нет, но такие вещи случаются… – он добавил:

– Ты очень внимателен для человека искусства… – Леннон отозвался:

– У меня отличная память на лица, я всегда этим славился… – герр Шпинне взглянул на часы:

– Вы как хотите, а я намереваюсь спать до полудня… – парни поймали у вокзала такси. Саша помахал вслед машине:

– Отличная память на лица. Ладно, где еще я увижу этого Леннона? Он проведет жизнь, играя в дешевых клубах, потихоньку спиваясь… – широко зевнув, Саша пошел к себе в пансион.

Хрупкие пальцы Ханы листали пожелтевшие, в пятнах, страницы:

– Краткая и правдивая история случившегося в деревне Салем, с девятнадцатого марта по пятое апреля 1692 года… – кузина затянулась самокруткой:

– Брошюра почти антикварная, надо обращаться с ней бережно… – трещала пишущая машинка. Аарон, не поднимая головы, кивнул:

– Мистер Миллер обещал забрать книгу при отъезде… – драматург отправился в Западный Берлин, успев перед отъездом дать интервью гамбургским газетам. Статью перепечатали во Франкфурте, Бонне и Мюнхене:

– Мы можем не беспокоиться насчет того, что нас выгонят из помещения… – Аарон забрал у кузины папироску, – хозяин клуба теперь только что на нас не молится… – билеты на кабаре Дате раскупили на месяц вперед, ее с Аароном осаждали журналисты:

– Все благодаря Миллеру, – напомнил себе юноша, – если бы не он, спектакль бы никто не заметил… – ему звонили из Мюнхена и Берлина, приглашая на гастроли:

– Но самое главное, что мне позвонил мистер Цадек… – бременский режиссер, наставник Аарона по Лондону, сказал, что ждет его на работу после Рождества:

– То есть после Хануки, – поправил себя Цадек, – в общем, в новом году. Учиться на парижских курсах и работать с Беккетом ты можешь заочно… – на курсах Аарон договорился о показе этюдов два раза в год:

– Я бы и насчет Тиквы договорился, – заметил он Хане, – консерватория консерваторией, но нет ничего лучше практики на сцене с таким мастером, как Цадек… – в следующем году режиссер ставил «Венецианского купца». Аарону он обещал студийную сцену:

– Помещение небольшое, – заметил Цадек, – всего полсотни зрителей, но у тебя появится собственная вотчина… – к весне Аарон показывал спектакль по Кафке и Замятину. Хана пожала плечами:

– Я тоже в Париже почти на заочном обучении… – она прикурила новую самокрутку, – в нашем деле неважны оценки, главное, мастерство. Но дядя Эмиль не отпустит Тикву в Бремен, ей зимой едва исполнится шестнадцать лет… – Аарон пробурчал:

– Еще два года ждать до свадьбы. Надоело, честно говоря… – положив брошюру на острые коленки, обтянутые черными брюками, Хана откинулась на спинку кресла:

– Потом ты будешь ждать «Оскара»… – она лукаво подмигнула Аарону, юноша отозвался:

– Если я займусь кино, в чем я не уверен… – зажав зубами самокрутку, Хана помахала брошюрой:

– Мистер Миллер хочет, чтобы я играла Абигайль в здешней постановке… – завтра девушка встречалась с главным режиссером театра «Талия»:

– Это тоже до Рождества, как и выступления с битлами, – она указала на прислоненную к перилам гитару, – потом Миллер обещал устроить мне ангажемент в нью-йоркских клубах… – о Бродвее речь пока не шла, но, как выразилась Хана, надо было с чего-то начинать. У тети Деборы она жить не собиралась:

– У нее маленькие дети, это неудобно. Жаль, что Ева в Балтиморе, мы могли бы разделить квартиру… – Хана хотела снять небольшую студию:

– На Манхэттене, – весело сказала она Аарону, – но Центральный Парк я не потяну. На юге, в Маленькой Италии, на Нижнем Ист-Сайде или на севере, в Гарлеме… – она не хотела жить у тети Деборы еще и из-за Аарона Горовица:

– В ее апартаментах мне все будет о нем напоминать, – мрачно подумала девушка, – а я хочу его забыть и забуду… – она подняла верхний лист из стопки на мозаичном столе:

– Почему это послали именно вас? – крикнул К. скорее нетерпеливо, чем вопросительно. Те явно не знали, что ответить, и ждали, опустив свободную руку, как ждут санитары, когда больной останавливается передохнуть.

– Дальше я не пойду, – сказал К., нащупывая почву.

На это им отвечать не понадобилось, они просто, не ослабляя хватки, попытались сдвинуть К. с места, но он не поддался…

Стопку Аарон придавил старым изданием «1984» Оруэлла. Хана опустила глаза к своей книге:

– Миллер прошел через охоту за ведьмами, как это называли… – она ткнула самокруткой в хрустальную пепельницу:

– Как ты думаешь, – неожиданно спросила девушка, – сейчас возможно такое… – узкая ладонь легла на обложку. Аарон нисколько не удивился:

– Конечно. Я читал старые газеты о процессах в СССР, тетя Марта мне рассказывала о том времени… – он мимолетно вспомнил нового знакомца, герра Шпинне:

– Он дрался, как профессионал, – Аарон хмыкнул, – словно он учился у инструктора или служил в армии. Видно было, что у него есть опыт. Интересно, откуда? Ладно, мне могло почудиться… – затрещал дверной звонок, Аарон поднялся: «Я открою». Юноша вернулся на балкон с пышным букетом белых роз. Внутрь засунули изящный конверт:

– Держи, – он помахал цветами перед Ханой, – очередной поклонник решил произвести впечатление… – надорвав бумагу, девушка пробежала глазами аккуратный почерк:

– Пишет Краузе, – без интереса сказала кузина, – он уезжает в Бонн, просит об ужине… – Аарон вернулся на место:

– Ты согласишься, или дашь ему от ворот поворот… – девушка смотрела на сияющее солнце. У выхода из гавани виднелись черные силуэты кораблей:

– Соглашусь, – отозвалась Хана, – все равно, это ничего не значит…

Разлохматив розы, вырвав нежный лепесток, ветер понес его вдаль.

Часть десятая

Конго, январь 1961

Шоссе Леопольдвиль-Кокийявиль

В кабине старого форда пахло молоком, американской жвачкой, спелыми бананами. Кудрявый мальчик надул пузырь: «Тетя Маргарита, скоро мы приедем?».

Длинные пальцы с коротко остриженными ногтями уверенно держали руль. Фары освещали выбоины на дороге, смыкающийся над шоссе тропический лес. В открытое окно веяло тяжелым ароматом цветов. За шумом мотора слышалась ночная перекличка птиц. Маргарита бросила взгляд на часы на приборной доске:

– Три километра до миссии, Франсуа. Там вы переночуете, а завтра полетите на самолете…

С заднего сиденья донесся восторженный крик: «Ту-ту!». Малыш лет трех поднял игрушечный поезд. Франсуа, старший сын арестованного премьер-министра Конго, Патриса Лумумбы, скорчил презрительную гримасу:

– Ролан, это поезд. Патрис, – велел он среднему брату, парнишке шести лет, – найди самолет в сумке… – гневный девичий голос сказал:

– Не в этой, дурак, здесь только мои куклы… – единственная дочь Лумумбы, Жюльена, возилась с подержанной Барби. Маргарита бросила косой взгляд на серые щеки Полины, жены премьер-министра:

– Дорогу она перенесла хорошо… – Полина ждала пятого ребенка, – но впереди перелет… – словно очнувшись, женщина слабо сказала:

– Милые, не ссорьтесь… – неловко повернувшись, Полина с шумом вдохнула:

– Живот тянет, – одними губами шепнула она Маргарите, – мне страшно…

Три дня назад больничный форд забрал семью Лумумбы у черного крыльца главного госпиталя Леопольдвиля. Маргарита не хотела рисковать перелетом или путешествием по реке. Рельсы на северную границу страны пока не проложили:

– На самолет бы нас никто не пустил, – подумала девушка, – почти все гражданские рейсы отменили. По реке пришлось бы тащиться неделю, а то и больше, а на счету каждый день… – осенью Полина еще получала письма от содержавшегося под арестом мужа:

– Их разделили, но она надеялась, что Лумумбе разрешат провести Рождество с семьей… – в начале декабря по столице поползли слухи, что премьер-министра вывезли из города. Отправив на вид невинную телеграмму Виллему, Маргарита выяснила, что на юге о судьбе Лумумбы ничего не знают:

– Там теперь якобы независимое государство, – она криво усмехнулась, – Катанга. Из-за племенных раздоров Виллем не смог приехать в Леопольдвиль на Рождество… – следуя требованию нового правительства страны, «Де Бирс» отменил рейсы на север:

– Добыча алмазов и меди идет вхолостую, – Маргарита вспомнила письмо кузена, – «Де Бирс» и бельгийская корпорация шахт давят на правительства Катанги и Конго, убеждая, что с гражданской войной они только теряют деньги… – Маргарита понимала, что сепаратисты и законная власть все-таки пришли к соглашению:

– Лумумба скорее всего сейчас на юге. Понять бы еще где… – страна превратилась в слоеный пирог, перемешанный с непроходимой чащей джунглей. Форду Маргариты оставалось четыре километра до экватора:

– Вместо того, чтобы отметить Рождество с Виллемом и Джо, – девушка вздохнула, – мы сидели под наряженной пальмой с Полиной и ребятишками… – осенью, прилетев в Леопольдвиль, Джо объяснился с Маргаритой. Фары выхватили из темноты табличку: «Миссия и госпиталь Святого Сердца Иисуса», девушка ловко повернула машину

– Он сказал, что был неправ, что Господь послал ему испытание веры, что он всегда любил меня… – они хотели обвенчаться после Пасхи, в кафедральном соборе Леопольдвиля:

– Сначала я найду самый чистый алмаз для твоего кольца, – весело сказал Джо, – и назову его в честь тебя, Звезда Африки… – Маргарита смущенно покраснела. Звездой Африки ее именовали в статье, вышедшей осенью в местной газете, на французском языке:

– Доктор Кардозо, любимица Конго… – пробурчала Маргарита, – журналисты всегда все преувеличивают… – фотограф снял ее в белоснежном халате на террасе госпиталя, в окружении матерей с детьми.

Сейчас Маргарита носила практичные солдатские ботинки, штаны и рубашку хаки. Она не покидала столицу без докторского рюкзака, как смешливо говорила девушка о крепкой сумке с малым хирургическим набором, обезболивающими и сыворотками против укусов змей:

– В пути вроде все было в порядке… – оторвав руку от руля, она быстро перекрестилась, – завтра их отвезут на взлетное поле, и можно ехать обратно… – Полина сжевала банан:

– Дорога лучше стала, – вздохнула жена Лумумбы, – надеюсь, с малышом все хорошо… – Маргарита пожала ее руку:

– Святые отцы, в отличие от нового правительства, следят за своими владениями… – она фыркнула, – за малыша не беспокойся. Ты здоровая женщина, это твой пятый ребенок… – Полина перебирала самодельные, яркие бусы на стройной шее:

– Девочку хочу, – она понизила голос, – мальчишки вырастут, пойдут на войну и не вернутся… – красивые губы цвета спелых ягод задрожали. Маргарита сунула ей носовой платок:

– Не случится больше никаких войн, твоего мужа освободят, и вы увидитесь… – в этом девушка не была уверена:

– Но Полину надо поддержать, – сказала она себе, – она скоро может овдоветь, а у нее четверо детей на руках, то есть почти пятеро… – легкий самолет, принадлежавший католическому госпиталю, никто бы не стал проверять:

– Здесь не столица, они не ожидают беглецов из-под ареста… – формально Полину Лумумбу никто не арестовывал, но во дворе дома премьер-министра всегда болтались солдаты:

– Якобы для охраны, – кисло подумала Маргарита, – они сопровождали семью даже в госпиталь… – Полина повернулась. В свете тусклой лампочки блеснули черные, бездонные глаза:

– У тебя не случится неприятностей… – жена премьера повела рукой, – из-за нас… – Маргарита отозвалась:

– Я вас не видела и не знаю, где вы. Я была в полевой экспедиции, изучала лихорадки. Форд я взяла для своей поездки, я всегда так делаю… – путешествие, как предпочитала думать о побеге Маргарита, организовал из Рима отец Симон Кардозо:

– Его святейшество дал разрешение, – Маргарита говорила с братом из столичного епархиального управления, – речь идет о матери с детьми. Какая разница, чья она жена… – Шмуэль зашелестел бумагами:

– Вас примут в Миссии Святого Сердца Иисуса, в Кокияйвиле. У тамошнего госпиталя есть самолет… – две тысячи километров, от Леопольдвиля до северной границы Маргарита проделала за три дня:

– Поставила личный рекорд… – уставшие ноги ныли, – сейчас искупаем детей, отдохнем… – впереди белели здания миссии:

– Приехали, милые… – Маргарита погудела, – собирайте вещи… – кованые ворота медленно распахнулись, форд скрылся в сумраке госпитального сада.

Водопровод в миссии работал от автономного генератора. В госпитальной душевой клубился пар, на кафельном полу виднелись лужи. Всех детей мыли в одной ванной. Мальчишки устроили сражение, пытаясь потопить мочалки, брызгаясь мыльной водой. Сестра Клэр из детского отделения, выделенная в помощь Маргарите, принесла соломинки. Ребятишки ахали, надувая блестящие мыльные шары. Жюльена потребовала украсить ее чистые кудряшки разноцветными бусинами:

– Завтра, милая… – Маргарита поцеловала мокрый носик, – проснешься и мама тебе сделает прическу перед отлетом… – Полину она отправила спать:

– С детьми мы справимся, – ворчливо сказала девушка, – а ты отдыхай. После такого обеда одна дорога, в кровать…

Малыши объелись сладкой кашей из тапиоки с медом. Взрослым принесли рыбу, завернутую в банановые листья, арахисовый соус со злым перцем пири-пири. Маргарита привыкла к африканской кухне:

– Ева в Балтиморе тоже нашла индийский ресторан, – она невольно улыбнулась, – хотя, как она пишет, карри для белых людей совсем другое, чем для индийцев…

Летом вышла их первая с кузиной статья о лечении проказы:

– То есть о паллиативном лечении, – горько подумала Маргарита, – пока перед этой болезнью мы бессильны… – перед отъездом из столицы она читала новую книгу Грэма Грина о конголезском лепрозории. Маргарита часто ездила на окраину города, в унылые, отгороженные колючей проволокой здания:

– Грин тоже здесь бывал, – вспомнила девушка, – он знает, о чем пишет… – книгу ей порекомендовал в очередной весточке Иосиф. У старшего брата было все в порядке:

– Он скоро защищает докторат, а мне еще работать и работать… – Маргарита собирала все сведения о тропических лихорадках:

– Большинство из них смертельно, а вакцин никакихнет. Но в Африке, кроме противоядия при укусах змеи, других вакцин и не достать… – прививка от черной оспы существовала с прошлого века. В Конго вакцинировали только немногих детей в городах:

– Малыши Лумумбы получили прививку, но Полина, например, впервые увидела врача подростком, когда ее семья переехала в столицу… – жена премьер-министра, как и он сам, появилась на свет в деревне. Маргарита лечила пациентов, переболевших оспой:

– Оспа, туберкулез, коклюш… – вздохнула она, – в Конго бушует эпидемия за эпидемией, но фармацевтическим компаниям невыгодно поставлять сюда вакцины. Было выгодно, когда Бельгия управляла колонией. Сейчас страна разделена на части враждующими группировками, а они меньше всего заботятся о здоровье детей… – Маргарита попросила дядю Эмиля надавить, как она выразилась, на Всемирную Организацию Здравоохранения:

– Пусть пришлют летучую миссию с вакцинами, пусть и ненадолго… – они с сестрой Клэр несли засыпающих ребятишек в комнаты. Закутанные в полотенца дети дремали. Франсуа, самый взрослый, еле тащился вслед за ними. Широко зевнув, парнишка сообщил:

– Вы смешно говорите, сестра… – акцент Клэр во французском языке отличался от столичного, – я такого никогда и не слышал.

Девушка улыбнулась:

– Я с юга, милый, из Катанги. Я работала в госпитале в Элизабетвилле, а потом церковь прислала меня сюда, перед отъездом в столицу… – Клэр начинала учиться на медицинском факультете:

– По вашей стипендии, доктор Кардозо, спасибо вам большое… смуглые щеки девушки полыхали краской. Маргарита заметила, что Клэр исподтишка рассматривает ее:

– Потому, что она читала обо мне в газете, – успокоила себя девушка, – она не знает Виллема, никогда его не встречала, по ее словам … – едва увидев Клэр, Маргарита поняла, что девушка родилась на юге. Длинные, стройные ноги уроженки саванны легко ступали по госпитальному коридору, она высоко несла изящную голову с коротко стрижеными кудрями:

– Она могла бы стать моделью, как сейчас говорят, – подумала Маргарита, – хотя черных девушек не допускают на подиумы или в журналы. Но скоро все изменится… – по лицу Клэр она поняла, что у медсестры есть и белая кровь:

– Она метиска, как раньше выражались, не черная, а смуглая… – девушку словно вылепили из темной карамели. Нежная кожа светилась в тусклых лучах ночных ламп. Франсуа все не отставал:

– Тетя Маргарита помолвлена, она скоро выходит замуж… – мальчик уцепился за рукав белого халата Маргариты, – а у вас есть парень, сестра Клэр, или вы монахиня… – щеки девушки опять окрасились алым:

– Не монахиня, милый, но парня у меня… – малыш Ролан, прикорнувший на руках у Клэр, оживился:

– Дайте посмотреть… – на одной цепочке с крестиком девушка носила старого золота медальон. Щелкнула крышка, Франсуа велел брату:

– Убери руки, нельзя трогать чужие вещи… – из медальона выскользнуло маленькое фото. Маргарита остановилась, будто натолкнувшись на что-то. Рядом с ее ботинком лежал снимок Виллема в шахтерской куртке.

На походной спиртовке уютно пыхтел медный кофейник. Маргарита возила с собой в жестяной коробочке толику кофе. Во многих деревнях лавок не завели. Крестьяне выращивали овощи и маниоку, рыбачили и охотились. Поджав длинные ноги, Клэр устроилась на госпитальной кровати

– Мы с мамой так жили, – когда она… – девушка, смутившись, повела рукой рядом с животом, – в общем, она уволилась и вернулась в родную деревню, на холмы… – Маргарита пока не успела добраться до юга. Брат писал, что погода в провинции Катанга лучше, чем на экваторе:

– Здесь суше, дожди начинаются зимой, то есть летом, саванна тогда расцветает… – изящная голова Клэр напоминала Маргарите о тропических орхидеях:

– Она похожа на тюльпан, только черный, как в романе Дюма-отца… – отпив кофе, девушка тихо сказала:

– Мы из народа луба, до прихода бельгийцев у нас было государство… – Клэр знала свою родословную на три века назад. Предки девушки всегда были племенными вождями:

– Мой дедушка отдал маму в школу при католической миссии, – объяснила Клэр, – он верил в богов наших предков, но считал, что мама должна знать европейскую культуру. Он не расстроился, когда мама крестилась… – мать Клэр получила пост учительницы в школе для девочек, в Элизабетвилле:

– Там ее и увидел… – Клэр приблизила губы к уху Маргариты, – он приезжал в Конго в тридцать восьмом году. Его привезли в Элизабетвилль, он навестил мамину школу. На следующий год родилась я… – негритянка оказалась почти ровесницей доктора Кардозо:

– Мама была очень красивая… – вздохнула Клэр, – ее называли черной львицей. Но я ее почти не помню, она умерла от лихорадки, когда мне исполнилось три года… – девушку вырастили в родной деревне. Маргарита вгляделась в красивый очерк упрямого подбородка:

– Она похожа на него… – доктор Кардозо хорошо помнила отрекшегося от престола десять лет назад бывшего короля Бельгии, Леопольда:

– Он приезжал на наше с Виллемом первое причастие, он крестил покойную маму в восемнадцатом году… – за несколько лет до довоенного визита в Конго, король Леопольд потерял жену, шведскую принцессу Астрид:

– Дядя Эмиль рассказывал, что вся страна надела траур. Потом Леопольд навестил Африку, еще вдовцом, и вот что получилось… – она ласково пожала руку Клэр:

– Твой отец жив, он женился во второй раз в начале войны, морганатически… – Маргарита открыла рот, негритянка кивнула:

– Я знаю, что это, мне Виллем… – она отчаянно зарделась, – рассказывал про него… – доктор Кардозо помялась:

– Только вряд ли он, то есть Леопольд, тебя признает… – Клэр помотала головой:

– Мне ничего не надо. Я говорила Виллему, что мне нельзя жить в Европе, что не бывает таких аристократок, то есть баронесс… – Виллем познакомился с Клэр в приемном покое городского госпиталя Элизабетвилля:

– Выходя из бара, он споткнулся и расшиб лицо, – хихикнула Клэр, – ничего героического. Он приехал в город с кузеном, господином графом Дате… – титулы Клэр произносила зачарованно, словно слушая детскую сказку:

– Я сначала подумала, что Виллем рабочий, – она покраснела, – у него шахтерские повадки… – Маргарита налила себе еще чашку:

– Он и есть шахтер. Он в пятнадцать лет впервые тайно спустился на горизонт, и потом каждое лето проводил в шахте… – Клэр показала ей пачку конвертов:

– Мы пишем друг другу почти каждый день, – грустно сказала девушка, – только с войной почта работает совсем плохо… – в начале декабря Клэр перевели медсестрой в госпиталь на экваторе:

– Виллем хочет обвенчаться после Пасхи… – голос девушки угас, – но, мадемуазель Маргарита, то есть доктор Кардозо… – она подышала, – я говорила, что не бывает таких баронесс… – черные, большие глаза блестели, по щеке цвета темной карамели скатилась слеза. Отставив чашку, Маргарита обняла девушку:

– Только по имени, дорогая невестка, то есть двоюродная невестка. Я тоже венчаюсь после Пасхи, с тем самым графом Дате, то есть Джо… – Маргарита томно взмахнула ресницами, – устроим двойной праздник. Мы с тобой попадем в светскую хронику, пусть и провинциальную… – Клэр упрямо повторила:

– Не бывает таких баронесс… – Маргарита поцеловала мокрую щеку:

– Пусть месье барон сам разбирается, какая ему нужна супруга, то есть он разобрался… – она покачала девушку:

– Шахтеры тебя полюбят. Джо наполовину японец, а у нас на это никто не обращал внимания. Выучишься на врача, пойдешь работать в рудничный госпиталь, у вас появятся дети… – девушки долго сидели, взявшись за руки, слушая предрассветные голоса птиц в госпитальном саду.

Долина реки Убанги

До войны хозяин банановой плантации на склоне холмов, на восточном, конголезском берегу реки, расчистил среди джунглей посадочную площадку для легких самолетов. Плантатор держал в ангаре американскую машину, отправляясь на ней в столицу колониального Конго, Леопольдвиль. На западе, за медленной текущей Убанги тоже лежало Конго, но не бельгийское, а французское, получившее независимость летом прошлого года.

После войны плантатор уехал в Бельгию, распустив рабочих, заперев выстроенный в тропическом стиле, беленый дом с галереей. До ближайшего города, Кокийявиля, отсюда оставалось десять километров разбитого шоссе. К заброшенной плантации вела неплохая дорога. Раньше округа кишела обезьянами, сюда заходили даже гориллы, однако с недавних пор животные перекочевали дальше в лес.

Дом выглядел запущенным, проваленная черепичная крыша поросла лианами и молодыми деревцами, но посадочную площадку привели в порядок. Над крышей поднимались дымки, в старом сарайчике квохтали куры. Замечая на Убанги чужие лодки, рыбаки пожимали плечами:

– Какая разница, рыбы в реке хватит на всех… – к обеду подали именно рыбу, запеченную в банановых листьях, с перечным соусом:

– На ужин будет настоящий венский шницель, – громко сказал повар, здоровый чернокожий детина, – как вы и просили, месье Доктор, в честь нашего гостя… – парень раньше работал в одной из лучших гостиниц Леопольдвиля и отлично готовил. По бывшей столовой плантатора пронесся одобрительный гул. Доктор кивнул:

– Прекрасно. Что касается десерта, то его здесь больше, чем достаточно, только руку протяни… – разросшиеся бананы с плантации наступали на участок. Доктор обвел глазами полуразрушенную столовую:

– Пять человек, но больше мне и не надо… – основные силы отряда остались на юге, в Катанге, – здесь только охранники для меня и гостя… – гость, впрочем, не собирался задерживаться в Конго. Весточку о его прибытии Шуман получил от связников, навещавших шахтерскую столицу, Элизабетвилль. Прибыв в Конго из Хартума по поручению Феникса, он, пользуясь услугами надежного человека, открыл на городском почтамте абонентский ящик:

– Вообще он мне очень помог… – Доктор, незаметно, взглянул на широкоплечего, сильного негра, – привел своих людей, те нашли знакомцев на шахтах… – Мбвана, как звали племенного вождя, выступал за независимость провинции Катанга:

– Мы всегда кормили дармоедов на севере, – презрительно говорил он, – здесь нет ничего, кроме рыбы и бананов, а теперь северяне захотели прибрать к рукам наши алмазы и медь… – кроме алмазов и меди, в стране добывали и уран:

– Но Феникс понимает, что тащить сюда радиоактивный металл опасно… – Доктор налил себе кофе, – уран надо перевозить при определенных условиях…

Их собственный самолет, легкий Piper Aztec загнали в покосившийся ангар на краю взлетного поля. Доктор получил лицензию пилота в Судане. Трое белых охранников тоже могли сидеть за штурвалом:

– Они члены боевого братства СС, – улыбнулся Доктор, – они не подведут… – несмотря на годы жизни в Африке, Доктор ни в грош не ставил негров:

– Покойный фюрер был прав, утверждая, что они расово неполноценны… – он выпустил клуб ароматного дыма, – они не такие хитрые, как жиды, они ленивые твари, недалеко ушедшие от обезьян… – местными девушками Шуман брезговал, но ничего другого не оставалось. Белые женщины в Конго жили только в городах, куда ему путь был закрыт. Феникс давно велел ему не рисковать:

– Жиды очень злопамятны, – наставительно сказал глава движения, – беднягу Эйхмана тоже узнал недобиток, один из выживших после окончательного решения… – в Конго евреев почти не было, но Доктор не хотел ставить под угрозу план Феникса:

– Ладно, среди белых все равно нет проституток, они здесь только черные. Мне надо завершить работу по урану и отправляться восвояси… – Доктор решил не возвращаться в Хартум:

– Слишком близко к Египту, к Эфиопии, слишком много в тех местах болтается европейцев. Надо искать местечко уютнее, под крылом местного царька, то есть президента, – он усмехнулся, – они сейчас все хотят завести личного врача, европейца… – Мбвана громко сказал:

– Ты обещал нам отдых, Доктор, а мы который день торчим в глуши, в компании куриц и крокодилов… – он успокаивающе отозвался:

– Встретим гостя, передадим груз, и я отпущу вас в город с ночевкой… – в рундуках Ацтека лежали аккуратные мешочки необработанных алмазов:

– Воровство с шахт процветает, – Доктор прислушался, – благодаря Мбване и его связям. Он из них самый умный, если вообще можно так выражаться о негре… – Доктор ни с чем бы не спутал жужжание авиационного мотора. Он поднялся: «Наш гость, ребята».

Раньше Адольф Ритберг видел сырые алмазы, как выражался партайгеноссе Шуман, только на картинках. Скучные камни на его ладони ничем не напоминали яркую радугу бриллиантов в заколке для галстука или запонках дяди.

В Африку господин Ритберг фон Теттау, впрочем, прилетел в американских джинсах и льняном пиджаке, без галстука. В аэропорту Браззавиля, во время войны считавшегося столицей свободной Франции, он предъявил чиновнику паспорт Лихтенштейна, нейтральной страны. Заметив в глазах негра растерянность, Феникс надменно сказал:

– Мое княжество находится в Европе между Австрией и Швейцарией… – он объяснил, что прилетел в бывшее Французское Конго по делам:

– Племянник меня сопровождает, – гость похлопал по плечу высокого подростка в дорогом, изысканно помятом костюме, – он унаследует мой бизнес, как говорят американцы…

Офицер решил, что до вступления в наследство парню еще долго. Господину Ритбергу фон Теттау по паспорту исполнилось пятьдесят, но делец выглядел тридцатилетним мужчиной. Только вблизи пограничник заметил легкую седину в светлых волосах гостя, тонкие морщины, обрамляющие голубые глаза. В аэропорту господин Ритберг взял напрокат американский джип:

– Мы в стране только на пару дней, – сказал он Адольфу, – но я хотел, чтобы ты посетил Африку, познакомился с партайгеноссе Шуманом… – на поле для частных самолетов их ждал заказанный Фениксом по телефону легкий Piper:

– Алмазы сюда поместятся, – хохотнул дядя, усаживая Адольфа за штурвал, – а больше нам ничего и не надо. Давай, поднимай машину… – осенью подросток под руководством дяди впервые начал управлять самолетом. Феникс возил мальчика в аэроклуб Цюриха.

Приняв от Шумана запотевший стакан с коктейлем, он вытянул ноги

– Нужное умение. Когда Адольфу, – он кивнул на племянника, – исполнится восемнадцать, он сможет сам летать по миру… – мешочки с алмазами перекочевали в тайные отделения саквояжей Феникса:

– Покойный товарищ барон остался бы доволен, – Феникс читал некрологи Мишеля де Лу, – ни один таможенник ничего не заподозрит. Но меня таможня и не побеспокоит… – в Браззавиле он собирался наполнить багаж африканскими сувенирами:

– Здесь попадается оригинальная работа по дереву, текстиль… – Феникс отпил мартини, – обезьяны будут счастливы, что их поделки кто-то купил, а такой стиль сейчас в моде… – большая гостиная на вилле выиграла бы от яркого колорита:

– Надо привезти из Цюриха Матисса, из коллекции месье барона, – решил Феникс, – цвета на холсте африканские. Или не надо? Матисс умер, но работа известная, картина попадается в довоенных каталогах. Нет, не стоит рисковать. Текстиль придаст комнате нужное настроение…

По расчетам Феникса, алмазы от Доктора стоили около миллиона долларов:

– Ерунда, деньги на текущие расходы, – зевнул он, – на содержание дуболомов, вроде шайки, явившейся в гамбургское кабаре… – вспомнив разносы подчиненным, в бытность личным помощником рейхсфюрера, Феникс устроил выволочку Садовнику:

– Не распыляйтесь на мелочи, – наставительно сказал он по телефону, – пусть актеры делают все, что хотят. Для нашего движения это неважно. Мы должны обрести политический вес. Влияние завоевывают на выборах и в прессе, а не громя театры. Ведите себя тихо, следите за предательницей Моллер, больше от вас ничего не требуется… – он, впрочем, понимал Садовника:

– Партайгеноссе Манфред человек старой закалки, – усмехнулся Макс, – он бы с удовольствием сунул режиссера в Дахау, а актрису в Равенсбрюк. Но, кажется, у них обоих есть еврейская кровь, они бы сгорели в печах… – Феникс бросил в рот оливку:

– Шницель был отменный, – заметил он, – американский десерт тоже выше всех похвал… – им подали банановый торт, – но, как я понимаю, электричества здесь ждать неоткуда… – Шуман развел руками:

– Генератор мы сюда не потащили, а плантацию давно отрубили от сети. У нас даже нет машины. Я обещал отпустить парней в город, придется им голосовать на шоссе… – Феникс потянулся:

– Адольф, давай алмаз… – он забрал у мальчика камешек, – выпьем кофе с партайгеноссе, и нам пора улетать… – граница, проходящая по реке, никак не охранялась. В аэропорту Браззавиля Феникс сделал вид, что везет племянника на воздушную экскурсию:

– Это нас ждет завтра, – подмигнул он Адольфу, – полетим на запад, посмотришь на океан. Потом навестим базар, и придет время возвращаться в скучную Швейцарию… – у Феникса имелись хорошие связи среди ювелиров. Алмазы уходили для огранки в Антверпен, Нью-Йорк и Тель-Авив. Ему казалось особенно забавным, что над его бриллиантами работают евреи:

– Но даже в рейхе были нужные евреи, например, 1103. Жаль, что ее не найти… – Макс подозревал, что доктора Кроу больше нет в живых, – она бы пригодилась нам с ураном… – он подумал о полученном недавно списке многообещающих молодых физиков:

– Доктор Инге Эйриксен, то есть дважды доктор… – мальчишка, едва достигший двадцати шести лет, защитил вторую диссертацию, по высшей математике, – нельзя выпускать его из вида… – по слухам, доктора Эйриксена обхаживали израильтяне:

– У него жена еврейка, – Макс закурил, – у нас тоже были такие ученые. Если бы мы повели себя более разумно, они бы не покинули рейх… – у него пока не было своей научной лаборатории, но Макс твердо намеревался возродить погибший в Патагонии физический институт:

– Шуман достанет уран, у Барбье есть доступ к редким металлам, а места для строительства более, чем достаточно, и здесь и в Южной Америке… – допивая лимонад, Адольф поинтересовался:

– Партайгеноссе Шуман… – они сидели на заросшей буйной травой террасе одни, – а вы не устроите какую-нибудь акцию… – Феникс усмехнулся:

– Ты обрел вкус к оружию после рейда в Парагвае… – ему понравилось поведение племянника в бою:

– Случилась настоящая схватка, с партизанами, а не расстрел безоружных индейцев. Парень пошел в нашу породу, он хладнокровен и не трус. Внешне он больше напоминает Отто, чем фюрера, но так даже лучше… – Шуман покачал головой:

– Милый, мы не можем привлекать к себе внимания. Город неподалеку, рядом пролегает шоссе, да и не с кем здесь сражаться… – мальчик хихикнул:

– Только с крокодилами, но они очень осторожны и не появляются днем. Змеи тоже не любят шума… – оборвав себя, Адольф тихонько охнул:

– Кажется, меня кто-то укусил, дядя… – по растрескавшемуся камню террасы проскользнула темная лента. Мальчик схватился за щиколотку:

– Очень больно, горит… – на белой коже виднелись две красные точки.

Шоссе Кокийявиль-Леопольдвиль

Клэр умела водить машину, но правами девушка пока не обзавелась:

– Виллем меня научил, – говоря о бароне де ла Марке, негритянка всегда смущалась, – он каждую неделю приезжал в Элизабетвилль и забирал меня на пикники в саванну. Он меня и посадил за руль… – Маргарита не хотела спрашивать о таком у будущей невестки, однако по глазам девушки она видела, что кузен и Клэр не дождались венчания:

– Сейчас многие так делают, – вздохнула Маргарита, – на дворе новое время. Даже в Мон-Сен-Мартене, как говорят старухи, на многих невестах вянет флердоранж… – они с Джо только целовались:

– Я видела, что он себя сдерживает, – девушка незаметно прижала ладонь к покрасневшей щеке, – но, поддавшись соблазну, мы бы оба пожалели… – она не хотела размениваться на глупости, как о таком шептались девчонки в старших классах школы:

– Они позволяли парням себя трогать, сами их трогали, – вспомнила Маргарита, – но кюре говорил, что даже маленькая слабость влечет за собой падение в бездну порока… – Маргарита не думала о таких вещах, как о пороке:

– Но мы с Джо выбрали другой путь, – напомнила себе девушка, – мы хотим стоять у алтаря невинными… – она не осуждала Клэр и кузена Виллема:

– Каждый решает сам за себя… – девушка вгляделась в пустынное шоссе, – Иисус учил, что мы все не без греха…

Когда легкий самолет католической миссии превратился в черную точку на горизонте, Маргарита завела мотор форда, припаркованного на пыльном взлетном поле Кокийявиля. Полину Лумумбу с детьми переправили на север, подальше от бывшего Бельгийского Конго. Прощаясь у трапа, жена премьера уцепилась за руку Маргариты:

– Если хоть что-то станет известно… – Полина кусала губы, – сообщи мне немедленно… Может быть, Патриса удастся вывезти из страны… – Маргарита боялась, что премьера уже нет в живых. Ни Виллем, ни Джо ничего не слышали о судьбе Лумумбы:

– Они и не услышат, – подумала доктор Кардозо, – они сидят в глуши, на алмазном карьере. Вряд ли премьера туда привезут. Если его вообще отправили на юг, а не расстреляли на окраине Леопольдвиля… – пустив Клэр за руль, она предупредила девушку:

– Пока асфальт в неплохом состоянии, можешь вести машину. Дальше начнутся выбоины, я тебя сменю…

Деревенские шоссе больше напоминали проселочные дороги. На заднем сиденье форда лежал маленький самолет, забытый детьми Лумумбы. Рядом трясся саквояж Клэр. Маргарита поговорила со святыми отцами из миссии Сердца Иисуса:

– До лета она будет учиться и работать в Леопольдвиле, в нашем госпитале – весело подумала доктор Кардозо, – летом контракт Виллема закончится, они улетят в Бельгию… – Маргарита ожидала, что новую баронессу де ла Марк не примут при королевском дворе:

– Случится скандал, – хмыкнула она, – аристократы закроют перед ними двери, но Виллем истинный Арденнский Вепрь, ему на это наплевать… – словно услышав ее, Клэр тихо сказала:

– Виллем мне говорил о сиротском доме, где он жил. Я тоже сирота, – девушка помолчала, – но, когда мама умерла, был жив мой дедушка. В моей деревне мы все друг другу родня. Хочется… – Маргарита увидела улыбку на красивых губах, – чтобы у нас была большая семья… – доктор Кардозо отозвалась:

– Я сама дочь еврея, японцы у нас в семье тоже есть, даже индейская кровь попадается, а теперь и африканка появится. Наша родня тебя примет, не сомневайся, а остальное… – она махнула рукой, – не… – ветровое стекло форда словно взорвалось. Услышав цоканье пуль по металлу, перехватив руль, Маргарита толкнула Клэр вниз:

– На севере нет повстанцев, – пронеслось в голове девушки, – машина расписана красными крестами. Видно, что едут врачи, хотя форд могли угнать…

Автомобиль пошел юзом, под колесом разорвалась брошенная на шоссе граната. Птицы заметались над разбитой дорогой, хрипло крича. Форд затих, воткнувшись развороченным бампером в дерево на обочине.

Долина реки Убанги

Феникс не мог поверить, что Шуман, врач, прилетел на север без походной аптечки. Усадив Адольфа в кресло, он спокойно велел Доктору:

– Принеси нож и стакан спиртного… – мальчик бледнел на глазах. На щиколотке, вокруг укуса, наливалась багровая опухоль:

– Надо действовать быстро, – Феникс опустился на колени, – пока яд не разнесся с кровью по организму… – племянник испуганно сказал:

– Дядя Макс, я умру? Это была ядовитая змея… – голубые глаза заблестели, подросток всхлипнул:

– Мне страшно, дядя Макс… – Феникс никогда не видел племянника плачущим:

– Даже малышом, падая, он упрямо поднимался и шел дальше. Он боится, бедное дитя… – Максимилиан ласково обнял подростка:

– Даже если она ядовитая, в чем я сомневаюсь… – он хотел успокоить парня, – дело не займет и пары минут… – Шуман сунул ему стакан бренди:

– Врач, – кисло подумал Макс, – в Аушвице он подвизался мясником, кромсая заключенных. Настоящий врач озаботился бы сывороткой против змеиного яда. Мы, в конце концов, в джунглях… – он заставил Адольфа выпить половину стакана:

– Зажми нос и глотай, как лекарство. Будет немного больно, но не больнее, чем у зубного врача… – Адольф не любил дантистов. Желая поддержать мальчика, Феникс всегда сопровождал его в клинику:

– Мы садимся в соседние кресла, – подумал он, – но ведь я так и не нашел дантиста, равного покойному Францу. У него были золотые руки… – Феникс мог отыскать надежного врача для установки капсулы с цианистым калием:

– Но для чего мне это нужно, – он пожимал плечами, – я Ритберг фон Теттау, человек вне подозрений… – последний раз он навещал дантиста перед отлетом в Африку. Как и во времена войны, ему рекомендовали полоскание для кровоточащих десен:

– Франц считал, что курение только усугубляет заболевание, – вздохнул Феникс, – но я не брошу курить, почти на шестом десятке… – несмотря на полвека за плечами, он чувствовал себя молодым:

– Я должен дожить до триумфа Адольфа, увидеть его во главе нового рейха… – пока ему надо было спасти племянника. Уверенно сделав надрез ножом, не обращая внимания на слабый крик боли, он тоже отхлебнул бренди:

– Лишние предосторожности не помешают, учитывая, что у меня бывают ранки во рту… – Феникс понятия не имел, какая змея укусила мальчика, но сейчас это было неважно:

– Какая разница, у нас все равно нет сыворотки… – в Конго жили и габонские гадюки, одни из самых ядовитых змей в мире:

– Мы видели их с Адольфом в террариуме, в зоопарке Цюриха… – он высасывал кровь из ранки, сплевывая растрескавшиеся камни террасы, – но проклятая змея была темнее и короче… – не оборачиваясь к Шуману, он приказал:

– Пошли ребят с оружием на шоссе. Пусть останавливают первую попавшуюся машину, вытряхивают оттуда кого угодно, хоть самого президента страны. Может быть, понадобится поехать в госпиталь… – Феникс не хотел никакого риска:

– Движение не может лишиться будущего вождя, я не могу потерять Адольфа… – он любил мальчика, как собственного сына. Феникс учил его играть в шахматы, стрелять и ходить под парусом:

– Я обещал устроить ему знакомство со взрослой жизнью, – он усмехнулся, – в следующем году, когда мы полетим на Ближний Восток. Я увижу, как он женится на Фредерике, я понянчу внуков… – бледное лицо ребенка постепенно розовело:

– Мне лучше, дядя Макс… – удивленно сказал Адольф, – гораздо лучше… – он попытался подняться. Феникс осторожно усадил его на место:

– Ты должен отдохнуть. Переночуем здесь, вернемся на север завтра, ничего страшного… – язык плохо его слушался. На лбу выступил пот, сердце прерывисто забилось. Феникс схватил пересохшими губами воздух:

– У меня все-таки кровоточили десны, бренди не помог. Укус в голову или шею, почти мгновенная смерть… – у него закололо в груди:

– Симптомы похожи на сердечный приступ, но я никогда не жаловался на сердце. Нет, это змеиный яд… – сквозь шум в ушах он услышал шаги. Гневный женский голос сказал:

– Да как вы смели, мы машина Красного Креста! Если вам требуется медицинская помощь, вы должны были выйти на шоссе и остановить нас, а не устраивать пальбу… – он едва разглядел высокую девушку в рубашке хаки, с повязкой Красного Креста. Она оттолкнула Шумана:

– Не смейте меня трогать, или вы пойдете под суд. Верните мне медсестру, принесите мою докторскую сумку… – на Феникса пахнуло порохом и слабым запахом дезинфекции:

– Она похожа на еврейку… – успел подумать Максимилиан, – из евреев всегда выходили лучшие врачи… – покачнувшись, он растянулся прямо у ног девушки.

Из сумки Маргариты вытряхнули все, вплоть до бинтов и ваты.

Разъяренно отбросив рюкзак, она прошагала к заколоченному досками окну. В голой, с ободранными стенами комнате, стоял косо сколоченный топчан. Сквозь щели в досках просачивался яркий свет тропических звезд.

На экваторе темнело почти мгновенно. Маргарита потрясла доски, но дерево не поддавалось:

– Они принесли на террасу факелы, но тогда уже стало понятно, что сыворотка подействовала… – неизвестный Маргарите светловолосый мужчина лет сорока приходил в себя:

– Ему за сорок, – поправила себя девушка, – он хорошо выглядит, но вблизи у него заметна седина… – никто из собравшихся на террасе белых ей не представился. Красивый, высокий подросток с испуганным лицом тихонько сидел в углу:

– Сначала змея укусила его… – грубоватый мужчина, в полевой куртке указал на мальчика, – потом его… – он оборвал себя:

– Ему высосали яд, он почувствовал себя лучше, однако мой друг… – он замялся, – как видите, тоже пострадал… – подросток и его отец, как решила Маргарита, носили дорогую одежду. Разговор шел на французском языке, но она уловила в речи грубоватого мужчины явственный акцент:

– Немецкий или австрийский, и у мальчика такой же… – девушка задумалась, – что здесь делают немцы… – пострадавший с ней не разговаривал:

– Он и не мог говорить, он едва миновал кому и смерть. Форд восстановлению не подлежит, но что такое машина по сравнению с человеческой жизнью… – Маргарита подозревала, что на заброшенной плантации обосновались наемники. В полыхающей гражданской войной стране скопилось много любителей половить рыбку в мутной воде:

– Странно, что они на севере, а не на юге… – девушка присела на топчан, – такие мерзавцы сейчас собрались в Катанге, ближе к алмазам… – вскочив, она подергала запертую снаружи дверь:

– Где моя медсестра… – Маргарита приблизила губы к замочной скважине, – вы обещали ее привести… – она услышала только отдаленный стук солдатских ботинок:

– Оружия у них больше чем достаточно, – горько поняла девушка, – в нас не только стреляли из АК-47… – в Конго даже дети узнавали советскую марку, – в нас бросали гранаты… – собравшиеся на террасе белые носили пистолеты. В саду Маргарита заметила и негров с автоматами:

– Понятно, что здесь их держат на вторых ролях. Хотя этот здоровый парень, кажется, швырнул гранату на шоссе. Именно он забрал Клэр… – девушек разделили на дороге. Маргарита понятия не имела, что случилось с негритянкой. Они не хотела думать о самом худшем:

– Они не могли ее тронуть. Мы на севере, где нет гражданской войны, где соблюдаются законы… – она понимала, что успокаивает себя:

– Это наемники, – вздохнула Маргарита, – плевать они хотели на все законы, вместе взятые… – вспоминая бесцеремонные прикосновения главаря, грубого мужчины с правильным, довольно привлекательным лицом, она передергивалась:

– Ему тоже за сорок лет, – поняла Маргарита, – не удивительно, что они обосновались рядом с рекой, то есть с границей… – девушка подозревала, что они с Клэр наткнулись на перевалочный пункт контрабандистов. Виллем рассказывал о процветающем на шахтах воровстве:

– «Де Бирс» немедленно увольняет замеченных в подобном, – вздохнул кузен, – однако на одном нашем карьере работает три тысячи человек. За всеми не уследишь… – стоя у двери, Маргарита задумалась:

– Если они привезли алмазы с юга, у них должен быть свой самолет. Иначе сюда не попасть, они бы не потащили камни через всю страну… – ничего похожего на взлетную полосу девушка не видела:

– Но я вообще ничего не видела, – она сжала руки в кулаки, – меня сразу привели сюда, то есть протолкали по тропинке… – она еще раз позвала:

– Есть здесь кто-нибудь? Где моя медсестра? Вы обязаны нас отпустить! Мы работники Красного Креста, у нас дипломатический иммунитет… – это было не совсем правдой, однако Маргарита надеялась, что удостоверение врача-добровольца в ее сумке сделает свое дело:

– Они видели документ, они распотрошили мой рюкзак, – зло подумала девушка, – они, наверное, боятся, что я задушу их бинтами… – у нее забрали малый хирургический набор, пузырьки с лекарствами, противоядия и обезболивающие:

– Наркотики я с собой не вожу… – Маргарита прислонилась к двери, – но зачем им больничные обезболивающие? У них наверняка есть и героин и кокаин… – осматривая пострадавшего, она ловила на себе неприязненные взгляды главаря:

– Словно он брезговал на меня смотреть, – поняла Маргарита, – вообще повадки у них солдатские. Они могут быть дезертирами из Иностранного Легиона или войск ООН… – и те и другие части были расквартированы в провинции Катанга.

Голова гудела. Маргарита запустила длинные пальцы в кудрявые волосы на затылке:

– Джо никак не позвонить, – пожалела она, – на карьере нет телефона. О чем я, здесь его тоже нет. Какие телефоны в такой глуши… – они с Джо обменивались письмами и телеграммами. В Леопольдвиле Маргарита привыкла к белозубой улыбке паренька, почтальона:

– Вам весточка, доктор… – он притормаживал старый велосипед у госпитальных ворот, – каждый день я сюда езжу. Вам положено пригласить меня на венчание… – Маргарита брала конверт, подписанный каллиграфическим почерком:

– Может быть, это от моего кузена… – почтальон подмигивал ей:

– Господин барон в названии нашей столицы умудряется сделать пять ошибок. Нет, письмо от вашего жениха, доктор… – в последней весточке Джо сообщил, что Хана собирается в Америку:

– Она будет выступать в ночных клубах, попробует пробиться на Бродвей. Она говорит, что надо с начинать с малой сцены… – в Париже, по словам Джо, все было в порядке:

– Мама себя хорошо чувствует, однако я пока не сообщаю ни ей, ни Пьеру о нашем венчании… – Маргариту забавляла суеверность Джо:

– Это в нем японское, – мимолетно подумала девушка, – католик католиком, но он в первую очередь японец… – по коридору загрохотали шаги, она отскочила от двери. В замке лязгнул ключ, в комнате заметался свет фонарика:

– Твоя медсестра… – она услышала смешок, – незачем было так орать…

Маргарита не видела его лица, но по акценту поняла, что перед ней тот самый грубоватый главарь. Клэр втолкнули в комнату. На смуглых щеках девушки виднелись потеки от слез, под глазом набухал синяк, нижняя губа кровоточила. Она комкала рукой разорванный воротник платья:

– Клэр… – бросилась к ней Маргарита, – милая, что с тобой…

Забившись в угол комнаты, негритянка только мотала изящной головой.

Саквояжи, изысканно потрепанной итальянской кожи, Феникс аккуратно поставил за пилотским сиденьем своего Piper.

На западе, в стороне океана, поднималось солнце. Бурая вода Убанги золотилась, на мелководье торчали плоские головы крокодилов. Даже на рассвете воздух дышал жаркой влагой. Вокруг надоедливо звенели москиты:

– Не подцепить бы малярию напоследок, – недовольно подумал Феникс, – алмазы алмазами, но в тропики я больше не собираюсь. Мне хватило одного укуса змеи, то есть мне и Адольфу… – по словам Доктора, с ним и с мальчиком все было в порядке:

– Девица довольно профессиональна, она отлично справилась с реанимацией… – хохотнул Шуман, – ты был прав, она наполовину жидовка… – в удостоверении врача-добровольца, выданном Красным Крестом, значилась доктор Маргарита Мендес де Кардозо:

– Она похожа на отца, – зевнул Шуман, – после перевода из лагерного госпиталя в зондеркоманду, он перерезал себе вены, но его откачали. Должно быть, он потом сгорел в печах, как и другие жиды. Он был гениальный врач, этого у него не отнимешь. Но… – Шуман поднял загорелый палец, с грязноватой каемкой под ногтем, – расово неполноценен…

Феникса нисколько не занимала форма черепа врача, спасшего его от смерти. Он принял от Шумана флягу с бренди:

– Как ты помнишь, в рейхе у нас были полезные евреи… – они говорили, не таясь, взлетное поле пустовало, – некоторым разыскивали арийские документы, восстанавливали истинную родословную… – Шуман покачал головой:

– Ты говорил, что ее мать бельгийская аристократка… – Феникс кивнул:

– Баронесса де ла Марк. Она связалась с подпольщиками, по молодости лет, по глупости. К тому времени она ушла от мужа, то есть Кардозо. Вернее, мы его арестовали и отправили в Аушвиц… – Феникс мимолетно вспомнил сиротский приют в Мон-Сен-Мартене:

– Святоша Виллем прятал еврейских детей. Весь поселок молчал, никто ни в чем не признался. Проклятая шахтерская кровь, Элиза была такой же упрямицей… – он подозревал, что нынешнюю доктора Кардозо, тогда малолетнюю девчонку, спасли именно шахтеры:

– Она осталась единственной наследницей титула. Рабочие грубые твари, но в той среде царят сентиментальные нравы. Де Ла Марки всегда были их сеньорами, местные жители выказали лояльность. Нельзя забывать, что они верующие люди… – он смутно помнил католический крестик на шее девушки:

– Религия значения не имеет, жидовская кровь есть жидовская кровь. Но Шуман ее не расстреляет, она ценное приобретение… – Феникс не сомневался, что Доктор не станет жить с еврейкой:

– Он брезгует жидовками. Я теперь тоже… – он дернул щекой, – после предательницы, шлюхи, так называемой Цецилии… – Феникс не мог завести надежную любовницу в Европе:

– Израильтяне, мерзавцы, тянут руки куда угодно, – напомнил себе он, – любая дама или девица, будь она трижды европейкой по бумагам, может оказаться их агентом… – Феникс не хотел закончить жизнь на эшафоте в Израиле:

– Адвокаты могут добиться экстрадиции в Германию, но надо мной висит бессрочный приговор к смертной казни, из Нюрнберга… – напомнил себе он, – придется мне пробавляться визитами к шейхам, то есть в их гаремы…

Адольф высунул белокурую голову из кокпита. На щеках мальчика играл румянец:

– Он отлично выспался, с аппетитом поел, – облегченно подумал Феникс, – Доктор уверяет, что место укуса быстро заживет… – несмотря на вчерашнее рандеву со смертью, как весело сказал Феникс за завтраком, он тоже хорошо себя чувствовал:

– Змеи, милый мой, ерунда… – заметил он Адольфу, – в меня стреляли, бросали гранаты, поливали пулеметными очередями, пытались заколоть ножом… – Феникс пыхнул сигарой, – но почти все, кто это делал, мертвы. Я, как видишь, жив, и намереваюсь жить дальше… – он подумал о вдове Маляра, Монахине:

– От нее я избавлюсь. Месье Монах тоже зажился на свете, но сначала она. Она может узнать меня даже после пластических операций, она видела не только мое лицо… – он, тем не менее, хотел использовать Монахиню в своих целях:

– Коммунисты так делали в Испании, – вспомнил Феникс, – уничтожали врагов чужими руками. Так и случится, движение должно быть вне подозрений… – племянник закричал:

– Дядя Макс, все готово! Вы обещали купание в океане… – Феникс отхлебнул холодного кофе с тростниковым сахаром, из второй фляги:

– Обещал, значит искупаемся. Сейчас полетим, милый… – он потрепал Доктора по плечу:

– Отпускать девчонок не след, они побегут в местную полицию. Засада на шоссе, захват заложников, изнасилование… – Шуман хмыкнул:

– Мбвана взял ее в жены. Это местный обычай, никакого изнасилования не было… – Феникс поднял бровь:

– Ему пришлось избить и связать девчонку, прежде чем заняться делом. Любой юрист скажет, что это изнасилование, какие бы здесь ни были обычаи. Забирай их на юг, в лагере тебе пригодится врач, пусть и расово неполноценный… – Шуман согласился:

– Так и сделаю. Мбвана пусть разбирается с обезьянкой, а жидовку мы расстреляем, когда найдем белого врача. У меня не всегда хватает времени лечить ребят… – они обменялись рукопожатием. Феникс сверился с простым блокнотом в черной обложке:

– Следующая партия через полгода. Я сюда больше не приеду… – он усмехнулся, – тебе пришлют имя и адрес доверенного человека в Южной Африке. Он поможет с транспортировкой груза… – доверенным человеком был еврей, местный дилер алмазов, но Феникс рассудил, что Шуману все равно, с кем вести дела:

– Он получает свой процент на счет в Цюрихе, как Барбье, как все остальные. Денег хватит его внукам, впрочем, как и моим наследникам… – помахав вслед темной точке Piper, Шуман крикнул в сторону ангара:

– Ребята, по коням! К полудню мы должны быть в воздухе и направляться на юг… – выбросив сигарету, он широкими шагами пошел на плантацию.

В поясницу Маргарите врезался острый край металлического рундука. Пошевелившись, она тихонько охнула. На тонких запястьях блестели наручники полицейского образца. Над ее головой горела одна тусклая, красная лампочка

– Здесь нет иллюминаторов, я их видела только в салоне… – в заднюю часть фюзеляжа контрабандисты свалили пустые ящики:

– Нас тоже свалили, словно груз… – девушка до боли прикусила губу, – но нельзя себя жалеть. Думай о Клэр, ей сейчас тяжелее… – словно услышав ее, негритянка подняла кудрявую голову с колен Маргариты. Темные глаза заплыли слезами, нежные веки распухли. С трудом наклонившись, доктор Кардозо поцеловала высокий лоб:

– Спи, пожалуйста. Ты выпила лекарство. Спи, милая моя… – Маргарите стоило большого труда вырвать успокоительные таблетки у Мясника, как она про себя называла главаря:

– Когда он явился за нами, я обещала, что его ждет суд и смертная казнь, – хмыкнула девушка, – но он даже бровью не повел. Его, мерзавца Мбвану, и всех остальных наемников… – уперев руки в бока, Маргарита остановилась перед мужчиной. Опять заметив брезгливость в его глазах, она велела себе не обращать на это внимания:

– Он должен вернуть мне сумку с лекарствами. Надо обработать ссадины Клэр, воспользоваться антисептиком, дать ей успокоительное средство… – в Леопольдвиле Маргарита часто лечила женщин, жертв изнасилований:

– Не только женщин, но и девочек, – горько подумала она, – даже пятилетних малышек. Такие случаи не проходят мимо полиции, но на многое они закрывают глаза… – африканки не посещали докторов, мужчин:

– Они стесняются, – вздохнула Маргарита, – тем более белых врачей… – кабинет доктора Кардозо в поликлинике при госпитале осаждал поток пациенток. Женщины приводили навещающих их матерей, из деревень вокруг столицы:

– Многие никогда в жизни не видели врача, они лечатся у местных знахарей… – она ласково погладила черные кудри Клэр, – а изнасилование здесь, к сожалению, обычное дело… – Мясник презрительно отрезал:

– Никакого насилия не случилось. Мбвана взял ее в жены, это местный обычай… – вскинувшись с топчана, Клэр оттолкнула Маргариту:

– Я помолвлена, – гневно сказала негритянка, – он не имел права прикасаться ко мне. Я не собираюсь становиться его женой, я лучше умру… – до прихода Мясника, глотая слезы, девушка пробормотала:

– Яговорила, что меня нельзя трогать, я кричала, дралась, но он был сильнее. Я теперь не гожусь в жены, Виллем на меня и не посмотрит… – Маргарита покачала ее:

– Ерунда. Мбвану арестуют, он пойдет под суд с остальной бандой. Но если нет, – в голубых глазах промелькнул холодок, – то Виллем его найдет и сбросит в самую глубокую шахту… – Клэр шепотом повторила:

– Я теперь порченая, на таких девушках не женятся. Он сказал, что у меня кровь вождей, что я должна родить ему сыновей… – Маргарита обняла ее:

– Он сдохнет не оставив наследников, я тебе обещаю… – она приблизила губы к уху девушки. Клэр помотала головой:

– Сейчас безопасное время. Я медсестра, я знаю такие вещи. И с Виллемом мы тоже, то есть пока, до венчания… – она ярко зарделась. Маргарита улыбнулась:

– Следующим годом позовете меня крестить, слышишь? Маленького Виллема или маленькую Антонию… – Клэр кивнула:

– Виллем рассказывал о его матери. Я тоже плохо помню маму, но я слышу ее колыбельные… – Клэр хлюпнула носом. Маргарита вытряхнула на ладонь таблетку:

– Выпей, – она протянула пилюлю девушке, – главарь все-таки принес мне лекарство… – что-то пробурчав, Мясник вернулся с упаковкой ваты, тюбиком антисептика и парой таблеток:

– Больше он мне ничего не дал, но на первое время нам хватит… – немного успокоившись, Клэр задремала. Размеренно гудели моторы самолета:

– Меня никто не трогал, – Маргарита ловила из-за перегородки голоса наемников, – даже не пытался. Они видели мое удостоверение. Кардозо известная фамилия. Они могли знать, что папа еврей… – Маргарите внезапно стало страшно. Она поняла, почему главарь контрабандистов говорит с немецким акцентом:

– Он бывший нацист, то есть беглый нацист, поэтому он так на меня смотрел… – длинные пальцы задрожали, она заставила себя собраться:

– Я им нужна, потому что я врач. Надо добраться до юга и бежать. Клэр родилась в провинции Катанга, она знает тамошние места. Джо с Виллемом рядом, им сообщат, что мы пропали на шоссе… – наемники оттащили разбитый гранатой форд в джунгли, но Маргарита не сомневалась, что рано или поздно о нападении станет известно:

– Меня ждут в госпитале. О Полине Лумумбе я никому не рассказывала, но коллеги знают, что я поехала в миссию Сердца Иисуса. Виллем и Джо землю перевернут, но найдут нас… – Маргарита натянула на плечи Клэр завалявшееся в самолетном закутке грубое одеяло. Девушку била дрожь, белые зубы постукивали:

– Он сказал… – Клэр пошевелила губами, – что если я не буду с ним жить, он отдаст меня остальным в отряде… – слезы покатились по ее щекам. Маргарита прижала Клэр к себе:

– Я врач, ты медсестра. Все можно устроить. Виллем тебя никогда не оттолкнет, он не такой человек. У него благородство в крови, мы потомки рыцарей. Он тебя любит, будет любить всегда… – Маргарита шептала что-то нежное, пока девушка не затихла:

– Куда… – она сонно пошевелилась, – куда мы летим… – доктор Кардозо отозвалась:

– Не знаю. Но думаю на юг, в Катангу… – мигали огни самолета, под крылом уходила за горизонт темная пелена джунглей.

Элизабетвилль, провинция Катанга

В календаре, в записной книжке Виллем давно обвел красным карандашом первую субботу после Пасхи. Забросив сильные руки за голову, рассматривая беленый потолок комнатки в пансионе, он в который раз считал в уме:

– Хотя что считать, все давно просчитано. Сегодня семнадцатое января, вторник… – сквозь рассветный полумрак он видел свечение стрелок а часах, – Пасха в воскресенье, второго апреля. Можно обвенчаться восьмого апреля… – до свадьбы оставалось немногим больше двух месяцев:

– Слишком долго, – пожалел Виллем, – как по мне, я бы обвенчался хоть завтра… – Клэр снилась ему каждую ночь. Растрепанная, кудрявая голова лежала на его плече, девушка потягивалась:

– Я опять задремала. Неудобно, мы видимся всего раз в неделю, а я засыпаю у тебя под боком… – раз в неделю, в свой единственный выходной, Виллем гнал списанный армейский виллис с алмазного карьера в столицу провинции Катанга. Дорога занимала три часа. Чтобы сберечь время, он пускался в путь сразу после ужина. В Катанге по ночам ездили только с военным конвоем, но Виллем отмахивался:

– Оружие у меня при себе, управляюсь я с ним отменно. Любые мерзавцы пожалеют, что перешли мне дорогу… – независимость Катанги не признавалась никем, кроме так называемого местного правительства:

– Где собрались армейские офицеры и племенные князьки, любители половить рыбку в мутной воде, – презрительно говорил Виллем, – но самое неприятное, что Бельгия и вообще западные страны с ними заигрывают…

Он понимал, почему Катангу наводнили бельгийские и французские дипломаты и офицеры разведки:

– Не только европейцы, – поправил себя Виллем, – американцев здесь тоже хватает, – в городских барах слышалась английская речь, – никому не хочется упустить из рук алмазы и уран…

Ему вовсе не хотелось думать об уране. Он послушал спокойное дыхание кузена. Джо спал на соседней кровати, уткнув нос в подушку, завернувшись с головой в одеяло:

– Аристократ поздно встает, – усмехнулся Виллем, – а шахтер поднимается ни свет ни заря… – он всегда уговаривал Клэр поспать:

– Ты устаешь на дежурствах… – он нежно целовал смуглые щеки, – отдыхай, мой черный тюльпан… – за полотнищем походной палатки распевались птицы саванны, сквозь москитную сетку виднелись угли догорающего костра. Приезжая в Элизабетвилль, Виллем гнал джип к общежитию медсестер, где обреталась Клэр. В комнатке девушки ночевать было невозможно. Матрона, заведующая общежитием, пожилая монахиня, строго следила за подопечными. Виллем не хотел снимать комнату в пансионе:

– Белые водят в такие места женщин определенного толка, – вздохнул юноша, – я никогда бы не позволил, чтобы о Клэр подумали дурное… – окрестности города были безопасными, звери давно откочевали вглубь саванны:

– Только гиены иногда попадаются… – Виллем потянулся, – но они здесь вроде помойных кошек, роются в мусоре… – ранним утром в палатке он прижимал Клэр к себе, терся щекой о теплую спину цвета темной карамели:

– Спи, моя королева Африки, мой алмаз юга, моя принцесса… – девушка хихикала:

– Получается, что я более благородных кровей, чем ты… – Виллем смешливо кивал:

– Ты потомок Дитриха фон Веттина, графа Гассегау. Ты, британская королева и еще несколько нынешних монархов. Он жил в одиннадцатом веке, а моя семья ведет родословную с двенадцатого… – думая о Клэр, он чувствовал сладкую тоску:

– Я не представлял, что это так хорошо… – Виллем закрыл глаза, – парней в Мон-Сен-Мартен было расспрашивать неудобно, а дядя Эмиль врач и ко всему подходит с технической точки зрения… – техника, по его мнению, была совершенно не важна:

– Достаточно любить друг друга, как мы с Клэр, остальное придет само собой… – едва увидев в приемном покое госпиталя стройную, высокую негритянку в белом халате, он почувствовал прерывистый стук сердца:

– С Густи так было, – подумал Виллем, – но Густи меня не любила… – приехав в Конго, он еще вспоминал объяснение с девушкой:

– Оставь, – говорил себе Виллем, – она все ясно сказала. Недостойно мужчины выпрашивать любовь. У нее нет к тебе чувств, больше возвращаться к этому незачем…

Он вернулся в приемный покой с растрепанным букетом цветов, схваченным впопыхах с ближайшего лотка. Джо, сопровождавший его в больницу, поднял бровь, но ничего не сказал:

– Он вообще скрытный, сдержанный… – Виллем пошарил рукой по тумбочке, – но японцу и положено таким быть. Он не говорит о Маргарите, но ясно, что у них ничего не случалось… – зная кузину, Виллем не сомневался, что она пойдет к алтарю невинной:

– Она верующая девушка, – напомнил себе Виллем, – Джо набожный человек. Он даже соблюдает посты, в отличие от меня… – барон усмехнулся:

– Из-за перевода Клэр на север, я теперь тоже буду поститься до Пасхи, как положено. Хотя бы в одном отношении… – затянувшись горьким дымом, он вспомнил свой тихий голос:

– Никуда не пойду, останусь здесь… – он водил губами по сладкому, мягкому, – попрошу приюта, ты меня не выгонишь… – сверху донесся стон, она запустила пальцы в его коротко стриженые, светлые волосы:

– Не уходи никогда… Я в приемном покое хотела тебе это сказать, но ты ушел… – замазав йодом его ссадины, негритянка строго заметила:

– Пить надо меньше, месье. Вам повезло, что вы не сломали нос… – Виллем перехватил ее взгляд. Она рассматривала старую татуировку с русской буквой на его кисти:

– Я почти не пил, сестра, – обиженно отозвался барон, – всего лишь кружку пива. У вас в барах косые ступеньки… – она совсем по-девичьи прыснула:

– Все пьяницы так говорят. Идите, швы вам не требуются… – промчавшись мимо ожидавшего его за дверью кузена, Виллем прокричал: «Я сейчас вернусь!».

– И вернулся, – он потушил сигарету, – отдал ей цветы, пригласил в кафе… – девушка испуганно помотала головой:

– Туда ходят белые, у негров нет столько денег. То есть не у всех негров… – единственное приличное кафе в Элизабетвилле содержал выходец из Южной Африки. Заведение устроили на немецкий манер, кофе подавали со взбитыми сливками и свежей выпечкой.

Виллем видел, как смотрели на Клэр действительно немногие собравшиеся в кафе негры:

– Компания имела отношение к правительству Катанги, к сепаратистам. Они ее чуть ли ни раздели взглядами, – Виллем поворочался, – хорошо, что ее отправили на север, там безопасней… – сверившись с часами, он решил еще поспать:

– Семи утра не пробило, а у меня и Джо законный выходной. Сходим на почтамт, может быть, удастся позвонить в Леопольдвиль… – связь в стране действовала из рук вон плохо. На север можно было отправить только телеграмму или письмо, что Виллем и намеревался сделать:

– Телеграмма каждую неделю и письмо каждый день, – он привез с собой связку конвертов, – Джо смеется, что так у меня улучшится почерк… – он надеялся и на весточку от Клэр:

– Может быть, что-то сюда добралось, хотя почта идет по три недели, а то и больше… – взбив смятую подушку, он заслышал в коридоре шаги:

– Наверное, подгулявший гость возвращается. Хотя, кажется, их несколько человек…

В дверь постучали. Вытащив из полевой сумки американский кольт, табельное оружие инженеров, Виллем быстро натянул штаны хаки и затрепанную майку:

– Кого несет, – барон подошел к двери, – мы спим, и просыпаться не собираемся, у нас выходной… – кузен, что-то промычав, глубже зарылся в одеяло:

– Откройте, – велел из коридора холодный голос с американским акцентом, – речь идет о деле государственной важности… – Виллем поднял засов.

Он никогда в жизни не видел неприметного старикашку, как о нем подумал барон, в сером, помятом пиджаке и пенсне. Почти седая голова была обнажена, он держал трубку. Сзади маячило трое верзил в темных очках. Двое жевали жвачку, третий, с гнусавым акцентом фламандца, поинтересовался:

– Старший лейтенант де ла Марк… – Виллем вспомнил, что из армии его никто не увольнял:

– Я в отпуске, но вообще я действующий офицер… – он сдвинул босые ноги в попытке приветствия: «Так точно». Старикашка затянулся трубкой: «Одевайтесь, лейтенант, следуйте за нами».

На городском почтамте Джо ждало разочарование. К окошечку междугородней связи прицепили нацарапанную от руки записку: «Линия повреждена». Привыкнув в Европе к автоматическому набору, в Катанге он обнаружил, что не может поднять трубку и позвонить в столицу, Леопольдвиль.

На алмазном карьере телефонной связи вообще не было. С головной конторой «Де Бирс» в Элизабетвилле, связывались по рации. Так же переговаривались между собой инженеры и десятники. На карьере имелась походная амбулатория, но всех серьезно заболевших эвакуировала санитарная машина. Транспорт тоже вызывали по рации.

Осенью, начиная работу, Джо поинтересовался у кузена:

– Но если на нас, скажем, нападут? Здесь хранятся алмазы, а вокруг, как ты говоришь, бродит много всякой швали, и европейцев, и африканцев… – вместо ответа барон указал на низкий деревянный барак, стоящий в отдалении, у ограды участка:

– Две сотни охранников, – объяснил Виллем, – «Де Бирс» набирает кадровых военных в отставке… – охранники работали в три смены, круглосуточно патрулируя карьер. У ребят имелись немецкие овчарки, советские автоматы Калашникова, ручные гранаты и даже пулеметы. Инженеров и десятников тоже снабжали оружием. Джо повертел выданный ему кольт:

– Зачем он мне? На карьере стрелять не в кого… – кузен сунул оружие в кобуру:

– Одним карьером жизнь не ограничивается, милый мой. Охранники не сопровождают нас на выходных, а соваться за ограду с пустыми руками по меньшей мере непредусмотрительно… – в городе Джо носил оружие во внутреннем кармане льняного пиджака:

– Рядом с фото Маргариты, в портмоне, – понял он, – хотя половина города вообще не прячет пистолеты, а вторая половина тоже наверняка вооружена…

Кольт кузена исчез с покосившейся тумбочки, рядом с продавленной кроватью. Под стаканом Джо обнаружил криво написанное послание:

– Уехал по делам, скоро вернусь. Сходи на почтамт… – несмотря на инженерный диплом и офицерское звание, Виллем писал неловко, словно первоклассник:

– В первый класс он пошел еще Ивановым, в Караганде, – напомнил себе Джо, – сыном предателя, перебежчика. Его каждый день избивали, травили, если бы не тетя Марта и дядя Максим, он бы не выжил… – кузен никогда не рассказывал о своей жизни в СССР:

– Татуировку он не сводит, – подумал Джо, – как он говорит, чтобы помнить, кого ему надо ненавидеть… – Джо несколько раз слышал, как кузен говорит по-русски:

– У него нет акцента, его можно принять за местного. И матерится он, как русские это называют, тоже виртуозно… – одним из штейгеров на «Луизе» был парень с Украины:

– Он из шахтерской семьи, с Донбасса. Его мальчишкой угнали в Германию, он работал на оборонном заводе, а потом решил не возвращаться домой… – парень ушел на запад весной сорок пятого, с бельгийцами, мобилизованными на предприятия Рура:

– Дома меня бы ждал суд и Сибирь, – хмуро сказал штейгер в разговоре с Джо, – думаю, моя семья не миновала такой судьбы. Молодежь забрали в Германию, в селе только старики остались, но их наверняка не пощадили… – Виллем разговаривал со штейгером по-русски:

– И с Лондоном он переписывается на русском языке… – Джо посмотрел на большие часы, – ладно, незачем здесь топтаться. Связь сегодня все равно не восстановят… – по опыту он знал, что в Конго никуда не торопятся:

– Не говоря о том, что линия идет через всю страну, в которой полыхает гражданская война… – Джо немного беспокоился за Виллема, но рассудил, что кузен справится с неожиданностями:

– Здесь расквартированы войска ООН, а у него там знакомые. Может быть, он наткнулся в пансионе на приятеля…

Телеграф пока еще работал. Джо встал в конец маленькой очереди, под лениво вертящимся вентилятором. Краем уха он услышал торопливый шепоток, от грязноватого ручного лотка. Высокая, чернокожая девчонка, в потрепанной яркой юбке, чесала одной босой ногой другую, рассматривая пестрые, затрепанные журнальчики. Продавщица, необъятная тетушка в ловко закрученном тюрбане, повысила голос:

– Говорю тебе, все правда. Мой муж пришел с ночной смены, и все мне рассказал… – она перегнулась к девчонке, – на рассвете в аэропорту приземлился военный рейс с севера. Пассажиров было трое, с мешками на головах. Их сунули в закрытый грузовик и увезли. Муж думает, что сюда доставили премьера, то есть Лумумбу, с его подельниками… – девчонка гоняла во рту леденец, не обращая внимания на словоохотливую женщину. Джо вздохнул:

– Вряд ли это был Лумумба. Зачем северному правительству везти его на территории, где правят сепаратисты… – он отправил телеграммы в Леопольдвиль, Мон-Сен-Мартен и Париж, матери и брату:

– Маргарита теперь не будет за нас волноваться… – ласково подумал Джо, – скорей бы Пасха и венчание… – после свадьбы Маргарита хотела переехать на юг:

– Сонной болезни у вас больше, – заметила девушка, – я переведусь в госпиталь Элизабетвилля. Вряд ли меня возьмут врачом на карьер… – «Де Бирс» не нанимала женщин, – но, по крайней мере, я окажусь ближе к тебе, мой милый…

За год, проведенный в Мон-Сен-Мартене, Джо, как он думал, смирился с будущим:

– Маргарита и Шмуэль правы, – подумал он, – это испытание нашей веры. Надо молиться, Иисус не оставит нас. Он позаботится о наших детях… – его тронули за плечо. Вежливый голос с парижским акцентом сказал:

– Месье, не позволите вашу ручку? Боюсь, свою я где-то обронил… – высокий светловолосый парень, в рубашке хаки и американских джинсах, улыбался. Джо взглянул в серые глаза:

– Пожалуйста… – давешняя девчонка, купив журнальчик, перекочевала на широкий подоконник у открытого на улицу окна:

– Хорошенькая, – подумал Джо, – она чем-то смахивает на будущую баронессу де ла Марк, то есть Клэр… – Джо тоже пророчил Виллему скандал в прессе и закрытые двери в домах аристократов:

– Не заплачем, – сочно отзывался кузен, – на аристократах свет клином не сошелся, как русские говорят. Шахтеры ее примут, а это самое важное… – возвращая ручку, незнакомец помялся:

– Я в городе человек новый, месье. Здесь есть кафе или рестораны? Хотелось бы перекусить… – ресторанов в Элизабетвилле не завели. Джо указал за окно:

– Перекусить можно на рынке, а за кофе идите в заведение «Моя Италия». Приличный кофе в городе варят только там… – парень протянул руку:

– Большое спасибо. Будьте моим гостем, месье… – ладонь была твердой, надежной:

– Меня зовут месье Александр, – прибавил парень, – я журналист. Кофе на мне, то есть на моей газете… – Джо кивнул: «С удовольствием, месье».

На серебряном портсигаре два геральдических пса поддерживали щит с католическим крестом, увенчанным графской короной. Третья собака, поменьше, с высунутым языком, устроилась поверх щита:

– Курите, Виллем, – радушно сказал бельгийский министр колоний, граф д’Аспремон-Линден, – сигареты хорошие, американские, не местная контрабанда… – провинция Катанга смолила дешевый табак, переправляемый с юга, из португальских владений. В комнате стоял ароматный дымок, от трубки старого хмыря, как его про себя называл Виллем. За всю дорогу на окраину Элизабетвилля, американец, как было ясно по его акценту, открыл рот ровно один раз:

– С вашими работодателями связались, – сообщил он, – на время вашей отлучки «Де Бирс» предоставляет вам дополнительный отпуск с сохранением содержания. Кузену вы позвоните, объясните, что выполняете срочное задание компании… – Виллем хмыкнул:

– Но если я в отпуске, то где билет первого класса, Леопольдвиль-Брюссель, с ночевкой в Каире за счет «Сабены»? Или нет, лучше лететь через Рим… – он взглянул на старикашку:

– У, меня, между прочим, три гражданства. Я подданный его святейшества римского папы, один из немногих светских людей, кто… – хмырь прервал его:

– Нам это известно. Сейчас ваше ватиканское гражданство к делу отношения не имеет. Вы, кстати, имеете и британское подданство… – в машине старикашка уцепился за неприметную папку. Виллем подозревал, что это его досье:

– Он из ЦРУ, к гадалке не ходи. Парни тоже американцы, а шофер, что со мной разговаривал, фламандец, я по акценту его слышу… – верзилы в пути молчали. Виллем напомнил себе, что он офицер армии, принадлежащей к Североатлантическому Альянсу:

– Американцы наши союзники, в Бельгии размещены их военные базы. Долг офицера предписывает сотрудничать с союзниками… – его привезли в богатый особняк, отгороженный от пыльной улицы кованой решеткой. Солнце едва взошло, в саду было тихо, но Виллем уловил с заднего двора шум моторов:

– Наверное, это резиденция европейских разведок в Катанге. Впрочем, и американской разведки, то есть ЦРУ, тоже…

Старикашка сопроводил его в ободранную комнату, с ненужным в тропиках, буржуазного вида камином. Над мраморной панелью висел фотографический портрет нынешнего короля Бельгии. Раму и стекло засидели мухи, под высоким потолком лениво крутился рассохшийся вентилятор. На лопастях болталась паутина.

Обосновавшись в углу, раскурив трубку, старикашка опять углубился в папку. Виллем услышал бурчание:

– Сейчас нам принесут кофе… – серые глаза пожилого человека напомнили барону взгляд бабушки Анны:

– Тетя Марта тоже так иногда смотрит, словно ты в рентгеновском аппарате. Ему на вид лет семьдесят, а он болтается по охваченной гражданской войной стране… – старикашка, кажется, чувствовал себя отлично:

– Я бы тоже не отказался от кофе, – он наконец отложил бумаги, – здесь все время заминки с завтраком… – Виллем не ожидал увидеть, вместе с подносом, где стоял старый кофейник, бельгийского министра по делам колоний:

– Но это именно он. Граф д’Аспремон-Линден, наш дальний родственник по бабушке Терезе, крестник покойного дедушки. Он почти ровесник папы, всего на два года младше… – за кофе и круассанами речь о делах не шла. Министр рассказывал Виллему о довоенных временах. Юноша слушал уютный говорок, со знакомым акцентом,

– Ваша покойная тетушка, баронесса Элиза, училась в обители, а ваш отец ходил в поселковую школу. Мы жили в Брюсселе, но каждое лето родители отправляли меня в Мон-Сен-Мартен. Мы с вашим отцом изучили все леса в округе, поднимались на Ботранж, спускались в заброшенные рудничные ходы… – министр улыбнулся, – я, кстати, думал сделать предложение мадемуазель Элизе, но она вышла замуж за профессора Кардозо… – они обсудили работу Маргариты в столице:

– Ваша кузина делает большое дело, – заметил министр, – я уверен, что Бельгия будет ей гордиться, как наши соседи гордятся ее покойным отцом… – он подмигнул Виллему:

– Работа работой, а забывать о продолжении вашего достойного рода тоже не следует. Вас, наверное, дома ждет невеста… – Виллем раскрыл рот, но оборвал себя:

– Не сейчас. Незачем настраивать его и старикашку против себя. Вряд ли они обрадуются, узнав о Клэр… – ему почему-то не хотелось говорить о Клэр в такой компании. Промычав что-то неопределенное, он услышал скрипучий голос американца:

– Светская беседа аристократам удалась, а теперь к делу, месье де ла Марк… – он стряхнул с пиджака крошки от круассана:

– Месье министр пришел сюда сказать, что бывший премьер Конго, Патрис Лумумба, сейчас находится в этом здании, под арестом. Пришел, но забыл за обсуждением свадеб и крестин, так что к делу приступлю я… – граф Линден смешался:

– Разумеется, разумеется… – Виллем пожал плечами:

– Хорошо, Лумумба смещен с должности. Его, видимо, ждет суд, но при чем здесь я… – подвинув ногой стул, старикашка присел рядом:

– Вы бывали в его резиденции в Леопольдвиле, обедали за его столом, с вашей сестрой, играли с его детьми… – Виллем заметил, что старик рассматривает татуировку на его руке:

– Да, – кивнул он, – но Лумумба был премьер-министром, у него много знакомых… – на барона пахнуло виргинским табаком:

– Он вам доверяет, – задумчиво продолжил старикашка, – но вы наверняка не подозревали, что он агент русских. Вы ненавидите Советский Союз, – он цепко взглянул на Виллема, – мы знаем, где вы росли, месье де ла Марк. Навестите Лумумбу, добейтесь письменного признания в работе его и его сообщников на СССР. Дело довольно простое. Вы офицер, дворянин, наследник крупного предприятия. Вы ведь не хотите, чтобы месье Хрущев сделал из конголезского урана бомбы, которые потом обрушатся на свободный мир… – старик поднялся:

– Я уверен, что у вас все получится. Допивайте кофе, и за работу, старший лейтенант.

В кармане Скорпиона, кроме подлинного паспорта месье Александра Вербье, уроженца Парижа, лежало отлично сработанное удостоверение журналиста провинциальной газеты Лазурного Берега, Nice-Matin:

– Так безопасней, – заметил в Гамбурге куратор, – Конго кишит столичными газетчиками, но вряд ли туда добрались курортные писаки…

По легенде, месье Вербье покинул Париж, чтобы съехаться с подружкой на юге. Фотография подружки в рискованном купальнике, снятая на цветную пленку, хранилась в его портмоне. Скорпион понятия не имел, что за девушка позировала для фото:

– Но это точно Ницца, Комитет в таких делах очень скрупулезен. Она хорошенькая… – темные волосы девушки развевал ветер, – но не такая красивая, как Маша… – он велел себе не думать о погибшей дочери Журавлевых:

– Маши нет, и ее больше не вернешь. О пиявке я и вспоминать не хочу, надо заниматься делом… – путь в Африку на советском сухогрузе, Скорпион провел, изучая путеводители по Лазурному Берегу и списки победителей кинофестиваля в Каннах:

– Ты обычно пишешь о кино… – куратор пощелкал пальцами, – о культуре, о моде. Политика не твоя стезя, но редакция решила отправить в Конго самого молодого репортера, то есть тебя… – его собеседник, впрочем, не интересовался работой Саши. Скорпиону понравился изящный, вежливый парень с аристократическими манерами:

– Хотя руки у него рабочие, честные руки… – подумал Саша, – видно, что он трудится в шахте… – он знал, что может встретить в провинции Катанга и сына Поэта, казненного в Японии графа Дате Наримуне, и его кузена, барона Виллема де ла Марка:

– С де ла Марком темная история, – куратор передал ему досье юношей, – детство он провел в СССР. Он сын британской шпионки, бросившей его на попечение государства, сбежавшей из страны… – по документам выходило, что Виллем ненавидит Советский Союз и социалистический строй:

– Он бы и не стал со мной говорить… – де ла Марк снабжал деньгами радиостанции, содержащиеся ЦРУ, – но сын Поэта именно тот, кто нам нужен… – Скорпион тоже слышал байки тетушки, стоявшей за лотком в главном здании почтамта:

– Вообще не байки, – подумал он, – на улице тоже об этом болтают. Кажется, весь Элизабетвилль уверен, что Лумумба именно здесь… – утверждая, что он в городе новый человек, Саша немного лукавил. Советский сухогруз пришвартовался в Луанде, столице пока еще португальских владений, две недели назад:

– Правильно Странница говорит, половина континента обрела свободу, а половина ждет искры революции… – Страннице, разумеется, хода в «Мою Италию» не было. Присев на бревно, девчонка стругала ножичком прутик, опять посасывая леденец. Пыльная юбка спускалась к изящным щиколоткам, к босым ногам цвета темного шоколада:

– Она не африканка, – подумал Скорпион, – то есть она чернокожая, но не уроженка этого континента. Она быстро переняла местные повадки, но я вижу, что она родилась в СССР…

Ни Странница, ни другие члены группы, где была еще пара негров, не распространялись о том, откуда приехали. Не говорил об этом и Саша:

– Я сел на корабль в Гамбурге, одного парня мы подхватили в Гавре… – парень, тоже негр, говорил на безукоризненном французском языке, а по-русски знал едва ли пару слов, – но больше мы ничего, кроме дела, не обсуждаем… – в Луанде, тайно покинув сухогруз, они купили несколько подержанных виллисов.

Оружия и денег у группы было более чем достаточно:

– Странница шатается с вальтером, хотя я ей сказал, что это опасно. Впрочем, она метко стреляет… – на корабле оборудовали тир. Ради практики группа даже между собой не переходила на русский язык:

– Странница еще знает испанский и английский… – Скорпион бросил взгляд за окно «Моей Италии», – ее после академии, наверное, пошлют в Южную Америку… – девчонка мечтала побывать на Кубе. Саша не знал, сколько лет Страннице, однако она была комсомолкой:

– Наверное, семнадцать или восемнадцать. Африканцы быстрее развиваются, у здешних девушек в ее годы по двое детей… – бросив прутик, Странница взобралась на раму подкатившего к ней ржавого велосипеда. Велосипед они подобрали на свалке рядом с дешевым пансионом, где поселилась белая часть группы:

– Негров и в такие трущобы не пускают, – зло подумал Саша, – колониализм во всей красе… – негры жили в еще более убогом месте, в середине бидонвиля, как в Конго называли трущобы, где селились чернокожие. За рулем велосипеда сидел Франсуа, парень, подхваченный ими в Гавре. К звонку он прицепил красную ленточку:

– Наш план сработал, они едут в особняк… – хозяин негритянского пансиона разводил на заднем дворе куриц. Африканец возил свежие яйца в богатое имение на дорогой, белой окраине города:

– В усадьбе обосновались бельгийцы, – сказал Франсуа Скорпиону, – хозяин обещал взять меня и Странницу на уборку. Хозяева особняка нанимают приходящую прислугу из бидонвиля… – девушка и юноша изображали брата и сестру:

– Может быть, мы ошибаемся… – Скорпион, незаметно взглянул на часы, – но нельзя терять времени. Сейчас одиннадцать утра, а Лумумбу привезли сюда на рассвете, если верить сплетням… – черные кудри Странницы пропали среди толчеи машин, ручных тележек и велосипедов.

Отпив капуччино, Саша понизил голос:

– В общем, Жозеф… – граф Дате называл себя на французский манер, – в политике я не разбираюсь, но хочется первым напасть на сенсацию, как говорят в наших кругах… – японец усмехнулся:

– Думаете освободить из-под стражи Лумумбу, если он здесь… – серые глаза месье Вербье были спокойны:

– Именно так… – кивнул он, – освободить и взять у него интервью, Жозеф… – месье Вербье щелкнул пальцами: «Гарсон, еще кофе!».

На городском рынке Сан-Паулу-ди-Луанда Странница купила за мелкие монетки расшитый яркими узорами тканевый мешочек. Здешние девочки и женщины носили на шее тяжелые медные ожерелья, связки амулетов, засушенные змеиные головы, пучки травы и католические кресты. На торбочку Странницы никто в группе не обратил внимания:

– Тем более, никто туда не заглянет… – не поднимая головы, девушка усердно мыла пол, – все думают, что это сувенир… – она никогда не рассталась бы с рукописным свитком, с четко выведенными Павлом китайскими иероглифами. В августе прошлого года, не дожидаясь начала восьмого класса, Света уехала из интерната:

– Меня забрали, как забрали Софию. С той зимы о ней ничего не слышно, у воспитателей тоже ничего не спросишь… – Аня Левина все-таки поинтересовалась судьбой девочки:

– Я комсомолка, – пожала плечами девушка, – я имею право знать, что случилось с моим товарищем. Я секретарь комсомольской организации интерната… – Надя помахала рукой. На длинных ногтях подсыхал алый лак:

– Комсомольская организация из пяти человек. Культмассовый сектор рапортует… – Надя фыркнула, – он перед тобой в полном составе… – Аня поправила аккуратно уложенные волосы:

– Порядок есть порядок. Я пойду к директору… – от директора старшая Левина вернулась ни с чем:

– Ей сказали, что Софию перевели в другой интернат, – вздохнула Странница, – и про меня скажут то же самое… – на взлетное поле девочку доставили в закрытой машине, военный самолет пошел на юг. Странница оказалась на Кавказе:

– Я жила в субтропиках, под Батуми, – поняла девочка, – меня готовили к здешней погоде, но все равно в СССР не бывает так жарко… – ее поселили в отдельном коттедже на территории военной базы. По ночам над крышей домика ревели реактивные самолеты. Света решила, что база находилась рядом с границей:

– По соседству лежала Турция… – она вспомнила карту, – а сейчас мы близко от португальских колоний. Но Африка еще вспыхнет, освободится от ярма капитализма… – она делила коттедж с воспитательницей, как ее называла Света, пожилой женщиной с отличным французским языком. За полгода Света стала бойко болтать с парижским акцентом:

– Франсуа сказал, что меня не отличить от парижанки, – девушка выжала тряпку, – а он родился на Монмартре… – с так называемым братом Света разговаривала мало, но поняла, что парень коммунист:

– Мой отец, наверное, был белый, – нехотя заметил он, – хотя у моей мамаши хватало и черных клиентов… – Света только в Африке впервые увидела проституток:

– Тоже наследие колониальных времен, – яростно подумала она, – заведующий хозяйством только что не раздел меня глазами, когда мы пришли… – у чернокожих в группе имелись конголезские удостоверения личности. Небрежно взглянув на мутные фото, бельгиец махнул рукой:

– Принимайтесь за работу. Особняк большой, с улицы все только и делают, что носят пыль…

В кабинеты наемных уборщиков, впрочем, не пускали. Страннице достался коридор первого этажа, с перекошенным наборным паркетом и клубами паутины по углам. Растирая горячую воду шваброй, она поглядывала в сторону лестницы:

– Это черный ход… – парадная лестница помещалась в центре здания, – но на главной лестнице нет спуска вниз, а здесь есть… – бросив швабру, Света подергала ручку рассохшейся двери:

– Заперто, но чего ты еще ждала… – она вспомнила, что ее напарника отправили убираться в саду:

– У меня есть шпильки… – девушка заколола на затылке черные волосы, – но шпилькой такой замок не откроешь… – в здании явно имелся подвал:

– Скорпион видел, как Франсуа меня забирал на велосипеде, но вряд ли он здесь появится. У него удостоверение журналиста, а газетчика сюда не пустят…

У ворот в кованой решетке здания торчали верзилы в темных очках, с военной выправкой. Даже у заведующего хозяйством была армейская осанка:

– Понятно, что здесь сидит ЦРУ… – Света вернулась к ведру, – может быть, именно сюда привезли Лумумбу… – Скорпиона, руководителя группы, несмотря на молодость, они все уважали:

– Видно, что он человек с опытом… – Света прислушалась, – а насчет меня все считают, что я учусь в академии, в Москве… – девушка улыбнулась:

– Им кажется, что я старше, потому что за полгода я вытянулась… – на южной базе у нее начались, как выразилась воспитательница, менархе:

– Женские дела, как говорили Надя с Аней, – Странница почесала вспотевший нос, – теперь у меня могут появиться дети… – в Луанде и в Элизабетвилле она встречала девушек, на вид ее ровесниц, носящих в шалях младенцев:

– На самом деле мне только четырнадцать… – за дверью раздался скрип ступенек, – я просто выше метра семидесяти, но близняшек мне все равно не догнать… – Аня и Надя носили сороковой размер обуви:

– Когда Надя надевает шпильки в десять сантиметров, она становится, словно каланча, – хихикнула Света, – хотя Аня вообще не любит каблуки… – начиная с Луанды все чернокожие члены группы ходили босиком:

– Негры в ботинках здесь либо министры сепаратного правительства, либо военные, либо те, кто ловит рыбку, то есть алмазы, в мутной воде… – впервые Света сняла обувь в Луанде, на пляже белого песка. Теплая вода ласкала ноги, она нахмурилась:

– Я шлепала по мелководью, только море было холодным… – трещал костер, большая, черная собака утробно лаяла:

– Пират, его звали Пират… – подоткнув юбку, Странница стояла по колено в воде, – еще был рыжий мальчик, его хозяин. Его звали похоже, тоже с буквой «П». Или я думаю о Павле… – Света не успела вырезать на дереве, в парке интерната, свои инициалы:

– Мы так сделали с мальчиком… – в голове шумел океан, – только где все случилось? Наверное, на отдыхе, с папой и мамой… – больше она ничего не помнила. На военную базу ей привезли комсомольский билет со снимком в школьной форме, с каллиграфической записью:

– Мозес, Светлана Абрамовна… – местом рождения Странницы значилась Москва:

– Так у всех, – хмыкнула она, – близняшки помнят, что Павел родился на Дальнем Востоке, но по документам он тоже москвич… – подойдя к ведущей вниз двери, Света едва успела отскочить в угол. Низкий голос сказал:

– Ни о чем не беспокойтесь, месье премьер-министр. Я проберусь в канцелярию и позвоню Джо. Вы его знаете, он свой парень и не подведет. У нас есть машина, а португальская территория всего в паре часов пути отсюда… – заскрежетал замок.

Света, затаив дыхание, вжалась в стену. Мощный белый парень в затрепанном пиджаке аккуратно вывел из подвала бывшего премьера Конго, Патриса Лумумбу. Темные глаза заплыли синяками, старую рубашку покрывали подсохшие пятна крови:

– Садитесь на ступеньку, ждите меня… – наскочив на оставленное Странницей ведро, парень, чертыхнувшись, исчез в полутемном коридоре.

Номера в пансионе, где обычно останавливались Виллем и Джо, не снабдили электрическими плитками. В ободранном вестибюле хозяин держал стальную урну с кипящей водой. Рядом валялись затрепанные газеты двухнедельной давности. Новости в провинцию Катанга доходили медленно.

Насыпая в картонный стаканчик дешевый порошок, Джо скосил глаза на заголовки:

– Президент Эйзенхауэр разрывает дипломатические и торговые отношения с Кубой. Инаугурация избранного президента Джона Кеннеди состоится двадцатого января… – сегодня было семнадцатое:

– Шмуэль едет на инаугурацию, освещать торжества для ватиканской прессы, – вспомнил Джо, – Кеннеди католик… – он взглянул в сторону чернокожего паренька, мывшего лестницу:

– Америке понадобилось двести лет, чтобы избрать католика президентом. Негра они никогда не изберут, можно не сомневаться. Шмуэль, наверное, сейчас по дороге в Америку… – отец Симон, по его словам, неоднократно подавал прошения о переводе в Польшу или Африку:

– Туда, где нужна пастырская помощь, – хмуро сказал он кузенам, когда Виллем и Джо пересаживались в Риме, – но его святейшество считает, что я пока должен остаться на своем месте, и мой духовник с ним соглашается… – духовником Шмуэля был отец Кароль Войтыла. В келье кузена стояли учебники русского языка:

– В СССР я могу поехать легально, – заметил кузен, – они поддерживают с Ватиканом дипломатические связи… – Виллем вздохнул:

– Но представителю Ватикана не скажут, что случилось с дядей Джоном или девочками дяди Эмиля… – Шмуэль помолчал:

– Ты, в отличие от меня, говоришь по-русски без акцента, повадки у тебя подходящие… – барон затянулся дешевой сигаретой:

– Для зоны, ты имеешь в виду… – он кивнул:

– В Караганде мы жили в окружении зэка, да и тетей Мартой мы тоже не в хоромах обретались. Но мне визы никто не поставит. Я уверен, что на Лубянке есть мое досье. Перебираться через границу тайком опасно, сейчас не послевоенное время… – Джо прервал его:

– Ты еще не женат. Ты наследник компании, никто не ожидает от тебя вояжей в СССР… – Виллем ткнул окурком в жестяную пепельницу:

– Дядя Джон мой ближайший родственник, дядя Эмиль меня вырастил. По крайней мере, я могу отдать долг семье… – Джо налил кипятка в два стаканчика:

– Больше Виллем ни о чем таком не упоминал. Ладно, сначала надо выяснить, где он сейчас. Может быть, военным удалось наткнуться на Шумана и его отряд… – вернувшись к резному столику местной работы, он передал месье Вербье стакан:

– Держите. Кофе никуда не годится, но сахар тростниковый, вкусный… – журналист рассматривал снимок Шумана в эсэсовской форме:

– Пока не надо ни о чем писать, – предупредил его Джо по дороге из «Моей Италии» в пансион, – это слухи, но его несколько раз видели в городе. Один из инженеров бельгийской компании опознал его. Он бывший партизан, сидел в Аушвице… – беглые нацисты интересовали Скорпиона меньше всего. Он едва скрыл зевок:

– Незачем гоняться за этим Шуманом. Даже если он действительно здесь, он командует отрядом наемников, авантюристов, как и он сам. Советский Союз в нем не заинтересован… – Советский Союз был очень заинтересован в сыне Поэта. Пока молодой человек не упоминал об отце:

– Он только сказал, что он наполовину японец, – Саша отхлебнул горького кофе, – но это и так видно… – граф Дате сдержанно заметил, что его отец умер во время войны:

– Он не признается новому знакомцу, что его отец, агент СССР, закончил свои дни на эшафоте, а я пока не могу раскрыть мое истинное лицо… – он понятия не имел о слабых сторонах нынешнего графа Дате:

– Его мать и сводный брат живут в Париже, младшая сестра по отцу актриса и певица… – Саша вспомнил гамбургское кабаре:

– Хана Дате, я видел ее на сцене. Но его сестра далеко отсюда, к ней никак не подобраться… – ему не хотелось покидать Африку, не воспользовавшись возможностью склонить сына Поэта на сторону СССР:

– Он пригодится нам, как и Аарон Майер. Но Майер человек искусства с левыми симпатиями, а господин граф не интересуется политикой. Во всяком случае, разговор о Лумумбе он не поддержал… – Джо, как себя называл молодой человек, не распространялся и о женщинах. Увидев фото предполагаемой подружки Скорпиона, он только кивнул:

– Он не говорил, есть ли у него девушка, помолвлен ли он… – вздохнул Скорпион, – но, наверное, нет. В здешних краях мало белых женщин… – Саше казалось, что время течет отчаянно медленно:

– Странница и Франсуа час назад отправились в особняк, – напомнил он себе, – но здание может быть торговой компанией, представительством колониальных властей… – он отдал графу снимок Шумана:

– Очень интересно, месье Жозеф, но, как вы правильно заметили, слухи о присутствии в Катанге нацистов, только слухи, как и новости, что сюда якобы привезли бывшего премьера Лумумбу… – на стойке затрещал телефон. Бельгиец, портье, крикнул:

– Месье Жозеф, вас! Вроде бы месье Виллем… – Саша проводил глазами изящную спину в потрепанном пиджаке:

– Он не военный, но держится отлично. У его сестры тоже аристократические повадки… – разговор закончился быстро. Вернувшись к столику, месье Жозеф допил кофе:

– Вы хотели взять интервью у Лумумбы, – небрежно поинтересовался граф, – сейчас у вас появится такая возможность… – Скорпион поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. Граф вытащил из кармана ключи от машины:

– Поехали, месье Александр, – он потрепал Скорпиона по плечу, – вашу газету ожидает сенсация.

Странница не знала, что ей делать.

Лумумба сидел спиной к ней, на ступеньках подвальной лестницы. Пропотевшая рубашка была разорвана, девушка увидела кровавые ссадины на лопатках. В интернате на уроках литературы они читали «Молодую гвардию», товарища Фадеева:

– Все считали, что Аня похожа на Ульяну Громову, – вспомнила девушка, – а Надя на Любу Шевцову, только Люба была блондинка… – Надя однажды заметила:

– Наша мама, коммунистка, оставила буржуазную жизнь ради борьбы с нацизмом. Она была еврейкой из Франции, они с папой встретились в подполье… – отец близняшеквыполнял особые задания правительства:

– Все так говорят, – хмыкнула Света, – но скорее всего родителей воспитанников нашего интерната расстреляли во время сталинских беззаконий. Родителей Софии убили бандиты-националисты, мои папа и мама погибли от рук американцев, на корейской войне… – Света не сомневалась, что премьер-министра Конго тоже пытали американцы:

– Или здешние колонизаторы, бельгийцы, союзники США по Североатлантическому Альянсу… – в интернате Свету всегда просили выступать с политинформациями. Надя такими вещами не интересовалась, Аня больше любила историю. Старшая Левина колебалась, стать ли ей архивистом, или реставратором. Надя фыркала:

– С нашей внешностью… – младшая сестра вертелась у зеркала, – нельзя сидеть среди пыльных папок… – Надя мечтала о театральном институте:

– Балериной мне не быть, – замечала девочка, – я слишком высокая, но я могу танцевать в ансамбле Моисеева… – в интернате стояли телевизоры, им показывали записи концертов и спектаклей:

– Павел решил поступать на восточный факультет… – младший Левин надеялся встретить своего друга Пенга:

– Я буду изучать китайский язык, – заявлял парень, – то есть продолжу… – китайцы из интерната уехали, но Павел не бросал уроки языка и каллиграфии. Света еще не решила, кем ей стать. Девушка неслышно двинулась к лестнице:

– Я закончу школу заочно, меня возьмут в академию госбезопасности, где учится Скорпион… – руководитель группы обмолвился, что в Москве он посещал лекции для сотрудников Комитета:

– Нас тоже готовят для работы в Комитете, – поняла Света, – Софию увезли, а теперь забрали меня. Вряд ли близняшкам удастся стать актрисами, по крайней мере Наде… – Света предполагала, что рано или поздно она попадет в Америку:

– Мои родители, коммунисты, оставили капиталистический строй, они выбрали свободу, – девочка выпрямила спину, – мне надо быть достойной их памяти… – об этом ей говорил куратор в интернате. То же самое повторяла воспитательница, с которой Света делила коттедж.

Девушка понятия не имела, что живет под одной крышей с сотрудницей Института Сербского, когда-то учившейся в Сорбонне. Пожилую женщину, кандидата наук, выбрали для задания из-за ее отменного французского языка и диссертации по расстройствам психики у подростков:

– Ведите себя осторожно, – напутствовали ее на Лубянке, – гипноз создал у вашей подопечной ложную память и ложную личность. Мы не хотим, чтобы она закончила свои дни в клинике для душевнобольных… – отправке Странницы на задание предшествовало долгое согласование:

– Она подросток, пусть и взросло выглядящий, – замечали на совещаниях, – мы не имеем права подвергать ее жизнь риску… – в конце концов было решено, как выразился Шелепин, пойти ва-банк:

– У нас почти нет чернокожих агентов, – резонно заметил председатель Комитета, – тем более, уроженцев СССР…

Об истинном происхождении Странницы в стране знало едва ли пять человек. Папка с настоящими сведениями о нынешней Светлане Мозес покоилась в закрытом архиве Комитета, по соседству со сведениями о Герое Советского Союза, Матвее Абрамовиче Гурвиче. Скорпион был уверен, что его отец, выходец из бедной еврейской семьи, родился в черте оседлости:

– Об остальном ему знать не надо, – подытожил Шелепин, – Саша советский человек, он сын трудовой родины, потомок героев войны и революции…

Затаив дыхание, Света отчаянно подумала:

– Скорпион знает, что мы с Франсуа в особняке. Он не мог не увидеть ленточку на велосипеде. Но его сюда не пустят, у него только журналистское удостоверение… – собираясь в имение, Странница и Франсуа оставили оружие в тайнике, оборудованном в полу их номера в пансионе:

– Вернее, не номера, а каморки в трущобах, – зло поправила себя Странница, – негры здесь живут хуже скота. Впрочем, в Америке происходит то же самое… – она видела фотографии разрушенных домов в Гарлеме:

– Надо что-то делать, только что… – Света сжала кулаки, – и кто был тот парень? Может быть, это ловушка для нас, но, кажется, он действительно знает Лумумбу… – бывший премьер уронил голову в ладони. Света, наконец, решила открыть рот:

– Я скажу, что мы приехали его спасти, что мы посланцы коммунизма… – ведро в коридоре загремело. Света услышала раздраженный голос с американским акцентом:

– Какого черта вы пускаете посторонних людей в здание? Неграм нельзя доверять! Хотя, как выяснилось, нельзя доверять и белым… – невысокого старика сопровождал с десяток здоровых парней с военной выправкой. Выбрав самый темный угол, Странница едва успела вжаться в стену:

– Он сюда даже не смотрит, он идет к Лумумбе… – старик носил простое пенсне в стальной оправе:

– Далеко сбежать он не успел, – резко сказал американец, – хорошо, что с ним поработали, и он еле двигается… – бывший премьер даже не пошевелился. Подняв его на ноги, встряхнув, один из парней щелкнул застежкой стального браслета:

– Все в порядке, – сообщил он, – наручники на месте. Наш бельгийский друг решил не терять времени… – старик усмехнулся:

– Наш бельгийский враг. Посмотрим, что на самом деле представляет из себя старший лейтенант… – он махнул рукой:

– В подвал его, до вечера, потом мы с ним разберемся… – Лумумбу толкнули вниз, он покатился по узкой лестнице. Дверь подвала захлопнулась, Света справилась с отчаянно бьющимся сердцем:

– Надо немедленно уходить отсюда… – дождавшись, пока стихнут шаги, она ринулась прочь по коридору.

Джо загнал виллис в самое сердце бидонвиля, на пустырь, окруженный покосившимся фанерными хижинами, крытыми проржавевшей жестью. В грязной луже валялась спущенная автомобильная шина. Внутри сидел худенький ребенок. Его сестра, лет шести, притулилась на ободе. Девочка ловко вязала веревочную авоську, изо рта младенца торчала самодельная соска. Пробираясь узкими проулками, машина натыкалась на развешанное поперек проходов белье, объезжала завалы досок, старой мебели, тюки грязных тряпок. На окраине поселения высилась городская свалка. Над хижинами каркали птицы, надоедливо жужжали мухи. Раскаленное солнце стояло в зените.

Джо вытер пот со лба:

– Сюда точно никто не сунется. Впрочем, нас, кажется, и не видели… – они с месье Александром увидели достаточно, чтобы француз тихо велел:

– Заводите машину, Жозеф. Надо убираться отсюда как можно быстрее… – виллис они припарковали на пыльной улице, напротив особняка. По телефону Виллем только упомянул адрес:

– Здесь Лумумба, – тихо добавил он, – надо его вывезти на португальскую территорию. Оружие у тебя при себе?

Кольт лежал во внутреннем кармане пиджака Джо:

– Очень хорошо, – шепотом добавил кузен, – мой пистолет забрали, а нам может понадобиться… – он замялся, – поддержка… – на первый взгляд, в богатом особняке могло сидеть представительство торговой компании:

– Или здесь размещается колониальная контора… – Джо бросил взгляд в сторону кованых ворот, – но тогда зачем нужна охрана…

В неприметной будочке он заметил силуэты каких-то парней. Двор пустовал, металлически, неприятно шелестели острые листья пальм. Ветер гонял по улице вихри мусора, песок лез в глаза и рот:

– Звонил мой кузен, барон де ла Марк… – сказал Джо месье Александру по пути, – он случайно оказался рядом с арестованным Лумумбой и хочет ему помочь… – будь Джо на месте Виллема, он бы сделал то же самое. Приезжая в Леопольдвиль, они с кузеном и Маргаритой обедали в резиденции премьера:

– Лумумба не коммунист, – вздохнул Джо, – он хочет видеть Конго свободной страной, не зависящей от западных корпораций… – они, тем не менее, понимали, что мечты премьера остаются мечтами. На все Конго набиралась едва сотня чернокожих инженеров или врачей:

– Виллем и Маргарита учредили стипендию, но это капля в море… – преподавая в классах на карьере, Джо встречал очень способных парней. Ребята, раскрыв рот, слушали его рассказы о Горной Школе в Париже, о том, как поставлена работа на европейских предприятиях:

– Все равно, месье инженер, – горько сказал кто-то из парней, – африканцы никогда не поднимутся выше… – он поднял палец к шиферной крыше барака, – мы не станем инженерами, не будем управлять компаниями. Мой дед говорил, что белые сначала торговали нами, как скотом, а теперь они принялись расхищать наши богатства… – Виллем пожимал плечами:

– Не думай, что если «Де Бирс» и другие компании покинут Африку, то местные жители немедленно разбогатеют. Корпорации вывезут технику и специалистов. Конголезцам останется промывать речную глину самодельными ситами, как в прошлом веке. Много они от такой добычи алмазов не заработают…

Кузен был прав, но Джо все равно было неудобно:

– Деньги от разработки полезных ископаемых тратятся на личные самолеты и лондонские костюмы правительств, законного и сепаратистского, – зло подумал он, – а в это время в стране гуляет черная оспа, почти все дети больны рахитом, бедняки не доживают до сорока лет… – личико девочки с авоськами испещрили хорошо знакомые Джо шрамы. Некоторые парни, шахтеры, тоже перенесли черную оспу:

– Какие прививки, – отмахнулся кто-то в разговоре с Джо, – я впервые увидел врача только на карьере… – Джо волновался за Маргариту. Девушка терпеливо объясняла, что оспа ей не страшна:

– Я привита, как и ты… – ласково говорила Маргарита, – опасности подхватить болезнь нет…

Джо подумал:

– От сонной болезни или тропических лихорадок защиты не существует. Но Маргарита очень аккуратна, осторожна… – ожидая кузена, они тоже вели себя осмотрительно. Виллем объяснил:

– Я появлюсь у главного входа, дам знак, что все идет хорошо. Увидев меня, поворачивайте в переулок, объезжайте здание, я выведу премьера через двор… – судя по всему, кузена никто не подслушивал. Заглушив мотор виллиса, Джо отмахнулся от назойливой мухи:

– Но вместо Виллема на крыльцо вышел старикашка… – едва завидев старикашку, Александр прошипел:

– Заводи машину, надо убираться восвояси… – Джо пробормотал:

– Но мой кузен… – месье Вербье сам повернул ключ:

– Твоего кузена… – он перешел на «ты», – сейчас будут допрашивать все работники ЦРУ, скопившиеся в провинции Катанга… – Джо понятия не имел, какое отношение старикашка имел к американской разведке. Пожилой человек в пенсне выглядел мирно. Он носил неожиданно теплый, профессорского вида пиджак с заплатками на локтях и имел при себе трубку:

– Александр прав, когда он вышел во двор, все вокруг забегали… – охранники выскочили из будки, ворота перекрыли стальным брусом:

– Еще немного, и они бы достали пулеметы. Они бы точно поинтересовались нашей машиной… – виллис остановился, не доехав до лужи. Младенец что-то пропищал, девочка без интереса взглянула на автомобиль. Мелко заплетенные косички были стянуты в промасленный узел, на шее она носила местный амулет. Похлопав себя по карманам, вытащив портсигар, Джо поинтересовался:

– Ты не сказал, что это за старик… – Александр тоже закурил:

– Аллен Даллес, глава ЦРУ. Ему идет седьмой десяток, а он болтается по тропической Африке. Он обычно избегает фотографий, но я видел его снимки военных времен… – снимки Даллеса Скорпион видел в Москве, но об этом графу Дате знать было не обязательно:

– Лумумбу мы потеряли, – с сожалением подумал Саша, – с американцами мы не справимся. Бельгийцы пляшут под их дудку. Но у нас появился шанс сойтись с сыном Поэта… – он не сомневался, что Джо захочет выручить кузена:

– Мы узнаем друг друга в деле, а остальное просто… – граф поскреб смуглый подбородок:

– Вот оно как. Но я уверен, что Виллему ничего не грозит. Он объяснит, что хотел помочь человеку в беде… – Саша, сдержавшись, ничего не ответил:

– Господин граф никогда не имел дела с разведкой. Хотя нет, они каким-то образом получили фотографию Шумана… – снимок, вытащенный на свет вместе с портсигаром, валялся на сиденье виллиса. Ветер, подхватив фото, закрутил картонный квадратик. Портрет эсэсовца упал в лужу. Девчонка встрепенулась:

– Я его знаю… – сообщила малышка, – он вчера приходил к нам. Папа называл его доктором. Мой папа работает на шахтах, он сейчас в отпуске. Он спит, – девочка махнула в сторону хибарки, – он вчера пьяным напился, а мама на свалку пошла. Она ищет старье, чтобы продать вещи на базаре. Папа сказал, что больше такого не нужно, у нас теперь есть деньги, но мама ответила, что он все деньги пропивает… – выплюнув соску, младенец потянулся к фотографии, – они подрались, – девчонка погрустнела, – мне тоже досталось… – Джо заметил заплывший синяком глаз девчонки. Малышка отложила авоську:

– Что такое доктор, месье… – схватив фото Шумана, скомкав картон, младенец радостно швырнул снимок обратно в лужу.

Глядя на хмурое лицо юноши перед ним, Даллес решил, что будь на его месте бессменный глава ФБР, Эдгар Гувер, месье барон давно бы отправился в подвал вслед за Лумумбой:

– Виллем мог вывернуться наизнанку, доказывая, что он не агент русских, но факты говорят сами за себя. Гувер бы не поверил ни единому его слову…

В запертой на ключ маленькой комнатке без окон слоями плавал сизый дым от трубки Даллеса. На столе, кроме давно остывшего кофейника, больше ничего не было. Кофе Даллесу принес лично заведующий хозяйством, суетливый бельгиец, офицер в отставке:

– Интендантская крыса, – вздохнул Даллес, – он покрывает свою задницу… – попытавшись отыскать негров, уборщиков, Даллес услышал торопливые извинения бельгийца:

– Мы нанимаем людей поденно, – объяснил заведующий, – оплата происходит за наличный расчет… – Даллес кисло заметил:

– Разумеется. Ни одного лишнего сантима налогов не попадет в бюджет страны… – бельгиец покраснел, – но кажется в Катанге и не платят налогов… – напечатанные на самой паршивой бумаге местные удостоверения личности снабжались только мутными снимками:

– На таком фото даже родная мать не узнает своего ребенка, – заметил Даллес на быстром совещании, – а ваш работник… – он махнул в сторону бельгийца, – не удосужился записать имена негров… – по словам интенданта, как называл его Даллес, поденщики, парень и девушка, жили в бидонвиле. Даллес видел городские трущобы только из окна машины, однако понимал, что в тамошних закоулках можно спрятать хоть все алмазы Конго:

– Но еще там могут затаиться советские агенты… – отхлебнув холодного кофе, он поморщился:

– Еще те помои. Но здесь не офис «Донован, Лежер, Ньютон и Ирвин», итальянской кофейной машины ждать не стоит… – Даллес подумал, что покойный Дикий Билл наверняка поверил бы парню:

– Как он верил тоже покойному Ягненку и оказался прав. Но нам нельзя рисковать… – памятуя, что барон Виллем дальний родственник миссис Анны, Даллес сначала хотел позвонить на остров в заливе Пьюджет-Саунд:

– Пусть она с ним поговорит. Ее дочь вытащила Виллема из СССР, спасла его… – на большой руке парня виднелась почти не стершаяся, синеватая русская буква «В»:

– Он утверждает, что татуировку сделал в детском доме в Казахстане, по глупости, – вспомнил Даллес, – он тогда был ребенком. Вряд ли Лубянка завербовала бы мальчишку, тем более сына власовца, перебежчика… – в ушах загремел голос Гувера:

– Ерунда, Аллен. В таком возрасте все парни бредят секретными миссиями. Он мог согласиться работать на СССР из желания спасти свою шкуру… – Даллес несколько раз порывался поднять телефонную трубку, но останавливал себя:

– Безопасной линии здесь нет, на проводах могут сидеть русские. Нельзя ставить под угрозу жизнь нашего работника, жизнь миссис Марты… – пропавшие бесследно негры очень беспокоили Даллеса. Лумумба, разумеется, утверждал, что понятия не имеет ни о каком советском десанте:

– Но где советскому десанту было взять негров… – Даллес напомнил себе:

– Где угодно, вся Африка к их услугам. Дай им волю, они немедленно лягут под Москву и начнут снабжать Хрущева местным ураном. Хотя у него и своего урана хватает… – после кубинской революции Вашингтон чувствовал себя, как на пороховой бочке:

– Из Восточной Германии советские ракеты не долетят до Америки, но если базы русских появятся на Кубе, нам придется несладко… – Даллес, в общем, и не хотел терять время на переговоры с миссис Анной или ее дочерью:

– Понятно, что парень наивный дурак. В его годы его отец воевал в Испании, а у этого едва молоко на губах обсохло, хотя он головой подпирает потолок… – барона застали в канцелярии, за телефонным звонком:

– Он так и не признался, кому звонил… – Даллес вспомнил досье де ла Марка, – но он приехал в город с кузеном, сыном разоблаченного советского агента… – как выразился бы любитель шахмат, президент Эйзенхауэр, партия складывалась не в пользу юноши:

– Но этому Джо негде было встретить русских… – Даллес отставил чашку, – надо ковать железо, пока оно горячо… – разрешение на акцию они получили непосредственно от президента:

– Через несколько дней у нас появится новый глава страны, – Даллес прошелся по комнате, – если мы протянем время, неизвестно, даст ли Кеннеди добро на проведение мероприятия. Он вообще либерал. Нельзя оставлять Лумумбу в живых, стране не нужно знамя красных. Бельгийцы выдали нам карт-бланш, они тоже не заинтересованы в бывшем премьере… – Даллес не сомневался, что освобожденный Лумумба немедленно уйдет в подполье:

– Его семья пропала из Леопольдвиля. Наверняка он организовал их побег за границу или в джунгли. Его ничто не связывает, отпусти мы его восвояси, страна вспыхнет, словно факел. Идет гражданская война, он подольет масла в огонь. Ладно, остается один путь… – выбив трубку, Даллес присел напротив юноши:

– Я вам верю, Виллем, – почти ласково сказал он, – хотя обстоятельства и складываются не в вашу пользу. Я вам верю, – повторил Даллес, – вы хотели выручить человека из беды. Но поймите и вы нас… – он взглянул в серые глаза юноши, – вы пытались похитить осужденного преступника… – барон буркнул:

– Насколько я помню, его никто не судил… – Даллес успокаивающе добавил:

– Неважно. Вы можете помочь нам, Виллем, снять с себя подозрения в измене… – юноша затянулся дешевой папиросой:

– И что я должен сделать… – Даллес сверился с часами:

– Здесь недалеко, мы быстро обернемся… – он протянул барону его кольт:

– Держите. Впрочем, вам не понадобится это оружие…. – захлопнув дверь комнаты, он повел Виллема к заднему двору особняка, где стояли машины военных.

От негра разило спиртным, он протирал сонные глаза. В каморке пахло кислятиной, мочой. Джо и Александр задевали головой развешанное под шиферным потолком белье. За лоскутной занавеской притулилась покосившаяся кровать. Девочка, судя по всему, спала на матрасике, брошенном на земляной пол. С улицы, вернее, пустыря за фанерной дверью доносился смех младенца.

Джо отыскал в машине завалявшуюся ручку и блокнот. Девчонка немедленно уцепилась за неожиданные подарки:

– Я люблю рисовать, месье, – оживилась она, – только я рисую угольком, больше у нас ничего нет… – на двери поднимались ввысь башни диснеевского замка. Пропуская их в каморку, девочка объяснила:

– Мама принесла с помойки порванную книжку. Читать я не умею, я рассматриваю картинки… – бережно подклеенный детский журнал малышка хранила под матрасиком:

– Можно я сделаю самолеты из бумаги, – робко спросила девочка у Джо, – я видела, как их складывают… – Джо усмехнулся:

– Давай блокнот… – граф Дате помнил уроки оригами в приюте Нагасаки:

– У Ханы тоже ловкие пальцы, наставница ее всегда хвалила… – он сложил хризантему, прыгающую лягушку и журавля:

– Я тебе покажу, как это делать, – пообещал Джо, – но сначала нам надо поговорить с твоим папой… – девочка вздохнула:

– Он без пива не проснется. То есть проснется, но будет злой… – пиво они купили в грязной лавке, неподалеку от пустыря. Бутылки были горячими, никакого рефрижератора здесь не завели:

– Здесь нет электричества… – Джо окинул взглядом каморку, – нет канализации, нет проточной воды… – за водой бидонвиль ходил к реке или колодцам:

– Им негде кипятить воду, – вспомнил он голос Маргариты, – население трущоб заражено паразитами, в стране встречается холера, дизентерией болеют все младенцы, и многие не выживают… – по дороге из лавки Джо повернулся к Александру:

– Нельзя упускать шанс найти Шумана и призвать его к ответу, – твердо сказал граф Дате, – я уверен, что Виллему ничего не грозит. Если Даллес его и допрашивает, его скоро отпустят. Шуман наверняка обосновался в джунглях, а этот парень… – он кивнул на бутылки, – один из его кротов на шахтах. У нас процветает воровство, – добавил граф, – рабочих постоянно застают с алмазами, в карманах… – Александр кивнул:

– Это тоже станет сенсацией. Но в одиночку мы с беглым нацистом не справимся… – Джо признавал правоту знакомца, – надо найти надежных ребят… – Саша не собирался тащить в саванну всю группу:

– Тем более, нельзя показывать графу Странницу. Негры пусть сидят в городе… – он не сомневался, что Франсуа и девушке удалось покинуть особняк, – я возьму белых ребят, то есть наших, советских… – все члены группы отлично говорили по-французски и обладали безукоризненными документами:

– Пока я не раскрою мое истинное лицо, – решил Саша, – придет время и сын Поэта узнает, кто я такой… – погоня за Шуманом была чрезвычайно на руку Скорпиону:

– Надо дождаться момента, пока господин граф проявит слабость. Может быть, подставить его нацистам, а потом спасти… – табуретов в каморке не завели, на поломанном стуле громоздились тряпки. Негр в рваных шортах хаки жадно пил пиво, не поднимаясь с кровати:

– Это вы вовремя, месье… – рыгнув, он отер рукой рот, – папироски у вас не найдется… – Джо вытащил из кармана купленные в той же лавке дешевые сигареты. Щелкнув зажигалкой, он показал негру выуженное из лужи фото Шумана:

– Зачем к вам приходил месье Доктор… – негр хмыкнул:

– Значит, он вам известен… – Александр, как ни в чем ни бывало, отозвался:

– Да. Мы из его отряда, но разминулись на севере. Мы опоздали в точку рандеву, нам надо воссоединиться с ребятами. Мы знали, что он сюда приходит, а теперь нашли вас… – Джо уважительно подумал:

– Врет он лихо. Впрочем, он газетчик, у него хорошо подвешен язык… – месье Вербье все больше ему нравился. Джо, словно ненароком, вытащил из кармана кольт. Негр испуганно забормотал:

– Я говорю правду, месье… – граф Дате резонно заметил:

– Вы еще ничего не сказали. Не бойтесь… – он повертел оружие, – это доказательство наших серьезных намерений… – как и предполагал Джо, речь шла о контрабанде алмазов:

– Упоминая о севере, Александр блефовал, – подумал юноша, – но Шуман действительно недавно вернулся оттуда… – выяснилось, что старший брат шахтера, известный в Катанге командир боевого отряда сепаратистов, некий Мбвана:

– Ходили разговоры, что он может стать министром обороны в незаконном правительстве, – вспомнил Джо, – но он предпочитает подвизаться на побегушках у нациста… – шахтер осушил вторую бутылку пива:

– Мбвана велел мне устроиться на шахты, обещал, что мы вырвемся из этого дерьма… – он обвел рукой каморку, – мы выросли на пустыре, играли в луже… – Джо не мог винить парня:

– Каждому хочется лучшей жизни. Он видит, как одеваются белые, на каких машинах они ездят. Не зря местные правительства, законные или сепаратистские, бросились заказывать себе костюмы в Милане. Они не забыли, что бегали в школу босиком, если вообще бегали… – шахтер был неграмотен, но с картой управлялся хорошо:

– Я точно не знаю, где сидит отряд Доктора, – заметил он, – но Мбвана говорил о холмах… – от точки на карте до границы португальской территории оставалось каких-то полсотни километров:

– Они осторожны, они готовят себе путь к отступлению… – Джо свернул бумагу, – надо искать надежных ребят, вооружаться и отправляться в путь. Ни бельгийцы, ни американцы нас не послушают, они сейчас заняты Лумумбой… – шахтер вздохнул:

– Мбвана с ребятами расположился отдельно. Доктор обосновался в покинутой деревне, негры туда не ходят, то место проклятое… – заскрипела дверь, Джо услышал тихий голос Александра:

– В машину поместится еще трое ребят, но больше нам и не надо. Нам нужен не Мбвана, а только Шуман. До вечера мы окажемся на месте, но надо еще достать оружие… – Джо прищурился от яркого солнца. Младенец, сидя в шине, восторженно смеялся. Над бурой водой лужи кружила стая белых самолетиков:

– Я сама все сделала… – малышка подбежала к ним, – цветок складывать тоже просто, я все поняла… – она закинула голову вверх:

– Я видела самолеты в небе, месье, только я никогда не полечу, у негров нет таких денег… – Джо обнял девочку: «Полетишь, обещаю».

Старик, оказавшийся главой Центрального Разведывательного Управления, сел на заднее сиденье форда. В машине затемнили стекла, не снабдив ее номерами. Даллес велел барону устроиться рядом. На переднее сиденье плюхнулись двое верзил, на вид ровесников Виллема, в темных очках:

– Возьмем сопровождение… – объяснил Даллес, – для спокойствия, так сказать… – юноше не нравились невозмутимые глаза американца:

– Он обещал, что кольт мне не понадобится… – Виллем чувствовал тяжесть пистолета в кармане пиджака, – только непонятно, что это значит? Может быть, он имеет в виду, что мне выдадут винтовку или автомат… – незаметно для Даллеса, он сжал сильную руку в кулак:

– Я офицер бельгийской армии, наша страна союзник американцев, но я никогда не выстрелю в безоружного человека. Это бесчестно, я не имею права пятнать имя семьи… – от бабушки Анны и тети Марты Виллем знал, почему его отец принял обеты:

– В этом есть моя вина, – вздохнула бабушка, – работая на Лубянке, я предложила избавиться от влияния троцкистов в Барселоне, опорочив невинного человека. Твой отец попал в Испанию, пользуясь помощью троцкистов, мы посчитали его лучшей кандидатурой. Мы передали координаты сиротского приюта в Теруэле немцам… – женщина помолчала, – тогда наши разведки еще сотрудничали. Твою мать нацисты шантажировали фотографиями частного характера. Через нее координаты попали к твоему отцу… – Виллем был благодарен за то, что от него ничего не скрыли:

– В Библии сказано, – напомнил он себе, – что надо всегда искать правды. Папа был не виноват, его подставили, как говорят по-русски, но для него это было неважно. Он считал, что должен искупить убийство невинных, пусть и совершенное по ошибке. Я не могу предать его память…

Машина подскакивала на выбоинах пыльного шоссе. Даллес искоса рассматривал лицо Виллема:

– Если он откажется стрелять, – подумал глава ЦРУ, – он пойдет под трибунал. У нас есть распоряжение бельгийского правительства, он не может отказаться от выполнения приказа, он офицер… – офицер, набычившись, смотрел вперед. Даллес подумал о покойном Ягненке, о бесследно исчезнувшем в СССР герцоге Экзетере:

– Они бы отказались. И миссис Анна не легла бы за пулемет. Со времен гражданской войны в России, когда она расстреливала заложников, много времени утекло. Она бы меня не похвалила, знай она, что я делаю… – Даллес разозлился:

– Хватит оглядываться через плечо. Африка не может достаться Хрущеву, это слишком богатый континент. Нам нужны местные природные ресурсы. Виллем разумный человек, он работает на «Де Бирс», богатейшую корпорацию… – по сравнению с алмазами и ураном Конго, жизнь бывшего премьера страны ничего не значила:

– Надо было вовремя устранить Кастро, – в который раз пожалел Даллес, – тогда бы мы не получили гнездо красной заразы у нас под боком. Теперь приспешники команданте Фиделя мутят воду в Южной Америке, надеясь устроить революции… – американские владельцы тамошних шахт были готовы заплатить какие угодно деньги, чтобы чувствовать себя в безопасности. Даллес знал, что им наплевать, кто командует отрядом наемников, выжигающих индейские деревни и преследующих партизан:

– Барбье, значит Барбье, – хмыкнул он, – опыт у него большой, со работой он справляется отменно, а остальное не наше дело… – не делом ЦРУ были и деньги, переводящиеся из Западной Германии, из ведомства генерала Гелена, в Пунта-Аренас:

– Там сидит беглый нацист… – Даллес зевнул, не разжимая губ, – заочно осужденный Вальтер Рауфф. У него хорошие связи в арабском мире, он консультирует бывших коллег… – министерства в Бонне наполняли отставные офицеры вермахта и даже эсэсовцы:

– Жаль, что Шелленберг умер, – подумал Даллес, – он бы нам пригодился. Охоту на бывших нацистов пусть устраивают идеалисты, вроде мистера Волкова… – прилетая в Лондон, Даллес часто обедал на Ганновер-сквер. По его мнению, миссис Марта с мужем занимались полнейшей ерундой:

– Пусть Израиль ведет охоту на своих врагов, – хмыкнул Даллес, – они зачем в это лезут, они не евреи. Мистер Волков считает, что его долг призвать нацистов к суду, но, откровенно говоря, пора оставить случившееся на войне историкам…

В тропиках темнело быстро, водитель включил фары. Машина миновала городские окраины, белый свет падал на сухую траву саванны. Даллес напомнил себе, что все дело не займет и десяти минут:

– Лумумбу и его сообщников везут в распадок в грузовике. Три армейских взвода на месте, у них есть пулеметы. Виллем тоже получит автомат… – Даллесу отчего-то стало неуютно:

– Ерунда, он не поднимет оружие на союзников, а тем более на бельгийцев. Он офицер, он понимает, что такое приказ и военная дисциплина… – по мнению главы ЦРУ, попытка Виллема освободить Лумумбу была юношеским порывом:

– Однако проверка не помешает. Вряд ли он советский агент, но, обжегшись на молоке, то есть на генерале Горовице, начинаешь дуть на воду. Виллему всего двадцать два, он мальчишка. Нынешнюю молодежь не сравнить со стариками, например, с Ягненком… – Даллес вспомнил, как отправлял тогда еще мистера О’Малли в Испанию:

– Он написал рапорт о посещении Лорки. Он видел, как Лорку арестовали фалангисты, но не вмешался. Он понимал, что не имеет права раскрывать себя, ставить под удар нашу деятельность в стране… – машина притормозила. Даллес заметил:

– Приехали, месье барон… – в ветровом стекле плавала большая луна, – берите кольт и пойдем… – двигатель стих. Виллем увидел в полутьме очертания грузовиков:

– Непонятно, зачем меня сюда привезли… – приоткрыв дверь, он вдохнул знакомый запах саванны, – ладно, сейчас разберемся… – водитель не выключал фар. Грузовики тоже осветились, Даллас взглянул на часы:

– Четверть десятого. Через полчаса, самое большее, мы закончим дело…

Бросив: «Следуйте за мной», он пошел к разведенному рядом с грузовиками костру.

Долина реки Лулуа

Яркий луч метнулся по затоптанному полу хижины, Маргарита присела на корточки. Она не надеялась найти в полуразрушенных домах следы умерших жителей деревни, однако аккуратность требовала полного осмотра поселения. Удерживая фонарик, она пошевелила пинцетом слежавшиеся тряпки:

– Проклятое место. По дорогу сюда я слышала, как его называли негры… – самолет приземлился на бескрайней саванне. Маргарита поняла, что площадку для посадки расчистили заранее:

– Вокруг глухие места, можно спрятать целую эскадрилью. Они и прячут, то есть не эскадрилью, а колонну грузовиков… – у Мясника, как про себя называла Маргарита главаря, имелась рация. Возвращения самолета ждали. Девушка вдыхала запах запустения, пыли, неприятный аромат испражнений:

– У него целый здесь лагерь разбит, только негры в деревне не живут… – она не успела попрощаться с Клэр. Прошагав в конец фюзеляжа, Мбвана наставил на девушку ствол советского АК:

– Марш за мной, – коротко сказал негр, – и чтобы без фокусов… – Маргарита надеялась, что в негритянском лагере кто-то заболеет:

– Мясник отправит меня туда, пусть и под конвоем. Нам с Клэр надо увидеться, понять, как бежать из этого змеиного гнезда… – девушка быстро пожала ей руку. В больших глазах стояли слезы, она закусила разбитую губу:

– Ничего не бойся, – шепнула доктор Кардозо, – молись Иисусу, Мадонне и святой Кларе, они тебе помогут… – она по привычке молилась святым Елизавете и Виллему:

– Но и Маргарите Кортонской тоже… – пинцет поддел что-то, похожее на кость, – покровительнице бездомных и умалишенных… – Маргарита усмехнулась:

– Ума я не лишусь, это точно. Мне надо разобраться в случившемся здесь… – сидя под охраной, в покосившейся хижине, она не оставляла мыслей об эпидемии, выкосившей деревню:

– Негры сказали, что все произошло пять лет назад… – она вспомнила госпитальный архив в Леопольдвиле, – никаких сведений об эпидемиях на юге за то время я не видела, но не все документы добираются в столицу… – Маргарита примерно представляла, где приземлился самолет:

– Либо мы рядом с португальскими владениями, либо с британскими… – вороша тряпки, девушка задумалась, – но, скорее всего, ближе к западу, к португальской территории… – западная граница почти не охранялась, но британцы следили за своими колониями:

– Если они будут бежать, то не к британцам… – фонарик осветил высохший скелет летучей мыши, – они отправятся на запад. Но мы с Клэр должны вырваться отсюда, чего бы это ни стоило… – пока Маргарита лечила расстройство желудка, фурункулы и мелкие порезы со ссадинами:

– Мясник до такого не снисходит… – перед глазами встало грубоватое, загорелое лицо, – нацистский палач считает себя выше амбулаторной работы… – главарь почти с ней не говорил, но не мешал Маргарите расспрашивать бойцов о судьбе деревни:

– Мы и сами толком ничего не знаем, – пожал плечами кто-то, – обезьяны бормочут, что место проклято. Деревня вымерла за неделю, а то и меньше… – она отряхнула руки:

– Одна из тропических лихорадок, вроде той, от которой скончались дедушка Шмуэль и бабушка Авиталь. Он заразился от пореза, вскрывая труп умершего матроса, а того укусила больная обезьянка. Но вирус не передается воздушно-капельным путем, только через контакт с выделениями человека или животного… – девушке стало неуютно. Маргарита напомнила себе, что вирусы не сохраняются в таких старых скелетах:

– Только возбудитель сибирской язвы, но откуда ему здесь взяться? Хотя мы пока не выделили вирус лихорадки, мы не знаем, что он из себя представляет… – кроме скелета, в хижине могли обретаться и живые летучие мыши:

– Они все заражены бешенством… – девушка поводила фонариком под потолком, – но они могут быть и носителями вируса, как обезьяны… – темная тень, сорвавшись с проваленной балки, метнулась в дверной проем. Снаружи раздалось сочное ругательство на немецком языке:

– Мясник не стесняется, не скрывает, откуда он родом, – хмыкнула Маргарита, – белые бойцы у него тоже почти все немцы из здешних колоний… – в отряде неожиданным образом оказались и русские с украинцами:

– Власовцы и националисты, сбежавшие в конце войны на запад, – вздохнула девушка, – они считают негров низшей расой. Наверняка, они поняли, что мой отец еврей, но Мяснику нужен настоящий врач… – прислонившись к косяку двери, он дымил сигаретой:

– Мыши боятся света и могут напасть на человека. Не устраивайте иллюминацию, – недовольно сказал главарь, – вакцины от бешенства даже вы в здешней глуши не достанете. Что касается эпидемии, то я вам сказал, что это лихорадка тропического характера… – Маргарита засунула фонарик за пояс штанов:

– Понятно, что тропического, – она протерла руки спиртом из пузырька, – меня интересует ее возбудитель. Клиническую картину я знаю хорошо, я выезжала на такие вспышки… – Шуман смотрел в яркие, голубые глаза девушки:

– Она похожа на отца. Она наверняка ничего не знает о его работе в Аушвице… – он утвердительно сказал:

– Вы дочь профессора Кардозо, эпидемиолога. Он был очень известен до войны, звезда науки… – тонкие ноздри раздулись, она отчеканила:

– Да. Он считался первым кандидатом на Нобелевскую премию по физиологии и медицине, но вы, нацисты, депортировали великого ученого в Аушвиц и убили его с миллионами других евреев… – Шуман не мог отказать себе в удовольствии:

– Все равно мы ее расстреляем, рано или поздно, но сначала ребята с ней позабавятся. Я ее не трону, я брезгую жидовками, но русским или неграм будет все равно… – он пыхнул девушке дымом в лицо:

– Ваш отец сначала подвизался на побегушках у нацистов в амстердамском юденрате, а потом кромсал еврейских детей в госпитале Аушвица. Он сшивал пары близнецов, пересаживал конечности… – девушка побледнела, – потом его отправили в зондеркоманду, он дубинками загонял евреев в газовые камеры… – Шуман пошатнулся, по загорелой щеке стек плевок. Она оскалилась, словно гиена, тонкие губы дернулись:

– Это не его кровь, – он вспомнил подобострастного профессора Кардозо, – Феникс говорил, что ее мать аристократка. Она связалась с подпольщиками, участвовала в Сопротивлении. Она наследница древнего рода… – откинув изящную голову назад, девушка выплюнула:

– Я не верю ни одному вашему слову, вы палач и убийца… – снаружи раздался топот ног, кто-то крикнул: «Доктор, у негров беда!».

Джо остановил машину в паре километров от точки на карте, отмеченной младшим братом Мбваны. Разложив лист на коленях, он щелкнул рычажком фонарика. Белый луч осветил пустынную саванну, мягкие очертания холмов на западе. От купы деревьев, стоящей рядом с дорогой, доносились голоса ночных птиц, шелест листвы, цоканье обезьян. Над холмами расплылась золотая луна.

Всю дорогу от Элизабетвилля они только обменивались короткими репликами. Месье Александр появился у пансиона вечером, на местном, дребезжащем такси, в сопровождении трех крепких парней:

– Тоже журналисты, – объяснил месье Вербье, – мои коллеги. Все заинтересованы в сенсационном материале, но не волнуйся, я не трубил о новостях налево и направо… – Джо волновался за кузена:

– Он так и не позвонил с полудня. Должно быть, Даллес к нему прицепился, и Виллем теперь вынужден доказывать, что он не агент русских… – Джо было смешно даже думать о таком. Кузен терпеть не мог коммунистов. На деньги де ла Марков велось вещание на русском языке на радио «Свобода», они снабжали средствами ватиканскую радиостанцию:

– Шмуэль там готовит передачи, только на польском языке, – вспомнил Джо, – когда он выучит русский, он и по-русски будет выступать… – отец Симон все равно неуютно себя чувствовал в Ватикане:

– Я не затем принимал обеты, чтобы блистать в прессе… – хмуро заметил кузен, – я подаю прошение за прошением, пытаюсь доказать, что в Польше или Южной Америке я буду нужнее, но пока курия упрямится… – по мнению его святейшества, отец Кардозо должен был остаться в Риме:

– Папа понимает важность работы в коммунистических странах, – вздохнул кузен, – в той же Южной Америке мы должны противостоять левому влиянию, пока еще не поздно… – Шмуэль показал кузенам свои наброски:

– Мы возвращаем церковь к временам Иисуса и первых апостолов, – задумчиво заметил отец Кардозо, – Спаситель всегда был на стороне угнетенных и отверженных. Католическая церковь должна распахнуть свои двери для малых мира сего, а не только для прихожан, разъезжающих на лимузинах…

Когда Джо и Александр грузили в багажник виллиса пару неприметных чемоданов, мимо пронесся сияющий черным лаком Bentley:

– Непризнанный премьер незаконного государства поехал, – усмехнулся месье Вербье, – должно быть, Лумумба действительно здесь. Не случайно они задвигались… – Джо велел себе не беспокоиться о кузене:

– Весточку я оставил, портье обещал все передать, если он появится в пансионе… – Джо напомнил себе, что Виллем взрослый человек:

– Незачем водить его за ручку. Координаты лагеря я записал, он приедет сюда, как только сможет… – в неприметных чемоданах лежали русские автоматы АК, пистолеты и несколько ручных гранат:

– На здешнем рынке можно купить все, что угодно… – месье Александр улыбнулся, – провинция Катанга кишит бесхозным оружием. Садитесь, ребята, – велел он журналистам, – отъедем от города и проверим силы в прицельной стрельбе… – для газетчика месье Вербье неожиданно хорошо владел оружием:

– Отец меня научил, – объяснил парень, – он в молодости воевал в Сопротивлении, в отряде недавно умершего месье де Лу… – упоминая погибшего Маляра, Саша надеялся, что господин граф начнет болтать. Александр искоса взглянул на невозмутимое лицо сына Поэта:

– Он и бровью не повел, не поделился детскими воспоминаниями, а Маляр его вырастил, стал ему приемным отцом. Он скрытный, как и все японцы… – Саша помнил наставления товарища Котова:

– У каждого человека есть свое слабое место, – учил его старший товарищ, – достаточно отыскать его, а остальное дело техники…

– Не выпивка, не карты или рулетка, не девушки и не парни… – по дороге Саша пытался обсуждать с японцем скользкие, как было принято выражаться, темы, – у него даже лицо не изменилось. Однако он азартный человек, у него кипит кровь. Иначе он бы не помчался в погоню за Шуманом… – бесстрастие японца напомнило Саше весенний лед на Неве:

– Кажется, что он никогда не исчезнет, но начинается ледостав, льдины ломаются, блестит лазурная вода. Джо тоже что-то прячет за своим спокойствием… – Саша подумал о восьмом марта:

– Подумал, потому что хочу оказаться дома до весны… – над саванной гулял теплый ветер с запада, – может быть, Журавлевы опять привезут Марту в Ленинград или Москву… – в его руке лежала детская ладошка. Вихрь развевал подол ее пальтишка, шевелил рыжие, коротко стриженые волосы:

– Шапку надень, – нарочито строго сказал юноша, – мама Наташа меня не похвалит, если ты простудишься… – вокруг рта девочки красовались разводы мороженого. Марта с наслаждением грызла вафельный стаканчик:

– Суеверия, – сообщила девочка, – я читала статью в энциклопедии. Шапка… – она вытащила из кармана скомканный капор, – не поможет, если ты и так болеешь. Я не болею, я закаленная… – привстав на цыпочки, перегнувшись через перила моста, Марта ахнула:

– Смотри, видно, как лед ломается… – Саша очнулся от какого-то треска вдалеке:

– Выстрелы… – Джо быстро свернул карту, – давай отгоним машину в рощу. Что-то в лагере Доктора пошло не так… – над холмами заплясали отблески багровогопламени.

Элизабетвилль

Огонь костра отражался в черном лаке лимузина, метался по затемненным стеклам машины. Даллес предполагал, что самопровозглашенный президент непризнанного государства Катанга, господин Чомбе, не покинет машину:

– Он не захочет, чтобы его видели на месте акции… – Даллес упорно избегал других слов, – хотя исчезновение Лумумбы ему только на руку… – разрешение на операцию дали и бельгийское правительство, и президент Эйзенхауэр, и кабинет министров признанного государства Конго, бывшие коллеги Лумумбы:

– Он никому не нужен… – Даллес затянулся трубкой, – никто не рискнет появлением здесь советских войск и коммунистических инструкторов… – проклятых негров, поденщиков, так и не нашли. Даллес решил махнуть на них рукой:

– Даже если они притащились сюда ради спасения Лумумбы, его время прошло. Ему осталось жить каких-то пять минут… – расстрелом командовал офицер, бельгиец, но бойцов набрали из сил обороны Катанги. Лумумбу и двоих его сообщников вышвырнули из грузовиков на сухую траву саванны. Место было глухое, с большой дороги сюда вела разбитая грунтовка:

– С шоссе нас не видно, – Даллес оглянулся, – мы в распадке… – на дне распадка поднималась вверх небольшая рощица. Дым костра уходил к золотому сиянию луны, ярко светили фары грузовиков, трещали дрова в костре.

Лумумба, единственный из троих, еще мог стоять на ногах. Один из его приспешников слепо корчился на земле, хватая изуродованными руками траву:

– Ему выжгли оба глаза, – равнодушно подумал Даллес, – негры справились бы и сами, они безжалостные люди, но порядок есть порядок… – и Бельгия и США потребовали бы закрытого отчета об акции. Негры суетились на тропинке, перетаскивая раненого, подгоняя пинками второго, со сломанной, волочащейся ногой, прикручивая Лумумбу к дереву. Даллес подозвал к себе бельгийского офицера:

– Капитан, – сказал он по-французски, – я вам привез заместителя, старшего лейтенанта де ла Марка. Передайте ему командование акцией… – Даллес не заставил бы парня самого стрелять в Лумумбу:

– Прикажи я ему поднять кольт, он откажется. Он совестливый юноша, верующий католик. Но так ему станет легче, он не сделает ни единого выстрела… – лицо месье барона в свете костра было мертвенно бледным. Он не выпускал кольта. Даллес мягко забрал у него оружие:

– Я говорил, что пистолет вам не понадобится, – ему не нравился блеск в серых глазах юноши, – сейчас месье капитан найдет для вас табельное оружие… – негры с автоматами выстраивались напротив деревьев. Виллем не знал, что ему делать:

– Я не смогу выстрелить в Даллеса или в бельгийца… – в его руке оказался офицерский вальтер, – но я не смогу жить, если я позволю убить безоружных людей без суда и следствия… – капитан приложил руку к пилотке:

– Передаю командование операцией старшему лейтенанту де ла Марку… – от дерева донесся измученный голос:

– Виллем! Виллем… – Лумумба всегда называл их с Маргаритой по имени:

– Я не большой любитель церемоний, – подмигивал он юноше, – надеюсь, месье барон, вы на меня не в обиде… – Виллем заставил себя повернуться к деревьям. Смотря прямо на него, Лумумба попытался пошевелиться в веревках:

– Виллем, я прошу тебя, найди Полину и детей, расскажи им, что я думал о них в мой смертный час, – по избитому лицу катились слезы, – я прощаю тебя, Виллем. Ты хотел, как лучше, но ты должен выполнять приказ… – премьер-министр повысил голос:

– Вас я тоже прощаю. Нельзя уходить из мира со злобой в душе, нельзя устилать свой путь распрями. Жаль, что я не успел сделать всего, что хотел для нашей страны… – Даллес поморщился:

– Начинается пропаганда и агитация. Он отличный оратор, люди его любят. Именно поэтому мы и перевезли его с севера сюда… – в тюремном лагере неподалеку от Леопольдвиля, где до конца года содержали Лумумбу, солдаты стали поговаривать о бунте:

– Он склонил их на свою сторону, – вспомнил Даллес, – пора заканчивать, пока и здешние парни не побросали АК к его ногам, или, хуже того, не повернули оружие против нас. Он и привязанным к дереву, за мгновение до смерти, все равно опасен… – Даллес сжал руку в кулак:

– Старший лейтенант, взводы ждут вашей команды… – Виллем посмотрел на свой вальтер:

– Но я не могу застрелиться прямо здесь, самоубийство страшный грех… – он подумал о покойном отце:

– Папа не ведал, что делает, его обманули, однако он все равно принял обеты. Он не ведал, а я ведаю, мне все понятно…

Сильная, ласковая рука подтолкнула его, повеяло ладаном, уютным ароматом церковного придела, со статуями Елизаветы и Виллема Бельгийских. Юноша прижался головой к надежному плечу в черной рясе. Отец погладил его светлые волосы:

– Я много раз говорил себе, – вздохнул старший Виллем, – что, если бы я мог, я бы сам встал на пути тех артиллерийских снарядов. Но я не мог, а потом было поздно. Мне оставалась только одна стезя, я должен был уйти от мира… – Виллем хлюпнул носом:

– Мне страшно, папа… – отец привлек его к себе:

– Ничего, милый мой. Всем страшно, мне тоже было страшно заходить в грузовик в Аушвице. Но там была твоя мама, мои подопечные малыши, я не мог оставить их в одиночестве. Надо нести свой крест до конца, милый, как Иисус это делал. Видишь, Он сжалился надо мной и твоей мамой, дал нам увидеться напоследок… – он достал потрепанный, но чистый платок:

– Иди сюда, милый мой… – отец вытер его слезы, – надо решиться, дальше становится легче… – Виллем прижался мокрой щекой к его руке:

– Ты меня видел, папа… – лицо отца было неожиданно постаревшим:

– Сейчас он бы был таким, – понял юноша, – он ровесник покойного дяди Мишеля. У нас остались только его довоенные снимки, а у него седина в голове… – отец кивнул:

– В Риме, совсем малышом. Твоя мама привезла тебя в Ватикан, в надежде увидеться со мной. Я струсил, мне страшно было смотреть ей в глаза. Я знал, что не оставлю церковь, даже ради нее, но не понимал, как ей все объяснить. Я ее любил, – отец помолчал, – ее одну, и больше никого. У тебя тоже сердце такое, милый мой. Как нас учит апостол Павел:

– И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь никогда не перестает, она всегда пребудет с тобой… – отец перекрестил его:

– Иди, мой милый, делай, что должно тебе… – Даллес смотрел на прямую спину юноши:

– Вроде он пришел в себя. Надо посидеть с ним, выпить виски. Мы, старики, ко всему привыкли, мы прошли войны, а он еще молод. Но теперь понятно, что он не агент Советов… – неожиданно для командующего расстрелом, барон де ла Марк остановился между взводами и рощицей, где привязали Лумумбу и его сообщников. Фары грузовиков освещали бледное лицо юноши, Даллес забеспокоился:

– Надеюсь, он отойдет, иначе он попадет под автоматные очереди… – он никуда не отошел. В тишине раздался щелчок, разряженный вальтер полетел в сторону. Виллем поднял пустые ладони:

– Взводы, слушай мою команду, – громко сказал он, – вызываю огонь на себя.

Лимузин президента Чомбе исчез в пронизанной звездами темноте. Даллес, единственный, сумевший сохранить хладнокровие, велел развернуть грузовики, поставив машины кругом:

– С большой дороги сюда никто не сунется… – сказал он бельгийскому офицеру, – но осторожность никогда не мешает… – капитан еще дергал губами:

– Прикажете… прикажете, вырыть ров… – Даллес брезгливо пошевелил ногой разнесенную пулями голову ближайшего трупа:

– Не прикажу, – сухо отозвался он, – в грузовиках есть бензин на такой случай… – он взглянул в сторону закрытого форда:

– Бывший старший лейтенант де ла Марк пожалеет, что на свет родился… – как и опасался Даллес, после демарша юноши неграм кровь бросилась в голову:

– Они кричали, что не расстреляют невинных, начали палить по грузовикам… – Даллес не брал в руки оружие, но только его спокойствие позволило довести акцию до конца:

– Придурка вовремя оттащили прочь, – зло подумал глава ЦРУ, – хотя лучше было бы ему сейчас валяться рядом с телами обезьян… – вместо трех казненных на лужайке лежало десятка два трупов:

– Негры и бельгийцы будут молчать, – успокоил себя Даллес, – и месье барон тоже заткнется, или мы его заткнем… – официальное сообщение о трагической гибели Лумумбы подготовили в Леопольдвиле в начале января. Согласно будущему объявлению по радио и в газетах, бежав из тюремного лагеря, премьер-министр нарвался на шальных бандитов.

Чтобы перебить запах крови, Даллес раскурил трубку:

– Которые его и пристрелили. Печально, но такое случается. В стране, в конце концов, полыхает гражданская война… – жертвой бандитов мог стать и барон де ла Марк. Даллесу почти хотелось отвести проклятого мальчишку в рощу и лично вышибить ему мозги:

– Но ничего не получится, – понял он, – во-первых, барон здесь с кузеном, дотошным, как все японцы. Джо будет землю носом рыть, но докопается до правды, после чего придется избавиться и от графа Дате… – Даллес вздохнул:

– Не получится. Здесь его кузина, доктор Кардозо, не говоря о его лондонской и американской родне… – он помнил холодный взгляд миссис Анны, острые, зеленого льда, глаза ее дочери:

– Они не поверят сказкам, – подумал Даллес, – они слишком долго провели в нашем бизнесе… – он предполагал, что женщины не побоятся пойти к прессе или подать иск на правительство США:

– Один раз они так почти поступили, спасая Ягненка. Они его спасали и спасли, и сейчас они ни перед чем не остановятся… – скандал со смертью Лумумбы никому нужен не был. За стеклами форда виднелись темные очертания сгорбившейся фигуры:

– И в первую очередь нам, но мы сделаем так, что барон забудет, как его звали, не то, что случившееся здесь…

Де ла Марк сидел в машине, разумеется, без оружия и под надежной охраной:

– Затягивать нельзя, с него станется напасть на лояльных негров, чтобы завладеть пистолетом. Ребята его пристрелят, но это только осложнит дело… – костер рванулся вверх, Даллес поморщился от запаха горящей плоти:

– Нацисты так делали в Польше, с началом наступления красных, – вспомнил он, – в лагерях уничтожения вскрывали рвы, жгли останки убитых евреев, бросали в печи архивы… – все бумажки в лагерях печатались в нескольких экземплярах:

– Благодаря педантичности немцев на Принц-Альбрехтштрассе все сохранилось, – Даллес погрыз трубку, – но об этой акции на бумаге ничего не сказано. Да и что говорить, на премьера напали случайные бандиты…

Мертвый Лумумба висел на веревках, склонив разбитую пулями, изуродованную голову:

– Его можно опознать, – Даллес взглянул на часы, – то есть пока еще можно. Бельгийцы правы, мы должны избавиться от его тела, нам не нужны мавзолеи и паломничества… – над ухом прошелестел голос бельгийского капитана:

– Прикажете их отправить в костер… – он повел рукой, – с другими мятежниками… – языки пламени рвались к усеянному крупными звездами небу. Даллесу стало жарко, он расстегнул пиджак:

– Нет, не прикажу. Достаньте из багажника форда пилу и топор. Рядом стоит канистра, принесите все необходимое сюда… – в канистру налили серную кислоту:

– И приведите мне де ла Марка, – распорядился Даллес.

Горячая вода хлестала в облупившуюся ванную. В комнатке стоял белый, густой пар. Покрасневшая, обваренная рука пошарила по полу, зазвенела бутылка. Запахло спиртным, янтарная жидкость потекла в воду, горлышко застучало о зубы.

Согнувшись, обхватив рукой колени, Виллем глотал виски. Струйка текла по небритому подбородку, падала на болезненную язву от ожога, рядом с синеватой буквой «В». Он не знал, случайно или намеренно обжегся:

– Нет, я нарочно плеснул себе на руку кислотой, чтобы не было так больно… – боль никуда не ушла. Затылком он чувствовал холод ствола вальтера:

– Мне никто не поверит… – слезы смешивались с виски, – меня никто не станет слушать… – Даллес спокойно сказал:

– Завтра здешнее военное начальство ожидает вашего рапорта об увольнении из армии. Если вы пойдете к газетчикам, им объяснят, что вас списали вчистую из-за психического заболевания. Нужные заключения мы организуем, можете не сомневаться… – он кивнул на тела казненных: «Приступайте». Виллем замотал головой:

– Я не сделаю такого, вы не заставите меня… – в лицо ему уперся офицерский вальтер:

– Это не ваш пистолет… – Даллес не отводил от него взгляда, – оружие заряжено. Я вышибу вам мозги. Вашей родне сообщат, что вы погибли от рук шальной банды. Тело ваше не нашли… – он повел рукой, – вокруг глухие места. Бандиты могли зарыть труп или вы стали добычей диких зверей… – Виллем не хотел смотреть на тело Лумумбы:

– Я его не убивал, но никакой разницы нет. Я покрываю злодеяния других, я грешник, как и они… – ярко светили фары машин, от костра несло тяжелым запахом сожженной плоти. Среди обгоревших дров виднелись беловатые кости:

– По ним проедутся грузовиками, – сообщил Даллес, – на поляне не останется ни одного следа случившегося… – он указал на валявшиеся на тропе пилу и топор:

– Здесь тоже не останется следа… – Виллем жадно допил виски:

– Я не отказался. Я встал на колени, я умолял не заставлять меня творить зло, но я не отказался… – зазвенело стекло, к горлу подступила тошнота. Отбросив разбитую бутылку на пол, он нагнулся. Его вырвало прямо в воду.

Натужно кашляя, Виллем бормотал:

– Не отказался, не отказался… – если бы он мог, он стянул бы с себя кожу, вывернулся наизнанку, чтобы избавиться от кровавой каймы под ногтями, от запаха крови, от черных луж на сухой траве саванны. Даллес стоял над ним, не опуская пистолета:

– Меня тошнило, несколько раз, на трупы, то есть на останки… – его заставили разрубить тела на части:

– Головы тоже, – невозмутимо велел Даллес, – куски должны быть меньше. Еще меньше!

Топор вонзался во влажную, пропитавшуюся кровью землю, кисло пахло рвотой:

– Все молчали, – Виллем зубами сорвал пробку со второй бутылки дешевого виски, – никто не сказал ни слова. Они принесли цинковый бак из грузовика. Цинковый бак и лопату… – плечи задергались, он завыл:

– Я хуже нациста, хуже тех, кто загонял евреев дубинками в газовые камеры. Я недостоин жить, но у меня не хватит смелости покончить с собой, это великий грех… – он не мог сейчас думать о Клэр, о покойных родителях, о кузине Маргарите или дяде Эмиле:

– Я никогда не смогу подать им руки, я недостоин дышать одним воздухом с ними. Я должен навсегда уйти от мира… – куски плоти соскальзывали с лопаты в наполненный кровью бак, шипела серная кислота, его опять тошнило:

– Они вырыли ров, меня заставили все туда вылить. Вылить… – он уронил голову в колени, – это были тела людей, таких, как я. Я лишил их христианского погребения, глумился над их останками, как делали в Риме при гонениях на истинно верующих. Я бы исповедовался, но сейчас ночь, все церкви закрыты. То есть не ночь, а рассвет…

Его высадили из форда в утреннем полумраке. Испачканные кровью и землей руки опустились вниз:

– Я стоял у машины, не понимая, куда мне идти, что мне делать… – Даллес отвернул окно:

– Ваш пансион, – холодно заметил он, – и помните, что от вас ждут рапорта… – Виллем плохо соображал, что к чему:

– Мне надо помыться, но надо сначала купить виски… – выпивку ему продал заспанный парнишка, швейцар, дремавший в кресле у пустой стойки портье. Виллем боялся, что увидит в комнате кузена:

– Джо уехал, и хорошо, что так… – глотая виски, он опять заплакал, – не придется ему ничего объяснять. Но я не знаю, как мне жить дальше… – он подумал, что надо написать Клэр, на север:

– Надо расторгнуть помолку. Неважно, пусть она считает, что я трус и лжец. Я не только трус и лжец, я преступник, я ее недостоин. Узнай она, что я совершил, она бы первой отвернулась от меня… – сквозь туман в голове Виллем услышал резкую трель телефонного звонка:

– Может быть, это Джо, он за меня волнуется. Надо сказать ему, что я жив. То есть на самом деле я мертв, как Лумумба и его сторонники… – он чувствовал себя трупом:

– Только я хожу и разговариваю… – пошатываясь, он поднялся из ванны, – но это обман. Я умер в роще с Лумумбой, или нет, я умер в цинковом баке, то есть в гробу… – солдаты зарыли и бак:

– От меня тоже ничего не осталось… – расплескивая воду, он прошел к телефону, – я только кусок плоти… – он узнал вежливый голос дневного портье:

– Месье де ла Марк… – он откашлялся, – месье Дате оставил записку. Он просил, чтобы вы сразу ее прочли, по вашему возвращению…

Виллем натянул неприятно влажные брюки и рубашку: «Иду».

Долина реки Лулуа

Мясник не пустил Маргариту за оцепление. Оттолкнув девушку, он заорал:

– Не смейте мешать, это смертельно опасное заболевание. Вы эпидемиолог, вы знаете протокол…

Маргарите достаточно было один раз взглянуть на распухшее лицо Мбваны, на кровавые жилки в белках глаз. От негра несло жаром, он болезненно стонал. Отогнув рукав рубашки, Клэр показала Маргарите следы укуса:

– Позавчера в лагерь прибежали обезьяны, – тихо сказала девушка, – обычно они здесь не показываются, из-за людей, но вечером появилась стайка… – бойцы Мбваны покормили зверьков:

– Он… – Клэр сглотнула, – он приманивал вожака, но тот был осторожен. Мбвана слишком близко подошел к нему, вожак вцепился ему в руку… – мартышку пристрелили:

– Что случилось с трупом, я не знаю… – Клэр комкала платок, – но я видела таких больных в Элизабетвилле… – Маргарита вздохнула:

– Я тоже. Незачем искать тело обезьяны, все понятно… – температура Мбваны зашкаливала за сорок градусов:

– Идет третий день, все развивается очень быстро, – Маргарита вымыла руки, – завтра начнут кровоточить слизистые, еще через сутки он умрет. Больные теряют много крови, резко понижается давление, они впадают в кому. Надо сделать аутопсию, хотя нам пока не удалось выделить возбудителя заболевания… – в темных глазах Клэр она заметила радостный огонек. Маргарита обняла девушку:

– Видишь, Иисус и Мадонна о тебе позаботились. И Виллему об этом знать не надо… – негритянка помотала красивой головой:

– Нет. Иисус не заповедовал нам лгать. Я все расскажу Виллему, когда мы отсюда выберемся. Пусть он решает, что делать дальше… – зная кузена, Маргарита не сомневалась в его решении:

– Но еще надо выбраться отсюда, – мрачно подумала она, – Мясник пригнал сюда отряд, при оружии… – главарь распорядился оцепить негритянский лагерь. Вытерев руки, Маргарита выглянула наружу. В свете факелов лицо Мясника казалось непроницаемым. Он курил, отодвинув сделанную из бинта маску:

– Можете это снять, – сухо сказала Маргарита, – такие лихорадки не распространяются воздушно-капельным путем. Они передаются только через контакт с выделениями больного… – наклонившись над Мбваной, Клэр вытирала кровь, сочащуюся из глазниц:

– Из нее выйдет хороший врач, – подумала Маргарита, – что бы ни случилось в прошлом, сейчас перед нами умирающий человек. Мы не можем ему помочь, но надо облегчить его последние мгновения… – она вспомнила о реанимации, проведенной на севере:

– Тот мужчина тоже был контрабандистом, мерзавцем, бандитом. Но дядя Эмиль учил меня, что долг врача превыше всего… – Маргарита была уверена, что ее отец не уронил честь медика:

– Все, что говорил Мясник, ложь, – сказала себе девушка, – он знает, что мой отец еврей. Мясник нацист, он хотел причинить мне боль, и больше ничего… – она заставила себя подумать о деле:

– Уберите оцепление, – велела девушка, – надо устроить карантин, но я уверена, что больше никто не заражен… – она говорила с Мясником по-немецки:

– Клэр нас не понимает, – девушка осеклась, – надо у нее спросить, не случалось ли чего-то… – Маргарита немного покраснела, – за эти три дня… – Мясник молча пошел к оцеплению. Вернувшись в палатку, отмахиваясь от назойливых мух, Маргарита зашептала что-то на ухо Клэр. Девушка дернула смуглой щекой:

– Один раз, и не так, как… – она смутилась, – я потом вымыла рот… – Маргарита решила надеяться на лучшее:

– У того человека кровоточили десны, поэтому на него подействовал змеиный яд. Но у Клэр нет ранок во рту… – осмотрев с фонариком зубы девушки, она велела себе успокоиться:

– Все будет хорошо. Негры в отряде с ним не контактировали, опасности эпидемии нет…

Услышав Мясника, Маргарита выплюнула:

– Опасности эпидемии нет! Не устраивайте бойню, люди не заражены… – все было тщетно. Пылали палатки, бойцы Мясника поливали автоматными очередями разбегающихся негров. Главарь оттащил Маргариту от оцепления:

– Обезьян вокруг сколько угодно… – в лицо девушке брызгали капельки слюны, – а белых я больше нигде не найду. Заткнитесь, выполняйте свое дело… – делом Маргариты была помощь раненым:

– Но им не помочь… – девушка вонзила ногти в ладони, – негодяи добивают всех прицельными выстрелами… – палатка Мбваны вспыхнула веселым огнем. Маргарита бросилась с кулаками на ближайшего бойца:

– Медсестра здорова, я лично ее проверяла… – нырнув в разомкнувшуюся цепь, не думая о свистящих над головой пулях, Маргарита поползла к шатру. В рот набилась сухая земля, она вдыхала запах гари:

– Только бы Клэр успела выбежать наружу… – завидев впереди тень, рванувшись с места, девушка сбила негритянку с ног. Закрыв ее своим телом от пуль, прижимая Клэр к траве, она почувствовала опаляющий жар:

– Это пламя, – уверила себя Маргарита, – пламя костра. С Клэр все в порядке… – шатер Мбваны, рухнув на холм, превратился в груду обгоревших дров.

Оптика у месье Вербье была отменная, цейсовского производства.

Загнав виллис в рощицу, Александр поморщился от пронзительных криков обезьян:

– Животные все чувствуют, – он заглушил машину, – звери боятся, что пожар на холме распространится дальше… – от купы деревьев до огней факелов, рвущихся в ночное небо, оставался какой-то километр. Троих приятелей месье Вербье отправил патрулировать, как он выразился, периметр. Джо рассматривал в бинокль вершину холма:

– Оптика не с базара, такое здесь с рук не продают. Бинокли дорогая вещь, их могут позволить себе только белые, а если говорить о неграх, то военные и члены правительства… – о происхождении бинокля месье Александр не распространялся. Джо чувствовал какую-то тревогу:

– Он случайно подошел ко мне на почтамте… – так утверждал сам француз, – но почему именно ко мне… – новый знакомец широко улыбнулся. Он небрежно, уверенно вел машину:

– Твое лицо показалось мне самым приветливым. Я посчитал, что ты сможешь быть моим проводником в незнакомом городе… – судя по тому, как быстро пригнал месье Вербье машину в сердце бидонвиля, в городе он разбирался отменно. Джо вспомнил неприметные саквояжи в багажнике виллиса, с русскими АК и ручными гранатами:

– В оружии он тоже разбирается, а повадки у него не журналиста, а военного… – манеры Александра напомнили ему покойных дядю Джона и дядю Меира:

– Впрочем, я и не знаю журналистов, – напомнил себе Джо, – хотя я хорошо знаю, как ведут себя люди, служащие в армии. Не в армии… – поправил он себя, – в разведке… – всю дорогу до холмов, поблизости от границы с португальской территорией, Джо думал о настоящей цели фальшивого месье Вербье:

– Он якобы из Ниццы, но это ерунда, акцент у него парижский. Девчонка на пляже, на его снимке, просто прикрытие. Он заявляет, что узнал Даллеса по фотографиям военного времени, но с тех пор прошло пятнадцать лет. Все изменились, и Даллес тоже… – знакомство с оружием месье Вербье объяснял отцом, членом Сопротивления:

– Он знает, кто меня вырастил, – понял Джо, – поэтому он обмолвился, что его отец воевал в Центральном Массиве, в отряде Драматурга и Маляра. Он хотел раскрутить меня на разговор о семье… – Джо казалось странным, что Александр, судя по всему, бывший работником Службы Внешней Документации, французской разведки, увел виллис от особняка, где расположились бельгийцы, вкупе с Даллесом:

– Французы тоже союзники американцев… – он услышал выстрелы с холма, – именно французы дали нам с Виллемом информацию о Докторе, то есть Шумане… – Джо решил, что Служба проводит параллельную операцию:

– Французы хотят настичь Шумана и призвать его к суду. Они не доверяют американцам… – ходили слухи, что ЦРУ тайным образом выплачивает содержание бывшим нацистам:

– Они переводят деньги напрямую в Южную Америку и службе генерала Гелена в Западную Германию, – Джо старался разглядеть хоть что-нибудь на окутанном дымом холме, – французы не потерпят, чтобы Шуман избежал наказания… – он решил, что Александр приставлен к ним с Виллемом, как куратор:

– Для куратора он молод, но, как говорит Виллем, то есть русские, он из молодых, да ранний. Надо сказать, что нет смысла ломать комедию, изображая журналиста. Его парни тоже не газетные писаки, видно, что они имеют отношение к армии…

Джо замер. Среди пламени факелов метнулись черные, растрепанные волосы. Даже за километр от холма он хорошо видел ее бледное, испачканное гарью лицо:

– Она поддерживает Клэр… – Джо узнал негритянку, – что они здесь делают? Маргарита должна быть в столице, а Клэр на севере… Как они оказались в логове Шумана… – отбросив бинокль, Джо отыскал в кармане мятого пиджака кольт:

– Надо бежать туда, спасти их… – твердая рука удержала его на месте. В серых глазах месье Вербье отражались крупные звезды, метались отблески огня:

– Погоди, – он встряхнул Джо, – что ты увидел… – Джо попытался высвободиться:

– Пусти меня… – затрещал лен пиджака, – там моя невеста, Маргарита, кузина Виллема, его невеста, Клэр… Я не знаю, как они туда попали, но надо их выручить… – месье Александр с неожиданной силой усадил его на место:

– Погоди. Как сказал бы твой отец, Поэт: «Тихо, тихо ползи, улитка по склону Фудзи, вверх, до самых высот!». То есть это сказал Исса Кобаяси… – Джо недоуменно спросил:

– Ты знал моего отца… – он обругал себя:

– Александр, то есть не Александр, меня младше. Где он мог встретить папу… – месье Вербье оправил на Джо пиджак:

– Посиди, покури, успокойся… – он коротко улыбнулся, – мы что-нибудь придумаем. Я не знал твоего отца… – пламя зажигалки осветило усталое лицо, – но мой отец знал. Они дружили… – месье Вербье вздохнул, – до войны…

Джо подрагивающими пальцами взял сигарету из раскрытого портсигара: «Расскажи мне все».

В полутьме палатки Маргарита слушала ровное дыхание Клэр.

Студенткой, на практике в рудничном госпитале, она часто приходила в палаты пациентов по ночам:

– Я так делала на младших курсах, – она вытянулась на спальном мешке, – но и на последнем курсе тоже. Я и сейчас проверяю, все ли с ними в порядке, особенно с детьми… – застав Маргариту над койкой прооперированного малыша, дядя Эмиль улыбнулся. В кабинете он налил девушке крепкого, сваренного Цилой кофе:

– Это словно с детьми, – весело признался Гольдберг, – когда двойняшки родились, я тоже приходил к ним, стоял над кроваткой, смотрел, как они спят… – он затянулся папиросой:

– Цила не знает, – темные глаза улыбались, – она думает, что если я врач, то я ко всему подхожу с медицинской точки зрения. Дети здоровы, волноваться незачем. Но хороший врач, несмотря на удачную операцию или лечение, все равно волнуется. Пациенты для нас как дети… – снаружи урчали автомобильные моторы:

– Мясник куда-то собирается, – поняла девушка, – наверное, решил не торчать здесь после бойни, а спрятаться в джунглях на западе. Места вокруг глухие, но это саванна, где все, как на ладони. Он боится, что сюда кто-то заглянет, наткнется на трупы… – она не намеревалась оставаться в лагере беглого нациста. Маргарита подумала, что в суматохе отступления они с Клэр могут исчезнуть. Девушка, правда, понятия не имела, где они находятся:

– Но это не страшно… – она поморгала, – Клэр выросла в саванне, она найдет источники воды. Кое-какие припасы у нас есть… – втайне от Мясника, Маргарита откладывала солдатские галеты и консервы, – немного, но есть. В общем, мы не пропадем… – вытянув ногу, она придирчиво осмотрела полевые ботинки. В лагере Маргарита спала, не раздеваясь. Ни скальпеля, ни ножа Мясник ей не позволял. Свой малый докторский набор она получала лично из рук главаря, осматривая заболевших бойцов:

– Но операций я здесь не делала, – поняла девушка, – несколько раз вскрывала фурункулы, вытаскивала занозы… Лекарства он у меня почти все украл, но йод оставил, что мне помогло… – вспомнив уроки труда у мальчиков, в поселковой школе, Маргарита прикрутила к докторскому шпателю острый осколок разбитого пузырька из-под йода. Кусок джутовой веревки крепко удерживал стекло:

– Не то, чтобы кто-то покушался на мою честь, – криво усмехнулась она, – Мясник знает, что мой отец еврей, он мной брезгует. Остальные, может быть, и рады были бы потешиться над девушкой, однако Мясник их ко мне не подпускает… – Маргарита надеялась, что в саванне они с Клэр не натолкнутся на шальную банду:

– Хотя врач нужен всем, – она вздохнула, – если что-то случится, я сделаю вид, что Клэр тоже доктор, и нас не тронут… – девушка очень на это надеялась. Несмотря на усталость, она заставила себя не закрывать глаз:

– Ботинки крепкие, дорогу выдержат. Бедная Клэр, едва мы добрались до лагеря, она сразу заснула. Она настрадалась, несчастное дитя… – негритянка была только на год младше Маргариты, но девушка относилась к ней, как к Тикве или двойняшкам:

– Впрочем, у меня теперь появилась еще одна сестра, то есть названая сестра, совсем малышка… – дядя Эмиль написал, что они решили не крестить Мишель:

– Кюре мы объяснили, что поедем в православную церковь в Брюсселе, – Маргарита даже услышала сухую усмешку Гольдберга, – он этим удовлетворился. Когда девочка вырастет, она сама решит, что делать дальше… – Маргарита всегда удивлялась, как дядя Эмиль, еврей, сумел воспитать ее и Виллема, соблюдающих католиков:

– Иначе я не мог, – как-то раз сказал ей Гольдберг, – это ваша память, ваше наследие. Хотя ты могла бы стать еврейкой, как твой отец… – Маргарита заметила холодный огонек в обычно добрых глазах дяди:

– Они встречались с папой до войны. Дядя Эмиль работал вторым врачом в рудничной больнице, а папа жил здесь со мной и близнецами. Они не могли не столкнуться… – услышав вопрос девушки, Гольдберг развел руками:

– Мы виделись в поселке, на обедах в замке, но он был профессором Кардозо, а я вел амбулаторный прием, вырезая вросшие ногти… – он потрепал Маргариту по голове:

– Или лечил ваше несварение желудка. Близнецы наелись зеленых яблок, а ты не могла отстать от старших братьев. Мы с твоим отцом почти не сталкивались… – старые шахтеры тоже говорили об отце Маргариты уклончиво:

– Папа с мамой жили в замке, – напомнила себе девушка, – пока немцы не конфисковали недвижимость из-за побега дяди Эмиля. Бабушка и дедушка прятали его в подвале после оккупации Мон-Сен-Мартена. Но как нацисты об этом узнали? Неужели кто-то донес… – Маргарита не могла поверить, что шахтеры, три года молчавшие о ней самой, предали Гольдберга:

– Нет, это был кто-то другой, чужой человек, – решила девушка, – сейчас и не узнаешь, кто… – свернувшись в клубочек, она натянула на себя тонкое одеяло:

– На юге ночи холоднее, чем на экваторе, даже сейчас, летом, то есть зимой… – Маргарита посчитала на пальцах:

– Мишель полгода исполнилось. Она сидит, у нее начали лезть зубы, скоро она начнет ползать… – она подумала, что в следующем году у нее и Клэр тоже могут появиться дети:

– Мы с Джо решили остаться в Африке, а Виллем и Клэр поедут домой, в Мон-Сен-Мартен. Пусть она не волнуется, шахтеры ее полюбят… – следующим летом в Конго собиралась Ева Горовиц:

– В Бомбее будут рады меня принять, – написала Маргарите девушка, – но там нет такого сильного эпидемиологического отделения, как у вас в Леопольдвиле. Я хочу получить первый опыт полевой работы под твоим руководством, дорогой доктор Кардозо… – Маргарита напомнила себе, что надо отослать черновик диссертации в Лувен:

– Профессора меня хвалили в письмах, – хмыкнула девушка, – но, честно говоря, до создания вакцины от сонной болезни еще долго… – послевоенные препараты были более эффективны в борьбе с болезнью, однако в статьях и на лекциях Маргарита настаивала на обязательном введении всеобщего скрининга в Конго:

– Первую стадию гораздо легче лечить, – она зевнула, – при скрининге мы можем выявить зараженных людей, назначить им новые препараты, и не доводить болезнь до второй стадии, когда смерть часто неизбежна. Но какой скрининг, если во всем Конго нет даже новой американской машины, для ультразвуковых исследований, а в лаборатории мы работаем с аппаратурой довоенных времен… – о машине ей написала Ева:

– Пользуясь такой техникой, можно выявить осложнения беременности, проблемы у плода, – подумала Маргарита, – исследование, в отличие от рентгена, безопасно. Хотя верующая женщина не совершит смертный грех и не избавится от ребенка… – она помнила разговор с Джо:

– Он боится, что наши дети родятся не такими, как все, потому что он был в Нагасаки во время бомбардировки. Надо верить и молиться, Иисус и святые нам помогут. Если что-то такое произойдет… – мотор машины зарычал рядом с палаткой, – то мы с Джо все равно будем любить наше дитя, иначе нельзя… – Маргарита присела. В сером рассвете лицо Мясника казалось смазанным:

– Когда мы с Клэр доберемся до ближайшего полицейского участка, надо дать показания, – твердо сказала себе Маргарита, – пусть мерзавца, кем бы он ни был на самом деле, найдут и призовут к суду… – она услышала грубый голос:

– Собирайтесь, мы немедленно… – луч фонарика метнулся по палатке, Мясник осекся:

– Он смотрит на Клэр, но с ней все в порядке… – Маргарита повернулась. Под носом девушки запеклась кровь, на смуглых щеках полыхали красные пятна:

– Немедленно уезжаем… – спокойно закончил Мясник, – и не создавайте себе неприятностей, милочка… – в лоб Маргарите уперлось дуло вальтера.

Рассветный ветер нес в лицо серый пепел, жирные хлопья гари оседали на руках.

Подростком Джо видел газетные фотографии бомбардировок Хиросимы и Нагасаки:

– Дядя Меир сразу вывез меня и Хану из Японии, – он присел, – я только потом узнал, что случилось в городах на самом деле, что это была за бомба… – глаза слезились от дыма. Подобрав обгоревший колышек палатки, Джо пошевелил кучу обугленных палок:

– Он тоже превратился в уголь… – блеснули белые зубы, – от него ничего не осталось, кроме скелета… – в ушах зашелестел тихий голос Александра:

– Советский Союз никогда бы не сделал того, на что пошли американцы. У нас тогда не было атомной бомбы, но, если бы даже и была, мы никогда бы не уничтожили сотни тысяч невинных людей. Бомбардировка оказалась бесполезной, Япония и так бы капитулировала. Американцы хотели испытать новое оружие. Будь твой отец жив, он бы первым ужаснулся их зверству, Джо… – юноша знал, что Александр прав:

– Папа был добрым человеком. Он учил меня, что жестокость самураев только миф. Самурай обязан заботиться о вдовах и сиротах, помогать обездоленным, а если он жесток и строг, то в первую очередь по отношению к себе самому…

Джо помотал черноволосой, потной головой:

– Александр утверждает, что папа начал помогать русским из-за стремления к справедливости и милосердию, а не потому, что он был коммунистом… – вспыхивал и тух огонек сигареты так называемого месье Вербье. На холме переливались отблески огня, ревели автомобильные моторы:

– Погоди, – Александр удержал Джо, – не стоит торопиться. Ты видел, что с девушками все в порядке. Мы их выручим, обещаю. Ты хотел услышать правду об отце… – по словам Александра, оказавшегося русским, его отец тоже был разведчиком:

– Он погиб, – сказал юноша, – но я его хорошо помню. Он рассказывал мне о Поэте, то есть графе Дате Наримуне. Папа был коммунистом, твой отец не принадлежал к партии, но это не мешало им дружить. Они познакомились в Европе, где мой папа работал до войны… – Александр был круглым сиротой:

– Его мать тоже погибла, – Джо распрямился, – а я долго думал, что моя мама умерла. И Хана тоже круглая сирота… – Александр не скрывал, что оказался в Конго с заданием спасти Лумумбу:

– Он не коммунист, – задумчиво заметил юноша, – но Советский Союз не мог оставить главу законного правительства, лидера независимой страны на растерзание колониальным хищникам, вроде американцев. Лумумба хотел, чтобы Конго само пользовалось своими богатствами, а не прислуживало западным странам. Время эксплуатации человека человеком прошло, Джо. Неужели ты не хочешь работать рядом с негритянскими инженерами? Ты говорил, что среди шахтеров попадаются очень толковые ребята… – он положил руку на плечо Джо:

– Когда твой предок приехал учиться в Европу, на него показывали пальцами. Никто не верил, что азиаты, желтая раса, как их называли, способны закончить университет. Британии и Америке в то время было наплевать на вашу культуру, вашу историю… – дедушка Джованни рассказывал Джо о его предках:

– Александр прав, – понял юноша, – когда бабушка Эми обосновалась в Англии, все удивлялись, что она умеет читать и писать, что она получила образование. Зачем далеко ходить, европейцы еще смотрят на японцев свысока… – Александр добавил:

– В Советском Союзе нет дискриминации. Любой юноша, любая девушка, может стать инженером, врачом, ученым. Для нас неважна раса, это пережитки колониального прошлого, наследие капитализма. Подумай, что и сейчас в Америке негры отделены от белых… – покойный дядя Меир усмехался:

– Бабушка Бет ездила в вагонах для цветных, а ее брак с дедушкой Джошуа был незаконен почти во всех штатах и остается таким. Ваша тетя Дебора выросла в резервации. Если бы не война, она никогда бы не смогла работать на армию. Да и в начале войны никто не верил, что коренные американцы вообще обладают университетскими дипломами… – Джо отряхнул руки:

– Здесь нет ни одного белого трупа, только негры. Зачем Шуман устроил бойню? Впрочем, чего еще ожидать от нациста… – он был уверен, что на холме орудовал именно отряд Доктора. У Джо похолодели пальцы:

– Шуман подвизался в госпитале Аушвица, где погиб профессор Кардозо. Шуман может знать, что Маргарита наполовину еврейка. Для нее смерти подобно оставаться в руках беглого преступника, эсэсовца. Но мы не видели, куда отправился отряд, где их теперь искать… – пепел засыпал колеи, оставленные грузовиками. Джо услышал осторожные шаги сзади:

– Он всегда ходит аккуратно. Я не ошибся, он действительно разведчик, только не французский… – Джо сейчас было наплевать на все разведки, вместе взятые, на Даллеса или Службу Внешней Документации:

– Мы обязаны спасти Маргариту и Клэр. Виллема скорее всего отпустили, он на пути сюда. Но что мы сделаем вдвоем против банды негодяев… – светлые волосы Александра испачкал пепел, серые глаза немного запали:

– Ребята все проверили, – вздохнул он, – здесь только мужчины, африканцы. Шуман тоже колониальный мерзавец… – юноша дернул щекой, – он отделил негров от белых… Конечно, есть еще останки на пожарище… – Джо не хотел думать о таком:

– Я верю, что Маргарита жива. Но всем наплевать на Шумана, никто нам не поможет, даже Даллес. Я не могу позвонить тете Марте или дяде Эмилю, хотя они бы немедленно прилетели сюда. Но нельзя возвращаться в Элизабетвилль, нельзя рисковать жизнью Маргариты. Промедление смерти подобно… – словно услышав его, Александр заметил:

– Не волнуйся. Взойдет солнце, и мы поймем, куда двигаться дальше. Мы не оставим тебя, Джо, мы не дадим нацисту избегнуть наказания. Мы тебе поможем… – у Джо запершило в горле, он сглотнул:

– Поможете… – Александр отозвался:

– Да. Но ты тоже должен нам помочь… – Джо вытер рукавом пиджака слезы со щек:

– Что бы он ни предложил, я на все соглашусь. Я не имею права подвергать опасности жизнь Маргариты. Папа бы поступил именно так… – он кивнул: «Да. Я готов».

Попытавшись пошевелиться, Маргарита застонала.

Затылок разламывало тупой болью, перед глазами плавали радужные круги. Она с шумом втянула воздух пересохшими губами. Девушка плохо помнила случившееся:

– Мясник наставил на меня пистолет. Он пришел за нами, но заметил, что у Клэр кровоточат слизистые, что она в жару. Она заразилась лихорадкой от Мбваны. Мясник хотел ее застрелить, но я не могла такого позволить… – девушка почувствовала резкий спазм в правом боку:

– У меня сломано ребро… – приоткрыв глаза, она увидела исцарапанные руки, – я должна была защитить Клэр, я бросилась на мясника со шпателем… – на пальцах девушки засохла кровь:

– Я его ранила, то есть порезала, а он, кажется, ударил меня пистолетом по голове и оставил умирать. Клэр, что с Клэр… – Маргарита не помнила выстрелов.

Рука девушки пошарила в воздухе, она наткнулась на разорванное полотно палатки. В лицо повеял теплый ветер, запахло гарью, паленой травой:

– Они бежали, – поняла Маргарита, – бежали на португальскую территорию. Мясник нацист, он привык все сжигать, чтобы замести следы… – девушка заставила себя открыть глаза. Она даже зажмурилась, таким голубым было небо:

– Облака, словно сахарные… – она ощутила мягкие руки матери, – малышкой я просила у мамы достать облако. Я думала, что оно на вкус, как мороженое… – Элиза шептала дочери:

– Младенцем ты пролетела почти полмира, возвращаясь из Маньчжурии в Европу. Ты капризничала, у тебя резались зубы, но ты затихала, когда я подносила тебя ко окну… – голубовато-серые глаза улыбались:

– Никто никогда не пробовал облако на вкус. Может быть, оно и вправду как мороженое… – Маргарите захотелось оказаться в объятьях матери:

– Или тети Розы. В подвале замка мы спали на одной кровати. Она мне пела колыбельные на идиш, а я ей рассказывала жития святых и наши шахтерские легенды, из книжки про Мон-Сен-Мартен. Я говорила и зевала, мне было так уютно… – превозмогая боль в голове, Маргарита поднялась. Палатка, вернее то, что от нее осталось, была разорвана, по ее немногим вещам проехались грузовиком. Маргарита пошатнулась:

– Я устала, так устала. Иисус, Мадонна, святая Маргарита Кортонская, помогите мне, пожалуйста. Святая Клара, позаботься о Клэр… – девушки в обломках палатки не было,но Маргарита увидела на земле темное пятно:

– Либо Мясник в нее выстрелил, либо у нее сильное кровотечение, болезнь развивается бурно. Но если выстрелил, то где она… – Маргарита осмотрелась. От пятна вел хорошо заметный след:

– Она выжила, – обрадовалась девушка, – она смогла уползти из палатки…

Маргарита, пошатываясь, пошла за темной полосой. Ветер гонял по склону холма обрывки бумаги и окурки, брошенный мусор, мухи кружились над объедками, в глаза било солнце. Она нашла Клэр спустя несколько шагов. Девушка лежала ничком, курчавые, черные волосы испачкала пыль и кровь. Маргарита растерянно обернулась:

– У меня ничего нет, ни бинта, ни пузырька с йодом. Если она ранена, надо сделать перевязку. Она теряет кровь, из-за лихорадки… – сорвав рубашку хаки, обнажив нежную спину, грязный бюстгальтер, Маргарита осторожно ощупала Клэр. Рану она нашла сразу:

– Не рану, царапину. Мясник торопился, он боялся заразиться. Он не стал стрелять в нее в упор… – пуля главаря чиркнула по боку девушки. Повязку надо было чем-то закрепить, Маргарита сняла и белье. Найдя ближайший обрывок палаточного холста, она набросила ткань на плечи:

– Здесь надо защищаться от солнца. Получилось похоже на светский наряд… – французские журналы попадали в Леопольдвиль с месячным опозданием. Маргарита с подругами, медсестрами в госпитале, рассматривала фотографии каннского кинофестиваля, репортажи со светских вечеринок и свадеб:

– Мы с Джо в светскую хронику не попадем, – весело говорила она девушкам, – если только в местный приходский листок… – листок, как и до первой войны, набирали вручную:

– Фотографий там тоже не будет, – Маргарита вздохнула, – но и второй свадьбы теперь не ждать. Бедная Клэр, она умирает… – от девушки несло жаром, она прерывисто дышала. Маргарита не стала ее переворачивать:

– Незачем бередить рану. Пусть Клэр проведет последние часы в спокойствии… – отыскав среди разоренного лагеря брошенную жестяную канистру с водой, Маргарита подтащила ее поближе:

– Вдруг Клэр очнется, попросит пить. Мы с ней одни, больше никого нет. Никто не знает, где нас искать. Пропали на шоссе, на севере, а больше ничего о нас не известно… – она разозлилась:

– Не бывать такому. Клэр не спасти, но я выберусь отсюда. Ее похоронят по-христиански, а не бросят тело на съедение хищникам… – держа канистру, Маргарита вгляделась в пустынную равнину, на востоке. По грунтовой дороге пылила машина.

Радио в виллисе хрипело, в эфире что-то трещало, Маргарита отпустила рычажок:

– Бесполезно, трансляция сюда не доходит. Но я знаю, что сегодня за день, я делала отметки в блокноте…

Блокнот, валявшийся на обгоревшей траве холма, побывал под колесами грузовика. Доктор Кардозо обычно не курила, но сейчас затянулась высохшей сигаретой из пачки кузена. Она не хотела смотреть в сторону холма. Рядом с остатками ее вещей, в жарком мареве, виднелись очертания двух фигур. Клэр лежала ничком, Маргарита укрыла девушку обрывками палаточного холста:

– Чтобы защитить ее от солнца, от ветра. Она не очнется, она умирает, но пусть умрет в покое… – окурок обжег пальцы, табак упал на грязные брюки хаки. Маргарита носила большую ей рубашку кузена, талию стягивал кусок бинта:

– Хорошо, что в виллисе нашлась аптечка. Я поменяла повязку Клэр, позаботилась об ожоге Виллема… – кузен не сказал, откуда на его большой руке, рядом с русской татуировкой, появилась воспаленная язва:

– Он объяснил, что был занят по служебным делам, и разминулся с Джо… – девушка с отвращением закашлялась дымом, – Джо оставил записку, что поехал к западной границе… – по словам Виллема, по пути к холмам он никого не встретил:

– Он взял машину в гостинице, – Маргарита выбросила окурок, – а Джо уехал на их виллисе. Но где он сейчас, что с ним… – девушке стало страшно. Приподнявшись, Маргарита оглядела голую равнину:

– Здесь только рощица, рядом со сгоревшим негритянским лагерем, но Виллем туда не заезжал… – она не хотела думать, что Джо мог наткнуться на отряд Мясника, или на другую банду, из бродивших рядом с границей. Перекрестившись, девушка поднесла к губам распятие:

– Иисус, Мадонна, святой Иосиф, святой Лаврентий, сохраните жизнь моему жениху, пожалуйста… – она оставила Виллема на холме, с умирающей Клэр:

– Им, то есть ему, надо побыть одному… – девушка потерла покрасневшие глаза, – может быть, Клэр придет в себя и Виллем с ней попрощается. Мадонна, пожалуйста, пусть так случится… – Маргарите не нравилось обветренное, угрюмое лицо кузена:

– Он не сказал, где он был, но видно, что он измучен. У него царапины на руках, как у меня… – сломанное ребро ныло, Маргарита старалась двигаться осторожней:

– Когда появится Джо, мы отнесем Клэр, то есть ее тело, в машину, – девушка не ожидала, что негритянка доживет до вечера. Обычно такие лихорадки длились неделю, а то и больше, но Маргарита предполагала, что перед ней новая форма вируса, с быстрым началом и бурным развитием. Она предупредила кузена об аккуратности. Виллем дернул небритой щекой:

– Я сам разберусь, – пробормотал мужчина, стягивая рубашку, – ты пойди в машину, отдохни… – Маргарите не нравился злой блеск в серых глазах кузена:

– Виллем всегда был скрытным. Он не признается, что он делал, что с ним случилось… – она узнала настоящую фамилию Мясника:

– Шуман, доктор Шуман. То есть он не врач, а убийца, он действительно работал в Аушвице… – по словам кузена, снимок Шумана им показали во французской разведке, в Париже:

– Джо мог поехать сюда его искать… – Маргарита вытерла потное лицо бинтом, – но как он узнал, что Мясник, то есть Шуман, именно здесь… – Виллем понятия не имел, что произошло с кузеном:

– Я прочел его записку, когда вернулся в пансион… – он избегал взгляда Маргариты, – однако он не объяснил, откуда взял сведения об этом месте… – Маргарита быстро рассказала Виллему о похищении на северной границе:

– Значит, семья… – он запнулся, – семья Лумумбы в безопасности… – девушке показалось, что в глазах кузена стоят слезы, – Господь, то есть ты и Шмуэль, о них позаботились… – он что-то неразборчиво пробормотал. Маргарита прислушалась:

– Господь знает, куда ему бить, без промаха… – она не поняла, что имел в виду кузен:

– Неважно, видно, что он сейчас думает только о Клэр… – Маргарита не упомянула о спасенном ей на севере приятеле Шумана:

– Ясно, что он тоже контрабандист. Может быть и беглый нацист, но Виллему теперь не до этого. Приедет Джо, мы доберемся до города, я дам показания в полиции… – она умолчала и о Мбване, сделав вид, что Клэр заразилась, ухаживая за заболевшими неграми в черном лагере, как его называл Мясник:

– Виллему ничего знать не надо. Клэр умирает, какая теперь разница… – деревья в рощице раскачивались под ветром, до Маргариты доносились далекие крики обезьян. Ей отчаянно хотелось вытянуться на сиденье виллиса:

– Я так устала. Виллем при оружии, я могу поспать, ничего не опасаясь… – девушка решительно встряхнула головой:

– Нельзя. Виллем не заглядывал в рощицу. Вдруг Джо ранили, он без сознания… – собрав копну потных волос в узел, Маргарита хлопнула дверью машины:

– Здесь километра два, не больше. Виллем дал мне десантный нож, но Мясника ждать не стоит, он сбежал на запад. Я проверю рощу и вернусь сюда… – отпив воды из фляги кузена, она зашагала к деревьям.

Небритой щекой Виллем чувствовал лихорадочный жар смуглой щеки Клэр.

Он обнимал девушку, вытянувшись на почерневшей, рассыпающейся пеплом траве. Виллем не хотел вспоминать наставления Маргариты:

– Я не могу не прикоснуться к Клэр в последний раз. Я все равно буду целовать ее… – он мог только нежно водить губами по маленькому уху, по испачканным пылью завиткам курчавых волос на виске:

– Она коротко стриглась из-за работы в госпитале. Перед венчанием она хотела отрастить локоны. Я называл ее царицей Савской, говорил, что каждый мужчина будет мне завидовать… – ночами Виллем рассказывал Клэр о Мон-Сен-Мартене и Брюсселе, о Лондоне и Париже:

– Она родилась в саванне, она никогда не видела моря. Я обещал поехать с ней в Остенде и Венецию, говорил о Лазурном Береге и Альпах… – слезы текли по обветренному лицу, падали на наложенную Маргаритой повязку, рядом с русской буквой «В». По дороге сюда Виллем тоже плакал:

– Я не успел исповедоваться, – понял он, – я не хотел оставаться в месте, где я… – он, тем более, не хотел думать о случившемся:

– Я знаю, что я сделал… – он закрыл глаза, – узнает священник на исповеди, а больше никто. Папа так поступил после расстрела сиротского приюта… – когда Маргарита спустилась в долину, он шепотом рассказал Клэр о казни Лумумбы:

– Она умирает… – всхлипнул Виллем, – Господь наказывает меня за мои грехи. Я буду жить, правда, неизвестно еще как, а она умирает… – Виллем не хотел омрачать последние часы девушки, однако он не мог поступить иначе:

– Я словно на исповеди, – понял он, – я не могу таить в себе такое… – ему казалось, что Клэр его не слышит:

– Я хотел говорить о другом, – подумал Виллем, – о том, как я ее люблю, но получилось иначе… – удерживая ее в объятьях, он чувствовал замирающий стук сердца девушки:

– Маргарита объясняла, что у нее внутреннее кровотечение. Резко падает давление, человек впадает в кому. На щеке у нее тоже кровь… – тонкая струйка текла из-под закрытого века Клэр. Виллем вытирал пятна обрывком холста. Он не обращал внимания на соленый запах, на мух, кружащихся над их головами:

– Маргарита боится, что я могу заболеть, заразившись от Клэр. Но я знаю, что такого не произойдет… – он был уверен, что Бог оставит его в живых:

– Как Он пощадил папу, – вздохнул Виллем, – дал ему возможность искупить грех, хотя бы немного… – ведя машину на запад, он подумал о монашестве:

– Эта стезя не для меня, – покачал головой Виллем, – я не смогу справиться с соблазном. Папа смог, но тогда люди были другими… – остановившись на полпути, выкурив сигарету, он велел себе во всем признаться Клэр:

– Я хотел разорвать помолвку, ничего не объясняя, – Виллем сглотнул слезы, – но так нельзя. Клэр не заслужила такого отношения. Я должен все объяснить, потом пусть она сама решает… – он понял, что надеется на снисхождение:

– Она меня любит, она не оттолкнет меня даже таким… – Виллем выбросил сигарету, – грешником… – кровь испачкала его руки, затылок болел от жаркого солнца саванны. Он вытер лицо перевязанной кистью:

– Я все рассказал, но бесполезно, Клэр умирает. Господь знает, куда бить. Лумумба просил меня позаботиться о его семье, но это сделала Маргарита. Теперь я останусь без Клэр, но я не смогу жить без нее, жить без любви… – он кусал губы, чтобы не завыть. Что-то зашелестело, Виллем встрепенулся:

– Ей нельзя двигаться. Она ранена, Мясник в нее стрелял… – она не открывала глаз, голос был тихим, еле слышным:

– Обними меня сильнее, милый. Как раньше… – девушка запнулась, – я любила, когда ты меня обнимал. Любила и люблю… – он осторожно перевернул ее на бок. Распухшие, измазанные кровью губы дрогнули, изо рта потекла темная струйка. Она закашлялась:

– Так жарко. Побудь со мной немного, не бросай меня, Виллем… – изящная рука задвигалась, он припал губами к ее ладони, целуя каждый палец. Слезы капали вниз, она попыталась приподняться:

– Не надо, милый… – Виллему показалось, что она улыбается, – Господь тебя утешит. Я все слышала, – он вздрогнул, – ты не виноват, любовь моя. Тебя заставили, как заставили меня… – он ловил звук ее голоса:

– Маргарита ничего не сказала о Мбване, – подумал Виллем, – она решила, что мне будет тяжело. Но, когда любишь, такое неважно… – не думая об опасности, он поцеловал соленые от крови губы:

– Все было и прошло, любовь моя. Я здесь, я с тобой, закрой глаза и отдыхай… – девушка подалась вперед:

– Господь тебя утешит… – двигались губы, дрожали слипшиеся от крови ресницы, – ты только помни обо мне, Виллем… – он не отрывался от ее обжигающей щеки:

– Я никогда, никогда тебя не забуду… – она легонько вздохнула:

– Дочку… дочку свою так назови. Пусть маленькая Клэр будет счастлива. Я тебя люблю, милый мой, так люблю… – стервятники, кружившиеся над холмом, хрипло закричали. Виллем взглянул вверх. Лесные голуби порхали над обгорелой травой, ласково перекликаясь, трепеща крыльями:

– Я говорил Клэр, что здесь они похожи на наших голубей в Мон-Сен-Мартене. Я называл ее моей голубкой, но теперь она улетает и не вернется… – приникнув к ее губам, он шепнул:

– Конечно, любовь моя. Спи, ничего не бойся, я всегда останусь рядом… – слушая затихающие удары ее сердца, Виллем сжимал прохладную, помертвевшую руку девушки.

Сначала Маргарита увидела хорошо знакомый ей служебный виллис цвета хаки, с белой надписью De Beers на дверцах.

Зажав в руке десантный нож, она быстро огляделась. Роща была пуста. Над ее головой, в пышной листве, возбужденно кричали обезьяны:

– Они чувствуют запах гари, – поняла Маргарита, – беспокоятся, что пожар дойдет сюда… – копошившихся среди подлеска насекомых, пожар, судя по всему, не волновал. Обойдя термитник, Маргарита напомнила себе об осторожности:

– Здесь водятся змеи, а сыворотки у меня никакой не осталось. У меня вообще ничего не осталось, даже обрывка бинта… – открытая дверца виллиса скрипела под жарким ветром. На Маргариту повеяло острым, звериным запахом. Мартышки скакали среди деревьев, жужжали лесные пчелы.

Ей захотелось оказаться дома, в разросшемся яблоневом саду, спускающемся к ручейку, притоку Амеля. Покойная тетя Цила расставила у низкой ограды участка разноцветные ульи. Краска выцвела от дождя и снега, но каждой весной сонные пчелы исправно вылезали из укрытия, проносясь над зеленеющей травой на лужайке. У крыши особняка щебетали стрижи:

– Сейчас январь, – Маргарита остановилась, – рождественскую ярмарку разобрали, в сквере залили каток. Ребятишки теребят родителей, просят купить в Льеже новые коньки. В кабачках подают монастырское пиво, горячее рагу из капусты с сосисками, на десерт приносят яблочный пирог с карамелью… – двойняшки писали, что именно такой печет тетя Лада, как они называли мачеху:

– Мы пошли в первый класс, – Маргарита читала ровные строки, – сестра Женевьева мучает нас прописями… – кто-то из девчонок нарисовал унылую рожицу, – она теперь директор школы… – названые сестры аккуратно писали Маргарите о своих занятиях. Она получала цветные снимки Мон-Сен-Мартена:

– Это папа, тетя Лада и Мишель с Гаменом… – малышка на руках у Лады тянула ручку к собаке, – это наши, то есть твои клумбы в больничном саду… – Роза и Элиза, в полосатых матросских платьицах, сидели на мраморном бортике фонтана с бронзовыми пеликанами:

– Мы теперь ухаживаем за цветами… – между девчонками стояла большая лейка, – приезжайте с Виллемом скорее, мы покажем вам новую альпийскую горку… – Маргарита вспомнила свою спальню:

– Дядя Эмиль ничего не менял в наших с Виллемом комнатах, – подумала девушка, – он всегда говорит, что в Мон-Сен-Мартене наш дом… – Маргарита спала на старинной кровати, сохраненной шахтерами, под бархатным балдахином. В ее детской, на этажерке прошлого века, стоял растрепанный Готский Альманах, книга с местными легендами и поверьями, «Тиль Уленшпигель», тоже спасенный шахтерами, с автографом автора:

– Барону и баронессе де ла Марк, с глубоким уважением… – Шарль де Костер несколько раз гостил в замке де ла Марков. Маргарита держала у себя семейные альбомы, с немного выцветшими фото:

– Крещение баронессы Элизы де ла Марк, Брюссель, ноябрь 1918 года… – будущий отец Виллем, крепкий парнишка, в неловко сидящем на нем парадном костюме, осторожно держал кружевной сверток. В альбомы заложили старые театральные программки и меню:

– Барон и баронесса де ла Марк имеют честь пригласить вас на торжественный обед по случаю бракосочетания их дочери Элизы и профессора Давида Мендеса де Кардозо… – на атласной бумаге переливалось потускневшее золото семейного герба, головы вепря. Рядом с книгами и альбомами стояла беломраморная статуэтка Мадонны. У подножия Маргарита держала свой молитвенник, с автографом его святейшества:

– У Густи тоже такой есть, покойный папа римский прислал ей открытку… – Маргарита осторожно подошла к виллису, – двойняшки написали, что осенью она приезжала в Мон-Сен-Мартен… – девушка подумала, что кузен мог сделать Густи предложение:

– Она ему давно нравилась, – вздохнула Маргарита, – но, должно быть, она отказала. Бедный Виллем, а теперь и Клэр умирает. Но я верю, что Господь позаботится о нем… – виллис тоже пустовал:

– Даже окурков нет, – Маргарита выдвинула пепельницу, – лепестки на сиденьях со здешних цветов… – в Мон-Сен-Мартене, в спальне девушки, из фарфоровой вазы поднимались засушенные хризантемы, белая и бронзовая:

– Джо прислал мне цветы из Японии. Машина здесь, но где он сам… – Маргарита крепче сжала нож. Зашуршали густые кусты подлеска, она шагнула вперед:

– Джо, милый, Виллем приехал, вы разминулись. Джо, не волнуйся, Шуман сбежал на запад, опасности нет… – у него было отстраненное, холодное лицо. Немного раскосые, темные глаза избегали взгляда Маргариты:

– Он словно меня не слышит, что с ним… – граф Дате скривился, как от боли:

– Я разрываю нашу помолвку. Всего тебе хорошего, будь счастлива… – десантный нож, выпав из руки Маргариты, воткнулся в сухую землю саванны.

Крепкие, белые зубы разгрызли орех. Скорпион, оскалившись, раскрыл ладонь:

– Держи. Видишь, все прошло отлично, как мы и предполагали… – Джо подумал о кольте в кармане пиджака:

– Оружие он мне оставил. Но я не смогу его застрелить… – за спиной русского маячили его хмурые приятели, – иначе я получу пулю в затылок и мое тело сгниет в подлеске… – месье Александр замаскировался с полным знанием дела:

– Маргарита не могла его увидеть… – перед глазами Джо стояло побледневшее лицо девушки, – понятно, что прятаться его учили в армии и разведке… – разговор с бывшей невестой не занял у Джо и пяти минут. Граф Дате не хотел ничего объяснять:

– Что объяснять, когда все и так понятно… – горько подумал он, – то есть мне понятно…

В кармане Скорпиона, как он себя называл, лежал вырванный из блокнота Джо листок, с криво нацарапанными строчками:

– Я, граф Дате Йошикуни (Джозеф Лоуренс Дате) готов передавать требуемые СССР сведения и соглашаюсь получать вознаграждение за работу в размере, оговариваемом в каждом конкретном случае заранее, с моим куратором…

Он писал, сидя в виллисе, положив блокнот на колено, слушая далекий рев грузовиков на холме:

– Доктор эвакуировался, – в глазах Джо стояли слезы, – я опасался, что он утащит Маргариту… – ручка запнулась, Джо поднял голову:

– Может быть, я допишу потом… – он покусал губы, – я боюсь опоздать… – твердые пальцы Скорпиона вернули ручку на место:

– Ты допишешь сейчас… – серые глаза холодно взглянули на Джо, – ничего страшного, мы успеем догнать Шумана… – догонять Шумана не потребовалось:

– Маргарита сама пришла сюда, – Джо хотелось заплакать, – и я опять ее оттолкнул. Но я не мог иначе, я бы не сумел провести жизнь во лжи, утаивая правду, как сделал папа… – по письмам отца и Регины Джо понял, что его отец только после ареста признался мачехе на работе на СССР:

– Когда все было ясно… – неизвестно зачем, он взял орех, – и Маргарите ясно, что я трус и подлец. Но лучше так, чем всю жизнь врать любимой женщине. Она встретит кого-то, выйдет замуж, у нее появятся дети, а я должен оставаться один. Я не имею права тащить за собой в пропасть семью, как сделал мой отец… – Скорпион невозмутимо потрепал его по плечу:

– Перекусим, и отправимся в обратный путь. У твоих кузенов… – Саша чуть не обмолвился о бывшей невесте, – есть машина. Никто не станет ожидать от тебя после случившегося… – он повел рукой в сторону лужайки, – совместного путешествия в Элизабетвилль… – по словам графа Дате, Дракона, как решил назвать его Саша, его кузены все равно пока бы не двинулись с места:

– Шоколадка барона Виллема подхватила лихорадку и умирает, – хмыкнул Скорпион, – они ждут, пока красотка скончается, чтобы отвезти тело в город… – не страдая сентиментальностью, Александр был уверен, что месье барон всего лишь завел себе приятную интрижку:

– Разговоры, что он якобы поехал выручать Лумумбу, чушь, – решил Саша, – он поехал, но не за этим. Виллем принимал участие в казни премьер-министра… – Скорпион считал, что Лумумбы нет в живых:

– Наша миссия тоже закончена. Гоняться за Шуманом мы не собираемся, я не рискну группой ради призрачного шанса поймать беглого нациста… – Саше хотелось по душам поговорить с бароном Виллемом, однако он велел себе потерпеть:

– Парень сейчас переживает. Интрижка интрижкой, но он, видимо, привязался к девчонке. У капиталистов тоже есть чувства… – сам Скорпион чувства себе запретил:

– Я любил Машу, – говорил себе юноша, – но ее больше нет. Невеста, то есть Пиявка, это работа, я сам ее с удовольствием расстреляю. Надо будет когда-нибудь жениться, но до этого еще долго…

Он подумал о пахнущих детским мылом, мягких волосах цвета палой листвы, о кривоватых, наезжающих друг на друга зубах. Забыв о леденце во рту, вскинув голову, Марта завороженно смотрела в простор купола Исаакиевского собора:

– Я читала о маятнике Фуко… – благоговейным шепотом сказала девочка, – я проведу тебе экскурсию… – она помрачнела:

– Потом папа Миша и мама Наташа везут меня в Военно-Медицинскую Академию… – девочка пошевелила губами, – врач называется ортодонт… – Саша потрепал ее по голове:

– Поставят пластинку, это не больно. Зато потом будут ровные зубы, как у меня… – Марта пробормотала:

– Кривые мне не мешают. Саша… – она подергала его за руку, – давай я тебе расскажу о маятнике, а ты посидишь с нами у этого… – она нахмурилась, – ортодонта… – юноша подмигнул ей:

– Я тоже должен заглянуть к стоматологу… – он улыбнулся, – и тоже в Академию… – Марта прыснула:

– Все ты врешь, никуда ты не собирался… – облизав палочку от леденца, она затараторила о маятнике Фуко.

Саше не нравились подергивающиеся губы Дракона:

– Он напоминает пса, которого оттолкнул хозяин. Хотя он взрослый человек, никто ему не угрожал, он сам принял решение… – Скорпион решил отложить разговор с бароном Виллемом:

– Пусть похоронит чернокожую штучку, придет в себя, и я его найду… – у Скорпиона имелись сведения о встречах его отца, Героя Советского Союза Гурвича, и погибшего в Аушвице отца нынешнего барона:

– Они воевали в интербригадах, в Испании. Потом папа отправился в Америку, а тогдашний барон принял сан… – Саша, впрочем, сомневался, что сможет найти слабое место месье барона:

– Товарищ Котов считает, что он отпетый антикоммунист, с ним бесполезно работать. Но попробовать надо… – он передал Дракону флягу с кофе:

– Ты молодец, твой отец гордился бы тобой. Покури, успокойся, и двинемся в город… – Саша подумал, что нового агента надо отвлечь:

– Мы посидим за виски, но этого недостаточно. Он ринется на исповедь, он верующий человек… – Скорпион вздохнул, – а такого мне совсем не надо… – к тайне исповеди Саша относился скептически, – надо, чтобы он забыл о церкви, хотя бы сейчас… – юноша подумал о расстроившемся браке графа Дате:

– Все просто. Вряд ли он побывал в постели с бывшей невестой, они оба набожные католики. Но к проституткам его пускать нельзя, здесь бушует сифилис и другая дрянь. Малолетняя шоколадка ни к чему, нам не нужны осложнения с полицией… – Саша предполагал, что девчонки в Элизабетвилле отлично понимают свою выгоду. Он едва не хлопнул себя по лбу:

– Правда, у меня нет разрешения начальства, но это мелкие детали операции… – он знал, что Странница согласится:

– Она советская девушка, комсомолка, работник органов. Это задание, она все выполнит, как положено. Дракон может ей что-нибудь разболтать, например, кого в Лондоне называют М… – проклятая буква, часто встречающаяся в донесениях Стэнли, очень беспокоила Москву:

– Дед Дракона на войне заведовал радиопередачами в разведке, – хмыкнул Саша, – он может знать этого М… – Скорпион скрыл довольную ухмылку: «Мы все разыграем, как по нотам».

Элизабетвилль

Жаркий ветер нес в глаза рыжую пыль саванны. Поморщившись, Маргарита отерла лицо краем шелковой косынки. Стянув волосы в строгий узел, она надела на похороны впопыхах купленное, темное платье. Косынка была светлой:

– Я словно монахиня, – она вспомнила сестру Женевьеву в школе, – словно я приняла обеты. Но ведь так оно и есть… – всю дорогу до Элизабетвилля, ведя машину, она старалась не оборачиваться к заднему сиденью. Виллем удерживал завернутое в холст тело Клэр:

– Он ничего не спрашивал о Джо, а я ему не сказала, что мы виделись, – Маргарита боролась со слезами, – что говорить, когда все понятно. Я ему не нужна, он никогда меня не любил. Он боялся и боится сказать правду. Сначала он ссылался на бомбардировку, объяснял, что может быть болен, а теперь он бросил меня без объяснений причин… – она понятия не имела, где сейчас бывший жених. Маргарита взяла комнату по соседству с той, где обретались кузены, однако Джо в пансионе не появлялся:

– Я за ним гоняться не хочу… – девушка незаметно сжала кулак, – у меня есть гордость. Хватит, я буду заниматься только наукой… – профессора в Лувене знали до войны покойного профессора Кардозо:

– Они говорили, что папа достиг успехов, потому, что был чрезвычайно трудолюбив, – подумала Маргарита, – если он ставил цель, он ее добивался, пусть это значило ночевки в лаборатории на топчане. Он работал по шестнадцать часов в сутки, для него не существовало выходных и праздников… – в ушах зазвучал старческий голос одного из профессоров:

– Ваша мать, мадемуазель Кардозо, была образцом академической супруги. Она понимала, что требуется ученому дома… – сухой палец поднялся вверх, – тишина, порядок и покой… – старик окинул Маргариту долгим взглядом:

– По моему опыту, – он пожевал губами, – с замужеством и рождением детей научные стремления студенток и выпускниц быстро сходят на нет. Либо вы рожаете и кормите, и тогда ваш мозг… – он недвусмысленно повел рукой, – разрушается, как инструмент логики и творчества, либо вы остаетесь, как принято говорить, синим чулком… – Маргарита хотела напомнить профессору, что на дворе давно новый век:

– Но вообще он прав, – вздохнула девушка, – все женщины, преподаватели и доценты, либо не замужем либо бездетны… – среди профессоров женщин не было вообще:

– Но я стану профессором, как папа… – чернокожие могильщики засыпали яму, священник, тоже негр, перекрестил холмик, – в двадцать три, как он, я защищу докторат… – отец Маргариты получил профессорское звание в двадцать семь лет:

– У меня случится так же… – слушая прелата, девушка осенила себя крестным знамением, – и я получу Нобелевскую премию. Я посвящу ее памяти папы… – теперь Маргарите все стало понятно:

– Работа, работа и только работа, – решила она, – плотские соблазны надо смирять трудом, как делают в монастырях… – она решила, что бывший жених не заслуживает даже ее мыслей:

– Я буду с ним встречаться в семье, но больше и слова ему не скажу, – зло подумала девушка, – пошел он к черту, пусть живет, как знает… – она посчитала, что Джо, наверное, вернулся на алмазный карьер:

– С Виллемом бесполезно разговаривать, – вздохнула девушка, – надо дать ему время прийти в себя… – кузен проводил дни в компании спиртного, в запертом номере пансиона:

– Сегодня я его вытащила из комнаты ради похорон, и он даже побрился… – язва на руке Виллема почти затянулась. Маргарита организовала погребение Клэр, дала показания в полиции, касательно Шумана и отправила телеграммы в Лондон и Мон-Сен-Мартен:

– Тете Марте надо знать о Шумане, а о расстройстве помолвки ни ей, ни дяде Эмилю пока слышать не след, – решила девушка, – придет время и я все скажу… – пожав руку священнику, она проводила глазами стайку могильщиков. Полуденное солнце стояло в зените, Маргарита отерла пот со лба:

– Пусть Виллем побудет у надгробия… – пока над холмиком Клэр установили деревянный крест, – потом памятник поменяют на гранитный… – о памятнике, как и о разрешении на перелет военным рейсом в Леопольдвиль, позаботилась сама Маргарита:

– О Лумумбе ничего не говорят, – поняла она, – боюсь, что его нет в живых. О Шумане мне в полиции тоже ничего не сказали, то есть не обещали его искать… – следователь небрежно бросил папку с показаниями Маргариты в ящик стола:

– В приграничье много банд, мадемуазель Кардозо, – заметил негр, – честно говоря, мы слишком озабочены внутренними делами Катанги, чтобы следить за контрабандистами… – Маргарита кисло отозвалась:

– То есть вы озабочены гражданской войной и тратой немногих оставшихся у сепаратного правительства денег на золотые хронометры швейцарского производства… – одернув рукав костюма, следователь покраснел. Маргарита надеялась, что в Леопольдвиле к ней прислушаются:

– Там может работать телефонная связь с Европой… – она присела на скамейку рядом с кузеном, – я позвоню тете Марте и все ей расскажу. Но о помолвке, то есть бывшей помолвке, я упоминать не собираюсь… – от Виллема явственно пахло спиртным. Маргарита ласково, как в детстве, взъерошила его светлые волосы:

– Отдохни, милый, – тихо сказала она, – ты в отпуске, не возвращайся пока на шахты… – Виллем что-то пробормотал, она уловила слово «дела», – именно, займись делами. Я послезавтра улетаю, мне еще надо достать лед… – Маргарита осеклась. Серые глаза кузена упорно смотрели на могилу. Маргарита осторожно привлекла его к себе:

– Не обижайся, милый… – шепнула она, – я не могла иначе, я врач. Новый штамм лихорадки опаснее предыдущих. Мне надо во всем разобраться в нашей лаборатории. Прости, что я не попросила у тебя разрешения на… – Виллем закусил губу. Маргарита видела, что кузен борется со слезами. Он то ли закашлялся, то ли залаял, девушка быстро протянула ему платок. Высморкавшись, кузен помотал головой:

– Я все понимаю. Клэр была медсестрой, она бы тоже поняла… – он положил голову на мягкое, уютное плечо кузины:

– Я буду писать, – пообещал Виллем, – обязательно… – он посчитал, что Маргарите о его плане знать не нужно:

– Она начнет меня отговаривать, но я не могу иначе, я должен попытаться искупить вину… – барон повторил:

– Буду писать, когда смогу. Посиди со мной, Маргарита… – девушка взяла его за руку:

– Что ты, милый. Я здесь, я рядом. Не бойся, Виллем… – закрыв глаза, он сказал себе: «Не буду. Теперь не буду».

Засаленные карты хлопнули по шаткому столу. Скорпион рассмеялся:

– Как говорится, кому не везет в картах, тому повезет в чем-то еще…

Подмигнув Джо, он подвинул ближе захватанную жирными пальцами бутылку виски. Янтарная жидкость полилась в стакан. Рассохшийся вентилятор, медленно крутящийся под потолком дешевого номера, в захолустном пансионе на окраине бидонвиля, не справлялся с липкой жарой. У распахнутого на улицу окна низко гудели мухи. В звездной ночи слышалась назойливая музыка, из репродуктора, рядом со входом в гостиницу. Пахло пряностями, на обочине шипел костерок продавца сосисок.

По вечерам бидонвиль оживал, на улицы высыпали парни и девчонки. Звенели старые велосипеды, гудели разбитые мотороллеры. Ребята, торча стайками на углах, заигрывали с девичьими компаниями. Напротив пансиона висел тусклый, но, на удивление для бидонвиля, целый уличный фонарь:

– Я все увижу, – понял Скорпион, – Франсуа высадит Странницу именно здесь. Я дам знак, что можно подниматься в комнату… – как и ожидал Саша, девушка, деловито кивнув, не поинтересовалась, получил ли руководитель группы разрешение на дополнительный этап операции. Связываясь с Центром, Саша решил ничего не говорить о Страннице:

– Учитывая, что здесь болтается Даллес, не след сидеть в эфире дольше положенного… – рацию для месье Вербье, журналиста, замаскировали под пишущую машинку. Для сеанса связи Скорпион уехал подальше от города:

– Пока меня не было, Дракон убрался… – Саша оглядел комнатку, – он чистоплотный, как все японцы. Он даже сменил постельное белье… – с улицы в номер полз дымок жарящегося мяса, но Скорпиону показалось, что на него веет прохладой речной воды, свежим запахом тростника:

– Словно в дельте Волги, – тоскливо подумал он, – когда Михаил Иванович брал меня на рыбалку. Но, судя во всему, дома я окажусь еще не скоро… – приняв сообщение о гибели Лумумбы и вербовке Дракона, Москва велела ему возвращаться в Западный Берлин:

– На мою базу, что называется, – вздохнул Саша, – операция с Невестой еще не закончена. Клянусь, я ее лично расстреляю… – Пиявка, как он про себя называл леди Августу, отчаянно ему надоела:

– Надо держать ее при себе, – вспомнил Саша, – Стэнли может в любой момент покинуть Лондон… – он понятия не имел, кого в Москве называли Стэнли:

– Ясно, что он работает на Набережной, он коллега этого М… – Саша возлагал большие надежды на разговоры Странницы и ее подопечного:

– Я ей объяснил, что она не станет куратором Дракона, но пока он в городе, она должна держать уши открытыми… – девушка с готовностью согласилась:

– Я все сделаю, как надо. Но что касается записи… – на смуглых щеках заполыхал румянец. Саша успокоил ее:

– Я все отредактирую. Москве нужны только конкретные сведения… – мощный диктофон Скорпион аккуратно уложил в щелястый ящик стола. Вещицу замаскировали под невинную коробку для сигар. Под фальшивой крышкой, исправно вращались катушки:

– С Драконом я болтаю о всякой ерунде, чтобы его не тревожить… – Саша взял сигару, – видно, что парень еще переживает. Кажется, он действительно любил эту Маргариту… – от куратора Саша получил распоряжение пока не трогать барона Виллема или его кузину:

– Доктор Кардозо нам тоже интересна, – он сидел с блокнотом в придорожной забегаловке, расшифровывая передачу, – однако ни она, ни барон Виллем не входят в зону вашей ответственности… – Саша понял, что наследниками Мон-Сен-Мартена займется кто-то другой:

– Ладно, я не тщеславен, – хмыкнул Скорпион, – мне достаточно Дракона и режиссера Майера. К нему я тоже найду подход… – сгребая карты со стола, он краем глаза увидел красную ленточку, прицепленную к рулю мотороллера. Соскочив с сиденья, Странница весело сказала что-то Франсуа, негры рассмеялись:

– Она юбку надела, молодец… – стройные ноги сверкали смуглыми коленками, – она вообще похожа на Маргариту, волосами… – подойдя к окну, Саша раскурил сигару. Метнулись черные, распущенные по спине локоны, она ловко перебежала запруженную гудящими машинами дорогу. Саша послушал топот на лестнице:

– Ей вроде восемнадцать лет, а она еще скачет, как подросток. Но она спортивная девчонка… – дверь заскрипела, с порога раздалось испуганное:

– Ой! Простите, месье, я думала, что вы с другом ушли. Я хотела убраться в комнате… – Саша поднялся:

– Милости просим, мадемуазель… – поклонившись, он усадил девушку за стол.

– Eeny, meena, mina, mo, сatch a nigger by the toe…

Свете послышался издевательский смех, в ушах загудело:

– Nigger, nigger… – запястья болели, в нежную кожу врезалась грубая веревка. У девушки перехватило дыхание, до нее донеслось гудение мелкой воды:

– Обратите внимание на рисунок, – мягко сказал преподаватель, – эскиз сделал с натуры местный художник-любитель. Линчевание семьи Фрименов, убийство ребенка смешанной крови, Констанцы Вулф, стало одной из предпосылок к гражданской войне между Севером и Югом. Отрывок из письма Карла Маркса Фридриху Энгельсу… – руководитель кружка истории откашлялся:

– Мой дорогой друг, ты совершенно прав. Новости о злодейском акте должны немедленно достичь всего европейского пролетариата. Мы не можем стоять в стороне, сложа руки… – учитель поднял палец, – когда в Америке человек угнетается человеком. Я считаю, что необходимо послать в США представителя Интернационала… – указка скользнула к портрету пером. Очень красивый мужчина средних лет твердо смотрел вперед:

– Этим представителем стал товарищ Волк, – наставительно сказал учитель, – он принимал участие в знаменитом рейде Джона Брауна, являющимся предпосылкой будущей, социалистической революции в США… – занятия в кружке шли на английском языке:

– Nigger, nigger… – Света нахмурилась, – я слышала эти слова… – высокий, рыжий мальчик покраснел:

– Прости. Это считалка, мальчишки в поселке так говорят, но нельзя такое повторять, это плохо… – зазвенел браслет на изящной руке, женщина перегнулась через перила деревянной террасы:

– Есть другая считалка, – весело сказала она, – ingle angle silver bangle. Петенька, научи Сару русской считалке… – на берегу, среди мокрых валунов серого гранита, утробно лаял черный пес:

– Его звали Пират… – Света вдыхала запах спиртного, табака, чего-то металлического, – дул сильный ветер, шумели волны. Я ела вкусное варенье, мальчик сказал, что ягоды вызревают на их дереве. Я помню русскую считалку… – Надя Левина уперла палец в грудь Светы:

– На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич… – Павел смешливо встрял:

– Это капиталистическая считалка, буржуазная. Слушайте лучше меня… – парень затараторил: «Ты за луну или за солнце?». Света, недоуменно, ответила: «За солнце».

Младший Левин ухмыльнулся:

– За пузатого японца. Я за луну, за советскую страну… – Света невольно улыбнулась:

– Я его треснула учебником по голове, в шутку. С тем мальчиком мы тоже дрались, понарошку… – сквозь кроны сосен светили близкие звезды. Дети свесили ноги с платформы лесного дома:

– Здесь совы живут… – таинственно сказал мальчик, – они сейчас мышкуют, охотятся… – Света пошевелила губами:

– Если это было в СССР, то понятно, почему он говорил по-русски. Но он и его мать… – девушка была уверена, что женщина с серебряным браслетом мать мальчика, – они говорили и по-английски тоже… Или это случилось не в СССР, но тогда где… – Света успокоила себя тем, что она отдыхала с родителями в закрытом пансионате:

– Но не в Крыму, а на Балтике, под Ленинградом. Поэтому я помню сосны и холодное море. Может быть, мальчик был из семьи разведчиков, вернувшихся в СССР. Поэтому мы с ним считались по-английски… – всякий раз, кода Света вспоминала мальчика, у нее отчаянно заболевала голова:

– Мигрени полового созревания, – вспомнила она, – врач обещал, что они скоро пройдут. Нечего об этом думать. Мои родители американские коммунисты, они с младенчества разговаривали со мной по-английски. Неудивительно, что я знаю язык… – японским Света не владела. Девушка не могла понять, что говорил ей ночью Дракон. Дрогнув длинными ресницами, она скосила глаза на ящик стола:

– Скорпион все отредактирует, оставит только его слова, а в Москве найдутся переводчики… – сама Света могла не беспокоиться о записи:

– Я сама ничего не говорила, – хмыкнула девушка, – только в начале, когда Скорпион угощал меня виски… – Света отнекивалась, но позволила себе немного спиртного:

– Все прошло, как по нотам, – довольно подумала она, – Скорпион написал отличный сценарий… – готовясь к визиту в пансион, Света успела познакомиться с алкоголем:

– В качестве тренировки, – объяснил руководитель группы, – он к тому времени будет подшофе, но тебе надо расслабить его еще больше… – Света без труда разыграла интерес к Дракону:

– Скорпион извинился, сказал, что у него дела. Он оставил нам виски и ушел, а остальное было просто…

Света перевела взгляд на бледное лицо агента. Под сомкнутыми веками залегли темные круги. Он спал, отодвинувшись от нее, почти скатываясь с края узкой кровати. Осторожно присев, Света изучила следы засохшей крови, на серой простыне, на смуглых ногах:

– Надо сходить в душ. Близняшки говорили, что это больно, но было не больнее, чем у зубного врача… – внутри немного саднило. Света не могла понять, почему это может нравиться:

– Очень скучно, – она широко зевнула, – я едва не заснула, но надо было следить за Драконом… – она позволила себе закрыть глаза, только когда агент задремал:

– Он, кажется, не просыпался с той поры… – Света бросила взгляд на швейцарский хронометр японца, – но, вроде бы, он остался доволен… – после ухода Скорпиона девушка бесцеремонно присела к Дракону на колени:

– Мы выпили еще виски, покурили травки… – травку в Элизабетвилле продавали почти открыто, – но мне пришлось первой все начать… – Скорпион педантично рассказал Свете, что ей надо делать:

– Японец и половины того не предпринял, – ухмыльнулась девушка, – кажется, у него тоже все случилось в первый раз. Но теперь я могу чувствовать себя свободной в этом отношении…

Света надеялась на кураторство кого-то более интересного:

– Меня могут послать на Кубу, в Латинскую Америку, в южные штаты США. Дракон одиночное задание… – она редко думала, что ей всего четырнадцать лет. В Анголе и Конго Света встречала девушек, по виду ровесниц, с младенцами:

– На юге женщины развиваются быстрее… – она аккуратно поднялась, – незачем придавать таким вещам большое значение… – в бедноватой ванной Света помылась под струйкой прохладной воды:

– Надо принести кофе, поухаживать за ним. Скорпион сказал, что мужчинам такое нравится… – Света вздохнула:

– В Советском Союзе мужчина и женщина во всем равны. Надя бы заметила, что это он должен носить мне кофе в постель… – младшая близняшка собиралась стать звездой экрана, как писали в журналах:

– У меня будет квартира на улице Горького и личная машина, – заявляла Надя, – я поеду на фестивали в Канны и Венецию… – Света брезгливо обошла засевшего в углу ванной комнаты большого таракана:

– Пока что я не в Каннах и Венеции, а в грязном притоне… – ей послышалось движение в комнате. Завернувшись в вытертое полотенце, она высунула растрепанную голову наружу:

– Милый, ты проснулся? Сейчас я… – Света осеклась. Кровать опустела, вещи Дракона исчезли. В полуоткрытое окно доносилась скороговорка диктора: «Доброе утро, Элизабетвилль. Сегодня, тридцатого января, президент Кеннеди выступит с первым обращением к Конгрессу США…»

Открытый виллис цвета хаки, с белой надписью De Beers поперек двери,припарковали в тени чахлой пальмы, по соседству с краснокирпичной колокольней кафедрального собора святых Петра и Павла. На сиденье небрежно бросили изжеванный льняной пиджак.

Парнишки, отиравшиеся у церкви, в надежде на мелкую монетку от заезжих европейцев, не стали заглядывать внутрь машины. Они видели высокого, изящного молодого человека, с раскосыми глазами, с взъерошенными, черными волосами. Одежда на юноше, хоть и помялась, но выглядела дорогой, на запястье поблескивали золотые часы. Мальчишки отлично знали, чем занимается De Beers:

– У всех тамошних инженеров есть пистолеты… – худой мальчик сплюнул в лужу, – лучше с ними не шутить… – малышка лет шести, с рытвинами от оспы на лице, покачала в перевязи спящего младенца:

– Я его знаю, – робко сказала девочка, кивнув на двери собора, – он приходил к нам домой. Он научил меня складывать самолеты и цветы из бумаги… – она вытянула из перевязи скомканную хризантему:

– Он добрый, – добавила девочка, – не такой, как другие белые. Можно попросить у него монетку, он меня узнает… – запрокинув голову, малышка проследила за расплывающимся в ярком небе следом от самолета:

– Я тоже полечу, – она подняла палец вверх, – стану взрослой и полечу, как птица… – парнишка хмыкнул:

– У негров таких денег нет и никогда не будет. У него есть доллары… – мальчик жадно посмотрел на виллис, – но ты врешь, что ему делать в бидонвиле… – в прохладном вестибюле храма Джо окунул пальцы в мраморную чашу со святой водой.

Он не сомневался, что девицу ему подсунул Скорпион:

– Какая-то местная левая, – решил Джо, – они получают деньги из Москвы. Лумумба был честным человеком, а они продажные твари, как эта девчонка… – он брезговал думать о прошлой ночи:

– Сначала Скорпион меня напоил, потом появилась девица с травкой. Наверняка, они записывали все, что я говорил… – несмотря на спиртное, Джо хорошо помнил свои слова:

– Пусть в Москве все переводят… – он присел на скамью в углу, под табличкой: «Исповеди с семи до десяти утра, каждый будний день». Джо успел заглянуть в неф собора. Все кабинки были заняты, в притворе топталась небольшая очередь:

– Пусть переводят, – повторил себе он, – я болтал всякую ерунду из бульварных романов… – в Париже Джо без его позволения присылали новые издания из Японии. Газетчики быстро отыскали адрес на набережной Августинок. Джо и Хана, наследники рода Дате, подписали у нотариуса запрет на публикацию писем графа Наримуне и Регины. Джо отказывался от любых предложений экранизировать историю жизни его отца:

– Но никто не мешает писакам строчить очередную чушь, – устало подумал он, – в последней книге папу обвиняют в подготовке покушения на императора. Регина, судя по роману, чуть ли не полковник на Лубянке… – Джо понимал, что Москва не должна ничего услышать о тете Марте или бабушке Анне:

– Тогда меня действительно впору казнить… – он откинулся на спинку скамьи, – но такого я, разумеется, не скажу. Я исповедаюсь и уеду на шахты. Скорпион от меня не отстанет, но девиц он ко мне туда не подошлет… – Джо сомневался, что русский будет долго обретаться в Конго:

– Не с Даллесом у него под боком… – он вздохнул, – может быть, подождать, пока восстановят телефонную связь, позвонить в Лондон… – голос русского был вкрадчивым:

– Ты понимаешь… – он аккуратно сложил обязательство Джо о работе, – понимаешь, что мы знаем, где живет твоя мать и младший брат. Он потерял отца, ему будет тяжело остаться круглым сиротой. И вообще… – Скорпион щелкнул зажигалкой, – с подростками зачастую происходят несчастные случаи… – Джо не мог поставить под угрозу жизни матери и Пьера:

– К Виллему я тоже сейчас пойти не могу… – он уронил голову в ладони, – ему сейчас не до этого, со смертью Клэр. Он меня не поймет, он ненавидит СССР и все, что с ним связано. Мне не с кем поговорить… – Джо не мог позвонить даже отцу Симону, Шмуэлю Кардозо:

– Шмуэль добрый человек, он бы меня выслушал. И он брат Маргариты, он мог бы… – Джо оборвал себя:

– Я не имею права приближаться к Маргарите, я ее недостоин, особенно после вчерашнего. Я не устоял перед соблазном… – он чувствовал себя окунувшимся в грязь, – надо исповедоваться и уезжать на карьер… – Джо встрепенулся. По каменному полу простучали каблуки, на него повеяло больничным ароматом:

– Она побывала в госпитале. Наверное, делала аутопсию, если Клэр умерла от той лихорадки… – даже не думая, он поднялся. Не взглянув на него, Маргарита прошла мимо. Джо подался вслед за девушкой:

– Ей я могу все объяснить, – с надеждой подумал юноша, – она поймет, почему я так поступил, ведь все было ради нее… – Джо опомнился:

– О чем я, она меня и слушать не станет… – в утреннем солнце блеснули черные волосы. Маргарита, не оборачиваясь, спустилась по ступеням собора:

– Проходите, пожалуйста… – услышал Джо мягкий голос священника, негра, – кабинка освободилась…

Пробормотав что-то, выскочив на паперть, он поискал глазами девушку. Маргарита пропала среди лотков с жарящимися лепешками, с лимонадом и гроздьями фруктов. Джо нащупал в кармане ключи от виллиса:

– Хватит, ноги моей больше здесь не будет. Виллем сейчас уволится, вернется в Мон-Сен-Мартен. Я ему напишу с карьера… – машина, зачихав, завелась, из-под колес полетела пыль. Джо повел виллис к выезду из города.

В углу бедноватой комнатки стоял аккуратно сложенный саквояж, потертой, но дорогой итальянской кожи и брезентовый рюкзак. Засунув руки в карманы полевой курки, выпятив губу, Скорпион изучал заправленную кровать. Отогнув уголок покрывала, Странница поставила подушку так, как привык делать сам Скорпион в суворовском училище:

– Понятно, что она выросла в Советском Союзе. Надо ей сказать, чтобы отучалась от пионерских привычек. В отеле «Риц» постель заправляют по-другому… – Саша предполагал, что девушку рано или поздно пошлют в Южную Африку или США:

– В тропиках ей делать нечего. Здешние страны нам лояльны или будут лояльны. У Комитета, наверняка, не так много чернокожих работников. Она будет ценнее в капиталистической стране… – скромно притулившись к дверному косяку, Странница вертела в смуглых пальцах расшитую торбочку:

– Я ничего не могла сделать, – робко сказала девушка, – я была в душе, когда он ушел… – Саша пыхнул сигаретой:

– Диктофон сработал исправно, его расписка у меня в кармане. В Москве переведут его болтовню… – ночью Дракон перешел на японский язык, – когда парень нам понадобится, мы его найдем… – Странница, покраснела:

– Я все делала, как вы меня учили. Я не знаю, что ему не понравилось… – прошагав к столу, Саша сбросил пепел в щербатое блюдце:

– Пол она тоже вымыла. Скорее всего, она обреталась в каком-то интернате в нашей системе… – Саша понятия не имел, как на самом деле зовут Странницу:

– До войны в СССР приезжали коммунисты из США. Может быть, она из такой семьи. Ее родителей могли расстрелять во время ежовских беззаконий. Хотя нет, она моя ровесница. Значит, их расстреляли после войны… – Света смотрела на кровать, заправленную на интернатский манер:

– Аня всегда перестилала после нас покрывала. Она говорила, что кроме Павла, больше ни у кого нет никакого глазомера. София кое-как бросала одеяла и подушки… – Света не предполагала, что в будущем увидит Софию, близняшек, или Павла:

– У меня остался свиток с моим именем… – пальцы крутили торбочку, – женщина в моем сне назвала мальчика Петей, то есть Петенькой. Значит, они были русскими… – она нахмурилась:

– Но кто такая Сара? Это английское имя. Кого так звали…

На нее повеяло сладким запахом ванили. Пухлая ручка протянулась к блюду, девочка залепетала:

– Кухен, кухен… – чернокожий мужчина в фартуке рассмеялся:

– Ты стала совсем немкой, Сара. Еще немного, и запоешь песню про елочку… – за окном кружились крупные хлопья снега, елка переливалась разноцветными гирляндами. Девочка почувствовала прикосновение нежных рук:

– Папа испек коврижку… – она укрылась в надежном объятье матери, – сейчас съешь кусочек и пойдешь спать… – девочка поерзала:

– Пони, мама, дай пони… – под елкой стояла игрушечная лошадка. Глаза закрывались, ласковый голос напевал в ее ухо:

– Hush-a-bye, don’t you cry

Go to sleep, my little baby

When you wake, you shall have

All the pretty little horses…

Света встряхнула головой:

– После войны мои родители служили в Берлине, мы ставили новогоднюю елку. Новогоднюю, а не рождественскую… – перед глазами крутились блестящие гирлянды, рассыпался бисер, яркими пятнами сияли цветы. Земля закрыла кусочек стекла, девочка отряхнула руки:

– Я хорошо сделала секрет, – довольно подумала она, – никто его не найдет… – на коре дерева вырезали сердце со стрелой Она читала четкие буквы:

– Петя + Сара, 1953 год… – мелкий дождь поливал растрепанные страницы блокнота, в обложке пурпурной замши, расплывались чернила, грязь покрывала бумагу:

– Петя + Сара, 1953 год…

Солнце заиграло в рыжих волосах, мальчик ухмыльнулся:

– Когда я отыщу секрет, мы встретимся, Сара! Приезжай, я буду ждать… – лаяла собака, гудел мотор лодки. Затылок Светы разломило резкой болью:

– Может быть, сказать Скорпиону о мальчике… – она оборвала себя:

– Зачем? Сны скоро уйдут, мигрени тоже закончатся… – Света встрепенулась от наставительного голоса Скорпиона:

– Ушел, потому, что у него были дела, а вовсе не из-за тебя, но постель надо заправлять по-другому. На обратном пути я тебя научу, как…

Группа ждала Скорпиона и Странницу на заправке у западного выезда из города. В Луанде они садились на советский сухогруз, возвращающийся через Гавр и Киль в Ленинград:

– Я бы тоже с большим удовольствием поехал домой, а не к Пиявке, – мрачно подумал Саша, – но работа есть работа, надо выполнять долг перед Родиной… – бросив торбочку, Странница намотала на палец кудрявую прядь. Оглянувшись, девушка понизила голос:

– Но как же Лумумба… – Саша подхватил саквояж и рюкзак:

– Ты все видела. Его пытали и расстреляли. Скажи спасибо, что Даллес не заинтересовался чернокожей уборщицей, иначе ты бы сейчас сидела в подвале на допросе ЦРУ… – Саша повел рукой в сторону окна. Странница закусила пухлую губу:

– Я никогда бы не предала товарищей, – горячо сказала девушка, – я была бы стойкой, как молодогвардейцы… – Саша закатил серые глаза:

– Не девица, а передача «Пионерская зорька». Неудивительно, что Дракон от нее сбежал. Она и в постели, наверняка, ограничилась обязательной программой. Пиявка хотя бы девушка с воображением… – он холодно заметил:

– Все так говорят, но пока нам не тягаться с Даллесом или Гувером… – заперев дверь, он подогнал Странницу: «Пошли».

В голой комнатке на беленой стене висел потрепанный французский триколор. В центре флага вились потускневшие буквы: «Legio Patria Nostra. Honneur et Fidelite». Жаркий ветер нес в зарешеченное окошечко пыль с утоптанного плаца, обрывки хрипловатых команд. C черно-белой фотографии военных лет, строго смотрел нынешний президент Пятой Республики, Шарль де Голль, в генеральской форме и каскетке.

Сержант Иностранного Легиона разглядывал большие руки парня, сидящего перед ним. Юноша сцепил загрубевшие пальцы с каемкой грязи под ногтями. На кисти, рядом с заживающей язвой, виднелась старая татуировка:

– Русская буква, – в наколках сержант, хоть и француз, разбирался хорошо, – кажется, «В»…

Пятнадцать лет назад, после окончания войны, в Легион ринулись русские, оказавшиеся во Франции:

– Все без разбора, – усмехнулся сержант, – бывшие бойцы Сопротивления, бывшие власовцы. Никто не хотел возвращаться домой, прямой дорогой в сталинские лагеря… – в Легионе не интересовались происхождением новых рекрутов, однако между собой русские все равно говорили на родном языке:

– Они не спрашивали, что делал собеседник на войне, – вспомнил сержант, – как говорится, меньше знаешь, лучше спишь. Они давно получили гражданство, стали французами… – парень, появившийся ранним утром у ворот местной базы Легиона, на окраине Элизабетвилля, носил потрепанный гражданский костюм. Документов у него при себе не имелось:

– Нам и не нужны документы… – сержант перевел взгляд на угрюмое лицо рекрута, – он выглядит взрослым, но ему едва за двадцать лет… – никакого рюкзака, чемодана или вещевого мешка у парня тоже не было:

– Он, кажется, приехал сюда на местном автобусе, с неграми, курицами и козами… – решил сержант.

Виллем поймал попутку на повороте шоссе, ведущем от аэропорта. Ранним утром он простился с Маргаритой на заросшей травой кромке растрескавшейся взлетной полосы:

– Я тебе напишу, – пообещал Виллем, – не бойся, со мной все будет в порядке. Джо, наверное, на карьере. Я тоже туда поеду, когда тебя провожу… – незаметно для Маргариты, он скрестил за спиной пальцы. Врать кузине было низко, но признаваться в своих истинных намерениях Виллем тоже не хотел. Он исподлобья взглянул на портрет де Голля:

– Мы с покойным дядей Мишелей обедали в его резиденции два года назад, когда он только стал президентом. Ладно, – Виллем почти развеселился, – это к делу не относится… – прошение об увольнении из вооруженных сил он нацарапал вчера, в душном зале городского почтамта. Лизнув напечатанные на плохой бумаге марки, Виллем стукнул крышкой почтового ящика:

– Нечего больше вспоминать о бельгийской армии. Меня ждет Иностранный Легион… – он хотел пока затаиться:

– Джо я написал, попросил за меня не волноваться… – он вспомнил колючий огонек в голубых глазах кузины:

– Когда я упомянул о Джо, она словно ощетинилась. Должно быть, у них что-то случилось, но это не мое дело… – в письмо кузену он вложил заявление об увольнении из De Beers:

– Пока не сообщай никому, что я покинул компанию, – объяснил Виллем, – я хочу заняться приватным бизнесом… – осмотревшись в Легионе, барон собирался найти десяток надежных ребят:

– Мы дезертируем, начнем собственную карьеру… – Виллему было противно думать о ЦРУ, французской или британской разведках:

– Тетя Марта или бабушка Анна не такие, как мерзавец Даллес, но ноги моей больше не будет в официальных учреждениях. Серая дорога тоже отлично оплачивается. Я офицер, у меня за плечами военная академия, в Легионе хорошо обучают рекрутов. Люди с опытом, такие, как я, с голода не умрут, а Даллес еще пожалеет, что на свет родился. Я хотя бы искуплю свою вину, то есть попытаюсь… – он вытер ладонью заросшие светлой щетиной щеки. Перед его носом оказалась пачка «Голуаз» и лист бумаги:

– Кури, – подмигнул ему сержант, – кури, пиши заявление о приеме. Ты писать-то умеешь… – на всякий случай поинтересовался француз:

– Умею, – буркнул парень, разминая сигарету, – в школе обучен… – по мнению сержанта, новый рекрут никакого отношения к русским не имел:

– Господь его знает, где он подхватил наколку, но он не из Советского Союза. Что делать парню из СССР в тропической Африке? Нет, он из местных европейцев, у него бельгийский акцент. Хотя сейчас все белые отсюда бегут, как наши французы из Алжира… – прочитав заявление парня, сержант укрепился во мнении, что перед ним уроженец глухой фермы:

– В здешней саванне обреталось много колонистов, как в Южной Африке или Намибии. Он утверждает, что учился в школе, но кажется, только в начальной… – писал новый рекрут словно курица лапой. В пяти строках заявления сержант насчитал столько же грубых ошибок:

– Ладно, его образование, вернее, его отсутствие, нас нисколько не интересует… – дойдя до подписи, сержант хмыкнул:

– Это имя у тебя такое… – парень тяжело взглянул на него:

– Имя. Имею право, я слышал, что… – сержант сложил заявление:

– Правильно слышал… – он окинул юношу долгим взглядом, – добро пожаловать в Иностранный Легион, Грешник.

Часть одиннадцатая

Великобритания, апрель 1961

На отполированном столике маркетри, в медной вазе поднимались вверх желтые соцветия нарциссов. Лепесток упал на самодельную открытку с мохнатым цыпленком из белой пряжи:

– Лауре ди Амальфи от Луизы Бромли. Милая Лаура, сердечно поздравляю тебя с Пасхой… – на недельной давности New York Times лежала международная телеграмма. Четкие буквы бежали по бумажной ленте:

– Гастроли прошли отлично, ждите нас в начале апреля. С нами прилетает Ева, тетя Дебора и дети шлют всем привет… – на газетном фото Адель, в щедро декольтированном платье, стояла с охапкой букетов на сцене:

– Триумф дивы в Метрополитен-опера… – сообщал заголовок, – билеты на концерты золотой пары распроданы на полгода вперед… – изящная рука с дымящейся папиросой аккуратно сложила телеграмму. Пальцы с маникюром цвета вишни стряхнули пепел в блюдце веджвудского фарфора:

– Прилетают и улетают в Израиль… – Клара поправила седоватую прядь на виске, – Генрик хочет провести лето в покое, он готовит новую концертную программу. Адели тоже надо отдохнуть… – под телеграммой лежала вторая, тоже международная:

– Дорогие мамочка и дядя Джованни, Инге получил под свое начало исследовательскую лабораторию в институте Вейцмана. По дороге в Израиль мы заглянем в Лондон… – Клара покрутила жемчужное ожерелье на стройной шее:

– Они поселятся на вилле Генрика и Адели в Герцлии. Может быть, сейчас хорошее время, чтобы поговорить с девочками… – Клара вздохнула:

– Инге согласится, сомнений нет. Но Генрику всего двадцать три. Или подождать, пока у него и Адели родится собственный ребенок… – Клара боялась, что первого внука или внучки ждать придется долго:

– Марта считает, что надо дать им время… – женщина прислонилась к зеркалу, – но Адели двадцать семь лет. Хотя для певицы это расцвет карьеры… – дочь называли лучшим сопрано молодого поколения:

– Все приезжают после Пасхи… – Пасху отмечали в ближайшее воскресенье, – даже Маргарита появляется, а она в Европе редкий гость… – на прошлой неделе в Лондон пришла телеграмма из Лувена:

– Диссертация одобрена, защиту назначили на осень. Я заберу Еву в Лондоне и мы отправимся в Африку… – будущая доктор Горовиц проводила летние каникулы на практике в эпидемиологическом отделении госпиталя в Леопольдвиле:

– Густи тоже приезжает на Пасху… – Клара потушила сигарету, – юный Ворон решил не отправляться в Плимут, а подождать ее в Лондоне… – Марта с Волком и младшими детьми проводила пасхальные каникулы на море. Особняк в Мейденхеде готовили к летнему сезону:

– Всем заправляет миссис Мак-Дугал… – бывшая экономка покойного герцога Экзетера давно переехала в усадьбу Кроу, – но надо съездить туда с Паулем, посмотреть на мебель, ковры и гардины. Марта хочет освежить обстановку…

Клара взглянула на большие часы прошлого века:

– Послезавтра все соберутся на большой пасхальный обед, а пока надо готовить чай… – Джованни скоро возвращался из Британского музея. В кладовой особняка в Хэмпстеде, рядом со свиной ногой, доставленной из Испании, стояли аккуратные коробки мацы. Песах в этом году совпадал с Пасхой:

– Очень удобно, – улыбнулась Клара, – русская Пасха в следующие выходные после католической и англиканской… – младшая дочь и Максим еще постились:

– Пауль испек для них ржаную коврижку на меду. Лаура очень набожна. Даже Джованни не соблюдает пост, а она отказывается от театров и кино, каждый день после школы бегает к мессе… – следующей осенью Лаура шла в последний класс Квинс-Колледжа:

– Она не говорит, куда хочет поступать, – подумала Клара, – но, наверное, в Кембридж. Она может выбрать дипломатию, как старшая Лаура, у нее большие способности к языкам… – из Парижа пришло сухое поздравление с праздником, адресованное только Джованни. Клара давно прекратила попытки увидеться со старшей дочерью мужа:

– После гибели Мишеля и отъезда Джо, она стала совсем отшельницей. Бедный Пьер, – хмыкнула Клара, – он подросток, а у него на руках женщина с расстройством рассудка. Хотя Лаура мать, мальчик ее любит… – Джованни обрывал разговоры, которые начинала Клара:

– Врачи сказали, что она в порядке, – замечал муж, – так оно и есть. Она работает, ведет дом, а что она не хочет видеть тебя или младшую Лауру… – он разводил руками, – надо ее понять. Она многое перенесла, ей тяжело одной… – Клара дернула уголком рта:

– Марта перенесла еще больше, но не ожесточилась. Словно ей легко, с Теодором-Генрихом в Восточной Германии… – о таком в семье не разговаривали:

– Старшие дети знают, где он, а остальное не для чужих ушей… – Клара прислушалась. Сверху доносились мягкие переборы струн:

– Пост постом, а на гитаре Максим играет. Маленький Джон принес семейный инструмент… – со второго этажа потянуло табаком:

– Открыли окно и курят, – усмехнулась Клара, – они взрослые парни, одному пятнадцать, другому шестнадцать. Правда, с ними юный Ворон… – Томас, выглянув из кухни, недовольно мяукнул:

– У тебя миска пустая, – спохватилась Клара, – сейчас получишь галеты…

Выглянув на террасу, она крикнула в сторону садовой мастерской, увитой ранними цветами: «Пауль, пора готовить чай!».

– Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою… – длинные пальцы пробежались по струнам, затих высокий баритон. Максим откинул со лба белокурые волосы:

– Песня старая. Папа сказал, что она цыганская… – бесцеремонная рука протянулась к инструменту красного дерева:

– Развел сопли, – весело сказал герцог Экзетер, – то ли дело это… – загремел рок. Лаура, сидящая с ногами на обитом потертым бархатом диване, выразительно закатила глаза. Девочка зажала руками уши. Юный Ворон, устроившийся на подоконнике с окурком, заорал:

– Все равно они не танцуют, Джон, не в коня корм… – последние слова мальчик сказал по-русски. Сделав несколько затяжек, он вкрутил остатки сигареты в янтарную пепельницу. Стивен перегнулся вниз:

– Пауль, – поинтересовался мальчик, – ты что застыл, как соляной столб? Тетя Клара звала тебя делать чай…

Пауль, в рабочем фартуке, пристально рассматривал пустынное небо. Над кухонным огородом Клары, над куртинами роз и японским прудом ошалело носились стрижи. На позеленевшей черепичной крыше особняка щебетали воробьи. Пауль не отводил глаз от полускрытого рваными облаками солнечного диска:

– Кого ты увидел, – смешливо спросил Ворон, – что, русские отправили ракету на Луну… – Пауль покачал немного лысеющей головой:

– Пока нет. На Луну первыми полетят американцы, а русские… – не дослушав, мальчик соскочил с подоконника:

– Поняли? Никаких русских, первыми в космосе будет НАСА… – Лаура фыркнула:

– Нашел пророка. Пауль сказал, что я выйду замуж, у меня будет много детей… – Максим нарочито небрежно поинтересовался:

– Ты не собираешься замуж? Тиква и Аарон следующей осенью устраивают свадьбу, а она всего на год старше тебя…

Аарон пока работал в бременском театре, ассистентом режиссера, но после женитьбы хотел остаться в Лондоне. Лаура вспомнила последнее письмо брата:

– Тиква переведется в Королевскую Академию Драматического Искусства, мне предлагают пост режиссера в Old Vic, то есть третьего режиссера. Мы побудем немного под твоим крылом, мамочка… – она заметила матери:

– Может быть, ты дождешься моего будущего племянника или племянницы… – Клара убрала конверт в резной ящик индийского комода:

– Как у тети Марты, – подумала девочка, – мама тоже хранит все письма семьи… – Клара отозвалась:

– Вряд ли, милая. У них карьера, жизнь у режиссеров и актеров кочевая… – она пощекотала дочь:

– Скорее ты выйдешь замуж на университетской скамье, как Сабина с Инге… – накрутив на палец темный локон, дрогнув длинными ресницами, Лаура исподтишка взглянула на Максима:

– Все девчонки в школе считают, что он в меня влюблен. Он краснеет, когда со мной разговаривает. Но он меня на год младше… – Лаура не интересовалась чувствами Максима Волкова:

– Я никогда не выйду замуж, меня ждет другая стезя… – родители не трогали ее вещи. В комоде девочки, среди нейлоновых чулок и белья, хранилась тщательно спрятанная переписка с матерью-настоятельницей обители бенедиктинок в Честере. Лаура познакомилась с главой монастыря на Рождество, на торжественной мессе в Бромптонской оратории:

– Я могу принять покрывало послушницы весной… – подумала Лаура, – не дожидаясь, пока мне исполнится шестнадцать. Сестры управляют закрытой женской школой, я получу аттестат, произнесу монашеские обеты и уеду в Рим… – в Риме жил отец Симон Кардозо. Лаура справилась с лихорадочным стуком сердца:

– У священников всегда есть экономки. Я его родственница, монахиня. Никто не удивится, если мы поселимся вместе. Потом… – она опустила голову, скрывая пылающие щеки, – потом что случится, то и случится. Иисус и Мадонна меня простят, я люблю только Шмуэля… – помахав рукой перед носом, разогнав табачный дым, Ворон щелкнул пальцами. Лаура встрепенулась: «Что?»

– Конь в пальто, – смешливо сказал баронет по-русски, – парни уминают сэндвичи и ржаную коврижку. Пошли, иначе герцог и будущий королевский адвокат ничего нам не оставят… – сбегая по скрипучей лестнице, Лаура быстро перекрестилась:

– Напишу святой матери, что я готова стать послушницей. Потом… – девочка остановилась на ступеньке, – потом Иисус укажет, что мне делать… – заставив себя улыбнуться, она пошла в столовую.

На крыше Королевского Терминала Лондонского аэропорта разбили сад с летним кафе и террасой. Зеваки приезжали сюда следить за взлетающими самолетами. Пока трансатлантические рейсы приходили в терминал Европа, но у границы территории аэропорта поднимались вверх стены будущего Терминала Океания. Звенела касса, теплый ветер шелестел афишами:

– Пушки острова Наварон. Захватывающая военная драма, смотрите в апреле во всех кинотеатрах страны… – твердое лицо Грегори Пека, стоящего у руля десантного катера, напомнило Киму Филби о Фельдшере, как звали в папках на Набережной капитана израильской разведки, Иосифа Кардозо. Филби видел фото парня:

– Его и близнеца, подавшегося в прелаты. Он сейчас сидит в Риме… – в газете, закрывающей Филби, сообщалось о скором начале судебного процесса над палачом еврейского народа Адольфом Эйхманом. Филби не сомневался, что Фельдшер участвовал в поимке нациста:

– Израильтяне молодцы, – одобрительно подумал он, – разыграли операцию как по нотам… – операция, предстоящая Филби, тоже требовала ювелирной точности. Газета, в общем, ему и не требовалась:

– Викинг меня никогда в жизни не видел, но осторожность не помешает… – напомнил себе Филби. За два столика от него устроилась красивая, молодая пара. Рыжеволосый парень в белой рубашке пренебрег галстуком. Он носил профессорский, как о такой одежде думал Филби, твидовый пиджак с заплатами на локтях. Мужчина курил не сигареты, а старую трубку, украшенную тусклым янтарем. Бережно усадив спутницу в кресло, он принес девушке кофейник и тарелку с кексом:

– Баттенберг, – услышав голос девушки, Филби зашуршал газетой, – Джо любит такую выпечку. Как ты думаешь, у них с Маргаритой все окончательно расстроилось… – Инге Эйриксен, дважды доктор, физики и математики, автор сотни научных статей и глава лаборатории в институте Бора, потер гладко выбритый подбородок:

– Судя по тому, что она здесь… – парень кивнул на взлетное поле, – а Джо сидит в Катанге, видимо, да. Хотя она не самолетом прилетит, у нее паром… – Филби предполагал, что будущая доктор Кардозо достаточно натряслась в самолетах:

– Из Африки даже сейчас путь неблизкий… – он искоса взглянул на часы, – не говоря об Америке… – прослушку в особняк в Хэмпстеде было никак не поставить, однако из московской шифровки Филби знал о приезде мистера Эйриксена и своего подопечного, мистера Авербаха. Он не собирался спрашивать, от кого русским попали эти сведения:

– Понятно, что я не один крот на Набережной… – Филби все чаще и чаще чувствовал себя не кротом, а крысой в мышеловке, – но мне надо уходить, пока меня не вывели на чистую воду… – несмотря на многочисленные проверки, Филби не доверял секретному этажу Набережной:

– Герцога Экзетера, наверняка, расстреляли, – подумал он, – но это ничего не меняет. Я уверен, что проклятый М, кем бы он ни был, не оставит меня в покое… – поторговавшись с Москвой, Филби выбил себе разрешение на прекращение работы. Он исподтишка рассматривал смелое платье спутницы доктора Эйриксена:

– Не я один, – понял Филби, – вся терраса ее разглядывает…

Пожилые дамы неподалеку неодобрительно зашептались. Девушка спокойно курила сигарету в серебряном мундштуке. Она коротко стригла кудрявые волосы цвета темного каштана. Даже в апреле стройные ноги без чулок блестели ровным загаром. Пурпурное платье облегало хрупкие плечи, вырез на спине обнажал острые лопатки. Сапоги она носила тоже пурпурные, выше колена:

– Платье вообще почти ничего не прикрывает, – хмыкнул Филби, – то есть внизу. Дам, кажется, сейчас хватит удар… – он приехал в Лондонский аэропорт, дождавшись звонка на его безопасную квартиру в Сохо:

– Викинг с женой решили встретить моего подопечного и миссис Адель, звезду оперной сцены… – проходя через терминал, Филби заметил слоняющихся без дела газетчиков, – они даже на лимузине сюда приехали… – Филби давно понял, что Авербах, подбиравший в детстве окурки и питавшийся объедками, не может устоять перед богатством:

– Советский Союз предложит ему такой гонорар за гастроли, что он пойдет в Москву пешком. Но Эйриксен другое дело… – о будущем приглашении доктора Маргариты Кардозо на научный симпозиум Филби не волновался:

– Она молодой ученый, она не откажется от такой перспективы… – в переговорах с Москвой он резонно заметил, что Викинг вряд ли клюнет на приманку:

– В конце концов, именно из-за русских его жена стала инвалидом и потеряла ребенка… – хотя миссис Эйриксен выглядела отлично и даже почти не хромала, Филби все равно скептически относился к плану операции:

– Но здесь нужна ювелирная точность, это правда. Надо дождаться моего подопечного, действовать я буду через него… – динамик захрипел:

– Уважаемые встречающие. Совершил посадку рейс авиакомпании British Airways из Нью-Йорка… – доктор Эйриксен подал руку жене:

– Сейчас увидим Еву, наконец-то не на фотографиях… – подождав, пока они скроются в лифте, Филби предпочел спуститься по лестнице.

Авербах припарковал двухместный Maserati 3500 GT, цвета голубиного крыла, с номерной табличкой: «MOZ ART» на стоянке у вокзала Марлебон. Он выкурил виргинскую сигарету, пуская дым в окно. Сиденья в Maserati обтянули кремовой замшей, в салоне пахло спокойствием и богатством. Генрик мог дойти сюда пешком, оставив машину в подземном гараже их дома в Найтсбридже:

– У Адели сегодня репетиция в Ковент-Гарден, – напомнил себе Тупица, – она может заглянуть на квартиру, спуститься в гараж. Ей покажется странным, что я отправился куда-то без машины… – уезжая утром из Хэмпстеда, Генрик отговорился банковскими делами:

– Хорошо, что я не стал врать о встрече с мистером Бромли, – криво улыбнулся он, – я вовремя вспомнил, что его контора закрыта на пасхальные каникулы… – банки еще работали, ничего подозрительного в отлучке Генрика не было. Он не хотел, чтобы кто-то узнал об истинной причине его визита в Марлебон. На улице, куда шел Генрик, помещался Квинс-Колледж, но по субботам школа не работала:

– Лаура дома, Полина в Плимуте… – он выбросил сигарету на асфальт – никто меня не увидит… – Адель наотрез отказалась селиться в их квартире:

– Мы в городе ненадолго, – пожала плечами жена, – я спою на трех представлениях, ты дашь концерты, запишешь программу на радио, и мы уедем в Израиль… – послезавтра из Западного Берлина в Лондон прилетала Густи. Генрик загнул немного подрагивающие пальцы:

– Максим, Маленький Джон и Ворон официально живут на Ганновер-сквер, но непохоже, чтобы они туда собирались. С Густи и Евой нас получится тринадцать человек. Пора оставлять военную манеру сидеть друг у друга на головах… – после Пасхи Густи увозила мальчиков в Плимут:

– Минус четверо, зато появится Маргарита с Аароном и Тиквой, – понял Генрик, – будет не дом, а общежитие…

Генрик давно заметил, что, переступая порог хэмпстедского особняка, жена сразу, как он это называл, распускается. К завтраку Адель вышла в еле сходящемся на груди халате, с пятнами от яйца и брызгами лака для ногтей. Дважды доктор наук Эйриксен сидел за столом в старой майке. Сабина, модельер, щеголяла в затасканной юбке, сшитой из купленных по дешевке обрезков ткани:

– Юбка красивая, то есть была красивой в сорок пятом году, – усмехнулся Генрик, – у Сабины и тогда был хороший глаз. Тетя Клара, кажется, ничего не выбрасывает… – Пауль появился на кухне в фланелевой рубашке с оранжевыми цыплятами. Ели они за столом, покрытым клеенкой. Парни тети Марты расправились с парой десятков тостов, банкой джема и двумя сковородами омлета:

– Они растут, милый мой, – подмигнул дядя Джованни Генрику, – обретаясь в кибуце, в их годах, ты тоже не жаловался на аппетит… – Генрик со значением посмотрел на измазанную джемом ложку в руке жены:

– Отличная малина в прошлом году выдалась… – Адель невозмутимо намазывала себе пятый тост, – вы ягоды покупали, мама… – Клара щедро сдобрила кашу сахаром и маслом:

– Джем от миссис Берри, – отозвалась теща, – ешьте, милые, овсянка полезна для здоровья. В Африке тебя так не накормят, Ева… – на вкус Генрика, Ева Горовиц была слишком высокой и нескладной:

– Она красива, – признал Тупица, – не зря ее снимали для Vogue, но у нее нога сорок первого размера, она больше похожа на каланчу… – Ева не вылезала из мужских джинсов, маек и пиджаков:

– Тетя Дебора спит и видит, как я пойду к хупе в белом платье, – ухмыльнулась девушка, – я ей не говорю, что на каникулах езжу в Гарлем играть в баскетбол…

Втайне от жены, Генрик тоже навестил Гарлем, узнав, что кузина Хана обосновалась именно там. Он плохо помнил многолюдную вечеринку в огромной комнате со стенами красного кирпича и кабинетным роялем на подиуме:

– Это вообще не квартира, – пьяно рассмеялась Дате, – это фабрика. Хозяин обанкротился, швеи больше не строчат дешевые платья для бруклинских домохозяек. По закону здесь жить нельзя, но я живу… – кроме рояля, гитар и сямисэна, в комнате больше ничего не было. Спала кузина на футоне, как она изящно называла матрац, мылась под краном в выложенном кафелем закутке. Попытавшись найти кухню, Генрик натолкнулся на электрический чайник и деревянный ящик с кофе и чашками:

– Электричество пока не отрубили… – пожала острыми плечами Дате, – но я не готовлю. Это Нью-Йорк, здесь никто готовит… – кузина жила на кофе и фруктах. Миновав стоянку, Генрик взял в дешевом кафе чашку скверного кофе

– Еще на водке и травке. Судя по всему, она не просыхает… – кузина пела в гарлемских клубах и играла в небольшом театре:

– Пока не на Бродвее… – он проглотил кофе залпом, – хотя, несмотря на ее любовь к спиртному, она доберется и до Бродвея и до премии Грэмми…

Утром после вечеринки Генрик проснулся на матраце в компании какой-то негритянки. Гремела ударная установка, звенела гитара, в швейном зале бывшей фабрики гулял холодный ветер. Негритянка, что-то пробормотав, глубже зарылась в одеяло:

– Гарлем Гарлемом, – подумал Авербах, – а одеяла у Дате итальянского кашемира. Ей скоро исполнится двадцать один год, она получит доступ к своему трастовому фонду. Дядя Мишель, наверняка, тоже ей что-то завещал… – сквозь грохот барабанов до него донесся голос кузины:

– Мы с ребятами встали в шесть утра для репетиции. Ты знаешь где найти кофе… – Генрик не понял, случилось что-то ночью, или нет:

– Выяснять я не стал… – он выкинул стаканчик, – и больше туда не возвращался. Все равно, нам с Аделью надо было улетать… – у него оставалось ровно десять минут. В субботу утром Марлебон пустовал, немногие прохожие прогуливали собак:

– Томас от Евы не отходит, – вспомнил Генрик, – лежит у нее на коленях, урчит. Странно, он ее в первый раз видит, а кошки очень независимы… – от Евы не отходил и Пауль:

– Влюбился он, что ли… – Генрик свернул на искомую улицу, – хотя Пауль такого не понимает… – придирчиво осмотрев себя в витрине, Авербах дернул медную ручку звонка под вывеской: «Мужское здоровье. Венерические болезни».

Адель подула на свежий лак цвета спелых ягод:

– Спасибо, милая. Очень тяжело найти хорошего мастера. Даже в Нью-Йорке все неаккуратны, а у тебя золотые руки… – в маленькой комнатке на чердачном этаже особняка пахло духами. На спинке старинной кровати, занимающей почти всю спальню, развесили шелковые концертные платья, короткие юбки мягкой замши, трикотажные свитера. На манекене красовался тренч белого хлопка, украшенный яркими разводами:

– Синий, желтый и красный, – одобрительно сказала Адель, – в музее Гуггенхайма есть картины Малевича… – Сабина вытащила альбом для набросков:

– Идеи для новой линии. Я встречалась с Мэри Квант и Кики Бёрн, они делают прилавки для моих аксессуаров. Тренч… – она махнула в сторону манекена, – приватный заказ, от… – приблизив губы к уху сестры, Сабина зашептала:

– Ого, – по-девичьи присвистнула Адель, – ее, наверняка, сфотографируют в твоей одежде, с твоими сумками… – Сабина кивнула:

– После «Римских каникул» ей репортеры прохода не дают. У нее выходит новая лента, «Завтрак у Тиффани»… – Сабина порылась в альбоме:

– Делать костюмы для ее фильма меня пока не позвали, но пригласили сюда… – Адель пробежала глазами отпечатанное на машинке письмо:

– Будешь одевать девушку Бонда, то есть раздевать ее… – Сабина хихикнула:

– Инге шутит, что от меня потребуется сделать белье и купальники, больше Бонду ничего не нужно… – порывшись в ворохе чулок, трусов и лифчиков на кровати, она встряхнула черный корсет, отделанный пурпурным кружевом:

– Пояс и трусики прилагаются… – смуглая щека прижалась к белой щеке Адели, – наши предки вряд ли в таком выходили из Египта, но это твой пасхальный подарок… – Адель поболтала в воздухе ногами:

– Генрику понравится, он любит красивое белье… – Сабина весело отозвалась:

– Инге тоже, однако он всегда интересуется инженерными сторонами конструкции. Но и о цели он не забывает. Думаю, что в Израиле у вас все получится… – Адель взглянула в большие глаза сестры:

– Она ничего не говорит, но ей нельзя вынашивать ребенка. Плод, развиваясь, может навсегда оставить ее в инвалидной коляске… – рядом с манекеном стояла антикварная трость с ручкой слоновой кости. Сабина, как заметила Адель, редко ей пользовалась:

– В Лондоне мне лучше, – призналась сестра, – а с вашим приездом я даже не прихрамываю…

На подносе красного дерева поблескивал кофейник, на тарелке валялись крошки от багета, шкурки мандаринов, по блюдцу размазали малиновый джем. Адель отпила кофе:

– С моим весом в магазинах мисс Квант и мисс Бёрн и чулок не купить, – вздохнула она, – твои приятельницы шьют на худышек вроде Евы или Ханы… – Сабина разложила на коленях заготовку сумки:

– Это для Евы… – она зажала в зубах иглу, – докторский саквояж на современный манер, а для Ханы я делаю сумку под пластинки. Ты права насчет Малевича. Вся серия будет в стиле русского авангарда… – она погладила сестру по мягкой руке:

– Не так много ты весишь. В твоей профессии нельзя быть тощей, ты не балерина… – Адель подергала прядь каштановых волос:

– Это верно. Тем более, все доктора утверждают, что для беременности лучше нагулять жирок… – она ущипнула себя за прикрытый фланелевым халатом бок, – но я вешу больше Генрика…

В доме царила тишина. Инге утром уехал в Кембридж:

– У него семинар с аспирантами и три лекции… – вспомнила Сабина, – а Ева увела детей в парк на пикник. Сегодня шабат, так хорошо, так спокойно. Дядя Джованни еще спит… – отчим шутил, что пока не отоспался за войну, – а мама с Паулем работают в мастерской… – отложив куски замши, она обняла сестру:

– Ерунда, в Израиле ты сбросишь вес. В стране много овощей и фруктов, у вас есть бассейн, рядом море. Будем с тобой купаться, врачи мне рекомендуют именно плавание… – Адель вспомнила кабинет гинеколога в больнице Маунт-Синай:

– Не всегда в бесплодии виновата женщина, миссис Майер-Авербах, – задумчиво сказал доктор Маргулис, – во времена моей молодости, в двадцатые годы, врачи не принимали во внимание сторону, если можно так выразиться, мужа. Условия, в которых мужчина жил в детстве, могут повлиять на его здоровье. Я бы советовал вашему супругу сдать анализы, потому что у вас все в полном порядке. Несмотря на нерегулярный цикл, вы можете служить примером для учебника… – Адель не решалась поговорить с Генриком:

– Он заявит, что ему всего двадцать три и не согласится ни на какие анализы… – словно услышав ее, Сабина шепнула:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Но Генрик… – Адель вздохнула: «А Инге?». Сабина помолчала:

– Инге иногда упоминает, что мы можем взять сироту, как сделала мама. Но я вижу по его глазам, что он хочет нашего ребенка… – Адель присела:

– Генрик тоже. То есть он будет не против… – замявшись, она покраснела, – но сначала он хочет нашего сына или дочку… – дверь скрипнула. Томас черным комком вскочил на кровать. Клара улыбнулась:

– Я вам свежий кофейник принесла и сэндвичи…

В родном доме Адель забывала об одиноких ночах в роскошном гостиничном номере, или в огромной квартире в Найтсбридже:

– Когда у Генрика сольный концерт, а у меня нет выступлений, я объедаюсь, а потом бегу в туалет. Из-за рвоты у меня проблемы с эмалью зубов, но здесь я никогда так не делаю… – Адель откусила от горбушки, щедро намазанной домашним чатни. Остро запахло старым чеддером, она облизнулась:

– Очень вкусно, мамочка. Такси я заказала, через час поеду в Ковент-Гарден… – Клара подсунула дочери чистую тарелку:

– Я тебе ванну налью. Отец к ланчу проснется, поедим на кухне, там уютнее… – Сабина взглянула на седые пряди в локонах матери:

– Она не хочет красить волосы, хотя я ей предлагала… – Клара подперла ладонью гладкую, почти без морщин щеку:

– Вы этого не помните, – тихо сказала женщина, – вы тогда были малышками. В тридцать восьмом году я тебя привезла из еврейской школы домой на Винограды, – она привлекла к себе Сабину, – с одной корзинкой, с платьицем, чулочкамии куклой. Ночью я услышала, что ты плачешь, зовешь маму. Я пошла в детскую, но ты успокоилась. Вы с Аделью спали в обнимку в одной кроватке… – Сабина кивнула:

– Этого не помню, но помню, как покойный дядя Питер приехал с Паулем и нашим Томасом… – кот ласково боднул головой ее пальцы. С порога раздался медленный голос:

– Томас сидел в корзинке, а я в багажнике… – Пауль устроился рядом с Кларой, – Сабина, дай альбом. Я порисую, я тогда тоже рисовал… – за двадцать лет Пауль не стал рисовать лучше:

– Это я… – рука водила карандашом, – это Адель, Сабина, Инге, Генрик… – на листе появлялись детские фигуры, – мы живем вместе… – рука вывела кривую крышу, – а это малыши, мальчик и девочка… – в углу листа Пауль нарисовал еще одну фигурку, совсем маленькую:

– Тоже девочка, – раскосые, голубые глаза взглянули на Адель, – она далеко, но скоро она прилетит на самолете… – забыв об альбоме, Пауль сложил пальцы в кольца, прижав их к глазам:

– Все выше и выше и выше… – он замахал руками, – стремим мы полет наших птиц… – загудев, Пауль забегал по комнате, натыкаясь на разбросанную обувь:

– Ворон его научил, – усмехнулась Клара, – не поленился перевести русскую песню на английский… – поднявшись, она поймала Пауля:

– Пойдем, у нас диван не доделан. Пусть девочки отдохнут… – незаметно подтянув к себе лист, смяв бумагу, Адель сунула комок в карман халата.

Рыжий мяч стучал по утоптанной земле. Весенний ветер трепал оборванные веревки покосившегося кольца. Баскетбольную площадку в Хэмпстеде устроили американские солдаты, лечившиеся во время войны в Королевском Бесплатном Госпитале. Площадка стояла заброшенной, место разведали Инге Эйриксен и Аарон Майер:

– Разведали и показали нам, – Максим стер пот со лба, – Ева здорово играет, ей надо профессионально заниматься спортом… – сидя над плетеной корзинкой с припасами, старшая кузина отмахнулась:

– Девушки играют в нетбол… – она скорчила гримасу, – баскетбол считается неженственным, грубым… – Ева повернулась к Лауре:

– Вы во что играете в школе… – младшая девушка аккуратно расправила скромную юбку темной шерсти:

– В хоккей на траве. Полина у нас нападающая… – Маленький Джон усмехнулся:

– Ее не остановить, как Максима на футбольном поле. Лучший форвард чемпионата лондонских школ… – Максим пробурчал:

– Ладно тебе. В женских школах ни футбол, ни регби не позволяются… – Ева прожевала сэндвич с выдержанным чеддером и овощным чатни:

– Мы с Аароном учились в смешанной школе, но у нас девочек допускали только до гимнастики, тенниса и плавания. Америка тоже косная страна… – отпив лимонада тети Клары, она вскочила:

– Ворон, иди ко мне в команду. Мы разобьем наголову этих зазнаек… – Максим понимал, почему кузина выбрала юного Стивена Кроу:

– Для равновесия. Он высокий, но младше нас с Джоном, и хуже играет… – Маленький Джон, привыкший к регби, неплохо справлялся и с баскетболом:

– Он, как Питер, небольшого роста, – подумал Максим о младшем брате, – они оба едва пять футов пять дюймов. Но Питер верткий, легкий… – наследник «К и К» на футбольном поле всегда играл в полузащите, – а Джон во всех матчах ведет себя так, словно это регби… – юный Николас, оставшийся при фамилии Смит, признавал только шахматы и настольный теннис:

– Пусть перекидывается мячиком с Луизой Бромли, – смешливо подумал Максим, – настольный теннис вообще не спорт… – Ева отправила мяч в кольцо дальним броском. Лаура крикнула с расстеленного пледа:

– Двадцать три – пятнадцать! Ребята, поднажмите… – солнце играло в ее темных, рассыпавшихся по стройным плечам волосах. В вырезе блузки блестел католический крестик:

– В парк она пришла в кардигане, – бессильно подумал Максим, – но сейчас стало жарко… – под блузкой девочки поднимались небольшие холмики. Он почувствовал краску на щеках:

– Не смотри туда, тем более в пост. Смотри на Еву… – смотреть на старшую кузину было безопасно. Собираясь на пикник, Ева весело сказала:

– Вряд ли прохожие, с вашей чопорностью, оценят мои шорты. Даже сейчас в теннис девушки играют в юбках, и на поле для гольфа в брюках не зайдешь… – Маленький Джон хихикнул:

– Знаешь, как говорят? Игра только для джентльменов, леди не допускаются… – Ева закатила серо-синие глаза:

– В теннисе хотя бы есть смешанные пары. Мы с Аароном так играли… – вместо шорт кузина надела мягкие штаны, холщовые кеды и просторную майку:

– У нее груди вообще нет, – понял Максим, – и нога у нее мужского размера… – в парке, скинув льняной пиджак, кузина постучала мячом:

– Отлично, вы его держите подкачанным… – мяч мальчики привезли с Ганновер-сквер. Официально им полагалось ночевать в Мэйфере, а не, как выразилась мать, сидеть на шее тети Клары, но Максим, позвонив в Плимут, убедительно доказал, что тете нужна помощь по дому:

– Посуди сама, – уверенно сказал подросток, – от дяди Джованни и Пауля толку не очень много. Мы будем убирать, стирать… – Марта усмехнулась:

– Стирает машина, но я принимаю твои аргументы, дорогой адвокат Волков…

Разговаривать с родителями о таком было бесполезно:

– Мы все им доверяем… – бросок Максима только задел кольцо, – но это, как говорится, дело личное… – Лаура вела счет в блокноте, положенном на колени. Девушка сбросила туфли, юбка обнажала тонкую щиколотку:

– Она знает, что нравится мне, – вздохнул Максим, – я по глазам ее вижу. Но я ее на год младше… – среди подростков это было важно, – и я православный, а она католичка… – мальчик рассердился:

– Нашел, о чем беспокоиться. Ты ей пока даже ничего не сказал… – получив пас от Ворона, прорвавшись к кольцу, Ева без труда положила туда мяч:

– Не зря ее уговаривали стать моделью для журналов, – вспомнил Максим, – у нее рост, если говорить на русский манер, выше ста восьмидесяти сантиметров… – он до Евы пока не дотягивал:

– Но мама говорит, что я еще вытянусь и Ворон тоже будет высоким, в родителей… – Лаура помахала блокнотом:

– Тридцать-двадцать, конец первого тайма… – Ворон заявил:

– Я хочу мороженого, побежали к выходу… – юный баронет поскакал по аллее. Ева кинула Максиму мяч:

– Держи, мы с герцогом принесем вам по рожку…

Выскользнув из рук Максима, мяч смял ранний гиацинт, проткнувший палую листву. В парке пахло дымками костров, свежей травой, над вековыми деревьями простиралось расписанное белыми разводами самолетов, нежное небо весны. Проводив глазами подтянутую фигуру молодого герцога, коротко стриженые волосы Евы, Максим сорвал гиацинт.

Расправив цветок, глубоко вздохнув, подросток пошел к Лауре.

Длинные пальцы несколько раз чиркнули паршивой, картонной спичкой. Сигарета, зажатая в зубах, смялась. Тупица вполголоса выматерился. Русский мат он хорошо помнил с детства, когда Генрих с приятелями крутился вокруг советских солдат в освобожденном Бреслау:

– В кибуце тоже все матерятся по-русски или на арабском… – проклятая сигарета, наконец, зажглась, – хорошо, что в баре немноголюдно…

Покинув кабинет врача, стоя на ступеньках практики, Авербах перебрал бары в окрестностях Харли-стрит. В бывший отель «Лэнгхем», где ныне располагалась BBC, он идти не хотел:

– У меня завтра там студийная запись. Еще, не дай Бог, наткнусь на режиссера, он начнет обсуждать дела… – несмотря на третий мартини, Авербах не сомневался, что завтра появится на радио вовремя:

– Травка травкой, водка водкой, а работа есть работа… – жадно затянувшись, он выпил сразу половину плоского бокала, – Дате тоже такая, и Адель… – при мысли об Адели живот скрутило резким спазмом:

– Я должен все ей сказать, нельзя такое скрывать. Но я не могу, по крайней мере, не сейчас… – в баре корпорации могли отираться и другие знакомцы Авербаха:

– В «Лэнгхеме» нельзя позволить себе больше одного мартини, иначе доброхоты не преминут пустить сплетню, что великий музыкант спивается… – сначала он намеревался дойти до Оксфорд-стрит, и купить спиртное в магазине:

– Вернуться к машине, выпить бутылку водки и заснуть… – устало подумал Авербах, – чтобы проснуться в полицейском участке. Огласка мне совсем ни к чему… – в старинном отеле Durrants, на Джордж-стрит, Авербаха никто не узнал:

– Здесь лучше, чем в огромной гостинице, – понял он, – на репортеров точно не натолкнешься… – поговорить с женой ему посоветовал и врач. Положив ладони на стопку листов, заполненных неряшливым почерком, он откашлялся:

– Мы можем провести независимые анализы, мистер Авербах, но я согласен с заключением американских коллег. Ваши шансы на отцовство чрезвычайно малы, меньше одного процента… – Адель не знала о посещении Авербахом госпиталя Маунт-Синай:

– Я и сам не знаю, зачем я пошел к доктору, – вздохнул Генрик, – то есть нет, знаю, зачем… – Авербах познакомился с доктором Эллисом, автором «Секса без вины», на приеме для патронов Карнеги-Холла:

– Я упомянул, что читал его книгу… – Генрик понял, что краснеет, – а он заметил, что консультирует пациентов и приватным образом… – появившись в кабинете Эллиса, аналитика, Генрик не ожидал получить направление в урологическое отделение госпиталя Маунт-Синай:

– Тело и душа неразрывно связаны, мистер Авербах, – задумчиво сказал Эллис, – эпизоды промискуитета и фантазии могут компенсировать что-то еще… – обжигая губы, Авербах втянул в себя режущий горло дым:

– Понятно, что я компенсирую. Бесплодие, невозможность стать отцом. Я ничего не знал, но мое подсознание все поняло… – по мнению докторов в Маунт-Синай никакого лечения не было и быть не могло:

– В детстве вы голодали, скитались, выжили в концентрационном лагере, – объяснил кто-то из врачей, – вы болели воспалением легких. Возможно, вы перенесли и другие недуги, например, свинкой. Это происходило в период, когда в ребенке закладываются основы будущего мужчины… – Эллис тоже настаивал на разговоре с Аделью:

– Ваша жена имеет право знать, что не она виновата в отсутствии у вас потомства, – мягко сказал аналитик, – подумайте о ее душевном состоянии, мистер Авербах… – Генрик щелкнул пальцами:

– Еще один коктейль… – он избегал мыслей о жене:

– Едва Адель все узнает, она от меня уйдет… – к глазам подступили слезы, – она женщина, для нее важно иметь детей. Но для меня тоже важно… – он шмыгнул носом, – я ожидал, что научу нашего мальчика или девочку нотам, посажу малыша на колени, поиграю на рояле. Папа так со мной дела… – Генрику отчаянно хотелось поговорить с отцом:

– С кем-то старшим, – он даже оглянулся, – но не с Инге. Дядя Максим в Плимуте, а дядя Джованни отчим Адели. Он потребует, чтобы я немедленно ей во всем признался. Но сейчас мне только надо, чтобы меня выслушали… – крепкая рука с золотым перстнем на мизинце опустила его мартини на отполированный стол, антикварного ореха:

– Спички здесь никуда не годятся, – сказал знакомый голос, – держите зажигалку, дорогой Генрик. Я очень рад вас видеть, мой юный друг…

Рядом с мартини появился тяжелый стакан с янтарным виски. Мистер Тоби Аллен, улыбаясь, устроился в соседнем кресле.

Мороженщик, итальянец, поставил у лотка несколько садовых стульев и столов. За прилавком со стальными емкостями, полными заманчивых шариков, поблескивала кофейная машина. Трехцветный флажок хлопал под ветром. На крышу лотка хозяин привязал гирлянду белых, красных и зеленых шариков.

Сестра всегда просила у Джона клубничное мороженое, ядовито-алого цвета. Разводы оставались на покрытом веснушками носу, Полина облизывалась:

– Очень вкусно. Можно еще шарик, Джон? В Балморале такого не подают… – в королевских резиденциях признавали только ванильное и шоколадное мороженое. Джон всегда баловал сестру:

– Она еще девчонка, – грустно думал подросток, – ей только восемь лет. Она думает, что ее мать умерла… – Джон знал правду об исчезновении мачехи, пять лет назад, о фальшивом памятнике на кладбище в Банбери, – но только она с этим справилась, как погиб папа… – Полину баловал весь особняк Кроу на Ганновер-сквер:

– Она единственная девочка в доме, – улыбнулся герцог, – хотя зверинец, как нас называет Густи, особо с ней не церемонится, но даже юный Ворон при ней прикусывает язык… – баронет не отличался изысканностью речи:

– Питер с Ником другие, они всегда вежливы, и Максим тоже. Вообще из всех нас только у Максима есть отец и мать… – Джон скрыл вздох, – то есть тетя Марта и Волк нам словно родители, но это другое… – они знали, что тетя Марта беспокоится о старшем сыне:

– Открытки приходят вовремя, – подумал подросток, – тетя Марта меня посвящает в кое-какие дела, однако автомеханик Генрих Рабе сейчас служит в тамошней армии. Им опять может заинтересоваться Штази… – вспомнив, что Лаура любит ореховое мороженое, он вручил баронету два рожка:

– Отнеси им, пока мы с Евой попьем кофе… – Маленькому Джону жгли карман два письма. Измятый конверт с израильскими марками сообщал, что весточку отправили из кибуца Кирьят Анавим:

– Дорогой Джон, – читал он неряшливый почерк кузины Фриды, – папа сдался и разрешил мне поехать с ним в Марокко. Продюсеры «Клеопатры»… – профессор Судаков работал историческим консультантом на будущей ленте, – пока не знают, оставят ли они съемки в Лондоне и Риме, или переедут в Северную Африку. Тетя Анна тоже летит с нами. Она занимается отправкой марокканских евреев в Израиль. У тебя идут занятия в школе, но поездка всего на неделю. Мы сможем практиковаться в арабском языке…

Второе письмо, со штемпелями Королевства Марокко, на напыщенном французском приглашало его светлость герцога Экзетера стать гостем королевской семьи и лично нового правителя страны, Хасана. Король взошел на престол в марте, после смерти отца:

– Хорошо, что я предусмотрительный, – довольно подумал Джон, – Фрида написала мне еще в феврале, когда мы с Полиной гостили в Сандрингеме. Потом умер король Мухаммед… – в присутствии ее величества Джон несколько раз упомянул о своем знании арабского языка и интересе к востоку:

– На похороны и коронацию меня пригласить не могли, я подросток, но королева обещала написать его величеству Хасану и выполнила обещание… – с точки зрения Джона, остальное представляло собой технические детали:

– Тетя Марта договорится со школой. После Пасхи все только к маю раскачаются, как говорят в России. Это монаршее приглашение, с ним не поспоришь… – Фрида собиралась отыскать заваленную в восемнадцатом веке пещеру. Тогдашний советник султана Марокко, дедушка Теодор, видел на сводах залов рисунки первобытных людей:

– Подумай, какая это будет сенсация, – Джон услышал восторженный голос кузины Фриды, – похожие пещеры в Испании и Франции достояние мировой культуры. Если мы найдем рисунки, нам обеспечена слава даже в нашем возрасте… – основательно порывшись в семейных архивах Кроу, перевезенных в Мейденхед, Джон отыскал рукописную тетрадь восемнадцатого века, с копиями росписи. Рука дедушки Теодора была легкой, изящной:

– Как на портрете в стиле Ватто, что висит в библиотеке, – вспомнил Джон, – где он написал тогдашнюю бабушку Марту… – иногда, глядя на портреты, тетя немного мрачнела:

– Еще одного не появится, – замечала она, – наша Марта, сестра Ника, погибла, а другой девочки не родится… – Джон больше всего любил нынешнюю картину, кисти дедушки Федора Петровича:

– Тетя Марта словно птица, будто ее ничто не может удержать. Но она и правда такая. Она поймет, что мне шестнадцать, что я должен выбираться из Англии. Папа в моем возрасте, правда, еще сидел в Итоне, но в двадцать один год он начал воевать в Испании…

Джону оставалось найти себе сопровождающего. Личный самолет за ним бы никто не прислал. Он успел выяснить, что авиакомпании наотрез отказываются перевозить подростков без опеки взрослого пассажира:

– Тетя Марта и дядя Максим заняты, вообще все заняты, а одного меня на борт не пустят. Что за косность, на дворе новый век. Но Ева с Маргаритой собираются в Конго… – кузина блаженно лизала рожок с фисташковым мороженым. Она сморщила изящный нос, подставив белоснежные щеки весеннему солнцу. Бесконечные ноги в разбитых кедах, она вытянула поперек дорожки. Возвращаясь от лотка с кофе, Джон едва не споткнулся о тонкие щиколотки. Кузина подняла темные очки:

– Капуччино, отлично. Восстановим силы перед вторым таймом… – отхлебнув из чашки, герцог откашлялся:

– Ева, ты не думала полететь в Конго с посадкой… – глубоко вдохнув, Джон выпалил: «Скажем, где-нибудь в Северной Африке».

Горлышко бутылки звякнуло о бокал. Филби добавил в коктейль немного тоника:

– Вам это сейчас поможет, – добродушно сказал он, – заканчивать вечер лучше джином. Я вызову такси, поезжайте в Найтсбридж, отоспитесь… – он удивился, что парень, несмотря на пяток мартини в баре и стакан виски на квартире, твердо держась на ногах, позвонил в Хэмпстед:

– Он не казался пьяным, когда разговаривал с миссис Кларой, – вспомнил Филби, – наш Моцарт умеет держать себя в руках… – Филби подумал, что такого следовало ожидать:

– Он выжил в Аушвице, где ему нельзя было рот открывать, чтобы никто не заподозрил его в еврейском происхождении… – мистер Авербах давно рассказал ему историю своего спасения из лагеря, – а он тогда был ребенком. Нет, Моцарт крепкий парень… – по словам тещи музыканта, его жена пока не вернулась с репетиции в Ковент-Гарден:

– Все закончится после полуночи… – Авербах устало опустил трубку на рычаг, – в Найтсбридж она не поедет… – Генрик отговорился ранней записью:

– Я переночую на квартире, тетя Клара… – язык подопечного Филби не заплетался, – передавайте всем привет…

В пыльном окне неухоженной квартирки сиял весенний закат. Птицы метались вокруг черных ветвей деревьев, пылающий золотом горизонт протыкали шпили церквей. В полуоткрытую форточку доносился колокольный звон:

– Пасха в следующее воскресенье, – Филби отдал стакан с коктейлем Моцарту, – он говорил, что с континента приезжает и будущая доктор Кардозо, что нам очень на руку… – Филби присел рядом с Авербахом на продавленный диван:

– Пока не стоит ничего говорить жене… – рассудительно заметил он, – доктора ошибаются, лаборатории присылают неверные результаты анализов. В общем, лучше не торопиться… – серые глаза парня запали:

– Он всю войну ждал отца, тот его нашел, но потом они опять разлучились. Он пока не знает, что его отец работал на СССР, но скоро узнает. Мы объясним, что мистер Авербах сделал выбор добровольно… – Филби понимал, почему Моцарт страдает:

– Он сирота, на его глазах погиб отец. Он хотел семью, детей, а теперь выяснилось, что этого никогда не случится. Другой бы на его месте облегченно вздохнул, но видно, что для парня это важно… – Филби добавил:

– В других странах тоже есть доктора. Если вам предложат гастроли в СССР, соглашайтесь, там отличная медицина. Я больше, чем уверен, что русские врачи разберутся в ваших анализах лучше американских… – Авербах помотал растрепанной головой:

– В СССР меня не пустят, я израильтянин… – Филби поднял бровь:

– Дипломатические отношения восстановлены, я не вижу препятствий к вашим гастролям. Вас там будут носить на руках и с удовольствием помогут в медицинских нуждах… – он не хотел пока наседать на подопечного:

– Надо посеять в нем зерно сомнения… – стоя у окна, Филби смотрел, как Моцарт садится в такси… – пусть он поварится в собственном соку. Жене он ни в чем не признается. Когда ему придет официальное приглашение из Москвы, от министерства культуры, он вспомнит наш разговор… – Филби не сомневался, что американские врачи правы:

– Это к делу отношения не имеет… – он сунул руку в карман твидового пиджака, – главное, что Моцарт окажется в СССР. Его поводят за нос, подделают результаты анализов, дадут надежду на отцовство, пообещают лечение… – дальнейшая судьба Моцарта была ясной:

– Он подпишет все, что угодно, только бы получить шанс на рождение ребенка. На крайний случай, у нас есть другие рычаги давления, пристрастие к азартным играм, вкусы в постели… – Филби усмехнулся:

– Капкан рано или поздно захлопнется, и для него и для доктора Инге Эйриксена… – днем в его квартире раздался телефонный звонок. Линия была безопасной, Набережная не записывала разговоры мистера Аллена:

– Об этой квартире они знают, я получаю деньги на арендную плату, но я чист, я прошел все проверки. Мои коллеги меня не слушают… – даже если бы коллеги и слушали, то ничего, кроме звонка из химчистки, они бы не услышали:

– Ваш заказ готов, приезжайте за ним… – Филби вертел измятый конверт советского производства, без марок. Он достал послание из тайника на заброшенном участке кладбища в Хайгейте:

– Первый муж миссис Клары похоронен неподалеку… – вспомнил Филби, – он тоже был коммунистом… – весточку подписали четким почерком, черными чернилами, на английском языке:

– Доктору Инге Эйриксену, лаборатория Кавендиша, Кембридж… – он держал в руках послание Вороны, доктора Констанцы Кроу.

Кембридж

Доктор Эйриксен разделывал курицу, подпоясавшись полотенцем. Передников на кухоньке аспирантского общежития не завели.

Раннее утро выпало туманным. Вымощенный булыжником двор колледжа Корпус Кристи затянуло белой дымкой. Бой колоколов ближней церкви смешивался со звонками велосипедов, с шуршанием шин немногих автомобилей. В путаницу дворов неподалеку от старого здания лаборатории Кавендиша на машине было никак не проехать. Сложив кости в кастрюлю, Инге принялся за морковку с луком:

– Но мне и не нужна машина. Я отлично добрался сюда на поезде, в Кембридже я хожу пешком или езжу на велосипеде… – на велосипеде Инге ездил в хорошо знакомые ему новые здания лаборатории, перестроенные во время войны. Он мог поселиться в тамошних гостевых комнатах:

– Где жили тетя и дядя Степан, когда приезжали в университет… – Инге вытер ладонью слезящиеся глаза, – но там не проведешь семинар, по соображениям безопасности, там все утыкано охраной… – поговорив по телефону с тетей Мартой, Инге от охраны отказался:

– Ты британский гражданин, – недовольно заметила женщина, – учитывая твои занятия и твой статус, мы должны быть осторожны… – Инге вздохнул:

– Тетя Марта, я теоретик, а не практик. Все, что могли построить военного в этой сфере, уже построили… – у Инге имелся допуск к строго секретной информации, – сейчас речь идет только об улучшении существующего вооружения… – тетя Марта обещала, что за ним, как выразилась женщина, будут приглядывать.

Ссыпав овощи в кастрюлю, Инге пошарил по карманам старых брюк. Несмотря на утренний холодок, он появился на кухне в одной майке. Присев на подоконник, отхлебнув горячего кофе из трофейного термоса военных времен, он выпустил в форточку серебристый дым сигареты:

– И приглядывают… – Инге обвел глазами двор, – то есть я никого не вижу, но понятно, что на Набережной работают профессионалы… – любая машина на дороге, следующая за его взятым напрокат велосипедом, могла оказаться автомобилем охраны:

Доктор Эйриксен развеселился:

– Любой из вежливых молодых людей или приятных девушек на семинаре может на самом деле работать на Набережной… – он подозревал, что некоторые девицы появлялись на занятиях отнюдь не из-за интереса к теоретической физике:

– В канцелярии колледжа знают, что я женат, но студентам это неизвестно, – хмыкнул Инге, – девчонки решили не терять времени, перед ними дважды доктор наук… – Сабина никогда его не ревновала.

Вспомнив о жене, Инге широко улыбнулся:

– Как и я ее. Хотя с работой в кино ее будут осаждать не только журналисты, но и актеры с режиссерами… – он знал, что, кроме Сабины, ему не нужен никто другой:

– И никогда не будет нужен… – Инге рассматривал плотный туман, – правильно еврейская легенда говорит. Наши ангелы встретились еще на небесах и с тех пор не расстаются… – пока он не упоминал при жене о приемном ребенке:

– Я по глазам ее вижу, что она хочет нашего малыша… – подумал Инге, – но с медицинской точки зрения пока такое невозможно. Хотя моего ребенка может выносить другая женщина… – он помотал рыжей головой:

– Нет. Моего ребенка, а не ребенка Сабины. Для нее это важно, а для меня важно, чтобы она была счастлива… – он решил подождать:

– Медицина развивается почти так же быстро, как физика… – Инге потушил сигарету, – в течение года состоится пилотируемый полет в космос… – в этом были уверены все ученые, – может быть, медики с биологами добьются искусственного оплодотворения яйцеклетки в пробирке. Развивающийся эмбрион выносит кто-то другой, так у нас родится ребенок… – он вспомнил легкое тельце умершей дочери:

– Погибшей, – разозлился на себя Инге, – называй вещи своими именами. Констанцу убили русские, русские сделали Сабину инвалидом… – любая машина на шоссе могла принадлежать и русскому посольству:

– Тетя Марта права, – сказал себе Инге, – я не занимаюсь военными проектами, но осторожность никогда не помешает… – прилетевший в Копенгаген представитель института Вейцмана намекал на возможность, как выразился израильтянин, расширить сферу работы будущей лаборатории Инге:

– Мы собираемся строить атомный реактор, – заметил он, – ваш опыт, доктор Эйриксен, был бы чрезвычайно полезен… – Инге смерил его тяжелым взглядом. Не дотянув и до тридцати лет, он поймал себя на том, что иногда смотрит на людей, как покойный отец:

– Старые партизаны рассказывали, что папу звали Сычом. Сабина говорит, что у меня тоже бывает похожий взгляд, угрюмый… – услышав о реакторе, Инге отрезал:

– С точки зрения снабжения страны энергией он вам не нужен. Вы хотите вырабатывать оружейный плутоний… – израильтянин открыл рот, – а я в такие игры не играю… – Инге понял, что работник Моссада сдаваться не собирается:

– Он представился ученым, но я еще могу отличить ученого от разведчика… – Инге услышал, что он, муж еврейки, имеет право на израильское гражданство:

– Я ответил, что меня устраивают британское и норвежское, – доктор Эйриксен усмехнулся, – а если он хочет открыть лавку на шуке и торговать паспортами, то это его дело… – Инге заметил, что может принять предложение американцев:

– Оно остается в силе, мне звонили из Вашингтона… – среди ученых новости распространялись быстро. Все знали, что, закончив работу по созданию первого, как его называли в научных кругах, лазера, доктор Эйриксен возвращается к квантовой механике:

– Квантами я могу заниматься и в Калифорнии, о чем я и сказал моссадовцу. Он быстро заткнулся, для Израиля важно, чтобы я приехал к ним, а не в Америку… – дверь стукнула, Инге соскочил с подоконника. Высокий парень в очках всунулся на кухню:

– Почта, доктор Эйриксен, – робко сказал он, – чем так вкусно пахнет… – Инге принял конверты:

– Побалую вас еврейской куриной лапшой, Стивен… – мистер Хокинг, почти выпускник Оксфорда, ожидал приглашения в кембриджскую магистратуру:

– Он астрофизик, но признался, что не мог пропустить мои семинары… – Инге похлопал парня по худому плечу:

– Лапшу мы сейчас замесим… – мистер Хокинг спохватился:

– Еще странный конверт без марок… – рука студента неожиданно задрожала, конверт упал на выложенный плиткой пол. Подхватив письмо, Инге вгляделся в знакомый почерк:

– Сегодняшний семинар проведете вы, – спокойно сказал доктор Эйриксен, – мне надо отлучиться по делам… – мистер Хокинг растерялся:

– Но я пока не в магистратуре, о чем мне рассказывать… – Инге отозвался из прихожей:

– О черных дырах. Я слышал ваши разговоры с участниками, получится отличная лекция… – он набрал лондонский номер. Трубку сняли на первом звонке:

– Говорит доктор Эйриксен, – Инге разглядывал русские буквы, напечатанные мелким шрифтом на конверте, – мне нужна М. Код – красный. Повторяю, код – красный.

Лондон

Крошки истекающего маслом тоста посыпались на тарелку. Маленький Джон облизнулся:

– Чай отменный, как в Fortnum and Mason. И не скажешь, что мы в аэропорту… – рядом с разоренной тарелкой Стивена Кроу притулился самодельный плакат: «Добро пожаловать домой, дорогая Густи!». Баронет ускакал на крышу терминала. Максим Волков повертел оставленную кузеном модель реактивного истребителя:

– Его от самолетов не оторвать. Он спит и видит, как в шестнадцать лет уйдет из школы кадетом в авиационное училище… – юный Ворон намеревался стать астронавтом, как называл мальчик еще не появившуюся на свет профессию. В детской на Ганновер-сквер, в углу Стивена, висела военных времен фотография покойного генерала Кроу. Ворон, в авиационном шлеме, улыбался, глядя в небо:

– Никогда еще столь многие не были обязаны столь немногим… – рядом баронет устроил карту звездного неба и карту луны:

– Первыми на луне и в космосе побывают американцы… – уверенно заявлял мальчик, – но я стану первым британцем на орбите. Я возьму в космос папин кортик… – на старинном эфесе оружия переливались золотые наяды и кентавры.

Максим бросил взгляд в сторону распахнутого ворота рубашки кузена. На крепкой шее тускло блестела медная цепочка медвежьего клыка:

– Он никогда не снимает вещицу, – подумал Максим, – объясняет, что отец передал ему реликвию на ответственное хранение… – Максим подозревал, что кузен Джон не верит в смерть отца:

– Как Ник не верит в гибель сестры и родителей. Он считает, что их похитили инопланетяне. Ему так легче, но он ребенок, а Джон старше меня. Хотя он прав, смерть дяди Джона или дяди Меира не доказана… – герцог принялся за третий тост:

– Джем плимутский, сливовый с корицей, – с набитым ртом пробормотал он, – поешь, а то вдруг мы застрянем в пробке на обратном пути и опоздаем к обеду…

За соседним столиком шуршал спортивной газетой неприметный человек в сером костюме. Работник Набережной, за рулем служебного остина, забрал мальчиков из Хэмпстеда два часа назад. Густи по должности полагалось сопровождение даже на британской земле:

– Из двух часов мы час проторчали в заторе, выезжая из города, – недовольно подумал Максим, – когда уже протянут метро в аэропорт… – в многолюдном терминале было шумно. Над головами раскачивались яркие рекламные плакаты:

– Американские авиалинии. Посетите Сан-Франциско. Пасхальные торжества в Севилье, с 18 по 23 апреля… – темноволосая девушка лукаво улыбалась прохожим. В прошлом году Максим прочел «Землю крови»:

– Простыни в Испании крахмалят с синькой. Андалузской весной белье дышит прохладой. Хлопок ласкает руки девушки, перестилающей постель в дешевом пансионе. Беленые стены комнатки покрыты тонкими трещинками. На рассохшемся стуле уместился запотевший кувшин зеленого стекла, с домашним лимонадом. Ее губы тоже пахнут лимоном. Она зажимает в зубах веточку мяты:

– Ven a mi, Americano… – он очнулся от смешливого голоса кузена: «No soy americano, soy británico». Джон вытер губы салфеткой:

– Экзамены вспомнил… – они оба учили испанский язык, – но это фраза уровня Полины… – леди Холланд тоже занималась испанским, – нас ждут более серьезные вопросы… – Максим почувствовал, что краснеет:

– Я пригласил ее в кино после Пасхи, но она сказала, что не стоит нам встречаться…

Кузина Лаура не объяснила причин отказа, а Максим никогда бы не позволил себе интересоваться такими вещами:

– Это недостойно джентльмена, – напомнил себе он, – нельзя навязываться девушке. Может быть, ей нравится кто-то другой, например, Джон… – подросток скрыл вздох:

– Отказала и отказала, я ей не по душе… – оглянувшись на закрывшегося газетой охранника, он понизил голос:

– Значит, Ева согласилась… – кузен кивнул:

– Ей стало интересно побывать в Марокко. Она едет в тропики, но пустыня совсем другое. Она тоже станет гостем королевской семьи, как моя сопровождающая… – Маленький Джон не предвидел затруднений с полетом. Он не ожидал возражений от тети Марты:

– С монаршим приглашением не поспоришь, и я почти совершеннолетний… – бесцеремонная рука, протянувшись из-за его плеча, подхватила со стола чистую ложку. Светловолосый парень в американских джинсах и потрепанной куртке хаки широко улыбнулся:

– Наш джем едите. Этот мы варим из французских сортов слив, в Плимуте они давно прижились… – на спине Сэмюеля Берри болтался тощий рюкзак, с пришитой эмблемой, швейцарским флажком. Под мышкой парень тащил растрепанную книгу с закладками: «Огюст Эскофье, – прочел Маленький Джон, – Le Guide Culinaire». Они обменялись рукопожатиями, Джон кивнул на стул:

– Мы ждем Густи. Садись, выпечку в кафе не сравнить с вашей, но чай неплох… – младший Берри сверился с дешевыми часами:

– Спасибо за приглашение, но у меня автобус в Плимут через четверть часа. Если я опоздаю, придется тащиться в Лондон и добираться домой на поезде… – Джон поинтересовался:

– Где твой сопровождающий… – парень вскинул бровь:

– Зачем он? Прошлым месяцем мне исполнилось шестнадцать, швейцарцы без вопросов пустили меня на борт. Папа написал, что в Плимуте гостит тетя Марта с семьей… – он подмигнул подросткам, – я скажу, что видел вас, и у вас все в полном порядке…

Герцог проводил глазами прямую спину младшего Берри:

– Он всего на полгода меня старше, а летает сам… – кисло сказал Маленький Джон, – может быть, лучше стать поваром, а не болтаться при дворе… – подхватив плакат, Максим потрепал его по плечу:

– Вряд ли тебе это грозит, дорогой кузен. Пошли, я разобрал в динамиках что-то про рейс из Мюнхена… – юный баронет топтался у каната, отделяющего выход для пассажиров:

– Давайте плакат, – потребовал Стивен, – сейчас она появится… – двери распахнулись. Ворон первым заорал: «Густи! Мы здесь!».

Черный кот потянулся, разминая лапы. Когти вцепились в спортивные брюки Евы. Подрагивая ушами, Томас перевернулся на другой бок. Звякнул золотой бубенчик ошейника, Пауль погладил мягкую шерстку:

– Спи, мой милый… – медленно сказал мужчина, – пока тихо, спокойно…

Сад хэмпстедского особняка заливало полуденное солнце. Желтый глаз Томаса косил на порхающих над крышей мастерской стрижей. Пахло влажной землей. В глиняных горшках разворачивали лепестки гиацинты и нарциссы:

– Мальчики уехали встречать Густи, – Еве хотелось зевнуть, – дядя Джованни и Лаура на воскресной мессе, Генрик с Аделью на репетиции, а тетя Клара и Сабина в Мейденхеде, они снимают мерки для новых ковров и гардин… – в доме остались только Ева с Паулем:

– Он от меня не отходит, – грустно подумала девушка, – к остальным он привык, а я новый человек… – в Америке такие пациенты редко жили в семьях:

– Тем более, они не живут одни… – Пауль держал ее за руку, – им нужен надзор, то есть помощь. Но зачастую родственники их стесняются… – Пауль с гордостью показал Еве аккуратную комнатку на третьем этаже особняка.

– Ему четвертый десяток, а он играет в поезда и машинки, читает детские книжки… – Пауль писал печатными буквами, делая детские ошибки и нетвердо знал таблицу умножения:

– Руки у него хорошие… – Пауль выточил в подарок Еве деревянный браслет в африканском стиле, – готовит он отменно, только за ним надо приглядывать… – Ева сказала тете Кларе:

– Скоро приедут Густи и Маргарита. Вам нет смысла рано вставать, мы управимся с завтраком… – Клара рассмеялась:

– Когда Густи была малышкой, да и потом тоже, у меня здесь… – палец с вишневым лаком уперся в пробковую доску, – висело расписание работ по дому… – Сабина весело отозвалась:

– Не просто расписание, а комикс с рисунками. Оно даже иногда выполнялось… – Ева погладила теплую ладонь Пауля:

– Посидим немного и пойдем готовить обед. Скоро вернутся мальчики с Густи… – Пауль приложил свободную руку ко лбу. Поредевшие, светлые волосы трогательно завивались над оттопыренными ушами. Он поморгал светло-голубыми глазами:

– Те, кто живы, – неожиданно сказал Пауль, – мертвы, те кто мертвы, живы… – по спине Евы пробежал неприятный холодок, губы девушки задвигались:

– Когда мама умирала, я хотела спасти ее… – Ева сглотнула, – но не могла. Мне было больно, так больно… Потом, когда мы отдыхали в горах Кэтскилс, когда… – Ева с трудом заставила себя произнести это слово, – когда нелюдь двигала пальцы Аарона, мне тоже было больно. И когда умирал Ринчен в Ньюпорте… – она не хотела думать о таком:

– Я не психиатр, тем более, не детский. Я эпидемиолог. Не надо подозревать того, чего нет. Ирена здоровая девочка, у нее все в порядке… – сестру обходили стороной кошки и собаки. Белые голуби давно покинули голубятню Горовицей, но даже воробьи вспархивали с перил, когда Ирена выходила на балкон:

– Она внимательная, молчаливая, она любит рассматривать прохожих на улице… – под взглядом младшей сестры Еве часто становилось неуютно, – но в школе ее любят, у нее много подружек… – тетя Дебора улыбалась:

– Учителя говорят, что наша девочка всеми верховодит, но она очень скромная… – Ирена пожимала плечами:

– Я дружу с девочками, а что они за мной хвостом ходят, в этом моей вины нет… – мальчики, впрочем, не отставали от девчонок:

– Один ей носит портфель, второй водит по музеям… – Ева усмехнулась, – Ирена молодец, разделяет и властвует… – Пауль все не отнимал руки ото лба:

– Он жив, – тихо сказал мужчина, – он вернется, надо ждать. Но она мертва, она не хочет возвращаться… – он указал рукой вверх, – оттуда. Она знает, что ей нельзя верить, нельзя ничего у нее просить… – Пауль что-то забормотал, Ева прислушалась:

– Девочка, словно рыбка в реке. Тетя Клара говорила, что Пауля не оторвать от радиопостановок, а теперь еще и телевизор появился… – раскосые глаза взглянули на Еву:

– Будет мальчик и девочка… – Пауль загибал пальцы, – и еще девочка, она сейчас далеко… – Ева подперла кулаком подбородок. Сабине было никак не помочь:

– Я облегчила ей боль… – вздохнула девушка, – то есть боль исчезла, но остальное не в моих силах… – она понимала, почему в глазах кузины поселилась тоска:

– Я не могу замедлить развитие их ребенка, тогда он родится мертвым… – Томас сонно урчал, – и я не могу ничего сделать для Генрика… – Ева давно поняла, что дар покойной матери передался ей по наследству:

– Я вижу, чем болен человек, я знаю, как уменьшить его страдания. Я слышу цветы и животных, но больше ничего у меня не получается… – до Евы донесся сухой смешок:

– И не получится. Не прекословь, малышка, и все будет хорошо… – трепетали лепестки цветов, весеннее солнце сверкало в крыльях ранней стрекозы. Ева откинулась к деревянной двери мастерской:

– Нельзя ее слушать. Пусть она уйдет, пожалуйста… – девушка вспомнила свой детский шепот: «Нелюдь».

– Она хотела, чтобы Ирена родилась, – поняла Ева, – зачем ей Ирена? С малышкой все в порядке… – Пауль с неожиданной силой сжал ее пальцы:

– Нет, – он покачал головой, – не в порядке. Но тебя убьет не она… – Ева подумала:

– Очередной сериал по радио… – она склонила темноволосую голову: «А кто?». Пауль поднялся, оправляя фартук. Томас, мяукая, прыгнул в кусты:

– Песок, – коротко ответил Пауль, – песок и ветер… – махнув в сторону дома, он радостно добавил: «Густи приехала!»

Десерты Клара решила поставить на раздвижной стол орехового дерева в гостиной:

– Так уютнее, – весело сказала она в конце обеда, – расположимся на диванах с чаем и кофе… – Томас первым вспрыгнул на продавленный диван потертой кожи. Густи помнила обстановку комнат с детских лет.

Девушка оглядывала шварцвальдские часы с кукушкой, японские гравюры, привезенные из особняка ди Амальфи с Брук-стрит, выцветшие арабские ковры:

– Папа с мамой Лизой приехал за мной не сюда, а в старый домик тети Клары. Я испугалась его, заплакала, убежала наверх. Девочки меня утешали… – Адель и Сабина вынесли из кухни шоколадный торт:

– Без муки, для Песаха, – заметила Клара, – а Ева приготовила постный штрудель с вишнями… – Песах начался субботним вечером. Русскую Пасху отмечали через неделю:

– Ева строгая вегетарианка, – вспомнила Густи, – как ее мать. Хотя она еврейка, в двенадцать лет она ходила на раввинский суд, окуналась в микву… – кузина рассмеялась:

– Всего лишь формальность. Когда папа скрывался в Бруклине под видом бухгалтера, я посещала классы в доме ребе… – кузина свободно говорила на иврите и идиш:

– Насчет вегетарианства… – Ева с аппетитом ела постный пирог с грибами и луком, – я так решила в память о маме. Вообще, – она повела вилкой, – я хочу работать в Индии, где половина страны не ест мяса… – звякнул фарфор блюда. Максим возмутился:

– Ворон, верни пирог на место. Для вас есть свиная нога и запеченная индейка… – индейку Клара сделала для еврейской части стола, как смешливо выразилась миссис Майер:

– В Мон-Сен-Мартене, наверное, тоже индейку приготовили, – заметил Джованни, – у них, как и у нас, на праздниках католики сидят вперемешку с евреями… – Густи не хотела думать о Мон-Сен-Мартене:

– Виллем в Африке, он занимается частным бизнесом, – об этом ей сказал дядя, – а у Джо с Маргаритой расстроилась помолвка… – по возвращении из Лондона Густи ожидала получить кольцо на палец. Александр аккуратно писал ей из Америки:

– Он приедет в Берлин после Пасхи, – Густи скрыла улыбку, – он по мне скучает. Наверняка он сделает мне предложение… – брат поинтересовался, не стоит ли ему ждать племянников. Густи развела руками:

– Милый, мне всего двадцать, я студентка. В Берлине консервативно одеваются… – она подергала жемчуг, на шее, – поэтому я выгляжу старше своих лет. И с моей работой сложно кого-то встретить… – Ворон подмигнул ей:

– Не затягивай с венчанием, я рассчитываю на место шафера… – Густи опять вспомнила о неудачном предложении Виллема:

– Что за ерунда, – разозлилась девушка, – понятно, что у нас ничего не получится. Я его не люблю, я люблю Александра и стану его женой… – пока о герре Шпинне упоминать было преждевременно. Несмотря на каникулы, Густи ждали на Набережной с полным докладом о работе:

– Сначала доклад услышит тетя Марта в Плимуте… – девушке стало неуютно, – но я очень осторожна. Отдел внутренней безопасности не догадывается об Александре, а я тоже ничего о нем не скажу… – она подумала о спокойном взгляде зеленых глаз:

– Тетю Марту вокруг пальца не обвести… – по спине пробежалимурашки, – но я постараюсь сделать так, чтобы она ничего не заподозрила… – Густи искоса взглянула на Адель и Генрика:

– Они за руки держатся, хотя пятый год женаты. Наверное, они пока решили не заводить детей из-за карьеры. Но видно, что они любят друг друга. У меня с Александром тоже так будет… – вечером семья ехала в Альберт-Холл, на концерт золотой пары, как называли Генрика и Адель в газетах:

– Даже Максим пойдет. Он сказал, что это классическая музыка, а русская страстная неделя еще не началась… – утащив на диван половину шоколадного торта и несколько кусков штруделя, парни рассматривали привезенный Густи альбом с фотографиями Западного Берлина. Брат поднял немного растрепанную голову:

– Он похож на папу в детстве… – у Густи кольнуло сердце, – действительно, одно лицо. Когда он вырастет и станет летчиком, его будет не отличить от снимка папы с военного плаката… – брат облизал испачканные в шоколаде пальцы:

– Густи, а правда, что русские, то есть ГДР, собираются выстроить стену, разделить город… – девушка пожала плечами:

– Такие слухи ходят, но никто им не верит. Это невозможно, Берлин един и неделим… – она подумала о последних открытках бывшего автомеханика, а ныне рядового армии ГДР, Генриха Рабе:

– Его никуда не отправили из Берлина, он служит в строительных войсках… – Густи подозревала, что, зная о перлюстрации переписки в ГДР, кузен не будет слишком откровенен:

– Может быть его взяла на заметку госбезопасность, Штази. Большая удача, если он попадет к ним, даже на мелкую должность… – Густи напоминала себе, что Александр не должен видеть ее рабочие бумаги:

– Домой к нему я ничего не ношу, ко мне он не ходит… – девушке стало тоскливо, – в любом случае, открытки от Теодора-Генриха опускают в служебный ящик на почтамте. Они не покидают безопасной квартиры… – тетя Марта получала весточки от старшего сына через дипломатическую почту:

– Когда Александр сделает мне предложение, я во всем ему признаюсь… – Густи взяла с горки для фруктов апельсин, – он поймет, почему я не была до конца откровенна. Поймет и простит меня, хотя и прощать нечего. Мы обвенчаемся в Берлине, я начну преподавать в университете… – она оставила мысли о поездке в Россию:

– Нельзя рисковать, и Александр меня никуда не отпустит… – острый запах апельсиновой шкурки защекотал нос, – а если Набережная меня туда пошлет, я откажусь. Они не имеют права заставлять меня, я не в армии… – сок потек по рукам, часы хрипло пробили два раза. Густи оглянулась в поисках салфетки. Пауль возился на полу с пасхальным подарком, заводным автомобилем. Светловолосая голова качнулась, он протянул Густи платок:

– Держи… – Пауль пристально смотрел на нее, – апельсин сладкий… – рядом с Паулем валялись шкурки, – словно мед… – рука с машинкой поднялась, он отстучал такт:

– Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет… – Густи развеселилась:

– Ты выучил считалку, когда я еще была малышкой… – Пауль не улыбался:

– И Олд Бейли, ох, сердит, отдавай должок, гудит… – он прожевал апельсин:

– Тебя отвезут не в Олд Бейли… – он не сводил с Густи глаз, – ты поедешь в другое место… – в Олд-Бейли помещался уголовный суд. Густи хмыкнула: «А куда?». Пауль помахал машинкой:

– Вот зажгу я пару свеч, ты в постельку можешь лечь. Но поднялся острый меч, твоей жизни не сберечь… – чавкнув, он вернулся к игре.

Отец рассказывал Еве, что ее покойная мать не пила спиртного:

– Даже пива, – улыбался Меир, – когда мы в первый раз встретились в Рангуне, я и дядя Джон заказали пиво, а твоя мама предпочла зеленый чай…

Отказавшись от мяса и рыбы в двенадцать лет, Ева позволяла себе немного вина на шабат, или шампанского на вечеринках. Они с Густи стояли в очереди в буфете Альберт-Холла:

– Тетя Дебора волнуется, что я мало ем, но я ей с цифрами в руках доказала, что в бобах и чечевице достаточно белков… – Ева сама делала миндальное молоко:

– Мама тоже нам такое подает, – обрадовался Максим, – оно очень вкусное… – на миндальное молоко пытались покуситься Маленький Джон с Вороном, но Максим отрезал:

– Принимайте православие, становитесь вегетарианцами, тогда поговорим. Каждый год одно и то же, Ева… – он закатил голубые глаза:

– Он похож на дядю Максима, одно лицо… – в фойе шумела толпа, – дядя Максим не видел, как погиб папа, но сказал, что сомнений в его смерти нет… – Ева возвращалась мыслями к словам Пауля:

– Он говорил, что тот, кого мы считаем мертвым, на самом деле жив. Он вернется, надо только ждать… – Ева качнула коротко стриженой головой:

– Пауль словно радио, разве можно принимать его всерьез… – она вспомнила тихий голос мужчины: «Не в порядке». Ева вздохнула:

– Я думала об Ирене, но с ней все хорошо… – после смерти мужа Дебора хлопотала над младшими детьми. Ева не ревновала:

– Мы с Аароном взрослые, а Ирене только восемь лет. У Хаима бар-мицва через два года, он тоже пока ребенок… – хоть такое и не было положено, но Ева читала кадиш по отцу:

– Ребе и тете Деборе разрешил читать поминальную молитву. Она не агуна, отправляясь в Россию, папа написал разводное письмо, но вряд ли она выйдет замуж во второй раз… – в штабе военно-морского флота Дебора руководила группой, создающей новые шифры. Она стала доцентом Колумбийского университета:

– И будет профессором через несколько лет, – сказала себе Ева, – Аарон вернется из Израиля, женится, останется под материнским крылом… – приезжая в Нью-Йорк, Ева часто встречалась с кузиной Дате:

– Ты можешь бросить медицину, стать моделью, – говорила ей Хана, – фотографы тебе прохода не дают… – на вечеринки Дате, в огромном зале заброшенной фабрики, стекался модный Нью-Йорк. За свои снимки Ева не беспокоилась:

– Я за ночь пью только пару бокалов шампанского, а тетя Дебора не читает светскую хронику… – Ева почти не отходила от Дате. Она знала, что кузина любит повеселиться:

– Выпить, покурить травку, достать кокаин… – Дате была совершеннолетней, Ева не считала возможным делать ей замечания:

– Но я отгоняю от нее журналистов, когда она в таком состоянии. Не след, чтобы эти фотографии попали в газеты… – мужчина в смокинге рассчитывался за десяток бутылок шампанского. Ева едва сдержала недовольный возглас:

– Здесь не магазин… – прошипела она Густи на ухо, кузина открыла рот. Мужчина, обаятельно улыбаясь, повернулся. Ева хорошо знала это выражение лица:

– Они все так на меня смотрят… – она незаметно усмехнулась, – на Манхэттене некоторые рискуют попасть под автобус или такси…

Смерив его холодным взглядом, Ева поинтересовалась:

– Вы закончили, сэр? Если да, то позвольте нам сделать заказ… – за спиной мужчины маячил официант, с ведерком льда:

– Вы американка, – утвердительно сказал мужчина, – модель. Я фотограф, возьмите мою карточку… – в руке Евы оказался квадратик картона, – приходите в студию в Пимлико, я помогу вам пробиться в журналы… – Ева пожала обнаженными плечами. Вечерний наряд серого шелка от Жана Дессе мало что прикрывал:

– Но у меня и нет груди, – весело подумала Ева, – непонятно, что он разглядывает… – каштановые девушки волосы увенчивал фасинатор из перевитых жемчугом перьев. Выйдя в гостиную хэмпстедского особняка, Ева удостоилась одобрительного кивка Сабины:

– Отличная деталь, – она указала на перья, – ты похожа на орлицу… – Ева прыснула:

– Или на жирафу. Я надела шпильки в три дюйма высотой… – она поняла, что смотрит на мужчину сверху вниз:

– Мой фотограф Ричард Аведон, – надменно сообщила Ева, – мои снимки печатает Vogue. Я не заинтересована в других съемках, а теперь позвольте нам пройти к буфету… – девушки сами вызвались заказать шампанское и кофе. После концерта ожидался прием, однако Джованни заметил:

– Думаю, никто не откажется перекусить… – дядя потянулся за костылем, Ева остановила его:

– Мы с Густи сходим в буфет, заодно и покурим… – подростки унеслись куда-то после начала антракта:

– Они тоже курят, – сказала Густи, когда девушки спускались по широкой лестнице, – просто не на глазах у всех… – Сабина отправилась за кулисы:

– У Адели случаются заминки с платьями, – объяснила женщина, – иголка и нитки у меня всегда при себе… – Сабина похлопала по вечерней сумочке серебристой кожи, сшитой в форме ракеты:

– У нее и платье, как сказал Ворон, космическое, – подумала Ева, – пайетки словно звезды… – пайетки переливались на струящемся шелке цвета ночного неба:

– Инге извиняется, – заметила Сабина по дороге на концерт, – у него опыт в лаборатории, ему никак не уехать из Кембриджа… – оказавшись у буфета, Ева посмотрела вслед незнакомцу:

– Он недурен собой, но у него кольцо на пальце… – в Нью-Йорке, на вечеринках, она часто замечала жадные взгляды мужчин:

– Они все женаты, – напоминала себе Ева, – много старше меня или Дате… – кузина была неразборчива в связях:

– Все равно, – отмахивалась Хана, – живем один раз… – поинтересовавшись, виделась ли кузина в Израиле с Аароном, Ева услышала короткий ответ:

– Мельком, я приезжала выступать на базу, где он служил… – больше они об этом не заговаривали:

– У нее в глазах тоска, – поняла девушка, – она одна в Нью-Йорке, а Джо, наверное, решил пока обосноваться в Африке. Но по Густи сразу видно, что она счастлива… – девушка услышала шепот кузины:

– Ты знаешь, кто это… – Ева пожала белоснежными плечами:

– Англичанин, фотограф… – Густи еще понизила голос:

– Граф Сноуден, муж принцессы Маргариты… – ходили слухи, что сестра королевы спешно выскочила замуж в прошлом году, чтобы излечить, как выражались в газетах, разбитое сердце:

– Все равно, его студию я навещать не собираюсь… – отозвалась Ева, – я врач, то есть будущий, а не модель… – сделав заказ, она поторопила Густи: «Пошли, у нас есть время на сигарету».

Генрик не переодевался после концертов. Патронам нравилось, как он говорил, посмотреть на музыканта вблизи:

– На сцене мы далеко от зрителей, – замечал он жене, – но люди платят большие деньги за абонемент или билеты в ложу не только затем, чтобы послушать твои оперные арии или мою игру. Не забывай, надо поддерживать хорошие отношения с богачами. Частные концерты отличный источник дохода… – судя по веселой улыбки Адели, граф Сноуден говорил ей что-то приятное:

– Шепчутся, что он не упускает всего, что движется… – вспомнил Генрик, – а что не движется, то он расталкивает, и тоже не упускает… – он слышал и о связях зятя королевы с мужчинами:

– Сейчас на такое внимания не обращают… – сам Авербах мужчинами не интересовался, но несколько раз получал откровенные предложения, – хотя уголовное наказание за это никто не отменял… – Инге рассказал Тупице, как подростком он попал в неприятный инцидент с покойным математиком, доктором Тьюрингом:

– Его судили, он выбрал не тюрьму, а принудительное лечение, но потом покончил с собой… – Инге добавил:

– Наука очень многое потеряла с его смертью. Что не говори, но пора избавляться от такой косности…

Прием устроили на втором этаже Альберт-холла после окончания представления. Приглашения разослали только патронам заведения. Вечер выдался теплым, на западе сверкало огненное сияние заката. Французские двери на балкон распахнули, ветер вздувал шелковые занавески. Пахло дамскими духами, сухим шампанским, дымком сигарет:

– Из-за Адель все курят на балконе… – Генрик нашел глазами темные перья на голове Евы, каштановые кудри Сабины, распущенные по плечам волосы Густи, – тетя Клара тоже с ними… – теща, на шестом десятке, еще носила облегающие вечерние платья и шпильки:

– Точно, с ними… – он увидел седоватые, искусно уложенные локоны, – сейчас они вернутся, дядя Джованни поднимет тост… – Адель еще слушала Сноудена:

– Он женат, – напомнил себе Генрик, – но это ничего не значит. Разводы в наше время дело легкое… – он справился с острой болью внутри, – узнай Адель что-то о моей… – он избегал даже про себя произносить это слово, – проблеме, она немедленно уйдет от меня… – жена была в самом расцвете оперной карьеры. Генрик не сомневался, что Адели достаточно будет щелкнуть ухоженными пальцами:

– К ней выстроится очередь из аристократов, музыкантов и богачей. Она выйдет замуж раньше, чем высохнут чернила на свидетельстве о разводе. А я… – он одним глотком допил шампанское, – я никому не буду нужен. Женщины хотят детей… – он скрыл вздох, – да и я сам хочу малыша… – с Инге они о таком не говорили, но Генрик знал, что свояк подумывает о приемном ребенке:

– Один раз он обмолвился, что Сабина хочет своих детей. Адель никогда на такое не согласится… – понял Генрик, – она не заберет малыша у сестры. Да и зачем ей это? В том, что у нас нет детей, виноват я, а не она. Она сделает перерыв в карьере, а потом выйдет на сцену. После родов певицы обычно выступают еще лучше… – он вспомнил, как звучал голос жены в Израиле:

– Когда она вернулась из плена, Бернстайн заметил, что она поет, словно взрослая женщина, а ей тогда было всего пятнадцать лет… – Генрик решил последовать совету мистера Аллена и принять предложение русских о гастролях:

– Адели туда ехать не надо, не стоит ее в это посвящать. Я пройду независимые анализы. Может быть, американцы ошиблись, а если нет, то у русских найдутся нужные медицинские средства… – зашуршал шелк дамских нарядов, Генрик почувствовал прикосновение теплой руки. На шпильках кузина Ева была выше его:

– Все будет хорошо, – донесся до него сочувственный шепот девушки, – ты сегодня отлично играл… – Генрик и сам это знал. Садясь к роялю, он думал об отце:

– Папа не увидел меня на сцене. Но я обязан его памяти, обязан сделать так, чтобы у меня появились дети. Я выжил в Аушвице, наш народ ничем не сломить… – зазвенел хрусталь, дядя Джованни откашлялся:

– Я хочу поднять бокал… – он улыбнулся, – за наших детей, как мы их называем, за золотую пару, Адель и Генрика. Может быть… – он привлек к себе стоящую рядом младшую дочь, – мы увидим еще одного музыканта в семье… – Генрик поймал взгляд жены, Адель вздернула бровь:

– У Лауры неплохой слух, но только для домашних концертов, – подумал Генрик, – но ясно, что у дяди Джованни она свет в окошке, как говорят русские. Старшие дети выросли, а она пока еще ребенок… – Лаура носила скромное платье светлого шелка:

– Остальные женщины щеголяют декольте, даже тетя Клара пришла в открытом платье. Но Лауре только шестнадцать, в ее возрасте такое не положено… – темные волосы девушки разделял пробор. Она носила только жемчужное ожерелье:

– Хотя парни все в смокингах, даже Ворон, а ему всего тринадцать. Но ростом он со взрослого мужчину… – Генрик подозревал, что мальчики тети Марты приложились к шампанскому:

– На таких приемах никто не спрашивает, сколько лет гостям. Пауль, тоже, наверняка, получил свой бокал… – Пауль, устроившись в углу, тихонько играл с метрономом. Генрик всегда пользовался инструментами его работы:

– Он отлично ухаживает за моей скрипкой, руки у него золотые… – Авербах давно не боялся доверять Гварнери Паулю. В садовой мастерской висели и новые инструменты. Пауль делал маленькие скрипки для окрестных детей, а иногда занимался и починкой фортепьяно:

– Увидим еще одного музыканта… – продолжил Джованни. Лаура звонко сказала:

– Нет, папа… – темные глаза обвели фойе, – на следующей неделе я присоединяюсь к общине святых сестер бенедиктинок, в Честере. Я приношу обеты послушницы, папа.

Плимут

Яхта накренилась от порыва ветра, на палубу плеснуло холодной водой. Луиза Бромли крикнула:

– Питер! Присматривай за парусом, не хлопай ушами… – малышня, устроившаяся на корме, захихикала. Светлые волосы Луизы струились по стройной спине, в рыбацком свитере. Несмотря на начало апреля, девочка носила холщовые шорты и замшевые мокасины итальянской работы.

Сняв кеды, Полина поболтала ногами в рассыпающейся белыми барашками волне. Рыжие кудри она стянула в хвостик, нос и щеки усеивали первые веснушки:

– У Ника нет веснушек, – кузена склонился над книгой, – а у тети Марты их тоже много…

Питер и Луиза вывезли их на боте в залив, чтобы, как выразился дядя Максим, нагулять аппетит:

– Лодку я проверил, – весело сказал дядя за завтраком, – день ожидается солнечный. Берите удочки, дуйте в море…

Особняк мистера Бромли стоял среди яблоневого сада, на меловом обрыве. К заливу, с личной пристанью и пляжем, спускалась узкая тропинка. Похожая дорожка, пошире, вела на запад, к Плимуту. До «Золотого Ворона» отсюда было всего две мили. Мистер Бромли с женой предпочитали добираться в город на лимузине, но тетя Марта и дядя Максим часто водили детей в гости к семейству Берри пешком:

– Или мы ездим на велосипедах… – скосив глаза на книгу кузена, Полина пошевелила губами, – хорошо, что у Берри их дают напрокат…

Луизе было четырнадцать, до ее велосипеда Полина пока не доросла. В золотистых волосах кузена Ника застряло птичье перышко. Полина почти по складам прочла название тома: «Книга математических игр и загадок». Ник поднял лазоревые глаза:

– Я здесь все два года назад решил, – сообщил он, – но у Луизы нет ничего другого по математике. Ее латинские книги я тоже все прочел… – мисс Бромли считалась в Квинс-Колледже первой латинисткой:

– Она поступит в Кембридж, на юридический факультет, – зачарованно подумала Полина, – она очень умная… – брызги воды на очках Луизы играли радугой. Придвинувшись ближе к Нику, Полина шепнула:

– Нас отправили на прогулку вовсе не ради аппетита. Инге сегодня приезжает, я слышала, как тетя Марта говорила с ним по телефону… – Ник рассеяно отозвался:

– Хорошо, он со мной позанимается. У тети Марты работа, а Питера я давно обогнал… – в школе Вестминстер у Ника был личный наставник по математике и физике:

– Он еще признает латынь, – хмыкнула Полина, – говорит, что это логичный язык, он организовывает мозг. Но больше он ничего не читает, даже по школьной программе… – Полина писала за Ника сочинения по английскому языку:

– Меньше девичьих соплей, – требовал кузен, – у нас мужская школа… – Полина отзывалась:

– В следующий раз пусть тебе Ворон пишет… – юный баронет не славился изяществом слога. Полина считала, что Инге приезжает не просто так:

– Он должен был провести Пасху в Лондоне. Значит, у него и тети какие-то секретные дела… – Полина любила читать детективы:

– Но я не хочу пока становиться писательницей, – заявляла она брату, – сначала я пойду в журналисты, как покойная тетя Тони… – книги тети пока не попадали Полине в руки, но она восторженно думала:

– Тетя восемнадцатилетней отправилась на испанскую войну и написала бестселлер. Со мной тоже так случится… – Полина начала учить испанский язык в надежде попасть на Кубу. Брат, правда, считал, что к острову свободы, как Кубу называли в газетах, ее никто не подпустит:

– В стране всем заправляют русские, – скептически говорил Маленький Джон, – тебе никто не даст визы… – визы Полину не интересовали:

– Дедушка Берри рассказывал, что тетя Тони улетела в Испанию тайно, на военном самолете. Никто тогда не думал ни о каких визах… – от паруса раздался уверенный голос:

– Луиза, поворачивай. Час дня на дворе, мы должны вернуться к обеду…

Кузен Питер тоже носил шорты и аккуратные кеды. В вырезе кашемирового свитера блестел бриллиантами старинный крестик:

– Пара к нему погибла с маленькой Мартой, – вздохнула Полина, – у Ника даже не осталось снимка сестры… – по соображениям безопасности семейство Смит избегало фотографов. Ник держал на столе черно-белый снимок крупного пса:

– Корсара я помню, – грустно замечал кузен, – его фотографировать не запрещали… – днище лодки заскрипело по гальке, Луиза смешливо отозвалась:

– Мы вовремя, мистер-я-никогда-не опаздываю. Не волнуйся, без нас никто не… – оборвав себя, девочка вгляделась в серые камни пляжа:

– Он приехал… – Луиза ловко бросила канат Питеру, – он обещал приехать на Пасху и приехал… – выскочив на мелководье, девочка зашлепала к берегу, где стоял Сэмюель Берри.

Хрупкие пальцы с коротко остриженными ногтями без маникюра, осторожно разгладили смятую бумагу. Конверт был обычным, почтового ведомства ее величества. На марке Марта заметила знакомый профиль королевы Елизаветы. Судя по штемпелю, письмо отправили с Оксфорд-стрит за три дня до пасхального воскресенья:

– К субботе оно добралось в Кембридж… – глаза женщины возвращались к черным чернилам, – получив конверт, Инге сразу поехал сюда, то есть сначала позвонил… – по телефону Марта велела ему соблюдать осторожность. Доктор Эйриксен даже обиделся:

– В аспирантском общежитии каждый человек на виду, – заметил Инге, – никаких посторонних монтеров или вообще рабочих здесь не болталось. Я уверен в безопасности линии… – Марта вздохнула:

– Уверенным можно быть только в телефонной будке. У русских пока, слава Богу, нет ресурсов, чтобы всадить жучки во все общественные телефоны Лондона… – тетя велела ему не брать напрокат машину:

– Сейчас они тебя не похитят, – задумчиво заметила она, – они ждут, что ты клюнешь на приманку, но не след приводить сюда хвост… – Инге хотел что-то ответить, Марта оборвала его:

– Никакого риска. У меня дети, я не могу оставлять Волка и семью на произвол судьбы… – она опасалась, что на дороге Инге не сумеет оторваться от соглядатаев из советского посольства. Пользуясь проходными дворами, доктор Эйриксен дошел до переулка, где его ждало невинное на вид кембриджское такси. Машина охраны довезла Инге до авиационной базы Бриз-Нортон:

– Час на вертолете и он здесь… – Марта рассматривала упрямое лицо молодого человека, – Сабине он объяснил, что занят в лаборатории. Никто ничего не заподозрит… – Марта не сомневалась, что перед ней фальшивка. Она не хотела прерывать пасхальные каникулы ради возвращения в Лондон и работы в лабораториях. Бумагу придавливал бельгийский браунинг вороненой стали. В лучах полуденного солнца блеснула золоченая табличка:

– Semper Fidelis Ad Semper Eadem… – в доме царила тишина, но Марта уловила стук приборов из столовой. Бромли брали домашнюю обслугу из выпускников профессиональной школы для слабовидящих детей, расположенной неподалеку. Адвокат и его жена опекали заведение:

– Нехорошо так говорить, – заметила Марта мужу, – но это нам только на руку. В Мейденхеде всем заправляет миссис Мак-Дугал, мимо нее и нашей охраны и мышь не проскочит. Мы с Кларой слуг не держим, а персонал Бромли никогда в жизни нас не узнает на фотографиях… – на швейцарском хронометре Марты время подбиралось к часу дня:

– Сегодня русская уха, с расстегаями… – утром она побывала на кухне, – и постные щи ради Волка. Потом запеченная курица и цветная капуста в соусе карри, ради него же… – Марта незаметно улыбнулась. После завтрака муж заперся с мистером Бромли в кабинете. Насколько поняла Марта, речь шла о возможном звании королевского адвоката для Волка:

– Но не сейчас, у него еще мало опыта, ему идет всего пятый десяток. Но в будущем такое возможно, он сделал себе имя… – контора адвоката Волкова разрослась. Давешний парнишка, секретарь, ходивший с костылем, сдав профессиональный экзамен, женившись, стал вторым юристом в офисе:

– Секретарь, трое практикантов, – вспомнила Марта, – Луиза намекает, что хочет стажироваться у Волка, а не у деда. Но Бромли сам не будет разводить семейственность… – она подумала о заверенных показаниях Маргариты Кардозо, лежащих в сейфе на Набережной:

– Она видела так называемого Ритберга фон Теттау, описания ее и Генрика совпадают. Еще она видела доктора Хорста Шумана, а мальчик при Максе… – у Марты больше не оставалось сомнений, что деверь выжил, – это брат Маленького Джона по матери. Он сын Эммы и Воронова… – Марта не могла винить Маргариту:

– Она врач, она выполняла свой долг. Монах тоже бы так поступил. Но теперь Макс и Шуман растворились в джунглях, и непонятно, где их искать… – Марта была уверена, что деверь, торгующий грязными алмазами и ворованными картинами, не собирается всплывать на поверхность. Женщина повертела пистолет:

– Это фальшивка, – она подняла на Инге прохладные, зеленые глаза, – после побега Констанцы у Комитета остались ее записи. Послевоенное письмо было правдой… – Марта брезгливо пошевелила бумагу, – а это шито белыми нитками. Они знают, что ты ее ученик, что, несмотря на случившееся в Норвегии, ты не оставишь учителя в руках СССР… – Марта не хотела возвращаться в Лондон еще и из-за Густи. Она считала, что девушке надо отдохнуть:

– Она совсем одна. Западный Берлин, честно говоря, не самое веселое место. В «Золотом Вороне» устраиваются танцы, в Плимуте много моряков, летчиков. Пусть она развеется хотя бы здесь… – Марта подытожила:

– Надо сделать вид, что ты купил их ложь, что ты готов участвовать в придуманном от начала и до конца научном симпозиуме… – Инге взъерошил рыжие волосы над высоким лбом. Голубые глаза засверкали смехом:

– Может быть, симпозиум будет и настоящим… – похлопав себя по карманам пиджака, Инге щелкнул зажигалкой: «В любом случае я готов, тетя Марта. Готов поехать в СССР».

В лодочном сарае пахло скипидаром и солью. По беленым стенам развесили канаты. Ключи и мелкую яхтенную дребедень держали на старинной доске с медными крючками. Над разноцветным зданием с мелкими переплетами окон, вилась искусно вырезанная надпись:

– Гостиница и паб «Золотой Ворон», комнаты для джентльменов с пансионом… – Луиза подергала серебряную цепочку для очков:

– Твой дедушка подарил нам на новоселье… – зачем-то сказала она. Сэм сам вызвался помочь ей с яхтой:

– Я отведу детей в дом… – Питер обменялся рукопожатием с младшим Берри, – скоро обед, им надо помыться… – Полина фыркнула: «Мы давно не дети!». Питер отвесил кузине легкий подзатыльник:

– Особенно ты не ребенок… – Полина и Ник помчались по дорожке в скалах. Луиза поймала на себе испытующий взгляд Питера:

– Он часто на меня так смотрит, – поняла девочка, – но он младше на год, ему всего тринадцать… – неожиданно для апреля, Сэм щеголял ровным загаром:

– Это все горы, – юноша затащил бот в сарай, – наш колледж стоит на километровой высоте. Вокруг отличное катание, по выходным мы пропадаем на склонах… – кузина Леона в Америке тоже каталась на горных лыжах. В комнате Луизы висели фотографии тети Кэтрин с дочерью, сделанные в Аспене:

– Я никогда не каталась, – она складывала парус, – дедушке в прошлом году исполнилось семьдесят, бабушка его на пять лет младше. От них не стоит ждать поездки в Альпы… – после гибели родителей Луизы мистер Бромли с женой опасались летать на самолете:

– В Америку мы летаем, – подумала девочка, – но дедушка с бабушкой заранее пьют успокоительные таблетки… – обливая палубу пресной водой, Сэм рассказывал ей о колледже:

– Мой французский кузен приедет к нам осенью – заявил подросток, – от нас много требуют, но это отличная школа… – по словам младшего Берри они поднимались чуть ли не в четыре утра:

– В отелях так положено, – объяснил юноша, – надо приготовить завтрак сотням постояльцев, надо заниматься обедом, а если на носу торжество, вроде свадьбы, тогда еще больше работы… – Луиза заметила на его щеках смущенный румянец. Сэм расспрашивал ее о Квинс-Колледже:

– Я тоже много учусь, – отозвалась Луиза, – но после войны уроки домоводства отменили, сейчас все делают машины… – Сэм усмехнулся:

– Все да не все. Вы держите повара, домашнюю прислугу… – Луиза удивлялась тому, как ловко управляется на кухне тетя Марта. Женщина пожимала плечами:

– В мое время в Швейцарии девочек учили шить и готовить. Сейчас вы ходите в ателье и пользуетесь полуфабрикатами… – кузина Леона тоже понятия не имела о кухне:

– Она яйцо не может сварить, – прыснула Луиза, – она только умеет насыпать кукурузные хлопья в тарелку и заливать их молоком… – краем уха она слышала разговор бабушки и дедушки:

– И меня и Леону балуют. Я не помню родителей, а она потеряла отца малышкой… – Луиза неловко заметила:

– Спасибо за помощь. Я уверена, что обеда хватит на всех, но у нас готовят не так вкусно, как у твоего папы… – она кивнула в сторону двери яхтенного сарая:

– Поставим прибор для тебя, сегодня русская уха с пирожками… – Сэму стало неудобно:

– Получится, что я напрашиваюсь. Я вообще-то поел дома…

Родители и дед считали, что он встречается с приятелями в Плимуте. Сэм исправно сел на автобус, идущий в город, но проехал только одну остановку. Сойдя за поворотом, он нашел тропинку среди откосов меловых скал. Начало апреля выдалось жарким, он шел среди зацветающего луга. Внизу шумело море, в бухтах, вокруг громоздящихся на камнях гнезд, вились чайки. Над черепичными крышами ферм метались стрижи и жаворонки. Сэм обругал себя:

– Надо было цветы принести, пусть и полевые. Я шел сюда, чтобы увидеть ее, но я опять ничего не могу сказать… – подросток в который раз услышал уютный говорок отца:

– Называется, не по себе дерево клонишь… – старший Берри рассмеялся, – а еще говорят, каждый сверчок знай свой шесток…

В колледже преподавали на французском языке, но Сэм поймал себя на том, что за два дня в Плимуте он вернулся к простонародному акценту:

– Словно я актер, в радиопостановке, играющий деревенского парня, – вздохнул юноша, – я никогда не буду звучать так, как Луиза или Питер. Она наследница большой юридической фирмы, все ее предки, чуть ли не со времен Вильгельма Завоевателя, были адвокатами. Она выйдет замуж, например, за Маленького Джона, станет герцогиней… – будущая герцогиня испачкала руки в скипидаре:

– Надо подкрасить, – озабоченно сказала Луиза, держа кисть, – бот хороший, но довоенной постройки. Я его каждый год привожу в порядок … – Луиза не знала, что ей делать с очками:

– Если я их сниму, все будет как в тумане, но если оставлю, то как с ними целоваться… – этот вопрос занимал ее гораздо больше, чем предстоящий летом латинский экзамен:

– Про латынь написали три шкафа учебников, а про поцелуи в очках нигде не упоминается… – растерянно подумала девочка, – и ни у кого не спросишь… – американская кузина, младше ее на два года, вряд ли знала о таких вещах:

– Никто, кроме меня, очки не носит, а интересоваться этим у бабушки или тети Марты нельзя… – Луиза не была уверена, что Сэм собирается ее целовать:

– Он мне писал из Швейцарии каждую неделю… – бабушка с дедушкой на конверты внимания не обращали, – и я ему писала, но, может быть, он просто так сюда пришел… – на нее повеяло цветущим лугом:

– Давай помогу… – крепкая ладонь легла на ее пальцы, кисть задрожала. На полу расплылось пятно скипидара, Луиза покачнулась:

– Словно в море, когда штормит. У меня голова кругом идет… – Сэм только мог очень осторожно коснуться губами пылающей щеки девочки:

– От нее морем пахнет… – он не заметил, что целует дужку очков, – надо ей все сказать, прямо сейчас… – дверь заскрипела, с порога раздался удивленный голос:

– Луиза, тебя ждут к обеду, а ты еще не переоделась… – наследник «К и К» смерил Сэма долгим взглядом:

– Я думал, ты домой отправился… – отступив от Луизы, младший Берри независимо засунул руки в карманы холщовой куртки:

– Как видишь, нет. Мне надо поговорить с твоей мамой по важному делу… – добавил Сэм, – для этого я здесь… – сунув кисть в банку, спрятав раскрасневшееся лицо, Луиза выскочила на пляж. Проводив глазами бегущую наверх девочку, Питер хмыкнул: «Если надо поговорить, то пошли».

Серебряная ложка зазвенела о чашку веджвудского фарфора. Волк одобрительно сказал:

– Парень не с пустыми руками пришел, хотя что-то мне подсказывает, нуга предназначалась не нам с тобой…

В библиотеке особняка Бромли было тихо. Золоченые переплеты юридических трудов переливались в послеполуденном солнце. Вместо бюста Цицерона мистер Бромли водрузил на полки фото семьи. Марта рассматривала упрямый подбородок двенадцатилетней Леоны. Рядом со снимком виднелась газетная вырезка:

– Девочка из Нью-Йорка отмечает совершеннолетие на черном Юге. Пастор Кинг и Роза Паркс почетные гости церемонии… – Кэтрин стала одним из адвокатов еще толком не организованного движения, призванного покончить с расовой сегрегацией:

– Леона хотела, чтобы на ее бат-мицву, еврейское совершеннолетие, пришли друзья, негры… – объяснил юрист, – но все синагоги на юге сегрегированы. Местные раввины отказались проводить торжество в наемном зале. Кэтрин привезла раввина из Нью-Йорка, а пастор Кинг выступил с речью на банкете… – рассматривая фотографии Леоны, Марта не могла отделаться от мысли, что девочка ей кого-то напоминает:

– Меня саму в детстве, – поняла она, – только Леона выше и волосы у нее светлые… – в окне библиотеки промелькнул золотистый проблеск таких же светлых волос Луизы:

– Понятно, кому полагалась нуга, – усмехнулась Марта, – но Сэм сделал вид, что пакетик завалялся у него в куртке… – младший Берри и Луиза сидели на садовой скамейке. Подростков разделял вальяжно развалившийся на солнце рыжий кот:

– Инге пошел заниматься математикой с Ником и Питером, – вспомнила Марта, – а Полина спит… – леди Холланд еще укладывалась на дневной сон. Постная нуга таяла в рту, оставляя привкус ванили:

– На каникулах она любит поваляться в постели. Она еще малышка, а в школе с них строго спрашивают… – Инге оставался на ночь в особняке, а завтра проделывал обратный путь в Кембридж:

– Завтра приезжает Густи с парнями, – сказала ему Марта, – не след, чтобы кто-то знал о твоем визите… – она предполагала, что приглашение на конференцию придет доктору Эйриксену до осени:

– Ты ответишь русским согласием… – Марта разгладила смятую бумагу фальшивого письма, – все нужные сведения у тебя есть… – Инге получил описания Кепки и неизвестного юноши, следившего за Бандерой в Мюнхене:

– Следившего и убившего, – мрачно поправила себя Марта, – юноша нам известен, только имени его мы не выяснили… – она сама отстукала на машинке карточку кузена, сына погибшей Лизы и казненного в Америке Паука:

– СССР нашел его, вырастил, сделал из него свое оружие… – устало подумала Марта, – Инге я сказала, что, скорее всего, парень станет его куратором. Хотя физика изображать сложнее, чем историка. Надо хотя бы немного разбираться в науке… – она отпила кофе, перед ее сигаретой появился огонек зажигалки:

– Сидишь, бормочешь… – Волк забрал у нее поддельное письмо Констанцы, – значит, ты считаешь, что Кепка, то есть Эйтингон, еще в опале… – откинувшись на спинку покойного кресла мистера Бромли, Марта подергала жемчуг на шее:

– Господь его знает, – вздохнула женщина, – в Комитете пока сидит старый председатель, Шелепин. Если Эйтингону дали десятку после расстрела Берия, то его срок еще не истек. Но его могут использовать для консультаций… – Волк молчал. Марта всегда понимала по лицу мужа, о чем он думает. Присев на ручку его кресла, она прижалась щекой к теплой щеке:

– У нас дети, милый. Нам нельзя рисковать, особенно с Теодором-Генрихом, и его карьерой в ГДР… – она коснулась губами седых волос на светлом виске:

– Ему только сорок пять исполнилось в прошлом году, а он поседел. У меня тоже седина и морщины, а мне даже сорока не было… – Волк погладил острую коленку в американском нейлоне:

– Ты права, но Инге юнец. Джон и Меир, профессионалы, не вернулись из СССР… – Марта отозвалась:

– Ты вернулся, и не один раз. Инге встречался с русскими, – она помрачнела, – я за него почти спокойна. Он похож на тебя, мой милый… – Волк усадил ее рядом:

– Я польщен… – он весело улыбнулся, – значит, насчет пребывания Констанцы в колонии, – он помахал письмом, – полная ерунда… – Марта облизала сладкие пальцы:

– Роман, как на зоне говорят. Формально все сходится, письмо написано ее почерком, в ее стиле, на английском языке. Все знают, что Инге выпускник Кембриджа, что его альма-матер, лаборатория Кавендиша. Тем более, об этом знала Констанца… – Марта выпустила клуб ароматного дыма, – но я никогда в жизни не поверю, что письмо ее руки. Она мертва, она погибла в Северном море, как Степан и маленькая Марта… – вдалеке она услышала неприятный смешок:

– Те, кто мертвы, живы. Помни об этом, Марта… – женщина сцепила зубы:

– Пошла ты к черту. Я найду тебя, где бы ты ни обреталась, но сейчас мне надо думать о другом. Но Макс действительно восстал из мертвых, сомнений нет… – она взяла со стола блокнот:

– Парень, я имею в виду Сэма, прав, – задумчиво сказала Марта, – это отличная возможность пробраться в их логово… – перед пасхальными каникулами поварской колледж младшего Берри навестил визитер:

– Он говорил по-французски, – фыркнул парень, – но я могу отличить француза от боша, тетя Марта… – обходительный молодой мужчина, представлял богатых клиентов, ищущих домашнюю прислугу:

– В том числе личных поваров, – Марта постучала карандашом по белым зубам, – а визитер нам хорошо знаком… – едва услышав описание посредника, Марта вспомнила материалы по убийству Бандеры, полученные из Мюнхена:

– Адвокат Фридрих Краузе… – позвонив на Набережную, она заказала у дежурного справку. Краузе считался восходящей звездой немецкой политики:

– У него контора в Бонне, он занимается защитой прав рабочих и уголовными процессами, почти как Волк… – в справке говорилось, что Краузе, скорее всего, будет избираться в бундестаг:

– Зачем ему ездить в Швейцарию за поварами, – нахмурилась Марта, – здесь что-то неладное… – Сэм пожал плечами:

– Я с ним встречаться не ходил, я еще не выпускник, но ребята говорили, что он предлагал должности в Африке и на Ближнем Востоке… – Марта заметила:

– Ты подросток, и вообще штатский человек. Мы не можем просить тебя о таком… – Сэм ухмыльнулся:

– К выпуску мне исполнится восемнадцать. Что касается штатского человека, тетя Марта, то папа и дедушка воевали. Если надо отправиться на такую должность… – он кивнул на блокнот Марты, – то я готов… – Волк обнял ее:

– Думаю, у Сэма все получится. Ты думаешь, что Краузе только прикрытие… – Марта помолчала:

– Он мальчик на побегушках у Макса и остальной банды. Сэм справится, он внук своего деда, его не выбить из седла… – старый Берри на восьмом десятке лет ждал полета человека в космос:

– Я подготовил стенд в нашем музее, – весело сказал он Марте, – здесь я напишу:

– Великое достижение науки. Первый орбитальный полет… – старик добавил:

– Я помню первые самолеты, я обязан услышать о запуске ракеты, миссис Кроу… – стукнула дверь. Ник, с порога, облизнулся:

– Пахнет вкусно. Мы закончили, тетя Марта, когда чай… – краем глаза Марта увидела в саду темные волосы младшего сына:

– Он прощается с Берри. Я по глазам Питера вижу, что ему нравится Луиза. Ладно, ему тринадцать, это у него детское… – она сунула блокнот в карман твидового жакета:

– Сейчас, мой милый. Покажи Волку ваши вычисления… – муж подмигнул Нику:

– Осталась кое-какая нуга, подкрепишься перед чаем… – Марта остановилась на блестящем паркете коридора, под потемневшим портретом предка мистера Бромли, викторианских времен:

– С Инге, дело долгое, как с Теодором-Генрихом, – подумала она, – но с Густи надо что-то решать… – до каникул Марта вытащила из сейфа серую папку:

– Я хотела назвать ее Трезором, но не стала из-за суеверий, – подумала она, – нет никого суеверней людей нашей профессии. Хотя с миссис Мэдисон, то есть Верой, все хорошо, она девочку родила… – выведя на папке четкие буквы: «Тереза», Марта добавила: «Леди Августа Кроу». Тонкие пальцы погладили переплет блокнота:

– Густи завтра приедет, я выслушаю ее доклад и мы все решим. Но лучше, чтобы она к осени оказалась в СССР… – встряхнув головой, Марта пошла на кухню.

Со страниц пожелтевшего атласа, позаимствованного мальчиками в библиотеке мистера Бромли, поднялось облачко легкой пыли:

– Книгу выпустили в год гибели моего предка на бурской войне, – заметил юный герцог, – но не думаю, что в Марокко с тех пор многое поменялось… – крепкие пальцы провели карандашом изломанную линию:

– Рабат-Касабланка-Эс-Сувейра-Марракеш… – Джон сжевал дольку апельсина, – мы прилетаем в Рабат и улетаем из Марракеша. То есть я лечу в Лондон, а Ева в Конго… – Питер взглянул на линейку:

– Здесь сотни миль между городами. Внутри страны вы тоже будете летать…

Приехав из Лондона, мальчики вселились в гостевую спальню, по соседству с комнатой Питера и Ника. Ник давно сопел, свернувшись клубочком под кашемировым одеялом. Золотистые кудряшки упали на растрепанный том задач по алгебре для старших классов, привезенный кузенами из Лондона. По настоянию Ворона, тоже сейчас спящего, окно комнаты открыли:

– Весна на дворе, – сказал баронет, – и вообще, полезно дышать морем… – сидя на подоконнике, покуривая, Максим смотрел на черную гладь залива. Вдалеке виднелись огоньки рыбацких ботов:

– Каждая лодка в море, словно звезда в небе… – вздохнул подросток, – они следуют назначенным им путем, а нам, стоящим на берегу, остается только следить за ними. Понятно, почему Лаура мне отказала… – в Хэмпстеде, как выразился Маленький Джон, устраивали много шума из ничего:

– Зря тетя Клара расстраивается, – сказал герцог по дороге в Плимут, – это у Лауры детское. Год посидев в обители, она поймет, что ночные клубы и джинсы привлекательней молитв. Как она надела покрывало послушницы, так она его и снимет… – Густи, с переднего сиденья, отозвалась:

– Она еще не надела. Церемония двенадцатого апреля, после вашей Пасхи, – девушка кивнула Максиму, – в Бромптонской оратории. Дядя Джованни хочет, чтобы собралась вся семья… – девушка добавила:

– В отличие от тети Клары, он, кажется, смирился с выбором Лауры… – юный баронет хмыкнул:

– Пауль расхаживает по дому, сообщая всем, что Лаура выйдет замуж и у нее будет много детей. Мне кажется, он прав. Из нее такая же монахиня, как из тебя, сестричка… – Стивен подмигнул девушке. Густи изобразила на лице негодование:

– Католическая церковь меняется, как пишет Шмуэль. Его святейшество не запрещает носить джинсы… – Максим затянулся сигаретой:

– Мама с папой тоже считают, что Лаура вернется в мир… – он прислонилсявиском к прохладному стеклу. Перед отъездом из Хэмпстеда, поймав его в передней, Пауль таинственно прошептал:

– На ней корона, она королева. Семь лет придется за нее служить. Скажи Нику… – Пауль оглянулся, – белая королева, не черная. Пусть он не делает ошибки… – Максим предполагал, что речь идет о шахматной партии. Передав слова Пауля, он усмехнулся:

– Этюд, что ли, из журнала… – кузен закатил лазоревые глаза:

– Он второй год разговаривает про королев. Понятия не имею, что это означает… – Максим вспомнил, что Пауль и раньше бормотал о семи годах:

– И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему как несколько дней, потому что он любил ее… – Максим помотал головой:

– Неужели он имел в виду Лауру? Но Пауль говорил о королеве, их можно пересчитать по пальцам одной руки… – подросток услышал смешливый голос Маленького Джона:

– Любитель свежего воздуха давно спит без задних ног… – Ворон храпел на диване в обнимку с фантастической книжкой в яркой обложке, – закрой окно, Максим. Как говорит твой отец, я не против кислорода, но почему он всегда холодный… – Максим рассмеялся:

– Я тоже за подогретый кислород… – он оставил только щель в форточке. Герцог вернулся к атласу:

– По стране мы будем ездить сами. Король выделяет нам машину. Ева водит, я тоже могу сесть за руль… – Питер отозвался:

– В Англии пока не можешь, то есть только в Балморале, у ее величества… – Маленький Джон пожал плечами:

– Думаю, что в Марокко никто не обратит внимания на мой возраст. Мне даже разрешили лететь обратно самому. Ева или дядя Авраам сдаст меня на руки представителю авиакомпании, а здесь меня встретит кто-то из взрослых… – сестра взяла с Джона обещание привезти ей марокканский наряд:

– У них очень красивые платья, – восторженно сказала Полина, – и керамика, и я хочу кинжал, как у Фриды… – Джон уверил Полину, что вернется не с пустыми руками:

– Судя по записям дедушки Теодора, пещера здесь, – он поставил точку на карте, – между Эс-Сувейрой, Марракешем и Касабланкой… – Питер смотрел на старомодный шрифт:

– Во время войны папа встречался с дедушкой Теодором в Касабланке. Он тогда служил в Северной Африке в отряде коммандо… – Питер хранил фотографии отца в отдельном альбоме:

– Это довоенные снимки, – слышал он нежный голос матери, – видишь, покойный дядя Генрих, – мать помолчала, – это тридцать восьмой год, фото сделали в Берлине. Я тогда сидела в Швейцарии, и никого из них не знала… – отец и Генрих фон Рабе стояли на ступенях ныне разрушенной виллы в Шарлоттенбурге:

– Начало войны, – шелестели страницы, – сорок третий год, сорок четвертый… – мать погладила Питера по голове:

– Мы с твоим папой встретились, когда я с Теодором-Генрихом пыталась бежать из рейха. Я почти добралась до линии фронта, а он эту линию переходил. Мы встретились, но почти сразу расстались. Началась бомбежка, твоего папу взяли в плен, он попал в концлагерь… – Питер знал, что отца спас Волк, тогда сидевший в Доре-Миттельбау:

– Первое послевоенное лето, – мать улыбалась, – наше тихое венчание… – последнее фото в альбоме сделали в Буэнос-Айресе. Мать и отец стояли на террасе квартиры:

– Я этот день хорошо помню, – заметила мать, – прилетел покойный дядя Меир и мы отправились на юг. Фото делал твой дедушка. Видишь, как ты похож на папу… – приезжая в здание «К и К» в Сити, Питер тоже слышал о своем сходстве с отцом:

– Я и характером пошел в него, – мальчик коснулся золотого крестика в распахнутом воротнике рубашки, – папа был мягким человеком, но всегда стоял на своем… – он подумал о раскрасневшемся лице Луизы. Питер надеялся, что в полутьме кузены не заметят его смущения:

– Сэм приходил, чтобы ее увидеть. Конечно, Сэму шестнадцать, а я на год младше Луизы. Но я наследник третьего по величине концерна Великобритании, а Сэм станет поваром в гостинице… – матери или отчиму Питер ничего говорить не хотел:

– Все равно я сделаю предложение Луизе, – упрямо решил подросток, – ей нравится Сэм, но это у нее детское, как у Лауры с монашеством… – герцог добавил:

– В Эс-Сувейре мы встречаемся с дядей Авраамом и Фридой… – Максим подтолкнул его в плечо:

– Ворон бы не преминул спеть песенку о твоей невесте… – герцог сухо отозвался:

– Фрида мой друг. У Ворона одна извилина в голове, словно след от самолета, то есть прямая… – Питер, не выдержав, фыркнул:

– Здесь ты прав… – в дверь постучали, до него донесся голос матери:

– Милые, хоть и каникулы, но второй час ночи на дворе… – старший брат крикнул:

– Мы ложимся. Но вы с Густи тоже не спите… – ручка повернулась, Марта быстро оглядела спальню:

– Все в порядке. Питер с Ником и Полиной не проговорятся, что Инге нас навещал… – она доверяла старшим мальчикам и Густи, но помнила о русской пословице:

– Береженого бог бережет, не стоит лишний раз рисковать. Парни, взрослые, у них много знакомых, нельзя проверить, с кем они сталкиваются… – она улыбнулась детям:

– Мы работаем, милые мои. Спокойной ночи, завтра вывезу вас в залив на рыбалку…

Каблуки матери простучали по коридору, герцог захлопнул атлас: «И правда, давайте укладываться».

Марта не хранила дома открытки от старшего сына. По соображениям безопасности, она не могла держать потрепанный конверт с написанными знакомым почерком весточками даже в сейфе, в стене кабинета. Не могла она завести и ящичек с ярлычком «Берлин», в китайском комоде растрескавшегося черного лака, с бронзовыми ручками, с извивающимися, алыми драконами. Ярлычки Марта отстукивала на машинке: «Нью-Йорк, Париж, Мон-Сен-Мартен, Иерусалим».

В тонких пальцах дымилась сигарета. За раздернутыми шторами библиотеки в особняке Бромли виднелась брусничная полоска. Над морем разгорался рассвет:

– Но мне и не нужно носить открытки домой… – Марта смотрела на свои записи, – я каждую строчку помню наизусть… – несуществующая тетушка автомеханика Рабе скончалась. Сын адресовал открытки некоему Фридриху, якобы приятелю, из Западного Берлина. Весточки доставляли на безопасный ящик на городском почтамте:

– Фридрих, – Марта полистала блокнот, – адвокат Фридрих Краузе. Ладно, это потом… – Волк пожал плечами:

– Не понимаю, что здесь опасного. Я адвокат, он адвокат. Католика я изображаю отлично, на войне наловчился. Мои татуировки герр Краузе не увидит… – муж усмехнулся, – в бассейн я с ним ходить не собираюсь. Деловое знакомство, я получил его контакты от приятеля в Линкольнс-Инн. Скажем… – он задумался, – скажем, меня заинтересовал последний процесс Краузе, – Волк сверился со справкой, полученной с Набережной, – предоставление пенсий по инвалидности рабочим, пострадавшим на производстве… – судя по списку дел Краузе, адвокат не защищал нацистских преступников:

– Он в это не полезет, – вздохнула Марта, – бонзы держат его, как мальчика на побегушках. Они не заинтересованы, чтобы имя Краузе упоминалось даже косвенно в связи с нацистами. Жена Цезаря должна быть без подозрений… – в разговоре с Волком она заметила:

– Мы примем во внимание твою инициативу… – муж вздернул бровь: «Бюрократка», Марта невольно хихикнула:

– Примем во внимание, – повторила она, – но сейчас есть более важные дела. Макс жив и путь к нему лежит скорее всего через Краузе. Мой деверь, мерзавец, никуда не денется, но сначала надо подумать о Советском Союзе…

– И о Восточной Германии… – она шелестела бумагами, – но, как я сказала, это дело долгое… – рядовой восточногерманской армии Генрих Рабе присылал приятелю черно-белые открытки:

– Новое жилищное строительство в Лейпциге. Рыбаки на Балтийском море. Пионерский лагерь под Магдебургом… – фотографии Марта тоже помнила наизусть. Почерк сына менялся:

– Сначала он разыгрывал малограмотного, но теперь он получил аттестат в вечерней школе рабочей молодежи… – Марта улыбнулась, – он может не усеивать послания ошибками и не писать, как курица лапой… – после службы в армии рядовой Рабе собирался поступить в университет, по направлению с завода:

– Дорогой Фридрих, Берлин растет, – Марта зашевелила губами, – социалистические преобразования страны идут полным ходом. Я рад, что моя работа и служба в рядах нашей доблестной армии, приносят пусть и небольшой, но вклад в наше общее дело… – Теодор-Генрих писал в стиле передовиц коммунистической прессы:

– Словно при Гитлере, – вздохнула Марта, – когда вся Германия использовала обороты доктора Геббельса… – о связях со Штази сын не упоминал. Марта и не надеялась прочесть что-то подозрительное:

– Зная, что переписку перлюстрируют, он не упомянет о Штази или сестре Каритас… – из первых открыток сына Марта поняла, что монахиня жива:

– Кажется, Теодор-Генрих и сейчас к ней ходит… – в весточках несуществующему Фридриху сын иногда писал об огороде, на котором они пропадали в детстве:

– Сестра Каритас живет в летнем домике на участке. У берлинцев таких строений много. Фрейлейн Лотта после покушения прятала нас в сарайчике…

Медный таз заблестел на солнце, мыльный пузырь оторвался от соломинки. В каштановых волосах мальчика застряла белая пена, зеленые глаза заблестели:

– Шарик… – Теодор-Генрих картавил, – мама, шарик в небо… – Марта едва справилась с острой болью внутри:

– Он так говорил, когда мы с Питером встретились. Питер развел костер, Теодор-Генрих носил щепки… – она услышала веселый смех сына:

– Огонь, мама, огонь до неба… – ткнув сигаретой в хрустальную пепельницу, Марта устало опустила лицо в узкие ладони:

– Он каждый день рискует, он ходит по краю пропасти. Если Штази узнает, кто он такой, его не пощадят. Я больше никогда не увижу моего мальчика. Я вырвала его из рук нацистов, я не позволю ему сгинуть в расстрельном коридоре… – взяв паркер Бромли, Марта вывела на свободной странице блокнота:

– Ставь нужды государства выше собственных… – она не выпускала ручки:

– Не только нужды государства, но и безопасность семьи. Я мать, я обязана позаботиться о детях и обо всех остальных… – на поверхности, как выражалась Марта, ничто не вызывало подозрения. Доклад Густи о работе был подробным и четким:

– Она организованная, немецкая кровь дает о себе знать… – о возможной миссии в СССР Марта пока не заговаривала, – вроде бы все у нее в порядке… – Марта расспросила девушку о ее квартирке в Далеме, об учебе в университете, о поездках по городу:

– Мама мне объясняла… – она вытащила из пачки сигарету, – человек невольно запоминает свое окружение. Он видит магазины по дороге на работу, он может начертить расположение автобусных остановок на своей улице… – Густи хорошо знала Далем, где она жила и училась:

– И южный конец Фридрихштрассе, где располагается безопасная квартира… – Марта задумалась, – но откуда она помнит антикварные лавки на София-Шарлотта-плац… – речь об антиквариате зашла случайно. Марта обратила внимание на серебряный браслет с гранатами на руке Густи. Вещица напомнила ей о поездке в Прагу в сорок втором году, о первой встрече с Питером:

– Питер-младший любит эту историю, – нежно подумала Марта, – мальчик похож на отца, у него есть чувства. Он их не показывает, но Питер тоже был такой… – той весной она получила в подарок от Генриха антикварный браслет с гранатами:

– Как у Куприна, – весело сказала Марта племяннице, – может быть, драгоценность вернулась в семью. Я оставила шкатулку на вилле, когда бежала летом сорок четвертого года… – браслет оказался только похожим. Густи объяснила, что купила безделушку на София-Шарлотта-плац, где издавна помещались берлинские антиквары:

– Она знает тамошние кафе и магазины, – Марта нахмурилась, – после одного визита в лавку старьевщика такого не запомнишь… – Марта предполагала, что племянница завела связь с немцем:

– Если это кто-то из союзных сил, она не стала бы ничего скрывать. Но отношения с местными жителями в ее положении запрещены, о чем она знает. Наверняка, это студент, ее соученик, он живет в том районе… – Марта заставила себя снять телефонную трубку:

– Это моя обязанность, – сказала себе женщина, – мой долг перед страной и перед семьей. Мама бы поступила точно так же… – матери она звонить отсюда не могла. Марта постучала пальцами по зеленому сукну стола:

– Незачем звонить, ясно, что она мне скажет… – Марта утешила себя тем, что Густи ничего не узнает:

– Мы поставим за ней наблюдение, поймем, что это за немец и проверим его. Если все в порядке, пусть она уходит в отставку, если хочет, венчается, заводит семью. В конце концов, ей всего двадцать лет… – дежурный на набережной снял трубку на первом звонке:

– Но я поговорю с ней о миссии в СССР, – решила Марта, – это будет дополнительное доказательство. Если мне все почудилось, она согласится поехать в Россию, она несколько лет готовилась к своей цели. Впрочем, если у нее только связь, и ничего серьезного, то это меняет дело…

Она щелкнула зажигалкой: «Говорит М. Отдел внутренней безопасности, пожалуйста».

Пятичасовой чай накрыли в яблоневом саду, на каменной террасе, усеянной белыми лепестками. После обеда к воротам имения Бромли подъехал аккуратный грузовичок, расписанный рекламой:

– Золотой Ворон, Гнездо Ворона, Берри в Лондоне… – внизу вился телефонный номер:

– Заказы по каталогу, доставка по всей Британии… – сидящий за рулем Сэм не предполагал, что сможет остаться с Луизой наедине:

– Здесь ее бабушка и дедушка… – парень немного опасался мистера Бромли, – вокруг полно народа, а я на работе…

Сэм привез песочные пирожные с финиковой начинкой, шоколадный торт, залитый темной глазурью, ромовые бабы, корзиночки со взбитыми сливками. Луиза вышла на террасу в светлом летнем платье. Тонкий шелк облегал почти незаметную грудь, ветер играл искрящимися на солнце волосами цвета спелой пшеницы.

Накрывая на стол, Сэм старался не смотреть в ее сторону:

– Я обещал ей писать. Когда мы сидели на скамейке, она взяла меня за руку… – вспоминая прикосновение ее нежных пальцев, мальчик едва не обжегся водой из чайника:

– Давай помогу, – раздался рядом веселый голос, – если не считать миссис Бромли и тети Марты, я здесь самая старшая… – леди Августа тоже носила шелковую юбку цвета глубокой лазури и скромную блузу. Поймав взгляд Луизы, Сэм понял, что девочка указывает глазами в сторону служебного входа в особняк:

– В подвале кухня, – обрадовался Сэм, – никто не удивится, если я туда пойду. Например, надо попросить слуг закипятить еще воды… – он надеялся найти укромный уголок:

– Она обещала отвечать на все мои письма… – сердце прерывисто забилось, – а я признался, что она мне очень нравится… – Сэм собирался все повторить девочке:

– Повторить и поцеловать… – он понесся к лестнице ведущей в подвал, – я приеду домой на лето. Луиза будет на каникулах, мы встретимся… – он подумал, что, может быть, им удастся сходить в кино или на танцы. Прав у Сэма пока не было, но отец посадил его за руль в двенадцать лет:

– В Плимуте нас знают, полиция не остановит грузовичок, даже увидев меня в кабине. Можно отвезти Луизу на пикник, выйти с ней в море…

Он едва не споткнулся на лестнице, но напомнил себе, что надо не вызвать подозрений:

– Все равно, – Сэм оглянулся, – пусть папа бурчит о сверчках и шестках. Сейчас новый век, такое не имеет значения. Главное, чтобы я был по душе Луизе… – на него повеяло сладким запахом пирожных, девочка зашептала:

– Кладовая с бельем открыта. Пойдем, только быстро… – тяжелая дверь захлопнулась.

Густи усмехнулась:

– Вряд ли мистеру Бромли такое понравится. Но они подростки, это каникулярный роман…

Густи занялась чаем, не желая болтаться под ногами у тети Марты. Она незаметно посмотрела на террасу. Тетя, покуривая сигарету, говорила с мистером Бромли. Адвокат на отдыхе позволил себе кашемировый свитер, но от галстука не отказался:

– Ему пошел восьмой десяток, – напомнила себе Густи, – дядя Максим галстука не носит, а мальчишки тем более… – собравшись у стола с пирожными, подростки галдели, вспоминая утреннюю рыбалку:

– Тетя Марта не взяла меня в море, а засадила за отчет, – Густи старалась не поднимать глаз, – почему она прицепилась к браслету… – браслет был единственной драгоценностью, полученной ей от Александра. Густи утешала себя тем, что бережливость в характере немцев:

– Он военный сирота, он вырос в бедности. Он откладывает деньги для нашего брака… – в кафе Александр аккуратно делил с ней счет. Густи покупала кофе и сахар для квартиры на София-Шарлотта-плац. Александр брал у нее сигареты, она ходила по магазинам за провизией:

– Он не возвращает мне потраченное, – поняла Густи, – но в семье тоже так не делают, мы почти семья… – она ожидала, что за браслетом последует кольцо. Получив безделушку от Александра, обрадовавшись, Густи сказала:

– Почти как у Куприна, милый. Это знаменитый русский писатель, у него есть рассказ с таким названием… – Александр пожал плечами:

– Никогда не слышал… – Густи поняла:

– Он не догадывается, что я знаю русский язык. Но почему он не удивился, что я читала Куприна? Хотя до войны его переводили на французский… – пальцы задрожали. Густи велела себе успокоиться:

– После часа в компании тети Марты кто угодно заразится паранойей, это ее профессиональная болезнь. Александр немец, он вырос в Западном Берлине, он не имеет отношения к русским. О браслете она расспрашивала всего лишь потому, что у нее была похожая вещь… – девушка услышала смешливый голос дяди Максима:

– Делитесь на команды, нас ожидает пляжный футбол. Пара на пару, на ворота поставим Ника и Полину. Я за рефери, – он присвистнул, – Ворон, дуй наверх за мячом… – Густи вздрогнула. На нее повеяло свежим жасмином, тетя взяла чашку, с рубиновым чаем:

– Мистер Бромли сетовал, что такого чая, как во времена его деда, больше не найдешь… – Марта опустила в чашку дольку лимона, – «К и К» возило чай из Индии на парусных клиперах… – отпив, она добавила:

– Но и этот сорт неплох. Заканчивай, – Марта повела рукой в сторону десертного стола, – посидим в библиотеке, продолжим вчерашний разговор… – Густи только и могла, что кивнуть: «Хорошо, тетя Марта».

Огненный закат золотил рассыпавшиеся по тартановому пледу кудряшки Полины. Девочка сопела, завернувшись в одеяло, рядом с плетеной корзинкой для пикника. Синие огоньки перебегали среди обгоревшего плавника. Мелкие волны рассыпались в белую пену на плоском берегу. На западе, в стороне Плимута, сиял огонь маяка.

Маленький Джон подпер кулаком твердый подбородок:

– Отсюда он уходил в свои плавания, – внезапно сказал юноша, – первый Ворон, сэр Стивен Кроу. Он тоже был из России, тетя Марта… – она сидела неподалеку от костра, накинув на плечи брезентовую рыбацкую куртку. Затянувшись сигаретой, женщина кивнула:

– И он, и его младший брат, что в Мейденхеде похоронен… – Джон тоже щелкнул зажигалкой:

– Пусть курит, – вздохнула женщина, – он взрослый парень, почти шестнадцать лет. Он, в конце концов, узнал, что его брат по матери жив… – Марта не считала возможным скрывать такое от подростка:

– Полина пока пусть ни о чем не догадывается, – она ласково погладила девочку по голове, – Джон сам ей все расскажет, когда она подрастет. Насчет Фриды… – Марта стряхнула пепел в костер, – это дело кузена Авраама… – Волк с ней согласился:

– Я отвезу мальчишек и Луизу в кино, – предложил муж, – а ты побудь с Маленьким Джоном, расскажи об Адольфе… – Марта кисло отозвалась:

– Бедная Эмма ненавидела Гитлера, а теперь ее сына так зовут. Это дело рук Макса, сомнений нет… – Марта принесла на пляж небольшой альбом:

– Фотографии военных лет, – предупредила она юного герцога, – они сделали пластические операции и выглядят по-другому… – снимки высокопоставленных эсэсовцев во главе с деверем Марта с Волком получили из западногерманских архивов. Джон рассматривал руны в петлицах, парадную черную форму:

– Снимали до войны… – подавив брезгливость, Марта коснулась красивого, жесткого лица деверя, – после сорок первого года они носили серое. Они были словно крысы… – Джон сглотнул:

– Вы думаете, что в Марокко может обретаться кто-то из них… – Марта помолчала:

– Точно ничего сказать нельзя, – признала она, – но фон Рабе и Рауфф навещали страну во время войны… – юноша отозвался:

– Папа рассказывал о рандеву. В баре, в Касабланке, играл отец Тупицы, капитан Авербах… – Джон услышал сухой смешок отца:

– Словно в фильме. Но жизнь сильнее искусства, мой милый. Кто мог подумать, что Самуил выживет и найдет сына… – в прозрачных глазах отца промелькнул непонятный Маленькому Джону холодок:

– Тогда Самуил, наверное, не мог представить себе, что он сыграет Шопена и Чайковского у Бранденбургских ворот в мае сорок пятого… – добавил герцог. Юноша вернул альбом Марте:

– Я всех запомнил и буду держать глаза и уши открытыми… – он кинул окурок в костер:

– Что касается Адольфа… – Джон с трудом выговорил имя брата, – то он не виноват, тетя Марта. Ваш… – юноша покраснел, – простите, я имел в виду фон Рабе. В общем, он наверняка лжет Адольфу, как он лгал Теодору-Генриху… – Марта разлила крепкий кофе из термоса:

– Разумеется, мой деверь мастер водить людей за нос… – Джон принял чашку:

– Я надеюсь, что мой брат узнает правду. Если я с ним столкнусь, я сам ему все скажу. Мама бы так хотела… – юноша подумал о беломраморном надгробии с венком васильков, на кладбище Банбери. Отец всегда говорил, что он напоминает мать:

– Не лицом, – улыбался герцог, – лицо у всех Экзетеров одинаковое, словно мы не пэры Англии, а сантехники. У тебя материнские повадки, милый мой… – Марта тоже видела в мальчике Эмму:

– Он так же играет в теннис, смеется, так же загибает страницы, когда читает книги… – она часто рассказывала мальчику о его матери:

– Но рядом стоит еще один памятник, то есть фальшивое надгробие… – подумал Джон, – я не знаю, что сказать Полине, когда она вырастет… – словно услышав его, Марта заметила:

– О Полине пока беспокоиться не надо, она малышка… – набегавшись по кромке прибоя, построив песочный замок, девочка прикорнула под боком Марты. Она всегда думала о Полине, как о собственной дочери:

– Они все наши с Волком дети, никакой разницы нет… – она коснулась руки Маленького Джона:

– Как говорится в еще одном знаменитом фильме, мы подумаем об этом позднее. Пока веди себя осторожно. Впрочем, ты гость королевской семьи, дядя Авраам будет рядом… – юноша тоже закутался в плед. Светло-голубые глаза смотрели вдаль, он потрогал оправленный в медь медвежий клык на шее. Над заливом перекликались птицы:

– Тетя Марта… – внезапно спросил юноша, – может быть, папа жив? И где моя кузина, Мария, которую нашел дядя Максим… – Марта предполагала, что русские, попади к ним герцог, не пощадили бы его:

– Его бы пытали и расстреляли. Мария могла тоже погибнуть, не на перевале, а в лесу… – по глазам мужа Марта видела, что он не верит в смерть старшей дочери:

– Максим считает, что она жива, хочет ее найти… – Марта покачала головой:

– Не стоит питать ложные надежды, милый. Вряд ли твой отец выжил, как не осталось никого, кроме Ника, из семьи тети Констанцы… – над ними раздалось хриплое карканье. Выбившись из стаи, расправив крылья, большой ворон полетел на восток.

Лондон

Глухие ворота, украшенные эмблемой «К и К», мягко раздвинулись. Слабое солнце заиграло в бронзовом вороне, держащем лапами витую надпись: «К и К. Anno Domini 1248». Серебристый Bentley S2, выскользнув из подземного гаража, выехал на брусчатку Ганновер-сквер. Марта отказывалась от положенного ей по должности полицейского сопровождения:

– Площадь находится под круглосуточной охраной, – замечала она, – незачем тратить деньги налогоплательщиков… – она не бронировала личный лимузин и не брала в салон оружие:

– Я, вернее, все мы, работаем для того, чтобы каждый гражданин страны чувствовал себя в безопасности, – сказала она однажды мужу, – а мой пистолет редко покидает домашний сейф… – Волк, правда, настаивал на осмотре машины с зеркалом. Марта научилась технике у покойного Меира:

– Хотя вряд ли русские минуют ребят на площади, – она оглянулась на светлый гранит особняка, – ограда у нас под сигнализацией, любую попытку проникнуть в здание немедленно заметят… – люки на крышах особняков Кроу и Экзетеров не заделали:

– Покойный Джон не хотел нарушать традицию, – вздохнула Марта, – он смеялся, что наследному герцогу бегать к нам незачем, дочек у меня нет, но кто-то из моих парней, быть может, принесет цветы Полине… – маленькая леди Холланд, как и остальной дом, еще спала:

– Только пробило шесть утра… – Марта щелкнула рычажком радио, – но Волк и Максим скоро поднимутся, им пора в церковь… – вечером Марта, с помощью Густи и Клары, занималась вторым пасхальным обедом:

– Клара вроде успокоилась… – вернувшись из Плимута, она поговорила по телефону с Хэмпстедом, – она тоже считает, что это у Лауры детское… – Клара сказала:

– Маргарита завтра приезжает, с Аароном и Тиквой. Они доберутся из Хариджа до Лондона, паром приходит рано утром. Я попрошу ее поговорить с Лаурой. Маргарита принята в Ватикане, она сестра Шмуэля. Может быть, если его святейшество напишет Лауре… – голос женщины угас. Марта сомневалась, что папа римский согласится отговаривать будущую послушницу от ее решения:

– Но Клара права, – пошарив в сумочке, Марта нашла сигареты, – Маргарита верующая девушка, однако она разумный человек. Она сумеет объяснить Лауре, что жизнь в миру бывает сложнее монашеской… – вспомнив о Маргарите, она подумала о Виллеме:

– Джо написал, что он уволился из De Beers и занялся частным бизнесом… – рассеянно слушая радио, она закурила, – но Виллем не станет торговать грязными алмазами, не такой он человек… – читая показания Маргариты о лагере беглого нациста Шумана, Марта хмыкнула:

– Адель упоминала, что он подвизался в Сирии, подручным Рауффа. Он сейчас в Африке, он может заглянуть и в Марокко… – альбом с фотографиями нацистов Марта показала Джону с личного разрешения ее начальника, главы Набережной, сэра Ричарда Уайта. Дик, как его звали во владениях Марты, на этаже Х, задумчиво пожевал сигару:

– Он совсем мальчишка, – заметил глава секретной службы, – младше покойного отца, когда тот отправлялся в Испанию. Подумать только, мне тогда было всего тридцать лет. Мы с Джоном посидели перед его отъездом у Скиннера, то есть теперь у Берри… – сэр Ричард усмехнулся, – привычки не изменить. Вы тоже туда ходите… – Марта оправила жакет серого твида:

– Туда будут ходить наши внуки, Дик. Но я ручаюсь за наследного герцога, у него хорошая голова на плечах, парень он спокойный. Ничего безрассудного он не совершит. Если в Марокко окажется кто-то из этих людей… – Марта похлопала по альбому, – он все запомнит и сообщит нам, а мы… – сэр Ричард выпустил клуб сизого дыма:

– Мы передадим сведения дальше. Ваш вояж в Аргентину, – он окинул Марту долгим взглядом, – был частным предприятием, больше не подвергайте себя опасности. Там все прошло относительно хорошо… – в апреле в Израиле начинался открытый процесс над Эйхманом, – но пусть остальными… – Дик указал на замшевую обложку альбома, – занимаются те, кому это положено, то есть Моссад… – он добавил:

– Насчет Джона вы правы. Все равно после Кембриджа он придет к нам. Он вроде изменяет семейной традиции, не собирается изучать математику или юриспруденцию… – Марта кивнула:

– Не собирается. Он хочет стать историком, сэр Ричард, что для наших целей тоже полезно… – она повела рукой:

– Пусть в Марокко он практикуется в арабском языке. Нас ждет большая работа в тех краях… – Марта имела в виду Ближний Восток. Она слушала новости о взрыве в Персидском заливе, где пошел ко дну британский лайнер «Дара». Судно перевозило рабочих из Индии в Дубай:

– Причины катастрофы пока неясны, – сказал диктор, – погибло более ста человек… – Марте причины катастрофы были понятны:

– Это дело рук сепаратистов, – она миновала Мэйфер, – в султанате Оман назревает гражданская война, как в Конго… – Марта не сомневалась, что к так называемой трагической гибели Лумумбы приложили руку и европейцы и американцы:

– Мы там не были замешаны, хотя Южная Африка сфера наших интересов. Но у мамы такого не спросишь даже по безопасной линии. Впрочем, я уверена, что Даллес отнюдь не всем с ней делится… – в сумочке Марты, на пассажирском сиденье лимузина, лежал тот самый альбом. Фальшивое письмо Констанцы она устроила между страницами:

– Для очистки совести отдам его в лабораторию, – напомнила себе женщина, – но понятно, что дело шито белыми нитками… – за рабочим обедом она хотела обсудить с сэром Ричардом будущую поездку Инге в СССР:

– Думаю, ему придет приглашение… – впереди возвышался Биг Бен, – осталось проинструктировать его в правильном поведении… – несмотря на всеобщую уверенность в смерти герцога Экзетера, Марту все равно что-то беспокоило:

– Последний раз Циону видели на Чек-Пойнт-Чарли… – она замедлила ход машины, – Циона разыгрывала из себя преподавательницу языков. Она работала в КГБ, у своих менторов, но неясно, что случилось после стрельбы на границе… – Марта предполагала, что Циона хотела сбежать в Западный Берлин:

– И с ее новыми документами найти Макса, то есть господина Ритберга фон Теттау… – человек с этим именем по описанию нисколько не напоминал деверя, но Марта не колебалась:

– У него наша реликвия, синий алмаз. Если кому-то удастся добраться до него через Краузе или еще как-то, алмаз послужит доказательством. Макс сентиментальная тварь, он не запрет кольцо в сейф. Один раз мы его почти нашли, найдем и сейчас… – несмотря на субботний день, кафе на углу набережной открылось. Марта взглянула на хронометр:

– Восьмое апреля. Церемония в Бромптонской оратории двенадцатого, в среду. Инге приедет из Кембриджа, надо вызвать его на Набережную… – рассчитавшись за картонный стаканчик с кофе, она вернулась в машину. В открытое окно заползал утренний холодок, Марта запахнулась в черный тренч:

– Обманная весна, как Монах говорит. Ночью еще могут случиться заморозки… – Биг Бен размеренно пробил половину седьмого. В семь Марту ждали в отделе внутренней безопасности. Сэр Ричард пока ничего не знал:

– Я объясню сотрудникам, что идет рутинная проверка персонала станции в Западном Берлине… – Марта смотрела на здание Парламента, – мы часто устраиваем такие мероприятия. Я не пока не могу ни в чем обвинять Густи, наша юриспруденция построена на презумпции невиновности… – Марта подумала об открытках от старшего сына, о письмах, отправленных Густи брату и семье:

– Если русские получили хотя бы один такой конверт, то не стоит мне отказываться от полицейского сопровождения, – она невесело улыбнулась, – но, может быть, я делаю из мухи слона. Густи любит бродить по антикварным лавкам на София-Шарлотта-плац. Но я не могу ее не проверить, это моя обязанность… – Марте предстояло поговорить с племянницей о будущей миссии в СССР. Прогноз погоды закончился, диктор вернулся в эфир:

– В это субботнее утро, – заметил он, – с вами программа классической музыки. Гендель, соната для двух скрипок и фортепьяно, G minor, Op.2. Играют Владимир Горовиц, Иегуди Менухин и Генрик Авербах. Исполнение посвящается памяти Самуила Авербаха… – пела скрипка Тупицы, Марта устало закрыла глаза:

– Он думает, что Самуила убили арабы. Лубянка может выйти на Генрика, хотя его нечем шантажировать. Но ему не стоит знать о предательстве отца… – Марта завела машину. Британские флаги над крышей Парламента бились под сильным ветром:

– Здесь так не говорят, – пришло ей в голову, – но это верно. Наша свобода в нашем законе, а он один для всех… – свернув на набережную, лимузин Марты скрылся из вида.

Натужно завыл электрический миксер. Маргарита крикнула:

– Печенье русское, овсяное. Лада научила меня его делать…

Ева, тоже в фартуке, прислонившись к плите, листала маленький альбом. Двойняшки держали за руки пухленькую девочку в полосатом платьице. Мишель белозубо улыбалась, рядом скакал Гамен. Выключив миксер, Маргарита сунула палец в миску с тестом:

– Сахара достаточно, оно и не должно быть очень сладким. Видишь, – она кивнула на фото, – у нас тоже теплая весна, все цветет… – яблони в саду Гольдберга окутала белая дымка. Маргарита сошла с парома в Харидже в компании сумки с домашними джемами:

– Лада не могла отпустить нас без подарков семье, – улыбнулась она в разговоре с Мартой, – а малышка бойко ходит и лепечет, хотя ей всего год… – Марта рассматривала семейную фотографию. Лада держала на руках дочь, двойняшки устроились у нее под боком, Гамен лежал на коленях Тиквы. Гольдберг, наклонившись, обнимал жену за плечи:

– Мишель на отца похожа, – заметила Марта, – тоже темненькая… – девочка действительно напоминала отца:

– О ней он не знает, и никогда не узнает, – сказала себе Марта, – для всех Лада скончалась в перестрелке на Чек-Пойнт-Чарли. Ее похоронили в Западном Берлине, поставили надгробие… – памятник был таким же фальшивым, как фортепьянные клавиши черного гранита на кладбище в Банбери. Марта напомнила себе, что в Мон-Сен-Мартене каждый человек на виду:

– Лада давно поменяла фамилию, у нее бельгийский паспорт, она дальше Остенде не ездит… – по словам Гольдберга, жена отказывалась посещать Брюссель и Париж:

– Но это правильно, – подумала Марта, – в больших городах Ладу могут узнать по афишам. Не так много времени прошло… – в Мон-Сен-Мартен фильмы привозили после разрешения льежского епископа на просмотр ленты:

– Кино о Горском в городке ждать не стоит, как и любого советского кино, – хмыкнула Марта, – но так спокойней… – в альбоме был и снимок Маргариты в докторском халате, у двери кабинета:

– Доктор Кардозо… – прочла Марта табличку, – она не знает правды о своем отце. Но ее братья или Авраам не проговорятся, а девочке будет сложно с таким жить… – о причинах разрыва с Джо Маргарита не упоминала:

– Она скрытная, как и Виллем, – подумала Марта, – по линии де ла Марков они все такие… – яркие, голубые глаза девушки напомнили ей о Волке:

– Даже странно, – Марта видела довоенные фото из Мон-Сен-Мартена, – Волк одно лицо с покойным бароном. Монах то же самое говорил. Только дедушка Маргариты был ниже ростом. Но в семьях такое случается. Мэтью, то есть Паук, как две капли воды смахивал на вице-президента Вулфа… – она решила не спрашивать у Маргариты о расторгнутой помолвке:

– Это дело личное. Они взрослые люди, незачем лезть в их жизнь… – Маргарита не услышала вопросов о Джо и в Мон-Сен-Мартене:

– Все вокруг очень деликатны… – опять завыл миксер, – но я и сама не хочу о нем вспоминать…

Не вспоминать не получалось. Маргарита просыпалась ночами, видя его лицо:

– В соборе, в Элизабетвилле, он хотел мне что-то сказать, – думала девушка, – он пришел на исповедь, а я прошла мимо. Я не собиралась с ним разговаривать, но это гордыня, так поступать грех. Он страдал, я видела тоску в его глазах… – кюре в Мон-Сен-Мартене похвалил ее за, как выразился священник, целомудренный образ жизни:

– Вы правильно делаете, что не размениваетесь на пустяки, как другая молодежь… – Маргарита услышала тяжелый вздох из-за бархатной занавеси кабинки для исповеди, – не расстраивайтесь, вы встретите хорошего юношу, полюбите его… – Маргарита не хотела думать ни о каких юношах:

– Впрочем, Ева такая же… – кузина ловко жарила французские тосты, – она, кажется, вообще ничем этим не интересуется, несмотря на внешность…

Сколов на затылке тяжелые волосы, Ева прикрыла их простой косынкой. Коротковатый ей халат Адели открывал бесконечные, стройные ноги в домашних тапочках. Дверь на кухню приоткрылась. Томас, мяукнув, потерся о белую щиколотку:

– Поклонник мой пришел… – Ева потрепала кота за ушами, – а второй поклонник еще спит… – Маргарита ложкой отсаживала тесто на противень:

– Пауль должен был к тебе привыкнуть, ты вторую неделю в Лондоне… – Ева насыпала корма в миску Томаса:

– У людей с его… – она поискала слово, – проблемами нет чувства времени. Адель и Сабина рассказывали, что он говорит о довоенной Праге, словно все случилось вчера… – за окном кухни плавал рассветный туман. Аарон и Тиква ночевали в маленькой спаленке при садовой мастерской:

– Тетя Клара и дядя Джованни на них не надышатся, – усмехнулась Маргарита, – они ждут внуков. С Лаурой в обители, с карьерами девочек, вряд ли у них появится другая возможность повозиться с малышами… – хупу ставили на Хануку:

– Дядя Эмиль приедет с двойняшками. Тикве исполнится всего семнадцать лет, но они не хотят ждать… – Маргарита внезапно почувствовала тоску:

– Я могла бы сейчас готовиться к венчанию, вместе с Клэр… – Клэр лежала на кладбище в Элизабетвилле. Маргарита изредка получала короткие весточки от кузена. Виллем писал небрежно, делая знакомые ей ошибки. На конвертах стоял штамп Элизабетвилля, но Маргарита сомневалась, что кузен в городе:

– Он может искать алмазы или золото, но зачем ему это… – девушка пожала плечами, – компания процветает, угля в Мон-Сен-Мартене хватит и его внукам… – Маргарита поняла, что не думает о собственных детях:

– Может быть, я останусь незамужней, как женщины, университетские преподаватели. Какой муж согласится поехать за женой в тропическую Африку? Только Джо меня понимал… – разозлившись на себя, она с грохотом задвинула противень в духовку:

– Хватит о нем думать, думай о деле… – после завтрака Маргарита с Евой ехали на семинар в Школу Тропической Медицины. Маргарита делала доклад о сонной болезни:

– Ладно, – сказала себе девушка, – с Виллемом все будет в порядке. Он хочет сам всего добиться, а не просто унаследовать компанию… – зашумела мельница для кофе. С порога раздался недоуменный голос:

– Еще нет семи, зачем вы так рано поднялись… – Лаура, моргая заспанными глазами, куталась в кашемировый халат. Маргарита вручила ей стеганую прихватку:

– В случае, если ты все проспала, за стол сядет десяток человек. Давай, – она кивнула на плиту, – следи за печеньем. Слава Богу, больше никто не постится и Песах закончился…

Ева захрустела куском мацы:

– Кроме меня… – она щедро помазала мацу арахисовым маслом, – но я обойдусь кашей и тостами с маргарином… – Лаура возмутилась:

– Я спустилась, чтобы попить воды. И почему Адель и Сабина не могут… – Маргарита сунула миску из-под теста в раковину:

– Адель отсыпается после концерта, а Сабина две недели не видела мужа… – она почувствовала румянец на щеках, – трудись, будущая послушница. В обители жить, это не сидеть под материнским крылом, там тебе никто завтрак в постель не подаст. Будешь вставать в пять утра на кухонное дежурство… – Лаура поджала красивые губы: «Я работы не боюсь».

Обменявшись выразительным взглядом с Евой, Маргарита стала мыть посуду.

Резную трость черного дерева с рукояткой слоновой кости, прислонили к потертому бархату театрального кресла. На сцене Old Vic пахло пылью. Одинокий луч прожектора высвечивал тоненькую фигурку в просторной рубашке. Она распустила по плечам черные волосы, локоны падали на высокий лоб:

– Вы так были заняты борьбой с самим собою, что просто не замечали, когда люди по мере сил хотели вам помочь. Я знаю, чаще всего люди дьявольски мучают один другого, но иногда им удается разглядеть и понять друг друга, и тогда, если они не безнадежно жестоки, им хочется помочь друг другу всем, чем могут… А теперь – хотите помочь мне…

Аарон, сидящий подле Сабины, крикнул:

– Молодец, но монолог должен звучать с края сцены. Можешь даже спуститься к публике… – он сделал пометку в машинописном тексте у себя на коленях:

– Мистер Уильямс настаивает, что здесь должна звучать мексиканская музыка, маримба и шумовые эффекты, вроде звука грозы… – Аарон взял режиссерский блокнот:

– Это я отмечу отдельно… – «Ночь Игуаны» Теннесси Уильямса одновременно выпускали на Бродвее и в Лондоне. Тиква досрочно сдала экзамены за первый курс в брюссельской консерватории. Еще в Мон-Сен-Мартене Аарон получил телеграмму из Old Vic:

– Меня берут вторым режиссером, – весело сказал он Тикве, – а тебе дадут несколько ролей, пока второго плана… – в «Ночи Игуаны» Тиква играла молоденькую девушку, Шарлотту, но Аарон прогонял с ней и монологи героины, Ханны. Сабина набрасывала в альбоме обстановку захолустного мексиканского пансиона:

– Года через два Тиква дорастет до уровня премьерши, – подумала женщина, – она и сейчас очень хороша… – брат тихонько шепнул:

– Дате блистала бы в этой роли. Жаль, что она в Нью-Йорке, но я уверен, что и там ее ждет успех… – Дате работала в независимых, как их называли на Манхэттене, театрах:

– Пока не на Бродвее, для Бродвея она слишком необычна, – хмыкнул Аарон, – Дате может играть Шекспира или Ибсена, но в современной интерпретации… – ночами они с Тиквой разговаривали о собственном театре:

– Это дело долгое, – задумчиво сказал Аарон, – нам надо сделать себе имя в Британии и Европе. Когда ты закончишь консерваторию… – он поцеловал теплое плечо, – мы подадимся в США. Я найду мистера Миллера, попрошу у него рекомендации для Голливуда… – Тиква удивилась:

– Ты говорил, что не хочешь заниматься кино… – он закинул руки за голову:

– Посмотрим. Если найдется хороший сценарий с ролью для тебя, то я попробую свои силы в этом деле… – Аарон потерся носом о ее щеку:

– Без тебя я никуда не поеду, и ничего делать не буду. Если бы не ты, любовь моя… – он повел рукой в сторону разбросанных по полу спаленки тетрадей, – ничего бы не случилось…

Old Vic, разумеется, не собирался брать в репертуар пьесу неизвестного автора о, как выразился главный режиссер, малоприятных вещах:

– Мистер Майер, – наставительно заметил ментор, – вы хорошо знаете, что публика ходит на имя на афише. Вы пока не мистер Беккет и не мистер Миллер, они могут себе позволить писать о чем угодно. Кафка и все прочее… – заключил режиссер, – слишком печальный материал для пьесы. Люди не хотят видеть на сцене концлагеря…

Через ирландских знакомцев Аарон узнал о пабе неподалеку от метров Хэмпстеде. Хозяин заведения сдавал зал под спектакли и концерты:

– У меня в обрез, но хватает денег на аренду, – заметил юноша матери и отчиму, – и я надеюсь на кое-какую кассу… – Клара было открыла рот, но заметила упрямый огонек в глазах сына:

– Аарон похож на Людвига, – вздохнула она потом, устроившись рядом с Джованни на потрепанном диване, – он тоже всего добивался сам… – ласковая рука мужа легла ей на плечи:

– Ты хотела предложить ему деньги, – усмехнулся Джованни, – но наш парень с семнадцати лет сам зарабатывает себе на жизнь. Ничего, мы еще увидим, как он получает «Оскара»… – Клара затянулась папироской:

– Хотя бы от оплаты свадьбы он не отказался, но мы все делаем пополам с Эмилем… – она искоса взглянула на мужа:

– Джованни, может быть, ты отговоришь Лауру от ее решения? Девочке всего шестнадцать лет… – муж добродушно отозвался:

– Именно, что шестнадцать. Школа в Честере хорошая, пусть получит аттестат. Уверяю тебя, что после года в обители она не заикнется о монашеских обетах. Это у нее детское, ничего страшного. Она поступит в Кембридж, пойдет по дипломатической линии… – Аарон тоже считал, что на сестру напала подростковая блажь:

– Она хочет доказать, что способна жить одна, – заметил он Тикве, – хотя на ее месте я бы подождал еще год и поехал в Кембридж. Но пусть приучается к труду, хоть и в обители. Дома ее совсем разбаловали, как самую младшую…

Сабина обещала прислать из Израиля наброски костюмов и оформления сцены для будущего спектакля. Аарон сам играл мужскую роль:

– Я в общем неплохой актер, – заметил он сестре, – хотя предпочитаю режиссерское место… – Сабина скосила глаза в блокнот:

– Рисовать он тоже может, мама нас всех научила. Это его эскизы из Гамбурга… – заскрипели половицы, на них повеяло ароматным табаком, смолистым кедром. Инге поцеловал кудрявый затылок жены:

– С семинаром покончено… – доктор Эйриксен провел утро в Университетском Колледже, – к часу дня нас ждут последние устрицы сезона в подвальчике у Скиннера, то есть у Берри. Потом мне надо вернуться на кафедру…

Инге надеялся, что в полутьме зала Сабина не увидит краски на его щеках. Он ненавидел врать жене:

– Но что делать, если ей нельзя рассказывать о вызове на Набережную? Я подписывал обязательство о неразглашении секретных данных. И о поездке в СССР она пока ничего знать не должна, нельзя ее тревожить таким… – Инге замер. Через плечо шурина он увидел набросок знакомого лица на странице блокнота:

– Даже шрам совпадает… – Инге бесцеремонно ткнул пальцем в рисунок: «Это кто?». Аарон отозвался:

– Парень, берлинец. Я его по памяти набросал. Он случайно оказался в кабаре, когда началась драка… – мать и отчим ничего о драке не знали. Аарон не хотел волновать родителей.

– Он нам очень помог, – завершил Аарон, – для студента-историка он хорошо держался… – Инге нарочито спокойно поинтересовался:

– Помнишь, как его зовут… – щелкнув зажигалкой, Аарон велел Тикве:

– Еще раз и пора обедать. Ты молодец, но попробуй спуститься в зал с монологом…

Он пожал плечами: «Разумеется. Мистер Шпинне, Александр Шпинне».

Инге еще никогда не приходил на Набережную, не бывал там и Аарон Майер. Покинув бывший подвальчик Скиннера, с вывеской «Берри в Лондоне», они дошли пешком до Темзы. На Патерностер-Роу Инге заметил:

– Раньше все это… – он повел рукой, – помещалось в здании здесь, под сенью собора Святого Павла… – он понизил голос:

– Маленький Джон рассказывал, что в прошлом веке отсюда проложили тайный тоннель с рельсами к речной пристани. Ему отец так говорил… – брусчатка под ногами слегка заколебалась. Инге рассмеялся:

– Даже если тоннель и остался, то это метро, а не секретные поезда… – Аарон объяснил свою отлучку желанием поработать в библиотеке Университетского Колледжа:

– Мне надо почитать о Мексике, – сказал он Тикве, – для пьесы. Вы с Сабиной пока пройдитесь по магазинам… – краем глаза он заметил, что Инге покраснел:

– Сабина ничего не знает о его встрече на Набережной, – понял Аарон, – Инге не хочет ее тревожить, как я не хочу волновать Тикву…

Гамбургский блокнот Аарон сунул в холщовую сумку, изукрашенную нашивками с кубинским флагом и красными звездами. Перехватив взгляд Инге, юноша пожал плечами:

– Мама голосует за лейбористов, а мой отец был активистом компартии. Я левый, но это не означает, что я поддерживаю СССР… – Инге раскурил военных времен трубку. Вещицу прислал в Копенгаген фермер с озера Мьесен, бывший партизан и старый друг отца:

– Вынося хлам из подпола, я наткнулся на шкатулку тех лет, – написал фермер, – где нашлась трубка Олафа. Твой отец забыл ее у меня, но руки тогда не дошли вернуть. Думаю, тебе будет приятно получить его наследие… – прокуренный вереск пах родными краями. В Копенгагене Инге и Сабина иногда говорили о своем доме на плоскогорье, с видом на озеро:

– Проект готов, – вздохнул доктор Эйриксен, – но у нас пока не хватит денег на такое строительство. Сначала надо разобраться с тем, что хотят от меня русские. Но я, в общем, понимаю, что… – он понимал и то, что Сабина не согласится на его поездку:

– Я вижу по ее глазам, что она никогда не забудет нашу девочку. Нашу дочь убили русские. Сабина скорее умрет, чем отпустит меня туда… – Инге считал поездку своим долгом:

– Тетя мертва, как и ее семья, кроме Ника. Ее уже не вернешь. Но тетя Марта права, мы не знаем, что случилось с девочками дяди Эмиля, где кузина Мария, дочь дяди Максима… Все это надо выяснить…

Инге подозревал, что гамбургский блокнот шурина окажется чрезвычайно полезным для тети Марты и всей Набережной. По дороге он услышал историю знакомства Аарона и герра Александра Шпинне, как называл его юноша:

– Все произошло случайно, – заметил шурин, – недобитые нацисты устроили провокацию в кабаре. Александр пришел посмотреть спектакль… – тоже закурив, он остановился:

– Ты думаешь, что он не тот, за кого себя выдает… – у Инге не оставалось почти никаких сомнений, что так называемый герр Шпинне работает на СССР. Он кивнул:

– Тетя Марта передала мне его словесное описание, все сходится… – Аарон не стал интересоваться тем, откуда у Набережной появилось описание берлинского студента. Он поскреб в темной, в манере битников, бородке:

– Я еще в Гамбурге подумал, что где-то его видел, а в Лондоне в этом удостоверился… – немного смутившись, юноша добавил:

– Я взял за правило ходить в Национальную Галерею к портрету мадемуазель Бенджаман… – Аарон даже Тикве не признавался в своих экскурсиях. Он тихонько усаживался на обитую бархатом скамейку. Блестели алые и гранатовые шелка, она гордо откидывала назад величественную голову:

– Она была великой актрисой… – Аарон смотрел в темные, чудные глаза, – когда я с ней рядом, мне потом легче работается…

Вспомнив о герре Шпинне, он отыскал в одном из залов галереи многофигурную композицию сына Изабеллы ди Амальфи, Франческо: «Первое посольство США в королевство Марокко». Холст снабдили подробными объяснениями на отдельной табличке. Аарон и так помнил из учебников по истории лицо Дэниела Вулфа, вице-президента США, провозвестника доктрины невмешательства и создателя индейских резерваций. Он нашел юношу в арабском костюме, на белом жеребце:

– Тогда он еще не был вице-президентом, он представлял молодое государство… – с картины на него смотрел герр Шпинне:

– Даже шрамы у них на одной щеке, – хмыкнул Аарон, – я не думал, что люди бывают так похожи… – рассказав Инге о визите в галерею, он добавил:

– В альбоме есть и другие портреты, я рисовал битлов и немецкого поклонника Ханы… – Инге отмахнулся:

– Для Набережной важен только Шпинне, я уверен, что он русский… – придирчиво осмотрев брезентовую куртку и черный берет Аарона, он улыбнулся:

– Выглядишь ты, как парень с Монмартра… – кузен развел руками: «Я он и есть», – но дело есть дело… – сам Инге тоже не щеголял дорогой одеждой:

– Сабина и сейчас посещает магазины подержанных вещей, – смешливо сказал доктор Эйриксен, – почти все мои костюмы именно оттуда… – галстука Инге не носил. Подойдя к семиэтажному дому темного камня, он указал на высокие двери подъезда:

– Это для проформы. Видишь, даже таблички нет, один уличный номер. Но нам сюда не надо… – обогнув дом, они уперлись в глухую ограду в три человеческих роста. У запертых ворот виднелся динамик. Инге нажал кнопку. Что-то неприятно заверещало, он откашлялся:

– Здесь доктор Эйриксен, мне назначено… – шурин толкнул его в плечо, Инге спохватился:

– Доктор Эйриксен и мистер Майер, но у него нет записи… – динамик отозвался: «Ждите». Прислонившись к воротам, Инге раскурил потухшую трубку:

– Остается только ждать, дорогой режиссер… – замок щелкнул, голос велел:

– Проходите, лестница прямо, подвальный этаж… – нырнув в калитку, оказавшись на пустынном дворе, Инге осмотрелся:

– Сюда, – решительно сказал он, – это нужная лестница. Кстати, приготовь документы… – шурин вздернул бровь:

– У меня при себе только читательский билет из библиотеки Британского Музея… – Инге отмахнулся:

– Думаю, что он сойдет… – выбив табак из трубки, он первым спустился к серой стали дверям.

Неприметный человек в скромном костюме и сатиновых нарукавниках, привез в кабинет тележку с чайником веджвудского фарфора. В молочник налили кремовые сливки. К чаю полагался ванильный кекс, горячие тосты с маслом и знакомые Инге с Аароном баночки:

– «Пасека Берри, лучший лесной мед с запада Англии», «Слива с корицей», «Апельсин с имбирем»… – высокий человек, в безукоризненном пиджаке и крахмальной рубашке, радушно сказал:

– Угощайтесь, доктор Эйриксен, мистер Майер. На часах почти пять вечера. Погода сырая, чай придется очень кстати…

День начался по-весеннему ярко, но после полудня над рекой повисли тучи. Окна кабинета выходили на серую Темзу. Вода топорщилась под ветром, мотались голые ветви деревьев на набережной. Вверх по течению реки пыхтел одинокий буксир. Хозяин кабинета, представившийся сэром Ричардом, за чаем о делах не говорил. Они обсуждали крикетные матчи и вероятность пилотируемого полета в космос. Сэр Ричард не скрывал скептицизма:

– Согласитесь, доктор Эйриксен… – зазвенела ложечка, – собаки или крысы это одно, а человек совсем другое… – Аарону обстановка комнаты напомнила кабинет директора в школе при Университетском Колледже:

– Он тоже носил старый галстук, а по стенам развесил фотографии школьной команды по крикету… – Аарон понимал, что сэр Ричард занимает какой-то важный правительственный пост, но мужчина больше смахивал на провинциального священника или учителя:

– Тетя Марта тоже похожа на преподавательницу в женской школе. По ней и не скажешь, что она водит самолеты, прыгает с парашютом и разбирается во взрывном деле…

Тетя, в скучном твиде и еще более скучных жемчугах, устроившись в кресле, просматривала гамбургский альбом Аарона. Юноша заметил, что она пьет кофе, а не чай:

– С собой, должно быть, принесла. В здешнюю столовую нам ход закрыт, нас вели отдельной дорогой… – в лифте для посетителей, как о нем подумал Аарон, нашлось всего две кнопки:

– Вверх и вниз, – он скрыл ухмылку, – непонятно на каком мы этаже. Впрочем, кажется, на последнем… – в лифт их одних не пустили. До распахнутых дверей их довел охранник из подвала, в лифте юношей ждал давешний клерк в сатиновых нарукавниках. Аарон напомнил себе, что служащий может оказаться героем войны и кавалером орденов. Он незаметно рассматривал непроницаемое лицо работника секретного этажа:

– Понятно, что никого, кроме сопровождающего, тети Марты и здешнего начальника мы не увидим… – в комнате приятно пахло трубочным табаком. Сэр Ричард и Инге говорили об ассортименте табачной лавки на Джермин-стрит:

– У вас старинная трубка… – донесся до Инге голос с аристократическим акцентом, – видите, здесь появилась трещина, но ее заделали медной накладкой. У меня такая же, но серебряная. Трубку курил мой отец до первой войны… – тетя подняла голову. Бронзовый локон качнулся, она уперла тонкий палец в рисунок:

– Что адвокат Фридрих Краузе делал в Гамбурге… – требовательно спросила женщина. Аарон велел себе ничему не удивляться:

– Здесь он тоже известен. Впрочем, за обедом у нас на квартире он говорил, что хочет податься в политику… – Аарон рассказал историю знакомства с Краузе:

– Мы с Ханой уехали из города, она отправилась в Америку… – развел руками юноша, – вряд ли они поддерживают переписку. Хану осаждают мужчины, но она думает только о работе… – тетя что-то пробормотала себе под нос. Марта была уверена, что Хана не откажет ей в просьбе:

– Речь идет о недобитых нацистах. Регина была еврейкой, да и сама Хана так воспитана. Она любит Израиль, она поможет нам… – подсылать к Краузе израильтянку, пусть и родившуюся в Европе, было опасно:

– Если он действительно собачонка на побегушках у Макса и остальных… – Марта откинулась к кресле, – он всегда настороже. Но, судя по всему, он серьезно увлекся Дате. Он знает, что Хана еврейка, но ему на это наплевать. Хана сможет подобраться к нему ближе. Краузе нужен, как привратник, за ним лежит дверь к Максу, то есть к Ритбергу фон Теттау… – Марта понятия не имела, какое гражданство сейчас у деверя:

– Даже справки не навести, – мрачно подумала она, – у мерзавца наверняка с десяток имен и паспортов… – взяв из пенала итальянской кожи карандаш, она быстро начертила схему:

– Сначала Хана, потом Сэм. Если Сэма возьмут поваром к их банде, это большая удача… – после аргентинской операции Марта предложила Харелю послать запрос в Чили об экстрадиции Рауффа. Коротышка помотал головой:

– Бесполезно. Сроки давности по его преступлениям прошли, Чили не рассмотрит нашу просьбу… – Марта постучала карандашом по зубам:

– У него есть дочка, согласно сведениям от Шмуэля. Девочку зовут Клара, она еще ребенок… – Марта не хотела бередить прошлое:

– Во-первых, Адель не бросила бы дитя в руках нациста, а, во-вторых, она мне все равно ничего не скажет. Никто не станет похищать ребенка, даже Моссад… – захлопнув альбом, она поднялась:

– Мистер Майер… – на работе Марта была церемонна, – вы пройдете со мной и посидите с нашим… – она повела рукой, – художественным отделом, а доктор Эйриксен останется здесь. Я еще вернусь, – пообещала Марта.

Каблуки простучали к столу, она подняла одну из разложенных на столе карточек. Инге успел прочесть отпечатанные на машинке короткие слова:

– Кепка. Журавль. Шелепин… – в разрыве низких туч над Темзой блеснуло солнце, Инге даже зажмурился. Засверкал золотой паркер Марты, она вывела на пустой карточке, твердым почерком:

– Александр Шпинне… – внизу женщина добавила: «Паук».

Свет настольной лампы под зеленым абажуром падал на сплетенные, хрупкие пальцы, на папку серого картона. Марта выключила радио и попросила коммутатор задерживать все звонки, кроме домашних:

– Но дома все спокойно, – она сидела нарочито прямо, глядя вперед, – Волк приехал из Линкольнс-Инн, покормил детей ужином. Маленький Джон собирает вещи для Марокко. Послезавтра утром мы идем в Бромптонскую ораторию, Лаура будет принимать послушание… – Марта коротко улыбнулась:

– На год, на большее ее не хватит, что бы она ни говорила… – стрелка на часах не миновала восьми вечера, но Марта сорвала с календаря сегодняшний листок:

– Завтра одиннадцатое апреля, вторник, – смотрела она на стену, – в конце недели Генрик с Аделью, Инге и Сабина улетают в Израиль… – как заметил сэр Ричард за приватным обедом с Мартой, им оставалось только ждать:

– Думаю, русские не преминут прислать доктору Эйриксену приглашение на какую-нибудь конференцию… – фыркнув, он помахал фальшивым письмом Констанцы, – они уверены, что наш физик поддался на их провокацию… – Марта отпила кофе:

– Нельзя недооценивать русских, Дик. Они были готовы на убийство жены доктора Эйриксена, они могут и сейчас, при его визите, пойти, что называется, на крайние меры… – показывая Инге фотографию Эйтингона, Марта предупредила:

– Формально он сидит в тюрьме, как сподвижник расстрелянного Берия, но это ничего не значит. Он, скорее всего, приватным образом консультирует Лубянку. Шпинне… – Марта положила узкую ладонь на быстрый рисунок художника из технического отдела, – его протеже, его ученик… – в этом Марта была больше, чем уверена:

– Но ребятам я о таком говорить не стала, а сэр Ричард, конечно, все знает… – распрощавшись с юношами, она позвонила в залив Пьюджет-Саунд:

– Я что-то такое и предполагала, – донесся до нее невеселый голос матери, – пришли мне копии материалов дипломатической почтой… – о роли США в убийстве Лумумбы Марта не хотела спрашивать даже по безопасной линии:

– Спрашивать незачем, – напомнила себе она, – американцам нужен конголезский уран. Что такое жизнь одного человека по сравнению с выигрышем в атомной гонке… – мать посоветовала ей ничего не скрывать от начальства:

– Я сообщу Даллесу, что мой племянник работает в КГБ, – Анна сухо усмехнулась, – как говорится, продолжает семейную традицию… – Марта считала, что юному Ворону пока ничего знать не надо:

– Парню всего тринадцать, он терпеть не может русских, как и Густи… – Марта слегка нахмурилась, – ему такое будет тяжело. Он услышит, что у него есть старший брат по матери, но не сейчас… – обедая с сэром Ричардом, Марта заметила:

– Учитывая, что мистер Шпинне, то есть Паук, или его наследник, мой кузен, я пойму, если правительство решит… – сэр Ричард всплеснул руками:

– Что вы, миссис М! Вы пользуетесь полным доверием Уайтхолла и лично… – он указал пальцем на потолок. Марта и сама это знала:

– Как пользуется полным доверием Филби, – кисло подумала она, – неизвестно зачем отирающийся рядом с Генриком. Впрочем, ясно, почему он это делал, но я не могу пустить за ним слежку даже частным образом. Он профессионал, он все немедленно заметит… – Марта не хотела вызывать подозрений у предполагаемого агента Москвы:

– Но, если я промедлю, он уйдет на восток, – поняла она, – не случайно он в последние годы болтается в Сирии и Турции, изображая журналиста. Оттуда легче добраться до советской границы… – с Генриком говорить было бесполезно:

– Он человек искусства. Он служил в армии, но он не обращает внимания на такие вещи. Для него Филби всего лишь газетчик. Если я его предупрежу о настоящем лице Филби, Генрик мне не поверит. У меня нет доказательств работы Филби на СССР, как нет доказательств касательно Густи. Один подержанный браслет ничего не значит… – сэр Ричард услышал о проверке станции в Западном Берлине, но Марта объяснила свою инициативу рутинными требованиями:

– Нам надо соблюдать правила безопасности… – часы пробили восемь, – Дик со мной согласился… – она перевернула папку с ярлычком: «Тереза». Поверх других документов лежал портрет, сделанный в техническом отделе:

– Она узнала бы руку Аарона, она видела его наброски. Нельзя им рисковать, нельзя показывать ей гамбургский альбом… – в блокноте Марта сделала пометку о будущем полете в Нью-Йорк:

– Я не могу просить о таком Хану по телефону. Заодно встречусь с Деборой и детьми, проведу консультации с нашими коллегами… – она хотела увидеть, как поведет себя Густи:

– Если она знает Шпинне, то есть Паука, она как-то себя выдаст. Мне все равно надо поговорить с ней насчет миссии в СССР. Может быть, я все придумываю. Но ведь он… – раскрыв папку, Марта вгляделась в рисунок, – он не моя фантазия, он существует, и он опасен, как был опасен его отец. Паук, плетущий смертельную паутину… – в дверь постучали.

Она спокойно отозвалась: «Заходи, Густи».

Утренний кофе для участников семинара в Лондонской Школе Гигиены и Тропической Медицины, накрыли на каменной террасе, выходящей в сад. На перилах второго этажа поблескивала позолоченная блоха, переносчик чумных бактерий. Все балконы украсили скульптурами насекомых и животных.

Ева нашла глазами перила с переносчиком клещевого энцефалита:

– В начале прошлого века дядя Шмуэль умер от него в Америке. Теперь у нас есть вакцина… – прививка от энцефалита появилась до войны, – но она еще в стадии исследования. О массовой защите речь пока не идет… – в метро, по дороге на Гоуэр-стрит, Маргарита заметила:

– Учитывая, что мы не побороли черную оспу, чуму, холеру и проказу, энцефалитные заболевания, стоят в конце списка Всемирной Организации Здравоохранения. Мой дедушка скончался от тифа в Мехико… – Маргарита вздохнула, – хотя бы от него мы сейчас вакцинируем…

Портреты деда и отца Маргариты висели в вестибюле института, рядом с фотографиями профессоров и Нобелевских лауреатов. Афиша на стене сообщала:

– Ежегодный симпозиум по тропическим заболеваниям, 10—11 апреля 1961 года… – девушки приезжали на заседания в скромных, как их называла Маргарита, научных костюмах, неброского твида. Доктор Кардозо незаметно коснулась тонкой цепочки крестика:

– Сабина уговаривала меня надеть пурпурную блузку, но это слишком вызывающе, я еще не защитила докторат… – Сабина пожала плечами:

– Ты выступаешь с докладом. Ладно, бери белый шелк… – Маргарита застегивала перламутровые пуговицы, – с твоей внешностью на тебя все равно все будут смотреть… – доктор Кардозо улыбнулась:

– Скорее смотрят на Еву. Аспиранты вчера в ней чуть дырку не проглядели…

Несмотря на студенческий статус, Ева носила пурпур под пиджаком серого твида, с кантом лиловой замши. Туфли и сумочка у нее были от Феррагамо, длинные ноги облегали нейлоновые чулки. За ранней сигаретой в саду хэмпстедского особняка Ева призналась:

– На мою ногу мало кто шьет приличную обувь… – она повертела длинной ступней, – если говорить в континентальных мерках, у меня сорок первый размер… – девушка фыркнула:

– Хаиму мои баскетбольные кеды пока велики, ему всего одиннадцать лет. Туфли мне прислали бесплатно, я снималась в рекламе Феррагамо для Vogue… – даже на небольшой шпильке Ева была выше почти всех собравшихся. Стянув темные волосы в строгий узел, девушка едва тронула тушью длинные ресницы. Сабина настояла на помаде и румянах для Маргариты:

– Там будут молодые доктора, – подмигнула она девушке, – а тебе всего двадцать два года… – доктор Кардозо привыкла считать себя старше:

– Это все Африка, – поняла девушка, – когда ты один врач на территорию размером в две Бельгии, невольно ведешь себя по-другому…

Она вспомнила долгие переговоры с деревенскими шаманами, испуганных женщин, прячущих детей от вакцинации, стоячую воду озер, набитую паразитами, пропитанный влагой воздух, незалеченные язвы пациентов, пистолет в кармане докторской куртки:

– Правильно Виллем говорил, – она вытащила из сумочки текст доклада, – в Африке один год считается за пять лет… – Сабина деликатно молчала, но Маргарита знала о тонких морщинках под ее большими голубыми глазами:

– Хорошо, что мерзавец Шуман не утащил меня дальше в глушь, – вздохнула она, – но я бы, конечно, вырвалась. У любой на моем месте появились бы морщины. Тетя Марта в моем возрасте успела овдоветь. Теодор-Генрих попал в руки нацистов, она скрывалась от гестапо, кочевала по СССР, спасая себя и Виллема… – подумав о кузене и Африке, Маргарита отогнала мысли о Джо:

– Его больше нет, – упрямо сказала себе девушка, – он существует, но он меня не интересует. Пусть что хочет, то и делает, он ко мне больше никакого отношения не имеет… – сердце все равно болело. Она вздрогнула от прикосновения прохладной, ласковой руки. Серо-синие глаза Евы пристально смотрели на нее:

– Все пройдет хорошо, – неслышно шепнула кузина, – мы с тобой вчера репетировали, у тебя все подготовлено. Насчет вопросов не беспокойся, я задам первые два, об остальных позаботятся ребята… – Ева кивнула в сторону стайки парней, аспирантов института. Маргарита невольно хихикнула:

– Ты словно цветок, а они пчелы. Компания вьется вокруг тебя со вчерашнего дня… – Ева пристроила пустую чашку на столик:

– Может быть, я схожу потанцевать, – она смешно сморщила нос, – в субботу мы с Джоном улетаем в Марокко, где, как и в Конго, танцев не ожидается… – Маргарита усмехнулась

– В Леопольдвиле есть ночные клубы, но приличные девушки туда не ходят. Наслаждайся свободой, пока ты в Лондоне… – она танцевала с Джо в Париже, в подвальчике на Монмартре:

– Мы целовались в подворотне… – на губах зашипело сухое шампанское, – я видела, что он еле сдерживается. Может быть, стоило тогда… – она одернула себя:

– Кюре прав, нельзя размениваться по мелочам. Надо молиться святым Елизавете и Виллему, избавляющим от греховных страстей… – Маргарита, врач, знала, что надо делать, но напоминала себе:

– Такое тоже запрещено. Целомудрие есть целомудрие, верующей девушке не пристало заниматься этими вещами. Надо терпеть и думать о работе… – она не сомневалась, что бывший жених терпеть не собирается:

– Он, наверное, завел себе подружку из местных, – хмыкнула Маргарита, – но в Париж он ее не привезет. Он не Виллем, действительно любивший Клэр. Виллем ничего бы не побоялся, а Джо трус, привыкший сидеть у материнской юбки… – Ева пожала ей руку:

– Не волнуйся, милая, все пройдет отлично… – Маргарита почувствовала спокойное тепло:

– Она права, никак иначе быть не может. Я посылала черновик доклада научному руководителю, он согласился с моими выводами… – Маргарита говорила о протоколе лечения второй стадии сонной болезни. На ступенях террасы зазвенел медный колокольчик, кто-то из профессоров откашлялся:

– Коллеги, заседания по секциям начинаются через пять минут. Список комнат находится в ваших папках… – седоватый человек в очках и сером пиджаке подхватил бесхозную папку. Таблички с именем он не носил:

– Как и половина участников вокруг, – он оглядел террасу, – вид у меня вполне подходящий. Ученый и ученый, никто не поинтересовался тем, кто я такой. Удивительно беспечные люди. Хотя симпозиум открытый, о нем писали в газетах… – об участии доктора Кардозо в конференции Филби узнал от своего подопечного, Моцарта. В задании, полученном из Москвы, ему строго запрещалось подходить к врачу:

– Мне велели только посмотреть на нее… – Филби затерялся в толпе, – каланча рядом, это дочка покойного Ягненка, мисс Ева Горовиц…

Ему не нравилась небрежная, уверенная повадка девушки:

– Она похожа на отца… – Филби вспомнил Теруэль, – не удивлюсь, если она подвизается в ЦРУ, а здесь только для вида… – Москву Ева пока не интересовала:

– Им нужна доктор Кардозо, – ему не объяснили, для чего Лубянке понадобилась врач, – но вряд ли она поедет в СССР на конференцию. Я по лицу ее вижу, что она осторожна… – Филби напомнил себе, что есть и другие пути, которыми может воспользоваться Лубянка. Участники потянулись в вестибюль, он сунул папку под мышку, —

– Но это дело будущего и техники. Сейчас мне надо было ее увидеть, что я и сделал… – седоволосый человек в потертом костюме затерялся в толпе.

Морковка была прошлогодней, но крепкой.

Пауль принес засыпанный речным песком ящик из холодного подвала, где Клара хранила овощи. На досках виднелся ярлычок с четким почерком миссис Мак-Дугал, помощницы Марты: «Морковь Император, Мейденхед, 1960». Клара держала кухонные грядки, но в загородном доме Кроу выращивали даже картошку. На длинном столе старого дуба Клара пристроила пожелтевшую, в пятнах тетрадь.

Покойная мать писала разборчиво:

– Прага, 1938 год. Морковный торт с лимонной глазурью и грецкими орехами… – слезы капали в миску с морковью. Отставив терку, Клара вытерла глаза:

– Я такой торт делала покойному Аарону. Тогда всего неделю, как мне привезли Пауля. Мама сказала, что надо думать не о себе, а о малышах… – она услышала твердый голос матери:

– Делай так, как будет лучше для детей, Клара…

Дом еще спал. Над ухоженным газоном реял легкий туман. Кусты жасмина зашевелились, Томас высунул наружу голову. Поведя ушами, кот изящно выбрался на траву. Он устроился у закрытой двери спаленки при садовом домике:

– Делай так, как будет лучше для детей… – засыпав морковь сахаром, приоткрыв форточку, Клара закурила, – мама была права. Джованни прав, это у Лауры детское. Ей всего шестнадцать, она скоро одумается… – едва упомянув, что монашеская стезя не подходит дочери, Клара увидела, как поморщился муж:

– При всем уважении к тебе, милая, – заметил Джованни, – ты не католичка и вообще не христианка. Ты не можешь судить о таком. Лаура верующая девушка, она воспитана в уважении к церкви… – не говоря ничего Джованни, Клара съездила к главному раввину империи, доктору Броди:

– Он тоже ничем не помог… – женщина ткнула окурком в пепельницу, – он сказал, что Лаура еврейка, однако если она захочет вернуться к нашему народу, ей придется окунаться в микву, как не евреям, из-за монашества, то есть послушничества… – о монашестве Клара и думать не хотела:

– Все ненадолго, – она бросила взгляд на садовый домик, – к Хануке Лаура одумается и вернется домой. Она получит аттестат в Квинс-Колледже, поступит в Кембридж… – дочь уезжала в обитель на следующих выходных:

– Джованни успел послать ее папку в тамошнюю школу, – грустно поняла Клара, – он, кажется, хочет стать отцом святой… – женщина прислонилась седым виском к прохладному стеклу. Когда речь зашла о летних каникулах, Лаура закатила темные глаза:

– Мама, я не школьница. Я послушница и скоро произнесу обеты. В монастырях не устраивают каникул… – увидев лицо матери, девушка спохватилась:

– Вы можете ко мне приезжать, встречи с родственниками разрешены. Ты с папой и Паулем, Аарон с Тиквой… – сшитые руками Клары занавески спаленки не колебались:

– Пусть выспятся, – ласково подумала Клара, – в театре они за полночь репетируют… – на встрече с главным раввином она заодно договорилась о хупе сына. Раньше Клара хотела устроить свадьбу в местной синагоге Хэмпстеда. Услышав о решении Лауры, она заявила мужу:

– Хупу поставят в главной синагоге империи, на меньшее я не согласна… – Джованни мягко отозвался:

– Здание разрушили в блице, милая моя, в сорок первом году… – Клара поджала губы:

– Я помню. Есть и другие здания, тоже исторические… – она колебалась между старейшей синагогой страны, Бевис Маркс и храмом в Вестминстере:

– Бевис Маркс сефардская синагога, – напомнила себе Клара, – но у Тиквы есть сефардская кровь по отцу. С тамошними раввинами я договорюсь… – сняв мерки Тиквы, Сабина обещала прислать из Израиля наброски для свадебного платья:

– Нехорошо так думать, – Клара вернулась к столу, – но удачно сложилось, что Тиква сирота. Иначе она бы пошла к хупе в Льеже или даже в Израиле… – Клара не хотела отпускать детей, как она называла сына и его невесту, от себя:

– Они думают на континент вернуться, пусть возвращаются… – Клара замешивала тесто, – Европа не Америка и не Израиль… – потеряв в Израиле мать, пережив случившееся с Аделью, Клара побаивалась страны:

– Но старшие туда едут, – вздохнула она, – хотя у Инге работа, а Адель с Генриком должны отдохнуть… – она так и не поговорила с девочками:

– Не время еще, – решила Клара, – и потом, они близки. Они сами все устроят, может быть даже в Израиле… – ей отчаянно хотелось внуков:

– Надо намекнуть Тикве, – подумала женщина, – пусть они ездят по театрам. За малышом мы присмотрим. Пауль любит детей, всегда с ними возится. Джованни скоро уйдет в отставку из Британского музея… – муж, правда, не намеревался прекращать лекции:

– Я профессор, милая моя, – смешливо говорил он, – я не брошу студентов… – из духовки пахнуло жаром, Клара сунула коржи на противень:

– Обед семейный, – она обвела взглядом стол, – как обычно, на три десятка человек…

Женщина невольно улыбнулась. Марта вчера привезла в Хэмпстед запеченную ветчину. После церемонии в Бромптонской оратории, они несколькими машинами возвращались в Хэмпстед. Клара загибала пальцы:

– Картошка на гарнир, молодая спаржа, русские пироги… – она склонилась над тетрадью, – Лаура теперь мяса не ест, Ева вегетарианка… – она крикнула:

– Пауль, принеси кислую капусту из кладовки… – дверь приоткрылась, Томас важно прошел к миске. Черная шерсть лоснилась в рассветном солнце:

– Он погулял и умылся… – Пауль помялся на пороге, – я тоже умылся, мамочка… – Пауль всегда называл Клару матерью. Он причесал редеющие, светлые волосы, но криво застегнул воротник фланелевой рубашки. Клара погладила его по щеке:

– Ты молодец, мой хороший мальчик. Принеси капусту и сделаем глазурь для торта… – Пауль захрустел огрызком морковки:

– Я помню торт, – серьезно сказал он, – его бабушка готовила. Скоро ты увидишь бабушку… – он прижался головой к плечу Клары. Женщина аккуратно привела его пуговицы в порядок:

– Он не понимает, что говорит. Наверное, он вспомнил могилу мамы в кибуце… – Клара осторожно спросила:

– Я увижу бабушку в Израиле, милый… – Пауль помотал головой:

– Нет, – он обвел рукой кухню, – здесь, в Праге… – Клара скрыла улыбку:

– Ева с Маргаритой объясняли, что у него нет чувства времени. Он думает, что ему десять лет, как в тридцать восьмом году… Господи, – поняла Клара, – сын Аарона служит в армии. Как время летит, могла ли я подумать тогда, что все так обернется… – детские пальцы Пауля легли в ее руку:

– Будут малыши, – нежно сказал он, – много. Девочка, мальчик, еще девочка… – раскосые, голубые глаза заблестели, – тоже Клара. Но ты их не увидишь, мамочка, ты пойдешь к бабушке… – он погладил Томаса за ушами:

– Сейчас все принесу. Какая будет глазурь, мамочка… – Клара улыбнулась:

– Лимонная, но для тебя мы сделаем карамельную… – Пауль не любил лимоны:

– Спасибо, мамочка… – дверь в подпол заскрипела, Клара вспомнила:

– Две девочки и мальчик, но он не сказал, от кого. Он болтает все, что в голову взбредет… – поставив на плиту какао Пауля, она занялась тестом для пирогов.

Белый мрамор алтаря устремлялся к фигуре Мадонны с младенцем на руках. Золотые нимбы слепили глаза. Статуя тонула в розах, оставшихся после пасхальных торжеств. Аромат увядающих цветов смешивался со стойким запахом ладана.

В Берлине Густи отвыкла от пышных церквей. Она ходила к воскресной мессе в небольшой храм неподалеку от ее квартирки в Далеме. Чаще, вместе с Александром, Густи навещала довоенной постройки церковь святого Фомы Аквинского, на Шиллерштрассе. Александра крестили в этом приходе:

– Тогда Берлин не так сильно бомбили, – вздохнул юноша, – мама рассказывала, что мой отец приехал с фронта на праздник… – он помолчал, – потом церковь, как и наш дом, пострадала при налете. Мама погибла, меня вырастила тетушка Лотта, она так и не вышла замуж… – в квартире герра Шпинне, несмотря на пожар, после бомбежки, сохранились альбомы в бархатных обложках. Густи помнила лица его родителей и бабушки с дедушкой:

– Он коренной берлинец, его отец и дед преподавали в той же гимназии, что заканчивал сам Александр… – здание стояло неподалеку от дома герра Шпинне, – они были учителями истории, поэтому Александр тоже хочет стать историком… – отец юноши принадлежал к НСДАП:

– Только номинально, – заметил герр Шпинне, – на бумаге. Членства в партии требовали от всех учителей. Нацисты не доверяли воспитание молодежи подозрительным лицам… – с началом войны в Польше отец Александра пошел добровольцем на фронт:

– К той поре дедушка и бабушка умерли, – объяснил юноша, – ты видела их могилы, рядом с тетушкой Лоттой…

Кладбище в Шарлоттенбурге почти не пострадало в боях за Берлин. Густи помнила гранитные памятники, немного посеченные шрапнелью. Она даже приносила цветы к надгробиям. В ушах, перебивая латынь священника, зазвучал мягкий голос Александра:

– В сороковом году папа приехал в отпуск из Польши. Он встретил мою маму в Груневальде, на озерах. Они быстро поженились, тогда люди долго не раздумывали. Летом сорок второго года родился я… – отец Александра сгинул в сталинградском котле:

– Он только один раз меня видел… – сказал юноша, – на крещении. К сожалению, альбом с его фотографиями из России погиб в пожаре… – памятуя о знании Невестой русского языка, на Лубянке решили не усложнять легенду:

– Судя по всему, она дотошная девушка, – заметил кто-то из историков, – она может прицепиться к мелочи, начать подозревать Скорпиона… – берлинскую часть истории герра Шпинне тщательно подготовили и отрепетировали:

– Александр сирота, он не помнит родителей… – Густи повертела гранатовый браслет на запястье, – но он много рассказывал мне о тетушке Лотте… – тетя герра Шпинне умерла, когда юноша учился в гимназии:

– Заканчивал школу я один… – Александр коротко улыбнулся, – но потом у меня появилась ты, милая… – Александр знал, что мать Густи погибла в блице, что истребитель ее отца сожгли русские, после войны:

– Сейчас все закончилось, – он привлекал девушку к себе, – хватит воевать. Германии и всей Европе нужен мир. Но нельзя забывать о русских, они рядом и могут позариться на Западный Берлин… – Густи нашла глазами изящную голову тети Марты, в шляпке итальянской соломки:

– Тетя Клара тоже покрыла голову… – Густи, как и Маргарита с Евой, обошлась без шляпы, – кажется, она плачет… – дядя Джованни сунул жене очередной носовой платок. Лаура сидела на первом ряду знакомых Густи с детства скамеек темного дерева. Девушку окружали сестры-бенедиктинки, в черных платьях и белых апостольниках:

– Она наденет черное, когда произнесет монашеские обеты, – вспомнила Густи, – если она вообще их примет, в чем я сомневаюсь… – Лаура носила светлое платье с кружевной вуалью:

– Сабина с Аделью тоже в шляпках, хотя они не католички… – Густи услышала шорох разворачиваемой фольги, – модели делала Сабина… – запахло шоколадом, она шепнула брату:

– Потерпи, немного осталось. Потом мы поедем к тете Кларе на обед… – баронет отозвался сквозь набитый рот:

– Очень долго это у вас, у англикан быстрее. Я расту, я проголодался… – тетя Марта что-то сказала на ухо Инге, сидящему по ее левую руку. Густи следила за движением тонких губ цвета черешни:

– Она поверила мне, когда я заявила, что понятия не имею, кто это такой… – рассмотрев рисунок, Густи сначала хотела возмутиться, однако одернула себя:

– Нельзя подавать вид, что я знаю Александра. Наверняка за мной следил кто-то из отдела внутренней безопасности. Но Александр студент, я встречаю десятки студентов каждый день… – Густи спокойно пожала плечами:

– Лицо знакомое, – она прищурилась, – он похож на вице-президента Вулфа, тетя Марта… – девушка рассмеялась:

– Я его помню из учебников… – тетя убрала рисунок и больше об этом не заговаривала:

– Но почему не фото, – спросила себя Густи, – наружное наблюдение сняло бы нас вдвоем. Может быть, есть и снимки, – она сжала руку в кулак, – но я ничего запрещенного не делаю. То есть делаю, я должна была поставить Набережную в известность об Александре… – Густи напомнила себе, что с тетиной паранойей, случись ей заикнуться о связи с немцем, как она оказалась бы на следующем рейсе в Лондон:

– Меня бы отправили анализировать советские газеты до конца моих дней… – сказала себе девушка, – но я правильно сделала, что не отказалась от миссии в СССР… – по словам тети Марты, речь шла о легальном посте:

– Переведем тебя в министерство иностранных дел, – объяснила тетя, – назначим на должность помощника атташе. Русские пропустят твою кандидатуру, ты нигде не засвечена. Ты станешь наживкой… – она поиграла паркером, – Лубянка знает, что ты дочь генерала Кроу. Они будут следить за тобой, но ты отвлечешь их внимание от настоящей миссии…

Густи предполагала, что речь идет о Теодоре-Генрихе:

– Я ничего у нее не спросила, чтобы не вызывать подозрений. Ладно, дипломатический пост это ненадолго. Объясню Александру, что получила стажировку, в той же Америке… – по лицу тети, как обычно, ничего прочесть было нельзя:

– Она приветлива, но это ничего не значит, – напомнила себе Густи, – сейчас мне надо быть особенно осторожной… – Марта тоже думала об осторожности:

– Но Инге не полезет на рожон, не такой он человек… – она шепнула Инге:

– Я тебя погоняю по всем фотографиям, но, скорее всего, курировать симпозиум физиков будет генерал Журавлев… – Инге кивнул:

– Он занимается атомным проектом. Он был в Германии в конце войны, покойный дядя Джон его… – доктор Эйриксен не закончил. Марта понизила голос:

– Он законсервирован. Его приемная дочь, то есть дочь дяди Максима, Мария, пропала без вести в операции, где погибли дядя Джон и дядя Меир… – Инге не потребовалось записывать информацию:

– Формулы хорошо тренируют память, тетя Марта, – объяснил он, – вы правы, надо оставлять меньше следов на бумаге. Я все помню. Мария, дочки дяди Эмиля и Павел или Паоло… – Марта отозвалась:

– Он, наверное, умер младенцем, в лагере, где сидела его мать, но мало ли что… – Волк считал себя обязанным найти сына товарища по оружию:

– Относительно интереса к тебе не беспокойся, – подытожила Марта, – мы обеспечим дымовую завесу для Лубянки… – Марта не сказала Инге, кто станет приманкой для КГБ. Она заставила себя не оборачиваться:

– Густи не врет, я в ней уверена. Она не знает Шпинне, никогда его не видела. Но ради чего Паук приехал в Гамбург? Ради Аарона, сына коммуниста, или Ханы, дочери советского агента… – Марта велела себе пока не думать об этом:

– Ерунда, молодежь чиста. Аарон предупредил меня о мистере Тоби Аллене, то есть Филби. Но Хана и Джо, с их связями, могут заинтересовать русских… – прелат осенил общину крестным знамением, зашуршали одеяния монахинь. Скрипели скамьи, община поднималась. Марта тоже встала:

– Бедная Клара на пятом платке… – она поймала грустный взгляд женщины, – ничего, полгода девочка поиграет в монашескую жизнь и вернется домой… – взойдя на кафедру, епископ откашлялся:

– Сегодня нас ждет знаменательное событие…

В раскрытые двери храма с Бромптон-роуд донеслись восторженные голоса полуденных газетчиков: «В последний час! В последний час! Человек в космосе! Русский коммунист Гагарин облетел земной шар и приземлился живым! Победа СССР в космосе!».

class='book'>Эпилог

Апрель 1961 года, Марокко

Касабланка

Прохладная вода выложенного узорной плиткой бассейна рассыпалась брызгами. На темных волнах закачалось отражение низкой луны. Медленно гасли звезды. На западе, над океаном, разгоралась алая полоска восхода. Бассейн окружили пальмами. Атлантический ветер шелестел острыми листьями деревьев. Даже сюда, в медину, доносился шум прибоя.

Особняк стоял на границе старого, арабского города и новых, как их называли в Касабланке, построенных в начале века, французских кварталов. Трехэтажное здание рыжего песчаника отгораживалось от улицы резными, выкрашенными в голубой цвет воротами, с окошечком привратника и медным молотком:

– Резиденцию давно электрифицировали, – заметил его величество, – однако многие гости предпочитают пользоваться молотком и зажигать свечи. Здание старинное, времен первого посольства США в нашу страну… – на разноцветные плиты пола бросили потертые ковры и львиные шкуры. В усаженном розами закрытом дворе журчал мраморный фонтан:

– У меня большой дворец в пригороде Касабланки, – объяснил король, – однако вам будет удобнее в приватном особняке для уважаемых гостей… – запыленный, открытый виллис встретил церемонный дворецкий в смокинге, говорящий на отменном французском языке. До войны месье Мохаммед подвизался в Париже, в отеле «Риц». Он распахнул перед Евой двери огромной, с видом на океан спальни:

– Вы тогда еще не родились, мадемуазель. Должен заметить, что это отличная выучка… – завтрак накрывали на крыше особняка, под бьющимся на океанском ветре шатром. Вынырнув, Ева откинула назад влажные волосы:

– Джон наверху, – поняла девушка, – он ранняя пташка, как и я…

В Рабате они завтракали с его величеством. Еве и Джону отвели отдельные комнаты в королевском дворце, с собственным садом. Изящный мостик вел на остров посреди пруда. Король Хасан показал им искусной работы саркофаг:

– Здесь похоронена единственная дочь султана Сиди Мохаммеда, – вздохнул монарх, – именно при нем Марокко стало поворачиваться лицом к западу. Он установил дипломатические отношения с Америкой, приглашал в страну европейских ученых… – Еве было неуютно под пристальным взглядом короля:

– Ему едва за тридцать, он только женился, но намекает, что хочет взять вторую супругу. Он заканчивал университет Бордо, но не оставил местных традиций… – Хасан повел рукой:

– Гаремов давно нет, – он коротко усмехнулся, – по крайней мере, официальных, но пророк разрешает нам многоженство. У моего отца было три жены… – король ездил с Евой в университетский госпиталь Рабата, расспрашивал ее об учебе и будущей работе в Конго:

– Нам нужны хорошие врачи, – заметил он небрежно, – вы знаете французский язык, вы можете закончить образование здесь… – цепкие глаза короля шарили по ее фигуре. Выяснилось, что во дворце читают модные журналы. Хасан встречал фотографии Евы в Vogue:

– Моя жена любит западные наряды, – заметил король, – я тоже, как видите, предпочитаю костюм… – Ева вылезла из бассейна:

– Я ему раз двадцать сказала, что я еврейка, но его это не остановило… – девушку отвезли и в синагогу:

– Евреи граждане моей страны, – удивился его величество, – выстроив Эс-Сувейру, султан Сиди Мохаммед предложил общине льготные условия для переселения в новый город. Пророк разрешает нам жениться на еврейках… – Ева, довольно дерзко, отозвалась:

– Евреи уезжают из Марокко в Израиль, ваше величество. Они боятся, что окажутся не ко двору при вашем правлении… – Хасан недовольно хмыкнул:

– Остановить я их не могу, но они делают большую ошибку, как и европейцы… – за четыре года, с момента обретения Марокко независимости, страну покинули почти все французы. Набросив на мокрый купальник шелковый халат, Ева поднялась по витой лестнице на крышу:

– Но кое-кто еще остался. Французские рестораны работают, бары открыты, несмотря на то, что Марокко мусульманская страна… – Ева была рада покинуть Рабат:

– Его величество не станет меня похищать, на дворе двадцатый век, человек полетел в космос, но лучше быть подальше от Хасана… – она напомнила себе, что увидится с королем и в Марракеше:

– Он сказал, что его долг проводить высокого гостя, то есть Джона… – кузена все упорно называли его светлостью. Наследный герцог смеялся:

– Хоть здесь воспользуюсь титулом. На Ганновер-сквер почестей не дождешься, там больше шансов получить подушкой по голове… – его светлость восседал перед фаянсовой миской, полной кускуса с медом:

– Еще шакшука, – завидев Еву, Джон поднялся, – лепешки, козье молоко, фрукты, кофе… – девушка опустилась на плетеное кресло:

– И мы умрем, – смешливо отозвалась она, – но впереди долгая дорога… – как и предсказывал Джон, наличием у него прав никто не заинтересовался. Хасан предложил им водителя, но, выехав на сафари, как выразился король, в пустынные холмы к югу от Рабата, он оценил умение Евы и Джона управляться с машиной:

– Это хорошо, – заметил наследный герцог, – у нас будет больше свободы… – налив Еве кофе, он взглянул на часы:

– Сегодня по плану музей, знаменитый бар… – заведение, где играл отец Тупицы, еще работало, – а потом мы отправляемся в Эс-Сувейру… – вчера дворецкий принес на серебряном подносе запечатанную телеграмму из Лондона, от тети Марты:

– Дядя Авраам в Марокко, вот адрес их гостиницы… – позвонив в пансион, Джон услышал восторженный голос Фриды:

– Здорово, что ты здесь. Приезжайте, искупаемся в океане. Сейчас позову папу, они с тетей Анной ужинают… – Ева взяла из янтарной шкатулки египетскую папиросу. Табак пах розами. Девушка кивнула:

– Четыреста километров, три часа за рулем. Дядя Авраам велел отправиться по прибрежной дороге, путь немного дольше, но безопасней… – Джон плюхнул в кускус горсть фиников:

– Здесь везде безопасно, – пробормотал он, – у нас даже оружия при себе нет… – западный ветер захлестал полотнищем шатра. Над Касабланкой вставала огненная заря.

Над рассохшейся дверью лавки, в полуподвальном этаже облупившегося дома во французском квартале, брякнул медный колокольчик. Покосившаяся вывеска сообщала: «Antiquités. Livres anciens». Книги, выставленные в подворотне, в картонных ящиках, были действительно старыми. Переплеты покоробились от сырости, пожелтевшие страницы разлетались, на руки сыпался мелкий песок пустыни:

– Размышления о строении Земли и ее возрасте… – на французском томике начала прошлого века виднелся выцветший автограф. Загорелые, крепкие пальцы повертели книгу:

– Я сюда пришел не покупать, – напомнил себе Фельдшер, – мне надо избавиться от всего подозрительного. На юг я ничего тащить не могу. Жаль, книга дедушки Теодора, с его автографом… – в его брезентовой сумке тоже виднелись томики. Дорога в Марокко, кружным путем, через Италию, заняла две недели:

– В Риме повидайся с братом, – наставительно сказал Коротышка, – забери на тамошней станции паспорт и оставь свой. Брату ничего не говори, впрочем, что я тебя учу? Ты все сам знаешь… – вытянув длинные ноги, отпив крепкого кофе, Фельдшер только кивнул.

Они сидели на бульваре, неподалеку от резиденции Моссада в Тель-Авиве. Перед Песахом на город спустилась липкая жара. Шумело море, вокруг тусклого фонаря вились ночные бабочки. Вспыхивал и тух огонек сигареты, с фотографии военных лет на Иосифа смотрело знакомое лицо:

– Доктор Хорст Шуман, – Коротышка повертел тонкими пальцами, – ты должен его помнить из альбомов. Мисс Майер, то есть Майер-Авербах, встречала его в Сирии. Теперь он вынырнул на свет в Конго… – Иосиф вернул начальству снимок:

– Наша сестра была у него в плену и ничего нам не сообщила… – он хмыкнул, – узнаю Маргариту. Она не хотела нас волновать… – Харель почесал нос:

– В плену она оставалась недолго. Она написала заверенный аффидавит, сначала в Африке, потом в Лондоне… – он спрятал фото в конверт, – Каракаль поделилась с нами сведениями… – выяснилось, что, судя по показаниям Маргариты, фон Рабе тоже жив:

– Не зря дядя Мишель отправился в аргентинскую сельву… – Иосиф все вертел книгу, – и тетя Марта с дядей Авраамом вслед за ним. Алмаз отдал ювелиру именно фон Рабе… – отчим сейчас был в Марокко вместе с Фридой, однако Иосифу строго воспрещалось даже подходить к родне. Он со вздохом сунул томик обратно в ящик:

– Впрочем, они в Эс-Сувейре, а меня ждет рейс на юг… – из Касабланки Иосиф, с безукоризненным французским паспортом, улетал в Западную Африку. Аналитики считали, что Шумана стоит искать именно там:

– Он ушел из Конго на португальскую территорию. В тех краях законов нет, как в Южной Америке… – Иосиф шагнул за порог лавки. Нос защекотал знакомый запах пыли и старых книг:

– Словно в «Сфарим Лотус», – он оглядел забитую хламом комнатушку, – где я купил Хеллера… – в сумке Иосифа лежали американские книги: «Уловка-22», «Стальная крыса», «Чужак в чужой стране». Он подумал, что можно подобрать безделушку для Фриды:

– Хотя нет, – решил Иосиф, – неизвестно, когда я вернусь домой. Фрида, наверняка, уедет отсюда не с пустыми руками. Она не преминет прочесать все местные рынки… – Иосиф невольно улыбнулся. Отчим, как и весь кибуц, считал, что он работает в Тель-Авиве, готовясь к защите доктората. Защиту действительно назначили на осень:

– Как у Маргариты… – тканая занавеска заколебалась, – она молодец, в двадцать два года подготовила диссертацию, совсем как он… – рот наполнился мерзкой слюной с привкусом мяты, Иосиф сглотнул:

– Не думай о нем, он труп, мама его убила. Она, наверняка, избавилась от тела. Его скелет гниет в море или его похоронили британцы, как неопознанную жертву преступления. Его больше нет, он не сядет на скамью подсудимых…

Иосиф и не хотел бы видеть отца рядом с Эйхманом, на открытом процессе. Суд только начался, вердикт ожидали в конце года.

Из-за занавески вынырнул старикашка в арабском одеянии. Вежливо поздоровавшись по-французски, Иосиф выгрузил книги из сумки на свободный лоскуток заваленного побрякушками стола. Хозяин лавки поджал морщинистые губы:

– Рынка нет, – пожаловался он, просматривая издания, – сейчас не военное время, союзники сюда больше не ездят. Разве что туристы такое купят… – к американским изданиям Иосиф прибавил книгу на польском языке и томик на испанском. «Солярисом» с ним в Риме поделился брат. Шмуэль не распространялся о пастырских поездках, как их называл отец Кардозо, но Иосиф с отчимом иногда слышал репортажи брата для ватиканского радио:

– Он навещает Польшу, – хмуро сказал профессор Судаков, – пока легальным образом, но я уверен, что скоро коммунисты перекроют кислород католикам… – в Ватикане, кормя Иосифа завтраком, на обительской кухне, брат пожал плечами:

– Я выполняю пастырский долг, мой милый. Отец Войтыла, мой духовник, сотни других священников, несут свою миссию, несмотря на иго коммунизма. Католики должны знать о борьбе с силами зла… – в келье брата стоял учебник русского языка и томик рассказов Чехова:

– Дядя Максим и остальные в Лондоне помогают мне письмами, – смешливо сказал Шмуэль, – теперь я могу не только материться… – он не спросил, куда направляется Иосиф. Сам Фельдшер, конечно, ничего не сказал брату:

– Шмуэль обрадуется, узнав, что Шуман и Барбье понесли заслуженное наказание… – Иосиф принял от продавца серебро, – может быть, нам удастся найти и фон Рабе… – он знал, что Анна Леви тоже прилетела в Марокко:

– Отсюда идет большая алия, – подумал Иосиф, – здесь скоро не останется ни одного европейца или еврея… – он отогнал мысли о Михаэле Леви:

– Хорошо, что он оставил меня в покое. Должно быть, он завел себе кого-то другого… – бывший командир Иосифа прекратил звонить ему и посылать записки. В кибуце они почти не сталкивались:

– Я редко ночую в Кирьят Анавим… – Иосиф на прощанье погладил обложки, – если мы случайно встречаемся, он отводит глаза. Меня его жизнь не интересует, пусть катится на все четыре стороны… – ему было немного жаль расставаться с испанской книгой. Романом писателя из Колумбии его тоже снабдил Шмуэль:

– Маркес получит Нобелевскую премию, – пообещал брат, – вот увидишь… – Иосиф с ним соглашался. Вынырнув в жаркие сумерки, вскинув на плечо опустевшую сумку, он пошел на шум океана:

– Завтра у меня самолет на юг… – Иосиф остановился в дешевом пансионе, – девчонку здесь не подцепишь, но выпить надо. Бары открыты, еще не все французы бежали в метрополию. Я помню, где играл отец Тупицы. Может быть, заведение работает… – над черепичными крышами покачивалась яркая луна, зажигался неон реклам.

Остановившись, Иосиф щелкнул зажигалкой:

– Полковник открыл жестяную банку и обнаружил, что кофе осталось не больше чайной ложечки. Он снял с огня котелок, выплеснул половину воды на земляной пол и принялся скоблить банку, вытряхивая в котелок последние крупинки кофе, смешанные с хлопьями ржавчины… – он устало поморгал:

– Полковнику никто не пишет. У Коротышки есть жена, дочь, внуки, у тети Марты большая семья. Даже у полковника была жена. Я хочу, чтобы у меня было, кого любить, было, куда возвращаться домой…

Глубоко затянувшись «Голуаз», Иосиф зашагал дальше.

Маленькому Джону только прошлым Рождеством стали позволять бокал шампанского.

Выпивку на Ганновер-сквер не прятали. В библиотеке стоял антикварный, времен русского императора Петра, поставец, резной, пожелтевшей кости. Вещь перекочевала в особняк Кроу с Джоном и Полиной:

– Ваш отец, – тетя вздохнула, – перед отъездом нашел шкаф в подвалах замка. Он просил меня присмотреть за поставцом. Это работа холмогорских мастеров, личный подарок императора Петра вашему предку… – в подвалах замка, как думал Джон, хватило бы экспонатов на еще одну галерею Британского Музея. Тетя Марта добавила:

– С поставцом отыскался дневник тогдашнего герцога Экзетера. Он принимал Петра в Англии от имени короны… – в дневнике, связке хрупких листов, разбирался дядя Джованни:

– В поставец, как положено, поставили бутылки, – юноша поймал себя на улыбке, – он не запирается. У тети Марты и дяди Максима все комнаты нараспашку… – тетя Марта не хранила дома никаких рабочих документов. В сейфе, в библиотеке, лежали бумаги по имению и особняку. До совершеннолетия Питера делами «К и К» управлял совет директоров компании:

– Тетя Марта приезжает на заседания вместе с Питером, – вспомнил Джон, – в конторе у нее есть кабинет… – всему особняку было известно, где хранится спиртное, однако, как заметил Питер, они не хотели разочаровывать родителей. Ворон однажды завел разговор о коктейлях. Младший Кроу оборвал двоюродного дядю:

– Мама и Волк нам доверяют, – холодно сказал Питер, – я не собираюсь их обманывать. Подожди еще два года, тебе нальют шампанского, как старшим…

В прокуренном подвальчике с расстроенным пианино никто не интересовался возрастом Джона. У входа висела засиженная мухами афиша знаменитого фильма. Юноша бросил взгляд в сторону открытой в жаркую ночь двери:

– Дядя Эмиль сюда не ездил во время войны, но кажется, что на плакате именно он… – покойный Хамфри Богарт, едва заметно улыбался, надвинув шляпу на бровь. Пианист бренчал что-то похожее на рок, немногие пары танцевали:

– Ева тоже танцует… – Джон залпом выпил полбокала шампанского, – на нее всегда обращают внимание… – кузина отмахивалась:

– Я привыкла. В Нью-Йорке некоторые мужчины рискуют жизнью, пытаясь со мной познакомиться… – Ева рассказала, как прохожий едва не устроил аварию, засмотревшись на нее на пешеходном переходе:

– Таксист начал гудеть, – хихикнула кузина, – тогда парень опомнился… – Джон понял, что в подвальчике мало женщин. Он помнил рассказы отца о службе в Северной Африке:

– Местные девушки сюда не ходят, это неприлично, а европейских женщин здесь мало. Французы уезжают в метрополию, евреи в Израиль. Скоро в Марокко останутся одни арабы, что бы там король ни говорил… – Джону хотелось потанцевать, но приглашать кузину он опасался:

– Она меня выше на две головы даже без каблуков… – вокруг длинных, загорелых ног девушки развевался тонкий шелк. Вернувшись в особняк после музея, Ева вытащила из саквояжа платье. Джон узнал наряд:

– Она носила платье на первом ужине с королем, когда мы приехали. Ей идет пурпур, она становится, словно королева… – припарковав виллис на боковой улочке рядом с баром, Ева весело заметила:

– Потом переоденусь. Не идти же мне на танцы в штанах и баскетбольной майке… – они решили разделить бутылку шампанского:

– Но не больше, – покачала головой девушка, – остается еще четыре часа езды до Эс-Сувейры… – они рассчитывали оказаться на атлантическом побережье к рассвету. Найдя на столе сигареты, Джон чиркнул скверной, бумажной спичкой:

– В любом случае, здесь все меня старше… – он немного стеснялся взрослых девушек, – в Эс-Сувейре тоже есть бары. Мы с Фридой найдем, где потанцевать… – в письмах кузина объясняла, что почти каждый шабат ездит в Тель-Авив с приятелями:

– Больше у нас развлекаться негде, – читал он неряшливый почерк, – в кибуце ложатся спать с петухами… – Джон широко зевнул:

– Я бы и сам сейчас поспал… – от шампанского его всегда клонило в дремоту, – но надо сесть за руль, сменить Еву… – он нашел глазами темноволосую голову кузины:

– Еще пара танцев, пианист устроит перерыв и пора ехать… – Джон сначала не обратил внимания на мужчину в арабском наряде, спускающегося по стертым ступеням в подвальчик. В тусклом свете лампочки у входа блеснула ухоженная, светлая борода. Юноша замер:

– Тетя Марта показывала мне фото в альбоме материалов военных лет. Он навещал Касабланку, со старшим фон Рабе… – скользнув острым взглядом по подиуму с танцующими парами, Вальтер Рауфф миновал барную стойку. Бывший эсэсовец скрылся за неприметной дверью в углу.

Официально считалось, что Адольф Ритберг фон Теттау проводит пасхальные каникулы с дядей. Господин Ритберг лично приехал в закрытую школу племянника:

– У нас есть семейные дела, – обаятельно улыбнулся он, доставая паркер с золотым пером, – думаю, оценки Адольфа позволяют ему продлить отдых… – оценки у Адольфа были блестящие. Директор пансиона принял чек, выписанный на цюрихский банк:

– Школа только выиграет… – господин Ритберг щелкнул ухоженными пальцами, – от нового теннисного корта или химической лаборатории… – глава интерната почтительно кивнул:

– Ни о чем не беспокойтесь, герр Ритберг. Адольф серьезный мальчик, на каникулах он продолжит занятия… – племянник уложил в багаж учебник истории, руководства по испанскому и арабскому языкам:

– Я бы взял тебя с собой, как обещал, – извинился дядя, – но меня ждут серьезные переговоры… – господин Ритберг летел в Саудовскую Аравию обговаривать свои интересы в разработке новых нефтяных месторождений:

– Я не смогу за тобой присмотреть, – вздохнул он, – но дядя Вальтер встретит тебя в Касабланке. Он тебе покажет другую Африку, не экваториальную… – Макс потрепал мальчика по плечу:

– Ты, наверное, не захочешь возвращаться в тропики, после инцидента в Конго… – Адольф весело отозвался:

– Это была случайность, дядя. Теперь я знаю, что в тех местах надо соблюдать особую осторожность… – дядя Вальтер уверил его, что в Сахаре змей гораздо меньше:

– Но ты прав, – он усадил Адольфа в закрытый лимузин, – и здесь надо вести себя разумно, учитывая, что змеи будут просыпаться вместе с нами… – белые зубы блеснули в улыбке:

– В те ночи, когда нас ждут тренировочные марши, разумеется… – справившись по карте, Адольф понял, что летит в самое сердце Африки:

– Называется Центральноафриканская Республика… – он с аппетитом ел сладкие пирожки, запивая их чаем с мятой, – дядя Макс сказал, что в тех местах тоже водится уран… – после возвращения из Конго Максимилиан стал искать, как он выразился на совещании соратников, менее людную местность:

– В Конго кто только не топчется, – недовольно заметил он за обедом на вилле, – от русских до американцев. Невозможно сохранить секретность предприятия. Более того, в стране идет гражданская война. С одной стороны, это нам на руку, в мутной воде легче ловить рыбу, но с другой, я не хочу рисковать нашими людьми… – Доктор, партайгеноссе Шуман, пока сидел в джунглях на португальской территории. Как следует изучив газеты, Макс решил приказать ему податься на север:

– Гана, Нигерия, западная Африка… – он упер паркер в карту, – куда американцы пока не добрались и вряд ли доберутся. Тамошняя обезьяна, то есть президент Нкрума, выступает против влияния бывших колониалистов… – адвокат Краузе покашлял:

– По слухам, он благоволит русским, партайгеноссе фон Рабе… – Макс с хрустом разгрыз несладкий леденец. Швейцарская компания по его заказу делала особые партии конфет:

– Русские, то есть советские, нам не страшны, партайгеноссе Краузе, – легко отозвался он, – с конца войны прошло пятнадцать лет. Сроки давности по так называемым преступлениям миновали. Нас не ищут ни русские, ни союзники, по крайней мере, не на государственном уровне…

Макс мрачно подумал, что Западная Германия, тем не менее, не отказывается от судебного преследования военных преступников.

– Одной рукой они платят содержание Вальтеру, как американцы платят Барбье, а другой выносят приговоры тем, кто неосторожно попадается на глаза журналистам или частным сыщикам, вроде жида Визенталя или покойного товарища барона… – со смертью господина Маляра Макс почувствовал себя в большей безопасности. Эскиз Ван Эйка, вкупе с синим алмазом, покоился в банковской ячейке в Цюрихе. Беря в руки кольцо, Макс вздыхал:

– Я хотел подарить драгоценность Цецилии, но она оказалась продажной тварью. Я еще встречу женщину, которую полюблю, которая полюбит меня. Мне пятьдесят, это еще не возраст для мужчины… – после окончания школы Адольф собирался провести год в Израиле:

– Они набирают добровольцев для кооперативных хозяйств, – усмехнулся Макс, – ты можешь совмещать работу и учебу в университете. Займешься любимой археологией, подтянешь арабский язык, начнешь болтать на иврите. Мы сделаем тебе надежные документы с новой фамилией… – племянник согласился:

– Врага надо знать в лицо. Жидовскому влиянию можно противостоять, только окунувшись в их среду. Я помогу вам отыскать мою кузину, Фредерику… – Максимилиан отозвался:

– Именно. Мученик, партайгеноссе Эйхман, хорошо понимал евреев и удачно с ними работал… – он был уверен, что Эйхман никого не выдаст:

– Не такой он человек. Он стойкий борец, как Вальтер, как Барбье в Южной Америке… – узнав о месторождении урана в нынешней Центральноафриканской Республике, Максимилиан немедленно распорядился найти подходы к тамошним обезьянам, как он сказал в разговоре с Рауффом. Услышав, что глава вооруженных сил страны, майор Бокасса кузен президента, Макс оживился:

– Он нам и нужен. Бокасса воевал во французской армии, но это ерунда, – он отмахнулся, – деньги и власть любят все. Он спит и видит, как бы спихнуть родственника с президентского поста… – сеньора Гутьерреса, чилийского офицера в отставке, Бокассе порекомендовали, как военного инструктора. Налив себе кофе, Рауфф пыхнул сигарой:

– Я займусь инструктажем, а тебя ждет первый военный лагерь. Доедай, – распорядился он, – сейчас подгонят машину, поедем в аэропорт… – Вальтер выбрал кафе, зная о боковых, спрятанных от посторонних глаз комнатах:

– Максимилиан тоже помнит бар, – он вынул из кармана конверты, – мы здесь пили шампанское. Надо ему сказать, что заведение не изменилось… – он подогнал Адольфа:

– В машине прочтешь, что тебе Клара пишет. У нас частный воздушный коридор… – Адольф прилетел в Касабланку на личном самолете господина Ритберга, – не след опаздывать… – мальчик быстро расправился с чаем:

– Я сейчас, дядя Вальтер, только в туалет схожу… – отодвинув тканую занавесь, Адольф шмыгнул в полутемный коридор.

– Из всех забегаловок этого мира она зашла именно в мою… – Иосиф наклонил бутылку. Шампанское запенилось в антикварном хрустальном бокале. Ее тяжелые волосы растрепались, после быстрого танца, пурпурный шелк облегал небольшую грудь. В тусклом свете запыленных люстр мерцали серо-синие глаза:

– Я ее видел девчонкой, когда дядя Меир еще был жив, – понял Иосиф, – шесть лет назад. Тогда вся семья собралась на бар-мицву Аарона… – кузена, служащего в особом подразделении, отпускали на шабаты нечасто. Встречаясь с ним в Кирьят Анавим, Иосиф избегал упоминать о проверке, устроенной кузену сослуживцами из засекреченного диверсионного отряда:

– Проверку он прошел, но присоединяться к нам отказался, – Иосиф примерно представлял себе испытание Аарона, – но так лучше. Совестливые люди в нашем деле надолго не задерживаются… – в темных глазах кузена залегла давняя тоска. Аарон Горовиц выглядел старше своих лет:

– Из-за бороды, – хмыкнул Иосиф, – но он ее скоро сбреет. Он демобилизуется и уедет в Америку, сидеть у материнской юбки, помощником раввина на Манхэттене. С его деньгами он в Израиле не останется, зачем ему прозябать на баклажанах? У нас даже телевизоров пока нет… – кроме того, служба в армии закрыла кузену дорогу в Меа Шеарим:

– Никто из соблюдающих девушек за него замуж не выйдет. Кстати о девушках, Хана сейчас на Манхэттене, то есть в Гарлеме… – Иосиф помнил ее беспомощное, пьяное лепетание, черные волосы, упавшие на лицо, запах водки и травки:

– Но она заводная девчонка, не снулая рыба, как некоторые… – он понял, что не может подумать так о кузине Еве. Он вообще мало о чем мог сейчас думать:

– Я удачно зашел на огонек, – поздравил себя Иосиф, – они с Джоном едут в Эс-Сувейру, куда мне не надо… – в Эс-Сувейре обретался отчим с Фридой, – но никто не мешает нам задержаться в Касабланке… – он легко мог поменять свой билет на экватор. Отхлебнув шампанского, Ева усмехнулась:

– Ты тоже изменился. Шесть лет назад ты еще служил в армии, Иосиф…

Она помнила долговязого, загорелого до черноты, голубоглазого парня, в потрепанной солдатской форме. Глаза у него остались яркими, но Ева заметила тонкие морщинки, убегающие к вискам. Он коротко стриг светлые волосы, на твердом подбородке золотилась едва заметная щетина. Поймав ее взгляд, Иосиф провел рукой по щекам:

– С точки зрения моего задания, так лучше… – на спинке его стула висела походная сумка, – надеюсь, ты понимаешь, что не стоит распространяться о нашей встрече… – она наклонилась над огоньком зажигалки. Темная прядь упала на высокий лоб, красивые губы улыбнулись:

– Даже Джону? Он все равно тебя увидит… – Иосиф оглянулся:

– Я уверен, что он тоже не проболтается… – Фельдшер решил:

– Наверное, он в туалет пошел. Парню шестнадцать лет, мне он не помеха. Будь он хоть трижды герцог, Еве он не нужен. Она еврейка, она любит Израиль. Тем более, она его старше и выше на две головы… – без каблуков кузина оказалась лишь немногим ниже Иосифа. Лаковая туфля качалась на изящной, длинной ступне. Она забросила ногу на ногу, обнажив острое колено:

– Я никогда не ношу шпильки на танцы, иначе меня никто не пригласит… – Ева фыркнула от смеха, – в школе меня дразнили каланчой и жирафом… – Иосиф подлил ей шампанского:

– Но теперь тебя снимает Ричард Аведон… – он подмигнул Еве, – а твои одноклассники последний раз позировали фотографу для выпускного альбома… – ему отчаянно хотелось коснуться нежной кожи в глубоком вырезе платья. Девушка немного покраснела:

– Спасибо. Странно, что ты меня узнал, мы много лет не встречались… – на ее губах блестели капельки шампанского. Иосиф не мог заставить себя достать носовой платок:

– Словно она меня сковала, обездвижила. Что за чушь, никогда такого не было, она просто девчонка… – Иосиф не верил в магию:

– Никакой мистики не существует, – заявлял он приятелям, – нельзя быть материалистом и признавать сказки вроде Каббалы… – взмахнув длинными, чудными ресницами, она облизала губы. Иосиф откашлялся:

– Я бы не мог не узнать тебя, Ева. Тебя нельзя забыть… – он узнал кузину в толпе, еще спускаясь по лестнице в подвальчик:

– Пианист здесь хороший… – зачем-то сказал он, – хотя с покойным Самуилом он не сравнится. Ты, кстати, отлично танцуешь… – кузина пожала обнаженными плечами:

– Я часто хожу на вечеринки. Я слышала записи мистера Авербаха, я… – толпа зашумела. Кто-то крикнул, перекрывая гремящее фортепьяно: «Врача сюда! Человеку плохо!».

Перед глазами Маленького Джона стояла полутьма. В низком коридоре на задах забегаловки, остро пахло пряностями, из большого зала доносилась музыка. Он был уверен, что не ошибся. Голова отчаянно болела, он попытался пошевелиться:

– Я хорошо помню его описание. Тетя Марта давала мне читать показания Маргариты. Это был Адольф, мой младший брат… – Джон не успел раскрыть рта. Высокий, изящный подросток крикнул по-немецки:

– Дядя Вальтер… – Джон поднес руку к виску:

– Прибежал Рауфф. Я попытался выскользнуть в зал, но, кажется, он ударил меня кастетом… – сумеречный коридор рассыпался яркими искрами, голова загудела. Больше в памяти ничего не осталось. Прохладная ладонь легла ему на лоб. Женский голос шепнул:

– Тише, тише. Ты в порядке, но лучше тебе побыть в покое… – Джон с удивлением ощутил, как голова становится легкой:

– Это она, Ева. Она умеет снимать боль… – лицо грело полуденное солнце. Неподалеку щебетали птицы, пахло солью и сухой мятой:

– Ева любит запах, – вспомнил Джон, – она говорила, что ее комната в общежитии словно ботанический сад… – кусты жасмина и роз в особняке тети Клары, казалось, сами тянулись к девушке. Ева улыбалась:

– У меня всегда так случается с растениями и с животными. Пока Аарон жил дома, у нас на балконе гнездились белые голуби. Жаль, что сейчас они улетели…

Коротко застонав, Джон поднял веки.

Он узнал гобеленовый полог старинной кровати, в собственной спальне на королевской вилле. Окно раскрыли в тихое утро, вдалеке шумел океан. Занавески колыхались под свежим ветром. Кузина сидела рядом с его изголовьем. Вчерашнее шелковое платье она сменила на короткие холщовые штаны и просторную рубаху с вышивкой. Девушка свернула в небрежный узел темные волосы. Серо-синие глаза озабочено взглянули на него. Ева убрала ладонь с его лба:

– У тебя легкое сотрясение мозга. Опасности нет, но на пару дней лучше ограничить движения… – Джон скосил глаза вниз. Его переодели в старую рубашку. Ева погладила его по руке:

– Карета скорой помощи предложила отвезти тебя в больницу, но я уверила врача, что на вилле тебе будет лучше. В конце концов, я будущий доктор, я о тебе позабочусь… – юноша облизал пересохшие губы:

– Но мы собирались в Эс-Сувейру… – Ева ободряюще отозвалась:

– Я предупредила дядю Авраама, что мы задержимся на несколько дней. О несчастном случае я им не сказала… – Джон велел себе молчать о брате:

– Не потому, что он родня, а потому, что о нем знает всего несколько человек. Даже Маргарита ни о чем не догадывается, а она видела и Адольфа и фон Рабе… – Джону стоило большого труда произнести имя брата:

– Все считают, что я оступился, в коридоре и ударился головой, – понял он, – но я помню, что Рауфф прибежал на крик Адольфа… – помнил он и то, что в Бомбее Рауфф стрелял в тетю Тессу:

– Ева имеет право знать, что здесь недобитый нацист, убийца ее матери… – Джон, впрочем, сомневался, что Рауфф будет болтаться в Касабланке:

– Он считает, что я больше не опасен, но он не станет рисковать. Папу тоже ударили кастетом, в Венло, в тридцать восьмом году. Он всегда жалел, что тогда он не остановил фон Рабе. Все равно, нельзя молчать, – велел себе Джон, – надо отыскать Рауффа или его следы… – вода в поильнике на антикварном комоде тоже пахла мятой:

– Здесь делают домашний лимонад. Ладно, незачем тянуть время… – откашлявшись, он помолчал:

– Я не просто так упал. Я видел в зале бывшего эсэсовца. Ева, Вальтер Рауфф сейчас в Марокко.

Длинные пальцы на ногах она красила лаком цвета спелого граната. Изящные ступни в кожаных сандалиях местной работы немного запылились. Она накинула на распущенные волосы вышитый золотом пурпурный платок. Грудь под тонкой рубашкой поднималась, но совсем незаметно:

– Она не носит белья, – беспомощно понял Иосиф, – она запыхалась, пока бежала сюда… – стройная шея девушки поблескивала капельками пота.

Боковой ход его пансиона вел в прокуренное кафе, обставленной старой американской мебелью. Стулья щеголяли следами от потушенных окурков. На столе облупилась светлая пластмасса. Меню на ломаном английском языке засидели мухи.

Опустившись напротив, кузина бесцеремонно забрала у него сигарету:

– Его ударили кастетом, – вместо приветствия сказала Ева, – ты был прав… – Иосиф не смог удержаться:

– Разумеется, я был прав, – наставительно сказал он, – я патологоанатом и почти доктор медицины, а ты едва закончила первый курс… – девушка слегка покраснела. В забегаловке, при свете фонариков фельдшеров скорой помощи, Иосиф понял, что речь идет о вооруженном нападении:

– Но врач с ними не приехал, а студентов я обвел вокруг пальца… – Иосиф объяснялся с медиками на отличном арабском языке, – они поверили, что Джон поскользнулся. Случайность, с кем не бывает… – коридор бара выложили местной узорчатой плиткой.

На вилле его величества Иосиф появляться не хотел, о чем он и сказал Еве, отведя кузину за угол заведения. Джона на носилках грузили в карету:

– Я понимаю, – отозвалась девушка, – не след, чтобы тебя кто-то видел. Медики тебя не запомнят. Не волнуйся, я поговорю с Джоном, когда он придет в себя. Дай телефон твоего пансиона… – кусочек картона, подхваченный Иосифом со стойки портье, перекочевал в вечернюю сумочку Евы.

Сейчас она появилась в баре с большой сумкой тонкой кожи, похожей на мешки кочевников:

– Работа Сабины, – узнал Иосиф, – в Израиле такие вещи носят немногие. Такая сумка стоит месячного бюджета нашего кибуца… – из сумки появился на свет блокнот фиолетовой замши:

– Ему пока нельзя писать, – предупредила девушка, – он диктовал. Но здесь все очень кратко… – почерк Евы пока оставался школьным, крупным. Иосиф писал, как пресловутые врачи из анекдотов:

– Шмуэль похоже пишет, – усмехнулся он, – для газет ему приходится все перепечатывать на машинке… – листая блокнот, Иосиф вспомнил разборчивый, каллиграфический почерк. Во рту появился привкус мяты, он отхлебнул горький кофе:

– Он… он писал очень понятно. Он журил нас за кляксы и плохой почерк. Он выговаривал тете Элизе, считал, что она мало требует на занятиях… – Иосиф сказал себе:

– Проклятая мята здесь растет в каждой дырке, сорняк суют во все блюда. Не думай о нем, он давно мертв… – от кузины пахло аптечными травами:

– Я сварила Джону успокаивающее питье, – сказала она, – лучше растения, чем таблетки. Рецепт индийский, если хочешь… – Иосиф оборвал ее:

– Потом. Джон уверен, что видел именно Рауффа… – нежная щека девушки затвердела. Ева раздула ноздри:

– Он точно его описал, сам посмотри… – Иосиф помнил приметы беглого нациста:

– Сеньор Вольдемар Гутьеррес, – он сдержал ругательство, – Шмуэль гостил у него в Пунта-Аренасе… – Израиль послал в Чили несколько запросов на экстрадицию военного преступника, но ответа не добился:

– Тамошние юристы считают, что срок давности его деяний давно истек, – презрительно заметил Коротышка, – легальным путем мы ничего не достигнем… – Иосиф плюнул косточкой оливки в мусорную корзину:

– Значит, остается путь нелегальный. Тропинку в те края мы давно протоптали… – Коротышка осадил его:

– Не сейчас. Со времен предыдущей операции Аргентина и Чили уделяют больше внимания пограничному контролю… – Иосиф фыркнул:

– Это порт. Рыбацкая шхуна никого в Пунта-Аренасе не удивит. Сошли на берег, вернулись на борт… – он показал недвусмысленный жест, – с добычей, то есть с нашей целью… – операцию ему запретили:

– Каракаль или твой отчим на этот раз не прилетят тебе на помощь, – ядовито сказал Харель, – что касается твоей инициативы, то мы о ней подумаем… – зная, что Моссад погряз в бюрократии, Иосиф думать не собирался. Капитан Кардозо не хотел терять времени. Вернув Еве блокнот, он залпом допил кофе:

– Скорее всего, он успел покинуть Касабланку, но я обещаю, что не упущу его… – кузина щелкнула зажигалкой:

– Он стрелял в мою маму в Бомбее, во время покушения на Ганди… – Иосиф коснулся ее руки:

– Я… – он помолчал, – я сделаю все, чтобы призвать его к суду, Ева. Не тем, так другим путем…

В подкладке его саквояжа сделали искусный тайник, где пряталась разобранная снайперская винтовка и бельгийский вальтер:

– Документы у меня французские, – подумал Иосиф, – язык отменный, выправка военная. Я могу разыграть солдата удачи, дезертира из Иностранного Легиона. Рауфф наверняка отправился на юг. Новые африканские государства нуждаются в армейских инструкторах. Но мне нельзя попадаться ему на глаза, он помнит отца Симона, то есть Шмуэля. Ладно, придумаю, как все лучше обставить…

Ева закусила еще пухлую губу:

– Джону я не скажу, что ты здесь был. Папа всегда замечал, что во многих знаниях многие печали. Дядя Авраам тоже ничего не узнает. Джон отлежится, мы отправимся в Эс-Сувейру… – Иосиф не намеревался никуда отпускать кузину:

– Только до Эс-Сувейры, – сказал себе он, – она улетит с дядей Авраамом в Израиль, ждать меня… – он вскинул на плечо сумку:

– Поднимемся ко мне в номер… – он сотни раз говорил эти слова девушкам:

– Сейчас все по-другому, – понял Иосиф, – кроме нее, мне никто не нужен и никогда не будет нужен. Мы поставим хупу, у нас родятся дети. Я никогда не оставлю мою Еву… – он справился с закружившейся головой. От ее волос пахло солью, она вскинула серо-синие глаза:

– Ты хочешь мне что-то показать… – шепотом спросила Ева, – секретное…

Он распахнул перед девушкой рассохшуюся дверь: «Можно сказать и так».

Комнаты в пансионе снабдили крохотными закутками, с электрическими плитками. Посуду предлагалось мыть в душе, отгороженной пластиковой занавеской нише, с проржавевшей раковиной. Медный кувшинчик для кофе давно потерял блеск. Внутри наросла коричневая бахрома:

– Шмуэль утверждает, что так лучше, – на плитке свистел чайник, – итальянцы никогда не моют машины для кофе… – Иосиф тоже едва удерживался от довольного, счастливого свиста:

– Мне двадцать пять, но я еще никогда такого не чувствовал… – он ополоснул щербатые чашки, – теперь понятно, что все случившееся ранее и гроша ломаного не стоит… – он мимолетно вспомнил Густи:

– Никакого сравнения с проклятой пиявкой. Она кукла, ломака, а Ева настоящая женщина, такая, какая мне и нужна…

Он не хотел подниматься с продавленной кровати, выпускать Еву из своих объятий. Приникнув к почти незаметной груди, он слушал, как бьется ее сердце. Она часто дышала, пряди темных волос разметались по тканой подушке:

– Она не строила из себя недотрогу, как другие девицы, – подумал Иосиф, – когда я ее поцеловал, она не притворялась, что поднялась ко мне за чем-то другим…

Выяснилось, что белье она все же носила. Кружевные трусики валялись на потертом ковре, рядом с испачканным полотенцем, с керамической пепельницей, полной окурков. На ободранной тумбе притулилась почти пустая бутылка местного лимонада:

– Надо забежать на рынок по дороге к особняку, – напомнил себе Иосиф, – накормить Еву жареной бараниной, с гранатовыми зернами, с перечным соусом. Марокканцы в Израиле отлично готовят мясо. Хотя нет, она вегетарианка, то есть пока. Я ее заставлю правильно питаться, мясо нужно для развития ребенка при беременности. Тогда возьму для нее овощной салат и фаршированные помидоры. Или местные пирожки, она любит сладкое…

Он оставил девушку с тарелкой фиников и орехов:

– Прости, любовь моя, больше ничего нет. Я только пару дней назад прилетел сюда… – он целовал оттопыренное ухо, – по пути на виллу мы зайдем куда-нибудь, подкрепим силы… – в серо-синих глазах плавала блаженная дымка. Взяв губами спелый финик, Иосиф наклонился над ней:

– Словно я в раю, – шептал он, – так было с Адамом и Евой, любовь моя. Не случайно тебя назвали именно Евой… – он думал о летней хупе в кибуце, об усеянном крупными звездами небе, о балдахине белого шелка:

– Столы вынесут на улицу, так всегда делают на свадьбах. Тетя Дебора прилетит из Америки с младшими. Она поведет Еву к хупе, а я пойду с дядей Авраамом… – Иосиф все решил:

– Ева закончит Еврейский Университет, она будет работать в госпитале кибуца, возиться с нашими малышами… – он забыл о Михаэле Леви:

– Ничего не случилось, – сказал себе Иосиф, – он мной больше не интересуется, а сейчас я женюсь. У дяди Авраама появятся внуки, он обрадуется… – Иосиф понял, что смутно помнит даже самого Рауффа:

– Ева меня околдовала, – усмехнулся он, – видимо, это вовсе не сказки насчет того, что и она, и ее мать не такие, как все. Я еще никогда этого не чувствовал. Поверить не могу, она моя, до конца наших дней… – он позвал из-за занавески:

– Сейчас сварю кофе, любовь моя… – что-то зашуршало, Иосиф отдернул пластик:

– Не обязательно одеваться, – весело сказал он, – скоро я сниму с тебя этот наряд… – в марокканском платке и рубахе она казалась местной женщиной:

– Только у нее светлые глаза. Она выше покойной мамы, почти мне вровень… – кузина успела надеть сандалии и вскинуть на плечо сумку:

– Мне надо вернуться к Джону, – деловито сказала она, – пациент прежде всего. Надеюсь, у тебя все получится… – она повела изящной рукой за окно, – удачи тебе, Иосиф. Увидимся… – он встал у Евы на дороге:

– Подожди. Ты должна улететь из с дядей Авраамом из Эс-Сувейры в Израиль… – девушка пожала плечами:

– Зачем? Меня ждет Маргарита в Леопольдвиле… – кое-как перехватив чашки, Иосиф взял ее за руку:

– Затем, что я тебя люблю, Ева. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я вернусь оттуда… – он тоже махнул за окно, – и мы пойдем под хупу. Ты доучишься в Израиле, станешь врачом в нашем кибуце… – она отняла ладонь. Серо-синие глаза блеснули знакомым Иосифу холодом:

– Дядя Меир так смотрел иногда… – ему стало неуютно:

– Я занимаюсь эпидемиологией, – отчеканила Ева, – и не собираюсь менять специализацию, этопервое. Я не могу подвести Маргариту или врачей в Бомбее, куда я поеду после выпуска. Это второе. И я тебя не люблю, – она кивнула в сторону разоренной кровати, – не придавай такого большого значения этим вещам. Сейчас новый век, Иосиф, смотри на жизнь проще…

Хлопнула дверь. Он услышал стук ее сандалий на лестнице. Ветер с моря взвил занавеску. Иосиф высунулся в окно, но ее покрытая платком голова исчезла среди базарной толчеи. Опустив руки с чашками, он присел на кровать. В опустевшей комнате пахло мускусом и солью, с улицы донесся крик муэдзина. Пошарив по сбившемуся одеялу, найдя сигареты, он выпустил чашку. Раздался громкий треск, Иосиф едва не наступил босой ногой на осколок.

Чертыхнувшись, он глубоко затянулся сигаретой: «Все равно, она будет моей. Ничто и никто мне не помешает, обещаю».

Жестяная крыша барака на краю взлетного поля гремела под пустынным ветром.

Аэропорт Анфа помещался в шести километрах от окраины Касабланки, на каменистой равнине. Вылезая из такси, Иосиф вскинул голову. Среди колючих, ярких звезд неслись рваные обрывки облаков. Он заставлял себя не думать о Еве, но все было тщетно:

– Она говорила, что в особняке есть терраса на крыше. Может быть, она сейчас тоже смотрит в небо… – капитан Кардозо заставил себя собраться. Достав из багажника такси саквояж, он забросил за спину вещевой мешок, —

– Она станет моей, в этом сомнений нет. Если я призову к ответу Рауффа, убийцу ее матери, я вернусь к ней не с пустыми руками. Значит, именно так и случится… – он подумал, что Ева скоро окажется в Эс-Сувейре:

– Она сама поведет машину. Она не пустит за руль Джона, с недавней травмой. Здесь всего четыреста километров, четыре часа дороги, если по прямой… – Ева упомянула, что они поедут более дальним путем:

– Дядя Авраам так посоветовал. На прибрежном шоссе есть заправки и кафе, а прямая дорога ведет через пустыню. Но здесь безопасно, беглые нацисты не станут болтаться так близко к Европе…

Рауфф, по мнению Иосифа, должен был отправиться на юг. Ему оставалось выяснить, куда и как улетел сеньор Вольдемар Гутьеррес:

– Он чувствует себя в безопасности, – Иосиф курил у освещенного входа в барак, – он наверняка явился сюда с чилийским паспортом… – Иосифа пользовался французскими документами. В тель-авивском здании Моссада имелась целая комната с оцинкованными ящиками, где хранились паспорта, метрики, свидетельства о браке и даже семейные фото для портмоне агентов:

– Я холостяк, уроженец Парижа, мне двадцать шесть лет… – сигарета рассыпалась брызгами искр, – я служил в армии, а теперь решил попытать счастья в Африке… – в бараке пахло старыми окурками и горьким кофе. Аэропорт во время войны обслуживал транспортные рейсы союзников из Северной Америки:

– Полосу показывали в «Касабланке», – вспомнил Иосиф, – но теперь аэропорт закрывается… – после обретения независимости Марокко потребовало у американцев вывести военные базы с территории королевства. На совещании в Тель-Авиве говорили, что король Хасан недоволен вторжением США в Ливан:

– Ливан должны контролировать западные державы, – услышал Иосиф голос Коротышки, – иначе мы всегда будем рисковать ножом в спине… – американцы пока перегоняли свои Б-52 в Испанию:

– Где правит Франко, но США на это не обращает внимания, – усмехнулся Иосиф, – им важнее, чтобы СССР находился в зоне действия их бомбардировщиков… – бывшая база американцев стала новым гражданским аэропортом Касабланки.

Осмотревшись, Иосиф направился к выходу на летное поле. Как он и предполагал, об охране здесь никто не заботился. Пара десятков долларов, переданные грузчикам, снабдили его описанием пассажира частного самолета, покинувшего сегодня Касабланку. Он стоял с чашкой кофе у облепленной яркими плакатами будочки кассы:

– Машина пришла из Цюриха и ушла в Банги, в Центральноафриканскую Республику… – Иосиф повертел свой билет в столицу Ганы, Аккру, – мне надо лететь за ним, то есть за ними…

Цюрих его не удивил. В Цюрихе, вернее, где-то в Швейцарии, обретался уважаемый делец, богатый человек, господин Ритберг фон Теттау. Получив сведения из Лондона, Коротышка заметил:

– Никто не собирается кричать о нем на весь мир. Нельзя спугнуть, – он скривился, – палача еврейского народа. Он должен вслед за Эйхманом, есть на скамью подсудимых… – даже между собой они не упоминали настоящего имени господина Ритберга фон Теттау:

– Максимилиан фон Рабе, – Иосиф изучал расписание рейсов, – правая рука рейхсфюрера СС Гиммлера. Досье на него занимает несколько томов, в Нюрнберге его приговорили к смертной казни. Подумать только, что Маргарита его видела в Конго… – он передернулся, – но ведь и мы видели, детьми… – по фотографии в досье Иосиф узнал эсэсовца, приезжавшего в сиротский приют Мон-Сен-Мартена:

– Дядя Виллем велел Маргарите бежать, она затаилась в курятнике. Потом ее спасли шахтеры и дядя Эмиль. Но сейчас фон Рабе выглядит совсем по-другому. Я уверен, что у него есть еще с десяток паспортов… – по словам грузчиков, кроме Рауффа, на борту самолета был еще и подросток:

– У Рауффа только дочь, Клара, – о девочке они знали из донесений Шмуэля, – интересно, что это за парень, прилетевший из Цюриха? Если он сын фон Рабе, его, как и отца, надо пристрелить, словно бешеную собаку. У таких, как фон Рабе, не может быть детей. Любое его потомство надо убивать на месте…

Припечатав подошвой окурок, Иосиф встал в конец маленькой очереди. Согласно расписанию, рейс на Банги уходил рано утром:

– На месте разберусь, что делать… – он засунул руки в карманы потрепанной куртки, – Коротышка знает, что от меня не стоит ждать связи в ближайшие месяцы. И она… Ева, тоже не ждет от меня письма или звонка… – Иосиф упрямо сжал кулак:

– Все равно, я напишу и позвоню. Я добьюсь ее. Пусть, как праотцу Яакову, мне придется потратить на это семь лет. Они тоже пройдут, как несколько дней, потому что я люблю ее…

Сунув в окошко билет, он попросил: «Поменяйте его на завтрашний рейс в Банги».

Эс-Сувейра

Из-за выкрашенной в синий цвет двери доносился хорошо поставленный голос Анны Леви. Профессор Судаков всегда думал о таких голосах, как об учительских:

– Впрочем, она и есть учитель. Она защитила докторат, она заведует ульпанами в Еврейском Агентстве, но она все равно каждый день преподает…

Анна покидала кибуц на раннем автобусе. Она завтракала с работниками молочной фермы. Поднимаясь к утренней дойке, Авраам привык видеть ее изящную фигуру в большом зале столовой. Она обычно носила скромную, ниже колена юбку, блузу с длинными рукавами. Темные волосы прикрывала беретка:

– Среди репатриантов много соблюдающих семей, – однажды заметила Анна, – они знают, что я замужем… – в ее глазах промелькнула тень, – мы работаем с раввинами, с религиозными кибуцами… Так легче, – подытожила она, касаясь вьющейся пряди, над немного покрасневшим ухом:

– У Джеки в этом году бат-мицва, пусть и не в синагоге. Надо подавать ей пример, хоть мы живем и в светском кибуце. Михаэль занимался бар-мицвой Эмиля, но Джеки девочка… – Анна не хотела говорить о том, что муж не интересовался дочерью:

– Для него важны только парни, Эмиль и Яаков. Он считает, что Джеки моя забота… – профессор Судаков усмехнулся:

– Моше читает Тору в синагоге, как положено… – младший сын учился у рава Левина, – но после Шавуота мы устроим общий праздник. Тем более, – он подмигнул Анне, – кажется, ребятишки друг другу по душе, как Эмиль с Фридой… – женщина смутилась:

– Это детское, дядя Авраам. Эмиль и Фрида через два года идут в армию, они забудут друг о друге. Эмиль рвется в летные части. Девушек туда не берут, то есть только в наземное облуживание… – Авраам был уверен, что дочь, с ее характером, не согласится ни на какое наземное обслуживание.

Прислонившись к беленой стене коридора еврейской школы при синагоге в Эс-Сувейре, он рассматривал самодельную карту Израиля. Ученики не забыли о горе Хермон и Масаде, о пляжах Эйлата и Мертвом море:

– Они нарисовали израильский флажок на Восточном Иерусалиме, – понял Авраам, – ясно, что нам придется воевать за воссоединение города. Только бы подольше продлился мир… – он надеялся, что дочь не настоит на боевых войсках. Девушек туда брали только инструкторами:

– Она рвется в разведку, в аналитику, но вряд ли она там окажется, с моей репутацией левака, – почти весело подумал Авраам, – хотя Иосифа никто не выгоняет из особого подразделения. Но Иосиф мне пасынок, не сын по крови… – он давно думал о близнецах, как о собственных сыновьях. Профессор Судаков пока не хотел говорить Фриде о ее настоящих родителях, или упоминать о том, что она мамзер. Он решил подождать, пока дочь соберется под хупу:

– Вряд ли с Эмилем, верно Анна говорит, это детское. Хотя юный Шахар-Кохав вечно у нас болтается, словно ему в наших комнатах медом намазано. В Тель-Авив они тоже вместе ездят… – предполагалось, что в Тель-Авиве за детьми присматривает Михаэль Леви.

Зная о занятости бывшего капитана Леви, Авраам в этом сомневался. Михаэль поднялся по служебной лестнице. Разговаривая с Анной, Авраам понял, что ее муж теперь отвечает за безопасность иностранных дипломатов в Израиле:

– Ходят слухи, что нас могут послать за границу, – вздохнула женщина, – мы знаем языки, родились в Европе. Не хотелось бы, я обживаюсь на новой должности, детям будет сложно в тамошних школах, пусть и еврейских… – Авраам прислушался к уверенному голосу женщины:

– Когда она преподает, когда выступает публично, она всегда такая. Но разговаривая со мной, она часто стесняется… – Анна не собиралась переезжать в Тель-Авив:

– Михаэль живет на служебной квартире, – коротко объяснила она, – я работаю в Иерусалиме, то есть когда не езжу по стране. Дети родились в кибуце, это их дом… – рассматривая карту, Авраам понял, что в последний раз видел Михаэля в Кирьят Анавим зимой:

– На Песах он не приезжал, на День Независимости не появился… – после Дня Независимости они улетели в Марокко:

– Разумеется, новым репатриантам придется потерпеть, – донесся до него голос Анны, – однако палаточных лагерей в стране давно нет. Каждая семья получает квартиру в центре абсорбции, где проводит по крайней мере полгода. Вы посещаете уроки языка, дети ходят в школу… – Анна говорила по-французски, но многие евреи Марокко знали иврит:

– Только мужчины, – поправил себя Авраам, – редкие женщины заканчивали еврейские школы или вообще школы…

В раскрытые окна коридора дул жаркий ветер. Яркое солнце заливало путаницу черепичных крыш медины, старого города. Вдалеке блестела полоска океана. Местная еврейская община поселила их в скромном доме неподалеку от набережной. Женщины здесь не купались, но Фрида фыркнула:

– Я на рассвете встаю, папа. Никто ничего не заметит… – дочь тоже проводила занятия в синагогальной школе:

– Карта работы ее подопечных, – понял Авраам, – она разучивает песни с малышами, танцует, рассказывает об Израиле. Может быть, в армии она будет обучать новобранцев, хотя вряд ли. С нее настойчивостью она доберется до ответственной должности… – ему отчаянно хотелось взглянуть в щелку двери:

– Анна носит платок, как местные женщины. Ей очень идет синий цвет… – Авраам напомнил себе, что Анна замужем, а ему остался год до пятидесяти лет:

– Она тебе еще в Негеве все ясно сказала, вы друзья и больше ничего…

По коридору затопотали детские ноги. Фрида, запыхавшись, выскочила из-за поворота. Вышитая юбка развевалась у тонких щиколоток, прикрывала костлявые коленки. Копна рыжих, кудрявых волос растрепалась, на носу и щеках высыпали веснушки:

– Папа, у нас перерыв… – девочка удивилась, – но ты должен снимать долину за городом, что будет изображать Египет… – Авраам похлопал по старой, времен войны за независимость, солдатской сумке:

– Я вернулся. Кодак внутри, а в кодаке пленка. Сегодня отдам все в проявку, завтра отправлю фотографии в Лондон, продюсерам. Я заодно съездил к пещере, то есть к месту, где она должна находиться… – Фрида вздернула нос:

– И находится, мы с Джоном все докажем… – Авраам кашлянул:

– Туда мышь не проберется, милая. Вокруг все завалено камнями… – дочь топнула ногой в запыленной сандалии:

– Ты говорил, что для историка не может быть препятствий на пути к правде о случившемся. Только Джона с Евой еще нет, а они вчера выехали из Касабланки…

Во дворе загудела машина. Лязгнули железные, тоже выкрашенные в синий цвет ворота, увенчанные щитом Давида. Фрида скакнула к окну. Перевесившись через подоконник, она замахала: «Джон! Джон! Мы здесь! Наконец-то!». Авраам едва успел удержать дочь за плечи:

– Не свались прямо в руки своему ухажеру… – смешливо сказал он. Фрида возмутилась:

– Он мне друг, вот и все…

Дочь скатилась во двор по прохладной лестнице, украшенной фотографиями Израиля. Авраам, улыбаясь, направился следом за девочкой.

Вместе с блюдом, полным горячего кускуса, Анна и Ева внесли в комнату глиняные горшки. Фрида повела носом:

– Острые баклажаны, морковка… – она умоляюще добавила:

– Ева, можно мне тоже овощей? Я не вегетарианка, но пахнет очень вкусно…

Океанский ветер играл вышитой занавеской. Полоска моря окрасилась расплавленным золотом, в устланной коврами гостиной витал аромат соли, слышался рокот волн:

– Здесь очень глубоко, – предупредила Фрида Джона, – надо нырять, а вода еще холодная… – она окинула подростка оценивающим взглядом, Джон отозвался:

– Я купался в Плимуте на Пасху. Там было холоднее, можешь не сомневаться… – они договорились пойти к морю на рассвете. Джон заставлял себя не думать о том, что кузина наденет купальник:

– Я ее видел когда мы приезжали на бар-мицву Аарона. Мы вместе плавали на тель-авивском пляже. Но нам тогда было всего десять лет… – в шестнадцать она переросла Джона. Острые ключицы усыпали веснушки, завитки рыжих волос спускались на худую спину:

– Она похожа на Полину, – понял Джон, – но у Полины глаза светлее, как у меня. Мы с ней в папу пошли. Фрида напоминает покойную тетю Эстер. Она тоже высокая, изящная, глаза у нее голубые… – поймав взгляд кузины, смутившись, он занялся кускусом и лепешками.

Ева отозвалась:

– Бери, милая, овощей на всех хватит. Еще будет миндальный пирог с розовой водой, чай с мятой, кофе… – Авраам довольно усмехнулся:

– В кибуце так не накормят. Твоя свекровь, – он подмигнул Анне, – отлично готовит, но у нас столовая, поточный метод, как говорили в СССР… – за обедом Ева рассказывала о нью-йоркской жизни. Профессор Судаков забрал у нее тяжелую сумку с письмами и подарками для Аарона:

– Я хотела все послать почтой, – объяснила девушка, – но вышло лучше, с нашей поездкой сюда…

– Он старается хотя бы раз в месяц провести с нами шабат, – заметил Авраам, – хотя у него боевое подразделение, особая бригада, «Голани». Мы сейчас не воюем, но ребята всегда настороже… – тетя Дебора снабдила Еву домашними заготовками, кашемировым шарфом и перчатками, бутылками кошерного вина, шоколадом и кексами. Хаим с Иреной сделали альбом с фотографиями и веселыми рисунками:

– Возвращайся скорей, Аарон, мы заждались… – Дебора сняла детей на балконе, рядом с оливковым деревом и опустевшей голубятней. Передавая посылку дяде Аврааму, Ева вздохнула:

– Голуби от нас улетели, но я уверена, что мы их еще увидим… – приезжая домой из Балтимора, она всегда проводила несколько часов на балконе, с чашкой кофе и сигаретой. Ева гладила узловатый ствол оливы, касалась листьев лавра:

– Она нормальная девочка, – убеждала себя Ева, – с ней все в порядке. Ринчен умер от старости, ему было почти двадцать лет. Когда его не стало, Ирена еще не родилась… – новую собаку, Корсара, Ева, тем не менее, в Нью-Йорк не привозила. Гуляя с младшей сестрой и братом в Центральном Парке, она замечала, что животные обходят Ирену стороной:

– Я все себе придумываю, – разозлилась Ева, – но я чувствую, что деревьям на балконе плохо. Я не знаю, как все объяснить… – она прибавила к сумке от тети Деборы пакет от себя. Ева съездила в кошерную гастрономию в Краун-Хайтс. Аарон получал упаковки его любимой жвачки, арахисовое масло и виноградное желе:

– Бейглы и копченый лосось не выдержали бы перелета, – написала Ева кузену, – поешь сэндвичей с арахисом и желе. Ребе передает тебе благословение… – на Истерн-Парквей, завидев Еву, глава хасидов улыбнулся:

– В случае затруднений, пусть напишет мне, – велел ребе, – и пусть читает Псалмы… – Ева была уверена, что Аарон и так и делает:

– Он вернется в Нью-Йорк после армии, – решила девушка, – тетя Дебора только и ждет, чтобы он стал раввином на Манхэттене. Она хочет поставить для него хупу, хочет внуков… – сама Ева о детях не думала:

– Мне только девятнадцать лет, у меня все впереди, – она мимолетно вспомнила Иосифа, – но хорошо, что он подвернулся под руку. Теперь все станет проще, можно больше об таком не заботиться… – Ева не считала личную жизнь, как о ней писали в женских журналах, важной:

– Мама была монахиней, пока не встретила папу. Я не произносила обеты, я еврейка, но надо брать пример с Маргариты. Она не тратит время на ерунду, а в двадцать три года защищает докторат. Научная карьера важнее, чем все мужчины, вместе взятые… – за кофе речь зашла о младших детях. Ева призналась:

– Хаим хочет стать агентом ФБР, как папа в молодости, а Ирена пока не знает, чем будет заниматься. Но ей всего семь лет, она в семье самая младшая, если не считать Мишель в Мон-Сен-Мартене. Она ровесница дочек дяди Эмиля… – пережевывая миндальный пирог, Фрида подвинулась ближе к Джону. Она почувствовал теплое дыхание рядом с ухом:

– Искупаемся и отправимся в пещеру, – велела кузина, – я знаю дорогу. Папа пока не разрешает мне водить одной, но если ты сядешь за руль, он нас отпустит. Я скажу, что ты хочешь посмотреть римские развалины…

Фрида ездила с отцом на остров в гавани, где археологи нашли остатки богатых вилл и следы мастерской по производству пурпура:

– Туда мы еще отправимся, – тихо сказала она Джону, – а пока мы сделаем вид, что едем на римскую дорогу… – в пустыне сохранились следы торгового пути на юг:

– Здесь ходили караваны, – восторженно подумала Фрида, – из экваториальной Африки привозили львов и слонов для гладиаторских боев и армий цезаря… – она пообещала Джону:

– Я тебе расскажу о наших раскопках в кибуце. У меня есть шкатулка римских времен. Но твой клык не такой старый… – Джон вздрогнул. Нежный палец коснулся его загорелой шеи, провел по медной цепочке клыка. Он залился яркой краской:

– Да, вещица первой миссис де ла Марк, то есть елизаветинских времен… – Фрида опустила руку, он едва не попросил: «Еще!».

– Я ей не нравлюсь, – сказал себе Джон, – что за ерунда. Она меня старше, пусть и на полгода. Она меня потрогала, но в Израиле к такому относятся проще. Я себе всего лишь что-то вообразил… – стараясь справиться с часто бьющимся сердцем, он принялся за сладости.

К вечеру с океана на город поползли темные тучи. Стоя в гостиной, Анна вертела потускневший серебряный подсвечник:

– Или подождать, пока все вернутся… – она замялась, – субботние свечи положено зажигать вместе. Но Ева в госпитале, и она не соблюдает субботу…

У девушки имелось полученное в Рабате письмо местного министерства здравоохранения. Документ предписывал ознакомить мадемуазель Горовиц, как церемонно назвали Еву, с медицинской помощью в Марокко:

– Все королевская протекция, – смешливо сказала Ева, – более того, мой кузен, его светлость… – она подтолкнула Джона в плечо, – посетил прием во дворце. Смокинг ему нашли, даже его размера… – Джон зарделся:

– Это не первый мой прием, – заметил наследный герцог, – кроме арабского языка, никакой разницы с Британией нет. Так же… – Фрида дерзко встряла:

– Скучно. Человек полетел в космос, а ты до сих пор называешься этим… – она пощелкала худыми пальцами, – конюшим… – девочка прыснула в кулак. Джон сердито ответил:

– Шталмейстером. Должность наследственная, герцоги Экзетеры всегда носили это звание. Но папа и дедушка были армейскими офицерами, а я в армию не собираюсь… – поговорив с тетей Мартой, Джон решил изучать историю и языки в Кембридже:

– С другой стороны, – задумчиво сказала тетя, – военный опыт в нашем деле не обязателен. Хотя армия сейчас станет другой… – она помахала пальцем у себя над головой, – одним орбитальным витком дело не ограничится… – Джон знал, что юный Ворон не собирается заканчивать школу Вестминстер:

– Он пойдет в авиационные кадеты, как он и хочет, – хмыкнул подросток, – а я доучусь и поеду в Кембридж. Максим выпускается на год позже меня, мы разделим комнаты… – кузен метил в юристы:

– Питер займется экономикой, как его отец… – Джон потер упрямый подбородок, – правильно тетя Марта говорит, обойдусь без армейской службы… – вскинув на плечо холщовую сумку с провизией, Джон добавил:

– Кстати, тетя Марта, твой кумир, Дама Британской Империи. Ей предлагали должность фрейлины, но она отказалась… – Фрида призналась Джону, что хочет попасть в разведку:

– То есть в аналитики, – поправила себя девочка, – я знаю языки, у меня светлая голова. В Израиле все служат в армии… – она выпятила губу, – я не знаю ни одного парня, отказавшегося от военной обязанности… – Джон пожал плечами:

– Сама говоришь, на дворе новый век. Стреляю я отлично, но в армию не хочу… – провизию для экскурсии на остров в гавани Эс-Сувейры собирала Анна. Она никак не могла решиться зажечь свечи:

– Дядя Авраам… Авраам, атеист, и Фриду он так воспитывает. Не стоит их ждать… – по стеклам поползли крупные потеки дождя. Ветер рвал холщовые занавески на террасе, хлестал по серым камням пляжа:

– Дома после Песаха редко идут дожди… – Анна почувствовала тоскливую боль в груди, – зато зимой у нас все время сыро… – новая должность требовала от нее поездок по стране. Мадам Симона, ничего не говоря, выразительно поджимала губы:

– Ты мать, – наконец, не выдержала свекровь, – Жаклин тринадцать лет. С нашими нравами за ней нужен глаз да глаз. Или ты хочешь, чтобы она как Фрида… – понизив голос, свекровь зашептала. Анна устало отозвалась:

– Мадам Симона, Эмилю шестнадцать, через два года он станет солдатом. Если они с Фридой обнимались на бульваре в Тель-Авиве, это их дело… – свекрови позвонила городская приятельница, приметившая парочку из автобуса:

– Очередная йента, – вспомнила Анна слово на идиш, – тетя Эстер покойная так их называла… – закрыв пишущую машинку чехлом, Анна поднялась:

– У детей есть отец, мадам Симона, – спокойно ответила она, – и у него тоже есть родительские обязанности… – свекровь отмахнулась:

– У него ответственная должность, он обеспечивает безопасность страны… – Анна редко курила, но щелкнула зажигалкой:

– Я обеспечиваю прием репатриантов, что не менее важно… – она прошагала к двери, не слушая недовольную воркотню свекрови на французском языке. Поставив подсвечник на место, Анна взяла со стола пачку сигарет,

– Михаэль для нее свет в окошке. Он всегда все делает правильно, в отличие от меня… – дети, тем не менее, гордились ее новой должностью:

– Я провожу с ними свободное время, – напомнила себе Анна, – когда на работе все устоится, мне станет легче… – она старалась не думать, что в последний раз видела мужа в кибуце еще зимой:

– Он взял ночные дежурства, чтобы не оказаться со мной в одной комнате… – она обожгла губы дымом, – у него кто-то есть в Тель-Авиве. Но я не могу подать на развод, он не бьет меня. Он вообще меня не трогает, избегает даже моих взглядов… – зубы застучали, по щеке поползла слеза:

– Мне едва за тридцать, я не хочу так дальше жить… – дверь передней стукнула. Анна быстро ткнула окурком в пепельницу:

– Марш по ванным, – громко велел профессор Судаков, – морская вода очистила вас от вековой пыли, но теперь надо смыть морскую воду… – на Анну пахнуло резким ароматом влажных водорослей. Рыжие, побитые сединой волосы прилипли к его голове, он весело улыбался. С промокшей насквозь рубашки капала вода:

– На обратном пути хлынул ливень, – начал профессор Судаков, – но, должен сказать, что наш конюший отменно управляется с моторкой… – он шагнул вперед:

– Анна, милая, что такое… – она успела подумать:

– В Негеве я сказала, что ничего не может случиться. Тоже шел дождь, как сейчас. Но я хочу, чтобы случилось… – его губы были солеными на вкус:

– Это не морская вода, – поняла Анна, – это мои слезы. Или его. Он, кажется, плачет… – темные волосы женщины растрепались, беретка полетела на потертый ковер. Из-за двери раздался требовательный голос Фриды:

– Папа, тетя Анна, мы хотим есть… – они едва успели отскочить друг от друга. Ловко подобрав беретку, оправив блузу, Анна заставила свой голос не дрожать: «Сейчас я зажгу свечи и сядем за стол».

От пустых чашек на мозаичном столике пахло кофе и кардамоном. Холщовый полог над столбиками резного дерева не колыхался. В медном фонаре оплывала свеча, на ковре валялись тонкие чулки, скомканная блуза. Беретка закатилась под кровать.

От ее волос веяло пряностями, розовой водой. В полутьме мерцал огонек сигареты Авраама. Он полусидел в постели, устроив ее голову на своем плече, обнимая ее одной рукой:

– Я бы обнял и второй, – он не мог скрыть улыбки, – сейчас докурю и обниму ее всю… – старинные, толстые стены дома надежно отделяли комнаты друг от друга:

– Ева позвонила, она остается в госпитале на ночь, а ребятишки дрыхнут без задних ног… – до начала дождя Джон и Фрида излазили раскопки на острове:

– Здесь жили патриции, – заявила дочь, – у нас рядом с Кирьят Анавим такая же богатая вилла… – она повертела перед носом Джона осколком стекла, цвета глубокого изумруда:

– Я уверена, что это от вазы или шкатулки. Моя шкатулка, дома, сделана из янтаря… – на обратном пути Фрида хвасталась участием в раскопках:

– Летом я поеду на стену Адриана, – отозвался Джон, – для археологических исследований требуются добровольцы. Хватит, надоело сидеть в Банбери или в Мейденхеде. Хотя в замке тоже есть много интересного… – сидя у руля лодки, профессор Судаков услышал о дневнике одного из Экзетеров, описывающем визит царя Петра в Лондон:

– Он работал на верфях в Дептфорде простым плотником, – сказал Джон Фриде, – тогдашний король, Вильгельм, приказал моему предку обеспечить безопасность царя. Судя по дневнику, Петр инкогнито посещал наш замок… – Авраам вспомнил о письме дяди Джованни:

– Он сетовал, что нам никак не связаться с русскими, то есть советскими историками. Они бы заинтересовались дневником Экзетера… – после случившегося в Норвегии, Авраам не доверял советским ученым:

– Любой из них может оказаться работником Лубянки, – подумал он, – и с моей репутацией я не рискую приглашением ни на какие конференции. Мне просто не дадут визу в СССР. Дяде Джованни могут дать, но, кажется, он туда не рвется, и хорошо, что так. Ему семьдесят лет, пусть уходит в отставку, занимается семейными архивами…

Они с дядей договорились издать отдельной книгой статьи покойного Мишеля о госпоже Марте и леди Маргарет Холланд, вдове ярла Алфа:

– Сведения очень обрывочные, – вздохнул Авраам, – мы не знаем, какая фамилия была у госпожи Марты до замужества. Герцог Экзетер обвенчался с ней в Новгороде, а остальное, как говорится, покрыто тайной. И мы вряд ли узнаем, кто создал рукопись, ключ к шифру которой находится на раме зеркала на эскизе Ван Эйка… – эскиз находился в руках выжившего фон Рабе, о чем Авраам предпочитал не думать:

– Фрида настаивает, что на богатой вилле жила приятельница Юлии Флавии, дочери императора Тита, любовницы императора Домициана. На шкатулке высечено еврейское имя, Анна… – до войны Карло Леви рассказывал ему о связи императора Тита с еврейкой:

– Не с Береникой, с кем-то другим… – он потушил сигарету, – Карло говорил, что эта женщина родила Титу сына. Может быть, ей принадлежала вилла рядом с Кирьят Анавим… – он прижался губами к ее лбу:

– У меня теперь тоже есть Анна, моя Анна… – длинные ресницы задрожали, она сонно сказала:

– Так хорошо, милый… Я и забыла, как это бывает… – Авраам шепнул ей:

– Ребятишки завтра, то есть сегодня, поедут изучать римскую дорогу, а я тебя заберу на остров. Раскопки до лета свернули, нам никто не помешает. Я тебе все напомню, то есть начал напоминать… – его крепкие руки баюкали Анну, она подумала:

– Заснуть бы рядом с ним и засыпать каждую ночь. Но нельзя, надо с ним поговорить… – приподнявшись, она попросила:

– Дай сигарету, пожалуйста… – Авраам не стал упоминать, что сейчас шабат:

– Учитывая, что за случившееся с нами раввинский суд разводит на месте, шабат меньшая из забот… – Анна, как он и ожидал, сказала то же самое:

– Даже если у Михаэля кто-то есть в Тель-Авиве… – она сглотнула дым, – это не посчитают основанием для развода, милый… – поведя рукой в сторону сбившейся постели, Анна покраснела:

– Если он узнает о нашей, о нашем… – забрав у нее окурок, Авраам спокойно сказал:

– Узнает, что мы любим друг и друга и хотим остаться вместе… – по ее щеке поползла слеза, она шмыгнула носом:

– Да. Он подаст на развод, но мы никогда не поженимся, раввинат нам запретит. Раввинат может присудить ему и Джеки и Яакова. Мальчику всего одиннадцать лет… – младший сын держал у своего матраца, в детском крыле кибуца, модели самолетов и плюшевого мишку:

– Он любит эскимо и сахарную вату. Джеки с Эмилем командуют им, но он не расстраивается. Он вообще добродушный парень. Он прибегает ко мне вечером, просит рассказать сказку… – Анна все-таки расплакалась:

– Я не могу расстаться с детьми, Авраам. Не заставляй меня… – он тихо покачал женщину:

– Не надо, милая. Ничего такого не случится. Я не верю в Бога, но Он о нас позаботится, не сомневайся… – он вытер слезы с ее лица, поцеловал распухшие, сладкие губы:

– Спи, любовь моя. Потом я тебя разбужу, так, как тебе нравится… – Авраам погладил мокрые щеки, – спи, ни о чем не волнуйся. Я здесь, я с тобой, Анна… – прижавшись щекой к ее мягкой спине, ловя ее спокойное дыхание, он слушал рокот океана:

– Если она уйдет от Михаэля, она потеряет детей, а наши малыши… – Авраам закрыл глаза, – окажутся незаконнорожденными, мамзерами. Нельзя их на такое обрекать. Хватит и того, что теперь никак не доказать, что Фрида не наша с Эстер дочь. Но я никогда в жизни и не пойду на такое… – он не хотел, чтобы Фрида узнала о своем настоящем отце:

– Хотя он жив, он может искать ее… – Авраам нашел руку Анны:

– Этого я не позволю, мерзавец не доберется до Фриды. Циону, скорее всего, расстреляли русские. Больше никто ничего не знает, только я и Марта. Пусть так и останется. Но я не могу просить Анну идти на скандал, полоскать ее имя в раввинском суде, позволить ей расстаться с детьми. Надо быть рядом с ней до конца дней моих… – он не хотел думать, что с Михаэлем может произойти несчастье:

– Каким бы он ни был мужем, он отец троих детей, он вырастил сирот. Нельзя желать человеку зла. Ладно, Авраам Судаков, делай, что должно и будь что будет…

Он долго не мог заснуть, держа Анну в объятьях, не разнимая рук.

Женщину в палате интенсивной терапии госпиталя Эс-Сувейры привезли c юга:

– Вернее, с юго-запада, – Ева держала унизанные золотыми кольцами пальцы, – от границы с испанским протекторатом, Западной Сахарой… – женщина, как и горожанки, не закрывала лица:

– Она из берберов, – объяснил Еве главный врач, – племя называется туареги, они всю жизнь проводят в пустыне. Очень воинственные люди, всегда при оружии…

Пациентку, потерявшую сознание, доставили к госпиталю на залитом темной кровью старом виллисе. На заднем сиденье лежал труп ее мужа. Виллис сопровождали два грузовика, набитые мужчинами в грязных, синих хламидах, с закрытыми до глаз лицами. Автоматы у них были самых последних моделей:

– Советское и американское оружие гуляет по всей Африке, – Ева помнила рассказы Маргариты, – здесь тоже не составляет труда его достать. Марокко безопасная страна, но в пустыне царят свои нравы…

По словам бойцов, объяснявшихся на арабском языке, мужа пациентки, вождя могущественного клана, застрелили в стычке с испанскими пограничниками. Ева подозревала, что клан занимался не только обычными ремеслами, вроде кузнечного и ткацкого:

– Иначе зачем им вооружаться до зубов, – мрачно подумала девушка, – они контрабандисты, как мерзавцы, захватившие в плен Маргариту…

Все это не имело сейчас никакого значения. В большой живот женщины попало две пули. Готовя пациентку к операции, Ева увидела на вымытой коже синие пятна. Девушка нахмурилась, хирург успокоил ее:

– Это от одежды, у всех туарегов такие отметины. Они красят ткани в цвет индиго, оставляющий следы на теле… – бойцы понятия не имели о сроке беременности женщины, муж ее был мертв. Сама пациентка тоже ничего не могла сказать. Измерив живот, хирург вздохнул:

– Судя по всему, это двойня и до родов осталось немного. Ладно, мадемуазель Горовиц… – они говорили на французском языке, – рискнем. Мойтесь, будете на подхвате…

В университете Джона Хопкинса студенты первого курса допускались только на галерею операционного театра. Ева сказала об этом врачу, он отмахнулся:

– Рук у нас мало, а вы вроде смышленая девушка. Без рентгена непонятно, где засели пули, а рентген ей делать нельзя из-за беременности… – здесь не было нового, ультразвукового аппарата, которым начали оснащать больницы в США. Намыливая длинные пальцы, Ева смотрела в выложенную белым кафелем стену

– Дети в безопасности. Одна пуля задела ей селезенку, а вторая засела между ребрами… – они обошлись без удаления селезенки:

– Операция шла шесть часов, – за окном разгорался рассвет, – но все закончилось благополучно… – на исходе ночи двор госпиталя озарился яркими вспышками. Бойцы покойного командира стреляли в воздух. Привалившись к стене, куря сигарету, хирург пожал плечами:

– И не скажешь им ничего, такой обычай, когда ребенок рождается. То есть двойня, как мы и предполагали… – он окинул Еву внимательным взглядом:

– Вы молодец, – коротко сказал врач, – отличная хватка. Справились с кровотечением, даже не знаю, как вам это удалось… – он помолчал: «Эпидемиология интересная область, но хирургия интереснее. Не хотите сменить специализацию?». Ева затянулась своим окурком:

– После университета я еду в Индию. Моя мать оттуда, я там родилась. Думаю, хирургические навыки мне тоже пригодятся… – ей отчаянно хотелось спать, но Ева не могла оставить пациентку:

– Она не должна сейчас быть одна, она потеряла мужа. Но теперь у нее есть мальчики… – парнишки весили меньше шести фунтов:

– То есть трех килограммов, – Ева по привычке пользовалась американскими мерами, – но они здоровые, крепкие. Вес они наберут, в акушерском отделении много кормящих женщин… – сквозь полуоткрытое окно до Евы донесся аромат жареного мяса:

– Они разбили лагерь, – вспомнила девушка, – за оградой госпиталя. У них в грузовиках палатки, ковры, припасы… – бойцы успели пригнать откуда-то несколько баранов:

– Хирург разговаривал со старшим. Они не сдвинутся с места, пока вдова вождя не выздоровеет… – рядом с кроватью женщины стояла плексигласовая тележка на высоких ножках. Мальчики сопели под колпаком. Ева вгляделась в строгое, красивое лицо пациентки:

– Они не негры. У них белая кожа, только смуглая из-за пустынного солнца. Хирург сказал, что она не только жена вождя, она и сама вождь, мудрая женщина… – женщины туарегов могли воевать и заниматься ремеслами:

– Наследование у них передается по женской линии… – темные ресницы пациентки дрогнули, – как в китайских племенах, откуда была родом моя бабушка… – Ева отчего-то подумала об Иосифе:

– Он тоже улетел в пустыню. Правильно я сделала, что ничего не сказала дяде Аврааму. Иосиф его пасынок, но все равно, он выполняет секретное задание… – занимаясь вместе с акушеркой младенцами, Ева улыбнулась:

– У меня тоже будет ребенок. Но не сейчас, позже, много позже… Сейчас мне надо думать о работе… – в синем небе девушка заметила черную точку:

– Какой красивый сокол, – она полюбовалась птицей, – наверное, мама прилетела… – она вздрогнула от слабого голоса:

– Аль-сакрув… – женщина добавила на ломаном французском языке:

– Муж… мой был… это имя его… – Ева осторожно подвинула к ее кровати колыбельку:

– Мне очень жаль, мадам… – тихо сказала девушка, – ваш муж погиб, но у вас двое сыновей. Вам пока нельзя их брать на руки, но мы о них позаботимся. Отличные мальчики, с ними все в порядке… – по смуглому лицу катились слезы, она закусила губу:

– Знала, знала, что он умер… – берберка поднесла ладонь к груди:

– Это здесь. Я знаю вещи от рода моего, со времен незапамятных… – свободной рукой она погладила пальцы Евы:

– Спасибо тебе. Я буду помнить тебя, если тебе что-то надо… – Ева решила:

– Интересно было бы познакомиться с их лекарями. Я не говорю по-арабски, но можно взять Джона, он переведет… – девушка помялась:

– Я могла бы поехать с вами в пустыню, когда вам станет лучше… Я будущий врач, мне это важно… – темные глаза женщины подернулись холодом:

– Нельзя, – выдохнула она, – там смерть, для тебя смерть…

Дети заплакали, женщина обессиленно опустила веки. Хлопоча над колыбелькой, меняя капельницу, Ева забыла о ее словах.

Яркий луч фонарика метнулся по каменистой осыпи, Фрида нагнулась: «Сюда!». Брезентовый верх виллиса потемнел от потоков воды. Джон припарковал машину рядом с ощерившимся гранитными валунами крутым склоном холма:

– Ты уверена, что здесь можно пробраться внутрь… – он окинул скептическим взглядом скалы, – мы за три километра от предполагаемого входа в пещеру… – Фрида горячо закивала растрепанной рыжей головой:

– Именно так и надо! Смотри… – из болтающейся рядом с костлявыми коленками сумки она вытянула школьную тетрадь, – я все нарисовала… – Джон отвел глаза от коленок:

– Она переодевалась по дороге сюда… – Эс-Сувейру девочка покинула в просторной юбке и даже с платком на голове. Теплый ветер развевал рукава широкой блузы, Фрида сморщила облупившийся нос:

– У нас так одеваются религиозные. Ты помнишь, в Иерусалиме. Представляешь, – она распахнула голубые глаза, – мои здешние ровесницы часто замужем и с ребенком. Некоторые даже становятся вторыми женами… – Джон покраснел:

– В Израиле тоже так можно? Я имею в виду вторых жен… – Фрида ловко лопнула розовый пузырь американской жвачки из багажа Евы:

– Не-а. Приехать из галута, диаспоры, с двумя женами можно, раввинат тебя не разведет, но в самом Израиле так делать нельзя… – Джон отчего-то спросил:

– Если кто-то из пары не еврей, под хупой ведь нельзя жениться… – Фрида хмыкнула:

– Нельзя. Надо ехать в Европу, заключать светский брак… – девочка задумалась:

– Но я не знаю никого, кто бы не был евреем. То есть кроме тебя и вообще семьи… – она приподнялась:

– Останови здесь, я переоденусь… – на пляже Джон видел ее в черном купальнике. Положив руки на руль, он вздохнул:

– Сейчас она появится в шортах. Ничего особенного, на купание она тоже так пришла… – у потрепанного края шорт, на худом бедре золотились тонкие волоски:

– У нее везде веснушки, – вспомнил Джон, – то есть я не знаю, везде ли. Но даже под мышками есть, я заметил на пляже. Сейчас у нее тоже открытая майка… – машина вильнула. Фрида выпустила дым папиросы из его портсигара:

– Смотри куда едешь, здесь колдобина на колдобине, как говорит папа… – по дороге она объяснила ему рисунок:

– Пещеру подорвали в восемнадцатом веке, чтобы тогдашний отец Джованни мог спастись со своим воспитанником… – девочка погрызла карандаш, – подорвал ее месье Корнель, отец декабриста. Он строил здешнюю гавань, ты видел табличку… – Джон кивнул:

– Легенду я помню… – Фрида открыла рот, он добавил:

– Хорошо, или не легенду. Но почему надо останавливаться за три километра от предполагаемого входа… – она уперла палец в стрелку на листе блокнота:

– Потому что им надо было как-то выйти наружу, понял? Когда папа меня сюда возил, я все вокруг излазила. Здесь есть расселина, ведущая в пещеру… – они подъехали к холмам вовремя. Крупные капли дождя прибивали дорожную пыль, Джон натянул брезентовый верх виллиса:

– Бежим, иначе будем мокрые, как мыши… – помогая Фриде карабкаться по камням, он несколько раз предлагал ей крепкую ладонь.

Кроме фонарика, блокнота с карандашом, лупы и свернутой одежды, в ее сумке лежало еще кое-что. Аптекари в Тель-Авиве не интересовались возрастом покупателей, но Фриде и не требовалось тратить деньги. Поликлиника в кибуце бесплатно снабжала подростков такими средствами:

– Только израильскими, – она скрыла усмешку, – презервативы от «К и К» стоят дороже, но они лучшего качества. Ладно, сойдут и такие… – Фрида не считала это изменой. Эмиль все равно бы ничего не узнал. Они договорились пожениться после армии:

– В армии вокруг него будут крутиться другие девчонки. Он хочет стать пилотом, женщины в авиации занимаются наземным обслуживанием, но и там их хватает. Он не будет хранить мне верность, он не железный… – в кибуце и вообще в стране к такому относились просто:

– Мне придется труднее, – поняла Фрида, – в разведке с этим строго. Значит, надо сейчас не терять времени… – она и не намеревалась:

– Для Джона это тоже ничего не значит, – сказала себе девочка, – он аристократ, герцог. Шталмейстер… – Фрида неслышно хихикнула, – он женится на какой-нибудь леди. Я не выйду за него замуж, он не еврей, и я люблю Эмиля. Это развлечение для нас обоих… – фонарик осветил сырую дыру:

– Подтяни живот, конюший, – велела Фрида, – надо протискиваться внутрь…

Пробормотав: «У меня и нет никакого живота», Джон отобрал у нее фонарик: «Держись за мою руку, я пойду первым».

Джон еще никогда не бывал в пещерах, но тетя Марта возила всех детей на север, в Ньюкасл. Они спускались в закрытую для разработок шахту. «К и К» давно не занималось добычей угля, предприятия продали в начале века:

– Это невыгодно, – объяснила тетя Марта, – будущее энергетики лежит в силе распада атомного ядра, а полезные ископаемые не вечны и могутистощиться… – Джон тогда заметил, что бельгийские кузены пока от шахт не избавились:

– Тамошний пласт угля гораздо мощнее принадлежавшего нам… – со знанием дела сказал кузен Питер, – де ла Маркам хватит запасов на три поколения вперед…

Ныряя в проемы между обвалившимися камнями, стараясь не ободрать локти, Джон думал о младшем брате. Тетя Марта дала ему прочитать аффидавит кузины Маргариты:

– Адольф прилетал в Конго с дядей… – подросток передернулся, – то есть с военным преступником фон Рабе… – по словам Волка, пока не представлялось возможным привлечь к суду господина Ритберга фон Теттау:

– Он уважаемый бизнесмен, как говорят в Америке… – дядя устало потер обрамленные морщинами глаза, – его делишки с грязными алмазами и ворованными картинами нигде не всплывают. Все происходит приватно… – дядя откинулся на спинку покойного кресла в библиотеке, – более того, он сделал пластические операции. Он совершенно не похож на свои фото военных лет… – Джон осторожно сказал:

– Я знаю, что папа видел фон Рабе. Вы тоже, дядя Максим, в Берлине, в мае сорок пятого… – Волк посмотрел вдаль:

– Первый раз не там. Он приезжал в лагерь военнопленных на Новгородском фронте, с власовцем… – дядя удержался от ругательства, – Вороновым… – Джону было стыдно, что у него такой брат:

– Он не виноват, – уговаривал себя наследный герцог, – если бы тетя Лаура не спасла меня, передав индейцам, я бы тоже, как Теодор-Генрих, воспитывался среди беглых нацистов… – старший кузен не любил вспоминать жизнь в Патагонии:

– Я бы тоже не полюбил, если бы меня заставляли в детстве отдавать нацистский салют… – вздохнул Джон. За чаем в библиотеке он поинтересовался у дяди и тети предложением Сэма Берри:

– Милый мой, – отозвалась тетя Марта, – если Сэм и получит должность повара у кого-то из них, до этого еще долго. Кроме того, повара не допустят до тайных переговоров и встреч его работодателей… – Джон все равно был уверен в приятеле:

– Сэм не подведет, он отличный парень. Главное, чтобы он смог устроиться на такую работу… – когда Джон вышел из библиотеки, Волк повертел доставленное из Бонна досье адвоката Фридриха Краузе:

– Теперь я его узнал… – Максим рассматривал послевоенное черно-белое фото, – в бумагах покойного Джона значится его описание. Он подвизался на тайных сборищах недобитых нацистов в Гамбурге. В сорок пятом году ему было двенадцать лет… – Волк оживился:

– Он помнит меня, как Зигфрида, солдата рейха и фюрера. Я его спас в развалинах Берлина… – Марта закатила глаза:

– Но где ты обретался последние пятнадцать лет, Зигфрид? Не сомневаюсь, что Краузе этим поинтересуется… – Волк почесал белокурый, седеющий висок:

– Как говорится в твоем любимом романе, можно подумать об этом завтра… – Марта захлопнула картонную обложку:

– Макс тебя раскусит, у него отличная память на лица… – она скривилась, – он всегда этим щеголял, мерзавец. Не надо торопиться и рисковать. Я полечу в Нью-Йорк и лично поговорю с Ханой. Краузе ей увлекся, он почтет за счастье ухаживать за ней…

Фонарик заметался по зеркальной глади, Джон повернулся к Фриде:

– Снимай сандалии, здесь озерцо… – в белом луче ее глаза засияли еще ярче:

– Она похожа на Полину, – понял Джон, – но Полина ниже ростом, и еще пухленькая. Щенячий жирок, как смеется тетя Марта… – Джон решил, что младшая сестра никогда не узнает правды о матери:

– На кладбище стоит памятник с ее именем и годами жизни, пусть так и остается… – вздохнул подросток, – зачем Полине слышать, что ее мать шпионка русских… – тетя Марта была уверена, что Циону расстреляли:

– Фрида тоже напоминает Циону, – подумал Джон, – только она изящнее. Неудивительно, она близкая родня Ционе через дядю Авраама. Глаза у нее, как у тети Эстер и стать та же… – бесцеремонно отобрав у него фонарик, Фрида зашлепала по воде. Джон зашипел что-то сквозь зубы. Озерцо оказалось ледяным:

– Я говорила… – донесся до него торжествующий возглас Фриды, – говорила, что мы найдем рисунки! Быстрей сюда…

Джон замер, стоя по щиколотку в воде. Стена уходила вверх, теряясь во тьме. Фонарик высвечивал охряные, красные, белые фигурки бегущих животных, быков и оленей, человечков с палками, мчащихся за ними, пловцов, грубо нарисованные лодки, языки костров. Он выбрался на камни:

– Фрида, не могу поверить… – восторженно сказал Джон, – все точно, как в легенде. Надо ехать в город, вызывать археологов из Рабата… – кузина, присев на корточки, изучала что-то в дальнем углу:

– Про эти рисунки в легенде ничего не сказано… – она рассмеялась, – смотри…

Наклонившись, Джон почувствовал, что краснеет. Ее рыжие локоны касались края его шорт:

– У нее грудь заметна в вырезе майки… – подросток зарделся, – и эти рисунки… – усмехнувшись, Фрида медленно провела рукой по его колену, пробираясь выше:

– В Помпеях есть такие мозаики, я видела фото. Знаешь, о чем я говорю… – не поднимаясь с колен, она повернулась к Джону. Фонарик, замигав, полетел на камни. Закусив губу, Джон успел выдохнуть: «Знаю».

Дождь стучал в мокрое стекло комнатки. Потоки воды гремели в жестяной, выкрашенной в синий цвет трубе. Булыжник двора потемнел от ливня, за кованой решеткой ограды ревел океан. Гроза уходила на восток, в пустыню.

Вилли и прокатную машину профессора Судакова, загнали под хлипкий навес. На горизонте, во влажной дымке виднелись очертания острова, с развалинами римских вилл. Завтра из Рабата прилетали университетские археологи. Король Хасан, лично позвонив в Эс-Сувейру, поздравил Джона и Фриду с, как выразился его величество, замечательным открытием:

– После нашей встречи в Марракеше я приеду на побережье, полюбоваться новым достоянием страны… – пообещал король, – помните, ваша светлость, в Марокко вас всегда ждет теплый прием… – если бы Джон мог, он бы не стал дожидаться археологов. Подросток опустил глаза к чистому листу бумаги,

– Но я не могу. Я лечу в Лондон только на следующей неделе. Его величество не поймет, если я попрошу поменять билет… – рука легла на оправленный в тусклую медь клык. Джон отогнал от себя ее задыхающийся голос:

– Еще, еще… Так хорошо с тобой… – наклонившись над ним, она ловила губами вещицу. Рыжие локоны падали Джону на лицо:

– Я шептал, что люблю ее, что мы поженимся через два года. Я обещал, что мы вместе будем учиться в Кембридже, что станем знаменитыми археологами и будем путешествовать по миру… – кузина показала ему, что надо делать. Джон до боли сжал отцовский старый паркер, с золотым пером,

– У нее в сумке лежали эти вещи. Она знала, что случится. Она меня использовала и выбросила словно тряпку… – деловито одеваясь при свете фонарика, она дымила папироской:

– Это развлечение… – ее голубые глаза похолодели, – ты не еврей, я не выйду за тебя замуж. После армии я буду учиться в Израиле. У меня есть парень… – она пожала худыми плечами, – но мы к такому относимся проще. Ты тоже… – девочка усмехнулась, – еще поймешь, что жениться не обязательно… – аккуратно потушив окурок, она пробормотала:

– Нельзя оставлять следы, портить картину раскопок… – спрыгнув в воду, она требовательно добавила:

– Пошли. Папа обрадуется, когда узнает о нашем открытии…

Профессор Судаков, действительно, обрадовался. Джон сейчас не мог думать ни о дяде Аврааме, ни о Еве, ни о тете Марте. Он вспомнил голос отца:

– Ставь благо страны превыше собственного, мой милый, вот руководство к действию. Так было и так будет всегда… – подросток не заметил, как заплакал:

– Я представляю здесь Британскую Империю. Нам важны хорошие отношения с Марокко. Мои… – он поискал слово, – переживания отношения к делу не имеют. Я должен вести себя подобающе аристократу, папа бы тоже так поступил. Я не буду с ней говорить… – он подавил желание уронить голову на стол, – то есть буду, и даже вежливо. Я обязан быть вежливым, она женщина…

У женщины были острые, в веснушках локти, сладкие места, в начале шеи, на впалом животе, и еще ниже:

– Она словно сахарная вата… – слезы капали на бумагу, – я не думал, что может быть так хорошо… – вытерев лицо рукавом рубашки, Джон шмыгнул носом:

– Было и прошло. Она ясно сказала, что не любит меня не любит. Недостойно джентльмена навязывать себя женщине… – он решил, что так будет лучше всего:

– У меня вообще не останется возможности ее увидеть, даже случайно, а на семейные встречи я не поеду, вот и все…

Джону на мгновение стало жаль себя. Он подумал о золотой листве деревьев в Кембридже, о тихой реке с плоскодонками, о звоне колокола в колледже, об исписанной арабскими буквами черной доске. Подросток вдохнул аромат книжной пыли, услышал легкие шаги библиотекаря:

– Я хотел заняться тем, что мне нравится, стать историком, археологом… – он помотал головой, – но нельзя, иначе я буду с ней сталкиваться. Она упорная, она добьется своего, как с пещерой, она станет ученым. Я не могу с ней встречаться. Ладно, языки мне и там пригодятся… – перо царапало бумагу. Он не скрываясь плакал:

– Его величеству Королеве Великобритании, Шотландии и Северной Ирландии, главе Британского Содружества, Елизавете Второй, от герцога Экзетера, графа Хантингтона. Ваше Величество, прошу принять меня на казенный счет для обучения в военном колледже Уэлбек, начиная с сентября сего года… – на письме расплылась большая клякса.

Скомкав бумагу, Джон начал с чистого листа.

Часть двенадцатая

Осень 1961 года, СССР

Москва

Комнаты Густи показывал неприметный человек в сером твидовом пиджаке, с блестящей лысиной. Акцент у мистера Мэдисона, мужа Моли, был шотландский, галстук он закалывал булавкой с цветком чертополоха:

– Я имел честь знать вашего батюшку… – он выражался старомодно, – когда вы еще не родились, леди Кроу… – Густи поняла, что Мэдисон до войны обеспечивал безопасность баз королевской авиации:

– Замечательный был человек Ворон… – он распахнул перед девушкой дверь, – редкий, как его предок, пират. Сейчас таких и не бывает. Как поживает ваш брат… – поинтересовался новый начальник отдела внутренней безопасности посольства Ее Величества в Москве, – он ведь тоже Стивен… – аккуратно уложенные каштановые локоны качнулись. Густи кивнула:

– Да. Ему тринадцать, он собирается пойти в авиационные кадеты…

Помня о консервативности работников МИДа, Густи прилетела в СССР в скучном твидовом костюме, в разумных туфлях в стиле Ее Величества и при нитке жемчугов. Она не стала красить губы помадой. В аэропорту все прошло гладко. Советские пограничники вдвоем изучали приветливое лицо девушки, ее новый дипломатический паспорт:

– Добро пожаловать в Москву, – сказал один из них по-русски, – приветствуем вас в столице Советского Союза… – Густи сделала вид, что подбирает слова:

– Я еще плохо знаю русский язык… – девушка запиналась, – очень сложный… – пограничник подбодрил ее: «Выучите».

Стоя в сопровождении советского офицера, ожидая своего багажа с дипломатическими пломбами, Густи исподтишка рассматривала зал прилета. В Лондоне она слышала, что Хрущев велел выстроить новое здание гражданского аэропорта на месте бывшей базы военной авиации:

– Тетя Марта сказала, что его впечатлило Хитроу, но, честно говоря, до Хитроу им далеко…

В дешевых чемоданах Густи, подобающих работнику технического персонала посольства, лежал отдельный пакет для мистера Джеймса, как его называла тетя Марта. Моль передала мужу альбом с фотографиями детей, банки домашних чатни и джемов. На этикетках она вывела старательным почерком секретарши:

– Малина. Ежевика. Апельсин с имбирем… – вручив посылку Мэдисону, Густи увидела счастливую улыбку:

– Ему шестой десяток, – хмыкнула девушка, – на старости лет надо куда-то приткнуться, пусть даже и к Моли… – Мэдисон с гордостью показал ей фотографии старшего мальчика, Чарльза и полугодовалой Эмили. Густи вежливо отозвалась:

– Вашего сына я видела, я приезжала к миссис Вере с подарками от отдела. Значит, вы решили не брать сюда семью… – мистер Джеймс развел руками:

– Малышка еще младенец. Миссис Вера, – он называл жену церемонно, – не очень доверяет здешней медицине… – при посольстве работали британские врачи, в случае необходимости больных отправляли на родину. Густи усмехнулась:

– Моль, обжегшись на молоке, дует на воду. Хотя я бы тоже… – она оборвала себя. На исповеди Густи не говорила о случившемся с Иосифом:

– Я хотела о нем забыть и забыла, – успокаивала себя девушка, – у меня есть Александр, он навсегда останется моим… – герр Шпинне считал, что Густи навещает университет Беркли, по студенческому обмену:

– Сначала ты, потом я, мой милый… – вздохнула девушка, – но я вернусь в следующем году. Писать не получится, мы едем в лингвистическую экспедицию на север, к индейцам. На Аляску, в Канаду… – Густи гордилась придуманной ей легендой. Александр мог собраться к ней в гости:

– Теперь есть прямые рейсы из Франкфурта в Нью-Йорк, – напомнила себе девушка, – нельзя рисковать. В Калифорнию он вряд ли полетит, он считает, что я изучаю индейские диалекты… – она могла написать хоть сотню весточек герру Шпинне, но у Густи не было надежного человека для отправки конвертов. Она обещала Александру звонить:

– Когда мы окажемся в местах, близких к цивилизации… – она потерлась щекой о крепкое плечо, – я буду скучать по тебе, милый мой… – Густи говорила себе, что осталось потерпеть всего год:

– Александр не поймет, откуда я звоню, такой техники пока не придумали… – телефон берлинской квартиры она выучила наизусть, – через год я во всем признаюсь, и ему и тете Марте. Уйду в отставку, невелика беда…

Для остального персонала посольства, кроме посла, сэра Фрэнка Робертса, и отдела внутренней безопасности, она действительно была техническим работником секретариата, помощником атташе. Для мистера Мэдисона и других здешних коллег она была Терезой. Показывая ей студенческого вида квартирку, с бедноватой кухонькой, украшенной пластиковыми панелями, муж Моли весело сказал:

– Научите меня русскому языку. Я с войны помню их ругательства, я освобождал Берген-Бельзен… – мистер Мэдисон закончил войну в чине майора, командуя саперами одиннадцатой пехотной дивизии:

– Здесь холодильник, – он хлопотал над техникой, – прачечная у нас своя, мы привезли все оборудование, пристроили у котельной отдельное здание.…

Работники посольства жили в боковых крыльях бывшего особняка миллионера Харитоненко, на Софийской набережной. Король сахарных заводов Российской империи, покинувший страну после революции, не рассчитывал, что в его владениях поселится сотня британцев:

– Здесь немного тесно… – дипломатично заметил мистер Джеймс, – зато отличный вид… – в окне скромной гостиной играли рубиновым светом звезды кремлевских башен:

– Можно повесить семейные фото на стены… – предложил Мэдисон, – станет более уютно. Я слышал, его светлость герцог Экзетер решил выбрать военную карьеру…

Кузен, неожиданно для всех, покинул школу Вестминстер. Наследный герцог перевелся в Уэлбек, армейский колледж, готовящий подростков к поступлению в академию Сандхерст. Джон провел лето на границе Англии и Шотландии, поехав добровольцем на археологические раскопки стены Адриана:

– Потом я тоже отправлюсь в те места, – коротко сказал герцог, – но кадетом, на военные сборы. У меня не останется времени искать следы предков… – он помолчал, – с историей, как говорится, покончено…

Густи отозвалась: «Да». Мистер Мэдисон зажег газовую плиту:

– Хорошо, что их семейная традиция продолжается. Выпьем чаю и я поведу вас к третьему атташе, вашему непосредственному начальнику…

Густи должна была заниматься аналитикой открытых источников и переводами записей переговоров русских на приемах. Мистер Джеймс подмигнул ей:

– Техника у нас хорошая. За стаканом виски с моей родины, языки, как правило, развязываются… – ожидая чая, Густи щелкнула зажигалкой у приоткрытой форточки. Кремль купался в медных лучах заката. Она недовольно подумала:

– Самой мне пока никуда не выйти, только с экскурсией или на мессу. Католиков возят в храм посольские машины, и забирают их после службы…

Набережная была почти пуста. Под железным знаком остановки Густи заметила небольшого роста женщину, в старом пальто и намотанном на голову теплом, не по сезону платке. Коляска у нее тоже выглядела потрепанной:

– Один ребенок в коляске, а второй за ее подол цепляется, то есть цеплялся… – крепкий паренек, лет четырех, отойдя от матери, ковырял бетонный столб. Белокурые волосы мальчика светились золотом:

– У нас с Александром тоже появится малыш, – нежно сказала себе девушка, – осталось немного подождать… – захлопнув форточку, она вернулась к столу, где мистер Джеймс колдовал над чаем.

Выше по течению реки, на Фрунзенской набережной, свободную квартиру в ведомственном доме, выходящем окнами на Парк Горького, показывал начальник хозяйственной части здания. Капитан в отставке понятия не имел, за какие заслуги получил ее новый жилец, подтянутый, красивый молодой человек с военной осанкой:

– Ему на вид лет двадцать пять, – размышлял отставник, – интересно, откуда у него шрам на щеке? Похоже на след от пули, хотя он мог и пораниться… – шрам юношу нисколько не портил.

Спокойные серые глаза оглядывали половицы темного дуба, беленые стены, ухоженный балкон, смотрящий на реку. Весной, по распоряжению хозяйственной части Комитета Государственной Безопасности, апартаменты полностью отремонтировали. Отставник не знал, что за люди обитали здесь раньше. Домовые книги зданий хранились на Лубянке, почту принимали вахтеры в подъездах, состоящие в звании сержантов:

– У вас есть отдельное место для парковки, – осторожно сказал комендант юноше, – получив номер машины, мы подготовим табличку. Здесь ванная, туалет… – ванную и туалет заново отделали армянским мрамором:

– Гардеробная… – он открыл двери на роликах, – полки из сибирского кедра, встроенное зеркало… – новый жилец заехал во двор на таком же новом, цвета голубиного крыла, автомобиле. Начальник хозчасти оценил модель. На досуге он читал журнал «За рулем»:

– Похоже на ГАЗ-21… – отставник ездил на такой машине, – но это какая-то новая разработка… – он решил, что юноша, скорее всего, перспективный ученый:

– Физик или инженер, – сказал себе капитан, – они в фаворе после полета Гагарина… – физик или инженер говорил мало, отделываясь короткими репликами. Он заметил, что на квартире произведут, как он выразился, дополнительные работы:

– Все сделают тихо, – юноша обаятельно улыбнулся, – соседям технические усовершенствования не помешают… – комендант понял, что в апартаменты протянут правительственную связь. Вручив молодому человеку ключи, капитан пожелал ему приятного проживания:

– Мебель… – начал он. Юноша повел рукой:

– Обо всем позаботятся. Запишите номер моей машины, она на стоянке…

Открывая дверь, капитан оглянулся. Молодой человек приехал на квартиру в штатском, летнем костюме. Осень в Москве началась теплом. Светлый лен обтягивал широкие плечи, шелковый галстук он закалывал скромной серебряной булавкой:

Но часы у него золотые, – вспомнил комендант, – наверное, он совершил открытие, как в новом фильме об ученых… – теща капитана работала вахтершей на «Мосфильме». Семья получала самые свежие новости кино.

Замок мягко щелкнул, старший лейтенант Гурвич даже не обернулся.

Его «Волга» действительно была экспериментальной моделью. По распоряжению Комитета два года назад Горьковский автозавод начал разработку машины сопровождения и преследования, как проект назывался в документах. «Волга» Саши, пригнанная летом из Горького, достигала скорости в сто семьдесят километров в час:

– Усиленный мотор, отличная балансировка, – он вытянул из кармана пачку «Честерфилда», – но надо проверить ее в деле. Например, сгонять в Новосибирск, пока дороги сухие…

В октябре в Академгородке начиналась конференция физиков-теоретиков, где ожидался доклад дважды доктора наук Инге Эйриксена, заведующего лабораторией в институте Вейцмана в Израиле. На Лубянке не сомневались, что Викинг клюнул на приманку, но Саша был настроен скептически:

– Товарищи, – сказал он на совещании, – не случайно сюда явилась Невеста… – они отлично знали о назначении леди Кроу в технический отдел британского посольства, – она работает дымовой завесой, прикрывает появление в СССР нужного нам гостя… – кто-то заметил:

– Но не Викинга с Моцартом, они летят в Москву вполне легально… – афишами о выступлении Генрика Авербаха завесили весь город. Саша ради интереса забежал в кассы Консерватории на улице Герцена. Пожилая кассирша закатила глаза:

– Молодой человек, с июля все места на все концерты распроданы. В Колонный Зал не ходите, – любезно добавила она, – там та же картина. Езжайте в Новосибирск, куда летит маэстро. Может быть, вам повезет… – кроме концертов, Моцарт вел мастер-классы для студентов консерваторий. Саша понятия не имел, какого черта юный гений тащится в Сибирь:

– Вряд ли присматривать за Викингом. Судя по донесениям от Стэнли, Моцарт сам нуждается в присмотре. Скорее всего, Викинг не хочет отпускать его от себя… – он не понимал, зачем Авербаху позволили гастроли в провинции, но о таком спрашивать было нельзя:

– Все равно мне ничего не ответят, – подумал Саша, – как не скажут, что случилось с Саломеей Александровной… – несмотря на ремонт и перепланировку, он узнал квартиру:

– Может быть, она работает на западе, как Стэнли… – он присел на подоконник, – ладно, я ее больше никогда не увижу… – Скорпион выпустил дым в форточку. Он подозревал, что у Комитета имелись свои соображения насчет Моцарта:

– Я в это лезть не собираюсь, это дела товарища Котова… – после возвращения из Африки Саша работал с наставником на подмосковной даче. Шумели сосны, они катались на лодке по озеру, ходили в русскую баню и пили чай на травах. Товарищ Котов намазывал домашнее варенье на свежий калач

– Баня лучше сауны, милый мой и варенья из райских яблок в Америке тоже нет… – варенье Саша обнаружил в посылке, ожидавшей его на Лубянке. Он читал ровный почерк генеральши Журавлевой:

– Мы завели дачу. Приезжай погостить, дорогой Сашенька, рыбалка на Волге отличная. Марта поздоровела, она передает тебе большой привет… – Саша намеревался заглянуть в Куйбышев по дороге в Сибирь:

– Надо понять, зачем сюда притащилась Невеста, – вздохнул он, – чей визит она прикрывает. Правильно сказал товарищ Котов, скоро придет время сбросить маски. Однако сначала Левины… – достав школьный блокнот, Саша щелкнул шариковой ручкой. Со времен суворовского училища, где воспитанников заставляли писать вставочкой, он ненавидел возню с чернилами:

– Паркеры только пачкают руки, – хмыкнул он, – хотя вещь красивая. Надо, кстати, подобрать обстановку для квартиры на складах… – он записал аккуратным почерком: «Девчонки».

Над Москвой-рекой горел огненный закат, по мосту ползли троллейбусы. Саша проводил взглядом белый теплоход, идущий вниз по реке, к Софийской набережной. Там, в бывшем особняке миллионера Харитоненко, обреталась Невеста:

– Надо дать ей время обустроиться, она позавчера прилетела. Но скоро мы с ней встретимся… – Саша взглянул на хронометр. Вечером он должен был появиться на репетиции танцевального ансамбля Моисеева:

– Тоже в Колонном Зале, – он запер дверь, – машину оставлю на служебной стоянке, выпью кофе в «Молодежном», и доберусь туда пешком… – сбежав по гулкой лестнице, он пошел к своей «Волге».

Возвращаясь с Загородного шоссе, из больницы Кащенко, где проходил экспертизу Лейзер, Фаина заехала на улицу Архипова за двухлетней Сарой. Девочка кашляла, Фаина не хотела везти ее в автобусах через всю Москву. Трехмесячную Ривку, родившуюся в начале лета, до очередного привода Лейзера в милицию, было никуда не деть. Фаина взбиралась по булыжнику улицы Архипова:

– Но Исаак хороший мальчик, он мне помогает… – старший сын крепко держал ручку коляски. Девочка спокойно спала:

– Она на меня похожа, – ласково подумала Фаина, – светленькая. Сара пошла в Лейзера, у нее темные кудри… – свидания Фаине не дали:

– Вы сюда каждый день ходите, – неприветливо заметила крашеная блондинка в регистратуре, – на время экспертизы такие частые встречи не положены…

Передачу она все же приняла. Фаина возила мужу свежий хлеб, судки с бульоном, жареную курицу, домашнее печенье и пироги. Она проводила взглядом авоську в руках медсестры:

– Лейзер собирается возводить сукку в больничном дворе. Если ему не разрешат, он будет спать на земле…

Фаина не сомневалась, что после Суккота муж получит очередную галочку в историю болезни, с диагнозом «вялотекущая шизофрения». Лейзера арестовали после Шавуота, когда он поехал в Ленинград. Габай, староста тамошней синагоги, подал властям прошение об открытии курсов п иврита:

– Как в нашей ешиве… – Лейзер махнул в сторону центра города, – он решил, что если позволено преподавать иврит в Москве, то позволено и в Ленинграде…

Фаина и Лейзером с детьми жили в покосившемся, но еще крепком домике, в глубине Марьиной Рощи. По соседству стояла деревянная синагога, где обычно вел молитву Лейзер. Два раза в неделю он ездил в хоральную синагогу, преподавать Талмуд ученикам разрешенной ешивы, «Коль Яаков». В Марьиной Роще Лейзер организовал ешиву подпольную. Фаина привыкла к жужжанию голосов на кухне:

– Больше пяти человек там все равно не помещается… – вздыхала она, – капля в море, как говорится…

Каплей в море была и «Коль Яаков», с десятком студентов, приехавших из Грузии. Многие юноши успели жениться. В синагоге всегда было кому приглядеть за Исааком и Сарой. Обойдя классические колонны парадного входа, Фаина нырнула во двор:

– Хорошо, что Лейзер не взял нас в Ленинград. Хотя я бы все равно туда не поехала… – она еще побаивалась появляться в людных местах, на глазах у милиционеров. Фаина была рада, что они живут в захолустной Марьиной Роще. Она редко навещала хоральную синагогу, откуда было десять минут хода до Лубянки. Женщине казалось, что милиционеры в центре смотрят на нее особенно пристально.

Во дворе пахло распиленным деревом

– Но мне сюда и не надо, миква есть и в Марьиной Роще… – после хупы Фаина окуналась всего несколько раз:

– Сначала я Сару кормила, а потом… – она скрыла улыбку, – потом Ривка родилась. Я уверена, что и дальше так будет. Только пусть Лейзера отправят восвояси с очередной справкой…

Пользуясь бумагой об инвалидности по психическому заболеванию, муж получил патент надомника. Лейзер зарабатывал починкой обуви. В маленькой кладовой в Марьиной Роще муж устроил аккуратную мастерскую. Со справкой об инвалидности он ездил проводить молитвы в города, где не было синагог, делал обрезания и снабжал людей кошерным мясом. На заднем дворе домика Лейзер поставил курятник:

– Исаак всегда просится кур покормить, мой хороший мальчик. Лейзер в прошлом году показал ему алфавит, научил его читать… – Исаак в четыре года бойко читал на святом языке. Фаина говорила с детьми и мужем только на идиш. Она втащила коляску в низкую пристройку, где помещалась синагогальная кухня, —

– Русский Исаак тоже знает. Без школы нашим детям обойтись не удастся… – прошлым летом, когда Исааку исполнилось три года, мальчику постригли волосы:

– Он похож на меня, тоже голубоглазый… – с облегчением думала Фаина, – в метрике он Бергер. Даже если его ищут, его не найдут…

Лейзера искать не пришлось. Муж встал у здания ленинградского суда, где проходил процесс обвиняемого в шпионаже старосты синагоги, с самодельными плакатами: «Отпусти народ мой» и «Правды, правды ищи». Цитаты из Торы милиция посчитала доказательством сумасшествия Лейзера.

Фаина окинула взглядом остов строящейся сукки:

– К празднику все успеют закончить. Надо попросить рава, чтобы прислал в Марьину Рощу студентов, вести службу, если Лейзера не выпустят… – Фаина понимала, что такого не случится:

– С лета его в Кащенко держат… – женщина устало закрыла глаза, – он не слышал, как трубят в шофар на новый год, а ведь это заповедь… – на кухне вкусно пахло курицей. У Фаины заурчал живот. Утром она едва успела накормить детей. Горбушку от домашнего хлеба женщина сжевала по пути на автобусную остановку:

– Но, с другой стороны, пусть Лейзер остается в больнице… – Фаина скинула пальто, – музыкант, приезжающий в Москву, вырос в Израиле…

Она читала статью в «Известиях» о жизни маэстро Авербаха. Лейзер не преминул бы встать с плакатом у Колонного Зала. К израильскому посольству мужу было не подойти:

– Там все милицией утыкано. Как говорится, мелуха не дремлет… – сидя на одеяле, Сара возилась с потрепанными кубиками. Лейзер сам мастерил детям игрушки, Фаина обшивала семью. На кубики муж наклеил картон, с написанными от руки буквами ивритского алфавита. Прошагав к одеялу, Исаак велел сестре:

– Дай сюда. Смотри, тав, вав, реш, хей… Тора… – он ловко сложил слово, – Тора цива лану Моше, Тору нам дал Моше… – малышка захныкала, Фаина расстегнула пальто:

– Покормлю ее, ребецин, и поедем дальше… – жена главы ешивы мешала куриное рагу в большой кастрюле:

– Даже не думай, – отрезала она, – сначала сама поешь и дети пообедают. Медовый пирог возьмешь, он в духовке. Сара почти не кашляла, я ей чаю дала… – она протерла запотевшие очки уголком полотенца. За молоком Фаина ходила в один из переулков Марьиной Рощи, где пожилая еврейская пара держала пару коз:

– Я могу и Исаака с Сарой грудью покормить… – она облегченно опустилась на стул, – молока у меня всегда много… – Сара послушно повторила за братом, немного картавя:

– Тора цива лану Моше… – ребецин потрепала ее по голове:

– Молодец. Фейгеле, – попросила она, – присмотри за плитой, я проверю микву… – женщины окунались почти каждый день, пристройка не пустовала. Фаина покачала засыпающую Ривку:

– Аппетит у нее хороший. Надо ей пеленки поменять… – на кухне было тепло, Фаина боролась с дремотой:

– Завтра опять ехать в Кащенко, потом надо готовить для праздника… – дверь скрипнула, Исаак весело сказал:

– Мама, тетя пришла… – встрепенувшись, Фаина подняла голову. Рот сам собой открылся:

– Я ее видела в журнале «Огонек». То есть не ее, но она очень похожа…

Из экономии Фаина читала журналы и газеты на щитах в городе. В статье говорилось о выставке в Третьяковской галерее. В такие места ходить было не кошерно, но Фаина запомнила название картины:

– «Неизвестная», художника Крамского. Только она красивее, словно царица Эстер… – высокая девушка, в дорогом пальто мялась на пороге. Темные локоны падали на плечи, чудные, большие глаза робко взглянули на Фаину:

– Здравствуйте… – незнакомка покраснела, – скажите, как мне увидеть раввина… – девушка повертела хорошенькую сумочку: «Меня зовут Левина, Анна Левина».

Аня Левина считала затею авантюрой, но переупрямить сестру было невозможно. Оглянувшись на дверь гардеробной комнаты, она понизила голос:

– Не понимаю, чего ты хочешь добиться? Мы знаем, что мама была еврейкой, что папа тоже еврей. У нас есть метрики и паспорта… – паспорта им привезли перед отъездом из интерната, вместе с аттестатами. Выходило, что близняшки родились в годовщину Октябрьской Революции:

– Седьмого ноября сорок пятого года, – хмыкнула Аня, читая метрику, – город Москва. Мать, Левина Роза Яковлевна… – в графе «отец» стоял прочерк, но ничего другого они и не ждали. Отчество, впрочем, им оставили отцовское, Наумовны.

Надя выпустила дым сигареты в форточку:

– Паспорта-шмаспорта, – презрительно сказала сестра, – ложь на лжи и ложью погоняет. Словно наши аттестаты золотых медалисток… – Аня фыркнула:

– Может быть, кое-кто и не заслуживает медали, но я… – сестра обняла ее:

– Ты да. Это я разгильдяйка… – пухлые губы цвета спелых ягод улыбнулись, – но, Аня, аттестаты выписала не школа, а министерство образования… – старшая Левина вздохнула:

– Такой школы, то есть нашего интерната, просто нет. В любом случае, его расформировали, всех отправили в разные места… – девочки не ожидали, что в будущем увидят Софию или Свету Мозес.

Как заметила Аня в обитом бархатом кресле самолета, привезшего Левиных в Москву, им надо было быть благодарными. Девушка нарочито громко постучала ложечкой о чашку тонкого фарфора:

– Нас могли разлучить с Павлом. Подумай, что случилось бы тогда… – едва заметно скривившись, Надя приблизила губы к уху сестры:

– Нельзя быть благодарным людоеду, за то, что он обедает тобой по частям… – отчеканила Надя, – они… – сестра повела рукой в сторону вежливых мужчин в штатском, – забрали у нас отца… —

Павел погрузился в роскошный альбом на итальянском языке. Брат обернулся, серые глаза восторженно заблестели:

– Галерея Уффици… – он показал обложку, – мне обещали, что я поступлю в художественное училище… – так оно и случилось.

Самолет приземлился на закрытом военном аэродроме. Один из охранников, как их называла Надя, любезно объяснил:

– Ваши вещи в пути. Прошу вас, товарищи… – он распахнул дверь черной «Волги». Трехкомнатная квартира со свежим ремонтом помещалась, как сказал тот же сопровождающий, на Патриарших прудах:

– Очень удобное расположение, – он загибал пальцы, – рядом театры, улица Горького. На учебу вы можете ездить сами, однако правительство СССР заботится о вашей безопасности… – заботой о безопасности стал круглосуточный милицейский пост в подъезде. По мнению Нади, кроме них, здесь никто не жил:

– Соседей не слышно, – заявила сестра, – это особая квартира, агентурная… – они сначала решили, что отец жив:

– Может быть, он за границей на задании… – Аня подняла бровь, – нас привезли в Москву потому, что он возвращается… – сестра пожала плечами:

– Вряд ли. Думаю, папу расстреляли в пятьдесят третьем году. Но, может быть, в синагоге что-то знают… – Аня сомневалась, что родители, коммунисты, навещали синагогу:

– Мама была из Франции… – сестра не собиралась сдаваться, – но в детстве она жила в Германии и бежала оттуда, как еврейка. Она не всегда принадлежала к партии. Папа говорил, что до войны она вела буржуазную жизнь…

Им разрешили взять в Москву семейный альбом и мопсов. Кроме них, у Левиных больше ничего и не было. Каблуки Ани цокали по булыжнику улицы Архипова:

– Под вещами чекист имел в виду новые тряпки. Гардеробная забита импортным шмотьем, как Надя выражается… – она носила итальянское пальто, тонкой шерсти цвета спелого граната. Аня справилась с троллейбусом, идущим по улице Горького к Кремлю:

– Мы не в пустыне жили, – она вскинула на плечо сумочку, – нам показывали кино о Москве, в квартире есть карта города… – кроме вещей, на Патриаршие пруды привезли чемоданы с книгами:

– Мольберты для Павла и меня, фортепьяно для Нади, студенческие билеты… – охранник заметил, что они, как медалистки, получают повышенную стипендию. Аня понятия не имела о размере обычной стипендии. Зайдя по дороге в ЦУМ, девушка поняла, что они могут позволить себе очень многое:

– Хотя в ванной столько бутылок и банок, что можно десять лет ничего не покупать… – она изучала ассортимент рижских духов, – и все французское или американское… – стипендию им привозили на дом:

– Надеюсь, вы понимаете… – охранник отдал им студенческие билеты, – что не стоит распространяться о вашем… – он поискал слово, – в общем, о вашей школе. Вы учились на Урале или в Сибири, в провинции, потом приехали в Москву… – легенда почти совпадала с правдой. Аня стала студенткой исторического факультета университета, Надя получила билет хореографического училища при Большом Театре:

– Для вас сделали исключение, товарищ Левина, – улыбнулся чекист Наде, – товарищ Моисеев видел записи ваших танцев и согласен устроить просмотр… – Аня остановилась на углу улицы Архипова:

– Просмотр был на прошлой неделе, сегодня у нее первая репетиция с ансамблем… – она быстро проверилась:

– Нет, вроде сопровождающих нет… – в переулке на Патриарших постоянно дежурила машина с Лубянки. Последние несколько дней Аня, чтобы усыпить подозрения чекистов, ездила на Маросейку:

– Здесь много исторических зданий, я никогда не была в Москве… – порывшись в сумочке, девушка нашла блокнот, – ничего удивительного, что я брожу с альбомом для набросков… – занятия в университете начались на прошлой неделе. Павла определили в художественное училище при Строгановке. Комитетчики нашли брату преподавателей итальянского и китайского языков.

Стоя в роскошной ванной, Надя сказала под шум воды:

– Его обучат подделывать документы, а нас начнут подсовывать нужным людям… – заколов влажные волосы на затылке, Аня отозвалась:

– Они нас не заставят… – Надя невесело кивнула на дверь:

– Павлу четырнадцать. Уголовная ответственность наступает с этого возраста. Его отправят в колонию для несовершеннолетних, если мы заупрямимся… – девушки чувствовали ответственность за брата:

– Ладно, – Аня вскинула твердый подбородок, – может быть, Надежда права. Может быть, в синагоге что-то слышали о маме с папой. Роза Яковлевна Левина, а папу звали товарищ Котов, то есть Наум… – Аня боялась, что сведения в метриках могут оказаться лживыми от начала до конца:

– Мы вообще можем быть другими людьми с другой датой рождения… – голова даже закружилась, – но у нас есть снимок родителей… – близняшки смутно помнили мать. Очень красивая женщина раскинулась на покрытом тигровой шкурой диване богатой гостиной. Мраморная лестница уходила вверх:

– Мы жили на Дальнем Востоке, потом родился Павел, мама умерла… – Аня всматривалась в лицо отца, обнимающего мать за плечи:

– Мы на него не похожи, мы пошли в маму. Павел вообще словно не наш брат, хотя, как говорит Надя, у него аристократическая стать… – тяжелые двери синагоги оказались запертыми. Увидев облезлое объявление: «Вход со двора», обогнув облупившийся угол, Аня осмотрелась:

– Какая-то стройка, сарай что ли? Не у кого спросить, где раввин…

Заметив тени в освещенных окнах низкого здания, девушка решительно направилась туда.

В гардеробной комнате квартиры на Патриарших Прудах пахло лавандой. Новую одежду привезли в кожаных саквояжах. Вещи переложили вышитыми гладью шелковыми пакетиками саше. Стоя в трусиках и бюстгальтере на ковре, Надя прикинула на себя узкие черные брюки:

– Словно на нас шили, – мрачно подумала девушка, – понятно, что у Лубянки есть наши мерки… – последний год в интернате с ними усиленно занимались английским и французским языками. Аня, как и Павел, выбрала еще и итальянский:

– Потому что она будущий искусствовед или реставратор, – Надя натянула брюки, – а я ленивец, то есть ленивица… – пока сестра сидела над грамматикой, Надя, валяясь на диване с мандаринами, шуршала страницами французского и американского Vogue. На портативном проигрывателе от «К и К» крутилась импортная пластинка:

– Битлы поют на английском языке, – резонно замечала девочка, – это тоже практика… – еще больше битлов она любила певицу военных лет Ирену Фогель, погибшую с Гленном Миллером. Наде казалось, что их голоса похожи:

– У мамы тоже, кажется, был такой голос… – она закрывала глаза, – низкий, немного хрипловатый. Она могла бы петь на эстраде и танцевать, как я… – никакой балериной, по выражению товарища Моисеева, она бы не стала:

– Метр восемьдесят, и вы еще можете подрасти, товарищ Левина, – весело сказал руководитель ансамбля, – вы выше многих ваших будущих партнеров по сцене… – то же самое заметила и педагог по классическому танцу в училище Большого Театра:

– Займемся с вами характерным танцем, – обнадежила она Надю, – у вас хорошие данные… – после окончания училища Моисеев обещал забрать ее в ансамбль на постоянную работу. Надя натянула черно-белый, полосатый свитер:

– Может быть, меня встретит кто-то из кинорежиссеров или меня возьмут в Дом Мод, на Кузнецком Мосту… – о подиуме ей успели рассказать девчонки из училища и ансамбля. Надя легко сходилась с людьми. Ей ничего не стоило поболтать с московской старушкой в троллейбусе, отшутиться в ответ на шутку юноши на улице:

– Когда мы с Аней идем рядом, все мужчины замирают, – усмехнулась она, рассматривая себя в зеркало, – но Аня серьезная, не то, что я. Папа говорил, что у мамы тоже был сильный характер. Она работала в подполье, водила за нос гестапо, убивала эсэсовцев… – Надя решила, что сейчас они с сестрой и Павлом тоже в подполье:

– Надо играть по их правилам… – она с отвращением вспомнила пару милиционеров в подъезде, – а самим понять, как вырваться отсюда…

Она была уверена, что отца больше нет в живых. Присев на обитую шелком скамейку, Надя закурила американскую сигарету.

Кухню в квартире снабдили не только плитой и электрическим чайником, но и новинкой, автоматической стиральной машиной. Вся техника была импортной. В холодильнике они нашли фрукты и французский сыр, в шкафах стояли банки икры и оливок, лежали пачки сигарет и упаковки молотого кофе:

– Все готово для вечеринок, – вздохнула Надя, – но ведь здесь Павел. Они не заставят нас при подростке, нашем брате… – ей не хотелось думать о таком:

– Нас ждет выездная работа, – красивые губы искривились, – наверняка, с дипломатами или иностранными туристами. Нет, надо искать пути побега… – она предполагала, что на гастроли с ансамблем Моисеева ее никто не выпустит:

– Как не выпустят Аню в научную командировку, пусть и в соцстрану, – Надя поднялась, – но нельзя опускать руки, мы отвечаем за Павла… – ей хотелось, чтобы брат увидел Флоренцию:

– Непонятно почему именно Флоренцию, – подумала Надя, – но он так знает город, словно он там родился… – она вспомнила о пластинке с записью голоса отца. Учебника идиш в библиотеке интерната не имелось, просить его привезти было бы подозрительно. Они с Аней разобрались в словах, пользуясь немецким языком. Отец всего лишь говорил о танго, его подарке матери:

– Лемешев поет, только для тебя. Евреи больше не заплачут, Роза… – отправляя сестру в синагогу, Надя надеялась на лучшее:

– Можетбыть, там что-то слышали о маме, что-то знают о ней…

Она не предполагала, что отец, коммунист и работник органов, заглядывал на улицу Архипова. Сунув ноги в итальянские мокасины черного лака, Надя полистала летний номер Vogue. Новая первая леди США, миссис Кеннеди, рядом с мужем, следила за полетом первого американского астронавта, Алана Шепарда. Надя нашла в гардеробной несколько строгих твидовых костюмов, похожих на наряд миссис Кеннеди:

– Это пусть Аня носит, – она закрыла дверь шкафа, – ученые всегда одеваются скромно… – Надя взяла сумочку черной кожи на цепочке. Именно с такой сфотографировали за рулем низкого автомобиля неизвестную ей модель. Девушка носила черный бушлат. Бесконечные ноги в коротких брюках по щиколотку она устроила на руле:

– Фотограф Ричард Аведон, модель Ева… – фамилии в журнале не сообщали:

– Модель Надин… – пробормотала Надя, – звучит хорошо… – на следующей странице эта же девушка, в вечернем платье, сверкала драгоценностями. Начав считать браслеты на тонких руках, Надя сбилась:

– Еще колье, серьги, кольца… – у них с сестрой были только стальные часы:

– У нас тоже все появится, – пообещала себе Надя, – надо только вырваться из под опеки органов. Хотя выйти замуж за иностранцев они нам тоже не разрешат… – надев похожий бушлатик, она проверила кошелек:

– Двадцать пять рублей, половина стипендии в училище… – Надя узнала у девчонок, сколько они получают, – но таблетки импортные, надежные… – она не собиралась пускать дело на самотек, как выражались в газетных фельетонах:

– Презервативы она тоже принесет. Советские, по слухам, никуда не годятся…

Надя знала, что надо делать. В западных журналах печатали не только описания показов мод. Весной она прочла о новом средстве, таблетках, предотвращающих беременность:

– Хорошо, что в Москве их тоже можно купить, пусть и из-под полы… – подозревая, что квартирный телефон подслушивают, Надя договорилась встретиться с девушкой из ансамбля в кафе «Молодежное», на Тверской. Она не хотела отдавать судьбы себя и сестры в руки Комитета:

– Пассивное сопротивление, – Надя улыбнулась своему отражению в зеркале, – Аня делала доклад о Ганди и его взглядах. Мы тоже будем пассивно сопротивляться…

Она заглянула в большую гостиную, выходящую окнами на пруд. Павел и сестра поставили там мольберты, сюда занесли кабинетное фортепьяно для Нади. Облокотившись на инструмент, сунув нос в тетрадь, брат кусал неряшливый бутерброд с колбасой и сыром:

– Поешь, как человек, – сварливо велела Надя, – я сварила что-то похожее на минестроне… – журналы мод печатали и кулинарные рецепты. Продукты они забирали на посте охраны. Разглядывая свертки и пакеты, Надя поняла, что их прикрепили к закрытому распределителю. Прожевав, брат кивнул:

– Я все разогрею. Уроки я сделал, Аня проверила… – он вскинул серые глаза:

– Послушай. Это путевые заметки стольника Толстого. Он ездил в Италию в конце семнадцатого века. Я себе переписал еще в интернате… – на странице блокнота Павел набросал изящные очертания храма:

– Изнутри та церковь вся зделана из розных мраморов такою преславною работою, какой работы на всем свете нигде лутче не обретается. И в те мраморы врезываны каменья цветные, индейские и персицкие, и раковины, и карольки, и ентари, и туниасы, и хрустали такою преудивителною работою, котораго мастерства подлинно описать невозможно… – Павел помолчал:

– Базилика Сан-Лоренцо. Только я ее, наверное, никогда не увижу…

Надя взглянула на золотой закат над московскими крышами. В вечернем небе метались черные точки птиц. Поцеловав рыжеватый висок, она привлекла брата к себе: «Увидишь, обязательно. Мы тебе обещаем».

Детская, немного липкая ручка протянулась к странице блокнота.

Девочка зачарованно сказала:

– Типцы! Тетя, типцы… – она сопела Ане в ухо, темные кудряшки ребенка щекотали ей щеку. С другого колена мальчишеский голос перебил:

– Нет, машинки! Тетя, нарисуйте машинку… – мальчик не картавил:

– У нее это младенческое… – не удержавшись, Аня поцеловала теплый затылок, – папа говорил, что мы тоже картавили. Зато сейчас у нас хорошее французское произношение… – она скрыла улыбку. Коляска с малышкой стояла неподалеку. Аня знала, что это девочка:

– Фаина Яковлевна сказала, что ее зовут Ривка. Маму на идиш звали Рейзл… – в щелку рассохшейся двери, Аня слышала настойчивый голос. Фаина Яковлевна, как представилась женщина, судя по всему, сдаваться не собиралась. Повертев метрику Ани, она велела:

– Пошли. Рав сейчас с учениками занимается, но скоро перерыв… – на кухню вернулась пожилая женщина в очках. Аня заметила, что и она и Фаина Яковлевна покрывают головы. Аня было стащила с шеи шелковый шарф. Фаина Яковлевна отмахнулась:

– Незамужним не надо. Ты ведь не замужем… – она зорко посмотрела на девушку, Аня покраснела:

– Мне всего шестнадцать лет…

Из-за роста она всегда чувствовала себя неловко. В университете все принимали ее за студентку старших курсов. Прошлой неделей, на первом занятии по физкультуре, тренер утвердительно сказал: «В волейбол играешь». Аня, смутившись, кивнула. Физрук потрепал ее по плечу:

– У нас тоже будешь. С таким ростом ты и камня на камня от соперниц не оставишь…

Надя тоже любила волейбол. Летом в интернате устраивали площадку на берегу озера. Аня предпочитала скромный, закрытый купальник, а Надя всегда надевала, как выражались в западных журналах, бикини. Сестры играли в паре. Длинные ноги отталкивались от белого песка, темные волосы развевал теплый ветер:

– Нас снимали, – Аня вспомнила стрекот кинокамеры, щелчки фотоаппарата, – воспитатели объясняли, что фото для стенгазеты. Ложь на лжи и ложью погоняет, – девушка поморщилась, – материалы пошли в наше досье на Лубянке. Или Надя неправа и папа может быть жив… – пересекая синагогальный двор, помогая Фаине Яковлевне с коляской, она услышала, что сарай называется суккой:

– Шалаш, если по-русски… – женщина весело улыбнулась, – послезавтра начинается праздник. Мужчины здесь спят, – она повела рукой, – а женщины приходят на трапезы… – в Марьиной Роще тоже ставили сукку:

– Без еды не останусь, – облегченно поняла Фаина, – но надо Лейзеру завтра две авоськи привезти… – в первые два дня праздника Фаина не могла ездить в Кащенко. По смущению неизвестной девушки она поняла, что та навещает синагогу в первый раз:

– Все равно она дочь Израиля, – напомнила себе Фаина, – я тоже до двадцати пяти лет и ногой в синагогу не ступала, не говоря обо всем остальном…

Оставив гостью в тесной приемной, она решительно прошла в кабинет раввина. Аня проводила ее взглядом:

– Ей еще нет тридцати… – женщина была маленького роста, ладная, с милым лицом, – а у нее трое детей… – втайне от сестры Аня читала статьи в «Работнице» о матерях-героинях. Ей тоже хотелось большую семью:

– Но не в этой стране, правильно говорит Надя… – Фаина Яковлевна все не возвращалась. Аня погладила по голове Исаака, как важно представился ей ребенок:

– Мальчик на нее похож, тоже светленький, голубоглазый… – мальчик, в заношенных брючках и свитере домашней вязки, затаив дыхание, следил за ее карандашом. Девушка заметила нитки, торчавшие из-под свитера:

– Они бедно живут, – поняла Аня, – у него, наверное, майка порвана. Фаина Яковлевна в потрепанном пальто, коляска у нее старая… – о муже женщина ничего не говорила. Дети обращались к Ане по-русски, Фаина Яковлевна тоже не переходила на идиш. Аня прислушалась:

– Но с раввином она говорит именно на нем… – Аня не обижалась на задержку:

– Они меня в первый раз в жизни видят. Приходит неизвестная девушка с улицы, просит найти ее мать… – в интернат привозили газеты. Воспитанники читали фельетоны, разоблачающие шпионскую деятельность так называемых, как писали журналисты, служителей культа:

– Гнездо сионизма, – хмыкнула Аня, – сионисты, израильская военщина. В Израиле говорят на иврите… – она вспомнила кубики маленькой девочки:

– Это тоже иврит. Сионисты, – Аня усмехнулась, – и до игрушек добрались. Ерунда все это…

Ей впервые пришло в голову, что мать могла навестить Израиль:

– То есть Палестину, до войны. Мама была из Европы, она могла туда поехать, – Аня нарисовала улицу с машинами, стаи птиц над крышами:

– Москва… – весело сказал Исаак, – тетя, я тоже живу в Москве… – Аня никогда не видела так близко маленьких детей:

– В интернате их не было, – она отдала Исааку карандаш, – счастливая Фаина Яковлевна, у нее трое. Муж у нее, наверное, тоже раввин… – достав из кармана брючек кубик, ребенок, пыхтя, пытался нарисовать букву:

– Давай помогу… – Аня быстро разобралась с закорючками, – ты знаешь, как она называется… – на листе, рядом с ее рисунком, появился еще один, довольно кривой:

– Алеф, – радостно сказал Исаак, – мама, я букву написал… – дверь приоткрылась, Фаина Яковлевна поманила Аню:

– Иди сюда, мейделе… – оставив блокнот и карандаши детям, девушка зашла в кабинет.

На ядовито-синей стене кафе сверкала фигура серебристого металла. Лучи окружали атом, такой, каким его рисовали на первомайских плакатах. Надя вскинула глаза к барельефу. Очертания были ей знакомы. Похожие эскизы делали сестра и брат для стенгазеты:

– Подвиг советских ученых, – незаметно усмехнулась Надя, – покорение мирного атома… – за соседним столом, пьяноватый молодой человек, в распущенном галстуке, в помятом пиджаке, горячо говорил:

– На дворе двадцатый век, мы повернули вспять реки, мы отправили человека в космос! Сейчас надо писать без сантиментов, – он поморщился, – если бы Маяковский был жив, он бы первым высмеял этих страдальцев… – читая стихи, юноша подвывал:

– Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно….

Опрокинув рюмку коньяка, он защелкал импортной зажигалкой:

– Пыль и тлен… – молодой человек икнул, – в истории останутся новаторы, а не эпигоны, вроде него. То есть даже не эпигоны, а… – приблизив губы к уху соседа по столику, он что-то зашептал. С подиума гремел джаз. Надя зевнула, не разжимая губ, покачивая носком лаковой мокасины:

– Катя сказала, что здесь только две недели назад начали играть приличную музыку. Якобы ЦК ВЛКСМ заботится о молодежи. Нам позволили потанцевать под старье, пусть и американское… – Надя понимала, что музыканты повторяют услышанные на импортных пластинках мелодии. Сизоватый дымок ее сигареты поднимался к потолку:

– Это даже не рок, а джаз… – она рассеянно рассматривала танцующие пары, – я помню песню, ее пела мисс Фогель… – губы сами собой сложились в трубочку, Надя тихо засвистела:

– But first of all, please, let there be love… – она потанцевала только с парнем Кати, ударником в местном ансамбле:

– По-дружески, – хмыкнула Надя, – на остальных посетителей, вроде моего соседа… – юноша размахивал вилкой в такт стихам, – я не хочу тратить время… – она отказала нескольким мужчинам, подходившим к столику. Надя обаятельно улыбалась:

– Простите, я не танцую… – в аккуратно сделанном тайнике в подкладке ее сумки лежало несколько упаковок яркого картона, с раскинувшей крылья птицей. «К и К», оказывается, производили не только проигрыватели:

– Отличное качество, – вспомнила она шепот Кати в тесной кабинке туалета, – таблетки пока достать не удалось, только на следующей неделе… – Катя ходила к гинекологу, ведущему частный прием. У него, как выразилась товарка, имелись кремлевские связи:

– Таблетки из номенклатурной больницы… – Надя раздула ноздри, – простым людям средства нигде не купить. Коммунистам наплевать на женщин, пусть они хоть по двадцать абортов делают… – она окинула взглядом забитый парами зал:

– Здесь у каждой, наверняка, по паре операций, как у Кати… – подруга рассказывала, что в больнице все происходит без наркоза:

– Но это быстро, – она помолчала, – надо немного потерпеть… – Надя не хотела держать презервативы на виду. Сестра и брат не лазили в ее сумочку, однако она напомнила себе:

– Ни Павел, ни Аня ничего такого не знают. Павел подросток, а у Ани голова занята наукой… – Надя втайне восхищалась серьезностью сестры:

– Пусть так и остается, – решила она, – пусть она учится, а я буду развлекаться, если можно так сказать… – Надя ждала возвращения подруги. Катя жила с матерью и бабушкой в коммуналке на Якиманке. Ее парень, студент Гнесинки, делил комнату в общежитии с двумя соучениками. В кабинке туалета Катя смутилась:

– Минут сорок, не больше. Здесь есть артистическая уборная, коллектив только в девять начинает программу. Еще никто не пришел, комната пустует… – девушка покраснела:

– Ты, конечно, можешь уйти сама… – Надя успокоила ее:

– Я кофе попью. Репетиция начинается только в восемь, здесь десять минут хода до Колонного Зала… – на часах стрелка подбиралась к семи. Надя несколько раз ловила на себе заинтересованный взгляд отлично одетого молодого человека. В «Молодежное» по вечерам не пускали без галстуков:

– Но многие их снимают, оказавшись за столиками, а он одет, словно собрался на прием… – Надя видела похожих мужчин в светской хронике иностранных журналов. Девушка исподтишка рассматривала спокойное, со здоровым загаром лицо:

– Он похож на иностранца, но туристы в одиночку не ходят, при них всегда состоит гид из Комитета… – об интуристах она успела услышать многое. Девчонки из училища и ансамбля все, как одна, мечтали выйти замуж за иностранцев:

– Хоть за самого завалящего, – пожала плечами Катя, – все равно куда. Жаль, что во время фестиваля я еще училась в школе. Тогда в Москву приехало много делегатов, за ними почти не следили… – молодой человек мог оказаться иностранным коммунистом:

– Но тогда бы он тоже один не сидел… – Надя присмотрелась, – у него комсомольский значок. Дипломат, что ли, или бонза из горкома, надзирает за порядком… – незнакомец коротко стриг светлые волосы. Глаза у него были серые, пристальные. Надя вздрогнула от громкого голоса, неподалеку:

– Сантименты или не сантименты, а Россия обязана ему памятником за эти слова…

Плотный мужчина с хмурым лицом засунул руки в карманы потрепанного пиджака. Старый галстук сбился набок, он повел большой ладонью:

– Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно.

Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу….

Надя никогда не слышала этих стихов:

– Я не знаю никого из современных поэтов, – поняла она, – в интернате такому не учили, мы остановились на Есенине и Маяковском… – молодой человек, не оставляя вилки и рюмки, поднялся:

– Ерунда… – он покачивался, – евреи всегда делают из мухи слона. Он тоже еврей, поэтому так пишет. Они не воевали, а отсиживались в Ташкенте… – его собеседник опасно побагровел:

– Говори, но не заговаривайся… – он шагнул вперед, – пока ты сидел за партой, я подыхал от ранения в апреле сорок пятого… – молодой человек оправил пиджак:

– Вы прячетесь за чужими спинами, за псевдонимами. Неизвестный, – он издевательски фыркнул, – что это за фамилия? И вообще… – он расплескивал коньяк, – жаль, что Гитлер вас… – он не успел закончить. На теннисных кортах Надя славилась сильным ударом. Голова мужчины мотнулась, он схватился за разбитый нос. Кровь закапала на развязанный галстук, на засыпанные пеплом лацканы пиджака:

– Меня зовут Надежда Левина, – громко сказала девушка, – я еврейка, а вам не место среди порядочных людей… – сквозь грохот ударной установки она услышала свистки швейцара: «Милиция! Милиция! У нас драка!».

В сумочке Ани лежали завернутые в салфетку, сладко пахнущие пряностями, куски медового пирога. Фаина Яковлевна сказала, что на идиш выпечка называется леках:

– Вообще его на новый год готовят… – Аня с удивлением узнала, что новый год отмечали совсем недавно, – но и на Суккот он ко двору придется… – женщина быстро резала пирог в большом противне, – тебе, сестре твоей, брату… – она взялась за эмалированную кастрюльку. Аня улыбнулась:

– Фаина Яковлевна, мы росли в интернате. Мы умеем готовить, у нас были уроки труда… – женщина, потянувшись, погладила ее по щеке:

– Сироты, – тихо сказала она, – совсем как я… – Аня услышала, что семью Фаины Яковлевны расстреляли немцы в Харькове:

– Меня крестьяне спасли, – объяснила женщина, – но в интернате, то есть детском приемнике, я тоже побывала. Значит, адрес ты запомнила. После праздников приезжайте, пойдем на кладбище. Сейчас не след, сейчас надо радоваться… – в голубых глазах женщины промелькнула какая-то тень. Аня скрыла вздох:

– Наверное, она о муже думает… – по мнению Ани, милиция не имела никакого права задерживать ребе Лейзера, как Фаина Яковлевна называла мужа:

– Глава десятая, статья сто двадцать пятая, – Аня знала Конституцию назубок, – в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом свобода слова, свобода печати, свобода собраний и митингов, свобода уличных шествий и демонстраций… – в Конституции, правда, не упоминалась свобода передвижения, но Аня пожала плечами:

– Это само собой разумеется. Реб Лейзер имеет право уехать в Израиль с семьей… – она услышала, что несколько лет назад эмиграцию в Израиль запретили:

– И раньше разрешали уезжать только тем, кто до войны жил в Польше, – невесело сказала Фаина Яковлевна, – а реб Лейзер считается советским гражданином… – раввин, оказавшийся однофамильцем Нади и Ани, тоже долго изучал ее метрику. Он поднял на девушку обрамленные морщинами усталые глаза:

– Дело было при моем предшественнике, раввине Шлифере… – бывший раввин хоральной синагоги умер четыре года назад, – но имя вашей матери я помню… – у Ани часто забилось сердце. Раввин снял с полки обыкновенную на вид амбарную книгу. Страницы внутри пестрили крючками, как уже знала Аня, букв на иврите:

– Хешван, хешван… – рав Левин листал страницы, – вот йорцайт вашей матери… – он показал девушке лист. Увидев ее недоуменное лицо, он пояснил:

– Годовщина смерти по еврейскому календарю. По ней читают кадиш каждый год… – внизу страницы Аня увидела примечание, мелким почерком:

– Здесь сказано, что Рейзл, дочь Яакова, похоронена на Востряковском кладбище… – добавил раввин, – туда перенесли могилы после закрытия кладбища в Дорогомилове. Номер участка, номер захоронения… – в книге не указывалось, кто оплатил церемонию и чтение кадиша:

– На пятьдесят лет вперед, – вспомнила Аня, – раввин сказал, что это большие деньги… – она была уверена, что обо всем позаботился отец:

– Но не случайно его имя нигде не упоминается, – девушка поднималась к Маросейке, – понятно, что он был работник органов, коммунист. Коммунист… – она остановилась, – но все-таки еврей… – раввин велел Павлу тоже читать кадиш:

– По нашим законам, ваш брат совершеннолетний… – он протер очки, – в синагогу вы его, конечно, водить не будете и сами не придете… – Аня отозвалась:

– Я приду. Я должна найти еще какие-то сведения. Нашего отца звали Наум… – она чуть не добавила:

– Если верить метрике… – говорить о занятиях отца, Аня не собиралась:

– Учитывая, что за синагогой следят, это совсем ни к чему, – решила девушка, – тем более, Котов наверняка его псевдоним, то есть кличка. Фамилия не еврейская… – фото отца и матери она тоже с собой не взяла. Ясно было, что отец лично на улице Архипова не появлялся.

Аня редко курила, но сейчас, отойдя в подворотню, нашла в сумочке пачку сигарет. Щелкнула зажигалка, она привалилась к стене. После Суккота рав Левин обещал обучить Павла поминальной молитве:

– Он маму не помнит, – подумала Аня о брате, – но он не будет против. И надо сходить на праздник, Симхат-Тору… – она хорошо запоминала ивритские названия, – Фаина Яковлевна обещала, что будет много народа. Мы затеряемся в толпе… – услышав, что Аня хочет отыскать имя отца, рав Левин указал в темный угол кабинета, где громоздились какие-то ящики:

– Книги записей общины… – он помолчал, – с дореволюционных времен. До войны здешнего раввина, рава Медалье, арестовали, многие материалы изъяли и вернули в таком состоянии. Там есть и послевоенные записи, но все разрознено, перепутано… – Аня выпрямила стройную спину:

– Я историк, – сказала девушка, – то есть будущий. Я все приведу в порядок, не беспокойтесь… – рав Левин кашлянул:

– Записи все на святом языке, то есть иврите… – Аня кивнула:

– Значит, я выучу иврит, если это надо для дела… – чтобы разобраться в родословной, Аня была готова выучить еще с десяток языков. Девушка затянулась сигаретой:

– Павел знает китайский. Не может иврит быть сложнее китайского. Даже Исаак разбирает буквы, а ему всего четыре года… – Фаина Яковлевна обещала ей помочь:

– Я старше тебя начала учить язык, – заметила женщина за тарелкой пряного куриного рагу, – реб Лейзер со мной занимался после хупы. Раньше я тоже ничего не знала… – она повела рукой, – мой покойный отец был коммунистом… – по словам рава Левина, запись об их рождении могла сохраниться в общинных книгах:

– Где указываются еврейские имена детей и их отца… – Аня выкинула окурок в урну, – но что это мне даст? Ничего… – она все равно не могла отказаться от своего плана:

– И надо приезжать в Марьину Рощу, помогать Фаине Яковлевне с детьми… – девушка вскинула на плечо сумочку, – пока реб Лейзер в больнице, то есть в тюрьме… – солнце закатывалось за крыши Маросейки, на улице было тепло. Аня, не удержавшись, откусила от своей доли пирога:

– Очень вкусный. Надо переписать рецепты у Фаины Яковлевны. Хотя Надя к такому не притронется из-за фигуры. Ничего, мы с Павлом все сами съедим… – пирог занял место блокнота и карандашей Ани. Старший сын Фаины Яковлевны уцепился за тетрадку. Голубые глаза сияли:

– Я сам, сам написал буквы… – алфавит больше напоминал семью паучков, разбежавшихся по странице. Аня поцеловала мягкую щечку:

– Ты молодец. Бери карандаши, бери блокнот… – Фаина Яковлевна открыла рот, Аня отмахнулась:

– У меня много карандашей. Я вам и краски привезу с кисточками. Детям такое нравится… – выходя на Маросейку, она огляделась:

– Вечер какой хороший. Пройдусь пешком, выпью кофе, булочные еще открыты. Куплю Павлу мороженого в Елисеевском… – дорогу Ане перегородил неприметный человек, в сером болоньевом плаще. У бордюра припарковали черную машину с затемненными стеклами:

– Товарищ Левина… – сзади встал второй, – проедемте с нами… – ее подтолкнули в сторону автомобиля, – дело не займет и получаса… – Аня спокойно подумала:

– Хорошо, что блокнота у меня больше нет. Адрес Фаины Яковлевны я нигде не записывала. Пирог… Пирог я могла получить в гостях у однокурсницы. Нет, плохо, у них наверняка есть список моего курса. Они проверят адреса, поймут, что я вру. На площади Ногина есть булочная, я видела такие пироги в продаже… – леках не очень напоминал медовик, но Аня надеялась, что Лубянка не привлечет к экспертизе кондитера. Ее охватило уверенное спокойствие:

– Правильно Надя говорит, надо помнить о маме. Она работала в подполье, она справилась и мы справимся. А чек за пирог? Но чеки все выбрасывают. Пусть хоть все урны в Китай-городе обыщут, они ничего не докажут…

Невозмутимо кивнув, Аня села в машину.

Перед Можайском в купейном вагоне поезда «Варшава-Москва» началась суета. Пассажиры складывали сумки, убирали со столов остатки обеда, по коридору плыл аромат хорошего табака. Состав ожидался на Белорусском вокзале в восемь вечера. Размешав сахар в граненом стакане, пожилой пассажир добродушно заметил:

– В Москве пока золотая осень, ребята, но вам предстоит и русская зима…

Он делил купе с польскими и немецкими комсомольцами. Славные ребята и девушки, рассыпавшиеся по вагону, изучали русский язык:

– Мы проведем год в разных университетах, – объяснили ему члены делегации, – но будем учиться по вечерам. Мы все хотим работать на московских заводах… – ребятам обещали поездки на знаменитые стройки Сибири и посещение целины. Вспомнив комсомольскую молодость, пассажир расчувствовался:

– Замечательно, что партия нашей страны дала вам такую возможность… – ребята представились ударниками труда, – послушайте, как мы возводили Комсомольск-на-Амуре… – делегация даже вытащила блокноты. Пожилой человек, инженер-судостроитель, ездил делиться опытом с коллегами на верфи в Гданьске. Он не сказал комсомольцам, что осенью сорок первого года он служил военным инженером на эсминце Балтийского флота. Корабль пустила ко дну немецкая подводная лодка, как раз неподалеку от Гданьска:

– Но они и не спрашивают меня о войне… – инженер угощал комсомольцев московскими пряниками, – ладно, что было, то прошло…

Он вспомнил весну сорок пятого, цветущие луга вокруг Берген-Бельзена, голубое небо, британских солдат на броне танков:

– Я за четыре года лагерей только улучшил немецкий язык, – усмехнулся инженер, – майор из саперного подразделения тоже хорошо говорил по-немецки… – с майором и его ребятами, еще державшиеся на ногах заключенные обыскивали территорию лагеря в поисках мин:

– Он сказал, что его жена и сын погибли в бомбежке. Я признался, что тоже женат, то есть был женат, до войны. Мэдисон майора звали, Джеймс Мэдисон… – британец убеждал инженера, что его жена жива:

– Вам надо вернуться на родину, – серьезно сказал майор, – а так бы я вас хоть сейчас взял служить, технических навыков вы не растеряли. Пишите мне… – он нацарапал в блокноте адрес, – сообщайте, как у вас дела… – бывших советских военнопленных увозил из Берген-Бельзена особый поезд с лозунгами:

– Комиссия даже привезла цветы, – вздохнул инженер, – нам говорили, что мы герои, что мы тоже сражались с фашизмом. Героизм закончился на советской границе, в Бресте… – он велел себе не вспоминать о десяти годах лагерей, о том, что жена, получив извещение о его безвестной пропаже, вышла замуж:

– У нее есть дети, а мне идет шестой десяток… – подумал пассажир, – но нельзя быть неблагодарным. Сталинские беззакония закончились, невинно осужденным дали жилплощадь и компенсацию… – в родном Ленинграде инженер получил тесную квартирку в одном из новых пятиэтажных домов:

– Даже за границу меня выпустили, – гордо подумал он, – значит, партия мне доверяет. То есть, я был за границей, но что я видел? Только Пенемюнде и Берген-Бельзен… – он хмыкнул:

– Интересно, что майор Мэдисон сейчас делает… – блокнот с адресом майора послужил еще одним доказательством шпионских намерений бывшего заключенного:

– Они разнюхали, что к нам на верфь до войны приезжали иностранные специалисты, – устало подумал инженер, – я тогда был фабзайцем, но кого это интересовало? Я еще тогда я якобы продался британской разведке с потрохами. Ладно, перегибы миновали, не стоит о них думать. Наша страна твердо стоит на социалистическом пути… – вручив ребятам листки с телефоном и адресом верфи, он обещал им экскурсию по Ленинграду:

– Посмотрите на нашу работу, – добавил инженер, – мы строим грузовые суда большого тоннажа, пассажирские лайнеры… – среди делегации ему особенно понравился один парень. Инженер все не мог понять, на кого он похож. Пассажир чуть не хлопнул себя по лбу:

– Начальник концлагеря в Пенемюнде, эсэсовец фон Рабе. Точно, одно лицо с мерзавцем… – лицо у парня было спокойное, мягкое, но инженер оценил упрямый подбородок, серо-зеленые, внимательные глаза. В каштановых, по-военному стриженых волосах, мелькали рыжие пряди:

– Ходили слухи, что фон Рабе тоже был инженер, математик, – вспомнил пассажир, – но какая разница? Он такой же убийца и преступник, как и все гитлеровцы. Жаль, что он не погиб во взрыве. Надеюсь, что его повесили, хотя в газетах пишут, что в Западной Германии бывшие эсэсовцы живут припеваючи… – после взрыва на полигоне гестапо перевело всех славянских военнопленных Пенемюнде в другие лагеря:

– Хотя мы никакого отношения к взрыву не имели, – хмыкнул инженер, – не знаю, кто там постарался… – выяснилось, что молодой человек берлинец:

– Я недавно демобилизовался из армии… – объяснил бывший сержант, – я автомеханик, но служил в строительном подразделении. Мы возводили Берлинскую Стену, это очень ответственная задача… – пассажир слушал, как он объясняет попутчикам устройство Стены:

– Отличный парень. Отучится, станет инженером. Его тоже Генрихом зовут, как того эсэсовца. Случается же такое… Но он комсомолец, учит русский язык… – русский у парня оказался почти без акцента:

– Я сирота, – объяснил он, – меня вырастила тетушка. Нас подкармливали советские солдаты, иначе мы бы не выжили… – захлопнув блокнот, он взглянул в окно:

– Это уже Москва… – за окном пронеслась платформа окружной дороги, инженер улыбнулся:

– Через четверть часа прибываем в столицу Советского Союза… – из репродуктора в коридоре послышалась музыка, Генрих подпел. У него был приятный тенор:

– Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве… – юноша тряхнул головой:

– Мы учили песню на занятиях русским языком… – поднявшись, он велел приятелям: «Давайте собираться».

Генрих Рабе, бывший сержант строительного подразделения армии ГДР, член восточногерманского комсомола и новоиспеченный курсант высшей школы Штази, Министерства Государственной Безопасности, тоже думал о неизвестном ему пока британце, Джеймсе Мэдисоне.

Делегация ударников труда и отличников в изучении русского языка, разумеется, не собиралась посещать московские заводы:

– Нам покажут Сибирь и целину, – Генрих стоял в очереди пассажиров, собравшейся в коридоре, – но это все для вида…

Десяток парней и девушек из ГДР и Польши ехал проводить год учебы в Высшей Разведывательной Школе при Комитете Государственной Безопасности. Все они имели опыт работы в своих странах. Генрих отлично знал, чем занимаются его соседи по купе:

– Они отслужили в армии, сдали экзамены для поступления в школу Штази или в польский институт безопасности, они следили за товарищами по службе или по учебе… – девушки в ГДР и Польше в армию не призывались, но Генрих предполагал, что женщины в делегации тоже доносили:

– На сокурсников в университете или институте. И вообще, они наверняка нас проверят, известным образом… – Генриху претило даже думать о таком. Канал его связи с Лондоном был почти односторонним, он не мог посоветоваться с матерью:

– Но что советоваться, – юноша делал вид, что читает правила железнодорожного сообщения на стене, – что советоваться, когда ко мне в часть приезжал сам Маркус Вольф…

Фамилию будущего начальника Генрих выяснил позднее, однако он узнал хорошо одетого партийного бонзу, допрашивавшего его после так называемого перехода из Западного Берлина.

Вольф появился в его части, расквартированной в Лихтенберге, весной. Бонза водил советскую черную «Волгу». Подмигнув вызванному к командиру части Генриху, он сказал:

– Мы с сержантом Рабе старые знакомцы. Думаю, подошло время его очередной увольнительной…

Обычно увольнительные Генрих тратил на визиты в скромный домик сестры Каритас. Он был очень осторожен и всегда, следуя наставлениям матери, проверялся. Верующие, католики и протестанты, собирались на участке для тайных месс и чтения Библии. В Восточной Германии, как и в гитлеровские времена, существовала официальная церковь:

– Но это как в Советском Союзе, – поморщился Генрих, – пасторы бегают в Штази с доносами. Католики в таком не замечены, они сохраняют тайну исповеди, но осторожность никогда не мешает… – по словам польских коллег, как неохотно думал о них Генрих, церковь в Польше привечала агентов ЦРУ и вообще была рассадником западного влияния:

– Но мы с этим боремся… – наставительно сказал лектор на занятиях в Варшаве, – мы стараемся найти надежных людей среди посетителей храмов… – Генрих понимал, что польские прелаты могут оказаться в тюрьме:

– Штази может арестовать сестру Каритас, – он передернулся, – и священников, отправляющих у нее мессы… – не злоупотребляя надежным укрытием, они устраивали богослужение всего раз в месяц. В оставшиеся воскресенья они читали Библию. Прихожане приносили выпечку, сестра ставила на стол чайник кофе, вернее, цикорного настоя:

– Как в военные времена… – Генрих услышал ее тихий, но твердый голос, – правильно она говорит, сейчас мы тоже сражаемся с Антихристом…

То же самое говорил и тезка Генриха, пастор Грубер. Во время войны, вместе с крестившим юношу пастором Бонхоффером, священник возглавлял запрещенную нацистами Исповедальную Церковь. Грубер, знавший отца Генриха, много рассказывал юноше о антигитлеровском подполье:

– Он обещает, что придет время, и папе с дедушкой поставят памятник, как сделали в Бендлерблоке, – вздохнул юноша, – когда Германия объединится, когда мы скинем морок, в котором блуждаем, сначала при Гитлере, а теперь при коммунистах… – Генрих однажды признался Груберу, что хочет стать священником:

– Не сейчас, – торопливо добавил юноша, – сейчас я еще молод… – пастор кивнул:

– Сейчас у тебя другие обязанности. Когда я сидел в Дахау… – он помолчал, – я думал, что не выйду из лагеря. Тебе, наверное, тоже кажется, что впереди нет надежды. Но Гитлер и его банда мертвы, и с ними… – Грубер указал за окно сторожки, – случится то же самое. Что касается рукоположения, – он, неожиданно весело улыбнулся, – посмотрим, как дело пойдет. Из тебя получится хороший пастор, Теодор-Генрих, крестник Бонхоффера…

Грубер жил в Западном Берлине, но пока его пускали на восток. После обеда с Маркусом Вольфом в дорогом ресторане рядом с посольством СССР, Генрих сообщил через пастора британской резидентуре о планах Штази. Вольф не скрывал, что Генриха хотят отправить обратно на запад:

– У вас есть опыт жизни в капиталистической стране, вернее, городе… – он подлил юноше белого пива с сиропом, – вы сообразительный молодой человек, мы вас давно приметили… – характеристики от командира части у Генриха были отменные. Ручался за него и офицер по политическому воспитанию:

– Комсомолец, активист, лучший ученик вечерних классов… – Генрих посмотрел на свои руки, – мне всю жизнь теперь придется искупать мои деяния… – от строительства Стены он отказаться не мог. В середине августа, всего за два дня, Берлин навсегда преобразился. Часть Генриха возводила Стену в центре города, на Потсдамер-плац. С лесов он видел крышу церкви, где его крестил пастор Бонхоффер:

– Я сам, своими руками… – в глазах закипали слезы, – совершаю преступление против моей страны и моего народа… – он помнил голос матери:

– Ставь благо государства выше собственного блага, как говорил дядя Джон. Но семья тоже бывает важнее наших чувств, милый…

Генриху надо было попасть в СССР, чтобы найти пропавшую кузину Марию, дочерей дяди Эмиля, чтобы узнать, что случилось с дядей Джоном. Он все равно дал себе обещание на тайной мессе, в домике сестры Каритас:

– Когда все закончится, – напомнил себе Генрих, – я вернусь домой, в Берлин. Я сделаю все, чтобы Стена рухнула как можно быстрее… – пока, следуя инструкциям из Лондона, ему требовалось найти тайник в парке Горького:

– Мистер Джеймс, то есть мистер Мэдисон из британского посольства, будет поддерживать со мной связь. Больше никто не знает, что я здесь, ни один человек. Очень хорошо, пусть так и остается… – за окном проплывал перрон Белорусского вокзала:

– Нас ожидает торжественная встреча… – вспомнил юноша, – наверняка, сюда пригнали наших будущих кураторов из Комитета, тоже изображающих героев труда… – мелькнул кумачовый лозунг: «Добро пожаловать в СССР». Генрих проводил взглядом красивую темнокожую девушку, с букетом алых гвоздик:

– Наверное, она из Африки. СССР борется за влияние в тех местах, привозит в Москву тамошних коммунистов. Они так делали перед войной, с немцами… – вагон, дернувшись, остановился. Пассажиры задвигались, зашумели. Генрих услышал звонкий девичий голос: «Ура! Ура героям труда, товарищи!». Незаметно закатив глаза, взяв свой дешевый чемодан, он пошел вслед за толпой, валящей на перрон.

Горела лампа под зеленым абажуром, мягко шелестели страницы. Склонив светловолосую голову над серым картоном папки, он едва слышно насвистывал. Надя узнала мелодию:

When the night has come

And the land is dark

And the moon is the only light we’ll see

No I won’t be afraid, no I won’t be afraid

Just as long as you stand, stand by me….

Бонза пока с ней не разговаривал, отделываясь скупыми репликами. Молодой человек даже ей не представился.

Длинные пальцы Нади держали свинцовую примочку под левым глазом. Лекарство приятно холодило нежную кожу. Врач пришел в приемную, скучное помещение с советским гербом и портретом Дзержинского. Надя и так понимала, где она:

– Я не в отделении милиции на Пушкинской площади, – девчонки рассказали ей, что именно туда приводят спекулянток из магазинов, – не в уголовном розыске на Петровке. Я на Лубянке. Он комитетчик, никаких сомнений нет… – синяк Надя получила от пьяноватого молодого человека:

– Я не успела отклониться, но мужчина, кажется, выбил ему зуб… – в суматохе Надя даже не поняла, как в ее ладони оказалась скомканная салфетка с криво нацарапанным телефоном:

– Позвоните мне. Эрнст Неизвестный… – она предполагала, что это псевдоним, однако незнакомец не походил на художника или актера. Наде он больше напомнил рабочего:

– Но что рабочему делать в кафе «Молодежное», – усмехнулась она, – по радио передают интервью с токарями, забежавшими после смены выпить кофе под музыку Моцарта. На самом деле они слушают спортивные трансляции в стекляшках, под пиво с водкой… – Надя возвращалась мыслями к незнакомому мужчине:

– У него были особенные глаза. Ясно, что он прошел войну… – телефон она запомнила наизусть, салфетку предусмотрительно выбросила. Ее пока не обыскивали:

– Но могут и обыскать, – напомнила себе Надя, – меня не просто так сюда доставили… – врач уверил ее, что к утру от синяка не останется и следа. Бонза, как называла его про себя Надя, кивнул: «Хорошо». Он обращался с девушкой вежливо, называя ее по имени и отчеству:

– Надежда Наумовна… – Саша листал досье сестер Левиных, Куколок, как их звали в папке, – как говорится в песне, ее стоит иметь на своей стороне… – о родителях Куколок в материалах не упоминалось, но Саша подозревал, что их давно нет в живых:

– Скорее всего, отца они и не знали а их мать, кем бы она ни была, получила пулю или сгинула в лагерях… – по досье девушки значились еврейками:

– Только на бумаге, – напомнил себе Саша, – их паспорта не стоят печатей. Отчество им дали наугад, имя матери могли придумать. Они выросли в закрытом интернате… – младший брат Левиных, подросток четырнадцати лет, тоже мог не иметь никакого отношения к девушкам:

– Но что они близнецы, сомнений нет, – Саша полюбовался снимком Куколок, играющих в волейбол, – очень хороший выбор. Ни один мужчина не устоит. На западе к ним бы выстроилась очередь модных фотографов. У нас они тоже, если так можно выразиться, сделают карьеру, при условии разумного поведения… – о местонахождении интерната в папке не сообщалось:

– Скорее всего, это заведение, где училась Странница… – девушка находилась в Москве на агентурной работе, – но Куколки с ней не столкнутся… – сестер Левиных готовили для общения с иностранцами:

– Очень тесного общения, – Саша незаметно улыбнулся, – если, конечно, Надежда Наумовна не проявит свой темперамент. Хотя многим мужчинам нравятся девушки с характером… – в других обстоятельствах младшая Куколка понравилась бы и Саше, однако речь шла о безопасности Родины:

– Я ее куратор, я повезу ее в Новосибирск. О чувствах не может быть и речи… – вздохнул Скорпион, – надо думать о деле… – сначала ему предстояло объяснить Куколке ее задачи. Изучая папку, он заколебался, но решил, что младшая Куколка, с ее артистическими склонностями, лучше подходит для работы с Моцартом:

– Викинг на нее тоже клюнет, – успокоил себя Саша, – и вообще, кто бы не клюнул… – старшая Левина оставалась в Москве:

– Пусть спокойно учится. Она не физик, она историк. Для нее у нас тоже найдется задание, только позднее… – Саша не хотел приближаться к Викингу. Он хорошо разобрался в материалах проваленной норвежской операции:

– Физика мне никак не изобразить. Викинг далеко не дурак, он меня раскусит. Куколка будет под моим присмотром, но я сохраню дистанцию… – Саша вспомнил об обещании навестить Журавлевых:

– Я хотел поехать в Новосибирск на машине… – он почесал висок, – отправлю Надежду Наумовну на восток самолетом. Она меня подождет. Возьму в Куйбышев гитару, поиграю Журавлевым с Мартой… – думая о Марте, Саша всегда ласково усмехался. Генеральша написала, что девочка получила конверт от Гагарина:

– Открытку организовал Михаил Иванович. Марта с ней не расстается, кладет ее под подушку… – Саша почувствовал прикосновение детской, холодной лапки, с пятнами от чернил:

– Перчатки надень, Мышь, – нарочито строго сказал он, – ветер пока зимний… – перегнувшись через перила Дворцового моста, Марта слушала треск ломающихся льдин:

– Ледостав, – вспомнил Саша, – еще зябко, но понимаешь, что скоро весна. Имя у Марты тоже весеннее… – получив букетик мимозы, девочка сунула нос в желтые соцветия:

– Не пахнут, – она оживилась, – знаешь, наша система обоняния построена очень интересным образом… – Саша скучал по Мышке, как он звал Марту:

– Ничего, я скоро ее увижу… – в папку подсунули отпечатанный на машинке рапорт о вечернем инциденте в кафе. Саша вспомнил свою драку в суворовском училище:

– Надежда Наумовна правильно поступила, – заметив, что она роется в сумочке, Саша вежливо подвинул девушке пачку «Честерфильд», – прозаик Петров, автор книги «Заводская смена», обыкновенный антисемит… – Саша никогда о прозаике не слышал, но в справке указывалось, что уроженец города Иваново является членом партии и союза писателей:

– Второй участник драки скульптор… – Саша тоже не знал этого имени, – формалист, хотя пишут, что он очень талантлив. Но Никита Сергеевич не любит такое искусство… – фамилия скульптора оказалась настоящей:

– Воевал, тяжелоранен, кавалер орденов… – Неизвестный в протоколе указывал, что девушка никакого отношения к драке не имеет:

– Рыцарь… – Саша тоже щелкнул зажигалкой, – защищает женщину…

Женщина невозмутимо курила, рассматривая голые стены кабинета. Тяжелые, темные волосы падали на плечи, она выпускала из пухлых губ колечки дыма. Стройная нога в черных брюках покачивалась. По звонку Саши, Куколке принесли крепкий кофе и тарелку с вафлями. К еде она не притронулась:

– Здесь сахар, – сказала она хрипловатым голосом, – я пью несладкий кофе… – чашку поменяли. Захлопнув папку, Саша услышал тот же недовольный голос:

– У меня идет репетиция, товарищ… – она замялась, Саша молчал, – товарищ работник органов государственной безопасности… – ядовито сказала девушка, – я танцую в ансамбле Моисеева… – Саша поднялся:

– Товарищ Моисеев предупрежден о вашем недомогании, Надежда Наумовна… – он указал на синяк, – пройдемте со мной. Нам понадобится ваша помощь… – Саша не собирался затягивать дело:

– Старшая Куколка здесь. Я объясню Надежде Наумовне, что ей надо делать, и она согласится… – Анну Наумовну отдельная бригада довела до Маросейки, но открыто за девушкой не следили:

– Ни к чему, – Саша запер кабинет, – пока она нужна только для спектакля. Но если Надежда Наумовна заупрямится, мы отправим наряд на Патриаршие Пруды за ее братом… – даже без каблуков, Куколка была лишь немногим ниже Саши. От девушки пахло сладкими пряностями, она независимо вскинула голову:

– Надеюсь, меня потом отвезут домой… – махнув охранникам, Саша нажал кнопку лифта, ведущего в подвалы здания: «Непременно».

Завернутый в бумажную салфетку медовый пирог никто не тронул.

Аню не обыскивали ни в машине, где комитетчики вежливо усадили ее назад, ни в голой приемной, обставленной канцелярской, как о ней думала девушка, мебелью. У нее только проверили паспорт. Аня пожала плечами:

– Пожалуйста, но ваше требование антиконституционно, – она рассматривала скучающие лица неприметных мужчин, – я не видела ваших документов. Я не знаю, кто вы такие и куда меня привезли… – Аня понимала, что она на Лубянке, но не могла сдержаться:

– Они подотчетны закону, как и остальные. Хотя, как говорит Надя, в этой стране один закон, телефонное право… – телефона в комнате, куда ее привели, не было.

Аня изучала плакат на стене:

– Советский суд – суд народа… – судья на картинке, приятный мужчина в костюме, строго смотрел на Аню. Девушка закинула ногу на ногу:

– Павел остался дома один, а он еще подросток. Он выгуляет мопсов, но он будет волноваться, по крайней мере за меня. Надя пошла на репетицию, то есть она сказала, что на репетицию… – услышав о брате, комитетчики уверили Аню, что обо всем позаботятся. Недовольно пробурчав что-то себе под нос, Аня нашла в сумочке сигареты. Выдохнув ароматный дым, она скривила гримасу:

– Позаботятся. Хотя в подъезде круглосуточный милицейский пост, от них не убежишь. Павел и не побежит никуда… – они с сестрой всегда баловали брата. Аня смутно помнила крохотного, похожего на куклу младенца, жалобный плач, звуки выстрелов. Она спрашивала о том дне у сестры, однако Надя только вздыхала:

– Все ушло… – она клала голову на плечо Ане, – но я помню, что мы с мамой ехали на машине… – Аня нахмурилась:

– У меня была французская азбука, я рассматривала картинки. Заурчал грузовик, я сказала:

– Брум-брум! La voiture, maman… – ласковая рука погладила ее по голове:

– У тебя и у Надин тоже будут машины, милая… – в последний год интерната их с сестрой учили вождению. Вместе с паспортами и аттестатами им привезли права:

– Мама сидела с нами и Павлом сзади, за рулем был кто-то другой… – дальше Аня помнила только шум океана, крики, щелчки выстрелов. Запахло сандалом, они нырнули под уютную шинель отца:

– Павел был с нами, мы его не отпускали, – поняла Аня, – наверное, с мамой произошел несчастный случай… – ей надо было отыскать отца:

– Но как искать, – Аня изучала знакомые черты на плакате с Лениным, – имя Наум может оказаться такой же фальшивкой, как и фамилия Котов… – девушка разозлилась:

– Обставился ложью, теперь и концов не найти. Но если его не расстреляли, – Аня задумалась, – если он жив, он бы начал нас искать… – она была в этом уверена. Отпив крепкого кофе с сахаром, она ткнула окурком в привинченную к столу пепельницу:

– Но не ищет. Может быть, мама просто… – Аня поискала слово, – была для него развлечением. Он привез ее из Европы после войны… – девушка хмыкнула:

– Может быть, не по ее воле. Она пыталась бежать, он ее убил, а нас сдал в особый интернат. Мы ему оказались не нужны… – Аня фыркнула:

– Словно в викторианском романе. Надя любит такие книги… – Аня предпочитала исторические монографии, – жаль, что мама еврейка, она могла оказаться аристократкой… – девушка осушила картонный стаканчик с кофе:

– Все сходится. Значит, – губы дернулись, – все делается с его ведома, может быть, по его указанию… – от Фаины Яковлевны Аня успела выучить слово: «мамзер»:

– Он такой и есть… – девушка сжевала кусок лекаха, – плевать он на нас хотел. Надо его найти и посмотреть в его лживые глаза. Такие, как он, арестовали ребе Лейзера только за то, что он хочет жить в Израиле, а не в СССР… – Аня не собиралась оставаться в Советском Союзе:

– Но сейчас бежать нельзя, – напомнила она себе, – мы ответственны за Павла… – ей стало страшно:

– Зачем меня сюда посадили… – дверь комнаты надежно заперли, – а если с Надей или Павлом что-то случилось… – оправив скромную юбку темной шотландки, Аня прошлась по комнате. Каблуки постукивали по рассохшимся половицам. В противоположной стене имелась еще одна дверь. Аня подергала ручку:

– Тоже закрыто. Интересно, зачем поставили диван… – довоенного вида диван было никак не сдвинуть с места. Аня провела рукой по трещинам на черной коже:

– Судя по виду, он в комнате со времен Дзержинского… – мебель надежно привинтили к полу. Аня заметила темное стекло напротив внутренней двери:

– Это окно, – она пошла к стене, – за мной следят с той стороны, только я их не вижу… – сердце застучало, Аня глубоко вздохнула:

– Я чувствую, что Надя здесь… – сестры давно поняли, что знают, где находится другая:

– В интернате я могла сидеть в комнате, но знала, что Надя играет в теннис или репетирует в зале. И сейчас я знаю, что она за стеклом…

Прижав ладонь к непрозрачному окну, Аня замерла, прислушиваясь к звукам в соседней комнате.

– Не поднимайте руки, Надежда Наумовна… – его голос был вкрадчивым.

Надя сжала зубы:

– Словно змея шуршит. Он и сам похож на змею, мерзавец…

От него пахло теплым сандалом, на запястье переливались золотые часы. Серые, словно свинец глаза, уставились на девушку. Она прикусила губу:

– Молчи, не двигайся, иначе он что-то заподозрит… – Надя не могла отвести взгляда от лица сестры. Аня была вся как на ладони:

– Она меня не видит, – поняла девушка, – это особое стекло… – сестра стояла совсем близко к окну, Надя словно смотрелась в зеркало. Взгляд девушки возвращался к неприметной внутренней двери за спиной Ани:

– Эти люди… – она скрыла дрожь, – то есть нелюди, они сидят за стеной. Ему ничего не стоит отдать приказ открыть дверь. Надо предупредить Аню любой ценой…

Надя не хотела вспоминать о зэка, развалившихся на нарах в камере, соседней с той, где держали сестру. Комитетчик подвел Надю к зарешеченному окошечку в двери серого железа. Карты шлепали по доскам, кто-то матерился. На девушку пахнуло людским потом, нечистотами, табачным духом:

– Они в камере предварительного заключения… – зашелестел тихий голос, – эти граждане подозреваются в совершении группового изнасилования, с особой жестокостью. Они ждут психиатрической экспертизы, Надежда Наумовна… – удержавшись, Саша не подмигнул коллегам. Спектакль ребята разыграли, как по нотам. Он видел страх в темных глазах девушки:

– Но Куколка молодец, она отлично держится. У нее большое будущее в нашей системе… – Надя раздула ноздри:

– Если вы хотите меня испугать, товарищ работник органов, то вы не на ту напали… – оставив без внимания дерзость, Саша спокойно отозвался:

– Пойдемте, Надежда Наумовна. Я еще не все вам показал… – посоветовавшись с экспертами, они решили не привозить с Патриарших Прудов Фокусника, как звали в папках Павла Левина:

– Парень в четырнадцать лет творит чудеса на бумаге, – одобрительно заметили ребята из технического отдела, – он копирует любые почерка, научился китайской каллиграфии… – даже сейчас, в космический век, как писали в газетах, подделка документов оставалась долгим и трудным занятием. Эксперты из института Сербского порекомендовали оставить Фокусника в покое:

– Близнецы обладают особой связью с друг другом, – объяснили врачи, – ваша подопечная согласится на что угодно ради спасения сестры… – стоя у окна, Саша понял, что специалисты не ошибались. Младшая Куколка побледнела, глаза девушки расширились. Он едва слышно прошептал:

– Ведите себя разумно, Надежда Наумовна. Иначе я прикажу отпереть противоположную дверь… – он кивнул в сторону комнаты, – и вы станете виновницей… – Саша помолчал:

– Не только виновницей, но и свидетелем. Поверьте, Надежда Наумовна… – он едва не коснулся губами темного локона над маленьким ухом, – в наших силах сделать так, что вы больше никогда не увидите вашу сестру. Если она выживет, после… – Саша едва скрывал улыбку, глядя на изменившееся лицо Куколки, – она сгинет в психиатрической лечебнице. Виновников осудят… – он повел рукой, – но вряд ли это вас утешит…

Младшую Куколку не обыскивали, но Саша был уверен, что девушка безопасна:

– У нее в сумочке сигареты и зажигалка, но она ничего не сделает. Она напугана, она трясется, словно кролик перед удавом… – он не успел перехватить ее руку. Изящная ладонь хлестнула по пуленепробиваемому, особой прочности стеклу:

– Аня… – заорала младшая Куколка, – Аня, не бойся! Аня, я здесь… – Саша схватился за горло. Сорвав с плеча сумочку, Надежда Наумовна ухитрилась обмотать его шею цепочкой:

– Сучка, маленькая подлая сучка… – разъярился он, – сейчас она у меня получит по заслугам… – комнаты оборудовали звукоизоляцией, старшая Куколка ничего не слышала, но Саша не собирался потакать капризам Надежды Наумовны.

Разорвав цепочку, прижав девушку к стеклу, он вытянул из кармана наручники. Щелкнул замок, треснула тонкая ткань ее брюк:

– Я сказал, ведите себя разумно… – она пыталась вывернуться, – пеняйте на себя, вы сами во всем виноваты… – Надя едва не взвыла от острой, раздирающей тело боли:

– Вот как это бывает… – он крепко держал ее за плечи, Надя слышала сзади тяжелое дыхание, – я их ненавижу, всех до единого. Пусть они все сдохнут, пусть он сдохнет первым… – спущенные до колен брюки, разорванные кружевные трусики испачкала кровь. Слезы ползли по стеклу, Надя смотрела прямо в лицо сестре:

– Она знает, что я здесь, – девушка закрыла глаза, – она все чувствует… – Надя нашла силы прошептать:

– Пожалуйста, я прошу вас, делайте со мной что угодно, но не трогайте Аню и Павла, не трогайте мою семью… – Саша вовремя отступил. Осложнения ему были не нужны:

– Учитывая, что ее способности в этой области нам скоро понадобятся… – он облегченно выдохнул, – ладно, не все мужчины любят возиться с девственницами…

Девушка согнулась, спрятав мокрое от слез лицо в ладонях. Растрепанные волосы свесились почти до пола. Отстегнув наручник, Саша нажал на кнопку. Стальные жалюзи на окне поползли вниз:

– Вашу сестру отвезут домой. Позже вы ей позвоните, объясните, что ночуете у подруги, – сухо велел он Куколке, – приводите себя в порядок и начнем работать.

Смуглые руки с коротко остриженными ногтями ловко сунули противень в нагретую духовку. На просторной кухне пахло ванилью, утренний ветер колыхал накрахмаленную занавеску. В чисто вымытом окне виднелся шпиль главного здания Университета, по-летнему зеленые деревья. На выложенных плиткой стенах развесили черно-белые фото в аккуратных рамках.

Команданте Фидель Кастро, в берете, при знаменитой бороде, улыбался, стоя рядом с товарищем Хрущевым:

– Это с первомайской демонстрации… – Света разогнулась, – но мне не удалось познакомиться с товарищем Кастро, – она вздохнула, – из-за работы… – после возвращения из Африки Свету и других членов группы отправили на долгий дебрифинг. В отделе «С», занимавшемся нелегалами, все время пользовались иностранными терминами:

– В конце концов, – смеялся ее наставник, Падре, – мы чаще разговариваем на английском языке… – Падре работал в новом Институте Латинской Америки, но Света знала, что он недавно вернулся из долгой заграничной командировки:

– Он стал почетным послом Коста-Рики при папском престоле, – восторженно думала девушка, – он настоящий профессионал… – Падре сегодня вез ее, как выразился он по телефону, на очень важную встречу. Света слушала неторопливый голос на испанском языке. Наставник никогда не говорил с ней по-русски. Света даже не знала, знает ли он русский язык:

– Знает, разумеется, – поправил себя девушка, – Падре учился в Высшей Партийной Школе… – она должна была увидеться с особым консультантом Комитета:

– Я с ним познакомился в Испании, то есть до Испании, когда мы готовились к тамошним операциям, – сухо усмехнулся Падре, – мы работали в Мексике, он навещал меня в Аргентине… – Света решила испечь наполеон:

– Неудобно приезжать с пустыми руками, – сказала она новой соседке, – даже на рабочее совещание… – двухкомнатная квартира с отдельной кухней и балконом располагалась в новом доме неподалеку от Университета:

– Здешние кварталы еще возводятся, – объяснила Света девушке из Польши, Дануте, – но скоро деревенские дома уступят место новой, красивой Москве…

Пока на лугу перед Университетом местные старушки пасли коров. У трамвайного кольца, рядом со станцией метро, по утрам торговал стихийный рынок. Домохозяйки с эмалированными бидонами покупали свежее молоко и творог, старухи раскладывали букеты дачных, как их называла Света, цветов. Узнав о визите к консультанту, она ранним утром сбегала к метро за букетом золотистых астр. Цветы стояли в африканской вазе, расписанной яркими красками.

Данута курила, рассматривая новую брошюру из Дома Моделей, на Кузнецком Мосту:

– Одежда на каждый день… – хорошенькая, коротко стриженая девушка на обложке капризно надувала губы. Соседка склонила голову набок:

– Вы похожи… – она указала на платье модели с пышной юбкой, широким поясом на талии, рукавами кимоно, – тебе надо сделать такую прическу… – отряхнув руки о фартук, Света пошире распахнула форточку:

– Слоеное тесто любит холод… – щелкнув зажигалкой, она выпустила дым, – а холодильник забит припасами для вечеринки… – Комитет придал Свету и еще нескольких молодых сотрудников группе поляков и немцев в качестве кураторов:

– Надо вас познакомить с Москвой, – деловито сказала Света Дануте, – устроить на работу и учебу. Вами занимается административное управление, а мы здесь, как ваши гиды и друзья… – все отлично знали, о чем идет речь. Света получила список делегации, но начальство пока не сообщило ей имя персонального подопечного:

– Там есть приятные парни, – вспомнила Света, – в конце концов, проверка это формальность. Они советские люди, наши коллеги. Они вне подозрений. Данута сирота, как и я, она тоже выросла в интернате… – черные, кудрявые волосы соседки напоминали ее собственные. Полячка пожала плечами:

– Я не знаю, кто мои родители… – девушка потерла красивый нос с горбинкой, – сначала меня держали в католическом приюте под Краковом, но потом новая Польша забрала меня под материнское крыло. В нашей стране, как и в Советском Союзе, нет сирот… – девушке, как и Скорпиону, было девятнадцать лет:

– Она родилась во время войны, – вспомнила Света, – жаль, что Скорпион не придет на вечеринку… – с бывшим главой ее группы она работала только на дебрифинге:

– Он в Москве, – Света вспомнила разговоры в отделе, – но он занят на ответственном задании… – она коснулась кудрявого локона, падавшего на нежную щеку:

– Если понадобится для работы, то постригусь, – заметила Света, – пока такого распоряжения не поступало… – Данута кивнула на еще одно фото:

– У тебя похожее платье, – она указала на брошюру, – ой, – по-детски ахнула полячка, – это товарищ майор Гагарин с Джиной Лоллобриджидой… – когда девушка волновалась, ее милый акцент в русском языке становился сильнее:

– Ей надо над этим работать, – подумала Света, – но ребятам придают отдельных преподавателей по языку. Интересно, кто из наших парней будет ее проверять… – Света кивнула:

– Я работала добровольцем на кинофестивале, переводчиком… – Света изображала студентку нового Университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы, уроженку Конго:

– В конце концов, я именно там и учусь, – хмыкнула девушка, – заочно, на историко-филологическом факультете… – у нее появился студенческий билет первокурсницы, с фальшивым африканским именем. На кинофестивале все удивлялись отличному русскому говору девушки. Она скромно отвечала:

– Я стараюсь, товарищи. Мне хочется прочесть работы товарища Ленина на его языке… – Света подогнала Дануту

– Торт мы поставим на стол на вечеринке, мы для себя работаем… – она подмигнула полячке, – но за тобой еще горячее… – в холодильнике ждал крупный гусь. Данута обещала запечь птицу с яблоками. Гуся Света купила тоже на рынке. На нее никто не обращал внимания. После открытия Университета Дружбы Народов в столице появилось много чернокожих ребят и девушек:

– Сначала со мной пытаются объясниться на пальцах, – хихикнула Света в разговоре с соседкой, – но потом понимают, что русский мой родной язык… – насколько знала девушка, кроме нее в отделе «С» не было чернокожих работников:

– Меня пошлют в США… – завыл ручной миксер, – но сначала меня ждет Куба и Латинская Америка… – взбивая крем, Данута заметила:

– У меня в Кракове тоже такая квартира, ведомственная. Очень удобно… – она повела рукой, – я работаю с творческими кадрами, с интеллигенцией… – девушка тоже училась на филолога. Света знала, что в ее квартиру нанесли визит ребята из технического отдела, но относилась к такому спокойно:

– Это часть нашего общего дела, – сказала себе она, – как и Дракон… – предполагая, что о Драконе пойдет речь на встрече, Света отпечатала целый доклад:

– Но я им не буду заниматься… – пожалела девушка, – он вернется в Европу, где его начнет курировать соответствующий отдел… – Данута коснулась раскачивающегося на шее Светы медного медальона:

– Похоже на африканскую вещицу… – девушка отозвалась:

– Для всех… – она махнула за окно, – я уроженка Конго… – о свитке с ее именем, написанном крохотными иероглифами, Света никому не упоминала. Она не ожидала, что увидится с близняшками, Павлом или Софией:

– Все равно, это наш секрет, как в «Трех мушкетерах»… – голова внезапно заболела. Света поднесла руку к виску:

– Секрет… – перед глазами закружились золотистые, алые лепестки цветов, смуглые руки коснулись блестящего кусочка стекла. Зашумели волны, залаяла собака, девочка хихикнула:

– Когда ты найдешь секрет, тогда мы с тобой и встретимся, но не раньше… – она очнулась от смешливого голоса Дануты:

– Смотри, в Советском Союзе тоже есть снежный человек… – соседка листала новый номер «Науки и жизни»:

– Странные следы на севере Свердловской области… – Света закатила глаза:

– Серьезный журнал, а пишет такую чепуху… – она хлопнула дверцей духовки:

– Все отлично пропеклось. Я в душ, промажем коржи и за мной придет машина… – Света предполагала, что консультант встретится с ней за городом:

– Дебрифинг мы тоже проводили на даче, то есть в особняке… – в ванной она закрутила волосы на затылке, – наполеон по дороге настоится…

От воды поднимался пар. Света скинула домашний халат, сшитый в интернате на уроках труда. По ткани рассыпались мишки и паровозики. Она плеснула в ванну кокосового масла:

– В Конго все им пользуются, очень полезно для кожи… – сидя в горячей воде, девушка обхватила руками стройные колени: «Консультанта зовут Котов, товарищ Котов».

Наум Исаакович не мог просить начальство, Шелепина, перевезти его на другую дачу Комитета. Он подозревал, что комсомольский вождь сейчас больше занят подготовкой к октябрьскому, двадцать второму съезду партии и неминуемому повышению:

– Хрущев своими руками роет себе могилу… – Эйтингон листал свежий номер «Науки и жизни», – он хочет назначить Шелепина секретарем ЦК. И назначит себе на голову… – Наум Исаакович предполагал, что хохол, как он называл Хрущева, продержится во главе страны еще два-три года:

– Потом к власти может прийти Шелепин, если он не зарвется… – Эйтингон затянулся американской сигаретой, – или другая группировка, если наш комсомолец поведет себя неосторожно… – по слухам, речь Хрущева на съезде ожидалась еще более резкой, чем пять лет назад:

– Покатится волна переименований, – Эйтингон откинулся на плетеную спинку кресла, – со Сталинградом мы можем проститься. Кажется, и мавзолей потеряет Иосифа Виссарионовича… – Шелепина на посту главы Комитета сменял еще один питомец комсомола, Семичастный:

– Он даже к фронту не приближался, – недовольно подумал Эйтингон, – сначала он сидел в Сибири, в эвакуации, а потом вернулся на Донбасс, после освобождения… – от мальчишек двадцать четвертого года рождения, ровесников Семичастного, после войны почти никого не осталось:

– Ребята воевали, а Шелепин и Семичастный ораторствовали, прячась за чужими спинами… – Эйтингон пробежал статейку о найденных туристами на Северном Урале следах якобы снежного человека:

– Куда американцы, туда и мы, – усмехнулся он, – хотя если в СССР найдется снежный человек, он немедленно запишется в комсомол… – статейку в журнал прислали из Ивделя. Вспомнив уральскую операцию, Эйтингон не мог не закурить еще одну сигарету:

– Я здесь стал больше курить, – понял он, – в колонии мне выдают всего пять штук в день… – он курил еще и потому, что все на даче напоминало ему о прошлой жизни:

– Сюда я привез Розу, – вздохнул Наум Исаакович, – отсюда она пыталась бежать с этой сучкой, дочерью Кукушки. Марта Янсон, то есть Горовиц, кстати, тоже двадцать четвертого года рождения… – папку изменницы родины никто огню не предавал, заочный приговор к расстрелу с нее не сняли. Наум Исаакович ожидал, что и его злобный росчерк, «Искать вечно», тоже не заклеили:

– Искали, но не нашли, – он покрутил крепкими пальцами, – но что-то мне подсказывает, она и есть тот самый М, о котором сообщает Стэнли. То есть та самая М… – от его светлости после ареста никто ничего не добился. О судьбе 880 Эйтингону не сообщали, однако он не испытывал иллюзий касательно шансов его светлости на жизнь:

– Он сдох, как и Саломея… – думая о мерзавке, Наум Исаакович морщился, – а их отродье воровка Генкина наверняка задушила… – это все было, как выражался Эйтингон, делами давно минувших дней. Теперь у них под рукой находилась Невеста, пребывающая на Софийской набережной, и Дракон. За вербовку нового агента Саша получил внеочередное звание:

– Пока не орден, – ласково подумал Эйтингон, – но ордена у него еще появятся…

На террасе белого мрамора было тихо. Охранники сгребали с газонов рыжие листья, в голубом небе плыла паутинка:

– Словно у Толстого… – Наум Исаакович полюбовался серебристым дымком сигареты, – что мне еще остается в колонии, кроме чтения…

Он читал и русскую классику и любимые викторианские романы. Эйтингон выторговал себе доступ, пусть и заочный, как он говорил, к своей библиотеке. На дачу ему привезли «Черную розу», скандальное по тому времени творение миссис ди Амальфи. Британский аристократ, навещая рабовладельческий юг, влюбился в чернокожую девушку:

– Он стал тайным агентом аболиционистов, спасся от суда Линча, однако Ку-Клукс-Клан приговорил его к смерти, и почти выполнил решение… – члены клана, выследив аристократа и его возлюбленную, предавали огню уединенную лесную хижину:

– Она погибает, а он выживает, но сильно искалеченным… – в конце романа калека, женившись на добросердечной родственнице из обедневшей ветви семьи, становился отцом девочки:

– Ее называют Розой… – Наум Исаакович закрыл глаза, – как погибшую негритянку, его первую любовь. Я виноват перед Розой, я ее не уберег, но я должен позаботиться о ее детях…

С возрастом девочки стали еще больше напоминать мать. Фильмов ему больше не привозили, но позволили две фотографии. На одном снимке Анюта и Наденька играли в волейбол в паре, на втором Павел склонился над рисунком. Эйтингон смотрел на развевающиеся, темные волосы девочек, на сосредоточенное лицо подростка:

– Он похож на отца, – понял Эйтингон, – предатель Юдин сгинул в колымской мерзлоте. Но стать у него материнская, видна старинная кровь… – сделав вид, что он интересуется возможными агентами в Италии, Наум Исаакович заказал справку. Падре, Иосиф Григулевич, выученик Эйтингона, отлично знал страну:

– Он ловкий парень, – хмыкнул Наум Исаакович, – караимы всегда этим славились… – Григулевич родился в Вильно, его выслали из буржуазной Литвы за членство в компартии:

– Он удачно поработал в Барселоне, когда мы ликвидировали ПОУМ. В Мексике, перед убийством Троцкого, он себя тоже хорошо проявил… – по справке, составленной Падре, выходило, что где-то в Советском Союзе живет единственный наследник тосканского титула графов Д’Эсте:

– Словно проклятый волчонок Виллем, – нахмурился Эйтингон, – но Павел никогда не узнает о своем происхождении. По метрике он вообще брат девочкам… – Наум Исаакович не хотел ставить Скорпиона в неловкое положение:

– Он мой выученик, он никому не донесет, что я просил найти детей, но ему сейчас не до этого. Задание у него действительно очень ответственное… – обсуждая с комсомольским вождем будущую операцию в Новосибирске, Наум Исаакович заметил:

– Не стоит недооценивать Викинга. В ловушку он не попался, хоть и сработано письмо весьма недурно… – он усмехнулся, – для нашего космического века… – Эйтингон был уверен, что парень не соблазнился на фальшивку:

– Именно его приезд прикрывает Невеста… – Шелепин подался вперед.

Наум Исаакович поднял руку:

– Я знаю, что он прилетает легально, с визой. Моцарт тоже призван отвлекать наше внимание. Викинг взял его, как дымовую завесу, товарищ председатель. Викинг хочет найти следы пребывания в СССР его светлости герцога Экзетера… – с другой стороны, Эйтингон считал визит шуринов в Сибирь большой удачей:

– Пока Викинг будет рыть носом землю, мы займемся нашей операцией с Моцартом… – Шелепин кивнул:

– Нужную девушку мы подберем. Но если родится непохожий на Моцарта ребенок, рыжий… – Наум Исаакович распорядился:

– Найдите темноволосую. Так больше шансов на сходство, и его оперная дива тоже не блондинка. Хотя Моцарт будет вне себя от счастья. Он поверит, что ребенок его, даже если родится негр… – Странницу, разумеется, к участию в операции никто не привлекал:

– Посижу с ней, поговорю о Драконе и пусть едет восвояси, – Эйтингон не собирался просить девушку о помощи:

– Она выросла с Аней и Надей, но это ничего не значит. Она меня сдаст начальству, даже глазом не моргнув. Саша другой человек, у него есть чувства, как у Матвея. Он сделает все, чтобы найти моих детей… – заметив распахивающиеся ворота дачи, Эйтингон поднялся:

– Журавлев тоже едет в Новосибирск, но Марту он туда не повезет. Девочку, как и ее мать, не стоит показывать окружающим… – он кинул на стол «Науку и жизнь». Журнал ударился об очередное творение товарища Королёва, новый роман о жизни Горского в эмиграции:

– Кукушка в книге не упоминается, она вообще нигде не упоминается… – следы существования дочери Горского тщательно подчистили, – ее нет, она утонула в Татарском проливе… – следя за старыми знакомцами, Эйтингон обнаружил, что Федор Петрович Воронцов-Вельяминов обзавелся сыном. Парень родился весной сорок пятого:

– Интересно, – задумался Эйтингон, – кого он встретил после освобождения Парижа? Наверное, товарку по Сопротивлению… – по сведениям от американских резидентов, архитектор представлялся вдовцом:

– Значит, она умерла. Незачем, как говорится, огород городить. Пусть Федор Петрович спокойно строит, он нам не интересен… – им были интересны сестра Дракона и юный Аарон Майер:

– К Хане мы подведем кого-нибудь, – решил Эйтингон, – а Майер пусть подождет… – вызвав звонком охранника, он приказал убрать со стола:

– Накрывайте чай для гостей, а это отнесите в хранилище… – бывший начальник Эйтингона, избач, генерал Серов, теперь командовал военной разведкой:

– Шелепин ему сказал, что я здесь. Он не преминул прислать мне очередную папку… – Эйтингон проводил глазами неприметный картон:

– Решение по полковнику Пеньковскому мы пока отложим, дело не горит… – стряхнув хвоинки с кашемирового свитера, он пошел к черной «Волге», остановившейся у особняка.

Со времен побега Розы и Марты Янсон, как о ней думал Эйтингон, все озеро перешло во владения комитета.

Наума Исааковича привезли в особняк в машине с затемненными стеклами, однако он знал, что территорию огородили двойной стеной. На шоссе не существовало никаких указателей, но у поворота, неожиданно для глухой местности, возвышалось бетонное строение милицейского поста:

– Это только первый этап, – усмехнулся Наум Исаакович, – потом шлагбаумы, проверки документов, собаки…

Неуклюжая молодая овчарка носилась по белому песку на берегу озера. Здесь оборудовали террасу с выложенным камнем очагом:

– Чай мы попили на русский манер, на веранде, – сказал он Страннице, – а сейчас мы с Падре побалуем вас почти аргентинским асадо… – Эйтингону показалось трогательным, что девочка привезла на дачу букет астр и домашний наполеон:

– Она хорошая девчонка… – Странница в компании овчарки шлепала по мелкой воде, – она еще подросток, ей пятнадцать, но негритянская раса взрослеет быстрее белых… – Эйтингон вспомнил прокуренный бар в нюрнбергской гостинице. Странница напоминала мать:

– Капитан Мозес была красавица, каких поискать… – он смотрел на дочь убитого под Берлином майора Мозеса, – ее тело нашли, похоронили рядом с мужем…

Машинописную справку в папке Странницы подкололи к газетным вырезкам. После перемирия и обмена пленными в США вернулись выжившие медсестры и санитары из госпитального конвоя под началом капитана Мозес. Пользуясь их показаниями, особая бригада отыскала неподалеку от тридцать восьмой параллели место последнего привала команды:

– Но из группы, что была со Странницей, то есть Сарой, на шоссе, никто не выжил… – успокоил себя Эйтингон, – все считают дочь Мозесов мертвой… – бывшая рыбацкая деревня попала на территорию Южной Кореи:

– Никаких препятствий к поискам им не чинили, и они все нашли… – северокорейские солдаты сбросили тела убитых при нападении на деревню в ров. Братскую могилу кое-как присыпали землей:

– Не тела, а останки, – вздохнул Эйтингон, – их, наверное, опознавали по зубам… – выжившие пленные свидетельствовали перед сенатской комиссией. Авиационный генерал Чарльз Гленн и капитан Мозес получили посмертно Медали Почета:

– Ее мать единственная чернокожая с такой медалью, – задумался Эйтингон, – и одна из немногих женщин… – резиденты в Вашингтоне сделали снимок двойной могилы на негритянском участке Арлингтонского кладбища:

– Майор Абрахам Мозес, 1915—1948, Берлин. Капитан Мирьям Мозес, 1918—1953, Корейская война… – регалии на надгробных камнях не указывались, но Эйтингон знал, сколько орденов было у родителей Странницы:

– Мозес, раненым, еще пытался взлететь… – он помнил взрыв истребителя, – он был упорный человек. Странница пошла в отца с матерью. Она молодец, серьезно относится к работе… – девочка привезла на дачу десятистраничный доклад о встрече с Драконом:

– Он еще говорил что-то на японском языке, – смутилась девушка, – только я не знаю, что… – Эйтингон успокоил ее: «Ничего существенного». Дракон действительно болтал всякую ерунду, цитируя древних поэтов.

Падре хлопотал у решетки очага, Эйтингон попивал предобеденный кофе:

– Большая удача, что Дракон с нами. Хана его младшая сестра, она смотрит ему в рот. На простого мужчину она не клюнет, она будущая, то есть настоящая звезда… – Наум Исаакович подозревал, что Дате не соблазнится даже Скорпионом, – но к брату она прислушается…

Он поправил пышную хризантему в серебряной вазе. Зная, что девочке будет такое приятно, Наум Исаакович забрал цветы на берег:

– Она тоже могла бы стать звездой, – Эйтингон окинул взглядом Странницу, – сниматься для модных журналов, как дочка Ягненка… – летом он сказал Шелепину, что медицинская стезя мисс Горовиц всего лишь прикрытие ее работы в ЦРУ:

– Яблочко от яблоньки недалеко падает, – недовольно подумал Эйтингон, – я уверен, что младшие дети тоже пойдут по его стопам… – Странница бросала овчарке палочку, пес разбрызгивал воду, девушка белозубо смеялась. Наум Исаакович решил составить докладную записку для Шелепина и Семичастного:

– Меня все равно не послушают, – горько понял он, – юнцы не умеют думать стратегически, у них на уме сиюминутная выгода. Лаврентий Павлович согласился бы со мной… – Эйтингон хотел порекомендовать Странницу для работы исключительно в Африке и Латинской Америке:

– Нельзя ее пускать в США, как бы нам этого ни хотелось, – вздохнул Эйтингон, – Мозесы среди тамошних негров словно Герои Советского Союза у нас. То есть они действительно герои войны… – работая в новом движении за права негров под началом пастора Кинга, Странница никак бы не избежала упоминаний о ее родителях:

– Учитывая, что в США неоткуда взять для нее медицинскую помощь, то есть гипноз, – напомнил себе Эйтингон, – такая авантюра ни к чему хорошему не приведет…

Память и личность девушки были неузнаваемо перекорежены, но Наум Исаакович хорошо помнил старинные разговоры с троюродным кузеном Максом, близким учеником Фрейда. Они встречались в Германии в двадцатых годах. Вовремя покинув рейх, Макс Эйтингон перебрался в Палестину, где и умер в разгар войны:

– На нас он не работал… – Наум Исаакович листал доклад Странницы, – я объяснил Дзержинскому, что не считаю возможным вербовать родственников. Феликс Эдмундович все понял. Он бы тоже сейчас был на моей стороне. Он умел думать вне рамок немедленной пользы… – кузен рассказал Науму Исааковичу о работе человеческой памяти. Эйтингон пощелкал пальцами:

– Триггер. До шести лет она росла в США. Попав в Вашингтон, тем более на Арлингтонское кладбище, она может что-то вспомнить… – Странница считала, что могил ее родителей не сохранилось:

– Напишу, и постесняюсь в выражениях, – велел себе Эйтингон, – мы не можем рисковать потерей ценного агента… – на него повеяло свежей водой. Странница, разрумянившись, прискакала на террасу босиком. Вдохнув запах жарящегося мяса, Света мимолетно подумала:

– В санатории, где мы отдыхали с папой и мамой, тоже делали шашлыки. Собаку звали Пират. Она, наверное, жила на территории… – как Света ни старалась, она не могла вспомнить имя рыжего мальчика, ее товарища по играм:

– Я ему сказала, что мы встретимся, когда он отыщет секрет… – потрепав собаку по ушам, она взглянула на товарища Котова:

– Падре такого не говорит, но консультант, наверное, работал еще с Дзержинским. Он хорошо выглядит, но видно, что ему идет шестой или даже седьмой десяток… – Света открыла рот, товарищ Котов отложил ее доклад:

– Испанцы не смешивают бизнес и удовольствие… – он наставительно поднял палец, – после обеда займемся нашим подопечным… – они говорили на испанском языке, – но все очень толково, товарищ Странница… – Света даже зарделась:

– Я старалась, товарищ Котов… – она намеревалась постараться и на новом задании. В машине Падре передал ей тонкую папку с отпечатанной на машинке наклейкой. Света скрыла разочарованный вздох. Она надеялась на другой выбор начальства:

– Он меня ниже на голову… – девушка рассматривала спокойное лицо немца, Генриха Рабе, – и вообще, что его проверять? Он ничего подозрительного не сказал. Правда, на вокзале он вообще мало разговаривал. Ладно, работа есть работа… – собака залаяла, Падре весело заметил:

– Стейки не хуже, чем в Буэнос-Айресе. Сегодня выходной… – он подмигнул Свете, – мы можем выпить риохи, а для тебя найдется лимонад… – хлопнула пробка ситро. Света услышала далекий женский голос:

– Берите кока-колу, бегите на берег, милые… – красивая женщина, средних лет, с сединой в черных волосах, носила холщовый фартук: «Чемпион барбекю», – прочла Света английские буквы. Женщина улыбалась:

– Теодор подарил. Меня так называл и Трумэн и нынешний президент, Эйзенхауэр… – Света удивилась:

– Если мы были в санатории, откуда там появились американцы… – зашумели волны, голос женщины стих. Занявшись стейками, Света забыла о ней.

Над Патриаршим прудом повисла косая, новая луна. Осеннее небо светилось всполохами городских фонарей.

В интернате Надя привыкла к усеянному звездами, черному простору над головой. Она стояла у окна, закутавшись в кашемировую шаль:

– Здесь даже не видно Млечного Пути… – девушка вздохнула, – в Москве живет несколько миллионов человек… – среди миллионов был и лубянский мерзавец, так и не представившийся Наде. Серая «Волга» оставила ее у подъезда до рассвета. Бонза сам сидел за рулем:

– Вы поняли, Надежда Наумовна… – тонкие губы улыбнулись, – через две недели вас ждут гастроли, в Новосибирске. Вас поселят в загородном санатории… – Надя не сомневалась, что так называемый санаторий принадлежит Комитету, – потом приеду я и мы начнем операцию…

Она не хотела отвечать, не хотела обращать на него внимания. Девушка смотрела вперед, запахнувшись в бушлат, прижимая к себе сумку с разорванной цепочкой. Она кое-как привела в порядок испорченные брюки. Надя всегда носила при себе швейный набор:

– Он обыскал мою сумку, забрал иголку с нитками… – припухшие губы дернулись, – надо было не душить его цепочкой а ткнуть иголкой в глаз… – Надя напомнила себе, что от ее поведения зависят жизни Ани и Павла. Повертев набор в кожаном футляре, бонза поднял телефонную трубку:

– Принесите нам смену одежды, – распорядился он, – и еще кофе без сахара… – Надя зашивала брюки, сидя на казенном стуле, морщась от боли, накинув полосатый халат:

– Вам идет, Надежда Наумовна, – он выпотрошил ее сумочку, – не забывайте, вы всегда можете сменить творения парижской моды на платок и ватник в мордовской колонии… – длинные пальцы потасовали упаковки презервативов:

– Очень предусмотрительно… – он не сдержал смешок, – но в Сибири вам такие средства не понадобятся. Не волнуйтесь, мы познакомим вас с семейными, порядочными мужчинами. Никакой опасности для вас нет… – одну из упаковок бонза вскрыл на исходе ночи:

– Развернул меня спиной к себе, пригнул голову к столу и сделал все, что хотел… – крупные слезы ползли по щекам Нади, – он обещал, что и дальше так будет… – выкинув использованный презерватив в мусорное ведро, он похлопал ее пониже спины:

– В Новосибирске у нас смежные номера, Надежда Наумовна. Сегодня все случилось быстро, но я вам обещаю приятное времяпровождение… – Надя едва сдерживала тошноту:

– Надо взять у Кати телефон доверенного врача, – мрачно подумала она, – черт с ними, с деньгами. Я не позволю Комитету калечить нам жизнь… – Надя была рада, что пока не купила таблетки:

– Если бы мерзавец их нашел, он бы забрал упаковку, – поняла девушка, – им нужно, чтобы у меня появился ребенок от кого-то из этих мужчин. Никогда такого не случится. Только я решаю, когда и от кого у меня будут дети. Я, а не Комитет Государственной Безопасности… – имен мужчин бонза от нее не скрыл. Сначала Надя не поверила своим ушам:

– И глазам тоже, когда он показал мне фото… – фото она видела на афишах Колонного Зала, когда шла на просмотр к товарищу Моисееву:

– Видите, Надежда Наумовна, – задумчиво сказал бонза, – мы дорожим вами. Мы не разбрасываемся ценными кадрами. Вы будете работать с элитой, если можно так выразиться, с гениальным музыкантом и не менее гениальным ученым… – в других обстоятельствах Наде бы даже понравились они оба. Она запомнила твердое, спокойное лицо физика:

– Доктор Эйриксен, он приезжает на симпозиум в Академгородок. Но сначала я познакомлюсь, то есть меня представят маэстро Авербаху… – новосибирская филармония, консерватория, опера и симфонический оркестр устраивали торжественный прием в честь гостя. Надя не удержалась от колкости:

– Я читала статью с его биографией, – девушка окинула взглядом бонзу, – его жена лучшее европейское сопрано молодого поколения. На приеме будет оперная труппа, балерины… – она помолчала, – вряд ли мое выступление придется ко двору… – бонза откинулся на спинку канцелярского стула. Пальцы щелкнули резинкой черного, школьного блокнота:

– Очень даже ко двору, Надежда Наумовна, – невозмутимо отозвался он, – Новосибирск столица Сибири. На сцену выйдут представители коренных народов, в национальных костюмах, с фольклорными песнями… – Надю, как выражалась Аня, понесло. Девушка презрительно отозвалась:

– Даже если я надену унты и сяду на оленя, я не сойду за якутку… – он покровительственно улыбнулся:

– У вас в аттестате пятерка по географии, но я сомневаюсь, что вы учили предмет. Еврейская Автономная Область находится на Дальнем Востоке. На сцене вы будете сами собой… – маэстро свободно говорил на идиш:

– Вы растопите его сердце еврейской песней, он вспомнит детство… – объяснил бонза, – у вас все получится… – Надя дерзко ответила:

– Он вырос в Израиле, он говорит на иврите. Разрешите мне спеть гимн Израиля, тогда он точно меня заметит… – Саша хотел сказать, что Куколку не заметит только слепой:

– Надо ее осадить, никаких гимнов. У нас плохие отношения с Израилем, гастроли Авербаха мы организовали, потому что он нам нужен… – глядяна желтеющий синяк под большим глазом девушки, Саша подумал, что еще никогда не встречал таких упрямиц:

– Никакого гимна, никаких демаршей… – он вспомнил, что старшая Куколка неизвестно зачем болталась в районе хоральной синагоги, – иначе вы сильно пожалеете, Надежда Наумовна… – Саша справился у ребят из группы наружного наблюдения. Те только развели руками:

– Вроде бы она что-то рисовала на улице Архипова, но, согласно инструкции, мы к ней не приближались… – Саша успокоил себя тем, что старшая Куколка собирается стать историком искусства:

– Она зарисовывала здание, это действительно памятник архитектуры…

Синяка на лице Нади никто не видел. Добравшись до квартиры, она прислушалась:

– Все еще спят… – Надя привалилась к стене прихожей, – Аня поверила, что я ночевала на Якиманке… – разговаривая с сестрой из кабинета бонзы, Надя приказала голосу звучать спокойно. Быстро нацарапав записку: «Не будить, устала на репетиции», она заперлась в гардеробной, где стояла узкая кушетка. Надя велела себе не плакать:

– Слезами делу не поможешь… – свернувшись в клубочек, она прижала колени к ноющему животу, – нельзя, чтобы Аня знала о случившемся… – Надя не сомневалась, что сестра, с ее стремлением к справедливости, начнет добиваться наказания для насильника:

– Бонза выйдет сухим из воды, – горько сказала себе Надя, – а нас подставят под статью и рассуют по колониям. Павла отправят в детдом, мы его больше никогда не увидим… – она сумела заснуть коротким, тревожным сном. Днем, поднявшись, она обнаружила на кухне весточку от Ани:

– Мы с Павлом после занятий идем в Пушкинский музей. Поешь, пожалуйста, это тебе можно… – Надя роняла редкие слезы в куриный бульон:

– Я не могу ни в чем признаться Ане, я должна оберегать ее и Павла. Синяк прошел, она ни о чем не догадается… – о визите в синагогу сестра ничего не написала:

– Она не скажет мне, что была на Лубянке, – поняла Надя, – она не захочет, чтобы я волновалась. Но я видела по ее лицу, она чувствовала, что я рядом… – позвонив Кате, получив номер телефона доктора, Надя договорилась о приеме:

– На следующей неделе, когда все заживет, – мрачно подумала она, – проклятая лубянская тварь пожалеет, что на свет родилась… – она выкинула окурок в форточку:

– Еще нет семи, а стемнело… – Надя поежилась, – скоро зима… – повернулся ключ в замке, она услышала веселый голос сестры:

– Вот и мы! Надеюсь, ты поела… – велев себе улыбаться, Надя пошла в переднюю.

Сигарета дымилась в хрустальной пепельнице, над кофейником поднимался ароматный парок. Аня безмятежно хрустела свежими вафлями. По дороге из Пушкинского музея сестра с Павлом забежали в Елисеевский гастроном:

– Я тебе купила виноград, – озабоченно сказала девушка, – тебе надо хорошо питаться, у тебя нагрузки. Но к вафлям ты не притронешься… – Надя полистала блокнот брата:

– Не притронусь. Павел, кажется, зарисовал все статуи…

Брат сопел в своей комнате, в компании мопсов, альбомов по искусству, привезенных комитетской машиной, оберток от американской жвачки и разбросанных по ковру кистей и карандашей:

– Аня его заставляет убирать, – слабо улыбнулась Надя, – но это как со мной, порядок в комнате быстро сходит на нет…

За ужином брат горячо рассказывал о статуе Давида работы Микеланджело:

– Во Флоренции есть много других скульптур… – он полистал принесенный за стол альбом, – смотрите, площадь Синьории с фонтаном Нептуна… – в рыжеватых волосах играли отсветы лампы, на носу рассыпались летние веснушки:

– Павел непохож на нас, – пришло в голову Наде, – как и на маму с отцом. Если он вообще был нашим отцом… – отослав брата в постель, вымыв посуду, Аня закрыла дверь кухни:

– Дай мне сигарету и включи радио, – велела сестра, – вчерашний день был интересным, если не сказать больше… – она начала с визита в синагогу. Аня рассказывала все очень подробно. Несмотря на нетерпеливость, Надя приучилась давать сестре время на разговоры:

– Она всегда обращает внимание на мелочи. Из нее бы вышел хороший разведчик… – Надя усмехнулась, – впрочем, нет. Она никогда не сможет поступить бесчестно… – даже в детстве сестра никогда не врала. Надя знала, что бесполезно полагаться на нее в случае шалости:

– Если меня спросят, я отвечу правду, – предупреждала сестра, – я не умею врать… – сама Надя врала лихо и с удовольствием:

– В Новосибирске мне только это и придется делать… – незаметно для сестры она сжала руки под столом, – бонза обещал, что меня снабдят другими документами… – Надя изображала сироту, студентку музыкального училища в Биробиджане:

– Станете на два года старше, – усмехнулся комитетчик, – по документам пройдете, как совершеннолетняя… – Надя мстительно подумала, что за изнасилование несовершеннолетней дают больший срок:

– Но он ничего не боится, – устало поняла девушка, – он мог действительно отдать Аню на растерзание тем зэка… – она очнулась от наставительного голоса сестры:

– Опять витаешь в облаках. Мы с тобой и Павлом пойдем на праздник, на горку… – Аня запомнила, как Фаина Яковлевна называет улицу Архипова, – а потом нас отвезут на Востряковское кладбище, к могиле мамы… – Надя услышала об оплаченном на пятьдесят лет вперед чтении кадиша по их матери:

– Фаина Яковлевна займется со мной ивритом, – деловито сказала Аня, – мне надо разобраться в синагогальных архивах. Раввин считает, что в общинных книгах могла сохраниться запись о нашем рождении, с еврейским именем отца… – Надя подперла щеку ладонью:

– Но что нам это даст… – она затянулась сигаретой, – ты сказала, что часто обычное имя и еврейское не имеют между собой ничего общего… – Аня помотала изящной головой:

– Отец, если он вообще наш отец, – угрюмо прибавила девушка, – явно родился до революции, а тогда имена были одинаковыми… – Аня изучила единственную фотографию чуть ли не с лупой. Темноволосому, немного поседевшему мужчине, в хорошем штатском костюме, по виду шел пятый десяток:

– Маме лет двадцать восемь-тридцать… – Аня задумалась, – если бы я могла поискать ее фото в довоенных западных газетах или журналах… – она была уверена, что мать не избегала съемок:

– Видно, что она привыкла позировать, – сказала Аня сестре, – смотри, как она сидит… – фото напоминало иллюстрацию из Vogue. Аня добавила:

– Но такие издания хранятся в закрытых фондах Ленинки. Мне туда хода нет, то есть пока нет… – темные глаза сестры замерцали победным огнем: «Я все придумала». Надя не могла не согласиться, что план хорош:

– Высокая мода тоже искусство, – добавила Аня, – главное, чтобы мне утвердили тему курсовой. Но сейчас все интересуются двадцатыми годами, работа придется ко двору… – Аня хотела писать о советской швейной промышленности:

– Заодно и о западной, – она подмигнула сестре, – и не только двадцатых годов… Пусть попробуют не выдать мне довоенные журналы мод для исследования… – сжевав вафлю, она бодро добавила:

– Что касается его… – изящный палец уперся в отца, – я уверена, что мама жила с ним не по своей воле. Он держал ее в тюрьме, то есть в золотой клетке, как игрушку. Когда она пыталась бежать, с нами и Павлом, отец ее убил… – Надя вспомнила холодные, серые глаза бонзы:

– Нет сомнений, что он, то есть наш отец, работал на Лубянке. Он высокопоставленный чин, может быть, генерал. После смерти мамы он заботился о нас, но потом мы ему надоели… – Надя вздохнула:

– Может быть, его и не расстреливали, а он сидит на Лубянке и все происходит с его ведома… – Аня помолчала:

– Я тоже склонна так думать, особенно после вечерней экскурсии в компании… – она указала глазами на потолок, Надя переставила рычажок радио на полную громкость. Едва заехав в квартиру, включив воду в душе, Аня шепотом велела:

– Все разговоры только здесь или под музыку… – они были уверены, что апартаменты оборудовали жучками. Надя почти весело думала, что комитетчики выслушали все программы радио и все музыкальные передачи. В динамике раздался низкий голос диктора:

– Час классики. По заявкам трудящихся, звучит музыка Фредерика Шопена. Ноктюрн номер девять, ми-бемоль-мажор, исполняет маэстро Генрик Авербах, Великобритания… – на афишах тоже писали о британском гражданстве музыканта:

– Но Израиль в статьях им никак не обойти, – хмыкнула Надя, – они не могут скрыть, что маэстро выжил в концлагере, что он вырос в Израиле… – ей впервые пришло в голову, что можно попросить кого-то из мужчин найти следы их матери на западе:

– Но я там буду под чужой фамилией, – сглотнула Надя, – они меня не послушают и правильно сделают. Они решат, что я подсадная утка с Лубянки. Впрочем, я такая и есть… – Аня рассказала ей о визите в Комитет:

– Не знаю, чего они хотели добиться, – пожала плечами сестра, – меня подержали в запертой комнате и привезли домой… – потянувшись, Аня взяла ее руку:

– Но ты была рядом, – серьезно сказала сестра, – я это чувствовала… – Надя отпила кофе:

– Меня привезли из Колонного Зала, с репетиции… – ее голос звучал спокойно, – а потом отправили обратно. Не обращай внимания, они играют с нами, как кошка с мышкой. Может быть, он… – Надя коротко кивнула на фото, – решил на нас лично посмотреть… – девушка напомнила себе, что нельзя ничего говорить сестре:

– Иначе Аня, как ребе Лейзер, выйдет на Лубянку с плакатом. Или даже встанет на Красной Площади… – Надя была уверена, что сестра так и сделает:

– Она закончит психушкой, меня сунут в колонию, а Павла запрут в детдоме. Что случилось, то и случилось. Когда мы вырвемся из этой страны, мы обо всем забудем… – Надя только заметила:

– Ясно, что за тобой следили. Впрочем, без чекистского сопровождения мы не останемся… – губы скривились, – впредь надо вести себя осторожней… – когда Аня пошла в ванную, Надя отыскала в кошельке мелочь:

– Я за сигаретами, сейчас приду… – крикнула она. Угловой гастроном закрывался в восемь вечера:

– Я в магазин, – беззаботно сообщила она милиционерам, – могу принести вам булочку… – старший зевнул:

– Выпечка вечером всегда заветренная. Ничего, у нас есть пряники…

Надя не хотела рисковать домашним телефоном. Вход в гастроном от подъезда виден не был. Пока они сидели за кофе, прошел быстрый дождь. Луна отражалась в черных лужах на мостовой, тускло освещенная будка пустовала. Сунув в карман мягкую пачку «Явы», Надя нащупала двухкопеечную монету:

– Он меня не вспомнит, – подумала девушка, – я буду долго объяснять, кто я такая… – ей не пришлось объяснять:

– Приезжайте завтра, – велел Неизвестный, едва поздоровавшись, – хорошо, что вы позвонили. Я о вас думал, то есть не о вас, а о новой скульптуре… Но и о вас тоже… – торопливо поправил он себя, Надя рассмеялась:

– Непременно приеду… – девушка помолчала. Ей не хотелось называть художника товарищем:

– Мэтр, – наконец, добавила Надя, – я приеду, мэтр. Можно, я привезу брата? Ему четырнадцать, он студент училища при Суриковке… – Неизвестный разрешил. Попрощавшись, звякнув трубкой, Надя привалилась виском к холодному стеклу:

– Если бонза об этом узнает, он заставит меня сообщать о разговорах в артистической среде. Впрочем, он и так заставит. Ничего, вру я уверенно. И вообще, я девушка легкого поведения, у меня ветер в голове…

Выпрямив спину, Надя зашагала к дому.

Besame,

Besame mucho

Como si fuera ésta noche

La última vez….

Горячее дыхание обжигало Генриху щеку, от девушки веяло сладким, тропическим ароматом.

Верхний свет в гостиной потушили. На отодвинутом к стене столе поблескивали пустые бутылки советского шампанского, поллитровка «Столичной» с красной этикеткой. Рядом стояло разоренное блюдо с остатками румяного гуся. Девушки приготовили русский салат оливье и винегрет, испекли наполеон:

– Мы принесли картофельный салат… – рука Генриха лежала на ее стройной талии, – оливки, сыр, колбасу… – почти два десятка парней и девушек не оставили и следа от праздничного стола. Кроме водки и шампанского, в дело пошло и немецкое пиво, доехавшее до Москвы с остановкой в Варшаве:

– Мы не могли не угостить советских друзей нашей гордостью, – весело сказал Генрих, – берлинским белым… – они не забыли и бутылку малинового сиропа.

Крутилась пластинка в проигрывателе, на паркет падал мягкий свет торшера. Мигал черно-белый экран телевизора. По настоянию девушек, они выключили звук:

– Подумаешь, футбол, – закатил кто-то глаза, – лучше послушаем музыку, потанцуем… – двадцать пятого сентября в Москве разыгрывалось дерби между ЦСКА и «Торпедо»:

– Улицы словно вымерли, – смешливо подумал Генрих, – кто не на стадионе, тот у телевизора. Хотя здесь не Америка, телевизоры стоят только у партийных бонз или сотрудников органов, как у этой девицы. Трудовая Москва слушает радио с пивом и воблой, а не распивает шампанское перед экранами… – ему на мгновение стало брезгливо.

Света, как она представлялась по-русски, прижималась к Генриху высокой грудью. От девушки веяло жаром, черные кудри падали на платье светлого шелка. Кожа у нее была цвета темной карамели, за длинными ресницами томно светились большие глаза. Генрих бросил взгляд через ее плечо:

– ЦСКА ничего не светит… – в середине второго тайма «Торпедо» уверенно вело в счете, – ребята говорили, что киевское «Динамо» никому не догнать, они станут чемпионами, а за остальные места на пьедестале поборются московские команды…

В общежитии строительного треста, возводившего новые кварталы, Генриха встретили кумачовым лозунгом: «Дружба-Фройндшафт» и чуть ли не оркестром. Секретарь комитета комсомола горячо сказал:

– Вот, пожалуйста… – он зашуршал газетой, – на завод «Актюбрентген» в рамках производственного обмена, приехал инженер будапештского предприятия по ремонту рентгеновских аппаратов, товарищ Шандор Хольбок. Специалисты и рабочие помогают ему ознакомиться с производством… – секретарь гордо добавил:

– Но товарищ Рабе, ребята, не инженер, а каменщик и автомеханик. Он закончил службу в армии, является отличником на курсах русского языка. Товарищ Рабе проведет с нами год работы и учебы, это очень почетно… – парни и девчонки, собравшиеся в комитете комсомола, даже зааплодировали. Через неделю Генриху предстояло выступить с первым комсомольским поручением, докладом о строительстве Стены:

– Ты ее возводил, тебе и карты в руки, – серьезно сказал секретарь, – это дело большой политической важности… – Генрих собирался даже начертить схемы:

– Хорошо, что здесь я буду строить дома, – подумал юноша, – я, по крайней мере, принесу пользу… – на вечернем отделении педагогического института он оказался чуть ли ни единственным мужчиной. Услышав его просьбу, офицер из административного отдела, занимавшийся обустройством курсантов в городе, кивнул:

– Школа очень важное звено нашей работы, товарищ Рабе. Вы познакомитесь с советской педагогикой, основами воспитания юного поколения строителей коммунизма… – Генрих часто вспоминал веселый голос матери:

– Милый мой, у меня нацистская шелуха от зубов отскакивала. Увидишь, с коммунистической ерундой тоже так случится… – мать оказалась права. Еще в ГДР Генрих поймал себя на том, что рассуждает о социализме, даже не задумываясь:

– Мама называла покойную тетю Эмму пилой, а та маму шарманкой… – губы дрогнули в улыбке, – но сейчас передо мной настоящие шарманки…

Генрих ни на минуту не сомневался, что Света не имеет никакого отношения ни к Конго, ни к Университету Дружбы Народов:

– Она представилась студенткой, как остальные представились рабочими или молодыми специалистами, но всем понятно, что за комедию мы разыгрываем…

По словам представителя административного отдела, занятия в Высшей Разведывательной Школе начинались через две недели:

– Пока вы изучите Москву, – наставительно заявил он, – походите по музеям и театрам с новыми товарищами… – Генрих предполагал, что через две недели новые товарищи исчезнут, как любила говорить мать, из поля зрения:

– Лубянка их послала нас проверять, – вздохнул юноша, – ясно, о чем идет речь. Если мы с ними столкнемся в Школе, они сделают вид, что ничего не знают. Мы тоже не дураки, чтобы кричать об этих вещах прилюдно… – в Школе им предстояло проводить два дня в неделю и все выходные:

– На работе считают, что я в эти дни учусь, в институте считают, что я работаю… – Генриху, как изучающему русский язык, позволили индивидуальное расписание, – а я буду слушать лекции о поимке западных шпионов… – ему даже стало весело. На экране рядом с табличкой «Торпедо» появилась цифра 3:

– ЦСКА по нулям, – Генрих помнил выученное от Волка выражение, – он сам болел за «Спартак», то есть команду Русского Гимнастического Общества… – отец Волка состоял в Обществе:

– Бабушка рассказывала, что он был отличным нападающим… – Генрих услышал уютный московский говорок отчима, – по тем временам и слова такого не знали, футбол… – юноша подумал:

– Максим здорово играет за форварда, и Ворон от него не отстает. Питер в полузащите, как его отец, а меня всегда ставят в защиту… – тренер в школе Вестминстер одобрительно говорил:

– Через мистера Рабе никому не прорваться, он измотает игрока, но к воротам его не пустит… – фальшивую Свету Генрих тоже никуда пускать не собирался. Девушка часто дышала, облизывая пухлые губы:

– Кухня занята, в ванной тоже кто-то торчит, – холодно подумал Генрих, – сейчас она ничего делать не будет. Она здесь живет, Дануту к ней подселили… – полячка, сидя в кресле, закрылась «Роман-газетой», – она собирается оставить меня на ночь… – негритянка гладила его руку:

– Ты не знаешь испанского языка… – шепнула девушка, – а я его выучила, чтобы потом работать на Кубе. Куба моя мечта, – страстно сказала она, – но эта песня о любви, о поцелуях. Целуй, целуй меня еще, словно сегодня наша последняя ночь… – Генрих разозлился:

– Никакой ночи не случится. Мама рассказывала, что покойный дядя Питер в таких обстоятельствах ссылался на нацистскую мораль, а я сошлюсь на мораль коммунистическую… – Генрих, христианин, не собирался размениваться по мелочам:

– Мама и Волк всегда говорили, что надо ждать любви, – напомнил он себе, – и я ее дождусь. Но не здесь, не в империи зла… – он мимолетно подумал:

– За Данутой никто из русских, то есть советских, не ухаживает. Остальные местные парни приклеились к девушкам из делегации, а она одна. Или ее куратор еще не пришел… – на синей обложке брошюры виднелся чеканный профиль в буденовке:

– Горский. Годы испытаний… – Генрих слышал о новом романе писателя Королёва:

– О гражданской войне, – вспомнил юноша, – интересно, о чем он будет писать дальше? Горского убили белогвардейцы… – Генрих не думал о себе, как о потомке Александра Горовица:

– Я, в любом случае, больше похож на папу, – усмехнулся он, – это бабушка Анна его напоминает… – в передней зажужжал звонок, девушка оторвалась от него:

– Странно, вроде бы все здесь… – поддельная студентка нахмурилась, – интересно, кто это… – поняв, что они были единственной танцующей парой, Генрих с облегчением вышел на балкон. Деревенские дома, окружавшие новый квартал, перемигивались редкими фонарями:

– В этом районе еще коров пасут, – он чиркнул спичкой, – перед зданием Университета. Но каменщик, товарищ Рабе, внесет свой вклад в строительство Москвы… – из передней раздался уверенный голос:

– Дела задержали, извини. Но я пришел не с пустыми руками. Надо отметить победу «Торпедо», хоть я и динамовец… – Генрих высунулся с балкона:

– Они еще не победили… – высокий парень с отличной осанкой поднял бровь:

– Готов поспорить, что ЦСКА за три минуты не забьет три гола. На еще одну такую поллитровку… – перехватив бутылку водки, он протянул Генриху крепкую ладонь:

– Александр Матвеев, я занимаюсь комсомольскими делами, освобожденный секретарь… – юноша опять бросил взгляд на «Роман-газету»:

– Одно лицо. Освобожденный секретарь, держи карман шире. Надеюсь, он не насторожится, хотя фамилия у меня распространенная… – широко улыбаясь, Генрих пожал руку парня.

Освобожденный комсомольский работник, товарищ Матвеев, всего две недели, как въехал в скромную квартиру в новом доме неподалеку от станции метро «Университет». Пятиэтажка возвышалась на краю поля. На рассвете до балконов доносились петушиные крики, мычание коров. Посреди деревеньки, на берегу притока Москвы, речушки Сетунь, торчала белокаменная церквушка. Над деревянными дверями с навесным замком красовалась облупленная вывеска: «Прием утильсырья». До «Мосфильма» здесь было всего десять минут пешком, по еще не заасфальтированной, грунтовой дороге. Она приводила к хорошему шоссе:

– Товарищ Сталин ездил здесь в Кунцево, на Ближнюю Дачу, – Саша покуривал на балконе в предутреннем холодке, – рядом, на Воробьевых Горах и другие правительственные дачи… – деревенька называлась Троицкое-Голенищево. Храм, тоже Троицы, построили в семнадцатом веке:

– Товарищ Котов рассказывал, что отсюда Эйзенштейн взял иконостас для съемок «Ивана Грозного»… – Саша аккуратно потушил окурок, – взял и, разумеется, не вернул…

Ему тоже надо было кое-что рассказать товарищу Котову:

– Даже сейчас, до новосибирской операции… – он вернулся на блистающую чистотой кухню, к закипающему кофейнику, – сведения важные, нельзя их откладывать в долгий ящик… – у Саши имелись и кое-какие соображения насчет судьбы источника сведений, спокойно спавшего на его раскладной тахте:

– То есть не моей, а казенной, – усмехнулся он, – квартира оперативная. Товарищ Матвеев, словно подпоручик Киже, создан росчерком пера, то есть ударами клавиш машинки… – Саше понравились повести Тынянова:

– Настоящая литература, не то, что Дюма, – подумал он, – правильно сделали, что его напечатали. Русская история не материал для развлекательных книжонок. О России надо писать серьезно, как наши классики…

Он, впрочем, повесил на стену черно-белую фотографию Хемингуэя, при бороде и свитере. Такие снимки имелись в тысячах московских квартир. Саша не верил в летнее самоубийство писателя:

– ФБР или ЦРУ организовали покушение, увенчавшееся успехом, – подумал он, – они не могли позволить Хэму поехать на революционную Кубу, как он ездил в Испанию… – о встречах с Хемингуэем писал мистер Френч в «Земле крови». В ответ на вопрос Саши товарищ Котов развел руками:

– Милый мой, на писателей и поэтов у меня времени не оставалось. Лорку мы не спасли, не уберегли от франкистов… – наставник помрачнел. В квартире товарища Матвеева имелась гитара, проигрыватель и подшивки журнала «Юность»:

– Еще он читает «Роман-Газету», болеет за «Спартак» и завтракает яичницей с сосисками… – сосиски румянились на сковороде, Саша улыбнулся, – я знаю о товарище Матвееве все…

Дом заселили техническими сотрудниками «Мосфильма». Киностудия была огромной. Саша мог хоть до конца жизни притворяться освобожденным комсомольским работником:

– Никто из соседей не вспомнит, как меня зовут. В Москве никому ни до кого нет дела… – вчера они с Данутой дошли сюда пешком. Саша мог списать затраты на такси как оперативные расходы, но машины стояли у станции метро. Ему стало лень тащиться к входу:

– Вызванный автомобиль приедет только к утру, – Саша подал девушке пальто, – она не против прогулки. Бедняжка, сидела одна с книжкой про дедушку… – ребята из Комитета дисциплинированно ухаживали за подопечными:

– Они не решились взять в разработку еще один объект… – Саша заварил кофе, – такой инструкции не поступало, а у нас большинство думает, к сожалению, только согласно инструкции… – ему тоже надо было подумать:

– В тишине и спокойствии… – он сладко потянулся, – пани Данута только пару часов назад угомонилась… – крикливостью девушка напомнила ему Невесту:

– В Берлине у меня толстые стены и старики соседи, – вздохнул Саша, – а здесь здание панельное, слышен каждый шаг… – ночью он не мог включать громкую музыку. Саша недовольно почесал спину, под новым, тоже подходящим товарищу Матвееву халатом ивановского производства. Он не мог держать в квартирке антикварную золингеновскую бритву или халат шотландского тартана. Курить приходилось «Яву»:

– Кофе хотя бы продается в магазинах… – Саша зевнул, – и оливки с апельсинами тоже… – девушка расцарапала ему всю спину:

– Такая же пиявка, как Невеста… – он вытянул ноги, – но ее можно и нужно использовать в наших целях… – он видел по глазам Дануты, что девушка догадывается о проверке:

– Она не лыком шита, я у нее не первый и далеко не последний, – хмыкнул Саша, – она сама повисла у меня на шее в подъезде Странницы… – поцелуй едва не прервал спускавшийся вниз товарищ Рабе. Немец понравился Саше:

– Спокойный парень, каким и должен быть наш работник. Не знаю, что он сказал Страннице… – Саша заметил разочарованное лицо бывшей подопечной, – но, наверное, у него есть девушка в Германии. Молодец, он не поддается на соблазны, еще один довод в его пользу… – привстав, он заглянул в комнату. Квартирка оказалась совсем небольшой:

– Странница живет в двухкомнатной по оперативным нуждам, она должна принимать гостей. Но товарищ Матвеев, скромный человек, приходит поздно, уходит рано, много работает… – Саша коснулся свежего синяка на шее, – не покладая рук… – ему не нравились легко соглашающиеся на связь девушки:

– Космический век, ерунда, – сердито думал он, – у женщины должна быть гордость. Маша была такой, но Маши больше нет… – он вспомнил упрямые, темные глаза Куколки:

– И она такая. Пани Данута рассказывала, что ее оставили в приюте, младенцем, как меня… – Саша попивал кофе, – ее родители могли быть партизанами, причем неизвестно какими. В Польше воевали и коммунисты и националисты…

Он решил, что родители Куколок были бандитами, врагами советской власти

– Наверное, сионисты, до войны их в Польше было много… – Саша открыл блокнот, – ладно, они сдохли в лагерях, туда им и дорога. Если Куколки поведут себя опрометчиво, они тоже сгниют на зоне. Теперь к делу, как говорится…

Отыскав чистый лист, он вывел четким почерком: «Отец Симон Кардозо».

Наум Исаакович подозревал, что повар на даче раньше работал в одном из советских представительств в США:

– Сырный торт он делает в нью-йоркской манере… – весело сказал он Саше, – черника поспела, ягоды пришлись ко двору…

Скорпион приехал в особняк с разрешения еще действующего главы Комитета, Шелепина. Начальство вызвало его к себе на следующий день после того, как Саша отправил наверх, как говорили на Лубянке, докладную записку:

– Очень толково, – одобрительно сказал Шелепин, – с польскими коллегами мы поговорим, но, я думаю, что у них не возникнет возражений…

Огромный кабинет, с вертушкой и картой СССР на стене заливало осеннее солнце. В антикварной вазе Саша заметил букет пышных хризантем:

– Наверное, с привезли с его дачи. Здесь раньше обитал товарищ Серов, а до него Берия и Ягода… – обстановку на Лубянке не меняли с довоенных времен. В кабинетах красовались тяжеловесные шкафы и столы, помнящие Дзержинского. По возвращении из Новосибирска Саша хотел проверить, как идут дела в квартире на Фрунзенской. Апартаменты обставляли заказанной по каталогу мебелью западного производства. На Фрунзенскую привозили антикварные ковры со склада Комитета и картину, увиденную Сашей у Саломеи Александровны. Поговорив с офицерами в хозчасти, он выяснил, что полотно лежит на складе:

– Руки не дошли вернуть его в запасники Русского Музея, – отмахнулся кто-то, – забирайте, товарищ Гурвич. Художник второразрядный, ничего выдающегося в холсте нет… – Саша любил Ленинград. Ему нравились серые, жемчужные тона на картине:

– Половицы тоже покрасили в цвет голубиного крыла. Белые стены, черная лаковая мебель… – он вздохнул:

– Не то, чтобы я много времени проводил на квартире… – Невесте предстояло увидеться с ним в скромной комнате товарища Матвеева:

– Но это по возвращении из Сибири… – Саша с аппетитом ел сладкий торт, – Шелепин сказал, что пока за посольством внимательно следят… – на приеме у начальства Саша убеждал Шелепина, что леди Августа Кроу приехала в Москву не просто так:

– Все решили, что она прикрывает миссию доктора Эйриксена… – Саша откашлялся, – и это верно, но, товарищ Шелепин, что, если в Москве у них действует давний агент… – Шелепин вспомнил доклад все еще зэка Эйтингона:

– Он тоже настаивал, что у британцев здесь сидит крот, с послевоенных времен. Ладно, мы усилим наблюдение за Софийской набережной…

Пока по сообщениям ребят, торчавших рядом с посольством, леди Кроу не выбиралась даже на мессу. Католические богослужения проходили в единственном действующем костеле Москвы, храме Святого Людовика Французского на Малой Лубянке. Шелепина раздражало религиозное гнездо, как он говорил, под боком у здания Комитета. В храме служили священники из Прибалтики:

– Лучше сказать, бандитские прихвостни, – подумал он, – половина тамошних ксендзов пять лет назад еще мотала срок в Караганде. Предыдущего настоятеля, американца, после войны выслали из СССР и правильно сделали. Теперь отец Кардозо учит русский язык… – по мнению Шелепина, верующие любой конфессии были подозрительны:

– Евреи шпионят в пользу Израиля, католики смотрят в сторону Ватикана, а православные, то есть истинная церковь, как они себя называют, вообще враги советской власти… – адепты катакомбной, ушедшей в подполье церкви, не признавали даже паспортов:

– Хрущев прав, – подумал Шелепин, – нескольких процессов мало. Надо продолжить антирелигиозную кампанию по всей стране. Давать верующим сроки, отбирать у них детей, одурманенных религиозной пропагандой… – сектанты увиливали от закона, стараясь не посылать детей в школы:

– Этим мы еще займемся, – сказал себе Шелепин, – но сначала новосибирская операция, и леди Августа, то есть Невеста… – старший лейтенант Гурвич попросил о встрече с консультантом, товарищем Котовым:

– Он хорошо знает запад, – объяснил юноша, – и католическую церковь. Он поможет в будущей работе с Монахиней… – так они решили назвать пани Дануту. Шелепин видел в искренних глазах юноши, что тот не врет:

– Эйтингон вряд ли обратится к нему с просьбой о помощи, – решил глава КГБ, – он профессионал старой закалки, он не будет использовать юнца. После отсидки он переметнется на серую сторону, и сам начнет искать свое потомство. Знать бы еще, что за козыри у него в рукаве… – через три года Эйтингон должен был выйти на свободу:

– Ему дали двенадцать лет, а не десятку, – усмехнулся Шелепин, – о чем он еще не знает. Судоплатову вообще отвесили пятнадцать, он еле избежал расстрела… – из Владимирского изолятора, где отбывал срок бывший начальник иностранного отдела НКВД, сообщали, что тот перенес три инфаркта и не вылезает из тюремной больницы:

– Симулирует, – зло подумал Шелепин, – он при аресте так удачно разыграл помешательство, что мы его раскусили только через два года. Нельзя доверять этому волчьему логову во главе с Эйтингоном… – товарищу Котову должны были дать необременительную синекуру, держать под строгим присмотром и использовать для консультаций:

– Ладно, пусть едет… – Шелепин завизировал просьбу Саши, – старший лейтенант Гурвич даже не знает, как зовут его ментора на самом деле… – за крепким кофе и сырным тортом на веранде белокаменного особняка, Саша думал о том же:

– Но я не могу открыто спрашивать, – понял он, – если товарищ Котов захочет, он сам скажет мне свою фамилию… – Эйтингон удовлетворенно закурил:

– Отличный кондитер, кофе он тоже варит на совесть… – Наум Исаакович решил пока ни о чем мальчика не просить:

– Не надо его отвлекать, впереди две большие операции. Я сам справлюсь, у меня опыта в поисках людей больше, чем у всей Лубянки, вместе взятой. Надо только дотянуть до освобождения из-под стражи…

Проследив за плывущей над мрамором ступеней невесомой паутинкой, с прицепившимся к ней паучком, Эйтингон подлил Саше кофе: «Рассказывай, что ты придумал с отцом Кардозо».

Проводив мальчика до «Волги» цвета голубиного крыла, Эйтингон решил пока не возвращаться в свою комнату на первом этаже особняка. С послевоенных времен в загородных владениях сначала МГБ, а теперь Комитета, успели сделать несколько ремонтов. Расположение апартаментов изменили. Эйтингон был этому только рад:

– Так я меньше думаю о Розе, – понял он, – или о проклятой Марте Янсон. Где-то здесь она ударила Журавлева ножом в печень… – после поимки 880 на Северном Урале, на допросах Эйтингон интересовался подробностями встречи его светлости и Журавлева в последние дни войны:

– Не то, чтобы я не доверял Михаилу… – он стоял на ступенях, – но проверять тоже необходимо, даже самых надежных людей… – 880 не сказал ничего интересного:

– Просто встреча, – Наум Исаакович засунул руки в карманы твидового пиджака, – Журавлев помог его светлости и Авербаху, связался с Монти, то есть с фельдмаршалом Монтгомери. Такое тогда случалось сплошь и рядом… – он вспомнил, что даже хотел привезти Журавлева из Куйбышева для очной ставки:

– Но что бы мне это дало… – Наум Исаакович выпятил твердый подбородок, – если Журавлев был шпионом британцев, он бы ничего не сказал и на очной ставке. Он слишком боится за семью. Кстати, Авербаха мы сломали на любви к сыну… – он вспомнил, что той весной разговаривать с Журавлевым было вообще бесполезно:

– Он только что потерял дочь, – вздохнул Наум Исаакович, – но ведь британцы после войны могли поступить с ним так, как мы с Авербахом… – Эйтингону хотелось докопаться до истины в этом деле, но с его положением зэка такое было затруднительно:

– Саше тоже ничего не намекнуть, – пожалел он, – Журавлев едет в Новосибирск на конференцию физиков, но Саша там не появится по соображениям безопасности…

После убийства Бандеры Эйтингон, в аналитическом докладе, рекомендовал найти человека, названного ими Очкариком. Наум Исаакович предполагал, что перед ними был резидент ЦРУ:

– Мне ничего не сообщили, – хмыкнул он, – но ведь Очкарик мог запомнить мальчика, описать его… – Наум Исаакович не любил работать вслепую. Он понятия не имел, видели ли шурины, по его шутливому выражению, лицо Саши:

– Стэнли не знает, владеет ли Набережная сведениями о мальчике, но Стэнли тоже не все показывают.…

Охранники маячили на террасе, убирая со стола грязную посуду. Присев на теплую ступеньку, он закурил. По гранитной крошке дорожек прыгали воробьи. Тонко пахло увядающими розами:

– Ворону мы тоже держали здесь, – он почесал седеющий висок, – здесь мы разыграли спектакль, отсюда ее увезли на Лубянку… – по мнению Эйтингона, доктор Эйриксен, ученый и здравомыслящий человек, не мог купить фальшивку, состряпанную в техническом отделе:

– Письмо готовили со знанием дела, – заметил он Саше, – однако уверен, что Викинг на него не клюнул… – Саша, в любом случае, не собирался показываться на глаза Викингу или Моцарту. Право работать с последним выторговал себе Эйтингон:

– Сначала в дело вступят специалисты с острова Возрождения, потом маэстро встретится с девушкой, а после этого в Сибири появлюсь я…

Сам профессор Кардозо не ехал Новосибирск по соображениям осторожности. Доктор Эйриксен и мистер Авербах могли видеть его довоенные фото:

– Он не сильно изменился, только поздоровел на академическом пайке, – присвистнул Наум Исаакович, – не стоит рисковать. Пусть медицинской частью дела займутся его заместители…

С Аральского моря в Сибирь летели бывший сотрудник отряда 731, а ныне кандидат наук с корейской фамилией и жена профессора Кардозо:

– Казашка, Светлана Алишеровна, – усмехнулся Наум Исаакович, – молодец. Окрутила почти нобелевского лауреата, Героя Труда, великого ученого, защитила диссертацию, заведует их психиатрическим отделением… – насколько знал Эйтингон, детей у Кардозо пока не было. Он сомневался, что малыши появятся на свет:

– Кардозо и до войны не отличался привязанностью к семейной жизни. Тем более, у него уже есть потомство… – об одном из сыновей Кардозо, прелате Симоне, ему предстояло составить записку:

– Прелат учит русский язык, – весело подумал Наум Исаакович, – Саша отличный работник, он мыслит стратегически… – мальчик ничего не говорил об источнике сведений, только упомянув, что она заслуживает доверия. По словам Саши, источник в прошлом году посещал подпольную мессу в Кракове:

– Служили некий отец Войтыла, местный и гость из Ватикана, отец Кардозо… – Саша добавил:

– После службы объект познакомился с отцом Кардозо. Речь зашла об изучении русского языка, он говорили о рассказах Чехова… – Наум Исаакович подозревал, что прелат хочет навестить СССР:

– Тайно, разумеется. Легально ему визы никто не даст. Но это не из-за отца, – понял Эйтингон, – близнецы считают, что профессор мертв. Нет, Симон, он же Шмуэль, характером пошел в пани Штерну. Он не успокоится, он рвется выполнить пастырский долг… – по мнению Наума Исааковича прелата надо было держать под присмотром:

– Падре уехал из Италии, к тому же он и не был священником. Нам нужен свой человек в католической церкви… – Саша объяснил, что источник вращается в кругах польской интеллигенции:

– Никто не удивится, если этот человек… – Скорпион пощелкал длинными пальцами, – испытает катарсис, обретет веру в Бога, тайно примет религиозные обеты… – Эйтингону показалось, что мальчик улыбается:

– Более того, – добавил Саша, – я бы порекомендовал начать работу в этом направлении и в СССР… – Эйтингон согласился, что осведомителей из числа священников надо вербовать среди молодежи:

– То есть будущих священников… – он вспомнил угрюмое лицо ребе Лейзера, – нынешние служители культа, отсидев свои десятки, пошлют нас по матери, если мы предложим им сотрудничество… – перед Монахиней, впрочем, открывалась блестящая карьера:

– Она, правда, женщина, – потянулся Эйтингон, – папой римским ей не стать. Однако у католиков сестры могут многое услышать и многое запомнить… – кроме доклада о будущем агенте, ему предстояло разобраться с архивными папками, привезенными на дачу.

Работа с Моцартом обещала стать нетрудной. Коллеги профессора Кардозо изображали специалистов, занятых проблемой человеческого бесплодия:

– Сергей Петрович именно такой врач, – сказал Кардозо по телефону, – он у нас отвечает за лабораторию эмбриологии. Светлана Алишеровна едет демонстрировать больного на симпозиум в Сибирском отделении Академии Наук, однако она тоже сможет присоединиться к заданию… – задание было простым:

– Моцарту навешают лапши на уши, выпишут общеукрепляющих средств и подсунут красивую девчонку. Судя по фотографиям покойного Яши, юный гений не отказывается от компании веселых девиц…

Кардозо объяснил, что мужское бесплодие плохо поддается лечению:

– Но нам и не надо лечить Моцарта… – Эйтингон блаженно закрыл глаза, – девица одновременно окажется в двух постелях… – он улыбался, – Викинг ничем таким не страдает, он здоровый парень. Здоровый парень, а живет с инвалидом из чувства долга. Он тоже не пропустит хорошенькую фигурку и смазливое личико… – сначала Шелепин хотел выложить перед Моцартом фото его развлечений. Эйтингон поморщился:

– Не надо уподобляться шантажистам, товарищ председатель. Пусть девушка напишет письмо… – он задумался, – в духе дворянской литературы. Женская гордость, то-се… – Наум Исаакович покрутил пальцами, – Моцарт будет землю носом рыть, чтобы найти ее и ребенка. Здесь появлюсь я с предложением о помощи… – кроме предложения, у Наума Исааковича имелись папки с собственноручным согласием Самуила Авербаха на агентурную работу:

– Парень боготворит отца, тот умер у него на глазах. Он согласится сотрудничать с нами, сомнений нет… – насчет такого же согласия Викинга Наум Исаакович иллюзий не испытывал:

– Он, и глазом не моргнув, отправил на дно водопада нескольких наших работников. Нет, пусть он пытается выяснить, что случилось с его светлостью, а мы займемся Моцартом. Впрочем, выяснять нечего, 880 давно сдох, как и мерзавка Циона… – Наум Исаакович собирался после освобождения найти воровку Генкину. Он легко поднялся:

– Об этом ребенке знаю только я, и больше никто. Наследник Ритберга фон Теттау, то есть Максимилиана фон Рабе. Он мне пригодится, учитывая, что до проклятой Марты, с ее сыном от Генриха фон Рабе, мне пока никак не дотянуться. Правильно говорят… – он взглянул на пустынный розарий, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим. Прошлое известно только мне, мне и карты в руки…

Велев охранникам принести еще кофе, Эйтингон пошел работать.

Окна мастерской выходили в завешанный сохнущим бельем, заставленный ящиками крохотный дворик. Над крышами Сретенки перепархивали голуби, закатное небо распахивалось над Москвой:

– Раньше бы сейчас звонили колокола, – подумал Павел, – в переулке стояла церковь преподобного Сергия, что в Пушкарях у Трубы… – среди книг, привезенных на квартиру комитетчиками, Павел отыскал неизвестно как переживший войны и чистки атлас Москвы дореволюционных времен. На желтоватых страницах стояли лиловые штампы: «Библиотека ВЧК». Павел засыпал и просыпался с книгой, забросив даже альбомы по искусству Ренессанса:

– Разбуди меня ночью, – смешливо понял он, – и я расскажу, где была какой храм… – мальчик вспомнил старинное выражение:

– Сорок сороков… – он склонился над альбомным листом, – в Москве было сорок сороков церквей… – сестры обещали, что он сможет нарисовать и синагогу:

– Тоже памятник архитектуры… – Павел набрасывал изящные очертания храма преподобного Сергия, – Надя с Аней сказали, что на празднике ожидается толпа. Хорошо, нас никто не заметит… – сестры предупредили его о возможной слежке. Павел только выпятил губу:

– В училище я хожу пешком, – по утрам он отправлялся сюда, на Сретенку, – комитетчиков я не пропущу, не волнуйтесь…

Павел быстро сдружился с ребятами в своем классе, но от приглашений в гости отказывался:

– Не хочется подводить людей под проверку, – хмуро думал он, – Аня с Надей объяснили, что за нашимисвязями наблюдают… – нежелание приводить соучеников домой он объяснял тем, что сестры много занимаются:

– Им нужен покой, – вздохнул Павел, – хотя у нас в подъезде и так тихо, словно в гробу… – они все больше убеждались в правоте Нади:

– Оперативный подъезд, – презрительно заметил Павел по дороге в мастерскую мэтра, как называла его Надя, в Большом Сергиевском переулке, – держу пари, что на лестничных площадках никто никогда не появится… – Надя отозвалась:

– Тем более, надо быть осторожными. Никакого риска, никаких подозрительных разговоров… – Павел хмыкнул:

– Вы комсомолки, а мне обещали, что я стану кандидатом к годовщине революции. Потом собрание комсомольцев класса, где надо рассказать свою биографию… – подросток остановился на сретенском тротуаре, держа кошелку с кофе и апельсинами для мэтра:

– Биография у меня простая, – зло сказал Павел, – я сын заключенной и гэбиста. Я родился на лагпункте… – он помолчал, – то есть это была вилла, но все равно лагпункт… – сестры рассказали ему о визите в синагогу. Павел услышал и подозрения Ани с Надей насчет того, как их мать оказалась в СССР. Павел в одиночестве рассматривал единственное фото родителей:

– Я только отца помню, и то смутно, – понял он, – мама была очень красивая. Словно королева… – пришло ему в голову, – как пишут в западных журналах, королева красоты… – он был непохож на родителей или Аню с Надей:

– Может быть, я им и не брат, – решил Павел, – то есть не по крови. Мама меня взяла на воспитание, а моя настоящая мать умерла в лагере или ее расстреляли… – Неизвестный смотрел на рыжеватую голову парня:

– Прилежный какой, – он вернулся к глине, – сидит, рисует. Но он рассказывал за кофе, что у китайцев прилежность считается высшей добродетелью ученика… – Павел добавил:

– Мы раньше жили в Приморье, вокруг было много китайцев… – Неизвестный не стал ничего спрашивать:

– Понятно, что они выросли около лагерей. Наверное, их родители не дотянули до реабилитации… – повадки у Нади и Павла, тем не менее, совсем не напоминали поведение воспитанников детских домов:

– Словно они аристократы, – усмехнулся скульптор, – но в таких местах воспитателями работали бывшие зэка с поражением в правах, а среди них много интеллигентных людей… – подросток разбирался в искусстве и отлично рисовал. Оказавшись в мастерской, оглядевшись, он восторженно сказал:

– Нас учат лепке, но это совсем другое, мэтр… – просмотрев его папку, Неизвестный понял, что мальчик не собирается становится художником. Павел пожал плечами:

– Я рисую, но это… – он повел рукой, – не так, как у настоящих мастеров. Я хочу заниматься историей искусства… – краем глаза Неизвестный увидел, что парень занят эскизом церквушки:

– Той, что здесь стояла, – вспомнил скульптор, – преподобного Сергия… – он помнил старые фотографии. Теперь вместо храма в переулке торчал неприметный дом, где размещалось общество глухонемых:

– Голову немного выше, – попросил он девушку, – когда вы вернетесь с гастролей, мы займемся фигурой. Пока только бюст, как здесь… – он кивнул на пришпиленную к стене газетную вырезку. Надя вздрогнула:

– Словно смотрюсь в зеркало. Но это воображение художника, то есть скульптора… – неизвестная женщина, модель для бюста, напомнила Наде фотографию матери:

– Газета старая, – объяснил Неизвестный, – довоенная. Видите, дата, тридцать восьмой год. Я нашел кусок, когда заклеивал окна на зиму… – под снимком Надя разобрала обрезанные буквы:

– В Париже представлены работы для конкурса на новый бюст Марианны, символа Франции… – отойдя от стола, Неизвестный чиркнул спичкой:

– Это академический скульптор, – он указал на фото, – вас я буду лепить в другой манере. Но, когда я увидел вас, я сразу подумал о ней. Отдохните пока, – велел он, – я кофе сварю… – Надя тоже думала о женщине:

– Тридцать восьмой год, подшивки есть в библиотеках. Хорошо, что в Советском Союзе не так много газет… – она криво улыбнулась, – Аня найдет статью, но что нам это даст? Имя скульптора не указано, имя модели тоже… – несмотря на беспорядок в мастерской, Наде было уютно:

– Фигуру он будет лепить без Павла, – поняла девушка, – надо позировать обнаженной. Но ничего не случится, я вижу по его глазам, что он думает только о работе, то есть искусстве… – по дороге на Сретенку они с Павлом несколько раз проверялись. Надя не хотела приводить в студию мэтра комитетчиков:

– Мы не заметили слежки… – сидя на подоконнике, она пила крепкий кофе, – но все равно мерзавец, грязная тварь, – Надя передернулась, – ничего от меня не добьется. Я танцовщица, модель, веду легкомысленный образ жизни, что у меня в одно ухо влетело, то в другое вылетело… – Неизвестный хотел порекомендовать ее друзьям, художникам:

– Хрущев называет их работы мазней, а не искусством… – он прикусил зубами фильтр «Беломора», – однако вы удивитесь, насколько хорошо они владеют академическими техниками. Чтобы создавать новое, надо отлично знать старое. Ренессанс… – он махнул в сторону самодельной полки, гнущейся под тяжестью альбомов, – тому доказательство. Боттичелли не на пустом месте появился… – он схватил карандаш:

– Сидите, не двигайтесь. Вы сейчас улыбнулись, как на одной картине времен Ренессанса, моей любимой… – Павел поднял голову. Заходящее солнце золотило темные волосы сестры. Она закинула ногу на ногу, прижавшись виском к оконному косяку:

– Надя очень похожа на бюст в газете, – понял Павел, – интересно, как мэтр ее будет лепить? Он сказал, что в полный рост… – Павел тоже набрасывал очертания фигуры сестры. На него повеяло крепким табаком, огрубевшие пальцы ловко перехватили карандаш:

– Смотри, как надо… – Неизвестный несколькими штрихами поправил рисунок, – руки всегда самая сложная часть. Леонардо в «Даме с горностаем» лучше всех написал руки… – Павел взялся за ластик:

– Пальцы там словно двигаются, гладят зверька. Что за картина, ваша любимая… – на коленях у него очутился растрепанный томик на английском языке:

– Осторожней, – предупредил скульптор, – книга дышит на ладан, который год кочуя по мастерским… – Павел держал путеводитель по музею Метрополитен в Нью-Йорке:

– Там закладка… – сказал Неизвестный через плечо, – не ошибешься… – сестра вернулась на высокий табурет на подиуме. Павел и вправду не мог ошибиться:

– Они не похожи… – подросток едва дыша коснулся иллюстрации, – но улыбка одна и та же… – рыжеволосая женщина ласково смотрела на ребенка, прижимающегося щекой к ее щеке:

– Дирк Боутс, Мадонна и младенец, 1455—1460… – Павел не мог двинуться с места:

– Я тоже застыл, когда ее впервые увидел, – услышал он голос скульптора, – а, казалось бы, он не самый известный художник. Всего лишь один из учеников Ван Эйка… – Павел поднял голову:

– Интересно, кто была его модель… – Неизвестный рассмеялся:

– Имена моделей редко встречаются в записях. В любом случае, Боутс был из Голландии. До тамошних архивов, как и до Нью-Йорка, нам никогда не добраться…

Павел любовался спокойной улыбкой Мадонны: «Доберемся, я уверен».

По шахматной доске с размаха ударили белой королевой. Часы для блица остановились:

– Рубль… – пожилой человек для верности показал палец, – рубль с тебя, немтырь…

Невысокий мужчина с блестящей лысиной, ничуть не обижаясь, закивал. Рублевка перекочевала в потертый кошелек, глухонемой уступил место следующему в очереди. Вокруг облупленных скамеек Нескучного Сада толпились московские шахматисты.

Выходной день выпал свежим, солнечным. Золотые листья лежали на пожухлых газонах, с танцплощадки, доносилось старое танго. Мальчишки звенели велосипедами, девчонки, расчертив палочками песок дорожки, ловко прыгали по квадратам классиков:

– Шла машина темным лесом за каким-то интересом, инте-инте-инте-рес, выходи на букву С… – частила бойкая девица, тыкая пальцем в кружок детей:

– Буква С не подошла, выходи на букву А… – ребятишки порскнули по аллеям. На их месте появилась новая стайка детей:

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить… – у входа в сад гоняли по кругу добродушного пони, запряженного в тележку. Малыши дергали за руку отцов, с бутылками пива, просили матерей ради воскресенья накрутивших волосы на папильотки:

– Пожалуйста, хочу рошадку… – о рошадке мистер Джеймс Мэдисон, глава отдела внутренней безопасности посольства Ее Величества в Москве, услышал с утра. Рано поднявшись, Вера привезла детей в комнату безопасной связи на Набережной:

– Они вчера ходили в зоопарк… – глухонемой встал в очередь к бочке с квасом, – Чарли мне рассказывал о пони… – двухлетний сын еще лепетал, но Мэдисон разобрал, что речь идет о лошади. Вера взяла трубку:

– Он просит купить настоящую лошадь, – заметила жена, – одной игрушки ему недостаточно. Теперь Эмили что-то хочет сказать папе… – дочка булькала, а потом захихикала. Мэдисон понял, что улыбается:

– И купим, – уверил он жену, – не забывай, что я хороших шотландских кровей. Мой дед пахал на таких пони, на нашей ферме… – ферма в окрестностях Инвернесса, пока стояла заброшенной, но Мэдисон твердо решил, выйдя в отставку, заняться землей:

– Уедем из Лондона, – он взял кружку кваса, – ребятишки пойдут в сельскую школу. Потом я буду их возить в Инвернесс, это всего десять миль. Заведем лодку, пони, собаку, я возьму на себя огород. Вера пойдет преподавать, у нее учительский диплом…

Квас оказался вкусным, свежим. Мэдисон мог дойти до стекляшки, где разливали пиво и хрустели сухариками, где под потолком хрипел репродуктор:

– Сегодня четыре матча… – устроившись на свободной скамейке, глухонемой закурил «Беломор», – чемпионат идет к финалу… – вечером «Спартак» играл с «Торпедо»:

– От «ЦСКА» на прошлой неделе они и камня на камне не оставили… – Мэдисон выпустил клуб крепко пахнущего дыма, – посмотрим, по зубам ли им «Спартак»…

Он поставил пять фунтов в закрытом посольском тотализаторе на победу «Торпедо». У второго секретаря, ведавшего тотализатором, хранились и двадцать фунтов от Мэдисона, с четкой надписью на конверте: «Динамо-Киев». Джеймс, впрочем, не ожидал большой выдачи:

– Они фавориты, все пророчат им победу в чемпионате. Надо было ставить на «Пахтакор»… – он усмехнулся, – сто к одному. Дожить бы до того времени, когда мы с Верой и малышкой придем болеть за Чарли на его первом футбольном матче… – Мэдисон напомнил себе, что ему едва за пятьдесят:

– Подумать только, я Веру знаю двадцать лет, – он скучал по жене, – в сороковом году мы познакомились на особых курсах. Я тогда был женат, мальчику нашему три года исполнилось… – Мэдисон учил агентов, отправлявшихся в Европу, взрывному делу. Он обернулся к поблескивающим стенам стекляшки:

– Ладно, пиво подождет. Передают дневные матчи, собралась толпа, а еще больше народа набьется вечером, на трансляцию дерби… – он не хотел пропустить визитера в парк:

– Даже Тереза о нем понятия не имеет, так безопасней… – подумал он про леди Кроу, – а Генрих только знает, что каждый день, начиная с трех пополудни, его ждут в Нескучном Саду, рядом со скамейками для блица…

За две недели Мэдисон приучил завсегдатаев шахматного уголка к безобидному глухонемому. Он бродил среди скамеек, иногда садясь за доски. Играл Джеймс из рук вон плохо. Финансовый отдел посольства снабжал его мелкими советскими купюрами на оперативные цели:

– Но Генрих, то есть Теодор-Генрих, как и миссис М играет отлично… – он помнил старшего сына Марты невысоким, серьезным подростком. Попивая квас, Мэдисон незаметно следил за гуляющими москвичами,

– Информацию о времени и месте рандеву он получил от западноберлинского пастора, а мы узнали, что он едет в Москву якобы совершенствовать русский язык… – больше Генрих ничего не передал, но они и не ожидали подробных сведений:

– В Западном Берлине у каждой стены есть уши, – недовольно подумал Мэдисон, – лучше не рисковать… – они не могли рисковать и обыском священника на границе:

– Но искомый портрет у меня с собой… – эскиз лица Паука, как его называла Марта, лежал в портсигаре Джеймса, – может быть, Генрих с ним столкнется…

Оставлять такие вещи в тайнике, оборудованном в заброшенном уголке парка, у неработающего фонтана, тоже было опасно:

– Тайник мы держим на крайний случай, так я ему и объясню… – на реке загудел прогулочный корабль:

– Сегодня последний день навигации… – Джеймс выбросил окурок, – у пароходных касс сейчас тоже толпа…

Пока Мэдисон искусно уходил от слежки за персоналом британского посольства. На Софийской набережной и у служебного входа на территорию постоянно торчали «Волги» с затемненными окнами:

– За рулем сидят юнцы, не нюхавшие пороха, – напомнил себе Мэдисон, – когда мы с покойным капитаном Питером Кроу минировали немецкие базы в Северной Африке, они зубрили таблицу умножения… – покидая посольство пешком, Джеймс видел слежку. Он отрывался от топтунов, как их называл мистер Волков, в крупных магазинах или метро:

– Наверное, на Лубянке рвут и мечут, – смешливо подумал он, – устраивают разнос нашим теням… – он отставил пустую кружку с квасом. По аллее вразвалочку шел невысокий, крепкий парень. Солнце играло в рыжеватых прядях среди каштановых, коротко подстриженных волос. Юноша носил дешевые брюки и спортивную майку под серым пиджаком. Через плечо он перекинул связанные шнурками футбольные бутсы, в сетке болтался мяч. Молодой человек кусал эскимо и выглядел довольным жизнью.

Мэдисон вытянул из кармана складную шахматную доску:

– Он окреп, но сильно не вырос. М говорила, что его отец тоже был небольшого роста, как мистер Питер… – юноша остановился рядом со скамейкой:

– Играете, – весело спросил он, – желаете сразиться… – Мэдисон не знал русского языка, но хорошо слышал акценты:

– У Терезы, то есть леди Августы, тоже такой, словно они из Прибалтики… – Мэдисон смущенно указал на свои уши и рот:

– Ничего, товарищ… – юноша присел напротив, – в шахматах болтать не принято… – Генрих заставил себя успокоиться:

– Наконец-то я его нашел, или он меня. Теперь я не один, теперь мне станет легче. Кто бы мог предположить, что мистер Джеймс приедет в Москву…

Зажав в кулаках королев, он протянул фигурки сопернику: «Выбирайте, товарищ».

На кухне общежития строительного треста вкусно пахло суточными щами. Уходя в Нескучный Сад, Генрих весело сказал товарищам по комнате:

– Мне что-нибудь оставьте, после футбола я вернусь голодным…

Он аккуратно собрался, не забыв о поношенных, привезенных из Берлина бутсах. Чешская обувь ни у кого никаких подозрений вызвать не могла. Футбольный мяч и насос Генрих купил в магазине «Спорттовары», неподалеку от унылой пятиэтажки общежития. Трест поселил работников рядом с общагой метростроевцев. Между зданиями размещалась утоптанная спортивная площадка, с покосившимся, но крепкими воротами. Генрих мог сыграть в футбол и здесь, однако юноша отговорился желанием заглянуть в магазины:

– Я хочу послать берлинским друзьям в Берлине, – сказал он за завтраком, – значки, открытки… – Генрих покрутил бутылкой кефира над чашкой:

– В будние дни на это времени нет… – работа на стройке начиналась в восемь утра:

– Но вставать приходится в шесть, – Генрих сидел над тарелкой щей, – автобусов для рабочих, как в Мон-Сен-Мартене, здесь не заведено…

Рано подниматься приходилось еще и потому, что на весь мужской этаж устроили только один туалет и одну комнату для умывания. После смены работала душевая в подвале, но многие ребята предпочитали кирпичное здание городских бань, неподалеку.

Как и район, где жила фальшивая Света, Фили пока оставались больше похожими на деревню. Метростроевцы, их соседи, трудились над новой веткой метро, ведущей с Арбата на запад, в сторону будущих, еще не отстроенных кварталов. Мать и Волк рассказывали Генриху о подземной Москве:

– Функциональности, как в Берлине, не ожидай, – предупредила сына Марта, – тебя встретят настоящие дворцы… – через две недели рабочим строительного треста обещали экскурсию на новую станцию, «Пионерская». Генрих вполуха слушал трансляцию вечернего дерби между «Спартаком» и «Торпедо»:

– Перед ее официальным открытием. Ребята сказали, что станция очень простая. Кажется, Хрущев вдохновился американской подземкой, то есть наземными поездами. Но теперь станет легче добраться в центр… – автобусы и троллейбусы, идущие на Арбат из бывших деревенских районов, Кунцева и Мазилова, всегда были переполнены:

– Пока стоит хорошая погода, надо ходить пешком… – решил Генрих, – хотя бы на выходных…

Они с мистером Джеймсом обошли пешком весь парк, съев по шашлыку, выпив пива в очередной стекляшке. Теперь Генрих знал, что, в случае необходимости, он всегда сможет связаться с посольством через тайник:

– Запоминайте сигнал, – наставительно сказал мистер Джеймс, – звоните на коммутатор из городской будки, говорите по-русски, что вам нужен мистер Смит, и вешаете трубку… – Генрих кивнул:

– Мама рассказывала, что даже гестапо не могло уследить за всеми берлинскими скамейками и телефонными будками… – мистер Мэдисон затянулся папиросой:

– Комитет тоже не может, а жучков в здании нет, мы все регулярно проверяем… – на коммутаторе сидели работники посольства. Местному персоналу на Софийскую набережную хода не было:

– Схема связи грубая, – вздохнул мистер Джеймс, – но делать больше нечего. И не появляйтесь в наших краях, – велел он Генриху, – у здания дежурят комитетские машины. С вашей будущей блестящей карьерой… – он окинул юношу долгим взглядом, – подозрения вам ни к чему… – Генрих рассказал о встрече с бонзой Штази, Маркусом Вольфом, и о делегации, приехавшей в Москву:

– Вот имена моих, если можно так выразиться, коллег, – он передал Мэдисону лист из блокнота, – хотя их документы могут быть поддельными, как и у меня… – юноша широко улыбнулся. О Свете Генрих решил ничего не говорить. Ему было немного неловко:

– Мне пришлось ее чуть ли не стряхивать с себя на кухне… – Света потребовала его помощи в мытье посуды, – я ей объяснил, что у меня есть девушка в Германии…

На случай интереса комитета к девушке, у Генриха имелась пачка конвертов из Магдебурга. Когда интервью с сержантом Рабе, строителем Стены, передали в августе по радио, ему стали писать девицы с разных концов ГДР. Магдебургская Матильда, член комсомола, будущая учительница, даже приложила фото. Девушка, в общем, была недурна. Генрих отделался от нее письмом, где сообщал, что помолвлен:

– Но Штази или Комитету об этом знать не надо, – усмехнулся он, – пусть считают, что у меня есть Матильда, как в той песне… – оглянувшись на закрытую дверь кухни, он просвистел несколько тактов:

– Но там речь вовсе не о девушке, а о сумке вроде рюкзака… – подкрутив рычажок радио, он сварил себе кофе. В общежитии все пили чай, пристрастие Генриха к кофе считали немецкой привычкой:

– Что правда, – он пускал дым в форточку, – мистер Джеймс даже предложил передавать мне продукты… – Мэдисон помялся:

– Ваша матушка, то есть миссис М, волнуется, как вы здесь питаетесь… – Генрих рассмеялся:

– В Москве хорошее снабжение, мистер Джеймс. Я квалифицированный рабочий, – он показал шотландцу ладони, – у меня неплохая зарплата, а трачу я мало… – сберкнижку, как иностранец, Генрих завести не мог. Вместо этого он завел дешевый чемоданчик:

– Неделю на Казанском вокзале, неделю на Ленинградском… – в камерах хранения не требовали документы, акцент Генриха был прибалтийским, – правильно мама и бабушка меня учили. Надо всегда иметь свободные деньги, на случай побега… – для побега требовался и советский паспорт, но здесь Генрих надеялся на помощь посольства. В чемоданчике хранились наличные.

Слушая трансляцию второго тайма, он рассматривал опустевшую улицу. Ветер мотал золотые деревья, гонял по серому асфальту палую листву:

– Все парни на стадионе или у репродукторов в стекляшках, – понял Генрих, – а девчонки этажом ниже штопают, шьют или делают домашние задания… – многие рабочие учились заочно или по вечерам. Воскресный вечер вообще всегда был тихим. Генриха тоже ждало десять страниц русской грамматики. Стоя над раковиной со щеткой, он шептал:

– Я верю, ты веришь, он верит, мы верим, вы верите, они верят… – дальше в учебнике шло что-то про коммунизм.

Генриху отчаянно хотелось сходить в церковь. Михаэлькирхе, старейший лютеранский храм Москвы, основанный во времена Ивана Грозного пленниками с Ливонской войны, снесли. В кафедральном лютеранском соборе святых Петра и Павла сидела студия диафильмов. В англиканской церкви устроили зал звукозаписи «Мелодии»:

– Но даже к католикам нельзя заглядывать, – тяжело вздохнул юноша, – поляки из нашей делегации, наверняка, будут отираться на мессе, изображать туристов, входить в доверие к прихожанам… – мистер Мэдисон запретил ему появляться в церквях:

– Не ищите никаких подпольных сборищ, – строго сказал шотландец, – не рискуйте собой, здесь не Берлин… – Генрих немного покраснел. Он все равно был уверен, что христиане в СССР не оставили Библии:

– Но все происходит за закрытыми дверями, как у сестры Каритас. В Москве мне таких людей найти негде… – сестра развела руками:

– Милый мой, я сама стою почти на последнем форпосте веры, – она махнула на восток, – в Польше люди еще борются, а в СССР Молох… – так сестра называла коммунистов, – пожрал и католиков и лютеран… – Генрих вытер посуду:

– Не пожрал. Шмуэль учит русский язык, он приедет сюда. И я вернусь, пастором, помогать здешним верующим. Я их найду, обещаю. СССР не Молох, а колосс на глиняных ногах, как выражается мама… – по словам мистера Мэдисона, с матерью и вообще с семьей было все в порядке:

– Но долго он говорить не мог, нам надо было расходиться… – трибуны в приемнике взорвались криками. Генрих прослушал, кто забил гол:

– Ладно, ребята все расскажут, – он отхлебнул остывшего кофе, – или спортсмен-динамовец, освобожденный комсомольский секретарь, товарищ Матвеев, поделится сведениями о результате матча. Товарищ Матвеев… – Генрих вспомнил красивый очерк лица на эскизе, – Паук, кузен мамы, племянник бабушки. Внук Горского, моя близкая родня… – он увидел холодные, серые глаза товарища Матвеева:

– Ерунда, – разозлился Генрих, – он мерзавец, как и остальные комитетчики. Плевать он хотел на семью. Если он получит соответствующий приказ, он лично пустит мне пулю в затылок. Надо как-то щелкнуть его и передать фото мистеру Мэдисону. Хотя товарищ Матвеев не дурак, он избегает фотографий. Ладно, товарищ Рабе, пока делай, что должно и будь, что будет…

Выключив радио, Генрих пошел заниматься.

Мягкий свет лампы под зеленым абажуром, падал на громоздкую, отливающую черным лаком, пишущую машинку. В кабинете старшего лейтенанта Гурвича машинок стояло две. Саша с тоской посмотрел на новинку из США, электрическую машинку IBM Selectric. Устройство вышло на рынок летом, к осени модель доставили в Москву. Саше сейчас эта машинка была ни к чему. Докладная записка уходила наверх, Шелепину и Семичастному:

– Они по-английски не читают, – усмехнулся Саша, – а для поляков мои предложения переведут… – Саша не сомневался, что польские товарищи поддержат его инициативу. Он понимал, что ему еще придется встретиться с пани Данутой:

– Она здесь целый год собирается болтаться, – недовольно подумал Саша, – я вообще-то, тоже учусь в Высшей Разведывательной Школе… – у него, впрочем, было индивидуальное расписание. Саша не ожидал, что до зимы появится на занятиях. Впереди было две большие операции, в Новосибирске и Москве. Он бросил взгляд на стену кабинета, где красовалась афиша выступлений маэстро Авербаха. Саша вспомнил дерзкий голос младшей Куколки:

– Дайте мне спеть гимн Израиля, тогда он обратит на меня внимание… – на полях черновика он аккуратно написал, тонко отточенным карандашом:

– Сионистские демарши в местах гастролей должны пресекаться… – Саша ожидал, что концерты израильтянина, пусть и с двойным гражданством, заставят полезть из щелей всякую шваль, как о них презрительно отзывался юноша:

– Папа был еврей, однако он, прежде всего, был коммунист и гражданин нашей страны, – думал Саша, – так и надо себя вести. СССР, единственное государство, где евреи получили автономию. Пусть едут в Биробиджан строить коммунизм… – вместо этого некоторые круги, как о них говорили на Лубянке, предпочитали добиваться израильских виз:

– Бегут от своей родины, словно крысы, – поморщился Саша. Вспомнив о Биробиджане, он подумал о Куколе:

– Девушка объяснит Авербаху, что росла сиротой, поэтому она не знает идиш. Зато она знает европейские языки, она хорошо училась в школе… – ночью, с пани Данутой, он поймал себя на том, что думает о Куколке:

– С ней мне не надо притворяться, как с проклятой пиявкой, не надо опасаться проверки, как с Саломеей Александровной, не надо проверять кого-то, как сейчас… – понял Саша, – с Куколкой я могу расслабиться… – этим он и намеревался заняться в Новосибирске:

– Она знает, что от ее поведения зависит жизнь ее семьи, – Саша улыбнулся, – она сделает все, что мы ей прикажем. Мы, то есть я, и не только на задании, но во всех остальных отношениях тоже… – он помнил растрепанные, темные волосы, стройные ноги в спущенных до щиколоток брюках, мягкую, горячую спину:

– Во второй раз она не сопротивлялась, не вырывалась, – довольно подумал Саша, – а вела себя, как положено женщине, то есть подчинялась. Маша тоже была бы такой, если бы мы поженились… – Куколка, разумеется, в жены не годилась:

– Они с сестрой расходный материал… – Саша откинулся на спинку канцелярского стула, – лет десять они поработают и выйдут в тираж. Может быть, мы даже разрешим им найти себе каких-нибудь интуристов. Хотя нет… – он помнил злой огонек в глазах младшей Куколки, – окажись они на западе, они немедленно начнут болтать, напишут очередную ересь, а издатели за нее ухватятся… – такие книжонки Саша видел на лотках в Западном Берлине:

– НКВД убило Маяковского и Есенина, – он щелкнул зажигалкой, – что за чушь. С тем же успехом можно сказать, что дедушка Александр Данилович или мой отец американцы… – фото отца, по соображениям безопасности, не должно было покидать закрытого архива Комитета. Саша утешился плакатом к фильму «Горский. Огненные годы». Ему нравились черные и красные цвета на афише:

– Пусть художника ругали за формализм… – «Известия» разразились тогда критической статьей, – но по крайней мере афиша не такая унылая, как все остальные. Она привлекает внимание, а это главное…

Кроме плаката и пишущих машинок, на старинном, времен Дзержинского, столе, в кабинете больше ничего не было. Саша пользовался гнущимся, рассохшимся венским стулом. Он не любил ненужной роскоши:

– Дома человек отдыхает… – он хвалил простые рабочие помещения в Германии, – а на службе незачем себя окружать мрамором и позолотой… – писал он в школьных блокнотах, с картонной обложкой, обыкновенной шариковой ручкой:

– То есть французской, – поправил себя юноша, – но скоро появятся и советские, очень удобная вещь… – он методично вычеркивал из блокнота сделанное за день.

Сашина «Волга», заправленная под завязку, стояла в гараже Комитета. Он намеревался за сутки добраться до Куйбышева:

– Потом я поеду дальше на восток, а Михаил Иванович полетит в Новосибирск встречать Викинга… – физик прибывал на симпозиум на следующей неделе:

– Авербаха ждет на аэродроме целая делегация из Министерства Культуры… – Саша вычеркнул и музыканта, – он живет в люксе «Метрополя», у него своя машина с шофером… – шофер был работником Комитета, но в Москве Моцарта оставляли в покое:

– Главное случится в Новосибирске, этим займется товарищ Котов. Моя задача привезти Куколку и сделать так, чтобы она работала. Если она откажется, – Саша затянулся «Честерфилдом», – она поедет по этапу, прямо оттуда. Она не дура, она на все согласна ради семьи… – он не любил перед отъездом оставлять дела незаконченными:

– Куколку везут в Новосибирск особым рейсом, – он вычеркнул и девушку, – для нее много чести, вообще-то, но так безопасней… – оставался еще товарищ Генрих Рабе. Странница в докладной объяснила, что не смогла завершить проверку, как положено. Саша полистал тощий отчет бывшей подопечной:

– Рабе сказал, что у него есть невеста в Германии… – Саша кинул папку поверх остальных, – даже если и нет, то парень молодец, вышел из неловкой ситуации… – он не сомневался, что Странница вцепилась в объект мертвой хваткой:

– Я по глазам его понял, что ему не нравятся такие девушки. Он серьезный человек и не разменивается на случайные связи. Еще один плюс в его пользу… – Саша рекомендовал сделать Рабе старостой в группе немецких и польских студентов:

– Не надо его больше проверять… – он сделал соответствующую пометку, – отличный парень. Не зря он порвал с капиталистическим образом жизни… – закончив, Саша взглянул на хронометр:

– У них десять вечера. Но они поздно ложатся, Марта полуночница… – он напомнил себе, что надо заскочить в буфет за кофе:

– Я всю ночь проведу за рулем, а после пани Дануты, я, честно говоря, еще не выспался… – Саша набрал по автоматической связи домашний номер Журавлевых:

– Она с Дружком гуляла… – сначала он услышал утробный собачий лай, – я застал ее в передней, на первом этаже особняка… – в черной трубке раздался девичий голос:

– Сашка! Папа Миша сказал, что ты приезжаешь, но не сказал, когда… – юноша поймал себя на улыбке:

– Завтра вечером, Мышь, но ты, наверное, отправишься спать… – она фыркнула:

– Еще чего не хватало. Восьмой класс учится во вторую смену. Папа с мамой разрешили мне поздно ложиться… – Саша всегда забывал, что Марте осталось всего три года школы:

– Она получит аттестат в четырнадцать лет… – юноша невольно покрутил головой, – она, наверное, станет самым молодым абитуриентом в СССР… – Марта собиралась податься в сварщики:

– Она так грозится… – Саша все еще улыбался, – но Журавлевы ее никуда от себя не отпустят… – затараторив что-то о школе, девочка прервалась:

– Ты меня вообще слушаешь, – поинтересовалась она, – или тебе неинтересно…

Саша вспомнил ветреный, яркий день на Дворцовом мосту, треск невского льда, холодную детскую руку в своей ладони:

– Я тебя всегда слушаю, – нежно сказал он, – что у тебя с литературой… – она трещала о занятиях, о терменвоксе, о круизе по Волге, куда она ездила летом с Журавлевыми:

– Всегда слушаю, – повторил Саша, – и буду слушать, Мышь.

Фаина Яковлевна сказала Ане, что на Симхат-Тору принято готовить голубцы и штрудель:

– Потому что свиток заворачивается… – она показала руками, – вы завтра сами все увидите… – голубцы Аня могла сделать с закрытыми глазами, но штрудель с яблоками и корицей требовал внимания. Домоводство, как значилось в интернатском расписании, им преподавала пожилая, строгая женщина. Учительница носила буржуазное пенсне в золотой оправе, в ее речи слышался прибалтийский акцент.

Держа на руках маленькую Сару, Аня следила за сковородкой, где плавали в сиропе дольки яблок:

– Наверное, она была из ссыльных, – пришло в голову Ане, – Прибалтику еще до войны очистили от нежелательных элементов, как писали в газетах. У нее было латышское имя, Магда. Латышское или немецкое… – Магда Ивановна, как звали преподавательницу, наставляла девочек в шитье и вышивании Их учили закатывать консервы, запекать мясо и птицу, выстраивать торты с марципаном и кремовыми розами:

– Лучший штрудель делают в Вене, – услышала Аня знакомый голос, – тесто должно быть таким тонким, что через него на просвет заметно солнце… – солнце било в подслеповатые окна деревянного домика, на пыльной улице в Марьиной Роще:

– Даже не домик, а пристройка, – поняла девушка, – от синагоги его отделяет только забор с калиткой…

Синагога больше напоминала барак. Фаина Яковлевна показала Ане женскую половину, за потертой занавеской:

– На Горке все роскошней, – заметила она, – там давно не было ремонта, но тамошняя синагога богатая… – от богатства на улице Архипова остались только дубовые двери и тяжелые люстры. Аня помешала сироп. Сара бойко грызла свой кусок. Исаак, устроившийся за столом с тетрадкой, тоже хрустел яблоком:

– Тесто у меня получилось правильное, – вздохнула Аня, – Магда Ивановна была бы довольна… – Надя тоже хорошо готовила, но предпочитала шитье. Преподавательница хвалила сестер:

– У вас ловкие руки, – говорила она, – а что касается штруделя, то в Вене есть одно кафе… – Аня вспомнила:

– Она не сказала, какое, оборвала себя. Понятно, что до войны она навещала Европу. Преподаватель труда у мальчиков, тоже родился не в СССР… – парней обучали не простому столярному и слесарному мастерству:

– Они делали тайники в мебели, вскрывали замки, разбирались с проводкой… – Павел любил возиться, как он говорил, с тонкой работой. Преподаватель, с тяжелым немецким акцентом, занимался с ним гравировкой и починкой часовых механизмов:

– Учитель был немец, – подумала Аня, – хотя его звали Иван Иванович. Он тоже, наверное, из ссыльных, или попал в плен на войне… – в углу маленькой кухоньки стояла потрепанная коляска. Ривка спокойно сопела. Перед уходом Фаина Яковлевна устроила дочь в байковом одеяльце:

– Пеленки здесь, – она открыла дверцы шкафчика, – вот бутылочка… – холодильника в домике не было, бутылочка отправилась за окно, – а подмывать ее надо… – Исаак встрял:

– Во дворе, где у нас туалет. Я вам покажу, тетя Аня… – Аня еще никогда не видела такого туалета:

– Обычное дело, – сказала женщина, – половина Москвы так живет… – Аня отозвалась:

– Сейчас деревенские дома сносят, люди получают новые квартиры… – Фаина Яковлевна хмыкнула:

– Нам такое не светит. У нас прописка временная, малаховская, мы здесь на птичьих правах… – Аня поняла, что ребе Лейзеру запрещено жить в больших городах:

– Называется минус, – пояснила ей женщина, – он пять лет назад освободился, но никто его не реабилитировал, минус с него не сняли… – при аресте в сорок пятом году муж Фаины Яковлевны получил четверть века лагерей:

– За попытку вооруженного восстания против советской власти, – вспомнила Аня, – то есть за службу в партизанском отряде… – Фаина Яковлевна пожала плечами:

– Бойцам еврейских и польских соединений никаких медалей и орденов не полагалось. Мелуха всех посчитала бандитами… – реб Лейзер провел в лагерях десять лет. Аня ловко усадила старшую дочку Бергеров в высокий стульчик:

– Фаина Яковлевна говорила, что ему почти сорок, а самой Фаине Яковлевне нет и тридцати. Вся семья погибла от рук фашистов, а ее спасли украинские крестьяне… – несмотря на бедность двух комнаток и кухни, домик был чистеньким. Мебель, по словам Фаины Яковлевны, сколотил или отремонтировал ее муж:

– Новоселы перед отъездом выбрасывают старье, – усмехнулась женщина, – Лейзер до ареста подбирал хлам… – она повела в сторону крепкого обеденного стола, на совесть сделанных стульев:

– Обивкой я занималась… – Фаина Яковлевна погладила старый бархат, – шторы у меня самодельные, постельное белье тоже… – кухонные полотенца сострочили из отживших свое простынь. Аня аккуратно заворачивала штрудель, промазывая слои маслом:

– Интересно, куда она отправилась? Она взяла кошелку, но портмоне оставила здесь. Кошелка была почти пустая, то есть она не в Кащенко поехала… – Фаина Яковлевна туманно заметила, что идет выполнять мицву. Аня приоткрыла чугунную дверь старомодной духовки, на нее повеяло жаром. Довоенного производства газовая плита работала исправно:

– И она пошла не к больным или старикам, – подумала Аня, – иначе бы она взяла судки… – на плите, завернутые в одеяла, томились две кастрюли голубцов:

– Это для нас, – заметила Фаина Яковлевна, – на Горке они готовят сами… – штрудель тоже предназначался для праздничного стола в Марьиной Роще. Помня, что Бергеры не едят казенного, как выражалась жена ребе Лейзера, Аня привезла две сумки фруктов с Центрального рынка на Цветном бульваре. В отдельной сетке лежали овощи:

– Синенькие, – обрадовалась Фаина Яковлевна, – икру сделаем, как на Украине… – она полезла за потрескавшимся, дерматиновым портмоне, Аня помотала головой:

– У нас повышенная стипендия, мы сироты… – о настоящем размере стипендии она благоразумно не упомянула, – это подарок на праздники, Фаина Яковлевна… – Аня не хотела, чтобы в синагоге ее считали очередной подсадной уткой с Лубянки:

– Фаина Яковлевна говорит, что на Горке стукачей все знают в лицо… – убирая со стола, она заглянула через плечо Исаака, – знают и замолкают в их присутствии. Но не пускать их на молитву нельзя, еврей есть еврей…

Мальчик выводил ивритские буквы. Быстро выучив письменный алфавит, Аня сделала самодельные прописи:

– Он очень работящий, – ласково подумала девушка, – сразу видно, что он сын Фаины Яковлевны… – мальчик показал ей азбуку ручной работы, в кожаном переплете:

– Папа мне подарил, – грустно сказал Исаак, – на Песах. Потом его арестовали, посадили в тюрьму. Но мама говорит, что он вернется… – взяв карандаш, Аня хотела поправить строчку. Стукнула дверь, малышка, заворочавшись, захныкала:

– Сейчас, сейчас, – спохватилась девушка, – достану бутылочку… – Исаак соскочил с табурета:

– Папа! – звонко крикнул мальчик, – папочка, тателе… – Сара протянула ручки к двери:

– Тате, тате… – он улыбался, стоя на пороге. Под старой кепкой, в черных волосах виднелась седина:

– У него и борода почти седая, – поняла Аня, – и трех пальцев нет… – она быстро вынула девочку из стульчика. Реб Лейзер присел, дети влетели в его распахнутые руки. Исаак и Сара карабкались на отца, мальчик тараторил на идиш, девочка лепетала:

– Я знаю про сестричку, – пощекотал их реб Лейзер, – ваша мама мне рассказывала… – не оставляя детей, он наклонился над коляской:

– Ривкеле… – услышала Аня неожиданно нежный голос, – папа вернулся домой, доченька… – Исаак подергал Аню за подол юбки:

– Давайте бутылочку, тетя. Сейчас мы покормим Ривку… – из крохотной прихожей раздался веселый голос Фаины Яковлевны: «Вот я и дома! Давайте чаю попьем со штруделем».

Лейзер дремал, прижимая к себе сопящую ему в плечо жену. В спаленке уютно пахло молоком, он ловил легкое, почти детское дыхание Фаины:

– Новая девочка получилась в нее, светленькая… – ласково подумал Лейзер, – хотя она, может быть, еще потемнеет. Но Сара родилась сразу с черными волосами…

Он думал о детях, не желая думать о предстоящем разговоре с женой. За хлопотами Фаины, за ужином в сукке, за вечерним рассказом из Торы для Исаака и Сары, Лейзер так и не нашел времени сказать Фаине то, что он повторял себе всю дорогу из Кащенко. Гражданина Бергера отпустили восвояси, с продленной на год справкой о психической инвалидности:

– Мне нельзя вылезать из третьей группы… – Лейзер трясся в набитом людьми автобусе, – иначе в следующий раз меня отправят в закрытую лечебницу… – на такой исход дела намекнула врачебная комиссия. У Бергера хватило денег на билеты до Марьиной Рощи. У него оставалось несколько смятых рублей из последней передачи от жены:

– Хорошо, что я успел домой до праздника… – вечером начался последний день Суккота, – мицву я тоже выполнил… – чай с домашним штруделем Лейзер распивал в сукке, в окружении семьи:

– В Кащенко я спал во дворе, – смешливо сказал он жене, – в теплые ночи. Я объяснил, что мой туберкулезный процесс пятилетней давности нуждается в свежем воздухе… – врачи давно махнули рукой на умалишенных. Лейзер подозревал, что начни он строить сукку, никто бы и внимания на это не обратил:

– Надо было мне взять у дворника деревянный лом, – пожалел он, – ветки для крыши я бы нашел… – с начала Суккота Лейзер отказывался ходить в столовую. Он устраивался с собственной миской на ступенях заднего крыльца больницы.

Он осторожно коснулся губами мягкой щеки жены. Пробормотав что-то, Фаина свернулась клубочком:

– Я ее всю могу обнять и обнимаю. Вообще-то мне надо провести остаток ночи на своей кровати… – так полагалось по закону, но, бросив взгляд на часы, Лейзер понял, что ночь скоро закончится:

– Половина четвертого. В пять надо подниматься, идти в микву. Потом утренняя молитва, стакан чая, занятия, а вечером праздник… – малышка спала в сделанной Лейзером для старшей дочери приставной кроватке:

– Фейгеле не ждала, что ей придется идти в микву, – подумал Лейзер, – маленькой всего четыре месяца. Все из-за волнения, усталости… – он обещал себе, что сам встанет к плите:

– Пусть Фейгеле отдохнет, она все лето провела с тремя детьми на руках. Хотя теперь есть эта девушка, Хана, она помогает… – Лейзер всегда пользовался еврейскими именами. Гостья не показалась ему подозрительной:

– Я по глазам ее вижу, что она говорит правду. И памятник ее матери я помню. Рейзл, дочь Яакова Левина. На камне высекли сломанную лозу. Так положено, когда женщина умирает молодой… – Лейзер задумался:

– Лоза и две ветви, Хана и ее сестра, Тиква. Но у них есть брат, почему тогда не три ветви? Или отец боялся, что малыш не выживет… – вспомнив о памятнике, он тяжело вздохнул:

– Хватит откладывать. Утром я рано уйду, потом начнется праздник, а Фейгеле должна о таком знать. Она моя жена, часть меня, нельзя от нее ничего скрывать…

В Кащенко, ради чистоты экспертизы, как говорили врачи, Лейзеру запрещали читать:

– Книги в передачах не принимали, в библиотеку меня не пускали… – от скуки Бергер разгадывал кроссворды в старых газетах. Он даже начал набрасывать воспоминания на идиш:

– Мемуары, – он развеселился, – мне сорока не исполнилось, много о себе возомнил… – он помнил страницы, описывающие лето сорокового года, отъезд учеников ешив и раввинов из Каунаса:

– Я не уехал, потому что папа лежал при смерти, а потом уже было никуда не уехать… – он закрыл глаза, – но теперь мне все понятно… – оставалось найти способ передать весточку в Америку:

– Я думал, что имя мне знакомо… – он прижался щекой к теплым волосам жены, –Меир, сын Хаима и Этель. У рава Аарона Горовица был младший брат, тоже Меир… – Лейзер не знал, прав ли он:

– Но я видел тело, – напомнил себе он, – в комнате погребального братства на кладбище… – в сороковом году Бергер видел фото того же самого человека:

– Но на двадцать лет моложе, и на снимке он был в очках… – Лейзер понятия не имел, что случилось с семьей рава Аарона Горовица:

– Но это неважно, мицва есть мицва. Может быть, у ребе Меира была жена и дети. Я обязан отправить письмо, объяснить, что он похоронен, как положено, что за его могилой присматривают… – Бергер провел ладонью по мягкому плечу жены, в сбившейся сорочке. В голову закралась мысль отложить объяснение на потом:

– Потом все случится, – пообещал себе Лейзер, – время до конца ночи еще есть. Но сначала разговор… – длинные ресницы дрогнули, она зевнула:

– Лейзер, ты не спишь… Отдохни, милый… – он привлек жену ближе:

– В Кащенко я только и делал, что отдыхал за казенный счет, любовь моя. Сейчас ты у меня уйдешь в отпуск… – он услышал, как бьется ее сердце, – будешь заниматься малышкой, а хозяйство и старших я возьму на себя… – Лейзер вспомнил афиши, увиденные из окна автобуса. В Кащенко допускались свежие газеты. Он украдкой прочел статью о маэстро Авербахе:

– Он был в гетто, выжил в лагере. Он сын Израиля, он меня выслушает, ведь речь идет о мицве. Выслушает и заберет письмо для семьи ребе Меира… – он поцеловал сначала левый, а потом правый глаз жены:

– Я так люблю тебя, милая… – Бергер помолчал: «Фейгеле, я должен встретиться с этим музыкантом, маэстро Авербахом».

Прямых рейсов из Израиля в СССР не существовало.

Генрик с Аделью ожидали самолета в Вену в апартаментах для правительственных делегаций в аэропорту Лод. Страна, наконец-то, по выражению Генрика, завела приличные комнаты, где можно было выпить кофе перед отлетом, не натыкаясь на толпы галдящих паломников или трясущих копилками для цдаки хасидов. Он терпеть не мог стоять в общих очередях. Паспорта в комнату приносил начальник пограничного контроля, кофе варили с пышной, молочной пенкой:

– В буфете, правда, заправляет парень, называющий тебя на «ты», – вздохнул Генрик, – но Израиль есть Израиль…

В Вене они остановились в роскошном отеле напротив оперы. Отыграв два концерта, билеты на которые распродали еще весной, Генрик весело сказал жене:

– Блистай на здешней сцене… – Адель проводила месяц в городе, как приглашенная солистка оперы, – занимайся покупками и ни о чем не волнуйся. Мы скоро встретимся, гастроли недолгие… – жена не очень хотела отпускать его в СССР:

– Инге летит со мной, – рассудительно заметил ей Генрик, – а тетя Марта считает, что это хороший шанс узнать что-то о дяде Джоне и о девочках дяди Эмиля. Кроме того, они отлично платят. Они перевели задаток на мой счет в Лондоне… – Тупица не удивился щедрости русских

– Они только что отправили человека в космос. Они не жалеют денег на науку или искусство. В СССР нет частных импресарио, дерущих процент, нет агентов, которым надо платить, нет мистера Бромли, выставляющего счета каждый месяц. В Советском Союзе артист свободен для творчества, государство заботится обо всех его нуждах, не забывая вознаграждать его труд… – Адель скептически помахала приглашением, отпечатанным на дорогой бумаге:

– Вряд ли министерство культуры допустит тебя до лубянских дел… – название улицы жена произнесла по-русски, – не говоря об Инге, занимающемся ядерной физикой. За ним вообще будут следить в оба глаза… – со свояком Генрик встречался в Новосибирске:

– У меня нет времени знакомиться с красотами Москвы, – хмуро сказал Инге, – я оставляю эксперимент в лаборатории. Но ребята у меня толковые, они справятся…

В первый день Рош-а-Шана Генрик с Аделью сходили в венскую синагогу. Раввин сменился, однако на стене кабинета висело знакомое фото:

– После хупы я попросил кого-то из миньяна щелкнуть нас на память, – улыбнулся Тупица, – Адель в шляпке от здешней старьевщицы… – раввин, смущаясь, попросил у них автографы:

– Не сейчас, – спохватился он, – после исхода праздника… – вместе с автографом Генрик оставил в синагоге большое пожертвование. Он и сам не знал, от чего хочет откупиться, чего попросить:

– Откупиться от лжи, которой поверила Адель, попросить, чтобы у нас родился ребенок… – несмотря на тихое лето, проведенное на вилле в Герцлии, никаких новостей от жены он не услышал. Адель и Сабина загорали, купались в бассейне, Инге катал сестер на новой яхте:

– Мы три месяца провели под одной крышей, – вздохнул Тупица, – может быть, это не только моя вина, но и ее… – они ездили на шабат в Кирьят Анавим. В кибуце Генрик замечал тоску в глазах жены:

– Ее ровесницы воспитывают по двое-трое детей. Хотя парни моего возраста в Израиле еще и не думают о семье… – в Вене он тоже увидел похожую тоску. Адель, разумеется, ничего не говорила мужу:

– Ничего не случилось, – убеждала она себя, – тот человек… – по спине пробегала дрожь, – Ритберг фон Теттау, больше меня не побеспокоит. В конце концов, он видел меня на вилле месье Вале в Швейцарии, и ничего мне не сказал… – Адель знала кто такой на самом деле Ритберг фон Теттау:

– Тетя Марта тоже знает, – напомнила она себе, – но его никак не призвать к ответу. Он сделал пластические операции, он теперь недосягаем, у него другие документы… – Адель избегала думать о таком. В ушах раздавался младенческий плач, левое запястье отчаянно чесалось. Запираясь в ванной, она плакала, раздирая кожу ногтями до крови:

– Она умерла, – повторяла себе Адель, – нацисты оставили меня в покое. У нас с Генриком родятся дети, я забуду о ней. Ее никогда не существовало… – она, тем не менее, помнила разговор с нью-йоркским доктором:

– Это не моя вина… – думала Адель, – дело, наверное, в Генрике… – с сестрой разговоров о детях они не заводили:

– Я никогда не смогу отдать Сабине моего малыша… – понимала Адель, – в Торе праматерь Рахель позволила Яакову иметь наложниц, чтобы у него родились дети. Но Генрик не согласится, чтобы я выносила ребенка Инге, пусть даже для этого мне потребуется только посетить врача…

О врачах думал и Тупица, в уютном кресле советского лайнера. В Вену пришел особый рейс, командир встретил его у трапа. Летчик говорил на отличном английском языке:

– Ваш визит большая честь для нас, маэстро, – он показал Авербаху салон, – полет займет два часа. К вашим услугам кухня и бар… – к услугам Генрика была и хорошенькая девушка, тоже объясняющаяся по-английски. Синий китель обтягивал высокую грудь, юбка едва прикрывала колени:

– Еще один мартини, пожалуйста… – Авербах вынул из портфеля телячьей кожи замшевую папку с нотами. В салоне пахло дорогим табаком, успокаивающе урчала кофейная машинка. Конверт, заложенный среди ноктюрнов Шопена, Авербах получил от мистера Тоби Аллена, ненадолго прилетевшего в Тель-Авив:

– Адель не видела письма. Она щепетильна и не позволит себе рыться в моих вещах… – встретившись с ним в кафе на набережной, мистер Аллен повел рукой:

– У меня обширные связи, в том числе и в СССР. Вот письмо тамошних ученых… – письмо тоже отпечатали на английском:

– Писал человек с Запада, – понял Генрик, – видно, что у него язык родной или почти родной… – ему сообщали, что на время гастролей заботу о его здоровье возьмет на себя некий экспериментальный институт в Новосибирске:

– Глава программы, доктор наук, встретится с вами по прилету в город, чтобы разработать индивидуальную программу поддержки организма при стрессах… – Генрика не интересовало, как мистер Аллен вышел на советских ученых:

– Мне все равно… – в высоком стакане с коктейлем звякнули льдинки, – мне нужно вылечиться, и я это сделаю. Я верю, что у меня родятся дети… – самолет легонько тряхнуло, Тупице заложило уши:

– Маэстро Авербах… – раздался в салоне голос летчика, – мы идем на посадку. Добро пожаловать в Москву.

– В столице шесть часов вечера, второго октября… – сказал мягкий голос диктора, – прослушайте последние известия. Советская страна встала на трудовую вахту в честь приближающегося двадцать второго съезда КПСС. Подходит к завершению строительство Кремлевского Дворца Съездов. Отделочные бригады объявили о начале социалистического соревнования…

Крепкие пальцы покрутили рычажок, голос затих. Рука постучала кубинской сигарой о край хрустальной пепельницы. Почти стемнело, в комнате успокаивающе мигал зеленый огонек приемника. Над черной полоской дальнего леса висел багровый отсвет заката. На небе зажигались слабые, ранние звезды:

– Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы… – Эйтингон полистал дореволюционный том Толстого. В книгу заложили слепую копию отпечатанного на машинке календаря на октябрь месяц. Одиннадцатое и тридцатое отмечали красные чернила:

– Очень удобно все устроил Михаил Иванович… – Эйтингон пыхнул сигарой, – симпозиум в Новосибирске с пятнадцатого по двадцать пятое октября. Он успевает побывать и на юге и на севере…

Одиннадцатого октября на семипалатинском полигоне планировалось провести первое в мире подземное испытание ядерной бомбы. В конце месяца над Новой Землей со сверхдальнего бомбардировщика ТУ-95 сбрасывали на парашюте детище проекта АН602, самую мощную в мире термоядерную бомбу:

– Царь-бомба… – вспомнил Эйтингон, – но пользы от проекта ждать не стоит. Никита хочет показать американцам, на что мы способны. Надо было назвать изделие «Кузькина мать»… – судя по записям разговоров физиков, бомбу, между собой, они именно так и называли. Эйтингон взялся за карандаш:

– Испытание от глаз и ушей американцев не скроешь, да хохол и не собирается его скрывать… – скрывать стоило иные научные разработки. Эйтингон полистал последнюю докладную Королева. Глава космической программы настаивал на создании, как он выражался, лунного направления в советской космонавтике:

– На орбите побывало всего два человека, – хмыкнул Эйтингон, – но Сергей Павлович у нас славится стратегическим мышлением… – не будучи поклонником научной фантастики, Наум Исаакович, тем не менее, не считал Королева прожектером:

– После Гагарина и Титова рутинные орбитальные полеты никому не интересны… – он прошелся по кабинету, – американцы сейчас ринутся на Луну… – Королев настаивал на создании отдельного полигона для испытаний лунных зондов и будущего лунного исследовательского аппарата:

– В тех краях, где мы держали Ворону, куда прилетела разведывательная миссия 880… – Эйтингон нахмурился, – я помню протоколы допросов его светлости… – покойный, как хотелось считать Науму Исааковичу, рассказывал о видениях и галлюцинациях, начавшихся у группы на плато Маньпупунер:

– Якобы Ягненок именно в таком состоянии полез в расселину, где и сложил голову… – Наум Исаакович потер подбородок, – беглые зэка тоже утверждали, что их по ночам посещали призраки умерших товарищей… – он глубоко затянулся сигарой. Неожиданным образом, товарищ Фидель Кастро, не испортил кубинскую табачную промышленность:

– Он не дурак и понимает, что сигары продаются за золото. Американцы, которых он так ненавидит, покупают товар кружным путем… – Эйтингон курил сигары особого выпуска, подарок для членов Политбюро:

– Если я напишу докладную в это самое Политбюро о нецелесообразности строительства полигона в выбранном Королевым районе, ссылаясь на заявления зэка, меня запрут в психушку…

Королев считал, что лунная программа должна выполняться в особо секретном окружении. Конструктора не удовлетворял Байконур или новый полигон в Архангельской области, проходивший в документах, как объект «Ангара»:

– Так тому и быть, – вздохнул Эйтингон, – но ведь Ворона тоже интересовалась тамошними скалами, даже рисовала их. Ворона не тратила время на бесцельные вещи. Значит, что-то в тех краях ее настораживало… – он вспомнил о статейке в «Науке и жизни», о снежном человеке из Ивделя:

– Беглые зэка шалят, – усмехнулся Эйтингон, – а у страха глаза велики. Хотя во времена операции с группой 880 в округе обнаружили заброшенный скит со стариком насельником. Старик, фанатик, сжег себя, но могли сохраниться и другие скиты… – Наум Исаакович зевнул:

– Строительству полигона они не помеха. Однако надо подумать, как сохранить все в тайне от спутников-шпионов. Кстати о шпионах…

Он подвинул к себе пачку отчетов по наружному наблюдению за британским посольством. Невеста плотно сидела на территории, не посещая мессу, не выезжая с женами дипломатов на организованные экскурсии. Наум Исаакович покрутил пальцами:

– Она осматривается, она затаилась. Ничего, мы ее выманим на свет. Ради герра Шпинне, то есть товарища Шпинне, она на все пойдет… – в отличие от Невесты, Чертополох, как в документах называли начальника отдела внутренней безопасности, мистера Мэдисона, вволю разгуливал по Москве:

– Я уверен, что гуляет он не один, – кисло сказал Наум Исаакович, – дармоеды не могут, как положено, проследить за объектом… – во времена министра Берии работники, потерявшие предмет слежки, рисковали внутренней тюрьмой:

– Однако у нас теперь либерализм, – Эйтингон протянул руку за чашкой кофе, – у нас Чертополох под нашим носом, встречается с агентами… – Мэдисона теряли в ГУМе, в метро, в троллейбусах на улице Горького:

– На Белорусском вокзале, в Третьяковской галерее… – подытожил Эйтингон, – в Нескучном Саду и вообще по всей Москве… – он насторожился:

– Но я видел рапорт кого-то из парней. Чертополоха все-таки довели до места рандеву… – прочитав описание спутника Мэдисона, Эйтингон едва не поперхнулся кофе:

– Я знал, что так случится, у меня было дурное предчувствие. Дзержинский говорил, что мы должны доверять интуиции… – заставив себя собраться, он поднял трубку:

– Срочно дайте Шелепина… – дежурный по лубянскому коммутатору что-то заблеял. Эйтингон заорал:

– Шелепина! Семичастного! Хоть самого Хрущева! Поворачивайтесь, иначе я вас отправлю в ОРУД до конца ваших дней!

Грохнув трубку на рычаг, он позволил себе выдохнуть. Судя по данным наблюдения, в буфете Ленинградского вокзала мистер Мэдисон виделся с полковником ГРУ Пеньковским.

Насколько понял Павел, мужчинам разрешалось заходить на женскую галерею в синагоге. Устроившись на скрипучей скамейке, он набрасывал изящные очертания на потемневшей фреске над Ковчегом Завета:

– Древо жизни, – вспомнил Павел, – Лазарь Абрамович удивился, что я знаю историю о сотворении мира… – до начала праздника рав Бергер провел его и сестер на мужскую половину:

– Молитва еще не началась, поэтому Наде с Аней разрешили туда зайти… – отложив карандаш, Павел почесал рыжеватые волосы под кепкой, – я объяснил Лазарю Абрамовичу, что искусствовед обязан разбираться в Библии, основе почти всех сюжетов средневековых картин… – Лазарь Абрамович, как его называл подросток, только что-то пробурчал:

– Религиозным евреям нельзя ходить в музеи… – Павел развеселился, – на полотнах везде Иисус, а если не Иисус, то обнаженная натура. Значит, не бывать мне религиозным евреем… – тем не менее, он не отказался читать кадиш по матери:

– Даже если он, то есть наш отец, жив, – хмуро заметил Павел сестрам по дороге в синагогу, – вряд ли он выполняет заповедь… – троллейбус полз мимо здания на Лубянке. Подросток еще понизил голос:

– Судя по тому, что он нас не ищет, он либо мертв, либо мы ему не нужны. Незачем на него рассчитывать, – твердо завершил Павел, – памятник маме он поставил, но молитву читать не будет, он коммунист и работник Лубянки… – Лубянка уплывала вдаль, в багровом сиянии заката:

– Пусть я там никогда не окажусь, – пожелал Павел, – пусть Надя с Аней не узнают, что это такое… – через два дня после праздника Фаина Яковлевна обещала поехать с ними на Востряковское кладбище, к могиле их матери:

– Потом Надя улетает с ансамблем Моисеева в Сибирь на гастроли… – Павел оглянулся на плотно закрытые двери галереи, – она молодец, ее только взяли в основной состав, а уже отобрали для гастролей… – двери не пропускали шума, но Павел знал, что в большом зале на втором этаже за столами устроилось сотни две мужчин:

– Женщины едят отдельно… – он быстро рисовал, не желая, чтобы его застали за запрещенным в праздник занятием, – правильно сказала Аня, в такой толпе нас никто не заметит… – даже если гэбисты и пасли их в троллейбусе, то на улице Архипова они должны были потерять Левиных. Переулок кишел людьми, над толпой раздавались звонкие голоса:

– Ам Исраэль хай! Еврейский народ будет жить! В следующем году, в Иерусалиме…

Закончив рисунок, Павел сунул блокнот и кожаный пенал работы Нади в карман пиджака. Вещи на квартиру привезли неброские, но дорогие. Одежда села на Павла, как влитая. На подкладке одного из пиджаков он обнаружил шитый золотом ярлычок:

– Портной из Милана, – хмыкнул он, – жаль, что не из Флоренции. Но все равно, вещь итальянская… – Павел внимательно осмотрел синагогу:

– Если здание отреставрировать, – подумал он, – то молитвенный зал станет еще красивее… – с облупившихся львов на Ковчеге Завета сползала позолота, тускло блестели буквы витой надписи:

– Знай, перед кем ты стоишь… – подросток поднялся, – Аня переводила мне фразу… – сестра на удивление бойко разобралась в иврите:

– Чтобы привести в порядок здешние архивы, языка мне достаточно, – пожала плечами Аня, – может быть, я найду и запись о твоем рождении… – по-еврейски Павла звали Шауль:

– Но я не обрезан, – понял мальчик, – интересно, почему? На лагпункте нашелся бы врач, еврей. Либо отцу это было неважно, либо он вообще не мой отец… – сестры смутно помнили жизнь на вилле. Павел не помнил почти ничего:

– Я помню только детские журналы… – отец с Павлом рассматривал и вырезал картинки, – папа мне привозил новые издания на английском языке… – еще он помнил уютный запах пряностей от отцовского пиджака, мягкий голос, поющий колыбельную на идиш:

– Рожинкес мит мандельн, – просвистел Павел, – какая акустика отличная. Аня сказала, что на идиш это изюм и миндаль… – за праздничным столом, рассудив, что сестер рядом нет, Павел получил от Лазаря Абрамовича сладкого вина на донышке стакана:

– Лазарь Абрамович уверил меня, что по еврейским законам я совершеннолетний… – вино оказалось домашним, из изюма:

– Миндальный пирог тоже ожидается, – подросток двинулся к дверям, – надо перехватить кусок, пока все не съели. Пирог и штрудель здесь почти такие же вкусные, как у Ани…

Двери заскрипели. Павлу показалось, что над залом еще витает его голос. Подросток нахмурился:

– Нет, это идиш. Понять бы еще, кто говорит… – он не сразу узнал голос Лазаря Абрамовича:

– Но это он, сомнений нет… – с Павлом и его сестрами рав Бергер объяснялся на русском языке. Вслушиваясь в незнакомые обороты, Павел оглядывался:

– Непонятно, где они сидят, здесь нет места для кабинетов… – выйдя на площадку второго этажа синагоги, в полутемном углу он заметил узкую лестницу:

– Это не третий этаж, – понял Павел, – очередная пристройка к зданию… – в зале шумели, до него донесся топот ног:

– Начались танцы, как и обещали… – Павел огляделся, – самое время посмотреть, что делается в кабинете, то есть каморке…

Неслышно поднявшись по лестнице, Павел прислонился к беленой стене, рядом с щелястой, крашеной охрой деревянной дверью. Он надеялся, что Лазарь Абрамович рано или поздно перейдет на русский. Услышав знакомое название, подросток насторожился:

– В Колонном Зале выступает маэстро Авербах… – билеты на концерты распродали еще летом, – зачем туда Лазарю Абрамовичу… – приникнув ухом к щели, Павел слушал быстрый говор Бергера:

– Ничего не понимаю, – вздохнул он, – но ясно, он чем-то недоволен…

Сильный кулак ударил по столу, Лазарь Абрамович рванул на себя дверь каморки. Не удержавшись на ногах, проехавшись по лестнице, Павел влетел прямо ему в руки.

Для детской спаленки Лейзер сколотил двухэтажную кровать. Сначала он не очень хотел, чтобы малыши укладывались на нары, как мрачно думал о них Бергер. Едва увидев во дворе остов кровати во дворе, Исаак восторженно сказал:

– Как в поезде! Чур, я на втором этаже сплю, тателе. Сара маленькая, она может свалиться… – Бергер поцеловал белокурые волосы мальчика:

– На втором, так на втором, ингеле… – сидя на табурете с малышкой на руках, он слушал ровное дыхание детей:

– С другой стороны, так больше места в комнате… – вздохнул Бергер, – у них игрушки, книжки… – потрепанные детские вещи Фаине приносили пожилые женщины, приходящие в синагогу:

– Фейгеле отказывается от дребедени про Ленина и коммунизм, – усмехнулся Бергер, – она допускает домой только книжки о животных и природе… – Исаак любил еще и технику. Лейзер сделал сыну деревянный поезд с рельсами, подъемные краны. У знакомого мастера в «Металлоремонте» он выточил на станочке строительные блоки:

– Получилось не хуже, чем в «Детском мире», – гордо подумал он, – руки у меня не потеряли ловкости… – несмотря на увечье, Лейзер мог написать мезузу и сделать обрезание:

– Обрезание еще делают, за закрытыми дверями, а мезузы только проверяют, и то старики… – пергамента на новые свитки взять было неоткуда. Евреи бережно хранили дореволюционные мезузы:

– Из парнишки выйдет отличный сойфер, – подумал Бергер о младшем Левине, – у него руки приставлены нужным местом… – Лейзер видел крохотные свитки с иероглифами, работы парня:

– Но он никогда не станет соблюдающим, – Бергер покачал младшую дочь, – глаза у него не такие. Его сестры тоже вряд ли вернутся к вере. Одна вообще на сцене танцует… – о сцене Лейзер и завел разговор на праздничной трапезе в синагоге. Он был недоволен своей вспыльчивостью:

– Я правильно сделал, он жук и пройдоха, – администратора Колонного Зала ему показал раввин, – но в праздник такие вещи запрещены… – Лейзер немного жалел, что они были не на зоне:

– В лагере, получив заточкой в бок, мерзавец сразу бы уяснил, что к чему… – администратор наотрез отказался провести его за кулисы:

– Реб Лейзер… – они говорили на идиш, – господин Авербах израильтянин, пусть и с британским гражданством. Вы не представляете… – пройдоха, как о нем думал Лейзер, прижал ладони к груди, в дорогом пиджаке, – не представляете себе, сколько в Зале и вокруг будет милиции, работников Комитета… – Лейзер буркнул:

– Я подстригу бороду и даже надену галстук… – обычно ни того, ни другого он делал, обходясь ватником зимой и старым пиджаком летом. Галстуков хасиды не носили:

– Одолжу шляпу… – добавил Бергер. Администратор помотал почти лысой головой:

– Нет, и не просите. И вообще, для чего вам нужен маэстро? Принесете ему тфилин или кошерной еды… – администратор улыбался:

– Он живет в «Метрополе», для него готовит кремлевская обслуга. Вы там придетесь не ко двору… – Лейзер прижал к себе ворочающуюся в одеяльце дочь:

– Я взорвался, обозвал его мамзером и кое-чем похуже. Хорошо, что Шауль не понимает идиш… – подросток, как выяснилось, все же разобрал, что речь шла о Колонном Зале. Вернувшись с ним за стол, парень захрустел миндальным пирогом

– Лазарь Абрамович, вы хотите попасть на концерт маэстро Авербаха? Ничего не может быть легче… – он стряхнул крошки с длинных пальцев, – достаточно пяти минут работы над замком и для вас с моей помощью откроется любая дверь… – он утащил второй кусок. Лейзер хмуро размешал сахар в чае:

– Думать о таком не смей, – отрезал он, – тебе четырнадцать лет. Я видел, что с малолетками делают на зонах. Не забывай, пока твои сестры не замужем, они твоя ответственность, раз вы сироты. Тебе надо избегать милиции, впрочем, ее всем надо избегать… – Павел с Аней, тем не менее, собирался пойти к Колонному Залу:

– Может быть, найдется лишний билетик, – хмыкнул подросток, – жаль, что у Нади репетиция в училище… – он, разумеется, не знал, что Наде запретили приближаться к залу:

– Не надо, чтобы маэстро видел вас в Москве… – наставительно сказал ей комитетчик, – вы появитесь перед ним в Новосибирске, как мимолетное виденье, гений чистой красоты… – Саша восхищался планом операции:

– Видна рука товарища Котова. Мы не шантажисты, мы не покажем Моцарту никаких фотографий… – снимки пока делали только для архива Лубянки, – девушка напишет ему благородное послание. Я любила и буду любить только тебя, но я не хочу обременять тебя ребенком… – Саша подозревал, что получив такое письмо, Моцарт добрался бы и до Биробиджана, откуда по легенде происходила фальшивая студентка музыкального училища:

– Она залучит к себе в постель еще и Викинга, – весело подумал Саша, – а наша техника снимет фильм, что нам поможет в будущей работе… – судьбой предполагаемого ребенка он не интересовался:

– Это дело начальства. Наверное, Авербаха хотят крепче привязать к СССР, а Викинг нужен из-за его занятий ядерной физикой… – напевая колыбельную просыпающейся дочери, Лейзер думал о Колонном Зале. Он, в общем, знал, что ему надо делать:

– Увидев меня у входа, реб Авербах остановит машину. Он выйдет, поднимется ко мне… – Лейзер предполагал, что милиция появится рядом почти немедленно:

– Но мне и не надо много времени, только передать конверт… – он был уверен, что маэстро не откажет:

– Фейгеле со мной согласилась. Реб Авербах еврей, он не пройдет мимо другого еврея в беде. Милиция его не тронет, а мне это даст пару минут…

Лейзер вспомнил про обещание комиссии в следующий раз послать его в закрытую лечебницу:

– Но Фейгеле, – беспомощно подумал он, – у нас трое детей… – перед его возвращением жена ходила в микву:

– В начале лета может быть четверо… – понял он. Открыв голубые глазки, Ривка коротко заплакала:

– Я не имею права оставлять Фейгеле одну, без помощи и поддержки. Вдруг ее с Исааком ищут, вдруг здесь появится милиция… – у Бергера тоскливо заболело сердце:

– Но я должен выполнить мицву, это моя обязанность перед умершим. Никак иначе мне этого не сделать… – мягкая рука протянулась через его плечо, на Лейзера повеяло запахом молока. Фаина ловко взяла дочку:

– Сейчас я ее покормлю… – она поманила Лейзера за собой:

– Выпей чаю, мой милый… – в праздники разрешалось пользоваться огнем от заранее зажженной свечи. Лейзер устроил ее с девочкой у себя на коленях. Отхлебнув горячего чая с медом, он прижался губами к белой шее:

– Фейгеле все равно слаще, как сказано: «Мед и молоко под языком твоим, сестра моя, невеста моя», – царь Шломо писал о Торе, но Лейзер думал о жене. Фаина нашла его руку:

– Исполняй мицву, милый… – тихо сказала она, – как заповедовано… – Лейзер помолчал

– Но если меня опять арестуют, милая? Вы останетесь одни, тебе надо кормить детей… – она повернулась. В голубых глазах Лейзер увидел почти суровое упорство:

– Она ребенком выбралась из расстрельного рва, сбежала из госпиталя, где родился Исаак… – Фаина провела губами по заросшей полуседой бородой щеке мужа:

– Ты вспомнил, что до войны виделся с Авраамом Судаковым… – Бергер кивнул:

– Он привез нам в Каунас письма от израильской родни. Получилось, что почти последние письма… – удерживая дочь, Фаина поправила платок:

– Тем более. О Исааке ты тоже пишешь. Он Судаков, у мальчика есть семья. Мы его семья, но реб Авраам должен знать, что он родился… – Фаина устроила голову на плече мужа. Лейзер вспомнил роман, услышанный в бараке на карагандинской зоне:

– О каком-то герцоге, выручившем друга из тюрьмы. В средние века дело случилось. Как он говорил… – Бергер поцеловал летние веснушки на носу жены: «Делай, что должно, и будь, что будет. Пойдем спать, милая».

Разговаривая с Героем Социалистического Труда, орденоносцем, профессором Мендесом, директором закрытого экспериментального полигона, как значился в документах остров Возрождения, Эйтингон никак не мог избавиться от легкого чувства брезгливости.

Он стоял у старомодного телефона, рассматривая большую карту Москвы на стене:

– Шмата, тряпка, – вспомнил Наум Исаакович, – так его называли уголовники, державшие его у параши. Его проигрывали в карты, он загонял евреев дубинками в газовые камеры, но теперь он на коне… – полигон выполнял программы военных и Комитета Государственной Безопасности. Эйтингон подозревал, что предстоящие в октябре испытания нового оружия тоже не обойдутся без участия подчиненных профессора Мендеса:

– Отправят под землю зэка, их не жалко, – он склонил поседевшую голову набок, – а на Новой Земле кузькину мать тоже, наверняка, сбросят на головы каким-нибудь доходягам. Хотя с такой мощностью бомбы от них даже пепла не останется… – болтая с профессором, Эйтингон напоминал себе, что линии в загородной резиденции прослушиваются. Он не мог спросить Кардозо о судьбе 880 или Саломеи:

– На самом деле я хочу спросить совсем о другом… – кроме фильма с Надей, он больше ничего не видел. На фотографиях девочки и Павел выглядели подростками:

– Они и есть подростки, – Эйтингон щелкнул зажигалкой, – шестнадцать и четырнадцать лет. Их не исковеркаешь, как Странницу, то есть Сару Мозес, но на них могут испытывать новые лекарства, – Наум Исаакович передернулся, – или отправить, как подопытных кроликов, на экспериментальные операции… – институт, в числе прочего, занимался проблемами бесплодия:

– Заместитель Кардозо, кореец, то есть японец, подвизался в отряде 731 у профессора Исии… – Эйтингон побарабанил пальцами по карте, – в плену он все скрывал, зная, что его ждет трибунал. Теперь с него давно сняли судимость, приняли в партию… – Кардозо тоже посещал партсобрания:

– Сначала он громил космополитов от науки… – зевнул Эйтингон, – а теперь прославляет решения двадцатого съезда партии…

Он обещал Кардозо выслать затребованные им фото фельдъегерской связью. Трехкомнатные апартаменты маэстро Авербаха оборудовали соответствующей техникой. Личный шофер музыканта и приставленная к номеру горничная работали в Комитете. Оба они знали английский язык. Пока ничего подозрительного не произошло:

– Встреча в министерстве культуры, обед в «Метрополе» с нашими деятелями искусства, посещение консерватории… – Эйтингон помнил программу визита Моцарта наизусть, – он говорил по телефону с женой… – в разговоре тоже не было ничего настораживающего. Супруги посплетничали про общих знакомых из венской оперы. Миссис Майер-Авербах долго распространялась о покупках:

– Нет там никакого шифра, – уверенно сказал Эйтингон приехавшему на дачу Шелепину, – Моцарт, в отличие от Викинга, явился к нам без задания… – Викинг пересаживался на московский самолет в Лондоне. Остановка Эйтингону совсем не нравилась:

– Он мог полететь через Вену, что быстрее. Он явно хочет получить последний инструктаж… – учитывая прошлое, они решили не рисковать лондонскими работниками и не пускать слежку за доктором Эйриксеном:

– В Москве он не покидает аэропорта… – хмыкнул Эйтингон, – а в Новосибирске о нем и Моцарте позаботятся… – Шелепин разрешил отправить фото на Аральское море:

– Если это надо для медицинских целей… – глава Комитета рассматривал черно-белые снимки, – то пусть они получат нужные сведения… – по словам Кардозо, речь шла о стимулирующем препарате:

– У меня нет его больничной карты, нет анализов… – недовольно сказал профессор, – кровь или мочу никак не взять. Мне надо понять частоту его, так сказать… – он деликатно покашлял:

– Нормальная частота молодого парня, – пробурчал себе под нос Эйтингон, – у Моцарта проблемы с бесплодием, а не с потенцией… – тем не менее, препарат требовался не шарлатанский:

– Кардозо можно обвинить в чем угодно… – Эйтингон взял ручку, – но только не в шарлатанстве. Он все делает на совесть, он гениальный ученый…

На карте Москвы Софийскую набережную отметили цветной булавкой. Другие булавки воткнули в вокзалы, музеи и центральные парки. Коснувшись булавки в ЦУМе, Эйтингон вспомнил первую встречу с Ладой:

– Чертополох молодец, на ходу подметки рвет… – о Ладе Наум Исаакович старался не думать:

– Даже не могилу не сходить, – горько понял он, – к надгробию Розы я съезжу через четыре года, а Ладушка теперь недосягаема… – Эйтингон спокойно выслушал новости о продлении его срока:

– Шестьдесят пятый, – он затянулся сигаретой, – девчонкам исполнится двадцать, Павлу восемнадцать. Если они вообще сейчас живы… – пока ему требовалось не превратить нынешний срок в пожизненный. Он взял из коробочки еще одну булавку:

– Значит, надо работать, так, чтобы новое начальство осталось довольно, чтобы Шелепин замолвил за меня словечко перед Хрущевым. Но даже после освобождения на запад меня никто не выпустит… – он хотел найти девочек и Павла, чтобы помочь им покинуть СССР:

– Нельзя быть эгоистом, – вздохнул Наум Исаакович, – я не позволю, чтобы дочери Розы сгинули по прихоти Комитета в безвестности, чтобы наследник графского рода мотал сроки по колониям… – он подумал о бароне Виллеме:

– Это другое. Парень отродье проклятой Антонины Ивановны. У него в крови подлость и предательство. Павел тоже сын предателя, но я уверен, что он не такой, как отец… – булавка была с зеленой головкой. В ушах зазвучал вкрадчивый голос комсомольского вождя:

– Товарищу Серову, главе ГРУ, пока ничего знать не надо. В конце концов, мы все коммунисты. Не стоит сыпать налево и направо ложными обвинениями товарищей по партии. Мы проведем операцию, вы поговорите с Чертополохом и мы все узнаем… – скандалом они не рисковали. Мэдисон обладал дипломатической неприкосновенностью, но свободно разгуливал по столице. Эйтингон вспомнил, как он осматривал тело Михоэлса, в морге минской тюрьмы:

– Даже с дипломатами происходят несчастные случаи. Например, наезд пьяного шофера. Это печально, но ничего не поделаешь… – он с размаха всадил булавку в карту. Тонкое острие сломалось, Эйтингон повертел в крепких пальцах остаток:

– Все узнаем. И о Пеньковском и об остальных его здешних связях. Я быстро развязываю людям языки. После гибели Мэдисона Невеста, скорее всего, получит доступ к более секретным документам. Она тоже разговорится в постели с Сашей… – позвонив, Эйтингон велел готовить машину. Он ехал с охраной на Софийскую набережную:

– Посмотрим, куда отправится мистер Чертополох… – весело насвистывая, Эйтингон вколол остаток булавки рядом с Лубянкой.

Посольские машины не оборудовали радиосвязью. В отличие от блистающего черным лаком, ухоженного лимузина главы дипломатической миссии, неприметный опель мистера Мэдисона щеголял запыленными крыльями. Машина была трофейной, пятнадцатилетней давности:

– Сэр Фрэнк Робертс пусть ездит на Bentley, – сказал Мэдисон Густи, – меня устраивает более скромный автомобиль… – по словам мистера Джеймса, в столице попадалось много похожих машин:

– Для моих целей это очень хорошо. Мои тени… – шотландец усмехнулся, – даже с их нерасторопностью, не потеряли бы, скажем, остин. Их в Москве нет, а такие рабочие лошадки встречаются на каждом углу… – в Британии опель оборудовали усиленным двигателем. Автомобиль делал больше чем сто миль в час:

– Улучшенная балансировка, – Мэдисон прислонился к капоту, – позволяет удержаться на ходу при отрыве и преследовании… – он подмигнул Густи, – но не думайте, что нас ожидают гонки. Вообще мистер Флеминг… – он недовольно хмыкнул, – многое преувеличивает… – сидя на месте пассажира, Густи пыхнула дымом в окно: «Многое, если не все».

Девушка еще в Лондоне поняла, что секретная служба такой же правительственный отдел, как и другие учреждения. Густи рассматривала залитую солнцем площадь перед колоннадой у входа в Парк Горького:

– Не случайно здесь люди протирают штаны, как говорят русские, до пенсии. Они перекладывают бумажки, а в пять вечера отправляются домой, к телевизору и чаю… – Мэдисон, правда, признался, что иногда ходит в паб:

– Миссис Вера такие заведения не любит, – он улыбался, – а я не против пропустить стаканчик виски, поиграть в дартс… – Густи едва не закатила глаза:

– Он кавалер Креста Виктории, как покойный дядя Питер. Он начал воевать в Дюнкерке, служил в разведке в Северной Африке, сражался в Альпах, освобождал Берген-Бельзен. Теперь он разгадывает кроссворды и ставит деньги в тотализаторе… – Густи была уверена, что отец, выживи он, не стал бы таким:

– Он был летчик. Он бы не превратился в скучное создание, рассуждающее о пиве и футболе… – по мнению Мэдисона, в последнем русские преуспевали, а первое почти никуда не годилось:

– Не сравнить с нашими сортами, – заметил он по дороге в Парк Горького, – хотя есть неплохое «Мартовское», с Трехгорки… – русского Мэдисон не знал, однако щеголял местными названиями. Ткнув окурком в пепельницу, Густи приглушила радио, бубнящее о предстоящем съезде партии. Девушка вспомнила детские мечты о карьере Веспер Линд:

– Она не печатала накладные для столовой и не переводила трескотню гостей на приемах, – Густи зевнула, – если бы еще в этой болтовне было хоть что-то интересное…

Она не могла присутствовать на вчерашнем обеде в посольской резиденции. По случаю гастролей маэстро Авербаха, сэр Фрэнк устроил, по выражению Мэдисона, интимное суаре для деятелей культуры, с небольшим концертом. Густи попыталась вытянуть ноги, но опель был тесным:

– Тупица распространялся исключительно о себе, любимом. Он словно радио, его можно только заткнуть, и то ненадолго… – ей, разумеется, нельзя было показываться в золоченой гостиной посла:

– Никто, кроме тети Марты, не знает, что я здесь, – напомнила себе Густи, – даже Стивен считает, что я вернулась в Германию… – Мэдисон объяснил, что встречами с агентами он занимается сам:

– Мужчины привлекают меньше внимания… – он неожиданно покраснел, – особенно учитывая вашу, как бы это сказать… – мистер Джеймс нашелся:

– Одежду! В Москве редко кто носит западные модели… – Густи пожала плечами:

– Я могу сходить в ГУМ, купить местные платья… – начальник помотал головой:

– Вы знаете русский, но это на самый крайний случай, что называется. Вы здесь для аналитики, для бумажной работы. Но я вас провезу по городу, покажу места встреч с агентами… – от слежки они оторвались в Замоскворечье. Мэдисон отлично разбирался в Москве, петляя дальними переулками. Въехав под кирпич, он рассмеялся:

– Орудовские посты я тоже знаю, но вообще нас не останавливают, машина с посольскими номерами… – мистер Джеймс сказал, что в автомобиле невозможно было оборудовать безопасную связь:

– Русские все равно сидят на наших линиях, – хмуро добавил он, – они запеленгуют выход в эфир. В случае… – он помолчал, – нештатной ситуации немедленно возвращайтесь в посольство. Хотя откуда ей взяться, такой ситуации… – Мэдисон выезжал в город без оружия:

– У нас дипломатический иммунитет, – заметил он Густи, – но в таком деле лучше не носить при себе… – он пощелкал пальцами, – отягощающих улик… – Густи понятия не имела, с кем мистер Мэдисон встречается в Парке. Посмотревшись в зеркальце, оскалив белые зубы, Густи похлопала себя по щекам:

– Несмотря на осень, я немного загорела. Здесь больше нечего делать в выходные, только лежать в шезлонге… – жены дипломатов все были старше Густи. Женщины разговаривали о хозяйстве и детях, обсуждали наряды знаменитостей из светской хроники и новые фильмы:

– Словно на военной базе, – девушка отхлебнула кофе из термоса, – газеты и журналы приходят с опозданием, один киносеанс в неделю. В Берлине мы с Александром хотя бы выбирались потанцевать… – она скучала по приятелю. Густи зло швырнула термос на заднее сиденье:

– Хватит. Досижу здесь год, и во всем признаюсь Александру. Он поймет меня, он из Западного Берлина. Подам в отставку, пойду преподавать языки, буду заботиться о наших малышах… – рядом с термосом валялась пустая кошелка. Мэдисон понес в Парк Горького пакет с молотым кофе:

– Он что, собирается оставить передачу в тайнике… – устроившись удобнее, Густи поджала под себя ноги, – интересно, кто пользуется тайником? Полковник ГРУ Пеньковский… – она хихикнула, – продает тайны русских за кофе и сигареты… – имя агента она встретила случайно, разбираясь с отчетами Мэдисона. Начальник свалил на нее всю бумажную волокиту:

– Но не только он работает на британцев, – Густи взглянула на часики, – у нас здесь неплохая сеть. Куда Мэдисон делся, его третий час как нет…

В зеркальце заднего вида она заметила три темных автомобиля с непроницаемыми стеклами, вывернувших с Ленинского проспекта к Парку. Взлетев на Крымский мост, кавалькада скрылась из вида. Над Москвой-рекой, в стороне Новодевичьего монастыря, висела набухшая дождем туча. Резкий ветер гонял по площади сухие листья, взвевал окурки и труху. Плотнее закрыв окно, Густи поежилась:

– Погода меняется. Пора бы, начало октября на дворе… – она включила радио:

– Репортаж из новых жилых кварталов на юго-западе Москвы. Работники третьего строительного треста рапортуют съезду партии… – закрыв глаза, девушка задремала.

К вечеру на улице Горького стал накрапывать дождь.

Выходя из метро у гостиницы «Москва», Генрих пожалел, что не взял с собой зонт:

– Погода здесь такая же изменчивая, как и в Берлине, – юноша чихнул, – с утра на стройке мы работали в майках… – обед каменщикам и штукатурам испортили работники радио, явившиеся в полдень с аппаратурой и заранее написанными интервью. К недовольству секретаря комитета комсомола, Генрих наотрез отказался выступать:

– Я не любитель говорить на публике, – объяснил юноша, – и я еще плохо знаю русский язык. Политинформации другое дело, туда приходят мои товарищи… – комсомольцев обязывали посещать политинформации каждую неделю:

– Не комсомольцев в общежитии и нет, – понял Генрих, – о них читаешь только в газетах…

Ради практики в языке, Генрих начинал утро с «Комсомольской правды». В фельетонах громили тунеядцев, летунов, меняющих места работы, писали про оборотистых парней, торгующих с рук барахлом, выменянным у иностранцев:

– Валютчики, фарцовщики, – вспомнил Генрих, – ребята говорили, что летом каких-то воротил казнили за спекуляцию… – Генрихподозревал, что в столице, как и в Берлине, даже после возведения Стены, процветает черный рынок:

– Но мне таких знакомств заводить нельзя, – напомнил себе юноша, – я стал старостой группы, мне доверяют… – секретарь комитета комсомола пытался взять с него обещание непременно выступить по радио. Генрих отвертелся, предложив написать статью в стенгазету общежития:

– Писать мне легче, – сказал он почти искренне, – акцент не слышен, всегда можно воспользоваться черновиком… – Генрих проводил глазами высокого, рыжеватого парня в дорогой замшевой куртке. Юноша, вернее, подросток, тоже шел к Колонному Залу:

– Куда идет и половина Москвы, – смешливо подумал Генрих, – лишние билеты начали просить еще в метро… – у парня была спортивная осанка, однако выглядел он, как решил Генрих, артистически:

– Может быть, он и есть спекулянт, – пришло в голову юноше, – он не похож на сынка партийного бонзы или комитетчика… – повадка у подростка была неожиданно свободная:

– Он словно интурист, – Генрих прибавил шагу, – хотя такие молодые сюда не ездят… – проспект Маркса и Пушкинская улица были запружены машинами. По тротуару валила принаряженная толпа, в раскрытых дверях кафетерия на углу вилась очередь:

– Парочек много, – Генрих развеселился, – может быть, спекулянт тоже собрался на свидание. Нет, ему не больше шестнадцати и он без цветов… – судя по папке для эскизов под мышкой у парня, он все-таки имел отношение к искусству:

– Хотя в папке могут лежать лишние билеты или рубли для продажи иностранцам… – Генрих издалека заметил автобусы «Интуриста» у Колонного Зала. Маэстро Авербах давал всего три концерта в Москве:

– Два здесь, один в Консерватории, где тоже все билеты безнадежно проданы… – Генрих присоединился к очереди в кафетерий, – сегодня он играет Моцарта и Шопена, сольное выступление…

Для афиши взяли хорошо знакомое Генриху фото работы Ричарда Аведона. Тупица, неожиданно не во фраке, а в белой рубашке и черных брюках, прислонился к роялю. Музыкант смотрел вперед, откинув с высокого лба темные локоны:

– Обычно забываешь, что пять лет назад он стрелял по русским танкам, – подумал Генрих, – но на фото у него такое лицо, что сразу понятно, он не баловень, не маменькин сынок. Он прошел гетто, лагерь и партизанский отряд… – судя по тому, что Тупице позволили гастроли, СССР не знал о будапештских событиях:

– Они знают, – поправил себя Генрих, – однако они считают, что танковый бой устроил дядя Эмиль… – по словам матери, Монаха заочно приговорили к расстрелу:

– Меня тоже, – мрачно добавила она еще в Лондоне, – надо мной приговор висит с довоенных времен… – Марта не могла показываться в СССР даже тайно. Генрих подозревал, что отчим, после недавнего визита на Урал, тоже заработал вышку, как говорили его приятели по стройке:

– Валютчиков, о которых писала «Комсомолка», расстреляли, – он вытащил на свет портмоне, – сначала им дали сроки в колониях, но потом трудящиеся стали писать возмущенные письма… – в газете напечатали одно такое послание, от коллектива Московского Завода Приборов:

– Мы, простые советские люди, убедительно просим вас быть беспощадными к этим отбросам, жалким подонкам и негодяям, гадкие души которых пусты, а они набрались наглости и перестали уважать советский строй. Они хуже предателей, они давно уже трупы, и мы просим вас, чтобы таким же другим неповадно было, приговорить всю эту преступную шайку к высшей мере наказания, расстрелу…

Кофе Генриху налили в стеклянный стакан. Курить здесь было нельзя, но с улицы в кафетерий тянуло табачным дымом:

– Обороты не меняются, – устало вздохнул он, – до войны такими словами клеймили, как говорилось в старых газетах, троцкистских выродков.

Генрих, разумеется, не собирался ходить на концерт Тупицы, хотя он мог бы достать билет:

– Например, через освобожденного комсомольского секретаря, товарища Матвеева, – невесело подумал он, – то есть куратора нашей группы со стороны Комитета… – Генрих старательно отгонял от себя мысли о родстве с Пауком, как он значился в лондонских папках:

– Я здесь, чтобы посмотреть, не отирается ли товарищ Матвеев вокруг Тупицы, – Генрих отнес стакан на столик с грязной посудой, – понятно, что Авербаха пасут, как выражается мама… – запах кофе напомнил ему о бумажном пакете, полученном днем в Нескучном Саду от мистера Джеймса:

– Два фунта лучшего бразильского помола, – подмигнул шотландец, – в Москве хорошее снабжение, но этот кофе с посольской кухни… – по соображениям безопасности, Генрих мог курить только советские сигареты. Мистер Мэдисон всегда приносил ему пару американских пачек. Генрих перекладывал «Мальборо» в пустые упаковки «Явы»:

– Хожу с двумя пачками, – тихо рассмеялся он, – главное, не перепутать, какая для стрелков, а какая для себя… – вместе с пакетом он получил и отлично сработанный советский паспорт:

– На всякий случай, – наставительно сказал Мэдисон, – документы вам не помешают… – не зная прибалтийских языков, Генрих не мог притвориться эстонцем или латышом:

– Хотя тамошние военные сироты, попадая в Россию, забывали родной язык, или еще не начинали на нем разговаривать, – на крыльце кафетерия он чиркнул спичкой, – но у меня все равно слышен акцент… – акцент Генриха специалисты на Набережной объяснили простым путем:

– Очень изящно, – заметил мистер Джеймс, – советские немцы в семьях говорят на немецком… – Генрих Теодорович Миллер появился на свет в декабре сорок второго года, на неизвестном Генриху разъезде в Семипалатинской области Казахской ССР:

– Минус с них сняли, – вспомнил юноша, – однако республики немцев Поволжья больше нет, и она больше не появится на карте. Но я могу свободно ездить по СССР, я не административный поселенец… – после двадцатого съезда немцам Поволжья разрешили покидать места ссылки:

– Отчество в честь моего второго имени, в честь дедушки, – Генрих выбросил сигарету в крашеную серым урну, – хорошо, что так получилось, это добрый знак… – паспорт отправился в его чемодан, проводивший эту неделю на Казанском вокзале. Юноша взглянул на часы:

– Полчаса до первого звонка, надо смешаться с толпой и смотреть в оба… – он заметил давешнего валютчика под щитом с красочным плакатом: «Дорогу талантам». Юный скрипач на афише, видимо, как и Генрих, выбрал социалистический строй жизни, отказавшись от так называемых прелестей запада:

– Ребята на стройке только о них и спрашивают, – усмехнулся юноша, – в основном о журналах определенного толка… – никто из приятелей, судя по всему, таких журналов не видел:

– В Москве их можно купить только у валютчиков, вроде этого парня… – юноша у плаката вытягивал шею, словно хотел рассмотреть кого-то:

– Все-таки он на свидание пришел, – Генрих замер, – Господи, как она похожа на тетю Розу, одно лицо…

Высокая, очень красивая девушка, в отлично скроенном твидовом пальто, при каблуках и беретке, вынырнула из толпы. Тяжелые волосы цвета темного каштана рассыпались по плечам:

– Она цветы принесла, – понял Генрих, – наверное парень ее родня. Они вместе идут на концерт…

Пара исчезла среди толчеи у колонн Зала. Перебежав Пушкинскую, Генрих решительно последовал за ними.

Почерк на нотах был быстрым, летящим. Он писал на школьном, неловком французском языке:

– Дорогой маэстро Авербах, не обращайте внимания на двенадцатую симфонию, каковым опусом я не считаю возможным гордиться. Я посылаю наброски адажио к моей будущей работе. Материал сырой, но если бы мы встретились, вы бы высказали свое мнение, как исполнителя…

Тупица с Польши хорошо разбирал русские буквы. На полях нот та же рука нацарапала: «Бабий Яр». Генрику не надо было объяснять, о чем идет речь:

– Он многим рискует. Он обласкан русскими, он член партии, лауреат премий, но десять лет назад его обвиняли в формализме, его имя полоскали на газетных полосах… – ноты Генрику передал Святослав Рихтер, приглашенный на прием в британское посольство. Они познакомились в прошлом году, когда пианист гастролировал в Америке:

– Он сейчас живет на даче… – Рихтер незаметно сунул Генрику конверт, – в Подмосковье, там есть телефон. Он просил вас позвонить… – взгляд Тупицы возвращался к четким буквам:

– Неизвестно, как примут это сочинение. В двенадцатой симфонии речь идет о Ленине, но если он опять попадет в опалу, даже Ленин ему не поможет… – Генрик был уверен, что его гостиничный телефон прослушивают:

– Шофер тоже из Комитета, – он бросил взгляд вперед, – мне не удастся позвонить из будки, за каждым моим шагом следят… – Тупица не мог стряхнуть с себя водителя или назойливых кураторов из министерства культуры:

– Это они так представляются… – он щелкнул зажигалкой, – они тоже, наверняка, трудятся на Лубянке… – Генрик подавил желание закрыть глаза:

– Он гениальный композитор, я играл его симфонии, концерты. Но если о нашей встрече станет известно Лубянке… – он не сомневался, что так и случится, – я могу проститься с надеждой на излечение… – черная «Волга» медленно ползла по Пушкинской улице, среди потока такси и автобусов:

– Все билеты на все концерты продали в июле, когда появились афиши о гастролях… – прохладный ветерок остудил горящие щеки Генрика, – но если я себя поведу неосторожно, министерство может разорвать контракт. Черт с ними, с деньгами, речь идет о жизни и смерти… – он сунул ноты в конверт:

– Напишу ему из Лондона, извинюсь, объясню, что у меня было напряженное расписание. Он обидится, но лучше его обида, чем неприязнь Лубянки… – Генрик ненавидел себя за это, но другого выхода у него не оставалось:

– Я должен поступать разумно, – напомнил себе Авербах, – никаких эксцессов, никаких флагов Израиля…

В Европе и Америке, перед его выступлениями, на сцену всегда приносили бело-голубое знамя:

– Тем более, я не собираюсь брать подозрительные рукописи, перевозить их через границу… – о рукописи ему тоже сказал Рихтер:

– Писателя зовут Василий Гроссман, – тихо заметил пианист, – он служил военным корреспондентом. Он одним из первых попал в освобожденные нашими войсками лагеря уничтожения, после войны он собирал свидетельства очевидцев о судьбе евреев… – по словам Рихтера, роман Гроссмана о временах войны напоминал прозу Толстого:

– В СССР книгу никогда не издать, – Рихтер перешел на шепот, – а надо, чтобы люди ее прочитали. Если роман появится на западе, на русском языке, копии попадут сюда… – Генрик обещал подумать:

– Думать нечего, – он зло раздавил окурок в серебряной пепельнице, – я не хочу попадать в черный список русских… – в начале следующей недели Генрик летел в Новосибирск. Министерство культуры уверило его, что рейс будет особым:

– Вам надо отдохнуть, маэстро, – добродушно заметил кто-то из чиновников, – в Сибири вы будете выходить на сцену каждый день… – в Новосибирске Генрика ждала встреча с доктором наук, директором института, призванного, как выражался неизвестный автор письма, заботиться о здоровье Генрика:

– Интересно, что письмо отпечатали на машинке и не подписали, – понял Тупица, – впрочем, какая разница? Мне надо вылечиться и я это сделаю… – до первого звонка оставалась четверть часа. Генрик не любил болтаться за кулисами до начала концерта:

– Сегодня сольное выступление, дирижера и оркестра нет, только фортепиано… – впереди показались белые колонны здания, – никто меня бы не отвлекал, но все равно лучше отдохнуть в отеле… – утренняя репетиция, превратившаяся в дневную, длилась восемь часов, с перерывами на кофе. В дни концертов Генрик почти не ел:

– Адели тоже кусок в горло не лезет, – подумал он, – но надо дать ей понять, что ее нынешняя форма, это предел. Она весит больше меня. Ей нет тридцати, пусть держит себя в руках. Когда родятся дети, когда она покинет сцену, пусть ест, сколько хочет… – Генрик был не против пышных фигур, – но сейчас зрители платят деньги, чтобы смотреть на привлекательную певицу. Опера, музыка, такой же бизнес, как все остальные… – втайне Генрик завидовал советским коллегам:

– Дирижеру, с которым я выступаю, дали квартиру за счет государства, выделили машину, ему оплачивают отпуска на лучших курортах СССР… – он знал, что стоит намекнуть, как советский паспорт ему доставят прямо к завтраку в гостинице «Метрополь»:

– Но Адель никогда на такое не согласится, а я ее не брошу… – Генрик любил жену:

– Она меня вдохновляет, – ласково улыбнулся Тупица, – у нее средние вокальные данные, однако она много работает и добивается успеха. Даже в моем положении нельзя почивать на лаврах… – начавшись в восемь утра, репетиция закончилась в четыре пополудни. Добравшись до гостиницы, полежав в ванне с мыслями об Адели, Генрик сумел немного поспать. В гримерке Колонного зала его ждала последняя чашка кофе перед концертом:

– Последняя сигарета, – он отряхнул сшитое в Милане пальто, – а потом только я и музыка… – вспомнив полученные ноты, он напел себе под нос первые такты будущего сочинения:

– Гениально, как и все, что он делает. Пусть он пишет о ком угодно, даже о Ленине, но он всегда останется великим композитором…

Краем глаза Генрик заметил ивритские буквы на табличке. Лозунг держал крепкий мужик лет сорока в кепке, с полуседой бородой:

– Моше говорит фараону «Отпусти мой народ». Наверное, ему отказали в выезде в Израиль… – Тупице почти захотелось остановить машину:

– Выйдя на ступени, я спасу его от ареста, – Генрик вздохнул, – милиционеры не посмеют тронуть его при мне. Но я не могу позволить себе ничего противозаконного… – среди толпы, ожидающей у входа в зал, замелькали милицейские фуражки:

– Милиционеры его отпустят… – Генрик откинулся на сиденье – пожурят и все. Ничего страшного не произойдет. Моя карьера и здоровье важнее… – он велел шоферу: «Проезжайте, не задерживайтесь».

Утреннее солнце играло в серебре столовых приборов, отражалось в начищенном боку кофейника. Наум Исаакович аккуратно устраивал себе бутерброд на поджаренном ржаном хлебе, с вологодским маслом и копченым омулем:

– Попробуйте, – добродушно сказал он, – рыбу коптили на ольхе, прямо на берегу Байкала. В Британии вы такого ни за какие деньги не достанете. Берите балтийского лосося, здесь каспийская стерлядь, черная икра… – омлет им сделали на сливках. К завтраку подали овсянку:

– Березовый сироп ничуть не хуже кленового, мистер Мэдисон, – заметил Эйтингон, – наше, исконное русское блюдо… – несмотря на начало октября, день обещал быть теплым. На мраморе террасы лежали рыжие листья, плетеные кресла снабдили кашемировыми пледами. Прожевав бутерброд, Эйтингон потянулся за кофейником:

– Если вы не едите, то выпейте хотя бы кофе, мистер Мэдисон. Вы наш гость, позвольте, я за вами поухаживаю… – проведя ночь в охраняемой комнате с собственной ванной, Чертополох, в общем, выглядел неплохо:

– Бежать он не пытался, за ним постоянно следили… – Эйтингон незаметно рассматривал лицо шотландца, – однако он и глаз не сомкнул… – лицо Чертополоха было невозмутимым, в серых глазах Наум Исаакович не увидел и следа страха:

– Он твердый орешек, – напомнил себе Эйтингон, – он работает в секретной службе с довоенных времен. Он служил сапером, получил Крест Виктории, то есть он словно Герой Советского Союза… – холодные, блеклые глаза шотландца напомнили ему взгляд 880:

– Или еще одного Героя, Ворона, – подумал Наум Исаакович, – но ни того, ни другого больше нет в живых. Мистера Мэдисона тоже ждет печальная кончина… – Чертополох все-таки отпил кофе.

Сигареты он закурил свои. При задержании в Нескучном Саду дипломата обыскали, однако ничего, кроме служебного паспорта и сигарет с зажигалкой при нем не нашли. Зажигалку в техническом отделе разобрали по винтикам, однако специалисты считали, что механизм был просто механизмом:

– В портсигаре у него обнаружили пустой тайник… – Эйтингон взял «Мальборо» из шкатулки палисандрового дерева, – с кем он встречался, проклятая тварь… – на твидовом пиджаке дипломата отыскали следы кофейной пыли:

– Он снабжал агента продуктами, но понять бы еще кого… – вздохнул Эйтингон, – за Пеньковским следят в оба глаза. В Нескучном Саду он не появлялся, у него алиби… – участок парка, где взяли Мэдисона, отгородили деревянными барьерами. Техники с Лубянки, изображавшие садовых рабочих, пытались найти хоть какие-то следы спутника Чертополоха:

– Пока мы туда подоспели, он остался один… – Наум Исаакович выпустил клуб дыма, – ничего, я ему развяжу язык… – Чертополох неожиданно, скрипуче сказал:

– Напоминаю, что я обладаю дипломатическим иммунитетом. Я протестую против незаконного задержания, я требую вызвать сюда представителей посольства. Я уверен, что ваше министерство иностранных дел получило соответствующую ноту… – едва пробило восемь утра:

– Сначала они ждали возвращения Чертополоха, – понял Наум Исаакович, – потом консультировались с Лондоном. В девять, к открытию министерства, они появятся с нотой… – Эйтингону было наплевать на все ноты, вместе взятые:

– Роза тоже пыталась добиться консульской защиты, – вспомнил он, – но Розу взяли с оружием в руках на месте боя. Она подозревалась в бандитизме, в сопротивлении законной власти, а мистер Мэдисон принес кому-то кофе, что, в общем, не преступление. Чертополох прав, мы не имели права его задерживать… – Наум Исаакович проникновенно ответил:

– Мистер Мэдисон, вы помогаете нашему расследованию, только и всего. СССР, как и Британия, заботится о своей безопасности. Мы подозреваем некоторых наших граждан в шпионаже в пользу западных держав. Вы появились на той части территории парка, где ранее были замечены эти граждане… – шотландец даже не повел бровью:

– Выдержка у него, как у проклятого Монаха… – Наум Исаакович откровенно блефовал. В Нескучном Саду никто никого не замечал:

– Но он об этом не знает. Играй, Наум, попытайся его разговорить… – Чертополох сжал и без того тонкие губы:

– Понятия не имею, о чем вы… – он прикурил новую сигарету от окурка, – я гулял, дышал воздухом… – Наум Исаакович добавил в свой кофе сливок:

– Вы понимаете, мистер Мэдисон, что в ответ на ноту наше министерство сообщит о начале официального расследования вашего исчезновения. Петровка получит соответствующие указания… – он пожал плечами, – но Москва большой город, где происходят десятки несчастных случаев… – дверь заскрипела. Эйтингон поднялся: «Я сейчас вернусь».

Дежурный офицер мялся у входа на террасу:

– Телефонограммы, – шепнул он, – из министерства, а с Петровки прислали сводку арестов и происшествий по Москве… – сводку Эйтингон отбросил, не читая:

– Мелкие воришки меня не интересуют, – он пробежал глазами первую телефонограмму, – отлично, ребята молодцы… – в Нескучном Саду, рядом с заброшенным фонтаном, обнаружили искусно сделанный тайник:

– Сапер не потерял навыков, – хмыкнул Эйтингон, – но верно говорят, сапер ошибается только раз. Пришло время перевести наш разговор на практические рельсы… – курьер вез на дачу свежие фотографии тайника:

– Внутри ничего не нашли, но рядом поставили засаду. Кто бы там не появился, мы обо всем узнаем… – вернувшись на террасу, Эйтингон уютно устроился в кресле:

– Выпечка замечательная… – он щедро намазал румяный багет малиновым вареньем, – рекомендую, мистер Мэдисон. Сюда доставят кое-какие материалы в помощь нашей беседе, – Эйтингон помолчал, – я думаю, нас ждет долгий разговор… – он поднял почти пустой кофейник:

– Сейчас нам заварят еще кофе… – Наум Исаакович улыбался, – если именно за него вы покупаете агентов, мистер Мэдисон… – над столом вился сизоватый дымок сигарет. Наум Исаакович удовлетворенно подумал:

– Он расколется и сдаст сеть. Я сам сяду за руль машины, вспомню старые времена. Наезд должен выглядеть правдоподобно… – он откинулся на спинку кресла:

– Отличный денек сегодня, как сказал наш поэт. Осенняя пора, очей очарованье… – Эйтингон повертел осенний лист, – или индейское лето, как говорите вы… – он принял кофейник:

– Посидим, поболтаем по душам и вы поедете домой, в посольство… – Мэдисон молча налил себе кофе:

– Ничего, – успокоил себя Эйтингон, – он разговорится. Я не разучился развязывать людям языки… – отогнав позднюю пчелу, он принялся за багет.

Растрепанный детьми букет роз валялся на углу кухонного стола. Половицы усыпали кремовые лепестки. Из соседней комнатки доносился низкий голос Нади:

– Спи, моя кветочка, любая деточка… – Исаак звонко встрял:

– Тетя Надя, а почему вы с тетей Аней одинаковые… – Аня мимолетно улыбнулась:

– Малыши никогда не видели близнецов. Они не ходят в сад, Фаина Яковлевна сама за ними ухаживает… – жена Лазаря Абрамовича сидела перед нетронутым стаканом чая, сжав тонкие, исколотые иголкой пальцы:

– Он мне говорил насчет плаката, – женщина шмыгнула носом, – но мы были уверены, что маэстро Авербах, увидев Лейзера, прикажет остановить машину… – Павел отозвался от плиты:

– Значит, не приказал. Фаина Яковлевна… – он повернулся, держа поварешку, – маэстро Авербах прилетел в СССР по приглашению министерства культуры. Он не рискнет срывом гастролей… – Павел немного жалел, что им с Аней не удалось проникнуть за кулисы. План был простым:

– Надя сюда ходит на репетиции, вахтеры ее знают, – сказал подросток сестре, – не бойся, танцевать на проходной тебя никто не заставит… – они не успели добраться до служебного входа. Аня тихо ахнула:

– Смотри, Лазарь Абрамович стоит с плакатом. Там написано: «Отпусти мой народ»… – Павел высыпал в овощной борщ нарезанный чеснок:

– Осень на дворе, – заметил он, – чеснок помогает от простуд. Фаина Яковлевна, если вами может заинтересоваться милиция, вам надо немедленно уехать из города… – она помотала укрытой платком головой:

– Лейзер хотел передать с ним… маэстро Авербахом, письмо, насчет… – Фаина поискала слово, – насчет одной мицвы… – Павел попробовал борщ:

– Отлично. Аня, давай голубцы… – сестра стояла над разделочной доской:

– Фаина Яковлевна, не беспокойтесь, – вздохнул Павел, – я видел, что Лазарь Абрамович съел конверт… – реб Лейзер плевался в милиционеров клочками бумаги. Плакат порвали, пытаясь скрутить Бергера, однако Павел не сомневался, что табличка станет вещественным доказательством:

– Надо быстро сматываться, – шепнул он сестре, – ехать к Фаине Яковлевне в Марьину Рощу… – по дороге они позвонили Наде из телефона-автомата:

– Очень хорошо, что вас никто не заметил, – мрачно сказала сестра, встретившись с ними на Рижском вокзале, – комитетчики могли решить, что мы связаны с Бергерами. То есть мы действительно связаны…

Открыв дверь домика, Фаина сначала недоуменно рассматривала их, с помятым в давке букетом, с кошелкой купленных Надей овощей. Женщина ахнула:

– Вы были на концерте, то есть хотели туда попасть. Реб Лейзер тоже там… – Аня кивнула:

– Вашего мужа арестовали, Фаина Яковлевна, мы все видели… – сложив голубцы в эмалированную кастрюльку, Аня залила их овощным бульоном:

– Кошерная курица закончилась, – вспомнила девушка, – надо завтра пойти к резнику. Надо узнать, что с Лазарем Абрамовичем, но нам никто ничего не сообщит, мы не родня, а Фаине Яковлевне в милиции появляться опасно… – насчет содержания письма женщина ничего не говорила, как не объяснила она, почему должна избегать милиции. Аня подсунула Фаине Яковлевне тарелку с недоеденными детьми яблоками. Маленькая Ривка спала в коляске, водруженной рядом со столом:

– Лейзеру надо носить кошерную еду, – тихо сказала Фаина Яковлевна, – еду и посуду. Иначе он сможет только пить воду из-под крана. Комиссия в Кащенко обещала в следующий раз отправить его в закрытую лечебницу… – Аня протянула женщине платок:

– Фаина Яковлевна, сначала надо увезти вас из Москвы, потому что не сегодня, так завтра здесь появится милиция с обыском. Сионисты свили шпионское гнездо, как пишут в газетах… – Надя, с порога спаленки, кивнула:

– Аня права. Фаина Яковлевна… – девушка присела к столу, – вам нужен большой город, где легче затеряться. Например, Ленинград. Всего ночь от Москвы, синагога там открыта, и в Киеве тоже… – женщина уставилась на стакан с чаем:

– Я не убегу… – из голубого глаза выползла слеза, – не брошу Лейзера на растерзание мелухе… – Аня взяла ее руку:

– Фаина Яковлевна, у вас трое детей… – Фаина едва не отозвалась:

– Может быть, четверо… – Она оборвала себя: «В следующем месяце узнаю. Пока о таком говорить не след». Аня повторила:

– Трое детей. Пожалуйста, не рискуйте. Насчет еды для Лазаря Абрамовича, мы что-нибудь придумаем, обещаю. Мы сходим к раввину, договоримся, чтобы он позвонил в Киев или Ленинград, предупредил о вашем приезде. И мы будем вам писать о свиданиях с Лазарем Абрамовичем… – Фаина подумала:

– Нельзя отдавать детей на съеденье мелухе. Если милиция придет сюда, они могут поднять старые папки, узнать, что я на самом деле Генкина Фаина Исааковна… – она подавила дрожь в пальцах:

– В Киеве для детей лучше… – Фаина стерла слезу со щеки, – теплее, и я сама с Украины… – в ее паспорте местом рождения значился Днепропетровск:

– Там родилась покойная дочь алма-атинского раввина, – подумала Фаина, – я, наверное, больше и не стану Генкиной, то есть теперь я Бергер… – она решила ничего не рассказывать детям, как Фаина думала о Левиных:

– Я покажу им могилу Меира, сына Хаима и Этель, вот и все. Так безопасней. За надгробием ухаживают. Лейзер говорил, что в книге похоронного общества значится большое пожертвование… – имя благотворителя не указывалось. Фаина не могла уехать, не сводив Левиных на кладбище:

– Я обещала, надо всегда выполнять свои обещания… – перед ней оказалась тарелка горячего борща:

– Они хлеб испекли, – поняла женщина, – я верю, что они позаботятся о Лейзере… – когда она поинтересовалась, как Левины собираются представиться в приемной МВД, Павел небрежно ответил:

– Не беспокойтесь, Фаина Яковлевна, это наши дела, то есть мои… – разговор шел без Ани с Надей, занятых с детьми. Павел не хотел, чтобы сестры или Фаина Яковлевна знали о дорогом портмоне, вытащенном им в толчее у колонн из кармана такого же дорогого пальто. Пальто носил растяпа, по виду актер или художник:

– Он зря меня оттолкнул, чтобы посмотреть на арест Лазаря Абрамовича, – хмыкнул Павел, – невежливость еще никого не красила…

Кроме трех пахнущих новизной сотенных бумажек, и кое-какой мелочи Павел стал обладателем паспорта гуся, как о нем презрительно думал парень:

– Кража у меня была первая и последняя, только чтобы размять руки, а документ станет моим курсовым проектом… – ему предстояло подчистить дату рождения и имя растяпы, переклеить фото и заново расписаться. Все это не представляло для подростка особого труда:

– Надо все сделать аккуратно, чтобы Аня с Надей ничего не видели. Я объясню, что достал паспорт в синагоге… – Павел хотел превратиться в Бергера:

– Скажем, в племянника Лазаря Абрамовича… – он склонил голову набок:

– Вроде, стучат… – звонка в домике не завели, – но вы сидите… – он заметил испуг в глазах Фаины Яковлевны, – я открою… – сняв фартук, он вытащил сигарету из пачки:

– Заодно покурю, – рассмеялся подросток, – это пока не милиция, не бойтесь…

Павел никогда в жизни не видел невысокого, крепкого парня, переминавшегося с ноги на ногу на крыльце домика. Тусклый фонарь освещал рыжеватые пряди в коротко стриженых волосах. Осенняя ночь была ветреной, он запахнул на шее дешевый шарф:

– Мне нужны Бергеры… – с прибалтийским акцентом сказал незнакомец, – они здесь проживают… – Павел выпустил дым ему в лицо:

– Мелуха решила прислать шестерку. Пошел он к черту, пусть убирается восвояси… – холодно отозвавшись:

– Вы ошиблись, здесь таких нет… – Павел с треском захлопнул обитую дерматином дверь.

Приятели Генриха по общежитию завтракали на бегу, обходясь быстро выпитой чашкой слабого чая и куском городской булки с заветренной колбасой или вчерашней котлетой. Его пристрастие к обстоятельным завтракам тоже считали немецкой привычкой.

Стоя над большой газовой плитой, подпоясавшись фартуком, он следил за кастрюлькой с овсяной кашей. Дома, на Ганновер-сквер, Генрих и Густи, как старшие, всегда брали завтрак на себя:

– Волк тоже к нам спускался… – он затянулся «Явой», – в выходные дни он готовил завтрак для мамы, относил ей кофе в постель… – в будни мать часто покидала особняк до рассвета:

– У нее есть трофейная фляжка покойного дяди Питера, – вспомнил юноша, – она заливает туда кофе и пьет по дороге, за рулем… – мать предсказывала, что место фляжек и термосов займут особые стаканы:

– Как в Америке, – говорила она, – пока их делают только из картона, но за такими устройствами большое будущее… – уютный запах овсянки витал над щербатой кастрюлькой:

– Мама бы тоже так поступила, – понял Генрих, – едва бы она увидела папку этого гражданина Бергера… – папку Генриху показали на Петровке. Случилось, как бы выразилась мать, счастливое совпадение:

– Парень, комитетчик, из тех, кого отрядили для нашей проверки, пас Тупицу и заметил в толпе меня… – лейтенант решил, что Генрих явился на концерт с рабочими целями:

– Я его не стал разубеждать, – хмуро усмехнулся юноша, – тем более, в той катавасии было не разобрать, зачем я пришел к Колонному Залу… – Авербаху Генрих показываться не мог, но никто и не ожидал появления маэстро в уголовном розыске, куда привезли задержанного гражданина Бергера. Увидев адрес и данные о составе семьи ненормального, как о нем отзывались милиционеры, Генрих прикинул в уме:

– Сначала на Казанский вокзал за деньгами, потом в Марьину Рощу. Фаина Яковлевна не спит, она ждет мужа… – Петровка собиралась, как сказал дежурный, основательно перетряхнуть религиозные гнезда:

– Наверняка, это не единственный такой демарш, – майор шуршал архивной папкой Бергера, – этого Лазаря Абрамовича задерживали за подобные деяния. Он, правда, сумасшедший со справкой, однако новая экспертиза может посчитать его вменяемым. Такие случаи происходили в Ленинграде, в других городах… – майор поднял палец, – нельзя оставлять без внимания проявления буржуазного национализма, сионизма… – Генрих повторял себе:

– У него трое детей, младший ребенок родился летом. Если у него дома найдут хоть одну книгу на иврите… – Генрих не сомневался, что у Лазаря Абрамовича таких целая библиотека, – его жену тоже могут задержать, а старших малышей отправить в детский приемник… – Генрих хорошо помнил недавнюю политинформацию в комитете комсомола:

– Нас водили на просмотр антирелигиозного фильма, «Тучи над Борском», приехал лектор из общества научного атеизма… – и на ленте, где сектанты едва не распяли девушку, пытавшуюся покинуть моления, и на лекции Генрих приказывал себе сидеть спокойно. В ушах звучал тихий, но твердый голос сестры Каритас:

– Даже во времена Гитлера, да сотрется имя его из памяти людской, среди последнего круга ада, верующие вели себя достойно, идя на смерть с именем Иисуса… – в Лондоне Пауль иногда путал Генриха и его покойного отца:

– Ты меня вез в чемодане, – ласково говорил Пауль, – ты и дядя Питер. Я ехал в багажнике, а Томас в корзинке… – он гладил черную шерстку, кот урчал.

Лектор заявил комсомольцам, что у сектантов, как он называл верующих, положено изымать детей:

– Юное поколение будущих строителей коммунизма нельзя одурманивать… – он расхаживал с указкой у таблицы: «Успехи антирелигиозной кампании», – например, послушайте показания Веры Л., четырнадцати лет… – девочка, дочь арестованного баптистского проповедника, заявляла, что родители не разрешили ей вступить в пионеры. Потом Веру забрали из школы, ссылаясь на якобы слабое здоровье:

– Они практикуют надомное обучение… – презрительно сказал лектор, – что на самом деле означает пропаганду диких мифов, собранных в так называемой Библии… – Вера, теперь комсомолка, публично порвав с родителями, поступила в профессиональное училище:

– В конце концов, Павлик Морозов здесь герой, – устало подумал Генрих, – может быть, Вера тоже сама донесла на отца… – он не мог позволить детям Бергеров лишиться семейного крова:

– Со времен, когда Виллем обретался в здешнем детдоме, мало что изменилось, – повторял Генрих по дороге в Марьину Рощу, – надо, чтобы Фаина Яковлевна как можно быстрее исчезла… – мать рассказывала ему о людях, спасшихся в сталинских репрессиях:

– Покойного дядю Ворона тетя Лиза так увезла из Екатеринбурга, то есть из Свердловска… – отчим никогда не употреблял коммунистические, как он выражался, названия городов и улиц. Генриху стоило большого труда не называть улицу Горького Тверской:

– Но это вызовет подозрения, – хмыкнул он, – я должен вести себя осторожно… – он, впрочем, не сомневался, что Фаина Яковлевна промолчит о его визите:

– Я ей не представлюсь. Отдам деньги, помогу с детьми и переправлю их на Казанский или Ярославский вокзал… – оттуда шли поезда в Сибирь и на Дальний Восток. Генрих надеялся, что исчезнувшую семью Бергера искать не станут:

– У милиции руки до этого не дойдут, но получается, что я опоздал… – Генрих решил, что рыжеватый подросток, фарцовщик, как он называл про себя парня, родственник Фаины Яковлевны:

– Хорошо, что о ней позаботились… – юноша вывалил кашу на тарелку, – но ведь я не спросил у парня девушке с темными волосами… – Генрих видел фото покойной тети Розы в Мон-Сен-Мартене:

– Действительно, одно лицо. Но мама считает, что малышки и новорожденный Павел не выжили… – Генрих не сомневался, что парень, открывший ему дверь, ничего на его вопрос не ответит:

– У него глаза такие… – Генрих вздохнул, – упорные, то есть упрямые… – нащупав в кармане брюк мелочь, Генрих взглянул на часы:

– Для Парка слишком рано, я буду заметен у тайника. Пока позвоню в посольство, передам сигнал тревоги… – мать учила Генриха менять телефонные будки. Отряхнув ладони о фартук, он поднялся:

– Ладно, можно считать это утренней прогулкой… – вымыв одинокую тарелку с остатками каши, Генрих пошел одеваться.

Густи подумала, что никогда еще голос тети Марты не звучал так спокойно.

Девушка сидела в подвальной комнате безопасной связи, придерживая наушник. Тетя Марта заставила ее в третий раз повторить маршрут поездки с мистером Джеймсом:

– Она следит по карте, – поняла Густи, – хотя ей карта не нужна, она с закрытыми глазами привела бы машину в нужное место. Она, в конце концов, москвичка… – тетя, правда, смеялась, что москвичка из нее никудышная:

– Волк у нас коренной Рогожский уроженец, – говорила Марта, – а меня в шесть месяцев увезли из столицы. Потом я тоже недолго жила в городе… – Густи знала, что тетя пользуется не только картой, но и фотографиями:

– Она сличает снимки, пытается понять, какое место рандеву вызвало подозрения русских. Что изменилось с последних встреч мистера Мэдисона с агентами… – третий атташе, отвечавший за разведку, прошлым вечером улетел в Лондон на консультации:

– Он даже не дождался возвращения посла из МИДа… – вздохнула Густи, – хотя и так все понятно… – как сказала по телефону тетя Марта, повода вручать официальную ноту протеста пока не было:

– С дипломатами тоже происходят несчастные случаи, – невесело подытожила она, – о чем сэр Фрэнк и услышит на Смоленке… – в МИДе посла принял лично заместитель министра Громыко. По возвращении из министерства сэр Фрэнк собрал персонал:

– Дело поставлено на контроль господином Громыко, – сказал он, – меня уверили, что московская милиция получила соответствующие распоряжения… – Густи плотнее закуталась в кашемировую шаль. В комнате было зябко. Теплый день закончился неожиданно хмурой погодой:

– Повтори мне еще раз, что случилось у Парка… – раздался в наушнике невозмутимый голос тети Марты, – что за машины ты заметила, сколько их было… – Густи не сомневалась, что они больше не увидят мистера Мэдисона:

– Мы не увидим его в живых, – поправила себя девушка, – это азбука контрразведки. Русские его выжмут, как тряпку и выбросят. Его тело найдут на каком-нибудь пустыре. Они сделают вид, что мистер Мэдисон стал жертвой ограбления или пьяного шофера… – Густи отчего-то подумала, что тетя, скорее всего, носит свой скучный твид:

– С ее деньгами она может каждые выходные летать в Париж на примерки, а она одевается, словно ее величество. Их наряды кого угодно в сон вгонят… – на самом деле Марта приехала на Набережную в джинсах и рубашке поло. Новости о пропаже Мэдисона застали ее на трибунах футбольного стадиона. Школа Вестминстер играла первый матч сезона. Усаживаясь в лимузин, она подмигнула Полине и Нику, устроившимся на заднем сиденье:

– Волк обещал настоящие шашлыки, то есть барбекю… – в багажнике стояла корзинка для пикников. Максим с парнями рано утром уехал на тренировку:

– Трое наших в команде, – смешливо подумала Марта, ведя машину, – Максим-младший, Питер и юный Ворон. Двое нападающих и полузащитник, а защитник теперь в Москве… – у Марты тоскливо заболело сердце. Она вспоминала о старшем сыне каждый день, спускаясь на большую кухню особняка:

– Здесь он сидел за завтраком… – по будням они ели на кухне, – здесь висел его фартук… – фартук, по старшинству, перешел к Максиму-младшему, – здесь он вечерами варил какао для младших… – юный Ворон дразнил Генриха наседкой. Старший сын добродушно щелкал баронета по лбу:

– Дурак, – отзывался он, – станешь старшим, тогда поймешь… – Марта гладила резную спинку дубового стула:

– Мальчик мой, как он там? Он опять обретается в общежитии, только теперь он изображает каменщика… – о Генрихе в Британии знало едва ли с десяток человек. Мистер Джеймс по телефону обнадеживал Марту:

– Выглядит он хорошо… – уверял ее коллега, – не волнуйтесь, миссис М. Он на отличном счету, его сделали старостой группы… – имена немцев и поляков, соучеников Генриха, легли в аккуратно приготовленные папки. Марта сама приклеила ярлычок на серый картон:

– Пастор… – она провела пальцем по этикетке, – мы его называем Пастором… – сын получил от Мэдисона сработанные в Британии безукоризненные советские документы:

– Паспорт, военный билет отслужившего срочную службу, комсомольский билет с уплаченными взносами, информация о его легенде… – по легенде товарищ Миллер рано лишился родителей:

– Он жил у тетки, потом и она умерла. Его забрали в армию, теперь он демобилизовался… – Марта соглашалась со специалистами, настаивавшими на именно таком объяснении акцента сына:

– Если бы он был военным сиротой из Прибалтики, он бы вырос в русском детдоме и говорил без акцента… – видя грусть в ее глазах, муж вздыхал:

– Любовь моя, парню девятнадцать лет, он взрослый мужчина. В его возрасте я успел отмотать первый срок. Все будет хорошо, он на отличном счету на Лубянке, и твоя мама так же говорит… – по телефону Анна заметила:

– Паук, то есть мой племянник… – мать помолчала, – понятия не имеет о существовании Генриха. Он не узнает его, даже если они столкнутся… – Марта была уверена, что родственники рано или поздно встретятся:

– Сейчас надо думать не об этом… – раннее заседание шло в ее кабинете, – сейчас надо спасать Джеймса… – она не могла полететь в Москву, ни тайно, ни открыто:

– Меня арестуют на границе, а прыгать с парашютом без должной подготовки операции, это безумие… – по мнению начальника Марты, сэра Ричарда Уайта, спасательная миссия все равно была бесполезна:

– Он прав, – Марта сидела у телефона в боковой комнатке, – в таких случаях счет идет не на дни, а на часы. Но Джеймс может не выдержать и рассказать о Пеньковском, о Журавлеве… – Марта не хотела думать о самом плохом:

– О Генрихе не знает даже посол. Даже третий секретарь понятия ни о чем не имеет, а он работник Набережной, мы ему доверяем. О Генрихе не знает и Густи… – Марта не собиралась ничего менять:

– Так безопасней, – решила она, – но русские могут добиться от Джеймса сведений о его семье… – попросив племянницу подождать, она высунула бронзовую голову из-за двери:

– Сэр Дик, – коротко сказала Марта, – нужна охрана для миссис Веры и детей. Пусть за домом немедленно установят негласное наблюдение… – начальник открыл рот, Марта вздохнула:

– Я сама к ней поеду, когда закончу разговор с Москвой… – ожидая, пока тетя вернется на линию, Густи бездумно рисовала закорючки на листе бумаги. В трубке раздался сухой голос:

– Ладно, держитесь. Сообщайте обо всех изменениях ситуации. Мне надо ехать к миссис Мэдисон… – Густи сначала не поняла, о ком идет речь:

– Моль овдовеет… – Густи не питала иллюзий насчет планов русских, – в сорок лет, с двумя детьми на руках, она точно себе больше никого не подцепит… – едва Густи положила трубку, как затрещал внутренний телефон:

– Леди Августа, вы здесь… – обрадовалась секретарша посла, – консульский отдел сегодня закрыт, все звонки достаются мне. Он говорит по-русски. Перевожу звонок на ваш аппарат… – защелкали кнопки:

– Будьте добры мистера Смита… – вежливо попросил знакомый ей голос, с похожим на говор Густи прибалтийским акцентом:

– Ерунда, это не может быть Теодор-Генрих, что ему делать в Москве…

Отозвавшись: «Здесь таких нет», Густи небрежно кинула трубку на рычаг.

Сухая трава шуршала под ногами. Над блистающим простором Лох-Ломонда медленно парили озерные чайки. Мэдисон достал трофейный, цейсовский бинокль:

– Смотрите, мисс Вера, пароходик отчаливает от пристани. Вы, наверное, никогда на таком не катались…

Ее бледные щеки немного порозовели от еще теплого солнца. Вера помотала светловолосой головой:

– Нет, мистер Джеймс, каталась, девочкой. Родители меня возили в Озерный Край… – Мэдисон отозвался:

– В Англии не считается. Сначала пообедаем, в деревне неплохой паб. Потом я вас приглашу на экскурсию по жемчужине Шотландии, как говорится в туристических брошюрах… – она улыбнулась:

– Большое спасибо. Всего пятнадцать миль от Глазго, а воздух совсем другой… – спустившись на каменистую тропинку, Мэдисон подал ей руку:

– Деревенский. Хорошо, что я вас уговорил сюда съездить. Выслишком много работаете. В Лондоне нечем дышать, одни газы…

Мэдисон и не подозревал, что встретит сослуживицу в Глазго, на свадьбе старого товарища по оружию. Он, как шафер, стоял у дверей церкви, направляя гостей на стороны жениха или невесты:

– Со стороны невесты, – услышал он знакомый голос, – ой, – она по-девичьи смутилась, – это вы, мистер Джеймс… – мисс Вера носила костюм бежевого твида. К лацкану она приколола цветок чертополоха. Женщина комкала напечатанную на атласной бумаге программку:

– Мне, наверное, не идет, но у невесты такой букет, и я подумала, что… – Мэдисон понял:

– У нее не серые глаза. Странно, я всегда думал, что серые. Они с лиловым отблеском, как чертополох. Она волосы завила, я ее никогда такой не видел… – занимаясь на курсах агентов, мисс Вера коротко стриглась. Сталкиваясь с ней на Набережной, Мэдисон замечал только строгий пучок:

– Правильно подумали, – весело сказал он, – вам очень идет, и это тоже… – он поводил рукой у головы. Мисс Вера помялась:

– Все-таки свадьба. Мы с невестой учились в одном классе, в школе для девочек в Южном Хэмпстеде… – Мэдисон проводил ее до дубовой скамьи:

– Очень хорошо, что вы приехали. Первый танец мой, не забудьте… – мисс Вера бросила взгляд на его килт:

– Я не умею, – она вздохнула, – не умею танцевать, как у вас принято. Я давно не танцевала… – женщина помолчала, – с военных времен… – Мэдисон ответил:

– Я уверен, что вы не забыли шаги вальса… – она действительно не забыла:

– Пришел волынщик, я ее учил нашим танцам… – ветер играл ее распущенными волосами, – она даже выпила немного виски… – на поездку к Лох-Ломонду Мэдисон уговорил ее за гостиничным завтраком:

– Никаких вечерних поездов в Лондон, – сказал он, – нельзя в первый раз приехать в Шотландию и просидеть все время в Глазго. Я возьму напрокат машину, посмотрите на наши озера… – на заднем сиденье остина стоял ее саквояж:

– В пабе сдают комнаты туристам, – вспомнил Мэдисон, – оставь, ерунда. Она достойная женщина. И вообще, посмотри на себя. Ей сорока не исполнилось, а тебе пятьдесят, зачем ты ей нужен… – спустившись к пристани, они обнаружили на двери паба рукописное объявление:

– Сегодня танцы с живой музыкой, соревнования по дартс и лотерея… – мисс Вера хмыкнула:

– Интересно, что за призы… – Мэдисон подмигнул ей:

– Билетики по десять пенсов. Я куплю десять штук, чтобы наверняка… – Вера выиграла тартановый шарф:

– На свадьбе я видела, что у вас так носят… – она приколола шарф к будничному, серому платью, – это цвета какого клана… – Мэдисон ловко открыл доставшуюся им на второй выигрышный билетик бутылку шампанского:

– Дугласов, здешнего клана, равнинного. Я из Маккензи, – он махнул на север, – нас раньше называли дикими горцами. Мой тартан похож на этот, только с зеленой полосой… – мисс Вера заметила:

– Но сюда вы килт не надели, мистер Джеймс… – он щелкнул зажигалкой:

– Не надел, не значит не взял, мисс Вера. Завтра мы побродим по здешним холмам, килт для таких прогулок удобнее всего… – он ощущал лучи солнца на лице, в голове зазвучала волынка:

– В пабе играли нашу музыку. Она не знала слова, но быстро подхватила. У нее хороший слух, она поет Чарли эту песню, как колыбельную. Чарли мы привезли оттуда, с Лох-Ломонда… – Вера сначала не хотела свадьбы:

– Это вас ни к чему не обязывает, мистер Джеймс, – вспомнил он неожиданно твердый голос, – я взрослая женщина, я знала, что может случиться в таких… – она неизвестно зачем пошарила среди папок на рабочем столе, – в таких обстоятельствах. Но я считаю недостойным скрывать этот факт от вас. Такое поведение не красит леди…

Она попыталась подняться. Мэдисон усадил ее на скрипучий канцелярский стул:

– Не факт, – сварливо сказал он, – а наш ребенок, мальчик или девочка. Хватит болтать ерунду, я сейчас напишу объявление в газеты… – Вера зарделась:

– Люди посчитают и поймут… – она все-таки встала. Немедленно заняв стул, Мэдисон усадил ее к себе на колени:

– Пиши ты, тебе удобней… – он кивнул на машинку, – а насчет людей, меня не интересует, кто что себе посчитает… – затрещали клавиши, он поморщился:

– Как там в песне? Я и моя любовь встретимся снова, на прекрасных берегах Лох-Ломонда. Вряд ли теперь получится. Как жалко Веру и малышей… – он не хотел открывать глаза, не хотел видеть лицо Кепки, Наума Эйтингона:

– Русские его не расстреляли. После ареста Берия его сунули в тюрьму, а теперь используют для грязных дел вроде моего похищения… – солнце, светившее в лицо, было мощной лампой:

– Меня пока не били, не пытали. Пытки начнутся позже, если не сработает дрянь, которую они мне ввели. Им надо быть осторожными, не все травмы и следы на теле можно объяснить автомобильной аварией или несчастным случаем. Хотя им, разумеется, наплевать на ноты протеста… – над ухом раздался требовательный голос:

– С кем ты встречался в Нескучном Саду? Быстро говори имя… – Наум Исаакович прислушался. Прикованный к стулу Мэдисон что-то бормотал:

– Он второй час лепечет песенку… – Эйтингон взглянул на хронометр, – он сильный человек и пока сопротивляется лекарству. Но средство Кардозо еще никого не подводило. Он в наручниках, ничего он мне не сделает…

Наум Исаакович кивнул врачу, вызванному на дачу с Лубянки: «Еще дозу».

Набухшие непогодой тучи повисли над улицей Архипова. Выйдя на щербатые ступени главного входа в хоральную синагогу, Павел Левин затянул вокруг шеи кашемировый шарф:

– Теперь солнца не дождешься, – хмыкнул парень, – сначала зарядят дожди, потом пойдет снег. Бабье лето закончилось… – на синагогальной кухне он передал Фаине Яковлевне две пустые, вместительные авоськи и свернутую треугольником записку от Лазаря Абрамовича:

– Записки не разрешают, – ахнула женщина, – реб Лейзер проходил первую экспертизу в институте Сербского. Я помню, что им не позволяли письма… – Павел широко улыбнулся:

– И сейчас не позволяют. Ловкость рук, Фаина Яковлевна… – он подмигнул женщине, – и никакого обмана. Я мог бы пойти в цирковое училище, стать фокусником… – Павел собирался на восточный факультет университета:

– Если Лубянка позволит мне учиться дальше, – мрачно подумал он, – а не запрет меня на зоне, шлепать фальшивые документы, как гестапо сделало с Иваном Ивановичем… – интернатский учитель труда родился в Берлине. До прихода Гитлера к власти он владел часовой мастерской:

– Меня арестовали, как наполовину еврея, – вздохнул преподаватель, – хотя моя мать крестилась до моего рождения. Но нацистам на такое было наплевать… – герра Нолле держали неподалеку от столицы, в концлагере Заксенхаузен. Раз в месяц его вывозили в город, на встречу с женой и детьми:

– Пока я работал на СС, они оставались в безопасности, – заметил учитель, – я бы сделал, что угодно, только бы нацисты не тронули моих близких… – Павел подумал, что поступил бы так же ради сестер. Жена и дочери немца не могли покинуть рейх:

– Их бы не выпустили за границу, да и меня они бы не оставили… – пальцы порхали над разобранным часовым механизмом, – когда меня арестовали, девочкам исполнилось пять лет и два года… – в сорок третьем году дочерей герра Нолле с другими берлинскими евреями депортировали на восток:

– Их послали под Прагу, в Терезиенштадт… – учитель посмотрел вдаль, – моя жена была немка, но она не могла бросить девочек… – еще полгода Иван Иванович получал открытки из Чехии:

– Потом они замолчали… – преподаватель повертел очки, – думаю, что их… – поведя рукой, он добавил:

– Меня освободила из лагеря Красная Армия, за что я всегда буду благодарен стране советов… – Павел подозревал, что герру Нолле, как работавшему на СС, просто впаяли десятку:

– Никто не стал разбираться, как он оказался в бригаде фальшивомонетчиков. Впаяли, продлили срок и сунули в наш интернат…

Герр Нолле, десять лет подделывавший документы для службы безопасности рейха, свое дело знал. Он научил Павла правильно обращаться с бумагой, готовить растворы для сведения чернил, писать разными почерками:

– Я, как Леонардо, все делаю обеими руками, – гордо подумал Павел, – герр Нолле похвалил бы мой новый паспорт…

На свет появился гражданин Бергер, Павел Яковлевич, уроженец города Москвы, старше Павла на четыре года. Передачи принимали только от совершеннолетних родственников арестованного. Лазарь Абрамович родился в тогда польском Вильно, однако Павел решил:

– Его брат Яков мог жить в России, а у брата мог родиться я… – происхождение Павла в приемной московской милиции никого не волновало. Едва просмотрев документ, дежурный кинул паспорт на пластмассовую, потрескавшуюся тарелку:

– Ваш родственник переведен в больницу Кащенко для экспертизы… – громко сказал он, – обращайтесь туда, гражданин… – бабки с кошелками, в очереди за спиной Павла, зашушукались. Юноша только презрительно фыркнул. На Загородном проспекте его паспорт вызвал еще меньше интереса:

– Свидание раз в неделю, – лениво зевнула медсестра, крашеная блондинка, – сегодня будете встречаться? Распишитесь, где галочка, что подтверждаете прием передачи… – поставив закорючку, Павел кивнул: «Да». Ему надо было предупредить ребе Лейзера об отъезде жены и дать ему знать, что о Фаине Яковлевне позаботятся. В комнате для свиданий болтался санитар. Павел только заметил:

– С тетей все порядке, дядя Лазарь. Она с детьми решила провести бархатный сезон на юге… – ради безопасности Фаина Яковлевна сначала отправлялась в Брянск, в купейном вагоне:

– В купе вы будете одна, – Аня вручила женщине билеты, – с малышами так удобнее. В Брянске у вас пересадка, два часа, в Киеве вас встретят. Туда вы тоже едете в купе… – Фаина Яковлевна смутилась:

– Неудобно, вы тратите свою стипендию… – Надя отозвалась:

– Вы сами говорите, что это мицва. В конце концов, вас приютили и в синагоге… – сестры быстро собрали немногие вещи Фаины и детей. Исаак получил свою кошелку, с игрушками, азбукой и прописями на иврите. Аня обняла мальчика:

– Когда мы в следующий раз увидимся… – она поцеловала мягкую щеку ребенка, – ты будешь бойко писать… – Исаак поморгал голубыми глазками:

– Папа приедет к нам в Киев… – Надя уверенно ответила: «Обязательно, милый». В Киеве Фаине Яковлевне обещали снять комнату в еврейской семье:

– Деньги мы пришлем, – напомнила женщине Аня, – только скажите нам адрес, когда устроитесь. И мы позвоним, сообщим, что с Лазарем Абрамовичем происходит… – по словам новоиспеченного дяди Павла, пока с ним происходило только разгадывание кроссвордов:

– Выглядит он хорошо, – обнадежил подросток Фаину Яковлевну, – все весточки от него я вам перешлю… – реб Лейзер горевал, что маэстро Авербах не остановил машину. Вслух он этого говорить не мог. Они с Павлом шептались, сидя на больничной, обитой клеенкой скамейке:

– Я ему сказал то же самое, что и Фаине Яковлевне, – вспомнил подросток, – пусть маэстро хоть трижды еврей, но гастроли для него важнее… – Павел удивлялся, что после войны, партизанского отряда, уничтожения евреев и десятки, проведенной на зоне строгого режима, Лазарь Абрамович не потерял веры в людей:

– Он мне цитировал Талмуд, – подумал Павел, – в месте, где нет людей, оставайся человеком… – еще стоя на ступенях, он сгрыз миндальное печенье от Фаины Яковлевны:

– В Киеве ее тоже берут на кухню в синагоге. Завтра мы идем на кладбище к маме, потом едем на вокзал… – кухня у них дома была некошерной. Пока Павлу предстояло почти каждый день заглядывать в синагогу за провизией для Лазаря Абрамовича. Раввина на Патриаршие пруды звать было опасно, но Аня хотела сама откошеровать кухню:

– Спрошу на Горке, как это делается и разберусь, – твердо сказала сестра, – ты учишься, тебе не с руки каждый день ездить сначала на Маросейку, а потом на Загородный. Лучше, если мы с Надей начнем готовить… – прошлая экспертиза Лазаря Абрамовича заняла полгода. Павел предполагал, что и на этот раз Бергер не отделается неделей в больнице:

– Ничего, – бодро сказал себе юноша, – дорога в Кащенко занимает не так много времени… – Павел сверился с часами:

– Сегодня в училище вечерний класс, домой я вернуться не успею. Есть я не хочу… – Фаина Яковлевна накормила его куриной лапшой с клецками, – но кофе я бы выпил. Здесь, кстати, рядом Лубянка. У них в буфете варят импортный кофе, а не подают напиток «Здоровье» из желудей и цикория… – Павел ничего не сказал сестрам о незнакомце, навестившем Марьину Рощу:

– Он комитетская шестерка… – Павел пошел к Маросейке, – и думать о нем не хочется. В любом случае, пусть милиция хоть полы снимает в домике, они ничего не найдут…

Остановившись на тротуаре, Павел хлопнул себя по лбу:

– Здесь рядом костел. Кофе подождет… – он выкинул окурок, – это единственный католический храм в Москве. Надо заглянуть, посмотреть на картины, на статуи… – Павел решительно зашагал к Лубянке.

Над лесом взошла бледная луна. Черное небо наискосок прорезала сияющая полоса Млечного Пути:

– Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы… – Наум Исаакович пыхнул сигаретой, – теперь мне разрешат свидание с моими Левиными. Я, как говорится, на коне… – звезды отражались в запыленном крыле невидного опеля послевоенных времен. Эйтингон намеревался добиться полной правдоподобности несчастного случая:

– «Волги» в столице редки, а грузовиком не обеспечишь аккуратный удар… – он хотел, чтобы Чертополоха сразу опознали:

– Когда все случится, – объяснил Наум Исаакович Шелепину по телефону, – сюда явится делегация с Набережной, с фальшивыми документами. Мы их не тронем… – он рассмеялся, – но, разумеется, сфотографируем. Таким образом у нас появится досье на тамошних работников… – несмотря на все усилия Эйтингона, Чертополох не выдал главного:

– Мы не знаем, что это за М… – Наум Исаакович равнодушно следил за суетой у бетонной ограды, – он не сказал, с кем встречался в Нескучном Саду. Он сдал Пеньковского и нескольких других предателей, но не признался, кому он приносил кофе… – Эйтингон вспомнил задыхающийся, заикающийся голос:

– «Г»… – он недовольно отшвырнул окурок, – от одной буквы, как от «М», толка мало… – охранники хлопотали, пытаясь удержать Чертополоха на ногах:

– Стоять он не может, у него кости переломаны, – усмехнулся Эйтингон, – при автомобильных авариях такое часто случается… – средство Кардозо, введенное британцу, подействовало, но Науму Исааковичу мало было одного Пеньковского:

– Если бы мы ограничились только фармакологией, он бы впал в шок и закончил инфарктом. Пришлось тряхнуть стариной, засучить рукава… – молодежи Эйтингон в таких делах не доверял:

– Если только Саше. Невеста теперь и носа не высунет с Софийской набережной. Впрочем, она и раньше не выбиралась в город. Она не оперативный работник, а аналитик… – о леди Августе Кроу Чертополох тоже рассказал, однако девушка мало интересовала Эйтингона:

– Мы и так знаем, что она прикрывает визит Моцарта и Викинга. Или все-таки есть другой агент… – «Г» мог оказаться Генриком, но в это Наум Исаакович верил мало:

– Надо поднять папки, посмотреть, не проходила ли буква у Стэнли, – решил он, – нельзя оставлять дела незаконченными… – услышав о работе Пеньковского на западные державы, комсомольский вождь хотел немедленно разбудить начальника ГРУ, Серова:

– Избач подождет… – Наум Исаакович пошел к стене, – я объяснил Шелепину, что незачем пороть горячку. Мы поставим Шелепина под наблюдение, никуда он не сбежит. Мы проследим за его связями, убьем двух птиц одним камнем… – Эйтингон с удовлетворением думал о предстоящей отставке и опале избача:

– Но Серова не лишат квартиры или персональной дачи. Тем более, его не арестуют… – он вдохнул кислый запах испражнений и грязи, – ему дадут синекуру и будут доставлять кремлевский паек. Меня же в любой момент могут загнать куда-нибудь за Полярный Круг. Я заключенный, пусть и особого режима… – Эйтингон не хотел испытывать судьбу:

– Главное, чтобы меня оставили в Москве до конца срока. Я не попрошу новых фотографий девочек и Павла. Если я буду здесь, я попытаюсь их найти, и чем быстрее я это сделаю, тем лучше… – Наум Исаакович боялся за детей:

– Комитет мог сделать с ними что угодно. Их могли отправить на опыты, использовать для своих целей, как покойную Иванову или Странницу. Надо отыскать ребятишек, постараться, чтобы они покинули СССР… – он не хотел связываться с проклятым Монахом:

– Он девочкам не отец, он их никогда в жизни не видел, – напомнил себе Наум Исаакович, – и на нем висит вышка за венгерские дела. Если он сюда приедет, его живым из страны не выпустят. Он мне не нужен, я и без него справлюсь… – он не собирался рассказывать девочкам об их настоящем отце:

– Павел тоже ничего не услышит о предателе Юдине, но парень должен знать, что он наследник древнего рода… – Наум Исаакович наклонился над избитым лицом Чертополоха:

– Мистер Мэдисон, – почти ласково сказал он, – признайтесь, что это за «Г», о котором вы говорили. Это имя или звание?

Эйтингон подумал о Журавлеве:

– Генерал. Ерунда, Михаил честный дурак, никто не стал бы его вербовать. О проклятом Волкове я тоже у него спрашивал, но Чертополох ничего не сказал… – Мэдисон плохо слышал Кепку:

– Надо молчать, – велел себе он, – черт с ним, Пеньковским и остальными русскими, но надо молчать о своих… – он отделался именами и описаниями коллег, которые и так, по подозрению Мэдисона, засветились на русских радарах:

– Но надо молчать о миссис Марте, о мистере Волкове, о Генрихе… – Мэдисон понимал, что еще немного, и он не ограничится одной буквой «Г». Он пожалел о скованных наручниками запястьях

– Кепка близко, я мог бы броситься на него. Охранники начали бы стрельбу, все бы завершилось… – охрана никогда бы так не поступила:

– Они не откроют огонь без распоряжения Кепки, а он никогда не отдаст такого приказа. Они собираются разыграть автомобильную аварию, наезд пьяного шофера… – щелкнули замки наручников. Мэдисон услышал добродушный смешок:

– Не хотите говорить, как хотите. Вы свободны, мистер Мэдисон, идите на все четыре стороны… – Эйтингон махнул бойцам, те отступили подальше:

– Важна правдоподобность, – он вернулся за руль машины, – Чертополох хочет жить, он и на переломанных ногах побежит к воротам. Если бы он еще знал, где здесь ворота…

Чертополох действительно пытался подняться на ноги:

Наум Исаакович крикнул бойцам:

– Ребята, отойдите, если не хотите испачкаться в его мозгах… – ударив Мэдисона в спину, опель отбросил тело к стене. Череп разбился о бетон. По серой поверхности потекла кровь:

– Позвоночник у него тоже сломан… – труп выжатой тряпкой лег на взрытый шинами песок, – что поделаешь, авария есть авария… – остановив машину, Эйтингон велел:

– Приберите здесь все и спустите его в подвал… – ему надо было связаться с Шелепиным:

– Первая часть операции закончена. Петровка обнаружит тело дипломата, ставшего жертвой несчастного случая… – не оглянувшись на темные очертания трупа на дорожке, Наум Исаакович пошел в особняк.

Из дореволюционной книги Муратова об Италии Павел хорошо знал устройство католических церквей. Сидя на краю скамьи, он набрасывал в блокноте очертания нефа и алтаря. Подняв голову, подросток рассмотрел витражи:

– Храм восстанавливали после войны… – уютно пахло ладаном, – от убранства времен Жилярди почти ничего не осталось… – фигура святого Иосифа на единственном сохранившемся витраже прошлого века купалась в глубокой лазури. Павел вгляделся в картину над алтарем:

– Преображение. И просияло лицо его, как солнце, одежды же сделались белыми, словно снег… – он разбирался в Библии. В интернатской библиотеке имелся старый томик, с лиловыми штампами какого-то епархиального училища, с дореформенной орфографией:

– Мы с Аней единственные его брали, – усмехнулся Павел, – Надя таким не интересуется… – поднявшись, он осторожно прошел к алтарю. Павел появился в церкви в неурочное время. Беленый зал пустовал, однако он заметил колыхание бархатной занавески в кабинке для исповедей:

– Внутри кто-то есть, – он изучал статуи святых, – но я не помешаю. Немного порисую и пойду. В магазине на Мясницкой, то есть на улице Кирова, есть кафетерий… – статуи сделали в начале века:

– Святой Людовик, Богородица, святые покровительницы Франции… – между скульптурами Жанны Д’Арк и святой Терезы из Лизье стояла изящная статуэтка коленопреклоненной женщины в апостольнике, с букетом лилий в руках:

– Дар барона Виллема де ла Марка, Мон-Сен-Мартен. Блаженная Елизавета Бельгийская, покровительница целомудрия… – Павел почувствовал, что краснеет. В церкви думать о таком совсем не полагалось:

– У евреев нет монахов и монахинь, как у католиков, – он сунул блокнот в карман куртки, – но у Лазаря Абрамовича о таком не спросишь… – Павел развеселился, – он соблюдающий человек… – подросток не собирался ничем интересоваться у сестер:

– За ними, наверное, ухаживают парни, – решил Павел, – но я их не вижу. К нам на квартиру никого не приведешь, мимо поста охраны и мышь не прошмыгнет. Можно поговорить с мэтром, то есть Неизвестным, но что я скажу… – он покусал карандаш, – спрошу, где познакомиться с девушкой? Как-то по-дурацки звучит… – ровесницы Павлу не нравились:

– В училище разговаривать не с кем, они все девчонки. Надо найти кого-то старше, но только где… – Павел подумал, что с его ростом и манерами он сойдет за восемнадцатилетнего:

– Меня пустят в кафе, например, в «Молодежное», – хмыкнул он, – Надя говорила, что там играют джаз. Главное, не нарваться на комсомольский патруль… – Аня презрительно рассказала о комсомольском собрании на историческом факультете:

– У Нади организация только собирает взносы, – почти весело заметила сестра, – будущие балерины не бойцы идеологического фронта, а у нас, по выражению партийных бонз, ответственный участок работы… – Аня успела выслушать несколько политинформаций и подготовить одну сама:

– С волками жить, по волчьи выть, – заметила сестра, – мама, работая в подполье, флиртовала с нацистами ради дела… – от Ани Павел и услышал о комсомольских патрулях:

– Они разгоняют парочки со скамеек, – закатила глаза сестра, – и проверяют парадные в поисках компаний с бутылкой. Как будто им больше нечем заняться… – Павел еще не был комсомольцем:

– Собрание ожидается через месяц, на годовщину революции, – вздохнул он, – Аня права, надо играть по их правилам. Представляю, что случилось бы, узнай они о краже паспорта, подделке документов и моих визитах к уголовному преступнику, проходящему психиатрическую экспертизу… – Павел ожидал, что Лазарь Абрамович, здравомыслящий и достойный человек, получит очередную справку о вялотекущей шизофрении:

– Николай Первый тоже объявил Чаадаева ненормальным, – юноша вернулся на скамью, – в России всегда так. Коммунисты считают всех несогласных с политикой партии сумасшедшими. Только безумец может настаивать на эмиграции из СССР… – Павел не собирался долго торчать в Советском Союзе:

– Но как попасть за границу, – задумался он, – легально Комитет нас не выпустит, даже если Аня с Надей, например, выйдут замуж за иностранцев. Им и не разрешат, наверное, выходить замуж… – Павел разозлился:

– Пошла мелуха, как говорит Лазарь Абрамович, к черту. Наш отец, пусть он и жив, не собирается нам помогать, плевать он на нас хотел. Надо брать дело в свои руки… – Павел услышал шорох:

– Неудобно получилось, – пожалел он, – верующим не нравится, когда на них глазеют… – он глазеть не собирался, но ничего не получалось. Она носила черное пальто. Вороные волосы, выбившись из-под платка, рассыпались по плечам. Глаза у девушки были голубые, большие:

– Как у Нади с Аней, только они кареглазые – понял Павел, – у меня глаза серые, непонятно в кого. У родителей были темные глаза… – об этом ему рассказали сестры. Пройдя к алтарю, девушка преклонила колени перед статуей Богоматери. Он полюбовался стройным очерком спины:

– На плоских берегах стоят пережившие свое время, часто необитаемые дома; встречается скудная растительность, напоминающая о прежних садах. Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всем. Лица работниц на стеклянных фабриках бледны, как воск, и кажутся еще бледнее от черных платков… – у нее тоже были бледные щеки. Витражи бросали отсветы на сосредоточенное лицо:

– Она меня старше, – понял Павел, – наверное, она из Прибалтики… – сильнее запахло ладаном, по каменному полу простучали каблуки. Павел очнулся от скрипа тяжелой двери храма:

– Надо ей сказать, сказать… – он еще не знал, о чем будет говорить с незнакомкой:

– Все равно, – юноша вылетел на ступени, – пусть даже просто узнать ее имя… – черное пальто мелькнуло у входа в метро:

– Там гастроном, где тоже есть кафетерий. Может быть, она согласится выпить со мной кофе… – не обращая внимания на прохожих, Павел побежал вслед за девушкой.

Соболезнования послу, сэру Фрэнку Робертсу, подписал лично министр иностранных дел СССР, господин Громыко. Густи видела документ, отпечатанный на кремовой бумаге, с золотым гербом СССР, с размашистой подписью черными чернилами. Третий атташе посольства вернулся из Лондона в сопровождении еще пары работников Набережной. Рассматривая письмо, непосредственный начальник Густи брезгливо скривился:

– Филькина грамота, – атташе хорошо знал русский язык, – дело шито белыми нитками…

Труп мистера Мэдисона обнаружил городской патруль милиции на пустыре неподалеку от Савеловского вокзала, рядом с оживленной даже ночью улицей:

– Там пролегает маршрут грузовиков, – Густи помнила карту, – но его сбила легковая машина…

Из заключения экспертов с Петровки выходило, что мистер Мэдисон стал жертвой несчастного случая. Выводам русских никто не верил, однако на Софийской набережной не было возможности исследовать тело погибшего. Труп Мэдисона в оцинкованном гробу отправили особым рейсом в Лондон:

– На том же самолете, где прилетели наши работники… – Густи сидела в своем тесном кабинете, – глава секретной службы распорядился законсервировать нашу активность до выяснения обстоятельств дела… – по распоряжению сэра Дика, третий атташе назначался временно ответственным за внутреннюю безопасность посольства. Густи поручили всю аналитику:

– Тебе в помощь пришлют кого-нибудь, – пообещала ей тетя Марта по телефону, – но сейчас, честно говоря, нам не до этого. Впрочем, я уверена, что ты справишься… – Густи понимала, о чем идет речь. Никто не знал, что за информацию получили русские от Мэдисона:

– Фармакология не оставляет следов на теле… – девушка поежилась, – он мог сдать наших агентов в Москве, рассказать русским о тете Марте… – Набережная переводилась на режим повышенной опасности. Они понятия не имели, с кем мистер Джеймс встречался в Нескучном Саду:

– Тайник он делал сам, сам его проверял, – развел руками третий атташе, – судя по всему, русские похитили его именно там. Теперь нам в Парке появляться нельзя… – Густи мимолетно вспомнила о странном звонке с просьбой позвать мистера Смита:

– Это была ошибка, – сказала себе девушка, – я правильно сделала, что никому не упомянула об инциденте, даже тете Марте… – зная дотошность тети, она не сомневалась, что непонятный звонок вызвал бы долгое разбирательство:

– Мне совсем не хочется этим заниматься, – Густи зевнула, – мало ли какие сумасшедшие болтаются по Москве. Может быть, он звонил во все посольства без разбора… – перед ней лежала «Вечерка» с хвалебным панегириком концертам Тупицы. Маэстро Авербах стал любимцем Москвы:

– И вообще СССР, – Густи свернула газету, – сегодня вечером он улетает в Новосибирск, а Инге уже там… – кузен вчера покинул Лондон:

– Он попытается узнать, что случилось с дядей Джоном… – девушка отпила остывший кофе, – хотя понятно, что. Его выдоили, как Мэдисона, и пустили ему пулю в затылок…

Голос тети Марты и в сегодняшнем разговоре оставался невозмутимо спокойным. Густи впервые подумала, что Набережная может не разрешить ей брак с жителем Западного Берлина:

– Не Набережная, а тетя Марта, – поправила себя девушка, – у нее профессиональная паранойя, ей везде мерещатся агенты КГБ. У нее нет чувств, она словно выкована из стали. Внучка Горского, одно слово… – брат тоже был потомком Горского, но Густи считала Стивена непохожим на бабушку Анну и тетю Марту:

– У мамы Лизы были чувства, а они две будто и не плакали никогда, – подумала Густи, – тетя Марта, кажется, не понимает, зачем нужны слезы…

Густи не знала, что, положив трубку, Марта повертела пузырек c успокоительными каплями. Устроившись в кресле у окна, выходящего на Темзу, сэр Дик просматривал наскоро отпечатанный Мартой список британских агентов в Москве. Во главе листа красовалось имя полковника Пеньковского. Аккуратно поставив капли на стол, Марта взяла сигарету. Начальник щелкнул зажигалкой:

– Думаю, с Пеньковским мы можем проститься… – кашлянул сэр Дик, – но вы, миссис М, гораздо важнее Пеньковского…

Марта обхватила хрупкими пальцами костлявое колено в американских джинсах. Последние несколько дней она провела на Набережной, послав на Ганновер-сквер за несессером и сменой одежды. Волк уверил ее, что с детьми все в порядке:

– Спи на походной койке, – вздохнул муж, – я за всем присмотрю. Не волнуйся, милая, дело есть дело… – Марта помнила рассказы матери о ночевках на диване в ее лубянском кабинете:

– У меня тоже оборудована гардеробная, как выражается сэр Дик… – они ждали рейса с гробом мистера Джеймса, но, в общем, и так все было понятно. Взглянув на ее лицо, глава секретной службы добавил:

– Вы и Пастор, разумеется. Плохо, что Джеймс был единственным человеком, поддерживавшим с ним связь… – они не знали телефона или общежития, где обретался Теодор-Генрих:

– Связь односторонняя, – Марта велела себе успокоиться, – наш человек, то есть Джеймс, должен был вскрывать тайник. К тайнику теперь не подойти, и сам Теодор-Генрих будет осторожен, хотя он может и не узнать о случившемся с Мэдисоном. Лубянка не делится такими сведениями с юнцами. Но есть еще сигнал тревоги… – пока такой сигнал в посольство не поступал:

– Надо ждать, – велела себе Марта, – Теодор-Генрих появится на наших радарах. Но ведь Паук болтается совсем рядом с ним… – сэр Дик повторил:

– Гораздо важнее. Поэтому, сопроводив Трезора с детьми в Шотландию… – они называли миссис Веру на манер военных времен, – вы побудете на севере до Рождества. Тогда станет понятно, заговорил ли Джеймс, и если да, то какие сведения получили русские. Безопасная связь в тех краях имеется, мистер Волков может прилетать к вам на выходные. Я даже разрешу ему взять с собой вашу банду… – сэр Дик помолчал:

– Место там безопасное, так для всех лучше… – Марта понимала, что он прав, – значит, врач вам не понадобился… – Марте не понадобился не только врач, ждавший ее в машине у дома Мэдисонов, но и успокоительные капли:

– Я полечу в Россию… – сухим голосом сказала Вера, – не сейчас, разумеется… – маленькая Эмили спала в коляске, Чарли возился с игрушечным поездом на ковре, – позже, когда я ее отлучу… – она кивнула на девочку, – и не спорь со мной, Марта. Русские не знают, кто я такая, а своих… – Вера помолчала, – навыков я не растеряла… – Марта взяла бледную, слабую на вид руку:

– У нее полсотни прыжков с парашютом, французский крест и наши ордена. Но прошло пятнадцать лет с военных времен… – Вера поморгала немного покрасневшими глазами:

– Не спорь… – она дернула горлом, – мне надо отомстить за Джеймса. Ты сама бы наверняка так сделала… – подумав о Мюллере, Марта кивнула:

– Да. Но Джеймс мог рассказать русским о тебе… – острый подбородок Веры еще отвердел:

– Не мог… – отчеканила она, – Джеймс бы никогда меня не предал, Марта… – на стене скромной гостиной висела пробковая доска с цветными фото:

– Сентябрь 1960, – прочла Марта, – Италия…

Вера, в соломенной шляпке и короткой, по колено, юбке, кусала мороженое. Чарли, тоже с мороженым, сидел на плечах отца. Белый мрамор собора святого Марка сверкал в полуденном солнце, в небе вились стаи голубей:

– Джеймс хотел съездить в Венецию в сорок четвертом году… – тихо сказала Вера, – после освобождения северной Италии, но его приказом перевели на Западный фронт… – женщина закусила губу, – он шутил, что через пятнадцать лет отгулял увольнительную… – слезы покатились по ее лицу. Чарли поднялся на ноги:

– Мама… – озабоченно сказал мальчик, – маме не плакать… – Вера улыбнулась:

– Не буду, милый. Возьми печенье, что тетя Марта привезла… – ребенок залез к ней на колени. Марта покачала мальчика.

– Если… – она прервалась, – в общем, если тебе разрешат миссию, мы позаботимся о детях… – Марта поцеловала светлые волосы малыша, – ты можешь не волноваться… – Вера все смотрела на фото:

– Глаз не отрывала, – подумала Марта, – но она умеет держать себя в руках, лекарства ей не нужны… – сэру Дику о предложении Веры она ничего не сказала:

– Пусть все уляжется. Может быть, она еще передумает… – Марта, впрочем, понимала, что миссис Вера не из таких людей:

– Она не меняет решений. Когда ее спали партизаны Монаха, она могла уехать из оккупированной Франции, но она считала себя обязанной казнить предателя, собственного мужа, что она и сделала… – Марта взглянула на сэра Дика:

– Доктор не понадобился, да. Но в Шотландии нам лучше оказаться ближе к медицинской помощи, у Трезора маленькие дети… – начальник уверил ее, что на базе служит хороший врач. Племяннице Марта ничего говорить не стала:

– Какая разница, откуда я ей звоню? Она сейчас будет занята, на нее ляжет вся аналитика из открытых источников, из записей на приемах… – Густи изучала сентябрьский Vogue, с опозданием доставленный в Москву:

– Мода сафари, – пробормотала она, – надо и мне завести такой жакет… – кузина Ева Горовиц, сверкая бесконечными ногами, раскинулась в кресле, в роскошном вестибюле парижского «Рица». Темные очки она водрузила на коротко стриженые волосы. Рядом стоял потрепанный саквояж, испещренный отельными наклейками и таможенными ярлыками:

– Из Африки, – прочла Густи, – круизная коллекция следующего года. Кутюрье столицы Франции готовят новые модели для весеннего отдыха… – она мимолетно вспомнила о записях разговоров русских комитетчиков, доставивших в посольство тело Мэдисона:

– Хорошо, что у нас комплекс оборудован жучками, – но русские подождут. Мэдисон мертв, чего уже не исправишь. Начну переводить часом позже, ничего страшного… – шурша фольгой конфет, она погрузилась в журнал.

Калитка кованого ограждения заскрипела под ветром, взметнулись темные волосы Нади. Она крепко сжала руку старшей сестры. Серый гранит памятника высекли строгим четырехгранником:

– Словно египетские обелиски, – подумала Аня, – здесь работал настоящий художник, а не ремесленник…

Облетающие деревья шумели над Востряковским кладбищем. Палая листва устилала дорожки, с запада к Москве неслись рваные облака. Золотые буквы светились на табличке белоснежного мрамора:

– Праведную женщину кто найдет? Цена ее выше рубинов… – Аня легко разбирала буквы на иврите, – Рейзл, дочь Яакова Левина. Да будет душа ее завязана в узел вечной жизни… – держа на руках спящую Ривку, Фаина Яковлевна нагнулась. Камешек лег рядом с тремя другими, женщина шепнула:

– Это из книги пророка Шмуэля, так принято писать на могилах… – даты рождения и смерти на памятник не добавили, не было здесь и фотографии:

– Но мы знаем, как выглядела мама… – Надя не отпускала руку сестры, – знаем, что она умерла тридцатилетней, в сорок восьмом году… – по граниту вилась сломанная виноградная лоза с двумя ветвями. По дороге к надгробию Фаина Яковлевна объяснила, что так положено:

– Когда женщина умирает молодой, – вздохнула она, – а две ветви это вы, мейделе… – Аня обняла младшего брата:

– Наверное, он… – Левины избегали упоминаний об отце, – не был уверен, что ты выживешь. Ты был тогда новорожденным младенцем… – Аню беспокоили выстрелы и шум океана:

– Надя тоже это помнит, но больше ничего. Если мама умерла родами Павла, то кто стрелял? Или она хотела бежать, вместе с нами, и он ее убил… – услышав ее, Надя отозвалась:

– Мы не знаем его настоящего имени. Наум может оказаться фальшивкой, как все остальное… – Надя старалась не думать о машине, забирающей ее сегодня вечером с Патриарших прудов. Бонза, наконец представившийся ей по телефону товарищем Матвеевым, весело сказал:

– Увидимся в Новосибирске, Надежда Наумовна. Торжественный прием в опере состоится через неделю. На аэродроме вас встретят мои товарищи, отвезут на загородную дачу. Отдыхайте, разучивайте роль… – Надя услышала смешок:

– Он такой же товарищ Матвеев, как я Джина Лоллобриджида… – запершись в гардеробной, девушка яростно бросала вещи в саквояж, – правильно Аня говорит, что в СССР все построено на лжи, все насквозь прогнило… – искусно владея иголкой, Надя сделала в косметичке тайник. Таблетки надо было принимать раз в день в одно и то же время:

– Аня организованная, а я растяпа… – Надя велела себе собраться, – но надо взять себя в руки и следить за временем. Я не позволю Комитету калечить мою судьбу… – Надя надеялась, что маэстро Авербах и доктор Эйриксен не клюнут на приманку:

– Комитет здесь не властен, – она издевательски усмехнулась, – товарищ Матвеев не заставит их делать того, чего они не хотят… – о товарище Матвееве Надя вспоминала с брезгливым отвращением:

– Он насильник, ему место в тюрьме. Но придется его терпеть… – девушка сжала зубы, – нельзя рисковать Аней и Павлом… – Надя заметила, что в последние два дня брат ходит сам не свой:

– Он ездит в синагогу и к Лазарю Абрамовичу, но думает о чем-то другом. Ему всего четырнадцать, он подросток, пусть и выглядит старше своих лет. Наверное, он увлекся девушкой из училища…

В синагогу Павел мог больше не заглядывать. Фаине Яковлевне не было хода в квартиру на Патриарших прудах, однако Аня расспросила ее о кашеровании кухни. На горке Аня с Надей окунули посуду в микву:

– И кое-что новое мы тоже купили… – Надя исподтишка взглянула на брата, – теперь мы сможем готовить для Лазаря Абрамовича. Правда, за курицей все равно придется ездить к резнику… – Павел, действительно, возвращался мыслями к встреченной в костеле девушке. С обрывка салфетки из кафетерия он аккуратно переписал в блокнот телефон. Ее звали Данутой, приехала она даже не из Прибалтики, а из Польши:

– Я изучаю русский язык, – с милым акцентом сказала она, – я в Москве по студенческому обмену… – в справочнике такой телефон не значился, но Данута упомянула, что живет в новых кварталах Москвы:

– Тамошние дома еще не внесли в телефонные книги, – напомнил себе Павел, – надо ей позвонить, когда мы проводим Фаину Яковлевну… – старшие дети ждали мать в хоральной синагоге под присмотром жены раввина:

– Позвоню, приглашу в кино или театр… – Павел вспомнил афишу «Вечерки», – хвалили новый фильм Чухрая. Правильно, «Чистое небо»… – в американских журналах писали о свежем итальянском фильме, «Сладкой жизни», о военной драме «Пушки острова Наварон»:

– У нас ничего такого не дождешься, – пожалел Павел, – ладно, Чухрай так Чухрай. Или сводить ее в «Современник»… – девушка не сказала, сколько ей лет, а Павел о таком не спрашивал. Свое присутствие в церкви он объяснил этюдами. Юноша даже показал Дануте альбом:

– Она не говорила, зачем пришла в храм, – понял Павел, – но понятно, что она не станет распространяться о таком первому встречному… – он решил, что Дануте нет и двадцати лет:

– Бергеру, то есть его паспорту, восемнадцать, – обрадовался подросток, – совсем небольшая разница в возрасте. Значит, я стану для нее Бергером… – Павел не собирался раскрывать девушке истинное положение дел:

– Иначе она на меня и не посмотрит, – хмыкнул подросток, – ладно, пока она знает только мое имя… – он услышал шепот Фаины Яковлевны:

– Теперь кадиш.

Павел уже читал молитву, над скромным надгробным камнем некоего Меира, сына Хаима. Фаина Яковлевна коротко заметила:

– Это мицва, у человека… – она указала на памятник, – нет родни. Лейзер тоже читает по нему кадиш… – в блокноте Павла появился быстро набросанный план кладбища, с точкой, отмечавшей могилу неизвестного человека:

– На всякий случай, – добавила Фаина Яковлевна, – вдруг пригодится… – Надя с Аней слушали красивый, высокий голос брата:

– Мама бы тоже так поступила… – Надя поморгала, сдерживая слезы, – она работала в подполье, потом ждала удобного момента, чтобы вырваться из СССР. Мы еще узнаем, кто она была такая на самом деле. Может быть, комитетчик вовсе не наш отец. Может быть, наш отец жив и еще найдет нас. Надо играть по их правилам, а потом бежать из этой страны… – словно услышав ее, Аня шепнула:

– Я уверена, что мама никогда бы здесь не осталась. И мы не останемся, обещаю…

Фаина Яковлевна осторожно прикрыла калитку. Не разнимая рук, Левины пошли к воротам Востряковского кладбища.

Эпилог

Остров Возрождения, октябрь 1961

Над просторным столом мореного дуба висел кумачовый вымпел: «Победителю социалистического соревнования». В окне кабинета виднелись острые макушки кипарисов в институтском саду. За накрахмаленной занавеской поблескивала лазурная полоска моря. К октябрю жара на острове спала. Летнюю сиесту, как смешливо называли сотрудники обеденный перерыв, сократили до обычного часа.

Ветер шуршал отогнувшимся краем стенгазеты: «Труженики науки рапортуют двадцать второму съезду КПСС!». Почерк был витиеватым, каллиграфическим. Заместитель директора экспериментального института, кандидат наук товарищ Ким не растерял навыков, полученных мальчишкой в японской школе.

Директор, товарищ Мендес, изучал папки в серой обложке:

– В правописании он все равно ошибается, се его статьи приходится вычитывать. Но Сергей Петрович, несомненно, талантливый ученый… – несмотря на талантливость товарищаКима, зачатие в пробирке пока оставалось недосягаемым результатом:

– Генетического материала потрачена масса, – вздохнул Давид, – а воз и ныне там. Кролики не люди. Тем более, что, по сообщению американцев, родился всего один кролик… – он напомнил себе, что лаборатория эмбриологии, совместно с химиками, преуспела в создании противозачаточной таблетки:

– Препарат не хуже западных, а то и лучше, – гордо подумал Давид, – гораздо меньше побочных эффектов… – таблетки в свободную продажу не поступали. Лекарство предназначали только для особых пациентов.

– Мой стимулирующий препарат тоже не отправят в аптеки, – хмыкнул Давид, – а ведь на западе я бы озолотился с таким лекарством… – получив заказ от Комитета, вкупе с фотографиями маэстро Авербаха, Давид сначала хотел ограничиться общеукрепляющим средством. Он постучал сигарой о край хрустальной пепельницы.

– Женьшень, тибетские травы, пантовая настойка. Коктейль, как говорится, не поможет, но и не помешает… – по мнению Давида, мужское бесплодие было неизлечимо:

– Никакое лекарство не повысит число жизнеспособных сперматозоидов, – сказал он на закрытой летучке, – даже малазийский женьшень, Сергей Петрович, – он кивнул в сторону Кима, – ничего не изменит… – японец рассказал, что дикари, по его выражению, жители Индонезии и Малайзии, издавна использовали эврикому длиннолистую, как средство, улучшающее качество спермы:

– У маэстро нечего улучшать, – усмехнулся Давид, – но Ким прав, растение повышает уровень тестостерона… – они заказали эврикому. В институтском саду оборудовали теплицы для тропических растений. Кактусы могли бы расти и на клумбах, однако Давид наставительно сказал:

– Сад открытый, дети персонала свободно им пользуются. Не стоит помещать ядовитые растения рядом с малышами… – теплицы надежно охранялись. Экстракт корня эврикомы отлично проявил себя в клинических испытаниях:

– Спортсмены тоже скажут нам спасибо, – подумал Давид, – корень положительно влияет на выносливость и набор мышечной массы. Новые таблетки сильнее тех, которыми я снабжал Принцессу… – средство для Авербаха было еще лучше.

Давид занимался созданием препаратов для старческих болезней. Члены Политбюро поголовно страдали сердечными заболеваниями и легочной гипертензией. Изучая методы лечения гипертензии, он наткнулся на интересное свойство одного из экспериментальных препаратов:

– Быстрая продолжительная эрекция, стимуляция либидо… – испытав средство на себе, он остался доволен результатом, – вкупе с эврикомой, повышающей уровень тестостерона, получились не таблетки, а золотое дно… – он предполагал, что западные фармакологические компании выстроились бы в очередь за патентом. Профессор огладил холеную, пахнущую сандалом бороду, с едва заметной сединой,

– Однако зачем мне деньги? У меня есть все, что мне надо, и даже больше… – Давид летал на большую охоту в Сибирь, на Тянь-Шань и на Дальний Восток. Апартаменты профессора украшали тигровые и медвежьи шкуры, с Тянь-Шаня он привез снежного барса:

– Незачем проводить отпуск в пустом лежании на пляже, – наставительно сказал он жене, – отдых должен быть активным… – Давид поднимался на Эльбрус и тянь-шаньские пики, нырял с аквалангом на Тихом океане и на Байкале:

– Мне шестой десяток, а я выгляжу даже не сорокалетним… – он полюбовался собой в зеркале, – и молодая жена тоже помогает… – Светлана Алишеровна смотрела мужу в рот. Девушка ходила вокруг него на цыпочках, соглашаясь с каждым его словом:

– Еще бы она не соглашалась, – развеселился Давид, – я светило медицинской мысли… – он очнулся от вежливого голоса визитера из Комитета:

– У вас есть социалистическое соревнование… – Давид окинул неприметного мужчину покровительственным взглядом:

– Разумеется, – пожал он плечами, – у нас много отделов, лабораторий. Советские ученые – фундамент нашего победного шествия к коммунизму, светлому будущему страны… – он подтолкнул папку посетителю:

– Восстановление после операции занимает дня три. Потом можете ее забрать, нам она больше не нужна… – комитетчик помялся:

– Вы уверены, что транспортировка 880 безопасна… – Давид отрезал:

– Абсолютно. У него полный распад личности, отсутствуют признаки разумного мышления. Очень интересный случай синдрома лобных долей мозга, мы обязаны продемонстрировать его коллегам. Ознакомьтесь с его папкой, – он выдал комитетчику еще одну историю болезни, – где все подробно описано… – фотографиями папки не снабжали:

– Впрочем, ее бы сейчас и родной муж не узнал, то есть он и так не узнает… – ситуация казалась Давиду забавной, – жаль, что ее увозят. Впрочем, как говорится, скатертью дорога… – он не любил натыкаться на результаты неудачных опытов:

– У немцев с этим дело обстояло проще, – профессор поднялся, – наши ошибки умерщвляли без лишних задержек. Неполноценные люди ярмо на шее общества, а в СССР приходится их кормить до смерти… – 880 мог прожить еще три десятка лет:

– Он физически здоров, никаких жалоб нет. Ладно, пусть мычит и раскачивается, диссертация Светланы не последняя… – Давид взял с вешалки ослепительно белый халат:

– Желаете присутствовать на операции… – он кивнул на папку, – товарищ уполномоченный… – визитер испугался:

– Что вы, что вы! Я посижу, почитаю материалы. Вы ученый, вам и карты в руки… – Давид улыбнулся:

– Именно так. Вам принесут кофе, абрикосы, виноград. Отдыхайте, товарищ… – мягко закрыв дверь, он пошел в операционное крыло.

Операция была рутинной. В госпитале Аушвица ее поручали студентам, будущим медикам, попавшим в лагерь, согласившимся сотрудничать с нацистами:

– Я даже устраивал семинары с коллегами… – Давид тщательно мыл руки, – некоторые ребята показывали проблески таланта. Впрочем, большинство не пережило войны… – он внимательно читал западные научные журналы, пролистывал обычную прессу. Профессор Кардозо следил за судьбами нацистских докторов и бывших сослуживцев по лагерному госпиталю. Стругхольда, по заданию которого он занимался опытами с барокамерой, не отдали под суд.

Он подставил ладони под поток горячего воздуха из сушилки

– Американцы его выкупили на корню. Он возглавляет программу космической медицины в НАСА, публикует статьи под своим именем… – Давид сомневался, что Стругхольда призовут к ответу:

– Америка не позволит его тронуть. Он слишком ценен для страны, как я ценен для СССР… – за серию исследований перед полетом Гагарина Давид получил орден Ленина. На острове Возрождения оборудовали экспериментальный полигон:

– Похожую лабораторию нацисты держали в Пенемюнде… – он помнил разговоры немецких медиков, – Стругхольд изучал поведение организма на экстремальных высотах… – такими опытами занимались и в его институте:

– Но теперь речь идет не об орбите, а о более дальнем полете… – комитетчик привез из Москвы соответствующие распоряжения, – наверное, СССР хочет отправить человека на Луну…

Успех подобного предприятия навсегда бы поставил точку в космической гонке. Давид подозревал, что глава советской программы, Королев, не интересуется, каким путем инженерам достаются медицинские данные:

– Он бывший зэка, приученный не задавать вопросов… – Давид не стал узнавать у комитетчика, куда переводят номерную заключенную. Ее имя давно исчезло из папок. На летучках, с легкой руки Давида, ее называли Герцогиней:

– Коллеги понятия не имеют, что она действительно герцогиня, – улыбнулся профессор Кардозо, – все считают, что кличка появилась из-за романа Фейхтвангера…

Лицо Герцогини сильно изменилось. На месте глаз виднелись аккуратные шрамы. Хирурги забрали ее роговицы для пересадки летчику-испытателю, потерявшему зрение после нештатной ситуации с пожаром в самолете:

– Трансплантация прошла отлично, – Давид помнил сообщение из Москвы, – он полностью восстановил зрение, мы получили благодарность…

Он курил последнюю перед операцией сигарету, держа «Мальборо» золингеновским пинцетом. Институт оборудовали новейшими, западными инструментами и приборами, но Давил любил хирургические приспособления времен своей юности:

– Немецкое качество не подводит, – он глубоко затянулся, – в Аушвице мы тоже пользовались такими пинцетами… – о его начальниках в лагерном госпитале Давид сведений не нашел. Он не ожидал, что Менгеле или Шуман будут печататься:

– Они давно сделали пластические операции, – на Герцогине тоже испытывали новые техники подтяжки лица, – и растворились где-нибудь в южноамериканских джунглях… – в журналах он изредка встречал фамилии еврейских коллег по лагерному госпиталю:

– Не все бросили скальпель после войны, – усмехнулся Давид, – они сделали вид, что нацисты принудили их работать под угрозой смерти… – Давид не ходил на селекции, но понимал, что среди людей в прибывающих эшелонах встречались и другие врачи:

– Как проклятый упрямец Гольдберг. Он бы сдох в газовой камере или во вшивом бараке, но не согласился бы на усиленный паек, коньяк и девочек, в обмен на операции на заключенных. Надеюсь, что я его больше никогда не увижу… – к неудовольствию Давида, Гольдберг процветал. Доктор даже тискал статейки о своем провинциальном опыте:

– У него нет размаха, умения охватить взглядом широкую картину. Шахтерский коновал, одно слово. Однако по работам Маргариты я вижу, что у нее мои задатки… – Давид хотел, чтобы дочь присоединилась к нему на острове:

– Мне нужен заведующий эпидемиологическими программами. Я не могу одновременно заниматься административной деятельностью и научными изысканиями… – сегодняшнюю операцию его попросила сделать Москва:

– Они опасаются, что молодой хирург по ошибке что-нибудь ей оставит, – медсестра почти с поклоном распахнула перед ним дверь операционной, – но какие ошибки, мы удаляем всю репродуктивную систему под корень… – репродуктивная система Герцогини и так давно работала на износ:

– У нее забирали яйцеклетки, подсаживали оплодотворенные яйцеклетки, но ничего не получилось… – из-за гормональных инъекций женщина сильно растолстела, – сейчас она похудеет, куда бы ее не повезли. Гормонов она больше не дождется, как и протезов…

В институте работало отделение челюстно-лицевой хирургии, но Давид не видел смысла в трате бюджетных средств для установки протезов заключенной:

– Обломки ее зубов ее роли в исследованиях не мешают, – он послушал пульс, – как не мешают удаленные пальцы на ногах и руках… – они давно бились над трансплантацией кистей и стоп:

– В Аушвице я тоже таким занимался, но все было тщетно. Пока эти операции заканчиваются неудачами… – взяв скальпель, Давид взглянул на обрюзгшее лицо женщины:

– Она и раньше была склонна к ожирению, – напомнил себе профессор Кардозо, – у нее были пышные формы, хотя рост ей позволял… – голову оперируемой скрывала косынка. Давид знал, что ее бреют наголо. На черепе виднелись старые шрамы:

– Все было бесполезно, – вздохнул он, – пересадка долей мозга удалась, однако ни она, ни 880 не обрели новых личностей. Она забыла, как ее зовут, а он регрессировал дальше, превратился в животное… – операционное поле здесь мазали не йодом, как на большой земле, а хорошими американскими антисептиками.

Избегая разговоров с заключенной, Давид ограничивался чтением истории болезни,

– У нее личность не сохранилась, она впала в почти полную амнезию. Хорошо, так меньше хлопот… – примерившись, он сделал уверенный надрез.

По распоряжению заведующей психиатрическим отделением, кандидата медицинских наук товарища Мендес, персонал начал украшать коридоры и палаты больницы почти за месяц до будущей годовщины великой революции. Плакаты по соображениям безопасности не помещали в рамы, кнопки тоже запретили. Наглядную агитацию развешивали, используя лейкопластырь. Светлана Алишеровна настояла на том, чтобы обеспечить плакатами даже комнаты кататоников и пациентов с глубокой умственной отсталостью:

– Доказано, что визуальная стимуляция играет роль в восстановлении способностей к мышлению, – наставительно сказала она коллегам на летучке, – а данные способности напрямую влияют на двигательную активность…

Подражая мужу, заведующая говорила длинными, округлыми фразами. Защитив диссертацию, получив под начало отделение, Светлана Алишеровна завела манеру совершать обход в сопровождении свиты врачей, как делал и профессор Мендес:

– Она пока не швыряется папками и не орет на всех без разбора, – пересмеивались медсестры, – хотя Давид Самойлович может себе такое позволить, он гений…

Весь женский персонал экспериментального полигона мечтал оказаться на месте Светланы Алишеровны. Даже на рабочем месте новая жена профессора щеголяла итальянскими шпильками. Из Москвы ей доставляли коробки со сшитыми в кремлевском ателье нарядами. Профессор с женой часто устраивали вечеринки для сотрудников. По словам главы института, его предыдущая супруга, Саломея Александровна, трагически погибла.

Светлана Алишеровна стояла в палате кататонички из Куйбышева:

– Она скончалась при выполнении служебного задания. Она работала в Комитете, выполняла секретные поручения… – девушка считала себя счастливицей:

– Давид горевал после ее смерти. Он потянулся ко мне за утешением и лаской. Я обязана создать ему хорошие условия для работы, он гениальный ученый… – Светлана Алишеровна не видела ничего подозрительного в отсутствии у мужа семейных альбомов:

– Саломея Александровна была засекречена. Давид даже сейчас не имеет права держать дома ее снимки… – по мнению Светланы Алишеровны, так было удобнее:

– С глаз долой, из сердца вон. Хотя об умерших так говорить нельзя… – она мимолетно вспомнила о пациентке с диссоциативной фугой, утверждавшей, что она супруга профессора Кардозо:

– У нее сохранялся стойкий бред… – Светлана Алишеровна зевнула, – гипноз и медикаментозные средства были бесполезны. Интересно, куда ее забрали… – пациентку перевели в, как выразился тогда еще только начальник Светланы Алишеровны, профессор Мендес, другое лечебное учреждение. Девушка подозревала, что шпионку расстреляли:

– Но это не мое дело, – напомнила себе доктор Мендес, – Давид прав, западные силы зла не дремлют. Завидуя победному шествию нашей страны по дороге к коммунизму, они засылают к нам эмиссаров с разведывательными целями. Мы ученые, но мы выполняем оборонные заказы особой важности. Нам всегда надо быть начеку… – так всегда говорил на политинформациях для коллектива профессор Мендес. На партийные собрания Светлане Алишеровне пока хода не было. Девушка по возрасту еще не покинула комсомол, однако она не думала о тридцатилетней разнице с мужем:

– Лучше Давида все равно никого не может быть… – она покраснела, – жаль только, что он не хочет детей… – муж с карандашом объяснил ей, почему отказался от стремления продолжить род:

– Планета перенаселена… – профессор быстро набрасывал цифры, – природные ресурсы истощаются. Нельзя сажать на шею Земли очередного нахлебника… – муж утверждал, что у него никогда не было детей:

– До войны я не встретил любимую женщину, – он разводил руками, – а с Саломеей Александровной мы прожили недолго. И потом, я всегда придерживался данной точки зрения… – он упер в бумагу паркер с золотым пером. Светлана Алишеровна надеялась, что муж еще передумает:

– Он так трогательно возится с малышами, – вздохнула девушка, – играет для них Деда Мороза, раздает подарки на елке. Но нельзя быть навязчивой, Давид этого не терпит… – она считала себя обязанной во всем помогать мужу. Отказавшись от муки, сахара и молока, девушка готовила здоровые сладости из сухофруктов и овсяных отрубей:

– Давид считает, что диета первобытных людей самая естественная, – Светлана Алишеровна задумалась, – доказано, что целиакия вызывается пшеницей и вообще глютеном. Может быть, изменение рациона повлияет и на самочувствие тяжелых больных с распадом личности… – девушка сделала соответствующую пометку в блокноте. Она хотела перевести на новый стол прежде всего 880:

– Займемся этим после возвращения из Новосибирска, – решила Светлана Алишеровна, – его психика разрушена, личность не сохранилась, но неизвестно, как он воспримет перелет и незнакомое место… – в случае 880 новая еда означала всего лишь отказ от овсянки:

– Он получает картофельное пюре, кукурузную кашу… – вспомнила Светлана Алишеровна, – он ест не руками, как другие. Он хлебает из миски, стоя на четвереньках…

880 напоминал ей отслуживших свое коней. Казахи заботились о старых лошадях. Девочкой Светлана Алишеровна навещала родню погибшего на войне отца, жившую в степном колхозе. Она помнила слезящиеся глаза коней, седоватый налет на гриве, осторожные движения:

– После операции 880 впал в состояние животного, он теперь не опасен, – улыбнулась девушка, – он все время проводит на полу… – агрессия у заключенного исчезла. Монотонно раскачиваясь, он что-то мычал. В единственном, прозрачно-голубом глазу, Светлана Алишеровна не видела никаких проблесков сознания:

– Было бы интересно заглянуть в его мозг, – она захлопнула блокнот, – лобные доли прижились, но никакого влияния на его излечение не оказали… – как перенесла операцию вторая шпионка, Светлана Алишеровна не знала и знать не хотела:

– Но такой техники пока не придумали. Да и не на что смотреть, у него не мозг, а хлопья… – медсестра с пластырем отступила, доктор кивнула: «Очень хорошо». На красочном плакате ребята и девушки, со студенческими портфелями, свертками чертежей, папками художников, шагали под кумачовым транспарантом: «Вперед, к победе коммунизма».

Светлана Алишеровна бросила взгляд в сторону койки с устроенной рядом капельницей. Игла блестела в бледном сгибе локтя пациентки. Зонд ей вынули, девушку кормили два раза в день, утром и вечером. Хрупкие, костлявые пальцы, казалось, навсегда застыли, скрючившись, удерживая что-то:

– Икону у нее давно забрали, – вспомнила доктор Мендес, – она религиозная фанатичка, впала в кататонию на почве помешательства. Жаль, она молодая девушка, как на плакате. Она могла учиться, работать, но предпочла дурман невежества… – тонкие губы пациентки зашевелились, веки дрогнули. Она смотрела на стену с плакатом:

– Я говорила, что визуальные стимулы привлекают их внимание и была права, – обрадовалась Светлана Алишеровна, – она поняла, что обстановка поменялась… – в центре плаката доктор заметила юную, коротко стриженую, рыженькую девушку со связкой чертежей. Кататоничка уставилась на нее, врач наклонилась над койкой:

– Милая, что вы шепчете? Скажите громче, я вас не слышу… – Светлана Алишеровна всегда была ласкова с пациентами:

– Советская психиатрия не карает, а лечит, – замечала она, – осужденные преступники все равно больные люди… – ей показалось, что застывшие пальцы задвигались:

– Те, кто живы, мертвы, – прошелестела кататоничка, – пусть помнит, иначе и она умрет. Те, кто мертвы, живы… – ледяные пальцы коснулись запястья врача, – ты тоже мертва… – разогнувшись, Светлана Алишеровна велела медсестре:

– Пойдемте. Очередной бред, не стоит обращать на него внимания.

Профессор Мендес придирчиво осмотрел салон военного самолета, подготовленного для транспортировки 880 в Новосибирск.

Сергей Петрович летел на встречу с маэстро Авербахом, вооруженный сшитым по лондонским выкройкам костюмом, накрахмаленными рубашками и визитными карточками директора несуществующего исследовательского института под патронажем Академии Наук СССР. Несколько раз отрепетировал с японцем его роль, Давид остался доволен:

– Светлана Алишеровна присоединится к вам… – он пощелкал холеными пальцами, – скажем, как специалист в восточной фармакопее… – жена мало что смыслила в восточной фармакопее, но представление, как весело думал Давид, требовало правдоподобности. Маэстро Авербах получал экспериментальные таблетки. Визитер из комитета уверил Давида, что прием препарата не пройдет впустую:

– Опера, филармония, консерватория, симфонический оркестр… – он ставил галочки в блокноте, – организовывают прием в честь маэстро, с обедом и концертом… – Давид предполагал, что среди певиц и балерин найдется девушка, достойная внимания юного гения:

– Все случится само собой, – уверил он визитера, – однако жаль, что мы не можем проверить кандидатку с медицинской точки зрения… – комитетчик отозвался: «Об этом позаботятся». Давид подозревал, что Комитет позаботится и о настоящем отце будущего ребенка маэстро Авербаха:

– Мои таблетки хороши для лечения дисфункции, но никакие лекарства не вылечат его бесплодие… – Давид подумал, что его собственные сыновья тоже могли оказаться бесплодными после войны:

– Забыв о долге матери, Эстер позволила детям болтаться по приютам и лагерям. Мужские проблемы всегда сильнее женских, мальчики более уязвимы… – он не стремился увидеть сыновей или их потомство:

– Маргарита другое дело, она талантливый врач. Когда она приедет на остров, я подберу ей хорошего мужа… – судя по научным статьям, дочь пока оставалась незамужней:

– Фамилии она не меняла… – Давид смахнул невидимые пылинки с бархата кресла, – наверняка она католичка, как Элиза. Значит, она хранит девственность. Но я не позволю ей остаться синим чулком, мои гены ценны для человечества… – профессор мог попробовать реверсивную операцию, но не видел смысла во вмешательстве:

– Светлана долго здесь не продержится, – усмехнулся он, – на ее месте появится новая жена… – насколько знал Давид, жену бывшую после операции этапировали с острова морским путем. Так же привозили сюда пациентов закрытого госпиталя. На большой земле заключенную ждал тюремный вагон:

– Скатертью дорога, – пожелал Давид, – надеюсь, она сдохнет в колонии… – салон самолета пока пустовал. Сергей Петрович и Светлана Алишеровна проводили летучки в лаборатории эмбриологии и психиатрическом отделении. Давид прошел к наглухо задраенной двери второго салона

– Багаж погрузили, а 880 у нас все равно, что багаж… – он не видел смысла помещать родственника в смирительную рубашку. Всякая агрессия у 880 исчезла. Давид кивнул бойцу внутренних войск, охранявшему вход:

– 880 животное, и больше ничего. Он совершенно безобиден… – в отсеке царила полутьма. Под потолком горела красная лампочка. Ради поездки 880 привели в порядок, наголо побрив пересеченную шрамами голову, переодев в полосатую куртку и такие же штаны. Он сидел в обычной позе, забившись в угол, спрятав лицо в коленях. Наклонившись, Давид тронул его за плечо. Он часто ловил себя на желании назвать родственника по имени:

– Но даже если бы я это сделал, он бы все равно ничего не понял… – 880 что-то мычал, – у него глубокая степень умственной отсталости. Его мозг, даже пересаженные лобные доли, не функционирует…

Единственный, прозрачно-голубой глаз 880 косил куда-то вдаль. Изо рта с черными пеньками зубов текла струйка слюны:

– У-у-у-у… – 880 мотал головой, – у-у-у… – Давид разогнулся, дверь захлопнулась.

Сжатый кулак в кармане куртки медленно раскрылся. Заточенный металл холодил ладонь. Проведя пальцем по острой грани обломка миски, заключенный застыл, опять уронив голову в колени.

Оглавление

Том третий

Книга первая

  Часть девятая

    Мон-Сен-Мартен

    Париж

  Эпилог

  Пролог

  Часть десятая

    Шоссе Леопольдвиль-Кокийявиль

    Долина реки Убанги

    Шоссе Кокийявиль-Леопольдвиль

    Долина реки Убанги

    Элизабетвилль, провинция Катанга

    Долина реки Лулуа

    Элизабетвилль

    Долина реки Лулуа

    Элизабетвилль

  Часть одиннадцатая

    Кембридж

    Лондон

    Плимут

    Лондон

  Эпилог

    Касабланка

    Эс-Сувейра

  Часть двенадцатая

    Москва

  Эпилог